The New Class War: Saving Democracy from the Managerial Elite

Адама Смита это бы не удивило. В «Богатстве народов» он писал: «...Владелец акций есть поистине гражданин мира, и ему нет необходимости быть привязанным к какой-либо отдельной стране. Он будет склонен покидать страну, в которой его подвергли досадному следствию, чтобы обложить обременительным налогом, и перемещать свои акции в какую-нибудь другую страну, в которой он с большей лёгкостью будет вести свои дела или наслаждаться своим состоянием». Не был бы Смит удивлён и тому, что глобальный трудовой арбитраж является центральным элементом современной мировой экономики: «...Наши купцы и владельцы мануфактур жалуются на вредные результаты высокой заработной платы, повышающей цены и потому уменьшающей сбыт их товаров внутри страны и за границей. Но они ничего не говорят о вредных последствиях высоких прибылей. Они хранят молчание относительно губительных результатов своих собственных барышей, жалуясь лишь на то, что выгодно для других людей».

Иммиграция в сочетании с выносом производства может использоваться как форма глобального трудового арбитража. Вместо того, чтобы давать работу низкооплачиваемым рабочим за рубежом, работодатели могут поощрять ввоз низкооплачиваемых рабочих в свои страны, чтобы понизить заработную плату, сдерживать рост профсоюзов и ослабить переговорные силы как местных, так и привозных рабочих.

В некоторых западных фирмах существует формальная политика поощрения неквалифицированных иммигрантов с низкой заработной платой — как в американских с их эксплутаторскими программами «гостей-рабочих» в сельском хозяйстве и западно-немецких с их гастарбайтерами. Но по большей части иммиграционная реформа является случайным результатом других политик. В США большинство легальных неквалифицированных иммигрантов являются бедными мексиканцами и уроженцами центральноамериканских стран, они прибыли туда на основании американских законов о воссоединении семей — и вдобавок к ним ещё 12 миллионов нелегальных иммигрантов из соседних и близлежащих стран. В Европе система убежищ и политика относительно беженцев являются основными источниками неквалифицируемой информации. И некоторые европейские страны ставят в привилегированное положение [в сравнении с иммигрантами из других стран] иммигрантов из своих бывших колоний. В каждой западной стране, независимо от правительства, вопрос о неквалифицированной миграции, как правило, сталкивает менеджерскую элиту со значительным элементом местного рабочего большинства.

В сфере политики следствием полувековой неолиберальной революции сверху стало ослабление двух институтов, усиливавших политическое могущество рабочего класса середины XX века — массовые партии и законодательные органы власти.

Питер Мэйр писал что «...эра партийной демократии прошла» в своей книге «Управляя пустотой: выхолащивание западных демократий»: «...Хотя партии остаются, они становятся настолько оторванными от общества в целом и конкурируют между собой в форме, которой так не хватает содержания, что они, кажется, больше не способны поддерживать демократию в её нынешней форме». То, что некогда во многих странах было национальными федерациями партий местного значения с массовым членством стало немногим больше, чем брендовыми ярлыками, которые используются небольшие группы политиков, спонсоров и стратегов избирательных кампаний.

В Сша реформы комиссии Макговерна-Фрезера стремились демократизировать структуру демократической партии заменив номинирующие конвенции, на которых доминировали местные политические воротилы и боссы на уровне штатов, гражданскими праймериз. Эти реформы привели к сдвижению центра тяжести партии от её старой базы времён Нового Курса, белых рабочих, к новой демократической элите, которая хотя и была более разнородной в расовом отношении, всё же по большей части была тоже в основном белой, но гораздо более состоятельной, образованной, либеральной в культурном отношении и скептично настроенной к государственному вмешательству в рынок. По обе стороны Атлантики крах массовых партийных федераций создал новую политику, центром которой были кандидаты, которые либо могли сами платить за свои кампании, либо умели собирать большие средства, либо были телевизионными знаменитостями — как Арнольд Шварценеггер, Джесс Вентура, Дональд Трамп и Беппе Грилло.

В Европе эта эрозия демократия была ускорена превращением европейского Общего Рынка, рыхлого торгового блока, в Евросоюз, псевдофедеративное государство с собственным парламентом, судом и исполнительной ветвью власти в виде Еврокомиссии. Тройственные соглашения между бизнесом, профсоюзами и правительством не были воспроизведены на наднациональном уровне. ЕС выражает хроническую предрасположенность к бизнесу и финансистам и враждебность к профсоюзам, что выражает большую способность инвесторов и корпоративных менеджеров к лоббированию и организации поверх национальных границ. В странах вроде Италии и Греции бюрократы Евросоюза вступили в союз с банкирами и другими группами экономической элиты и несколько раз настояли на том, что условиями получения помощи является формирование правительств во главе с настроенными в пользу бизнеса технократами и рыночные реформы в интересах иностранных инвесторов.

Меж тем как в США, так и в ЕС судебная ветвь власти, изолированная от избирателей, узурпировала большую часть полномочий законодательной ветви. Верховный Суд США, чей престиж повысился благодаря его вмеательству в развернувшуюся после 1945 года революцию гражданских прав, поставил себя в положение никем не избираемой суперлегислатуры, декретирующей, что политика в одной области за другой — от регуляций абортов и брака до регулирования финансирования избирательных кампаний — принадлежит в сфере ненарушаемых конституционных прав и должна определяться пожизненными неизбираемыми федеральными судьями, а не демократическими законодательными собраниями или гражданскими инциаитивами.

Передача власти от демократических легислатур к судам не ограничена Соединёнными Штатами. В 2004 году Ран Хишль писал: «...За прошлые несколько лет мир был свидетелем потрясающего быстрого перехода к тому, что можно назвать юристократией. К конфликтам, затрагивающим спорные политические вопросы, относятся как, скорее, к важнейшим юридическим вопросам, а не политическим, с сопутствующей презумпцией, что эти споры должны решать национальные верховные суды, а не избираемые парламентарии». Хиршль утверждает, что важной мотивацией юристократии является защита элиты от демократического большинства с помощью «стратегического трёхстороннего пакта между господствующими политическими элитами, чьё положение, однако, находится под угрозой, стремящимися оградить предпочитаемые ими политики от перипетий демократической политики; экономическими элитами, сочетающими приверженность свободным рынкам и сопутствующей ей враждебность к правительству; и верховными судами, которые работают над увеличением своей символической власти и бюрократического положения».

Либерализм, основанный на правах и направленный против большинства, если зайти в нём слишком далеко, становится антидемократическим либерализмом. Многим институтам, важным для граждан демократических стран, хитро изменили их значение или делегитимизировали в обществе, в котором общественные интересы должны оправдываться сугубо в терминах того или иного индивидуального права. Церкви, клубы, семьи — назовём только три примера — невозможно оправдать на основании контракта между обладающими правами индивидами, как в случае с деловыми партнёрствами. То же касается учреждений вроде профсоюзов, которые усиливают рабочий класс, существуя в третьей сфере коллективного торга между индивидуальными правами и властью большинства, и которые могут действовать только если членство в них является более или менее принудительным. Также для философии, основанной на правах, трудно легитимизировать национальное государство как общину, которая может требовать от своих членов верности и жертв.

Опора на суды вместо легислатур в оформлении государственной политики сместила центр силы от избирателей-рабочих к судьям, принадлежащим к надклассу. В США лица, назначаемые на посты федеральных судей и судей Верховного Суда, обычно имеют самое элитарное социальное и образовательное положение, чем любая другая группа в правительстве. Они часто разделяют сочетание социального либерализма и экономического консерватизма свободного рынка, обычное для получивших высшее образование представителей западного надкласса, но непопоулярное среди избирателей. Те же самые федеральные судьи, что отменили ограничения на аборты и поддержавшие права геев также последовательно выносили решения, направленные против профсоюзов, и уничтожили законодательные пределы пожертвований на избирательные кампании для корпораций и богатых людей.

Долго откладываемые победы, покончившие с несправедливой дискриминациями на основании расы, пола и сексуальной ориентации, могли быть достигнуты и электоральной коалицией, вводящей демократическое законодательство и без навязывания судьей-элитариев с либертарианскими предпочтениями всем сферам государственной политики. Правление судейского корпуса склонно оказывается диктатурой элитариев-либертарианцев в мантиях.

В сфере культурной политики и гражданского общества, так же, как и в сфере экономики и политики, элитой была устроена революция сверху. Секуляризация и снижение посещаемости церквей резко ослабили возможности религиозных деноминаций представлять интересы и ценности верующих из числа рабочего класса.

Исследователи, такие как Роберт Д. Патнэм, зафиксировали коллапс некогда процветавших американских массовых гражданских объединений, вроде «Юнайтед Вэй» и Американского Легиона. В целом смещение центра тяжести от членских ассоциаций, опиравшихся на местные подразделения, и церковных конгрегаций к фондам, основанным фондам некоммерческим организациям и университетам представляет передачу гражданского и культурного влияния вверх по социальной лестнице, от обычных граждан к менеджерской элите. Многие из нынешних так называемых «организаций общин» имеют столько же корней в этих общинах, сколько корней есть у искусственного газона. Современный «местный активист» с большой степенью вероятности является выпускником университета и также вероятно является богатым человеком или сыном состоятельных родителей, потому что некоммерческие организации в кадровом отношении опираются на стажёров с низкой зарплатой и интернов без зарплаты вообще. Успехи в некоммерческом секторе часто зависят не от мобилизации обычных граждан, но от получения грантов, выделяемых служащими из небольшого количества созданных миллиардерами фондов в нескольких больших городах, многие из которых названы в честь старых или новых деловых магнатов — Форда, Рокфеллера, Гейтса и Блумберга. Подобные «местные активисты» имеют больше общего с миссионерами XIX столетия, отправляемых для того, чтобы спасать «туземцев» от самих себя, чем с представителями местных общин, которые в прошлом возглавляли местные отделения национальной федерации волонтёров.

Социологи Теда Скочпол, Рейчэл Кобб и Кейси Эндрю Клофштад доказали, что важной причиной упадка общественных организаций являлся уход политических элит из общеклассовых организаций ради работы с некоммерческими организациями или вхождения в состав попечительских советов некоммерческих организаций, кадровый состав и члены которых обычно принадлежат к имеющему высшее образование надклассу. По словам Скочпол, Кобб и Клофштада, «...Американские элиты ушли от того, чтобы вступать в членские ассоциации вместе со своими согражданами из многих слоёв общества, к вступлению в попечительские советы и координационные комитеты, в которых они оказываются в положении, когда делают вещи, пронизанные духом гражданственности, за или для обычных граждан» (выделение оригинала).

В 2006 году миллиардер Уоррен Баффет сказал комментатору Бену Штейну: «Да, это классовая война, но мой класс, класс богатых, её ведёт и мы выигрываем».

Триумф технократического неолиберализма над демократическим плюрализмом не был следствием действий заговора или клики. Экономист-либертарианец Джеймс Бьюкенен не встречался с поэтом-битником Алленом Гинсбергом на полпути между Мон-Пелерин и Хэйт-Эшбери в 1960-е годы, чтобы вместе плести заговор с целью передать власть в сфере экономики, политики и культуры от рабочего большинства к имеющему высшее образование надклассу в США и других западных странах.

Но следствием многих шедших одновременно кампаний, каждая из которых руководилась, осуществлялась и спонсировалась реформаторами с университетским образованием, принадлежащими к надклассу, каждая из которых пыталась разрушить одно из крыльев здания демократического плюрализма, было разрушение сложившегося после 1945 года межклассового соглашения в США и других западных демократиях. Когда осела пыль, вызванная процессом разрушения, то важные институты, через которые рабочий класс — посредством своей многочисленности — выражал своё мнение, массовые партии, профсоюзы, легислатуры и низовые религиозные и общественные организации, были ослаблены или уничтожены, что привело к тому, что население западных стран, не принадлежавшее к элите, осталось без права голоса в государственных делах, за исключением криков гнева.

Глава V. Популистская контрреволюция снизу

Когда вспыхивает разрушительный лесной пожар, то на вопрос «как он начался?» можно ответить двояко. Первый ответ будет говорить о том, что непосредственно начало пожар — будь то удар молнии, плохо устроенный полевой костёр в лагере или бидон с керосином, использованный поджигателем. Другой ответ определит причину, почему столь долгое время позволялось накапливаться мёртвому дереву и другим трутовикам в таких количествах, что одной искры хватило для того, чтобы начать большой пожар.

