Теряя веру. Как я утратил веру, делая репортажи о религиозной жизни

Когда я был маленьким, каждое воскресенье вся наша семья — папа, мама, сестра, два брата и я — загружалась в фургон и отправлялась в центр городка Лонг-Бич, Калифорния, на службу в Епископальную церковь Святого Луки. Для родителей хождение в церковь было чем-то вроде утренней чистки зубов: так надо просто потому, что надо. Мне это скорее напоминало зубодерню. Полуторачасовая служба представлялась мне настоящим испытанием на терпение и выдержку. Никакого священного трепета от встречи с Создателем вселенной я там не ощущал. Мы сидели и слушали ветхозаветные гимны с корявыми текстами («Светильник наших ног, куда б ни влек нас путь...»), бесконечную череду молитв и библейских чтений. На протяжении года служба почти не менялась. Правда, проповеди порой бывали хороши — настоятель Рой Янг обладал ораторским даром. Но больше ничего хорошего там не было.

У нас с братишкой Джимом сложилась своего рода традиция. Всякий раз, когда в конце службы отец Янг обращался к прихожанам со словами: «Идите же в мире, любите Господа и служите Ему!», а народ хором отвечал: «Благодарим Бога!» — мы поворачивались друг к другу и шепотом заканчивали: «...что служба кончилась!»

Я с завистью смотрел на то, как сестра, а затем и старший брат, окончив школу, перестали ходить в церковь, и нетерпеливо ждал, когда же придет мой черед. В холодной церкви, под расписными сводами, меня не раз осаждали сомнения в том, что я здесь слышал. Ребенком я считал, что сомневаться в вере нельзя, и держал эти еретические мысли при себе. Однако они не давали мне покоя, и мой детский ум работал, пытаясь разрешить эти противоречия.

Например, я не понимал, что такое Святая Троица. Как это возможно, что Отец, Сын и Святой Дух — все один и тот же Бог? Непонятно мне было и то, почему Бог не нашел лучшего способа примириться со своими грешными детьми, чем принести в жертву Своего Сына. В детстве я увлекался ацтеками, и когда в церкви говорили, что Господь послал Иисуса на крест за наши грехи, мне часто представлялся ацтекский вождь, ради умилостивления богов вырывающий из девичьей груди живое, еще бьющееся сердце. Если Господь и вправду Господь — почему Он не нашел никакого другого способа вернуть нас на путь спасения?

Иногда я разглядывал прихожан и удивлялся про себя тому, что в церкви, расположенной в одном из самых бедных районов Южной Калифорнии, прихожане в основном белые и явно принадлежат к высшим классам. В Евангелиях последователи Иисуса описаны совсем иначе. Где же нищие, где больные, где алчущие и жаждущие? А ведь найти их несложно — достаточно отойти от церкви на несколько шагов. Но на службе их почему-то не видно. Странным казалось мне и то, что местному епископу, когда он приезжал к нам в церковь, устраивали прямо-таки царский прием. Иисус омывал ноги своим ученикам и учил, что первыми станут последние, а священники вели себя с епископом словно с царем. Как будто к ним Иисус так и не пришел.

Сомнения мои усиливались после службы — когда, еще даже не выехав с парковки, отец принимался кричать на жену и детей. Только что больше часа мы старались приблизиться к Богу, просили у Него помощи и руководства, пели Ему хвалы, слушали

Его слова, запечатленные в Писании — о смирении, о любви к ближним и даже врагам как к самим себе. Хотя в церкви я отчаянно скучал, служба оказывала на меня свое действие — выходя из тяжелых деревянных дверей, я часто испытывал душевный подъем, ощущал близость святости и чистоты. Но папа явно ничего подобного не чувствовал. Его гневные тирады по дороге домой поражали меня, как богохульство. Как же он может, еще не доехав до дома, с такой легкостью выкидывать из головы все, что только что слышал?

Вслед за сестрой и старшим братом в семнадцать лет я бросил ходить в церковь. На последней службе я чувствовал себя, как в последний день школьных занятий. Отныне по воскресеньям я свободен: можно спать допоздна, можно смотреть бейсбол, можно кататься на серфе — что за блаженство! Свобода! Раньше мне ее так не хватало. О том, чтобы вернуться в церковь, я и не помышлял — точнее, сама эта мысль наполняла меня ужасом. Дело в том, что к этому времени образ Бога в моем сознании прочно слился с образом отца. На мой взгляд, Господь вел себя в точности как мой папаша: такой же раздражительный, непредсказуемый в гневе, так же вечно всем недоволен, и, как ни старайся, ему не угодишь. Именно так выглядел Бог, знакомый мне из ветхозаветных Писаний: Бог, который в приступах ярости уничтожал целые народы, не исключая и детей. Этого Бога я попросту боялся и старался держаться от него подальше — так же, как от отца.

Мой отец вырос во времена Великой депрессии. Семья его была очень бедной: он рассказывал, что выжили они благодаря сумкам с продуктами, которые привозила им каждое воскресенье щедрая бабушка. Он был суров и к себе, и к другим и от детей своих требовал очень многого. Дед, которого я никогда не видел, был известным в городе пьяницей, вечно пропадал в кабаках. Как многие дети алкоголиков, папа поклялся, что его судьба будет иной, — и это обещание сдержал: тяжким трудом и лишениями он сколотил миллионное состояние. Задача отца представлялась ему простой и ясной: его дети должны быть лучшими во всем! В их жизни нет места слабостям или ошибкам. Что бы мы ни делали — он оставался недоволен. Даже если достигали несомненного успеха, отец лишь советовал «не почивать на лаврах» и в следующий раз добиться еще большего. Своими успехами мы должны были ежедневно заслуживать его любовь. В каком-то смысле ею система воспитания принесла хорошие плоды (и к его чести замечу, что к старости он смягчился и подобрел). Мой младший брат и сестра получили степени в Стэнфорде, причем сестра окончила юридический факультет с отличием. Старший брат и я таких блистательных успехов в учебе не достигли, но тоже хорошо учились в школе, а в колледже играли в водное поло. Все мы стали трудоголиками и, не щадя сил, добиваемся успеха каждый в своем деле. Но за это всем четверым пришлось заплатить высокую цену: алкоголизм, депрессии, повышенная тревожность, физические заболевания, связанные с постоянным стрессом.

Еще в школе я решил, что не хочу молиться злобному, мстительному, непредсказуемому Богу. И не молился ему лет двенадцать — до разговора с Уиллом. Он посоветовал мне церковь Моряков в Ньюпорт-Бич, принимающую прихожан разных конфессий и деноминаций. И в следующее воскресенье я отправился на разведку.

Едва ступив на ухоженную прицерковную территорию, я понял: здешняя церковь — совсем другого сорта, чем та, куда я ходил в детстве. Прежде всего, она была огромной. В ней шли одновременно четыре воскресные службы, и со всех сторон на них стекались тысячи прихожан. В церковном дворике волонтеры угощали посетителей кофе — из кофемашин, а не из термосов. Вместо складных столиков со скудным благочестивым ассортиментом по периметру дворика сияли элегантные киоски, предлагающие пастве билеты на всевозможные церковные мероприятия и пропуска во всевозможные церковные клубы: для молодых и неженатых, для неженатых среднего возраста, для престарелых и неженатых, для молодых семейных пар, для молодых семей с детьми, для пожилых семейных пар, для домохозяек, для школьников, для старшеклассников, для студентов.

У дверей церкви улыбающийся привратник протянул мне программку: не пару измятых листков на скрепке, а многостраничную брошюру с профессиональным авангардным дизайном. Я сел в задний ряд большой аудитории. Зал как зал: из «церковных штучек» — лишь простой деревянный крест на заднике сцены. Все вместе — ряды мягких кресел, подсветка, просторная сцена, динамики — напоминает скорее фешенебельный театр. Люди вокруг выглядят вполне симпатично: одеты просто, но аккуратно и со вкусом, сердечно здороваются с друзьями — пожимают друг другу руки, хлопают по спине, болтают и смеются. Еще до начала службы я ощутил, что хочу войти в их дружеский круг. Хочу, чтобы они поделились со мной тем, что я в них увидел, — простым, незамутненным счастьем.

Заиграла музыка. На большом экране над сценой высветились слова, и прихожане, поднявшись, запели хором. Большой зал мгновенно наполнился энергией. Музыканты — электрогитарист, пианист, басист, ударник — и несколько певцов вместо традиционных гимнов исполняли так называемую «религиозную музыку»: современные песни с простыми текстами, полными повторений и рефренов. «Кто поет, тот дважды молится», — говорил святой Августин и был прав. Снова и снова выпевая одни и те же слова на легкую, запоминающуюся мелодию, мы входим в своего рода транс — состояние, в котором можно встретиться с Богом. Однако, чтобы понять и полюбить эту музыку, мне потребовалось больше года.

Поначалу я просто не хотел петь. Голос у меня не слишком хорош, к тому же я смущался, чувствуя себя новичком. Во время пения некоторые прихожане вздымали руки к небесам, другие прикрывали глаза и раскачивались в такт музыке. В первый год своего воцер-ковления я просто приходил на двадцать минут позже, чтобы во всем этом не участвовать. Но со временем музыка оказала свое действие, и я начал понимать их чувства. В такие минуты кажется, что ты ведешь задушевный разговор с Богом и купаешься в Его любви.

Главный номер программы в церкви Моряков — проповедь Кентона Бешора, старшего и самого популярного пастора. Сын проповедника, в 30 лет Кентон унаследовал от отца дряхлую, рассыпающуюся на глазах церковь. Первым делом он выкинул орган, а с ним — и прочие традиционные аксессуары. Главной своей задачей он счел вернуть в церковь людей, которые по тем или иным причинам от нее отвернулись. Число прихожан росло день ото дня: всем нравился молодой красивый пастор с мальчишеским лицом, густыми каштановыми волосами, которые он постоянно отбрасывал со лба, быстрым умом и остроумной речью. Но больше всего волновали и привлекали людей его необычные проповеди, так называемые «послания», сочетающие Писание и библейскую историю с юмором и неподдельной чувствительностью. Проповеди, в которых христианство становилось живым и обретало связь с современным миром»

Проповеди Кентона напомнили мне один случай из детства — единственный раз, когда я увидел в церкви что-то привлекательное. На подготовительных занятиях перед конфирмацией отец Янг читал нам, двенадцатилетним мальчишкам и девчонкам, отрывки из «Библейских рассказов» Дика Грегори — собрания библейских историй, которые афроамериканский общественный активист переложил на язык тогдашней улицы. В одной главе Грегори пересказывает притчу из главы 25 Евангелия от Матфея — рассказ Иисуса ученикам о том, как Бог будет судить людей на небесах. Вот как Грегори завершает эту историю:

О «Библейских рассказах» я не вспоминал, пока в свое первое воскресенье в церкви Моряков не услышал проповедь Кентона. Кентон, прирожденный оратор, заставлял слушателей смеяться вместе с ним в начале проповеди и утирать слезы — к ее концу. В первые месяцы своего воцерковления я с восторгом слушал циклы его «посланий», связанные определенными темами: «Десять главных чудес в жизни Иисуса», «Скорая помощь Бога: ветхозаветные рассказы», «Надежда в жизненных бурях», «Плоды духа — лучшее, что случается с нами в жизни».

Приведу типичное для Кентона начало проповеди:

Для человека, практически ничего не смыслившего в Библии, все это стало откровением. Как будто я открыл для себя чудесного нового писателя: с той лишь разницей, что автором — или, по крайней мере, вдохновителем — этой книги был сам Творец вселенной. Мне казалось: наконец-то я узнал, как вести достойную жизнь! Разгадки всех тайн ждали меня здесь — в «Инструкции по жизни», как иногда называют Библию христиане.

Уроки Писания по большей части совпадают с советами здравого смысла, но при этом они освящены авторитетом Бога. Например: люби Господа всем сердцем, люби ближнего как самого себя. Прощай и даже люби своих врагов. Почитай свою жену. Будь честным и искренним. Заботься о бедных. Не сплетничай. Не влезай в долги. Отличные советы. И Библия — иными словами, Бог — обещает тем, кто им следует, жизнь, полную блаженства.

С самого первого дня в церкви Моряков я начал ощущать любовь к Богу, так не похожему на того, с которым я вырос. Этот Бог любил меня — и любовь Его была совершенной. Что бы я ни делал — я знал, что от этого Он не будет любить меня ни больше, ни меньше. А мне так не хватало безусловной любви! Бог — надежный фундамент, на котором я могу построить свою жизнь. А как мне жить — Он подробно рассказал в своей Священной Книге. Какое облегчение — знать, что теперь за твою жизнь отвечает кто-то другой!

Я делал первые робкие шажки в христианстве. Уже не просто ходил по воскресеньям в церковь, но с нетерпением ждал этого всю неделю. Молился утром и вечером. Поверял Богу свои желания: найти работу получше, вылечить желудок, получить прощение жены за то, как вел себя с ней до свадьбы. Несмотря на свой энтузиазм, я еще не готов был нырнуть в христианство с головой. Мне было неловко называть себя христианином — слишком много всего связано с этим словом. За стенами церкви я старался даже не произносить слово на букву «И». Само слово «Иисус» («И-и-и-сюс!» — так, с сильным южным выговором, всегда звучало оно у меня в уме) так загажено всевозможными телепроповедниками, истрепано фильмами и телешоу, захватано спортсменами, восклицающими у финишной ленточки: «Хочу поблагодарить за свою победу Господа и Спасителя Иисуса!» — что мне казалось стыдно произносить его вслух. Я хранил свою зарождающуюся веру в тайне, не говоря о ней ни с коллегами, ни с друзьями, ни даже с родными.

Я опасался, что, выйдя из евангелического «чулана», окажусь в глазах окружающих чудаком, помешавшимся на религии, или и того хуже. Я понимал, что вера моя еще очень незрела — едва ли я смогу защитить ее в споре. Поэтому, словно хилый мальчуган, мечтающий победить дворовых хулиганов, я втайне от всех упражнялся в христианстве. Начал я с жадного чтения христианской литературы. Для начала купил толковую Библию с картами и подробными примечаниями и прочел Новый Завет почти целиком — не дочитал только книгу Откровение: через чудищ, эпидемии, землетрясения, потопы и кровавые войны, которыми сопровождается конец света в видениях апостола Иоанна, я продраться не смог. Начал читать книги христианских апологетов — интеллектуалов, защищающих веру научными и другими серьезными аргументами. К. С. Льюис, которого я до тех пор считал детским писателем, открылся мне как один из величайших христианских мыслителей XX столетия: особенно понравились мне «Просто христианство», «Расторжение брака» и «Письма Баламута». Глубоко трогали меня чудесные книги Г. К. Честертона (в том числе «Святой Франциск Ассизский» и «Святой Фома Аквинский»), а также история Чарльза Колсона, советника и подельника Никсона, который обрел Христа незадолго до того, как отправился в тюрьму за преступления, связанные с Уотергейтом. Отсидев свой срок, Колсон основал организацию «Тюремное служение» и с тех пор беззаветно служит заключенным и их семьям по всему миру. Его автобиография «Рожденный заново» — классика евангелической литературы. С жадным интересом читал я и «Случай Христа» Ли Стробела, бывшего репортера «Чикаго Трибьюн», который, решив самостоятельно разобраться в том, истинно ли христианство, пришел к выводу, что Христос — историческая личность и Сын Божий, умерший на кресте и воскресший ради нашего спасения.

Со временем, набравшись храбрости, я начал уговаривать жену пойти в церковь вместе со мной. Сперва Грир там не понравилось — она выросла в католической семье, и огромная церковь Моряков, на ее взгляд, была вовсе не похожа на церковь; но она согласилась посещать службы ради меня. Она начала замечать во мне перемены, и эти перемены ее радовали. Я посвятил себя своей молодой семье и ревностно выполнял обязанности супруга и отца. Обычно мы ходили на субботние вечерние службы: для очень небогатой молодой пары с ребенком это была едва ли не единственная возможность провести субботний вечер вне дома. В церкви Моряков отличная детская комната: Тейлора мы оставляли там, сами шли на службу, а потом ужинали вдвоем в каком-нибудь скромном заведении.

Прошел уже год моего воцерковления, и казалось, все идет отлично. У меня появились новые друзья — убежденные христиане: мы встречались раз в неделю для изучения Библии и разговоров о тех трудностях, с которыми сталкивали нас брак, семья, жизнь. Мой собственный брак, поначалу очень шаткий, укрепился настолько, что Грир начала заговаривать о втором ребенке. Денег у нас по-прежнему было немного, но мы начали жертвовать на церковь и на христианскую благотворительность.

Я молился о новой работе и внезапно получил такое предложение, о каком и мечтать не мог: кресло редактора в местной ежедневной газете! «Ньюпорт-Бич — Коста-Меса Дейли Пайлот» существовала уже 83 года, но впервые место редактора в ней занял человек, которому не исполнилось еще и тридцати. Издатель предложил мне очень неплохую зарплату (вдвое больше той, что я получал на предыдущем месте работы), полную свободу действий и единственную задачу: спасти газету, дышащую на ладан, и дать ей новую жизнь. О таком повороте в карьере я и не мечтал!

Здоровье мое тоже пошло на лад. Угри исчезли; нашелся хороший врач, готовый применять к моим желудочным проблемам новейшие медицинские средства. Я верил: все это сделал для меня Бог, потому что я начал слушать Его и исполнять Его Слово. Писание гласит, что каждый из нас может преобразиться в нового человека во Христе — и я потихоньку становился новым человеком, лучше прежнего.

У меня появился духовный наставник — Хью Хьюитт, скоро ставший моим лучшим другом. Мы познакомились в конце 1980-х: я искал консервативного автора для колонки в журнале о деловом стиле жизни, который тогда редактировал. Хью — юрист и ведущий радиопередачи, работавший на Никсона и Рейгана, — идеально мне подходил. Умный, образованный, неординарно мыслящий, с чувством юмора, абсолютно уверенный в себе (даже когда ошибался), он оказался прекрасным колумнистом.

