Тепло добра

Игорь Петрович Золотусский Тепло добра

…В том случае, когда предмет науки нагляден, литература чувствует себя легче.

Это подтверждает повесть Н. Амосова «Мысли и сердце».

Повесть написана прерывистой скорописью. Иногда кажется, что это запись в блокноте, беглая фиксация, стенограмма, которую надо расшифровать. Но в этом беспорядке есть свой ритм. Это ритм сердца.

Бьется сердце, и бьется мысль. Идет операция, и идет исповедь. Если это изобразить графически, получится ниспадающая и возвышающаяся кривая. Молния с острым углами зигзагов. Ее вспышки не оставляют ничего невыявленного. Человек выкладывается весь. Он ничего в себе не «опускает», ни от чего не отказывается.

Реализм знания здесь не скрыт белым халатам. Это и реализм подробностей, и реализм боли, реализм смерти, которая останавливает процесс. Смерть наступает в результате ошибки или из-за бессилия знания. Она наглядна и отталкивающа.

Главное лицо повести — хирург Михаил Иванович начинает свой рассказ со сцены в морге. Потом он переходит к операционному столу. Он ставит читателя рядом с собой и начинает операцию.

Процесс творчества и здесь — обоюдный процесс. Познание соединяется с самопознанием. Хирург оперирует сердце, и нож познания обращен на оперирующего. Совесть не отключается от рук — они работают вместе.

Есть в этом какая-то эстетика хирургической честности. Человек не отворачивается ни от чего, творящегося за операционным столом, он не отворачивается ни от чего и в себе. Перед лицом разверстого сердца, жизнь которого зависит от движения его ножа, он не может не открыть свое.

Знание в повести Н. Амосова оплачивается по самому высшему счету. Оно оплачивается жизнью. Жизнью человека, которого оперируют, и жизнью хирурга. Ибо он работает на износ. Он расплачивается за каждую операцию своими нервами, своим страданием.

Плата за знание — вот о чем написана повесть Н. Амосова.

Творчество в ней — это процесс духовного сгорания. Вещество, которое сгорает в душе, все время восстанавливается, оно каждый раз новое. И оно что-то уносит в человеке и что-то добавляет к нему.

Диалектика самопознания бесстрашно обнажена в повести Н. Амосова.

«Не следует идеализировать хирургов, — пишет он. — Они жертвуют только чужими жизнями, не своей. В этом отношении они не солдаты, а генералы. Но все-таки нам часто бывает скверно. И мы делаем для людей нужную, но неприятную работу. Почему же все-таки мы ее делаем? Не деньги. Хирург живет так же, как и другой врач и инженер. Тщеславие? Конечно, пока молод, тебе льстит, когда смотрят, как на спасителя, прославляют. Но мне уже нет. Нет? То есть приятно, но не настолько, чтобы ради этого я стал делать рискованные операции. Что же еще? Пожалуй, ощущение борьбы. И еще страдание, ценой которого достигается победа. И наконец, долг. Я должен. Может быть, ты лукавишь? Объяснение слишком примитивно. Психологам нужно продумать вопрос о стимулах человеческой деятельности вообще. Стимул — это острая палка, которой в Древней Греции понуждали животных. Так и нас».

Страдание человека вступает в спор с запрограммированной безупречностью машины. Кибернетик Никольский, которого оперирует Михаил Иванович (заболевание Никольского близко к смертельному), оставляет ему свою тетрадь, где записаны мысли ученого о будущем мира.

Никольский считает, что можно «смоделировать человеческую психику». По его мнению, человек — живая система, и чувства и мысли ее поддаются программированию.

Никольский рационалист. Рационализм науки возведен в нем в абсолют. «Культ коры», как говорит о Никольском Михаил Иванович. «До последних лет, — замечает он, — у нас совсем не признавали никакого подсознания и инстинктов у человека. Культ коры, рационализм. Человека можно обучить чему угодно. Всех быстренько превратить в ангелочков».

Хирург и молодой кибернетик — друзья. Но они я враги одновременно. «Трудно поверить, что нет чего-то высшего, невоспроизводимого», — говорит Михаил Иванович. Он все время ощущает в себе это «высшее», только и спасающее его в часы операций. Потому что ход операции неожидан. Каждую секунду хирурга ждет неизвестное, непредвиденное. Каждый раз он объезжает необъезженного коня. И каждый раз, садясь на него, Испытывает страх. Страх это неизвестность, это ожидание неожиданного. И чтоб овладеть этим неожиданным (здесь — это неожиданности живой природы), он должен располагать запасом «высшего», «непредвиденного» в себе.

Этот спор человека с машиной был бы банален, если б «тетрадь Саши Никольского» была только тетрадью.

Опасность «культа коры» — реальная опасность, исходящая от науки. И литература это чувствует. Вот почему конфликты науки она переносит на подмостки нравственности, в сферу общедуховную, а не обособленно духовную, как предлагает Е. Фейнберг.

Роман о научном работнике не выдерживает испытания практикой. Такого романа просто нет.

Литература о науке не имеет никакой привилегии по отношению к литературе вообще. Собственно, такой литературы нет. Есть книги, разрешающие проблемы науки как проблемы человеческие.

Когда-то Бальзак писал о «старой» и «новой человечности». «Новой человечностью» он называл человечность разума. В философском этюде «Луи Ламбер» он вывел героя-философа Луи Ламбера, который не может совместить науку с любовью, старую человечность с новой. Ламбер погибает от неразрешимости этого противоречия.

Бальзак доводит это противопоставление до трагедии, до взрыва, до искажения. Он экспериментирует, он ставит опыт над человеком. Может ли истинный ученый (философ) оставаться человеком, не сойдет ли он с ума под бременем своего знания? Возможна ли гармония «старой» и «новой» человечности, возможны ли «многие знания» без «многих печалей»?

Но эти «печали» и есть то «страдание», о которых пишет Н. Амосов. Для ученого это счастливое страдание. Эго соединение «трагедии» и «славы» знания, о которых писал Норберт Винер.

Ученые принимают это страдание как «трагедию и славу» жизни, которая конечна и которая прекрасна своей неизвестностью. Рассекречивание неизвестного и составляет «Славу» науки. Это и «слава» человеческой жизни вообще.

Ибо каждый из нас не знает, что будет с ним завтра. Каждый из нас познает себя и мир до последнего часа. Страдание познания составляет нашу жизнь. Неизвестное манит нас. И мы движемся к нему, движемся в знании своем, живем им.

Золотусский И. Тепло добра. — М.: Сов. Россия, 1970