Теперь нас пятеро

Перевод Светланы Силаковой. First published by the New Yorker and translated and published with the permission of David Sedaris © 2013 by David Sedaris.

Братья и сестры Седарисы, по часовой стрелке, начиная с девочки в левом верхнем углу: Гретхен, Лиза, Дэвид, Тиффани, Пол и Эми.

В конце прошлого мая, за несколько недель до своего пятидесятилетия, Тиффани, моя самая младшая сестра, покончила с собой. Жила она в Массачусетсе, занимала комнату в развалюхе в неприветливой части Соммервилла и, как предположил патологоанатом, не менее пяти суток пролежала мертвая, прежде чем ее обнаружили, взломав дверь. Новость добралась до меня в аэропорту Далласа: прозвучала из трубки белого «телефона вежливости»[1]. Поскольку на мой рейс в Батон-Руж уже объявили посадку, а я не очень понимал, что могу предпринять, я вылетел туда, куда собирался. На следующее утро я снова сел в самолет, на сей раз летевший в Атланту, а еще через день вылетел в Нэшвилл. И все это время не переставал размышлять о том, что моя семья становится все меньше и меньше. Всякий знает, что его родители когда-нибудь умрут. Но брат? Но сестра? Казалось, у меня отняли особую примету, которой я радовался с 1968-го, когда в нашей семье родился младший ребенок — мой брат.

«Шестеро детей! — восклицали вокруг. — Бедные ваши родители, как же они с вами справляются?»

В районе, где я вырос, больших семей было много. Каждый второй дом кишел людьми, словно старинное поместье, и я считал, что так и надо, а засомневался лишь во взрослой жизни, когда мои друзья начали обзаводиться детьми. Засомневался и пришел к выводу: один или два ребенка — это в рамках здравого смысла, но больше двоих — возмутительное нахальство. Одна пара, с которой мы с Хью познакомились в Нормандии, иногда приходила к нам на ужин со своей аварийной бригадой из трех малышей. Когда они откланивались, у меня непременно возникало чувство, будто за эти несколько часов над каждой клеточкой моего тела основательно надругались.

Возьмите этих деток, помножьте на два и вычтите кабельное телевидение; вот что свалилось на моих родителей. Однако теперь нас не шестеро, а только пятеро. «А ведь никому и не скажешь: „Раньше нас было шестеро“, — сказал я моей сестре Лизе. — От такой фразы любой остолбенеет».

Мне вспомнилось, как несколько лет назад я познакомился в Калифорнии с одним мужчиной и его сыном.

— У вас и другие дети есть? — спросил я. — Да, — сказал мой новый знакомый. — Трое живы, а дочь, Хлоя, родилась мертвой, восемнадцать лет тому назад.

Помню, я мысленно сказал себе: «Так нечестно». Сами посудите, что я должен был делать с подобной информацией? Тиффани за свою жизнь скопила намного меньше имущества, чем большинство людей к сорока девяти годам (или даже к сорока девяти месяцам). Но завещание она оставила. Распорядилась не выдавать ее тело родственникам, то есть нам, и не пускать нас на гражданскую панихиду. Как сказала бы наша мама: «Вот тебе, забей это в трубку и выкури целиком». Спустя несколько дней после известия моя сестра Эми съездила в Соммервилл со своим приятелем на машине и забрала из комнаты Тиффани две коробки вещей: семейные фотографии (многие были разорваны в клочья), опросники «Ваши замечания и предложения» из местного продуктового магазина, записные книжки, квитанции. Кровать — точнее, матрас, лежавший прямо на полу, — уже убрали, в комнате работал большой промышленный вентилятор. Эми кое-что сфотографировала, и мы, уцелевшие, рассматривали снимки поодиночке и сообща, выискивая ключи к разгадке: бумажная тарелка на комоде, в котором не хватало нескольких ящиков; телефонный номер, накорябанный на стене; коллекция разноцветных палок от швабр: они торчали, как букет камыша, из бочонка, покрашенного зеленой краской.

За полгода до самоубийства сестры я спланировал встречу всей родни в приморском коттедже на острове Эмералд у побережья Северной Каролины. Когда-то наша семья отдыхала там каждое лето, но после маминой смерти мы туда не возвращались — не потому, что разонравилось, просто именно мама всегда организовывала поездку и, что важнее, ее оплачивала. Я нашел с помощью моей невестки Кэти дом с шестью спальнями и небольшим бассейном. Забронировал его на неделю, начиная с 8 июня, субботы; когда мы прибыли, у ворот поджидала женщина-курьер с семью фунтами морепродуктов. Это друзья сделали нам такой презент, в знак сочувствия. «Там и капустный салат есть», — сказала она, вручая нам пакеты.