Хью был евангелическим христианином, и когда я признался ему, что обрел Бога, он пришел в восторг. Он познакомил меня со своими друзьями-христианами, терпеливо отвечал на мои бесконечные вопросы, постоянно побуждал не останавливаться на достигнутом. Наше деловое знакомство быстро переросло в дружбу. Казалось бы, мы с ним совсем не похожи. Хью — хоть когда-то он и пробежал марафон за три часа двенадцать минут — выглядит как типичный кабинетный эксперт: совершенно седой, в очках с железной оправой, постоянно борется с лишним весом. Он — пламенный консерватор и терпеть не может мейнстримовые СМИ. Меня же никто не примет за интеллектуала, политические взгляды у меня умеренные, а мейнстримовые СМИ — это моя работа. Люди, знакомые с каждым из нас по отдельности, с удивлением узнают, что мы друзья.

В 1992 году исполнилось два года моего воцерковления, но я по-прежнему не чувствовал себя настоящим христианином. Вера оставалась для меня чем-то странным и немного неудобным — вроде новых, еще не разношенных ботинок. Христианин из меня, откровенно говоря, получился не ахти. На занятиях по изучению Библии, когда доходила очередь до моего выступления, я чувствовал себя безнадежным идиотом. Мне не удавалось выполнять простейшие требования Писания — например, не сплетничать о своих знакомых. А уж о том, чтобы отправиться проповедовать Христа — даже в Тихуану в двух часах езды к югу от нашего дома, — я и помыслить не мог. Хью постоянно повторял мне, что легкой жизни христианам никто не обещал, и побуждал не успокаиваться на достигнутом.

Классические евангелические свидетельства обычно достигают кульминации в момент «возрождения в вере»: когда герой в экстазе падает на колени, принимает Иисуса Христа как своего Господа и Спасителя и чувствует, как Иисус входит в его сердце. Такого «возрождения в вере» со мной не происходило, да я его и не ожидал. Вера моя была скорее в голове, чем в сердце. Однажды Хью начал звать меня с собой на выходные в христианский лагерь и конференц-центр «Тысяча сосен» в горах Сан-Бернардино, в двух часах езды от Лос-Анджелеса, на какую-то встречу мужчин-христиан. Мне не хотелось ехать. Я — пас, сказал я Хью. В христианстве я еще младенец, мне надо подрасти.

— Ничего не хочу слышать, — решительно ответил Хью (деликатностью он никогда не отличался). — Я за тебя уже заплатил. Все решено. Тебе это нужно, Билли. Нужно стать ближе к Богу. Поверь мне. Заеду за тобой в пятницу после обеда.

По натуре я интроверт, и мысль о выходных в обществе сотни незнакомцев из пресвитерианской церкви, куда я никогда не ходил, привела меня в ужас.

— Нет, Хью, спасибо, — сказал я. — Обещаю, я обязательно съезжу в следующем году.

— Буду у тебя в три, — ответил он. — И больше никаких разговоров!

Вот так, практически силком, он вывез меня в Сан-Бернардино. Добрых два часа мы тащились по запруженному в пятничный вечер шоссе Интерстейт-215, затем свернули и миль двадцать поднимались в горы по узкой извилистой двухколейке. Здесь тоже было на удивление много машин. Коричневый кустарник и чапараль уступили место величественным соснам — и тревога моя усилилась. Я уже знал, что на выходных мне предстоит петь о Боге, восхвалять Бога, беседовать об Иисусе, и все это — в большой и совершенно незнакомой компании. Все это слишком напоминало то христианство, с которым я чаще всего сталкивался в повседневной жизни и которое больше всего ненавидел: преподобного Джерри Фолуэлла, Пэта Робертсона и прочих телепроповедников, болтающих об «И-и-исюсе». Я предпочитал хранить свою веру при себе — без воплей и без жестов.

Войдя в конференц-зал в центре отдыха, прежде всего я заметил, что другие участники встречи — на вид самые обычные люди. Можно было подумать, они приехали не в христианский лагерь, а на баскетбольный матч. Самого разного возраста — от подростков до семидесятилетних стариков; школьники и студенты, врачи, юристы, подрядчики, слесари, инженеры, пенсионеры. Помимо любви к Господу, объединяла их ненасытная страсть к нездоровой пище. Столы в зале ломились от лакричных конфет «Ред Уайн», шоколадных плиток «Херши», больших коробок «МαМ», пакетов с сушками, банок кока-колы и пива.

Распорядок дня был очень прост. С утра группа встречалась в конференц-зале, кресла в котором были выстроены полукруглыми рядами, как в церкви. Здесь самодеятельный оркестр — на удивление неплохой — исполнял религиозные песни, тексты которых высвечивались на экране, по несколько песен за раз. Многие приходили в экстаз и начинали подпевать в полный голос, некоторые даже плакали.

Дальше наступила очередь личных свидетельств. Первым поднялся с места Бад — огромный, толстый, шумный строительный подрядчик, всеобщий друг-приятель, что-то вроде неформального лидера. За шоколадом и кока-колой он шутил и рассказывал анекдоты, но теперь мгновенно посерьезнел. Негромко и искренне он рассказал о том, что жена, с которой он прожил двадцать лет, его больше не любит, бизнес его — на грани разорения. Дожив до пятидесяти лет, он вдруг обнаружил, что жизнь его пошла насмарку.

— Жена сказала, что я больше не тот человек, которого она любила, который был ей нужен, — рассказывал Бад. По лицу его катились слезы, и он утирал их платком. — Она говорит: «Я не могу тебя больше уважать, не могу любить. Не понимаю, как с тобой дальше жить».

Кто-то шумно высморкался, и в зале вновь воцарилась мертвая тишина. Не часто мужчины бывают так откровенны друг с другом. Бад рассказывал дальше: о том, что жена много раз заговаривала с ним о его поведении, просила измениться, но он, считая, что браку двух христиан развод не грозит, пропускал ее слова мимо ушей. Почти никто в зале не знал, что семья Бада на грани распада. Его признание всех потрясло. Понимая это, Бад добавил, что мужчина, когда у него беда, обычно стыдится в этом признаться. И сам он молчал, терпел и надеялся, что все уладится само собой — пока не стало слишком поздно. Но это неправильно. О своих бедах нужно рассказывать другим, нужно просить помощи, когда тебе нужна помощь. Этого хочет от нас Бог.

Бад умолк.

— Помолимся за него, — негромко сказал кто-то.

Несколько друзей Бада, поднявшись, положили руки на его широкие плечи, и весь зал начал молиться

о нем, о его жене, об их браке, об их трех сыновьях.

Исповедь Бада потрясла меня и странным образом приободрила. Он по собственной глупости испортил себе жизнь, совсем как я. И, как и я, верит, что сможет найти выход, доверившись Богу. Но, глядя на широкую улыбку Бада, слыша его оглушительный хохот, невозможно было догадаться о том, какая боль терзает его изнутри. Я сразу ощутил близость с ним — и с того дня мы стали друзьями.

Далее последовала тематическая беседа о том, как жить христианской жизнью: вел ее приглашенный гость, пастор на пенсии. Скоро я начал понимать: расписание построено так, чтобы снять наши защитные механизмы. Наши занятия были активными (мы не только слушали, но и говорили, и пели), эмоциональными и утомительными. Спев еще несколько песен, мы расселись группами по шесть человек, чтобы откровенно поговорить о себе. Эту часть я еле вытерпел. Люди, которых я видел в первый раз, один за другим принялись делиться со мной и с прочими собеседниками самыми интимными подробностями своей жизни! Я постарался сказать как можно меньше. В заключение — еще несколько молитв.

Тот же цикл — пение, свидетельство, проповедь, беседы о личном, молитвы — повторился в субботу утром, в субботу вечером и в воскресенье утром. В субботу вечером после пения встал с места другой человек, бывший менеджер лет шестидесяти. Он сказал, что пример Бада придал ему смелости, он гоже хочет рассказать свою историю и просит всех за него помолиться. Год назад он потерял высокооплачиваемую работу в инженерной компании, а новое место никак не мог найти из-за возраста. Он прожил все свои сбережения и уже готов был сломаться, но наконец решил смириться и взяться за ту единственную работу, что ему предложили, — продавать автомобили. Слушатели прослезились и вознесли молитвы за этого мужественного человека.

В свободное время участники молились, гуляли в горах, спали или отправлялись в город, в местный ресторан, где на широком экране демонстрировались футбольные матчи местных команд. В субботу после обеда разбились на две команды и поиграли в баскетбол — результатом стали несколько растянутых мускулов и вывихнутых лодыжек. Завтракали и обедали вместе в столовой, живо напомнившей мне наше студенческое общежитие — надо сказать, воспоминание было не из приятных. Помимо нормальной еды, в лагере очень недоставало радио, телевизора и сна. Попробуйте-ка сомкнуть глаза в тесной комнатушке под раскатистый храп (и прочие телесные звуки) полудюжины взрослых мужчин!

По замыслу организаторов выходные должны были принести участникам что-то вроде катарсиса. Вырванные из обыденной жизни, под напором песен, молитв, откровенных признаний и бессонницы, люди сбрасывали привычные маски и начинали проявлять свои истинные чувства. Я с удивлением видел, что у других жизнь ничуть не лучше, чем у меня. А у многих — и гораздо хуже! В чем только не признавались люди в ходе «свидетельства»: пристрастие к порнографии, супружеские измены, дурное обращение с детьми, неудачи в бизнесе, алкоголь, наркотики... Все они находили утешение и выход в Иисусе. И они совсем не похожи ни на Фолуэлла, ни на Робертсона. Они — такие же, как я.

Уже в воскресенье утром, в часовне при лагере, я ощутил, как зашатались и мои тщательно укрепленные стены. «Пробила» меня не какая-нибудь современная мелодия, а проверенный веками гимн «Чудесная милость». Я вдруг почувствовал, что вверяю себя Богу так, как никогда прежде. Каждое слово гимна находило отклик в моей душе — особенно третья строфа:

После гимна Майк Баррис, будущий пастор, который вел утреннюю службу, задал людям, собравшимся в часовне, простой вопрос, который я мог бы предвидеть, однако он оказался для меня совершенно неожиданным: «А вы объявляете открыто всему миру, что Иисус Христос — ваш личный Господь и Спаситель?»

Я — нет. И абсолютно не собирался! Я запаниковал. Пульс мой участился, я судорожно оглядывался по сторонам, чувствуя себя словно в ловушке. Я не хочу становиться «рожденным заново»! Мне прекрасно известно, что думаю о таких людях я сам — и что думают о них другие, не столь толерантные мои сограждане! Господи Боже, да я даже слово «Иисус» на людях не произношу! Все было прекрасно, я получил замечательный духовный опыт — неужели же Баррис сейчас все испортит? Мои внутренние стены, едва начав рушиться, немедленно выросли заново. К «возрождению в вере» я был определенно не готов.

Дальше Баррис — атлетического сложения молодой человек, с виду больше похожий на нерадивого студента, чем на пастора, — заговорил о том, как важно для христианина публичное исповедание своей веры. Он попросил нас склонить головы, закрыть глаза и помолиться. Затем негромко, мягко попросил: те, кто чувствует, что готовы принять Христа в свое сердце, пусть поднимут руку. Сердце мое забилось быстрее, но на этот раз — не от страха. Странно сказать, но я чувствовал настоятельное желание поднять руку. Ну нет — становиться единственным я не собираюсь! Украдкой оглянувшись вокруг, я увидел в зале несколько поднятых рук. Что же делать? От этого решения будет зависеть моя судьба в вечности! Но, может быть, и нет, тут же возразил внутренний голос, может быть, все эти разговоры о новом рождении — просто чепуха. Я продолжал молиться с закрытыми глазами — так безопаснее. Но желание поднять руку не исчезало. Может быть, оно от Бога?

Сердце мое угрожало вырваться из груди. Я как будто стоял на краю обрыва и решал, стоит ли прыгать. Я хотел сделать решительный шаг, но не хотел, чтобы на меня смотрели, как на психа. Не знал, как объясню свое обращение друзьям-атеистам. Не хотел даже представлять, как может измениться моя жизнь, когда центром ее станет Иисус. Что, если я нацеплю разноцветный парик, наклею огромные усы, отправлюсь в таком виде на стадион и примусь размахивать перед телекамерами плакатом с надписью: «Ин 3:16»? Или откажусь от всех материальных благ и посвящу жизнь заботе о бедных? Этого я не знал — и совершенно не стремился проверять на практике.

Но Баррис действовал очень умело. Подождав немного, он сказал: он чувствует, что в часовне есть еще люди, которые хотят сегодня стать христианами, но пока не решаются. Он подождет несколько минут, на случай, если еще кто-нибудь захочет поднять руку. Это он обо мне? — думал я. Или, может быть, его устами говорит Бог? Наконец я подчинился: сердце мое забилось спокойнее, и рука, словно по собственной воле, взмыла над головой.

Баррис попросил тех, кто поднял руки, прочесть вместе молитву грешника. В точности я ее не помню, но она звучала примерно так:

Дойдя до слов «прошу Иисуса сойти в мое сердце», я испытал то, что не могу назвать иначе как видением. Время замедлилось. Внутренним взором я увидел, как сердце мое раскрылось и прямо в него хлынуло теплое сияние. В следующий миг сердце вновь закрылось, но осталось освещено изнутри этим теплым светом. Я сразу почувствовал, что этот свет — Иисус, который теперь живет во мне. В груди ощущалось приятное, чуть покалывающее тепло. Так, значит, это и есть возрождение в вере!

Я открыл полные слез глаза. Со всех сторон окружили меня новообретенные братья во Христе — люди, с которыми я еще сорок восемь часов назад вовсе не был знаком. Они обнимали меня, хлопали по спине, жали мне руку, поздравляли с решением, которое обеспечит мне блаженство не только в этой жизни, но и в вечности. Они были счастливы за меня — но сам я был еще счастливее, ибо ощущал в своем сердце Иисуса.

***

Час спустя мы с Хью ехали домой. Я все еше пытался понять, что со мной произошло.

— Почему ты решился сегодня открыто исповедать Иисуса? — спросил Хью.

— Знаешь, Хью, все это очень странно, — отвечал я, ведя автомобиль по извилистой горной дороге. — Кажется, я пережил мистический опыт.

И я рассказал ему о своем видении. Хью родился и вырос в Огайо: он типичный житель Среднего Запада, трезвомыслящий и прочно стоящий на ногах. У него аналитический ум, а свои чувства он всегда держит под строгим контролем. Пресвитерианскую церковь он выбрал, потому что она строга и застегнута на все пуговицы, как и он сам. Однако мой рассказ он выслушал с живейшим интересом и ни на миг не усомнился, что я говорю правду.

— Ты видел Иисуса?

Я объяснил, что видел свет.

— А чувствовал Его присутствие?

Я рассказал про тепло в груди.

— А теперь как себя чувствуешь? — продолжал расспрашивать он.

— Сам не знаю, — неуверенно отвечал я. — Конечно, я ошарашен. Взволнован. Немного напуган. Не знаю, чем все это обернется.

— Об этом не беспокойся, — ответил он. — Бог укажет тебе путь.

По дороге домой мы с Хью договорились встречаться по утрам каждый понедельник и вместе бегать по берегу Бэк-Бэй — 752-акрового соленого озера на задворках Ньюпорт-Бич, в самом сердце округа Оранж. Это открытое пространство служит городку чем-то вроде Центрального парка: убежища для велосипедистов, бегунов, байдарочников и любителей птиц, которых здесь водится множество, и самых разнообразных: от голубых цапель и бурых пеликанов до легконогих пастушков-трескунов.

Скоро мы выработали что-то вроде расписания для пробежек. Первые полчаса говорили между собой — о делах на работе, о своих семьях, о спорте, о политике, вообще обо всем, что нас сейчас занимало. На обратном пути болтовня сменялась молитвой. Около получаса, прямо на дороге, мы вслух молились Богу, прося у него помощи и наставления. Молиться при посторонних мы стеснялись, поэтому часто замолкали, когда кто-то проходил мимо. Многие наши прошения менялись от недели к неделе, но некоторые оставались неизменными: здоровье для наших родных и друзей, мир во всем мире, успех в делах, утешение для тех, кто в нем нуждается. Поначалу этот ритуал казался мне странноватым, но скоро стал одним из лучших моментов недели. В молитве я как будто общался с Богом один на один. Кроме того, я начал больше думать о других. Молясь, я чувствовал себя так, как будто действительно борюсь с бедами и несправедливостями нашего мира.

Шли месяцы — и я не забывал благодарить Бога за все, что Он для меня делает. А делал Он немало. Наш брак был прочным и любящим. Грир родила второго сына Тристана, здорового и крепкого. Я рос профессионально: концерн «Лос-Анджелес тайме», купивший «Дейли пайлот», сделал меня главой быстро растущей сети местных ежедневных и еженедельных изданий, которые под моим руководством начали выигрывать в национальных конкурсах. Я надеялся, что этот поток благословений не прекратится, и ходил в церковь каждое воскресенье, вместе с женой и детьми. Раз в неделю ходил на занятия по изучению Библии. Бесплатно отредактировал книгу нашего пастора Кентона Бишора. На Рождество отвозил в сиротский приют в Тихуане праздничные подарки. И неустанно читал все, что могло укрепить и углубить мою веру. Детективы, приключения и жизнеописания замечательных людей на моих книжных полках постепенно уступали место книгам о христианстве.

Однако прекрасные отношения с Богом не избавляли от эгоистичных мыслей. Я начал молиться о том, чтобы Бог послал моей семье много денег. Кентон в одной из своей проповедей советовал молиться о чем-то конкретном, так что я решил просить у Бога пятьдесят тысяч долларов. Трудно сказать, почему я остановился на такой сумме — должно быть, просто потому, что она круглая и выглядела внушительно.

Несколько месяцев я молился о деньгах; и вот однажды вечером, подъезжая к дому, увидел, что у дверей меня ждет мой прежний босс. Что ему здесь понадобилось? Расстались мы с ним не по-дружески: дело в том, что сразу после того, как я ушел из своего журнала в «Дейли Пайлот», он его продал. При нашей последней встрече я сказал ему, что хотя по закону мне придраться не к чему, но по-человечески я чувствую себя одураченным. Ведь это я сделал журнал таким, какой он есть! И даже владел в нем пятью процентами акций, которые, уходя, просто отдал издателю. И вот, всего через несколько месяцев после того, как я перестал быть редактором журнала, он забирает себе всю выгоду от семи лет моего труда! Он ответил, что считает иначе, что по закону он мне ничего не должен, но, так уж и быть, проявит щедрость и выдаст мне чек на пять тысяч долларов. Не помешало бы прибавить еще девять раз по столько же! — подумал я тогда.

