Терентий Петрович

Среди ветхих домиков большого квартала рабочие расчистили строительную площадку для Дворца пионеров. Она, как широкая просека в лесу, соединила две параллельные улицы. И сразу на ней появились груды бутового камня, кирпича, извести, бревен, досок, железа.

Смотреть, как работают каменщики, для ребят было самым большим удовольствием. Но вскоре площадку обнесли со всех сторон высоким и плотным тесовым забором. Увидеть стройку теперь удавалось только в те редкие минуты, когда распахивались ворота и пропускали автомашину, груженную кирпичом или бочками цемента.

Забор сразу погасил весь интерес детворы к своему дворцу.

— Чудаки вы, чудаки, — уговаривал сторож, — да ежели бы все это дело можно было спрятать в коробочку, кончить потихоньку, а потом — чик! — сразу открыть. Ведь куда интереснее было бы. То-то…

Ребята не верили.

— Ну, дядя Терентий, будто забор только от нас и поставили!

Сторож разводил руками. Однако во двор все-таки не пускал никого. Любимчиков у него не было.

Звали старика Терентием Петровичем. Обе ноги у него были деревянные. Ходил он на них очень быстро, даже не пользуясь костылями. Только коротко и энергично отмахивал назад руками.

Когда над забором поднялся второй этаж, ребята удовлетворенно вздохнули: Терентий Петрович для них опять превратился лишь в символическую фигуру — глядеть на дворец он теперь не мешал.

На втором этаже стройка оборвалась. Началась война. И как постепенно темнеет раскаленный металл, вынутый из горна, так на стройке стал замедляться темп работы. А потом все и совсем замерло.

С этого момента, собственно, и начинается рассказ.

Лиза, бухгалтер, оставшаяся в конторе одна, кроме начальника, и то давно уже назначенного на другую работу, отсчитала деньги, выждала, пока распишется в ведомости Терентий Петрович, и тихо сказала:

— Ну вот, Терентий Петрович, больше ко мне за деньгами не приходите.

Терентий Петрович давно этого ждал. Он потоптался у стола на своих деревяшках. Сухое, серое лицо его чуть дрогнуло.

— Оно конечно… Но зима все-таки… Ну да ничего, понимаю. Бумажка будет какая?

Лиза не поняла.

— Какая бумажка?

— А насчет увольнения.

Лиза дыханием погрела кулачки. В конторе было не топлено.

— Это я увольняюсь, — разъяснила она. — Последняя. Все. Закрывается пока наша контора. А вам, Терентий Петрович, теперь в горсовете получать зарплату придется.

Терентий Петрович потрогал подбородок, прислушалч ся, как трещит у него под пальцами невыбритая борода.

— Ну, а мне-то зарплата теперь за что?

— Как сторожу…

Терентия Петровича давно уже тяготило безделье. Он лежал на топчане целыми днями, бездумно разглядывая дощатые стены и потолок своей сторожки.

Утром ходил в магазин получить по карточке свою норму хлеба, сворачивал на площадь послушать по радио последние известия. Сообщения с фронтов были нелегкими.

Днем, по осени, пока не засыпало площадку снегом, Терентий Петрович заполнял свой досуг тем, что укладывал в штабеля не пущенные в дело и разбросанные по двору доски, прибирал побитый кирпич, стаскивал в кучу носилки и старые ящики для известкового раствора. Зимой делать стало вовсе нечего.

— Мне-то за что? — повторил он, вертя в руках пачечку денег.

— Нельзя же так бросить без присмотра. Навалочных сколько лежит материалов. В складе всякая арматура. По-старому будете сторожить. За это и будут платить. Война кончится — опять возьмемся строить. — Лиза аккуратно уложила платежную ведомость в папку, завязала тесемки. Встала. — Вот снесу в горсовет последние документы — и точка на этом.

— А сама куда? — спросил Терентий Петрович.

— На военный завод пойду работать. Знаете, который раньше инструментальным был? Там теперь мины делают.

— Та-ак, — протянул Терентий Петрович и посмотрел на свои деревяшки, — а эти штуки с девятьсот восемнадцатого у меня. Не то, может, и я гож был бы…

Он надел свою овчинную шапку-ушанку, замотал шарфом шею и, не простившись с Лизой, ушел.

