Часть четвертая

ГЛАВА I

Стоял ветреный хмурый осенний день, один из тех, что вносят в душу смятение и тревогу, заставляют ее, одинокую, отчаянно рваться в туманные дали, биться в сетях печали и тоски по несбывшимся мечтам и надеждам.

Но здесь, в комнатке Айрин, было тихо, спокойно, тепло, разве что несколько темновато из-за сгустившихся за окном туч.

Айрин, теперь степенная замужняя женщина, разливала чай. Около года назад Аллен все-таки женился на ней — к неудовольствию не любившей его Терезы.

Тереза сидела на высоком табурете, поставив ноги на подножку, и грызла ломтик поджаренного хлеба.

За прошедшие пять лет внешне она нисколько не изменилась, разве что появилось больше уверенности в манерах да мятежный огонь в глазах поутих, уступив место хитроватому спокойствию.

За это время Тереза многому научилась: в первую очередь затаиваться в своих желаниях и выжидать.

Айрин между тем коснулась вопроса, который волновал ее уже не первый год.

— Так как же ты с Барни?

— С Барни? А что с Барни?

Айрин поправила шаль, прикрывавшую плечи.

— Ты знаешь, о чем я.

В темных глазах Терезы мелькнул вызов. Никто не вправе путать ее карты, даже Айрин.

— Все по-прежнему.

Айрин вздохнула.

— Не понимаю тебя, Тереза. Сколько можно морочить всем головы? Ты что, до старости будешь выдавать себя за шестнадцатилетнюю девушку, а Барни за своего брата?

— Нет! — Тереза рассмеялась. — В этом году мне должно исполниться восемнадцать. — Она с наслаждением потянулась. — Приятно быть молодой!

— И долго это будет продолжаться?

— Пока выгляжу молодо, или пока не надоест.

— Тебе никогда не надоест! — пробормотала Айрин. Потом добавила: — Но меня куда больше волнует Барни. Неужели тебе не хочется, чтобы он называл тебя мамой? Зачем эти глупые выдумки?

Тереза забралась на табурет с ногами, положила локти на стол и, подавшись вперед, влилась взглядом в лицо подруги.

— Слушай, Айрин, эти глупые выдумки спасли меня, благодаря им я сумела выкарабкаться, выжить вместе с Барни. Люди по-разному относятся к особе, родившей внебрачного ребенка, и к девушке, которая осталась сиротой с маленьким братишкой. Кто из них, зная правду, стал бы мне помогать? Разве эта старая ханжа, миссис Магнум, взяла бы меня в свою шляпную мастерскую? А соседи? Они всегда приветливо здороваются со мной и говорят: «Какая славная девушка эта Тереза. Воспитывает маленького брата — ей не откажешь в мужестве! И при этом такая честная, скромная, сама добродетель!»— Она опять засмеялась. — Иногда я даже начинаю забываться — мне кажется, что я и в самом деле чиста, как первый снег!

Айрин выдержала ее взгляд.

— Не понимаю, как ты можешь над этим смеяться! — Тереза осталась спокойной.

— Я достаточно наплакалась в минувшие годы, почему бы немножко не повеселиться теперь!

— Может быть. Но мне не нравится, как ты поступаешь с Барни. Ложь — не опора для счастья.

— Ладно, перестань! — Тереза поставила чашку на стол. — Ты еще скажи: деньги не опора. А Барни… Он любит меня, я забочусь о нем, у него все есть.

— У него нет матери, — сказала Айрин.

— Ему это безразлично. Потом, мать у него все-таки есть, просто он об этом не знает.

— Но когда-нибудь он захочет узнать! В один прекрасный день он спросит: «Кто мои родители?» И ты станешь ему лгать?!

— А! — Тереза махнула рукой. — Как-нибудь выкручусь! В конце концов, скажу ему правду.

Женщина покачала головой. Она плохо понимала подругу. Айрин всегда жила просто, смотрела на мир бесхитростным взглядом, а Тереза пыталась интриговать, хитрить, изворачиваться, по крайней мере в последние годы своей жизни.

Вот уже три года Тереза работала в шляпной мастерской миссис Магнум, пожилой, строгой дамы. Девушка начала с того, что подметала полы и выносила мусор, но год спустя уже трудилась над заказами, а с недавнего времени пыталась создавать свои собственные модели.

— Тереза, — произнесла Айрин, подливая ей чаю, — не знаю, как и начать… Я должна сказать тебе кое-что.

Тереза насторожилась. По тону женщины было понятно, что новости дурные.

— Что? Айрин молчала.

— Не тяни же!

— Это касается твоего знакомого, Далласа Шелдона.

Даллас! Сердце Терезы учащенно забилось. Она кое-что слышала о нем с тех пор, как они виделись в последний раз. Год назад, когда на судне под названием «Миранда» случился пожар, Даллас считался пропавшим без вести. Он не погиб в огне, как многие пассажиры и члены команды, — товарищи видели его на берегу, — но потом бесследно исчез. Тереза узнала об этом от Айрин, а той, в свою очередь, сказал Аллен. Кстати, именно после злополучного пожара Аллен все-таки сделал предложение своей давней подруге. Увидев конец света в миниатюре, он наконец понял, что она значит для него.

— Даллас?! Его нашли?!

Многое из того, что было в прошлом, Тереза мысленно давно уже расставила по своим местам. Она по-разному вспоминала Далласа и Нейла. С Нейлом ее соединяла страсть, слепое влечение; это была попытка пробиться сквозь толщу обыденности. Она потянулась за звездой, на деле оказавшейся обычным бульварным фонарем. А Даллас… Воспоминания о нем были связаны с юностью, с запахом первых весенних цветов, моря и чистой травы. При мыслях о Нейле ей представлялась темная ночь или туманное серое утро, а когда она думала о Далласе, то видела перед собой светлый день яркого лета.

— Оказывается, Даллас давно дома, — медленно проговорила Айрин, — и он тяжело болен.

Тереза снова впилась в нее взглядом.

— Что с ним?!

— Не знаю, — уклончиво произнесла женщина, — но, думаю, ты должна его навестить.

— Навестить? — Тереза смутилась. — То есть да, конечно, но его мать и брат…

— Брата нет, он погиб в драке, а на мать Далласа тебе пора перестать сердиться.

— Я не сержусь, но как она воспримет мое появление?

— Брось, Тереза! — Айрин выглядела расстроенной. — Это все отговорки!

— Да нет, я обязательно к нему зайду. Я очень рада, что Даллас жив.

Айрин тайком вздохнула. Она явно знала что-то, о чем не хотела сообщать.

Вскоре Тереза стала собираться домой.

— Барни дома один, — пояснила она. — Спасибо, Айрин. Приходи в гости, тем более ты теперь не работаешь.

Женщина проводила подругу до дверей.

— Не забудь насчет Далласа, — сказала она, — ты обещала.

Тереза спешила домой. Тучи постепенно рассеялись, остались лишь какие-то перья, лоскутья, клочья, похожие на обрывки вееров, сине-серые на блеклом желтоватом небе.

Она жила в старом, но еще крепком доме, в уютной квартирке с окном, выходящим на набережную. Квартирка была обставлена очень скромно, ни одного лишнего предмета, все только самое необходимое, но она нравилась Терезе, была теплой и располагалась в хорошем районе. Бог весть чего ей стоило купить мебель и аккуратно вносить ежемесячную плату, но она ухитрялась это делать и втайне гордилась собой.

Тереза открыла дверь ключом. Она тихонько прошла в комнату, служившую гостиной, удивляясь, что Барни не бежит ей навстречу, как это бывало всегда. Она заметила, что обед, который она ему оставила, стоит нетронутый, а сам мальчик сидит в уголке на полу и что-то увлеченно мастерит.

Барни был спокойным, ласковым, послушным ребенком. Лицом мальчик походил на мать, но глаза у него были серо-голубые, как у Нейла, и волосы не вились так сильно, как у Терезы, а лежали крупными, красивыми волнами. Тереза почти каждый день оставляла его одного, и он никогда не плакал. Любил сидеть в своем уголке, что-нибудь вырезать и клеить: какие-то коробочки, кораблики и еще Бог знает что. Тереза была единственным близким ему человеком, и мальчик, несмотря на то, что не считал ее матерью, любил всей душой. На его любви лежала печать затаенности, она, эта любовь, проявлялась во взглядах, улыбке, а не в жестах и словах. Когда Тереза по вечерам, случалось, колдовала над своими шляпками, Барни тихонько пристраивался рядом, завороженно следил за ее движениями и был в восторге, если она давала ему перышко или лоскуток. Они прожили вместе пять лет, но Тереза так и не научилась обращаться с сыном. Она покрикивала на него, когда он бывал недостаточно понятлив или расторопен. Он все делал медленно, а Тереза вечно куда-то спешила, и эта странная внесуетность Барни порой выводила ее из себя. Когда она повышала голос, мальчик съеживался и улыбался беспомощной застенчивой улыбкой, точно ему было стыдно за мать неизвестно перед кем, что еще больше бесило Терезу.

Ребенок боялся ее гипнотического взгляда, но если Терезе случалось поиграть с ним, весь расцветал от радости, хотя у Терезы никогда не хватало терпения завершить дело: она сама придумывала все правила, не оставляя места фантазии Барни, и так же резко, как и начинала, обрывала игру. Ей не приходило в голову, что Барни, несмотря на малый возраст, — личность, она смотрела на него как на существо, о котором волею судьбы приходится заботиться, и забывала, что он нуждается в чем-то еще, кроме одежды, еды и питья. Если его поведение не укладывалось в определенные ею рамки, она раздражалась, не пытаясь понять, в чем причина. Тереза подавляла мальчика своей внутренней силой, поэтому Барни невольно стремился держаться как можно тише, занимать меньше места… Терезу в ее жизни так много унижали и притесняли, что теперь она как будто радовалась тому, что рядом есть еще более зависимое и безответное создание, которое слушается, а временами даже боится ее, пусть даже это создание — беззащитный, слабый ребенок. Бывало, она обижала его, но гордилась тем, что никому другому не позволила бы тронуть Барни и пальцем.

Ее отношения с окружающими людьми и всем миром всегда были достаточно сложны, а теперь, когда она повзрослела, — особенно. Хотя во многом она до сих пор оставалась ребенком…

Тереза часто думала, как было бы хорошо, если бы все живущие вокруг люди стояли в ее шкафу в виде деревянных кукол, и она вынимала и оживляла бы их тогда, когда нужно, и именно тех, кто был ей нужен в данный момент. А еще лучше: пусть бы все были ей что-то должны и чем-то обязаны, а она — никому и ничем.

Приятно жить в удобном мире, среди удобных людей!

— Ты почему не ел, Барни? — спросила она. Ребенок вздрогнул от звука ее голоса и повернул к Терезе счастливое лицо. Тереза увидела у него в руках проволоку; из нее мальчик смастерил нечто вроде корпуса лодочки, к которому пытался приладить белый парус. Тереза вспомнила, как неделю назад Барни увидел в витрине магазина игрушечную яхту из полированного дерева с парусами из белого шелка и попросил мать купить ему это сокровище. Хотя Барни крайне редко просил ее о чем-то, Тереза отказала — игрушка стоила дорого, а она экономила каждое пенни, покупала только самое необходимое. У нее имелись свои планы — детские желания Барни не вписывались в них.

— Тесси, смотри! — Он показал ей поделку. Тереза остолбенела. Барни взял со стола шляпку, над которой она трудилась по вечерам вот уже вторую неделю, разрезал шелк, вытащил и разогнул каркас. Это была именно та шляпка, которой Тереза надеялась окончательно сразить миссис Магнум.

Год назад Тереза сделала немаловажное открытие. Полистав иллюстрированные журналы, которые миссие Магнум с великим трудом удалось выписать из Франции, она поняла, что взяв деталь оттуда, деталь отсюда, прибавив к классической основе что-то свое, можно создать фантастически оригинальную модель, нечто совершенно особенное. Бывало, ей помогали наблюдения за жизнью, природой. Так, вспомнив тростниковые заросли в окрестностях Кленси, Тереза смастерила шляпку из жесткой зеленой ткани с окантовкой из мягкого коричневого бархата. Скрепя сердце она научилась кроить и шить и вскоре делала шляпки сама от начала и до конца, от эскиза до последнего стежка.

Она собиралась попросить миссис Магнум присвоить ее имя двенадцати последним моделям, что вышли из-под ее рук, и попытаться добиться существенной прибавки к жалованью. Эта шляпка должна была стать венцом ее маленькой коллекции, но теперь Барни все испортил. Надо же, он никогда ничего не трогал и вдруг…

Она бросилась к мальчику и выхватила из его рук клочья изуродованной шляпки. Конечно, ничего невозможно исправить, он уничтожил ее труд. На полу валялись ножницы и обрывки страусовых перьев.

— Дрянь! Безмозглое создание! Что ты наделал?! Губы мальчика обиженно дрогнули. Он явно ждал, что Тереза обрадуется.

— Кораблик…— прошептал он.

— Кораблик?! Да ты взгляни — ты же все испортил!! — Она была вне себя от ярости. — Ты что, не понимаешь?!

Барни отшатнулся, но Тереза размахнулась и залепила ему пощечину, а потом принялась стегать сорванным с себя пояском. Ребенок заплакал, и она тоже — от отчаяния и злобы.

Барни не просил прощения, он только вскрикивал и закрывал руками искаженное от страха лицо. Его била дрожь. Тереза загнала мальчика в угол и с остервенением долго хлестала поясом.

Потом бросила пояс и села на диван, опустошенно глядя перед собой.

Она пыталась прийти в себя. Даллас, шляпка, а теперь Барни…

Барни! Когда-то она чуть не потеряла его, и тогда Терезе казалось, что он единственный близкий ей человек. Но выяснилось, что человека из него надо еще сделать, вырастить, а это было тяжело. Несколько лет подряд она не давала себе ни малейшей слабинки, пыталась максимально упорядочить свою жизнь, подчинив единой цели, и, когда случались такие досадные срывы, срывалась сама. Она вспоминала себя маленькой девочкой, Кленси, маму, отца, Тину и плакала, плакала…

Чьи-то руки робко обвили ее шею, и мягкие волосы коснулись щеки. Это Барни — избитый ею беспомощный ребенок искал у нее защиты от нее же самой.

— Барни! — Тереза порывисто схватила его и прижала к себе. Жгучее чувство стыда охватило ее. — Барни, милый! Я… я куплю тебе тот красивый корабль, только не плачь, не сердись, ладно?

Она приласкала ребенка, а потом сделала то, о чем Барни и не мечтал: взяла его к себе в постель, где он доверчиво прижался к ней. Барни не умел долго помнить обиду.

А Тереза раскаивалась, хотя в последнее время приучала себя к тому, чтобы не терзаться из-за поступков, какими бы они ни были, в том случае, если они направлены на достижение того благополучия, к которому она стремилась вот уже несколько лет. Тереза изживала свою совесть очень долго, но, как видно, изжила не до конца. Она говорила себе: «Я была бы очень хорошей и очень доброй, если бы люди вокруг не были столь плохи. Мне очень жаль, но я же не виновата в том, что, оставаясь бескорыстной и честной, ты рискуешь быть обманутой теми, кто ни в грош не ставит эти самые качества». Признаться, она довольно часто негодовала на то, что жизнь принудила ее испортиться. Успокоения ради она считала, что все самое лучшее хранит в некоем душевном тайнике — для тех редких хороших людей, что еще остались на свете, и для тех далеких времен, ради которых она жила, точнее, старалась выжить. Когда-нибудь они точно наступят — дай Бог, теперь уже скоро!

Тереза проснулась, как всегда, в точно назначенное время и, не позволив себе хотя бы чуть-чуть полежать, быстро откинула одеяло.

Терезе нравился прекрасный вид из окна. Утром она любила смотреть на раскинувшийся перед взором светлый горизонт, вечером — на неровно пылающее пламя заката, а ночью, если не спалось, — на льющийся с небес призрачный лунный свет. Окна были низкими, над ними нависал козырек крыши, но Терезу устраивал полумрак комнат, обставленных зеленовато-серой и коричневой мебелью. Здесь было тихо, уединенно, и ей иной раз казалось, что лучше места в Сиднее не найти.

Тереза собиралась на работу. Она надела темно-вишневое платье с плечиками и двумя рядами пуговок на узких рукавах, волосы заплела в косу с пышным концом. Как обычно, у нее не хватило времени хорошо позавтракать, и она быстро глотнула кофе и пару раз откусила от вчерашней черствой лепешки. Дома она готовила только по выходным, да и то не всегда; покупала что-нибудь, возвращаясь с работы (какие-то овощи, пакетик жареных каштанов или картошки, хлеб), да одна из добросердечных соседок брала для нее молоко и оставляла на пороге квартиры.

Барни крутился рядом. Он был непривычно возбужден и уже напомнил ей об обещанной яхте.

— Куплю, сказала же! — отмахнулась Тереза. Она подумала, что надо бы сесть рядом с ним, поговорить хотя бы минутку, приласкать, но времени уже не оставалось, и женщина устремилась к выходу.

— Смотри, поешь! — бросила она сыну и захлопнула дверь.

«Ладно, черт с ним, куплю Барни эту яхту!» — решила Тереза. В конце концов, у бедного мальчика так мало радостей в жизни. Он остается один на целый день, по соседству детей нет, сама она редко занимается с ним. Иной раз Тереза брала его к Айрин поиграть с Кристианом и Делайлой — этот день превращался для Барни в настоящий праздник.

Тереза бежала по тротуару среди спешащей куда-то толпы, мимо несущихся или, напротив, ползущих экипажей, и нежно-золотистое солнце ласкало недавно проснувшийся мир.

Мастерская миссис Магнум находилась далеко от дома Терезы, на северной стороне, но женщина в любую погоду туда и обратно добиралась пешком.

Миссис Магнум появлялась в мастерской не каждый день, у нее было больное сердце, и она часто отлеживалась дома, но сегодня Терезе во что бы то ни стало нужно было с нею поговорить.

Мастерская занимала первый этаж двухэтажного каменного дома на одной из центральных улиц. Зеркальные окна, массивная дверь с колокольчиком… Терезу никогда не приняли бы сюда даже на самую грязную работу, какую она и выполняла вначале, если бы не рекомендация дамы из некоего благотворительного общества, подруги миссис Магнум, которая пожалела девушку-сироту, оставшуюся без средств после смерти родителей, да еще с младшим братом, в ту пору годовалым малышом.

Тереза вошла с черного хода, поздоровалась с девушками и направилась прямо в кабинет миссис Магнум.

Та, к счастью, была на месте — сидела за столом, заваленным эскизами и образцами тканей.

— Миссис Магнум, — Тереза закрыла за собой дверь, — нам надо поговорить.

Она намеренно сказала не «мне с вами», а «нам», давая понять, что разговор важен для них обеих.

Миссис Магнум подняла голову. Этой женщине было лет пятьдесят, ее полное, напудренное лицо окружали тщательно уложенные золотистые локоны, на пальцах сияли перстень с крупным сапфиром и несколько тонких, усыпанных бриллиантами колец. Когда она, шурша юбками, проходила по мастерской, за нею тянулся шлейф густого аромата духов, пудры, помады и каких-то неведомых притираний. В ее внешности было что-то гротескное; она являлась грозой мастериц и умела расположить к себе клиентов: у мастерской не было отбоя от заказов сиднейских модниц.

Впрочем, миссис Магнум, не страдая избытком скромности, считала, что ее модели сделали бы честь даже Парижу.

У пожилой дамы были две замужние дочери, которые не одобряли материнского увлечения, ставшего смыслом ее жизни, и, к огорчению последней, не собирались продолжать ее дело. Ходили слухи, что после смерти миссис Магнум мастерская скорее всего будет продана.

— У меня мало времени, Тереза. Что тебе нужно? «Конечно, — подумала Тереза, — я для тебя просто пешка».

— Поговорить, мэм, — повторила она, — о моих моделях.

— О твоих моделях? — Миссис Магнум сделала ударение на втором слове, и Тереза прекрасно поняла почему.

— Да. О моих. — Она набрала побольше воздуха. — Миссис Магнум, ваша последняя коллекция больше чем наполовину плод моего труда. Я создала двенадцать моделей, а вы с девушками — восемь.

Лицо миссис Магнум напряглось, в глазах отразилось нетерпение.

— Ну и?.. — сказала она.

— Я хочу, чтобы вы повысили мне жалованье хотя бы до уровня старшей мастерицы и присвоили моим моделям мое имя! Собственно, я даже имею право на получение процента с продажи своих шляпок, и вы…

— Хватит! — оборвала хозяйка. Она отложила бумаги и образцы. — Это неслыханно, Хиггинс! Начнем с того, что это не твои модели, они принадлежат мастерской. Ты работаешь здесь и получаешь жалованье…

— Маленькое, — вставила Тереза.

— Достаточное! — отчеканила миссис Магнум. — Для тебя в твоем положении.

— Почему вы берете на себя смелость определять мое место в этом мире?

Миссис Магнум остолбенела. За двадцать лет ни одна работница не осмеливалась разговаривать с нею в таком тоне. Какая муха укусила эту девчонку?

— Такие условия предполагались с того самого момента, как ты начала работать над моделями.

— Это вы предполагали, не я!

— Но ты не возражала.

— У меня не оставалось другого выхода. Тогда я действительно была никем.

Голос Терезы звучал уже не так уверенно, а миссис Магнум успела обрести второе дыхание.

— А сейчас ты почувствовала уверенность и решила заявить о своих правах, так? — С этими словами миссис Магнум протянула полную холеную руку к шкафу и взяла чистый лист бумаги. — Вот, смотри: где написано, что я тебе что-то должна? У тебя есть такая бумажка? У меня ее нет! Знаешь, девочка, я могла бы просто вышвырнуть тебя и все, но мне тебя жаль, потому все-таки объясню, что к чему.

«Жаль?»— подумала Тереза. Она вспомнила миссис Вейн. Та тоже сказала, что пожалела ее. И при этом нагрела на пять фунтов.

— Хорошо, — жестко произнесла она, — тогда на следующую коллекцию подпишем бумагу!

— Никогда такого не будет! — мгновенно откликнулась миссис Магнум. — О жалованье мы еще могли бы поговорить, если бы ты не повела себя так нахально, а об имени и процентах не стоило даже заикаться!

Тереза почувствовала себя загнанной в угол. Теперь миссис Магнум в отместку вообще не станет платить ей ни на пенни больше. Очевидно, беда была в том, что они встретились как работница и хозяйка, три года знали друг друга в этом качестве и разговаривать по иному уже не могли. Что ж, миссис Магнум могла не сдавать своих позиций: у нее были деньги, прочное положение в обществе и куча таких, как Тереза, женщин — одну можно было всегда заменить другой.

«Видимо, этот разговор следовало начинать тогда, когда я действительно стала бы незаменимой», — подумала Тереза. Только когда бы это случилось, через год, через два? А может, миссис Магнум вообще бы этого не заметила?

Словно в подтверждение ее слов хозяйка сказала:

— Ты что, думаешь, будто твои, то есть сделанные тобой, шляпки — нечто особенное?

Ее тон был оскорбительно холоден.

— Именно поэтому вы начали переговоры с мистером Мартинелем? — проговорила Тереза, вкрадчиво и не без яда.

Это был ее тайный козырь. Грудь миссис Магнум начала учащенно вздыматься.

— Откуда тебе известно?

— Слышала! — жестко ответила Тереза.

Но хозяйку нельзя было переспорить — преимущества были на ее стороне, и она это знала.

— Что ж, — сказала она, — это мои дела, и они никого не касаются, тем более рядовых работниц, таких, как ты. Если условия работы не устраивают тебя, уходи. Займись этим сама — может, что-нибудь получится.

— Если вы вернете мои модели!

— Я уже сказала: они принадлежат мастерской. — И продолжала немного мягче: — Не нужно так вести себя, Тереза. Вспомни, я дала тебе эту работу, и начала ты с того, что подметала полы.

— Вы дали мне работу, но не голову и руки! Вы присваиваете результаты моего труда и обкрадываете меня! Представляю, сколько вы заработали на продаже моих моделей!

— Представлять — не значит знать. Кстати, где последняя, тринадцатая шляпка?

— Я не смогла ее закончить, — угрюмо произнесла Тереза.

— Жаль. Ну что ж, Тереза, я со своей стороны готова забыть об этом разговоре при условии, что ты будешь, как прежде, хорошо работать и пообещаешь не повторять подобных выходок. Если так, то я тебя прощаю, если нет, то нам придется расстаться.

Тереза застыла в безмолвном негодовании. Подумать только, как все повернулось! Этот разговор, на который она возлагала такие надежды, принес пользу не ей, а хозяйке! Тереза чувствовала, что вместо желанной свободы впереди забрезжило нечто совсем обратное! Теперь миссис Магнум знает все ее тайные желания и мысли, всегда будет начеку и при малейшем удобном случае станет выкручивать ей руки и перекрывать доступ воздуха! Выходит, это она, Тереза, вынуждена благодарить миссис Магнум, а не наоборот!

Но самолюбие — черт с ним, на это она, в общем, готова была закрыть глаза, главное — ей не прибавят жалованье! В последнее время Терезе катастрофически не хватало денег, хотя теперь она зарабатывала больше, чем когда-либо. Вот уже три года существовало некое дело, поглощавшее львиную долю добываемых ею средств. Она оплачивала услуги одного человека, и это была ее тайна, о которой никто не знал. Пока затраты ни к чему не приводили, но Тереза не теряла надежды. Это был ее последний, единственный шанс получить в этой жизни крупный выигрыш! Хотя иногда она думала, что, возможно, проиграла с самого начала, еще до своего появления на свет, когда чья-то неведомая рука вытянула для нее в лотерее судеб несчастливый билет.

— Иди, — сказала миссис Магнум, — и в другой раз помни, с кем говоришь. Иначе со временем ты, пожалуй, захочешь занять мое место.

В ответ Тереза тонко улыбнулась и небрежно скользнула по лицу миссис Магнум взглядом своих темных глаз. Потом безмолвно повернулась и закрыла за собой дверь.

Когда она вышла, женщина откинулась на спинку стула. От разговора с девчонкой расшалилось сердце. Миссис Магнум взяла ее на работу три года назад, тогда Терезе было пятнадцать, значит, сейчас должно исполниться восемнадцать лет. Впрочем, иногда миссис Магнум в это не верила: девушка была слишком проворной и далеко не наивной. Она оказалась очень способной работницей, но при этом выказывала строптивость, а временами становилась даже дерзкой. Причем, сначала она вела себя совсем по-другому, казалась тихой, перемещалась по мастерской со своей метлой бесшумно и незаметно, как тень. А теперь вдруг начала качать права. Миссис Магнум не любила людей, которые чего-то требуют, ей нравились работницы, видящие в ней недосягаемый идеал, способные усердно трудиться за самое скромное вознаграждение. Ей, как и Терезе, были нужны «удобные» люди. Конечно, миссис Магнум сумела заработать на Терезе и ее моделях немало денег, и все же сейчас у нее мелькнула мысль расстаться с девчонкой. Она смутно чувствовала опасность. Неприятно видеть рядом человека, который, будучи твоим подчиненным, смотрит на тебя как на равного, более того, признает свои способности выше твоих.

«В конце концов я уволю эту нахалку», — подумала миссис Магнум.

А Тереза между тем прошла на свое рабочее место. Случившееся сегодня нагнало на нее уныние и тоску. Все ее начинания зашли в тупик. Она уже лишилась возможности выбивать деньги из разных благотворительных организаций под маской жалкой просительницы, чем занималась первый год после рождения Барни; к своим прежним занятиям, связанным с различного рода воровством, возвращаться не хотела; ее попытка зарабатывать максимум средств честным путем не увенчалась успехом… Тереза задумалась. Следовало еще что-то предпринять и поскорее.

Она знала: душа человека — инструмент со множеством струн и, если научиться на нем играть, можно извлечь немало пользы. Однако есть инструменты, сладить с которыми невозможно. Тогда остается один выход — сломать. Как это делается, тоже известно: нужно взять и уничтожить то, что дорого данному человеку больше жизни, то, чем живет его душа. Это единственный правильный ход.

План у Терезы был. Но как его осуществить?

Она еще не знала, как мало времени в ее распоряжении.

ГЛАВА II

Тереза сама удивлялась тому, как хорошо помнит дорогу к дому Далласа Шелдона, и уверенно шла по узким улочкам. После дождя было грязно, местами буквально некуда ступить, и Тереза чертыхалась, то и дело попадая в лужи. В конце концов, у нее только одни приличные туфли, да и подол платья совершенно не годится пачкать грязью. Пришедшие с северо-запада муссоны навеяли прохладу, пригнали нескончаемую вереницу туч: Тереза еще не помнила такого дождливого января. Обычно в это время все живое в Сиднее и по всему побережью стонет от невыносимой жары, а в это лето, похоже, не умрешь от зноя и жажды. Тереза рассуждала как настоящая жительница этих мест; иногда ей и в самом деле казалось, будто она прожила в Сиднее многие годы. Она привыкла и к шуму, и к суете, и к собственному ворчанью на то, что в столице шагу нельзя шагнуть из-за множества понаехавших провинциалов.

Вот он, дом Далласа. Дверь закрыта, вокруг никого нет. Тереза остановилась. Ей стало страшно, она не могла ни с того ни с сего взять и войти в неизвестность.

В соседнем дворике женщина развешивала белье. Тереза подошла. Нужно попытаться что-нибудь выяснить.

Она слегка откашлялась.

— Мэм… — Женщина повернулась.

— Мисс?..

— Простите, я… Вы не знаете, где живут Шелдоны? Женщина оглядела ее.

— Здесь. А вы кто будете?

Тереза растерялась. Жешцина стояла молча, с неприветливым выражением усталого лица.

— Я из благотворительного общества, — нашлась девушка.

Взгляд женщины потеплел.

— А, вот что! — обрадовалась она. — Очень кстати, мисс. Правда, Сильвии Шелдон сейчас нет, но вам, наверное, нужен ее сын?

— Да, — отвечала Тереза, — а вы не можете мне сказать, что с ним?

Женщина вздохнула. Она шла вдоль веревки, развешивая белье, а Тереза двигалась следом.

— Несчастья преследуют эту семью, не знаю, за что им такое! Сначала утонул муж Сильвии, потом погиб младший сын Джордж, а теперь Даллас стал калекой!

Глаза Терезы расширились, их взгляд остановился.

— Что? — прошептала она. — Что вы сказали?!

— А какой был парень, — продолжала женщина, — добрый, красивый! Какие-то изверги зверски избили Далласа, его подобрали добрые люди, привезли в Сидней. Он долго не приходил в себя, думали, умрет, никто даже не знал, кто он и откуда… Потом Даллас очнулся и сказал свое имя и где живет.

Девушка вся дрожала. Господи, а вдруг он изуродован, как же она посмотрит на него?!

— Он что, не ходит или…

— Нет, мисс, даже не встает и не двигается. Наш доктор говорит, что никогда и не встанет.

У Терезы сжалось сердце.

— Кто же за ним ухаживает? — прошептала она.

— Мать, кто же еще! Очень хорошо, что вы пришли, мисс, может, чем-нибудь поможете. Сильвия стирает по домам, но большой ли это заработок на двоих? Мы, соседи, конечно, помогаем, но среди нас нет богатых, и у всех свои семьи. Сильвия говорила мне, что если б Даллас пострадал во время пожара, то получал бы пенсию от компании, а так ему просто один раз дали денег, как помощь, да товарищи собрали немного.

Тереза стояла, чувствуя холод отчаяния. Бедный Даллас! Как же так, почему с ним случилось такое? И что ей теперь делать? Она подумала о пяти фунтах, которые он когда-то достал для нее: сейчас она не могла вернуть ему этих денег, нет, не могла! Ей стало жутко. Какой он, как выглядит? Как ей все это выдержать, перенести? Может, не ходить?

Ноги не несли ее к дому, но совесть заставляла идти.

Она пошла, от страха так и не придумав, что говорить и как себя вести.

В первой комнате никого не было. Дверь во вторую была приоткрыта: Тереза подкралась на цыпочках и заглянула туда.

На кровати лежал человек, укрытый почти до самого подбородка. Окна были занавешены, и в полумраке Тереза не могла разглядеть его лица.

— Даллас! — тихо позвала она. — Это ты?

Потом вошла. Да, это был Даллас, он открыл глаза и смотрел на нее. Его лицо не было изуродовано, хотя он похудел и казался очень усталым, бессильным, лишенным всякой энергии и огня.

— Тереза…— медленно произнес он. — Входи. — Он, казалось, совсем не удивился.

Она подошла и немного погодя села на стул. Рядом стоял столик с лекарствами, водой и какими-то мелкими предметами. Стены были голыми, выкрашенными в зеленовато-серый цвет, на полу лежал выцветший лоскутный коврик. Больше в комнатке ничего не было. Господи, каково же лежать весь день, глядя на эти стены?!

Даллас смотрел на Терезу. — «Зачем она пришла? Совсем не изменилась, все такая же худенькая, хрупкая, но одета лучше и держится иначе. Значит, у нее все хорошо? Может, она вышла замуж? Нет, в таком случае она, наверное, не пришла бы. Даллас внимательно посмотрел в лицо сидящей перед ним женщины — она не выглядела ни спокойной, ни счастливой».

Тереза сложила руки на коленях.

— Даллас! Что же такое случилось?

— Я попал в руки бандитов, меня избили… Что было дальше — не помню, я очнулся уже в Сиднее, в больнице. Не знаю, в чем причина, но я не могу двигаться, не могу ходить, — он говорил спокойно.

— И ничего нельзя сделать?

— Врач говорит — ничего.

Ее глаза против воли наполнились слезами.

— О, Далей! Я не могу поверить…

— Я тоже сначала не мог, мне казалось, стоит захотеть, я встану и пойду. Не плачь, Тереза. Спасибо, что пришла меня навестить.

— Я пришла бы раньше, просто не знала, что ты дома.

— Конечно, — сказал он и замолчал. Потом спросил:— А как ты? Как жила все это время?

— Нормально. — Подумала немного и добавила: — Не могу сказать, что счастливо.

Счастье? Даллас тайком вздохнул. Раньше ему казалось, чтобы стать счастливым, нужно иметь так много! А теперь? Теперь он был бы счастлив, если бы смог передвигаться на костылях.

Все в мире относительно, и представление человека о собственном счастье меняется в зависимости от его состояния в конкретный период жизни. Но его, Далласа Шелдона, ждет только одно, до самой смерти без всяких перемен. Если бы он мог приспособиться к этой жизни, к такой жизни, и находить в ней хоть какой-нибудь смысл!

На мгновение Даллас закрыл глаза. В последнее время ему часто снился один и тот же мучительный сон. Будто он бежит по берегу лазурного моря светлым солнечным утром. В чистом небе кружатся чайки, и колючие брызги волн обжигают лицо. Свежий ветер мчится следом, и Даллас ощущает легкость тела и одновременно его вес, бег все ускоряется, ноги мягко пружинят, он испытывает невероятное наслаждение от движения. Потом подпрыгивает, отрывается от земли и летит, и не падает, и видит перед собой огромный радостный мир.