Аналогично для того, чтобы понять вспышки популизма, которые выжгли давно существующие партии истеблишмента в Европе и Северной Америке, мы должны отличать искру от горючего материала. В разных странах были разные искры — в Германии это был внезапный и спорный приток ближневосточных иммигрантов с 2015 года, во Франции регрессивный налог, который сильнее всего ударил по гражданам, принадлежащим к рабочему классу, в США иммиграция миллионов нелегальных иммигрантов и опустошение промышленных регионов импортом из восточно-азиатских стран и решения американских фирм о закрытии своих заводов в этой стране и замена их новыми за границей.

Но этот большой пожар, раз зажжённый, питает большое количество обид, накапливавшихся годами или десятилетиями. Классовый конфликт на в западных странах на обоих берегах Атлантики только недавно стал превратился в ревущее пламя пожара, когда произошли референдум по выходу Британии из ЕС и избрание Дональда Трампа президентом США в 2016 году, приход в класти коалиции политических аутсайдеров в Италии, протесты жёлтых жилетов во Франции и другие политические пожары. Но классовая война дыммилась на протяжении полувека.

За последние два поколения, в разные десятилетия и в разных западных странах слуачлись те или иные популистские протесты — белая реакция на революцию гражданских прав в 1960-е годы, традиционалистская реакция на сексуальную революцию и отмену цензуры в 1970-е годы, шок от воздействия японского импорта в 1980-е годы и затем, совсем недавно, шок от массовой иммиграции, глобализации, деиндустриализации и Великой Рецессии. Все эти разные проблемы привели к похожим друг на друга коалициям значительной части рабочего класса без высшего образования против элиты менеджеров и специалистов.

Задолго до Брексита и Трампа нехватка у избирателей, принадлежавших к местному рабочему классу — преимущественно, но не целиком белых — голоса в политике и влияния на неё стало дестабилизирующей политической силой. В США «реакционеры» [hardhats, дословно — каски] и «радикалы из центральных штатов» уже в 1960-х и 1970-х годах были идентифицированы как общественная сила, когда доля родившихся за рубежом граждан США пребывала в историческом надире и иммиграция не была серьёзной проблемой. Предшественников трампизма можно отследить по серии независимых президентских кампаний, которые привлекли к себе многих представителей белого рабочего класса, оставивших коалицию Нового Курса середины столетия: по президентской кампании Джорджа Уоллеса в 1968 году, во время которой за него проголосовало 13,5 процентов избирателей, и президентской кампании 1992 году Росса Перо, который получил 19 процентов избирателей, самый высокий показатель кандидата от третьей партии со времён выдвижения Теодора Рузвельта кандидатом от Прогрессивной партии в 1912 году. Перо, хотя и был техасцем, плохо выступил среди белых южан, а больше всего голосов получил от белых со среднем образованием в штатах промышленного севера. В 2000 году Дональд Трамп подумывал о выдвижении своей кандидатуры как кандидата в президенты от недолговечной партии Реформ Росса Перо.

В Европе тоже популистский национализм был частью политического пейзажа задолго до своих драматических прорывов во втором десятилетии XXI века. В 2002 году разочарованные бывшие избиратели мейнстримных партий, добавившиеся к небольшому числу ультраправых, позволила кандидату-антисемиту и неофашисту Жан Мари ЛеПену прийти вторым на президентских выборах во Франции. Единственной причиной, благодаря которой в Британии был устроен референдум о членстве в Европейском Союзе, было желание британских консерваторов умиротворить растущее число избирателей-популистов. До того, как в Британии победили сторонники «выхода» в 2016 году, нидерландские и французские избиратели в 2005 году и ирландские в 2008 году отвергли на реерендумах меры, стремившиеся превратить ЕС в более централизованное образование. В этих трёх странах политики с помощью манёвров смогли обеспечить обнуление результатов этих референдумов.

Таким образом феномен политического популизма в западных странах не является чем-то новым. Этот популизм является идущей сейчас контрреволюцией снизу против полувековой технократической революции сверху, навящываемой менеджерскими элитами запада. На каждом этапе популистские движения той или иной разновидности сопротивлялись технократическому неолиберализму. Снова и снова из-за нехватки богатства, власти и культурного влияния популисты проигрывали и становились всё более отчуждёнными и негодующими. И так копилось мёртвое дерево, чтобы стать топливом следующего большого пожара.

Благодаря неолиберальной революции сверху, начавшейся в 1960-х, по обе стороны Атлантики появилось значительное кличество избирателей — вовсе не только белых или только рабочих — у которых была ясная смесь предпочтений в государственной политике, которая игнорировалась политиками и государственными деятелями. Эти избиратели сочетали поддержку великодушных правительственных социальных программ, как пенсии и траты на здравоохранение, и оппозицию большому количеству неквалифицрованных иммигрантов с умеренным культурным консерватизмом — это то, что британский политолог Майкл Гудвин называет комбинацией экономического и культурного протекционизма.

Насколько велика эта популистская группа? В 2015 году политолог Ли Друтман, тогда мой коллега по аналитическому центру Новая Америка, одним из основателей которого был я, использовал данные опросов для составления координат избирателей по двум осям — первой, касающейся отношения к иммиграции, и второй, касавшейся отношения к социальному обеспечению. Получившаяся диаграмма с того времени приобрела значительную известность в узком кругу социологических схем.

Друтман вычислил, что в США «популисты» (определяемые как сторонники сохранения или увеличения социального обеспечения и сохранения или понижения текущего уровня иммиграции) составляют 40,3 процента от общего числа электората, «умеренные левые» (в Америке называемые «либералами» или «прогрессистами»), поддерживающие сохранение или увеличение как социального обеспечения, так и уровня иммиграции, составляют 32,9 процентов, а «умеренные» (которые не хотят перемен ни в области социального обеспечения, ни в области иммиграционной политики) - 20,5%. Две группы, желающие урезать социальное обеспечение и увеличить иммиграцию, «бизнес-консерваторы (3,8%), которых лучше назвать «неолибералами», и «политические консерваторы» (2,4%), которые также могут быть описаны как «либертарианцы», составляют всего 6,2% избирателей.

В свете того факта, что по этим оценкам, популисты в США превосходят по численности неолибералов и либертарианцев, взятых вместе, почти в шесть раз, то почему же нет партии, и более того, нет фракции ни в одной из двух крупных партий, которая представляла бы их взгляды? Друтман думает, что неолиберализм является взглядом «богатых спонсоров, которые хотят урезать социальные расходы, потому что их беспокоят высокие налоги и которые также хотят увеличить уровень иммиграции, потому что хотели бы иметь больше потенциальных рабочих, из которых могли бы выбирать». Согласно Друтману как популисты, так и «республиканцы от бизнеса» обычно поддерживают республиканскую партию. Республиканцы от бизнеса, чьи предпочтения отстаивают политики-республиканцы, в среднем зарабатывают 69711 долларов в год, примерно на 30000 долларов больше, чем популисты-республиканцы, чьи предпочтения большинство политиков-республиканцев игнорирует.

Второй по численно группой американских избирателей, которую Друтман называет «либеральной», т..е умеренно левой, разделяет либеральные культурные взгляды и поддержку массовой иммиграции с правыми либертарианцами, которые за свободный рынок. Но по вопросам экономической политики левые соглашаются с популистами по вопросу трат на социальное обеспечение - и обнаруживают, что их политические предпочтения игнорируются численно меньшей, но более влиятельной неолиберальной фракцией в демократической партии.

Способом понять такие результаты является признание того, что в США и похожих на них западных демократиях, есть два политических спектра, один для имеющего высшее образование надкласса менеджерско-специалистского меньшинства, и другой для не имеющего высшего образования рабочего большинства всех рас. У каждого такого классового политического спектра есть свои «левые», «правые» и «центр».

Справа политический спектр надкласса упирается в крайнее либертарианство свободного рынка, ассоциируемое с экономистом Милтоном Фридманом и отстаиваемое в США братьями Кохами и институтом Катона. Слева этот спектр упирается в умеренный, дружественно настроенный к рынку неолиберализм того сорта, который в США ассоциируется с Клинтонами и Обамой, Блэром и Гордоном Брауном в Британии и Шрёдером в Германии. Центр политического спектра для элиты занимают умеренные бизнес-консерваторы, вроде династии Бушей в США, бывших премьер-министров Дэвида Кэмерона и Терезы Мэй в Великобритании, Ангелы Меркель и партии христаинских демократов в Германии, и Эуммануэля Макрона и его сторонников во Франции.

«Левые», «правые» и «центристы» в политическом спектре рабочего класса отличаются от «левых», «правых» и «центристов» из политического спектра надкласса. Левая часть политического рабочего спектра сочетает левые культурные подходы с чем-то вроде старой европейской социал-демократии, социально-либеральной и поддерживающей оказание правительством помощи гражданам. Правой частью является консервативный популизм — социально-консервативный по вопросам секса и семьи, но поддерживающий помогающие рабочему классу социальные программы, как американские «Медикейр» и социальное страхование. Центр можно отождествить с тем, что социолог Дональд Уоррен в 1970-е годы называл «среднеамериканским радикализмом» - умеренное отношение в социальных вопросах в сочетании с демократическим плюрализмом в духе Нового Курса и положительным отношением к профсоюзам.

Иными словами, центр тяжести для надкласса это правоцентризм (поддержка рынка) в экономических вопросах и левоцентризм (антитрадиционализм) в социальных вопросах. Для сравнения, центр тяжести гораздо более многочисленного рабочего класса - это левоцентризм в экономических вопросах и правоцентризм в вопросах социальных.

Популисты в сочетании с левыми социал-демократами составляют половину или больше от населения США, но они почти не представлены среди имеющих высшее образование специалистов надкласса, которые и дают кадры парламентов, правительственных учреждениях, судах, советах директоров корпораций, аналитических центрах, благотворительных фондах и медиакорпорациях. Это объясняет почему для нынешнего поколения американцев «центризм» в политике отождествляется с центризмом надкласса и означает поддержку урезания помогающих рабоечму классу социальных программ, таких как социальное страхование и «Медикейр» во имя «фискальной ответственности» с одновременной поддержкой индивидуалистических либеральных взглядов на секс и воспроизводство и, в последнее время, гендерной идентичности. Меж тем «радикальный центр», срединная точка политического спектра большинства рабочего класса, либо вовсе игнорируется политиками, аналитиками и профессорами, либо сильно искажается журналистами и учёными из надкласса, которые определяют её как «ультраправую» и отождествляют с неонацистами и Ку-Клукс-Кланом.

Важнейшим одиночным фактором, объясняющим взлёт популизма в США и Западной Европе, является меняющийся классовый состав левоцентристских партий от середины двадцатого столетия до начала двадцать первого. Те партии, что, когда были партиями местного белого рабочего класса и сельских избирателей, стали партиями «патрициев» местной белой менеджерской элиты, вступившей в союз с этническими и расовыми меньшинствами и иммигрантами. После промежуточных выборов 2018 года сорок два округа из пятидесяти самых богатых округов Конгресса представляли демократы. С 2010 по 2018 года доля белых с университетским образованием среди избирателей республиканской партии упала с 40% до 29%, в то время как среди электората республиканцев рабочие без высшего образования составляли 50%, а стали 59%, и эта тенденция усилилась за время президентства Дональда Трампа.

Современная демократическая партия США - партия состоятельной столичной белой местной элиты, пребывающей в союзе иммигрантами и местными меньшинствами, которых объединяет не так классовая политика, как неэкономическая политика идентичности. В Британии похожий сдвиг случился и с социальной базой лейбористской партии. В Германии Зелёная партия делит самых хорошо образованных и состоятельных представителей надкласса менеджеров и специалистов с свободно-рыночной либертарианской Свободно-демократической партией.

Исключение взглядов большинства избирателей из какой бы то ни было публичной политики или дебатов создало политические возможности, которые и заполнили демагоги. Дональд Трамп был единственным среди республиканских кандидатов на партийных праймериз, который был против как войны в Ираке, как ошибочной, так и урезания социального страхования и «Медикейр». Эти взгляды были полной противоположностью ортодоксальной консервативной партийной линии. В конце концов, Буш-младший вторгся в Ирак и стремился урезать социальное страхование с помощью частичной приватизации. Более того, позиция Трампа по вопросам социального страхования была более левой, чем позиция тогдашнего президента Барака Обамы, который, как и Буш-младший, предлагал урезать социальное страхование с помощью иного метода, изменения его индексации с учётом инфляции. Взгляды Трампа были еретическими как для республиканской партии, так и для американского истеблишмента в целом. Но они были популярны среди миллионов американских избирателей. И Трампу удалось победить младшего брата и вероятного преемника Джорджа Буша-младшего, Джеба Буша на республиканских праймериз, а затем набрать больше голосов выборщиков, чем Хиллари Клинтон, частично благодаря обращению к бывшим избирателям демократов в штатах Среднего Запада, которых игнорировали неолиберальные демократы.