И вот теперь, несколько месяцев спустя, на тихой вечерней улочке в жилом квартале Коста-Меса он тепло поздоровался со мной, а затем рассказал, что они с женой недавно стали христианами и неулаженная ссора со мной очень их беспокоила. Они помолились и решили исправить свою ошибку. С этими словами он вручил мне запечатанный конверт и попросил открыть его дома, вместе с Грир.

По дороге к дому я размышлял о том, что ждет меня в конверте. Мелькнула мысль о сорока пяти тысячах, но я ее отбросил. Мой бывший босс обладал некоторыми достоинствами, но щедрость в их число не входила. Должно быть, там письмо с извинениями. Или с объяснениями. В лучшем случае еще пять тысяч. Я позвал Грир в гостиную, рассказал ей об этой встрече и показал конверт.

— Что ж, — проговорила жена без особого энтузиазма, — давай посмотрим, что внутри.

Я разорвал конверт, достал и развернул письмо. Внутри оказался чек. Руки у меня затряслись, когда я прочел цифру: 45 000 долларов. Не говоря ни слова, я протянул чек Грир. Она уставилась на него, затем на меня.

— Он просто дал тебе вот это? — недоверчиво спросила она.

— Да, — ответил я. — Сказал, что стал христианином и что эта история его тяготила. Можешь себе представить? Прибавь эти деньги к пяти тысячам, которые он дал мне в прошлый раз, — и получится как раз пятьдесят тысяч, о которых я молился!

— Так он теперь христианин? — повторила Грир. Очевидно, ее поразила перемена, произошедшая с моим бывшим боссом.

Вместе мы прочли сердечное письмо, приложенное к чеку. Говоря вкратце, бывший босс писал, что отдать мне эти деньги посоветовал ему Бог. Я почувствовал, как по спине бегут мурашки. Едва ли мне требовались дополнительные свидетельства существования Бога; но, думал я, только что Он дал мне пятьдесят тысяч новых причин в Него верить, да еще и преобразил моего бывшего босса!

Вступив в мир христианства, я часто слышал подобные истории — рассказы о чудесных совпадениях и неожиданных поворотах судьбы, неизменно приписываемых Провидению. В евангелических кругах такие удивительные, необъяснимые события в жизни верующего объясняются просто: «Это Бог». Понятно ведь, что их можно приписать только благости Господа. В совпадения евангелисты не верят. Если с тобой произошло что-то необычное — это Бог. Случаются, разумеется, и дурные совпадения: они объясняются человеческой греховностью, работой дьявола или — если в конце концов оборачиваются к лучшему — неизъяснимой премудростью Господа, умеющего зло обращать в добро.

***

Дела рук Божьих верующие видят повсюду — и я, как журналист, не понимал, почему об этом никто не пишет. Чем больше я слышал о таких встречах с благодатью, был им свидетелем, сам их испытывал, тем острее ощущал разрыв между тем, что происходит в общине верующих, и тем, как описывается церковная жизнь в мейнстримовых СМИ. Почему большинство моих коллег-журналистов по всей стране пишут о религии все, что угодно, только не то, что считают важным сами верующие? Почему, заговаривая о религии, они толкуют о каких-то пустяках или изображают ее в черных красках? Я начат заводить об этом разговоры с Хью во время наших утренних пробежек. Каждую неделю мы с ним изливали свой гнев на то, как освещается — точнее, затемняется — религия в прессе. Журналисты из года в год пишут па одни и те же темы — например, об отношении к абортам и гомосексуализму, — подробно описывают скучнейшие разборки между разными конфессиями (как правило, тоже связанные с гомосексуализмом), путаются в деталях и попросту неверно отражают то, что происходит в церквях, мечетях, синагогах и храмах нашей страны.

Ярким примером, получившим среди христиан печальную известность, стала в 1994 году новостная заметка в «Вашингтон пост», где, среди прочего, утверждалось, что консервативные евангелические христиане в большинстве своем «бедны, необразованны и легко поддаются внушению». Такая характеристика вызвала шквал протестов, и «Вашингтон пост» пришлось напечатать извинение, звучащее едва ли не хуже самой криминальной фразы: «В нашей вчерашней статье последователи евангелистских телепроповедников Джерри Фолуэлла и Пэта Робертсона были названы «в большинстве своем бедными, необразованными и легко поддающимися внушению». Это утверждение не имеет под собой фактической основы». Можно ли себе представить, чтобы журналист вздумал так отзываться о какой-либо иной большой группе граждан США? Дело ведь не только в репортере, написавшем такую фразу, но и в редакторах, которые ее пропустили, хотя их задача — вычищать некорректные утверждения. Эта история сильно задела христиан, поскольку наглядно показала им, что думают о евангелистах некоторые журналисты. Обычно это все-таки не так заметно.

Скудное и неверное освещение религиозной жизни в СМИ 1990-х годов (в последние годы ситуация изменилась к лучшему) не удивляло никого из тех, кто в те годы работал на новостях. По собственному желанию о религии писали очень немногие; как правило, религиозная тема служила «ссылкой», куда отправляли исписавшихся или некомпетентных журналистов. Эго было еще хуже, чем некрологи — по традиции последняя ступень журналистского падения, за которой следует «вон из профессии» (и это тоже изменилось в последние годы). Многие редакторы — а большинство их, согласно некоторым исследованиям, не являются регулярными посетителями церкви — воспринимали религиозную тему как безнадежно устаревшую дань традиции, продолжающую свое жалкое существование только потому, что на страницах раздела «Вера» в субботнем выпуске можно публиковать церковную рекламу. Надо же чем-то заполнять пустые места между списками молитвенных домов и церковными объявлениями!

Я же видел в религиозной теме неразработанную золотую жилу. Стоило копнуть немного вглубь — и тебе открывались интереснейшие истории, которыми, без сомнения, можно увлечь читателей. Я знал множество примеров (включая и свой собственный) того, как вся жизнь человека резко менялась под влиянием веры.

Однако мейнстримовые журналисты, как правило, копали в других местах и с такими сюжетами не сталкивались.

После нескольких месяцев возмущения и жалоб на дурную работу коллег ко мне вдруг пришло озарение — как мне тогда показалось, прямиком от Бога. «А почему бы, — спросил невидимый голос, — тебе не писать о религии самому? Вот ты и употребишь свой дар во славу Царства Божьего».

Эта мысль привела меня в восторг. Я совмещу работу с религиозным призванием — буду писать о том, как влияет религия на повседневную человеческую жизнь. Что за гениальный замысел (я не сомневался, что это замысел Бога)! Буду использовать свои сильные стороны, на христианском жаргоне — «свой дар». Я стану зачинателем серьезной религиозной журналистики в Америке: исполню задачу, возложенную на меня Богом, а заодно добьюсь профессионального успеха и прославлюсь на всю страну.

О своей идее (точнее, об идее Бога) я немедленно рассказал Хью, однако не умолчал и о том, что вижу на этом пути немало препятствий. На тот момент, будучи главой сети местных новостных изданий «Лос-Анджелес тайме», я очень недурно зарабатывал. Перейти в небольшую газету на меньший оклад? Невозможно: ведь я — единственный добытчик в семье, и семья быстро растет. Искать место в другом концерне такого же масштаба? Тогда придется переезжать, а мне не хотелось срывать семью с места. Кроме того, репортером я не работал уже больше десяти лет. Да и кто меня наймет, пусть и на небольшой оклад, чтобы я писал о религии? Очевидно, воплощать свою мечту придется на месте — в «Лос-Анджелес тайме». Но и здесь мой замысел казался невыполнимым. Я работаю в отделе местных изданий: а между местными изданиями — муниципальные советы, родительский комитет, школьные спортивные состязания — и новостным отделом одной из крупнейших газет в мире — пропасть шириной с Большой Каньон. Рассчитывать перепрыгнуть через эту пропасть — все равно что мальчишке из деревенской бейсбольной команды под патронажем клуба «Янки» надеяться, что его позовут нападающим в одноименный нью-йоркский клуб. Такого просто не бывает.

Вот так я изложил Хью, почему из моей идеи ничего не выйдет, и он ответил:

— Ты ставишь границы Богу. Просто молись о том, чтобы получить такую работу. Если Он действительно этого хочет — Он найдет способ.

И я начал молиться. Я просил Бога, чтобы он помог мне начать писать о религии в «Лос-Анджелес тайме». Молился об этом по утрам, по вечерам и в течение дня. Молился на наших еженедельных пробежках — и вместе со мной молился и Хью. Мы бегали-бегали, молились-молились... и все тщетно. Так продолжалось четыре года. Однако вера моя оставалась крепка, и я даже не думал бросать молитвы. Быть верующим иногда значит быть упрямым и настойчивым. Моисей терпеливо ждал сорок лет в пустыне и в результате даже не вошел в Землю обетованную — но своего добился. Бог лучше знает, когда дать мне эту работу, думал я.

Тем временем мое обращение перестало быть тайной, и в некоторых кругах я оказался весьма востребован. Дело в том, что в Южной Калифорнии не так уж много евангелических христиан, которые одновременно работают в мейнстримовых СМИ. Когда наша церковь организовала суточное молитвенное бдение, именно меня попросили провести часовую молитву за средства массовой информации. Эту задачу я едва не провалил — так мне было неловко. Шестьдесят минут растянулись на целую вечность. Чувствовал я себя совершенно как старшеклассник, произносящий речь без подготовки, с той лишь разницей, что говорил с закрытыми глазами и слушали меня не только христиане, но и Сам Бог. Голос у меня дрожал; несколько раз я терял нить и умолкал, мучительно соображая, чего же нужно просить у Бога для наших СМИ. Должно быть, это была худшая молитва в истории человечества.

Мне предложили присоединиться к международной группе евангелических христиан, работающих в светских новостных изданиях и поддерживающих друг друга. Я отказался, не видя в этом особой необходимости. Верующих в новостных изданиях особо не приветствуют, но и не гонят. Когда доходит до евангелистов, издатели, как правило, придерживаются вежливого неформального правила: «Мы не спрашиваем, ты не говоришь». А беседы в курилке редко касаются таких личных вопросов, как вера.

Меня попросили прочесть в христианском колледже курс лекций о журналистике — точнее, о том, как евангелисту выжить в светском издании. Это предложение я тоже отклонил, почувствовав, что руководство колледжа интересует не то, как христианину «выжить» в светском СМИ, а то, как туда незаметно проникнуть, а затем, укрепившись на новом месте, развернуть там религиозную пропаганду. От такого подхода меня воротило.

Я пришел к мысли, что, если мы хотим привлекать людей к христианству, лучше всего привлекать их ненавязчивым личным примером. Сам я принял веру, потому что видел рядом с собой людей, которыми восхищался, жизнь которых была явно более полной и счастливой, чем моя, и, судя по всему, причиной их благополучия был Иисус. Они не проповедовали, не клеймили грешников, не угрожали адским огнем — они просто жили христианской жизнью, и люди вокруг них тоже становились христианами. Лучше всего сказал об этом святой Франциск Ассизский: «Проповедуй Евангелие непрерывно — если нужно, словами». И вера, и опыт говорили мне, что жизнь неверующих может радикально измениться к лучшему не только Здесь, но и в вечности, если они примут Иисуса, как я. Мне хотелось, чтобы окружающие видели во мне привлекательный пример человека, живущего по-христиански. К этой цели я стремлюсь и сейчас — хотя, по правде сказать, я далеко не образец.

Я начал искать причины того, что Бог не посылает мне работу в «Лос-Анджелес тайме». Может быть, я еще не готов? Может, надо сначала получить национальную известность, а пока мое дело — молиться в пустыне, поститься и готовиться? Но прошло уже четыре года — и никакого продвижения. Наконец я решил поискать другой путь к достижению цели. На Бога надейся, но и сам не плошай, верно? Быть может, подумал я, моя ошибка в том, что я мечтаю о работе на полную ставку. И все это время молился не о том. Может, начать с более скромного запроса? Можно, например, обратиться в отдел местного издания округа Оранж — «Таймс Коммьюнити Ньюс» — и предложить им регулярно вести религиозную колонку. С работы уходить не придется, зарплата останется прежней, а 200 000 подписчиков местного издания «ЛА Таймс» получат возможность ближе познакомиться с религиозным сообществом, составляющим заметную часть трехмиллионного населения округа.

Осенью 1997 года я договорился о встрече с редактором и директором местной газеты: их обоих я знал по совместной работе в отделе местных изданий. Мы расселись вокруг небольшого стола в кабинете директора. Я глубоко вздохнул, мысленно произнес краткую молитву — и забросил пробный шар:

— Что, если я скажу вам, что в округе Оранж действует организация численностью в пятнадцать тысяч человек, о которой ни один из ваших двухсот журналистов уже много лет ничего не пишет?

Мои собеседники покачали головами и ответили, что такого и вообразить себе не могут.

— Такая организация существует. Это — Церковь Сэдлбэк в Лейк-Форест. Вы никогда и ничего о ней не пишете — а ведь это все равно что не упоминать «Ангелов» или «Анахеймских утят»! — Заглянув в блокнот с планом своего выступления, я продолжал: — Кроме того, в округе Оранж расположены: второй по величине католический диоцез к западу от Миссисипи, крупнейшая в Северной Америке мечеть, одна из богатейших в стране иудейских общин. Церкви, синагоге или мечети люди жертвуют больше денег, чем любым другим благотворительным организациям в стране. Будем объективны: перед нами огромная и практически не освещенная тема. Вера важна для людей. Для многих вера — центр их жизни. Но для местного издания округа Оранж это, похоже, тайна за семью печатями. Изредка вы что-то пишете о религии — но лишь изредка. А известно ли вам, например, что тысячи студентов в округе Оранж на этих весенних каникулах, вместо того чтобы пить и буянить в Палм-Спрингс, поедут в Тихуану строить дома для бедняков? Неужели об этом неинтересно было бы прочитать в газете?

Я хотел бы писать колонку о религии, которая будет читаться не хуже колонки о спорте. Потому что ее автор любит религию и понимает, что она значит для людей. Такое дополнение определенно пойдет на пользу местному «Таймс»!

И я протянул через стол список из тридцати возможных тем для колонки. Редактор и директор читали список и кивали. Очень, очень интересная идея, сказали они; хотелось бы поскорее взяться за дело. Они со мной свяжутся и обсудят все детали. Я пожал им руки и поблагодарил за то, что уделили мне время. Мне хотелось плясать от радости. Сработало! Я сделал решительный шаг — а дальше, как обычно, Бог пришел мне на помощь!

Однако прошло три недели, а от моих собеседников не было ни слуху ни духу. Пока наконец, открыв местную «Таймс», я не увидел там анонс новой религиозной колонки. Странно, подумал я: почему же они рекламируют мою колонку, а мне об этом не сообщают? Начал читать — и обнаружил, что вести колонку буду не я, а профессор-религиовед из местного колледжа! У меня упало сердце. Они использовали мою идею и пригласили другого автора — без извинений, без объяснений! Как такое могло случиться? Что они думали — что я об этом не узнаю? Возможно ли, что такая мысль пришла нам обоим одновременно, но они выбрали ученого? Четыре года я молился — и все напрасно! А может быть, я неверно понял волю Бога? Может быть, Он хочет для меня чего-то другого? Я терзался сомнениями в себе, пропущенными через фильтр убеждения, что для каждого из нас у Бога есть особый план. Не было сил даже звонить в редакцию «Таймс» и выяснять истинную причину происшедшего — это было слишком больно.

Через несколько дней уныния и молитв я пришел к выводу, что не мог ошибиться в истолковании воли Божьей. Ощущение моего предназначения было сильным, ясным и, несомненно, исходило свыше. Бог хочет, чтобы я писал о религии. Я это чувствовал. «Таймс» потеряли возможность обзавестись отличным религиозным колумнистом — что ж, им же хуже! А у меня обязательно будет еще один шанс — и надо быть к этому готовым.

Второй шанс пришел меньше чем через полгода. В местное издание округа Оранж пришел новый редактор — женщина, с которой мы быстро сдружились. Скоро я заговорил с ней о колонке и подсунул свой список из тридцати тем, подчеркнув разницу между своим подходом к религиозной теме и более сухим и научным подходом профессора. Она прочла мой список. Затем подняла на меня взгляд и произнесла чудесные слова:

— Знаешь, а давай попробуем. Например, раз в две недели. Когда напишешь первую?

Мне показалось, что один из последних тумблеров в моей христианской жизни со щелчком занял свое место. Я не сомневался, что все это сделал Бог; я — лишь Его орудие. Меня охватило чувство глубокого удовлетворения и благоговения перед властью Бога. Уж этот шанс я не упущу! В тот же день я сел за работу. Мне хотелось показать, что религиозная тема способна дать газете лучшие сюжеты — такие, какие грех прятать в субботнем религиозном разделе, которые стоит разбросать по всему изданию, может быть, даже вынести на первую страницу!

Через несколько недель, 19 декабря 1998 года, проснувшись от того, что у моего крыльца с шуршанием приземлилась ежедневная газета, я вскочил с постели и бросился на улицу. В сером предутреннем свете я отбросил первую тетрадь и принялся листать вторую. Вот она: колонка, посвященная Джону Мурлаху, финансовому директору округа, несколько лет назад предсказавшему, что округ Оранж потерпит банкротство на полтора миллиарда долларов. В то время ни одна газета не писала о том, что, по словам самого Мурлаха, мудрость финансиста он почерпнул из Библии.

Мне, как верующему, нравилась мысль, что любовь Мурлаха к Библии каким-то образом помогла ему предсказать финансовый крах округа. Но как журналист я понимал, что это очень спорно — и тем лучше! Неверующие, прочтя мою колонку, с ума сойдут: для них это все равно как если бы госслужащий признался, что по вопросам инвестиций государственных денег советуется с астрологом. Сам я придерживался срединной позиции: вполне возможно, что основные финансовые принципы Мурлаха взяты из Библии, но способность предвидеть неминуемое банкротство связана скорее с пониманием того, как делаются дела на Уолл-стрит, чем с мудростью, взятой из Книги Притчей. Успех Мурлаха несомненен, но верующие и скептики смогут без труда объяснить его с совершенно разных точек зрения. Я чувствовал, что такой спор может быть очень увлекательным. А ведь подобных историй в мире религии можно найти множество! Я наконец нашел свою золотую жилу.

