Тиски

ДЕНИС

Живу две секунды.

Только в тот момент, когда просыпаюсь. Две секунды, чтобы вспомнить, – и случившееся падает на меня и размазывает в лепешку.

Не хочется вставать. Не хочется проживать новый день.

В прихожей, в обувной коробке под комодом, лежит пистолет. Можно очень просто и быстро решить жизненные проблемы. Буквально за секунду. Подойти, достать, не давая себе времени обдумать, на утреннем нерве – приставить дуло к башке и нажать на курок.

Пуля – в стенку, мозги – на пол. Все счастливы.

Знаете, что пугает? Никогда не догадаетесь.

Убожество. Парень в трусах, с нечесаными волосами, слипшимися в колтун от крови, лежит на полу съемной квартиры.

То, что будут говорить.

То, с каким еле скрываемым любопытством будут выглядывать из приоткрытых дверей соседки, пока мой труп будут фотографировать криминалисты, а менты с подобающими случаю сурово-отсутствующими выражениями лиц будут скучать на лестничной площадке.

То, что станут считать неудачником.

То, как мне будет холодно. Лежать на полу, потом – в морге.

Ничего, я справлюсь. Я смогу со всем разобраться. Я разрулю ситуацию в свою пользу. Надо только грамотно оценить варианты.

Первый – я рассказываю обо всем Вернеру. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы предсказать дальнейшее развитие событий, – какое-то время Игорь будет играть с Дудайтисом через меня, а потом сольет. Подставит на крупной партии или вгонит в вену «голубой экспресс» с овердозом.

При всей любви ко мне. При всем ко мне уважении.

Это бизнес, красавчик, наверняка скажет он, пожимая плечами. Если ты прокололся один раз – где гарантия, что не проколешься и второй, когда Дудайтису вздумается вновь для профилактики тебя по­прессовать? Понимаешь, Денис, это как с изменившей и покаявшейся женой – все время чувствуешь себя, прости за каламбур, на измене, никогда не ощущаешь уверенности. К тому же плевать на меня – это не мое решение. Я ответственен за бизнес, Денис, а бизнес – это мои люди и их семьи. Я не могу подвергать их риску из-за наших с тобой отношений.

Игорю будет жалко, но он переступит через свою жалость и устранит меня, поскольку я стану элементом нестабильности системы. Риск – слишком большая роскошь для такого хитроумного и осторожного черта, как Вернер.

Вариант номер два – я исчезаю. Запакованные в целлофан деньги перекочевывают из тайника в стене в объемистую спортивную сумку, а дальше, как в видеоклипе какой-нибудь американской хард-группы восьмидесятых – затерянные в пустыне автостанции, заправки, старая машина, клубы пыли из-под колес – и убежавшая ото всех парочка влюбленных. Драные джинсы, стоптанные чопперы, клетчатые рубахи навыпуск.

В этом варианте есть проблема со второй половиной парочки. Учитывая, какого градуса достигли наши отношения в последнее время, Маша не согласится бежать, лишь бы досадить мне. А без нее я не поеду.

Третий вариант – попробовать выйти. Прямо сейчас. Пойти и тупо поставить Вернера перед фактом. Упереться рогом своего упрямства в его авторитет. Не будет же он меня убивать?

Маша уже второй день живет у своих, поэтому я избавлен от необходимости объяснять свое ночное отсутствие. Я долго отмокаю в ванной, бреюсь, а потом брожу по квартире, не зная, чем себя занять. Опрокидываю в себя две чашки кофе и, не давая себе шанса передумать, набираю Игоря и выпаливаю в трубку:

– Игорь, надо встретиться. Срочно, прямо сейчас. Нет, по телефону не могу.

Ну вот, сказано.

Остановив машину у ворот его дома, я долго не решаюсь выйти.

Если бы существовал какой-нибудь способ перемотки реальности, я с удовольствием бы прокрутил вперед ближайшие пару часов. Очень хочется выпить. Влить в себя разом двести грамм, почувствовать, как тело тяжелеет от прошедшей по нему теплой волны, избавиться от смущения и радостно смеяться в ответ на крики Игоря, а в том, что он начнет кричать и угрожать, я не сомневаюсь.

Взявшись за ручку, дверцу все равно не открываю. Ноги стали ватными – из них словно ушла вся сила. Но я должен идти, потому что правило «домика» не работает, к великому несчастью, а проблемы не имеют свойства к саморазрешению, сколько ни убеждай себя в обратном. Так я завожу себя, пока стук в окошко не возвращает меня к реальности. От неожиданности я дергаюсь.

– Я минут пять на тебя в окно смотрела. Подъехал и стоишь. Вышла спросить, что с тобой.

В глазах Таи щенячье обожание.

Мы идем в дом. Игорь, оказывается, спит. То есть я разбудил его звонком, он назначил мне встречу и лег досыпать. Тая уходит его будить, а я, не спросясь, лезу в бар, и через мгновение моя ладонь греет бокал, до половины наполненный коньяком.

– С утра пьем? – сквозь зевок бросает Вернер. – Это поступок. Растешь!

Игорь в халате и босиком, лицо помято, всклокоченные со сна волосы торчат в разные стороны, как рожки молодого чертенка. Он хлопает меня по спине и предлагает сесть на диван, посмотреть ТВ, почитать журналы, что угодно – ему нужно двадцать минут, чтобы привести себя в порядок.

– Или подожди на веранде. Точно, давай на воздух, смотри, погода какая.

В его доме очень уютно. Ничего лишнего. Скромная, учитывая доходы Вернера, обстановка. Минимум мебели. Все очень просто и функционально. Белые стены, окна от потолка до пола, балки темного дерева. Почему-то всякий раз, оказавшись в его доме, я успокаиваюсь. В такой дом приятно возвращаться после работы. Если случится чудо и Игорь меня отпустит, я буду скучать по этому дому, неожиданно понимаю я.

Игорь появляется через четверть часа. На его коротких волосах блестит влага – он не очень тщательно вытерся после душа.

– Считай, – бросает Игорь и падает на пол.

– Раз, два, три, четыре, – я едва поспеваю за отжимающимся и коротко пыхтящим Игорем, – пять, шесть…

Ему становится трудно где-то на седьмом десятке, но Игорь не подает виду – лишь краснеет его лицо да темп отжиманий становится медленнее.

– Восемьдесят семь… Восемьдесят восемь… Игорь, хорош уже…

– Тихо! – шипит Вернер. На несколько секунд он замирает на вытянутых руках и пытается отдышаться. А потом, сжав зубы, быстро догоняет до сотни, после чего, не имея сил даже встать, откатывается в сторону и лежит, отдыхая.

– А ты с утра не занимаешься? Зря, надо. Мозги по-другому начинают работать. Ну, пойдем, расскажешь, чего ты хотел.

Прикоснувшись к моему локтю, Игорь указывает глазами на прозрачную стеклянную дверь на веранду. Игорь обволакивает меня своим обаянием, размягчает улыбкой, но я должен сделать то, что собираюсь. Главное – сделать это быстро, чтобы не дать себе пути к отступлению.

– Я хочу выйти.

Игорь ничего не говорит. Лишь щурится и чуть приподнимает брови.

– Сейчас, погоди секунду… – тихо, почти неслышно бросает он и идет в дом. Не за пистолетом ли, мрачно хмыкаю я про себя.

Через пару минут он возвращается с двумя чашками кофе, одну вручает мне.

– Ты же вроде крепкий пьешь, да? Я тебе самый крепкий заварил, с сахаром сам разберешься. – Игорь болтает ложкой в крохотной чашечке. – Знаешь, в чем проблема с этими итальянскими кофе-машинами?

– Нет. Не задумывался никогда.

– Пока размешаешь сахар, кофе остывает. Ты пей, пей…

Игорь делает глоток, несколько секунд катает его во рту, наслаждаясь первой утренней порцией кофеина, и переходит к деловой части:

– Ну, хорошо, Денис, пойдем по твоему пути. Хочешь выйти – из чего? Куда? Вот ответь мне.

Игорь говорит в очень спокойной, медленной, почти убаюкивающей манере. И я понимаю, что он выиграл, еще не начав схватки. Я вдруг отчетливо вижу, как все будет происходить и чем закончится, – и, что самое главное, не чувствую в себе сил противостоять.

Если бы ты только умел слушать, Игорь. Если бы ты только умел соглашаться с другими людьми и не задавать лишних вопросов, вместо того чтобы всегда и везде добиваться своего, и закреплять свое желание в качестве единственно возможной реальности – если бы ты умел отпускать, Игорь, всем было бы легче. Но, с другой стороны, тогда ты не был бы Вернером.

– Игорь, мы же договаривались. Я отрабатываю и выхожу. Я отработал. Я поднял для тебя клуб.

– Отработал, поднял, да… Это я тебя, Денис, из говна поднял. Ты это понимаешь? Я прав?

– Да, но…

– Я прав?

– Да.

– Прав, очень хорошо… Едем дальше – я тебе стал до-ве-рять, понимаешь, что это значит? На тебе все схемы завязаны, люди на тебе, отношения! А ты – хлоп, я выхожу! На кого клуб оставишь? Ты же прямо сейчас выходишь, я так понял, ждать ни секунды не можешь? На этих двух ослов своих?

– Игорь, я не думал…

– Не думал?.. Не думал?! – Игорь поднимает руки, словно призывая небо в свидетели, и бессильно опускает их.

Он смотрит на меня не с презрением – так было бы легче, – а с непониманием.

– Как это – не думал? То есть ты что, просто так, проснулся утром, настроение херовое, дай-ка, думаю, выйду, так, что ли?

– Нет, но…

– А как тогда?! Денис, я ни хрена тебя не понимаю. Объясни мне. Расскажи, что случилось.

– Ничего.

– Тогда какого хрена ты сюда влетел, как баба с месячными, и устроил эту истерику – я выхожу, я выхожу! Тая, двери закрой!!! – От крика Игоря Тая дергается, роняет на пол вазочку с печеньем и тут же наклоняется собрать. – Тая, пожалуйста, оставь это сраное печенье и закрой дверь, мы разговариваем!

Тая исчезает. Мы стоим молча.

Игорь отхлебывает кофе, не отводя от меня взгляда. Он нарочно тянет паузу. Мне становится неудобно. Ему удалось выстроить разговор таким образом, что я чувствую себя виноватым. Я с трудом подавляю в себе желание начать оправдываться.

Вдоволь попилив меня молчанием и насладившись сполна пунцом на моих щеках, вверх-вниз ходящим кадыком – в общем, раздавив меня по полной, Вернер вдруг улыбается, хлопает в ладоши, потирает ими и подмигивает мне заговорщически:

– У тебя что под штанами?

– Как… трусы.

– Приличные? Без полосок? Тая!.. Тая, принеси шорты мои старые!

– Игорь, зачем?

– Купаться пойдем. И тебе, и мне не повредит. А потом продолжим на свежую голову, ладно?

Как будто, откажись я, это что-то изменит.

А двумя часами позже мы сидим на полу веранды, между нами – литровый баттл виски, тарелки с какой-то жратвой, а Тая так и мельтешит, стараясь угодить и предугадать малейшее желание или каприз. Игорь рассказывает о миллионе вещей сразу – о своем ­детстве, о том, как он строил этот дом, о неугомонных соседях, которых ему пришлось в конце концов «отселить» (я даже не попытался переспросить, что он подразумевал под этим словом), в общем, обо всем, что должно отвлечь меня от цели визита.

Мы уже порядком пьяны, когда Тая приносит Игорю мобильный.

– Алло? Секунду. – Игорь смотрит на меня, давая понять, что разговор не предназначен для моих ушей. Но когда я пытаюсь подняться, он вдруг меняет решение и, схватив меня за рукав кофты, дергает обратно. Покрутив пальцами вокруг пустых стаканов, Игорь намекает, что неплохо бы долить.

– Да, Ходжа, нормально… Нет, ничего, ем… Ем!.. Как обычно. Договорились. Ага. Бывай.

Отложив телефон, Игорь поднимает стакан и чуть раскачивает его, любуясь, как насыщенное, цвета горелого меда виски плещется по стенкам.

– По поводу утреннего разговора нашего. – С Вернера мигом слетает опьянение. – Я хочу, чтобы ты одну вещь понял. Хуй когда ты выйдешь. Повтори.

– Хуй когда я выйду.

– Молодец. Не выходят из этого бизнеса, не бывает так. Это же общее правило, это азбука, это дети знают. Ты просто подумай – крутятся здесь колоссальные бабки. Колоссальные. Этот бизнес, Денис, ты меня сейчас серьезно послушай, ладно? Слушаешь? Так вот, я хочу, чтоб ты понял, и эту мысль воспринял серьезно, и впитал ее. Этот бизнес, Денис, – единственная возможность для его участников вырваться из говна. Единственная. Они рождением поставлены в такие условия. Или живи спокойно, но в говне, или рискуй, чтобы выплыть на поверхность. Они платят своей безопасностью за возможность жить по более высокому стандарту, за возможность жить, как им хочется.

– За счет других.

– Да, за счет других. Но так делается любой бизнес. Это основа цивилизации. И вот, Денис, когда один из этих людей вдруг уходит, он больше ничем не связан с остальными. И он становится угрозой для них. Поэтому его убивают, я понятно выражаюсь?

– Ты что, убьешь меня?

– Нет, конечно. Но это все равно случится. Ты выпадаешь из системы, но твой снимок остается в картотеке. Понимаешь? Тебя могут убить торчки, узнавшие, что ты теперь без защиты, но наверняка с нажитыми бабками. То же самое могут сделать менты – ты и у них в картотеке. Наденут мешок на голову, вывезут в лес, в хибару какую-нибудь, и будут прессовать неделями, пока ты им не отдашь все. Масса вариантов. Или ты не выдержишь и попытаешься что-то подмутить сам – в последний и единственный, как тебе кажется, раз, и тебя неминуемо грохнут на передаче, зная, что за тобой никого нет. Отказаться невозможно, Денис. Сейчас одним телефонным звонком, отправив шныря на торч-хату, ты поднимаешь сто баксов. А таких звонков, встреч, стрелок у тебя ежедневно с десяток. Ты знаешь, как легко зарабатываются деньги. Ты видел, каким бурным может быть поток. Ты никогда не сможешь забыть этого. Ты не сможешь пахать изо дня в день, по графику, чтобы через тридцать дней получить тонкий пакетик с суммой, которую сейчас ты, не напрягаясь, делаешь за день. При этом еще ты должен будешь лизать с утра до вечера десяток жоп, а чуть поднявшись, должен будешь снять штаны, чтобы твое очко лизал такой же, как ты, только чуть помоложе. И ты вернешься. А тебе не будут доверять. И грохнут.

Вернер опрокидывает в себя стакан и бьет его дном о дерево пола на веранде так, что я вздрагиваю.

– Ты сел на поезд, Денис. Он не едет, он несется с бешеной скоростью. А ты пытаешься с него спрыгнуть. И твоя смерть станет результатом не злой воли машиниста, а следствием физических законов. Ты прыгаешь и разбиваешься, это твое решение и твой выбор, и тебе некого винить, кроме самого себя, понимаешь это? Пойду поссу. Свистни Тае, чтоб вискаря еще принесла.

Он идет в туалет, я – на кухню.

Тая сидит на широком подоконнике, обняв руками колени.

– Ты на него не обижайся. Он всегда такой, – говорит она, пока я выуживаю из холодильника следующую бутылку.

– Такой – какой? – Я чувствую, что язык ворочается с трудом.

– Жесткий. Жестокий. Он так любит, это его способ любить. Чем больше он любит человека, тем крепче его держит. Я это по себе знаю, он и со мной так.

– Да ладно, нормально, – говорю я, просто чтобы сказать что-то.

– Тебе плохо, – говорит Тая, – я вижу, ты скрываешь что-то. Оно тебя гнетет, пожирает изнутри.

Милосердная память заблокировала события прошлой ночи, отослав их в подсознание, я улыбаюсь и киваю в ответ. В этот вечер мне отчаянно хочется любить кого-то и чтоб меня тоже любили и жалели, а два этих милых человека – Игорь и его странная, но, безусловно, хорошая сестра идеально для этого подходят.

– Ты можешь мне обо всем рассказать. Обещаю, что никому не скажу, даже Игорю. – Хм, как будто во­круг тебя, Тая, так много людей, изнывающих от желания узнать мои секреты. – Понимаешь, с Игорем трудно общаться, он давит все время.

У Игоря снова звонит телефон. До нас доносится трель вызова, потом – короткие, похожие на армей­ские команды, неразличимые реплики Вернера.

– С ним трудно. Но… понимаешь, он и дает что-то взамен. Он для тебя все сделает. Ты его о чем угодно можешь попросить, и он сделает. Он и тебя, и меня любит.

– Значит, мы с тобой соратники? – спрашиваю я, безотчетно заигрывая с Таей.

– Получается, так.

– Давай выпьем тогда, пока босса нет, – шепчу я заговорщически и разливаю виски по бокалам.

Тая пугается и употребляет весь набор действий из арсенала зашуганных молодых девиц – нервно оглядывается назад, в гостиную (где маятником ходит Игорь, сросшийся с телефонной трубкой), заправляет прядь волос за ухо, глядя на меня широко раскрытыми глазами – не шучу ли, ломает пальцы и так далее.

А я чуть не силой впихиваю в ее руки наполовину полный стакан.

Когда Игорь возвращается на веранду, я сижу в одиночестве, а край его опустевшего бокала смазан полосой помады.

Мы выпиваем, а потом выпиваем снова, и все проблемы отходят даже не на второй, а на третий план, и мне вдруг начинает казаться, что все произошедшее со мной в последние полгода – не более чем дурной, чрезвычайно затянутый и плохо поставленный фильм, просмотр которого я могу прервать в любой момент, протиснувшись, пригибаясь между креслами, к выходу из зала.

Остаток дня мы проводим валяя дурака – снова купаемся, и, когда мы в воде, начинается дождь, а я к удивлению своему обнаруживаю, что купаться пьяному под вечерним дождем чертовски здорово. Мы разжигаем на берегу костер, Игорь притаскивает мангал и сообщает заплетающимся языком, что Таю с помощником он отослал на рынок, за свежей рыбой. Вскоре она возвращается, и мы запекаем в фольге судака.

Тая то появляется, то исчезает, принимая какие-то непонятные и невидимые мною команды от Вернера. Стоит нам перейти к серьезной теме, и у Таи тут же обнаруживаются срочные дела на кухне. А как только мы снова сползаем к пустякам, Игорь оборачивается и кричит в густеющие сумерки:

– Тая!.. Тая, где ты ходишь!

И она материализуется из темноты и садится рядом с ним. Вернер обнимает ее за плечи, мажет щеку слюнявым пьяным поцелуем, треплет волосы, возится, как со щенком, – чтобы через полчаса, когда разговор коснется важной темы, снова отослать в дом.

Мы говорим и говорим, и в Вернере я обнаруживаю хорошего собеседника. С ним, в отличие от Пули и Крота, я могу вести беседу пусть не такую откровенную, но о вещах более глубоких и взрослых.

– У меня с девушкой моей… противофаза, в общем. Из-за работы. Я боюсь, что у нас ломается все.

– Так ты все это из-за бабы? Господи, Денис…

– Нет, ты не так понял. У нас серьезно. Мы встречаемся уже три года, живем вместе.

– Да хоть пять лет. Это такая штука, она в годах не меряется. У меня, от же ж, блядь! – Вернер размазывает комара по шее и с неудовольствием глядит на кровь на пальцах. – У меня столько друзей лет по десять, по двадцать с женами – и ненавидят их. Любовниц заводят, по проституткам бегают – но не разводятся. Непонятно почему. Так что три года как раз не показатель. А если серьезно… Понимаешь, любовь такая штука, она все ломает. Как… не знаю, как наркомания.

Вернер смеется, радуясь необычному сравнению.

– Она сильнее быта. Когда любовь – бабы за своими мужиками на каторгу идут. Селятся рядом с тюрьмой и живут по пять лет, по десять. Настоящая любовь – она выше. Она терпит, и прощает, и не отпускает. А если начинает условия диктовать, пытаться перепилить тебя, под себя обстрогать – это не любовь уже. Если она тебя такого любит – зачем тебя менять? А если она тебя подо что-то меняет, под образ, который в голове у нее сложился, – значит, настоящего тебя она не любит и не любила никогда.

Мы чокаемся, выпиваем, а потом все вокруг сливается в радужное пятно.

Я иду в туалет и падаю, а Вернер смеется и поднимает меня, подныривая под мою руку и подставляя плечо, а потом они с Таей раздевают меня и бросают на диван в гостиной, укрыв сверху пледом. Я пытаюсь поблагодарить их и не могу, потому что язык отказывается подчиняться. Оставив бесполезные попытки преобразовать мысль в слово, я глупо улыбаюсь им и позволяю уложить себя, погружаясь в мешанину снов.

В одном из них дверь в гостиную открывается среди ночи, в комнату проскальзывает девушка и, откинув плед, ложится рядом со мной. И мы любим друг друга – не потому, что одержимы желанием и возбуждены, а просто – хочется поговорить. Хочется поделиться. Хочется быть с кем-то, кто понимает и прощает.

Утром я почти не чувствую похмелья – лишь в движениях проскальзывает медлительность и неуверенность. Тая мелькает в коридоре, и, когда она смотрит на меня, в глазах ее бегают чертики.

– При-вет! – Значит, это все-таки был не сон. Чтобы сказать мужчине вот такой «при-вет», надо иметь веские основания. – Тебе что на завтрак? Игорю я яичницу делаю с ветчиной, ты как?

И мы завтракаем. Я не успел даже умыться и почистить зубы, потому что одна ванная была занята Вернером, а во второй вчера сломался кран, и она осталась без горячей воды.

На легком плетеном столике уместился кофейник, сахар, джем, чашки, тарелка с тостами. Тая суетливо разбрасывает по тарелкам чуть пережаренную яичницу с ветчиной. Вернер отламывает от тоста небольшие кусочки, макает их в желток и перемалывает челюстями, запивая кофе и косясь в гостиную, где по телевизору идет обзор матчей английской премьер-лиги.

Я в семье.