В тех западных странах, где популисты преуспели, они добились этого потому что оппортунистически стали защищать те легитимные позиции, которые разделяли многие избиратели, но которые были исключены из узкого политического спектра надкласса. В частности, они озвучили народное беспокойство о вопросах торговли и иммиграции, которые десятилетиями игнорировались правящим менеджерским классом.

В конце двадцатого века, когда её электоральной базой всё ещё был местный рабочий класс, демократическая партия более благосклонно относилась к протекционистской торговой политике и ограничению иммиграции, чем республиканская партия, которая тогда была партией деловой элиты. Частично благодаря вопросам торговой политики многие бывшие белые рабочие за последние десятилетия перешли к республиканцам, в то время как элитарии, белые специалисты с университетскими дипломами их их дети во всё большей и большей степени стали благоволить демократам. Следствием изменившегося классового состава двух партий стало то, что старая дихотомия протекционизма демократов и свободной торговли республиканцев развернулась на 180 градусов. Согласно данным Центра опросов. Пью избиратели демократы в соотношении 56% к 38% верят, что соглашения о свободной торговле хороши для США. Среди республиканцев цифры обратные: большинство республиканцев в соотношении 53% к 38% верит в то, что соглашения о свободной торговле плохи для США. Хотя партийные позиции со временем меняются, основополагающее деление по вопросам глобализации между надклассом и рабочими нет.

Так же, как и в торговой политике, мейнстримные партии США и Европы поменяли свои позиции и по иммиграции, что отражало их изменившийся классовй состав. Историк профсоюзов Вернон Бриггс заметил: «...неудивительно, что при каждой возможности и без исключений до 1990-х годов американское рабочее движение либо прямо инициировало, либо серьёзно помогало каждой законодательной инициативе американского Конгресса по регуляции и ограничению иммиграции. Также оно поддерживало все связанные с этим действия по реализации этой политики».

В 1990-х годах президент Билл Клинтон назначил Комиссию по реформе иммиграционной политики; тогда на демократическую партию ещё влиял исторический скептицизм организованного труда к массовой иммиграции. Хотя комиссия осудила предрассудки, направленные против иммигрантов, она призвала к уменьшению уровня легальной миграции, сместить внимание миграционной политики с воссоединения семей к привлечению квалифицрованных иммигрантов и поощрять интеграцию иммигрантов в американское общество. По словам председательницы комиссии, Барбары Джордан, первоф афроамериканки, избранной в конгресс от южных штатов, «...комиссия не обнаружила национального интереса в продолжении ввоза менее квалифицированных и невалифицированных рабочих для конкуренции с самыми уязвимыми сегментами нашей рабочей силы». Джордан также отвергла попытки размыть грань между легальной и нелегальной иммиграцией: «...Для того, чтобы разобраться в национальном интересе в иммиграции, требуется провести различие между теми, кто подчиняется законам и тем, кто им не подчиняется. Поэтому мы также несогласны с теми, кто навешивает на наши попытки контролировать нелегальную иммиграцию, ярлык, по сути, антииммигрантских. Незаконная иммиграция неприемлема». Спустя поколения большинство политик, предложенных комиссией Джордан, поддерживает правые популисты-республиканцы и осуждается растущим числом самопровозглашённых «прогрессистов», для которых всякая реализация иммиграционного законодательства, по сути, несправедлива.

Потрясающее принятие американскиим левоцентристами с 1990-х годов поддержки выского уровня неквалифицрованной миграции, позиции, исторически ассоциируемой правыми либертарианцами и деловыми лобби, частично является оппортунистическим, основанным на надежде, что избиратели-иммигранты и их потомкисделают возможным однопартийный контроль американского правительства демократической партией. И частично это реакция на нативизм консерваторов, которые неверно характеризовали латиноамериканских иммигрантов как преступников и «захватчиков». Но левоцентристский разворот по вопросу иммиграционной политики также выражает исторический дрейф демократической партии от белых избирателей из рабочего класса к состоятельным, имеющим высшее образование представителей белого надкласса, бизнесменам и финансистам. На рубеже двадцатого и двадцать первых веков резко ослабленные частные профсоюзы, хотя и сохранили свой скепсис к свободной торговле, отказались от исторической громкой оппозиции высокому уровню легальной и нелегальной иммиграции в обмен на сохранение своего членства в изменившейся, ставшей более дружелюбной к бизнесу, демократической коалиции.

Несмотря на пропаганду бизнесменов и финансистов о том, что якобы больше необходимо иммиграции всех видов, предложения увеличить числовые показатели иммиграции остаются глубоко непопулярными в западных демократиях, даже среди тех избирателей, кто благосклонно относится к отдельным иммигрантам и к иммиграции в целом. В 2018 году опрос Центра опросов Пью, проведённый в 27 странах, принимающих на себя половину от мирового числа иммигрантов, включая США, Канаду и западноевропейские страны, показал, что в среднем 45% опрошенных хотят меньше иммигрантов или не хотят их совсем, и 36% удовлетворены текущими числами иммиграции. И только 14% считают, что их страны должны принимать больше иммигрантов. В США в 2018 году только 24% от опрошенных желало увеличения численности иммигрантов с каждым годом, в то время как 73% либо желали сохранения нынешнего уровня (44%), либо меньшего или нулевого (29%). В Германии, где канцлер Ангела Меркель разрешила большой наплыв сирийских и других беженцев в 2015 году, 58% желает меньшего или нулевого уровня иммиграции и только 19% желает увеличения уровня иммиграции. Как в Англии, так и во Франции, только 16% положительно относятся к повышению уровня иммиграции.

Согласно опросу Harvard CAPS/Harris Poll, проведённому в 2018 году, 64% американцев, включая 53% американцев латиноамериканского происхождения, положительно относятся к немедленной депортации любого человека, нелегально пересекающего госграницу; 70% поддерживают более жёсткие законы об иммиграции. Если, как утверждают многие неолибералы из надкласса, поддержка выполнения иммиграционного законодательства, мотивируется сугубо «белым национализмом», тогда подавляющее большинство американцев, включая большинство американцев латиноамериканского происхождения, должно быть «белыми националистами».

Ведя свою контрреволюцию сбоку и снизу нынешне демагоги-популисты целят по своим врагам из надкласса в трёх сферах социальной власти: политической, экономической, культурной.

В политическом отношении популисты отстаивают мажоритарную демократию от принятия решений неизбираемыми, технократическими органами, которым было передано так много власти во время недавней неолиберальной революции. В европейских странах это означает «евроскептицизм» и «суверенизм», защиту суверенитета демократического национального государства и демократических национальных парламентов от власти транснациональной бюрократии Европейского Союза. В США аналогичный подход принят на вооружение администрацией Трампа в её отношении к договорам и международным организациям, которые неолиберальные технократы чтили как столпы «либерального мирового порядка».

В сфере экономики нынешние вожди популистоы оказываются экономическими националистами, выступающими против политики глобального трудового арбитража в виде выноса производства за рубеж и массовой иммиграции, которая, по утверждениям надкласса, является как неизбежной, так и выгодной. Среди избирателей популистов много рабочих в промышленных районах, которые жестоко пострадали от иностранной конкуренции, включая субсидируемый Китаем «социальный демпинг», и другие рабочие, которые видят в иммигрантах конкурентов за рабочие места, государственные услуги и престиж.

В культуре политики-популисты целенамеренно попирают изощрённый этикет корпораций и университетов надкласса, используя грубый и воинственный стиль речи. Они издеваются над «политической корректностью», искусственным диалектом, разработанным левыми активистами и распространяемый университетами и корпоративными бюрократами,диалектом, выступающим как классовый маркер, который отличает людей с высшим образованием от вульгарного большинства под ними.

В худшем случае приверженность мажоритарной демократии у западных популистов сливается с тем, что социолог Пьер ван ден Берг называет «демократией расы господ», отождествления «нации» или «народа» с самой численно большой наациональной или религиозной общиной на территории национального государства. Упорное использование Трампом слов «Весёлого Рождества» вместо более инлюкизвных «счастливых праздников» и приказ итальянского министра внутренних дел Маттео Сальвини, чтобы государственные здания в Италии вывешивали католические распятия, являются примерами популизма «демократии расы господ» с религиозным оттенком. Презрительные слова Трампа об исторических родинах своих небелых американских политических оппонентов и его описание африканских стран как «помойных стран» являются прямо расистскими. Подобная риторика и тот факт, что некоторые партии с фаишистскими корнями, как Шведские демократы и Национальный Фронт Марин ЛеПен преуспели в черпании сил из популистского недовольства, сделали лёгким для защитников потрёпанного неолиберального истеблишмента сбросить со счетов всех популистских избирателй как белых супремасистов.

Но приравнивание большинства тех, кто голосует за популистов, к ультраправым экстремистам столь же абсурдно как попытки правых сил свалить в одну кучу с коммунистами левоцентристски настроенных неолибералов и социал-демократов. Только крошечное меньшинство европейцев и американцев являются радикальными белыми супремасистами, грезящими о расовом чистых «этнически монолитных государствах» или антисемитами, верящими, что иммиграция являются частью мирового еврейского заговора по «замещению» западных наций. Большинство избирателей популистов до недавних времён голосвали за поддерживающие профсоюзы левоцентристские партии, вроде демократов в США, лейбористов в Британии и социал-демократов в Германии — до того, как «левизна» и «перегорессивность» были переопределены так, чтобы это означало защиту «глобализма открытых границ», антинационализма и радикальной политики идентичности, основанной на расе и поле. К примеру, в Великобритании на выборах в Европарламент 2019 года, примерно 14% избирателей лейбористов перебежали к новой партии «Брексита» Найджела Фараджа. Более убедительным является предположение, что они сделали это из-за своих забот о национальном и народном суверенитете, чем верить в том, что до 2019 года каждый седьмой избиратель лейбористов было криптофашистом и белым супремасистом.

Реальных предшественников современных политиков-популистов, врод Трампа, можно найти не в межвоенных центральноевропейских тоталитарных государствах, но на уровне политики отдельных штатов и местной политики, особенно уровня города. В Европе поддерживающий Брексит Борис Джонсон был мэром Лондона до того, как стал премьер-министром, а в Италии Маттео Сальвини был членом городского совета Милана с 1993 по 2012 годы.

В США сдвиг от политического плюрализма после 1945 года к технократическому неолиберализму лелялся с 1960-х годов начиная союзом белого надкласса и афро-американцев и других расовых меньшинств. Результатом стала реакция белых рабочих избирателей не только против небелых, которых считали конкурентами за рабочие места и жильё, но также и против чужого культурного либерализма белых «аристократических либералов». Реакция в северных штатах была особенно сильной среди «белых этносов» - .т.е белых иммигрантов в первом, втором и третьем поколении, таких, как итало-, германо, ирландо- и поляко-американцы, многие из которых были католиками. Белые этносы были непропорционально представлены среди рабочих — и теперь они обнаружили, что их зачислили в погромщики те же самые белые англосаксонские протестантские элиты, которые до недавних пор сохраняли квоты на евреев и католиков в университетах Лиги Плюща, и которые теперь рядились в тогу добродетельных, просвещённых паладинов гражданских прав.

Ядовитая смесь чёрных притязаний, белой реакции и высокомерной снисходительности англосаксов-протестантов оказалась весьма удачной для демагогов, многие из которых были демократами старой школы, вроде Фрэнка Риццо, мэра Филадельфии, Сэма Йорти, мэра Лос-Анджелеса, и Марио Анджело Прокаччино, неудачливого кандидата в мэры города Нью-Йорка. Эти популисты-мэры (или кандидаты в мэры) во второй половине XX века сочетали обращение к обидам и рессентименту рабочего класса с протоснародным языком и распрями со столичной прессой, шаблон, который по-своему практиковали позже мэры Нью-Йорка Эд Кох (демократ) и Руди Джулиани (республиканец).

В выпуске журнала «Нэшнл Ревью» от 22 января 2016 года под заглавием «Против Трампа» издатели издевались над «чудными загородными акцентами», объединяющими Дональда Трампа и Берни Сандерса. Разумеется, Трамп, представитель «белых этносов» из Квинса, с шотландскими и немецкими предками, со своей базой поддержки в американских промышленных штатах, где сосредоточены евро-американцы небританского происхождения, в этническом отношении отличается от своих предшественников, которые в большей степени были британо-американцами. Черты, которые кажутся очень странными в президенте США, не казались бы таковыми, будь Трамп избран мэром Нью-Йорка. Дональд Трамп — не фюрер; он Мэр Америки.