Как я и ожидал, с поиском материала для колонки «Поговорим о религии» не возникло никаких проблем. Со всех сторон на меня сыпались интереснейшие истории о том, как религия меняет человеческую жизнь. Куда бы я ни повернулся — видел вокруг удивительных людей.

***

Взять хотя бы историю Мэдж Родда, пожилой церковной органистки, которая по воскресеньям поднималась в три часа утра и шла за «овсянкой духовной» в ближайший ресторан «Денни». Там семидесятилетняя женщина молилась, читала Библию и завтракала, чтобы к половине восьмого быть на своем месте — за органом в часовне Голгофы в Коста-Месе.

Однажды в воскресенье, после обычного раннего завтрака, Мэдж зашла в туалет. В соседней кабинке сидел бродяга, сезонный рабочий по имени Джеймс Бридл, и листал порножурнал. Бридл, заядлый кокаинист, был под кайфом и жаждал насилия: сжимая в руке нож, он поджидал жертву. Мэдж рассказывала, что вышла из кабинки и увидела его. Заблокировав дверь журналом, Бридл набросился на женщину. Невыносимо долго — в течение, быть может, четверти часа — он душил ее, бил головой об пол, резал ножом и пытался совершить над ней сексуальное насилие.

Удивительно, что хрупкая (ростом всего 1,5 метра и весом 45 килограммов) пожилая женщина сумела так долго противостоять 23-летнему насильнику. Она рассказывала, что отбивалась от него руками и ногами и звала на помощь Бога. «Господи, помоги! Господи, спаси! Дорогой Иисус, никто меня не спасет, только ты!» — кричала она во весь голос, но за двойными дверями туалета никто ее не слышал. Наконец Бридл поднялся. Он повернулся к Мэдж — лицо ее было все в синяках и кровоподтеках, белая блузка залита кровью — и сказал: «Я тоже верю в Бога. Но Сатана отравляет мой разум. Мне нужна помощь. Я знаю, что мне нужна помощь». После этого он бросился бежать — но не успел далеко уйти: менеджер «Денни» догнал его и задержал до прихода полиции.

Казалось бы, вот и конец истории. «Сезонный рабочий напал на престарелую церковную органистку» — тема, достойная пары абзацев в местной газете. Однако, очнувшись в палате Пресвитерианской Мемориальной больницы Хог в Ньюпорт-Бич, Мэдж придала этому сюжету совершенно иной поворот. Первые слова, которые она сказала своей дочери после нападения, были:

— Этот несчастный... Мы должны передать ему Библию!

Немногие поняли, что произошло. Психологи, работающие с жертвами насилия, сочли, что Мэдж находится на стадии отрицания, и уговаривали ее «выплеснуть свой гнев». Другие решили, что она святая — идея, над которой сама Мэдж только посмеялась. «По натуре я человек злопамятный, — рассказывала она. — Помню истории многолетней давности, которые все вокруг, должно быть, давно позабыли». О том, что произошло, она говорит просто: в ней действовал дух Божий. «Нет, это не природная доброта — это было нечто сверхъестественное».

Мэдж и человек, напавший на нее, встретились вновь в суде. После того как судья приговорил Брид ла к семнадцати годам тюрьмы — этот приговор Мэдж сочла справедливым, — она передала ему Библию, подчеркнув в ней строки, которые, по ее мнению, должны были помочь ему на его духовном пути. Кроме того, она создала сеть поддержки Бридла: группу молодых христиан, которые смогут помогать ему советами и наставлениями по выходе из тюрьмы, когда самой Мэдж, скорее всего, давно уже не будет в живых.

— Бог знал, что этот человек непременно на кого-нибудь нападет, — завершила свой рассказ Мэдж. — Вот и послал ему навстречу чудаковатую старушку-органистку, которой хватило ума прийти в суд с Библией и сказать человеку, который ее чуть не убил: «Слово Божье — вот все, что тебе нужно!»

***

В другой своей колонке я рассказывал о Донне Бод-жесс. Первое и естественное чувство, которое испытывают люди, впервые услышав о ее судьбе, — сострадание. Наступление рассеянного склероза, поразившего ее нервную систему, приковало ее к постели, а затем и обездвижило. Ноги уже давно ей не повинуются, а недавно отказали и руки. Она зависит от окружающих буквально во всем: встать с постели, почистить зубы, причесаться, накраситься, позавтракать — во всем этом ей нужна помощь. И все это — еще до девяти часов утра!

Однако, увидев Донну Боджесс своими глазами, вы забудете о сострадании. Оно уступит место другим чувствам: восхищению, даже благоговению, и приливу оптимизма.

Она сидит в инвалидном кресле, руки ее сведены вечной судорогой, но Донна с улыбкой говорит о том, что Бог дал ей счастливую жизнь. И вот что удивительнее всего: вы ей верите. Все вокруг это подтверждают.

Во-первых, друзья. Друзей у нее множество! В ее квартире в Мишн-Вьехо постоянно звонит телефон; каждый вечер дом полон гостей и звенит смехом. Время от времени одна из подруг сажает Донну в свою красную «Миату» и возит гулять по округу — за день они проезжают больше ста пятидесяти миль.

— Кажется, мир вертится вокруг мамы, — говорит ее дочь Кери, 26 лет, живущая вместе с матерью. — Все, кто с ней знакомится, хотят продолжить знакомство.

Во-вторых, у Донны есть интересное любимое дело. Она проводит мотивирующие беседы о Христе, записала мотивационную кассету («Дорога к радости»), а сейчас, при помощи компьютера с голосовым управлением, пишет книгу.

Все это — в дополнение к работе на полставки в церкви Сэдлбэк: каждый вечер она обзванивает прихожан, напоминая им о встречах церковных групп и предлагая помощь. Кроме того, она ведет группу взаимной поддержки людей, страдающих хроническими недугами. Но больше всего гордится еще одной своей «работой» — двумя чудесными дочерьми.

А в-третьих, она просто счастлива.

— Меня поражает то, как легко она справляется со множеством препятствий, стоящих у нее на пути, — говорит Ян Манчестер, администратор церкви Сэдлбэк. — Донна помогает людям увидеть истинный масштаб их проблем. Удивительно, но она буквально никогда не жалуется!

Возникает очевидный вопрос: как женщина, прикованная к инвалидному креслу, неспособная даже самостоятельно почистить зубы, может жить такой насыщенной и счастливой жизнью?

— Это счастье дал ей Бог, — отвечает Кери. — Должно быть, это Божий дар. Всех поражает этот контраст: жизнь ее сложилась так трагически, и при этом она так счастлива!

Сама Донна думает иначе.

— Проблем у меня не больше, чем у всех остальных, — говорит она. — Разница лишь в том, что мои проблемы всем видны. Многим живется тяжелее, чем мне, просто снаружи этого не видно.

Разговаривая с Донной, нетрудно поверить, что 31 год назад она была ведущей солисткой в хоре школы Тастин. И сейчас, в 49 лет, она очень симпатичная женщина (кстати, ее дочь просит сообщить приличным мужчинам с серьезными намерениями, что мама одинока!), открытая и общительная, нечто среднее между Рози О’Доннел и Матерью Терезой.

Страшный диагноз ей поставили в 19 лет. Тридцать лет Донна ведет борьбу с прогрессирующей болезнью — и учится с ней жить. От трости — к ходункам, от обычного инвалидного кресла — к креслу с электрическим приводом. Каждый год болезнь лишает ее каких-то возможностей и вынуждает все больше и больше полагаться на Бога.

— Никогда не знаю, в чем откажет мне мое тело сегодня или завтра, — говорит Донна. — Не знаю, как бы я с этим справлялась, будь я одна. Но я не одна — каждую минуту каждого дня со мной Бог. Я научилась складывать все свои тревоги к Его ногам. Когда я так поступаю, небеса раскрываются, и на меня снисходят благословения.

В конце этой встречи я не мог не задать вопроса:

— После того, что с вами произошло, не сомневались ли вы, что Бог есть?

— Да как же Его может не быть? — отвечает Донна. — Что бы я делала, не будь Бога? Бог — моя надежда, моя радость, моя сила. Он — любовь всей моей жизни.

***

А вот еще один пример: сестра Мария ордена Святого Норберта. Привлекательная молодая женщина с острым умом, еще недавно — многообещающий адвокат, младший партнер юридической фирмы в Миннесоте. Теперь она живет жизнью отшельницы в горах Техачапи. Скромный монастырский домик она делит еще с пятью женщинами — насельницами Аббатства Святого Михаила в округе Оранж, недавно открывшего единственный в США монастырь норбертинок.

Святой Норберт жил в Германии в начале XII века. Роскошную жизнь богача он променял на трудное существование бедного священника и установил для своих последователей суровый режим молитвы и покаяния.

— В какой-то миг переживаешь обращение, и все меняется, — рассказывает сестра Мария, вступившая в обитель год назад, после разочарования в своей карьере. — Одной из перемен в моей жизни стала потеря работы. Но, кроме этого, я ощутила зов Бога.

Должно быть, зов был весьма настойчивым. Монашеская жизнь сурова: до конца своих дней сестры должны соблюдать жесткое расписание. Встают они в четыре часа утра, ложатся в десять вечера (а в полночь поднимаются на молитву). Молитвы занимают большую часть их времени; кроме этого, они поют, учатся и занимаются надомной работой (например, создают базы данных для интернет-фирм), которая позволяет им себя обеспечивать. Свободное время — один час в день.

Их жизнь сведена к самому необходимому. Здесь нет ни телевизора, ни радио, ни газет, редко приходят посетители. Покинуть монастырь сестра имеет право лишь в двух случаях: для визита к врачу или если ее родные в беде и нуждаются в ней.

Сестры добровольно избрали для себя столь суровую жизнь, потому что верят в важность молитвы. Они уверены: если непрестанно молишься о том, чтобы Бог кому-то помог, — это действует! А самый лучший способ молиться — заботиться только о самом необходимом, не позволяя мирским треволнениям и развлечениям вставать между молящимся и Богом.

Разумеется, созерцательная жизнь чужда и непонятна многим, в том числе порой и родным и друзьям монахинь.

— Пока живешь в миру и принимаешь мирской образ жизни, все нормально, — говорит сестра Мария. — Но когда начинаешь что-то менять, зачастую эти перемены пугают людей. Их это смущает, потому что заставляет взглянуть критически и на собственную жизнь.

Я сознательно, по собственному выбору, отдала свою жизнь Богу. Да, это радикальное решение, но Царство Божье не достается без труда. Мы пришли сюда, чтобы спасти свои души.

С сияющими глазами рассказывает сестра Мария о дне, когда стала монахиней:

— Я ощутила такой покой, такую радость! Я была к этому готова. Мне не пришлось делать выбор, от чего-то отказываться. Я чувствовала: отказываться не от чего. Есть Бог, и Он — повсюду.

Скоро я обнаружил, что разработка религиозной темы кое в чем сильно отличается от всех остальных. Одно из первых своих интервью я брал у пастора, который оставил работу преуспевающего брокера по недвижимости и зарплату с пятью нулями, чтобы последовать зову Бога. Когда-то он шил себе костюмы на заказ — теперь же одевался в «Гудвиле», ибо видел свое призвание в том, чтобы служить народу Божьему.

Войдя вместе со мной в свой крохотный кабинетик, он спросил:

— Не возражаете, если сперва мы помолимся о том, чтобы вы успешно выполнили свою работу?

О совместной молитве с интервьюируемым в этическом кодексе «Лос-Анджелес тайме» нет ни слова; однако мне показалось, что это будет неправильно. Что, если у нас возникнет конфликт интересов? Может быть, притвориться, что я молюсь, чтобы его не обидеть? Пастор вопросительно смотрел на меня, видимо, не понимая, над чем я так долго раздумываю.

— Разумеется, — ответил я наконец, не желая раздувать из этого историю.

Он склонил голову и начал молиться. Я тоже наклонил голову, но глаза закрывать не стал — лучший компромисс, который я на тот момент мог придумать.

В дальнейшем при разговорах о вере такое случалось довольно часто, независимо от того, о какой религии я писал.

Очень часто интервьюируемые, прежде чем начать разговор, спрашивали, к какой религии принадлежу я сам. При расспросах на другие темы люди редко задают журналисту личные вопросы (по крайней мере, с первых же слов) и никогда не спрашивают о вере. Теперь же во мне видели либо коварного врага, либо потенциального новообращенного. Это не объясняется одной лишь «паранойей верующих». Когда речь идет о религиозных вопросах или об историях жизни верующих, между восприятием религиозных и нерелигиозных людей порой обнаруживается непреодолимая пропасть, в полном согласии с максимой: «Мы выносим из жизни лишь то, что приносим в нее».

Поначалу я старался не отвечать: мне казалось, ответ предполагал, что личные религиозные воззрения могут оказать влияние на мой репортаж. Однако мне нужно было, чтобы интервьюируемые чувствовали себя свободно и были со мной откровенны; и самое меньшее, что я мог для этого сделать, — дать им прямой ответ на простой вопрос.

— Я христианин, — отвечал я. В детали не вдавался, пока о них не спрашивали; но спрашивали часто.

Верующие — будь то христиане, иудеи или мусульмане — неизменно выражали облегчение, узнав, что писать об их вере будет верующий журналист. Такая реакция полностью противоположна предрассудку, распространенному в самом журналистском сообществе, — предрассудку, который в самой вежливой форме звучит так: «Способен ли евангелический христианин писать о вере объективно?» На мой взгляд, писать о вере способен кто угодно, как убежденный верующий, так и атеист. Важно лишь, чтобы он стремился описывать свой предмет точно, учитывая контекст и все нюансы.

Интересно, что журналистское сообщество крайне редко выражает подобное же недоверие к репортерам, когда речь идет о других темах. Способен ли журналист-демократ объективно описать праймериз кандидата-республиканца? (Вообще-то подавляющее большинство политических журналистов в нашей стране — демократы. Кандидаты от Республиканской партии относятся к ним подозрительно; но, на мой взгляд, хотя в СМИ порой и заметен «либеральный уклон», основные претензии республиканцев связаны с неизбежными законами рынка. О плохих новостях легче писать — и они лучше продаются. Склоки и скандалы популярны независимо от того, о какой партии идет речь. Серьезный анализ программы по здравоохранению или реформы социального страхования привлечет гораздо меньше читателей.) А как насчет спортивных комментаторов, пишущих о своей любимой команде? Или пламенных защитников окружающей среды, пишущих о тяжелой промышленности? Свои предубеждения есть у любого журналиста. Но для работы важно лишь то, насколько точно и верно он описывает действительность. Если он пишет с какой-то задней мыслью — и читатели, и редактор скоро это заметят, особенно в наши дни, в эпоху Интернета и социальных сетей.

У меня «задняя мысль» была только одна: заворожить своих читателей религией так же, как был заворожен ею я сам. Хоть я и считал себя евангелическим христианином, однако полагал, что проповедовать свою веру мне не следует. Во-первых, это запрещает журналистская этика. Во-вторых, это не в моем стиле. А в-третьих, столь прямолинейный подход не сработает — меня просто перестанут читать.

Колонка «Поговорим о религии» не была для меня основной работой. Я писал ее по вечерам и в выходные, а затем отсылал по электронной почте редакторам. Но думал я о ней днем и ночью. Мне казалось, я подобрал ключ к двери в волшебную страну и теперь намеревался исследовать каждый дюйм ее территории.

Перечитывая свои колонки, я вижу, что они строились по определенной схеме. Если передо мной вставал вопрос, относящийся к вере, в очередной колонке я начинал искать на него ответ. Например, я сомневался в необходимости платить церкви десятину. Мне думалось, что эта мудрость едва ли исходит от Бога — скорее, это ловкий трюк, придуманный религиозными лидерами, чтобы их организации никогда не оставались без денег. И неужели Бог в самом деле хочет, чтобы небогатый журналист, живущий в округе Оранж и обремененный большой семьей, отдавал Ему десять процентов (до вычета налогов — на этом пасторы особенно настаивают!) с каждой своей зарплаты? Я думал, что попросту не могу себе этого позволить. А потом написал о мультимиллионере по имени Джон Крин, который половину своего дохода (в тот год, когда я брал у него интервью, это составляло 50% от 176,8 миллиона долларов) отдавал на благотворительность. Такую жертву он начал приносить полвека назад по совету своего пастора. В то время Крин боролся за выживание своего бизнеса: на его компании висело 250 тысяч долларов долга.

«Проповедник сказал мне: если будешь отдавать, ничего не ожидая взамен, то Бог воздаст тебе вдесятеро, — рассказывал Крин, фабрикант аттракционов, сейчас уже умерший. — Звучало как выгодная сделка. Я подумал: почему бы и нет?»

Едва он начал отдавать половину, удача повернулась к нему лицом. Крин рассказывал мне, что просто не успевал избавляться от плывущих к нему в руки денег. Они все прибывали и прибывали. Так что я тоже начал платить десятину — и вскоре обнаружил, что прекрасно обхожусь без этих десяти процентов.

Часто я с тревогой задумывался о том, что Бог может потребовать от меня не только части зарплаты, но и чего-то большего. Поэтому писал о людях, которые ради веры шли на гораздо более серьезные жертвы. И никто из них не жалел о том, что совершил. Наоборот, они рассказывали, что теперь их жизнь стала намного полнее. В одной из колонок я размышлял о цене веры на примере одного жителя округа Оранж, бывшего мусульманина, который собирался отправиться на Западный берег реки Иордан проповедовать своим бывшим единоверцам Христа, что было очень рискованно и даже опасно для жизни. (И в самом деле, ему пришлось претерпеть угрозы от террористической группы «Хамас».)

«Я всегда чувствовал призвание стать миссионером среди мусульман, — рассказывал этот человек, попросивший называть его Стивом. Свое настоящее имя он не открывал, поскольку по исламским законам за то, что он делал, ему грозила смертная казнь. — Мусульмане — потрясающие люди, они чище многих христиан. Они готовы умирать за свою веру, а христиане не готовы даже отказаться от любимой телепередачи ради того, чтобы сходить в церковь».

Стив продал все свое имущество: оставил себе лишь смену одежды, несколько книг и гитару, чтобы зарабатывать на свою новую жизнь.

