Терентий Генералов

_{^{Иллюстрировалъ для «Огонька» художникъ С. В. ЖИВОТОВСКІЙ.}}

Наш городок завалился за крутой горой у синей реки.

Гора высокая и наверху поросла лесом; а все дома и домишки обращены окнами на реку, что бежит Бог знает откуда, загибает пологой дугой у горы и уходит на юго-запад в леса.

За лесом солнце каждый день садится на покой, и тогда окна в городе загораются пожаром, и путнику, бредущему издалече по кочкам и и тропам заречной луговины, больно смотреть на яблоки церквей и кресты, а под ногами его в лужах и перетоках играют красные отблески.

Теперь от города по лугам бежит невысокая насыпь с двумя полосами рельс, пропадая в лесах, откуда два раза в день вылетает белый дым и свистит машина.

Теперь летом и зимой можно подъехать к нашему городку, где на главной улице в праздничный день гуляют и начальник станции, и телеграфист, и заезжие жулики.

Теперь горожанин запирает на ночь окна и двери; Павел Иванович, например, живет за восемью железными крюками; а Федора Кузьмича недавно нашли связанным — во рту кляп, горница простужена, спасибо кот спас, лег на живот и предохранил.

Теперь и мехов меньше, и мясо дороже, а гарнизонные инвалиды только слава, что со штыками ходят (раньше стояли у нас калмыки в ужасных шапках с луками и стрелами — как черти), и в церкви служат не так уж уютно — все старое вывела железная дорога за пятнадцать лет…

Не изменился только звон литых колоколов, да, пожалуй, сапожник Терентий — человек необыкновенный.

Когда кончался у него запой, — летом или зимой, — шел Терентий на речку, неся удочки, а впереди бежала белая его собачка, держа во рту ведерко с червями.

Завидя все это, увязывались и мальчишки на реку, — глядеть, как Терентий будет есть рыбу.

— Пескарь — тонкая рыба, — говаривал Терентий, вытянув первого пескаря, — надо его умеючи кушать, — и, хлебнув из пузырька водочки, ел пескаря живьем.

Мальчишки, толкая друг друга, показывали пальцами Терентию в рот, собачка глядела на поплавок, наставя уши, а Терентий, подмигнув, продолжал:

— Ох, боюсь я, как бы вот из-под коряги опять водяной не вылез; не любит, когда на берегу кричат…

Мальчишки, зная Терентьеву славу, разбежались в страхе; Терентий же, очень довольный, досиживал до темноты, когда в речной воде за опрокинутым лесом разливался и погасал багровый закат. Тогда, в сумерках, опускал Терентий большую и волосатую голову на ладонь и принимался петь жалобные песни, не то звал кого-то, не то жалел.

Слыша отчаянные эти песни, городские кумушки, стоя у открытых калиток, говорили друг другу:

— Терентий опять воет, что и за человек.

— Женить, что ли, его, ведь как мается…

— Кто за такого пойдет, разве не знаете, милые, что с Терентием было?

— Слыхала я что-то краем.

— Если не ночь, рассказала бы, милые…

— Неужто деньги делал?..

— Что деньги; тфу, тфу, слышите, как воет, вот оно что…

Неизвестно, выделывал Терентий деньги или нет, но часы, например, чинил отлично; вытравлял клопов и мышей, и не только эта дрянь — черви в лошадях слушались Терентия: заговорит он их на три зо́ри, черви клубком свернутся под лошадиной шкурой и вывалятся на навоз.

Но кумушки у отворенных калиток не знали и половины необыкновенной истории, которая произошла с Tepeнтием, когда еще железная дорога не пересекала от леса топкую равнину, когда к нашему городу можно было пройти только через опасные тропы или по снегу зимой; а на реке и в узких переулках да в ригах на гумне творились дела… но их на ночь и не вспоминать лучше.

Терентий пришел к наш город босым парнишкой, с мешком за спиной, и назвался генеральским сыном — папенька, мол, пролил кровь через турок, а я принужден добывать пропитание в невежестве.