А потом он просыпался и видел комнату, четыре стены и свое неподвижное тело, пленником которого был. Иногда ему хотелось пошевелиться, до ужаса, до боли, до адских мучений души, он пытался и… не мог.

— А как твой сынишка?

— Барни? С ним все в порядке. Он любит всякие кораблики, мечтает стать моряком.

— Что ж, — сказал Даллас, — ему можно только позавидовать. У него все впереди. А ты чем занимаешься, Тереза?

— Делаю шляпки.

— Шляпки? — В глазах Далласа появился интерес и что-то очень доброе. Точно они с Терезой были маленькими детьми, которые говорят об игрушках. — Какие шляпки?

— Разные. Некоторые получаются очень элегантными!

— Правда? Надо же, ведь ты никогда не вращалась в обществе дам, которые их носят! Значит, у тебя есть способности, талант, так?

Тереза покраснела от удовольствия. Никто никогда ей такого не говорил.

— Не знаю! — произнесла она, заметно оживляясь. — Мне помогают наблюдения за окружающим миром, природой…

Когда она заговорила о своей работе, фантазиях, ее лицо стало мечтательным, напряженность исчезла, она улыбалась, и Далласу было радостно и больно видеть это.

Он тоже улыбнулся, хотя совсем не так, как раньше. Глаза его были печальны, их яркая зелень поблекла.

«Как странно, — подумала Тереза, — ему всего двадцать четыре года, но в жизни его уже наступила осень. Это ужасно — не иметь никаких надежд! И если Сильвия Шелдон умрет, Далласа отправят в богадельню…»

И невольно почувствовала стыд и одновременную радость от того, что имеет здоровье, способность бороться и веру в жизнь.

— Я рад, что ты справилась, — сказал Даллас, — сумела встать на ноги. Тебе есть чем гордиться.

— Да, — согласилась Тереза, — но я не всегда поступала честно. Мне случалось совершать плохие поступки. Обманывать, хитрить…

— Тебя мучает совесть?

— Нет, — призналась Тереза и добавила: — Но ты, наверное, осудил бы меня?

— Я не осуждаю. Ты одинокая женщина с маленьким ребенком: в чем тебя можно упрекнуть? Ты заботилась о себе и своем малыше и использовала те средства, которые позволяли тебе выжить. Не думаю, что ты делала что-то очень плохое. Потом я уверен: если б ты могла всегда поступать честно, то не ступила бы на путь лжи. Думаю, у тебя просто не было другого выхода.

Тереза облегченно вздохнула. Надо же, единственный человек, мнение которого ее сейчас волновало, не намерен ее судить!

Удивительно, но Даллас тот, рядом с кем становишься добрее, чище, с ним чувствуешь себя уверенно даже тогда, когда он сам беспомощнее грудного младенца!

Ей не пришло в голову, что Даллас способен проявить к ней больше снисхождения и чуткости, чем она к нему, даже если он лежит недвижимый и нуждается в постоянной опеке, а она здорова и твердо стоит на ногах, просто потому, что такова его душа, его совесть и чувства. Он всегда думал о тех, кто рядом, больше, чем о себе самом, признавал естественную слабость женщин и видел в них существ, нуждающихся в покровительстве и защите. Он умел любить и умел прощать.

— Ты правда так считаешь? — Даллас устало вздохнул.

— Конечно.

Он мог бы сказать Терезе, что убил человека тогда, в лесу, вонзил ему в грудь нож, но стоило ли? Да и был ли этот человек человеком?

Что ж, если Тереза желает, чтобы он отпустил ей какие-то там грехи, если это облегчит ее совесть, он сделает так, как она хочет.

Он видел, что она не замечает, как ему трудно разговаривать с нею, казаться спокойным, не терять самообладания, и не сердился. Он прощал любимой женщине то, чего никогда не простил бы себе.

— Скажи, Тереза, теперь это дело прошлого… Как же случилось, что ты осталась одна? Это человек ушел от тебя, когда узнал о ребенке?

Тереза смотрела своими темными глазами куда-то сквозь него.

— Нет, — ответила она, — о ребенке он не знал. Но если б узнал, ничего бы не изменилось. Он просто с самого начала не думал оставаться со мной навсегда. — И, подумав, прибавила:— Но и я не любила его, это был какой-то мираж, не больше… Я уже не могу представить его рядом с собой. Он мне не нужен, мне вообще не нужны мужчины, Даллас! Знаешь, я пришла к выводу, что им от женщин надо только одно, от чего у нас потом бывают всякие неприятности.

«Странно, — подумал Даллас, — она говорит со мной так, будто я не мужчина. Хотя, в общем, так оно и есть».

— Не все такие, — сказал он.

— Разумеется, я не имела в виду тебя, — заметила Тереза, и лицо Далласа дрогнуло, — а вот возьми Аллена, мужа Айрин.

— Аллен не такой уж плохой человек. Во время пожара он спас много людей.

— Аллен?! — изумилась Тереза. — Никогда бы не подумала! Вот если б ты спас кого-нибудь, я бы не удивилась.

— Я на такое вряд ли способен, — сказал Даллас, а сам подумал о смуглокожем незнакомце, фамилию которого успел позабыть. Сумел ли он выбраться из леса? Выжила ли та девушка? Жаль, но этого он, скорее всего, никогда не узнает.

— Значит, ты считаешь Барни неприятностью? Я думал, все женщины хотят иметь детей.

— Я не хотела. У каждого свой смысл жизни. Для кого-то это дети, для других — нет. Мне было бы проще одной.

— Может быть, когда-нибудь ты выйдешь замуж и изменишь свою точку зрения…

Тереза качнула головой.

— Ни за что! Я сама себе хозяйка, делаю что хочу или что могу. И дети мне больше не нужны.

Даллас смотрел на нее глазами, цвет которых напоминал теперь цвет выжженной солнцем листвы.

— А вдруг найдется человек, который примет на себя все заботы о жизни, а на твою долю достанется одна только радость?

— Ты думаешь, такое возможно?

— Не знаю.

Даллас печально вздохнул. Он мог бы стать для нее таким человеком. Смог бы раньше, когда был здоров. Он хотел жениться на Терезе, строил планы их совместной жизни, он сделал бы все для того, чтобы она была счастлива. Он вспоминал, как они гуляли, болтали, целовались. Тогда казалось, что весь мир принадлежит им двоим, а теперь он смотрел на голые стены замкнутого пространства и уже не верил, что это было.

Тереза поднялась с места. Она подумала, что, может быть, нужно взять Далласа за руку или коснуться его волос, но не осмелилась этого сделать. Сейчас он казался таким отстраненным от действительности, словно неподвижным было не только его тело, но и душа. Что-то остановилось в нем, а возможно, даже умерло, ушло навсегда.

— Я еще приду к тебе, — пообещала Тереза.

— Не надо, — ответил Даллас, — не приходи.

— Почему?

— Мне больно видеть тебя. Извини, Тереза, но больше нам правда не нужно видеться.

Она стояла, не зная, что сказать.

— Иди, — тихо промолвил он.

— Мне очень жаль, Далей!

— Я понимаю.

— До свидания.

— Всего тебе хорошего! Прощай! — Она чуть не заплакала.

— Не говори так!

— Так надо, — твердо произнес он, и она почувствовала в его голосе силу, — так будет лучше для тебя и для меня.

— К тебе заходит кто-нибудь? — тихо спросила Тереза.

— Конечно. Соседи, товарищи. Я не одинок. И не надо ни о чем волноваться.

Когда она ушла, Даллас не выдержал. Он лежал и чувствовал, что по лицу текут слезы. Это случилось впервые, раньше он никогда не плакал.

Зачем жить, если все кончено? Он бы сумел умереть и таким образом избавиться от мучений, но было жалко мать. Сильвия не раз умоляла: «Сынок, только ничего не сделай с собой, я этого не вынесу!» И поэтому он терпел.

Даллас солгал, сказав, что к нему постоянно кто-нибудь заходит. Первое время действительно заходили довольно часто. Сначала он радовался, но потом понял, что ему неприятны эти посещения. Он не мог спокойно смотреть на этих людей, здоровых, умеющих радоваться жизни, а они в свою очередь испытывали неловкость в его присутствии, не знали, как себя вести, что говорить. Пытались подбодрить его, но в их глазах Даллас видел жалость и страх, потому что он являл собой живой пример того, как совершенно здоровый человек может внезапно превратиться в полного инвалида. И их слова не вдохновляли его: он знал, что проще всего рассуждать о мужестве отчаявшихся тем, кто никогда ничего подобного не испытывал.

Постепенно знакомые заходили все реже, у всех были свои заботы, своя жизнь, в которой ему уже не было места. По-настоящему он был нужен только матери, которая — он знал — всегда будет любить его, каким бы он ни был. Да, мать останется матерью несмотря ни на что, он для нее — самое дорогое, он выше и важнее всего.

Сильвия вскоре вернулась. Она сложила в буфет принесенные продукты, потом вошла к сыну.

— Мне немного заплатили, — сказала она, — вот взяла муки, сахару…

— Мама, — Даллас повернул голову, — только не покупай больше лекарств. Они дорогие, а ты же видишь, ничего не помогает.

Сильвия села рядом и взяла его за руку. Она сильно постарела за последний год — волосы больше чем наполовину поседели, глаза стали тусклыми, как тающий лед.

— Ну что ты, сынок! Надо же что-то делать… Да, Джудит сказала мне, что приходила девушка из благотворительного общества. Она говорила с тобой? Они нам помогут?

Даллас все понял.

— Может быть.

— Она не сказала точно? Ты бы спросил…

— Прости, мама, ты же знаешь — я не люблю просить!

Да, Сильвия знала. Но человек далеко не в любом положении может оставаться гордым… Однако она ничего не сказала, потому что ясно видела: сын чем-то очень расстроен.

— Ну ничего! Я нашла еще двух клиентов…

— Не убивайся так, мама! Ты же себя погубишь!

— Но я хочу, чтобы ты хорошо питался, чтобы были лекарства.

— Лекарств не надо. И много еды тоже. Ты же видишь, мне ничего не хочется…

— Вижу, — прошептала Сильвия. Потом заговорила с дрожью в голосе: — Сынок! Давно хотела тебе сказать… Помнишь, ты встречался с девушкой и хотел на ней жениться? (Даллас удивился чутью матери: она же не знала, что он только что виделся с Терезой, что он вообще помнит о ней, и тем не менее начала этот разговор.) А я тебе не позволила. Прости меня, Далей! Я теперь часто думаю: может, ты был бы с нею счастлив и тебя не постигла бы такая беда?

— При чем тут это, мама? — мягко произнес Даллас. — Бог одинаково карает и несчастных, и счастливых. Потом представь: зачем бы я был нужен этой девушке такой? Да я и сам бы не допустил, чтобы она оставалась при мне, молодая и здоровая. Позволять другому человеку страдать рядом с собой — это преступление. Я бы такого не вынес! Так что все было правильно.

Сильвия заплакала.

— И за Дейва! (Дейвом звали отчима.) Он обижал тебя, а я не всегда заступалась и, вообще, больше заботилась о Джордже, а о тебе забывала. Ты появился, когда я была совсем молода, а в молодости люди увлечены по большей части только собой. А ты был таким хорошим мальчиком!

«Вот именно, — подумал Даллас, — был».

— Я не сержусь на Дейва, мама, а на тебя тем более. Ты же так много для меня делаешь!

Сильвия погладила его по бледной, впалой щеке.

— Может быть, ты поправишься? Я так надеюсь! — Даллас промолчал. У него уже не осталось надежды.

Тереза поспешила домой. Разговор с Далласом не выходил у нее из головы. Господи, он так беспомощен, так нуждается в заботе и… средствах! Она вздохнула. Ей самой нужны были деньги, очень нужны!

«Ничего, — подумала Тереза, — когда-нибудь я верну ему те пять фунтов, может быть, даже возьму его к себе, стану ухаживать за ним. Когда-нибудь, но не сейчас».

Она говорила так, хотя чувствовала в глубине души, что никогда этого не сделает. Она также понимала, что и Даллас это знает. Знает, что она и в самом деле больше не придет и ничем ему не поможет. Он бы на ее месте это сделал, а она — нет. Конечно, у нее было оправдание: Даллас ей не брат, не муж, вообще никто, и она не обязана брать на себя заботы о нем.

Она всего лишь слабая женщина, и у нее есть ребенок, которого нужно вырастить…

И все же Тереза, понимая свой эгоизм и будучи не в состоянии полностью заглушить муки совести, злилась на себя, на весь мир и отчасти даже на Далласа за то, что он и правда честнее и чище, а еще больше — за то, что он невольно принуждает ее чувствовать себя виноватой.

Тереза остановилась, не замечая своих слез, и, еще немного поразмыслив, решила, что подчинится просьбе Далласа и не станет его навещать. Никогда. Так будет проще. Она говорила, что уступает ему, но в действительности, конечно же, уступала себе и только себе.

Потом вспомнила о других делах. Миссис Магнум и модели…

Что же придумать?

Тереза собиралась переходить дорогу, когда заметила Кетлин. Кетлин занимала должность старшей мастерицы, именно у нее имелся второй ключ от мастерской. Кетлин, тридцатилетняя одинокая женщина, была хорошей работницей, покладистой, трудолюбивой и честной, и хозяйке не был известен ее единственный, но совершенно непростительный для ее пола и должности недостаток — старшая мастерица любила выпить. В те времена женщины, подверженные такому пороку, если о нем становилось известно общественности, моментально превращались в отверженных. Это считалось позором их самих и даже тех, кто с ними общался, поэтому Кетлин имела все основания скрывать свою привычку. Иногда она брала работу на дом, в другой раз отпрашивалась на пару дней, чтобы тайком отвести душу, и миссис Магнум не догадывалась о причине этих отлучек. Однако тайное рано или поздно становится явным, поэтому кое-кто из девушек знал правду. Но Кетлин старалась никого не подводить, всем помогала, как могла, вдобавок сильно переживала по поводу своей пагубной страсти, с которой не могла совладать, и мастерицы не выдавали ее. Они жалели Кетлин: у бедной женщины никого не было в целом свете — она рано осталась без родителей, потом овдовела. Даже ее ребенок умер, едва появившись на свет.

Тереза воспрянула духом. Поистине Бог послал ей встречу с Кетлин именно в этот час! Она быстро перешла улицу и догнала женщину.

— Кетлин!

Та обернулась.

—Тереза?

У Кетлин всегда была какая-то особая виновато-застенчивая улыбка.

Тереза тоже улыбнулась.

— Куда идешь?

Слава Богу, с Кетлин можно разговаривать запросто — в ней нет ни капли высокомерия! Женщина вздохнула.

— Домой. А ты?

— Тоже. Правда, хочу еще зайти в магазин купить подарок для брата. У него сегодня день рождения.

Кетлин грустно улыбалась.

— Сколько ему?

— Пять. Он хочет яхту с белыми парусами.

— Что ж, отличный подарок, Тереза.

— Да. Не хочешь пойти со мной?

Кетлин остановилась.

— С тобой?

— Знаешь, Кетлин, — Тереза взяла женщину за руку, — у тебя, кажется, был малыш, правда?

Глаза женщины наполнились слезами.

— Да, — прошептала она, — он умер.

Тереза вздохнула.

— Очень жаль. Плохо быть одной. Я тоже одна.

— У тебя есть брат.

— Конечно, но он еще маленький.

— Ты молодая, выйдешь замуж, появятся свои дети.

Тереза потупила взор. Щеки ее горели.

— Может быть, — сказала она, стараясь подстроиться под настроение собеседницы, — но сейчас я одна. Пошли ко мне, Кетлин. Отпразднуем вместе. Сейчас куплю подарок и пойдем.

В лице Кетлин отразилось сомнение.

— Ненадолго, — успокоила Тереза, — я никого не звала, просто посидим и все.

Женщина колебалась. Она стояла и теребила в руках сумку.

— Идем, — убеждала Тереза, — еще рано, времени хватит. Потом я тебя провожу.

Наконец Кетлин согласилась. Они вместе зашли в магазин и купили Барни игрушку. Женщина заметно ожила. Она разговаривала с Терезой, взгляд которой украдкой блуждал по одежде и сумке Кетлин. При себе ли у нее ключ? Да, несомненно, миссис Магнум сегодня уехала рано, мастерскую закрывала старшая мастерица. А если она носит ключ на шее, на шнурке? Тогда все пропало, если только не напоить ее до бесчувствия! Но это крайний вариант.

Барни при виде подарка пришел в неописуемый восторг, чем сильно растрогал Кетлин. Она приласкала мальчика и поздравила с днем рождения, который на самом деле был совсем в другом месяце. Тереза между тем достала бутылку вина, накрыла на стол и заботливо усадила гостью на лучшее место.

Все прошло отлично. Ключ лежал в кармане жакета Кетлин. Отправившись за второй бутылкой вина, Тереза забежала в слесарную мастерскую и сделала дубликат, а настоящий ключ положила на место.

Обе женщины остались довольны встречей. Провожая гостью, Тереза улыбалась. Вряд ли Кетлин станет болтать, даже если что-то заподозрит: это не в ее интересах.

Но провести миссис Магнум задача посложнее: она умна и не имеет слабых сторон. Разве что ее больное сердце? Но на этом вряд ли можно сыграть.

Тереза призадумалась. Конечно, подозрение в первую очередь упадет на нее. Если миссис Магнум докопается до истины — это конец. Она наверняка заявит в полицию… У Терезы по коже прошел мороз. Черт возьми, что за риск! Но игра стоит свеч — приз поистине великолепен!

Утром Тереза намеренно опоздала на работу, а когда пришла, там уже царил полный переполох. Терезе тут же шепотом сообщили, что вся последняя коллекция пропала — и эскизы, и выкройки, и образцы. Миссис Магнум в шоке. Нет, полицию не вызывали, никаких версий по поводу похищения еще не высказано.

Миссис Магнум сидела на стуле посреди мастерской, и одна из девушек протягивала ей пузырек с нюхательными солями. Женщина оттолкнула руку.

— Кетлин! Где твой ключ?

Старшая мастерица вышла из толпы девушек. Ее лицо было покрыто красными пятнами.

— Вот он, мэм.

— Ты давала его кому-нибудь?

Кетлин беспомощно оглянулась.

— Нет…

Хозяйка закрыла глаза. Она тяжело дышала.

— С утра должен прийти мистер Мартинель, поэтому я не заперла модели в кабинете, а разложила в салоне… Кто… кто это сделал?

Все молчали. Миссис Магнум приподняла тяжелые веки и нашла взглядом Терезу, глаза которой на узком смуглом лице казались огромными, точно окна в бездну.

Молодость, безжалостная молодость побеждает старость, наступает ей на горло и вышвыривает прочь из жизни. Да, у нее, конечно, есть мудрость, но в этом мире почему-то чаще побеждают сила и наглость. Даже собственные дочери не понимали миссис Магнум, они хотели от нее только денег, да еще пытались указывать, как ей жить. Она хотела вкусить настоящего успеха, представить свои изделия в Европе — совершить нечто невиданное! Она шла к этому так долго и где-то по пути растеряла силы, упала перед самым финишем, как загнанная лошадь.

Она вдруг ощутила жуткую пустоту. Все победы этого мира достанутся не ей. Ее обошли. Она стала слишком неповоротливой, чересчур уязвимой. И проиграла.

Случись это хотя бы год назад, она нашла бы силы создать еще с десяток новых моделей или отыскала бы старые, время бы подождало. Но теперь — нет. Рано или поздно наступает момент, когда оно уходит вперед, улетает настолько далеко, что ничего нельзя сделать. Умей, оторвавшись, угнаться за ним или не мешкай, а если не можешь ни того, ни другого, то сойди на обочину, уступи место более быстрым, дерзким, молодым.

Но видеть победу других ей будет невыносимо.

— Это… это…— прошептала женщина и внезапно схватилась рукой за сердце. Ее полное, напудренное лицо исказилось, она закатила глаза. Девушки бросились на помощь, одна из них побежала за врачом.

Миссис Магнум лежала в обмороке. Ее перенесли в кабинет. Врач оставил там двух девушек, остальных выставил за дверь.

Все ждали в напряженном молчании.

«Мамочка, — повторяла про себя Тереза, нервно сжимая и разжимая холодные пальцы, — видит Бог, я этого не хотела, не хотела, поверь!»

Прошло немного времени, и стеклянная дверь распахнулась. Врач вышел.

— Кто-нибудь знает адрес ее родственников? — спросил он. — Миссис Магнум скончалась.

Зеркала были завешены плотной тканью, по углам и вокруг возвышения, на котором покоилась урна с прахом усопшей, стояли цветы.

В помещении мастерской, которая многие годы служила покойной вторым домом, собрались девушки-работницы, подруги и постоянные клиентки миссис Магнум. В центре круга стояли две молодые дамы в шляпках с траурными вуалями и платочками в руках — ее дочери.

Тереза в узком черном платье и с бархоткой на шее держалась поодаль. Она в раскаянии проплакала два последних дня, но сейчас глаза ее были сухи, а взор бесстрастен. Необходимо было собрать все силы и совершить то, что для нее было равносильно сделке века. Вчера она наконец-то получила известие, которого ждала все эти годы, а вместе с ним — единственный шанс пробиться к свету и свободе обеспеченной жизни! Похоже, начал раскладываться пасьянс ее судьбы, она поняла это, едва увидела поджидавшего ее на улице неприметной внешности посетителя, с которым связывались все ее надежды. Она немедленно провела его к себе в квартиру и тут же вцепилась в него.

— Ну что, узнали?! Говорите же!

— Да, мисс Хиггинс. Человек, которого вы ищете, живет в Англии. Вот адрес. И еще, — он понизил голос, — необходимые вам сведения. Их недостаточно для того, чтобы его арестовать, но если вы хотите подпортить его репутацию…

— Да, да, Эванс, благодарю вас! — Тереза жадно схватила бумаги. — Отлично! Вы не возражаете, если я сполна рассчитаюсь с вами, когда вернусь из Англии? Сейчас у меня, к сожалению, нет денег. Я вас не обману, вы же знаете меня не первый год.

— Хорошо, как вам будет угодно.

Вспомнив об этом, Тереза украдкой улыбнулась и пробежала взглядом по красно-коричневой отделке стен. Нужно поменять интерьер. Терезе больше нравились серебристо-серые и голубые тона.

Потом, заметив стоявшего неподалеку высокого мужчину, незаметно приблизилась и тронула его за рукав.

— Мистер Мартинель? Он обернулся.

— Да, юная леди? Чем могу помочь? — Он говорил с сильным акцентом и смотрел холодно и жестко.

— Мистер Мартинель, я работница этой мастерской… У меня есть предложение, которое может вас заинтересовать.

Мистер Мартинель наклонил голову.

— Боюсь, это не время и не место для подобных разговоров, мисс.

«Удастся ли мне когда-нибудь заставить всех этих холодных господ воспринимать меня всерьез?» — подумала Тереза.

— Понимаю, сэр. Но я слышала, вы завтра уезжаете. Речь идет о пропавших моделях.

В глазах мистера Мартинеля мелькнул интерес. Он отвел Терезу в сторону.

— Вы что-нибудь знаете о них?

— Да. Вернее, о том, где они и кто их взял, — ничего. Но видите ли, сэр, большинство из этих моделей было выполнено мной, и я втайне ото всех оставляла копии, точнее, даже не копии, просто все делала в двух экземплярах. Я могу передать модели вам, поскольку именно вы вели переговоры с миссис Магнум.

Мистер Мартинель медлил. Он был далеко не глуп.

— Это вполне законно, — произнесла Тереза со всей твердостью, на какую была способна, и взгляд ее карих глаз не оставлял сомнений в искренности слов. — То, что модели создала я, могут подтвердить все девушки. Если коллекция вам нужна…

— Какие условия?

— О цене мы, думаю, договоримся: много я не запрошу. Единственное твердое условие — наличные деньги. Модели становятся вашей собственностью, вы увозите их с собой. Конечно, я хотела бы, чтобы условия сделки остались между нами. Давайте встретимся сегодня где-нибудь и все обсудим.

Мистер Мартинель согласился. Когда он отошел, Тереза облегченно вздохнула. Что ж, миссис Магнум больше не могла ни воспрепятствовать, ни навредить. Несмотря на раскаяние, Тереза отдавала себе отчет в том, что было бы, останься хозяйка в живых: все, безусловно, раскрылось бы в один момент. Конечно, Мартинель, возможно, догадался, но он человек деловой и знает свою выгоду. И потом… значит, ее изделия в самом деле чего-то стоят!

Теперь оставалось последнее — дочери миссис Магнум, Эрнестина и Линда. О них Тереза уже кое-что знала. Пройдет еще несколько дней и можно начинать действовать.

Эрнестина Магнум сидела в своей гостиной в доме недалеко от центра и размышляла. Это была двадцативосьмилетняя женщина, блондинка, похожая на мать.

Нервно комкая в руках черный кружевной платочек, Эрнестина вспоминала свою жизнь, детство и юность. Их у матери было двое, она и младшая сестра Линда. Отца Эрнестина помнила плохо — он оставил семью, когда старшей дочери не исполнилось и семи лет. Мать сильно переживала: отец ушел к другой женщине, к тому же тех денег, которые он присылал, едва хватало на самую скромную жизнь. Миссис Магнум пошла работать — Эрнестина помнила бесконечные заказы, над которыми мать, случалось, трудилась по ночам. Вскоре им улыбнулась удача: миссис Магнум получила небольшое наследство и открыла свою мастерскую, в которой пропадала целыми днями, оставляя дочерей на попечении няни. Постепенно дело увлекло миссис Магнум настолько, что она стала отдавать ему не только все свое время, но и все мысли и стремления. Успех окрылял ее — таким образом она доказывала бывшему мужу, а в первую очередь себе, что чего-то стоит в этой жизни. Но девочки чувствовали себя забытыми и ненавидели новое детище, отнявшее у них мать. Время шло, они выросли и еще больше отдалились от миссис Магнум. В восемнадцать лет Эрнестина сама нашла себе жениха и вышла замуж, несмотря на то, что мать не одобряла ее выбора. Так же поступила и Линда. Обеим не повезло: муж Эрнестины оказался игроком, а супруг Линды — пьяницей и гулякой. Обе женщины испытывали хроническую нехватку средств и на этой почве имели с матерью постоянные разногласия. Миссис Магнум читала, что если дочерей не способны содержать их мужья, то и она не обязана этого делать. Дочери регулярно появлялись у матери и поочередно закатывали скандал, пытаясь выведать, сколько денег у нее на счету.

Теперь Эрнестина это знала. Сумма была приличная, все доставалось им с Линдой, но получить деньги прямо сейчас, как хотелось, они не могли. Между тем обе наделали долгов, устраивая матери подобающие похороны. Да еще злополучная мастерская, с которой нужно было что-то делать. Работницы не были уволены, расчетов с ними никто не производил, в мастерской лежало много незавершенных, но уже оплаченных заказов… Все ждали распоряжений наследниц или их доверенных лиц, и Эрнестина понимала, что через пару дней дом попадет в осаду. Женщина пребывала в растерянности. Она никогда не занималась делами и не собиралась браться за них. Линда в свою очередь заявила, что ни в чем подобном не разбирается и все поручает старшей сестре. Эрнестина уже упала духом, когда в дом явилась миниатюрная темноволосая девушка и подсказала разумный способ разрешения проблем. Она предложила Эрнестине неплохую сумму за право управления мастерской, владения недвижимым имуществом и получения половины прибыли. Вторую половину эта особа по имени Тереза Хиггинс обязалась выплачивать дочерям миссис Магнум.

Как уяснила Эрнестина, от них с Линдой ничего не требовалось, только подписать бумагу, получить деньги и продолжать их получать после того, как мисс Хиггинс примет на себя управление делами. В контракте был ряд оговорок, показавшихся Эрнестине несущественными. Например, все имущество мастерской доставалось Терезе, только она одна имела право решать вопросы найма работниц, распределения финансов, являлась первой претенденткой на выкуп доли сестер Магнум, причем на льготных условиях.

Эрнестина посоветовалась с Линдой. Сестра сказала, что вариант удобный, нельзя продавать мастерскую сразу после смерти матери, потому что это вызовет осуждение общества, а так все будет прилично. Они передают девушке право управления мастерской, а сами остаются в положении хозяек.

Тереза попросила месяц отсрочки для уплаты денег, сказав, что ей нужно предпринять одну крайне важную поездку, и посоветовала сестрам за это время найти с помощью адвокатов способ уберечь свое состояние от рук мужей — согласно законам тех времен все имущество женщины переходило во власть ее супруга.

Сестры подписали договор, и тогда в последний раз всплыл вопрос об украденных моделях. Тереза посоветовала дамам не заявлять в полицию, ибо эта приостановило бы решение проблем с мастерской, и Эрнестина с Линдой нашли, что совет разумен. Все знали, что мать умерла естественной смертью от сердечного приступа, а судьба исчезнувшей коллекции не интересовала сестер.

Итак, дочери миссис Магнум облегченно вздохнули, довольные тем, что проблемы решились сами собой, а окрыленная Тереза получила ключ к желанному успеху.

ГЛАВА III

Вскоре для нее настала горячая пора. Терезе предстояло в очень короткий срок многое сделать и многому научиться. Вскоре стало понятно, что для решения некоторых вопросов придется нанять людей со стороны (у Терезы попросту не хватало знаний), а делать это она боялась, потому что никому не доверяла. Девушки-работницы никак не могли взять в толк, что мастерская теперь, по сути дела, принадлежит ей, смотрели на нее как на выскочку и не желали подчиняться.

«Я была одной из них, — думала Тереза, — и они ни за что на свете не станут считать меня хозяйкой. Придется уволить их, раскошелиться на пособие и нанять новых работниц».

Она так и сделала, оставив лишь двух особо искусных мастериц, без которых на первых порах нельзя было обойтись, и Кетлин.

Последняя робко вошла в кабинет и сказала:

— Тереза… то есть мисс Хиггинс… Не могли бы вы оставить меня? Вряд ли я смогу устроиться где-то… Я обещаю хорошо работать.

Тереза встала из-за стола и подошла к женщине.

— Кетлин, — сказала она, — мне нужны верные люди. И можешь по-прежнему звать меня Терезой, если мы в кабинете одни. Я оставляю тебя, правда, не на должности старшей мастерицы, но с сохранением прежнего жалованья.

В глазах женщины появились слезы.

— Спасибо, — прошептала она и, не взглянув на новую хозяйку, выскочила из кабинета.

Голова у Терезы шла кругом. Часть постоянных клиенток миссис Магнум потребовала вернуть деньги, не желая доверять завершение заказов Терезе, с наймом новых работниц тоже было немало проблем: найти хороших, честных, трудолюбивых девушек оказалось непросто. Однажды Тереза услышала, как одна из претенденток на место сказала другой: «Правда, что всем здесь распоряжается эта пигалица?»

И главное, требовалось очень много денег. Денег, которые ждали ее где-то там, далеко, в Англии, а может… и не ждали.

Именно в этот период Тереза особенно остро ощутила нехватку преданных людей, своих людей, которым можно было довериться. Она подумала о Тине. Как бы пригодилась ей помощь Тины, рукодельницы и умницы! Подумала и тут же поняла, что вспоминает ту наивную провинциальную девочку, какой Тина была шесть лет назад. А теперь она какая? Кто знает! Сестра наверняка изменилась, может быть, очень сильно, как и она сама, хотя Тина — особенная, вряд ли что-либо способно сломить ее светлую, чистую душу.

Но Тина была далеко, неизвестно где, и неведомо, смогли бы они стать такими же близкими, как раньше, или нет.

А вот Айрин была рядом. И Тереза отправилась к ней.

Она сообщила подруге последние сногсшибательные новости, не сказав, разумеется, ни о краже коллекции, ни о настоящей причине смерти миссис Магнум.

— Я бы не стала строить счастье на костях своих врагов, — сказала Айрин, — скверное это дело.

— Миссис Магнум не была мне врагом, — возразила Тереза.

— Да? Судя по тому, как ты о ней отзывалась… Тереза улыбнулась.

— А о ком я хорошо отзываюсь, Айрин? — Женщина вздохнула.

— Значит, ты выкупила долю?

— Да. Я купила бы всю мастерскую, если б имела достаточно денег. Я и за половину-то еще не рассчиталась.

— А сколько нужно заплатить? — Тереза сказала. Айрин изумилась.

— Да где ж ты сможешь достать такие деньги?!

— Мне нужно съездить в Англию.

— Что?! — воскликнула Айрин.

— В Англию, — повторила Тереза, и в глазах ее зажглось столь знакомое Айрин темное упорство.

— Но… зачем? — прошептала женщина.

— Пока это секрет. Возьмешь к себе Барни? Я оставлю денег на расходы.

— Конечно, возьму, и ничего оставлять не надо, но, может, ты все-таки скажешь?..

— Нет! — нетерпеливо произнесла Тереза. Ей не нравилась настойчивость подруги.

— Но ты, по-моему, уже немало истратила на мастерскую?

— Да, — согласилась Тереза. — Я продала свои последние модели, потом заложила украшения, ну и были кое-какие сбережения.

Выражение лица Айрин не изменилось. Украшения? Она никогда не видела у Терезы украшений. Та не носила ни сережек, ни браслетов, ни бус; говорила, что побрякушки делают ее похожей на цыганку. А сбережения? Самой Айрин никогда не удавалось ничего накопить, как она ни старалась.

Айрин смотрела на Терезу и вспоминала испуганную юную мечтательницу, приехавшую в Сидней покорять невиданные высоты. Теперь перед нею сидела уверенная в себе молодая женщина, все такая же хрупкая, с гладкой смуглой кожей и пушистыми волосами. Но романтический свет больших карих глаз, так украшавший ее, погас, в них поселилось упрямство и выражение какой-то беспокойной настойчивости.

Не выдержав, Айрин сказала об этом подруге, и Тереза сначала засмеялась, а потом ответила серьезно и не без боли:

— Да, Айрин, ты права. К сожалению, или к счастью, я далеко не так романтична, как прежде. Видишь ли, сложно оставаться романтиком, решая насущные проблемы. Невозможно все сохранить, приходится чем-то жертвовать. Кто знает, если б у меня не было забот о доме, о Барни, о том, как бы заработать побольше, я бы осталась прежней. А может быть, истинные романтики как раз те, чьи чувства и отношение к миру как к чему-то доброму и светлому способны выживать в любых условиях. Кто знает, Айрин!

Ее голос звучал грустно, наверное, она только сейчас до конца поняла, что потеряла. Впрочем, это было неизбежно, разве не так?

— Еще я пришла позвать тебя к себе, — сказала она. Айрин не поняла.

— К себе?

— Да, в мастерскую. — И, не дав возразить, добавила:— Пойми, Айрин, вокруг меня чужие люди, ты станешь помогать мне… Поверь, ты мне очень нужна!