– Я в ваши дела лезть не буду, – говорит Вернер в один из тех промежутков, когда Тая убегает на кухню, – получится у вас, не получится – сами разбирайтесь, не маленькие. Только поаккуратней с ней. Сам видишь, какая она… нервная.

Тая ходит окрыленная, Игорь не считает нужным возвращаться к вчерашней теме, и утро наполнено короткими бытовыми фразами, столкновениями на пути в ванную, обсуждением погоды и праздностью. Почему-то ситуация с Дудайтисом уже не кажется такой страшной. Поживем – увидим, спокойно и отстраненно решаю я.

На мобильном – четыре пропущенных звонка от Маши. Последний – в семь утра.

Приехав домой, застаю Машу спящей. Автоответчик пуст, как и моя голова, и я снова ложусь спать, чтобы избавиться от остаточных эманаций похмелья. Стянув одежду, влезаю под одеяло и прижимаюсь лицом к теплой спине спящей Маши. Господи, как я люблю ее.

Через пару часов телефонный звонок отрывает меня от подушки. Это Тая. Позвонила просто поговорить. Узнать, как я.

Девочка, у тебя нет на меня никаких прав, хочется сказать мне ей. Я читаю тебя, как букварь, – этот твой звонок «просто так» преследует цель пометить меня как свою собственность, но у тебя – смотри выше по тексту, там, где насчет твоих прав.

Я не то чтобы открыто хамлю Тае, я просто отвечаю на все вопросы буквально, отказываясь поддерживать ее игру. Да, в глубине души мне хочется довести ее. Болтая с Таей, я осматриваюсь, пытаясь понять: где же Маша? А потом вижу выведенное пальцем на пыльной пластмассовой крышке проигрывателя «ВСЕ». И я чув­ствую, что разваливаюсь на куски, потому что понимаю, это «ВСЕ» – окончательно.

Через два часа приезжает ее отец и пакует Машины вещи, а я с потерянным видом стою у стены, словно гость в собственном доме.

– Я не хочу тебя больше рядом с ней видеть. И она не хочет, – говорит Виктор, пока нанятые им помощники с лицами потомственных алкоголиков выносят ящики с Машкиными вещами и их шаги теряются внизу по лестнице.

– Она вернется. – Я пытаюсь придать голосу уверенность, но не преуспеваю, на последнем слове в горле что-то ломается, и я заканчиваю фразу подростковым фальцетом. Мне приходится прокашляться.

– Может быть. – Виктор пожимает плечами, и я впервые вижу в нем не бизнес-акулу, а усталого мужика за пятьдесят. – Просто ей очень тяжело сейчас. Никогда ее такой не видел. На хрена вам вместе быть, если вы только кровь друг из друга пьете?

– Откуда вы знаете? – Я понимаю его правоту, но мне обидно, что эти слова говорит чужой человек.

– В последнее время она домой плакать приезжала. Запрется с матерью, сидят – час, два, а выходит – глаза припухлые и красные. Они мне ничего не говорили, ни она, ни мать. Маша характером в нее, упертые обе, ты знаешь… Знали, что я тебя не люблю, и боялись… ну…

– Что вы мне сделаете что-то?

– Вроде того. Хотя я по-другому сейчас думать начал. Эти деньги, карьера, положение – ерунда. Будет голова на плечах и воля – все остальное придет. Главное, чтоб вы жили нормально. Я просто не могу больше видеть, как она плачет. Поэтому и прошу – оставь ее в покое. Как мужик мужика, в конце концов. Пожалуйста, Денис.

И он протягивает мне руку. Этот кремень стальной, несгибаемый, Машин папа.

Когда он уходит, я звоню ей. Она не берет трубку, потом отключает телефон.

Я приезжаю к ней в институт, но ее нет на занятиях. Уже несколько дней. Пытаюсь поговорить с ее подругами, но они смотрят на меня как на чумного и отделываются ничего не значащими короткими фразами. Я начинаю понимать, что вчерашний день был последним. Маша звонила в надежде на откровенный разговор, чтобы поставить все точки над «i», но не смогла меня найти. А за сегодняшнее утро обрубила все концы.

Я приезжаю к ней домой, но Маши нет и там. Она просчитывает и упреждает каждый мой шаг.

Мне больно. Я не могу присесть. Оказавшись дома, хожу из угла в угол и беспрестанно курю. В конце первой пачки начинает тошнить. Прокашлявшись, через силу, на характер, я закуриваю следующую сигарету. И все это время говорю с ней. Со стороны я похож на умалишенного – хожу по прокуренной комнате и, отчаянно жестикулируя, разговариваю сам с собой, представляя, что она стоит передо мной. В конце концов мой голод по Машке становится таким сильным, что я отправляю ей эсэмэски одну за другой – в них я обвиняю, прошу прощения, пытаюсь что-то наладить и тут же снова ломаю.

Ехать в клуб в таком состоянии я не могу и звоню Пуле, назначая его главным. Мой взгляд спотыкается о календарь, и я вижу, что завтрашний день обведен в кружок толстым фиолетовым маркером. Обводила Маша, это не мой цвет. Я медленно подхожу к календарю, молясь, чтобы помимо кружка там была еще какая-то информация. Что-то, что позволит мне увидеть Машу.

«Выст.». Красивым Машкиным почерком – свистящий обрывок слова. «Выст.». Как я мог забыть. Выставка молодых фотографов. На открытой площадке пафосного кафе в центре. Завтра она там будет. А значит, буду и я.

Чтобы уснуть, я использую методику, которой поделился со мной Терьер. Следует забить штакет чистым планом, не растабачивая, и выдуть все в одно рыло. Тут же, следом, полирнуть крепким алкоголем, обязательно залпом. Я шлифую траву ста граммами водки. А теперь очень важно угадать момент, вспоминаю я инструкции Терьера. Если передержишь и опоздаешь – начнешь блевать. Поэтому закури и, как только почувствуешь, что голова начинает кружиться, а затылок окунается в холодок – моментально падай, накрывайся одеялом и старайся ни о чем не думать. Если не обрыгаешься в первые пять минут – на шестую заснешь. А утром проснешься как огурчик.

Я сижу в парке напротив кафе, укрывшись под сенью липы от немилосердно палящего солнца. Мимо прогуливаются собачники и мамаши с колясками. Вывеска на двери кафе оповещает, что выставка откроется в пять, значит, до появления Маши осталось меньше часа. Мне кажется, я не высижу его. На языке теснятся миллионы фраз, которые я хочу сказать Маше, от невинных и покаянных до хлестких и грубых. Чтобы занять себя и успокоиться, я переключаюсь на работу. Несколько звонков – и где-то там, далеко от меня, начинается движение: Крот выдает шнырям два килограммовых кирпичика гашиша, отщипнув ногтем от каждого по грамму «чисто на вечер, пацаны»; а Пуля едет в Штеровку, чтобы снять выручку с двух тамошних реализаторов.

Звонит Дудайтис. Завтра он будет ждать меня в «Приволье», около четырех. Нужно пройти через задний двор в уже известный мне кабинет. Если майора не будет, я должен подождать.

У кафе останавливается Машкина «Пежо». Она без отца – первый плюс. Двое официантов помогают ей вынести из багажника какие-то свертки – видимо, снимки.

Я только сейчас понимаю, какая она красивая. Когда ты рядом с человеком, ты через какое-то время перестаешь видеть его красоту.

А сейчас я смотрю на нее через окно кафе и понимаю, что потерял.

Я сижу на лавочке еще около полутора часов, хотя это стоит мне больших трудов. Даю Маше время успокоиться. Появись я сразу, когда она поглощена расстановкой снимков, налаживанием света, еще черт-те чем – я только создам сумятицу.

Меня ожидает сюрприз. В Машином уголке, на половине из двадцати представленных снимков – я. Люди узнают меня.

Я встречаюсь с Машей взглядом. Диалог мы ведем молча. Чуть прищурившись и приподняв бровь, я прошу прощения. Маша в ответ холодно приподнимает свою – а разве что-то случилось?

Она первая подходит ко мне. Ее оружие – холод и безразличие. Маша общается со мной нарочито доброжелательно и снисходительно, словно я – лидер популярной лет двадцать назад группы, постаревший, обросший морщинами и животом и живущий только за счет участия в сборных концертах ретрорадиостанций.

У меня не получается пробить эту стену. Я пытаюсь извиняться, быстро выхожу из себя и начинаю обвинять Машу, шипеть на нее – а ей это, похоже, лишь доставляет удовольствие. О том, что она играет, я могу заключить лишь по тому, как она иногда закусывает нижнюю губу, словно пугаясь ответить. Она боится выйти со мной на прямой, откровенный разговор. Потому что чувствует в себе слабость. Потому что боится не устоять. Потому что все еще любит меня.

Это придает мне сил.

– Посмотри на меня. Не на свою обиду, не на нашу размолвку. Постарайся это перепрыгнуть. Стать выше. Ты ведь не случайно была со мной все это время, эти три года. За что-то ты держалась. Постарайся вспомнить – за что. Знаешь, я сейчас, перед встречей, постоянно думал, что я тебе скажу да как… А потом понял, что все мои слова идут не от любви. Я просто пытаюсь выиграть спор. Показать, что я прав. Поэтому я остановился и посмотрел на тебя. И я хочу сказать тебе только одно – я вижу девушку, которая три года назад вошла в мой клуб и в которую я сразу влюбился. Я прошу тебя, постарайся что-то рассмотреть во мне.

Маша молчит, не отводя глаз. Я проиграл. Я собираюсь уходить, когда она берет меня за руку и говорит:

– Денис, мы такие дураки.

И теплая волна облегчения омывает меня с головы до ног. Я громко выдыхаю и расслабляюсь, чувствуя себя так, словно с меня сняли чудовищную тяжесть.

– Иди сюда, Машка. – Я привлекаю Машу к себе и зарываюсь лицом в ее волосы.

– О нет… – отстраняется она.

– Что такое опять?

– Смотри. – Маша кивает в сторону группки молодежи, откуда на нас усиленно кидают косяки. – Сейчас тебя мучить начнут. Диджей Дэн! Поставь что-­нибудь!

Перемена музыки этой вечеринке действительно не помешала бы. И мне сейчас хочется помиксовать, так что, скорее всего, я не откажу этим парням. Один из них, такой худой, что напоминает ожившую вешалку, идет в нашу сторону.

– Привет, Дэн. – Он немного наклоняет голову. Его тон полон почтения. – На секунду можно тебя?

– Ладно, здесь говори. – Я вижу, как парню неудобно отрывать меня от девушки, но не собираюсь облегчать ему задачу, пусть помучается.

И он говорит:

– Кокс есть? Мы бы взяли, грамма два.

Глаза Маши округляются, и она смотрит на меня с немым вопросом, но я не отвечаю на ее взгляд, а этот мудак продолжает:

– Бабки сразу. Если здесь нет, можно съездить, тачка под жопой. Просто лучше сейчас, нам надо вечер планировать…

– Слышь, иди отсюда, – тихо произношу я, стараясь не встречаться с Машей взглядом.

А этот идиот продолжает, невзирая на все мои знаки:

– Да ладно, не ломайся, все же знают, что ты банчишь. Я у тебя в «Орбите» еще брал, ты не помнишь просто.

Я хватаю его за ворот рубашки и дергаю к себе. Он не сразу понимает, что происходит, а когда понимает, улыбка сползает с его лица, а в глазах появляется ­испуг.

– Вали отсюда, дурачок. – Мой голос похож на шипение. – Вали отсюда, или я лицо тебе сломаю.

Гримаса страха пробегает по его лицу, как рябь по стоячей воде от внезапного порыва ветра.

– Все, все… – Он успокаивает меня поднятыми вверх ладонями.

Отходя к своим, он пытается отыграть назад и реа­билитироваться перед собой за трусость. Покрутив пальцем у виска в мою сторону, он оборачивается к друзьям и театрально пожимает плечами.

Мы молчим.

– Господи, я-то какая дура… – шепчет Маша, приложив ладонь ко лбу.

– Маша, это…

– Да, да, да… – Она перебивает меня тихой скороговоркой, по-прежнему стараясь не смотреть в мою сторону, хоть мы и стоим, соприкасаясь локтями. – Конечно, это неправда, и ты сейчас мне все объяснишь, да? Денис, убирайся.

– Послушай меня…

– Убирайся из моей жизни! – кричит Маша, и тут же моя голова дергается от пощечины, в которую Маша вложила всю свою силу и гнев. Мне больно, а еще больнее становится от того, что на меня тяжелой давящей плитой опускается бесповоротность нашего разрыва.

Разговоры вокруг разом обрываются, и нас окутывает пелена чужого внимания.

Маша выбегает через кафе на улицу, я иду за ней и пытаюсь поймать ее за локоть, а Маша, невозмутимая, холодная, ироничная Маша ломается в плаче и ревет – некрасиво, с истерикой, с ниткой слюны изо рта, и мне становится ужасно гадко оттого, что я понимаю: причина этих слез – я сам. Я стал самой большой бедой для любимого человека. Маша без сил опускается на стул у выхода, а я останавливаю рукой рванувшего было к нам официанта. Опустившись перед Машей на колено, я пытаюсь взять ее руку в свою.

– Уйди, Денис, – теперь она говорит едва слышно: чтобы понять, мне приходится склониться к самым ее губам, – пожалуйста, уходи. Я умираю, когда ты рядом, я тебя ненавижу, сколько можно уже. Уйди, не ври мне больше.

Мне нечего сказать Маше. Она поднимается и неверной походкой выходит на улицу. Она перестала плакать, но не заботится даже о том, чтобы вытереть слезы – сквозь стекло кофейни я вижу, как двое прохожих – пожилая пара – оглядываются на девушку, и мужчина замедляет шаг, чтобы помочь, а жена тянет его вперед.

Маша садится в машину и сидит без движения, уставившись пустым взглядом перед собой.

Мне нечего терять. Я иду на улицу, становлюсь перед машиной и упираю руки в капот, понимая, что если сейчас отпущу ее, то буду жалеть об этом всю жизнь, до самой последней секунды.

– Я все расскажу тебе, – говорю я, – а ты меня послушаешь. Ты можешь решать потом что угодно, и если ты скажешь – я уйду, но ты должна меня выслушать. Я все расскажу тебе.

И как только я произношу эти слова, сам еще не до конца понимая их смысл, мне становится легче.

Давным-давно, сто тысяч лет, или пять месяцев назад, мы часто выезжали утром на берег. Возвращаясь из клуба, мы нарочно выбирали долгий маршрут через мост. Отогнав машину на самый краешек дороги, чтобы оставалась возможность ее объехать, мы стояли и смотрели на реку. Тогда я думал, что каждый день стоит проживать ради утра. Как давно это было.

И сейчас мы тоже стоим здесь. Утро холодное, меня бьет дрожь, а Маша холода словно не замечает. Мой рассказ растянулся почти на всю ночь, и я обрисовал Маше полную картину моей жизни в последние полгода, умолчав только об одной детали.

– Ты спал с ней? – спрашивает Маша после долгого молчания.

– С кем?.. – Я действительно не сразу понимаю, о чем идет речь. – Господи, Маша…

– Ответь мне – ты спал с ней? Ты спал с Таей?

– Нет! Ну конечно же нет…

– Тогда мы уезжаем.

– Что? Как, куда уезжаем, о чем ты…

– Немедленно. Сегодня, сейчас. Садимся на поезд и уезжаем в Москву.

– Маша, Маша. – Я пытаюсь успокоить ее. – По­слушай себя, что ты говоришь. Ты Вернера не знаешь, он найдет везде…

– Да, – спокойно отвечает Маша, – ты прав, я его не знаю. И знать не хочу. Кто он такой? Он… мелочь, он дрянь, я не вижу его вообще. Денис, если ты меня любишь, мы уедем.

– А ты? – спрашиваю я.

– Если бы я тебя не любила, я бы даже не предлагала.

Все оказывается очень просто.

Мы разъезжаемся, а в половине третьего Машка сбрасывает мне эсэмэску, в которой сообщает, что купила два билета на проходящий Ростов-Москва, а это значит, что через восемнадцать часов мы растворимся с толпой, запрудившей площадь Казанского вокзала.

Я начинаю баловаться – восемнадцать часов – это сколько? Отнимаю восемнадцать часов от цифры на часах, и получается, что до той минуты, когда мы окажемся в Москве, пройдет столько же времени, сколько отделяет меня сейчас от момента, когда я зашел на Машину выставку. Всего ничего.

Нужно будет решить кучу проблем. Как-то поговорить с мамой. Дать знать Пуле и Кроту. Но сейчас все они кажутся мне разрешимыми, в то время как раньше ставили крест на попытке вырваться. Если мы будем вместе с Машей – мы со всем справимся.

Я вскрываю доски пола и извлекаю тайник. Времени и желания пересчитывать деньги нет – по моим ощущениям, здесь примерно пятьдесят тысяч долларов. Еще тридцать лежат на работе, в сейфе, еще десятка заныкана в лесу, в тайнике, плюс десятка на карточке. Я мысленно прощаюсь с тридцаткой в клубе – я не поеду туда, и с сожалением осознаю, что придется бросить и совсем новый «Пассат», с управлением которого я еще не вполне освоился.

Хватает одной спортивной сумки, чтобы собрать предыдущие двадцать четыре года моей жизни. Они уместились. Еще и место остается.

Я бросаю машину на обочине загородной дороги и ухожу в лес. Полчаса мне хватает, чтобы отрыть тайник с припрятанными в нем десяткой баксов, поддельным паспортом и стволом. Тайник я завел по настоянию Вернера. Ствол и паспорт решаю оставить здесь.

До начала новой жизни остается семнадцать часов.

Я бросаю машину на вокзальной стоянке и оставляю ключ в замке зажигания. Вот повезет кому-то. От этой мысли мне становится смешно.

Я выхожу из машины, перебрасываю через плечо сумку, закуриваю и шагаю навстречу новой жизни. На первое время денег хватит, а дальше я начну работать и рвать на шее жилы, чтобы обеспечить Машке нормальную жизнь. Мы будем просыпаться вместе и любить друг друга. Как раньше. И больше не будет тайн и недомолвок.

Я вхожу в здание вокзала и, сориентировавшись по указателям, направляюсь к выходу на перрон. Останавливаюсь у киоска, чтобы купить жвачку – Машке нравится двойная мята.

Радость распирает меня, и я даже кокетничаю с молодой девчонкой, продавщицей всякой дорожной мелочи.

– Сейчас, сейчас! – ору я в трубку на Машин звонок, и бегу к выходу, и уже вижу Машин силуэт у поезда, как вдруг чьи-то пальцы смыкаются у меня на локте.

– Денис, ты дурачок, что ли?

– Как… как вы меня нашли?

– Да какая тебе разница, как я тебя нашел? – ­Дудайтис крутит в руках кривую сигарету и с тоской смотрит на запрещающий курение знак. – Поставил службу за тобой, как… Давай отойдем, нечего маячить здесь под ногами.

Мы стоим у столика кафетерия в углу, перед самым выходом. Это едва ли не единственное на всем вокзале место, где можно курить. Чем Дудайтис и пользуется. Видимо, он ждал меня давно, потому что успел соскучиться по табаку: первую сигарету выкуривает жадно, в несколько длинных затяжек, и только на второй успокаивается.

– Ты понимаешь, что никуда вы не уедете? Вас Вернер в купе порежет, как свиней.

– Он не узнает…

– Как не узнает, Денис? Как не узнает, если я ему сейчас, прямо отсюда, позвоню и все скажу! Вот, мальчик Денис, к тебе засланный, сестру твою трахнувший по моему заданию, вот он в Москву сейчас удирает. Ты понимаешь, что он с тобой сделает?

– Отпустите меня!

– Да я тебя не держу, чего ты орешь? Иди, если ­хочешь.

Я стою. Ноги словно приросли к грязному линолеуму кафетерия. К нам подходит делегат от группки вокзальных алкашей и, прокашлявшись, просит помочь поправиться. Дудайтис коротко мотает мне головой – дай, и я послушно лезу в карман за бумажником.

– Я одного не могу понять, Денис, – шепотом продолжает майор, когда алкаш отходит. – Ну, ладно, хочешь ты потеряться, свалить, у всех бывает. Но она-то при чем здесь? Ты понимаешь, что ты ей приговор подписываешь? Ты труп, Денис, даже если Вернер тебя не найдет. Тебе теперь всю жизнь скрываться придется – от него, от меня. А это знаешь, что такое? Это поддельные документы, жизнь по съемным квартирам, ни детей не заведешь, ни семьи. Она же баба твоя, что ж ты жизнью ее не дорожишь, что ты ее подставляешь и в говно тянешь вместе с собой? Не могу, не могу понять! Объясни мне, пожалуйста!

– Я люблю ее.

– Так вот если ты ее любишь, Денис, ты имя ее забудешь. Потому что ты со всех сторон в говне, мальчик. И рядом с тобой воняет. Вернер воняет, я воняю. А она из другого мира. Даже если не убьют вас, ты все равно ей всю жизнь испохабишь. Она это через пару лет поймет и все равно от тебя уйдет. А не уйдет – в тебя вгрызется и мстить будет, и тогда – лучше бы ушла. Вы лет через пять в озлобленных уродов превратитесь, поверь мне, я такие семьи видел! Будь ты мужиком, отпусти ее!

Ничто не мешает мне пройти мимо майора. Я уверен, что он не будет меня преследовать. Да и Вернеру скорее всего не позвонит – у них не те отношения.

Равнодушный голос справочной сообщает, что до отправления моего поезда осталось пять минут. Надрывается мобильный. Дудайтис с преувеличенным безразличием изучает листок с меню.

Я подношу трубку к уху и говорю севшим от трусости слабым голосом:

– Я никуда не еду, богатая девочка. Живи сама как хочешь.

Теперь я понимаю, что потерял ее навсегда. И чув­ство ужасающей потери проходит наждаком по нервам. Но где-то в глубине души, глубоко настолько, что самому себе страшно порой признаться в том, что ты там видишь, я замечаю мелькнувшую мимолетно тень облегчения.

Маша садится в поезд, и он трогается. По привычке я выбираю трек, наиболее соответствующий настроению момента. Пусть это будет pac с «Don’t you trust me».

