Тернистый путь

VII

Очутившись в просторной кухне, Лопатины словно ожили и тотчас же почувствовали себя, как дома. Сашок снял с себя пиджак и без церемонии уселся за чайный стол, важно развалился, вытянул ноги и даже начал насвистывать какую-то веселую песенку. Все принялись за чай, за печенье, за масло, не дотронулись только до сыра, попробовав который Куля принялась плевать. Полчаса спустя самовар был уже покончен, булочки и печенье съедены; все встали из-за стола и помолились на иконы. Сашок пошел посмотреть на лошадей, попоить их; Куля начала перемывать чайную посуду, а старуха мать, увидав иконы, покрытые паутиной и пылью, принялась набожно перетирать их чистым чайным полотенцем, — словом, все так же, как дома, принялись за дело.

Между тем в это самое время в сенях опять послышался резкий голос князя и чьи-то шаги. Куля быстро подбежала к двери, приотворила ее и принялась зорко смотреть в образовавшуюся щель на происходившее в сенях. Вдруг раздался хохот Кули, поспешно затворившей дверь и выбежавшей на средину кухни.

— Уехал, мамаша, уехал князь-ат, — проговорила она. — Ну, и чудак же, — добавила она, продолжая хохотать и разводя руками. — Вот так расфрантился!

И Куля принялась, как умела, описывать матери шотландский костюм князя, а пуще всего его обувь и коротенькие штанишки, не прикрывавшие ни колен, ни икр.

— Зато у нас, — заговорила старуха, — никаких князьев не бывает: ни в штанах, ни без штанов, а к Алеше приехали. Вот как!.. С князьями знакомство водит! — прибавила она горделиво.

Вошел Алексей Иванович.

— Над чем это вы смеетесь, мамаша? — спросил он, тоже весело улыбаясь.

Куля рассказала ему, в чем дело, а Алексей Иванович пояснил, что князь на днях только вернулся из-за границы и что на нем шотландский костюм, причем добавил, что князь чистокровный Рюрикович. Затем он стал звать всех в чистую половину, но старуха упросила Алешу оставить их в кухне, объяснив, что к чистым комнатам она не привыкла и что здесь всем им много вольготней. Она попросила даже, если можно, здесь пообедать и переночевать. Алексей Иванович расхохотался даже, подивился их вкусу; но в душе был рад, так как вечером ожидал к себе своих товарищей-сослуживцев.

Воротился Сашок, успевший напоить лошадей. Проходя мимо алмазовской церкви, он заметил, что крыша на церкви так давно не крашена, что начала уже ржаветь, а заметив это, порешил, что после обеда побывает у местного священника с целью предложить ему свои услуги выкрасить церковную крышу.

После обеда, очень сытного и вкусного, от которого старуха была в восторге и за который расцеловала Алешу, похвалив его стряпуху, Куля пошла с братом к местному священнику, а старуха, усадив рядом с собой Алешу, закурившего папиросу, завела с ним разговор насчет своей поясницы, не дававшей ей покоя. Алексей Иванович поспешил, конечно, успокоить старуху мать; объявил ей, что в известные годы боль эта весьма обыкновенная, что ничего опасного в ней нет, посоветовал ей сходить в баню, натереть поясницу тертой редькой с солью, а для вящего успокоения старухи дал ей какую-то мазь. Старуха была в восхищении и, покончив беседу о спине и пояснице, завела речь о Куле и Семене Даниловиче, имея в виду после этого поговорить с сыном и о других семейных нуждах.

«Теперь, — соображала старуха, любовно поглаживая по голове сына, — он у меня человек ученый, умный, вышел в люди, с князьями знакомство водит, стало быть, и нам пособит».

— Так вот, Алешенька, — заговорила она, обняв сына, — хочу я с тобой насчет Кули потолковать-посоветоваться. Сватает ее Семен Данилович, одолел нас всех; допрежь с эфтим делом ко мне все приставал, а теперь Сашку не дает покоя; все просит, значит, чтобы Кулю отдать за него.

— Знаю, знаю, мамаша, — перебил ее Алексей Иванович, рассмеявшись, — он даже приезжал ко мне сегодня под предлогом посоветоваться со мной насчет своей болезни, которой у него не оказалось, а потом начал просить моего содействия в устроении его судьбы. Он только и говорил об этом браке. Сообщил мне, что у него двести десятин земли, собственная своя мельница, дом, сад, что имеет небольшой капиталец, сохраняющийся в местном банке, и что недавно дал брату денег на покупку железа.

— Человек обстоятельный, что и толковать, — перебила его старуха, — трезвый, хозяйственный. — И, пристально посмотрев на сына, спросила: — Ну, как же ты посоветуешь Алеша, — отдавать, что ли, Кулю-то за него али нет?

— По-моему, лучше всего с самой Кулей поговорить об этом, — заметил Алексей Иванович. — Ежели она пожелает выйти за него — господь с ней, не пожелает — не надо. При чем же я-то здесь, мамаша? Я даже боюсь вмешаться в это дело.