Деревяшки скрипели на мерзлом снегу. Тоже память о немцах-интервентах. За Украину…

Безногий, так он и стал сторожем.

Полюбились ему новостройки. Они, в замыслах своих, для Терентия Петровича всегда были загадками и наполняли его волнующим творческим ожиданием. Он ни за что не хотел работать при действующих предприятиях. Там жизнь текла за толстыми каменными стенами. Здесь все было на виду. Мысленно он мог укладывать вместе с рабочими каждый камень.

Постепенно он стал понимать строительные и архитектурные законы так, что уже по кладке фундаментов мог угадать количество этажей здания, его облицовку и внутреннюю отделку.

И если его предвидения не оправдывались, он подходил к инженеру, руководившему работами, и, стараясь не показаться назойливым, говорил:

— Кхе! Извиняюсь. Тут бы не серым колером, а малость розового подпустить. В самый раз было бы.

Он любил веселые, жизнерадостные тона.

Когда работы заканчивались и последний грузовик вывозил остатки мусора с площадки, Терентий Петрович испытывал чувство великой гордости, будто он, именно он, Терентий Петрович, был начальником строительства.

И шел устраиваться на новое место.

Несколько раз за эти двадцать с лишним лет ему пришлось переезжать из города в город. Он нарочно выбирал самые дальние концы: из Мурманска в Ташкент, из Одессы в Комсомольск-на-Амуре, из приволжских степей в леса Восточной Сибири. Он хотел своими глазами увидеть всю страну.

Семьи у него не было.

— Что не женишься? — спрашивали его иногда.

— Так… Подожду, — отвечал Терентий Петрович. И уклонялся от разговора.

Его тяготили деревяшки. Была и у него большая любовь. И, как все уж очень большое, она была короткой. Но такой любви достаточно одной на всю жизнь. Девушка умерла. Каменщица, она разбилась, упав с высоты четвертого этажа.

Это был единственный случай, когда Терентий Петрович ушел со стройки, не дождавшись ее окончания.

Говорят, если любовь не удастся, человек не переносит чужого счастья. Терентий Петрович радовался счастью людскому. Ему нравилось видеть влюбленные пары, застенчиво и торопливо целующиеся за грудами кирпича.

Потом весь день исподтишка он наблюдал за ними. Улавливал ту гордость, что сияла во взгляде влюбленных, и, одобрительно пристукивая деревяшкой, бормотал:

— Живите, живите, ребятки. Жить — оно хорошо…

И любовался линиями тянущихся к небу построек.

В такие моменты они ему всегда казались по-особенному красивыми.

Но все это ныне превратилось лишь в воспоминания.

Его сторожки всегда стояли в самой гуще бурлящей жизни, а вот теперь он видит пустынный двор, стройку, где занесены снегом леса, груды не вложенных в дело досок и кирпича, а ветер гуляет в пустых глазницах оконных проемов.

Сторожка, пока он ходил, сильно настыла. Терентий Петрович растопил печку, поставил на нее чайник и задумался.

Этой стройке конец. Следовало бы уйти на другую. Ведь строят же где-нибудь, хотя и война! Более нужное. Но его не уволили. Велели остаться. Здесь много еще материалов, их надо охранять. Бросить без присмотра нельзя. И так — то же, что сидеть у постели больного. За это и деньги получать стыдно.

Он написал на листочке бумаги печатными буквами: «Беру в подшивку валенки» — и прикрепил с наружной стороны двери. Заказчики появились сразу, зима начиналась сурово, а новых валенок в магазинах не было.

Новое ремесло далось Терентию Петровичу очень быстро. И вначале он даже сам удивлялся, как ровно и красиво ложится строчка.

Он не ходил в горсовет получать заработную плату. Ему напоминали. Приходила рассыльная. Терентий Петрович отмахивался:

— Успею, получу. Пока не надо. Пусть тратят на что другое.

Осенью стали приезжать подводы, увозить запасы железа.

Терентий Петрович читал официальные бумажки, скрепленные подписью председателя горсовета, хмурился, нехотя открывал ворота и ревниво следил, чтобы возчики не взяли больше указанного в документе количества.

