Теория невероятности. Золотой дождь

Глава 7 ТЕОРИЯ НЕВЕРОЯТНОСТИ

Если когда-нибудь у меня будет научная школа, то первым моим учеником будет считаться Анюта. Анюта — это человек моей школы. Мой человек, моей выучки, и вот теперь я пожинаю плоды моего чуткого руководства. Нет такого места на земле, где бы меня не разыскала Анюта.

Она все делает на бегу. Я нервно вздрагиваю, когда слышу ее топот, неумолимый, как совесть.

— Анюта, какого черта?… — говорю я.

— Алексей Николаевич, там целая баталия… Бежимте скорей, — говорит Анюта со священным ужасом. — Костя и Гоша с Ржановским схлестнулись… Владимир Дмитриевич стихи порвал… Там целая баталия-Древние греки убивали гонцов, сообщавших неприятные новости.

— Какие стихи? — спрашиваю я. — Гошкины, что ли?

Нет, оказалось, не Гошкины. Ржановский порвал свои стихи. Когда мы отошли в сторонку, Анюта, проглатывая окончания и все время отвлекаясь, чтобы поглазеть на Катю, стоявшую под ртутным светом фонаря, широкими мазками набросала мне общую картину баталии. Как я понял, склока разгорелась из-за того, что Памфилий сказал про стихи Ржановского, что это не стихи, а дрянь.

— Так и сказал? Анюта кивает.

— Что поэзия — дело святое и для нее неважно, в каких чинах ходит автор…

— А Ржановский что?

— А Ржановский сказал: *Щенок вы и как таковой — нахал». И собрался уходить… Но не ушел.

…Что стихи Ржановского продиктованы не органической песенной силой, которая заставляет помереть или написать, а продиктованы тщеславным желанием показать, что наши не хуже ваших и что физики тоже могут писать стихи. А кто этого не может теперь при всеобщем десятиклассном образовании, когда известны все слова и их большой запас и известны все элементы стиха — ритм, рифмы такие и рифмы сякие!

— Тогда Ржановский начал страшно кричать, но я не поняла… Насчет интуиции, что ли? И насчет Бергсона, что ли? А?…

…Что неизвестен только последний элемент, но он самый главный потому, что это поэзия. И что откуда берется песенная сила и красота, никому пока не известно, и ее может делать только тот, кому это отпущено, и никаким вашим киберам этого не осилить. Потому что все это будет имитация. А если не будет тех, кому это отпущено, то некого будет имитировать.

— Тогда Ржановский схватился за грудь и сказал: «Долго ты еще меня будешь мучить?» — и вытащил из пиджака стихи и порвал, а я убежала.

Все это так, конечно. Это бывало и раньше, только, может быть, не так резко. Непонятно только одно — почему старик пришел к Косте так поздно. Ведь уже ночь совсем, а Ржановский — человек режима. Тут что-то не так. Как сказал Горький, мысли метались у меня, как галка на пожаре… Последнее время Ржановский увлечен проблемой интуиции, ее физическим смыслом. И вдруг во мне что-то оборвалось. И вдруг я подумал, что, может быть (МОЖЕТ БЫТЬ!), Ржановский, томясь ощущением, что моя, вернее, наша схема верна потому, что хороша — это не тавтология, только некогда это объяснять, — и не находя логического подтверждения этому ощущению, пришел получить подтверждение нелогическое. В нем тоже есть своя логика, но особая, своя и пока непонятная, но она есть, и практика искусства ее подтверждает повседневно.

Нелепая надежда на то, что Ржановекий нашел решение, вспыхнула во мне. Значит, все напрасно, значит, напрасны были мои надежды, что я избавился от мыслей об этом, и я привязан к этой проклятой электронике, как пес к своей будке. Значит, все время жила во мне мысль об этой проклятой схеме, если я могу удрать с такого свидания. А я могу.

Я отослал обратно Анюту и вернулся к Кате. Она поджидает меня веселая. Чуть больше веселая, чем нужно.

— Катя, простите меня. Мне надо срочно уйти. Хотя бы на время.

— Я понимаю, — говорит она. — Работа прежде всего. Я молчу.

— Подождите, — говорит она. — Это все слова. Уже давно все ясно, а вы молчите.

Я молчу. Мне еще ничего не ясно. Ясно одно — я должен поглядеть на Ржановского.

— Прощай, малыш- — говорит Катя. — Молодец, что плюнул… Плевали мы на них!

— Катя!

— Идите…

Когда я пришел к Косте, баталия уже заканчивалась. Ржановекий напяливал боты, Памфилий вытирал лоб, а Костя смеялся. Пахло скипидаром.

Увидев меня, Анюта шмыгнула за мольберт с повернутой к стене картиной. Ржановский оглядел меня недоброжелательно.

— Владимир Дмитриевич, — сказал я, собирая с полу порванные стихи Ржановского. — Я вас провожу. У меня есть ряд соображений.

— Еще смутных, не так ли? Но они не лишены интереса, не так ли?