Слабость заключается в том, что он реакционен в буквальном смысле этого слова. Популисты реагируют на агрессивные действия господствующего надкаласса, но не имеют собственной позитивной и творческой идеологии.

Современный популизм — это контркультура,а не контрэлита. Контркультура определяет себя через оппозицию элите. Контрэлита желает быть элитой. Представители контркультуры лелют свой статус аутсайдера; представители контрэлиты сожалеют о нём. Контркультура — это насмешник в зале. Контрэлита — дублёр, ожидающий шанса сыграть свою роль.

Популисты гораздо лучше справляются с избирательными кампаниями, чем с управлением государством. Избранный президентом Трамп обнаружил это, когда столкнулся с тем, что ему оказалось трудно укомплектовать свою администрацию компетентными технократами, желавшими работать под наччалом политика, презираемого многими экспертами и чиновниками. Демагоги хорошо справляются с канализированием народных обид, но плохо — с их исправлением. Популистские движения, клеймящие экспертов и бюрократию, естественно, имеют очень мало своих экспертов, способных выработать политику и управлять государственными ведомствами. Вакуум опытных талантливых людей часто заполняется родными и близкими самого демагога-популиста.

Демагоги-популисты могут даже не представлять народ. Ни одна харизматическая личность или партия не могут заменить в плюралистском обществе институционализированное представительство во всём его многообразии во всех трёх сферах — политической, экономической и культурной.

С точки зрения демократического плюрализма технократический неолиберализм и демагогический популизм представляют собой разные дороги к аду диктатуры. В рамках технократического неолиберализма элита экспёртов, зищащённая от невежества и предрассудков масс, лучше всего может защищать интересы народа. В рамках демагогического популизма одинокая цезаристская или боанпартистская личность с мистической, персональной связью с массами может представлять народ в целом.

Демократический плюрализм, основанный на взгляде на общество как на сложное единое целое, состоящие из многих законных общин, у каждой из которых есть свои общины и представители, а не как на колеблющуюся массу атомизированных личностей, отвергает как власть меньшинства просвещённых демократов, так и власть псевдо-большинства храизматичных народных трибунов. В 1999 году британский политик и учёный Дэвид Маркванд писал: «...Плюралисты радуются разнообразию. Они скептичны к теориям — марксизму, экономическому либерализму, глобализации — которые предполагают единообразие. Плюралистам нравятся звуки доводов в споре; их ужасает одноцветная одинаковость больших батальонов; то же касается и сахарного конформизма политической корректности. Инстинктивно они сторонники «маленьких отрядов», которые Бёрк считал питомниками «народных чувств», и они хотят защитить их от унифирующего давления государства, рынка и общественного мнения. Для них хорошее общество — это мозаика, состоящая из полных жизни коллективов — профсоюзов, университетов, бизнес-ассоциаций, местных властей, комиссий по вопросам благосостояния шахтёров, церквей, мечетей, женских институтов, некоммерческих организаций — у каждого из которых есть собственная идентичность, традиции, ценности и ритуалы. Томас Гоббс, философ абсолютного университета, в своих знаменитых словах сравнил их с «червыми во внутренностях природного человека». Плюралисты считают их антителами, защищающими от инфекции культуру демократии».

Полувеком ранее, в 1953 году, американский мыслитель Роберт Нисбет выдвинул схожий довод: «...В демократиях ясна роль политического правительства. Не стерилизовать нормальную власть ассоциаций, как это делает тотальное государство посредством вытеснения функций, лишения полномочий и монополизации верности, но усиливать эти ассоциации, обеспечивая им административные средства, с помощью которых нормальное соперничество между разными группами удерживается в рамках и атмосфере закона, в котором ни одна группа, религиозная или экономическая, не достигнет моноппольного и подавляющего влияния — такова роль правительства при демократии».

Подлинная демократия требует непрекращающихся, институционализованных переговоров между многими важными социальными группами в политике, экономике и культуре, и каждая из этих групп обладает значительной переговорной силой и способностью защищать свои интересы и ценности. В рамках такого определния демократии технократический неолиберализм и демагогический популизм вообще не являются формами демократии.

История многих стран показывает, что когда аутсайдеры-популисты бросают вызов олигархам-инсайдерам, то олигархи почти всегда выигрывают. Олигархи могут быть слабы числом избирателей, но они контролируют большинство богатства, экспертизы и политического влияния, и они господствуют в СМИ, университетах и неокммерческом секторе. Большинство популистских волн разбиваются о бетонные волноломы привилегий элиты.

Колебания между олигархией и популизмом долго были обычным явлением для большинства латиноамериканских стран. В южных штатах США в век между Гражданской войной и революцией гражданских прав, когда за политические должности боролись олигархи и демагоги, большинство популистов проигрывало или продавалось. В некоторых случаях, как это было, к примеру, с певцом музыки «кантри» и техасским губернатором и сенатором У. Ли «Папочкой» О'Дэниэлом, они были просто вывесками для интересов корпораций и высших классов.

Те немногие популисты в штатах американского Юга, что сохраняли некоторую независимость, были способны сами финансировать свою политическую деятельность, обычно с помощью коррупции. Губернатор Луизианы Хью Лонг мог бороться с правящими семьями могущественными корпорациями, потому что часть доходов от доходов служащих штата и держал их в закрытой «коробке для вычетов». В Техасе губернатор-популист и против Ку-Клукс-Клана Джеймс «Па» Фергюссон и его жена Мириам «Ма» Фергюссон, которая после импичмента её мужа, была избрана губернатором под лозунгом «Два губернатора по цене одного», продавали помилования родственникам осуждённых заключённых. Росс Перо и Дональд Трамп, как миллиардеры, способны были сами финансировать своим избирательные кампании и утверждать, что могут идти против американского истеблишмента.

Взлёт харизматичных трибунов-популистов как ответ на растущую социальную и эпистемологическую закрытость западных элит был полностью ожидаем. Теперь, когда доступ к политическому влиянию, зависит не от децентрализованных низовых партийных организаций и фермерских ассоциаций, профсоюзов, церквей и общественных объединений, но от пожертвований от миллиардеров или телезвёзд, было естественно, что аутсайдеры из рабочего класса пойдут к заступникам, которые сами являются богатыми дельцами, как Росс Перо, телезвёздами, как итальянец Беппе Грилло или и тем, и другим, как миллиардер и звезда реалити-шоу Дональд Трамп или медиамагнат Сильвио Берлускони. Без таких защитников многие избиратели, отсечённые от политики, либо вообще бы не имели голоса в жизни страны, либо он был бы очень незначительным.

В свою очередь те, кто рвётся в народные трибуны, как Трамп, Фардж, Берлускони и Сальвини извлекают выгоду из гнева истеблишмента, который их осуждает. Чем больше их клеймят, тем более достоверными выглядят их притязания, что они, несмотря на свои богатства и известность, тоже являются аутсайдерами, которых инсайдеры презирают, такими же, как и их избиратели, не принадлежащие к элите.

Популизм — это симптом политического заболевания, а не болезнь. В формально-демократической олигархии непотистская элита правит большую часть времени в интерсах своих членов. В редких случаях, когда демагогу удаётся занять высший пост, он или она с большей степенью вероятности присоединится к истеблишменту или выстроит личную продажную политическую машину, покровительствующую своим сторонникам, чем реформирует систему.

Те, кто являются сторонниками демократии, могут глядеть на такое политическое устройство только с ужасом. Формальная демократия может сохраняться, но её дух исчезнет. Не важно, кто будет побеждать, инсайдеры или аутсайдеры, но большинство будет проигрывать. Когда общество заперто в порочном круге, в котором чередуются эгоисты-олигархи и жулики-популисты, среди потерь окажутся экономический рост и правове государство.

Является ли это будущим Запада — бесконечная борьба между местными аналогами Жокей-клуба в Буэнос-Айресе и североатлантическими Хаунами Перонами? Оно не столь мрачное, как будущее Веймарской республики, сокрушённой взлётом национал-социализма. Но мир демократий, приходящих в упадок, в которых господствуют олигархические фракции, в которых отчуждённые от власти толпы тогда и теперь используют выборы как предлог для демонстрации нечётко сформулированного нева, сам по себе является достаточно антиутопией.

Глава VI. Русские марионетки и нацисты: как менеджерские элиты демонизируют избирателей популистов

Популистская политическая волна по обе стороны Атлантического океана является оборонительной реакцией против технократической неолиберальной революции сверху, которая велась сверху национальными менеджерскими элитами. За последние полвека ослабление или уничтожение неолиберальными государственными деятелями посреднических институтов демократического плюрализма середины века, в особенности профсоюзов, лишило рабочего класса эффективного учреждения или средства доносить своё мнение в сфере политики, экономики и культуры. Демагоги-популисты могут канализовать легитимные обиды многих избирателей-рабочих, но не могут создать стабильную, институциональную альтернативу неолиберализму, в котором господствует надкласс. Только новый демократический плюрализм, который принудит менеджерские элиты поделиться властью с многорасовым и религиозно-плюралистичным рабочим классом в экономике, политике и культуре, может покончить с циклом колебаний между угнетательской технократией и разрушительным популизмом.

Таков тезис этой книги. Его разделяет меньшинство среди надкласса в США и Европе. Гораздо более распространённым среди трансатлантической элиты является взгляд, который трактует успех кандидатов популистов и националистов в современных западных демократиях, не как предсказуемую и разрушительную реакцию против олигархического некомпетентного управления, но как воскрешение тоталитаризма в нацистском или советском духе. Один такой нарратив утверждает, что режим российского президента Владимира Путина, умно манипулируя западным общественным мнением с помощью избирательных утечек в СМИ или интернет-рекламы и мемов, несёт ответственность за Брексит, избрание Трампа президентом в 2016 году и, возможно, за другие политические события. Конкурирующий нарратив не видит необходимости говорить о русских махинациях; с его точки зрения демагоги и без помощи из-за рубежа могут активировать латентную «авторитарную личность» избирателей, особенно избирателей из местного белого рабочего класса, многие из которых, как туверждаются, могут, если их правильно мобилизовать, в мгновение ока стать фашистской армией. Эти два нарратива элиты, распространяемые политиками, журналистами и учёными, враждебно настроенными к популизму, можно назвать «русской угрозой» и «коричневой угрозой» (в честь более ранних «коричневых угроз» в западных демократиях, цвет отсылает к цвету рубашек у гитлеровских штурмовиков).

Доведением до абсурда такого типа мифологического мышления является применение термина «сопротивление» американской оппозицией президенту Трампу, которое подразумевает уравнивание демократов и противников Трампа из числа республиканцев с героическими антифашистами французского Сопротивления. Антифашистская тема также дала имя движению Антифа, которое, как и более раннее анархистское движение «чёрный блок», состоит преимущественно из детей представителей надкласса, которые употребляют левую идеологиую как предлог для того, чтобы одеваться как ниндзя из кино, заниматься вандализмом и пугать людей.

Несомненно, представителям потрёпанного менеджерского надкласса доставляет эмоциональное удовлтеворение отождествлять антиэлитный популизм с изменой в пользу России, фашизмом или и тем, и другим. Но у такого типа параноидального, демонологического мышления есть потенциал стать для западной либеральной демократии большей опасностью, чем любое отдельно взятое популистское движение.

Начнём с того, что как «русская», так и «коричневая угроза» выдают серьёзное недоверие со стороны членов технократического неолиберального национального истеблишмента к избирателям, которые поддерживают популистких кандидатов или популистскую идеологию. Предполагается, что эти избиратели наивные дурачки, которыми легко может манипулировать иностранная пропаганда или отечественные демагоги. Ещё хуже то, что приписывание популизма иррациональным импульсам плохо приспособленнхы к обществу избирателей не даёт потрёпанным элитам по обе стороны Атлантики обращаться с конкретными претензиями этих избирателей как с законными.

Хуже всего то, что миф о том, что русское вмешательство определило победу Трампа над Клинтон, и бесчисленные сравнения нынешних событий с взлётом нацистов в Веймарской Германии даёт менеджерскому надклассу атлантических демократий предлоги для увеличения своей почти полной монополии на политическую, экономическую и медийную власть через устранение политических оппонентов и цензуру диссидентских СМИ. Если большинство оппнентов неолиберализма — это русские шпионы или потенциальные нацисты, тогда всего лишь несогласие с неолиберальной политикой в вопросах торговли, иммиграции, налогообложения и других может быть приравнено к отказу от либерализма и демократии, если не к прмяой государственной измене. Столкнувшись с мирным вызовом своей политике, осуществляемом через избирательные урны, со стороны аутсайдеров в виде как правых популистов, так и левых социалистов, инстинктивным рефлексом многих представителей обложенного истеблишмента является призыв к цензуре и репрессиям.