— Но я ничего не понимаю в делах, Тереза! Я могу шить, но не умею делать шляпки.

— Ерунда, научишься.

— Ас кем будут дети? Я не могу закрывать их одних, как ты — Барни.

— А раньше, когда ты работала на кухне?

— Мать присматривала.

— И сейчас присмотрит. — Айрин задумалась.

— Я, конечно, пошла бы, но Аллен…

— Опять, черт возьми, Аллен! Какое ему дело!

— Он мой муж.

Терезу всегда забавляло, с какой почтительностью и уважением Айрин произносит это слово.

— Хорошо, что у меня нет мужа! Кстати, раньше, когда ты работала на кухне, он не возражал.

— Тогда мы не были женаты, — серьезно ответила женщина.

Тереза расхохоталась.

— Ты меня поражаешь!

— Ты меня тоже, — задумчиво произнесла Айрин.

— Давай я поговорю с Алленом?

— Не стоит. Я сама. Да, Тереза, а ты была у Далласа?

Тереза помрачнела.

— Была.

— И что? — допытывалась Айрин.

— Он не ходит, даже не встает. Женщина смотрела на подругу.

— Я знала. Просто не говорила тебе.

— Почему? Думала, я не пойду? — Айрин пожала плечами.

— Кто знает! Потом сказала:

— Он ведь любил тебя, помнишь?

Тереза опустила глаза. Тени от длинных ресниц упали на смуглые щеки.

— Помню, — тихо сказала она. — А сейчас… У него были такие глаза, Айрин, точно он хочет умереть. Безнадежно-печальные, будто осеннее небо. Нам больно видеть друг друга. Он вспоминает, как было раньше, и я тоже. И мы оба знаем, что больше такое не повторится.

Айрин взяла ее за руку.

— Значит, ты тоже его любила? Тереза тяжело вздохнула.

— Не знаю. Может, я вообще неспособна любить. А Даллас — он особенный. Мне хотелось бы его любить всей душой, всем сердцем, потому что его не страшно полюбить.

— Не страшно? Это как?

— Он надежный. Не обидит, не разлюбит, не предаст. Такой он… был. Как мой отец.

И вдруг заплакала, потому что поняла, до конца осознала страшную вещь: ничего в этой жизни не повторится, и Даллас Шелдон не встанет с кровати, не придет к ней, Терезе, и они не побегут, взявшись за руки, по берегу океана. Его постель со временем превратится в смертное ложе, и до той поры не случится никаких перемен. А самое главное — она ничем не заполнит эту пустоту, никто не заменит ей Далласа и одной ей будет в сотню раз хуже, чем с ним, потому что, если она и любила кого-то, если любит или если ей доведется полюбить, то это был, есть и будет лишь один человек на земле. Это он, Даллас Шелдон. Тот, с кем ей быть не суждено.

Сильвия Шелдон стояла на пороге своего обветшавшего жилища и устало смотрела вдаль, на крыши домов, над которыми плыли в туманную бесконечность унылые серые облака.

Жизнь Далласа постепенно угасала, это движение к закату ускорялось с каждым днем. Он таял на глазах, лежал и молчал, неподвижно глядя в потолок. Мать с трудом заставляла его съесть что-нибудь, а если пыталась увлечь разговором или хотя бы чуть-чуть развеселить, отвечал неохотно и улыбался бледной вымученной улыбкой. Он оставил попытки научиться жить другой жизнью, той, которая отныне была ему суждена, и, устав от мучений, стал безразличным. Он не ждал, когда умрет, он просто умирал. Теперешнее жалкое существование казалось настолько недостойной заменой полноценной жизни, что Даллас не видел смысла бороться за него. Иногда он вспоминал свое детство, ту пору, когда еще не чувствуешь разрушающего бега времени, когда все, что впереди, кажется радостным и светлым. Будущее… Для него этого понятия больше не существовало. Теперь у него было много времени, времени, которое постепенно убивало его… Его будущее умерло, еще не родившись, воспоминания о прошлом причиняли боль, и настоящее тоже приносило одни мучения. Какое-то время Даллас еще мог жить ощущениями, вернее, памятью о них — запахах весны, ярком свете солнца, прохладе океанской воды… А иногда сквозь все мысленные запреты прорывались думы о Терезе. В разговоре с нею и с матерью Даллас солгал: он хотел видеть Терезу, хотел, чтобы она пришла, искренне посочувствовала ему, подержала за руку, быть может, даже призналась, что все же любила его когда-то. Его тело умирало, и с этим он еще мог смириться, но происходило нечто несравненно более страшное — он чувствовал, как умирает его душа. И именно этот процесс при желании сумела бы остановить Тереза. Даллас это понимал, но он понимал и то, что больше она не придет. Не придет, раз не пришла до сих пор. И краски его души постепенно тускнели, таяли, исчезали, уступая место пустоте. Ничего больше не было, ничего. Сильвия вытерла слезы. Господи, почему нет никакого выхода! Даже доктор перестал заходить: ясно, что этот пациент обречен, а у единственного в бедняцком квартале врача хватает работы. Даллас больше не принимал бесполезных лекарств — они не приносили никакого облегчения.

Сильвия заметила человека, который приближался к дому. Он был молод, хорошо одет, даже слишком хорошо для этих мест, и женщина одновременно с удивлением почувствовала испуг, точно ожидала встречи с судьбой.

Незнакомец же остановился в явном замешательстве. Даже в самую тяжкую пору своей жизни он жил лучше, чем эти люди. Он видел перед собой низкий дом без фундамента с маленькими окошками и узкими дверями, грязную улицу, немощеный двор…

Сильвия не двинулась навстречу, и человек подошел сам.

— Простите, мэм, — сказал он, — не подскажете, где живут Шелдоны?

— Шелдоны? — Сердце Сильвии сжалось. Много ли осталось их, Шелдонов! Пройдет меньше года, и дом совсем опустеет. Она не переживет смерти второго сына и не сможет жить одна.

— Да. Я ищу миссис Шелдон.

— Это я, — просто ответила женщина и невольно оперлась рукой о стену: ее внезапно охватило странное предчувствие.

— Простите, я должен был прийти гораздо раньше, — промолвил незнакомец, — но, оказывается, не так-то просто в нашем городе отыскать нужного человека. Скажите, миссис Шелдон, у вас был сын по имени Даллас?

У незнакомца были черные глаза, сверкающие, как полированный мрамор, и Сильвия не знала, куда деться от их проницательного взгляда. Она почувствовала себя убогой и косноязычной рядом с этим величественным человеком.

— Да, был и… есть. — Незнакомец вздрогнул.

— Даллас жив?!

— Да, сэр, — сказала Сильвия, и глаза ее наполнились слезами.

— Господи, я не смел надеяться! — Незнакомец был взволнован. — Он дома? Могу я его повидать?

— Да, — вздохнула Сильвия, — идемте.

— Наверное, нужно объяснить вам, кто я, — сказал посетитель. Потом, заметив ее слезы, спросил: — Что-то случилось?

— Даллас болен, — ответила женщина, — очень болен. — А потом произнесла страшные слова: — Он скоро умрет.

Оказавшись на грани отчаяния, она утратила выдержку; прежде Сильвия никогда не вымолвила бы это вслух и при незнакомом человеке. Но ничего не имело значения, ничего, кроме одного: она теряла сына.

— Не может быть? Подождите…— Человек остановился. — Что с ним?

— Не знаю, сэр, — ее голос звучал еле слышно, — он не может двигаться.

— Его пробовали лечить?

— Да. То есть нет — наш доктор говорит: ничего нельзя сделать.

— Ваш доктор?

— Да, сэр. Тот, кто лечит людей в нашем квартале. Человек обвел взглядом грязную улицу, убогие дома.

— А другие врачи?

— Других не было. Хотя в больнице тоже так сказали.

— В благотворительной больнице для бедных?

Сильвия вскинула глаза.

— Да.

— Нужно было показать его более опытным врачам, — мягко упрекнул человек, — тем, кто учился в Европе.

Сильвия развела руками.

— Я неграмотная женщина, сэр, ничего не знаю… И потом, важные доктора берут большие деньги — у нас их нет.

— Вам не оказывали помощь?

— Очень мало.

— Как давно болен Даллас?

— Ох, сэр, я уже счет времени потеряла. Он тяжело вздохнул.

— Надеюсь, я пришел не слишком поздно. Проведите меня к нему, миссис Шелдон.

Сильвия вошла в дом, незнакомец шел следом.

— Даллас! — позвала мать, приоткрыв дверь во вторую комнату. — К тебе пришли.

Незнакомец резко вошел и остановился, глядя во все глаза на больного, на его осунувшееся бледное лицо и казавшееся безжизненным некогда сильное и красивое тело.

— Здравствуйте, Даллас, — тихо произнес он, — это я.

На щеках больного появился легкий румянец, и взгляд на секунду ожил: Даллас узнал посетителя.

— Вы живы! Я рад. Садитесь. К сожалению, позабыл ваше имя.

Незнакомец грустно улыбнулся.

— Нельзя забывать имена тех, кому вы спасли жизнь, — сказал он, и Сильвия, стоявшая у двери, удивленно вздрогнула: сын никогда об этом не говорил. — Меня зовут Конрад О'Рейли.

— Да, конечно! — Даллас выдавил улыбку. — Значит, у вас все хорошо? А та девушка, помните? Она жива?

В черных глазах Конрада мелькнула печаль.

— Да, — сказал он, — с нею все в порядке. Она поправилась и вернулась к нормальной жизни.

Даллас молчал.

— Я пришел к вам, — продолжил Конрад, — чтобы помочь. По правде говоря, я не надеялся, что вы выбрались тогда из леса… Но, к счастью, вы уцелели, и я сделаю все возможное, чтобы облегчить вашу жизнь. Скажите, вы вообще не можете двигаться?

Даллас покачал головой.

«Если сломан позвоночник — это конец, — подумал Конрад, — в таких случаях медицина бессильна». А вслух сказал:

— Я соберу всех самых лучших докторов Сиднея. Если есть хоть малейший шанс на выздоровление, увезу вас в Европу, попытаюсь сделать все возможное, чтобы вы поправились.

Сильвия смотрела на незнакомца огромными глазами. Конрад повернулся к ней.

— Все расходы будут оплачены, миссис Шелдон. Не обещаю чудес, я не медик и тоже мало что в этом понимаю, просто хочу сказать, что если в мире есть средства, способные помочь Далласу, то мы их используем — все, до единого.

Даллас вздохнул.

— Спасибо, — ответил он, и Конрад понял, что он уже не верит в хороший конец.

— Не стану задерживаться у вас, лучше сразу начну действовать. — Конрад поднялся с места. — Я не прощаюсь, Даллас. Ждите, я скоро вернусь.

Сильвия проводила гостя до порога.

— Чем вы занимаетесь, миссис Шелдон? — спросил Конрад.

— Я прачка. Стираю белье по домам.

Он тронул ее руку.

— Оставьте это занятие. Отныне я беру на себя все заботы о вас и о вашем сыне. Если… если Далласа не удастся поставить на ноги, я до конца жизни буду оплачивать все ваши счета. Вам не нужно больше работать, миссис Шелдон, теперь вы можете полностью посвятить себя сыну.

— Сэр! — Слезы сдавили горло Сильвии. Больше всего она боялась, что этот ураганом ворвавшийся в их жизнь незнакомец уйдет и не вернется, исчезнет, как сон, счастливый, но мимолетный. — Вы, правда, поможете, сэр?!

— Да, — дрогнувшим голосом произнес Конрад, — да, миссис Шелдон. Сделаю все, что в моих силах. Я обещаю.

Конрад не обманул. Через три дня он вернулся в сопровождении двух самых известных медиков Сиднея.

Осмотрев Далласа, оба развели руками.

— Ничего нельзя сделать. Очевидно, сломан позвоночник, — говорили они, — такие травмы не лечатся — этот юноша обречен.

То же сказал и третий врач, приехавший по делам из Мельбурна.

Но Конрад не спешил объявить Далласу приговор докторов. Он заметил, что Даллас, растревоженный царившей вокруг суетой, немного ожил за эти дни. Вновь забрезжил совсем было угасший огонек надежды. Даллас напоминал путника, заблудившегося в огромном мрачном лесу и внезапно услышавшего вдали человеческий голос.

У Конрада было готово письмо в Париж, в университет Сорбонны, но есть ли смысл возить больного в Европу: если действительно поврежден спинной мозг, Далласа все равно нигде не примут.

Несколько дней спустя он вдруг вспомнил о докторе Райане, лечившем когда-то Тину. Кажется, этот врач учился в Англии. Конрад разыскал его и попросил осмотреть Далласа.

Доктор Райан приехал на следующее утро и тщательно обследовал больного.

Конрад ждал в соседней комнате. Сильвия, к счастью, вышла во двор. Через полчаса мистер Райан вернулся и закрыл за собой дверь.

— Мистер О'Рейли…

Конрад вскочил. Его лицо исказилось от напряжения.

— Ну что?.. Он сможет выздороветь?

— К сожалению, не могу сказать ни да ни нет. Но, знаете, на мой взгляд, шанс есть. Дело в том, что позвоночник не поврежден. Думаю, если говорить упрощенно, существует сбой в передаче каких-то импульсов от мозга к телу, и причина — черепная травма. В Сиднее за это не возьмутся, но, если есть возможность, попробуйте показать больного в Европе. Конечно, на лечение могут уйти годы, а также множество сил и средств…

— Доктор Райан!

— И может быть, ничего не получится…

— Главное, вы дали мне надежду.

— Я могу ошибаться.

— Не верю! — Конрад готов был использовать малейшую возможность помочь своему спасителю.

Он передал Далласу и Сильвии слова врача.

— Лично я готов на все, Даллас. Но лечиться и, быть может, многое вынести придется вам.

Глаза Далласа лихорадочно блестели.

— Я согласен. Лучше попытаться что-то сделать, чем вот так умирать день за днем.

Сильвия плакала от радости.

— Я с вами, — сказал Конрад и взял Далласа за руку. — Я ваш друг и должник на все времена. Вы дважды спасли мне жизнь, а главное — жизнь человека, который мне бесконечно дорог.

Даллас закрыл глаза. Запахи моря и свежего ветра, наслаждение движением жизни — все, с чем он навсегда распрощался, может вернуться. Ради этого стоило пройти через любые испытания и в это хотелось верить!

ГЛАВА IV

Лондон не понравился Терезе. Быть может, Сидней по сравнению с ним и кажется захолустьем, однако он куда радостнее, светлее и чище. Воздух был сырым, он, точно невидимая губка, впитал в себя влагу, всюду стоял запах сажи, и было слишком много серого холодного камня. Улицы запрудили коляски, неимоверный грохот колес оглушал Терезу.

Погода была пасмурной, по мостовым текла грязь. Тереза уже замочила башмаки и испачкала подол юбки. Англичане казались ей такими же высокомерно-холодными, как и их город. Она не могла поймать ни одной улыбки, а их речь резала ей слух. Как можно жить здесь после Австралии? Тереза чувствовала, что ей не хватает воздуха, все существо ее билось в невидимых оковах, и действительность походила на бесконечный тяжелый сон.

Каждый, кто волею судьбы попадает в большой город, видит его сообразно тому, к какому слою общества принадлежит. Тереза приехала в Лондон бедной путешественницей и потому, само собой разумеется, увидела Лондон простых людей, то есть во всей его неприглядности, начиная от уличной грязи и кончая номером убогой гостиницы на Корт-роуд.

Тереза прибыла в Лондон вечером; конечной же целью ее путешествия было одно из предместий, и она не рискнула ехать туда на ночь глядя.

Тереза заперлась в тесном номере. Газовый рожок горел слабо, угли в камине тоже едва тлели, одеяло было все в пятнах, простыни сырые. Она села на кровать в надежде как-нибудь скоротать ночь.

Принесли заказанные ею лепешки, чай и стакан рейнского. Тереза медленно пила вино, надеясь унять дрожь. Здесь, в чужой стране, в незнакомом городе, она со смертельной тоской ощутила свое одиночество. Хотелось плакать, биться о стены, она готова была на все, лишь бы заглушить это чувство.

Тереза сняла часть одежды и легла. Сон пришел поверхностный, неглубокий, как всегда в непривычном месте, в чужой, холодной постели.

Тереза проснулась, когда только начало светать, и долго, не шевелясь, лежала под одеялом, стараясь сохранить ночное тепло. Она задумалась, вспоминая свои сны. Сегодня ночью впервые за пять минувших лет ей захотелось, чтобы рядом был мужчина. И это было тем более мучительно, что она знала, кто этот мужчина. Даллас Шелдон. Ей приснилось, как он пришел к ней и спросил, можно ли ему остаться у нее на ночь. Спросил взглядом, и Тереза тоже ничего не произнесла: они поняли друг друга без слов. Им было хорошо вместе, хотя они не успели достигнуть апогея своей любви: Тереза проснулась, и Даллас исчез.

Тереза спустила ноги на холодный пол, встала и подошла к старому, засиженному мухами зеркалу. Она вспомнила второй сон. Белый-белый особняк с высокими колоннами на берегу огромного океана, гордый дом с просторными залами, множеством слуг, красивой мебелью, картинами, коврами. Ее дом. Она сидит в качалке и смотрит на океан. Что-то не так, что-то не то… Что? Тереза поднимается, вот так же подходит к зеркалу и видит, что она уже старуха: седые волосы, сморщенное лицо. А под белым шелковым платьем — дряхлое тело. У нее есть все, и нет ничего. Ни молодости, ни будущего, ни любви.

Тереза смотрела на себя: ей не нравилось, как она выглядит, хотя на самом деле она была еще очень молода, и зеркало не способно было испугать ее так, как во сне. Да, она не умела кокетничать, смотреть томно и весело, с задорным смехом, сверкая глазами, откидывать голову назад… Она вела себя слишком прямолинейно, а если становилась изворотливой, гибкой, то это была гибкость змеи, а люди не любят змей. Она забыла, что значит быть ласковой, мягкой, нежной. Она потеряла женственность. Зачем она приехала сюда? Нет, не праздновать победу, опять унижаться. Потому что она одна, потому что до сих пор все так же несчастна.

Поплакав немного, начала одеваться. Тереза не хотела, чтобы тот, к кому она ехала, сразу узнал ее, потому надела шляпу с длинной густой вуалью и темное платье. Кто она? Женщина без возраста… Вечно ищущая что-то и не находящая, а может быть, просто слепая.

Тереза добралась до вокзала Ватерлоо, села в поезд и отправилась в одно из Лондонских предместий.

Она сошла на землю и с наслаждением вдохнула свежий воздух. Над землею витал туман, и холмы уныло серели на горизонте.

Тереза быстро отыскала нужный ей особняк, прошла вдоль высокой чугунной решетки и вскоре очутилась на ведущей к крыльцу тисовой аллее.

Это был старинный дом из серого камня с узкими окнами и дверями. Тереза спросила того, кого искала, и ее проводили в комнаты, попросив подождать. Она осмотрелась. Дубовая обшивка стен, двери обиты зеленым сукном. Впечатление мрачности рассеивал яркий огонь, горевший в большом камине паросского мрамора, светлые ковры с яркими цветами и диваны с креслами, затянутые в белые чехлы.

Появилась молодая женщина со светлыми, гладко причесанными волосами. Ее внешность показалась Терезе пресноватой, но держалась она безупречно и обладала хорошими манерами.

— Я миссис Милнер, мисс, — сказала женщина, и Тереза уставилась на нее своими темными глазами.

Эта молодая англичанка — жена Нейла! На мгновение губы Терезы растянула усмешка. Значит, он женился на скромной, чопорной англичаночке с фарфоровой кожей, приглаженной, чистенькой, как шелковые простыни, на которых с юности нежилось ее белое, сытое тело.

— А я Тереза Хиггинс.

Молодая женщина вопросительно смотрела на посетительницу.

— Вы пришли наниматься в гувернантки, мисс? Тереза чуть не расхохоталась. В гувернантки? Это

уж слишком! К кому? Наверное, к детям Нейла? Конечно, у него, скорее всего, есть дети…

— Почему вы так решили? — Хозяйка, казалось, растерялась.

— Мы давали объявление.

— Нет, мэм, — очень четко, напирая на каждое слово, произнесла Тереза, — я не гувернантка, я давняя знакомая вашего супруга, можно сказать родственница, и приехала с ним повидаться. Могу я его увидеть?

— Да, — сказала женщина, — конечно, мисс. Подождите немного.

Терезу позабавило, что хозяйка даже не попыталась узнать, что нужно незнакомке от ее супруга. Вот оно, английское воспитание!

Тереза освободила из-под длинной вуали руки в черных перчатках и поправила волосы.

Она продолжала рассматривать гостиную. Неожиданно выглянувшее солнце озарило комнату веселым светом, придав ей уютный, нарядный вид. Тереза представила себе, как здесь, перед камином, в воскресный день собирается вся семья. Она словно слышала звон серебряной посуды, видела пар, поднимающийся от чашек, чувствовала запах домашнего печенья.

Ей захотелось присесть, а еще лучше — высушить у огня подол юбки и согреть замерзшие ноги.

Тереза, не отрываясь, смотрела в огонь. Она знала, кто сейчас войдет в комнату, но, как ни странно, не ощущала трепета, не испытывала ненависти… Не было ничего, кроме слабого чувства уязвленного самолюбия, вызванного зрелищем и сознанием того, как спокойно и богато живет этот человек, тогда как она буквально задыхается от проблем.

Но ощущения потери любимого человека не было. Все ее прежние чувства пережили сами себя.

Внезапно Тереза услышала детский смех и повернулась в сторону окна. На мокрой от дождя лужайке резвились два мальчика, один лет пяти, другой помладше. Они играли с большой рыжей собакой, которая прыгала, стараясь лизнуть старшего мальчика в лицо, и он смеялся. Дети выглядели ухоженными, были хорошо одеты — в суконные, отделанные замшей костюмчики.

Тереза вспомнила испуганное личико своего сына Барни, и внезапная злость пополам с жалостью каленым железом прожгла ее сердце. Эти мальчики такие веселые, они смеются, а много ли радости у ее сына?

«Я сделаю так, что у него будет все», — в сотый раз подумала она. Тереза постоянно собиралась воздать Барни должное, подарить любовь и ласку, но все не хватало времени, отвлекали дела и проблемы. Она не думала о том, что чувства нельзя сдать на хранение, чтобы они дожидались своего часа. И Барни тоже не может ждать — любовь матери нужна ему сейчас.

Дверь скрипнула, в гостиную вошел одетый по-домашнему мужчина. На ногах его были войлочные туфли.

Тереза смотрела на него сквозь прозрачную темную ткань. Что ж, чувство к этому человеку, если оно и было, унеслось временем, точно с дерева осенние листья, исчезло навсегда. Древо ее души… Зазеленеет ли оно еще когда-нибудь, зацветет ли весенним цветом?

— Это вы хотели видеть меня, мисс? —Тереза резко повернулась и откинула вуаль.

— Да, я. Здравствуйте, мистер Милнер!

Он увидел смуглое лицо и блестящие глаза.

— Тереза Хиггинс, — сказала она на случай, если он забыл ее имя.

Нейл шагнул навстречу, потом остановился.

— Тереза?

В его словах сквозило тихое удивление. Тереза молча разглядывала его. На фоне прекрасно обставленной гостиной Нейл не выглядел счастливым человеком. Лицо стало еще бледнее, чем прежде, и серо-голубые глаза утратили былую выразительность.

Нейл приехал в Англию шесть лет назад и выполнил все, что было задумано. Он женился на дочери богатого торговца, владевшего магазином в центре Лондона, и поселился в этом роскошном особняке. Жена родила ему двух сыновей и… на этом время словно остановилось. Не имея титула и громкой фамилии, Нейл не мог быть допущен в высшее общество, делами в силу врожденной лени заниматься не хотел, но и желанная праздность вскоре начала угнетать, как и сама жизнь. Жену он никогда по-настоящему не любил, заботы о детях были в тягость. Он жил в ожидании, когда пройдет день, часто не зная, как убить время, и не думал о том, что в этой стремлении потихоньку убивает себя.

По воскресеньям они с женой гуляли по лондонским паркам или навещали ее родителей, которые не были довольны зятем.

Нейл привык к более свободной жизни, которая в Австралии не была связана такими условностями, как жизнь в Англии.

Ему не нравился климат, не нравилась природа, а главное, люди.

Первое время он не вспоминал Австралию, а потом вдруг затосковал. Как выяснилось, самое лучшее осталось там, в прошлом, лучшие годы, лучшие встречи.

— Как ты меня нашла? — растерянно произнес Нейл.

— Я потратила на это три года, — сказала Тереза, — специально наняла человека.

— Зачем?

Она усмехнулась.

— У меня не так много шансов заработать деньги.

— А! — произнес он и улыбнулся. Тереза не поняла, что значит эта улыбка. — За этим ты и приехала? Что ж, садись.

Тереза удивилась. Он не возмутился, не разгневался, похоже, был даже рад ей. Она приготовилась к войне, а не к переговорам и слегка растерялась.

— Чем могу помочь? — спросил он. — То есть я хотел сказать, сколько тебе нужно?

Тереза хищно улыбнулась.

— Много.

Нейл разглядывал ее, а Тереза тем временем заглянула в себя. Она шарила по уголкам своей души, стараясь найти остатки чувств, но тщетно. Ни любви, ни ненависти, только равнодушие. Этот человек чужой— ей и Барни. Она не могла внушить себе, что Нейл — отец ее сына.

Ей даже стало неловко что-то требовать от него, раз он ей так безразличен. Она испытывала облегчение оттого, что не связана чувствами, и одновременно тяжесть. Страшно жить, не только когда тебя никто не любит, но когда и ты не любишь никого. Это не свобода, это пустота.

— Ты из Австралии? — спросил Нейл.

— Да.

— Давно в Лондоне?

— Второй день.

— Как тебе здесь? — произнес он с надеждой, точно искал сочувствие.

Тереза пожала плечами.

— Я бы тут жить не смогла.

— А как ты живешь там?

«Не стоит ему ничего рассказывать», — подумала она.

— Стараюсь жить хорошо.

— Я рад, — произнес он бесцветным голосом. Терезе надоел этот бессмысленный диалог. Раньше она мечтала, как насладится местью, будет растягивать удовольствие, а теперь ей хотелось поскорее закончить разговор.

— Мне нужны деньги, — собравшись с духом, жестко произнесла она.

— Сколько?

Глядя ему в глаза, Тереза назвала сумму. Нейл не успел отреагировать: дверь приоткрылась, и в гостиную заглянула его жена.

— Алиса, оставь нас! — не поворачиваясь, резко произнес Нейл. Женщина исчезла. Тереза усмехнулась.

— Столько я не могу дать. — Лицо Нейла утратило рассеянно-тоскливое выражение и стало серьезным. Он будто начал просыпаться.

— Сможешь.

— Интересно, — сказал Нейл, — почему я должен тебе платить? Кажется, я оставил тебе деньги?

— Мне нужно еще! — В глазах Терезы вспыхнул огонь безжалостного упрямства.

— Ты так в себе уверена, — заметил Нейл.

— Да, очень.

— Ты слишком дорого оцениваешь свою честь. — Тереза стиснула зубы.

— То, о чем ты говоришь, не продается! Я так дорого оцениваю твое спокойствие, твою сытую жизнь!

Она взяла себя в руки. Нет, не стоит говорить с ним ни о чем, что касается чувств.

Нейл провел рукой по лбу, отбрасывая прядь волос.

— Не понимаю.

— Сейчас поймешь. — Тереза вынула бумаги.

— Прочти. Можешь порвать — у меня есть еще. Если они не интересуют тебя, я передам их родственникам твоей жены. Не думаю, что им будет приятно.

Нейл пробежал глазами бумаги. Его лицо изменилось.

— Где ты их взяла?

— В одном полицейском участке.

— Твой человек достал их тебе?

Тереза кивнула. Нейл молчал — он думал.

— Это не очень большая сумма для тебя. Твоим детям не придется голодать!

— Может быть. Он встал.

— На что только не пойдет оскорбленная женщина! Ладно, я готов понять твои чувства…

— А, значит, ты прекрасно помнишь, как со мной поступил! Только, знаешь, у меня нет к тебе чувств. Потому что ты никакой, Нейл. Пустое место. У тебя нечего взять, кроме денег, и, кроме денег, мне ничего от тебя и не надо.

— Подожди, я выпишу чек.

Вскоре он вернулся и протянул ей конверт. Тереза встала.

— Мне пора.

Нейл смотрел на нее так, словно жалел, что она исчезнет. Он не испытывал к ней любви, но когда-то она ему нравилась, и потом — она явилась из прошлого, которое теперь казалось ему прекрасным.

— Думаю, больше ты не вернешься.

— Не бойся, я не собираюсь доить тебя всю жизнь. Тогда ты уехал без единого слова, вот я и пришла попрощаться. Кстати, у тебя прелестные детки! — Тереза притворно улыбнулась. — Дай им Бог счастья!

Она вышла на улицу и вдохнула полной грудью свежий, прохладный воздух. Пора возвращаться! Впереди ее ждет много дел, но первое, что она сделает, — это скажет Барни, кто его мать. Ее мальчик не будет расти сиротой.

Ее ждет Австралия — огромный, зеленый, солнечный дом, который примет ее и успокоит своим светом, своим запахом родной земли. А еще впереди — многие, многие годы, почти целая жизнь, и не стоит поддаваться отчаянию. Когда-нибудь она еще будет счастлива.

ГЛАВА V

Солнце светило за окном мягко, приглушенно, ровно — совсем по-осеннему. Приятно, когда погода соответствует настроению. Трудно найти гармонию внешней и внутренней жизни. Трудно, почти невозможно.

Тина тщательно оделась и причесалась: сегодня важный день. Она наконец-то решилась осуществить свое давнее желание — взять из приюта ребенка. Все необходимые рекомендательные бумаги были собраны — оставалось только выбрать воспитанника.

Тина жила одна в собственной квартире, куда переехала четыре года назад, после того как Бренда Хьюз вышла замуж и уехала в Англию, а ее брат женился на своей невесте. С Брендой Тина переписывалась, а со Стенли отношения, к сожалению, не поддерживались — из-за Лионы.

Тине исполнилось двадцать шесть лет, она была не замужем и по существующим в те времена понятиям уже не имела шансов обрести семейное счастье. Женщине не полагалось жить одной, но все знали, что Тина одинока и ей самой приходится зарабатывать на хлеб, потому дурных разговоров о ней не ходило. Она пользовалась уважением и любовью как учеников и их родителей, так и своих коллег.

Тине было неприятно сознавать, что окружающие считают ее старой девой, и она старалась, по мере возможности, следить за собой, хотя одевалась всегда скромно, чтобы не вызвать лишних толков.

«Странно, — думала она, — если ты некрасива, безлика, тебя презрительно называют старой девой, если же ты не замужем, но хорошо одеваешься, носишь красивую прическу, покупаешь украшения, тебя начинают считать кокоткой».

Конечно, бывали случаи, когда ею интересовались мужчины, но Тина не поощряла ухаживаний и всегда отвергала претензии на продолжение знакомства. Она не хотела быть с кем-то только ради того, чтобы не быть одной.

Прошло пять лет с тех пор, как их пути с Конрадом О'Рейли разошлись и, похоже, навсегда. Когда-то Бренда сказала, что настоящая любовь через все пройдет, но ведь кроме любви существует еще и гордость. Именно гордость не позволила Тине нанести визит Конраду. Она не ответила ему, и с тех пор он не давал о себе знать. Позднее, года два спустя, Тина случайно увидела его на улице: он сидел в экипаже рядом с женщиной, кажется, с той самой блондинкой, что сопровождала его в ресторане. Конрад не заметил или не узнал Тину, и она его не окликнула. Судя по всему, у него теперь были деньги, красивые женщины, свой дом, экипаж — он получил то, о чем мечтал.

Тина написала матери о своем желании взять на воспитание девочку и получила ответ, полный странной горестной теплоты. Мать приветствовала ее решение, но предупреждала о необходимости как следует обдумать этот важный шаг. Год назад Дарлин приезжала в Сидней навестить дочь, но остаться насовсем отказалась, хотя Тина настаивала. Зато, может быть, теперь согласится?

Приют Святой Маргариты находился на окраине города. Тина взяла экипаж и поехала туда, чтобы встретиться с главным лицом этого заведения — сестрой Беатрис.

Мрачноватое серое здание стояло в окружении темно-зеленых кипарисов. Холодный резкий ветер трепал подол платья Тины, когда она шла по пустынной дорожке парка.

Кабинет сестры Беатрис располагался на втором этаже: чтобы попасть туда, Тине пришлось пройти по коридору и лестнице. Приют произвел на нее удручающее впечатление: все серое, строгое, холодное и довольно бедное. Маленькие окна, каменные полы и стены. На пути ей попалось несколько воспитанниц в темно-синих одеяниях — девочки шли молча, ни одна из них не улыбалась.

«Из этих стен вряд ли выходят талантливые, сильные духом люди», — подумала Тина.

Женщина жалела, что должна выбрать одну, только одну девочку, а остальные так и останутся здесь. Но, по крайней мере, хотя бы одного ребенка она постарается сделать счастливым.

Сестра Беатрис, пожилая, строгая монахиня, приняла Тину, сидя за столом в своем маленьком хорошо натопленном уютном кабинете.

— Добрый день, сестра Беатрис.

— Добрый день, мисс Хиггинс. Присаживайтесь. Тина села.

— Итак, поскольку у меня мало времени, сразу приступим к делу. Стало быть, вы хотите взять ребенка на воспитание?

Тина кивнула.

— Девочку.

— Хорошо. Какого возраста?

— Пяти-шести лет.

Сестра Беатрис пролистала ее бумаги.

— Почему бы вам не обратиться в приют для грудных? Такой ребенок считал бы вас матерью, поскольку вы заботились бы о нем с самого рождения. А с шестилетним, к сожалению, трудно бывает найти общий язык.

— Да, понимаю. Я бы хотела взять совсем маленького, но мне никак нельзя оставлять работу, а с грудным это неизбежно пришлось бы сделать. А разве у вас нет детей, которые не помнят своих родителей?

— Есть. — Сестра Беатрис снова взялась за бумаги. — Мисс Хиггинс, конечно, жаль, что вы не замужем — мы предпочитаем отдавать детей в семьи, но зато у вас отличные рекомендации. Постараемся подобрать для вас хорошего ребенка. В нашем приюте много замечательных, послушных девочек. — Тина вспомнила лица детей в коридоре.

— Сестра Беатрис, простите, в вашем приюте применяются телесные наказания? Школа, где я работаю, давно отказалась от них.

В лице монахини отразилось недовольство.

— Только в крайних случаях, если по-другому уже нельзя. Вот недавно был вопиющий случай — одна девочка украла кольцо у сестры Констанции. Разумеется, ее наказали очень строго.

— Розги?

— Да, — сурово произнесла сестра Беатрис, — и три дня под замком.

— А как она объяснила свой поступок?

— Никак. Это очень сложный ребенок. Мы постоянно вынуждены ее наказывать.