На фронте по-прежнему было очень тяжело, и радиорепродуктор с болью и горечью сообщал: «…после упорных боев наши войска оставили…»

Зимой подводы забрали кирпич и подчистую весь бутовый камень.

Терентий Петрович особенно внимательно прочитал у возчиков документы.

— Куда возите кирпич, ребята?

— А тут за городом завод новый строить будут.

— Строить! Военный? Пушки делать?

— Нет, вроде комбайны и сеялки. Эвакуированный.

— Н-да. А наш дворец, что: вовсе закрыли? Не слыхали?

— Нет, не слыхали.

Проводив подводы, Терентий Петрович пошел в горсовет. Дождался своей очереди к председателю. Назвался ему. Председатель сразу припомнил:

— А! Про тебя мне говорили. Ты почему же не хочешь получать деньги?

— Обхожусь пока, — ответил Терентий Петрович, — а деньги эти запишите лучше на танки. Я вот по какому делу, только твердо: конец нашей стройке или еще на конец?

— Дворцу пионеров?

— Да.

— Нет, не конец. Замечательный дворец для пионеров построим!

— А железо-то и кирпич по вашим распоряжениям уже весь увезли, — с упреком сказал Терентий Петрович.

— Ну что же, в другом месте сейчас нужнее.

— Вот и я тогда то же самое. Пришел уволиться. Делать там мне нечего, пойду, где нужнее.

— Там много еще разных материалов лежит, — покачал головой председатель горсовета, — без сторожа никан нельзя.

— Возьмите другого.

— А ты что ж? Какая разница?

— А я уж пойду, где строят. Для меня веселее. Вот так.

— Ладно, подумаем, — уклончиво ответил председатель. — Только и ты очень-то не торопись. Побудь на прежнем месте пока. В чем нуждаешься?

— Ни в чем. Живу, как все.

— Где это тебе ноги так? — спросил председатель горсовета.

— Давнее, — сказал Терентий Петрович.

— На производстве? Или в гражданскую — беляки?

— Нет. Немец же. Вернее — кайзер.

— Так. Значит, старые счеты.

— Да. С Гитлером будут новые. За это вот за все. Только мне-то как рассчитаться?

— На войну, что ли, хочется?

— Не дурак, понимаю. Где уж мне на войну! На войну ничего не получится. Так я, из сердца.

— Кто в тылу хорошо работает — все равно что на фронте воюет, — сказал председатель.

— А я вот на боку больше лежу, — с обидой сказал Терентий Петрович, — либо людям валенки сижу подшиваю.

— Это тоже нужное — валенки подшивать. Новые для фронта пойдут. Ну, прощай. Насчет замены я подумаю. Останешься — еще лучше, другого искать не надо. А строить дворец мы будем, обязательно будем. Когда именно — не скажу. Вот на фронте станет немного полегче…

На обратном пути Терентий Петрович завернул на площадь. Постоял у репродуктора. Передавали веселый концерт. Пересекая площадь по диагонали, шли люди. Обгоняя их, мчался на одном коньке раскрасневшийся от мороза мальчишка. Вдоль узорчатой ограды городского сада был развешен свеженаписанный метровыми буквами призыв: «Все силы — на разгром врага!»

Едва Терентий Петрович зашел в сторожку и скинул с плеч полушубок, постучала письмоносица.

— Здесь строительство Дворца пионеров? — спросила она.

— Было здесь.

— Антонина Павловна Тарасова работает?

— Никто не работает. Видишь, стройка прекращенная.

— А Тарасова где?

— Кто же ее знает, — Терентий Петрович подумал, что и конторы теперь нет никакой, отдела кадров, и никто не сумеет сказать, где Тарасова.

— Напишите: не работает, — подала ему девушка фронтовой треугольничек.

Терентий Петрович повертел письмо. Адрес был написан твердым красивым почерком, внизу стояли слова «От Н. С. Дранишникова» и номер полевой почты.

Дранишникова Терентий Петрович хорошо помнил. Видна на доске показателей и сейчас еще не смытая дождями его фамилия. Коля Дранишников всегда держал первое место по кладке. О нем часто писали в газетах, рассказывали по радио.