В 1950-х годах правый маккартизм принял следующую форму: консерваторы обвиняли либеральных представителей истеблишмента в том, что те были марионетками Советской России. Сегодня новый, центристский маккартизм принял форму: представители неолиберального истеблишмента обвиняют правых популистов в том, что те являются марионетками постсоветской России.

Если верить в версию «русской угрозы» антипопулистского нарратива элиты, то правительство президента России Владимира Путина успешно использовало западные социальные сети, наподобие Фейсбука, Инстаграмма и Твиттера, чтобы загипнотизировать значительное количество граждан североамериканских и европейских стран проголосовать вопреки своим склонностям за Брексит или Дональда Трампа или Берни Сандерса. Даже протесты французских жёлтых жилетов и успехи лейбористской партии при Джереми Корбине, достигнутые в 2017 году, приписывались русским махинациям в интернете.

Скандал «рашагейт» начался до выборов Трампа как часть кампании Хиллари Клинтон, когда некоторые антитрамповские республиканцы, некоторые представители администрации Обамы и различные члены американского аппарата национальной безопасности начали распространять слухи о предполагаемых связях между Россией и избирательной кампанией Трампа, включая ложную историю, что Трампа шантажировали в Москве видеозаписью его развлечений с московскими проститутками. Когда Трамп победил, его политические враги в демократической и республиканской партии заявили, что русское вмешательство решило исход выборов. Утверждали, что Путин поместил свою марионетку в Белый Дом с помощью одного из двух методов (или обоих сразу). Первым была русская помощь интернет-сайту ВикиЛикс, который сливал материалы, вредившие Клинтон и её союзникам. Другим методом, с помощью которого осуществлялось русское вмешательство в президентские выборы 2016 года, была пропаганда в Фейсбуке, Ютубе и других соцсетях для того, чтобы снизить явку чёрных избирателей и побудить некоторых белых избирателей, проголосовавших за Обаму в 2012 году, проголосовать за Трампа.

Весной 2019 года, после двухлетнего следствия, спецпрокурор Роберт Мюллер не нашёл доказательств того, что руководители предвыборной кампании Трампа вступили в сговор с Россией, чтобы повлиять на президентские выборы 2016 года, что оставило многих американцев, веривших в то, что президента разоблачат как предателя, сбитыми с толку и подавленными. Но Мюллер и его команда, вдобавок к предъявлению несвязанных с русским вмешательством обвинений некоторым людям, занимавшихся кампанией Трампа, обвинила ряд русских в преступном вмешательстве в выборы 2016 года, что позволило противникам Трампа спасти тезис, что без русского вмешательства президентом США стала бы Хиллари.

Подобно любому захватывающему кино или роману в жанре «триллер» этот нарратив стремится к реализму за счёт сплетения фактов в шаблонный сюжет, основанный на заговоре. Фактом является то, что Путин, как и многие русские, обижены на то, как Запада обращался с Россией после Холодной войны, символом этого обращения стало включение бывших русских сателлитов в ЕС и расширение НАТО. Русских националистов и многих популистов в ЕС и США объединяет враждебность к транснациональному Евросоюзу, а также к современному трансатлантическому социальному либерализму. Вдобавок, авторитетные представители западных разведок утверждают, что русская разведка участвовала в попытках раздувать конфликты в США и других странах, помогая разоблачителям, вроде ВикиЛикс и Эдварда Сноудена, выкладывать в общий доступ украденную или засекреченную информацию, и обрабатывая тщательно подобранные интернет-аудитории с помощью рекламы и интернет-мемов.

Давайте оговорим, что это верно. Также верным в 1950-е годы было то, что было небольшое количество коммунистов в США, включая нескольких высокопоставленных правительственных чиновников, шпионивших в пользу СССР, а также несколько более значительное количество советских симпатизантов. Также в годы Холодной войны на Западе были вполне реальные советские кампании дезинформации. Но только безумные маргиналы из числа правых антикоммунистов во время Холодной войны приходили к выводу, что президент США является советским агентом или что мейнстримные политики являются криптокоммунистами. Но в сегодняшней Америке, наоборот, не только маргинальные конспирологи, но и влиятельные представители американского истеблишмента поддерживают утверждение, что сорок пятый президент США был поставлен иностранным правительством и действует в его интересах. Опрос Гэллапа в августе 2018 года показал, что 78% демократов верит не только в то, что Россия вмешивалась в выборы, но и в то, что это вмешательство определило их исход, лишив Хиллари Клинтон победы.

Недостаточно продемонстрировать, что Путин желал поражения Клинтон. Значительное количество американцев также желало её поражения. Необходимо, следовательно, показать, что интернет-активность русских троллей, а не сугубо внутренняя оппозиция её кандидатуре, была решающим фактором на президентских выборах 2016 года.

В контексте рекламы в год выборов количество русских рекламных объявлений было пренебрежимо малым. По данным Фейсбука, из каждых 23000 единиц контента только одну можно отследить, как происходящую из русских источников. Русская реклама в Фейсбуке стоила 46000 долларов или же 0,05% от 81 миллиона долларов, вложенных избирательными штабами Трампа и Клинтон в рекламу на Фейсбуке.

Возможно ли, что русские мемы, хотя сами по себе будучи лишь каплями в океане рекламы Клинтон и Трампа, действовали на американского избирателя непропорционально из-за своего уникального качества? Один из образцов антиклинтоновской рекламы на Фейсбуке, приписываемый русским троллям, заключался в фото Берни Сандерса со словами: «Берин Сандерс: «Фонд Клинтонов — это «проблема»». Протрамповский мем, предположительно нацеленный на религиозных консерваторов, показывал сатану, борющегося на руках с Иисусом. Сатана: «Если я выиграю, то Клинтон тоже!». Иисус: «Нет, если Я вмешаюсь».

Чтобы поверить в теорию «русской угрозы» во время президентских выборов 2016 года, мы должны поверить в то, что кадры русского правительственного Агентства интернет-исследований и другие русские саботажники понимают, как влиять на психологию чёрных американских избирателей и белых рабочих-избирателей в штатах Среднего Запада, гораздо лучше, чем штабы избирательных кампаний Трампа и Клинтон. Русские знали, какие мемы или слитые в общий доступ документы вынудят чёрных демократов в меньших количествах голосовать за Клинтон в 2016 году, чем за Обаму в 2008 и 2012 годах, а также точно знали, какие именно материалы мотивируют значительное меньшинство белых рабочих, голосовавших за Обаму, проголосовать за Трампа. Вдобавок к тому, что эта теория очень льстит умственным способностям русских троллей, она, очень, мягко говоря, весьма снисходительно относится к этим двум группам избирателям.

В действительности результаты американских президентских выборов могут быть объяснены и без необходимости раздувания возможности российского правительства менять итоги американских выборов посредством промывания мозгов американских избирателей, даже если бы оно и стремилось к этому. В декабре 2015 года прогрессивный режиссёр документальных фильмов Майкл Мур сказал изданию: «Бизнес Инсайдер»: «...Дональд Трамп точно собирается стать кандидатом в президенты США от республиканцев». В июле 2016 года после того, как Трамп выиграл номинацию от республиканской партии, Мур написал на своём сайте эссе «Пять причин, почему Трамп победит».

Русская мемная война в Интернете не является ни одной из этих пяти причин. По мнению Мура, который стяжал свою славу, засняв упадок промышленных штатов Среднего Запада, самой важной причиной победы Трампа над Клинтон была региональная экономика: «...Математика штатов Среднего Запада или добро пожаловать в наш Брексит Ржавого пояса. Я верю, что Трамп сосредоточит большую часть своего внимания на четырёх «синих» штатах в ржавом поясе Верхнего Среднего Запада — Мичигане, Огайо, Пенсильвании и Висконсине. Четыре традиционно демократических штата — на каждый из них избирал губернатора-республиканца с 2010 года (только недавно Пенсильвания, наконец, избрала губернатор-демократа) <...> Трамп намеревается раздавить Клинтон по этому вопросу и по ТТП и другим вопросам торговой политики, которые страшно повредили населению этих четырёх штатов <...> От Грин-Бея до Питтсбурга, друзья мои, простирается наш центр Англии — сломленный, подавленный, борющийся, где вся сельская местность усыпана дымовыми трубами и остатками того, что мы когда-то называли средним классом. <...> То, что случилось в Великобритании с Брекситом, произойдёт и у нас. <...> И здесь наступает очередь математики. В 2012 году Митт Ромни проиграл с отставанием в 64 голоса выборщика. Сложите голоса выборщиков штатов Мичиган, Огайо, Висконсин, Пенсильвания. Получится 64. Всё, что Трампу нужно для победы — взять традиционные «красные» штаты от Айдахо до Джорджии (штаты, которые никогда не проголосуют за Хиллари Клинтон) и к ним добавить только эти четыре штата ржавого пояса. Ему не нужна Флорида. Ему не нужна Виргиния или Колорадо. Только Мичиган, Огайо, Пенсильвания и Висконсин. И это даст ему победу. И это произойдёт в ноябре».

Мур не был единственным наблюдателем, указавшим на то, что у Трампа есть возможный путь к победе за счёт коллегии выборщиков. В феврале 2016 года прогрессивный политолог-аналитик Руй Техейра сказал каналу MSNBC, что даже если Трамп оттолкнёт чёрных и испаноязычных избирателей, он может выиграть за счёт верхнего Среднего Запада: «Вы можете представить себе ситуацию, в которой кто-то вроде Трампа сможет победить в Огайо, Айове, Висконсине, может быть, Пенсильвании». В итоге Трамп получил больший процент чёрных и испаноязычных избирателей, чем Ромни на президентских выборах 2012 года.

За что купил, за то и продаю — 24 мая 2016 года, на форуме в Лос-Анджелесе «Популизм в прошлом и настоящем», устроенном Яном Мастерсом, где был я и историк Майкл Казин, там меня спросили, считаю ли я, что Трамп может победить. Я ответил, «...я думаю, что это возможно. Но денег на это не поставил бы». Я заметил, что иногда «...большая часть бывшего президентского большинства переходит к другой партии». Я сказал, что сомневаюсь, что в этот раз «...достаточно большое количество людей, ранее голосовавших за демократов, предпочтут поместить Трампа в Белый Дом», но я перестраховался, добавив «Я могу выглядеть глупо в ноябре».

Политолог Алан Абрамович заметил, что на деле Трамп выступил в Мичигане, Огайо, Пенсильвании и Висконсине на выборах 2016 года хуже, чем можно было ожидать, учитывая уже произошедшие сдвиги в этих штатах от демократов к республиканцам: «Нет доказательств тому, что русское вмешательство, в той мере, в какой оно было, хоть как-то помогло Трампу в этих трёх штатах».

В 2018 году Хиллари Клинтон сказала в интервью британскому телеканалу «Чэннел 4 Ньюз»: «Реальный вопрос заключается в том, как русские узнали, как с такой точностью донести свою весть до неопределившихся избирателей в Висконсине, Мичигане или Пенсильвании — вот в чём реально заключается суть вопроса». Нет, реальный вопрос заключается в том, почему такое количество представителей элиты в США и европейских странах приняло и рекламирует оправдание Клинтон за её неудачу занять вслед за своим мужем пост президента США. Клинтон или Буш был президентом, вице-президентом или госсекретарём всё время с 1981 года по 2013 год, в эру, когда доходы рабочего класса стагнировали, вынос производства за рубеж опустошил европейские и американские промышленные регионы, мир пострадал от худшего экономического кризиса со времён Великой Депрессии 1930-х годов, и США вляпались в многочисленные катастрофические войны в Центральной Азии и на Ближнем Востоке. Трамп стал президентом, бросив вызов Бушу на республиканских праймериз и Клинтон на президентских выборах. Желания многих американских избирателей разрушить четвертьвековой цикл почти идентичных версий технократического неолиберализма при чередующихся Бушах и Клинтонах вполне достаточно для объяснения итогов президентских выборов 2016 года.

Сюжет с «русской угрозой» является только одним из двух нарративов, используемых критикуемыми представителями западного истеблишмента для объяснения роста трансатлантического популизма так, чтобы это объяснение демонизировало бы избирателей популистов и политиков-популистов. Нарратив «коричневой угрозы» после 2016 года может быть назван сценарием Веймарской республики. По этому мнению, современные граждане европейских и североамериканских стран, голосовавшие за Брексит, Трампа и других популистов очень похожи на избирателей, которые привели к власти в 1933 году Гитлера и его национал-социалистическую партию.