«Я не боюсь, — говорил он. — Я верю, что этого от меня хочет Бог — значит, Он меня защитит».

Писал я и о людях, которые получали от жизни тяжелые удары, но не винили в этом Бога. Они, безусловно, были лучшими христианами, чем я. Так, я рассказал о похоронах Итана Шигеру Сикреста — младенца, который родился недоношенным и первые три месяца жизни провел в больнице. При рождении он весил всего 400 граммов. То, что он выжил, многие считали чудом — об этом даже писали в новостях.

После рождения ребенка Сикресты, убежденные христиане, и их друзья обратились к верующим по всему миру с просьбой молиться за младенца. Один из его врачей, пытаясь объяснить то, что Итан чудесным образом выжил, сказал: «Его вымолили».

Однако в восемь месяцев Итан подхватил респираторный вирус. Организм его не успел выработать зрелую иммунную систему, и за обычной простудой последовали новые и новые болезни, все более тяжелые, которые в конце концов свели его в могилу. Смерть Итана поставила его родителей, их друзей, священников, врачей — всех, кому был небезразличен этот ребенок, — перед вопросом: почему же Бог не вмешался и не спас его снова? Я пришел на похороны, потому что трагическая история Итана глубоко меня тронула, но еще потому, что хотел услышать ответ на этот вопрос.

Пастор Дж. П. Джонс, обратившись к скорбящим, сказал, что эта смерть «открывает наши глубочайшие страхи», связанные с Богом. Вот честный ответ, сказал он: мы не знаем, почему Бог позволил Итану умереть. И не узнаем этого, «пока не перейдем из этой жизни на небеса и не увидим все так, как видит Бог».

Понятно, что так говорит пастор — но что скажут родители? Будь это мой ребенок, я был бы вне себя от гнева на Бога за то, что он позволил этому произойти — особенно после всех молитв за Итана. Это казалось особенно жестоко.

Но Сикресты, уже потерявшие одного сына (их первый ребенок родился мертвым), не сомневались, что в будущем смогут если не понять, то хотя бы увидеть проблески Божьего замысла.

— После смерти нашего первого сына, — говорил Алан Сикрест, — я не мог разглядеть в этом никакого благословения. Но со временем понял, что это не так. Наш брак стал крепче. Мы стали более заботливыми родителями. Однако сразу после его смерти, конечно, мы этого увидеть не могли.

—Все будет хо рошо. Конечно, не сегодня, не завтра и не на будущей неделе. Но у нас все будет хорошо, потому что мы верим Богу.

Мужество и вера Сикрестов поразили меня: до таких высот христианства мне было еще идти и идти. Не раз в трудные минуты воспоминания об этой мужественной семье придавали мне силы.

***

Я все еще чувствовал себя относительным новичком в религии, и вера вызывала у меня много вопросов. Основным их источником было Священное Писание — Библия. Дело в том, что Слово Божье, если вчитаться в него внимательно, обнаруживает перед читателем множество противоречий, странных указаний и историй, в правдивость которых трудно поверить. Для меня Библия стала загадкой. Листая Писание, я то и дело натыкался на алмазы неизреченной мудрости. Вот несколько моих любимых изречений: «Вот, Я повелеваю тебе: будь тверд и мужествен, не страшись и не ужасайся; ибо с тобою Господь Бог твой везде, куда ни пойдешь» (Ис Нав 1:10). «Не заботьтесь ни о чем, но всегда в молитве и прошении с благодарением открывайте свои желания перед Богом, и мир Божий, который превыше всякого ума, соблюдет сердца ваши и помышления ваши в Иисусе Христе» (Флп 4:6—7). И: «Плод же духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание. На таковых нет закона» (Гал 5:22-23).

Однако, пытаясь прочесть Библию целиком (за что я безуспешно принимался несколько раз), я спотыкался о длиннейшие и скучнейшие родословия (начальные главы Первой книги Царств); некоторые законы Бога, в которых наказание явно не соответствовало преступлению (Книга Левита рекомендует карать смертью за брань в адрес отца или матери, за «вызывание духов», за супружескую измену, инцест, гомосексуальный акт, зоофилию, богохульство), а также на рассказы об Иисусе, куда более суровом и раздражительном, чем я привык (Евангелие от Марка). Разумеется, я не все в Библии понимал буквально, однако даже фигуральное истолкование некоторых пассажей не спасало дела: в самом деле, какую благочестивую мораль можно извлечь из замысла Бога «убить всех первенцев мужского пола в Египте, людей и животных», потому что фараон не хочет освобождать евреев? Разве только ту, что Бог — злобный мстительный тип, с которым лучше не связываться. Однако я не сомневался, что вся Библия вдохновлена Богом, и полагал, что проблема в моей неспособности правильно ее толковать.

В некоторых своих колонках я рассказывал о христианских апологетах, исследующих историческую достоверность религии. Мне хотелось послушать христиан, более разумных и образованных, чем я сам, которые ни на секунду не сомневались в том,

что говорит Библия — даже в самых «неудобных» ее местах, которые большинство верующих предпочитает пропускать или не замечать. И не только не сомневались, но и могли подтвердить свои объяснения вескими аргументами! Вот почему мне нравилось брать интервью у таких людей, как Билл Кризи.

Когда Кризи начал работать над диссертацией в области средневековой литературы, кто-то из друзей предостерег его: «Не трать жизнь на то, чтобы сделаться первоклассным специалистом по какому-нибудь третьестепенному викторианскому поэту. Выбери крупного автора или серьезную работу».

— Поэтому, — рассказывал мне Кризи, — я выбрал Бога и Библию. Бог — определенно поэт мирового уровня!

В наши дни Билл Кризи, пятидесяти двух лет, известный преподаватель английского языка и литературы в Лос-Анджелесском университете. А по вечерам (а также по утрам и по выходным) он без устали учит людей Библии. Его задача — преподать Благую Весть, страница за страницей, стих за стихом, как можно большему числу слушателей.

— Занавес открывается в Книге Бытия и закрывается в Откровении, — говорит Кризи. — Сюжет строго линейный. Вы не сможете понять Книгу Откровения, если не прочитаете шестьдесят пять книг, которые ей предшествуют.

Я несколько раз бывал на библейских занятиях Кризи. Он — отличный лектор, сочетающий энциклопедические знания с ораторским мастерством и чувством юмора. Кризи исповедует популярный в наши дни подход: он преподает Библию как литературное произведение. Его цель, как и у любого преподавателя литературы, ввести студентов «внутрь повествования».

— Библейские герои для меня так же реальны, как вы, — говорит Кризи. — Я хочу, чтобы и мои ученики ощутили их реальность.

Проблема в том, добавляет он, что большинство людей, изучая Библию, читают ее в отрывках, не соблюдая хронологии. Ученики Кризи за два года прочитывают Библию от начала до конца.

— Это все равно что слушать симфонию Бетховена по нескольку нот за раз в случайном порядке, — говорит Кризи. — Многие пытаются прочесть Библию целиком, но, как правило, спотыкаются на Книге Левита. Я — проводник на этом пути. Я здесь уже был и знаю дорогу.

Хотя Библию писали, по меньшей мере, сорок четыре автора на протяжении более полутора тысяч лет, Билл Кризи видит в ней единое литературное произведение — Слово Божье.

— Главный герой — Бог, — говорит он, — конфликт — грех, тема — искупление. Лицо Бога — на каждой странице Писания, голос Его — в каждом слове... [Библия] с каждой секундой подводит нас все ближе и ближе к Богу Живому.

Вузовские преподаватели, изучающие со своими студентами Библию как литературное произведение, по большей части не верят в Бога сами и обращаются не к верующим. Как правило, они просто дают элементарные знания студентам, не имеющим о Библии никакого представления и желающим что-то узнать об этой прославленной книге, не задаваясь при этом никакими серьезными вопросами. Однако, читая Библию целиком, от этих вопросов уйти невозможно: здесь ты неминуемо сталкиваешься со всеми возможными противоречиями. Апостол Павел писал: «Беспорядка Бог не творит», однако Библия породила тысячи различных истолкований и бесчисленное множество христианских деноминаций. Даже богословы дают различные ответы на самые разные вопросы, как важнейшие (спасаемся ли мы делами или только благодатью?), так и второстепенные (были ли у Иисуса братья?). Как верующему во всем этом разобраться? Знакомя своих учеников с историческим контекстом и научными сведениями, Кризи дает глубокие и содержательные ответы на самые «трудные» вопросы, связанные с Библией.

Например: для обычного читателя Библия превращается в «ужастик», когда Бог испытывает верность Авраама. Господь приказывает ему: «Возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака [уже взрослого]; и пойди в землю Мориа и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе» (Быт 22:2).

Звучит как садистское издевательство — особенно когда Бог в последний момент останавливает Авраама, уже занесшего нож над сыном. Однако Кризи в 95-минутной лекции, обращаясь к географическим и историческим данным, а также к другим библейским книгам, объясняет: Авраам знал, что Бог либо спасет Исаака, либо его воскресит, ибо Господь уже обещал Аврааму, что у Исаака будет много потомков. Бог всегда выполняет обещанное: и как мог бы сын Авраама иметь детей, если бы умер?

Можно не соглашаться с анализом Кризи; однако меня успокаивало то, что этот блестящий интеллектуал читает Библию целиком, не смущаясь тем, что в ней находит.

***

Шли месяцы — и я не мог нарадоваться тому, как же мне повезло со второй работой! Любой интересовавший меня вопрос, связанный с религией, я мог обсудить с величайшими в стране экспертами: достаточно было снять трубку и набрать номер. Я встречался с людьми, с которыми происходили чудеса. Каждое утро я в нетерпении вскакивал с постели, думая о своей новой колонке. Да и кто бы отказался, например, в пятницу вечером отправиться на самую крутую школьную дискотеку во всем округе Оранж, которую, так уж совпало, проводит Церковь Мормона? Или поехать на выходные в Тихуану и увидеть, как сироты открывают рождественские подарки, присланные им из разных церквей США? Или в субботу утром посмотреть, как ученики субботней синагогальной школы под руководством учительницы строят Ноев Ковчег, сажают в него игрушечных зверушек и отправляют в плавание?

Я был в восторге от своей работы. Свою первую колонку я повесил в рамке на стену своего кабинета в «Таймс Коммьюнити Ньюс». Я нашел свое призвание и уже размышлял о том, как бы перебраться в местный «Таймс» на полную ставку. Надежды мои возросли, когда редакторы начали спрашивать, как это мне за несколько часов в неделю удается находить более интересны«; сюжеты, чем их штатному религиозному репортеру, работающему на полную ставку? Порой случалось, что мне приходили одновременно две свежие и актуальные идеи для колонки: в таких случаях редакторы давали мне зеленый свет и поручали оформить одну из них как обычную статью. В таких случаях мои материалы публиковались в первой тетради и привлекали больше внимания.

Однако важнее всего то, что благодаря этой работе укреплялась моя вера. В 1999 году исполнилось семь лет со дня моего обращения на вершине горы. Я чувствовал, что у моего христианства «растут мускулы». Я все лучше и лучше понимал Библию, стремился глубже погрузиться в историю христианства и в его традиции. Я больше не стеснялся своей веры, мне не нужно было постоянно бороться с собой — религиозная жизнь стала для меня нормальной частью жизни обыденной. Кроме того, я «вырос» из церкви Моряков. Ее «удобная» атмосфера, благодаря которой я так легко вернулся к христианству, теперь казалась мне слишком уж удобной. Я перерос веселые песенки с попсовыми мелодиями, простенькие «послания», кофе из кофемашин. Меня тянуло к чему-то более торжественному, суровому, требующему усилий — более настоящему. Церкви Моряков я был благодарен, но чувствовал, что она для меня — пройденный этап. В какой-то момент мы просто перестали туда ходить. Никто этого не заметил. В этом благословение и проклятие больших церквей: никто не обращает внимания на новичков и не замечает, что уходят «старики».

Грир мечтала вернуться в Католическую церковь, к которой принадлежала в детстве и юности. Как многие урожденные католики, в других деноминациях она чувствовала себя неуютно. Она тосковала по ритуалам, по торжественности службы, по знакомой атмосфере. Мы попробовали сходить в местный католический приход, но неудачно: там отец Джером Карчер (сын Карла Карчера, основателя «Карла-младшего») с ласковой улыбкой сообщил Грир, что она прелюбодейка, так как ее брак заключен не в церкви.

— Не может быть, чтобы вы в самом деле так думали! — со смехом воскликнула Грир.

— Именно так и я думаю, — заверил ее отец Джером. — Так сказал Иисус.

В эту церковь мы больше не возвращались.

Однако и меня самого все больше привлекала Католическая церковь: ее сложная двухтысячелетняя история, рассказы о святых, глубина и размах ее богословия, красота ее богослужения, ее всеобъемлющая традиция, в которой ультралибералы и ультраконсерваторы, богатые и бедные, принадлежащие к большинству и к меньшинствам, не смущаясь, молятся в одном приходе. Не так давно — еще на памяти старшего поколения — вековой конфликт между протестантами и католиками в США ощущался живо и остро. В 1928 году, когда на президентские выборы шел от демократов Эл Смит, среди его противников процветала разнузданная антикатолическая риторика. (В одном бестселлере описывалось во всех подробностях, как в монастырях жгут живьем младенцев.) Агенты республиканцев распустили слух, что Смит намерен тайно удлинить Голландский Тоннель на 3500 миль и соединить Америку с Ватиканом. И в наши дни отношения между евангелистами и католиками далеки от идеальных: многие евангелисты считают подчинение папе и молитвы святым доктринами, по меньшей мере, не библейскими. А многие католики со своей стороны попросту не замечают евангелистов, поскольку те не относятся к Единой Истинной Церкви.

Мы с Грир сошлись на компромиссном варианте — начали ходить в пресвитерианскую церковь Святого Андрея в Ньюпорт-Бич. Пастор Джон Хаффман, давно нам знакомый, руководил этой церковью уже несколько десятилетий. Джон — шести футов ростом и 220 фунтов весом, этакий огромный плюшевый мишка, всегда в свитерах и безупречно отглаженных брюках — интеллектуал, любитель политики и гольфа, ученик Нормана Винсента Пила. В свое время, служа в церкви в Бис-кейн-Ки, Флорида, где часто отдыхал Ричард Никсон, Джон был одним из духовных наставников президента. Его проповеди, произносимые звучным басом, полны неожиданных, часто парадоксальных суждений — прекрасная духовная пища для тех, кто хочет верить не только сердцем, но и умом.

В 1999 году мы начали посещать пресвитерианскую церковь и записали наших троих (а вскоре и четверых) сыновей на детские церковные программы, которые им очень понравились. Мы по-прежнему ходили в церковь в субботу вечером, а после службы оставались подкрепиться с друзьями пиццей и салатом. Кроме того, по вечерам в среду в церкви Святого Андрея работал кружок по изучению Библии, тоже с параллельными детскими программами. Теперь два вечера в неделю мы проводили в церкви всей семьей.

***

О том, что возрастаю в вере, я догадывался и по тому, что стал меньше тревожиться. Я не сошел с ума от беспокойства, узнав, что мое основное место работы попало под сокращение. Собственно говоря, под сокращение попал весь мой отдел. Сменились владельцы, изменилась стратегия, и наше направление начало ежегодно приносить убытки, складывающиеся в миллионы долларов. За прошедшие три года менеджеры «Таймс» поставили на развитие местных новостных изданий — запустили почти две дюжины новых местных ежедневников и еженедельников. Мы наняли около двухсот молодых журналистов и открыли десять новых офисов. Однако рекламные отделы новых изданий за таким ростом не поспевали, и наши усилия не окупались.

К 2000 году, когда «Лос-Анджелес тайме» купила «Трибьюн Компани» и посадила над нами новую управленческую команду, сама концепция местных изданий требовала серьезного пересмотра. Никто нам этого не говорил, но мы чувствовали, что дни наши сочтены. Мы перестали нанимать новых людей. Наиболее талантливых в команде постарались передвинуть на позиции в основном издании «Таймс». Вполголоса советовали нашим репортерам, фотографам и редакторам готовить резюме. Одним словом, жили как приговоренные, не знающие, на какой день назначена казнь.

По натуре я всегда был (да и остаюсь) человеком нервным. Я обгрызаю до мяса ногти, меня часто мучают тревожные сны, а в минуты волнения у меня порой начинает громко урчать в животе. Но в 2000 году, как ни странно, я оставался спокоен. Хотя подвешенная ситуация изрядно выматывала и заставляла понервничать — в глубине души меня не оставляло чувство... благополучия? Уверенности? Даже не знаю, как это назвать. За первые четыре десятилетия своей жизни я такого практически не испытывал.

Ставки были высоки. Именно я нанимал на работу большинство людей, которых сейчас ждало увольнение, и чувствовал за них ответственность. А что буду делать я сам? У меня нет ни сбережений, ни предложений от других работодателей. Детей в нашей семье уже четверо, и откладывать деньги не удается — живем от зарплаты до зарплаты. Мне уже сорок лет, и я специализируюсь на низкооплачиваемых местных репортажах — жанре, переживающем тяжелые времена.

И все же в глубине души я чувствовал: все это неважно. Бог любит меня. На Его любви нет ни пятна, ни порока. Что бы ни случилось — Он позаботится обо мне и о моей семье. Должно быть, подсознательно готовя себя к потере работы, я написал несколько колонок о людях, которые потеряли все, но от этого стали только сильнее, ибо верили в Бога.

Звонок застал меня в отпуске на Кауаи. «Прости, Билл, — проговорил менеджер из «Таймс», — не хотелось тревожить тебя в отпуске, но, наверное, лучше, чтобы ты знал. Мы закрываем большую часть местных изданий. Объявим об этом на следующей неделе. Тебе лично беспокоиться не о чем: ты — прекрасный работник, и место в основной «Таймс» для тебя уже приготовлено. Подробности обсудим позже».

А через неделю я стоял в большом зале для совещаний перед толпой встревоженных и озабоченных молодых журналистов. Кто-то из «Таймс» слил новости о расформировании и увольнениях другим СМИ — и о том, что им придется искать новую работу, многие услышали по радио по дороге в офис.