— Это неважно, — сказал я, стараясь понять, нашел ли решение Ржановский или нет. — У меня есть новые идеи.

— Они лишены интереса, — сказал Ржановский. — Алеша, я вам совершенно официально говорю: мне нужно, чтобы вы сегодня не слонялись за мной, а бродили бы где-нибудь по городу. Это нужно мне. Понимаете? Мне. Топчите асфальт, напейтесь, пусть вас оштрафуют, ухаживайте за женщинами.

— Ее зовут Катя… — пискнула Анюта из-за холста.

— Предатель, — сказал Ржановский холсту. — Я вот переведу тебя из курьеров в гардероб. Будешь сидеть при моей шубе. Чтобы ты не бегала, где не надо.

— Владимир Дмитриевич, вы не правы! — сказала Анюта, вылезая.

— Ну, знаете! — сказал Ржановский. — На этом уровне я еще не спорил.

И ушел.

Когда Ржановский разговаривает с Анютой, у него глаза теплеют. Поэтому он разговаривает с ней надменно.

Хлопнула дверь. А ведь у меня действительно есть догадки.

— Зачем ты с ним так разговариваешь? — спросил я Памфилия.

Костя перестал смеяться.

— Чудак, — сказал он. — Ему же это полезно. Он сам это знает. Он же умница и талантище.

— Много ты понимаешь в физиках, — сказал я, собирая клочки бумаги.

— Я понимаю не в физиках, а в людях, — сказал Костя. — А ты вообще ни фига не понимаешь.

Я только вздохнул.

И тогда они мне пересказали весь спор.

Я отчетливо сознаю, что для всех, кроме меня, этот спор может быть вполне неинтересен. Поэтому знакомиться с ним не обязательно.

Вот изложение этого спора:

ПАМФИЛИЙ:

— Вы работаете на будущее и даже больше, чем сейчас кажется. Точность ваших механизмов, ваших схем — это еще и выработка теории точности. Цель точности — это встреча предположения и факта. Власть над природой в конечном счете зависит от точно познанной причинно-следственной связи. Тот, кто познает ее, сможет сначала в ограниченных, потом во все больших пределах предсказывать будущее. И, следовательно, составлять гороскопы и, следовательно, выводить формулы счастья.

КОСТЯ да ВИНЧИ:

— Да!

ПАМФИЛИЙ:

— Все усилия людей во все исторические эпохи были посвящены попытке найти эту формулу.

Ее статику, ее динамику. Я вообще подозреваю, что счастье — это по форме процесс, а по содержанию — состояние… Ученые — это чернорабочие, которые строят здание формулы счастья.

— Даже личного! — выскочила Анюта.

— Да! — воскликнул Костя да Винчи, сверкая глазами. — Даже личного! памфилий:

— Поэтому так важно искусство! Оно дает нам гипотезы счастья, перескакивая через доводы, и показывает — вот счастье, и показывает, как выглядит несчастье. Все открытия в искусстве сделаны на этом пути. Все провалы — на пути равнодушия. Мало того. Искусство, зажигая нас образами возможного счастья, будоража нас картинами несчастья, вызывает у нас ненависть ко всему, что противоречит этому грезящемуся нам счастью, и тем толкает нас на действия, на битву. Не согласны?

АНЮТА:

— Я согласна!

— Браво, крошка! — сказал Костя да Винчи. Анюта вздыхала о личном счастье, а Памфилий смеялся.

— Значит, вы считаете, что главное в искусстве, главная его задача — изображая картины счастья и несчастья, толкать людей на действия? — спросил Ржановский.

— Не столько толкать, сколько соблазнять, — сказал Костя. — Наука толкает. А искусство приманивает.

— Но тогда все сводится к элементарной информации о фактах счастья и несчастья, и непонятно, чем искусство отличается от хроники, от судебных протоколов и от сообщений о спортивных триумфах. В принципе, конечно. Это ведь тоже сообщения о счастье и несчастье. — Ржановский, нахмурившись, оглядел всех. — Я думаю, меня не заподозрят в том, что я сам не вижу разницы между произведениями искусства и информацией о счастье и несчастье!…

— Не заподозрят, — сказал Костя да Винчи. — Валяйте.

— Валяйте… — грустно сказал Ржановский. — А в чем разница, вы можете сформулировать? Вы, практики…

— Разница в таланте, — сказал Костя да Винчи.

— В таланте, — сказал Ржановский. — Кончились идеи, пошла констатация. Понятно… Теперь понятно. Талант — это способность создавать образы, а способность создавать образы — это талант. Ладно, пора и честь знать. Я у вас засиделся. И кстати, зачем их создавать? Почему не брать из жизни? Мало, что ли, фактов счастья и несчастья?