В прежние времена мы, малышня, толпились у дверей коттеджа, точно щенята у миски, куда должны положить еду. Едва отец поворачивал ключ, мы влетали в дом, спеша застолбить за собой комнаты. Я всегда выбирал самую большую, окнами на океан. Только-только начну распаковывать вещи, и тут входят родители и объявляют, что это их комната. «Слушай, кем ты себя возомнил, а?» — спрашивал отец. И меня ссылали в так называемую «комнату горничной». В сырую пристройку на цокольном этаже. А точнее, в пространстве между высокими сваями, на которых держался дом. Там же, под дом, мы ставили машину. Ни в одном коттедже не было внутренней лестницы, которая соединяла бы «комнату горничной» с остальными. Мне приходилось выходить наружу, подниматься на крыльцо и, как правило, стучаться в запертую дверь, словно нищему, который надеется на милосердие. — Тебе чего? — спрашивали сестры из-за двери.

— Хочу войти. — Как странно, — говорила Лиза, старшая, остальным (они собирались вокруг нее, точно вокруг учительницы). — Вы ничего не слышали? Мне показалось, кто-то тихонько скулит… Чей это может быть голос, очень интересно? Это рак-отшельник так скулит? Или морской слизняк, мелкий такой?

Обычно в нашей семье трое старших детей объединялись против троих младших. Лиза, Гретхен и я помыкали остальными, точно слугами, и жили припеваючи. Но на острове все правила отменялись, разве что верхний этаж противостоял нижнему, то есть все объединялись против меня. На сей раз жилье оплачивал я, а значит, лучшую комнату я приберег для себя. В соседнюю вселилась Эми, по другую сторону от нее обосновались наш брат Пол, его жена и их десятилетняя дочь Мэдди. Так заполнились все комнаты с видом на океан. Остальные приехали позже и довольствовались остатками. У Лизы и отца окна выходили на улицу. Комната Гретхен, тоже окнами на улицу, была обставлена с расчетом на паралитика. С потолка свисали электрифицированные лебедки. Они служат, чтобы приподнимать или опускать на кровать тело, на которое надета специальная «сбруя». «Комнаты горничной» тут не было: для этого коттедж, как и все соседние, был слишком новый и навороченный. Дома на сваях — местная традиция, но теперь их все чаще реконструируют — устраивают внизу стандартные цокольные этажи. У каждого коттеджа по-прежнему есть свое особенное имя — непременно пляжной тематики. И покрашены дома в веселенькие пляжные цвета. Но после 1996-го, когда на побережье обрушился ураган «Фрэн», остров стали застраивать в стиле обычного пригорода: возводят этакие особняки, преимущественно трехэтажные. Наш коттедж оказался огромным и просторным. Кухонный стол — на двенадцать персон, целых две посудомоечные машины. Картины на стенах — сплошь маринистика: волны, маяки, да непременные буковки «V» — стенограммы полета чаек — на небосклоне. В гостиной висело изречение, вышитое крестиком: «Старые дайверы не умирают: они просто склеивают ласты». Рядом висели часы с круглым циферблатом без цифр. Точнее, цифры громоздились вперемешку внизу циферблата — словно отклеились. А выше шла надпись: «Да какая разница!»

Эта фраза к нам прицепилась: если кто-то спрашивал: «Который час?», — мы отвечали: «Да какая разница!»

За день до нашего приезда на море газета News & Observer, выходящая в Роли, напечатала некролог Тиффани. В тексте, написанном Гретхен, сообщалось, что наша сестра тихо скончалась у себя дома. Как будто умерла она от дряхлости и в собственном доме. Но что тут еще напишешь? На сайте газеты появились комментарии читателей; один написал, что Тиффани частенько заходила в видеопрокат в Соммервилле, где он работал. Когда у него разбились очки, она подарила ему другие, с помойки, где собирала материалы для своих коллажей. А еще, написал он, подарила ему журнал «Плейбой» 1960-х годов с фотосессией «Сладкоголосая попка юности».