Я подтвердил эту дурную весть. Затем сказал: я горжусь тем, что мы делали вместе. В нелегких условиях мы выполнили огромную работу — и этого никто у нас не отнимет. Еще сказал: конечно, сегодня тяжелый день, но я уверен, что для всех присутствующих он станет началом большого пути, стартом к новым достижениям. Все это я говорил искренне, поскольку не сомневался, что Бог позаботится и о моих сотрудниках. Хотя они, кажется, не очень-то мне поверили.

Собственное будущее оставалось для меня загадкой. Менеджер сказал, что у меня будет работа в «Таймс» — но какая? Я всей душой мечтал писать о религии, — но это казалось невозможным. Штат религиозных журналистов в «Таймс» был укомплектован полностью; был свой религиозный репортер

и в округе Оранж. Однако я не тревожился — вместо этого я положился на Бога и рассматривал смену работы как приключение. Посмотрим, думал я, что Он приготовил для меня на этот раз?

Ответ пришел почти немедленно. Вскоре после разговора с коллегами мне позвонила редактор «Лос-Анджелес Таймс-Оранж» и попросила зайти к ней. У нее, сказала она, есть одна безумная идея — и она подумала, что это может быть мне интересно.

— Что скажете, если я предложу вам писать о религии на полную ставку?

Сердце мое гулко забилось. Она что, шутит? Никогда раньше мне не предлагали ничего подобного!

— Я бы с удовольствием, — ответил я. — Но как же ваш нынешний религиозный репортер?

— Переведем ее на другое направление, — ответила она.

Хоть и страшно не хотелось об этом говорить, я признался, что на зарплату репортера мне не прокормить семью.

— Не беспокойтесь, об этом я позабочусь, — ответила она. — Так что же, соглашаетесь или нет?

И широко улыбнулась. Ей очень хотелось заполучить меня на эту работу, но вряд ли она догадывалась, что еще больше этого хочу я сам!

— Почту за честь.

Так две недели спустя я стал сотрудником религиозного отдела «Таймс».

***

В колледже у меня было две страсти (не считая секса и пива) — спорт и новости. Сам я считал себя настоящим прессоманом — обожал читать газеты и журналы.

Интернета в то время не было, и я частенько отправлялся в библиотеку Калифорнийского Университета Ирвайн и сидел там часами, листая подшивки прессы со всей страны. Журналистика — будь то новости, репортажи, аналитические статьи — меня завораживала. Любимой моей книгой в те далекие времена был роман Хантера Томпсона «Страх и ненависть в Лас-Вегасе»: о журналисте, который, накачавшись наркотиками, едет на выходные освещать байк-шоу. Первую фразу этого романа — «Накрыло где-то около Барстоу, у края пустыни»[1] — я и сейчас помню наизусть.

К концу первого года в колледже я все еще не знал, чем собираюсь заниматься в жизни. Специализировался я на политологии, однако, в отличие от большинства однокурсников, не собирался становиться юристом. Мне казалось, адвокатам живется не слишком весело. Не зная, на чем остановиться, я спросил совета у друга своих родителей, мудрого человека. Он ответил: подумай, что тебе нравится, и сделай это своей профессией. Тогда сможешь всю жизнь заниматься тем, что доставляет удовольствие, да еще и получать за это деньги; а любовь к своему делу поможет тебе преуспеть. Я подумал: что, если стать журналистом, как Хантер Томпсон или его коллеги из мейнстрима, Вудворд и Бернстайн?

— Мне нравится журналистика, — ответил я другу родителей. — Может быть, мне стать репортером?

— Отлично. У вас в колледже газета есть? Дуй туда!

На лужайке перед входом в офис «Нью Юниверсити» (еженедельной газеты Университета Ирвайн) я просидел не меньше часа, собираясь с духом. Наконец, с сердцем, бьющимся где-то в горле, поднялся на второй этаж, где располагалась редакция, заглянул в приоткрытую дверь...

Это была любовь с первого взгляда. Трезвон телефонов, стук пишущих машинок, запах объедков пиццы из замасленных коробок на полу, повсюду — кипы старых газет и разных бумаг... Я понял: это мой дом! Вот где я хочу провести всю оставшуюся жизнь!

— Прошу прощения, — робко обратился я к человеку за ближайшим к двери столом. — Я... я хотел бы работать в газете. Если можно, писать о спорте.

— Я — редактор спортивного отдела, — ответил он. — Какие у тебя планы на сегодня?

Я пожал плечами. Порывшись в столе, он достал оттуда и протянул мне тощий репортерский блокнот.

— Через десять минут начинается мужской теннисный матч. Иди освещай. К вечеру жду репортажа.

Я вылетел за дверь, потрясенный тем, с какой легкостью получил свое первое задание. А несколько дней спустя, развернув «Нью-Ю», обнаружил там свою статью. Со своим заголовком! Со своей подписью! Я пишу!! Я журналист!!!

И теперь, восемнадцать лет спустя, я снова впервые входил в редакцию — на сей раз в редакцию «Лос-Анджелес таймс», где мне предстояло писать о религии на полную ставку.

Конечно, такой тесноты и беспорядка, как в прежних моих редакциях, здесь не было — все-таки «Лос-Анджелес таймс» входит в десятку ведущих американских изданий. Стильные указатели на стенах направляли посетителей в отделы «Город», «Календарь» и «Спорт». У дверей кабинета редактора стояла вертушка со свежими номерами «Нью-Йорк таймс», «Уоллстрит Джорнал», «Ю-Эс-Эй Тудэй» и «Оранж-Каунти Реджистер». В дальнем конце коридора располагалась библиотека: компьютеры, связанные с базами данных по самым разным вопросам, книжные полки, набитые справочными изданиями, кладбище газетных вырезок многолетней давности, шкаф, полный свежих журналов. И все же, по сути, моя новая редакция не слишком отличалась от редакций поменьше и попроще. Так же трезвонили телефоны, стучали клавиши, так же ломились столы от газет и бумаг. Важное отличие состояло лишь в том, что в редакции «Лос-Анджелес таймс» можно было встретить лучших журналистов мира.

Сбылась моя мечта! И за это я благодарил свою веру и многолетние молитвы. Бог услышал мои молитвы и ответил на них так, как я и вообразить не мог! Теперь я смогу узнавать о религии все, что хочу знать — в рабочее время и за деньги! И это не все: я смогу влиять на то, как освещается религия в одном из крупнейших и влиятельных СМИ нашей страны!

Трудно было поверить такому счастью.

Вскоре после того, как я приступил к новой работе, в ноябре 2000 года, ко мне в кабинет заглянула коллега с интересной историей.

— Привет, Билл! — поздоровалась со мной Джин Паско, личность в редакции известная и весьма уважаемая. Мощный голос ее без труда перекрыл редакционный шум. — Слышал когда-нибудь об отце Майкле Харрисе?

Я помотал головой.

Джин, лет сорока с лишним, любительница бега на длинные дистанции, писала о политике и считалась одним из лучших репортеров в «Таймс». Список ее информаторов толщиной не уступал телефонной книге какого-нибудь небольшого городка.

— Был директором католических школ «Матер Деи» и «Санта-Маргарита», — громогласно пояснила Джин. — «Санта-Маргариту» построил сам на пожертвования, собрал около двадцати шести миллионов.

А теперь его обвиняют в сексуальных домогательствах к учащимся. Мне тут кое-кто слил документы. — И она шмякнула мне на стол кипу каких-то юридических бумаг. — Посмотри, интересно. Может, напишем об этом вместе, когда дело дойдет до суда?

Я бегло перелистал пачку. Какие-то заявления, отношения, ходатайства... И конца им нет. Обязательно посмотрю на этой неделе! — сказал я себе. И, конечно, так и не посмотрел. Эта грязная, но, по всей видимости, единичная история не вызвала у меня никакого журналистского интереса. Я и не подозревал, что прямо у меня под носом разворачивается сюжет, который приведет к потрясениям и историческим реформам в католических диоцезах Лос-Анджелеса и округа Оранж; что иск против отца Майкла Харриса — первый из сотни подобных исков к католическим священникам; что по этим искам будет выплачено в общей сложности более миллиарда долларов; что «католический секс-скандал» серьезно подорвет репутацию Католической церкви в США. Четырнадцать месяцев спустя, когда «католический секс-скандал» прогремел от Бостона до Гавайев, стало ослепительно ясно, что история отца Харриса была его первым звоночком.

Но меня в то время занимали истории куда более увлекательные. В первый год своей новой работы я летел вперед, словно выпущенная из лука стрела. За год я опубликовал 145 материалов. Каждая статья открывала перед мной новые темы — еще более увлекательные, вдохновляющие, возвышающие дух. «Это Бог!» — думал я. Во реем, что со мной происходит, я видел руку Господа. [

Больше всего завораживали меня святые, например, такие, как Мэдж Родда — люди, внезапно прощающие своих насильников или несостоявшихся убийц. Оказалось, что таких много: они встречаются в каждой мало-мальски крупной конфессии и везде вызывают удивление и непонимание. В этом нет ничего нового. Святцы Католической церкви полны людьми, которых их современники считали безумцами, а последующие поколения прославили как святых.

Один из самых известных и почитаемых католических святых — Франциск Ассизский — был сыном богатого купца и поначалу отличался от своих ровесников разве что разгульным образом жизни и безудержным пьянством. Но однажды он услышал проповедь, основывавшуюся на этом отрывке из Евангелия от Матфея:

Эта проповедь поразила его в самое сердце. Франциск отказался от всего, что имел. Друзья и знакомые насмехались над ним, родные умоляли его опомниться, но он снял с себя даже башмаки, надел грубую рясу, подпоясался веревкой и в таком виде, босиком, отправился ухаживать за прокаженными. Впоследствии его наряд — ряса, подпоясанная веревкой, — стал формой одежды францисканцев, монашеского ордена, основанного на принципах Франциска.

Христиане, излучающие святость, с которыми я знакомился в ходе журналистских расследований, и интриговали меня, и пугали. Я видел, что эти люди просто не могут веровать «постольку-поскольку», как большинство из нас. Они чувствуют, что Бог требует от них большего. Писание призывает их следовать словам Иисуса — и они принимают Его слова буквально и следуют им всерьез. Часто они отправляются к беднякам, живут среди них, снабжают их едой и всем необходимым. Порой вера приводит их к политической активности: они начинают бороться за запрет абортов, за возвращение христианства в публичное поле или пламенно защищают окружающую среду творение Божье.

После первого года работы, когда необузданный оптимизм мой немного улегся, я начал замечать, какая огромная пропасть зияет между жизнью обычных верующих (к их числу относился я сам, а также большинство известных мне пасторов) и тех, кто живет так, как будто принимает Писание всерьез.

Впервые я заметил эту пропасть и поразился ей, когда брал интервью у одной из богатейших семей мира, Сьюзан и Генри Самуэли. Генри Саму-эли, бывший инженер, в 1980-е годы преподававший в Лос-Анджелесском университете, в 1991 году основал компанию Broadcom Corporation, а семь лет спустя превратил ее в акционерное общество. В июле 2000 года, когда я разговаривал с четой Самуэли, их состояние оценивалось в 5,1 миллиарда долларов; только за последний год они пожертвовали 27 миллионов долларов Калифорнийскому университету в Ирвайне, 25 миллионов — Лос-Анджелесскому университету, 5 миллионов — театру «Опера Пасифик» и много более мелких сумм различным некоммерческим организациям. Я хотел поговорить с ними об их последнем пожертвовании — трех миллионах долларов на строительство постоянного помещения для реформистской синагоги южной части округа Оранж: у этой синагоги не было своего дома, и много лет собрания и чтения Торы проходили в трейлерах.

В особняк Самуэли, высящийся на утесе на берегу океана в Корона-дель-Мар, я прибыл вместе с Марком Болстером, фотографом из «Таймс». Охранники выяснили, кто мы и откуда, и провели нас внутрь. Я немного нервничал — не каждый день приходится разговаривать с миллиардерами! — однако оба Самуэли, особенно Сьюзан, держались так непринужденно и гостеприимно, что в этом дворце с потрясающими видами на океан и на скалистый калифорнийский берег мы скоро почувствовали себя как дома. Генри, стройный подтянутый человек с густыми, коротко стриженными каштановыми волосами и темными усами, выглядел и разговаривал как типичный инженер: спокойный, точный, немногословный. Говорил он скупо и по существу.

Экстравертом в семье явно была Сьюзан — элегантная женщина с лучистой улыбкой и звонким смехом, заражающая своим энтузиазмом. Она выросла в еврейском квартале Лос-Анджелеса; по ее словам, крепкая вера, сохраненная с детства, помогла ей спокойно принять внезапно свалившееся на нее богатство.

Самуэли рассказали, что оба они воспитывались в иудейской традиции, высоко ставящей цедака — еврейское слово, означающее «справедливость», но которое можно перевести и как «благотворительность». Родители Генри чудом выжили во время Холокоста, и, по его словам, ему неприятно было видеть, что его синагога — «Храм Вефильский» в Ализо-Вьехо — ютится в трейлерах: «Как будто для евреев здесь места нет».

В нашем интервью Самуэли впервые сообщили о том, что поддерживают либерально-реформистское движение в Израиле, где доминирует ортодоксальный иудаизм. В то время в Израиле было около 20 реформистских синагог, и лишь четыре из них имели собственные помещения. Самуэли уже пожертвовали два с половиной миллиона долларов реформистской синагоге неподалеку от Тель-Авива.

Генри Самуэли (в то время ему было сорок пять лет) назвал себя «приверженцем умеренности во всех жизненных сферах». О своей вере он говорил спокойно; настоящая страсть зазвучала в его голосе лишь тогда, когда зашла речь о фундаментализме.

— Broadcom, — говорил он, — это, возможно, самая мультикультурная компания на планете Земля! У нас работают люди всех рас, всех вер, всех цветов и религий. И прекрасно! Это-то мне и нравится! В реформистском иудаизме, пожалуй, больше всего привлекает меня проповедь толерантности к другим религиям и культурам. Терпеть не могу ортодоксов всех религий, в том числе и ортодоксальных иудеев. По-моему, у них что-то не в порядке с головой!

Эти слова — единственные резкие слова, произнесенные Генри Самуэли за это утро, — засели у меня в памяти. Он заставил меня задуматься об этом религиозном парадоксе. Кто такие истинно верующие? Заблуждающиеся люди, у которых «не псе в порядке с головой»? Или они просто относятся к религии серьезнее остальных? Евангелисты любят задавать друг другу неожиданный вопрос: допустим, вас арестовали за то, что вы христианин. Найдет ли следствие достаточно улик, чтобы вас осудить? Для многих и многих ответ — «нет». Я любил писать о людях, ставящих свою веру превыше всего — не на словах, а на деле. Они были другими. Когда моя собственная вера колебалась, я припадал к их историям, словно к источнику живой воды. Они напоминали мне, что святость — не выдумка.

Вот, например, пастор Эд Сейлас. Хотите узнать, действительно ли ваш пастор верит в Бога? Посмотрите, что он скажет и сделает, когда в мозгу его десятилетнего сына обнаружат опухоль. Взгляните, не поколебалась ли его вера после того, как из его ребенка извлекли огромный сгусток окровавленного мяса, после того, как биопсия обнаружила агрессивный рак, после того, как из-за тошноты и неукротимой рвоты его сын похудел больше чем на двадцать фунтов?

На воскресной службе, где предполагалось праздновать вступление его церкви в более крупное религиозное сообщество, Сейлас рассказал собравшимся о страшной болезни своего десятилетнего Тимоти. А затем произнес проповедь о том, как оставаться твердыми в вере. Для проповеди он выбрал текст из Книги пророка Даниила, 3:17—18:

— Вера, — сказал он своим прихожанам, — не зависит от обстоятельств. Она зависит только от того, кто для нас Бог.

Или Лея и Дуайт Смит. Эта супружеская пара трудилась в сфере продаж: она торговала учебниками, он работал на компанию «3М» — и оба делали прекрасную карьеру. Однако, пройдя свой жизненный путь до половины, они поняли, что не исполняют призыв Христа жить бескорыстно и помогать бедным.

— Мало просто говорить, что Иисус мой Спаситель, — говорит Дуайт. — Надо и вести себя соответственно.

Они ушли с работы и вступили в общество «Католическое рабочее движение» — независимую группу помощи беднякам, имеющую свое отделение в Санта-Ана, Калифорния. Супруги поселились в двухэтажном доме в беднейшей части города (дом этот был пожертвован обществу каким-то благодетелем) и открыли в нем приют для бездомных, в первую очередь для женщин и детей. Вскоре и дом, и даже задний дворик каждый вечер начали заполняться телами всех возможных форм и размеров. В конце каждого месяца — когда иссякают государственные пособия — толпа ищущих приюта достигает 200 человек. В доме три ванные, и в каждую — нескончаемые очереди. Кухня только одна, и кормление гостей каждый вечер превращается в геркулесов труд. Но Смиты никому не отказывают в прибежище.

— Не могу же я выбирать, которую из немолодых и нездоровых женщин вышвырнуть на улицу, чтобы ее там изнасиловали или ограбили! — говорит Дуайт. — Эти люди никому не нужны, у них один защитник — Иисус Христос.

Дуайт — крупный лысеющий мужчина с громовым голосом, острым умом и грубоватыми манерами, благодаря которым бездомные считают его почти своим. Лея — тихая, но, быть может, посильнее своего шумного мужа: доброта святой сочетается в ней с упорством питбуля — и только благодаря этому ей удается поддерживать в этом хаосе порядок. Сами Смиты вместе с еще несколькими «католическими тружениками» живут на втором этаже. Зарплаты они не получают — только кров, стол и несколько долларов в неделю на карманные расходы.

«Католическое рабочее движение» было создано в 1933 году, во время Великой депрессии, стараниями общественной активистки Дороти Дэй. Один из основных его принципов — предлагать беднякам еду и приют, не унижая их достоинства. В «Католическом рабочем движении» Санта-Аны я провел много часов — среди больных физически и умственно, алкоголиков и наркоманов, безнадежно опустившихся и просто бедолаг, которым не повезло в жизни. Все они живут здесь в тесноте, личного пространства практически нет. Часто возникают проблемы, претензии, конфликты. Дуайт и Лея действуют примерно как врачи «Скорой помощи» — в первую очередь вмешиваются в кризисные ситуации, но в конечном счете служат всем.