Хороший триллер не обязательно является хорошей исторической работой. Муссолини и Гитлер не только были далеки от того, чтобы быть антиэлитарными популистами, которым противостоит большая часть процветающей и образованной элит их стран, но они наслаждались серьёзной поддержкой военной, чиновничьей и деловой элиты Италии и Германии, считавших их движения бастионом против коммунизма, социализма и либеральной демократии. Тем не менее, миф о том, что фашистов привели к власти менее образованные члены рабочего класса, полезен для менеджерских элит в Вашингтоне, Лондоне, Париже и Берлине, в той мере, в какой они используют его для делегитимизации популистского вызова своей политической, экономической и культурной гегемонии.

Бывший госсекретарь США Мэделин Олбрайт в книге под заголовком «Фашизм: предупреждение» объявила, что Дональд Трамп является первым «антидемократическим» президентом. Профессор философии Йельского университета Джейсон Стэнли в книге «Как работает фашизм: политика нас и их» сваливает Трампа в одну кучу с Гитлером, архитекторами геноцида в Руанде, конфедератами и правительством Мьянмы. «Ведущий исследователь Холокоста только что сравнил США с нацистской Германией» - кричал заголовок на неолиберальном сайте «Вокс» в октябре 2018 года. Статья отсылала к эссе Кристофера Браунинга в «Нью-Йорк Ревью оф букс». Вдобавок к обычному сравнению Трампа с Гитлером Браунинг продемонстрировал свою высокомерную эрудицию, сравнив руководителя республиканского большинства в Сенате Митча Макконнела с предшественником и пособником Гитлера немецким президентом Паулем фон Гинденбургом.

Но даже сделанное Браунингом умное сравнение Макконнелла и Гинденбурга почерпнуто из запаса банальных аргументов, используемых для приравнивания к нацистам. Конечно, другие предприимчивые учёные могут проводить паралелли между современными политиками, которых они презирают, и менее известными фашистами, чем Гитлер и Муссолини. Почему бы не ограбить межвоенную европейскую историю и не объявить, что Борис Джонсон — это новый Миклош Хорти (Венгрия), или что Маттео Сальвини — новый Антониу ди Оливейра Салазар (Португалия)? Конечно, утверждение, что Дональд Трамп — это новый Энгельберт Дольфус (Австрия), не делает его очень пугающим.

Наиболее часто цитируемым доказательством того, что Трамп является криптонацистским кандидатом в диктаторы являются его заявления поосле актов насилия в Шарлотсвилле, штат Виргиния, 12 августа 2017 года. Бунт был спровоцирован неонацистами и другими ультраправыми группировками, которые собрались, чтобы протестовать против сноса статуи генерала КША Роберта Ли, решения, которое было принято после более ранних массовых убийств, устроенных белым супремасистом Диланом Руфом в афроамериканской церкви Шарлотсвиля 17 июня. Во время беспорядков белый супремасист направил машину в толпу, убив молодую женщину.

В своих первоначальных заявлениях после бунта, сделанных на экстренно созванной пресс-конференции, пока он был ещё в отпуске, Трамп сделал то, что сделали бы большинство президентов, осудил погромные настроения и призвал к прекращению насилия. Многие из недоброжелателей Трампа делали далекоидущие выводы, что не осудив открыто белый супремасизм в своих первоначальных комментариях, он с помощью тайных, зашифрованных сигналов сообщил о своём одобрении белого национализма. Но транскрипты его изначальных комментариев и последующих официальных заявлений и выступлений на пресс-конференциях, где он открыто осуждал белый национализм, не доказывают эту теорию заговора. 12 августа: «...Но мы пристально следим за ужасными событиями, разворачивающимися в Шарлотсвилле, Виргиния. Мы осуждаем в сильнейших возможных выражениях эти отвратительные проявления ненависти, предрассудков и насилия со многих сторон, со многих сторон... Прежде всего, мы должны помнить эту правду: независимо от наших цвета кожи, убеждений, религии или политической партии мы все, в первую очередь, американцы». 14 августа: «Расизм — это зло. И те, кто во имя этого устраивают насилие, явлются громилами и преступниками, включая ККК, неонацистов, белых супремасистов и другие экстремистские группы, которые отвратительны всему, что нам, как американцам, дорого». 15 августа: «Я не говорю о неонацистах и белых националистах, потому что они должны быть полностью осуждены».

Критики Трампа тенденциозно утверждали, что осуждая насилие со всех сторон, он утверждает о моральном равенстве между расизмом и антирасизмом. По данным «Вашингтон пост» и других СМИ, в Шарлотсвилле именно что было «насилие со всех сторон», поскольку ультралевые контрпротестующие, принадлежащие к группировкам вроде Антифа, участвовали в «...размахивании палками, обменами ударами и распылении газов. Другие кидали воздушные шары, наполненные краской или чернилами в белвых националистов. Казалось, что посюду вспыхнуло насилие. Полиция не вмешивалась чтобы прекратить эти схватки».

Был ли Трамп прав в своём утверждении, что многие американцы, не являющиеся белыми супремасистами, выступают против удаления статуй деятелей КША из Шарлотствиля и в других местах? Опросы, последовавшие за инцидентом, показали, что большинство американцев не одобряет перенос статуй конфедератов. По данным совместного опроса NPR/PBS/NewsHour/Marist от 17 августа 2017 года, когда был дан выбор между «сохранением в качестве исторического символа» статуй в честь деятелей КША или их «переносом, поскольку они оскорбительны для некоторых людей», только две политические фракции американского народа в большинстве своём поддержали перенос - те, кто определяет себя как «очень либерально настроенные» (57%) или «убеждённых демократов» (57%). Потрясающе, но даже 34% «убеждённых демократов» и 31% «очень либерально настроенных» выступили против переноса. Большинство «мягких демократов» положительно отнеслось к сохранению статуй (52% против 33%; 15% не определилось). Среди афроамериканцев большее количество опрошенных (44%) положительно относилось к сохранению статуй конфедератов как исторических символов, чем к переносу их как оскорбительных (40%); 16% не определились.

У Трампа есть история подстрекательских, пропитанных предрассудками реплик. Но никакой беспристрастный историк, читая транскрипты заявлений Трампа, придёт к выводу, что президент США тайно посылает шифрованные одобрительные послания тем самым белым супремасистам, которых он явно и открыто осудил. Отдельные фразы из его заявлений вырываются из контекста, переиначиваются и неправильно истолковываются так, чтобы они подходили под шаблон Трампа-Гитлера, который пропагандируют многие демократы и антитрамповские республиканцы — нарратив столь же далёкий от реальности, сколь и теория заговора, что Трампа поместил в Белый Дом Путин, чтобы тот выступал в качестве русского агента влияния.

Злоедями антипопулистского нарратива трансатлантического истеблишмента новички, но сама риторика антипопулизма элиты насчитывает более полувека. Те, кто объясняют политический популизм как всего лишь манипуляцию индивиудальными предрассудками или беспокойством за статус со стороны демагогов гитлеровского типа, воспроизводят журналистские клише и тезисы сомнительных научных работ середины двадцатого века.

Истоки нынешней антипопулистской пропаганды можно вывести из «Авторитарной личности», книги, опубликованной в 1950 годы группой учёных, среди которых был и Теодор Адорно. Адорно был членом Франкфуртской школы, группой эмигрантов-интеллектуалов из нацистской Германии. Застав взлёт национал-социализма, эти мыслители, которые были как евреями, так и марксистами, пытались понять как некоторые члены немецкого пролетариата вместо того, чтобы вести себя в соответствии с предсказаниями марксисткой теории, оказались податливы к гитлеровскому антисемитизму.

Но этот подход, даже в качестве объяснения нацистского феномена, вводит в заблуждение. В целом немецкий рабочий класс был одной из тех групп, что в наименьшей степени поддерживали нацистов. Биограф Гитлера Фолькер Ульрих замечает: «...Таким образом, НСДАП почти целиком была движением среднего класса, и доля выпускников университетов, студентов и профессоров в её рядах в мюнхене было потрясающим. И наоборот, хотя нацистская пропаганда была явно нацелена на промышленных рабочих, нацисты не очень хорошо выступали в этой группе». Городской рабочий класс, благосклонно относившийся к социал-демократам и коммунистам, как и немцы-католики, были последовательно недопредставлены среди сторонников Гитлера, среди которых были перепредставлены выпускники университетов, гражданских служащих, мелких бизнесменов, жителей маленьких городов и протестантов. Гитлер, непопулярный среди немецкого рабочего класса, после захвата власти быстро сокрушил профсоюзы и отправил их руководителей в тюрьмы.

Адорно и его коллеги, на которых повлияла модная тогда фрёйдистская психология, к которой сейчас мало кто их психологов относится серьёзно, попытались объяснить привлекательность фашизма в терминах личностной психопатологии. Чтобы измерить степень уязвимости отдельных людей к фашистской демагогии, Адорно и его коллеги разработали в 1947 личностный тест, включая показатель, названный калифорнийской Ф-шкалой (Ф означает «фашизм»). Предполагалось, что тест будет оценивать латентные фашистские склонности по множеству туманных асспектах, многие из которых были связаны с фашизмом только в умах марксистов середины двадцатого века, такие как: «Конвенционализм. Жёсткая приверженность конвенциональным ценностям среднего класса» и «Секс. Преувеличенное внимание к сексуальным вопросам».

Тест породил ряд подражаний, и каждое было столь же псевдонаучным и ученическим, как и оригинал. В 1996 году канадский психолог Боб Альтемейер предупреждал, что США и Канада созрели для фашизма: «Если мои исследования и показали мне что-то, так это то, что то, что произошло в Германии в 1933 году, может случиться также и в Северной Америке. Многие люди уже готовы поддержать фашистский антидемократический переворот». Разработанный в 1981 году Альтемейером тест на определение правого авторитаризма (RWA) стремится выявить авторитарные тенденции на основе ответов на вопросы, включая следующие: «... «Старомодные обычаи» и «сатромодные ценности» всё ещё являются лучшим образом жизни» и «Нет ничего плохого в нудистских лагерях». Те, кто предпочитали старомодные ценности причудам и нудистским лагерям определялись как «авторитаристы».

Тест по К-шкале, измерявший степень консерватизма, созданный в 1960-е годы Гленном Вильсоном и Джоном Паттерсоном, использовал в качестве углового камня отношение к джазу. Соединив работы Альтемейера, Вильсона и Паттерсона, мы можем прийти к выводу, что люди, недолюбливающие джаз и лагеря нудистов, являются авторитарными консерваторами. (Иронично, что Адорно написал ряд эссе, в которых выражал глубокое презрение к джазу, заявив, что: «...джаз может быть легко приспособлен фашизмом для использования»). Столь же тенденционзна модель «ригидности правых», которая призвана доказать, по словам одного критика, что либералы «открыты и толерантны», в то время как консерваторы «ограничены, нетолерантны и боятся всего на свете».

Теория авторитарной личности была впервые использована в качестве оружия в американской партийной политике в 1950-е годы. В книге «Новые американские правые» Дэниэл Бэлл, Натан Глейзер, Питер Вирек и другие объясняли маккартизм как антиинтеллектуальное восстание рабочих американцев, охваченных беспокойством о своем статусе. Один из авторов «Новых американских правых» был историк Ричард Хофштедтер, который приспособил взятый у школы Адорно термин «псевдоконсервативный».

В нескольких влиятельных книгах и эссе Хофштедтер пытался переписать историю Нового Курса, принизив значение фермерских организаций и организованных промышленных рабочих, чтобы превратить профессиональных реформаторов с высшим образованием в героев американской истории двадцатого века. Иными словами, Хофштедтер пытался определить Новый Курс не как систему демократического плюрализма в рамках государства-маклера, но как технократическую вертикаль. Нильс Джильман замечает: «...если популизм в целом был словом нарицательным для обозначения неправильной разновидности политики, то либералы-антикоммунисты в апогее своей технократической самоуверенности середины века верили в то, что «правильная революция» будет технократической и возглавляться элитами — т. е. именно тем, чьего предшественника, как верил Хофштедтер, он обнаружил в прогресисстком движении , с его приверженностью научному менеджменту, государственной политике, основанной на доказательствах, аттестации и специализации, образования как средства социального контроля и «лучших практик» (тогда они назывались «лучшая система»)».