В то давнее время в городе враждовали и бились Кулычевы с Капустиными. Старики Кулычевы и Капустины жили на краях города в скатных, кантовых избах, имея каждый по шести сыновей, много скота и урочищ.

Старики гневались друг на друга, хорошо не зная из-за чего, но, окончив за день жнивье или на покосе, вечером непременно садились каждый с шестью сыновьями на коней и скакали по мокрой до брюха траве друг к дружке с разных сторон, бранясь матерно.

А наругавшись, брали дубинки и сшибали друг друга дубинками с верха, обещаясь осенью переломать ребра.

А осенью на свадьбах озорничали без разума, и звать их было соседям трудно и отказать нельзя.

Но однажды старого Кулычева свалил хмель посреди улицы. Прибежали Капустины ребята, схватили старика и сунули ногами в студеную речку… А был сильный мороз, и, пока сыновья отыскали отца, примерзли сапоги его ко льду и пришлось в реке их так и оставить.

Без сапог срамота. Тут вот и подвернулся Терентий, сшив Кулычеву в сутки первые свои сапоги с двойным скрипом за восемь гривен на хозяйской коже. Увидала сапоги сваха Акилина, побежала к старику Капустину и говорит, что Кулычеву, мол, генеральский сын сапоги шьет.

Досадно стало Капустину, приказал он сыновьям изловить у Кулычева на огороде генеральского сына, запереть в бане и предоставить шило и шкур — пусть шьет на всю семью сапоги с кисточками, а наградить без обиды.

Так Терентий и прожил всю зиму у Капустина в бане, а по весне кулычевские ребята баню подожгли, Терентия похитили и увезли на покос. Терентий ничему этому не препятствовал, переходил не споря и деньги брал не стыдясь.

А года через три открыл в переулке близ улицы свою лавочку, развесив на двери сапоги, козловые коты́ для девушек и простые бахилы…

Потом сшил себе синий кафтан и присватался к вдовушке, и она была бы не прочь пойти за генеральского сына, но вдруг неизвестно почему заперся Терентий в своем домишке, заказы не удовлетворял, а когда за нуждой и появлялся на улице, — смотрел сентябрем. Пошли догадки и вспомнили только, что Терентий до этого часто очень на реку ходил рыбу удить.

Но через рыбную ловлю отчаяться человеку нельзя, и была, стало быть, иная причина. Шли года. Терентий не менялся, все такой же был хмурый и нелюдим, только открылся в нем талант заговаривать гада и есть живых пескарей.

Понемногу Терентий и запивать начал.

Горожане к нему привыкать стали, но вдруг все сразу и очень необыкновенно разъяснилось.

До сих пор еще приезжие, шатаясь от скуки по городу, который в два часа обежать можно, много дивятся, стоя перед лавкой Терентия, где над дверью на синей доске написано вохрой: «Терентий Генералов», слева нарисован генеральский сапог со шпорой, а направо голая с рыбьим хвостом девка.

Кажется, чего бы нарисовать сапожнику на вывеске по своему ремеслу: шило, например, и молоток или теленка, с которого шкуру на шевро дерут, ну, себя нарисуй в очках и с ремешком на лбу; при чем же девка?

Но выходило, что очень при чем, и в этой девке была причина терентьевского характера и вся его история, которая открылась через Игната Давыдовича Чмокина — исправника, Царствие ему Небесное.

Игнат Давыдович был мужчина великой тучности и двадцать лет пил запоем, а потом сразу перешел на чай, сидя весь день около самовара, и до того опился, что в грудях у него появилось молоко — подавишь и выльется. От этого и помер.

До чайной этой полосы одолевали Игната Давыдовича лютые черти. Несмотря на чин исправника и медали, черти глумились над ним по-своему. Игнат Давыдович пробовал против чертей мундир надевать и ногами топал, считая, что черти, как жители подземные — под какой землей живут, той власти и должны повиноваться: русские — русской, английские — англиканской, — ничего не помогло.