— Ничего не помогает?

— Нет. Она ни с кем не ладит — ни с сестрами, ни с детьми.

— А кто-нибудь пробовал всерьез разобраться, почему? Поговорить с нею?

— Мисс Хиггинс, — сказала сестра Беатрис, не отвечая на вопрос Тины, — вернемся к делу. Вот список девочек — возраст и имя. Рекомендую вам Марджи Уорд, Сьюзен Бойл — очень милые, послушные, воспитанные…

— Сестра Беатрис, — перебила Тина, — простите, можно мне увидеть ту девочку, что сейчас сидит под замком?

— Нет. Наши правила этого не позволяют. Она наказана. Неужели вы хотели бы взять такого ребенка?

— Не знаю. Прежде мне нужно на нее посмотреть.

— Сожалею. И повторяю — это был бы очень неудачный выбор. Девочка испорченная, злая. Все время лжет.

— А кто ее родители?

— Не могу сказать: нам о них ничего не известно.

— А дети тоже ее не любят?

— Нет и, думаю, не случайно. Дразнят.

— Вам ее не жалко?

— О, она прекрасно умеет защищаться! На прошлой неделе избила одну девочку.

— И ее снова наказали?

— Конечно.

— Вы не думаете, что другая девочка тоже была виновата?

— В какой-то степени да. Но Сьюзен Бойл вежлива и послушна, а та девчонка упряма, как сатана. — Сестра Беатрис перекрестилась.

Тина встала.

— Простите, сестра Беатрис, я очень прошу: позвольте мне увидеть девочку!

Монахиня недовольно поморщилась.

— Признаюсь, мне неприятна ваша настойчивость, мисс Хиггинс. Я соглашаюсь только из симпатии к вам. К тому же хочу, чтобы вы сами убедились в том, что я говорю правду.

Они прошли по слабо освещенному коридору в другое крыло здания. Тина сразу почувствовала, как тут холодно.

Монахиня отперла дверь одной из комнат, где было темно и откуда веяло сыростью, и вывела наружу маленькую пленницу.

Это была довольно красивая девочка, только очень худенькая. Смуглое личико, большие темные глаза. Грива черных, как смоль, волос спускалась до пояса. Тина заметила, что девочка вся дрожит: на ней было надето одно только бумажное платье без рукавов, на ногах — грубые башмаки.

Она молча стояла перед сестрой Беатрис, опустив тонкие руки.

— Почему ты такая растрепанная? — грозно спросила монахиня.

Девочка на мгновение вскинула глаза — Тина прочитала в них затаенную ненависть.

— Я просила сестру Анджелу заплести мне косичку, но, она не согласилась. И даже не дала расческу.

— Кто даст тебе расческу — ты же такая грязная!

На лице монахини было ясно написано истинно британское презрение к тем, в чьих жилах течет хоть капля крови темнокожих народов.

— Давай я тебя причешу, — сказала Тина. Она осторожно расчесала густые волосы девочки, заплела косу и закрепила на конце своей заколкой. Девочка молчала и не двигалась.

Тина заглянула в непроницаемо-черные глаза ребенка, и ее посетило странное предчувствие.

— Сколько ей лет, сестра Беатрис?

— Восемь.

Женщина наклонилась к маленькой пленнице.

— Как тебя зовут? — тихо спросила она. Тина боялась ошибиться и одновременно почему-то страшилась подтверждения невероятной догадки.

Девочка не ответила.

— Не скажет, ни за что не скажет! — удовлетворенно произнесла монахиня. — Ее зовут Мелисса.

Тина вздрогнула. Сомнения исчезли.

— Мелисса?! — взволнованно произнесла она. — Откуда вы знаете?

— Она сама сказала — только имя и больше ничего. Ее принесли совсем маленькой, и она была очень сильно напугана: мы думали, вообще не заговорит.

— Кто принес?

— Какая-то женщина, на попечение которой оставили девочку. У этой женщины было двое своих детей, и она не могла заботиться еще и о чужом ребенке. Мы пытались узнать что-нибудь от самой девочки, но она лепетала только что-то похожее на «Джон» или «Джина» — мы так ничего и не поняли.

— Джоан, — прошептала Тина.

— Что?

— Ничего, сестра Беатрис!

Тина смотрела на ребенка. На худеньком смуглом теле проступали ребра, на руках и спине виднелись следы от розг. Боже мой!

У Тины в сумочке было немного печенья, и она протянула его девочке, но та, очевидно боясь гнева монахини, не хотела брать.

Тина выпрямилась.

— Сестра Беатрис! Я избавлю вас от этого ребенка!

Глаза монахини округлились.

— Вы хотите ее взять? Эту девочку?

— Я обязательно взяла бы ее! — Тина вся дрожала от волнения. — Но у девочки жив отец, он заберет ее отсюда.

— Отец?!

— Да. Я знаю его. Он уже шесть лет как считает ребенка погибшим.

— Он сможет доказать, что Мелисса его дочь?

— Думаю, да.

Серые глаза Тины ярко блестели от возмущения. Заметив это, сестра Беатрис приняла неприступный вид, поджала губы и спрятала руки в складках широкого черного одеяния.

— Он здесь, в Сиднее?

— Да. И я немедленно еду к нему!

Тина быстро сбежала вниз и понеслась по дорожке. Дочь Конрада О'Рейли жива и уже шесть лет томится здесь — невероятно!

Женщина наняла экипаж и всю дорогу подгоняла возницу. Счастье, что она помнила адрес Конрада наизусть, хотя никогда не бывала у него в гостях.

Дом оказался большим, чем-то напоминающим замок, как и тот, что Роберт О'Рейли некогда построил в Кленси. Тина пронеслась по аккуратно подстриженному газону мимо плакучих ив и каштанов и забарабанила в дверь, не подумав о том, что, наверное, есть звонок. Открыла служанка — черная, как уголь, девушка в белом переднике и наколке.

— Мэм?

— Мне нужен мистер О'Рейли! Он дома?

Служанка слегка отступила.

— Да, но не знаю, сможет ли он вас принять…

— Скажите, что это очень-очень важно!

Негритянка озадаченно молчала. Потом сказала:

— Войдите, мэм. Как ваше имя?

— Тина Хиггинс.

Тина поднялась по широкой лестнице наверх. В какой-то момент от мысли, что она сейчас увидит Конрада, сладко и тоскливо заныло сердце. Повернувшись к зеркалу, женщина поправила прическу. Пять лет прошло с тех пор, как они говорили последний раз, и десять — с тех пор, как познакомились. Наверное, она силыго изменилась? Внезапно в глубине комнат послышался приглушенный женский смех. Кровь отлила от лица Тины, щеки и губы ее побелели. Конечно, он мог жениться — почему она об этом не подумала?

Послышались знакомые шаги, и появился Конрад. Тина, сама себя не помня, смотрела на него во все глаза. Ему исполнилось тридцать лет, и на вид он был все такой же — гордый, немного высокомерный и чуть-чуть печальный. Волосы слегка растрепались, и ворот рубашки был расстегнут. Тина вспомнила о женском смехе. Впрочем, что ей до этого! Что ей до личной жизни Конрада, до его женщин! Она явилась по делу.

Он выглядел растерянным и в то же время был явно обрадован.

— Тина?! Очень рад тебя видеть! Сколько же лет прошло? Проходи в гостиную.

— Нет, — сказала она, напряженно глядя на него. — Конрад! — Она хотела как-то подготовить его, но не выдержала и выпалила:— Твоя дочь жива!

Его глаза изумленно расширились.

— Что?! Мелисса?! Не может быть!

— Может!

— Откуда ты знаешь?!

— Я видела ее в приюте Святой Маргариты, здесь, в Сиднее. Это точно она! Ей там очень-очень плохо, Конрад! Возьми ее к себе!

В глазах Тины блеснули слезы, и Конрад бережно обнял женщину за плечи.

— Господи! Конечно! Мы сейчас же поедем за ней! Подожди минуту.

Он вышел и быстро вернулся уже в плаще.

— Поехали!

По дороге Тина рассказала то, что удалось узнать.

— Мелисса, — прошептал Конрад, — даже не верится… Если б я знал! Бедная девочка!

Ошеломленный новостью, сперва он расспрашивал только о дочери. Потом, немного успокоившись, поинтересовался:

— А что ты там делала?

Тина вздохнула.

— Хотела взять ребенка на воспитание. Конрад удивленно взглянул на нее.

— Ребенка? Зачем?

— Чтобы было о ком заботиться.

Конрад помолчал, обдумывая ее слова. Тина… Она стала намного старше, но выглядела совсем неплохо. По всему видно, она боролась с внешним увяданием, но на душе у нее, наверное, было горько и тяжело.

— Прости, что задаю тебе этот вопрос, — сказал он, — ты живешь одна?

— Да. Уже шесть лет работаю в школе. А ты… женился?

Спросила и почувствовала, как сердце непроизвольно замерло, точно от ответа Конрада зависело, биться ему дальше или нет.

— Нет, Тина, с чего ты взяла?

Она пожала плечами и едва заметно улыбнулась.

— Чем занимаешься?

— Работаю в компании отца.

— Вы помирились? Я очень рада!

Они разговаривали как знакомые, но чужие люди, и Тине стало грустно. Грустно, хотя она и убеждала себя, что теперь надеяться нечего. Время для создания счастья упущено, и ничего с этим сделать нельзя.

Подъехали к приюту. Конрад шел быстро, Тина едва поспевала за ним.

Сестра Беатрис, к счастью, была у себя. Она с недовольным видом смотрела на ворвавшегося в кабинет мужчину.

— Что вам нужно?

— Я пришел забрать свою дочь, Мелиссу О'Рейли! Хочу избавить вас от дьявола в образе ребенка!

Его глаза сверкнули, а сестра Беатрис метнула полный укора взгляд на стоявшую рядом с Конрадом Тину.

— Не сегодня, — сухо произнесла она. — Девочка наказана за серьезный проступок, и срок наказания не истек. Потом вы должны доказать, что Мелисса ваша дочь.

— Подтверждения мисс Хиггинс недостаточно?

— Нет.

— А цвета моей кожи?

Губы монахини презрительно скривились.

— Если вы, — сказал Конрад, — немедленно не приведете моего ребенка, я сам найду место, где ее держат, и вырву из этой тюрьмы. Я вытряхну из вас душу и разломаю все эти стены — потом пусть со мной делают, что хотят!

— Теперь я вижу, что Мелисса ваша дочь! — гневно произнесла монахиня. — Что ж, забирайте ее — весь приют вздохнет с облегчением. И Святая Маргарита не благословит ее, клянусь!

— Мне это безразлично. Прикрываясь именем святой, вы мучаете детей!

— Вы еще не знаете, что это за ребенок!

— Какая бы ни была — она моя дочь!

Привели девочку. Конрад присел перед нею и взял окоченевшую ручку Мелиссы в свою. Тине, глядя на это, захотелось плакать.

— Мелисса… Родная моя девочка. Я твой отец! — Она отшатнулась и вырвала руку.

— Я приехал забрать тебя домой, дорогая. У тебя будут игрушки, красивые платья и своя комната. Больше никто никогда не ударит тебя, не накажет. Я буду любить тебя, обещаю!

Потом вдруг обнял ее и прижал к себе.

— Прости, что я не пришел раньше и тебе пришлось столько пережить!

Все присутствующие были растроганы этой сценой — даже сестра Беатрис, казалось, смягчилась. Мелисса, удивленная, испуганная, по-прежнему молчала. Ее отец? Она почему-то боялась этого человека и не хотела никуда ехать. Она не верила в счастливые перемены, может быть потому, что в ее жизни их еще не было. Ни одной. Девочка плохо подчинялась приказам старших и отвечала дерзостью на дерзость сверстников. Зачастую ее действия носили неосознанный характер — она поступала так или иначе потому, что по-другому поступать не могла. Сестра Констанция случайно оставила на столе свое кольцо, и Мелисса взяла его, потому что оно ей понравилось, потому что ее просто потянуло это сделать: она не думала о последствиях. Она никого никогда не любила — ни себя, ни других, и ее никто не любил. Монахини относились к ней как к существу второго сорта из-за ее оливковой кожи и слишком черных волос, и это отношение передалось детям. Им жилось нелегко, и свою боль они вымещали на Мелиссе. Со временем девочка поняла две вещи: она не похожа на остальных и должна уметь от них защищаться. Она плохо училась, была невнимательна, зачастую не могла ответить на простейший вопрос, и почти на каждом уроке ее били хлыстом по рукам. Монахини считали Мелиссу безнадежно-тупой — девочка всегда сидела за самой последней партой и к восьми годам едва умела читать.

Мелисса не знала, что такое отец и мать, как не понимала, что значит любить кого-нибудь. Она не научилась ни быть благодарной, ни сострадать, умела только защищаться и находилась в постоянной готовности отражать нападение. Оружием служил и язык, и кулаки. Она умела лгать, глядя в глаза собеседнику, знала бранные слова и могла драться исступленно, до крови.

Случалось, в приют приезжали люди и забирали приглянувшегося ребенка: в таких случаях девочки из кожи вон лезли, чтобы понравиться. Мелисса в этом участия не принимала — она смутно догадывалась, что ее все равно никто не захочет взять, а если возьмет, то вскоре вернет обратно. У девочки не было игрушек и вещей, принадлежавших лично ей. Однажды на Рождество в приют привезли подарки, и дети, зная от монахинь о том, что каждый получит что-нибудь, восхищенно перешептывались между собой. Подарки достались всем, всем, кроме Мелиссы. Почему — никто не знал, никто этого не заметил, и никто не подумал поделиться с нею. Она весь вечер скрывала обиду, держалась в стороне от общего веселья, а ночью отчаянно и громко разрыдалась, переполошив всех. И ее опять наказали.

Девочку часто запирали в холодной темной комнате, потому по ночам ее, случалось, мучили кошмары. Наказанных кормили намного хуже, чем остальных, и Мелисса постоянно недоедала.

Она была несчастнейшим ребенком, который не имел ничего, а между тем одному ее дедушке принадлежала богатейшая судовладельческая компания Америки, другому — немалая часть австралийского капитала, ее отец имел солидный счет в банке, собственный дом, экипаж и прислугу.

Мелисса молчала. Она не знала, что сказать этому человеку. Был ли он добрым или злым? Он казался ей чужим, как и все остальные люди.

Когда Конрад привез ее к себе домой и служанка Дилис подала обед, девочка сначала не смела притронуться к еде, а после, не выдержав, набросилась на то, что было в тарелке, и ела быстро, жадно, много, руками хватая куски.

Потом ее вымыли и уложили спать. Тина стояла на пороге. Она, по просьбе Конрада, поехала с ними и до сих пор оставалась здесь.

— Мне пора домой, — сказала она, — уже поздно.

— Да, — отвечал Конрад, — поезжай, Тина. Я дам тебе свой экипаж. Спасибо за все!

— Я рада, что смогла помочь.

Конрад как-то странно смотрел на женщину — казалось, он не хотел расставаться с нею.

— Тина! У тебя завтра есть свободное время?

— Да, а что?

— Съезди со мной за одеждой и игрушками для Мелиссы. Я мало что в этом понимаю — ты мне поможешь.

«Попроси свою подругу», — хотела сказать Тина, но ответила:

— Хорошо, Конрад.

— Я заеду за тобой.

Он проводил ее до экипажа и вернулся в дом. Он был ошеломлен и одновременно несказанно обрадован. Его дочь жива, она нашлась и будет жить вместе с ним! Он избавит ее от тьмы невежества и страха, и она будет счастлива!

ГЛАВА VI

Минуло три месяца, и за это время многое изменилось.

Поначалу Конраду было трудно найти с дочерью общий язык: она дичилась и не желала вступать ни в какие разговоры, а он, в свою очередь, не имея опыта общения с детьми, не знал способа подобрать к ней ключик.

Девочка боялась всего — не смела даже прикоснуться к подаренным куклам. И все направленное на нее внимание, желание общаться, даже ласку воспринимала как зло.

Однажды дико разрыдалась ночью, и Конрад, вскочив с постели, примчался к ней. Схватил на руки, пытался успокоить, гладил по голове, утешал, как мог. Потом тихо сказал:

— Смотри, все кругом спит: и деревья, и дома, и животные, и люди. Нет ничего страшного во мраке — красота может быть и темной, как твои волосы и глаза. Видишь, какие звезды, — они светят тебе, только тебе. Все в мире твое, все для тебя, больше нет и не будет ничего плохого. А если кто-нибудь захочет обидеть тебя, я приду на помощь.

Мелисса затихла, прижалась к Конраду и уснула, а утром впервые улыбнулась ему. Она поняла главное — теперь ей не нужно бояться и защищаться, не нужно, потому что он охраняет ее.

Постепенно она полюбила его всем своим исстрадавшимся детским сердцем, он стал для нее центром жизни, все хорошее она связывала с ним. До восьми лет Мелисса жила в полном неведении относительно того, что происходит в мире, и Конрад служил для нее источником познания. Он ничего от нее не требовал, позволял ей делать все, что она хочет, никогда не упрекал, не ругал — девочка видела от него только любовь и ласку. Он дарил ей подарки, по воскресеньям гулял с нею в парке, катал на пони, покупал сладости.

Мелисса научилась смеяться, играть, шалить. Бывало, отец и дочь понимали друг друга с полуслова.

По утрам Конрад обычно уезжал, девочка с нетерпением ждала его возвращения и, заслышав шаги, неслась через все комнаты с радостным криком, кидалась отцу на шею и душила в объятиях.

Он сам учил ее грамоте, терпеливо, спокойно, и вскоре Мелисса хорошо писала, читала, решала задачки, начала запоминать французские, немецкие, латинские слова.

Конрад сообщил новость своему отцу, и тот был несказанно рад. Он навез внучке дорогих подарков и всячески пытался выказать свое расположение, но девочка не удостоила Роберта особым вниманием — она любила только Конрада.

Он тоже любил дочь и был счастлив, получив возможность искупить перед нею свою давнюю вину. Конрад находил Мелиссу ласковой, умной, хорошенькой, его забавляло все, что она делает и говорит.

Ему пришлось отказаться от некоторых привычек, в частности, от встреч с Элеонорой. Последней он заявил прямо:

— У меня теперь есть дочь, и я решил, что пора прекратить отношения со шлюхами.

Уязвленная Элеонора презрительно усмехнулась.

— Конрад О'Рейли — заботливый отец! Кто бы мог подумать! Ты сам-то раньше верил в это?

— Раньше нет, но времена меняются. Тебе жаль расставаться со мной?

— В определенном смысле, да. Ты хороший любовник и при этом достаточно щедр.

Потом хитровато прищурила голубые глаза.

— Но ты молод и все равно будешь нуждаться в том, чтобы кто-нибудь согревал твою постель.

Конрад молчал, казалось, он обдумывал что-то.

— Я женюсь, — сказал он наконец, — на порядочной женщине. Она будет мне хорошей женой, а Мелиссе заменит мать.

— У тебя есть такая на примете?

— Да. И очень давно.

В один из последующих уютных домашних вечеров, которые так любила Мелисса, Конрад решил поговорить с дочерью о своих планах.

Он сидел в кресле у камина и держал на коленях книгу, а Мелисса, примостившаяся внизу на толстом узорчатом ковре, расчесывала волосы своей любимой куклы Элен.

Дождь стучал в окно, и плыли в неведомую даль темно-синие грозовые тучи, но Мелисса чувствовала себя спокойно возле Конрада, в своем доме-крепости, где было так светло, тепло и уютно.

— Послушай, малышка! — ласково произнес Конрад и поднял глаза. Он давно уже не читал, просто думал, глядя на одну и ту же страницу книги. — Помнишь Тину Хиггинс, ту даму, которая привела меня к тебе? Давай пригласим ее в воскресенье к нам на обед! Попросим Симону (так звали кухарку) приготовить что-нибудь вкусное. Что ты об этом скажешь?

— Папа, — Мелисса повернулась и показала ему куклу, — смотри, красиво я причесала Элен?

— Красиво. Но ты не ответила на мой вопрос. Ты хочешь позвать Тину Хиггинс?

— Нет, — отрезала девочка, —а зачем?

Она удивленно смотрела на отца большими черными глазами. За месяцы, проведенные в доме Конрада, девочка поправилась, обрела присущую ребенку живость. Любила наряжаться в светлые платья, оттенявшие ее смуглую красоту. И Конрад читал в ее взгляде: «Мы с тобой так похожи друг на друга, ты любишь меня, а я тебя. Нам хорошо, весело, интересно вместе. Зачем нам Тина Хиггинс?»

— Мы должны как-то отблагодарить ее, понимаешь? Не будь мисс Хиггинс, ты до сих пор не жила бы дома. Если мы не позовем ее, будет невежливо. Покажешь ей своих кукол. Ведь это мисс Хиггинс помогала мне выбирать для тебя платья и игрушки. И Элен она посоветовала купить. Тина хорошая, вы с нею подружитесь.

Мелисса пожала плечами.

— Ладно, пусть придет. Но только один раз.

— Почему один? Может, она тебе понравится. Мелисса по-прежнему смотрела на Конрада во все глаза. Она очень любила своего отца, считала его добрым, красивым, сильным, самым лучшим. Он был такой же, как она, того же склада, характера, той же крови — она это чувствовала и понимала, хотя и смутно, что они не должны идти один другому наперекор, иначе противостояние и борьба между ними могут стать не менее сильными, чем любовь.

— А тебе она нравится?

— Да, — твердо произнес Конрад, — мне нравится. Он сорвался с места и подошел к окну. Ветер раскидал по небу обрывки черных туч. Все в его жизни так — обрывки, фрагменты, клочки! Сомнения и одиночество, муки творчества и странная душевная пустота! Детские страхи маленького существа в отцовском доме в Кленси, разочарования первой любви, нищета и безвестность, хлеставшие кнутом самолюбие, огненный смерч, унесший жизнь Джоан… Теперь у него были деньги, он получил возможность делать карьеру, даже дочь вернулась к нему, и все-таки не хватало чего-то.

Он хотел и не мог писать музыку — мелодии ускользали, как сны, а чаще не приходили вообще: в оставленной вдохновением душе царила безлунная ночь. Он пытался жить обыкновенной жизнью, вкушать радости, о коих мечтает большинство людей, но и это не приносило удовлетворения.

Может, объятия Тины дадут ему настоящее счастье, может, в них он обретет покой?

— Скажи, Мисси, — обратился он к дочери, — разве тебе не хотелось бы иметь мать?

— Мать? — непонимающе повторила девочка. — Нет. А зачем?

— Потому что каждый ребенок должен иметь мать. У меня не было, и я очень страдал. Тем более это важно для девочки. Со временем у тебя появятся вопросы, на которые сможет ответить только мама.

— Какие? — удивилась Мелисса. Она не представляла, что Конрад может чего-то не знать.

Он улыбнулся.

— Всему свое время, малышка. Вырастешь — поймешь. А пока мама будет шить платья твои куклам, я же не умею этого делать. Станет играть и заниматься с тобой, пока я на работе. Тебе не придется скучать одной.

— Мне не скучно! — сказала девочка. Она насупилась и выглядела обиженной.

Потом бросила куклу, встала и, уцепившись за руку отца, принялась ласкаться к нему.

— Ты подлиза, Мисси! — с любовью произнес Конрад.

Потом присел перед нею, как тогда, в приюте, и, глядя снизу вверх в ее смуглое личико, очень серьезно произнес:

— Мисси, милая, на самом деле у тебя была мать, ее звали Джоан. Иногда ты кажешься мне похожей на нее. Она тебя очень любила и, если б была жива, то жила бы с нами, но, к сожалению, ее нет, и я хочу, чтобы вместо нее появилась другая — хорошая, добрая женщина. Так нам с тобой будет лучше, поверь, я знаю, что говорю.

Но Мелисса в ответ неожиданно заплакала и даже топнула ножкой.

— Не хочу! — воскликнула она, — не хочу! Не надо мне матери!

Конрад выпрямился.

— Но мне нужна жена.

— Зачем, если у тебя есть я?!

Он рассмеялся.

— Ты моя дочь, это совсем другое дело.

— Разве тебе меня мало?!

— В общем, нет, но… Послушай, малышка, успокойся! Я же не буду любить тебя меньше, если женюсь, и моя жена станет тебя любить, заботиться о тебе!

Он утешал ее, но сам был расстроен. Конрад никак не ожидал такого поворота событий. Он знал, как ранима Тина, и понимал, что если она узнает, что девочка против ее появления в доме, то не согласится не то, что выйти за него замуж, просто прийти в гости!

Однако он не собирался менять свои планы в угоду Мелиссе.

— Извини, Мелисса, но тебе придется слушаться! — Конрад сменил тон. — Тина придет, и ты будешь держаться с нею приветливо, иначе я тебя накажу!

— Ты? — недоверчиво произнесла Мелисса. Девочка была напугана: впервые она видела отца холодным, как лед, отчужденным, суровым. Накажет? Она знала только одно наказание — розги, да еще темную комнату. Ее губы задрожали. Какая-то странная глубина появилась в ее взгляде, и Конрад увидел недетскую боль и тяжелый, граничащий с отчаянием страх.

Он обнял девочку, но она не шевельнулась в ответ, ее тело словно окаменело.

— Прости, малышка, конечно, я не стану наказывать тебя, но буду очень сильно огорчен. Ты же не хочешь этого, правда?

Мелисса покачала головой.

— Вот и отлично! Будешь слушаться?

Она снова кивнула. Конрад отвел дочку в спальню, как всегда, уложил в постель и посидел возле нее немного. Все было как обычно, но на самом деле каждый из них затаил недовольство, опасение и обиду.

В этот вечер между ними встал третий человек, безвинный, не ведающий ничего, не желающий зла ни Мелиссе, ни Конраду, — Тина Хиггинс.

В ближайший выходной Конрад пригласил Тину в гости, и она пришла — нарядная, румяная от волнения, радостная и немного смущенная. Принесла ленты в подарок Мелиссе и большой красивый торт.

Накануне Конрад еще раз говорил с дочерью, предупреждал, как надо себя вести, и она сказала гостье «спасибо» за подарок, за столом сидела смирно, вежливо отвечала на вопросы, и только черные глаза ее украдкой недобро следили за Тиной и отцом. Тина не знала о переменах, произошедших с девочкой за эти три месяца, не представляла, какой веселой, оживленной, шумной она может быть, поэтому ей не бросилась в глаза неестественная скованность Мелиссы, натянутость ее манер.

Когда подали кофе, Конрад отослал дочь в детскую, а Тине предложил пересесть на диван в глубине комнаты.

Несколько минут Конрад молча смотрел на Тину — на ее завитые в тугие локоны длинные волосы, узкие запястья и тонкую талию, схваченную мягким кожаным поясом. Потом взял ее руку и поцеловал. Женщина потупила взор.

— Тина! Я пригласил тебя не случайно.

Она подняла зеленовато-серые глаза.

— Я понимаю.

— Десять лет, как мы знакомы! — Он улыбнулся. — Помнишь Кленси?

Ее улыбка была печальной, как зимнее солнце.

— Мне часто кажется, что это был сон.

— Мне тоже. А тебе не кажется еще кое-что? Она вопросительно посмотрела на него, и он ответил:

— Что мы много раз ошибались относительно самих себя? Тогда, в Кленси, конечно, был виноват я, но потом— мы оба.

И Тина тихо прошептала:

— Возможно.

— Но все еще можно исправить!

Она промолчала.

— Нам не поздно соединить свои судьбы. Сейчас я один, ты тоже. Ты нужна мне, Тина!

Тина вспомнила спутницу Конрада в ресторане и еще — женский смех в его доме в то воскресное утро, когда она приехала сообщить о Мелиссе.

— Прости, Конрад, но мне всегда казалось, что у тебя кто-то есть…

Он отпустил ее руку.

— Да, были… Но это так, на одну ночь, с тобой же я хочу прожить до конца своих дней. Я никогда бы не сделал предложение другой, никому, кроме тебя! Из тебя получится замечательная жена, Тина, и я хочу, чтобы у Мелиссы была мать — добрая женщина, умеющая понимать и любить!

Тина вздохнула.

— Почему ты считаешь, что из меня выйдет хорошая мать? У меня никогда не было своих детей.

Конрад посмотрел ей в глаза, и она вспомнила свои давние-давние мечты.

— Выходи за меня, и у тебя будет ребенок. Дочь у меня есть, а ты родишь мне сына!

Тина слабо улыбнулась. Щеки ее пылали.

— А если я не смогу?..

— Тогда Мелисса будет нашим общим ребенком. Конечно, если ты сумеешь полюбить ее как родную.

Он хотел обнять женщину, но она отстранилась.

— Ты не веришь мне, Тина?

— Верю. Верю, что нужна тебе, Конрад. Но опять для «чего-то». На этот раз как хорошая жена и мать для Мелиссы. Роль есть, остается подобрать актрису.

— Ты ошибаешься.

— Нет.

— Да. Ты нужна мне как женщина, как человек — только ты, а не любая другая. Я люблю тебя, Тина, давно уже люблю. Наверное, всегда любил, только не понимал этого. Не заставляй меня страдать, да и себя тоже. — В его голосе были и боль, и проникновенность, и страстность. — Неужели ты сама больше не любишь меня?!

— Дело не в этом, Конрад. Да, люблю и никогда никого не любила, кроме тебя, ни одного мужчину, но, думаю, стать твоей женой я не смогу. — Голос Тины звучал печально. — То, что было между нами в Кленси, для меня теперь, правда, как сон… Мне трудно говорить с тобой столь откровенно, но я должна объяснить! Ты же знаешь, что случилось со мной шесть лет назад! Мне кажется, я не смогу переступить через себя — супружеские отношения между нами невозможны. Я боюсь. Боюсь, что меня начнут мучить страшные воспоминания, и боюсь того, что не сумею подарить тебе ту любовь, ту страсть, в которой ты, возможно, будешь нуждаться.

Конрад коснулся ее пальцев.

— Причина только в этом, Тина? Доверься мне, и все будет хорошо. Я понимаю тебя и обещаю обращаться с тобой бережно. Для начала мне достаточно твоей нежности. Вместе мы все преодолеем, поверь!

— Я должна очень серьезно подумать.

— Конечно. Я готов подождать. Тина улыбнулась.

— Ты по-прежнему пишешь музыку, Конрад? Он помрачнел.

— Нет.

— Жаль. Одна моя подруга сказала, что твоя музыка талантлива. Мне очень понравилась твоя пьеса! Почему ты больше не сочиняешь?

— Не знаю, Тина. Не могу объяснить.

Зато он мог сказать, как это тяжело — желать и не иметь возможности творить. Все равно что жить и не находить смысла жизни, чувствовать себя слепым, зная, что вокруг пылают яркие краски, держать в руках книгу своей судьбы и не понимать языка, на котором она написана.

И он задумчиво произнес:

— Может быть, если ты будешь рядом со мной, мое вдохновение воскреснет?

— А Мелисса? Как она отнесется к тому, что ты женишься? Я, наверное, должна поговорить с нею, если, конечно, решусь принять твое предложение?

— Не надо. Она не представляет, что значит иметь мать. Разговор ничего не даст.

— Значит, она против?

Конрад усмехнулся.

— Она немножко ревнует меня. Рано или поздно ты найдешь с нею общий язык.

— А если нет?

— Я тебе помогу. На первых порах, может быть, будет тяжело. Мелисса, конечно же, сложный ребенок. Она и меня-то сперва дичилась, но зато потом так полюбила!..

Тина выглядела задумчивой.

— А ты ее любишь?

— Конечно! — улыбнулся Конрад. — И вы полюбите друг друга. Вы же будете оставаться на весь день вдвоем.

— Я не брошу работу.

— Почему?

— Так. Позволь мне.

Конрад покачал головой.

— Странное желание. Моя жена не должна работать.

— Тогда ничего не получится.

Конрад рассмеялся, и глаза его радостно блеснули.

— Ты стала самостоятельной женщиной, Тина! С тобой теперь не сладить. Ну да ладно, поступай, как хочешь, главное — чтобы ты была счастлива!

Через две недели Конрад и Тина праздновали свою помолвку, а свадьба должна была состояться в следующем месяце. Они решили никого не звать, отметить оба события очень скромно — вдвоем.

Накануне Конрад заехал к отцу и сообщил о том, что решил жениться.

— Не думаю, что следующей фразой будет вопрос о том, согласен ли я на этот брак? — пошутил Роберт. Ему было немного грустно, оттого что жизнь других продолжалась, тогда как в своей собственной он уже не ждал перемен. В то же время он испытывал удовлетворение, потому что с некоторых пор получил возможность радоваться счастью сына.

— Нет, — ответил Конрад, пряча улыбку, — я просто хочу сказать тебе, кто моя невеста.

— Надеюсь, не Элеонора Дуган?

— Тина Хиггинс.

Роберт изумился.

— Тина Хиггинс?! Та самая?..

— Да. Может быть, тебе это неприятно, не знаю.

— Нет, — растерянно произнес Роберт. — То, что было, осталось в прошлом, и я расцениваю это как ошибку. Я почти не вспоминал об этой девушке. Где ты нашел ее?

— Как-нибудь расскажу.

— Кажется, тогда, давно, она не была тебе нужна?

— Тогда — нет, а теперь я думаю, что лучше ее нет на свете.

Роберт развел руками.

— Ну, смотри сам. А Мелисса?

— С нею сложно. Но я постараюсь все уладить. Послушай, отец, может быть, в следующем месяце возьмешь ее ненадолго к себе? Мы с Тиной хотим обвенчаться в Кленси. Получим благословение ее матери и заодно повидаем Джулию — сто лет ее не видел! Ты позволишь нам провести медовый месяц в твоем доме?

— О чем речь! — Роберт был полон благодушия. — И Мелиссу я, разумеется, согласен взять. Я рад, что ты счастлив, Конрад. Прими мои поздравления.

— Спасибо, отец. Завтра мы празднуем нашу помолвку; я не зову тебя, извини. Тина будет смущаться.

— Я понимаю.

— Да, и еще… Мисси завтра переночует у тебя, хорошо?

— Конечно. Привози ее хоть сегодня, — ответил Роберт и добавил: — Не желаю вмешиваться, Конрад, но хочу предостеречь: не отодвигай в сторону проблему с Мелиссой. Чем дальше, тем будет сложнее.

— Не волнуйся, отец, все наладится.

— Дай Бог! — задумчиво произнес Роберт.

Конрад знал, что отец прав. Когда он объявил Мелиссе окончательное решение, девочка закатила дикую истерику. «Папочка, я люблю тебя! Папочка не женись! — кричала она, ломая руки. — Я все сделаю, я буду хорошей!» Но Конрад хотел жениться на Тине, он любил ее и желал уже давно и теперь, когда цель была так близка, не хотел видеть никаких препятствий. Он остался непреклонен, несмотря на слезы дочери и ее отчаянные мольбы.

А Тина готовилась к великому событию в своей жизни. Сшила фиалковое платье из тонкого шелка, вопреки обыкновению открывавшее шею и плечи, и заказала другое — белое; купила красивые туфли и с раннего утра сидела перед зеркалом, колдуя над прической.