— Господь с тобой, Алеша! Ведь ты, поди, не чужой человек, — брат родной. Чего понимает девка? Она вон говорит, стар, вишь. Был один молодой-то: приданого запросил: сто рублев подай ему, да салоп лисий на атласе, два шелковых платья, благословение божие в золотой ризе. А этот без приданого берет. Нет, ты посоветуй. Чего девка-то смыслит, а ты человек ученый, больше нашего смыслишь.

— Вот именно поэтому-то, мамаша, я и боюсь вмешиваться в сестрино дело, пусть сама его решает: не мне жить с Мещеряковым, а ей.

Старуха даже глаза вытаращила от удивления и никак не могла сообразить, что родной брат отказался дать совет родной сестре.

— Так-таки ничего и не посоветуешь? — спросила она.

— Ничего, мамаша, — ответил Алексей Иванович, закуривая другую папироску. — Дело в том, будет ли с ним счастлива Куля, любит ли его.

— Как же счастливой-то не быть с ним?! Какого же ей рожна еще? Знамо, будет счастлива, — продолжала старуха. — На собственных лошадях будет разъезжать, в собственном тарантасе. У тебя тарантас хорош, а у Семена Данилыча не в пример щеголеватей. А уж лошади — одно слово! В храм божий приедет — первой дамой будет. Свои коровки — масло продают даже, птицу — то же самое. Досуг ли тут несчастной быть!

— Ее дело, матушка, как она хочет.

Старуха помолчала, искоса посмотрела на сына и потом каким-то робким, упавшим голосом проговорила:

— Потом вот еще что, Алеша. Сашок-то мой ведь совсем измучился работамши. Теперь точно, слава богу, ты в люди вышел, а прежде, когда ты в ученье был, ведь он все тебе отсылал, последнюю копейку. Приходилось даже у людей деньги занимать. И сейчас еще долги есть. А тут, на грех-ат, пришлось домик перебирать. Для опасности железо в долг купил, плотникам заплатить надоть, печнику — за кладку печи. Нельзя же зимой без печи. А работы хорошей Сашку не слыхать что-то. У него и своя семья немаленькая — подросточки все. Ты, Алеша, хоть бы долги-то заплатил да помог бы нам домик-то отстроить.

И, проговорив это, она опять посмотрела на сына, но на этот раз не пытливыми глазами, а каким-то умоляющим взглядом. Но Алексей Иванович этого взгляда не заметил, ибо в это время ходил из угла в угол кухни. Проходил он таким образом довольно долго, наконец остановился, бросил в печку окурок папиросы, вздохнул как-то и подсел к матери.

— Сейчас, ей-богу, ничего дать не могу, но со временем, когда поправлюсь, оперюсь мало-мальски, конечно, я постараюсь помочь и брату, и сестре. Только, пожалуйста, дайте мне опериться. Ведь и цыплят, когда они не оперились еще, кашей кормят, так-то и я. Вы думаете — дешево обошелся мне мой переезд из Питера сюда? Ведь у меня ничего не было, пришлось обзаводиться: то купить, другое, третье, одеться, обуться. Дайте срок, — продолжал он, — дайте опериться. Ей-богу, последние деньги отдал на памятник отцу да на тарантасик. Я и сам знаю, что образование мое недешево стоило, но дайте срок, может, и я пригожусь. Положим, — продолжал он, пощипывая бороду, — жалованья получаю я тысячу двести рублей, то есть сто рублей в месяц. На ваш взгляд, конечно, это очень большие деньги, но сами рассудите, мамаша, ведь у меня и потребности-то большие. Я должен всегда быть чисто одет, иметь приличную квартиру, поддерживать необходимые мне знакомства, бывать у других и принимать у себя. Вы сейчас были свидетельницей приезда ко мне князя Сердобина. Он приезжал приглашать меня завтра на обед, я должен быть прилично одетым. Я должен, наконец, следить за литературой медицины, выписывать для этого необходимые книги и журналы, получать газеты, иначе ведь я не буду знать, что творится на свете. Может быть, — продолжал он, нежно поцеловав руку матери, — все это покажется вам излишним, но поверьте моему честному слову, что все это так же необходимо для меня, как для брата, например, необходимы молот и клещи.

Затем он принялся объяснять матери, что, сделавшись медиком, он прежде всего обязан служить обществу, быть, так сказать, общественным деятелем и служить не личным своим интересам, а общественным. И, проговорив все это с пылом молодого человека, снова принялся обнимать и целовать старуху мать.

Старуха, конечно, многого не поняла, а понятное истолковала по-своему и пришла к такому заключению, что Алеша теперь не семье должен служить, а «обчеству», то есть мужикам.

— Да ведь не «обчество» за тебя деньги-то платило! — вскрикнула старуха, — А отец покойник да брат…

— Знаю, мамаша, знаю.

— А долго «обчеству»-то прослужить надоть?

— Всю жизнь.