Как вечер, — лезет из-под лавки кукиш или хвост, схватишь — нет ничего; или в темных сенях чхнет в лицо, как кот, или вонь распустит по всему дому.

На всякие штуки пускались черти, но во всем своем виде на глаза показываться ни один еще не смел; а Игнат Давыдович и этого ждал.

Обращался он к бабам и колдуну, но советы не помогали.

Намекали ему и на Терентия; прохудался в это время сапог у Игната Давыдовича: послал он двух десятских с бляхами за сапожником. Привели они Терентия. Игнат Давыдович снял сапог, затосковавшую ногу в шерстяном чулке потрогал, десятским глазом показал выйти вон, и говорит Терентию:

— Вот тут у меня сапог прохудался, усовершенствовать можешь?

— Все могу, — ответил Терентий смело, потому что у него тоже был запой.

Начинал его Терентий с того, что нанимал коня и в кашемировой рубашке катался взад и вперед по улице, пел и плакал.

Потом остервенялся и с топором кидался на всякого, кто останавливал Терентия в переулке или, по делу, стучал в окно.

А после всего желал Терентий душевно разговаривать, но это ему не удавалось: то волосатая щека его начинала прыгать сама по себе и все потешались, или в середине разговора одолевал хмель и валился Терентий, куда ни попало, бормоча: «У меня же все-таки душа человеческая, не могу больше так жить». Слов этих никто не понимал. Терентия это еще пуще растравляло, и в таком именно расстройстве сидел он на полу, перед Игнатом Давыдычем, держа в руке сапог с дыркой.

— Неужто все умеешь? — спросил, наконец, Игнат Давыдыч и тоскливо поглядел за окно.

Стояла на дворе зима, и в снегу трещали крещенские морозы.

Под вечер народ гулял, катаясь вдоль улицы на ковровых санках с лентами на конской гриве и пестрой дуге.

Подгулявшие бабенки, в крытых шубах и желтых платках, пели, вповалку лежа в санях, веселые песни, махая бутылками.

Молодцы задирали девушек, толкая в сугробы; под окнами ходили старики, хрустя снегом; у всех щеки были, как алая клюква; и уж скрипели ворота, принимая пригнанных с речки коров, красное солнце садилось; а Игнат Давыдович, видя все это, тяжело вздохнул.

— Народ гуляет, а я принужден маяться, надоело очень, — сказал он и застегнул на костяные пуговицы парусиновый с медалями халат, в котором можно было поместить трех десятников и писаря.

— Помочь можно, — ответил Терентий и, скосив глаза, спросил: — Угарно?

— Страсть, так все и ползет перед глазами.

— Я сам понимаю.

— Сделай милость, Терентий, истреби их словом, каким ты, говорят, мастер…

— Мастер, мастер, а сам который год маюсь.

— Что ты?

— Вот вам что! Сам себе навязал и не через вино, а через воду.

— Как через воду?

Но тут Терентий, поняв, что проговорился, закрутил головой и смолк. Игнат Давыдыч даже ногами на него затопал, потом повел носом, встал, упершись о сиденье, и сказал:

— Пирог принесли. Ну ладно, Терентий, окажу я тебе уважение, ведь ты все-таки генеральский сын, идем со мной пирог есть.

Голова у Терентия пошла кругом — виданное ли дело: у самого исправника пирог есть.

Вскочил он тотчас на ноги, отказался до трех раз и пошел вслед Игнату Давыдычу из канцелярии, где они сапог примеряли, в столовую; а в столовой от пирога шел такой приятный чад, что кроме пирога ничего не было видно.

Исправник, сев, расправил усы, показал Терентию на стул, отрезал угол у пирога и сказал:

— Ну-с…

— Эх, — молвил Терентий, — зарок дал, а вам скажу. С русалкой я живу девять лет, как с бабой.

Игнат Давыдыч только что раскрыл рот, поднеся к нему на вилке немалый кусок, а при этих словах поперхнулся, отодвинул стул и спросил, выкатив глаза: «Что ты?», а потом раскрыл рот пошире, зажмурился и принялся смеяться так громко, что Терентий тут же и обиделся.