– Тебе харчо или суп-лапшу? – спрашивает Дудайтис. – Возьми харчо, они здесь хорошо готовят.

Когда вечером я прихожу в клуб, у меня приподнятое настроение. Приподнятое настолько, что я собственноручно пизжу случайно забредшего в клуб безумного колхозника, вздумавшего торговать здесь травой.

Потом устраиваю тягучий, жесткий нон-стоп-сет, чего не делал уже давно, и довожу толпу до экстатического состояния. Я выплескиваю в них всю мою усталость, весь мой страх.

Вернувшись домой, записываю на автоответчик короткое «Идите все на хуй» и падаю в кровать.

Долго реву в подушку. Отревевшись, долго смеюсь.

Ситуация упростилась. Стало легче.

ПУЛЯ

Бабок много. Реально много. Для Крота это проблема. Он уверяет, что, чем больше у тебя бабок, тем беднее ты становишься. Увеличивается количество соблазнов, растут амбиции, и ты все равно остаешься бедным мысленно – ты точно так же не можешь позволить себе вещи уровнем выше.

Не в моем случае.

Я не поддаюсь соблазнам. Я ответственен за Симку и родителей.

Мы с Симкой никогда не возвращаемся к разговору о том, что будет дальше, но вопрос этот постоянно висит в воздухе, мы чувствуем его присутствие. Что будет дальше? Я ничего не говорил Симке о своем решении. Пока незачем.

В четверг я отпрашиваюсь у Дэна, и мы втроем – матушка, Симка и я отвозим батю в клинику детоксикации. Трехнедельное лечение плюс чистка организма обойдется нам в пять косарей, но это тот случай, когда нельзя экономить.

На прошлой неделе, в среду, мать позвонила мне среди ночи и тонким, срывающимся голосом попросила поскорее приехать. Симка не отпустила меня одного, и через двадцать минут мы уже подъезжали к пятакам.

У подъезда дома стояла «скорая». Мать была не в себе, с врачом говорил я.

Ему нельзя пить. В общем, никому нельзя, но ему вдвойне. Втройне, если хотите. В этот раз мы его откачали, но в следующий – или через один – этого может и не случиться.

Он часто пьет? – Врач курил и равнодушно смотрел на меня.

Дважды в неделю, ответил я.

Давно?

Сколько себя помню. Лет двадцать.

Постарайтесь вспомнить, продолжал врач, за эти двадцать лет – много было случаев, чтобы он просто выпил, а не упал лицом в пол?

Один раз, честно признался я.

Он довел себя, понимаете? Каждой пьянкой он забивает еще один гвоздь в крышку гроба. А вы делаете вид, что вас это не касается. Если вы не вмешаетесь – не завтра, не через неделю, а сейчас – он умрет. В любую минуту.

В клинике мне повторяют примерно то же самое. Единственный способ спасти таких, как батя, – посадить в клетку и полностью изолировать от мира. Потому что иначе они не удержатся и снова выпьют. Они уже на другой планете. Там действуют другие законы. Я бы на вашем месте, говорит врачиха из клиники, будь у меня деньги, увезла бы его. В совершенно другую среду, где меньше соблазнов. Где окружение не подталкивает к выпивке. Продержала бы его всухую хотя бы полгода, чтобы он проникся новыми ценностями. Дала бы ему понянчить внука.

У него нет внука, бросаю я. Ну так сделайте, подсказывает врачиха.

Все совпадает. Выйдя из клиники, я решаю активизировать свою подпольную деятельность.

Все очень просто. Надо постараться посмотреть чуть дальше. На всех работах существуют профессиональный риск и профессиональные же болезни. Авиадиспетчеры спиваются и страдают головными болями, учителя сходят с ума, а наркодилеры гибнут или садятся в тюрьму, а потом выходят, возвращаются в бизнес и опять-таки гибнут или возвращаются на нары и гибнут там. Tertium non datur, как было написано в одной из книжек, которые я читал раньше.

Исключений единицы – это те, кто отсидел километровый срок в тюрьме и вышел оттуда ссущейся под себя развалиной, непригодной к профессии. Есть еще вариант Фрола. Он был правой рукой Гриши Стеклопакета, легендарного пацана из центра, чье имя гремело лет семь назад. В одну из августовских ночей девяносто девятого, в то время, когда шла война за передел города, в дом, где сидел Гриша Стеклопакет и его банда, залетел снаряд гранатомета. Туда ворвались громилы в лыжных масках с прорезями для глаз и укороченными «калашами» в руках. До сих пор неизвестно, кто это был – нанятая конкурентами банда заезжих абреков или переодетые менты. Они методично перестреляли всех оставшихся после взрыва в живых. В Гришу Стеклопакета, об этом писали потом в газете, выпустили сто двенадцать пуль. Всех остальных добили выстрелами в голову. Включая Фрола. Но ему повезло, если в такой ситуации допустимо говорить о везении. Пуля, пробив стенку черепа, прошла изнутри по кости, по касательной, и вышла с другой стороны. У расстрельной команды, таким образом, были все основания полагать, что Фрол мертв, – ему пустили пулю в голову! Но Фрол выжил. После этого происшествия он вполне бы мог стать легендой криминального мира – если бы не сошел с ума.

Теперь Фрол сидит на шее пенсионерки-матушки. Он ничего не соображает, потому что ветер выдувает через дырки в черепе любую мысль, стоит ей только зародиться. Вместе со способностью соображать выстрел выбил из Фрола и социальные навыки – ему ничего не стоит, увидев красивую телку, вытащить прилюдно свой шланг, немаленький, надо отметить, и подрочить, я не говорю уже о такой мелочи, как поссать, как только приспичило, не важно, сколько людей вокруг.

Его бывшие друзья, те, кто остался жив, когда расколбас стих и город успокоился, первое время навещали его и подкидывали матушке денег, но вскоре их визиты стали реже, а затем и вовсе сошли на нет – мало людей находят кайф в манере собеседника обссыкаться посреди разговора, не прерывая его и не обращая на мелкий казус никакого внимания.

И человек этот совсем недавно был грозой района и завидной партией для невест на выданье.

Мне бы не хотелось повторить его судьбу.

Мне просто нужны деньги, чтобы выйти.

Дом в Праге стоит двести тысяч евро. Еще два­дцать – оформление документов и переезд. Тридцать понадобится на обустройство и еще сотня – на открытие мелкого бизнеса, что-нибудь вроде семейного ресторана или авторемонтной мастерской.

Вы удивитесь, узнав, сколько есть способов уводить деньги и как легко они осуществимы.

Я ворую. Мне легко это делать, поскольку на бухгалтерии и учете сижу именно я.

Денис, поглощенный своими личными переживаниями, фактически полностью перегрузил на меня руководство клубом. Вернер, для которого «Гетто» всего лишь способ отмыть деньги, тоже не особо вникает в бухгалтерию. Чего не сказать обо мне.

Мелкие ручейки наличных – из бильярдной, ресторана, зала игровых автоматов, четырех баров – стекаются в полноводную реку, волны которой текут снизу вверх в кабинет Дениса каждый вечер, с девятнадцати ноль-ноль до последнего посетителя. Правда, недавно Вернер изменил формулировку – теперь мы закрываемся в пять утра. Надо придавать заведению лоск и респектабельность, сказал он. Мы не должны ориентироваться на шушеру и неудачников – именно они зависают в клубе до последнего, боясь идти домой и оставаться наедине со своим лузерством.

Проконтролировать поток денег невозможно. Вернер, я, Денис – все мы прекрасно понимаем, что часть воды задерживается на берегах: подворовывают официанты, бармены, стриптизерши. Но этого не избежать. В любом заведении так. Нас немного выручает репутация Вернера. Персонал ворует по-божески, с оглядкой.

Того же стиля придерживаюсь и я, отщипывая от «Гетто» не более десятки в месяц.

Путь номер два: бодяжить стафф. Не сильно. Чтобы в результате не получилась совсем уж шняга. Чем-нибудь безвредным. Я, например, пользую для таких целей измельченный в порошок димедрол. Даже если добавлять одну двадцатую часть, с нашими объемами выходит существенный недельный приработок. Я подозреваю, что чем-то таким может баловаться и Крот, поэтому особо не наглею. Я вышел на норму в десять граммов ежедневно. Чем выше объем, тем сложнее контроль. Расхождения в десять граммов никто не заметит. Иногда я на пару недель умолкаю – чтобы потом отщипнуть сразу втрое, создать цикличность колебаний. Так меньше бросается в глаза.

Со сбытом проблем не возникает – помогает знание улицы и связи, наработанные за полгода в бизнесе, когда мы торговали сами. По одному я выцепляю нескольких торчков и привязываю их к себе – подарком, разговором, отношением. Выбираю тех, кто в свободном полете, не в районном или общеторчковом движении. Таких, чье слово ничего не весит против моего. Продаю им не всегда, а периодически, поддаваясь на уговоры. Пытаюсь предстать в их глазах не регулярным торговцем, а человеком, у которого есть и который продает из жалости и хорошего отношения. В случае, если это вылезет наружу, я всегда могу сказать Денису, что продаю из общака и веду учет – просто забыл донести деньги.

Таких товарищей у меня примерно десяток – Гуня с третьего микрорайона, Ролик и Фальстарт со Штеровки, Миня и Толик из центра, Фокстрот, Кепка и Штек с негритянских. В пятаках я не торгую принципиально.

Погореть очень легко. Для этого достаточно расслабиться и поверить в себя. Нельзя! Если уж ввязался в такое дело, следует постоянно быть на стреме. Несколько простых правил. Всегда подчищай за собой. Никаких записей, никаких подсчетов. Все в голове. Никогда не успокаивайся и не действуй по проверенной схеме. Бери то мало, то много, пропускай дни, избегай соблазна взять больше – создавай путаницу, нарушай цикличность, входи в одинаковую фазу с хаотичным движением жизни, в которой любая упорядоченность выглядит фальшивой и сразу бросается в глаза.

Деньги рассредоточены по депозитным счетам в десятке банков – местных и московских. Часть денег я бросаю на пифы, чтобы они работали, пока мы здесь.

По моим оценкам, нам требуется около года, чтобы собрать необходимую сумму – учитывая как мой заработок, так и приработку.

Когда я только начал, Симка, роясь на даче в вещах родителей, нашла старый неиспользованный настенный календарь. Я таких давно не видел – триста шестьдесят пять маленьких листочков на серой некачественной бумаге с черно-белой печатью.

Я повесил календарик над нашей кроватью, и каждое утро начинается теперь с того, что я выдергиваю и сжигаю в пепельнице листок. В день, когда я сожгу последний, мы свалим из этой страны.

Симка спросила, зачем мне календарик, всего один раз, когда я его вешал. Сюрприз, ответил я. Когда будет можно, я тебе скажу.

Сегодня, едва проснувшись, я посмотрел на изрядно похудевший календарь.

– Половина, – сказала Симка чуть хриплым со сна голосом, словно угадав мои мысли, – я вчера пересчитала от нефиг делать.

– Уже меньше. – Я сорвал листок, и через мгновение язычок огня зажигалки вначале хищно лизнул, но тут же бросился пожирать прозрачную бумажную плоть.

Сложно жить с мозгом, разделенным на две части. Одна занимается работой, вторая прикидывает, как на этой работе спиздить, чтобы не спалили.

Но все равно спалят. Любой, кто ворует, должен быть к этому готов. Как ни перекрывайся, как ни перестраховывайся – рано или поздно сработает какая-то мелочь, не предусмотренная тобой деталь и тебя выкупят. Поэтому надо не жадничать и уметь вовремя уйти.

Сегодня днем, перед тем как поехать в клуб, я сбрасываю два пакета по десять граммов Гуне. Это парень моего возраста, увлекающийся дэс-металлом и прочей готической херней. Черные волосы забраны сзади в хвост, брови проколоты колечками пирсинга, а кожаные штаны скрипят, стоит ему поменять положение ног.

Гуня рассказывает, что вчера на торч-хате двинул кони от овердоза его одноклассник, Циркуль. Грамм в рыло – и отъехал. Сразу после ремиссии. Я его тоже вроде бы знал. Гуня забивает косяк и предлагает помянуть Циркуля прямо здесь, в моей машине.

Я соглашаюсь. Есть чувство, что Гуне чем-то хочется поделиться, какая-то мысль рвется из него наружу и он должен вылить ее прямо сейчас. Я не ошибаюсь.

– Прикинь, я его перед этим лет восемь вообще не видел, не знал, что он, как он. А вчера увидел уже мертвого. Пришел на торч-хату, они там перепуганные все. Уже и кипяток ему в вену лили, и морду исколотили всю – поздно, мотор заглох.

– Что сделали?

– Как обычно. Подождали темноты, в ковер – и на пожарку. Там бросили на этаже, рядом инсулинок набросали, одну прямо в вену воткнули. Позвонили с автомата в «скорую» – тетенька, на старой пожарке наркоман мертвый.

– Ну, с другой стороны, никто же ему геры в вену не заправлял. Сам хотел.

– С этим Циркулем… Блин, у меня с ним история такая была. В четвертом, что ли, классе… Пизжу, в пятом… – Гуня пытается выторговать у судьбы крохи, цепляясь за ничего не значащие подробности, но потом ныряет в ледяную воду стыдного воспоминания, сразу переходя к сути: – Он тормоз был. Реальный. Его в спецшколу хотели перевести, для тормознутых, но для них он слишком хорош был. Теперь понимаешь, да, кем он был в обычной школе? Нет, мы его не шугали, не обижали особо. Но дружить с ним никто не хотел. Его как-то неосознанно бойкотировали. Если он, к примеру, пристраивался в круг, в то время как кто-то рассказывал анекдот, ему сразу бросали – Циркуль, ты чего здесь делаешь? Вали отсюда давай – и только после этого возвращались к анекдоту.

Бедный Циркуль. Перед его детством меркли и казались пустяковыми мои собственные проблемы с лишним весом и батей, работающим на мусорке.

– Ну, теперь собственно история, – переходит Гуня к грустной части. Он вытаскивает сигарету, зачем-то нюхает ее, закуривает и пускает кольца, стараясь попасть новым в предыдущее – в общем, опять оттягивает время. -Он вдвоем жил с матушкой. Отец то ли погиб, то ли бросил их, хэзэ короче. Как-то подходит ко мне на перемене и говорит – мы в другую квартиру переезжаем, в вашем доме. Ну, я отвечаю, счастлив, типа, но мне-то что? И уже тогда почувствовал – в друзья набивается. А он улыбнулся так – ничего, и тут звонок нас спас. Вечером прихожу домой – смотрю, на кухне с матерью какая-то тетка сидит. Худая такая: и похожа на кого-то, не могу понять на кого. Матушка говорит а это тетя Валя Циркунова, хотела с тобой поговорить. Блин, Циркунов – это же Циркуля фамилия.

– А к тебе она зачем пришла?

– Поговорить. Блин, Пуля, я бы ебнул. У тебя есть?

– Нет, я не буду, за рулем. Можем до ларька до­ехать.

– Давай, а?

Пятью минутами позже Гуня морщится, заткнув рот рукавом. Только что он опрокинул сто граммов сомнительной водки. Я сую ему в руки очищенный мандарин.

– Да, спасибо… Короче, она пришла за Виталика потереть, за Циркуля. Он, говорит, хороший мальчик. У нее что-то там с родами было, какой-то косяк, короче, ему воздуха в утробе не хватало. Поэтому родился с нарушениями, ей вообще подруги советовали его оставить. Батя их к тому времени уже свинтил, так что его Циркуль не видел толком. А матушка его выхаживала. Все эти годы. В принципе то, что он вообще ходить, говорить и соображать начал, – ее заслуга. И она этим охренительно гордилась. Говорила, что, если человеку помогать, любому человеку – он все может сделать. А сейчас ей очень хочется, чтобы у Виталика были друзья. На прошлом месте, где они жили, у него друзей не было. Он из школы – домой, из дома – в школу. А во дворе его били. За то, что тормоз. Он не говорил, но она же слышала, как он приходит, запирается и в своей комнате ревет за дверью. Она поэтому и квартиру на размен подала. И очень обрадовалась, когда узнала, что здесь я живу, его одноклассник. Циркуль говорил, что я хороший парень. Не знаю, правда он это говорил или она выдумала, чтобы мне подлизать, но такой вот факт. Короче, она меня в гости пригласила, когда они переедут.

– Ты пошел?

– А хули мне делать было? Конечно, пошел. Посидели, чаю выпили, потом он мне какие-то книжки показывал, еще что-то. Я уж и не помню, как вечер закончился. Выхожу, а Циркуль мне: а давай завтра погуляем вместе? Я вижу, вы во дворе собираетесь где-то после шести. Матушка его аж подпрыгнула от счастья – точно, говорит, давай! Ты Виталика со всеми и познакомишь. Я согласился, что мне оставалось делать? Матушка меня догнала на лестнице, спасибо сказала. Типа, не ошиблась во мне.

– И что случилось?

– Да ни хрена, в том-то и дело. У нас во дворе лавка такая была, мы там собирались. Там в основном пацаны постарше тусовались, а мы, малолетки, так, на подхвате. Ты понимаешь, что было бы, если бы я туда тормоза привел? Да нас бы там заклевали, меня бы оттуда изгнали на хуй! Короче, в шесть часов я…– Гуня замолкает, а потом выталкивает из себя: – На балкон свой выполз на карачках, чтоб меня видно не было, и через щелку стал смотреть. Ровно в шесть – ровно, по телеку еще новости начались – Циркуль из своего подъезда вышел. У него еще походка такая смешная была, как у Железного Дровосека. Мать его, дура тоже, выпендрила сына, как на праздник. Рубашка белая, туфли, брюки. Во двор! Он там, как официант смотрелся. Короче, он подошел к толпе. Постоял. Его там, видимо, спросили о чем-то. А минут через пять стали над ним ржать. Потому что выкупили, что он тормоз. Нет, Пуля, понимаешь, так он нормальный был – читал, писал, разговаривал, но… какой-то он домашний был, какой-то… непропеченный.

– А ты чего?

– А я лежал на балконе и смотрел. Полчаса. Пока он не ушел. Своей походкой идиотской. – Гуня машет руками и двигает корпусом, пытаясь изобразить робота. – Больше не приходил. Во дворе не общался ни с кем. Со школы идет – юркнет сразу в подъезд, и не видно, не слышно его. Только иногда с матушкой в магазин выходит – и все.

– А мать его?

– Что – мать?

– Она с тобой говорила потом?

– Нет. Как-то случая не было. Давай я еще мандану… Точно не будешь? Ну, давай, Циркуль, земля ­пухом. – Гуня опрокидывает в себя еще сто. -Не, мы потом так… Поздоровались с ней, разошлись. Потом кивки только. А потом я вообще отмораживаться стал. Типа, морду отворачивать, делать вид, что не заметил… А потом они вообще переехали. Знаешь что?

Гуня смеется. Он уже пьян.

– Я ведь эту историю вообще забыл. Реально, как будто не было ничего. Вчера вечером, уже когда Циркуль отъехал, стал вспоминать. И даже сейчас не уверен, это правда было или я выдумал все. Ладно, бывай.

Выходя из машины, Гуня шатается. Отъезжая, я бросаю взгляд в зеркало и вижу, как он прикладывается к бутылке.

Всякого говна насмотришься. Надо шкуру закалять. Мы, когда на улице работали, всякого навидались.

Вот, например – подходит к тебе один черт, конченый, сразу видно, и просит дать в долг. Ты его, конечно, посылаешь, говоришь – скузи, амиго, но только в бабки. Перец не быкует, не клянчит, кивает, типа, все понял, и отчаливает.

А когда он возвращается через десять минут, его руки и кофта запачканы кровью, начавшей чернеть на руках и под ободками ногтей, и он протягивает тебе деньги, а вдобавок – обручальное кольцо, часы и бесполезные кредитные карточки.

Крота в таких случаях хватает еще на шутки – ты бы зубы золотые притащил, говорит он.

А утром ты узнаешь, что порезали парня из соседнего дома, когда он возвращался домой после корпоративки подвыпивший и поэтому оставивший машину на стоянке у офиса. Вот тебе и польза пеших прогулок, пошутил бы Крот. А ты, возможно, этого парня знал и даже завидовал ему, потому что он пытался по-другому строить свою жизнь.

Но в целом это бизнес. Со своими рутиной, буднями. С кем-то из клиентов завязываются человеческие отношения, с кем-то нет. Иногда все надоедает, хочется отдохнуть. Но пока я не могу себе этого позволить.

Я работаю над документами, когда мне звонят с ресепшн и сообщают, что приехал Денис.

Я спускаюсь и по взгляду охранника понимаю: что-то не так. Хотя на стоянке достаточно места, Денис умудряется вписать тачку в парковку так, чтобы оцарапать обе соседних машины.

Увидев меня, Денис хохочет и виснет на моих плечах, оглушая криком:

– Пуля, здорово! Пойдем бухнем!

Выпив, Денис становится сентиментальным. Полчаса он шутит, веселится и радуется, изображая душу компании, а в следующие полчаса давит всех вокруг депрессией и ипохондрией. Смена настроений происходит, когда он видит Таю.

Мне она не очень нравится. Она из тех людей, в полуметре от которых начинают падать мухи – настолько тяжелая вокруг атмосфера. Она сидит каждый раз на одном и том же месте, а в полуметре за ее плечом всегда маячит охранник. Раньше она выбиралась в «Гетто» еженедельно, теперь, после отъезда Маши, или это случайно так совпало – каждый день.

Увидев Таю, Денис прикладывает палец к губам и, комично кривляясь, обходит ее со спины. Подмигнув охраннику, Денис вдруг истошно орет в ухо Тае какую-то английскую белиберду так, что дергается даже бармен за стойкой. Что уж говорить про бедную Таю, которая застыла, прижав руку к сердцу и побледнев до состояния трупа.

– Де… Денис… – Слов не слышно, они, скорее, угадываются по движению ее губ.

– Тая! Милая моя девочка! Что ты сидишь здесь? Чего ты здесь высиживаешь? Чего ты ко мне привязалась, что ты ходишь за мной все время? – с улыбкой бросает Денис.