И смутным видением встал тихий весенний вечер. Кудрявые тополя вдоль тротуара. Коля Дранишников в праздничном костюме. И рядом с ним белокурая девушка. Не она ли Антонина Тарасова? Много было девушек на стройке, всех не запомнишь.

— Где написать?

— А где свободное место. Можно на обороте.

Терентий Петрович взял карандаш.

— И тогда, значит, письмо пойдет ему обратно? — спросил он.

— Факт.

— А может, тут важное что написано? Может, человек жене своей или невесте пишет?

— В адресном столе еще справимся. — Девушка стояла вялая, недовольная, устало оттопырив нижнюю губу.

Терентий Петрович подумал: нет, не пойдет она в адресный стол, совсем в другой конец города. Так и отправит письмо обратно. Он накрыл его ладонью.

— Я сам ее поищу, не найду — тогда уж верну вам письмо.

— Пожалуйста, — сказала с удовольствием девушка. И ушла.

В адресном столе Терентию Петровичу дали справку, что Антонина Павловна Тарасова жила в общежитии и выбыла неизвестно куда.

В общежитии сейчас оборудован госпиталь.

Следы оборвались с самого начала.

Попробовать разве отыскать Лизу? Может, она что-нибудь знает.

До военного завода идти было не близко. Терентий Петрович очень устал и не раз пожалел, что не взял костыли.

Лизу вызвали в проходную будку. Побледневшую, в синем комбинезоне, Терентий Петрович ее не сразу узнал, Она уселась рядом с ним на скамейку. Руки Лизы были серыми от въевшейся в них металлической пыли. Покусывая ноготь большого пальца, Лиза напрягала память. Терентий Петрович подсказывал:

— По-моему, беленькая она. Волосы с кудряшками. Ростом — до плеча Николаю. А глаза какие — не скажу.

— Тоня Тарасова, Тоня Тарасова, — повторяла Лиза. — Ну, была, как же! Теперь я вспомнила. Верно, что белокурая. А где она — не знаю. — И совсем оживилась: — Все, все теперь вспомнила. Она раньше других уволилась. Ей и на контору письма все приходили. Я даже сама от письмоносца сколько раз их брала. Тоже вместе с архивами сдали. Ну-ка, покажите, я, может, почерк припомню. Нет, не тот, — сказала она, поглядев на письмо, — это точно: с таким красивым почерком тогда писем не было. На почерки у меня память очень острая.

Она еще раз посмотрела на письмо.

— От Дранишникова. Интересно. И тогда ведь тоже писал Дранишников. Только это какой-то другой. Тот, наш Дранишников, писал некрасиво.

Утром Терентий Петрович отправился в поиски снова. Сыпался мелкий колючий снежок. На открытых углах ветер подхватывал его и бросал в стены, в замурованные инеем окна домов.

Терентию Петровичу хотелось испробовать розыск по радио. Он был уверен, что тогда Тоня Тарасова сразу найдется. Сама не услышит — знакомые скажут ей. Но в радиокомитете главный редактор долго с ним не соглашался.

— Послушайте, если Тарасова в городе, о ней знал бы и адресный стол. Значит, нет ее, из города она выехала. Что даст наше местное вещание? Попробуйте лучше написать в Москву.

— В Москву я написать всегда успею, — хмурился Терентий Петрович и, нетерпеливо переступая, стучал в пол деревяшками.

— Кто-то из них ваш родственник?

— Нет, никто не родственники. А при чем это?

— Да так. Простой вопрос. Или вместе были на фронте?

— Так передадите все же по радио или не передадите? — Терентия Петровича начинало злить упрямство редактора. — А на фронте я не был вовсе — родился с такими ногами.

— Вы напрасно сердитесь, товарищ, — мягко сказал редактор, вставая, — смотрите: у меня тоже нет правой руки. Это — на Кингисеппском направлении, — и он стряхнул пальто, внакидку висевшее у него на плечах. — Дорогой мой, я не сомневаюсь в бесполезности этого, но передачу все же организую. И даже попробую через Москву.

Редактор оказался прав: Тоня Тарасова не откликнулась. Фронтовой треугольник по-прежнему лежал на подоконнике сторожки Терентия Петровича.