— Смешно вам, Игнат Давыдыч, — сказал он, — а я принужден после, как помру, в реке жить, это мне не удобно.

Исправник обошелся, наконец, перекрестил себе сосцы, приосанился и воскликнул:

— Ах, ты мошенник, как же ты без дозволения начальства с гадом столько лет живешь; почему раньше не доложил?

— Совестно, Игнат Давыдыч, разве бы я пил, если не совестно.

— Где же ты ее поймал?

— Конечно, в реке, где оне и водятся. Около плешивого камня, в яру, там их плавает видимо-невидимо.

— Слово на них знаешь?

— Какое слово, сама навязалась…

— Все-таки баба, значит.

— Да. Рыбу ловить я большой охотник. Закинул крючок с наживой в реку и жду; вода будто пустая, а глядь — и тащится со дна живая рыбина, дух даже захватит, руки трясутся.

Так вот, плыву это я раз под вечер на лодке, гребу и пою, а позади леса тянется; мастер я был тогда романсы петь — дворянское занятие, а к невежеству я еще не совсем привык.

Вдруг дернуло за лесу и лодка стала.

Не может быть, думаю, чтобы это рыба, крючок за корягу задел.

Стал я на корму, лесу вокруг руки обмотал, тяну и гляжу на дно.

И вижу на дне — вот эдакая рыбина хвостом повела, повернулась и показала белое пузо.

Обмер я. Левой рукой взял весло и стал к берегу подгребаться. А она видит, что хитрят, как потянула — я за лесой в воду и бухнулся. Вынырнул, а лодку отнесло. Поплыл я стоя к берегу, а лесу крепко держу; боюсь только, чтобы рыба ноги не отъела. И совсем за куст ухватился и уж коленку задрал, как принялись меня под микитки да под мышки пальцами щекотать.

Я за куст держусь, а сам хи, хи, смеюсь, ха, ха, на всю реку, даже слезы проступили, и страшно — понимаю, кто щекочет.

Оглянусь и вижу: пальчики проворные по мне бегают; вот-вот под воду уйду, сил нет…

Козел меня выручил, — покойной бабушки Лукерьи, — любопытное было животное; видит — человек, барахтается и не своим голосом кричит, подбежал козел, стал над водой, рога опустил, да как топнет копытами…

Русалка тут же и притихла: боится она козлиного духа.

Вылез я кое-как, со страху лесу за собой тяну; иду, тяну, оглянулся, а над водой уж ее голова показалась, — такая красивая: брови подняла, глаза испуганные, рот, как у младенца; потом по грудь вышла и на берег лезет (крючок у нее в волосах запутался) и зовет тихонько: «Не беги, Терентий, разве тебе не жалко меня».

А мне куда бежать! Как дурак, стою перед голой девушкой; белая она, волосы, как пепел, от колен рыбьи ноги, а за ушками — красные жаберки, вроде сережек.

— Уходи, — говорю ей, — ну, что тебе нужно, я не подводный житель…

— Очень ты мне понравился, — отвечает и руки сложила, — возьми меня к себе, как жену. Я буду покорна.

Тут у меня, конечно, в глазах помутнение пошло; поднял я камень, кинул в козла, чтобы ушел; сам кафтан скинул, девушку обхватил, прикрыл кафтаном; она прижалась, будто кошка тихонькая, в глаза глядит, и побежал с ней по задам к себе…

Игнат Давыдыч со страхом слушал Терентия. На дворе давно настали потемки, и молодежь разбежалась по домам веселиться.

— Ну, как же ты вообще? — спросил Игнат Давыдыч и перед носом помахал пальцами.

— Вообще она женщина, — ответил Терентий, — добрая и тихая и жалеет меня нестерпимо. Только насчет пищи — сырую рыбу ест и меня к этому приучила.