Конрад заехал за невестой в полдень и нашел ее восхитительной. Они покатались по солнечному городу, а вечером поехали в ресторан — тот самый, где случайно встретились пять лет назад.

Тина сидела за столиком перед тарелкой с яствами и бокалом шампанского и не ощущала ожидаемой радости. Может быть, потому, что все еще не могла поверить в то, что случилось? Она — невеста Конрада О'Рейли! Сегодня они празднуют помолвку, а совсем скоро она станет его женой. Тина думала о том, что если б это случилось десять лет назад, в Кленси, она сошла бы с ума от счастья. Возможно, все произошло слишком поздно? Или она боялась того, что ждало ее впереди? Не имела уверенности в том, что все сложится так, как хотелось бы?

Каждый возраст имеет свое зрение — теперь Тина уже не могла смотреть на вещи глазами той юной девушки, и все-таки она по-прежнему любила этого человека, пусть как-то иначе, но любила. Она вспоминала рассуждения Роберта О'Рейли о юношеской влюбленности и зрелой любви. Ее чувство выросло вместе с нею, изменилось, как и она сама, но это была любовь к одному и тому же человеку — настоящее чувство, пережившее все.

Конрад с нежной задумчивостью поглядывал на нее. Тине понравилось кольцо — окруженный бриллиантами аквамарин, и она иногда вытягивала руку, чтобы лишний раз полюбоваться им. Она сидела, опустив каштановые ресницы, и Конраду невероятно хотелось ее поцеловать, прямо здесь, на виду у всех! Но он помнил, что и сейчас, и потом должен сдерживать себя. Господи! Как это нелегко! Тина такая красивая! Блестящие тяжелые волосы, нежные губы, сияющие глаза, а под тонкой тканью платья — изящно изогнутые линии бедер, упругая грудь и гибкая тонкая талия.

За огромным во всю стену окном таял долгий вечер. Багровые полосы заката растворялись в наползающей темной синеве ночи, но на западе небо еще сохранило насыщенный голубой оттенок.

Сливались с темнотою краски тропической растительности и красные черепичные крыши домов, и загорались огни вечернего Сиднея.

Конрад и Тина почти не разговаривали, только смотрели друг на друга, и их глаза с каждым мгновением наполнялись сиянием любви.

Так же молча они вышли из ресторана и сели в экипаж. Он катился по тихим, озаренным фонарями улицам, и Тине эта поездка казалась путешествием в вечность.

— Заедем ко мне? — предложил Конрад, и Тина поняла, что это значит.

Она медлила. События развивались слишком быстро, наверное, все-таки следовало подождать до свадьбы… Но, с другой стороны, Тине хотелось убедиться в том, что она несмотря ни на что осталась полноценным человеком, женщиной: она знала, что не найдет покоя, пока не узнает правды. А если она не сможет быть Конраду настоящей женой, им следует расстаться.

— А Мелисса?..

— Она у отца.

Тине было неловко оттого, что он, по-видимому, все заранее спланировал, но она постаралась не думать об этом. Какая разница, главное, он ее любит!

Конрад провел женщину в гостиную, где горела лампа с затененным абажуром и было таинственно-тихо, будто в заколдованном лесу.

Рука Тины, лежавшая в руке Конрада, задрожала, тогда он порывисто обернулся к невесте и обнял ее.

Конрад усадил женщину на диван и подвинул столик с бутылкой шампанского и сладостями. Он говорил с Тиной, заставлял ее есть конфеты, смеяться и пить шампанское. Постепенно ее скованность прошла, она развеселилась, болтала, шутила над тем, что голова пошла кругом.

Она не помнила, как они очутились в спальне. Конрад наполнил бокал и вложил ей в руку, но сам больше не пил.

— Зачем ты заставляешь меня делать это? — спросила Тина.

Ей казалось — его огненный взгляд прожигает ее душу насквозь.

— Чтобы ты забыла обо всем, кроме того, что любишь меня.

— Люблю, — повторила Тина.

— И хочешь быть моею?

— Да. — Ее язык слегка заплетался. — Но я пьяна, Конрад. А ты нет!..

— Я пьян больше тебя — от любви!

Он уложил ее на серебристое покрывало, и Тина закрыла глаза. Для нее это был просто сон, в котором она жаждала его поцелуев, как тогда, в Кленси. Действительность, отражаясь в зеркале ее желаний, становилась прекрасной. Тина любила этого человека и хотела отдать ему всю себя, до конца! Он обращался с нею бережно, нежно, словно она была невинной девушкой, и Тине казалось, будто она покоится на лепестках роз и ее тело ласкает ветер. А потом — точно она срывается с вершины горы и летит вниз с головокружительной быстротой, освобождаясь от чего-то, и тонет в мягкой чистой воде. Ее тело было удивительно невесомым, и душа больше не болела.

Они были одни не только в доме Конрада, одни в Сиднее, в Австралии, во всей Вселенной. Любовь уничтожила все сомнения и страхи Тины. Она впервые почувствовала себя настоящей женщиной, любимой, желанной, способной получать радость и дарить ее другому — бесконечно любимому человеку.

Утором Конрад, невзирая на шутливые протесты и не позволив ей поменять утреннее одеяние на платье, на руках вынес Тину в столовую. Они сидели за столом вдвоем, пили кофе, поминутно сплетали пальцы рук, касались друг друга коленями и, наклоняя головы, целовались.

Конрад, зная, что и прислуга, и Мелисса вернутся домой только к обеду, не спешил отвезти Тину домой, и она чувствовала себя так, словно навсегда поселилась здесь. Однако действительность постучала в душу скорее, чем можно было предположить.

Конрад взглянул на оставленную со вчерашнего вечера почту, и его внимание привлек лежавший сверху конверт. Тина видела, как он схватил его, нетерпеливо разорвал и быстро пробежал глазами послание. Глаза ее возлюбленного озарились внутренним светом, куда более сильным, чем тот, который присутствовал в них в тот миг, когда она согласилась стать его женой.

— Это из Франции, — сказал он, — от Мишель!

Он не спешил объяснить, в чем дело, и Тине, которая как никогда нуждалась во внимании, стало не по себе. Она заметила на конверте женский почерк. Кто такая Мишель? Что ей нужно от Конрада?

Наконец он сказал. Оказалось, три месяца назад Конрад отправил на имя своей давней знакомой письмо, а также три, по его мнению, наиболее удачных музыкальных сочинения. Он просил Мишель Ламбер, известную в Париже актрису, представить его произведения на одном из престижных музыкальных конкурсов, ежегодно проводившихся во французской столице. Мадемуазель Ламбер прислала ответ, в котором сообщала, что одна из пьес Конрада завоевала первую премию и его самого просят пожаловать в Париж на церемонию вручения дипломов и наград.

Конрад не верил тому, что читал. Неужели сбылось?! Его талант признан, и где — в самом сердце мира, в городе поэзии и любви — невероятно! Он почувствовал удивительную легкость, ликование, восторг, невиданное воодушевление! Конрад мало надеялся на то, что Мишель вообще прочитает письмо… Значит, она его не забыла? Не забыла те две жаркие ночи в тесном номере дешевого отеля… Впрочем, именно воспоминание об этом и останавливало Конрада, когда он собирался писать во Францию. Мысль о том, что приходится обращаться с просьбой к бывшей любовнице, была не очень приятна. Он просил Мишель не содействовать ему на пути завоевания пьедестала, просто представить пьесы на конкурс и проследить за результатом.

Чем была для него музыка? Способом раскрыть свою душу, выразить чувства? Смыслом жизни? Важнейшей из всех жизненных потребностей, величайшим наслаждением и одновременно мукой? Стихией, в которой растворялось его «я», чем-то, что превыше всего и всех, что успокаивало и тревожило, пугало и влекло? Его любовь, его жизнь!..

Он так разволновался, увлекся, что едва вспомнил о Тине, сидящей рядом, Тине, которая с настороженной грустью следила за меняющимся выражением его лица.

Очнувшись, Конрад дотронулся до руки Тины.

— Милая, я должен ехать в Париж.

— В Париж?..

— Да. — Он рассмеялся радостно и облегченно. — Знаешь, Тина, я не самая лучшая кандидатура на роль заместителя своего отца. Когда-то я действительно создал проект, заслуживающий множество похвал, но тогда у меня была определенная цель… Теперь же я способен выполнять лишь обычные обязанности, конечно с должным усердием, но без желания одним рывком взлететь на новые высоты. Бизнес — смысл жизни моего отца, мне же светит другая звезда. И ты знаешь это, Тина!

— Конечно знаю, — сказала она, видя в его глазах отражение этого света, — ты должен поехать, Конни. Только я хочу, чтобы ты поскорее вернулся, и вернулся ко мне.

— Я люблю тебя! — прошептал он и привлек Тинук себе, — люблю!

Конрад отвез Тину домой, и только оставшись одна, она сполна ощутила какую-то странную тоску и отчасти — обиду. Чувство незащищенности не исчезло, почему? Она хотела разделить радость Конрада, она чувствовала соединяющую их любовь и все-таки понимала, что в этот миг они счастливы по-разному. А она отныне желала, чтобы их души не разлучались, чтобы сердца бились в едином ритме и глаза смотрели в глаза.

На пристани, куда Тина пришла провожать Конрада, стоял Роберт О'Рейли с Мелиссой. Девочка хмуро посмотрела на Тину и ничего не сказала, а Роберт, поздоровавшись, слегка улыбнулся, и Тина ответила такой же простой, дружеской улыбкой.

Ей было неловко, и Роберт, понимая это, старался по возможности не заговаривать с нею.

Мелисса пыталась незаметно оттереть отца от Тины. Она болтала и смеялась, но замолкала, стоило ей поймать взгляд своей невольной соперницы.

Стоял тихий, прохладный вечер. Крупные волны слегка колыхались, небо нежно голубело, притягивая взор, и вид безбрежных далей заставлял трепетать сердце, как ветер паруса.

Корабль, большой и красивый, готовился отплыть в Европу. Конрад смотрел на него мечтательным, отрешенным и одновременно приземленным, жадным взглядом, и у Тины дрогнула душа: такой взгляд был у Конрада, когда он десять лет назад уезжал в Америку.

Роберт О'Рейли был задумчив и как-то по-особому тревожно серьезен.

Конрад наклонился к Мелиссе, чтобы что-то сказать ей, и Роберт повернулся к Тине.

— А вы не хотите посмотреть Париж, Тина?

Тина улыбнулась. Она была благодарна этому человеку за то, что он ни единым словом, даже взглядом не напомнил о прошлом и держался так, точно знал ее всегда лишь в одном качестве — избранницы своего сына.

— Я не могу оставить работу, мистер О'Рейли, — сказала Тина, хотя причина была в другом: она не чувствовала, что будет нужна Конраду в Париже так, как здесь. Он звал ее, но не настаивал. Она обязательно поехала бы, будучи его женой, но сейчас решила остаться.

— Где вы работаете?

— В школе. Я учительница, — скромно отвечала Тина.

Роберт чуть дотронулся до ее локтя. Он смотрел на нее почти с отеческой нежностью. Эта девочка — его прошлое, но она же — будущее его сына, будущее, которое нужно сохранить.

— Мне кажется, вы до сих пор плохо знаете мужчин, Тина, — сказал он.

Лицо Тины порозовело. Она тихо отвечала:

— Может быть.

— Париж — великий город, великий и опасный. Он окрыляет, вдохновляет и тем самым заставляет забывать земное. Человек, возвышаясь, отрывается от насущного, и прежние привязанности в его глазах меняют свою суть.

Он ничего больше не добавил и отошел.

Конрад, скованный присутствием Мелиссы, не стал обнимать Тину, ограничившись дружеским пожатием руки и парой малозначащих фраз.

Судно, отплывая, уменьшалось, исчезало вдали, а у Тины все сильнее болело сердце. Она не хотела расставаться с Конрадом, потому что чувствовала: связь их душ становится тоньше. Его дух, великий и свободный, уже витал над Парижем, а ее маленькая, связанная тревогой душа оставалась здесь.

Она попрощалась с Робертом и поехала к себе. Уютная квартирка, в которой она провела столько вечеров, показалась странно чужой.

Тина села за стол. Ей не хотелось ложиться спать, не хотелось готовить ужин. Она была сильно расстроена, потому что неожиданно почувствовала себя брошенной. Неужели она не догадывалась, что в жизни любимого ею человека есть нечто более важное, чем чувства к ней, Тине Хиггинс?

Не нужно было проводить ночь с Конрадом сразу после помолвки, не дожидаясь свадьбы, она напрасно уступила. Говорят, в отношениях любящих нет пределов, но в жизни все-таки существуют условности, которыми, в целях собственного благополучия, нельзя пренебрегать. Она напрасно уступила. Уверенность Конрада в ее чувстве окрепла, а ее в его, ответном, напротив, ослабла.

Тина вынула бумажку с адресом, которую на всякий случай оставил Конрад. «Мишель Ламбер». Конрад уверял, что эта французская актриса — его давний друг. Тина постеснялась спросить, молода ли она. Наверное, да. И, должно быть, красива.

Тина встала и подошла к окну. Печальная дымка тумана плыла над вечерней землей. В чем же причина несчастий? Может быть, в том, что она всегда сходила с дороги в тот самый момент, когда следовало начинать борьбу за свое счастье?

Прошло совсем немного времени, и женщина приняла решение. Если ей и суждено увидеть Париж, то только сейчас! Она завтра же договорится в школе и поедет во Францию.

Она разделит с Конрадом его успех, его победу, и после они никогда не смогут расстаться.

ГЛАВА VII

Конрад приехал в Париж на неделю раньше Тины. Его сердце трепетало в предвкушении свидания с мечтою, встречи с великим городом, в эту минуту казавшимся ему центром мира.

Мишель ждала на пристани. Конрад узнал ее издали, ибо она совсем не изменилась: над ее творческой, деятельной натурой время было бессильно. Так, по крайней мере, ему казалось, хотя сам он чувствовал власть неумолимо бегущих лет.

Мишель была одета с безупречным вкусом, модно и, конечно же, чуточку экстравагантно. Конрад вспомнил: что бы она ни делала, ни говорила, ни надевала, всегда ей очень шло. Эта женщина, в отличие от него самого, жила в полном согласии с миром и собой: она сметала все преграды очаровательной легкостью улыбки и обаяния, идущего откуда-то из недр ее загадочной и в то же время открытой души.

Черные перья на ее шляпе развевались от ветра. Она помахала рукой, и Конрад поспешил навстречу.

— Конрад!

— Мишель!

Ее темные глаза улыбались ему. От нее исходило удивительное ощущение жизнелюбия, радости и внутренней свободы. Похоже, у Мишель никогда не бывало проблем, хотя при этом она вовсе не казалась легкомысленной.

— Мой экипаж на соседней улице, — сказала она, — идем?

Маленькая ручка в черной шелковой перчатке скользнула по локтю Конрада, и они с Мишель зашагали под руку под стук ее высоких каблуков.

Конрад смотрел по сторонам. Вот он, Париж, таинственная бездна и одновременно живительный родник, город, в котором прошлое соединяется с будущим, а настоящее трепещет, точно живое человеческое сердце.

Было еще рано, и в расползавшемся вокруг неярком утреннем свете он видел арки мостов, черные зубчатые крыши башен на фоне посветлевшего края небес, колокольни, сумрачные фасады зданий, окна с многоцветными стеклами и удивлялся многоликой фантазии зодчества.

Они шли вдоль парапета, за которым текли воды Сены, и Конрад наслаждался игрою света и теней, гулом огромного города.

Он чувствовал веяние легкого весеннего ветерка и запах сырости, смешанный с тонким ароматом духов идущей рядом Мишель. И в душе его разгоралось пламя восторга.

Париж притягивает, манит, заставляет впитывать свой дух и одновременно растворяться в нем. Париж — город бесконечно обновляемый и в то же время древний, воистину сама жизнь. Ему свойственна мощь и при этом — какая-то трогательная хрупкость.

Конрад, очарованный голосом собственного сердца, рассеянно слушал Мишель.

— Я выполнила твою просьбу, — говорила она, — и не стала использовать свои связи для того, чтобы помочь тебе взойти на пьедестал. Я просила оценить твои произведения без скидки на то, кто их представил. Могу обрадовать: твоя музыка удостоилась самых высоких похвал. Ты доволен?

— Конечно, Мишель! Спасибо тебе, ты так много для меня сделала! Хотелось бы отблагодарить тебя…

Она лукаво улыбнулась.

— Ловлю на слове!

В Мишель всегда присутствовала какая-то забавная пикантность, которая ему очень нравилась.

— Я не раскрыла всех секретов, — добавила она, — для многих ты пока загадочная личность, так что не удивляйся: возможно, на приеме тебя ждут неожиданности! Но в любом случае первая премия конкурса принадлежит тебе!

Она с интересом смотрела на него, и Конрад, не удержавшись, заметил:

— Ты не изменилась. Так же красива, как раньше.

Мишель взмахнула ресницами.

— А ты… Я чувствую, ты стал другим человеком, Конрад, но по-прежнему нравишься мне, быть может, даже больше…

Улыбка тронула губы Конрада. Он подумал, что надо бы сразу установить границу в отношениях с Мишель, хотя чувствовал: что бы он ни сказал, Мишель все равно поступит так, как захочет, удержать ее не проще, чем ветер. Между ними уже возникла атмосфера сближения, так же быстро и незаметно, как и тогда, одиннадцать лет назад.

Конрад смотрел на встречных женщин, и те в свою очередь провожали его взглядами. Француженки! Куда более свободные, внутренне развитые, чем австралийки! Он вспомнил о Тине. Мишель — как факел, Тина — как свеча, глаза Мишель — точно шампанское в бокале, глаза Тины — словно родниковая вода.

А Париж… Он возвышает и одновременно дает понять, как ты ничтожен и мал.

Образ Тины постепенно растаял, затерялся между шумных улиц. Сейчас Конрад видел рядом с собой другую женщину.

Но Мишель была перед глазами, а Тина — в сердце, поэтому он не мог о ней забыть.

— Вручение наград состоится завтра, — сказала Мишель. — У тебя есть время немного познакомиться с Парижем.

— Подскажи, где можно остановиться? В какой-нибудь гостинице…

— Зачем? У меня большой дом на правом берегу.

— Большой дом? — удивился Конрад: Мишель всегда неимоверно сорила деньгами, все, что она зарабатывала, неизменно уходило на наряды, развлечения и путешествия.

Она засмеялась заливистым смехом.

— Подарили! Поклонники.

«Поклонники — читай любовники», — с усмешкой подумал Конрад.

— Как у тебя с личным? — поинтересовалась женщина.

Они как раз садились в экипаж. Мишель подобрала юбки, мелькнув изящной ножкой в шелковом чулке.

Они устроились на сиденье, и Мишель сжала руку Конрада.

— Собираюсь жениться, — ответил он.

— Жениться?

Ее сияющие глаза и алые губы были очень близко.

— Да.

— На австралийке?

Он кивнул. Мишель рассмеялась.

— Думала, ты, как я: грешная свобода милее священных уз брака!

— Значит, ты не замужем?

— Конечно, нет! При той суматошной жизни, которую я веду…

— Однако от предложений нет отбоя?

— Угадал! Уже устала всем отказывать.

— Тогда соглашайся.

— Может быть! Женишься — расскажешь, стоит ли кидаться в этот омут. Хотя у нас разные представления о браке, вернее, о роли женщины… Тебе, разумеется, нужна преданная жена, хорошая хозяйка, женщина, для которой твое слово — закон!

— Не совсем так, но почти, — сказал Конрад. — Между прочим, я уже был женат — на американке. У меня есть дочь, она живет со мной.

— Сколько ей?

— Восемь.

Женщина помолчала. Потом произнесла серьезно:

— Что ж, я немножко тебе завидую.

Экипаж свернул на узкую боковую улочку, где небо светилось между темных крыш синей шелковой лентой.

— Так ты остановишься у меня? — спросила Мишель.

— Если у тебя есть комната для гостей.

— В моем доме все комнаты для гостей! — Она снова засмеялась. — Я рада, что ты согласился! Сейчас устроим небольшую передышку, позавтракаем и поболтаем, а потом я покажу тебе город.

Конрад улыбался. Удивительное чувство свободы и радости переполняло его.

— Никак не могу угнаться за тобой, — заметил он, имея в виду речь Мишель, — мой французский слишком медленный.

— Я истинная дочь своего народа, а ты чужеземец. Хотя мы с тобой, кажется, чем-то похожи… Тебе нравится Париж?

— Не то слово. Я в восторге!

— Понимаю. Знаешь, у каждого свой Париж, всякий видит его по-своему: так мы смотрим и на людей. И я думаю, мы видим этот город почти одинаково.

— Вряд ли. Ты француженка, я австралиец. То, что знакомо тебе, мне неведомо. По-моему, Париж не любит иноземцев.

Мишель чуть заметно усмехнулась.

— Подожди, я еще докажу тебе, что это не так!

Вскоре экипаж остановился. У Мишель и правда был дом — прекрасный заново отштукатуренный особняк, внутри — весь в коврах и цветах.

Конрад сложил вещи в приготовленной для него комнате, затем они с Мишель пошли в соседнее маленькое кафе, а после поехали кататься по Парижу.

Мишель была мила, остроумна, говорить с нею и слушать ее было одно удовольствие. Конрад подумал о том, что эта женщина распространяет вокруг себя атмосферу удивительной жизнерадостности, которой ему часто недоставало.

Потрясающая женщина, потрясающий город!

Вечером Мишель предложила лечь спать пораньше, потому что завтра предстоял нелегкий день. Они простились в гостиной, ограничившись дружеским поцелуем, и Конрад облегченно вздохнул: видит Бог, дай Мишель какой-нибудь знак о желании большего сближения, устоять было бы нелегко.

Засыпая, Конрад подумал о Тине. Мишель точно ветер, она свободна и прекрасна, зато Тина будто земля, из которой идут твои корни, которая манит ощущением надежности и скромной простоты. В ней есть своя неповторимая прелесть. Ее ни на что променять нельзя.

Дворец наполнялся людьми, представителями мира искусства, среди которых было немало знаменитостей.

Конрад поднимался по покрытым коврами ступенькам в сияющий люстрами зал вместе с Мишель. Она была в своей стихии. Возбужденная, со сверкающими глазами и непринужденно-отточенными движениями, исполненная жизненной силы, актриса отвечала на многочисленные приветствия. Она была ослепительна в легком шафранового цвета одеянии и серебряных украшениях, звенящих в такт шагам.

Ее спутник невольно притягивал к себе взоры присутствующих, особенно дам, которые, все как одна, желали быть представленными ему, человеку с ирландской фамилией и необычной для глаз европейцев внешностью, говорящему по-французски.

— В твоей личности масса несочетающихся деталей, — заметила Мишель еще днем, — не в этом ли суть твоих противоречий?

Да, может быть, и так, но сейчас ему не хотелось думать об этом!

Конрад чувствовал, что этот вечер послан ему судьбой в награду за долгие годы ожиданий и сомнений, а еще больше за то, что он все-таки не отступил от того, во что верил, не предал свои желания и самого себя.

Он слышал слова, которые мечтал услышать всю жизнь, и чувствовал, как многое должен, а главное, может сделать, ибо, ощущая глубины своего внутреннего пространства, понимал, что их недра далеко не исчерпаны. Сейчас он был человеком, на мгновение забывшим свое прошлое, человеком, который смотрел только вперед.

Главное, все получать вовремя — и любовь, и богатство, и успех, и власть! Конрад был опьянен. Он сжимал мир в руках, он наслаждался им — за один такой миг не жалко отдать полжизни.

Он занимал высокий пост в компании отца, у него были деньги, он отыскал свою дочь, наконец его талант нашел заслуженное признание! А скоро, очень скоро он женится на любимой женщине!

Он пожалел, что рядом с ним чужие люди и нет ни одного близкого человека, способного искренне разделить его радость. Иногда это, оказывается, страшно необходимо. «Для чужих твой успех — ничто, он растворяется в равнодушии их взглядов, холодной вежливости приветствий, — говорил он себе. — Они увлечены собой. Только один человек с подлинной радостью смотрел бы на тебя!» Нужно было настоять, чтобы Тина поехала с ним. Он не сделал этого, чтобы лишний раз не ранить Мелиссу. И ошибся.

Правда, есть еще его мать, Одри Бенсон, с печальной улыбкой глядящая из неведомого. И Мишель, живая, настоящая, полная сияющего восторга.

Постепенно Конрад присмотрелся к обстановке. В зале присутствовало немало важных людей, были и дебютанты, такие, как он, и награды зачастую раздавались согласно рангам, а не таланту. Конрада поразил дух самовосхваления, царивший среди знаменитостей. Он поделился своими наблюдениями с Мишель.

— Разве ты не подвержен подобному недугу? — с беспечным смехом произнесла она. — Это самая заразная болезнь из всех, что существуют в этом мире, я имею в виду мир искусства.

— Я давно переболел ею и, к счастью, по большей части внутри самого себя, — сказал Конрад, — она мне уже не грозит.

— Счастливчик! — улыбнулась Мишель. — А может, напротив, несчастный! Для чего же нам еще жить? Разве нельзя позволить себе маленькую слабость?

— Не понимаю, как такие слабости могут уживаться с большим талантом! Кажется, у этих людей должно быть больше ума, чем у простых смертных, — ума, который позволил бы им понять нелепость самовосхваления. Мне неприятно видеть, как люди превозносят свои достоинства, не давая никому ни малейших шансов усомниться в своей безмерной талантливости, а при этом еще стараются всячески принизить заслуги других.

— Таковы правила игры, — спокойно ответила Мишель. — Разве в мире бизнеса все иначе?

— Но сейчас речь идет об искусстве!

— Здесь еще больше жестокости. Борьба, конкуренция, зависть. Попирание слабых, уничтожение наивных… Послушай, Конрад, тебе нужно жить среди зеленых просторов своей Австралии, не думать о всемирной славе и творить для самого себя, — она говорила без иронии и презрения, с искренним сочувствием и даже частичкой какой-то доброй зависти. — Так ты не растеряешь талант и силу в схватке с реальностью.

— Ты считаешь меня слабым?

— Нет, просто ты должен выбрать то, что для тебя всего важней. Писать хорошую музыку или штурмовать вершину успеха.

— Разве эти вещи несовместимы?

— Бывает и так, но это путь избранных Богом в мир страшных иллюзий, в пламени которых нетрудно сгореть! — И, видя его задумчивость, сказала: — Послушай, не надо грустить! Официальная часть приема закончилась, и у нас есть немало времени. Я знаю место, откуда виден весь Париж. Там чувствуешь себя так, точно ты на вершине мира. Идем?

Они вышли из зала и поднялись по боковой лестнице на закрытый высокий балкон. Мишель захлопнула дверь и, не выпуская руки Конрада, подошла к перилам.

Париж распростерся внизу, огромный, черный, переливающийся огнями, словно присыпанный звездной пылью. Темнота завораживала, хотелось окунуться в нее, слиться с нею, плыть в невидимых волнах…

Конрад задыхался от волнения. Настоящее, красочное, неодолимое, нахлынуло на него огромной волной, и он купался в нем, наслаждаясь силой неизведанных ощущений. Париж перед ним, элегантный и прекрасный, Париж принадлежит ему!

Он наконец-то добился успеха, и где — в городе, который никому не покоряется, никому не верит на слово, — в городе, который невозможно удивить!

Город не спал. Окутанный еле видной дымкой, он изнывал от наслаждения и упоения собственным величием. Кто знает, может, и счастлив тот, кто чувствует себя повелителем жизни и ее творцом! Он обольщается, пусть так, но обман того стоит! Хотя не слишком ли больно падать с таких высот?

А Мишель между тем перестала смотреть на Париж и повернулась к Конраду. Ее обнаженные плечи мерцали в лунном свете, черные локоны развевались на ветру, а пальцы, лежавшие на руке спутника, были легки и прохладны.

Внезапно Мишель прильнула к нему, и Конрад почувствовал жар ее тела.

Она села на перила. Конрад удивился.

— Ты не боишься упасть?

Ее темные глаза смеялись.

— Мой секрет в том и заключается, что я никогда этого не боюсь!

Конрад вспомнил порхание ее пальцев по клавишам рояля, ее волшебный голос, их бесконечные беседы об искусстве. Что ж, она умная порядочная женщина и должна его понять.

Он слегка остранился, но Мишель его не отпускала.

Это была не Элеонора, любительница денег и пошлых удовольствий, которая всегда могла отказать и себе, и другому, ибо, несмотря на всю свою страстность, сердцем оставалась холодна; это была Мишель, которая всегда слушала голос своих желаний, самых безрассудных, самых бескорыстных. Она и Конрада считала таким, потому не видела преград.

— Париж все простит, — сказала она, обнимая его, — сейчас мне нужен только ты. И если ты скажешь «нет», я действительно упаду.

Возможно, Париж простит, но в этом смысле ему не было дела до Парижа. Он думал о Тине.

А Мишель завела руки за спину и расстегнула крючки: платье скользнуло на каменный пол.

Только Мишель может сама предлагать себя мужчине и при этом не уронить своего достоинства.

Конрад чувствовал губы женщины, видел ее закрытые глаза. И поразился силе рук, обнимавших его.

Он вспомнил Сидней одиннадцать лет назад, свою бедность и эту блистательную женщину, которая несмотря ни на что доставила ему минуты сказочного наслаждения в то время, когда он страдал, отвергнутый Элеонорой.

И она не забыла его до сих пор!

Как жаль, что желания человека способны порой поглощать его совесть, а мгновения мимолетного наслаждения, жажда триумфа заглушать голос истинных чувств!

Конрад и Мишель слились в едином неистовом объятии, забыв обо всем на свете.

Век счастья короток, все кончилось слишком быстро. Конрад был разочарован, он остыл от своих прежних восторгов, иллюзии рассеялись. А Мишель по-прежнему ничего не замечала. Она слегка задыхалась, ее волосы растрепались, но глаза все так же сияли.

— Теперь мы можем продолжить наш праздник. На балу, в ресторане, у меня дома, где пожелаешь! Париж сегодня твой, а ты мой в этот вечер! Раздели со мной свое счастье!

Тина, как и Конрад, прибыла в Париж рано утром. Город поразил, ослепил ее, на миг даже показалось, что прежде она не видела мира, будто по-настоящему и не жила.

Она шла по улицам, где ей предлагали купить ранние розы и фиалки, радовалась свету жизни и запахам весны.

Однако прошло совсем немного времени, и женщина поняла, на что себя обрекла. Она не знала французского, а те, кто был рядом, не говорили на ее языке.

Тина очень быстро устала, ей хотелось отдохнуть, но даже присесть было негде. Никто не обращал на нее ни малейшего внимания, в этом городе каждый, казалось, видел и слышал только самого себя.

А если не удастся отыскать Конрада? Надежда была только на Мишель Ламбер; Тина крепко зажала в руке бумажку с ее адресом. Она показала адрес кучеру, и тот понимающе кивнул. К счастью, это было совсем близко — Тина подъехала к особняку Мишель в полдевятого утра.

Она вышла из экипажа и внезапно ощутила испуг. Здесь жила известная актриса, богатая женщина, совершенно незнакомый ей человек. Тина почувствовала себя маленькой, ничтожной. Она подумала о том, что ее здесь совсем не ждут. Она появилась не вовремя.

Конечно, она сама была рада видеть Конрада всегда, в любое время, в любом месте, но он совсем другой… Не будет ничего ужаснее встречи с его холодным взглядом, особенно после того, что между ними произошло! Это все равно что вернувшись в родной дом почувствовать себя чужой. Тина охотнее всего ушла бы, но сейчас ей некуда было пойти. Придется довести дело до конца.

Она открыла калитку, прошла по узкой каменной дорожке, вьющейся между розовых кустов, поднялась по ступенькам и позвонила. Особняк, похоже, еще спал, но тем не менее через пару минут стеклянная дверь открылась. На пороге стоял лакей.

Тина попыталась объяснить, чего хочет, и в ответ ей задали несколько вопросов на французском. Она растерялась, не зная, что делать, но не уходила.

Лакей, привыкший выпроваживать бесцеремонных поклонников, хотел уже закрыть дверь, но тут послышался женский голос. Женщина что-то спросила, а после приблизилась к дверям. Она была молодая и хорошенькая. Белая кожа, темные волосы, умный взгляд. На ней было утреннее одеяние из муслина и шелка; на руках женщина держала маленькую собачку. Тина с надеждой смотрела на незнакомку. — Извините, я не говорю по-французски… Я ищу мадемуазель Ламбер.

Незнакомка вслушивалась в ее слова. Потом заговорила, и Тина облегченно вздохнула: собеседница немного знала английский.

— Я мадемуазель Ламбер.

— Меня зовут Тина Хиггинс. Я приехала из Австралии и ищу человека по имени Конрад О'Рейли.

Мишель, как видно, удивилась.

— Входите, — сказала она и отступила от дверей. Тина вошла. Богатый дом, кокетливый, нарядный, как и сама хозяйка.

— Наверное, что-то случилось? — произнесла Мишель. — Присаживайтесь, мисс. Я сейчас вернусь.

Она легким шагом направилась в глубину комнат. Тина осталась стоять. Какой прелестный дом! Аромат духов и цветов, тяжелые узорчатые шторы, ковры…

Мишель вернулась, уже без собачки, но все в том же утреннем наряде.

— Сейчас мистер О'Рейли придет, — сообщила она.

Больше женщины не успели перемолвиться ни единым словом — появился Конрад. Очевидно, он только что встал с постели и выглядел как тогда, когда Тина прибежала сказать о Мелиссе: растерянность перекрывала радость. Его глаза широко раскрылись: он словно не верил тому, что видел ее здесь. И в замешательстве произнес:

— Тина?..

Она молчала, чувствуя, как расстояние между ними стремительно увеличивается. Конрад не сделал шаг навстречу, не улыбнулся. Просто стоял и смотрел на нее. Его вид выдавал следы бессонной ночи, но не это явилось доказательством того, что случилось… Тина поняла, как это ужасно — почувствовать себя чужой человеку, которого ты считаешь самым близким на земле!

Но именно то, что Конрад не смог сразу же взять себя в руки и скрыть чувство вины, говорило Тине о том, что он ее все-таки любит. Да, любит… любил и несмотря на это проводил время с другой женщиной, говорил ей, наверное, те же слова, обнимал ее, целовал… Он, должно быть, надеялся, что она, Тина Хиггинс, ничего не узнает? И сумел бы скрыть все, промолчать, смог бы посмотреть ей в глаза?

Любовь без верности — так что же это за любовь?

Тина все поняла. Эта женщина — француженка, красивая, изысканная, тогда как она, Тина Хиггинс, обыкновенная женщина, не знаменитая, даже не очень образованная, человек, на внешности которого пережитое оставило свой след.