Он и сам не знал, почему вдруг такой большой заботой заполнил его жизнь этот маленький листок бумаги. Мысли, так или иначе, всегда возвращались к нему. Несколько раз он порывался развернуть незаклеенный треугольник, прочесть, что в нем написано. И не посмел.

Ночами ему вообще плохо спалось. Терентий Петрович всегда по нескольку раз вставал, подбрасывал поленья в печь и сидел, поглядывая, как бегают по стенам красные тени. Потом зажигал лампу, брал шило, дратву и стежок за стежком обгонял вокруг валенка красивую ровную строчку.

Эта ночь длилась бесконечно. Опять Терентию Петровичу подумалось, что зря он не добился увольнения. Тогда бы перешел на другую стройку, наполненную шумом, движением, жизнью. А здесь сиди и сторожи завеянные снегом, не нужные никому материалы. И латай чужие валенки. И жди чего-то. Или вовсе ничего не жди.

Что-то скрипнуло поблизости от сторожки. Он прислушался. Да. Скрип повторился, резкий, пронзительный. И еще раз. Еще сильнее. Упала на землю доска…

Терентий Петрович вскочил. Путаясь в рукавах, торопливо надел полушубок. Пошарил в углу — у него и ружья-то не было, — схватил костыль и выскочил на улицу.

Тихая, морозная лежала над городом ночь.

У забора возился человек, орудуя топором. Он поддевал и отдирал доски одну за другой. Тут же стояли салазки.

Увлеченный работой, человек не заметил, как к нему подошел Терентий Петрович. И от испуга даже выронил топор, когда Терентий Петрович, задыхаясь от злобы, прошипел ему в ухо:

— Ты что же это, подлец такой? Что ты делаешь?

Человек отпрянул. Посмотрел на оторванные доски.

— А чего? Нечем топить. Замерзаем, — хрипло сказал он.

— Значит, красть надо? Другого пути нет у тебя?

Терентий Петрович разглядывал вора. Это был высокий, могутный мужчина. И одет он был хорошо. В простом, но в крепком.

— Ты работаешь? На брони? — допрашивал Терентий Петрович, скрипя на мерзлом снегу деревяшками и помахивая костылем. — Говорю: почему не на фронте?

— Ну работаю, ясно. Как специалист — забронированный, — ответил мужчина. — А дров у нас не дают. Где возьмешь?

— Где возьмешь? — переспросил Терентий Петрович, чувствуя, что немного еще и он ударит человека. — А это как раз для тебя припасли? Забор для тебя поставили? Чтобы ты его в печке своей сжег?

— Ну, а как быть-то? Без топлива, зимой. Сам, поди, у горячей печки сидишь. Дозволь хоть три доски. Зря ведь стоит забор. Отблагодарю…

Терентий Петрович швырнул в руки ему свой костыль. Толкнул на затылок шапку. Ему вдруг стало жарко.

— На, на, жги вот костыль мой! — визгливо закричал он, наступая на мужчину. — Мало — возьми еще ноги мои, они тоже деревянные, будут гореть. А деньги мне не предлагай, я не продажный.

— Да ты не серчай, — успокаивающе заговорил мужчина, — я ведь от чистого сердца…

— «От чистого»! Уходи, уходи, — махал руками на него Терентий Петрович, — уходи, и духом твоим чтоб тут больше не пахло.

Мужчина поднял топор, впотьмах нащупал веревочку от салазок, потащился, ворча себе под нос:

— Тоже честный нашелся…

Терентий Петрович обомлел.

— Ах, ты… — он выругался так, как никогда с ним еще не случалось. — Вернись, сейчас же вернись! Кто за тебя, я, что ли, обратно доски прибивать буду?

И так грозен был его голос, что мужчина остановился, сказал:

— Ну чего ты?

А потом все же вернулся и прибил обратно все доски. С последней он долго возился — доска раскололась, и гвоздь ее не держал.

После этого случая Терентий Петрович стал ночами прохаживаться и возле склада с арматурой. Ему то и дело теперь мерещились воры.

В день Нового года в сторожку к Терентию Петровичу опять зашла та же девушка-письмоносец. На этот раз она была в очень хорошем настроении. Поздравила Терентия Петровича с праздником, потом уселась у печки и долго грелась, закрыв глаза и блаженно улыбаясь.