Жили мы очень хорошо. Раз я ей и говорю: «Что же, Мавочка, на тебе креста нет»? (Мавочкой она сама себя прозвала). «Нет и нет, — отвечает, — не нужен он мне; а будешь приставать — заплачу». А я опять про свое: «У тебя, говорю, ноги чортовы. Ну виданное ли дело на рыбий хвост башмаки приладить». Мавочка смеется. Пошел я и напился. И понял всю свою низость. Пришел пьяный домой, думаю — ушибу ее, брошу в реку, душу свою освобожу…

А Мавочка мне и говорит: «Ты ведь меня убить пришел, меня убить нельзя, а ты лучше разгляди, какая я хорошенькая».

И показывается передо мной — бровки поднимает, повернется, то волосами вся как шалью прикроется, то примется за усы меня дергать и щекотать под жаброй.

Сел я на лавку и заплакал. А ночью пущий грех.

Потом она мудрости меня начала учить. Да что мне в мудрости. Православный народ в Царствие Божье пойдет, а я в речку, ихним царем сидеть.

У них такой обычай: состарится ихний царь, посылают они русалку покрасивее к людям выбрать нового царя. У них ведь цари из людей, не кое-как, да!

— Ты, значит, о превышении власти толкуешь, ах ты, шельма, — сказал на это Игнат Давыдович, — вот я тебя. А паспорт у твоей животины есть?

— Паспорта у нее, действительно, нет, не полагается, Игнат Давыдыч.

— Теперь я понимаю, отчего ко мне черти лезут, — продолжал исправник, — раз в моем участке такое безобразие развелось. Конечно, они думают, что с моего согласия вся гадость. Ах, ты мошенник, Терентий; а еще я тебя пирогом накормил.

Терентий принялся благодарить и кланяться.

Игнат же Давыдович раздумывал: оставить ему это дело — не хотелось трепыхаться после пирога, или нет, как вдруг под столом в потемках вильнул ощипанный обезьяний хвост.

^{_{Не смотря на чинъ исправника и медали, черти глумились надъ нимъ…}}

^{_{Рисовалъ для журнала «Огонекь» художникъ С. В. ЖИВОТОВСКІЙ.}}

Игнат Давыдович быстро его схватил, посмотрел в ладонь — нет ничего, поднялся и приказал во весь голос:

— Веди меня к ней, властью приказываю.

Повинуясь власти, повел Терентий Игната Давыдовича к себе по морозному снегу вдоль улицы, над которой всходила ущербая луна.

На синеватый снег из окошка лился теплый свет и, когда одурелая чья-нибудь голова, подняв запотелую раму, высовывалась, на мороз клубом вылетал пар и веселый смех и топот танцующих девушек и кавалеров…

— Ох, шельмы, дай с моим делом разделаться, я прекращу это безобразие, — говорил Игнат Давыдович, держась за кушак Терентия, чтобы не свалиться в глубокий снег, — ну, а если, избави Бог, ревизия нагрянет, что стану отвечать: в городе Содом и бесовское действо.

Терентий в это время завернул в переулок и, став у занесенной сугробом двери, вынул ключик, отомкнул замок и сказал со вздохом:

— Пожалуйте, убедитесь…

Игнат Давыдыч, постучав оснеженными валенками, нагнул под низким косяком голову и вошел в избу, тотчас в смущении сев у дверей на стульчик. Посреди пола на белой кошме лежала, подперев кулачком румяную щеку, русалка; другою рукой она дразнила соломинкой двух мышей. Длинная ее спина светилась, как раковина, под светом лампы в медном круге у потолка; темные волосы, заплетенные в четыре косы, лежали на круглых плечах и кошме, а рыбьи зеленые ступни вздрагивали, словно котиный хвост…

Русалка подняла на исправника чернобровое лицо и, открыв мелкие зубы, засмеялась, отчего красные жаберки у нее за ушами оттопырились.

— Совестно, Мавочка, ушла бы за перегородку, оделась, — сказал Терентий, стоя у печи с шапкой в руках.

Русалка медленно поднялась, не стыдясь ничего, подошла, переступая на лапках, к Игнату Давыдычу и засмеялась ему в круглое с красными усами лицо.