Все это было очень интересно, так как мы сами мало знали собственную сестру. Каждый из нас на определенном жизненном этапе отдалялся от семьи: нужно же сформировать свою индивидуальность, из типичного представителя рода Седарисов сделаться Седарисом в своем специфическом роде. Вот только Тиффани, отдалившись, так больше и не приблизилась. Могла пообещать, что приедет домой на Рождество, но в последний момент всегда чем-нибудь отговаривалась: опоздала на самолет, загружена работой. То же самое происходило с летним отдыхом. «Но мы-то все сумели выкроить время», — говорил я, вполне сознавая, что ворчу, как обидчивый старик. Когда Тиффани не приезжала, все мы расстраивались. Правда, каждый по своим причинам. Даже если в тот конкретный момент ты не ладил с Тиффани, нельзя было отрицать, что она устраивает великолепное шоу: входит драматично, оскорбляет тебя с профессиональным блеском, не переводя дух, а после себя неизбежно оставляет хаос. Сегодня она швыряет в тебя тарелку, а завтра создает из ее осколков потрясающую мозаику. Когда альянс с кем-то из братьев или сестер сгорал в огне раздоров, она заводила дружбу с другим братом или сестрой. Никогда не выпадало ни минуты, когда Тиффани ладила бы со всеми сразу, но с кем-нибудь из родни поддерживала контакты непременно. В последние годы это была Лиза, но вообще-то все мы поочередно побывали в этой роли. В последний раз Тиффани отдыхала с нами на Эмералде в 1986-м. «Да и то — три дня побыла и уехала», — напомнила нам Гретхен.

В детстве, приезжая на море, мы только и делали, что купались. Подростками приобщились к культу загара. Когда лежишь на солнцепеке в полубессознательном состоянии, беседа течет каким-то специфическим образом, который мне всегда нравился. Этим летом, в первый же день, мы разложили на песке коврик, уцелевший с нашего детства, расположились на нем бок о бок и стали перебрасываться историями про Тиффани. — А помните, как она отмечала Хэллоуин на военной базе? — А как пришла на папин день рождения с подбитым глазом?

— А мне запомнилась девица с какой-то вечеринки, много лет тому назад, — начал я, когда очередь дошла до меня. — Девушка рассуждала о шрамах — мол, как было бы ужасно жить с шрамом на лице. А Тиффани сказала: «А вот у меня на лице есть маленький шрам, но я не переживаю». А девица: «Ну-у-у… была бы ты красивая, переживала бы». Эми прыснула, перекатилась на живот:

— Хорошо сказано!

Я развернул и снова свернул полотенце, которое служило мне подушкой: — А, пожалуй, зерно истины в этом есть, а? Если бы история исходила от кого-то другого, она нагоняла бы грусть, но Тиффани никогда не переживала из-за своей внешности. Особенно с двадцати до сорока лет, когда мужчины, бессильные перед ее чарами, валялись у нее в ногах. — Вот странно, — проговорил я, — не помню, чтобы у нее на лице был шрам. В тот день я дозагорался: у меня обгорел лоб. Пришлось распрощаться с пляжным ковриком. В остальные дни я лишь подходил к нему на минутку, чтобы обтереться полотенцем после заплыва. А почти все время проводил, оседлав велосипед: катался вдоль берега взад-вперед, размышлял о случившемся. В нашей семье все, кажется, без труда ладят между собой, но общение с Тиффани смахивало на тяжелую работу. Я лично ссорился с ней, а потом обычно мирился, но последняя размолвка вымотала из меня все силы, и на момент ее смерти мы не разговаривали уже восемь лет. В этот период я регулярно оказывался вблизи Соммервилла. Я всегда тешился идеей отыскать Тиффани и провести с ней несколько часов, но так и не осуществил этот план, хотя отец меня уговаривал. Отец и Лиза держали меня в курсе событий: Тиффани потеряла квартиру, получила инвалидность, переселилась в комнату, которую ей нашло агентство соцобеспечения. Возможно, со своими друзьями она была более откровенна, но до родственников доходили только обрывочные известия. Говорила она, в сущности, не с нами, а скорее «в нашем направлении»: фонтанировала длинными пассажами, которые были то остроумные, то глубокие, то настолько противоречивые, что связь между фразами не улавливалась абсолютно. Во времена, когда мы еще не рассорились, я всегда угадывал на расстоянии, что звонит Тиффани. Вхожу в дом и слышу, как Хью бормочет в трубку: «Ну да… ну да… ну да…». Кроме двух коробок из Соммервилла Эми привезла школьный альбом сестры за девятый класс. От 1978 года. Вот одно из пожеланий, написанных ее одноклассниками. Рядом с именем Тиффани автор нарисовал лист марихуаны. «Тиффани! Чувиха, ты неповторима, оставайся такой, как есть, ты наш уникум! Жаль, что мы с тобой оттягивались так редко. Наша школа сосет с проглотом. Оставайся вечно — крутой

— обдолбанной

— пьяной

— шизанутой.