Частью его проекта по переписыванию американской истории как истории рациональных технократических реформ, которым угрожала опасная демократия, было то, что Хофштедтер дезориентировал целое поколение читателей, убедив их думать об американском популистском аграрном крестовом походе как о, по сути, антисемитском и протофашистском движении. Иона Вейнер пишет, что Хофштедтер «...считал Джо Маккарти потенциальным американским Гитлером и верил, что обнаружил корни американского фашизма среди сельских протестантов в штатах Среднего Запада. Это была история по аналогии — но аналогия была нерабочей». Ошибочный тезис, что маккартизм был возрождением аграрного популизма был опровергнут рядом историков, включая эссе 1959 года К. Ванн Вудварда «Наследие популистов и интеллектуал». В 1967 году фатальный удар хофштедтеровскому использованию теории о беспокойстве о статусе Адорно был нанесён Майклом Полом Роджином, который в книге «Интеллектуалы и Маккарти: радикальный призрак» показал, что основными сторонниками Маккарти были республиканцы из верхней части среднего класса, жившие в пригородах, а не популисты.

Хотя Хофштедтер был плохим историком, он был награждён двумя пулитцеровскими премиями за то, что говорил состоятельным, самодовольным элитам в столичных анклавах то, что они хотели услышать о предполагаемой угрозе со стороны менее образованного мусора. В своём эссе 1966 года Хофштедтер отчеканил фразу «параноидальный стиль американской политики», который и по сей день используется ленивыми журналистами и плохо образованными аналитиками, большинство из которых являются неолибералами или мейнстримными консерваторами, для делегитимизации левых, а также популистов или консерваторов, чьи избиратели являются рабочими или жителями сельской местности.

В 1960-е годы риторика «псевдоконсерватизма» и «беспокойства за статус» и «авторитарной личности» вновь была воскрешена центристской частью демократов и некоторыми умеренными республиканцами, чтобы вымазать в грязи сторонников консервативного республиканского кандидата в президенты Барри Голдуотера в 1964 году как потенциальных фашистов. Такое большое количество американских психологов и психиатров объявило, что кандидат от республиканцев умственно нестабильным, что Американская психологическая ассоциация в 1973 году была вынуждена ввести «правило Голдуотера», запрещавшее своим членам дистанционно ставить диагнозы политикам, которые им не нравятся.

Подобно Трампу в 2016 году Голдуотер рассматривался многими не только как психически нестабильный, но также и как опасный потенциальный тиран, угрожавший американской демократии. Иронично, что Голдуотер — проголосовавший против Акта о гражданских правах 1964 года, хотя голосвал за предыдущие акты о гражданских правах — завершил свою долгую карьеру в республиканской партии изгоем, его клеймило множество консерваторов из-за его защиты прав геев, экологической политики и вражды с религиозными правыми. Недавние исторические исследования показали, что голдуотеровский республиканизм больше был связан с интерсами и ценностями растущего класса деловой элиты и специалистов солнечного пояса, чем популистам из рабочего класса.

В 2001 году в «Международном журнале политической психологии» Джон Леви Мартин пришёл к выводу, что ««Авторитарная личность» является, вероятно, одной из самых глубоко ошибочных известных работ по политической психологии» и к ней следует относиться как «...к поучительному примеру когнитивного искажения».

К несчастью, эта давно дискредитированная псевдонаучная работа вместо того, чтобы стать предметом насмешек и забвения, бексонечно перерабатывается и вбрасывается в поток публичного дискурса. В эссе под заголовком «Фашистские попытки Трампа уничтожить демократию» профессор кафедры английского языка и культурологии университета Макмастера Анри Жиро смешивает воедино все клише: «Трамп выпустил на волю то, что теоретик Франкфуртской школы Теодор Адорно назвал «аторитарной личностью», тёмную и угрожающую тайную сторону расистской и тоталитарной психологии и политики. Трамп может не быть Адольфом Гитлером, но у него есть тревожные сходства с ним в его языке и реакционной политике». В январе 2016 года «Политико» было опубликовано эссе кандидата политических наук Мэттью Маквильямса, озаглавленное как «Одна странная черта, позволяющая определить, являетесь ли вы сторонником Трампа»: «Всё верно, электоральная сила Трампа — и его сохраняющая власть — поддерживается, прежде всего, американцами с авторитарными наклонностями».

По мнению Пиппы Норрис, гарвардского политолога: «...авторитарные ценности — те ценности, что поддерживают веру в сильного руководителя, сильное государство и твёрдые закон и порядок. Это традиционные ценности, такие как дом, семья, религия и затем ряд других ценностей, вроде нативизма, важности национального единства, национального сообщества противопоставленного чужакам, всё равно, определяемым ли по гражданству, этническому происхождению или расе».

Стоит остановиться, чтобы поразмыслить над тем, как странно называть устои, разделяемые большинством людей в каждом обществе, «авторитарными». Даже в самых либеральных и демократических либеральных демократиях большинство граждан предпочитает сильных лидеров слабым, сильно государство дряхлому, а «твёрдые закон и порядок» - чему? Слабому закону и порядку? Разгулу преступности?

Список «авторитарных ценностей» Норрис продолжается. Он включает в себя «семью, дом, религию» и «важность национального единства» и «национального сообщества <...> всё равно, определяемым ли по гражданству, этническому происхождению или расе». Для Норрис и её однодумцев обычные патриоты, верные национальному государству, даже если их национальный патриотизм является антирасистским и либеральным, являются «авторитариями» вместе с ультраправыми белыми супремасистами, которые мечтают о расово чистых «этнически монолитных государствах», которые должно быть созданы с помощью геноцида или этнических чисток. Неавторитарный гражданин по Норрис, который непатриотичен и безразличен к национальному единству, толерантен к беззаконию и беспорядкам и мало ценит семью, поразил бы большинство людей как аморальный социопат.

Отмечая бессмертие «броской фразы Ричарда Хофштедтера «параноидальный стиль американской политики», историк Лео П. Рибуффо писал в 2017 году: «...Как человек, пытавшийся вколотить ей осиновый кол в могилу на протяжении нескольких десятков лет, я не могу не признать, что замечаю, как этот термин вновь восстаёт из гроба, как в фильме ужасов, в котором обитают не вампиры, зомби и перепуганные подростки, но Дональд Трамп, поверхностные аналитики и напуганные либералы и радикалы». Как это было со времён Второй Мировой войны интеллигенция надкласса и в будущем, весьма вероятно, продолжит изображать критиков технократического неолиберализма как иррациональных и плохо приспособленных к жизни, по причине, объяснённой историком Норманом Поллаком в 1960 году в критике работы Хофштедтера: «...По сути, психология навязывает статичную модель общества (фактически, консенсусную рамку) исследованиям социальных движений, поскольку она требует стандарта или контрольной точки, с помощью которого судит о том, что является, а что не является иррациональным. Таким образом, всякое поведение, не совпадающее с моделью, характерзуется как иррациональное, результатом становится то, что анализ предрасположен к статус-кво и по определению ставит все протестные движение в невыгодное положение».

Присовение терминов из психологии для дискредитации политических оппонентов является частью современной терапевтической культуры, которую критиковал социолог Кристофер Лэш. Термин «-фоб» был добавлен к концепции «авторитарной личности» в арсенал злословия, используемого неолибералами-технократами против несогласных с ними. За изобретением термина «гомофобия» психологом Джорджем Вайнбергом в 1970-е последовало распространение псевдоклинических терминов, в рамках которых те люди, чьи взгляды отличались от лево-либертарианского социального консенсуса трансатлантического правящего класса, определялись как страдающие от разного вида «фобий», схожих с такими психологическими расстройствами как «агорафобия» (боязнь открытых пространств», «орнитофобия» (боязнь птиц) и пентерафобия (боязнь тёщи или свекрови). Наиболее известное использование этой риторической стратегии можно найти в слитом в СМИ выступлении тогда кандидата в президенты США Хиллари Клинтон перед аудиторией доноров в Нью-Йорке в 2016 году: «...Вы знаете, если так масштабно обобщать, вы можете положить половину сторонников Трампа в то, что я называю корзиной достойных сожаления. Так? Они расисты, сексисты, гомофобы, ксенофобы, исламофобы — и так далее».

Взбудораженный молодой человек, которым руководят внутренние порывы нападать и издеваться над геями, очевидно отличается от просвещённого ортодоксального раввина, который добр к лесбиянкам и геям как к людям, но против гомосексуализма, так же, как и против супружеской измены, добрачного секса и онанизма по теологическим причинам — но оба они «гомофобы». Расист, выстыпающий против масштабной иммиграции, потому что она угрожает гипотетической этнической чистоте национального большинства, очевидно отличается от члена профсоюза, который считает, что иммиграцию следует ограничить, чтобы создать более жёсткий трудовой рынок для блага рабочих — но оба «ксенофобы». Христианский фундаменталист, верящий в то, что мусульмане — неверные, которые отправятся после смерти в ад, очевидно отличается от атеиста, считающего все религии ложными — но оба «исламофобы». Это размытие важных отличительных черт не случайно. Целью описания политических оппонентов как «-фобов» является медикализация политики и отношение к другой точке зрения как как доказательству умственного и психического расстройства.

В последние годы Советского Союза у политических диссидентов часто диагностировали «вялотекущую шизофрению», после чего отправляли в психбольницы и накачивали наркотиками. С точки зрения режима, любой, кто критиковал коммунизм, должен был быть буквально умалишённым. Если те, кто в современных западных странах выступают против господствующего технократически-неолиберального консенсуса являются на деле страдающими от умственных и психических расстройств, до степени, когда их плохая приспособленность к жизни делает небезопасным позволять им голосовать, то тогда неолибералам, чтобы быть последовательными, следует поддержать принудительные ограничение свободы, госпитализацию и медикаментозное лечение сторонников Трампа, Брексита и других популистских политиков ради их же собственного блага, равно как и ради блага общества.

В реальности политика не подражает сенсационному триллеру. Американский президент Дональд Трамп, британский премьер-министр Борис Джононс и глава британской лейбористской партии Джереми Корбин не являются русскими агентами влияния, поставленными Москвой для реализации колоссального зловещего плана по уничтожению либеральной демократии в западных странах и во всём мире. Несмотря на это правительство России, как и правительства всех крупных стран, использует агентов разведки, чьи действия следует отслеживать и срывать, когда они выходят за пределы низкого уровня активности, который терпят обе стороны в современных взаимоотношениях крупных держав.

США и устоявшиеся западноевропейские демократии двадцать первого века никоим образом не напоминают нестабильную Веймарскую республику, уничтоженную Гитлером и заменённую милитаристским, тоталитарным, геноцидальным государством. Несмотря на это, назападе существуют реальные неонацисты и друге белые супремасисты, включая американских массовых убийц, таких, как Тимоти Маквей, Руф Дилан и Патрик Крузиус. Полиции и разведслужбам в США и Европе следует делать всё, что в их силах для определения реальных потенциальных внутренних и иностранных террористов и не допускать, чтобы они причиняли вред.

Либеральным западным демократиям сегодня не угрожают русские махинации или возрождённый фашизм. Но как либерализму, так и демократии угрожает опасность, когда иррациональные моральные паники, вроде нынешней «русской угрозы» и «коричневой угрозы» на западе приводят истеричные элиты к переопределению терминов «экстремизм» или «фашизм» или «белый национализм», чтобы они включали в себя обычных популистов, консерваторов, либератиарнцев или неортодоксальных левых. То, что историк Луис Хартц писал в «Либеральной традиции в Америке» о консерваторах-маккартистах в 1950-е годы, боявшихся, что многие их сограждане были обманутыми русскими дурачками или опасными коммунистами, которых нужно цензурировать и заносить в чёрные списки, одинаково применима в нынешним параноидальным элитариям, которые боятся, что многие их сограждане являются обманутыми русскими дурачками или опасными фанатиками: «...То, что должно было бы считаться самым кротким, мягким и лишённым воображения большинством в современной политической истории должно было склониться перед сетью ограничений, которые выдавали фанатичный ужас».

Моей целью не является защита популистской демагогии, которая может быть вредной и разрушительной и без того, чтобы быть предательской или тоталитарной. Современный популизм является судорожным аутоимунным ответом политического тела снедаемого хроничным дегенеративным заболеванием олигархии. Величайшей угрозой либеральной демократии по обе стороны Атлантики является не близкое её низвержение манипулирующими мемами гениями из Москвы или белыми националистами, которые стремятся создать Четвёртый Рейх. Величайшей угрозой западной демократии является постепенное вырождение Северной Америки и Европы под руководством хорошо образованных, хорошо воспитанных и хорошо спонсируемых центристских неолиберальных политиков в нечто, напоминающее режимы, которые долго были знакомы латиноамериканским странам или штатам американского Юга, в которых угнетательское правление олигархов провоцировало разрушительные популистские восстания.