— Не в этом дело, — сказал Памфилий. — Факты! Факты одних трогают, других нет. Человек потерял состояние — факт? А вас это не трогает. У вас нет состояния, и вы не теряли денег. А поэзия в принципе стремится трогать всех. Разве только в фактах дело и только в трогательности? Вон король Лир — король? А он нас трогает. А герой производственной пьесы не трогает. Выходит, надо писать про королей? Чушь! А может быть, все дело в том, что у Лира больше несчастий, чем у производственника? Опять чушь. Можно придумать такую страшенную судьбу производственника, что несчастья Лира покажутся детскими. И даже не придумать, а взять из жизни. Будут они вас трогать? Даже больше, чем история Лира. Будет это произведение искусства равное трагедии «Король Лир»? Что-то не видно пока. Почему? Может, не хватает пустяка — Шекспира? Может быть, дело не в том, насколько велики несчастья или факты счастья, а в том, что поэзия трогает чем-то другим, опираясь на факты счастья и несчастья. И для нее факты счастья и несчастья — только средство общения, только общий для всех людей и известный им материал, на базе которого легче говорить о чем-то совсем другом?

— Ну-ну, — жадно сказал Ржановский. — Ну-ну…

— Иначе любой юрист мог бы стать Шекспиром. Слава богу, у него фактов несчастья полным-полно. Он только с ними и имеет дело.

— Валяйте! — сказал Ржановский. — Прошу прощения.

— Вон в музыке… Нет ни фактов счастья, ни фактов несчастья. А трогает нас музыка?

— До слез! — сказала Анюта.

— Недаром кто-то сказал: «Всякое искусство тяготеет к музыке».

Ржановский вдруг разозлился.

— Слышите, Гоша, мне надоел ваш ликбез! Если у вас есть идея — высказывайте. Какого черта?!. Прошу прощения… Никогда не можете ответить прямо.

— Вам уже становится интересно, — сказал Костя да Винчи.

— Помолчите вы, путаник, — сказал Ржановский. — Болтаете о творчестве, а сами потеряли проницательность, спорите с тупицами, с Митей спорите.

— А вдруг поэзия — это способ мышления будущего человечества? А лирика — это предчувствие такого будущего. Поэтому так часто она печальна, кстати… — сказал Памфилий.

— Дальше! — сказал Ржановский.

— Ух ты! — сказала Анюта.

— Или вы не верите в биологическую эволюцию? — спросил Памфилий. — И поэты тоскуют, сами не зная почему, и, когда поют, готовят этот качественный скачок, вызывают его! Не допускаете ли вы, что иногда происходит такое?

— Ух ты! — сказала Анюта. Ржановский повеселел.

— Молчи, мартышка, — сказал он Анюте. — Ну что ж… это известным образом будоражит воображение. Люблю завиральные идеи. Становится трюизмом говорить, что теория верная, если она достаточно безумная… Если принять эту версию, то поэзия — это способ глубинной раскачки организма для подготовки возможности мутационных изменении в его потомках. Я не могу исключить такой возможности.

Ржановский встал.

— Ну что ж, — сказал он. — Меня лично устраивает, что в этой концепции роль науки не понижается, а повышается. Но это дело будущего.

— А живопись — дело настоящего, — сказал Костя да Винчи. — Только с чем ее кушают, понятия не имею. Это я вам говорю как профессионал.

И тут он предложил Ржановскому коньяку и банан. Но Ржановский отказался. Ибо он был хозяином своих больших лет, и больших задач, и больших забот.

Я подошел к столу.

— Ну, начнем, — сказал Костя, разливая коньяк, — Ржановский велел тебе напиться.

— Не хочу, — сказал я. — К дьяволу!

— Катя не любит пьющих, — сказал Памфилий.

— Ага.

— Мы догадываемся. Ешь бананы, вегетарьянец, — говорит Памфилий.

Он лущит банан и делает из него пальму. Я беру банан.

— Дать тебе галстук? — спрашивает Костя. — Покажи своей школе, что ты уже большой.

— Отстань.

Я вешаю на мольберт банановую шкуру.

— Выпей рюмку, чудак, — говорит Костя. — «Арарат». На Ржановского разорились.

— Слушай, отпустим его, — говорит Памфилий. — Человек в школу опаздывает. Катя ему тройку по поведению выведет.

— Пойду, ребята, — говорю я. — Не сердитесь.

Ночь.

Я мчался и бормотал: «Случайность есть проявление и дополнение необходимости… Случайность есть проявление и дополнение необходимости».

Прибежал на старое место, а ее нет, конечно. Пошел позвонить по автомату, а ее нет. «Случайность — проявление и дополнение необходимости».

И еще целый каскад случайностей, которые все дальше и дальше уводили меня от Кати. Я становился фаталистом. Я уже не говорил «необходимость», а бормотал знакомое с детства бабье словечко — судьба. И когда я случайно вернулся во двор на Благушу, я увидел ее на скамейке у гаражей — там, где я сидел утром и пытался ее рисовать.

Навстречу мне делает движение не замеченный сразу женский силуэт.

— Катя? — тихо спрашиваю я.

— Я думала, вы не придете, — говорит она. Я беру ее за руку.