– Я… я просто…

– Просто – что?

– Просто пришла.

– А теперь просто – иди!

Раньше, когда я боксировал, я всегда понимал по лицу противника – достиг цели твой удар или нет. Глядя сейчас на Таю, я понял, что удар своей цели достиг. А Денис, словно ему мало, обхватывает Таю за шею, трется своим носом об ее и издевательски целует в щечку.

Охранник дергается, но на его месте я бы не нашел формального повода вмешаться. Видимо, мы совпадаем во мнениях – охранник успокаивается. А Тая смотрит вслед уходящему Денису, и в ее взгляде – любовь и прощение, встречающиеся только на дешевых иконах, продающихся в православной лавке у железнодорожного вокзала.

– Что ты ей сказал такого?

– А ерунду какую-то… Get into the ring, motherfuckers, and I’ll kick your bitchy little ass! Guns’n’Roses, с детства засело.

– Чего ты с ней так?

– Задолбала. Ты думаешь, она обиделась? Да она не умеет! Ей ссышь в глаза… Скажи, пусть текилы ­принесут.

Мы проходим в кабинет. Крот настоял, чтобы его оформили в стиле норы Карлито из старого фильма – дверь с круглым иллюминатором, окна во всю стену, жалюзи от потолка до пола.

Ощущая себя проституткой, я пользуюсь опьянением Дениса, чтобы урвать еще чуть-чуть, – торопливо докладываю ему о финансовых результатах работы клуба в последнюю неделю (чтобы потом – я же тебе все рассказывал, ты просто пьяный был), получаю его подпись на нескольких бумажках, как вдруг Денис, хитро сощурившись, вперивает в меня подозрительный и насмешливый взгляд:

– Зачем тебе бабки, Пуля?

Я на мгновение залипаю. Неужели он знает? Проглотив предательский комок, я с трудом выдавливаю, лишь бы не молчать:

– В с… в смысле?

– Вот ты уже десять минут мне что-то втираешь ровно по одной теме – бабки, бабки, бабки. Бабки то, бабки се. Бабки пятое, потом десятое. Мы же друзья, Пуля. Я тебя выпить позвал, поговори со мной. Может, мне херово или, наоборот, хорошо, и я хочу поделиться…

– Ну, давай делись. – Я стараюсь проконтролировать мимику, чтобы мое облегчение не было таким заметным.

Но, видимо, Денис просто не до конца избавился от плохого настроения, наорав на Таю.

– Я хочу понять, зачем тебе бабки, Пуля? – спрашивает Денис. – Что, шубу белую купишь, как у Роя Джонса? Бате мусорку новую?

Мне становится обидно, как в детстве, когда меня дразнили мусоровозом.

– Блин, Денис, проспись, а?

– Пуля, ты обиделся?

Отмахнувшись от Дэна, я покидаю кабинет.

Я стою на верхней площадке, опершись о бортик, и, попыхивая сигарой, рассматриваю танцующих внизу и киваю головой в такт музыке. Ничего не изменилось – я по-прежнему не танцую и нахожусь наискосок от радости, хотя на мне дорогой костюм и на руке болтается браслет весом в три моих прежних зарплаты.

Я вижу Фокстрота. Он подмигивает мне из зала. Указываю глазами на дверь и осторожно оглядываюсь – не увидел ли кто наших переглядок.

С этим местом мне помогла сама судьба. Через дорогу от «Гетто» находится старый обветшавший то ли большой сарай, то ли маленький ангар – я всегда затрудняюсь с определением бывшей функции этого места. Лет двадцать назад здесь вполне мог находиться свинарник или конюшня – пространство по бокам разделено истлевшими деревянными перегородками. Стекла в окнах выбиты, крыша прохудилась, и от полного загаживания место уберег лишь тот факт, что оно находится вдалеке от города. Время от времени я назначаю своим встречи здесь. Это не самый лучший вариант с точки зрения безопасности, но иногда приходится рисковать.

Я матерюсь сквозь зубы, когда вижу брошенную едва ли не на середине дороги тачку Фокстрота. Это старая «копейка», чей возраст бесстыдно подчеркивается самым ярким и аляповатым тюнингом, который я когда-либо видел. Эта машина напоминает спившуюся бабу, изгнанную из семьи и добывающую на стакан, отсасывая у бомжей, – ее внешний вид позволяет заключить, что она переходила из рук в руки не один десяток раз, и каждый из краткосрочных хозяев считал необходимостью оставить след в виде надписи – Hooligan, xXx, Schumacher.

– Фокс, я тебе говорил машину сюда загонять? – набрасываюсь я на Фокстрота, как только вхожу в сарай.

– Братик, ну все, извини, – нервной скороговоркой выбивает он, прижимая распростертую ладонь к сердцу – популярный у торчков жест, – просто не соображаю ничего, долбит по-черному. Я вообще не помню, как доехал, как тачку бросил. В голове только вмазочка, ты же понимаешь.

Нет, и слава богу.

– Бабки давай.

– Пуля, я это…

Стоит один раз дать в долг, и ты пропал. Как только ты даешь в долг, торчок автоматически вычеркивает тебя из списка людей, которым стоит платить. Ты сразу слетаешь в конец очереди.

– Фокс, давай деньги. Динеро, – говорю я как можно спокойнее, но со всей возможной жесткостью, – или так, или никак.

– Может, тачку возьмешь?

– Эту??? – Я искренне смеюсь. Неужели он хоть на секунду допускал реальность подобной сделки?

– Братик, ну, ты по-человечески меня пойми, мне же плохо, братик, мне в натуре жить не хочется, братик… – плачет он, и мне становится невыносимо, до комка в горле жаль этого молодого пацана, потому что ему всего двадцать, а в его жизни уже все случилось, а он не видел ничего, кроме этого сраного города, этих портов и этих долбаных пятаков, негритянских, и Сортировки с их движениями, торчками и шлюхами.

– Все. Прости, Фокс, давай вали. Привезешь бабки, получишь вмазку.

Фокс в отчаянии падает на колени, обхватывает меня за ноги, утыкается мне в колени зареванным лицом, хватает меня за руку и слюнявит ее поцелуем:

– Братик, ну ты пойми, я же помру сейчас, братик, мне же совсем плохо, я себя не чувствую уже, а у тебя же есть, братик, по-человечески, ты же человек, ну, пожалей меня…

Я беру его за локоть, поднимаю к себе и хочу сказать, чтоб он шел домой, заперся, заколотил все двери и на коленях умолял близких помочь ему, если они еще не отвернулись, и что я ему никогда больше не дам, и вовсе не из-за денег, а потому, что он слаб, а героин сильнее, и героин сломает и перемелет его, и все, что оставит по себе Фокстрот, уместится в короткой надпи­си на могильном памятнике, а фотографию придется клеить старую, потому что по новой все сразу станет понятно, и не спасут никакие «Ушедшему сыночку от мамы», никакие цветы не спасут, потому что всем станет ясно – здесь лежит долбаный наркоман, конченый…

Но я не успеваю. Как только я беру Фокстрота за плечо, он выбрасывает вверх руку, и в мое горло втыкается длинная заточка.

А потом я умираю.

Бесит бессмысленность и неправильность ситуации. Смерть – это то, что происходит с другими. На экране ТВ, в кино, иногда – в соседнем доме, но никогда – с тобой.

По ощущению это похоже на качели – состояние между сном и явью, когда ты раскачиваешься в пространстве, и дух захватывает – только теперь ко всему прибавляется боль.

Я слабею, и мне трудно пошевелить руками. Становится прохладно, тело бьет мелкая дрожь. Последнее, что я вижу в жизни, – плачущее лицо Фокстрота, который, продолжая извиняться, одной рукой гладит меня по лицу, как возлюбленную, а другой шарит по моим карманам, выуживая чеки и деньги, снимает часы и цепочку с медальоном. В медальоне портрет Симки.

КРОТ

Обстоятельства сложились так, как мне нужно. Тянуть дальше, похоже, не имеет смысла. Фокстрот бросает тачку на другой стороне шоссе, у старой свинофермы, а я слежу за Пулей уже достаточно долго и знаю, что там он сливает своим торчкам стафф. Его маленький личный гешефт.

Если мне чего-то и не хотелось делать, так это того, чем я собираюсь заняться сейчас. Для смелости, а по правде – чтобы оттянуть время, я выкуриваю три сигареты кряду, пока меня не начинает разрывать сухой кашель, доходящий до тошноты.

Когда я достаю четвертую и кручу ее в руках, ощущая легкий хруст резаного табака подушечками пальцев, я вижу, как из клуба выходит Фокстрот. У меня остается не так много времени.

Я должен перешагнуть через себя.

Денис пьет на результат – это становится понятным по взгляду, которым он буравит толстое стекло бутылки дорогого виски. Будь его взгляд еще хоть на микрон тяжелее – и стекло бы оплавилось.

Не говоря ни слова, я достаю из бара еще один ­бокал, ополаскиваю его минеральной водой и ставлю перед Денисом. Мы чокаемся, и я наслаждаюсь вкусом виски, катая жидкость во рту. Чуть горят десны.

– Пуля подмучивает, по ходу.

Вот и все. Слова сказаны, мосты сожжены, обратного пути нет.

– Чего подмучивает, как? – удивляется Дэн.

– Бодяжит. И налево толкает.

– Ты уверен?

– Боюсь, что да.

– Да ну на хер. Не может быть. – Денис не имеет в виду то, что говорит. Он понимает, что я прав, и тоже оттягивает время, по возможности отдаляя момент, ко­гда ему как главному придется что-то предпринять. – Я хочу сказать – только не Пуля. Он всегда такой предсказуемый был, как… Dire Straits. Блин, Пуля…

Засунув руки в карманы, Денис отходит к стене и, раздвинув жалюзи пальцами, некоторое время наблюдает за жизнью внизу.

Теперь проблема Пули становится нашей общей ­ответственностью.

Дружба хороша тем, что экономит время. Не надо говорить лишних слов, мы понимаем друг друга и без них.

– Зачем? – спрашивает Денис скорее у воздуха, но я на всякий случай пожимаю плечами.

– Я давно присек. Он под себя подобрал несколько торчков и пару дилеров. Сейчас как раз с одним из них общается. Фокстрот, с негритянских, ты должен знать. Раньше у нас брал.

– Ты понимаешь, что будет, когда Вернер об этом узнает?

– Пиздец Пуле.

– Да и нам, я думаю.

Денис доливает себе почти до края, бросает в бокал лед, и часть виски выплескивается на стол. Лужица цвета горелого меда на дымчатом стекле. Не спросив, Дэн доливает и мне.

– Надо поговорить с ним.

– Пойдем, – отвечаю я.

В старом кино «Назад в будущее» есть момент, ко­гда Марти Макфлай, главный герой, накосячил что-то в прошлом – и вот его изображение исчезло с фотографии в будущем. Мы с Денисом ничего не говорим, но я понимаю, что в этот момент Пуля исчезает с нашей общей фотографии.

Мой план начинает работать. Денис слишком нерешителен, слишком не создан быть лидером, поэтому мне придется стать главным за его спиной. Воровство Пули повяжет нас – Денис или должен будет сдать его Вернеру, или избавиться от Пули сам. Он не сможет этого сделать, не сможет перешагнуть через дружбу. Как только это случится – Денис, по крайней мере внутренне, противопоставит себя Вернеру. И рано или поздно в нем вызреет недовольство. Он не сможет с ним жить. И мы уберем Вернера. Изнутри. И окажемся у власти.

– Нельзя его Вернеру сливать, Дэн. Какие мы друзья после этого?

– А он какой?

– Надо ему второй шанс дать.

Сейчас моя главная задача – похоронить грязный секрет внутри нашей троицы. Связать нас против Вернера.

Мы выходим на улицу. Денис вдруг останавливается, хлопает себя по лбу и говорит, что забыл сигареты. Я предлагаю свои, но он предпочитает вернуться, и я его понимаю. Разговор, который предстоит нам, тянет не на одну пачку.

Когда Денис возвращается, мы переходим через ­дорогу и идем к свиноферме. В ночной темноте ее заброшенная громада выглядит как жилище таинственного маньяка из дешевого голливудского ужастика.

Все понимаешь по глазам. Когда Фокстрот сквозанул к своей тачке, на секунду встретившись со мной взглядом, я все понял. Его ископаемая «Лада» промчалась мимо нас, проводя по нервам наждаком визжащих шин. И в первый раз, с самого детства, мне захотелось вдруг зажмуриться, сжать кулаки и закричать: «Неправда!», словно этим неимоверной силы хотением я мог сдвинуть время на минуту назад, и ничего бы не случилось, Пуля был бы жив и, возможно, стоял бы сейчас рядом со мной, улыбаясь и тыча меня в плечо своим боксерским кулаком со сбитыми костяшками.

А теперь я прижимаю его к себе, словно стараясь перелить в Пулю свою жизнь, а его рука безвольно и как-то не по-настоящему висит, и он похож на сломанную куклу.

Не знаю, сколько проходит времени, пока не появляется Вернер.

– Крот, он мертвый. – Рука Вернера ложится на мое плечо. – Отпусти его. Жига…

Жига оттаскивает меня от тела Пули, и только сейчас я замечаю, что моя одежда перепачкана кровью товарища. А Денис, как и в самом начале, стоит в стороне, не меняя позы, – руки в карманах, взгляд в пол.

Жига выводит меня во двор, приносит из машины бутыль с водой, заставляет раздеться догола и вымыться. После я одеваюсь в какие-то грязные тряпки, найденные Жигой в багажнике.

А потом мы отвозим Пулю.

Я стараюсь не смотреть на труп, но мне не удается сдержаться. Тело Пули завернуто в кусок, который Жига приволок из «Гетто». Раньше он прикрывал только что отремонтированный пол второго этажа, теперь обнимает Пулю. Завернутый в полиэтилен Пуля устроился на заднем сиденье, между мной и Денисом.

– У двора, где он живет, выбросим, – бросает Вернер Жиге, – типа, домой шел, шпана порезала.

И я, не веря своим ушам, смотрю на Дениса, но он опять молчит, не реагируя. Он вообще не произнес ни слова с того момента, как мы увидели Пулю на полу сарая, в луже собственной крови.

– Это как – выбросим? Как – выбросим? – ору я и стряхиваю с плеча руку Дениса, который пытается меня успокоить. – Как – выбрось? Ты что несешь? Что ты, блядь, говоришь тут? Он мой друг, мы с четвертого класса вместе, а ты его – на улицу, под дождь, как собаку?

– Что ты предлагаешь? – спрашивает Вернер, не поворачиваясь. – Если не ныть и не орать – что? Домой его отнести? Можно. Только с родителями ты будешь разговаривать. И с мусорами потом. Ему уже все равно. А у нас проблемы могут быть.

Машина останавливается на дороге у парка, который отделяет пятаки от второго микрорайона. Отсюда виден Пулин дом. Поздно, идет дождь, но я вижу, как в сотне метров от нас стайка пацанвы, укутавшись в дождевики, лупит мячом в стенку, гоняя «американку». Они так увлечены игрой, что не видят, как открывается дверь машины, как тело Пули падает в лужу, как мы отъезжаем, а Пуля лежит на асфальте, и капли дождя бьют его по лицу.

После всего Жига отвозит нас на другой край пятаков, и Вернер отправляет его домой.

Пустая спортплощадка. Футбольное поле – трава, вытоптанная в центре, куцыми выцветшими клочками цепляется за края. Свежевыкрашенные стальные брусья и турник. В краске можно рассмотреть отпечатки пальцев – кто-то, не удержавшись, дотронулся.

Я сижу на плоской доске трибуны, Игорь и Денис – парой рядов ниже. Вернер купил в ночном магазине пузырь самой дорогой водки, но никто не прикоснулся к ней. Они тихо разговаривают. Так, как будто меня не существует.

– Он сам эту дорогу выбрал, Денис. Я понимаю, как это звучит, но такое случается. Надо это принять и пережить. Я тоже многих друзей потерял, знаю, о чем говорю.

Денис отделывается короткими, ничего не значащими репликами, самая частая из которых – «угу». То ли смерть Пули стала для него шоком, то ли ему наплевать.

Во второй вариант мне верить не хочется.

Слава богу, мне не приходится смотреть в глаза его матери. Ее нет на похоронах. Только отец. Вот он стоит у гроба и мелко трясет головой, как китайский болванчик, принимая соболезнования многочисленных скорбящих.

Кто все эти люди, хочется спросить мне? Они что, непременный атрибут любых похорон, вне зависимости от того, кто лежит в гробу? Я не так часто бывал на подобных мероприятиях, но сейчас у меня – четкое ощущение, что я чужой, гость, хотя я был лучшим другом Пули. Какие-то бабки, десятка два, стоптанные временем, как старая обувь, износившиеся мужики с испитыми лицами – кто они все Пуле?

Кто эта зареванная баба, трущая лицо скомканным платком? Ее рот все время открыт и похож на измазанный помадой бублик с дрожащими краями – странно, что горе не помешало ей так накраситься. Кто этот рахитичный дедок, вряд ли соображающий, где он вообще находится, – я видел, как его тронули за локоть, когда подошла его очередь бросать горсть земли, – старый даже не сразу понял, что от него требуется, – что привело его сюда?

Когда гроб опущен, засыпан землей и сказаны все слова, мы с Денисом получаем возможность пробиться к Пулиному бате.

Он смотрит почти все время вниз, как будто силясь что-то рассмотреть на земле за нашими спинами. Мне непривычно видеть его в костюме и галстуке. Запах дешевого одеколона смешивается с запахом похмелья, на его подбородке – две красные точки, он неаккуратно брился утром. Или просто дрожала рука – от горя или с похмелья.

– Как Вера Дмитриевна? – спрашивает Дэн.

– Плохо. Когда ей сказали, что… ну, Сережа умер… Она как-то… крикнула так… – Пулин батя на время замолкает, потом благодарит кивком женщину в черном платке, сунувшую ему в руки пластиковый стаканчик с водкой. – Крикнула – громко, высоко – и сознание потеряла. А когда проснулась – позови Сережу, говорит.

– Как? Он же… – Дэн застывает с открытым ртом.

– Не знаю, – пожимает плечами батя, – я ей сказал, что он на смене. Ее… по голове немного задело. Она Светочку не помнит совсем…

Он кивает на Симку. Та, закутанная в черный платок, распоряжается движением – под ее руководством тетки разливают водку, разрезают пирог и обносят присутствующих.

– Главное, каждый день ужин ему готовит. Потом полотенцем накрывает и у окна сидит, Сережу ждет. А в соседней комнате – гроб.

Я стараюсь не заплакать, пока Денис говорит стандартные в таких случаях слова утешения. Обещает заезжать. Да, мы будем заезжать. Не пропадем сразу после поминок, как эта стая стервятников.

С Симкой нам удается поговорить только на поминках. Мы в «Престиже» – это старое кафе в пятаках, место сборищ пятаковских алкашей. Денис предлагал взять на себя организацию поминок, но Симка по­просила этого не делать – справятся сами. Прошло полтора часа, как все расселись за столами. Произнесены уже с десяток тостов – какой он был молодой, многообещающий, перспективный. Продравшись через обязательную часть, все подвыпили, раскраснелись и оказались не в силах и дальше удерживать на лицах выражения скорби и печали – где-то за столом уже слышались анекдоты, а на лица стали выплывать из трехчасового заточения улыбки.

Мы стоим и курим на улице втроем – я, Симка и Дэн.

Симка постоянно курит – с того самого момента, как мы расселись по автобусам с символикой ритуальных фирм по бокам. Сигарета словно стала ее неотъемлемой частью, как пальцы или волосы, а необходимость пускать дым – таким же проявлением естественных потребностей, как вдох и выдох.

– Кто все эти люди? Я половину из них не видела раньше, даже больше… Они не к Пуле пришли, а потому что так надо, понимаешь? Это для них шоу, светская жизнь, – нервно бросает она мне в лицо.

– Чего ты от меня хочешь? Прогнать их? – пытаюсь оправдываться я.

– Нет, зачем. Это их праздник, потерплю. Просто к Пуле это не имеет никакого отношения.

Докурив сигарету почти до самого фильтра, Симка бросает ее на асфальт и неожиданно мужским жестом топчет окурок носком сапога.

– У тебя еще есть? Мои кончились…

Когда она прикуривает, кончик сигареты пляшет во­круг огонька моей зажигалки – так сильно у нее дрожат руки. Затянувшись, Симка переводит взгляд куда-то вдаль, а через несколько мгновений спрашивает, стараясь не смотреть ни на меня, ни на Дениса:

– Его по вашим делам убили?

И по ее тону я понимаю, что это не вопрос. Просто она решила дать нам шанс быть честными с ней.

– Да, – коротко бросает Денис.

И ничего. Никаких обвинений, слез, истерик. Симка коротко кивает, по-прежнему разглядывая что-то непонятное вдали.

– Кто?

– С ним разберутся.

– Не надо.

– Что?

– Не надо ни с кем разбираться. Я не хочу, чтобы это продолжалось, это говно, грязь эта.

– Мы тебе будем помогать, Сим. – Денис кладет руку на плечо девушки. – Все, что скажешь.

– Пулю оживишь? – нервно смеется Симка. – Извини. Это от нервов.

В кафе мы возвращаемся втроем. После разговора на улице вокруг нас словно образовалась невидимая оболочка, ограждившая нас от остальных в отдельную сущность. До конца поминок мы сидим вместе, почти не разговаривая и наблюдая за тем, как набирает силу веселье. Иногда радостное мурло какого-то пьяного старого хряка натыкается на нас, и он изо всех сил пытается состряпать на лице подобающее случаю выражение, но получается плохо.

Вскоре напивается Пулин батя, и у нас появляется повод свалить.

Мы грузим дядю Виталика в мою машину и забрасываем домой. Уже поздно, Пулина мать спит. Может, оно и к лучшему.

– Тебя домой? – спрашиваю у Симки.

– Отвези меня к Пуле, – просит она.

– Я тоже поеду, – говорит Денис.

Странное дело, но я тоже собирался на кладбище. Похороны не утолили мою тоску по Пуле.