Тина не видела себя со стороны и не знала того, как сейчас хороша. Ее слегка тронутое загаром, не знавшее пудры лицо дышало свежестью, неуложенные волосы блестели и на фоне темного платья казались светлым золотом, а глаза, большие и строгие, были удивительно чисты. В ней чувствовалась прелесть простоты, она была красива красотой полевых цветов и первого весеннего утра.

Все трое молчали, и эта пауза прояснила все до конца: иногда молчание красноречивее всяких слов.

Наконец Тина расправила плечи и четко произнесла:

— Извините меня.

Потом повернулась к дверям. Она не заплакала, но что-то сдавило горло и не давало вздохнуть.

В этот момент Конрад тронулся с места и догнал ее. Он удержал Тину за руку в вестибюле, где не было никого. Мишель осталась в гостиной.

— Тина! — В его глазах были боль и страх, она поняла — страх за нее. — Тина!

Она повернулась. Перед нею стоял совсем не тот человек, что прежде, в нем не было никакого величия, никакого огня. Он казался до бесконечности растерянным, точно вдруг очутился на краю жизни.

— Я все вижу, Конрад, — она говорила с трудом, — я напрасно приехала. Я здесь лишняя. Лишняя со своей глупой верой и наивными надеждами на счастье!

— Нет! — вырвалось у него. — Позволь мне сказать…

Тина горестно покачала головой.

— Я все равно не пойму. А того, чего не понимаю, не могу принять.

— Боже мой! Что я наделал…

Конрад и не думал отпираться или придумывать объяснения. Он чувствовал, что не вынес бы этого фарса.

— Не мучайся, наверное, ты поступил правильно. Лучше было покончить с этим сейчас.

«С чем? — подумал Конрад. — С этой женщиной и ее трогательной, доверчивой любовью, которую она берегла столько лет? Со своим собственным будущим?»

— Тина…

— Тебя тянет к совершенству, а я от него далека. Я слишком простая, слишком земная. Я не для тебя.

— Ты хочешь сказать, что я не для тебя! — прошептал Конрад. — Я же не отвергаю тебя, Тина!

— Ты уже сделал это. Тебе никто не нужен. Для таких, как ты, постоянство смертельно и простая человеческая жизнь слишком скучна. Вспомни Джоан! Обо мне пришлось бы заботиться, уделять мне внимание, а так ты сможешь по-прежнему думать только о себе и о своих великих начинаниях. Ты сделал правильный выбор.

Он хотел выйти вместе с нею, но Тина сказала:

— Умоляю, оставь меня, я доберусь одна!

Конрад схватил Тину за плечи. В его голосе слышался звон оборванных струн, а в глазах стыло отчаяние поздней осени с ее пронизывающим холодом и пустотой увядших полей.

— Да ведь ты любишь меня больше своей жизни, больше всего на свете! Прости!

Что она могла сказать? Именно тот, кто может сделать нас счастливее всех на свете, способен причинить самую сильную боль, потому что все исходящее от него, будь то добро или зло, приобретает несказанную значимость в глазах любящего, в глазах верящего. И обманувшегося в вере. И в любви.

Она повернулась и вышла, и ей казалось, что земля под ногами горит, а за спиной осталась пустыня. Что ж, если в ненастье проглянет солнечный луч, стоит помнить, что это не навсегда.

Конрад вернулся в гостиную, где ждала Мишель. Она с пониманием смотрела на него. Потом подошла и тронула за руку.

— Прости, кажется, я разрушила твое счастье. Он тяжело произнес:

— Ты здесь ни при чем.

— Значит, это и была твоя невеста. Она красива и, по-моему, очень добрая. Мне жаль, Конрад. Может быть, ты сумеешь ее вернуть? — В ее словах не было фальши.

Конрад покачал головой.

— Не знаю. Ее нельзя было так ранить, Мишель. Боюсь, она не переживет этого. Я негодяй.

— Если б она не приехала, то не узнала бы ничего.

— Говорят, женщины чувствуют такие вещи… Господи! Как случилось, что именно я отнял у нее последнюю каплю веры!

А сердце выстукивало одну-единственную заунывную мелодию, на которую ложились слова: «Ты потерял Тину, ты потерял счастье, ты потерял себя, ты потерял все!»

Вернувшись в Сидней, Тина в тот же день заехала в школу и попросила отпуск, сказав, что заболела и хочет съездить домой, в Кленси. Ее отпустили, и она тут же принялась укладывать вещи.

Тина не знала, когда вернется и вернется ли вообще. Ей просто хотелось укрыться в том единственном месте, где еще можно было обрести хотя бы тень душевного покоя.

Тина попросила никому не сообщать о том, куда она поехала, никому, хотя спрашивать о ней мог только один человек.

Она приехала в Кленси очень рано, когда городок еще спал, и, никем не замеченная, быстрой тенью проскользнула по улицам. Было темно, и Тина мало что смогла разглядеть, но этот запах родного края, запах, который ни с чем не спутать… Она впитывала его с таким чувством, с каким пила бы чистую прохладную воду после целого дня блуждания по выжженной солнцем пустыне. Он вливал в нее силы, он дарил ей жизнь.

Тина подошла к своему крыльцу, и дикая, судорожная радость пополам с тревогой охватила ее. Она не была дома десять лет!

Вокруг ничего не изменилось: все тот же ветер и мокрый песок, и волны океана, свободного, не скованного ничем, и огромное небо. Позднее, когда рассветет, она сполна насладится зрелищем этих просторов.

Поставив чемодан на веранду, Тина тихонько постучала. Дарлин всегда спала чутко.

— Кто там? — спросила она, подойдя к дверям.

— Мама, это я, — ответила Тина и, внезапно почувствовав слабость, прислонилась к стене.

Дарлин быстро открыла дверь.

— Тина, доченька!

Они обнялись. Тина давно не видела мать и сразу заметила, как постарела Дарлин. Волосы почти седые, и лицо изменилось… Но прошло несколько минут, и Тине уже казалось, что перемены не так уж сильно бросаются в глаза.

Тина вошла в дом. Все так же тикали часы в гостиной, а в их с Терезой комнате стояли все тот же комод и две аккуратно застеленные кровати. Взгляд женщины невольно упал на кровать сестры… Ничто, ни один миг жизни, ни одна мысль не проходит бесследно! Все в памяти, все в сердце…

Рассказывая матери о себе, Тина была немногословна. Сказала, что довольна своей работой, и дала понять, что личная жизнь не сложилась и нет никаких надежд, что что-то изменится.

Дарлин ласково погладила волосы дочери. Тина — хорошая девушка, отчего ей не повезло? Матери нет дела ни до будущего страны, ни до благополучия мира, ей важно только, чтоб были счастливы ее дети, этим и определяется все: вся жизнь, ее смысл.

— Ты хотела взять на воспитание девочку?

— Да. Но не удалось. Может быть, когда-нибудь я повторю свою попытку.

— А Тереза? — нерешительно промолвила Дарлин. Тина сжала ее пальцы.

— Ничего не известно, мама. Но я верю, что со временем она будет с нами.

Через день Тина решила пройти по улицам. Кленси совсем не изменился! Именно об этом она и мечтала — вернуться в мир детства, где все привычно, вечно, прекрасно… Однако вскоре поняла, что ошиблась. Она смотрела на Кленси, как взрослый смотрит на любимую игрушку: ореол волшебства исчезает, словно спадает с зимних веток делающий их сказочно-красивыми белый пушистый снег.

Она видела покосившиеся изгороди и уличную грязь, людей, которых прежде не знала, ребятишек, родившихся уже после ее отъезда, девушек и юношей, бывших еще детьми, когда она здесь жила.

Люди изменились, и изменилась жизнь. У города были те же стены, но другая душа.

На улице Тине встретились две дамы, которые шли с видом степенных матрон. Одна из них вела за руку ребенка лет пяти. Увидев Тину, обе замерли, одна — с неприветливым, хмурым видом, другая — с удивленно-недоверчивой улыбкой.

— Тина? Это… ты?

Тина остановилась. Перед нею были Дорис и Фей. Обе имели солидный, важный вид. Тина улыбнулась в душе. Доморощенная провинциальная знать, олицетворение благополучия, спокойствия и ревностно охраняемых приличий.

Лицо Фей хранило выражение угрюмой неприступности, а Дорис улыбалась, как всегда, с приторной ласковостью и оттого чуточку фальшиво.

— Я не сразу узнала тебя! Какими судьбами?

— Приехала погостить к маме.

— Ты живешь в Сиднее? — хмуро произнесла Фей.

— Да.

Тина заметила, как жадно они разглядывают ее платье. Она не стала наряжаться, но все же годы, прожитые в Сиднее, давали о себе знать — и в манере одеваться, и в том, как она теперь держалась.

Как ни странно, она была рада видеть даже Дорис и Фей. Прошлое забылось, юношеские обиды канули в лету.

— Этой мой сын, — сказала Дорис, показывая на мальчика.

Тина улыбнулась.

— Прелестный ребенок! Дорис расцвела.

— Приходи в гости, Тина.

— Спасибо.

Расставшись с ними, Тина усмехнулась. Раньше Дорис и не подумала бы приглашать ее к себе. Но теперь Тина, благодаря тому что жила в столице, в глазах местной знати превратилась из оборванки в личность, достойную уважения и внимания.

Она чувствовала, как Дорис и Фей смотрят ей вслед.

Тина прошла по солнечной площади, раскланиваясь со знакомыми, многие из которых не сразу узнавали ее.

Тина услышала, как кто-то робко окликает ее, и обернулась.

— Карен!

Да, это была Карен, все такая же невысокая, черноволосая, но вся какая-то усталая и поблекшая. Тина удивилась: она сама выглядела гораздо моложе Карен, ту можно было принять за женщину средних лет. На ней были бесцветное, бесформенное платье и стоптанные туфли. На руках Карен держала ребенка.

Тина обрадовалась до слез. Она обняла смущенную подругу и принялась расспрашивать о жизни.

Тине хотелось вспомнить прежние времена, но Карен повела речь о проблемах настоящего. Да, она замужем, у нее трое детей, которые, слава Господу, почти не болеют, и свой маленький домик. Муж старше на десять лет, человек неплохой, и все бы ничего, если б они не были так бедны. Тина поняла, что кругозор подруги еще более узок, чем в юности, а жизнь идет по накатанной, известной и до ужаса пустой дороге. В саду ее души не вырастут розы, и в небе над ее головой никогда не вспыхнет костер звезд…

Тина посмотрела на дом, о котором Роберт О'Рейли когда-то сказал: «Это памятник моей юности». А где памятник мечтам Тины Хиггинс? Наверное, в ее собственном сердце!

Тина прожила у матери три недели и все еще не знала, уедет или останется навсегда. Она жила точно в клетке — не было свободы ни мыслей, ни чувств…

А потом вдруг прозрела и узнала, что будет дальше, впереди замаячил свет: если некому протянуть руку помощи, ее, как правило, подает сама жизнь. На смену ушедшему рождается что-то новое, новое будущее, другая звезда. Небосклон надежды редко бывает пуст.

Мать завела небольшой огородик, и Тина все три недели помогала ей. Подоткнув подол, не жалея рук, возилась с сорняками, вскапывала землю. Работа доставляла ей почти болезненное наслаждение, помогала отвлечься от тревожных дум.

Часто она поднимала голову и смотрела на небо, словно пыталась найти ответ на вопросы, решить которые могла только сама.

По вечерам они с матерью сидели за столом возле лампы и шили, разговаривали о чем-нибудь. Дарлин чувствовала: за плечами дочери очень много пережитого, невысказанного, возможно, не выстраданного до конца — недаром она столь стремительно примчалась в Кленси. От чего она убежала?

И сегодня мать вновь с тревогой смотрела на дочь. Тина сидела в простом платье, с простой прической, и игла то мелькала в ее пальцах, то вдруг замедляла движения. Что же на уме и на сердце у дочери, в лице которой сочетаются черты взрослого человека и маленькой девочки, той, что в незапамятные времена Дарлин держала на руках.

— Тина, — сказала мать, — я все не решаюсь спросить: ты надолго приехала?

Молодая женщина оторвала глаза от шитья.

— Не знаю, мама. По правде говоря, иногда мне хочется навсегда остаться в Кленси. Если я работала в Сиднее, то здесь, в нашей школе, наверняка смогу быть полезной.

— Но ты жила в столице, общалась с интересными, образованными людьми… Жизнь в Кленси может показаться скучной.

— Сейчас для меня главное не общение, а возможность обрести душевный покой.

Рука матери мягко скользнула на ее плечи.

— Я буду рада помочь тебе, моя девочка. Но, может быть, ты скажешь мне, что произошло? Ты так мало писала о себе, о своей жизни, чувствую, не хотела расстраивать, но у меня очень часто болело сердце и снились дурные сны. Я так тревожилась за тебя!

Тина постаралась улыбнуться.

— Ничего страшного не случилось, мама! Пожалуйста, не волнуйся! Я и правда не знаю, возвращаться мне в Сидней или остаться здесь, с тобой. Дело в том, что у меня… будет ребенок.

Дарлин внимательно и с едва заметной тревогой заглянула в ее глаза.

— Ребенок?

Тина слегка покраснела.

— Да. Но я же не замужем, все это знают, поэтому…

Дарлин выпрямилась. Она словно бы обрела какие-то силы.

— Ну и что? Здесь мы можем сказать, что ты была замужем или… можно вообще ничего не говорить! Главное, ответь мне: ты рада?

— Да, мама, — призналась Тина, — я уже не верила, что это может произойти! Ты же знаешь, я хотела взять приемного ребенка, а теперь появится свой! И потом — это именно тот ребенок, о котором я мечтала!

Дарлин, видя оживление дочери, заметно повеселела.

— Я с радостью помогу тебе, Тина! Помнишь, много лет назад я говорила: если это случится, мы справимся вдвоем!

Тина подняла заблестевшие от слез глаза.

— Спасибо, мама!

Некоторое время они молчали. Тина в задумчивой рассеянности уколола палец и смотрела на выступившую капельку крови.

— Тина…— Мать в нерешительности помедлила, — прости, что спрашиваю… Ты взрослая женщина и имеешь полное право не отвечать… Почему отец ребенка не захотел жениться на тебе? Ты же такая хорошая…

Тина слабо улыбнулась, потом стала серьезной, и Дарлин показалось, что сквозь эту серьезность просвечивает глубокая печаль.

— Думаю, он женился бы на мне. Но… понимаешь, мама, этот человек не смог сделать так, чтобы я осталась рядом.

— Значит, дело в тебе?

— Да, — ответила Тина и замолчала. Она не стала ничего объяснять. Она хотела забыть, хотя и знала, что это невозможно.

Дарлин тяжело вздохнула.

— Какой он? Ты могла бы мне рассказать?

Тина сказала. Она произносила обычные фразы, за которыми для нее скрывалось очень многое, по существу сама жизнь.

— Он умен, хорош собой, талантлив. Занимает важный пост в крупной промышленной компании, со временем унаследует огромное состояние. У него есть все.

— Судя по твоим словам, этот мужчина — мечта каждой женщины.

— Не думаю. У него очень сложный характер. Кроме того, мне пришлось бы воспитывать его маленькую дочь. Не знаю, сумела бы я или нет…

— Сколько лет девочке?

— Восемь.

Тина коротко рассказала историю Мелиссы и покойной Джоан. Дарлин задумалась.

— Чужого ребенка можно воспитать как своего собственного в том случае, если полюбишь его как родного. Конечно же, это нелегко. Просто иногда сталкиваешься с такими чертами характера или поступками, которые не можешь объяснить, потому что они чужды твоей природе. И невозможно сделать скидку на то, что это унаследовано от тебя. А ведь себя мы никогда не судим так строго, как другого. Тереза…

Тина насторожилась.

— Тереза?

И Дарлин поспешно произнесла:

— Да, Тереза. Вы с нею росли очень разными, хотя обе — мои родные дочери. Даже в поступках своих детей бывает трудно разобраться.

— Не понимаю, почему она молчит все эти годы!

— Не надо ее осуждать, — мягко произнесла Дарлин, — наверное, для этого есть причины. Просто мне очень жаль, что я не могла ей ничем помочь…

— Ты ее вырастила, мама!

— Да, конечно. Но сейчас не будем об этом. Лучше скажи мне честно, Тина, могла бы ты быть счастлива с другим мужчиной?

— Наверное, нет.

— Сможешь ты не думать об этом человеке?

— Не знаю. Я не смогла забыть его с тех пор, как впервые увидела. Я объясню тебе, кто это. Ты и раньше слышала о нем.

Узнав правду, Дарлин, похоже, не очень-то удивилась. И сказала:

— Выслушай мое мнение, Тина. Этот человек не вызывает у меня симпатии, потому что он однажды уже причинил тебе боль. Мне также обидно за тебя, потому что он смог ради сиюминутного удовольствия оскорбить твои чувства и тем самым поставил на карту твое счастье. Все это так, и тем не менее… Видишь ли, дочка, у тебя не будет другой жизни, в которой ты смогла бы стать его женой и попытаться построить ваше совместное счастье. Человек сам выбирает, от чего ему отказаться и что сохранить; можешь принять любое решение, главное, чтобы ты не жалела. Я боюсь только, что твоя жизнь станет тенью той, другой, что не состоялась, независимо от того, кто в этом виноват; что твои годы будут годами печали и сожаления о несбывшемся. Жизнь должна быть жизнью, а не ожиданием и тем более не воспоминанием. Если сердце твое стонет, послушайся его! Давая шанс своему возлюбленному, ты и себе открываешь дверь в будущее, такое, о котором мечтаешь! Поверь, ребенок не заменит тебе своего отца! Но если ты все же уверена, что жизнь с этим человеком станет цепью страданий, если чувства твои изменились или сложно переступить через что-то важное в себе самой, тогда не прощай! Подумай, Тина! И еще я считаю, что стоит сказать ему о ребенке. Он имеет право знать, и не надо все трудности брать на себя. Он обязан помочь тебе, даже если вы не будете вместе.

Тина молчала. Она смотрела на мать. Почти седые волосы, немного усталые серые глаза… Никого нет роднее и ближе. И внезапно расплакалась, прижавшись к матери, как в детстве обвив ее шею руками.

— Спасибо, мамочка! Я так счастлива, что не одна! Если б не ты, я, наверное, сошла бы с ума!

Тина возилась на огороде, когда пришла Дарлин и сообщила, что ее ждут возле крыльца. Мать ничего не прибавила, но женщина сразу догадалась, о ком речь. Усмехнувшись, она взглянула на свой наряд и не стала ничего менять. Огородик был за домом, и пока Тина шла к крыльцу, сердце то начинало биться что есть силы, то будто грозило остановиться навсегда. Тина не приготовила никаких речей: все равно все пойдет не как задумано, а как суждено.

Рука судьбы не дрогнет, главное, чтобы не обманули чувства!

Конрад стоял возле крыльца на пронизывающем ветру, под плакучим, точно набухшим от влаги небом и смотрел на океан, такой же серый, холодный, угрожающе-буйный, как и все вокруг.

Тина не стала окликать Конрада.

Он повернулся и несколько минут молча смотрел на ту, которая стала частью его жизни, без которой глаза застилал мрак тоски и не было возможности идти вперед. Она вошла в его сердце не сразу, не вдруг, постепенно, но — он чувствовал — навсегда. Без нее время шло, унося годы, стирая оттенки чувств, сжимая сердце в кулаке, комкая душу, точно ненужную тряпку.

Тина стояла перед ним (руки в земле, старое платье, волосы повязаны косынкой) с таким видом, точно хотела сказать: «И такую женщину ты хотел представлять в лучших салонах столицы как свою жену?»

Конрад подошел ближе. Он очень хотел увидеть улыбку Тины, но она не улыбнулась.

— Я приехал, — произнес он тихо и просто, — приехал к тебе.

— Зачем?

— Я не мог не приехать.

— Тебя замучила совесть? Он покачал головой.

— Дело не только в этом. Совесть, как ни странно, проще заглушить, особенно когда нет чувств, но с тем, что идет от сердца, справиться намного трудней! Я поступил скверно, не по-человечески… возможно, чисто по-мужски! Но я понимаю: без тебя ничего не возможно, ты мой ключ к пониманию мира, к обретению веры в самого себя. Никого, кроме тебя, у меня не было и нет. Ближе и лучше.

Тина усмехнулась его словам, и это ранило Конрада. Внезапно налетел ветер, он закружил листья и швырнул их в лицо вместе с пригоршней песка. Конрад сделал невольное движение, чтобы заслонить женщину от ветра, и слегка прикоснулся к ее плечам.

Тина смотрела на него. Он приехал к ней с мольбой о прощении, она ждет от него ребенка и может стать его женой, стоит только сказать «да». Иногда так трудно вымолвить самое простое, короткое слово!

Ее глаза, в которых отражался свет пасмурного дня, походили на застывший расплавленный воск, их взгляду было присуще нечто неизменное. Эти глаза не умели ни насмехаться, ни ненавидеть.

— Ты должна помнить одно: для меня тело другой женщины — не твое тело, и ее душа — не твоя душа. Жизнь с другой для меня точно жизнь на чужбине — это не настоящее, не мое.

— Ты должен помнить об этом, не я.

— Больше я не забуду.

Тина отвернулась.

— Важно даже не забывать, просто если у тебя возникают такие порывы, стоит задуматься о том, насколько серьезны твои чувства ко мне. Да предложи мне любой, самый распрекрасный мужчина все блага мира, разве я променяла бы его на тебя?!

Услышав невольно вырвавшееся признание, Конрад нерешительно улыбнулся.

— Давай поженимся, Тина, здесь, в Кленси. Завтра или даже сегодня. Потом пойдем к Джулии, отпразднуем нашу свадьбу в доме моего отца, там, где впервые встретились.

— Ты был у Джулии?

— Да. Она ждет нас.

Потом взял ее испачканные в земле руки в свои, поднес к губам и поцеловал.

— Я люблю тебя, Тина, только тебя, прости! Я никогда не рассказывал тебе, но однажды мне пришлось пережить большое унижение: я стоял на коленях перед человеком, которого должен был бы убить за то, что он совершил. Я жалко умолял и ползал перед ним, Тина. Быть может, ты догадалась… Мне нужна была ты. Потом, вспоминая это, я не спал много ночей! Тогда я переступил через свою гордость и думал, что это самое страшное, но оказалось, что еще страшнее, поддавшись секундному порыву, переступить через свою истинную любовь.

Тина не отнимала рук. Его глаза горели, их жгучее пламя затопляло мягкий свет ее глаз. В конечном счете Конрад привык получать все, что захочет, как бы его ни ломала жизнь, он выходил из нее победителем. Но… вот только чувствовал ли он эту свою победу? Как ни странно, женщина видела перед собой вовсе не покорителя судьбы и подумала, что, быть может, должна его поддержать. Если они соединят обрывки своих крыльев, возможно, еще сумеют взлететь на вершину счастья! Но только вместе — поодиночке им уже не суметь.

Она чуть подалась вперед и прислонилась к его плечу. Он понял молчаливый жест Тины и бережно обнял ее.

— Завтра?

Она кивнула, пряча лицо у него на груди.

… Свадьба состоялась на следующий день в небольшой церкви в центре Кленси, венчал молодых отец Гленвилл. В проходе и возле дверей толпился привлеченный зрелищем народ. Здесь были и Фей, и Дорис, и Карен Холт, и Керри Миллер, Салли и Фил Смит… Последний, не отрываясь, смотрел на Тину: одетая в светло-зеленое платье, скромно улыбающаяся, сохранившая именно ту долю простоты, которая приближала ее к совершенству, она казалась ему недосягаемой, как все самые дерзкие юношеские мечты. Фей, как всегда, была угрюма, Дорис улыбалась растерянно и немного жалко, глаза Салли метали зеленые молнии зависти… Поистине ничего не изменилось!

Тина грустно улыбнулась: жаль, что здесь нет Терезы!

Она тихонько сжала руку Конрада, и он ответил пылким, благодарным взглядом.

— Конрад О'Рейли, клянешься ли ты любить эту женщину, беречь ее, почитать, лелеять в болезни и здравии, быть верным ей одной и жить с ней в священном браке, пока смерть не разлучит вас?

— Клянусь!

Тина взглянула на него с надеждой. Это происходило в то время, когда люди еще почитали Господа и священный союз, когда велика была власть слова и крепость традиций.

А Конрад внезапно подумал о том, что, после того как он причинил этой женщине столько горя, он должен был жениться и заботиться о ней, даже если бы совсем не любил. Хотя Тина — он знал — никогда бы не приняла такой жертвы.

Потом, когда все разошлись, отец Гленвилл сказал:

— Берегите любовь, дети мои, одно и то же счастье не дается людям дважды. Ваш путь еще очень долог, не потеряйте свет своих звезд, помогите друг другу, тогда и Бог не оставит вас!

Он говорил, Тина и Конрад слушали, а Дарлин отыскала взглядом Джулию Уилксон и подошла к ней. Женщины поздоровались.

— Кажется, мы однажды уже встречались на свадьбе! — заметила Джулия.

Дарлин ответила:

— Да, но, думаю, у этого брака больше шансов на будущее! Простите, вы экономка мистера О'Рейли?

— Я крестная мать жениха вашей дочери. Дарлин улыбнулась и встала рядом с Джулией.

— Пожелаем им счастья!

А в душе Тины разгоралось что-то похожее на тихий восторг, на мгновение она ощутила давно позабытое чувство восхищения жизнью, которая все-таки дается человеку не зря: такой момент случается в жизни каждого. Хотя бы один раз.

ГЛАВА VIII

Через две недели Конрад и Тина вернулись в Сидней. Конрад привез домой угрюмую, заплаканную Мелиссу, и началась обычная жизнь, которая, впрочем, вовсе не казалась таковой новоиспеченным молодоженам. Тина понемногу привыкала к положению замужней женщины и хозяйки дома и чувствовала бы себя вполне спокойно, если б не взаимоотношения с Мелиссой. Собственно, сначала отношений не складывалось никаких. Девочка упорно игнорировала новое лицо в доме и лишь после внушений, сделанных отцом, стала общаться с Тиной, но держалась натянуто, что было немногим лучше недовольного молчания. И Тина, к сожалению, не могла заставить себя испытывать к девочке материнские чувства. Нет, она не ревновала к памяти Джоан — судьба несчастной женщины вызывала в ней только глубокое сочувствие, — но любить ее дочь как родную было выше сил Тины, хотя она и жалела Мелиссу, зная, что пережил бедный ребенок в приюте Святой Маргариты.

Первое время Мелисса никак не называла мачеху, а потом стала звать просто по имени, и всех это как будто устраивало. Иногда Тина, находясь в соседней комнате, слышала, как девочка начинала оживленно болтать, смеяться, шутить с отцом, чего никогда не делала при ней. Тина прилагала все усилия к тому, чтобы они трое стали одной семьей, но ничего не получалось. Она пыталась приласкать девочку, но та неизменно отстранялась. Конрада это на первых порах не очень огорчало: он любил Тину, любил Мелиссу, каждую по-своему, и старался сгладить отношения между ними. Однако со временем обнаружился неприятный момент: его общению с Тиной мешало присутствие Мелиссы, и наоборот. Он старался быть деликатным, внимательным, нежным с ними обеими, а это было нелегко, тем более что в своей жизни Конрад не слишком много заботился о других, увлеченный проблемами собственного «я». И, как всегда, положение спасали врожденный такт и мягкость Тины.

Мелисса не смела делать резких выпадов против мачехи, потому что боялась гнева отца. Вдруг он отвезет ее обратно в приют? Девочка сильно страдала: совсем недавно она обрела близкого человека, полюбила его всей душой, получила то, о чем и не мечтала: дом, тепло и ласку, игрушки, красивые платья. Она была счастлива и ничего больше не желала, ничего! А потом появился кто-то, с кем приходилось делить любовь и внимание отца — это было невыносимо! Мелисса боялась стать лишней, ненужной, боялась панически, до боли, хотя и скрывала свои чувства под мрачноватым спокойствием. Тина это понимала и очень переживала, считая себя виноватой в том, что их отношения не налаживаются. Что же будет, когда появится свой ребенок?

А между тем время летело удивительно быстро. Тина хорошо переносила беременность; она оставила работу и все дни посвящала прогулкам, чтению и подготовке приданого для малыша. Конрад встретил известие о том, что вскоре предстоит, с радостным спокойствием и надеялся, что родится мальчик, а Мелисса… Со временем пришлось сообщить ей новость; ни Конрад, ни Тина не ожидали столь ошеломляюще-бурной реакции. Лицо девочки перекосила ненависть, и она, нисколько не таясь, со слезами на глазах воскликнула:

— Я знаю, почему у вас будет ребенок! Это из-за того, что вы занимались в вашей спальне чем-то нехорошим!

Конрад и Тина были потрясены: они не подозревали, что восьмилетняя девочка может что-либо знать о тайнах взрослой жизни. Тина смутилась до слез, а Конрад разозлился и впервые накричал на дочь.

Через пару недель об инциденте забыли, но с той поры Мелиссу точно подменили. Теперь она игнорировала не только Тину, но в ее присутствии — и Конрада. Девочка понимала, что будущий ребенок, которого она заранее ненавидела, как-то по-особому сближает ее отца с этой женщиной, между ними образуется связь, в которой ей, Мелиссе, не остается места. Конрад и Тина никогда не говорили о ребенке при Мелиссе, не желая травмировать девочку, а ей казалось, что они намеренно отдаляются от нее, дают понять, что она им теперь чужая.

Последнее время Конрад гулял по выходным с дочерью, как и раньше, вдвоем, Тина оставалась дома. Но эти редкие часы полноценного счастья без «третьего лишнего» не могли удовлетворить Мелиссу. Потом отец всегда спешил обратно к своей Тине. А она стала такой уродливой! Мелисса не понимала, как отец может с нежностью смотреть на эту расплывшуюся безобразную женщину!

Мелисса часто плакала в одиночестве. Ей казалось: когда родится ребенок, о ней совсем позабудут. Она не выносила Тину, и если женщина, жалея девочку, пыталась ее приласкать, отскакивала с шипением, точно маленький дикий зверек.

Больше всего на свете Мелисса мечтала, чтобы младенец вообще не родился, но это казалось невозможным. Уже были готовы комната и колыбель, доктор заходил через день и уверял, что все идет нормально. Конрад улыбался, Тина улыбалась, и только Мелисса ходила заплаканная и мрачная.

До рождения ребенка оставалось совсем мало времени. Необходимо было что-то придумать. И поскорее.

Тина сидела в комнате, обстановку которой подбирала по своему вкусу. Окна комнаты выходили на море и зеленые холмы, стены были окрашены в нежный кремовый цвет, здесь стояла светлая мебель и лежали пушистые ковры, заглушавшие звук шагов.

Тина улыбалась, глядя на пока еще пустую колыбель под кисейным пологом, обшитым тончайшими кружевами. Сама женщина была одета в свободное платье из мягкой голубой ткани, волосы, заплетенные в толстую косу, спадали на грудь.

В последние дни Тина всецело сосредоточилась на своем состоянии, отдалилась от окружающего мира… Сейчас она была спокойна, хотя знала, что впереди долгие часы ожидания и тревоги, потому что сколько бы ей ни говорили, что все пройдет хорошо, она все равно станет волноваться за ребенка и за себя.

Мелисса находилась внизу. Сегодня был удачный день! Четверть часа назад служанка Дилис ушла из дома. Конрад строго-настрого запретил ей оставлять Тину одну, но нынешним утром та сама послала служанку за какими-то покупками.

Вчера девочка слышала, как доктор сказал: «Не поднимайте ничего, миссис О'Рейли, и будьте осторожны на всяких лестницах и ступеньках».

Не так-то просто заставить Тину споткнуться!

Мелисса подошла к широкой лестнице и потянула за край ковра. Рывок — и мраморные ступени обнажились. Прекрасно! Мелисса поправила ковер. Теперь нужно выманить Тину из комнаты. Только бы справиться! Как бы Мелисса ни ненавидела свою мачеху, толкнуть ее руками не хватило бы решимости.

Утреннее спокойное солнце, проникая сквозь большие окна, заливало просторный пустынный ход, застланный зелеными, похожими на лесной мох коврами.

Кругом никого не было. Стояла тишина, и только часы тикали в гостиной.

Мелисса затаилась. Она копила решимость и силы. Никто ничего не должен узнать!

Она набрала в легкие воздуха, сжала кулачки, сделала испуганное лицо и что есть силы закричала:

— Тина, Тина, скорее, сюда!

Сердце выскакивало из груди. Тина могла заподозрить неладное и не прийти!

Наверху послышался легкий шум, и вскоре Мелисса узнала шуршание мягких туфель Тины.

— Что случилось, Мисси? — Голос женщины звучал испуганно.

— Тина! — отчаянно кричала девочка. — Помоги мне!

Женщина схватилась рукой за перила и стала спускаться. Мелисса почувствовала нежный аромат вербены; складки широкого одеяния Тины легко развевались, распространяя прохладу.

Когда женщина оказалась на нижних ступеньках, Мелисса выскочила из укрытия и резко дернула за край ковра. Тина пошатнулась и со следующим рывком, окончательно потеряв равновесие, упала вперед, ударившись о ступени.

Острая волна боли всколыхнула тело, а мозг пронзила страшная мысль: «Я убила своего ребенка!» Перед взором промелькнуло видение: пустая, навеки пустая колыбель!

Тина закричала, и тут же дикое пламя охватило поясницу и низ живота.

Она пыталась встать и не могла, только вытягивала руки и ловила ртом воздух.

— Помогите! — вырвался стон. — Помогите! Испуг и боль мешали до конца осознать причины случившегося, но она знала одно: то, что произошло, непоправимо!

А Мелисса исчезла. Она пробежала через холл и спряталась в библиотеке. Она не хотела слышать крики и не желала помогать Тине. Сквозь страх прорывалась ненависть, именно она помогала Мелиссе заглушить совесть.

Разом уничтожить и Тину, и младенца, снова остаться вдвоем с отцом! Но, с другой стороны, Тина может поправиться, и тогда она скажет правду. Или все, или ничего!

А Тине казалось, что внутренность ее тела разрывают острыми крючьями. Боль накатывала волнами, все сильнее, сильнее, не давая передохнуть, а потом внезапно обрушилась девятым валом и в один миг погасила сознание.

Вскоре вернулась Дилис. Девушка в испуге подбежала к распростертой возле лестницы бесчувственной Тине и попыталась ее поднять: Служанка растерялась, не зная, как привести госпожу в чувство, и не смея ее оставить, чтобы бежать за врачом.

Тина громко застонала, и Дилис в испуге опустила голову женщины обратно на ковер.

К счастью, на крыльце послышались шаги — домашний врач семьи О'Рейли явился к Тине с очередным визитом.

Вдвоем с Дилис они осторожно перенесли женщину наверх, в спальню, и доктор, чувствуя, что в одиночку не справиться, послал Дилис с запиской за двумя своими коллегами.

Те вскоре явились и, осмотрев женщину, тревожно покачали головами.

— Нужно сообщить ее мужу, — сказал один из них, — похоже, дела плохи.