— Ну вот, нагрелась я, — сказала она, вставая и похлопывая тугую кирзовую сумку.

— Затем и заходила? — Терентий Петрович ждал молча, пока девушка грелась.

— Нашли вы Тарасову? — вместо ответа спросила она.

— А тебе в этом какой интерес?

— Вот еще одно получите.

Девушка вынула из сумки такой же треугольничек. Терентий Петрович взял письмо машинально, но все же заметил, что адрес на конверте написан уже не тем, запомнившимся ему почерком.

Уходя, девушка сказала — и не скрыла радостной дрожи в голосе:

— Братец письмо мне прислал с фронта и карточку. Семь месяцев весточки от него не было. Я уж думала…

Терентий Петрович сличил: адреса на письмах в точности совпадали. Внизу — тот же номер полевой почты. Но написаны письма разными людьми. Стало быть, Коля Дранишников лежит больной, недвижимый, диктует товарищам письмо за письмом, ждет ответа. И дни проходят, а ответа нет.

Что же сделать? Что сделать?

Терентий Петрович, уже не колеблясь, развернул первый треугольник.

И ниже — приписка майора Найденова:

Слова «будьте уверены» и «пишите, пожалуйста» были трижды подчеркнуты.

Второе письмо, тоже написанное посторонним:

Терентий Петрович потер подбородок. Да-а, так ему и подумалось сразу. Куда же девалась Антонина Тарасова? Как они растеряли друг друга? Колю Дранишникова она не забыла, конечно, да вот как их теперь свести?

Положив голову на ладони, долго думал Терентий Петрович, будто был он в этом деле самый главный. Разве взять и написать письмо? Рассказать, что Тоня из города уехала, а куда — пока неизвестно. Но сомневаться в ней никак не следует, девушка она хорошая, на нее можно надеяться…

Он несколько раз переписал письмо, а сложить и запечатать не решился. Этим не успокоишь. Уехала, — значит, все. Либо из сердца вон, либо жди без конца, мучайся, томись. И хуже еще, тогда и писать слепому будет уже некуда и незачем. И надежды у него останется еще меньше. Сейчас он пишет, заставляет товарищей, и ждет, ждет, думает: сегодня нет, значит, завтра будет ответ. Время быть ответу. А может, в дороге затерялось письмо…

Выходит, лучше ничего не писать.

Но дней через пять на пороге сторожки снова появилась письмоносица. Не говоря ни слова, она вынула из кирзовой сумки фронтовой треугольничек, подала Терентию Петровичу и повернулась, чтобы уйти.

— Что же ты мне даешь? — остановил ее Терентий Петрович. — Сама видишь, не мне адресовано.

— Так вы же эти письма берете! — удивилась девушка.

— Беру, беру, — потоптался на месте Терентий Петрович, — беру да складываю. Чем от этого легче?

— Как хотите. Давайте отправлю обратно.

— Ладно, оставь, — хмуро сказал Терентий Петрович.

Письмо снова было написано Леонтием и в тех же почти выражениях. Только еще настойчивее просил он Антонину Павловну ответить другу своему Николаю Дранишникову.

— Эх, — горько вырвалось у Терентия Петровича, — вот доля-то!

К воротам подъехала вереница подвод. На этот раз в распоряжении было указано: выдать бревна.

Кони брели по непротоптанному снегу. Глубокой канавой позади них ложился след.

— Возите, все возите отсюда, — твердил Терентий Петрович, втянув голову в плечи и оглядывая занесенные снегом штабеля, — когда повезете снова сюда?

— Как прикажут…

— Наше дело телячье…

— А коли телячье, — вдруг обозлился Терентий Петрович, — не дам бревна увозить. Вот и все.

— Так мы-то при чем же?

— А при чем хочешь! Не дам стройку зорить!

— Вот еще чудило-мученик! Стало быть, в другом месте нужнее.

— «Нужнее»! Так бы и сразу отвечал. А то: «наше дело телячье». Телячье — так ступай в хлев. А люди сейчас все к серьезному делу приставлены…

Перебранка с возчиками тоже не успокоила Терентия Петровича. Письмо Леонтия жгло ему сердце. Он говорил об одном, а думал только о письме, о слепом Николае и Тоне Тарасовой, найти которую невозможно.