Скоро увидимся, киска!»

И еще пожелания:

«Тиффани, надеюсь, на каникулах мы с тобой посидим-покурим». «Тиффани, позвони мне летом, сходим куда-нибудь, ужремся в хлам».

Спустя несколько недель после того, как были написаны эти послания, Тиффани сбежала из дома. Ее отыскали и отправили в интернат для трудных подростков в Мэне. Назывался он Élan [2]. Судя по тому, что она потом рассказывала, ужасное место. Домой она вернулась в 1980-м, после двух лет в интернате. С того момента никто из нас не может припомнить ни одного разговора с Тиффани, когда она не заговаривала бы об интернате. Она обвиняла всю семью — мол, сбыли ее с рук! Но ведь ее братья и сестры были ни при чем. Полу тогда было десять лет, мне — двадцать один. Раз в месяц я посылал ей письма. Через год она написала, велела больше не писать. Ну а родители… не могли же они каждую секунду просить у Тиффани прощения. «У нас и другие дети есть, — говорили они в свое оправдание. — Неужели ты думаешь, будто ради кого-то одного из вас мы должны забросить весь остальной мир?»

На четвертый день к нам присоединились Лиза и наш 90-летний отец. В Роли он ходит на велоаэробику. Чтобы он не терял форму, я отыскал фитнес-центр в окрестностях нашего коттеджа и каждый день проводил там некоторое время с папой. По дороге мы разговаривали, но когда забирались на велотренажеры, умолкали, погружались в свои мысли. Фитнес-центр был маленький, не самый оживленный. За залом присматривал телевизор с отключенным звуком. Он был настроен на метеоканал и не давал нам забыть, что на свете ни минуты не проходит без бедствий, в каждый момент кто-то покидает свой затопленный дом или убегает от воронки, которая движется по небу. На выходных я застал папу в комнате Эми: он перебирал фотографии, с которыми расправилась Тиффани. Папа зажал в пальцах обрывок маминой головы на фоне лоскутка синего неба. При каких обстоятельствах был изорван этот снимок? — задумался я. До чего же мелодраматичный жест. Все равно, что швырнуть бокалом об стену. Так ведут себя персонажи в кино. — Страшно, — проговорил отец вполголоса. — Целая жизнь уместилась в одной паршивой коробке. Я положил руку ему на плечо:

— Вообще-то их две. — Ну ладно, в двух паршивых коробках. Однажды после обеда мы все поехали в Food Lion за продуктами. Пока я присматривался к красному луку в овощном отделе, брат подкрался сзади и изо всех сил чихнул, одновременно взмахнув букетом из мокрой петрушки. Почувствовав на затылке капли, я обмер — подумал, что на меня чихнул какой-то тяжелобольной незнакомец. Розыгрыш что надо, вот только брат заодно обрызгал какую-то индианку, стоявшую слева от меня. Она была в красном, как кровь, сари, так что вода попала ей не только на шею и поясницу, но и на голую руку. — Извини, приятель, — сказал Пол, когда индианка в ужасе обернулась. — Я просто над братом подшутить хотел. Звякнули бесчисленные тонкие браслеты: женщина провела рукой по затылку, стряхивая воду. — Ты назвал ее «приятель», — сказал я Полу, когда индианка отошла подальше. — Серьезно? — переспросил он. Эми передразнила его, один-в-один:

— Серьезно?

Пола (совсем как меня) по телефону часто принимают за женщину. Он тут же принялся рассказывать, как недавно у него сломался фургон. Вызывает он эвакуатор, а диспетчер говорит: «Сейчас подъедем, зайка». Пол загрузил в тележку арбуз и обернулся к своей дочери:

— У Мэддиного папки голос совсем, как у мамки, но Мэдди-то знает: это ничего не меняет, да? Мэдди захихикала, стукнула его по животу, а я подивился этому панибратству. Наш отец был в семье властью, а Пол для дочки — скорее товарищ по играм.