А Тина ничего не слышала. Все испытанные ранее ужасы вернулись к ней и, соединившись с кошмарами настоящего, уничтожили остатки душевного самообладания и сил.

Приехал Конрад. Ему все сказали. У Тины начались тяжелейшие преждевременные роды, исход неясен, но уже сейчас возникло множество осложнений, справиться с которыми будет нелегко.

В комнату его не впустили, и он остался внизу. Его черные глаза горели, а пальцы нервно сжимались и разжимались, точно части заведенной механической игрушки. Что же это? Почему? Еще вчера все было хорошо… И тут же попытался успокоить себя: Бог не допустит того, чтобы он потерял Тину теперь, когда они наконец соединились и жили так счастливо.

А может быть, именно сейчас, когда он был доволен жизнью, видел свою цель, чувствовал свой разбег? Или это наказание за то, что он чуть было не погубил счастье Тины? Да, но жертвой избрана она! Господи, почему?! Он запутался, он понимал только, что все может в одночасье рассыпаться, растаять, как мираж.

Из дверей выскользнула Мелисса.

— Папа! — робко позвала она.

— Мисси! — Конрад обнял свою дочь. — Тине очень плохо, очень!

Девочка заглянула в глаза отца. Она никогда не видела его таким, он был встревожен, весь сжат, точно пружина, и казался мрачным, исполненным темных сил, поразительно чужим.

Мелисса испуганно посмотрела на него, и Конрад постарался улыбнуться.

— Ничего, — сказал он, рассеянно погладив девочку по голове, — будем надеяться на лучшее.

Наверху поднялась суета. Дилис бегала туда-сюда, звенели инструменты, доктора то начинали громко переговариваться, то переходили на шепот.

Время шло. Прошел утомительно-долгий тяжелый день, наступила ночь, а после в окна заглянул рассвет. Никто в доме не сомкнул глаз. Конрад сидел в холле на диване, Мелисса свернулась клубочком рядом с отцом. Вечером он и не подумал отослать ее спать в детскую, а утром позаботиться о том, чтобы она позавтракала. Мелисса сама пробралась на кухню, где кухарка сунула ей булочку и стакан молока. Всем было не до нее — она впервые ощутила себя по-настоящему забытой.

Конрад не мог сосредоточиться ни на одной мысли, не говоря уже о делах. Его по-прежнему не пускали в комнату, и он понимал: там творится что-то ужасное.

Дилис тоже не входила, хотя доктора время от времени просили ее принести или сделать что-нибудь.

Когда-то Конрад был свидетелем мучений Джоан, но то, что выпало на долю Тины, было во много раз страшнее.

Он уже знал, что ее нашли внизу, возле лестницы, с которой она упала, очевидно, потеряв сознание.

Вскоре появился один из врачей. Он взял протянутую Дилис чашку с кофе. Лицо его было хмурым, веки покраснели от утомления.

— Прошли сутки, — сказал врач в ответ на молчаливый вопрос Конрада, — дальше так продолжаться не может. Она совсем обессилела.

Конрад с трудом перевел дыхание.

— Надежда есть?

Врач ничего не ответил на это.

— Ждите, — сказал он, — я скоро приду.

Он и правда вернулся через десять минут, гораздо более встревоженный.

— Мистер О'Рейли, — начал он без всяких вступлений, — возможно, перед нами встанет вопрос, кого спасать — вашу супругу или ребенка. Вы должны решить. Скажу сразу: у нее шансов выжить намного меньше, но, если мы направим все усилия на ее спасение, ребенок, скорее всего, погибнет независимо от результатов наших попыток сохранить жизнь матери.

Конрад вздрогнул. Он совсем позабыл о существовании ребенка. Господи, он же повторяет судьбу Роберта! Теперь он по-настоящему понимал своего отца. Только у Роберта не было такого выбора, а если б был, то он, Конрад, никогда не появился бы на свет! Он все равно не смог заменить отцу свою мать, как этот злополучный младенец никогда не заменит Тину.

— Тину! — крикнул он. — Разумеется, Тину!

— Но после того, что мы собираемся сделать, у нее никогда больше не будет детей.

Конрад стиснул зубы.

— Черт с ним! Делайте что угодно, лишь бы она выжила, спасите любой ценой!

Доктор поспешно удалился, а Конрад вернулся к дочери.

— Мисси, — сказал он, — пойми, Мисси, если Тина умрет, мы с тобой останемся одни. И я, боюсь, не смогу этого пережить. Что толку жить в мире, где солнце светит сквозь вечный туман? Ты не любила Тину, я знаю, но потом, только потом ты поймешь, что была неправа, — я такое уже испытал.

Мелисса видела, что мир переворачивается. Отец уже не отец и дом не дом, счастливый и спокойный. Прошлая жизнь, до сегодняшнего дня, была все-таки лучше. Мелисса вдруг поняла, что не может радоваться, видя, как все вокруг несчастны, потому что ее жизнь была слита с их жизнью и зависела от них.

Звездой ее мира был отец, а теперь эта звезда гасла на глазах.

— А если бы я умирала? — спросила девочка.

— Было бы то же самое, — ответил Конрад.

В этот момент из комнаты Тины донесся нечеловеческий крик, а после — череда захлебывающихся стонов.

Потом все стихло.

Через полчаса доктора покинули комнату и разрешили Дилис войти.

Конрад ждал внизу ни жив ни мертв.

— Мы дали ей успокоительное, — произнес один из врачей, — она спит. Все будет в порядке, она поправится.

Конрад пошатнулся от разом отпустившего напряжения.

— Мистер О'Рейли, — сказали ему, — не хотите взглянуть на ребенка? Он жив.

Тина медленно приходила в себя. Она была страшно ослаблена, почти не чувствовала веса ни в руках, ни в ногах. Но женщина так много выстрадала, вынесла столько ужасной, нечеловеческой боли, что теперешнее состояние казалось почти блаженством. Она чувствовала сквозь забытье, как ее переодели во что-то мягкое и чистое и накрыли теплым одеялом. Потом кто-то нежно гладил ее руку и слышались чьи-то тихие голоса.

Наконец она открыла глаза. Попыталась приподнять голову, но не смогла. Тина была не в состоянии даже переменить положение тела и с трудом сумела заговорить.

Постепенно она вспомнила, что случилось. Прислушалась. Нет, ребенка в ней уже не было. Значит, он родился? Или… умер?

Она застонала, и тут же увидела лицо склонившегося над нею Конрада.

— Тина, милая, все хорошо.

— Ребенок, — прошептала она.

— Он жив, с ним все в порядке.

— Кто?

Конрад улыбнулся.

— Мальчик.

Тина закрыла глаза. Потом встрепенулась.

— Где он?

— В соседней комнате. Спит.

— Сюда! — простонала она. — Принеси его сюда!

— Не сейчас, дорогая.

Тина заплакала.

— Он умер! — Ее голос был тонок и слаб. Конрад погладил ее руку.

— Нет, милая, нет!

— Конни! — По лицу ее текли слезы. — Пожалуйста!

Конрад, испугавшись, вскочил и велел Дилис принести ребенка.

Тина попыталась заглянуть в крошечное личико.

Конрад на мгновение отвернулся, чтобы скрыть невольно подступившие слезы. Потом снова приблизился к ее изголовью.

— Спасибо тебе! Трудно представить, чего это стоило!

— Конни, — собрав последние силы, надрывно прошептала Тина, — пожалуйста, пусть он будет здесь, со мной! Не уноси его, я боюсь!

— Не надо бояться, — мягко произнес он, — мальчик здоров, ты поправишься. Все позади.

Но Тина не могла успокоиться. Она вся дрожала.

— Где Мелисса?

— Внизу. Мы все переживали за тебя. Как это случилось? Тебе стало плохо?

Тина помолчала — она что-то обдумывала. Потом сказала:

— Да. У меня закружилась голова, и я не удержалась на лестнице.

Конрад дотронулся губами до ее лба.

— Если бы я знал, что это может случиться, то не оставил бы тебя ни на минуту. Я бы не вынес такой потери, я слишком сильно тебя люблю.

Тина молчала. Он изменил ей накануне свадьбы, она произнесла слова прощения — считал ли он, что этим все исчерпано? После они никогда не заговаривали об этом… Он женился вопреки желанию своей маленькой дочери, сделал Мелиссу несчастной и тем самым — что всего ужаснее — стал косвенным виновником того, что произошло с его женой и сыном. Тина закрыла глаза, точно этим можно было спастись от взгляда на действительность. Она чуть не умерла, а с нею — ее ребенок, о котором она столько мечтала. Понимал ли он, как долго пришлось ей возрождать свою любовь! Она делала это не впервые и всякий раз не верила в счастливый исход. А может, именно вера и спасала ее? Кто знает! Догадывался ли Конрад, как много она пережила, переборола в своей душе, не ради себя — ради него?

Это будет последняя жертва.

«Я ничего не скажу, — подумала Тина, — он никогда не узнает правду, во всяком случае — от меня. Пусть в моей душе тоже будет тайная темная комната, в которую никто не войдет, и ключ от нее будет лежать там, далеко-далеко, в глубине моего сердца. Я не смогу причинить ему боль, потому что этим раню и себя. А в моей жизни хватит страданий».

Через три недели Тина смогла сидеть в постели, прислонившись спиной к подушкам. Ребенок спал рядом в колыбели: женщина так и не позволила его унести. Она требовала, чтобы Дилис ночевала в этой же комнате, и на ночь запирала дверь изнутри. Конрад не понимал причин странного поведения жены, но Тина была настолько издергана, ослаблена, так нервничала по малейшему поводу, что никто не пытался с нею спорить.

Конрад вошел в комнату, и Тина подняла зеленовато-серые глаза. Они стали еще глубже, еще прекраснее, хотя сама она страшно похудела. Губы были бледны, и кожа на лице и теле казалась восковой.

Конрад безмолвно взял ее руку, бессильную, тонкую, белую, точно выточенную из мрамора, и застегнул на запястье дивный бриллиантовый браслет, без сомнения стоивший целое состояние.

— Мой подарок, — сказал он, — в честь рождения сына. Ты не должна больше плакать, Тина! Я подумал, что этот браслет похож на застывшие слезы… А живых слез больше не нужно! И я сделаю все, чтобы их не было, обещаю!

Тина грустно улыбнулась.

— Спасибо! Я никогда его не сниму.

Она подумала о том, что если соединить невидимой нитью слезы, которые она пролила за двадцать шесть лет жизни, пусть даже не все, лишь самые-самые горькие, получилась бы длинная-длинная нить, из которой можно было бы сделать браслеты и бусы для сотен женщин, хотя у каждой из них нашлось бы не меньше собственных слез и печали, — слез, окропляющих эту грешную землю, чистых и прозрачных, как святая вода, и печали, плывущей над миром по небу, как вечерний туман.

Когда-то Роберт О'Рейли сказал, что человек, случается, способен тонко чувствовать красоту искусства и при этом совершенно не воспринимать боль близких людей. Она ему не поверила. Она видела Конрада, создателя прекрасной музыки, возвышавшей и очищавшей душу; ей казалось, что такой человек должен быть почти что святым. Потом она догадалась: да, он знает природу людей, знает, о чем они думают, какие испытывают чувства, и сам может гораздо глубже других смертных прочувствовать, но только… что-то свое. Он многое понимает. Но только понимать — не значит сочувствовать, не значит любить.

Он видит мир по-своему, пропуская все явления окружающей жизни через себя, точно нитку сквозь игольное ушко; он иногда сливается с миром — тогда в душе его оседает некий сплав, из которого и рождается преображенная, причудливая, непонятная и невообразимо прекрасная форма жизни — его музыка. И он один из тех, кому судья за все один лишь Бог, дающий и отнимающий свет разума, и веру в себя, и то нечто, равное жизни, что зовется способностью творить.

Женщина тронула рукой колыбель. Потом попросила:

— Конни, пришли мне Мелиссу.

Тина не видела девочку все это время и сейчас, говоря по правде, не желала встречи. Но больше оттягивать было нельзя.

Мелисса несмело вошла и закрыла дверь.

— Подойди, — сказала Тина.

Девочка приблизилась. Женщина кивнула на стул.

— Садись.

Смуглое личико Мелиссы было серьезным, и даже вечно живущая в ее глазах безлунная ночь не смогла скрыть того, что их наполняло, — страха.

А Тина вспоминала малышку на руках у Джоан и не верила, что это та самая девочка.

— Ты должна выслушать то, что я скажу, — собравшись с силами, произнесла женщина, — это очень важно, Мелисса.

Девочка молчала, не двигаясь и смотрела прямо в серые глаза Тины.

— Мне двадцать шесть лет, — начала Тина, — и я пережила очень-очень многое! Ты еще маленькая, тебе не понять, но, поверь на слово, это так. Ты тоже немало испытала, и мы могли бы стать близкими людьми, относиться друг к другу бережно. Я помню тебя маленькой, Мелисса, я знала твою мать — она была очень хорошей женщиной, и мне бесконечно жаль, что ее уже нет. Люди не должны умирать в столь раннем возрасте, это несправедливо! Смерть ничем нельзя оправдать, так же как и страдания.

Я случайно нашла тебя в приюте, несчастную, заброшенную. Если бы ты не имела отца, я обязательно взяла бы тебя к себе, воспитывала как родную дочь, и мы, наверное, полюбили бы друг друга. Но случилось иначе… Поверь, Мелисса, я пыталась сделать все, чтобы тебе было хорошо. Если ты считаешь, что я когда-то поступала неправильно — прости! Я никогда не старалась встать между тобой и твоим отцом, я знала, как он любит тебя, и хотела, чтобы мы все стали единой счастливой семьей. Я так мечтала о счастье, Мелисса! Ты ошибалась, когда думала, что из-за меня отец разлюбит тебя. Любовь не меняется на любовь, так же как жизнь на жизнь! Мелисса, я не могу больше бороться, ни за что и ни с кем, у меня не осталось сил, я желаю только покоя! Знаешь, только в одном мне везло: я всегда знала, почему несчастна. Иные люди страдают, не понимая себя, не ведая, что с ними: быть может, им еще тяжелей! По моему мнению, страдания не ожесточают нас и не делают лучше, они просто заковывают сердце в камень, где ему труднее биться, потому что оно живое. Можешь считать, что ты добилась своего, победила. Я готова забрать мальчика и уехать туда, где родилась, где живет моя мама. Конечно, я никогда не смогу объяснить твоему отцу, почему так поступаю, но если другого выхода нет… Я не скажу ему правду о том, как и почему едва не умерла. Он слишком любит тебя, и ему сложно будет пережить подобный удар. Да и тебя мне жаль: твоя жизнь только начинается, и ты так мало видела любви… Может быть, в этом и есть причина твоего поступка? К сожалению, я еще больна и не могу никуда ехать, поэтому хочу попросить тебя — не трогай моего сына, не убивай его! — Тина сидела неподвижно, прямо, ее голос звучал ровно, но по лицу текли слезы. — Это мой первый и последний ребенок, другого мне уже не родить. Я не переживу, если с ним что-то случится. Я возьму его и уеду, обещаю тебе! Я устала так жить, я больше не хочу испытывать боль! И хотя на душе моей страшные метки, я сумела бы в последний раз понять и простить тебя! Постараться забыть то, что случилось, и полюбить как родную…

— Я должна звать тебя мамой? — пролепетала Мелисса.

Тина заглянула в ее глаза, пытаясь понять, что ею движет, и произнесла:

— Это необязательно.

— Если ты хочешь, я буду звать тебя так, — сказала девочка, — не уезжай. Я не трону твоего ребенка. Прости.

— Иди сюда, — прошептала Тина, — он сын твоего папы, а значит, твой брат. Посмотри, как вы с ним похожи! Я обещаю сделать все, чтобы ты не чувствовала себя забытой и обделенной любовью! Но ты должна верить в то, что я хочу тебе только добра, и не бежать от моей любви.

— Хорошо, мама, — сказала Мелисса, и Тина, нервы которой были еще не в порядке, зарыдала.

Она протянула руки по покрывалу, и Мелисса нерешительно прильнула к ней: ее черные локоны смешались с русыми волосами Тины.

«Только потому, что ты так похожа на Конрада, только потому, что ты дочь той безвинной, погибшей страшной смертью женщины, я готова простить тебя и принять обратно в свое сердце, — думала Тина, — и еще потому, что ты все-таки ребенок, которому нужна любовь и нужна семья».

ГЛАВА IX

Человек легко поднимался по склону зеленого холма, и ему казалось, что души листьев, цветов и трав тихо поют, приветствуя его. Он ступал на эту землю с таким чувством, с каким входят, наверное, во врата рая.

За те долгие годы, что он провел вдали от дома, ему часто снились Австралия и Сидней, совсем не такие, какими они были на самом деле, и он больше всего на свете мечтал увидеть их наяву. Он улыбался, прищурив глаза от яркого солнца, изливавшего на землю потоки света, и ветер нетерпеливо трепал его светлые волосы. Родной край, как и мать, дается природой, судьбой, это то, что взращивает тебя, делает таким, каков ты есть, что всегда примет тебя и простит; то, от чего никогда не уйти навсегда, о чем помнишь, как бы далеко ни находился, к чему возвращаешься, потому что возвращение к началу неизбежно.

Совсем недавно молодому человеку исполнилось двадцать девять лет, и он готовился, вернувшись домой, начать новую жизнь. Это был Даллас Шелдон.

Он упивался тем, что видел. Он наконец приехал в страну своего детства и своей любви, вернулся к самому себе.

Он выздоровел, если не совсем, то, по крайней мере, почти. А до этого… Он много раз хватался за надежду, и много раз она ускользала от него.

Даллас лечился во Франции и последние полгода провел на одном из лучших курортов.

Он улыбался, как ребенок, и в то же время глаза его казались глазами человека, который по внутреннему ощущению был, возможно, старше своего истинного возраста: в их изумрудной глубине хранились следы пережитой боли.

Он шел сам, своими ногами, без помощи костылей или трости, и это была ожившая мечта, то, во что он когда-то уже перестал верить.

Австралия, чудесная Австралия, страна высокого солнца и синих морей! Даллас знал, что такие чувства священны, ибо тот, кто всю жизнь любил один край и одну женщину, сохранил свою душу. Можно любить не однажды, но каждое новое чувство — как новая вера: оно меняет нас, дает новый образ мыслей, дарит новые глаза, переселяет в другую жизнь.

Был самый разгар жаркого австралийского лета, все таяло и млело под палящим солнцем.

Даллас без труда нашел дом Конрада О'Рейли — внушительное сооружение из светлого камня, окруженное пышным садом.

В глубине тенистых кустов на низкой скамейке сидела женщина с маленьким ребенком на руках. Даллас, разумеется, не узнал в привлекательной молодой незнакомке несчастную, замученную бандитами девушку, которую он нашел когда-то в диком, непроходимом страшном лесу.

Он остановился.

— Добрый день, мэм!

Тина вскинула большие, бриллиантово-серые глаза.

— Здравствуйте, сэр!

Он улыбнулся, и она ответила на улыбку, инстинктивно проникаясь доверием к человеку, в котором угадывала натуру, чем-то сходную со своей.

Тина провела гостя в дом, вскоре приехал Конрад, и изумленной радости всех троих не было предела.

— Если бы ты знала, Тина, каким счастьем было для меня получать письма Далласа. Сначала, когда он смог сидеть, потом — вставать на ноги, а после — передвигаться на костылях, — говорил Конрад жене.

— Я перенес несколько сложных операций, но все кончилось хорошо, — ответил Даллас, и собеседники могли только догадываться по мимолетному выражению его лица и глаз, чего стоило это возвращение к полноценной жизни.

Он не стал задерживаться у Конрада и Тины, пообещав зайти на днях и тогда рассказать обо всем подробно.

— Приходите в воскресенье к нам на обед, — сказал Конрад, — отпразднуем ваше возвращение.

— Нашу общую победу! — улыбнулся Даллас, и эта проникновенная искренняя улыбка мягким отсветом легла на лица стоящих перед ним людей.

Через день Тина решила проехать по ближайшим магазинам. Бывшая провинциалка и скромная учительница постоянно забывала, что теперь она — богатая молодая леди, имеющая возможность делать дорогие покупки. Она редко куда-либо выезжала, поглощенная заботами о детях, охотнее всего проводила время дома, с семьей. Но сегодня необходимо было выйти из дома: через неделю после запланированного обеда с Далласом Конрад собирался наконец дать прием по случаю появления на свет своего наследника. Торжество давно откладывалось, больше ждать не было смысла, и теперь Тина нуждалась в новом туалете.

Мелисса увязалась с нею, они то и дело останавливали экипаж, девочка поминутно просила купить то одно, то другое, и вскоре сиденье оказалось заваленным коробками.

Они остановились в своеобразном торговом центре Сиднея и, оставив карету, пошли пешком. Тина держала Мелиссу за руку, а другой обмахивалась веером. Дело шло к полудню, и жара становилась нестерпимой.

— Пожалуйста, вернемся! — задыхаясь, произнесла Тина, но неутомимая Мелисса тянула женщину в темную духоту магазинов.

— Мама, смотри, какие шляпки! — воскликнула девочка, заметив очередную витрину. — Зайдем?

— Но это для взрослых леди! — пыталась возразить Тина.

— Тогда купишь себе!

Конечно, Тина хотела иметь красивую модную шляпку, но заходить куда-либо еще было выше ее сил.

Она подняла глаза на раскаленное небо, яркость которого, казалось, еще усиливало безжалостное сияние жгучего солнца. Потом взгляд опустился ниже, и женщина заметила вывеску, на которой рядом с модным словом «салон» вместо имени какой-нибудь француженки красовалась прежняя фамилия Тины — «Хиггинс». Интересное совпадение!

Тина на мгновение замерла. Потом взялась за дверную ручку.

Звякнул колокольчик, и приветливо улыбающаяся девушка поспешила навстречу клиентке.

— Добрый день, мэм!

— Здравствуйте…— растерянно произнесла Тина, оглядывая пространство магазина.

Здесь было прохладно. Серебристо-серые сумерки приятно успокаивали взор после зрелища сверкающих улиц, где все: окна, стены, крыши домов, мостовая, небо — отражало солнце.

Тина чувствовала, как остывает разгоряченное тело. Мелисса притихла, с любопытством разглядывая десятки моделей, выставленных на обозрение клиентов.

Они зашли в час затишья — больше в салоне не было ни души.

— Желаете заказать шляпку, мэм? — почтительно произнесла девушка.

— Да, — смущенно промолвила Тина. Она не привыкла, чтобы с нею обращались как с состоятельной леди.

— Пройдите, пожалуйста, сюда!

Тина подошла, и началась обычная процедура общения продавщицы с желанной покупательницей, закончившаяся тем, что Тине упаковали две коробки с прелестными шляпками, черно-красной и голубой, а еще одну, роскошную, белого цвета, пришлось заказать.

— Заходите на следующей неделе, в среду, мэм, — сказала девушка, провожая клиентку до дверей, — все будет готово. Всего доброго вам и мисс! — Она улыбнулась Мелиссе.

— А для девочек у вас ничего нет? — спросила Тина.

— Мы можем сделать по заказу.

Тина остановилась. Ее мысли внезапно переключились на другое.

— Простите, мисс, у вас на вывеске написано «Хиггинс»…

— Да, мэм. Это фамилия владелицы мастерской.

Хиггинс — распространенная фамилия… Но что-то не давало Тине уйти.

— Я бы хотела ее повидать.

Улыбка сползла с лица девушки.

— Что-нибудь не так или…

— Нет-нет! — успокоила Тина. — Просто я давно разыскиваю человека с такой фамилией.

— Как ваше имя? — спросила девушка. — Я доложу хозяйке.

— Тина. Тина Хиггинс, — сказала женщина.

Девушка бросила на нее удивленный взгляд и скрылась. Потом вернулась и провела Тину с Мелиссой по коридору к дверям какой-то комнаты.

— Войдите.

Тина открыла дверь. Темные панели, шкаф, заваленный тканями, на стене — эскизы.

За большим столом с чернильницей и кипой бумаг сидела Тереза и смотрела на нее во все глаза.

Перед столом стоял стул для посетителей, и Тина обеими руками до боли вцепилась в его спинку. Мелисса с любопытством выглядывала из-за спины своей приемной матери.

— Тесси…

— Тина?!

Они были так растеряны, что не сразу опомнились. Однако Тереза вскочила на ноги, и Тина заключила ее в объятия.

— Тесси, это правда ты?!

— Тина!

Сестры не виделись одиннадцать лет. Они не могли прийти в себя. Тина улыбалась сквозь слезы, с радостным изумлением глядя на сестру. Тереза, хотя и повзрослела, но в общем осталась почти такой же! А она сама? Во взгляде сестры женщина видела удивление и подумала, что, вероятно, изменилась больше, чем привыкла предполагать.

— Куда ж ты пропала, Тесси? Я столько искала тебя! Почему ты ни разу не написала мне и маме?! — шептала Тина непослушными губами, и в словах ее не было упрека, только вопрос: она заведомо все простила сестре.

— Как она? — спросила Тереза, отводя с разрумянившегося лица пышную прядь волос.

— Мама в Кленси. Стала чаще болеть. Она больше всего на свете хотела бы увидеть тебя.

— Я приеду.

— Сестренка! — Тина снова обняла ее и заметила недоверчивую улыбку. Очевидно, Тереза отвыкла от такого обращения. Тине стало не по себе, но, к счастью, в следующую минуту все изменилось.

— Я так рада, Тина, — прошептала Тереза, — просто не верится, что это ты!

И Тине показалось, что у сестры в этот момент гора упала с плеч: быть может, впервые за многие годы она получила миг передышки, возможность побыть самой собою, той, какой она всегда ощущала себя в глубине души.

Тереза смотрела на сестру. Какой элегантной стала Тина! Серое платье, простое, но со вкусом сшитое, тончайший белый шарф, туфли из крокодиловой кожи. И обручальное кольцо. Значит, Тина замужем? Но у нее все та же немного застенчивая улыбка, она держится так же просто, и в лице, в глазах осталось что-то от той девочки из Кленси. Как она жила все это время? Сколько всего, должно быть, произошло!

А с нею? Она завоевывала мир и платила, потому что нужно платить за все. А поскольку у нее ничего не было, каждый раз приходилось отдавать частички собственной души. И все же в ней тоже жило прошлое, иначе она не могла бы сейчас так просто говорить с Тиной и смотреть ей прямо в глаза.

Они вспоминали Кленси, отсвет заката над медленно засыпающим миром и свой последний разговор. Тогда перед ними было будущее. И вот теперь они встретились в нем.

Тина улыбалась, глядя на Терезу. Сколько она искала ее и не могла найти, и вот теперь судьба без всяких усилий сама открыла двери. Для всего в жизни есть свой назначенный миг. Нужно только уметь ждать.

Тереза подошла к Мелиссе.

— Иди в салон и скажи Розе, что я позволила тебе примерить любые шляпки.

Мелисса посмотрела на незнакомку, в глазах которой было что-то такое, что ее нельзя было не послушаться.

— Я скоро приду, Мисси, — сказала Тина, на мгновение притянув девочку к себе.

— Неужели это твоя дочь? — спросила Тереза, проводив Мелиссу взглядом.

— В общем, да. Это дочь моего мужа от первого брака, — пояснила Тина, — его первая жена трагически погибла.

Взгляд Терезы упал на бриллиантовый браслет сестры.

— А ты, как видно, стала важной дамой!

Тина смущенно улыбнулась.

— Ну что ты! Это муж подарил мне в честь рождения сына.

— У тебя сын? Сколько ему? — Глаза Терезы сверкнули, и Тина вспомнила то чистое, яркое пламя, которое впервые увидела в глазах сестры в Кленси во время последнего памятного разговора.

— Семь месяцев.

— Моему девять лет, он учится в школе, — сказала Тереза, и в ее словах Тина почувствовала гордость.

— Тесси! Значит, у меня уже такой племянник! Буду счастлива познакомиться с ним и… с твоим супругом.

— У меня нет мужа, — ответила Тереза и усмехнулась. — Я родила Барни вне брака. Как это говорят, нагуляла.

Тина смутилась.

— Это было основной причиной того, что я не давала о себе знать, — добавила Тереза, и ее темные глаза вновь вспыхнули.

— Но главное, ты не одна, — нашлась Тина и ласково дотронулась до руки сестры. — Разве мы с мамой осудили бы тебя, Тесси!

— Не знаю, — ответила Тереза. — Но все равно, спасибо, Тина.

— У тебя шикарный салон! — улыбнулась Тина. — Ты сумела добиться такого успеха! Сама рисуешь… Я и не знала, что ты умеешь рисовать.

— Человек часто не знает, на что способен! — невесело засмеялась Тереза.

Да, она действительно кое-чего добилась. Мастерская приносила хороший доход. А успех? На пути к успеху нет остановок. Тереза завершила определенный этап и хотела двигаться дальше. Но куда? Возможно, следовало свернуть на другую дорогу, — дорогу, которой у нее пока не было? Да, она завоевывала мир, а получила обычный мирок, не дававший ощущения счастья, и стоил ли он той цены, которую пришлось за него заплатить? Она постоянно чувствовала себя так, словно взяла у кого-то взаймы жизнь и пыталась жить ею, как своей собственной. Она продолжила чужое дело и ежечасно ощущала сопротивление судьбы, какую-то фальшь во всем, что бы ни происходило, жизнь казалась собранной из кусков, лишенной настоящего смысла.

Несмотря ни на что она осталась той, кем всегда была, а потому не смогла проникнуть ни в какое другое общество. Она по-прежнему обслуживала богатых дам, смотрела на них со стороны, наблюдала за их жизнью, которая была для нее совершенно чужой. Единственной настоящей подругой Терезы оставалась все та же Айрин, а главной радостью, самым близким, любимым существом стал сын Барни. Тереза отдала мальчика в хорошую школу, гордилась его успехами в учении, радовалась тому, что он такой ласковый и послушный. Тереза могла бы давным-давно поменять жилье, но продолжала жить в своей старой уютной квартире. Она купила себе нарядные платья и шляпки, но они лежали в шкафу, потому что их просто некуда было надеть, да она и не шла ей — эта одежда аристократки. Терезе вовсе не хотелось того, к чему она прежде так стремилась, смыслом ее жизни стало совсем другое, то, что она раньше отвергала.

И все чаще ей хотелось продать мастерскую, забрать Барни и уехать куда-нибудь далеко-далеко, поселиться среди зеленых просторов и жить тихой спокойной жизнью, к которой тянулась ее усталая душа.

Как это случается в первую минуту после долгой разлуки, когда нужно рассказать, по существу, всю свою жизнь, Тина и Тереза перескакивали в разговоре с предмета на предмет. Но обе вспоминали юность. По-разному, с разным чувством. Для Тины это была пора романтики, первой любви, а для Терезы — время разочарований. Далеко не все хотят вернуть свою юность такой, какой она была, ибо для многих это сложная пора преодоления первых трудностей взрослой жизни, расставания с иллюзиями и нелегкий путь обретения себя.

Последующие дни явились продолжением первой встречи. Жизнь убежала так далеко вперед, и требовалось столько поведать друг другу, осмыслить, вновь пережить! Тина и Тереза сидели, взявшись за руки, и говорили, говорили… Тина ничего не утаила от сестры, тогда как Тереза, привыкшая к осторожности, и отчасти — из чувства стыда, была менее откровенна.

Разумеется, были слезы радости и боли, немало удивления и — ни капли обид. Обе сознавали, что изменились, и радовались, что не настолько, чтобы не суметь поговорить, как в прежние времена, и понять друг друга.

Тина была очарована своим племянником, и Барни, милый, немного застенчивый мальчик, тоже мгновенно потянулся к ней.

Терезу поразило великолепие дома, в котором жила сестра, а также в немалой степени — ее замужество. Она удивилась, что Тина сумела увлечь такого богатого, привлекательного мужчину. Конечно, она всегда считала Тину красавицей, но… То, что кажется жемчужиной в Кленси, в Сиднее превращается в обыкновенную песчинку, хотя, разумеется, случается и наоборот.

Тереза знала, что никогда не сможет признаться сестре в том, что всегда мечтала встретиться с нею тогда, когда станет чем-то лучше: красивее, богаче, добьется успеха… И теперь видела, что так и не сумела перегнать Тину, и, как ни странно, дело совсем не в том, что сестра богата, все так же красива, имеет мужа, семью… Просто в Тине было и сохранилось нечто такое, чего ей, Терезе, никогда недоставало и чего она так и не смогла приобрести. Какое-то внутреннее очарование, трогательная простота сердца и чистота души.

Конрад тоже изумился. Он ожидал увидеть высокую симпатичную блондинку, а вместо этого встретил темноволосую миниатюрную особу, наделенную светившимся в глазах упрямством и странной смесью стеснительности с уверенностью в себе. Тина предложила мужу пригласить Терезу на воскресный обед за компанию с Далласом.

— Думаешь, Даллас и Тереза заинтересуются друг другом? — спросил Конрад, и это следовало понимать так: «Неужели ты полагаешь, что Даллас станет ухаживать за Терезой?»

— Не знаю, — ответила Тина. — Я чувствую, что Тесси очень одинока, мне хочется, чтобы она с кем-то пообщалась… Даллас не женат, и, кажется, у него никого нет. Я буду чувствовать себя неловко, если мы пригласим их поодиночке и каждый из них будет смотреть на нас двоих…

— Хорошо, Тина, поступай, как считаешь нужным.

Тина сказала Терезе, что на обеде будет молодой человек, знакомый Конрада.

— Он очень приятный и симпатичный. Недавно вернулся из Европы.

— На такого я вряд ли произведу впечатление, — задумчиво произнесла Тереза.

— О, нет, не думай, он очень простой!

— Хочешь выдать меня замуж? — усмехнулась Тереза.

— Нет, Тесси, просто считаю, вчетвером нам будет веселее.

Тереза улыбнулась, разгадав наивную хитрость. Что ж, жизнь продолжается. Ей еще может повезти и в этом. Почему бы и нет?

— Хорошо, я не против.

Тереза пришла первой. Вопреки настояниям Тины она не привела Барни, и та поняла, что сестра стала намного упрямее и в своей жизни давно уже руководствуется только собственными соображениями.

Они прошли в верхний зал, где был накрыт стол и витало ощущение праздника. Дверь на балкон была открыта, и из сада доносилось щебетание птиц.

Тереза прогулялась по залу. Розовая скатерть, белоснежные салфетки, тонкое стекло, фарфор. И кругом полным-полно ваз с цветами, преимущественно белыми розами.

Тереза посмотрела на сестру. Тина выглядела очень хорошо: серебристо-белое платье с букетиком цветов у корсажа, в волосах — мелкий жемчуг, на руках — серебряные браслеты. В ушах покачивались серебряные серьги — давний подарок матери. Тереза сразу его узнала.

Тина легко передвигалась по просторному помещению, проверяя, все ли правильно расставлено и накрыто. Она взяла две вазы и поменяла местами.

— В доме, наверное, полно слуг? — поинтересовалась Тереза.