Ночью, сидя у слабо вспыхивающей печки, он думал о том же.

И вдруг его осенило. Уверенно он взял карандаш и написал письмо. Он просидел над ним весь остаток ночи. Теперь он знал, что надо писать, и только искал самые лучшие слова. Он мог, он их еще помнил. Он писал так, как будто бы письмо писала сама Тоня. Он и подписался ее именем.

Чтобы избежать новых сомнений, Терентий Петрович тут же оделся, отнес письмо и опустил в почтовый ящик. Когда щелкнула его железная крышка, Терентий Петрович даже закрыл глаза. Ощущение, что он сделал не так и не то, вдруг встало и заслонило все остальное. Он тихо побрел обратно. Теперь уже нельзя было исправить. Ну что же, будь что будет!

С тревожным нетерпением стал ждать Терентий Петрович нового письма от Коли Дранишникова. Поймет или не поймет тот подделку? Слепой, он обман может угадать и по смыслу. А если не угадает, что потом делать дальше? Поддерживать переписку?..

Но дни проходили за днями, а писем из госпиталя больше не было.

Терентий Петрович подкараулил на улице письмон-сицу.

— Что же не заходишь? — сказал он ей, улыбнувшись. — Что писем больше не носишь?

— Нет — и не ношу, — она спешила и даже не остановилась.

— Смотри: если будут — заноси обязательно.

— Ладно.

А писем не было.

Сошел снег, зазеленели деревья. Потом наступило знойное лето. Из госпиталя писем все не было.

Терентий Петрович хмурился, вздыхал. Он подумал: не написать ли ему второе. И тут же отверг эту мысль. Было ясно, что разгадано и первое его письмо.

— Калека, а ты над ним изгаляться затеял, — шептал он, коря сам себя, — в таких делах сторонняя рука что нож — не гладит, а режет.

Так наступила осень. И новая зима.

И этой зимой с площадки вывезли последние материалы. Только и осталась какая-то мелочь, что лежала замкнутая в складе. За три года туда никто не заходил, и замок покрылся красной ржавчиной.

В споры с возчиками Терентий Петрович больше уже не вступал. Молча читал бумажки, молча показывал, где что лежит.

Ночами он исправно ходил на площадь по радио слушать залпы салютов. Названия немецких и венгерских городов не оставались в памяти, и значение их он определял по количеству залпов: двенадцать, двадцать или двадцать четыре.

О Николае Дранишникове и Тоне Тарасовой он постепенно забыл. Его интересовало теперь только одно: когда будет взят Берлин.

Он наконец дождался этого дня. Крупные слезы катились у него по щекам, когда в День Победы он слушал торжественные слова приказа Верховного главнокомандующего. Вот когда!..

Он посмотрел: плакал не он один, плакали многие, смеялись, а из глаз катились слезы. Через большое горе пришло это счастье, и если крепились тогда — теперь можно было и поплакать.

Женщина с опухшими от слез глазами подошла, обняла его:

— Милый ты, родненький мой!..

И шатаясь пошла дальше. Обнимала, ловила руки раненых солдат, целовала:

— Спасибо, милые, спасли нашу землю родную…

Радость победы шумящим потоком разливалась по улицам города. Куда ни шел отуманенный счастьем Терентий Петрович, везде он видел сияющие лица, слышал радостный смех. Все смотрели на него с благодарностью. И было неловко безногому сторожу, что люди принимают его за героя Отечественной войны. Он не думал, что и та, первая война тоже дает ему на это право.

Теперь каждый новый день он стал встречать с твердой надеждой, что вот-вот явится к нему кто-то в сторожку и скажет:

— Ну, дядя Терентий, поскучал тут один? Готовься, завтра начинаем работу.

И тихо смеялся. «Дядя Терентий»! Неужели его кто-нибудь еще помнит?

Придут просто и начнут работу. Сначала надо материал подвезти. Начисто за войну подобрали. Он с гордостью подумал, что ничего у него не пропало, не потерялось. Все пошло в дело.

Площадка стоит готовая, подметенная. Рассохлись ящики для переноски раствора, ну тут уже ничего не поделаешь: все же четыре года. А носилки и тачки исправны — хоть сейчас можно работать.

Когда же, когда? У него не хватало терпения.