Обстановка тяжелая, душераздирающая; но случаются и светлые моменты. Например, некоторые бездомные дети занимаются здесь музыкой — играют в основном на скрипках, прямо посреди всего этого бедлама. Говорят, кто-то из здешних учеников попал в школьный оркестр и выступал вместе с ним в Карнеги-Холле в Нью-Йорке. Другие чудеса в «Католическом рабочем движении» более скромны: отец перестал накачиваться наркотиками на ночь, бездомная мать сумела записать детей в школу, у семьи появилась крыша над головой.

Во время осенних и рождественских каникул единственный телефон в «Католическом рабочем движении» разрывается от звонков людей, желающих поработать в приюте. Такое количество помощников Смитам не требуется, однако каждого волонтера они принимают с распростертыми объятиями. Они понимают: главное — дать человеку почувствовать, что его помощь нужна, ощутить, что значит помогать другим. Если повезет, волонтеры станут приходить и в другие дни года, когда каждая пара рук на счету.

Порой мне казалось, что Дуайт и Лея — безнадежные идеалисты, мазохисты или просто чокнутые. Но постепенно я понял: они просто христиане — и принимают христианство всерьез. Отдавать себя ближним для них так же естественно, как дышать. Они не могут иначе.

К христианству Рика Уоррена, пастора мегацеркви и автора бестселлеров, я поначалу отнесся скептически. В Лейк-Форест, Калифорния, Уоррен построил церковь Сэдлбэк, постепенно собравшую вокруг себя один из крупнейших приходов в мире. На воскресные службы сюда приходит около 20 ООО прихожан. Десятиакровый церковный парк чем-то напоминает Диснейленд (и это не случайное сходство — в его проектировании участвовали инженеры компании «Дисней»): веселые современные здания и роскошные ландшафты, в том числе ручей, разделяющийся надвое, как Красное море, и огромный камень, который откатывается и открывает зрителям пустую «гробницу».

Пока я не встретился с Уорреном лицом к лицу, мне казалось, что его служение направляется скорее расчетливым маркетингом, чем словом Божьим.

Но вскоре после публикации его книги «Целенаправленная жизнь», вышедшей на первые места в списках продаж, я познакомился с самим Уорреном, с его командой, с другими пасторами, которых он наставлял, и понял, что ошибался. Во-первых, ничего «расчетливого» в нем и в помине нет. Говорит он всегда просто, прямо и по существу. Ходит в гавайских рубашках и штанах цвета хаки, в таком же костюме и служит. Рукопожатиям предпочитает медвежьи объятия. В его манерах и повадках чувствуется деревенский парень с севера Калифорнии, всегда готовый поболтать с любым, кто ему встретится. Он куда больше похож на «классного мужика», с которым вы вместе играете в боулинг, чем на пастора-суперзвезду!

«Рик — самый обычный парень, — сказал мне пастор из одной маленькой церквушки. — Смотришь на него и думаешь: да ведь и я так могу!»

Тысячи пасторов по всему миру, используя уорреновскую идею «целенаправленности», создали процветающие церкви. Главная задача — привлекать ищущих в церковь и затем постепенно, шаг за шагом, вовлекать их в служение. Многие «целенаправленные» пасторы говорили мне, что Уоррен совершает в христианстве вторую Реформацию. И сам Уоррен, хоть он и не склонен к самовосхвалению, описывает свою деятельность теми же словами: «Первая Реформация прояснила, во что верит Церковь -- нашу доктрину, наше учение. Нынешняя Реформация поможет понять, что Церковь делает — каковы наши задачи и наша деятельность на земле».

В то же время Уоррен, по-видимому, искренне изумлен своим успехом. Он часто упоминает о том, сколько миллионов его книг распродано, с таким видом, словно сам не может в это поверить. Одним и тем же тоном он рассказывает о восторженном письме президента Джорджа У. Буша и о том, что шоферы из Национальной ассоциации гонок серийных автомобилей NASCAR при изучении Библии используют его книгу.

Широкая известность и взятая на себя грандиозная задача заставляют Уоррена тщательно следить за своей репутацией. Он отклонил многочисленные предложения вести регулярные телепрограммы — не хочет, чтобы его ассоциировали с телепроповедниками, и вообще сторонится прессы, предпочитая вести свою работу через пасторов и церкви. Ездит он на трехлетнем «форде», а из доходов от продаж своей книги вернул церкви свою зарплату за все 23 года служения в Сэдлбэк. Теперь он платит «обратную десятину» — 90% доходов от его книг идет на служение.

Чтобы избежать искушений и не давать повода для сплетен, Уоррен дал обет никогда не оставаться наедине ни с одной женщиной, кроме своей жены Кей. Даже если перед ним открываются двери лифта и он видит там женщину, Уоррен ждет следующего лифта или идет пешком.

Находиться рядом с Уорреном в течение нескольких дней крайне утомительно. Он страдает синдромом дефицита внимания, но эту слабость превратил в свою сильную сторону: он ни минуты не сидит на месте и буквально фонтанирует идеями (а вот собраний терпеть не может, что и неудивительно). Глядя на него, нетрудно представить его в школе, где Уоррен — в то время тощий длинноволосый подросток с гитарой и в круглых ленноновских очках — создал в кампусе христианский клуб, после школы организовывал рок-концерты, раздавал Библии, ставил христианские мюзиклы и выпускал самодельную христианскую газету. И сегодня Уоррен спешит завоевывать души новообращенных.

— Бог хочет, чтобы его потерянные дети нашлись, — говорил мне Уоррен. — Много лет назад я решил, что не стану тратить жизнь попусту. Жизнь коротка, а вечность — слишком долгий срок.

После того как вышла моя заметка о нем, Уоррен прислал мне свой личный мейл и мобильный номер, сказав, чтобы я писал или звонил, если вдруг захочу поговорить. Подозреваю, такое предложение он делает всем, с кем общается дольше пяти минут.

Приятно было смотреть на то, как человек Божий, прославленный и обладающий огромными возможностями, остается доступным и смотрит на других, как на равных себе. Позже, когда я делал другой репортаж, мне пришлось увидеть, как выходил из лимузина католический кардинал: прихожанка спросила, можно ли ей поцеловать епископский перстень «его преосвященства» — и кардинал царственно протянул ей руку. Собирая материалы об известных пасторах, я не раз обнаруживал, что у них по несколько особняков, роскошные дорогие машины, сшитые на заказ костюмы, яхты и самолеты. Случалось мне видеть и христианских лидеров как из больших, так и из маленьких приходов, которые, спокойно оставаясь наедине с женщинами, в результате влипали в сексуальные скандалы. Рик Уоррен сильно отличался от большинства.

Чтобы стать святым, необязательно занимать важное положение. Джен Хаббард ради веры рискнула своей работой и отважилась бросить вызов одному из известнейших людей в евангелическом сообществе. В 27 лет, окончив колледж, молодая евангелическая христианка получила работу, о которой могла только мечтать, — ее взял к себе Хэнк Ханеграаф, известный христианский писатель и богослов, автор нескольких бестселлеров, ведущий радиошоу «Вопросы о Библии? Спросите Хэнка!» Джен устроилась на работу в его некоммерческую организацию, Институт Христианских Исследований, располагавшийся в то время в округе Оранж, Калифорния.

Джен обеспечивала связь с потенциальными жертвователями: призывала людей жертвовать средства на служение Ханеграафа и помогала им почувствовать, что их пожертвования идут на благое дело. В одном кабинете с ней сидели сотрудницы, которые следили за дальнейшей судьбой этих пожертвований и оплачивали чеки Института. Очень скоро Джен стала с тревогой замечать, что деньги благотворителей идут на личные расходы Ханеграафа и его семьи. Институт оплачивал, в числе прочего, его роскошную спортивную машину, членство в загородном клубе, а также платил высокую зарплату его жене, которая в офисе почти не появлялась. Джен и другие служащие поделились своими наблюдениями с непосредственным начальством: то посоветовало им молчать, поскольку «эта проблема — не в нашей сфере влияния».

Вечерами, когда ее коллеги расходились по домам, Джен начала снимать копии со всех «подозрительных» счетов, больших и малых: начиная со спортивного «лексуса» 2003 года и заканчивая ремонтом компьютера детей Ханеграафа, обедами в загородном клубе и цветами на день рождения его матери.

— Нельзя было тратить пожертвования таким образом! — говорила мне Джен. — Я работала с жертвователями: они всегда ждут, что их деньги будут тратиться разумно и осмотрительно, а не швыряться на ветер.

Когда начальство узнало, что Джен снимает копии со счетов, ее уволили. Однако ее действия заставили Евангелический Финансово-Бухгалтерский Совет провести аудит Института, и после проверки Хэнку Ханеграафу и его организации пришлось возместить средства, истраченные нецелевым образом.

— А «братья-христиане» передо мной даже не извинились! — рассказывала Джен. — Я поступила так, как подсказывала мне вера, а «сильные мира сего» в нашей общине просто вышвырнули меня за дверь!

Джен защищала деньги жертвователей, потому что видела в этом свою ответственность перед Богом. В результате она осталась без работы, а ее босс продолжает свое служение. Как такое может быть? Я часто вспоминал Джен, видя христиан, не решавшихся принести жертву ради веры (среди таких христиан, разумеется, часто оказывался и я сам). Если эта молодая девушка решилась бросить вызов одному из известнейших в стране евангелических лидеров — что же останавливает всех нас?

Разумеется, истинно верующие есть не только в христианстве. Занимаясь своим делом, я свел знакомство с раввином Давидом Элиэзри, основателем шабад-любавичской синагоги в Йорба-Линда, Калифорния. Шабад-любавичское движение широкая публика знает по бородатым раввинам в черных костюмах и котелках. Любавичеры — немногочисленное, но быстро растущее направление иудаизма — заинтересовали меня своим резким отличием от остальных иудеев. Страстная убежденность в своей правоте и постоянный поиск новых путей дают им возможность порвать со многими культурными традициями, окружающими их веру, и достучаться до нерелигиозных евреев. Любавичеры не отгораживаются от мира, как ортодоксальные иудеи, а приемлют мир. Например, они — одна из первых религиозных групп, освоивших Интернет: благодаря Интернету они поддерживают связь между общинами по всему миру, привлекают новых сторонников, а также создают справочные сайты и электронные библиотеки, полезные для любого еврея.

Среди стремительно стареющих посетителей синагог и общего застоя в американском иудаизме любавичеры стали островком роста, новизны и успеха. Верования лю-бавичеров казались мне суеверными: я не понимал, например, почему Бог хочет, чтобы мужчины и женщины собирались в синагоге раздельно или почему женщина не может спать с мужем во время менструации и должна принять очистительное омовение, прежде чем снова лечь с ним в постель. Но меня заинтриговала энергия, с которой они несут свою веру в мир — особенно нерелигиозным евреям, которых стремятся вернуть к вере отцов.

«Когда еврей отрывается от своего народа (Господь сохрани!), — говорил покойный лидер движения, раввин Менахем М. Шнеерсон, — это случается лишь потому, что он алчет и жаждет. Душа его жаждет смысла жизни, но воды Торы ускользают от него. И вот он отправляется в чуждые страны, надеясь там утолить свою жажду.

Только добрый пастырь, который не станет поспешно осуждать блудного сына, который приглядится к причинам его бегства, сможет пойти за ним, милосердно взять его на руки и отнести домой».

О любавичерах я написал две большие статьи. Я рассказывал, как последователи Шнеерсона — он умер в 1994 году, и место его остается вакантным, — вдохновленные его учением, произвели в мире иудаизма немало шума и смятения (а также споров и разноречивых толков, которые не утихают до сих пор). В соответствии с учением Шнеерсона иудеи, принадлежащие к шабад-центрам, соблюдают далеко не все (а порой — не соблюдают никакие) практики ортодоксальных иудейских групп. Они не образуют синагоги и не платят синагогальные взносы — в этом нет нужды. Идея шабад-центров состоит в том, чтобы возвращать евреев к отеческой вере терпеливо, шаг за шагом: приучая участвовать в субботних службах, зажигать свечи вечером в пятницу, слушать лекции иудейских ученых.

Успех любавичеров измеряется двумя параметрами. Первый — сухие цифры. Число шабадских раввинов и их семей (все они посвящают служению всю свою жизнь) за последнее десятилетие удвоилось и теперь, согласно шабадской статистике, составляет более 4 тысяч человек в 61 стране. В век, когда у некоторых деноминаций (в том числе у католичества) кафедры порой пустуют из-за недостатка священников, потомство шабадских раввинов идет по стопам отцов в таких количествах, что «лишние» — около 200 новых раввинов и их жен — живут сейчас в Бруклине, ожидая назначений в разные части света. Шнеерсон говорил, что нет призвания выше, чем призвание учителя и проповедника.

— Еврей может спросить тебя: «Почему ты просто не оставишь меня в покое?» — учил Шнеерсон своих последователей. — «Иди занимайся своими делами, а мне дай спокойно заниматься моими. Допустим, я сверлю дырочку в дне своей маленькой лодки — тебе-то что за дело?» А ты ему ответь: «Лодка у нас — одна на всех, и в ней мы все вместе»».

Любавичские источники утверждают, что каждые десять минут где-то в мире открывается новый шабад-центр. Сборы пожертвований приносят шабаду более 800 миллионов долларов ежегодно. Движение так хорошо поставлено, что привлекает пожертвования даже от иудеев других направлений — они жертвуют, считая, что эти деньги пойдут на пользу иудаизму в целом. Один специалист по инвестициям из Нью-Йорка пожертвовал несколько миллионов на ежегодную поддержку новопоставленных шабадских раввинов и их жен. Среди прочего, он помог тридцати пяти парам открыть Дома Шабада при колледжах по всей стране, а еще тридцати

трем парам — организовать в США обучение иудаизму для взрослых. Этот банкир, сам посещающий модернистскую ортодоксальную синагогу, считает, что проповедь Шабада — наилучший по соотношению цены и эффективности способ укрепления иудейских общин, будь то в американских колледжах или в Африке.

Второй параметр, позволяющий судить об успехе любавичеров, — не смолкающие вокруг них споры. Чаще всего возражения исходят от других иудеев, обеспокоенных бурным успехом движения и опасающихся, что любавичский «бренд» иудаизма станет слишком влиятелен.

Обаяние Шнеерсона было таково, что в последние годы его сорокалетнего лидерства все больше любавичеров верило, что их ребе — мошиах, то есть Мессия. Сейчас, через двенадцать лет после его смерти, вера в Шнеерсона как Мессию — по крайней мере, публичная — угасла.

— Еврейское общество оказывается во все большей зависимости от них, — говорит Давид Бергер, ортодоксальный раввин и профессор-историк из Бруклина, написавший о Шабаде книгу. — Без них мы уже не можем ни совершать религиозные обряды, ни учить, ни заниматься социальным служением. Это явная опасность для иудаизма.

Опасность? Опасности я не видел — видел лишь группу людей, исповедующих свою веру серьезнее, ярче, притягательнее, чем большинство остальных иудеев. Их лидеры — команда проповедников, состоящая обычно из раввина и его жены, так называемые шлухим — не чураются тяжелой работы: селятся на всю жизнь в самых отдаленных уголках мира, живут на очень скромное жалованье, служат неверующим евреям. И по собственным впечатлениям, и по разговорам с другими, изучавшими это движение, у меня сложилось мнение, что большинство любавичеров счастливы и довольны жизнью. Лучшее тому доказательство — их дети: большинство из них — в Калифорнии, где статистика поставлена лучше всего, около 70% — также становятся шлухим. Только представьте себе религиозную группу, в которой 70% детей пасторов сами становятся пасторами! Парадоксально, но образец подлинного евангелизма я встретил в иудаизме, у любавичеров. Они стали для меня привлекательным примером веры, воплощенной в действиях.

***

Искать и находить радикальных верующих оказалось несложно — слишком уж они выделялись на сереньком фоне «стада духовного». Я даже не знал, хочу ли сам стать святым. Я боялся того, куда может привести меня Бог. Мне нравилась моя нынешняя жизнь, спокойная и удобная: деньги, семья, уютный дом. Время от времени посещать бедных и больных — прекрасно; но жить с ними?.. Когда такие мысли прокрадывались мне в голову, меня начинали преследовать слова из «Бремени славы» К. С. Льюиса:

Быть может, думал я, Льюис прав: но мне недоставало духу проверить это предположение. Я предпочитал возиться в луже. Льюис писал о неверующих, но эти слова

относятся и к христианам. Достаточно ли я делал? Истинно ли посвятил себя Богу? Или, достигнув удобного компромисса, на нем и остановился? Мне казалось, еще один вызов Льюиса из статьи «Бог под судом»: «Если христианство ложно, оно не имеет никакого значения; если истинно — его значение бесконечно. Но «некоторого значения» оно иметь не может» — обращен ко всем христианам.

Умеренных верующих (в том числе и себя самого) я начал воспринимать как людей, не вполне верящих радикальному, бескомпромиссному евангельскому слову. Мы вовсе не посвятили свою жизнь Христу. Мы собираем сокровища на земле, а не на Небесах. Мы не сходим с привычного пути, чтобы помочь бедным или принести реальные жертвы во имя Христово. Наше христианство — какое-то «христианство-лайт», удобная и приятная вера, для которой в нашей жизни отведено немногим больше одного утра в неделю.

Не так-то легко писать о вере истинно верующего. Журналисты привыкли опираться на факты. Легче всего писать о судах и спортивных матчах: там события разворачиваются в реальном времени, прямо у тебя перед глазами. Ясно, кто выиграл, а кто проиграл, понятны подробности происшедшего. Если во время матча ты что-то пропустил — можешь посмотреть повтор по телевизору. Если чего-то не уловил в суде — можешь свериться с протоколами или другими юридическими документами. Но на религиозном поле мы имеем дело с фактами, неразрывно сплетенными с субъективными вопросами веры. Журналистов учат: «Даже если твоя мать говорит, что любит тебя — лучше проверь!» Но к историям о вере такие стандарты по большей части неприменимы. Невозможно проверить, есть ли Бог, истинно ли чье-либо обращение. Очень и очень многое в религиозных сюжетах непроверяе мо по определению.

Я не ставил себе задачу доказать существование Господа или ценность чьей-либо веры (если она не подтверждалась объективно). Я исходил из предпосылки, что Бог и вера реальны для людей, с которыми я разговариваю. Это позволяло мне встать на их место и ощутить то, что ощущают они. Дэвид Уотерс, редактор «Вашингтон пост» и один из лучших в стране религиозных журналистов, сформулировал «Десять Заповедей» для репортеров, пишущих о вере; этим правилам я следовал, пожалуй, лучше, чем библейским Десяти Заповедям.