— А нам когда помогать будешь? — спросила старуха, но, вдруг что-то вспомнив, заговорила: — Что уж это больно долго «обчеству» служить?.. Как же староста наш три года всего «обчеству» служит?

Алексей Иванович принялся было разъяснять матери разницу между «обчеством» и обществом, но, убедившись, что все старания его напрасны, снова обнял старуху и принялся осыпать ее поцелуями. А старуха тем временем советовала ему поставить «обчеству» ведра два-три водки и давала слово, что «обчество» беспременно пожалеет его. Привела даже в пример вырыпаевского старосту, который при помощи водки прослужил «обчеству» не три года, как бы следовало, а всего один год.

— И статочное ли это дело, — говорила старуха, — всю жисть!.. Солдаты не «обчеству» служат, а самому царю-батюшке и то ослобоняются, а ты на всю жисть… Ништо это возможно!.. Ей-богу, послушай меня, старуху: угости стариков… Так и так, мол, старички почтенные, пожалейте: сестру, мол, замуж выдать надоть — на возрасте девка… Брат избенку заново перекрывает — ему тоже пособить надоть… Пожалеют, ей-богу, пожалеют…

Алексей Иванович расхохотался даже.

— Нет, мамаша, то общество, о котором я говорю вам, не пожалеет.

— Да ведь ты к нашему обчеству приписан, что ли? — спросила старуха.

— В том-то и горе, что нет.

В это самое время дверь широко распахнулась, и в комнату чуть не вбежал Сашок.

— Поздравьте, мамаша, — кричал он, — поздравьте!.. Братец, теперь и мое дело выгорело.

— Что такое, что такое, Сашок? — вскрикнула старуха, словно воскресшая при виде радостного настроения сына — Что такое, родимый?

— А то, мамаша, что я сейчас был у здешнего батюшки, с которым и сладился выкрасить крышу церкви, ограду вокруг церкви и, окромя того, заново отделать ему тарантас… Ведь нам пришлось бы в какой-нибудь тележонке домой-то возвращаться, а теперь, — прибавил он, как-то ухарски прищелкнув пальцем, — опять в тарантасе поедем — не кой-как, а по-господски!.. А вот и задаточек получили, — продолжал он, помахивая по воздуху десятирублевой бумажкой.

Вбежала и Куля, тоже веселая и радостная, и, передав матери сверточек, быстро заговорила:

— Это мне здешняя матушка гостинчик дала, а я тебе принесла… Кушай на здоровье.

И Куля весело расхохоталась.

Старуха развернула сверточек и, увидав в нем какие-то конфетки, проговорила:

— Спасибо, дочка, спасибо… пососу.

А ходивший все это время из угла в угол Алексей Иванович остановился среди кухни, скрестив на груди руки, даже позавидовал этой всеобщей радости и долго любовался, глядя на веселые и счастливые лица семьи. «Счастливые, — думал он. — И малым умеют довольствоваться».

— Хороши! — шептала старуха, посасывая карамель. — Ничего…

Часов в девять вечера старуха начала поговаривать о спанье, да и Лопатин с Кулей не прочь были поотдохнуть. Сбегал Лопатин к хозяину дома, с которым успел уже познакомиться, выпросил у него вязанку соломы, которую и разостлал по полу кухни. Немного погодя все лежали уже на соломе, подложив под головы кой-какую одежонку. Когда огонь был потушен, старуха передала Лопатину весь разговор, происходивший у нее с Алексеем Ивановичем; передала она его, разумеется, по-своему, как поняла, и закончила тем, что на Алешу надежда плохая, так как он, бедненький, не царю служит, а какому-то обчеству, которому и должен прослужить веки вечные.

— Бог милостив, может, таперь и без него обойдемся, — заметил Лопатин.

Что-то в этом роде проговорила и Куля, позевывая. Всех, видимо, клонило ко сну, а между тем из комнаты Алексея Ивановича начали долетать шумные разговоры съехавшихся к нему товарищей, земских врачей. Там говорили про местную медицинскую этику, про земскую управу, про земское собрание, спорили, шумели, хохотали. Поминали все какую-то Ксению Николаевну, просили послать за ней; но ничего этого семья Лопатиных уже не слыхала, так как спала крепчайшим сном. Только часу в третьем ночи случайно проснувшаяся старуха вдруг услыхала, что в комнате Алеши происходило какое-то пение и раздавалась музыка. Старуха осторожно поднялась на ноги, ощупала дверь и, тихонько отворив ее, вошла в сени. На этот раз она ясно услыхала чей-то женский голос, распевавший какую-то плясовую песенку, и топот чьих-то мужских ног, выбивавших дробь. «Пляшут», — соображала она и, выйдя на двор, подошла к освещенному окну Алешиных комнат. Оконная сторка была опущена, но ей все-таки удалось увидеть в скважину, что на гармонике играла какая-то девушка, а плясал Алеша, остальные же гости стояли вдоль стены и смеялись, подпевая и хлопая в ладоши. «Нет, женить, женить надоть», — подумала старуха и снова ушла в кухню.