Он взбирался на леса, щупал и гладил почерневший от дождя и ветров верхний слой кирпича, бормотал:

— Теперь уже скоро… Теперь все в наших руках…

Отсюда хорошо была видна ближняя улица. Как вытянулись на ней за эти годы кудрявые тополя! Те самые, под которыми запомнились Терентию Петровичу идущие рядом Коля Дранишников я с ним белокурая девушка.

Тополя выросли и похорошели, а мостовая разрушилась. В ней образовалось много выбоин, ухабов. Вот ее уже чинят. У перекрестка работает целая бригада мостовщиков. Дробят кувалдами камень. Лошади, впряженные в двуколки, подвозят песок. Тут же работает и несколько автомашин. А в войну мостовые не чинили. И автомашины перевозили только военные грузы.

Скоро придет очередь и Дворца пионеров. Вишь ты, а сейчас даже ребята забыли о нем. Давно уже не толпятся они на улице возле ворот.

Он просидел наверху до позднего вечера, пока в фиолетовом небе не затеплились первые звезды. Тогда, осторожно переставляя свои деревяшки по круто поставленному спуску с лесов, он сошел на землю.

В сторожке его ждал гость. В шинели, в пилотке, слегка сдвинутой набок. Сквозь сумерки Терентий Петрович разглядел у гостя погоны на плечах со звездочками старшего лейтенанта и со значком медицинской службы. Когда тот, здороваясь, встал и в профиль повернулся к окну, что-то знакомое вдруг вспомнилось Терентию Петровичу.

— Здравствуйте, дядя Терентий, — протягивая ему руку, сказал старший лейтенант, — вы, оказывается, все еще здесь?

— Здесь. А как же? Раньше не ушел — теперь уходить нет и вовсе резону. — Он пытливо вглядывался в лицо гостя.

— Не узнаете?

— Нет… Не могу припомнить…

— Тарасова… Каменщицей здесь работала. Еду на восток. Зашла посмотреть родные места. Интересно все-таки…

— Так, так, — не зная, что сказать, повторял Терентий Петрович.

— Не припомните?

— Как же! Теперь узнал. Вот когда ты нашлась… Каменщицей снова хочешь работать?

— И хотела бы, да нельзя, — засмеялась Тарасова, — навсегда я в армии осталась. Слово себе дала.

— Так. А как же… Дранишников? Коля… Вы ведь о ним вроде…

Тарасова помолчала. Потом тихо ответила:

— Коля умер. Потому и я так…

— Умер давно?

Она стояла, держась за ручку двери. Терентий Петрович опустился на обрубок бревна, на котором обычно сидел, подшивая валенки. Вот как… Дранишников умер. Не он ли, не Терентий ли Петрович, убил его?

Тарасова говорила:

— Умер давно. Сначала с передовой писал мне, а потом перестал. В немецкий тыл их перебросили. И канул, я думала, вовсе. Куда и как ни писала я — ничего.

— Погодь, — остановил ее Терентий Петрович.

Тарасова не слушала:

— Ну, я тогда в военную школу поступила. На медсестру решила учиться. Быть так же, как он. И тут вдруг на Колин след напала. Его раненого, слепого в госпиталь привезли. А туда как раз мою подругу работать послали. Она мне о нем и написала. А пока я приехала, совсем о другого фронта, Коля скончался уже…

Она остановилась, чтобы дрогнувшим голосом не выдать себя.

— Рассказывали потом, все весточку он ждал от меня, мучился, сам шевельнуться не мог, товарищей писать заставлял. И пришло будто бы ему и в самом деле письмо от меня, — а я туда, в госпиталь, и не писала вовсе, не могла, не знала ведь ничего. Нашлась чья-то добрая душа. Спасибо этому человеку. Коля сразу и успокоился. Слепому-то не видно было, кем письмо написано… Коля большие заслуги имел. Слыхали, нет? Ему звание Героя Советского Союза присвоено…

Голос ее окреп. Терентий Петрович сидел не шевелясь. Молча слушал. По улице прошла автомашина. Желтый свет фар ударил в окно. На двери резко, как бронзовый памятник, очертился силуэт Тарасовой.

© Сартаков Сергей Венедиктович, текст, 1946