Мы сидим на расстеленных на земле у Пулиной могилы газетах, между нами – пузырь «Саузы», пачка «Кента» и захваченный Дэном из Пулиной квартиры си-ди-плеер. Из динамиков орет молодой Джаггер.

Уже стемнело. На кладбище нет никого – по крайней мере так уверял Дэна кладбищенский сторож, сжимая в потной ладони полученную от нас пятисотрублевку. Можете сидеть, ребята, и не волноваться.

– Джаггер – сама жизнь. В «Роллингах» нет депрессии. У всех есть – у «Цепов», «Битлов», у сраного «Дюран-Дюран». Бля, да у Кайли Миноуг, покопавшись, можно до хера нарыть депрессивных треков. А у «Роллингов» нет. У них даже депрессняк светлый.

Денис все говорит и говорит, и мы пьем прямо из горлышка, а Under my thumb сменяется Brown Sugar, Mother’s Little Helper перетекает в Heaven, Paint It Black уступает место Harlem Shuffle.

Возвращающаяся от соседней могилы бабка, задрапированная в черное с ног до головы, смотрит на нас, как на порождение ада.

Симка уходит часа через два – пьяная, плачущая, злая. Мы порываемся ее проводить, но она просит ­оставить ее одну.

– Надо найти Фокстрота. Мы его убьем, Дэн, – ­говорю я, провожая глазами фигуру Симки, – ты и я.

– Вернер этим занимается, – вяло отбрыкивается Дэн.

– Нет, Денис. Это наше. Он наш друг был. Ты и я, Дэн.

ДЕНИС

У них тут всего семь супов, по дням недели. Никаких отклонений, шаг влево, шаг вправо – за побег. Супы вкусные, и Нарцисс не покривил душой, дописав маркером на укрепленном у дороги биллборде – «Домашние». Иногда, в ожидании Дудайтиса, я коротаю время за трепом с Нарциссом. Он единственный, кто меня здесь знает. По установленному ритуалу я подъезжаю к задней площадке кафе, звоню Нарциссу, и он открывает мне заднюю дверь.

Нарцисс объясняет мне, что все не просто так. Что ассортимент и порядок чередования супов вырабатывался годами и переплетен сложной системой взаимосвязей и мотивов, не бросающихся на первый взгляд в глаза. Стоит один раз рискнуть и ошибиться с супом, и летит выстроенная годами схема подвоза продуктов, по которой в субботу в соседней деревне забивают кур, а во вторник везущий на рынок говядину знакомый фермер делает крюк, чтобы выбросить половину туши в кухню Нарцисса. Придется перепечатывать листки с меню. Это небольшие деньги, но кто даст гарантию, что после первого отхода от классики не захочется сделать второй, а тогда меню придется перепечатывать каждый день. Что тогда получится? Хаос. Мучающийся похмельем Дудайтис останется без харчо, а страдающий язвой водитель-дальнобойщик Вова Коростылев (персонаж, судя по всему, мифический) не получит воскресного куриного супа. Со стороны Нарцисса перемена в меню будет проявлением неуважения к доверяющим ему людям.

И я продолжаю есть супчики согласно установленному издавна распорядку: в воскресенье – куриный, а дальше – гороховый, харчо, борщ, рыбный, щавелевый и постный.

Майор почти всегда составляет мне компанию. Ест он с отвращением. У него что-то с желудком и печенью, и жидкая пища для него скорее обязанность. Или средство слегка ослабить похмельный тремор.

Если Дудайтис сильно пил накануне, его тошнит. Он уходит посреди обеда, его долго рвет в туалете, а иногда ему плохо настолько, что он забывает даже закрыть двери, и я вижу склонившуюся над унитазом спину и подошвы стоптанных туфель. Майор блюет в раковину, или, если совсем плохо, в очко, а я сижу, застыв с не донесенной до рта ложкой.

Сегодня я застаю майора в начале пути. Он гладит фляжку и почти не выпускает ее из рук, я вижу, как ему хочется выпить, – даже не выпить, а высосать разом все содержимое, а потом добавить еще. Его морщины разгладятся, лицо обмякнет и поплывет, а нервозность и скованность в движениях сменятся уверенной пьяной пластикой. Речь станет медленнее, голос – глубже. Дудайтис станет внимательнее к собеседнику. Спо­койнее.

Майор уже настолько погружен в мор индивидуального алкоголизма, что научился растягивать процесс, дробить его на этапы в соответствии со степенью опьянения и находить удовольствие в каждом.

Но сейчас он сдерживается. И от этого злится. Дудайтис перекатывает в руках тяжелую стальную зажигалку вроде «Зиппо» и планомерно обстукивает каждый бок о поверхность столешницы. Мне это действует на нервы. Дудайтис замечает это и начинает стучать вдвое чаще и громче. Мне хочется выхватить зажигалку из его рук и запустить в окно.

– Того, что ты мне дал, мало, – тянет Дудайтис.

– Я вам все рассказал.

– Я же не в упрек, что ты сразу! Просто ты мне говоришь вещи, которые я и так знал прекрасно.

– Это все, что я знаю.

– Тогда тебе надо узнать больше.

– Как? Шпионить?

– Нет, что ты. Мы тебя вырастим.

– В смысле?

– Я даю тебе иммунитет. Продавай много, сколько хочешь и сможешь, Денис. Я буду хлопать всех остальных, но только не тебя и не твоих людей. Ты должен стать его главным дилером. Сделай так, чтобы он зависел от тебя. Чтобы он не смог без тебя обходиться. И тогда ты к нему приблизишься.

– Вы меня что, наверх толкать будете?

– Да.

– Я… Понимаете, я с вами связался, чтобы выйти, а вы меня обратно…

– Ой, Денис, только не надо мелодрамы этой… Что-то ты раньше не рвался особо выйти, пока тебя за жопу не взяли. А сейчас смотри-ка – выйду, выйду… Выйдешь, Денис. Отработаешь и выйдешь. Я тебе обещаю – как только мы возьмем Вернера, с твоей помощью, – я тебя держать больше не буду. Так что в твоих интересах мне Вернера сдать. Я должен взять его с серьезной наркотой. А для того, чтобы это случилось, ты будешь делать все, как я скажу. Сейчас я говорю тебе – продавай! Мы его раздавим, сынок!

В голосе майора нарастает напряжение. Это не злость против меня – просто его внутренние часы подсказывают, что пришла пора подстегнуть нервную систему очередным глотком коньяка. Майор припадает к фляжке, забыв о рюмке перед ним, делает два глотка, морщится и выдыхает, моргая заслезившимися глазами.

Попрощавшись с майором и пожав ему руку (а также соорудив в воображении мощный фак), я еду домой, где меня ждет Тая и приготовленный ею супчик. Она уверена, что на своей работе я плохо питаюсь. Как же далека она от истины.

Тая приезжает ко мне три раза в неделю – по вторникам, четвергам и субботам. В этой регулярности и неумолимости она похожа на листочки меню в кафе Нарцисса.

У нее хватило сил быть настойчивой, а мне было лень противостоять, и с недавних пор мы стали парой.

К моему удивлению, положительных моментов в этой новой парадигме куда больше, чем отрицательных. Тая стала первой в моей жизни женщиной, которая утром уезжала сама. Зачастую, проснувшись, я просто не ­обнаруживал ее рядом – при этом посуда была вымыта, кухня блистала чистотой, под салфеткой ожидал завтрак, а в термосе – горячий свежесваренный кофе.

Вернер делал вид, что не обращает внимания на нашу связь, – он воспринял ее как должное.

Пару раз у меня были проблемы по работе. Один пацан с пятаков, напившись, обозвал меня Кевином Федерлайном. Я выбил ему зубы пивной кружкой.

Тая часто намекает, что мы могли бы жить в ее (его) доме. Места там хватает.

Я не хочу уезжать отсюда. По многим причинам. Переехав к Игорю, я уж совсем говном в собственных глазах начну выглядеть.

И главное, не смогу выходить на крышу.

Мои одинокие походы сюда начались месяц назад, когда уехала Маша. Это был тот страшный период дезинтоксикации любовью, когда ты меряешь пространство квартиры шагами, выкуривая пять сигарет в полчаса, и покупаешь в ночном ларьке сразу две пачки – чтоб второй раз не спускаться. Я слезал с любви через табак, алкоголь, траву, а от того, чтобы не уколоться, меня удерживало лишь предположение, что станет хуже. Если бы я был уверен в обратном, я бы вставил.

Мне было трудно находиться дома, стены давили. И я стал вылезать на крышу.

Со временем тоска ушла, дышать стало легче. Но походы на крышу превратились в привычку.

С сентября едва ли не ежедневно, когда не работаю и не торчу в клубе, я поднимаюсь на крышу с картонным пакетом дешевого вина, падаю в шезлонг и смотрю на звезды, вливая в себя стакан за стаканом.

Когда я ощущаю себя достаточно пьяным, я поднимаюсь, расставляю руки в стороны, зажмуриваю глаза, и иду, не разбирая направления.

I’m not flying around your fire anymore, I’m not flying around your fire anymore, – тихо напеваю я, – I’m not fly around your fire anymore.

Это из Moth, нового трека Audioslave.

Кайф в том, чтобы, не открывая глаз, подойти как можно ближе к краю крыши. Пару раз я обнаруживал себя в тридцати сантиметрах от вечности.

Когда приходит Тая, ощущение неприкаянности проходит. В принципе этим Тая и ценна, и я ей за это благодарен.

Она суетится на кухне, готовит ужин, меняет постель (старую Тая унесет с собой, чтобы вернуть в следующий приезд выстиранную и отглаженную), аккуратная еврейская девушка, лучшая из возможных жен.

А я, улыбнувшись ей, прикрываю дверь на кухню и продолжаю телефонный разговор со вторым своим боссом – майором Дудайтисом, чтобы сдать ему ее брата.

Я давно перестал пытаться понять мир, в котором живу. Пока мне кажется лучшим выходом просто плыть по течению.

Какая разница, в конце концов? Они оба используют меня, так пусть хоть сожрут друг друга.

В детстве, когда смотришь кино или читаешь книгу, ты выбираешь модели поведения. Кому-то нравятся герои, кому-то – есть и такие – отрицательные персонажи. В них есть обаяние зла. Иногда между героем и злодеем даже трудно выбрать. Но одно ты знаешь точно – кем не станешь. Предателем.

Стукач – это пария. Презираемый с обеих сторон. Слабый, ничтожный. Сломанный человечишка.

Но теперь это моя работа. Я работаю предателем.

Субботние вечера я провожу у Вернеров, по нашей новой семейной традиции.

Тая готовит что-нибудь вкусное и респектабельное – вроде запеченного с молодым картофелем барашка, после чего уходит к себе переодеться. Она всякий раз меняет наряды. Я не особо разбираюсь в женской моде, но по качеству кроя даже мне понятно, что одежда дорогая. И драгоценности. Броши и серьги, кулоны и кольца, золото и платина, бриллианты и жемчуг. Эти ужины – единственное, что видят многочисленные наряды и драгоценности Таи перед тем, как опять спрятаться в темных шкафах, кладовых и шкатулках.

Она больше никуда не ходит. Заполучив меня, она перестает даже наносить визиты в клуб, а раньше, как я понял из слов Игоря, это была ее единственная отдушина, ее куцый выход в свет. Лишившись его, Тая не страдала – напротив, это принесло ей явное облегчение. Словно избавившись от тяжкой повинности, Тая вернула свою жизнь в нормальное, вписанное в четыре стены русло.

Не от искреннего желания, а, скорее, повинуясь поведенческим рефлексам, я приглашаю Таю то в кино, то в ресторан, то на какую-нибудь вечеринку. Она соглашается через два раза на третий, и то лишь бы не обидеть меня. Нечастые выходы в свет Тая отбывает как неприятную повинность. Стоит мне взглянуть на нее, и она искусственно улыбается, стараясь показать, как ей весело, стоит мне отвернуться – тайком смотрит на часы, прикидывая, когда будет удобней попросить меня уйти.

В глазах окружающих мы – пара. Да и я привык к ней. Она удобна для жизни, удобна для секса, удобна для отношений. Не предъявляя никаких требований, она любит меня за то, что я – это я. А я никогда не смогу полюбить ее, и она это понимает и принимает. Ответь я Тае взаимностью, это нарушит наши отношения. Нам удобней – так.

КРОТ

Повышение, вот как это называется. Мне, конечно, хочется думать, что Вернер поднял нас из-за наших успехов – мы стали продавать вдвое больше, чем раньше, но, скорее всего, причина в том, что Денис дрючит Таю, а евреи, будь они даже десять раз главами наркомафии, очень трогательно относятся к человеку, который дрючит их сестру.

Сам Денис никак не комментирует новую ситуацию в его жизни – он вообще не любит, когда кто-то лезет в его «прайвеси». Месяц он ходил как в воду опущенный, потому что от него ушла Маша, но не стал обсуждать ситуацию со мной, своим самым близким другом.

Смерть Пули забылась. Все как-то очень быстро успокоились и вздохнули с облегчением. Версия о шпане, как и предполагал Вернер, всем пришлась по вкусу – и ментам, и пятаковскому народу. Какое-то время о Пуле еще судачили, а потом его смерть поблекла, выцвела в лучах других новостей и исчезла из разговоров.

Пулина семья ушла в штопор. Батя запил. Еще с Пулиной подачи он вышел на пенсию, так что теперь работа, служившая прежде мощным ограничивающим фактором, его не держит. Очень быстро и органично он вписался в компанию бездельников-алкашей, скомпонованную из маргиналов нашего микрорайона. Я даю ему деньги – понимая, что он их пропьет, и каждой своей подачкой я подталкиваю его ближе к смерти. Но я не могу ему отказать. Он почти не живет дома. Пулина мать этого не замечает. Она окончательно выжила из ума. Каждый вечер, вне зависимости от погоды, она выходит на улицу, всякий раз в старом пальто, наброшенном поверх халата, и домашних тапках со стоптанными пятками на босу ногу. Она сильно поседела, а заглянув ей в глаза, вы сразу понимаете, что имеете дело с безумной.

Увидев знакомого, она здоровается и, вбросив в разговор пару реплик о погоде, спрашивает, не видел ли собеседник Сережу. Смена закончилась, он должен дома быть, но все не едет.

Пару раз мне пришлось отгонять от нее стайки мест­ной детворы – они смеялись, бежали за ней толпой, выкрикивая: «Ебнутая! На кладбище Серегу своего ищи, ненормальная!», а она продолжала идти вперед, словно не слыша.

Давать ей деньги – все равно что сжигать их. Она сунет их в карман или, зажав в кулаке, донесет до ближайшего мусорника и выбросит. Не потому, что презирает или считает их грязными, никакой мело­драмы – она просто не понимает, что с ними делать. Поэтому я передаю деньги через Симку. Она приезжает к Пулиным родителям раз в неделю, стараясь не попадать на мать – та ее не узнает. Убирает квартиру, забивает продуктами холодильник, готовит еду, стирает. Сначала она отказывалась брать деньги, но с огромным трудом мне удалось убедить ее.

Смерть Пули, как ни паскудно говорить такое, ­приподняла нас в глазах Вернера. Видимо, по его мнению, Пулей мы заплатили за входной билет в круг избранных.

И вот теперь мы едем на первую в нашей практике крупную стрелу. Ходжа назначает встречу в таджикском поселке. Он – самый крупный оптовик по наркоте в городе. За ним – Азия.

Лет восемь назад сюда съехались первые рабочие-таджики – на строительство гостиницы на левом берегу. Они перетащили свои семьи, родственников, друзей родственников и родственников друзей – и вот в пяти километрах от города возник целый поселок, маленький уголок Таджикистана на юге России. Таджики привезли с собой дешевый героин. Только спайка городских пацанов не позволила им вылезти на рынок самим. Им отвели роль оптовиков. Они не имели права торговать в городе самостоятельно. Только крупные партии лидерам районов.

Поселок расположен очень грамотно. На месте Вернера я бы десять раз подумал, прежде чем ехать сюда с такими бабками. Понятно, уважение, понятно, доверие – но в таком бизнесе рано или поздно все идет не по плану. Пока они с Ходжой друзья, но кто знает, что может прийти таджику в голову в следующую минуту. Лучше встречаться на нейтральной территории.

Чтобы проехать к поселку, нужно свернуть с главной дороги и около двух километров ехать по извилистой проселочной. Рядом с поворотом, у ведра с зелеными яблоками, сидят мелкие таджикские пацаны. Как только мы сворачиваем, один из них подносит к уху кирпич древней мобилы. Я вижу это в зеркало.

Три минуты тряски. Жига, смеясь, рассказывает, что таджики сами перекопали дорогу, возведя искусственные преграды в виде ям и бугров. Такая дорога плюс система раннего оповещения гарантируют Ходже почти полную безопасность.

Въехав в поселок, мы словно попадаем в Средневековье. Или в Африку. По обеим сторонам извилистой грунтовки расположились хибары и палатки. Маленькие чумазые дети в тюбетейках и футболках с Бартом Симпсоном гоняют мяч на вытоптанном поле. Бельевые веревки и спутниковая антенна на старом деревянном доме – поселок расположился в заброшенной деревне.

В центре поселка, поправ все правила архитектуры и здравого смысла, прерывая собой дорогу, стоит чайхана. О том, что это именно чайхана, а не, скажем, чебуречная, я узнаю от Жиги. Это новое одноэтажное здание, собранное из серых кирпичных блоков. Широкие ступени, маленькие окна, красная черепица крыши. Чайхана контрастирует со всем остальным поселком, как инопланетянин, приземлившийся среди пещерных жителей.

Ходжа встречает нас на пороге чайханы. Увидев его, я едва могу удержаться от смеха. Я ожидал увидеть кого угодно, но не интеллигентного худого парня с длинными бледными пальцами, в очках, безобидного на вид, похожего на знатока из «Что? Где? Когда?». Он немного заикается. Его банда наполовину состоит из таджиков, наполовину – из наших. Настоящий интернационал.

Вернер и Ходжа ни словом не обмолвились о наркоте, переключившись сразу на стандартные мужские темы – машины, дома. По знаку Ходжи из дома выходит парень с сумкой через плечо. Его лицо мне кажется знакомым. Точно, это Птица! Парень из центра, раньше банчивший индивидуально, а теперь, видимо, решивший прибиться к сильному покровителю.

Когда Птица видит Дениса, он на мгновение останавливается, словно наткнувшись на невидимую стену. Я смотрю на Дениса – его лицо вытягивается и бледнеет. Им обоим требуется всего мгновение, чтобы прийти в себя, поздороваться и обменяться сумками, но я замечаю, какие взгляды они посылают друг другу. В их глазах мелькает знание общего стыда. Что-то произошло между этими двумя.

На обратном пути я рассуждаю – что случится, если Вернер вдруг пропадет с горизонта? Несчастный случай, внезапная смерть от пули невменяемого ­торчка – мало ли что может случиться? К кому перейдет его бизнес? Не к Жиге – он слишком боец, слишком второй номер. К Денису, больше не к кому. Он молодой и будет тяготиться своей новой ролью, но я не дам ему все завалить.

Другой вопрос, справлюсь ли я? Смогу ли я рулить проблемами с той же уверенностью и показной легкостью, как это делает сейчас Вернер? Не хлипок ли я против него? Пока я не нахожу ответа.

Через неделю мы снова встречаемся с Ходжой. Вернер, Жига, Денис, я и Вадик Скелет. На сей раз место встречи назначает Игорь. Это порты – самый старый район города, целиком почти состоящий из частных домов либо двух– и трехэтажных развалин постройки середины прошлого века. Приземистые квадратные домики на шесть-восемь квартир.

Игорь, оказывается, вырос в этом районе. Ну да, все верно – пятаки заселялись именно выходцами с портов.

Ожидая Ходжу, Вернер устраивает нам экскурсию – мы идем по узким улочкам, сворачиваем во дворы, наклоняясь, пролезаем под развешанными простынями. Вернера здесь знают все – от толстых старушек, чьи фигуры кажутся вываянными у подъездов памятниками, до одинаково коротко стриженной пацанвы.

– Вот там я жил, – говорит Игорь в основном Денису. – Видишь, второй этаж, где виноград? Один раз ключи дома забыл и дверь захлопнул. Полез по винограду на балкон и навернулся. Упал так неудачно – двойной открытый правой голени, полгода в больнице валялся. А Жига вон в том доме. А что там случилось?

– Его на снос, – отвечает Жига.

– Когда? Я же недавно был.

– Две недели назад всех переселили в шестой ми­крорайон.

– Блин, жалко.

Вынырнув из шумного двора, мы снова оказываемся на узкой улочке – и навстречу нам идут улыбающийся Ходжа, Птица с сумкой за плечом и еще трое людей Ходжи. Они чувствуют себя здесь не в своей тарелке – совсем как мы в таджикском поселке. Вернер не затягивает общения, он даже не останавливается, лишь слегка замедляет ход, чтобы обняться с Ходжой и коротко мотнуть головой Денису – меняйся.

Ходжа сам не прочь завершить дела побыстрей. Как только заканчивается обмен, он с видимым ­облегчением прощается с Игорем, и вот уже их группка удаляется.

– Денис, сумку парню отдай, – тихо бросает Игорь, и шустрый пацан лет восьми в бейсболке с Полубаксом выдирает сумку из рук Дениса и теряется в переулке. Я успеваю заметить, что пацан передает сумку другому, постарше, на мопеде, и через мгновение рев его двигателя взрезает тишину.

– Все, поехали домой. – Вернер хлопает в ладоши, и мы направляемся к самому началу поселка – туда, где оставили машины.

А там нас берут за жопу.

Откуда ни возьмись выныривают люди в черных масках и камуфляже, орут, кладут нас рожами в пыльный асфальт, бьют, и мне достается по затылку, я падаю, а воздух вокруг наполнен злобой, агрессией и матом.