Игнат Давыдыч невольно сам ухмыльнулся, и бросило его в жар: а ну, как защекочет?

— Не дозволяется, — сказал он, — и, вообще, не указано насчет жительства…

Бормоча так, Игнат Давыдович вынул из варежки руку и пальцем потрогал русалкину грудь.

Русалка придвинулась и быстро пощекотала у него за ушами и над бритым подбородком.

Губы у Игната Давыдовича размякли, и он сложил их в трубку, норовя чмокнуть, на заплывшие глаза поползли веселые морщины, и он уже до половины сполз со стула, стараясь ухватить ловкую девчонку, как вдруг ударил его Терентий по рукам и, заслонив русалку, красный и злой, как зверь, воскликнул…

— Не смей, не твое, пожалуйте на улицу…

— Ты это меня ударил! — сказал Игнат Давыдыч и тоже стал краснеть.

Русалка опечалилась и, стоя около, глядела исподлобья.

Игнат Давыдыч попятился к двери; Терентий напирал, сопя и косясь на топор. Тогда русалка схватила его за руки и с перекошенным от смеха, слез и страха лицом хотела покружить по избе…

Но Терентий, крикнув:

— Не мешай, не я, так он вас сживет, — толкнул со всей силой русалку и нагнулся за топором.

Русалка отлетела, покрутилась и вцепилась в халат Игнату Давыдовичу.

А Игнат Давыдович ткнул ногой дверь и, подхватив русалку, с криком выбежал на улицу.

За обоими выскочил Терентий с топором, но от злости запутался в сенях и, когда, опрокидывал горшки и кадки, завернул, наконец, скрипя зубами, за угол на улицу, — вдалеке вдоль домов по снегу, залитому лунным светом, голубая, как тень, неслась русалка; за ней поспешал исправник, стрелял из пистолета и кричал: «Держи, держи!»…

^{_{«По снѣгу, залитому луннымъ свѣтомъ, голубая, какъ тѣнь, неслась русалка; за ней поспѣшалъ исправнікъ, стрѣлялъ изъ пистолета и кричалъ: держи, держи!»…}}

_{^{Рисовалъ для журнала «Огонекъ» художникъ С. В. ЖИВОТОВСКІЙ.}}

Слыша выстрелы и крики, бросился веселый народ к окнам, увидел завертывающего к реке исправника и Терентия с топором и, так как в городе подобного никогда не случалось, повалил народ из теплых изб на мороз и на речку тесной толпой.

Впереди мчались мальчишки, за ними девушки и кавалеры, до того в сутолоке перепутавшись, что никто уж не мог разобрать, кто кого поцеловал, кто рукам дал волю.

Когда же прибежали на речку, все увидели на льду, около проруби, исправника, который, раскинув шубу, глядел в черную воду, а напротив сидел Терентий, крутил головой и навзрыд плакал, не вытираясь.

Оба до того были пьяны, что их взяли под руки и развели по домам.

Исправник спал полутора суток, крича во сне и колотя вокруг себя кулаками, словно боролся и побеждал. А когда проснулся, вышел на площадь и всенародно объявил, что видел чорта в образе бабы и гнался до реки, а баба нырнула смело в прорубь и оттуда был голос:

— Не пей!

Так Игнат Давыдыч закаялся и, заказав молебен, лавочнику велел доставить к себе на дом трехведерный самовар, чаю цыбик и голову сахару, а постом — изюм.

Что из этого вышло — уже сказано.

А Терентий долго не показывался на улицу; соседи слышали по ночам, как он выл, словно пес в опустелом доме, и тосковал до тех пор, пока душу не отвел, написав синюю вывеску с русалкой и сапогом.

Так вот что случилось в нашем городке в давнее время.

Жители верят этой истории, и как же не верить, когда каждый день проходит с ведерком и удочками на реку Терентий, темный, как туча, и, сидя на берегу, поет не своим голосом — сердце надрывает.

А заезжие смеются нашему рассказу. Ну, да теперь надо всем смеются. А веры ни у кого нет.

1911