Когда в детстве мы ездили на море, примерно на четвертый день папа говорил: «Эх, хорошо было бы купить тут свой коттедж». В нас просыпалась надежда, но папа тут же заговаривал о практической стороне дела. Возражения были серьезные: покупка дома, который рано или поздно унесут ураганы, — не лучшее применение деньгам. И все же нам страшно хотелось иметь свой коттедж. В детстве я поклялся себе, что однажды сам куплю дом у океана и он будет для всех: пусть только соблюдают мои драконовские правила и никогда не устают меня благодарить. И вот в среду утром, в самый разгар нашего отпуска, мы с Хью обратились к риэлтору по имени Филлис, и она организовала нам несколько просмотров. В пятницу мы вызвались купить коттедж на первой линии пляжа, недалеко от того, который мы арендовали. Хозяин принял наше предложение еще до заката. За ужином я сделал официальное заявление. Реакция не стала для меня неожиданностью. — Стоп… одну минуточку, — сказал папа. — Тут нужно все трезво взвесить.

— Я уже взвесил, — сказал я. — Ну хорошо, а сколько лет крыше? Сколько раз ее меняли за последние десять лет? — И когда мы можем въехать? — спросила Гретхен.

Лизу интересовало, можно ли взять с собой собак, а Эми — как называется дом. — На данный момент — «Славное местечко», — сообщил я, — но мы его переименуем. Мне всегда казалось, что идеальное имя для приморского коттеджа — «Море по колено». Но в этот самый момент меня осенила идея получше: — Назовем его «Судно». Отец положил свой гамбургер обратно на тарелку:

— Не смей. Как можно?! — Почему? — запротестовал я. — Лучше не придумаешь. Название морское, как полагается, а если с двойным смыслом — тем лучше. Я напомнил, что этим утром мы видели коттедж под названием «Рыба пила», но папа скривился.

— А если назвать его «Тиффани»? — спросил он.

Наше безмолвие означало: «Давайте притворимся, что мы ничего не слышали». Отец снова подцепил гамбургер с тарелки:

— А по-моему, мысль отличная. Лучший способ почтить ее память. — Если так ставить вопрос, можно было бы назвать его в честь мамы, — сказал я. — Или одну половину в честь Тиффани, другую — в честь мамы. Но это же дом, а не могильная плита. И с названиями других домов не будет гармонировать. — Не говори чушь, — возразил папа. — Чтоб наша семья гармонировала с другими? Нам, Седарисам, это чуждо. Ввязался Пол — предложил название «Хрен китовый». В варианте Эми упоминалось слово «шкипер», а вариант Гретхен был еще похабнее. Лиза поинтересовалась: — А чем плохо нынешнее название? — Нет, нет, нет, нет, — сказал отец. Видно, запамятовал, что решать не ему. Спустя несколько дней, когда у меня прорезался синдром раскаяния покупателя, я спросил себя: «А может, я купил дом только ради того, чтобы сказать: «Смотри, это же легко! Никаких сомнений и колебаний. Никаких осмотров септика. Просто порадуй свою семью, а детали утрясешь попозже».

Купили мы двухэтажный коттедж, построенный в 1978-м. Стоит он, как и подобает, на сваях. Террас две: верхняя и нижняя, обе обращены к океану. До конца сентября коттедж был сдан жильцам, но Филлис разрешила нам зайти и показать его родне. Мы проделали это на следующее утро, после того как съехали из своего арендованного коттеджа. Когда связываешь себя обязательством купить дом, он непременно начинает выглядеть совсем иначе: как правило, хуже. И вот, пока другие носились вверх-вниз по лестнице, чтобы застолбить свои будущие спальни, я обнюхал вентиляционную решетку. Повеяло плесенью. Дом продавался с мебелью, так что я мысленно провел инвентаризацию кресел Barcalounger и массивных телевизоров, от которых мне когда-нибудь придется избавляться, а заодно от покрывал с ракушками и подушек с якорями. — Я хочу приморский коттедж в железнодорожном стиле, — объявил я. — Поезда на занавесках, поезда на полотенцах — ничего не упустим. — Ох, братец, это уже чересчур, — простонал отец. Мы наскоро обговорили план отпраздновать здесь День благодарения. Затем семья распрощалась, разбилась на несколько групп и разъехалась по собственным домам. На берегу дул бриз, но, едва покинув остров, мы въехали в зону полного безветрия. Жара усиливалась, и вместе с ней нарастала какая-то всеобъемлющая подавленность. В 1960-70-х на обратном пути в Роли мы обычно проезжали мимо Смитфилда. И мимо щита «Добро пожаловать на земли ку-клукс-клана», который высился в окрестностях этого города. На сей раз мы поехали другой дорогой, которую присоветовал брат. Хью вел машину, отец сидел на переднем сиденье, я съежился на заднем, рядом с Эми. Всякий раз, когда я поднимал голову, мой взгляд упирался в то же самое соевое поле или низкое шлакобетонное здание, которое мы вроде бы миновали двадцатью минутами раньше.