Заповедь первая. «Бог реален. Для миллиардов людей на нашей планете Бог — не просто факт. Это центральный фактор их жизни, их ценностей, решений, действий и реакций». Эта заповедь мне очень близка: ведь именно поэтому я начал писать о религии!

Заповедь вторая. «Бог повсюду. Не думай, что «пишешь о религии» — ты пишешь обо всем. От 24 до 40% [населения США] регулярно посещают церковные службы — но в Бога верят больше 90%». Я старался искать сюжеты не только в церкви и вне церковных стен зачастую натыкался на более интересные истории. Например: борьба отца-иудея за то, чтобы студенческий футбольный матч, в котором участвует его сын, перенесли на другой день с вечера пятницы, приходящейся на канун Йом-Кипура. Скандал вокруг мусульманской футбольной лиги, команды в которой носят названия «Интифада», «Моджахеды» и «Воины Аллаха». Ученые Лос-Анджелесского университета создали трехмерный кинотеатр, действующий как машина времени: посетители могут перенестись на пыльные улицы Северной Испании 1211 года и увидеть, как строится знаменитый собор Сантьяго де Компостела...

Заповедь третья. «Бог, как и дьявол, — в деталях. Отец Джона Эшкрофта, проповедник-пятидесятник, умер за день до того, как его сын принес присягу в Сенате США. Перед смертью он сказал сыну: «Джон, хочу, чтобы ты знал: даже Вашингтон может стать святой землей». Здесь Дэвид говорит о том, что истории о Боге можно найти везде, даже в выброшенных из интервью строчках. Кроме того, он советует нам копать глубже. Настоящие бриллианты я почти всегда находил в конце своих интервью, когда собеседники расслаблялись и начинали чувствовать себя свободнее.

Заповедь четвертая. «Бог — не объект, а субъект. Не нужно писать о Боге (или о религии) — пиши о том, как Бог изменяет нашу жизнь». Отличный совет для автора, пишущего о религии: он означает, что религиозный сюжет можно найти почти в любой новости. В июле 2001 года я опубликовал на первой полосе статью о том, как выиграли лидеры церквей от возврата налогов, предпринятого федеральным правительством: они просто предложили верующим переписать эти 600-долларовые чеки на свои церкви.

Заповедь пятая. «Бог милосерден. За многими, если не за большинством историй о надежде, борьбе, жертвах, выживании, прощении, искуплении и победе, стоит чья-то вера». Я и сам обнаружил: стоит копнуть глубже какую-нибудь драматическую историю — и у ее корней обнаруживается религия. Однажды я написал заметку о человеке, который пробежал через всю Америку, каждый день покрывая марафонскую дистанцию (26,2 мили). Зачем? Оказывается, он молился о том, чтобы Бог указал ему способ собрать деньги для нуждающихся детей, и услышал глас Божий, который посоветовал ему бежать.

Заповедь шестая. «Пиши не только для церковной страницы. Бог создал мир за семь дней, а не за один. Так зачем же втискивать все, что связано с Богом, в один еженедельный раздел или на одну страничку под названием «Вера и ценности»? Пиши для всех разделов. Пиши каждый день». У меня шло постоянное соревнование с коллегой, чья область освещения включала в себя Диснейленд: кто застолбит своими материалами больше разделов? Однажды я опубликовался за год на первой странице, в разделе «Город», в воскресном выпуске, в разделе «Календарь» и в деловом разделе. (Впрочем, она все равно выиграла.)

Заповедь седьмая. «Не пропускай выходные. Именно выходные у большинства верующих отведены под религиозную жизнь. Ты не сможешь понять чью-то веру, если не увидишь, как она выражается на публике». Этот совет оказался неоценим для изучения разных религий — хотя самые интересные сюжеты я находил не на церковных службах.

Заповедь восьмая. «Не трать слишком много времени на размышления о вере. Вера не только выражается — она переживается. Вера — это взгляды и поведение. Вера захватывает интеллект, эмоции и прежде всего дух». О мистическом опыте я старался рассказывать так же объективно, как о склоках между деноминациями. Когда бегун-марафонец сообщил, что пробежать всю Америку посоветовал ему глас Божий, я написал об этом прямо и просто, без ужимок. Чтобы дать контекст, пообщался с его знакомыми и постарался узнать, изменилось ли его поведение после обращения, а также поднял архивы уголовного и гражданского судов, на случай, если там найдется что-то интересное. Однако, когда люди рассказывают о своих взаимоотношениях с Богом, я просто переношу их слова на бумагу как есть. Стараюсь следовать примеру Верховного судьи Уильяма О. Дугласа, в 1944 году выразившего мнение большинства в деле «США против Балларда». Гай Баллард в массовой почтовой рассылке объявлял себя целителем и пророком Божьим (а также Иисусом, Сен-Жерменом и Джорджем Вашингтоном). Правительство обвинило его в мошенничестве — и в этом он, без сомнения, был виновен. Однако Верховный суд снял с него обвинение. Вот как обосновал это Дуглас:

Заповедь девятая. «Не страшись. Редакторы были даже у Господа Бога. Не всегда редакторы будут принимать то, что ты хочешь сказать или сделать, — однако стой на своем». Религия часто пугает редакторов: многие из них не привыкли к этой теме и чувствуют неловкость, сталкиваясь с откровенно религиозной терминологией. В одной из первых своих статей я рассказывал об Осеннем Крестовом Походе в Анахайме, Калифорния. Это трехдневное мероприятие посвящено обращению неверующих в христианство. В статье была фраза, звучавшая примерно так: «Около 20% собравшихся встали со своих мест и вышли на сцену, чтобы принять Иисуса Христа как своего личного Спасителя». Эту строку редакторы вычеркнули. Получается, сказали они, мы утверждаем, что Иисус Христос действительно всеобщий Спаситель! Нет, ответил я. Мы утверждаем, что эти люди приняли Иисуса Христа как своего личного Спасителя. Это факт. То, что там произошло. Ради этого и был организован Крестовый Поход. Но редакторы настаивали на том, что эта строчка может оскорбить чувства нехристиан, и требовали заменить ее на что-нибудь вроде: «Около 20% собравшихся встали со своих мест и вышли на сцену, чтобы выразить свою новообретенную веру в Бога». Мне пришлось обратиться к контролирующему редактору, чтобы упоминание об Иисусе Христе осталось на своем месте.

Заповедь десятая. «Не болтай о Боге — бери у Бога интервью. О чем бы ни шла речь, спрашивай людей, во что они верят и как вера направляет их мысли и действия». На мой взгляд, это пересказ другими словами Четвертой и Пятой заповедей. Видимо, придумать Десятую Заповедь Дэвиду не удалось, а «Девять Заповедей Дэвида Уотерса» звучало бы как-то неполно.

***

Десять Заповедей Уотерса очень помогали мне в работе, а Седьмая Заповедь — «не пренебрегай выходными твоими» — дала возможность Познакомиться со множеством христианских деноминаций и церквей, чтобы решить, в какой же из них я хочу обрести свой духовный дом. «Удобное» богословие гигантской церкви Моряков давно осталось позади; теперь мы ходили в пресвитерианскую церковь, где больше традиций, ритуалов и проповеди дают больше пищи уму и сердцу. Однако мне казалось, что пора сделать следующий шаг: от мейнстримового протестантизма — к Католической церкви. За десятилетие евангелического христианства я сделал то, чего католики обычно не делают, — изучил Библию, особенно Евангелие, вдоль и поперек. Однако это знание помогло мне разглядеть красоту и глубокий смысл католических обрядов. На мессе мне казалось, что я стою на плечах великана или в конце длинной цепочки, насчитывающей две тысячи лет, восходящей прямиком к Христу и Его апостолам. Это порождало трепет, благоговение — и некоторую гордость.

Не все в католическом богословии было мне понятно, не все устраивало. Например, сексуальные запреты (я не понимал, почему нельзя пользоваться презервативами, даже если это ведет к гибели миллионов африканцев от СПИДа). Что более серьезно, я не принимал пресуществления — кульминации мессы, когда, согласно учению церкви, хлеб и вино буквально превращаются в Тело и

Кровь Христову. Разумеется, в этом я был не одинок. С этим не согласны миллионы американцев, которых католики-ортодоксы иной раз презрительно именуют «кафе-католиками» (40% американских католиков даже не ходят к исповеди, хотя это одно из основных требований церкви). Если бы католики действительно верили, что Евхаристия проходит в незримом присутствии Христа, они срывались бы с мест, чтобы поклониться Святому Причастию — освященному, но неиспользуемому хлебу и вину, которые в большинстве церквей ставятся в позолоченный табернакул[2]. Но, как правило, Святое Причастие стоит возле алтаря, никем из прихожан не замечаемое, и лишь изредка можно увидеть перед ним какого-нибудь истинно верующего, коленопреклоненного в молитве.

Я черпал уверенность не только в том, что остаюсь с большинством. В Катехизисе Католической церкви — справочнике по церковной догматике — есть восхитительная лазейка под названием «личная совесть». Если что-то, пусть даже учение церкви, идет против твоей совести — следуй своему внутреннему голосу! «Человек всегда должен повиноваться внятному суждению своей совести, — гласит Катехизис. — Кто сознательно идет против совести — сам себя осуждает».

Совесть позволяла мне предохраняться без чувства вины и без страха вечного осуждения. Совесть позволяла видеть в Евхаристии лишь символическое воспроизведение Тайной Вечери. Я собирался стать «кафе-католиком»: выбирать из «меню» церковных учений лишь те, которые мне подходят. Однако мой выбор основывался на убеждении, а не на удобстве.

Чтобы стать католиком официально, мне требовалось пройти годовой курс катехизации: несколько вводных лекций, а затем несколько месяцев обучения. На курс я записался летом 2001 года. Грир пошла вместе со мной: ей хотелось освежить в памяти веру своего детства. Мы думали даже о том, чтобы после моего присоединения к церкви обвенчаться и снять с себя католическое клеймо «прелюбодеев», недостойных принимать Причастие.

По вечерам во вторник и по утрам в воскресенье мы приходили в церковь Царицы Ангелов в Ньюпорт-Бич, чтобы побольше узнать о Католической церкви, ее истории и учении. Программу под названием «Обряд Христианского Посвящения для Взрослых» (ОХПВ) вел отец Винсент Джилмор. Отец Винсент принадлежал к консервативному норбертинскому ордену: в церкви Царицы Ангелов он служил, поскольку в диоцезе округа Оранж не хватало католических священников. Человек лет под сорок, приезжавший на службу на горном велосипеде, он верил во все, чему учит церковь, и умел заражать своей верой слушателей. Об учении церкви он рассказывал просто, ясно и с большим чувством. Появился у меня и личный «наставник». Мне посчастливилось познакомиться с Бобом Гэнноном, долговязым седоватым джентльменом, чьи доброта и терпение не знали границ. В общении он был милым, мягким человеком — однако работал в прокуратуре округа Оранж, так что я знал, что он может быть суровым. Однако для меня Боб стал добрым «опекуном», терпеливо отвечающим на бесчисленные вопросы, которыми я его забрасывал.

По мере того как люди в классе перезнакомились и начали сходиться друг с другом, кое-кто узнал во мне религиозного репортера «Таймс». Солгу, если скажу, что мне это было неприятно. Соученики вспоминали некоторые мои статьи. Несколько человек припомнили материал, который я дал в газету несколько месяцев назад, перед Пасхой. Я писал об ушедшем на покой епископе Нормане Макфарленде — огромном человеке, ростом не меньше шести футов четырех дюймов, с широченными плечами и мощным басом. Епископ славился крутым нравом. Когда его преемник, епископ Тод Д. Браун, впервые опубликовал финансовый отчет диоцеза, многие священники радостно объявили, что грядет новая эра — эпоха прозрачности. Имелось в виду, что епископ Макфарленд управлял финансами диоцеза железной рукой, никого не посвящая в свои траты.

Я позвонил в воскресенье после полудня, чтобы гарантированно застать епископа дома. Зная его репутацию, набирал номер не без трепета. Телефон прозвонил несколько раз, затем епископ снял трубку, и я услышал сердитое рычание: «Алло!»

— Добрый день, епископ, — начал я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Это Билл Лобделл из «Лос-Анджелес таймс». Я сейчас работаю над статьей и хотел бы получить у вас комментарий... — Я запнулся, пытаясь придумать что-нибудь такое, что растопит лед и поможет начать беседу. — Прекрасный день сегодня, не правда ли?

— Отличный был день, черт побери, — рявкнул он, — пока не позвонили вы и не оторвали меня от футбольного матча! Ну, что вам нужно?

И вот так прошел весь разговор.

Однако моя пасхальная статья, написанная много позже, показывала епископа Макфарленда в совсем ином свете. В канун Страстной Пятницы епископ вместе с отцом Джоном Макэндрю провел службу для заключенных в тюрьме Тео-Лейси-Брэнч в округе Оранж, Калифорния. Я при этом присутствовал, и после службы заключенный Энтони Ибарра признался мне, что сегодня лучший день в его жизни. Всего две недели назад у Ибарры родился сын; заключенный горько плакал, думая о том, как нескоро его увидит. Но священник омыл ему ноги — совсем как Иисус двенадцати изумленным ученикам перед Тайной Вечерей. Отец Джон Макэндрю вымыл и поцеловал ноги Ибарры и еще одиннадцати узников. А затем епископ Макфарленд выслушал его исповедь.

— До сих пор сердце колотится! — говорил мне Ибарра. — Я просто говорил, говорил без передышки... а он отвечает: неважно, что ты натворил — Бог все равно тебя любит. И на меня словно снизошло что-то. Наверное, это и есть мир. Просто удивительно! Я принимал наркотики, но от наркоты такого кайфа и близко не бывает! Никогда в жизни я не был так счастлив, как сейчас на службе.

Служба шла в бедной тюремной часовне. Вместо скамей — белые пластмассовые стулья. Вместо служек — четверо помощников шерифа с рацией на поясе.

Под аккомпанемент треска и гула голосов из полицейских раций заключенные пели гимны, принимали Причастие, соединяли руки, опускались на колени в молитве. Многие плакали.

— Очень немного в нашей жизни, — говорил епископ Макфарленд двадцати восьми узникам в оранжевых комбинезонах, — таких моментов, когда можно точно сказать: мы делаем то, чего хочет от нас Бог. Именно такой миг наступил для нас сейчас.

Интерес Макфарленда к заключенным Тео-Лейси зародился три года назад, когда епископ страдал от тяжелой болезни. Аневризма угрожала его жизни. Тюремный капеллан предложил заключенным написать епископу и пожелать ему выздоровления. Одно из сорока писем, пришедших из тюрьмы, епископ до сих пор помнит наизусть. Начиналось оно так:

Дальше автор письма говорил, что молится за епископа, потому что хорошо понимает, каково это — чувствовать себя беспомощным пленником.

Эти письма глубоко тронули епископа. Он получал сотни открыток с пожеланиями выздоровления, но сохранил только письма от заключенных.

Вскоре после этого епископ Макфарленд в первый раз принял приглашение посетить тюрьму. В первый раз за время своего 11-летнего епископства в диоцезе Оранж он отслужил мессу в тюрьме. В проповеди епископ говорил о беседе Христа с двумя разбойниками, распятыми вместе с ним. Заключенные поднялись с мест и устроили епископу овацию.

— Трудно сказать, — рассказывал мне отец Макэндрю, — кто из них был в этот момент больше тронут. С того дня между епископом и заключенными установилась какая-то связь, как будто для них открылись глубины его сердца, для всех прочих закрытые.

Мой рассказ о доброте сурового епископа приятно удивил многих католиков и вызвал немало разговоров. А на курсах отца Винсента в церкви Царицы Ангелов он доставил мне настоящую славу. Вскоре после этого я опубликовал еще один материал о католиках, также вызвавший немало откликов. В основе этой истории, озаглавленной «Восемь свадеб и фиеста», изобретательный и щедрый жест пастора из бедного латиноамериканского прихода, озабоченного тем, чтобы его прихожане венчались в церкви.

Церковное венчание — процедура дорогая: многие пары из рабочего класса не могут позволить себе венчаться и обходятся гражданским браком. Однако церковь считает гражданский брак прелюбодеянием. Отец Билл Бармен из церкви Святой Девы Лурдской в Санта-Ане предложил восьмерым женихам и невестам выход из тупика. Они венчаются в один день: фотографа, цветы, гирлянды, диджея — все оплачивает священник. Что требуется от молодых? Пройти трехмесячный курс для молодых супругов, одеться по-праздничному и попросить родных принести угощение. А затем сказать: «Si, te acepto[3] — и прожить остаток дней в мире с Католической церковью.

Замысел отца Билла удался как нельзя лучше, праздник получился на славу — и я даже не задумался о том, какой абсурд лежит в основе этой истории: мужья и жены, верующие католики, оказываются отлучены от трапезы Господней... потому что бедны и не могут оплатить венчание! До сих пор мне, как журналисту, стыдно, что эта мысль даже не пришла мне в голову. Пусть я написал бы то же самое — все равно, не подумать об этом было нельзя.

Большинство людей этого абсурда тоже не заметили. Моя статья попала в телеграфную рассылку «Таймс» и стала известна всей стране. Прочтя ее, многие пасторы в бедных американских приходах начали проводить у себя такие же коллективные свадьбы. А моя слава на курсах катехизации упрочилась. Я не возражал: мне нравилось быть звездой местного масштаба — по крайней мере, в те времена, когда мои статьи льстили католикам.

***

В августе 2001 года Джин Паско вновь остановилась у моего стола:

— Помнишь, пару месяцев назад я давала тебе документы по делу епископа Харриса?

Вот черт! Совсем о них забыл! Смутившись, я принялся копаться в куче бумаг на своем столе.

— Эти? — спросил я. — Знаешь, Джин, извини, но я в них еще не заглядывал.

— Тогда самое время заглянуть! Сегодня в суде прессуха по этому делу. Стороны заключили соглашение. Мы — единственные, у кого есть все документы, так что лучший материал будет у нас!

Я немедленно достал из ящика стола желтый маркер и принялся за чтение.