Веймарская республика? Нет. Банановая республика? Может быть.

Глава VII. Рай без рабочих: неадекватность неолиберальных реформ

Не все члены критикуемых надклассов западных стран истолковали популистские политические восстания против партий истеблишмента как доказательство русского заговора или возрождения фашизма. Некоторые представители трансатлантической элиты понимают, что некоторые, если не все претензии избирателей популистов легитимны. Альтернативой простому игнорированию избирателей-популистов как наивных дурачков, манипулируемых доморощенными Муссолини и Гитлерами или московситкскими гениями является кооптация — попытка спасти максимум возможного от технократического неолиберального порядка за счёт выборочных реформ в области торговой политики, иммиграции, налогов или зарплат, чтобы добиться поддержки отчуждённых избирателей и лишить популистов-демагогов опоры.

В некоторых случаях это может сработать. Датские социал-демократы, например, прервали свой политический упадок, приняв более жёсткую иммиграционную политику, тем самым вернув к себе избирателей, чьё голосование определялось этим вопросом, и которые ранее голосовали за популистские партии. В других случаях улучшенные новые программы социальной защиты могут сократить чувство опасности, которое испытывают многие рабочие в недружелюбно к ним настроенной новой экономике, созданной неолиберализмом.

Но готовность западных элит воздержаться от навязывания согражданам своих глубоко укоренившихся лево-либертаринских ценностей или платить более высокие налоги, чтобы подкупать находящие ниже них массы, несомненно, ограниченна. И если за перераспределением доходов или активов не последует перераспределение власти, то чувство беспомощности, которое, в основном, и стоит за гневом рабочего класса, останется.

Непроговариваемой теорией технократического либерализма является то, что современные США и другие западные общества являются, по сути, бесклассовыми обществами, в которых единственными значимыми барьерами являются расовый и половой. Представители верхушки общества занимают это положение сугубо благодаря своим усилиям, основанным на их превосходных интеллектуальных качествах. Многие из этих корпоративных менеджеров, финансистов, юристов, бухгалтеров, инженеров, сотрудников программ фондов, верхушка СМИ и учёные во многом занимаются тем же самым, чем представители этих профессий занимались полвека назад, с поправкой на различия в технологии и организации производства. Но нам предлагают поверить в то, что они теперь не старомодные менеджеры и специалисты, но члены нового «креативного класса» и «цифровой элиты», «предприниматели мысли» (thinkpreneurs) и «властители дум» «эконмики знаний», которые живут в «мозговых хабах» (используя лишь часть льстивых терминов из словаря самопоздравлений надкласса).

Из посылки о том, что почти меритократическая «экономика знаний» заменила классово стратифицрованный бюрократически-менеджерский капитализм следует две политики. Первая является классово нейтральной политикой, основанной на расе и поле, которая убирает барьеры для повышения представителей расовых меньшинств и женщин, включая местных белых женщин. Второй является политика, включающая обучение или переобучение нужным навыкам неуспешных местных белых мужчин.

Классово нейтральная политика, основанная на расе, в США включает в себя позитивную дискриминацию в найме на работу, правительственные ограничения для определённых групп при заключении контрактов, и нарезание границ конгрессовских округов таким образом, чтобы создать округа, в которых большинством являлась бы совокупность меньшинств, которые с большей вероятностью выберут своим представителем члена расового меньшинства. В большинстве случаев выгодоприобретатлями политики позитивной дискриминации обычно оказываются члены состоятельной элиты в рамках отдельной расовой или этнической группы. Целью технократического неолиберализма является обеспечение надлежащего этнического и гендерного баланса внутри надкласса, баланса, который, теоретически, приведёт к чистой меритократии. Если чистой меритократии пока что не существует, значит, следует создать её симулякр. Но, как заметиль британский мыслитель-социалист Ральф Миллибенд, «...доступ к позициям власти для членов подчинённых групп не меняет факта подчинения; он просто меняет персонал».

Предположение, что современные Северная Америка и Европа являются почти бесклассовыми обществами, которые можно сделать полностью бесклассовыми с помощью нескольких не очень дорогих политических решений также убеждает неолибералов приписывать проблемы местного белого рабочего класса в западных странах не классовой системе, а личным недостаткам, которые, предполагается, являются общими для некоторого числа неудачливых индивидов.

Утверждается, что самым важным личным недостатком является нехватка адекватных рабочих навыков. Теория о технологических переменах, основанных на навыках (SBTC), была популярна в годы пузырей перед Великой Рецессией. Она объясняла растущее неравенство, утверждая, что «оставленные за спиной» представители рабочего класса имеют устаревшие и худшие навыки, которые не требуются «креативному классу» или «цифровой элите» в новой «экономике знаний».

Предпосылкой этой теории было то, что американские корпорации вроде «Эппл» не выносят производство в Китай, чтобы извлечь выгоду из разного рода государственных субсидий и несвободного труда низкооплачиваемых рабочих. Часто говорили, что нет, что бедные китайские рабочие, переезжающие из сельских районов, чтобы делать айфоны на потогонках в южном Китае за гроши обладают несравненными навыками в точных и инженерных науках (STEM), которые и сравнивать нельзя с невежественными американскими или европейскими рабочими. Обеспечьте этим «оставленным за спиной» западным рабочим нужные навыки («человеческий капитал» на неолиберальном жаргоне) и их заработки вырастут.

На основе теории SBTC школьные программы в США и везде были перестроены так, чтобы в них большее внимание уделялось точным и инженерным наукам. Целое поколение конвенциональная мудрость гласила, что «работы будущего» — это работы в «экономике знаний», вроде программирования. Но истинно ли это?

Бюро трудовой статистики американского министерства торговли дало оценки роста американских профессий с 2016 по 2026 год. Когда мы вглядимся в список самых быстро-растущих профессий, мы, конечно, обнаружим, что тезис экономики знаний частично правдив: «статистики», «разработчики программного обеспечения, приложений» и «математики» являются соответственно седьмыми, девятыми и десятыми в списке, хотя их по численно опережают установщики солнечных панелей, техники обслуживающие ветряки (строительство и поддержание в порядке) и сиделки и уборщики.

Однако многие из этих быстрорастущих профессий растут быстро с крошечной базы (в списке также есть «мастера по ремонту велосипедов»). Что насчёт профессий, у которых больше всего вакансий в абсолютных числах? Здесь единственной профессией, требующей владения STEM, из списка самых численно больших являются «разработчики программного обеспечения и приближений», они четвёртые по численности и в среднем зарабатывают 101790 долларов в год. Другие профессии, по которым в США есть больше всего вакансий, включают в себя помощников по личной гигиене; людей, занимающихся приготовлением и сервировкой еды, включая работников фаст-фуда; зарегистрированные медсёстры; сиделки; дворники и уборщики, за исключением горничных и уборщиков в домах; генеральные и операционные менеджеры; неквалифицированные рабочие; фельдшеры; официанты и официантки.

Среди всех этих работ, не требующих постижения точных наук, только две оплачиваются относительно хорошо — генеральные и операционные менеджеры (100410 долларов в среднем в год) и зарегистрированные медсёстры (70000 долларов в среднем в год). И так выходит, чтоеднственные две профессии, для получения которых требуется высшее образование, согласно Бюро трудовой статистики. Ни одна из прочих профессий, вакансии для которых в США растут больше всего в абсолютных числах, не оплачивается выше, чем работа фельдшера (в среднем 32480 доллара в год).

Если бы «новая экономика» или «экономика знаний» в первую очередь вознаграждала бы образование, а не владение активами, тогда мы могли бы ожидать того, что быстрее всего доходы будут расти у верхних 30%, имеющих степень бакалавра. Но в действительности, наоборот, выгоды от роста сосредоточены среди тех, у кого есть доход с капитала — инвесторов и менеджеров с опционами на акции.

По данным одного исследования в шестнадцати западных демократиях производительность труда росла быстрее, чем средняя реальная заработная плата и социальные льготы, но большая часть от роста доходов перешла в прибыли владельцев и акционеров. Другое исследование тринадцати развитых капиталистических стран показало, что рост реальных зарплат, составлявший 4% в 1970-е годы, составлял менее 1% в промежуток между 1980 и 2005 годом, и одновременно доля заработной платы в доходах упала с 78% до 63%, а остальное составляли доходы от прибылей, процентных ставок, дивидендов и рент. Большие деньги — это не «человеческий капитал», это просто старый капитал. Новая экономика на деле является новой версией старой экономики — менеджерской капиталистической экономики, а не какой-то мифической, нематериальной «экономикой знаний».

Конечно же, нации, у которых есть много инженеров и учёных с большей вероятностью, преуспевают, чем те, у кого их нет. Но даже так в целом работы «экономики знаний» составляют относительно небольшую долю в целом от всех профессий. И это хорошо оплачиваемые и престижные работы, которые не будут вынесены заграницу или переданы иностранным гастарбайтерам, вроде тех, кто работает в США по визе H-1B, которые готовы работать за меньшие деньги, чем местные белые — будут высоко цениться на конкурсах, которые, скорее всего, будут выигрывать богатые потомки семей из высшего класса. Как правило, самые большие прибыли будут продолжать доставаться инвесторам, банкирам и топ-менеджерам, а не учёным или инженерам.

Для американских и европейских рабочих работы будущего преимущественного являются низкооплачиваемыми работами, многие из них — в сфере здравоохранения. В большинстве этих профессий низкие зарплаты вызваны не отсутсвием университетского образования, которое для них не требуется, не отсутствием трудовых навыком, но нехваткой переговорной силы со стороны рабочих.

Географическое перемещение наряду с увеличением доступа к высшему образованию является ещё одной неолиберальной панацеей. Вдобавок к совету научиться кодить гражданам, относящимся к рабочему классу, исповедники конвенциональной мудрости иногда говорят им, что тем требуется переехать в регион залива Сан-Франциско или другие высокотехнологичные хабы, где можно обнаружить множество программистов.

Деловые журналисты и аналитики, на которых повлияло исследование 2015 года экономистов Чан-Тай Си и Энрико Моретти «Почему города имеют значение?», утверждали, что США могли бы быть более производительной страной, если бы ограничения на использование земли позволяли бы большему количеству рабочих переехать в города вроде Сан-Франциско, Сан-Хосе, Нью-Йорк, Бостон и Сиэтл. Есть зерно истины в утверждениях, что агломерационный эффект определённо поможет некоторым городам занять господствующее положение в определённых профессиях и отраслях.

Однако за хайпом потерялась важная оговорка Си и Моретти: «Предположение о межотраслевой мобильности является очевидно неверным в краткосрочной перспективе». Иными словами, ни личная, ни национальная производительность не будут обязательно расти, если роботехник переедет на Уолл-стрит, а брокер — в Кремниевую Долину. Меж тем, дворник или сиделка, переехавшая из маленького города в Нью-Йорк или регион Залива [Сан-Франциско], чтобы заниматься тем же самым, что и дома, будет жить хуже из-за более высокой стоимости жизни.

Вот мы и выясняли, как обстоят дела с неолиберальными панацеями высшего образования, переподготовки и переезда. Несколько более смелые предложения помочь рабочему классу — которые также избегают всякого еретического сомнения в воздействии на трудовой рынок ослабления профсоюзов, выноса производства и массовой иммиграции — включают в себя большую степень перераспределения дохода в форме денежных пособий или налоговых льгот и большие возможности для рабочих открыть свой бизнес.

Предложения о перераспредлении разнятся от расширения налоговых субсидий для наёмных рабочих, как американский налоговый кредит на трудовой доход (EITC)до старой, но периодически воскрешаемой идеи о всеобщем базовом доходе, который позволит всем гражданам жить на уровне прожиточного минимума без необходимости работать. Хотя некоторые незначительные формы более энергичного перераспределния доходов, несомненно, будут использованы во многих западных странах, но предложения массовых денежных пособий обречены.

Покупка политического смирения рабочих, чьи доходы уменьшаются или топчутся на месте, значительным количеством денег требует экономически динамичного сектора народного хозяйства, которые и сделает возможным выплату взяток. В некоторы вариациях сторонники радикального перераспределения утверждают о постоянном существовании высокой ренты на интеллектуальную собственность, стекающейся от мира к техно-магнатам, а также глобальных финансовых рент, стекающихся к финансовым менеджерам. Предполагается, что эти ренты столь высоки и устойчивы, что магнаты и финансовые менеджеры с радостью поделятся ими с прочей частью населения тех национальных государств, где посчастливилось осесть этим менеджерам и магнатам.