Через час с небольшим мы сделали остановку на фермерском рынке. В павильоне-беседке женщина бесплатно раздавала хумус с салатом из кукурузы и черных бобов. Мы взяли по порции, присели на скамью. Двадцать лет назад в таком месте не продавалось ничего круче, чем жареная окра. А теперь — тут вам и органический кофе, и козий сыр «по дедовским рецептам». Над нашими головами висела реклама какого-то «Ранчо «Воркующая голубка». Но, стоило мне подумать, что этот рынок мог бы находиться где угодно, как я подметил: из динамиков льется христианская музыка — новомодная, в которой поется, что Христос крут.

Хью принес отцу воды в пластиковом стакане: — Как ты, Лу? — Прекрасно, — сказал отец. — Как ты думаешь, почему она это сделала? — спросил я, когда мы снова вышли на солнце. Произнес вслух то, о чем мы все думали — то, о чем мы только и думали, — с тех пор, как узнали. Ведь наверняка Тиффани надеялась, что таблетки не очень сильные, что случится осечка и эта неудача вернет ее в объятия родных? Разве мог кто-то сознательно уйти от нас? Ладно бы от кого-то другого, но от нас? Так рассуждал я, потому что никогда не терял веры в нашу семью. В себя я иногда переставал верить, бывало. Но в то, что мои родные на порядок лучше всех остальных людей на свете, я верил истово. Вообще-то это для меня архаичное убеждение, я, наверно, с восемнадцати лет не подвергал его критическому анализу. Но все равно от него не отступаюсь. Наша семья — единственный клуб, в котором мне когда-либо хотелось состоять, и я просто не могу вообразить, что из этого клуба можно выйти. Взять паузу на один-два года — это я вполне понимаю, но хотеть из него вырваться, хотеть так горячо, что ради этого кончаешь с собой? — Я ничего не знаю. Может, это случилось совсем не из-за нас, — сказал отец. Но нет. Как это — «не из-за нас»? Кровь любого самоубийцы непременно обрызгивает нам лица, так ведь? На дальнем конце автостоянки торговали рептилиями с лотка. В гигантских террариумах лежали два питона толщиной с пожарный шланг. Жара, похоже, была им только в радость. Я смотрел, как они поднимают головы, исследуют матерчатый потолок своих террариумов. Рядом, в низком загоне, сидел аллигатор с туго перетянутой мордой. Некрупный, фута три в длину: еще подросток, наверно. Морда у него была обиженная. Какая-то девочка, просунув руку сквозь проволочную загородку, гладила его по спине, а аллигатор смотрел злобно, наливаясь яростью. — Я бы здесь всех скупил оптом. Чтобы сразу прикончить, — сказал я. Отец вытер лоб бумажным платком: — Я с тобой солидарен, братец. В детстве, когда мы ехали отдыхать, я смотрел в окно на все достопримечательности, попадавшиеся по пути: зернохранилище компании Purina к югу от Роли, щит ку-клукс-клана, — смотрел и сознавал, что через неделю, когда мы снова проедем мимо них, мне будет тоскливо. Все, отдых кончился, нет больше ничего, ради чего стоит жить, нет и не будет до самого Рождества. Теперь у меня жизнь намного более насыщенная, но сейчас, возвращаясь в Роли, я впал в то самое настроение из детства.

— Который час? — спросил я у Эми. И вместо «Да какая разница!» услышал:

— Тебе лучше знать. У тебя на руке часы. После обеда, уже в аэропорту, я вытряс из карманов песок и припомнил последние минуты перед отъездом из моего нового приморского коттеджа. Я стоял на крыльце рядом с Филлис. Она заперла дверь, мы обернулись, взглянули сверху на остальных. — Это ваша сестра? — спросила Филлис, указывая на Гретхен. — Да, — сказал я. — И две женщины по обе стороны от нее — тоже. — У вас ведь и брат есть, — заметила Филлис. — Значит, вас пятеро. Вот здорово! Вот это я понимаю, действительно большая семья. Я взглянул на нагретые солнцем автомобили, в которые нам вскоре предстояло забраться. Ни дать, ни взять раскаленные топки. И сказал:

— Да, что верно, то верно.