Руководит акцией майор Дудайтис. Протирая платком плешь, тяжело дыша, он орет на подчиненных, заставляя их искать товар. Он понимает, что обосрался и на этот раз, и, уже со злости, чтобы отыграться за унижение, заставляет нас раздеться догола, и мы стоим голые, раком на пыльной, оцепленной с двух сторон дороге, и какой-то ментовский шакал, натянув на руку прозрачную перчатку, шурудит пальцами у нас в жопах. Вряд ли майор и правда думает, что мы умудрились расфасовать по нашим седалищам пять кило героина, но шоу его забавляет. Портовые жители вывалили на улицу, на балконы, приникли к окнам и форточкам. Если смотреть на них, а не на улицу, можно подумать, что они любуются военным парадом.

Я перевожу глаза вбок и вижу, как Вернер глотает слезу унижения, стараясь перетерпеть, покуда его, голого, обыскивают на глазах всего района, в котором он вырос.

Нас выпускают к вечеру. Дудайтис вполне мог помордовать нас и дольше, но, видимо, считает это ниже своего достоинства.

Он опустил Игоря и выиграл этот раунд. Желая продлить очарование момента, Дудайтис даже вышел за ворота управы. Он стоит в компании других ментов и натужно смеется их шуткам, но я чувствую, что даже уши его напряглись – так жаждет он уловить злость Вернера.

Мы кучкуемся на остановке – Жига позвонил в автомастерскую, и за нами выехал мини-фургон.

Игорь закуривает.

– Сдал нас сегодня кто-то. Или Ходжа, или из своих, – бросает он. – Найду и раздавлю, скота ебаного.

Они с майором стоят друг к другу спинами и вроде бы не обращают один на другого никакого внимания, но у меня появляется ощущение, что я нахожусь внутри трансформаторной будки, где воздух насыщен озоном до страха дышать, а аппараты гудят с угрожающей равномерностью, наводящей на мысль о взрыве.

И взрыв происходит.

Отшвырнув окурок, Вернер открывает сигаретную пачку и, обнаружив, что она пуста, сминает картонку в кулаке и бросает себе под ноги. На его лице появляется улыбка, от которой страшно, левая щека чуть подергивается.

– Вот блядство, сигареты кончились. Пойду у майора стрельну, – хохочет он, не обращая внимания, что в него нацелены три пачки – моя, Жигина и Вадика.

Он быстро переходит дорогу, остановив скрипнувшего шинами «жигуленка» поднятой рукой, и хлопает майора по плечу.

– Майор, прикурить дай, – только и слышу я.

А потом они вцепляются друг в друга, как дворовые собаки.

– Стоять!! Всем – стоять!!! – орет майор, когда менты бросаются к нему на помощь, и я понимаю, что для него это, как и для Игоря, – личный, важный момент.

Пуля покойный, царствие ему небесное, любил говорить про мотивацию – и Рой Джонс его любимый, и наш Костя Цзю продули соперникам слабее их, потому что им было не за что драться и нечего доказывать.

У этих двоих мотивации, судя по всему, хватало.

Я такое видел только один раз – когда в нашем дворе сцепились два пса – московская сторожевая и дог. Их бой, как и бой майора с Вернером, обратился в беспорядочное мельтешение сцепившихся тел, когда воздух вокруг пропитан злобой и яростью и клочья шерсти вылетают в поднятую пыль.

А ведь их в самом страшном сне не назовешь бойцами. Щуплый, худой Вернер и влекомый пивным пузом к земле оплывший Дудайтис. На наших глазах они превратились в одержимых жаждой убийства берсерков.

Было в этом зрелище что-то завораживающее. Век бы смотрел, но их разняли: Игоря за плечи схватил Жига, Дудайтиса – какой-то молоденький ментенок, а Денис, встряв между тяжело дышащими врагами, растопырил руки, уперев ладони в грудь каждому, и закричал:

– Тихо!.. Тихо!.. Успокоились оба!..

– Так, а вы не знаете, что ли? – спрашивает Жига получасом позже, когда мы приводим себя в порядок на заднем дворе игоревского дома, и держит паузу, как опытный рассказчик, не желающий дешево расставаться с хорошей историей. – Это старая тема, ей лет двадцать уже. Тай! Тая!..

Тая свешивается из окна кухни, стараясь удержать руками волосы, на которые вмиг накидывается похотливый и беспощадный ветер.

– Как он там?

– Нормально. Губу порвал немного, лоб расквасил, и синяки. Врач сказал, даже швов не надо, – отвечает девушка, а ее глаза словно прилипли к Денису. Мне даже неудобно быть свидетелем такой любви.

– Бухнуть не принесешь нам мальца? С устатку. – Широкое лицо Жиги расплывается в добродушной улыбке, и он становится похожим на Винни-Пуха, если бы тот ушел из лесу и устроился на должность бойца в мафию.

– Так что там за история? – спрашивает Денис после того, как мы разлили водку по рюмкам, чокнулись, выпили и три минуты сосредоточенно и молча посопели.

– Он сам торчал.

– Кто, майор???

– Угу. Но это не мы, никто его не подсаживал, он из армии уже сторчанный пришел. Он в погранцах был, где-то в Чуркестане. Служил, видимо, хорошо, потому что раза три до дембеля в отпуск приходил. Надо мне было догадаться в каждый из этих отпусков его сфотографировать, а потом увеличить фотки и повесить их в ряд, одну за другой. Получилось бы как в школе, от обезьяны к человеку, только здесь последовательность была бы обратная. В первый раз он приехал плановым. Видно было, что он в теме и тема ему интересна. Везде с собой коробок спичечный таскал, с планом. Второй раз, через полгода, он уже плотно на гашише сидел. Я тогда гаш первый раз увидел, мне Дуда и показал. Зеленый такой, как паста гой, ремни чистить. Он его жрал. Курил тоже, но и жрал. Говорил, так прет дольше и плотнее. А когда дембельнулся, уже системным приехал. Торчал он некрасиво, грязно. Хотя кто чисто торчит? Еще первые года полтора, как дембельнулся, держал себя в руках. В ментовку устроился, женился, дите родилось. А потом – с катушек. Все к нам из дому перетаскал, все. Жена ушла – ему хоть бы хуй. Уже на человека перестал быть похож. Как-то пришел – а мы молодые совсем были, хули нам там, по двадцать лет было – так вот, он пришел без бабок. Говорит, дайте, пацаны. А у нас точка на пятаках была, на конечной троллейбуса…

– Так там и сейчас точка! – смеюсь я.

– Так место хорошее… Ага, ну, мы ему – звиняй, братишка, строго в бабки. Он тогда пушку достает и Игорю – в лобешник. Игорь засмеялся и руки развел – стреляй, типа. А у нас тогда схема была – мы гердоз прятали в банке, а банку – внизу, в клумбе. Пока один с клиентом рассчитывался, второй к банке метнулся и принес. Так что на кармане не было ничего. И Дудик по глазам Игоря понял, что ничего ему сейчас не обломится. Тогда он на другой маневр пошел: убрал ствол от Игоря – и себе к виску. Дай, говорит, Игорек, а не то я сейчас тебя мозгами забрызгаю.

– Игорь дал? – спрашиваю я.

– Нет. Поставил условие: будешь все получать, если станешь нашим человеком по ту сторону забора.

– И Дудик?

– Ничего. Развернулся и ушел. А потом снялся. Через бухло, через характер. Соседей просил связывать его ремнями и в квартире запирать. Те заходили раз в три дня, говно убрать, подмыть да покормить его, как собаку. Вот такая история. Я вам, по идее, не должен был ее рассказывать, – кокетничает Жига, – но так вы просто лучше поймете, насколько он сдвинут.

Я не понимаю, почему на Дениса эта история производит такое впечатление.

ДЕНИС

– Что вам еще надо? Я вам все назвал – место, время, чего вы хотите от меня?

– Я не смог. Не рассчитал.

– Так рассчитайте в следующий раз!

– Ты, блядь, не забывай, с кем разговариваешь, щенок! – И через пару секунд мягче, проникновеннее: – Сынок, ты пойми, сразу не бывает все. Это работа. Поэтому давай не психовать и работать, ладно?

Когда я прихожу, майор почти всегда ест. Встречи со мной выпадают на время обеда, объясняет он. Он жрет котлеты и жрет мою информацию. Когда все заканчивается, он отпускает меня кивком, и я иду к машине таким измотанным и высушенным, как будто он жрал и меня. Пожевал и выплюнул.

Не знаю, было ли это просчетом Дудайтиса, или, наоборот, он все спланировал, подобно опытному психологу, но в один из своих визитов в кафе Нарцисса я увидел на стояночной площадке старенький «Цивик» Птицы. Вскоре появился и он сам. Заметив меня, Птица на секунду застыл от неожиданности, а затем на его лице появилась фирменная птицевская улыбка, которой он пытался обаять меня в начале уже второго нашего знакомства, словно пытаясь дать понять – теперь надо жить по-новому.

– Дэн, ну здорово! Как сам-то, как дела вообще? – Птица резко хватает меня за ладонь, здороваясь, словно опасаясь, что я выдерну руку. Закрепляя успех, Птица хлопает меня по плечу и даже пытается обнять. Поняв по моему лицу, что это будет перебор, он, впрочем, тут же отстраняется. Он умеет чувствовать партнера.

Дешевая кофейня у заправки, не доезжая пяти километров до города. Мы боимся ехать в город, а остаться в «Приволье» кажется решением совсем уж отвратительным.

– Я тебя когда увидел в первый раз – пересрал. Думал, все, пипец, приплыли. Сейчас затрамбят и в реку выкинут – башку отдельно, туловище отдельно.

– Давно с майором?

– Года два уже. – Птица допивает кофе и машет пожилой крашеной официантке: повторить. – Он меня как-то на передаче цепанул.

– На шоссе возил?

– На какое шоссе? – Птица смотрит на меня непонимающе.

Понятно. Птица сдался сразу. На мгновение я ощущаю укол гордости, пока он не заглушается стыдом.

– Сначала очень страшно было. Я спать не мог, – продолжает Птица, – постоянно измена долбила. ­Ляжешь, закроешь глаза и каждый звук слушаешь. Кажется, вот сейчас придут, вот сейчас, через секунду, дверь выбьют ногами, войдут и тут же, на месте, заколбасят. Когда на улицу выйдешь – не лучше. Каждую секунду ждешь. Но, если с этим постоянно ходить в голове – с ума сойдешь. Поэтому начинаешь находить плюсы.

– Плюсы?

– Да.

– Какие, если не секрет?

– Живи – не хочу. Все твое. Наркота, девки, бабки. Можешь подмучивать, все что хочешь, рисковать как бог на душу положит. И у тебя всегда есть путь назад, в отличие от остальных. Потому что ты… – Птица кривит губы, иронизируя: – Типа, за правое дело. Ты с правильными большими пацанами, которые тебя прикроют и отмажут, в случае чего. Это хорошая жизнь. Мне так лучше, чем раньше.

– Сука ты, Птица. – Меня передергивает от отвращения, я быстро бросаю на стол купюру и почти бегу к выходу.

– Да ты, бля, такой же! – кричит мне вслед Птица.

Я выбегаю на улицу, а он идет за мной. С его лица слетела культивируемая Птицей придурковатость. Он зол не на шутку:

– Ты че, сука, принцессу из себя корчишь? Я не такая, я жду трамвая! Сам-то ты кто? Стукач, вкидыш ебаный!

– Я не такой, как ты! И не стану никогда! – шиплю я в ответ, заводя машину.

– А какой? Да, ты, конечно, чистый-благородный! – и, облокотившись на машину, в открытое окно, тише, интимнее: – Что, много сдать уже успел? Доволен майор?

Я газую, машина, взвизгнув шинами, срывается с места.

– Козел! – орет мне вслед Птица.

Я звоню ему на следующий день. Извиняюсь. Предлагаю встретиться. Мне поговорить не с кем. И Птица становится моим другом. Это происходит само собой. После одной из встреч он даже приглашает меня в кино, и, если бы не вечер с Таей, я, возможно, согласился бы.

– Может, заклеим кого-нибудь? Познакомимся. Я обычно блядей вызываю. – Птица хрюкает, что должно изображать смех. – У меня в одной конторе дисконт уже. Беру тех, кто по садо-мазо работает. Нет, никаких плеток, кожи, прочей хуйни. Я их дрючу сначала, потом пизжу. По морде и ногами чуть-чуть. Ничего серьезного, до первой крови. Знаешь, когда бабу голую пиздишь – ничего сексуального. Они такие коровы сразу становятся. Любые, я многих брал. Въебешь ей пару раз, она ноги растопырит, сопли, слезы, сидит, ноет на полу. Просто мужик с сиськами, и все. Никакого кайфа. Я их, правда, все равно трахаю. На полу, жестко, пока они ревут. Не знаю, у меня самый стояк в это время.

Он больной. Но кто из нас здоров? Зато у меня появился друг на работе. Все как у людей.

Простившись с Птицей, я еду к Озику забрать очередной недельный заказ – два кило герыча, четыреста грамм кокса, пробную партию какого-то китайского говна и четыре сотни колес. Торговля растет с ужасающей скоростью. Сейчас я через «Гетто» и своих шнырей осваиваю примерно четверть всего вернеровского товарооборота.

Озик ждет меня в порту. Все как всегда. Огороженная территория портового отстойника. Пустые контейнеры со стенками из гофрированного железа, цапли кранов на горизонте, утробные гудки входящих в гавань судов.

– А ты прямо зачастил. – Пускает в меня дым Озик, пока я, опустившись на колено, проверяю содержимое сумки. – Дилер года!

Озик мелко смеется, но я чувствую за его смехом подозрение – так смеются в начале драки, пытаясь взять противника на понт.

– И сумку верни потом, я уже упарился их доставать, – продолжает Озик, – куда ты все деваешь, понять не могу. И мусора тебя не трогают, ты прямо заговоренный какой-то. Или у тебя дружки там, а?

Вот оно. Теперь я понимаю, о чем говорил Птица. Паника. Мгновенная и холодная. Я чувствую выступившую на лбу испарину. Чего мне ждать теперь? Может быть, за тем вон контейнером стоит Жига и ждет отмашки от Вернера, чтобы выйти и продырявить меня узкой длинной заточкой? Или сам Вернер торопливо затягивается, перед тем как надеть на дуло глушитель и вышибить мозги из моей башки?

Я поднимаюсь, расправляю плечи и улыбаюсь Озику. Достаю сигарету, жестом прошу огонька. А когда Озик складывает руки в лодочку, чтобы не дать ветру затушить огонь, я перехватываю его руки за запястья и с силой впечатываю свой лоб – в его лицо.

– Сука, ты просто так тявкаешь или сказать что-то хочешь? – шиплю я на схватившегося за кровоточащий нос Озика и бью его ногой в подвздошье. – За такие слова отвечают, если говорят, ты в курсе, сука, пидор?..

– Хорош! Хорош!.. – кричит Озик, выставив в меня руку. – Хватит, говорю!

Еще два удара ногой в корпус, и я, подхватив сумку, двигаюсь по дороге из сваленных одна к другой плит к забору. Миновав поросший бурой травой склон, подхожу к месту, где верхняя часть плиты отбита – то ли нарочно, то ли случайно, – и поднимаюсь по составленным вместе ящикам.

Отъехав от порта на несколько километров и успокоившись, я решаю позвонить Дудайтису, но мобила сдохла, а автозарядку забрала Тая – у нее тоже «Нокия». Тысячу раз просил ее этого не делать.

За каким-то хером звоню с автомата.

– Майор, – говорю я, – придумайте что-нибудь. Сегодня я его научил, но если он завтра промолчит, это не дает гарантии, что он все время будет молчать. Он языком начнет трепать, я им уши не смогу заткнуть. Меня через неделю в реке найдут, брюхом кверху и с синей рожей.

– Денис, погоди, не части. Ты на нерве, тебе успокоиться нужно. Давай встретимся, сынок, придумаем что-нибудь.

– Да не хер нам встречаться, вы решите что-­нибудь!

Я уезжаю в клуб.

Утром звонит Озик. Говорит невнятно, чуть шепелявит – видимо, я выбил ему зуб. Просит прощения – не знает, что на него вчера нашло. Впредь обещает быть аккуратнее и следить за метлой.

Я кладу трубку, не ответив.

Мы вновь встречаемся через пять дней. Озик суетлив и чрезмерно доброжелателен. Я уверен, что он продолжает меня подозревать.

С дороги звоню майору и сообщаю, что, если он не решит с Озиком, я уеду из города. Прямо сейчас.

Все случается слишком быстро. Звонок в дверь, и вот уже Вернер заполняет собой квартиру, как всегда, вытесняя все.

– Один? – спрашивает он, оглядываясь кругом.

– Да, – отвечаю я.

– Собирайся, поехали.

– Куда?

– Поехали, поехали.

Он старается не встречаться со мной глазами. Стоит и смотрит в окно, хотя чего он там не видел. Я чувствую, что ему неудобно передо мной.

Значит, он все знает. Озик.

Раньше я все время удивлялся тому, как спокойно люди идут на расстрел – в хронике, книгах, кино. Ведь им нечего терять, и максимум, чем они рискуют, – это пара секунд подконвойной жизни. Почему они не бросаются на своих палачей, почему не впиваются зубами в их глотки, не рвут ногтями плоть? Ведь на другой чаше весов – жизнь?

Теперь я понял почему.

В этот момент на тебя нападает дрожащее скотское равнодушие. Ты не знаешь, чем угодить своему палачу, и заглядываешь ему в глаза, чтобы предугадать его малейшее желание по движению бровей.

И тебе хочется заговорить с ним. Тебе хочется покаяться. Даже если ты ни в чем не виноват. Хочется, чтобы он тебя простил, простил и полюбил, признав в тебе человека. Хочется заплакать, взять его за руку, посмотреть в глаза и прочесть в них – сочувствие. Даже смерть не так страшна, как отсутствие прощения и понимания. Перед смертью хочется, чтоб в тебе увидели человека, а дальше – пусть убьют.

Я понял, почему приговоренные к смерти не бегут. Именно потому, почему не бежал я.

Я собираюсь. Открываю шкаф и чешу в затылке, задумываясь, что надеть. Смотрю на улицу, на Игоря – и выбираю легкий голубой свитер, светлые слаксы и коричневые мокасины. Когда я достаю из гардероба ветровку, вспоминаю о пистолете. Я редко ношу его с собой, поэтому он так и лежит в кармане кожаной куртки, где я оставил его после одной стрелы.

– Денис, ты скоро там? – Вернер заглядывает в комнату.

Я могу убить его прямо здесь. Всего один раз нажать на курок, дождаться ментов, вытерпеть первые полчаса – пока не появится Дудайтис. И тогда все закончится.

Но я не решаюсь, продолжая в глубине души надеяться на чудо.

– Что случилось, можешь рассказать? – спрашиваю я, когда мы выходим из подъезда.

– Садись, – бросает Игорь вместо ответа. Он не смотрит на меня. Цепкий взгляд его маленьких узких глаз ощупывает все вокруг.

Я сажусь на пассажирское сиденье, но сил, чтобы захлопнуть дверцу, не хватает, как будто я понимаю, что, хлопнув дверью, окончательно отрежу себя от безопасного невернеровского мира.

Вернер садится за руль и, склонившись через меня, захлопывает дверцу.

– Озика приняли.

– Когда?

– Вчера. Ты же у него был вроде, нет?

По взгляду, каким припечатывает меня к сиденью Игорь, мне становится понятно, как много зависит от моего ответа.

– Да.

– Вот сразу после этого.

И мне становится легко. Так легко, что хочется засмеяться в рожу Вернеру, схватиться за руль его «Кэдди» и крутануть, направляя в несущийся навстречу столб. Мне хочется прыгать и орать, потому что теперь, когда все понятно и кончено, я наконец-то свободен и я могу быть собой, а не тем, кого из меня хотят вылепить.

Я не могу удержаться, и на мои губы выплывает наглая улыбка.

– Я тебя рассмешил чем-то?

– Нет, извини. Просто прикол один вспомнил. Короче, прикинь, заходит чувак в публичный дом, и…

– Хватит!!!

Я осекаюсь. Остаток дороги проходит в молчании. Мне по хер, куда мы едем. За нашим маршрутом я наблюдаю с отстраненным интересом. Если мочить, думаю я, повезут далеко – за город, в лес, или ближе, к парамоновским складам. Получается по второму варианту.

Здесь на несколько километров кругом – промзона. Когда-то город знавал и лучшие времена, и все его пригороды застраивались невнятными и неясными производственными корпусами. Лет десять назад они благополучно передохли, оставив после себя пост­апокалиптические руины из серых бетонных заборов и недостроенных блоков ангаров и складов.

Пространство между двумя заборами заросло чахлым лесом. Там нас ждет Жига. Защищаясь от промозглого ветра поднятым воротником куртки, Жига лущит семечки.

Вернер останавливает машину.

– Денис, особого приглашения ждешь? – Игорь прокашливается в кулак и коротко мотает головой в сторону леска.

Впереди Жига, Вернер замыкает процессию, я – между ними. Тропка узкая и извилистая, поэтому мы идем гуськом. Широкая спина Жиги качается у меня перед глазами, и я понимаю, что через пять минут меня убьют. Я не боюсь боли. Но я никак не могу смириться с тем фактом, что меня не будет. Как это? Ведь весь мир вокруг – это я! Эти листья, эта тропинка, эта спина Жиги – это все я, мои ощущения, и как это – когда тебя нет? Что ты чувствуешь после того, как пуля дырявит твою голову?

Это не может случиться со мной. Я другой. Я не тот, кого убивают на лесной полянке рядом со свежевырытой мелкой могилой. Я не тот, чье тело берут за руки и за ноги и бросают вниз, а свитер поднимается, обнажая полоску белой плоти живота. Я не тот, кто лежит, чуть приоткрыв рот, так, что становятся видны перед­ние зубы и на них падают комья земли. Я – это весь мир! Я – это музыка, я – это влажные губы Маши, я – это смеющийся Крот, я – это гитарное соло в Hotel California, я – это все! Они не могут убить меня. Нельзя убить весь мир!

В эту секунду я слышу, как Вернер за моей спиной щелкает предохранителем.

Жига, на мгновение остановившись, смотрит по сторонам, потом сходит с тропинки и пробирается в глубь леса. Я иду за ним, и, когда мне приходится перешагивать через поваленное ветром дерево, ноги отказываются слушаться, подгибаются, и я сажусь на ствол. Я готов упасть лицом в землю, целовать ноги Вернера, плакать и молить о пощаде. Я готов все рассказать им.