— Да, хватает.

— А я так и не наняла служанку, — сказала Тереза. — Не хочу видеть рядом чужого человека. Впрочем, ты же знаешь, у меня очень маленькая квартира. А вообще, должно быть, интересно, когда тебе прислуживает много людей?

— Я не люблю и не умею отдавать распоряжения. Но дом большой, дел много, и Конни считает, что нам необходимо иметь достаточно слуг. Он хочет, чтобы к нам переехала Джулия Уилксон, я тебе о ней рассказывала, и командовала прислугой, а я бы занималась только детьми.

Тереза помолчала с задумчивостью.

— Из тебя, безусловно, получится идеальная мать. Ни подзатыльников, ни шлепков… Ты сумеешь сделать своего сына счастливым.

— Да, я очень хочу, чтобы Барри был счастлив. И Мелисса, конечно, тоже. Послушай, Тесси, — Тина повернулась к сестре, — если хочешь купить дом, квартиру, словом, если нужны деньги, мы дадим сколько надо. Я давно хотела предложить, просто стеснялась.

— Деньги? Зачем? Я достаточно зарабатываю и почти все кладу в банк на имя Барни. Когда-нибудь у него появится заветная мечта, может быть он захочет учиться дальше, и я хочу, чтобы он имел возможность исполнить свои желания.

— Мы с Конни тоже будем рады помочь ему в этом.

— Знаю. Спасибо, Тина.

Ее лицо вдруг стало грустным.

— Тесси, а у тебя есть заветная мечта? — спросила Тина.

— Теперь уже нет. Впрочем, иногда мне хочется уехать куда-нибудь в Восточную Австралию и поселиться там, вдали от всей этой суеты.

— И ты не будешь скучать по Сиднею?

— Мне кажется, нет.

Тина вспомнила свою, жизнь у миссис Макгилл. Да, ей тоже хотелось убежать от всего и ото всех. Выйдя замуж, она послала старой даме письмо с рассказом о своей жизни, а также сообщила ей, что дочь Джоан жива. Миссис Макгилл ответила. Она просила Тину навестить ее и привезти Мелиссу. «Все, чем я владею, принадлежит дочери Джоан, — писала миссис Макгилл, — и я хочу увидеть девочку перед своей смертью. А тебя, Тина, я вспоминала гораздо чаще, чем ты можешь себе представить. Даст Бог, все, что я сумела сделать за время жизни в Австралии, не пойдет прахом…»

Тина также убедила Конрада написать Джону Россету в Сан-Франциско. Она была поражена, узнав, что он все еще не сообщил отцу Джоан, что его единственная внучка не погибла.

— Это же будет для него как свет в окошке! — говорила она. — Неважно, какие у вас были отношения! Представь себе, сколько он пережил, у него же никого не осталось!

— Если он потребует отдать ему Мелиссу, — сказал Конрад, — я не соглашусь.

— Она сможет часто навещать его, — успокоила Тина, — или пусть он приезжает к нам.

Эта мысль не очень понравилась Конраду, но письмо он отправил. Он, по возможности, старался не возражать Тине, исполнять любые ее желания, она это знала. Но она оставалась верной себе и никогда не злоупотребляла его терпением и вниманием. Она старалась быть прежней, милой, ласковой, доброй. Хотела жить новой жизнью, радоваться, мечтала забыть все плохое…

Тереза вернула ее к действительности, сказав:

— Наверное, ты делаешь все так, как велит Конрад?

— Вовсе нет. Как правило, мы стараемся прийти к общему мнению.

— Я бы ему не простила, — сказала Тереза, глядя сестре прямо в глаза, — такое нельзя прощать!

В ее взгляде было столько твердости, что Тина на мгновение пожалела о том, что в порыве откровенности все рассказала сестре.

— Ты меня осуждаешь?

— Нет. Это же твоя жизнь. Я сама редко поступала правильно.

— И все же в глубине души не можешь меня понять?

— Не знаю. — Тереза взяла ее за руку. — Ты же счастлива, правда?

— Да, Тесси. Я получила все, что хотела. Вышла замуж за любимого человека, у меня есть сын и все, что нужно для счастливой жизни.

Тина улыбалась, и Тереза рискнула спросить:

— Но если б ты знала, что ждет тебя на пути к этому счастью, то согласилась бы пережить все это ради того, что имеешь теперь?

— Никогда! Ни за что на свете!

И Тереза отпрянула, заметив, что лицо Тины залито слезами.

— Ради Бога, прости! — пробормотала она.

—Ничего, — ответила Тина, вытирая слезы тыльной стороной ладони, — я же правда счастлива, Тереза, и это главное. Просто иногда мне кажется, что я вижу зеленые листья деревьев, присыпанные только что выпавшим холодным сверкающим снегом. Я однажды видела такое. Да, красиво, необычно, волшебно, но при этом такое странное чувство… Я даже не могу объяснить… Какая-то несоединенность отдельных явлений жизни, где-то там, в глубине души, беспомощность а иногда… просто страх.

— А Конрад? Он знает?

— Да. Он один может успокоить меня. Кроме того, теперь у меня есть ты.

Тина глубоко вздохнула и улыбнулась, уже совсем по-другому.

— В таком случае все будет хорошо?

— Конечно, Тесси. И у меня, и у тебя. Идем? Повинуясь желанию Тины, Тереза прошла в детскую и заглянула в колыбель.

— Ну как? — спросила Тина. Тереза пожала плечами.

— Он еще не стал личностью. Пригласи меня в гости лет через двадцать, тогда я тебе скажу.

— Через двадцать? Страшно даже представить!

Они обе рассмеялись и вернулись в зал. Там ждали Конрад и Мелисса, одетая в одно из самых нарядных платьев. В ее черные волосы была вплетена алая роза. Мелисса поздоровалась с Терезой.

— Ты сегодня очень красивая, — сказала та, хотя на самом деле девочка ей не нравилась. Тереза считала, что Мелисса чересчур своевольна и упряма, а потому еще доставит немало хлопот. Но Конрад О'Рейли, как видно, очень любил свою дочь.

— У Терезы прелестный сын, — заметила Тина, — жаль, ты не взяла его с собой, Тесси.

— В другой раз… Да, он хороший мальчик, ни в мать, ни в отца.

— Что ж, — улыбнулся Конрад, — и такое бывает.

Потом посмотрел на жену. Тина знала этот взгляд, Конрад часто так смотрел в последнее время. Так, точно спрашивал: «Ничего не случилось, Тина? Все в порядке? Тебе хорошо?»

Она широко улыбнулась, отгоняя его настороженность. Сегодня праздник, и ей хотелось быть веселой.

— Где же ваш знаменитый приятель? — поинтересовалась Тереза. — Он, наверное, не придет.

— Нет, он обещал, — сказала Тина. — И он вовсе не знаменит. Если хочешь знать, ты куда более известный человек.

В холле послышались шаги.

— Это Даллас, — сказал Конрад.

Тереза вздрогнула и застыла на месте. Что это, совпадение?

В это время вновь прибывший вошел, и все взоры устремились на него. Даллас был хорошо одет и держался с такой же спокойной уверенностью, как и прежде.

Он стал намного старше, но был красив, так же как и Тина, простой, ненавязчивой, не бросающейся в глаза красотой.

Они с Терезой, не отрываясь, смотрели друг на друга.

— Моя сестра, мисс Хиггинс, — сказала Тина, — а это…

— Мы знакомы! — вырвалось у Далласа.

Тереза улыбнулась неуверенно и чуточку жалко. Ее смуглое лицо пылало.

Даллас подошел и поцеловал руку Тины, а потом — кончики дрожащих пальцев Терезы.

Конрад и Тина переглянулись. Наступило замешательство.

— Прошу садиться, — пригласила Тина, надеясь разрядить обстановку и незаметно отвечая пожатием плеч на молчаливый вопрос мужа.

Все заняли свои места. Даллас натянуто улыбнулся.

— Мы знаем друг друга еще с юности. Знаете, жили в одном квартале и пару раз встречались. Думаю, потом мисс Хиггинс вам все объяснит.

— Даллас…— тихо выдохнула Тереза, улучив момент, когда Тина обратилась к Конраду, — я думала…

— Вы не единственная, кто так думал, — спокойно произнес Даллас, и Терезу обожгли его взгляд и слова.

К своему изумлению, она не сдержалась, несмотря на то, что рядом были ничего не понимающие люди: по лицу побежали слезы. Она была так растерянна, что даже не выбежала из комнаты, как это обычно бывает в таких случаях.

Господи, да наяву ли все это?! Человек, которого она давным-давно вычеркнула из своей жизни, сидит рядом с нею живой и здоровый! Впрочем, из ее памяти он не уходил никогда.

— Я рад видеть вас, мисс Хиггинс, — промолвил Даллас, — простите, если что-то не так сказал.

Тереза уже справилась со слезами и сидела с застывшим видом, только глаза бешено горели да пальцы теребили салфетку.

Даллас выздоровел! Она сходила с ума от радости и сознания невероятности случившегося. И в то же время ей было очень стыдно оттого, что она когда-то бросила этого человека в самый трудный в его жизни момент.

А Даллас не испытывал ожидаемого торжества. Когда-то он мечтал вновь встретить Терезу и поразить, по возможности, в самое сердце. Но теперь чувствовал, что не может наслаждаться победой.

Говорили больше хозяева, а гости молчали, ошеломленные неожиданной встречей. Временами Тереза ловила на себе взгляд сестры, сочувственный и понимающий. После десерта мужчины взяли свои бокалы и перешли на балкон, а Тина, бережно обняв сестру за плечи, отвела ее в уютный уголок гостиной, где можно было спокойно посидеть в одиночестве.

Даллас устроился на перилах балкона и смотрел вдаль, на дома, море и горы. Солнце сияло в бокале с вином, который он держал в руке, играло в волосах и ресницах слегка прищуренных глаз.

Весь мир принадлежал ему! Весь мир, кроме Терезы.

— Спасибо, Конрад.

— И вам, Даллас. Не стану повторять, за что.

— Я удивился, когда увидел, какой дом вы купили моей матери. Право, не стоило…

— Скромный, маленький дом — ничего особенного. Она рада?

— Конечно! Она всегда жила очень плохо.

Даллас посмотрел сквозь стеклянные двери в комнату, где Тина и Тереза сидели рядышком на диване. Удивительно, что они оказались сестрами!

— Скажите, Конрад, ваша жена и мисс Хиггинс действительно сестры?

— Тина говорит, да.

— В это трудно поверить. Они так же похожи, как, скажем, мы с вами.

Конрад рассмеялся.

— Да, пожалуй. Они вообще очень разные. Даллас допил вино и поставил бокал на перила.

— Вам повезло. Вы женаты на прекрасной женщина. Знаете, у нее удивительные глаза — глаза человека, мечты которого наконец осуществились и который в то же время не забыл прошлого. Она знает настоящую жизнь и между тем не потеряла веру во что-то сказочное.

— Да, Тина она и останется Тиной, это я всегда в ней ценил.

— Вы счастливы?

— Счастлив ли? Знаете, Даллас, я пришел к выводу, что люди, которые способны быть счастливыми, умеют извлекать счастье из самых мельчайших моментов жизни. Это такие, как вы. А другие, например я, вечно рвутся вперед и вверх и никогда, даже на самых великолепных недосягаемых высотах, не достигают ожидаемого блаженства.

— У вас есть или были друзья?

— Нет. Сейчас есть единомышленники, деловые партнеры. А друзья, люди, близкие по духу? Я с детства привык к одиночеству. Кстати, Даллас, чем думаете заняться?

— Пока не решил. Я очень люблю море, но не знаю, смогу ли вернуться к прошлому, хватит ли сил.

— Я в любом случае не хотел бы терять вас из виду. Такие люди, как вы, на вес золота.

Потом Даллас вызвался проводить Терезу домой, отказавшись от предложенного Конрадом экипажа.

— В такой вечер приятно пройтись пешком, — сказал он.

Вечер действительно был чудесный. Сад дышал прохладой, и ветви деревьев, причудливо переплетаясь, бросали черные тени на освещенную фонарями землю.

Конрад и Тина спустились по ступенькам, провожая гостей.

Тереза молчала и держалась тихо, как-то затаенно, точно не знала, что будет дальше, но чего-то очень ждала.

Тина хотела предложить сестре остаться ночевать, но потом передумала: не стоит вмешиваться, пусть все идет своим чередом.

ГЛАВА X

Даллас и Тереза остановились возле ее дома. Ветер блуждал во тьме, и Терезе на миг показалось, что она в пустыне и слышит унылое пение песков. Как мучительно счастье, превратившееся в воспоминание!

— Мы пришли, — сказала Тереза, — я живу наверху. Даллас молчал, и женщина замерла. Сейчас он уйдет, и все кончится!

— Ты удивилась, правда? — спросил он наконец.

— Я приходила к тебе, но ты уже уехал, и твоя мать больше не жила в этом доме. Я хотела тебе помочь! — Она смотрела с надеждой.

— Что ж, верю, — произнес он, и опять наступила пауза.

— Тебе было, наверное, нелегко?

— Конечно, Тереза.

По ее щеке побежала слеза, и Даллас вздрогнул. Думая об Австралии, он всегда вспоминал эту женщину. Неважно, с какими чувствами, но вспоминал, она никогда не была ему безразлична.

Он невольно смягчился.

— Может быть, познакомишь меня с Барни?

— Барни нет дома. Я оставила его у Айрин.

Даллас не уходил: неумолимые тени прошлого ложились на его сердце. Он повернул Терезу так, чтобы видеть ее лицо. Женщина слегка дрожала, рукава ее легкого платья трепетали на ветру. Даллас положил руки на ее плечи.

— Скажи, Тереза, помнишь, ты предложила мне остаться с тобой? Меня это так поразило… Неужели ты думала отблагодарить меня таким способом?

Тереза покраснела. Даллас и Тина — единственные люди, способные заставить ее краснеть за себя.

— Нет, — сказала она, — просто мне не хотелось, чтобы ты уходил. Хотелось удержать тебя любой ценой.

Он тихо спросил:

— А сейчас ты этого хочешь?

Тереза подняла глаза. Она вспомнила свой небогатый любовный опыт, принесший одни разочарования. Встреча с Далласом. Они гуляли, целовались, строили планы… Все сорвалось, отчасти из-за ее глупости, отчасти по вине обстоятельств. Потом Нейл. Она стала его любовницей, через месяц забеременела, а еще через два он ее бросил. И все.

Тереза знала: независимо от того, чего она хочет или не хочет сейчас, отказать Далласу будет выше ее сил. В данный момент хозяином ситуации был только он.

— Пойдем, посмотришь, как я живу.

Они поднялись по скрипучей лесенке.

В квартире было темно. Полосы лунного света ложились на пол, а пейзаж за окном завораживал, почти что пугал неземной красотой.

— Ты могла бы, наверное, иметь квартиру просторнее и богаче, — сказал Даллас.

— Да, — согласилась Тереза, — но мне нравится здесь. Я не хочу никуда переезжать.

Она не зажгла свет. Повернулась к Далласу и сказала просто:

— Я твоя, Далей.

Он привлек ее к себе, и она услышала, как бьется его сердце.

— Это правда? — прошептал он.

— Да, — ответила она, закрыв глаза и запуская пальцы в его волосы.

Она сбросила одежду, и ночь, сестра и союзница каждой женщины, облекла ее тело в призрачные одежды, сглаживая недостатки, делая его чувственным и прекрасным.

И такой счастливой, полной восторгов и таинства чувств незабываемой ночи в ее жизни еще не было.

Утром она проснулась в объятиях спящего Далласа и лежала, стараясь не шевелиться, жмурясь от яркого света. Ее смуглая кожа блестела, волосы рассыпались по подушке.

Второй раз в жизни она ложилась в постель с мужчиной, который не обещал на ней жениться. Что скажет Даллас, когда откроет глаза?

Она смотрела на стоящий возле окна стол и представляла, как они по утрам собираются за этим столом: она, Барни и Даллас.

Тереза вздохнула. Все же приятно почувствовать себя женщиной, ощутить свою слабость и истинную силу.

Даллас проснулся и крепче обнял Терезу. Она повернула лицо, и он увидел ее глаза, вопросительно-настороженные и все же счастливые.

— Ты хотела бы выйти за меня замуж? — Он улыбался, но в глазах его было что-то незнакомое, чего Тереза пока не могла понять.

— Почему бы и нет? — прошептала она. — Конечно, если ты меня любишь.

Похоже, ее не терзали сомнения — так, по крайней мере, показалось Далласу.

— Но у меня еще нет работы, и Барни меня не знает.

— Барни ты понравишься, я уверена, и работу такому, как ты, человеку вовсе не трудно найти.

— Я очень рад, что все так просто, — ответил Даллас, и Тереза не почувствовала иронии.

Она вскочила и принялась готовить завтрак. Даллас следил за ее движениями. Она была исполнена энергии и будто что-то стряхнула с себя, от чего-то освободилась.

Даллас ее не разлюбил! Она вдруг поняла, что значит иметь рядом человека, который любит тебя независимо от того, какая ты есть, что делаешь, говоришь, а просто потому что ты — это ты. И ты чувствуешь себя свободной и сильной и в то же время подчиняешься ему, его доброй воле. Ведь и Барни любит ее просто за то, что она его мать.

А Даллас смотрел на Терезу и думал: может, оставить все как есть сейчас, утопить обиду в любви, сделать Терезу счастливой и не говорить ей того, что он хотел сказать? Но тогда она, возможно, никогда ничего не поймет.

— А сама ты любишь меня?

— Да, — сказала она и смутилась.

Потом счастливо засмеялась, и Даллас замер: он давно не видел, как она смеется. А потом внезапно не выдержал:

— Знаешь, Тереза, у тебя есть редкое качество: ты поразительно уверена в тех, кто тебя любит.

Тереза обернулась: тень настороженности набежала на ее лицо.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты веришь в неизменность чувств тех, кто когда-либо был беззаветно и бескорыстно предан тебе. Ты считаешь, что эти люди всегда подождут до того момента, когда будут тебе нужны. Разве нет?

— Я тебя не понимаю. Что плохого в том, что я верю в тебя и твои чувства? А если я живу этой верой?

Далласа поразили последние слова. Нет, разговор стоит продолжить, хотя бы ради того, чтобы послушать, что она скажет.

А Тереза стояла посреди маленькой комнаты, залитой солнцем, и вся ее поза выражала беспомощность и ожидание. В руках она держала пустую чашку, ее взгляд казался остановившимся, распущенные волосы падали на худенькие плечи. Даллас удивился: он не мог понять, почему она стала для него незаменимой, эта женщина, странное порождение многоликой вечности, одна крошечная пылинка в океане звезд, постоянно падающих на землю.

— А твои чувства?

— Они были и есть.

— Разве? Ты живешь теми чувствами, которые соответствуют моменту, и не более того. Много ли ты вспоминала обо мне в другие дни?

— Много.

— Не лги. Я никогда тебе не лгал. Так и сейчас хочу честно признаться в том, что я уже не тот, что раньше.

Тереза смотрела тревожно и одновременно с вызовом.

— Такие, как ты, не меняются.

— К сожалению, да, Тереза. А вместе со мной изменилось и мое отношение к тебе.

— Вот как? — Она старалась держаться спокойно. — А то, что произошло между нами… что это было?

— Порыв. Если хочешь, слабость. С тобой такого не случалось? Или ты просчитывала каждый шаг, всегда думала о последствиях?

По лицу Терезы пробежала усмешка. Воодушевление внезапно вернувшейся юности исчезло с него, и Даллас об этом жалел.

— Конечно, нет. И я знаю, ты лучше меня. Поэтому, Далей, не стоит притворяться.

И Даллас, глядя в ее глаза, понял, что она и в самом деле верит в него и его чувства.

— Теперь ты меня не знаешь.

Тереза, все еще стоявшая очень близко, слегка отстранилась.

— Так ты меня больше не любишь?

— Есть чувства сильнее любви, и есть также что-то, что сильнее чувств. Думаю, тебе это известно.

— Но не тебе.

— Может быть. И все же существует какая-то фальшь, с которой я не мог бы жить. Извини, Тереза, за все, что было. Мне пора. Возможно, еще увидимся.

Она молчала, и на губах ее по-прежнему змеилась непонятная усмешка. Она все так же ощущала свою силу, заключавшуюся в том, что если бы она кинулась к Далласу со словами искренней любви и мольбой о прощении, он бы остался, и свою слабость, о которой давали знать закипающие в глазах слезы.

Тереза не двинулась с места. Она уже не была уверена, что он останется, потому что любит ее по-прежнему. Он может сделать это из жалости или, возможно, из благородства, и она не хотела унижаться.

Она вскинула голову, глядя в лицо посмеявшейся над ней судьбе. Это было величайшее поражение в ее жизни. Дай Бог, чтобы оно стало последним. Кто еще может оттолкнуть ее? Мама? Лицо Терезы залила краска. Нет, мама наверняка все простит. Барни? Но она искренне любит своего мальчика и будет любить еще сильнее. Он не сможет ее упрекнуть.

Она в последний раз посмотрела на Далласа.

— Что ж, прощай. Тебе не в чем себя винить. Главное, ты признался, что сделал это не из расчета. Больше мне ничего не нужно. Будь счастлив!

Остаток дня Тереза провела как на иголках. Она сбегала сначала к Тине, потом к Айрин, а теперь стояла возле школы, поджидая Барни.

Время тянулось долго, она торопила его и едва не подскочила от радости, когда наконец увидела сына.

Он шел не спеша, болтая с приятелем, и Тереза невольно залюбовалась своим мальчиком. Приятно, что он такой ясноглазый, красивый, стройный!

— Барни, вон твоя сестра! — сказал второй мальчик, и Барни, заметив Терезу, быстро распрощался с другом.

Издали он помахал Терезе рукой, а подойдя ближе, с улыбкой произнес:

— Мама!

Они играли в эту игру уже несколько лет. Барни привык и, похоже, не находил в ней ничего неестественного. Но Терезе всегда бывало стыдно, хотя она не видела другого выхода. Благодаря этой ловкой выдумке Барни был огражден от насмешек детей и презрительного отношения взрослых, и репутация самой Терезы не страдала.

Барни и так дружил не со всеми детьми, вернее, не все желали дружить с ним: в этой школе училось немало мальчиков из куда более обеспеченных семейств.

Однажды он спросил Терезу о своем отце, и она сразу дала понять, что не собирается говорить на эту тему.

— Барни! — взволнованно заговорила она. — Мы уезжаем! Поедем к своей бабушке в городок под названием Кленси.

— К бабушке? — Барни остановился. — А как же школа?

Тереза ласково взъерошила его волосы.

— Ну, малыш, если бы мне в твоем возрасте предложили отправиться в путешествие, я меньше всего думала бы о школе. Не беспокойся, я все улажу.

Барни обрадовался.

— Правда, мама? Тогда поехали!

И, взявшись за руки, они поспешили домой.

Прошло несколько дней, и Тереза была в Кленси. И она, и мать не могли нарадоваться встрече; Тереза с Барни гуляли по берегу, купались, собирали камни, наслаждались отдыхом. По вечерам втроем сидели на крыльце, рассказывали друг другу о недавних событиях и вспоминали прошлые времена.

Сегодня Тереза пошла прогуляться одна. Ей нужно было побыть наедине с самой собою и кое о чем поразмыслить.

Она глядела на океан, волны которого набегали одна на другую, и думала о том, что так же бегут и годы — постоянно плетется и плетется незримая нить судьбы. И ничто не исчезает навсегда и не проходит бесследно.

Тереза оглянулась на скалы. Их поверхность местами сияла золотыми вкраплениями шлифованных горных пород и походила на узорчатый щит древнего воина. Травы доверчиво льнули к голым камням, за скалой одиноко звенел тростник, и чуть дальше рвались вверх словно изваянные солнцем высоченные эвкалипты.

Тереза пошла вперед. Вот она, дорога, ведущая за холмы, начало ее пути. Кругом было пусто, только ветер кружил пылинки, похожие на мелкий золотой дождь.

Тереза остановилась на дороге и думала. Ноги обволакивала пыль, мягкая, словно лебяжий пух, а в воздухе разливалось странное желтоватое свечение, порожденное зноем.

Тереза не видела ничего вокруг, потому что смотрела в себя.

Почему так случилось, что она приехала сюда не с сознанием своей победы, как всегда мечтала, а с чувством опустошенности? Тереза вспомнила, как когда-то давно говорила сестре о том, что хочет чего-то добиться для нее и для матери. А сама ни разу даже не написала им, не дала о себе знать. Мать не упрекнула ее ни единым словом, а между тем Терезу все эти дни давил непомерной тяжестью годами заглушаемый стыд.

Она всегда думала, что отчасти поплатилась своей душой, но так ли это было? Она же всю жизнь слепо следовала голосу своего «я» и вряд ли когда-либо шла против своей природы. А может быть, следовало сделать именно это?

В жизни и судьбе каждого для всего установлен предел: выше или дальше не пробьешься. И не надо отказываться от того, что предназначено тебе, нельзя пренебрегать тем, что тебе суждено, каким бы мелким оно ни казалось.

В плену ложных истин можно жить и взлетев наверх, и оставшись внизу…

Даллас был для нее, а она этого не разглядела, потому что в то время стремилась к иным идеалам, была слишком неопытна и молода. А когда поняла, сознательно отказалась от него, потому что в тот момент жизнь рядом с ним потребовала бы слишком большой самоотверженности.

И вот теперь единственный человек, который видел в ней что-то возвышенное, необыкновенное, отвернулся от нее. Наверное, он хотел бы ее простить, но не может.

Она отказалась от своего и посягнула на чужое, созданное не ею и не для нее. Она словно пыталась носить снятое с кого-то платье, не сознавая при этом, что возможно эта одежда — саван для ее души. И вот теперь судьба показала ей, каким должно было быть ее настоящее счастье. Показала, но не дала.

Она наказана. Сполна.

Вернувшись в реальный мир, Тереза увидела, что по дороге навстречу ей идут две женщины, и сердце застучало, как в былые времена. Это был обычный час прогулки Дорис и Фей.

Тереза решила, что ни за что не сойдет с дороги, что бы они ни сказали. Быстро подняв глаза, она взглянула на них. Волосы Дорис кокетливо уложены, на руках, несмотря на жару, перчатки, плечи Фей прикрыты богато расшитой шалью… А она, как на грех, была очень скромно одета.

Увидев Терезу, Дорис и Фей переглянулись, и одна что-то шепнула другой. Тереза стояла, опустив сжатые в кулаки руки, не двигаясь, натянутая, как струна. Женщины, ничего не промолвив, обошли ее с двух сторон и пошли дальше, время от времени оглядываясь, чтобы посмотреть на нее еще раз. Они не были уверены в том, что узнали Терезу, или просто растерялись? Она не знала этого, но ясно чувствовала одно: ей не хочется им мстить. Прежде она много раз представляла, как приедет сюда, разодетая, в какой-нибудь фантастической шляпе и пройдет по улицам с гордо поднятой головой. А потом расскажет всем, какая у нее шикарная мастерская в центре Сиднея, сколько женщин на нее работает и какой успех имеют ее изделия у городских модниц. Но теперь ей ничего этого не хотелось. Она выросла из своей мечты и желала лишь одного: чтобы давние недруги наконец оставили ее в покое.

Тереза вспомнила, как отец Гленвилл когда-то сказал: «На том месте, куда упадет добрый взгляд, никогда не вырастет сорная трава, и земля, на которую ступит нога человека, хоть однажды понявшего и простившего другого, не останется бесплодной. Придет время, когда кругом зацветут райские кущи».

А что, если это действительно так?

Даллас подошел к дому Дарлин Хиггинс, когда на небе уже начали загораться звезды, похожие на маленькие свечи или на прах огромного, пожирающего Вселенную огня, и краски дневного мира почти поблекли. Со стороны океана несся мощный поток ветра; вскоре он стихнет, и наступит изумительная прохладная тишина.

На крыльце сидел мальчик и смотрел на океан и звезды.

Даллас негромко приветствовал его:

— Здравствуй, малыш!

Мальчик повернулся к незнакомцу.

— Здравствуйте, сэр!

Даллас остановился и улыбнулся, заметив сосредоточенное выражение лица ребенка.

— Что это ты делаешь?

— Слушаю. Мне кажется, будто бьется большое сердце.

— Это сердце океана, — сказал Даллас, — дыхание огромного темного мира.

Мальчик молчал. Его обуревал восторг и одновременно страх.

— Страшно? — спросил Даллас. Мальчик кивнул.

— Нас всегда влечет самое страшное, неизвестное, потому что оно и является самым прекрасным — мы чувствуем это. Знаешь, там, в глубине, есть пещеры, разукрашенные, как дворцы, освещенные райским светом, идущим из-под воды, и много-много всяких чудес.

Барни, всегда отличавшийся живым воображением, изумленно и радостно слушал его. С ним рядом никогда еще не было друга-мужчины, и он сразу почувствовал доверие к незнакомцу.

— А вы кто? — спросил он.

— Я приехал к твоей маме.

— С кем ты разговариваешь, Барни? — послышался голос, и появилась Тереза. Даллас взглянул на нее. В старом платьице, которое, должно быть, носила еще подростком, и с завязанными лентой волосами она казалась совсем девчонкой.

— Ты? — растерянно произнесла она.

Даллас выпрямился во весь рост и смотрел на ту, которую знал, казалось бы, так хорошо и в то же время не мог до конца разгадать, как не мог понять своего к ней влечения, сейчас — более сильного, чем когда-либо.

— Да, я.

— Как ты меня нашел? — пробормотала Тереза. Она инстинктивно старалась оттянуть момент решающего разговора, ради которого он, очевидно, и приехал.

— Мне сказали Айрин и Тина.

— Что за люди! Я же просила их!..

— Да, твои подруга и сестра далеко не самые лучшие люди на свете. Не сравнить с тобой.

Он улыбнулся, и Тереза почувствовала, что это был последний укол.

— Перестань издеваться! — сухо произнесла она и сказала Барни:— Сынок, иди в дом!

Даллас поставил на ступени большую коробку.

— Что это?

— Это тебе. Айрин прислала.

— Что там? — подозрительно спросила Тереза.

— Не знаю. Посмотри сама.

— Потом. Сначала ответь, зачем приехал. Даллас взял ее за руки и заставил сесть на ступеньки.

— Не догадываешься? Я приехал просить прощения.

— Ты — у меня? — недоверчиво произнесла она. — За что?

— За то, что позволил себе играть твоими чувствами. И своими тоже. То, что я сказал тебе, ложь. Правда в том, что я по-прежнему люблю тебя и хочу на тебе жениться. Никакого другого пути стать счастливым я никогда не знал, а потому не вижу смысла отступать сейчас, когда чудом вернулся к нормальной жизни, и ты тоже, кажется, не против соединить со мной судьбу. А поскольку ты обладаешь куда большим состоянием, чем я, в искренность твоих чувств вполне можно верить!

Тереза слушала, думая о том, что, очевидно, она рассуждала неправильно. На самом деле то, что тебе суждено, никто у тебя не отнимет.

Даллас сжал ее руки в своих, и она почувствовала растекающийся по телу огонь.

— А что мы скажем Барни?

— Что я наконец-то нашел свой дом и уже никуда не уйду.

Тереза сняла крышку с коробки. Внутри лежали аккуратно свернутое белое платье и красивая шляпка. Женщина радостно ахнула, и глаза ее загорелись.

— Конрад и Тина тоже приехали. Они пошли наверх, — Даллас взглянул на скрытый темнотой особняк, — сказали, что придут сюда утром.

— Замечательно!

Даллас улыбнулся. Да, Конрад был прав: поймет лишь тот, кто способен понять, и счастлив будет тот, кто умеет быть счастливым. Бог никого не обделит ни радостью, ни горем, и для каждого — свое.

Когда-то он сказал Терезе, что все, что мы имеем в жизни, так или иначе дают нам другие люди, тот, кто любит нас, помогает нам, живет ради нас. Она не поверила. Она и сейчас, наверное, считает, что всего добилась сама. Ну и пусть, значит, для нее так лучше. И он позаботится о том, чтобы ее вера не пострадала.

Прочь наносное, надо видеть суть. А она в том, что его счастье в жизни с этой женщиной, упрямой, своенравной, страстной, самостоятельной и одновременно удивительно беззащитной.

Они сидели вдвоем на крыльце, а вокруг были мрак огромного спящего мира, и свет далеких звезд, и идущая от горизонта к берегу искрящаяся лунная дорога.

В это же время Тина на цыпочках вошла в гостиную особняка Роберта О'Рейли и, затаившись, стала смотреть и слушать.

Конрад сидел за инструментом при свете ярко горящей лампы, и Тина поразилась выразительности его лица и гибкости фигуры.

Вокруг него царила странная напряженная атмосфера волшебного мира, центром, творцом и одновременно порождением которого он являлся в этот момент.

Он играл что-то совершенно новое, и Тина стояла, оглушенная каскадом сильных, волнующих звуков. Она чувствовала: в этот миг музыка — нечто приближающее его к чему-то недостижимому и непостижимому, к тому, во что возможно только верить.

Затем наступила минута, когда Конрад неожиданно повернулся.

— Тина?

— Прости, — сказала она, — ты хотел побыть один.

— Вдохновение вернулось ко мне, — произнес он голосом задумчивым и счастливым, будто хранившим отголоски той мелодии, которая только что наполняла зал, — иди сюда, Тина.

Он уже не хотел быть один, он желал видеть ее рядом с собой.

— Одиночество бывает разным, — сказал Конрад, словно угадав ее мысли. — Можно творить в одиночестве, но жить одному невозможно.

Тина подошла и мягко опустила ладони на его плечи.

— Это было прекрасно.

— Тебе понравилось?

— Да. Хотя я давно знаю: важнее всего, нравится ли это тебе самому.

Он улыбнулся. Его взгляд был полон силы вдохновения и любви.

— Ты удивительная, Тина. Так тонко все понимаешь… Ты необыкновенна цельностью своей натуры, умением любить, чувствовать важность отдельных моментов человеческой жизни, поддерживать и вдохновлять. С тобою не страшно ни падать, ни взлетать.

— Взлетать?

— Да. Поднимаясь выше, лучше видишь мир и, как ни странно, больше разочаровываешься. Но ты всегда неизменна в своей способности любить. И знай: если ты видишь во мне и моих делах что-то хорошее, мнение целого света для меня пустяки.

Тина улыбнулась. В такие минуты ей казалось, что их души сливаются в упоении друг другом, переплетаются корнями, чтобы быть вместе всегда. Она вспоминала, как впервые увидела его в этом зале много лет назад, как он поразил ее воображение и навеки забрал в плен ее сердце.

Потом она уютно устроилась у него на коленях, положила голову на его плечо, и их руки сплелись. Длинные волосы Тины рассыпались по одежде Конрада, розоватый свет набрасывал на лица покрывало нежности, подчеркивая трогательную одухотворенность облика. Это были люди, которые любят друг друга и видят через эту любовь мир и самих себя.

Загрузка...