Ладонь Вернера ложится на мое плечо.

– Что такое? Денис?

– Нормально. Все нормально, Игорь.

Я поднимаюсь и иду дальше. На меня нападает ­усталое равнодушие.

Перейдя через ручей и поднявшись по пологому склону вверх, мы оказываемся на месте, которое пятью минутами ранее я с точностью спроецировал в моем воображении. Это небольшая поляна среди деревьев, с торчащим посередине гнилым пнем, и трава, желтая и мокрая от прошедшего ночью дождя. Я убираю ногу и смотрю, как в отпечаток моего ботинка начинает собираться влага.

– Узнали мы, кто стучит, Денис, – говорит Вернер, растягивая слова.

Я поворачиваюсь к нему, но он старается не смотреть в мою сторону, шаря глазами по деревьям, поляне, чему угодно, лишь бы не встретиться взглядом со мной. Ему неудобно и стыдно и жалко меня, понимаю я. Его рука висит вдоль тела, и в ней – пистолет.

В тот самый момент, когда я прикрываю глаза и набираю в грудь воздуха, чтобы сказать: давай быстрее, – в тот самый момент я слышу шорох с другой стороны леса, и через пару секунд Вадик Скелет толкает на поляну человека с завязанными за спиной руками и серым мешком на голове. Вернер вкладывает мне в руки пистолет и накрывает их своей ладонью.

– Кончай его, – говорит он так буднично, словно просит сварить ему кофе.

Жига сдергивает мешок с головы человека, и я вижу окровавленное лицо Птицы.

– Игорь, Игорь… – шлепает Птица разбитыми, по­трескавшимися и как будто вывернутыми наизнанку губами.

– Хули Игорь? – спокойно и брезгливо спрашивает Вернер. – Ты же знал, что так закончится, Птица. Знал, на что шел. Ребята из Новочеркасска узнали его, он оттуда сам. – Это уже мне: – Давай. Не тяни.

– Игорь… Пацаны, вы че? Это не я, я знаю, я все скажу, это не я, Игорь, это…

Выстрел отбрасывает Птицу назад, кровь окропляет лицо Жиги.

А потом я вижу пистолет в своей вытянутой руке. Вот так всегда. Главное – действовать не раздумывая. Быстро сделать, а сожалеть уже поздно.

– Ты чего палил, идиот, он колоться начал! – ­кричит Жига.

– Он все правильно сделал, – защищает меня Вернер, – он крысу раздавил.

ДУДАЙТИС

Нет, ну хватило же ума домой ко мне прийти. Ин­стинктом первой секунды было – захлопнуть дверь перед его носом, чтобы он остался там, в ночной темноте, и понял, что не надо было сюда приходить, и вообще забыл дорогу в мой дом. Но по его пустым глазам я понял, что что-то случилось, и, схватив за плечо, я резко дернул парня в комнату.

Я выключил в прихожей свет, и мы стояли в темноте лицом к лицу. Мне было плевать, учует он запах водки, нет, но он, даже если и учуял, не подал виду – голова была занята другим.

– Арестуй меня, майор, – сказал Денис, – я человека убил.

И вот он сидит за кухонным столом напротив меня, сжимая в руке стакан, который только что был полным, и смотрит в окно. Мокрый – на улице идет дождь, сутулый. Мы не зажигаем свет, поэтому я не могу видеть выражения его лица, но я знаю, что все, что мне нужно сейчас делать, – это говорить, не умолкая ни на секунду. Не тараторить, а выдавать аргумент за аргументом, цементируя в его мозгах новую правду, пользуясь тем, что сейчас все его воззрения превратились в мягкую глину, из которой можно лепить все, что душе угодно. И если раньше я заставлял его работать на себя давлением, ломкой, шантажом, испугом, то теперь у меня появился шанс забрать его душу, стать его отцом.

– Ты сделал то, что должен был сделать в таких обстоятельствах. У тебя просто не было другого ­выбора.

– Был.

– Нет, это только так кажется. Если бы ты не выстрелил, сейчас на поляне лежало бы два трупа – твой и Птицы. И все, что мы успели сделать, все принесенные жертвы, твоя полурастоптанная жизнь – все оказалось бы напрасно. Ты лежал бы в полуметре под землей вместе с Птицей, а Вернер остался бы на свободе. Мы ведь не этого хотим?

Денис пожимает плечами. Я понимаю, что он не ­слушает меня.

– Денис, это жертва, если хочешь. Ты на правильной стороне, а за это иногда дорого платить приходится.

– Да какая правильная сторона, майор… Вы же свои задачи решаете, вы за себя мстите. Вы такой же.

– А, так он тебе рассказал? Такой же… Я мертвый уже! Чего мне за себя мстить, мертвый я! Смотри!

Я задираю штанину. Денис отводит взгляд.

– Смотри, смотри! Знаешь, что это?

– Ожог?

– Именно. Летом по форме рубашка с коротким рукавом, поэтому я в ноги долбил. А перед медосмотром пришлось на ногу гудрончика плеснуть. Потому что иначе выгнали бы, а я, Денис, люблю свою работу.

И я, сбиваясь и торопясь, рассказываю Денису все, что гонял по кругу в башке все эти годы.

Самое страшное, что до сих пор хочется. Во сне я иногда заправляю баян, и не хочется просыпаться, а когда все-таки просыпаешься – берет депрессия и тянет обратно в сон.

Ты бросаешь не потому, что это выстраданное тобой желание, а потому, что так хотят ОНИ. Люди во­круг. Близкие и не очень. Все эти родственники с укоряющими взглядами, друзья и коллеги с фальшивым сочувствующим блеском в глазах, осуждающие тебя соседи. Они хотят, чтобы ты бросил, не ты сам. Потому что у тебя самого нет, да и не может быть, достаточной мотивации.

Когда тебя прет – это лучшее, что может быть в ­жизни. Даже не так, это – над-жизнь, лучше, чем жизнь. Сколько людей в мире колется? Сто, тысяча? Миллионы. Несмотря на преследование со всех ­сторон – продолжают долбить. Почему?

Потому что хотят. Не могут без этого. Они что, все идиоты, да?

И знают они прекрасно про вред наркоты, но его уравновесить нечем. На одной чаше весов – ворота в новый мир, познание сути себя и отрешение от всех проблем, на другой – серая, бессмысленная жизнь, в которой по мере взросления одни напряги меняются другими.

Выбор очевиден, по-моему.

Но я бросил. Не буду распространяться, чего мне это стоило. О да, я оказался на грани сумасшествия. Более того, я эту грань перешагнул. Я и сейчас сумасшедший.

Самое поганое в жизни бывшего наркомана – ­сожаление о том, что бросил. Не верь тому, кто рассказывает об облегчении. Врет.

– Поэтому, Денис, чего мне за себя мстить, я мерт­вый уже! Ни хрена у меня нет! Видишь, в каком говне живу? – Я растопыриваю руки, едва не касаясь ими стен узкой грязной кухни. – Видишь, сам я в какое говно превратился? И лучше не будет уже. Меня одно в жизни держит – я должен Вернера остановить. И ты прекратишь сейчас ныть, сынок, и мне поможешь. Он убивает людей. Даже если они остаются живы, они – мертвецы. Потому что попробовали вкус другой жизни. Мы теперь вместе, сынок. Теперь по-настоящему.

Когда через три часа начинает светать, Денис отрубается прямо за столом.

Днем, растолкав и незаметно выпроводив парня, я заглядываю на работу – лишь на пару часов, отдать необходимые указания и немного разгрести текучку. Потом еду к сыну. Я хочу увидеть его. По пути останавливаюсь у магазина с молодежными тряпками и покупаю ему пятнистую зеленую майку – продавщица говорит, что они в этом сезоне в моде.

Ему сейчас двадцать. Наверное, я сам виноват, что он не разговаривает со мной. Несколько моих визитов, когда я имел глупость явиться к ним пьяным, заканчивались продолжительными и некрасивыми ссорами с его матерью. Потом она вышла замуж, и до меня аккуратно довели мысль об общем нежелании и матери и сына когда-либо видеть меня рядом. Я утерся. В конце концов, не могу сказать, чтобы меня это сильно расстроило. Не был отцом, чего уж начинать ломать себя на старости лет.

Но иногда одиночество становится нестерпимым. Хочется хоть какого-то подтверждения осмысленности и нужности своего существования. Тогда я еду к сыну. Он учится на третьем курсе юридического. Гены, хмыкаю я про себя.

В большинстве случаев я, предварительно ознакомившись с расписанием, просто сижу и наблюдаю за входом в институт из своей машины. Мне достаточно тех двух минут, когда он выходит – иногда один, иногда с друзьями – и идет вниз по улице к автобусной остановке.

Иногда я делаю попытку заговорить. Всякий раз безуспешно.

Сегодня он с девушкой. Я застываю, раздумывая, не перенести ли встречу на следующий раз, но потом решаюсь.

Когда он видит меня, он берет девушку за плечи и резко разворачивает на сто восемьдесят градусов. Она ничего не может понять, что-то спрашивает у него, но он тянет ее за собой, бросая сквозь сжатые зубы короткие фразы – что-нибудь вроде «потом объясню», «просто иди в ту сторону» и так далее. Перед тем как завернуть за угол, он на мгновение оборачивается, наши взгляды встречаются, и по глубине ненависти и презрения в его глазах я понимаю, что ни сейчас, ни по прошествии десяти, двадцати лет, когда он станет взрослее, мудрее и спокойнее, мне не стоит ожидать прощения. А когда я умру, на моих похоронах будут только несколько коллег по работе – те, кто был слишком ленив или малоизобретателен и не смог выдумать достойного повода для неявки. И хотя я уже свыкся с этой мыслью, прогнав ее в воображении не одну сотню раз, в этот миг я становлюсь противен и жалок сам себе, и это чувство, в котором стыд смешан с печалью, немного отступает только в тот момент, когда я, сорвав пробку с бутылки, прикладываюсь к горлышку прямо на ступенях магазина.

Я еду домой уже поддатым, не замечая, как слезы капают на форменную рубашку. Постепенно алкоголь расползается по моему телу, и тоска сменяется каким-то лихорадочным куражом и удалью. Я начинаю говорить сам с собой, невнятно, заплетающимся языком, затем беседую с сыном, пытаясь объяснить ему, что больше всего на свете мне хочется быть хорошим отцом – водить его на рыбалку, ходить вместе в кино, в зоопарк, или что там обычно делают нормальные отцы. Да, я понимаю, что ему уже двадцать, но мне нужно это! Мне нужно вознаградить себя за эти противные одинокие годы, когда каждый вечер я специально ехал по окружной, чтобы попасть домой позже, чтобы стены не давили. И что вся моя вина в том, что по молодости я оказался слишком слаб и глуп перед бедой, перепахавшей мою жизнь, и что беда эта была сильнее меня, и тот человек, которого ненавидят он и его мать, – это не я, вернее, лишь отчасти я, это беда сделала меня таким.

Но я понимаю, что жалок. Нет ничего противнее завязавшего алкаша и бросившего наркомана. Они похожи на людей без сердца. Они неспособны любить, потому что им пришлось бросить единственную и главную любовь. Они не в силах забыть ее и полюбить снова.

Я снова пью за рулем и жму на педаль, добавляя газа. Нужно добраться домой до того, как вырублюсь.

Я много раз хотел убить Вернера. Увидеть его на улице. Подъехать сзади. Выйти из машины, побежать за ним, на ходу вынимая пистолет из кобуры, догнать и выстрелить. Просто так, на улице, днем. Хер с ним, пусть судят потом, пусть сажают, главное – я бы по правде сделал. Я даже не хочу видеть его лицо, не хочу, чтоб он понял. Он бешеный, он мразь, и не исправится он за секунду до смерти. Я не мщу, я просто правильно делаю.

Но так нельзя. Даже если он тысячу раз подонок, нельзя так. Я же на правильной стороне.

На следующей встрече с Денисом я отдаю майку ему. Денис не берет. Когда я настаиваю, он поднимает на меня глаза и с едва скрываемой ненавистью цедит сквозь зубы:

– Майор, мне с вами дружить обязательно?

Нет так нет, сынок. Как хочешь.

КРОТ

Даже не знаю, как так получилось. В первый раз само собой. Я не хотел этого, не делал ни малейших телодвижений, чтобы ускорить, напротив – избегал, пока это было возможно. И это не то, о чем можно подумать. Здесь все по-другому.

Когда раздался звонок и я взглянул на дисплей, в первый момент я подумал, что схожу с ума, – с синеватого квадратного островка экрана на меня смотрел, улыбаясь, Пуля, а бегущая строка подтверждала мой глюк – incoming Pulya, настаивала она, опровергая реальность.

Я не знаю, зачем это, рассказала мне потом Симка. Она приехала ко мне в берлогу, которую я снимал в центре. Я не хотел обрастать мебелью и хламом, поэтому в большой комнате, где мы сидели и курили, был только разложенный на паркете новый пружинный матрац, плазменный телевизор да домашний кинотеатр.

Мы сидели на полу.

Мне очень его не хватает, говорит Симка. Я не могу находиться дома одна. Я говорю с его вещами. Мне не хватает человека, с которым я могла бы говорить. Я звоню с его телефона. Я сплю в его футболке. Утром я готовлю завтрак на двоих.

Я не знаю, что ей ответить, поэтому просто прикуриваю для Симки еще одну сигарету. Пепельница разделяет пространство между нами, как сетка в теннисе.

Мне тоже не хватает Пули, вот все, что я могу сказать. Я этого не понимал, пока он был рядом.

Трахни меня, говорит Симка, протирая красные от выкуренных сигарет глаза.

Нет, отвечаю я, прости, я не могу.

Трахни, снова говорит Симка.

Я глажу ее по щеке, она плачет, я тоже не могу сдержаться. Я вдруг ощущаю себя ребенком. Мы ревем, как дети. Симка стягивает с меня свитер, пока я вожусь с застежками ее бюстгальтера, помогает мне снять его, когда я запутываюсь уже безнадежно. Не тратя времени на платье, я просто поднимаю подол и, отодвинув трусики, вхожу в Симку.

Она принимает меня уже влажная. И я понимаю, что так правильно – без гондонов, кончить в нее. Мы кончаем одновременно, и впиваемся друг в друга, и долго лежим, обнявшись.

Потом я поднимаюсь и неловко прыгаю к ванной, придерживая спущенные до лодыжек джинсы.

Мы не считаем это изменой. Мы трахаемся в память о нем. Это наш способ хоть немного утолить голод по Пуле.

Через два дня Симка заносит в мою квартиру две объемные сумки и просит меня спуститься, потому что в такси внизу – еще две. Я спускаюсь.

Часть вещей Симка разбрасывает по комнатам, часть оставляет в сумках. Чтобы постоянно не спотыкаться о них, я закидываю сумки на балкон.

Мы почти все время молчим. Нет занятия, которое бы нас сплачивало, кроме секса.

В те дни, когда у меня нет дел, я остаюсь дома. Приняв душ, я не одеваюсь, а снова бухаюсь в кровать. Симка идет на кухню, варит кофе. Мы завтракаем, смотрим кино и трахаемся. И молчим.

Мы познаем друг друга. Когда у меня не остается сил любить Симку, я ложусь у ее раздвинутых ног и ласкаю ее пальцами, губами и языком. Минуту, десять, сто – пока она не кончит.

Я не люблю ее и никогда не полюблю. Подозреваю, что она меня и вовсе ненавидит. Ты пустой, сказала она мне как-то. И Денис твой пустой.

Но мы все равно вместе. И если бы сейчас случилось что-то, что разлучило бы нас, я бы сошел с ума. Мне хочется, чтобы Симка осталась в моей жизни подольше. С ней комфортно молчать.

Пару раз мы устраивали «семейные» вылазки – я брал Симку, Денис приходил с Таей. Одевались в костюмы и сидели в пафосных центровых ресторанах. От этих вылазок у меня осталось липкое послевкусие неправды. Когда они заканчивались, я, прощаясь с Таей и Денисом, испытывал облегчение.

По четвергам я хожу к Пулиной матушке. Раньше я навещал ее чаще – два, а то и три раза в неделю, но это слишком тяжело. Если бы не память о Пуле, я не ходил бы туда вовсе. Поэтому я и назначил специальный день для визитов.

Каждый раз, когда прихожу, она отвечает стандартной репликой:

– А ты до Сережи? А его нема еще, он на работе. Я сама жду, с минуты на минуту должен.

Говорить нам особо не о чем. Полчаса я сижу, неторопливо отпивая чай из большой кружки с выщербленными краями и надписью «Рак», потом смотрю на часы и делаю расстроенный вид:

– Я тогда Сережу не буду ждать, в следующий раз зайду, ладно?

– Я ему передам, что ты заходил.

Я встречаюсь с парнями с негритянских. Их двое – Виталик, высокий, с перебитым носом, и Чавес, юркий грузинчик, играющий под латиноса.

Не лезьте к нам, и мы к вам не будем – главный принцип негритянских. Лет двадцать назад к северу от города, в десяти километрах, открыли рыбоперерабатывающий завод. Местные туда не шли из-за маленькой зарплаты и туманных перспектив. Тогда вокруг понастроили панельных девятиэтажек и нагнали туеву хучу левого народа: быстро тараторящих мордвинов, коротконогих осетинов, худых, с тощими кадыками хохлов – всю ту публику, которая не нашла достойного применения своим талантам дома. Это называлось программой освоения нового района города. Программа накрылась. Лет десять назад окончательно зачахший завод официально закрыли. Завод был единственным источником рабочих мест для всего района негритян­ских. Половина населения свалила в первый год после закрытия. Жилье в районе, где не хватало школ, магазинов, детских домов, упало в цене в десятки раз – и все равно не находилось желающих приобрести опустевшие квартиры. Район обезлюдел. Осталась в нем только та публика, которая прекрасно обходилась без работы в любом месте, где жила.

Негритянские дома жили своей жизнью. Несколько раз центровые парни города, вроде Саши Иртыша или Гриши Стеклопакета, пытались поставить район под свой контроль, но всякий раз подобные операции становились финансово нерентабельными – сил и ресурсов уходило много, а обратный выхлоп оказывался пшиком. Обнищавшая негритянская молодежь торчала на маковой соломке, раз в год, на чей-нибудь день рождения, затариваясь в складчину граммом «белого китайца», зато имела обыкновение с завидной регулярностью резать горло дилерам. Общей организованной силы в негритянских не было – но каждая мелкая банда сопротивлялась до последнего, и рано или поздно всякий, кто проявлял интерес к рынку негритянских домов, махал на него рукой. Справедливости ради стоит сказать, что негритянские и сами не лезли в другие районы – им вполне хватало приключений на родине.

Виталик и Чавес – парни с третьего микрорайона негритянских. Именно там жил Фокстрот. Мне пришлось довольно долго выцеплять их. Говорит в основном Виталик, пока Чавес ходит вокруг моей «бэхи», открыто дивясь, как мне в голову могло прийти сунуться в такой одежде и на такой машине в их район.

– Мы с его телкой поговорили, она не знает ничего. Хочешь, сам сходи, она здесь, на третьем живет, в девятом доме. Первый подъезд, второй этаж, шестая квартира. Но это безмазово, они разосрались давно.

– Я все равно схожу, у меня вариантов нет других.

– Мы в блоке предупредили, чтоб тебя не трогали, но держись все равно аккуратней. Мало ли отморозков, сам понимаешь.

– Еще, Крот, – говорит Чавес, – с оружием не надо по району ходить. Ты в гостях все-таки.

– Чавес, Виталик, – говорю я, приподнимая ладони и вызывая на лицо открытую и честную улыбку, – мне только для поговорить в ваш район.

Как же, размечтались.

Улицы негритянских районов напоминают будущее, каким его изображали в дешевых голливудских боевиках восьмидесятых. Присутствует даже непременная скомканная газета, которую ветер гонит по растрескавшемуся асфальту.

Подъезжаю к девятому дому третьего микрорайона. У них, в негритянских домах, нет улиц. Только микрорайоны. Телка Фокстрота. Первый подъезд, второй этаж, шестая квартира.

Я стою у двери шестой квартиры, палец прижат к кнопке звонка. Я слышу, как его дребезжание разносится по квартире. Никто не открывает.

Ничего, подождем. Я сажусь в машину, припаркованную у трансформаторной будки, и жду. Задним умом соображаю, что для слежки мне следовало бы одолжить машину у кого-нибудь из работников низшего ранга «Орбиты», потому что моя «бэха» с задачей не привлекать к себе внимания не справляется совершенно.

Приходит эсэмэска. Симка спрашивает, когда меня ждать, чтобы приготовить ужин. Не раньше семи, отписываюсь я.

Две телки в низко сидящих на бедрах джинсах с бахромой и аппликацией на задних карманах бредут вдоль тротуара. Останавливаются у подъезда, щелкая семечки и сплевывая лузгу. Может одна из них быть телкой Фокса? Запросто. Видимо, близкие подруги – волосы одинаково острижены и выкрашены, в манере одеваться и поведении читается высокомерие как единственная возможность смириться с окружающей действительностью. Раньше я таких драл десятками. Их мозги – размягченная крошащаяся губка, впитывающая шлак от развлекательных ТВ-каналов. Даже половины статей в своих любимых глянцевых журналах они не понимают. Я решаю вспомнить старое и обаять их.

С мягким шипом «бэха» тормозит у соседнего с дев­чонками подъезда. Я направляюсь к двери, но по пути останавливаюсь, чтобы закурить, и словно бы случайно замечаю подружек, давно пялящихся на меня, словно я Робби Вильямс. Во рту одной из них одиноким пиздецом сверкает страза на зубе. С улыбкой киваю. Девицы не реагируют.

– Привет, девчонки. Скучаете? – Ни в коем случае нельзя баловать их длинными и непонятными фразами. Почувствуют чужака.

– Не, просто стоим.

– Понятно. Курить будете? – Мог бы и не спрашивать. Пять минут дымим, я улыбаюсь, не закрывая рта ни на секунду, забалтывая девиц и изо всех сил демон­стрируя дружественность намерений. Да, они из этого дома. Да, из этого подъезда. Она. Как интересно.

Когда я спрашиваю про Фокстрота, та, которая повыше, со стразом на зубе, закатывает глаза и поджимает губы.

– Я его месяц не видела уже. Задолбал он меня.

– А что такое?

– Наркоша конченый. В последний раз встречалась, он у меня кошелек из сумочки вытащил.

– А найти его где?

– Понятия не имею. Зачем тебе?

– Денег должен.

– Тогда не ищи даже.

Эта девка, которую зовут, кто бы сомневался, ­Анжела, – мой единственный ключик к Фоксу. И я тащу их с подружкой в ресторан.

Рестораном маленькое кафе с обитыми вагонкой стенками называется только по бесстыдству хозяев и за отсутствием конкурентов.

За сдвинутыми в углу четырьмя столиками пьет компания стриженых парней, ощупавших меня взглядами, полными доброжелательности дикого лесного кабана. Я знаю, что рано или поздно они, подгрузившись, попытаются наехать, поэтому, выцепив из их толпы старшего, я отзываю его в сторонку и предлагаю связаться с Чавесом и Виталиком.

Чавес не обманул – парень оказывается предупрежденным. Он жмет мне руку, просит не обижаться и даже зовет к столу, изобильно уставленному водкой.

Я отказываюсь. Через час подруга Анжелы сваливает (успеваю заметить, как Анжелка – она сама попросила ее так называть – шепчет что-то ей на ухо). Значит, я ей понравился, раз она попросила подругу оставить нас вдвоем.

Я не хочу подниматься к Анжелке домой, поэтому приходится драть ее на заднем сиденье «бэхи». От нашего дыхания запотевают стекла. Слава богу, они тонированные. Чтобы избавить себя от счастья лицезреть ее глаза, я беру Анжелку сзади. Мне совершенно ее не хочется, но я трахаю ее туловище не из вожделения, а оплачивая информацию о Фокстроте.

После всего, когда она возится, влезая в лифчик, кофту и куртку, а я выкидываю на улицу гондон, Анжелка бросает:

– У него два кореша здесь. Посмотри их «на столбах», они там постоянно зависают. Они наверняка знают, где его найти.

– А как я их узнаю?

– Я тебе опишу.

На прощание мне приходится поцеловать Анжелку и обещать заехать как-нибудь на днях. Но ни она, ни я не обманываемся по этому поводу. Мы получили каждый, что хотел: я – информацию, она – кусочек ненегритянской жизни.

Отъехав от ее дома, я покупаю в магазине маленькую бутылку коньяка и полощу рот и горло, чтобы избавиться от вкуса Анжелы.

Они варят винт «на столбах». Это старая стройка за последними негритянскими домами. В конце восьмидесятых, еще до закрытия завода, здесь начали строить что-то торжественное и пафосное – то ли дворец спорта, то ли дом детского творчества, но изменившая­ся экономическая конъюнктура прервала стройку на стадии каркаса. Бомжи, попытавшиеся было облюбовать территорию пару лет назад, проиграли схватку в конкурентной борьбе с беспризорными собаками и правильными негритянскими пацанами. Однако пацаны, отвоевавшие стройку, сами не знали, что с ней делать. Теперь ею властвовали дети, игравшие в войнушку, и местные наркоманы.

Для детского творчества остались только стены. Вдоль одной из них я и шел, минуя самопальные убогие граффити и изучая попутно спортивные и музыкальные пристрастия подрастающей негритянской смены. Самой популярной надписью оказалась «Слава пидор», красовавшаяся на стенах не менее десятка раз.

А вот и они. Выглядят ровно, как описала их Анжелка, – один худой и высокий, с торчащим из горла шипом кадыка, и все его тело похоже на скрепленные проволокой железки, второй – в красной ковбойке, мелкий и лысоватый, несмотря на свою молодость. Видимо, генетика. Если смотреть издали и не видеть шприцов, бинтов и миску, их можно принять за туристов. Худой курит, зажав бычок между пальцами.

Я не стал тратить время на знакомство и объяснения, сразу выстрелив в миску.

– Сидеть, бля! – крикнул я, как только один из них дернулся к дыре в стене. – Сидеть, бля, суки сраные!

И вот же, сраные наркоманы – им бы за жизнь волноваться, но их глаза, лишь скользнув по мне и нацеленному в них дулу «Астры», с сожалением уперлись в простреленную миску.

– Где Фокстрот? – спросил я, не опуская пистолета.

Они переглянулись.

– Я не буду вас уговаривать, – почти прошептал я и, выждав секунду, пустил пулю в лоб парню в ковбойке. Он дернулся, упал вбок, а стена за его спиной стала красной.

Худой залип. Его тело трясла мелкая дрожь, бычок по-прежнему тлел между пальцев поднятой вверх руки, а сам Худой что-то мелко блеял, не в силах справиться с шоком.

– И…и…и…и… – На спортивных брюках расползалось пятно. Обоссался со страха.

– Где Фокстрот? Скажи мне, и я уйду, – раздельно, почти по слогам сказал я, стараясь успокоить парня.

– Он… он… он…

– Он, – подбадриваю я Худого.

– У… у Ходжи где-то трется.

Наверняка никто не слышал трех выстрелов с территории старой стройки. А если и слышал, не стал бы сюда соваться. Оно ему надо?

Выстрелить в голову человеку – ровно то же, что вбить гвоздь в фанерную стенку. Только легче.

Я ничего не говорю Денису. Стоит разузнать все самому. После того как Озик сошел со сцены, Вернер зациклил Дениса напрямую на Ходжу. Теперь Дэн еженедельно ездит туда. В силу неясной паранойи Ходжи, Денис ездит один. Так Ходжа чувствует себя спокойнее. Исключения – для особо крупных партий или когда есть дополнительная тема для обсуждения. В этом случае мы едем делегацией из семи-десяти человек во главе с Вернером.

Мне приходится каждый день в течение двух недель упрашивать Дениса съездить к Ходже вместо него. Я объясняю свое желание тем, что иначе никогда не вырасту. Денис, зная мои амбиции, с легкостью проглатывает мое вранье.

Мне везет во время второго визита.

Уже спрятав пакет со стаффом в багажнике в отделении для запаски, я вижу Фокстрота. Он моет машины на заднем дворе. Я подхожу к одному из отдыхающих во дворе таджиков, прошу прикурить и завязываю разговор. После пары фраз перевожу на Фокса – на хрена вы его держите, он же нарк.

Оказывается, Фокстрот устроился шикарно в понимании большинства конченых.

С утра до вечера он моет машины, выносит мусор, скребет ершом унитазы в чайхане, чистит ботинки людям Ходжи, шуршит по малейшему движению ногтя ­самого последнего человека в таджикской группе – но каждый вечер получает гарантированную вмазку, и она стоит всех предыдущих унижений. Можно сказать, он обрел рай.

Я мог бы убить его прямо сейчас. Ходжа считает, что слишком крут, чтобы кто-нибудь попробовал на него залупнуться. Поэтому одиночных дилеров вроде меня даже не обыскивают. В желтой кожаной кобуре на моем левом боку – пятнадцатизарядный «Магнум Дезерт Игл», сзади, за поясом, шестизарядная никелированная «Астра» с деревянной ручкой, а в кармане плаща – две обоймы для скоростной перезарядки (Вазген плотно знает свое дело). Я даже не буду лезть в тайник «бэхи», где покоится «узи».

Я могу подойти очень близко, резко выхватить оружие и устроить пальбу. Первые пули достанутся обдолбанному дехканину, который сидит на пороге чайханы с «калашниковым» на коленях и щупает полузакрытыми маслянистыми глазками раскинувшуюся кругом степь, тоскуя про себя по кишлаку и своей арбе с ишаком. Он не успеет ничего понять, свалившись кулем в дорожную пыль. На бегу я переведу угол обстрела влево, откуда наперерез мне ломанутся двое, играющие сейчас в нарды. Они выхватят стволы, болтающиеся пока без дела в кобурах под их длинными кожаными куртками, но я сумею остановить их на психологии: выстрелы «Магнума» с шумом и треском продырявят деревянную стену беседки, и они интуитивно спрячутся кто где.

Не останавливаясь ни на секунду, я перемахну через невысокий заборчик и окажусь на заднем дворе. Фокстрот с началом стрельбы упадет на землю и закроет руками голову – он слишком труслив, чтобы попытаться убежать, к тому же он не знает, что весь этот фейерверк затеян исключительно ради него.

Я хочу, чтобы он посмотрел мне в глаза. Я хочу дать ему хотя бы десять секунд, чтобы он понял, что я – неотвратимое возмездие, что я – ответственность за его поступок. Чтобы он испытал ужас и начал обссыкаться, ныть, просить «не надо» – в этот момент я размозжу его череп выстрелом из сорок четвертого «Магнума».

Но мне не уйти. К тому времени, как я закончу с Фокстротом, сюда слетится половина таджикского поселка с «калашниковыми» и гранатометами. Меня даже не убьют. Меня распылят и дезинтегрируют.

А потом начнется война между Ходжой и Вернером. Ходжа не простит нападения, а Вернер не поверит, что Крот настолько глуп, чтобы вломиться в самое логово Ходжи и устроить там ганфайт в лучших традициях Серджио Леоне.

ТАЯ

Я не знала, что так может быть. Когда тебе достаточно просто посмотреть на него, чтобы внутри все сжалось и замерло в сладком страхе, как перед прыжком с трамплина. Его жесты. Его движения. Вот он слушает что-то и вдруг открывает рот и чуть прикусывает нижнюю губу, значит, он не согласен. А если при этом губы дергаются в легкую улыбку, а на правой щеке появляется ложбинка – намек на будущую ямочку, – значит, он хочет возразить, но дает собеседнику время закончить.

Я люблю его. Я не понимаю, как люди могут любить и не кричать об этом. Любовь распирает меня, я чув­ствую, как от меня исходит ее свет и в нем привычные люди и предметы преображаются, становятся светлее и легче.

У меня были мужчины до него. Дважды. С Денисом все по-другому. Настолько, что нельзя сравнивать. Я не считаю его своим третьим мужчиной. Он – первый.

Он приходит поздно, и я уже сплю. Или делаю вид. Я слышу его медленные шаги. Не открывая глаз, я вместе с ним снимаю обувь, иду на кухню, открываю холодильник, чтобы выпить сока. Со стаканом в руках сажусь к компьютеру, отворачивая монитор, чтобы отсветы «не разбудили Таю» (ха-ха), проверяю почту, читаю новости.

Он уходит в душ. Полоска света, шелест включенной воды, тихое пение – он всегда поет в душе.

Когда наступает тишина, я замираю. От осознания того, что через две минуты он придет сюда, кровать прогнется под его весом, и он будет лежать здесь, рядом со мной, протяни руку, и коснешься – от понимания этого мое тело покрывается мелкой сыпью мурашек, а дыхание становится неровным. Он ложится рядом.

Первый раз я кончаю, когда он закуривает. Я просто представляю, что будет дальше, и мягкий ток оргазма взрывается внутри меня. Я не хочу выдать, что не сплю, и сжимаю зубы, чтобы не застонать. Это делает наслаждение острым.

Он тушит сигарету и кладет руку мне на плечо. Он придвигает лицо к моей шее и целует меня во «врушку» – впадинку от затылка к шее. Я беру его за руку и прижимаю сначала к своей груди, потом опускаю вниз, на живот. Денис поворачивает меня к себе, и наши губы встречаются. Я всегда тороплюсь, он говорит мне об этом. Мне стоит труда сдержаться, чтобы не укусить его.

Иногда мне становится страшно.

Я настояла, чтобы он не пользовался презервативами. Какое-то время он прерывал любовь, выходил из меня и, откатившись в сторону, заканчивал рукой. Теперь нет. Я взяла ответственность на себя, сказав, что слежу за графиком опасных дней и принимаю постинор. Теперь, когда я чувствую, что его тело напрягается, а пальцы впиваются мне в плечи, я открываю глаза и смотрю на него, впитывая каждую его эмоцию, каждый хрип и крик, вбирая в себя его стоны и морщинки. Когда он крепко сжимает меня в объятиях, временами делая мне больно, я кончаю снова.

Я не пью постинор. Я хочу от него ребенка.

ДЕНИС

Дура, что ли?!?

Я пытаюсь обнять ее и успокоить, а она визжит, брыкается и орет так, что можно подумать, ей наживую отрезают голову. Расставив руки, я медленно приближаюсь к Тае, забившейся в угол кровати а она отталкивает меня, лягается ногами и визжит, визжит, визжит, истерично, почти на ультразвуке, так что хочется закрыть уши руками и спрятаться, лишь бы не слышать этого полувоя-полувизга. Лицо Таи раскраснелось и блестит от размазанных по щекам слез. Бросаю взгляд на часы – полтретьего ночи.

– Тая! Тая, что с тобой? Успокойся, Тая, пожалуй­ста! – Мой голос не пробивается через глухую пелену ее истерики, но интуиция подсказывает другой путь решения проблемы. Вместо того чтобы попытаться ­успокоить Таю, я встаю и ухожу на кухню. Через какое-то время ее истерика сменяется заунывным бесслезным плачем – она воет, всхлипывая, замолкая, снова включаясь. Еще через несколько минут (ровно две мои сигареты, до фильтра) я слышу из комнаты только короткие осколки всхлипов.

Стоит мне вернуться, как она начинает орать ­снова.

Игорь приезжает через полчаса. На нем плащ на голое тело, пижамные штаны и кроссовки. В руках – аптечка.

– Денис, на кухню уйди, – говорит он.

Я слышу, как он шушукается с Таей, – его она ­во­спринимает спокойно, как она коротко вскрикивает через минуту, а после все затихает.

Мы сидим на кухне – я курю, он пьет кофе. Молчим.

– Часто такое с ней? – первым решаюсь я.

– Сейчас реже.

– Что это?

– Восемь лет назад, – начинает он рассказ, – была заваруха, если помнишь. В городе нарушился порядок. Всем как-то резко стало тесно на своих местах, и каждый почти подумал – почему это я не рулю в городе один? Началась склока. Каждый сам за себя, все против всех. Нужно было упорядочить движение. Поэтому иногда приходилось идти на жесткие меры. Но в обратку против меня тоже работали. Таю похитили.

– Что?..

– Похитили. Конкуренты мои. Три недели держали в подвале.

– Чего они хотели?

– Чтоб я ушел. Понимаешь, если бы я тогда отступился, я бы потерял все – и Таю, и дело. Я бы стал слабым, и потом я бы даже не смог им отомстить, если бы что-то случилось.

– Я ни в чем тебя не обвиняю.

– Я отказался. Они грозились прислать ее по частям.

– Мизинец?

Игорь кивает.

– Как ты нашел их?

– Не важно. В конце концов, все это вопрос денег и силы. Я оказался сильнее.

– Что с ней случилось?

– Их было трое, тех, кто смотрел за ней. Организовал все Иртыш, я потом разобрался с ним… Он говорил, что не велел им… Что они ослушались, понимаешь?

– Что с ней случилось?

– Они насиловали ее. Втроем. С утра до вечера, после того как я отказался. И теперь она живет на два дома. – Игорь невесело усмехнулся. – Понимаешь, она иногда в том подвале просыпается. Как сейчас.

– А врачи?

– Что врачи? Реланиум, феназепам… Она первые полгода как овощ ходила. Я не могу ее убивать. Знаешь, я все эти годы приходил домой, садился, хватался вот так за башку – думал, все бы на свете отдал, все, чтобы она как раньше была. Они же… Суки, они же душу из нее вытащили. Она такая веселая была раньше. А потом заперлась в доме и выйти боится одна, без охранника.

Я впервые вижу Игоря таким. Верится с трудом, но сейчас он выглядит ранимым, и мне приходится его успокаивать.

Он сидит, утопив голову в руках, и глухо говорит ­откуда-то снизу:

– Я сейчас на нее смотрю иногда – она такая, как до всего. Как будто в нее жизнь вернулась. Тысячу лет ее такой не видел. Спасибо тебе, Денис.

Абсурдная ночь заканчивается абсурдным утром. Ничего не может быть бессмысленнее, чем почти плачущий Вернер. Слово «спасибо» – не из его лексикона.

Прощаясь, Игорь оставляет мне упаковку реланиума и несколько одноразовых шприцов – если что, два куба сразу.

В окно я вижу, как он садится в свой «Кэдди» и уезжает. Иду в комнату. Тая свернулась калачиком в углу кровати. Укрываю ее одеялом, ложусь сзади и обнимаю. Я думал, что она спит, но она берет меня за руку и подносит мою ладонь к своим губам, чтобы поцеловать. Ее лицо мокро от слез.

Сегодня самый теплый день октября за последние тридцать лет. Утром сказали по радио.

Будь я, не знаю, мэром, президентом или кем-то в этом духе, короче, человеком, облеченным властью, – я устраивал бы в такие дни общий выходной. Чтобы люди выходили на улицу и смотрели, какой прекрасной может быть жизнь.

Воздух сух и прозрачен, а слабый ветер лениво гонит по чистому асфальту высохшие желтые листья. Тишина, статика, грусть.

Я съезжаю с главной дороги на проселочную, чтобы попасть в район частных домов, где живет Вернер. Выезжаю на открытое пространство. Ветер здесь сильнее, он гоняет листья сотнями.

Тая открывает дверь и быстро втаскивает меня внутрь. Награждает поцелуем.

– Мы раньше всегда вдвоем отмечали, по-тихому. Без тортов этих, свечек. – Вернер держит в руках бокал с шампанским, и в паузах между его словами слышно, как шипят пузырьки. – Сидели вдвоем, вспоминали… А потом появился Денис и все испортил – всех в себя влюбил, всех очаровал.

Мы тихо смеемся. Очень хорошая атмосфера за столом.

– Но выпить я все равно хочу не за него. Без обид, Денис, я передумал… За тебя, сестренка. За твой ­чудесный возраст. Я тебя люблю.

Он тянется к Тае и целует ее в щеку. Они смотрят друг на друга – интимным, сокровенным взглядом, свойственным только самым близким людям.

– Теперь – подарки! – и Игорь потирает ладони.

– Игорь… – Тая поворачивается ко мне: – У нас традиция есть.

– А, ну да, традиция, – снова перехватывает инициативу Игорь, и Тае это не нравится, что видно по ее поджатым губам и опустившимся глазам. – В этот день Тая может попросить у меня что угодно, и я не вправе ей отказать. Естественно, если это в моих силах. Обычно она хомяков морских просит. Хорошо не бегемотов. Но сегодня я подобрал подарок сам.

С этими словами, то ли правда не замечая неудовольствия сестры, то ли попросту не обращая на него внимания, Игорь бросает на стол незапечатанный ­конверт:

– Средиземное море. Круиз. Две недели. Люкс. ­Поедете вдвоем, отдохнете, мир посмотрите.

– Игорь, спасибо, но я хотела о другом попросить.

– Как?

– У меня есть просьба. Ты не вправе мне отказать.

Улыбка прикрывает недовольство Игоря. Он, прищурившись, смотрит на Таю и закуривает.

– Ну, раз есть желание, озвучь, не тяни интригу. – В голосе Игоря проскальзывает нетерпение.

– Отпусти Дениса.

И мы сидим молча, словно кто-то раскрыл неудобный секрет или вытащил из шкафа и посадил за общий стол старый семейный скелет.

– Тая, не в свое дело лезешь, – коротко бросает Игорь.

– Ты обещал!

– Ничего я тебе не обещал. Едешь в круиз, все.

– Я никуда не поеду. Я не хочу. Отпусти…

– Рот закрыла!!!

От Игорева крика дергаюсь даже я. Глаза Таи набухают слезами, она закусывает нижнюю губу, а Игорь выставляет указательный палец в ее лицо и зло чеканит:

– Сейчас же сотрешь тоску со своего лица и будешь улыбаться. А через неделю вы вместе с Денисом сядете на этот долбаный белый лайнер и поплывете…

– Я никуда не поплыву!

– Будешь здесь сидеть? Запрешься в четырех стенах опять? Будешь жалеть себя, ныть, орать по ночам? Хватит, проснись уже, живи…

– Сволочь, как ты смеешь? – Тая тоже начинает закипать, и в эту секунду я вижу, как они похожи друг на друга, брат и сестра, особенно в гневе. – Это же ты виноват, из-за тебя все…

– Хватит.

– Как у тебя язык поворачивается, скотина…

– Тая, хватит…

– Ненавижу тебя! Сволочь, убийца!..

Это не была пощечина. Он действительно ударил, вложив силу. Голова Таи мотнулась, девушка с криком схватилась за щеку и тихо заплакала.

– Успокой ее, – произнес Вернер, срывая с колен салфетку и вставая из-за стола.

Тая спит у себя наверху. Она даже не легла, а обессиленно упала на кровать, не позаботившись снять ни одежду, ни туфли. Я накрыл ее покрывалом, сел рядом. И стал гладить по плечу. Через несколько минут она заснула. Я спустился вниз.

Игорь сидел на веранде, укутавшись в тулуп. Вечера становились холодными. Я без напоминания принес из бара бутылку виски и пару стаканов. Льдом решил пренебречь – не по погоде.

– Я тебя отпущу, Денис. Только не сейчас. Я хочу, чтобы между нами была правда. Ты веришь мне?

– Конечно, верю.

Мы выпиваем.

– А ты сам? – спрашиваю я.

– Я сам – что?

– Не хочешь выйти? У тебя достаточно денег.

Вернер усмехается:

– Деньги здесь ни при чем. Это мой способ контролировать жизнь. А моральные сомнения… Я не парюсь. Наркотики или садовый инвентарь – какая разница. Все что угодно можно запретить. Машины можно. Из-за них воздух грязный, автокатастрофы из-за них. Знаешь, сколько народу в авариях гибнет? Каждый год больше, чем в Афгане за все время. Сигареты можно запретить. Сколько они народа убивают? Больше, чем наркота, в разы больше. Ты понимаешь, все же зависит от того, как посмотреть. – Игорь, крутанув бокал в воздухе, разом вливает в себя едва не половину, но глотать не торопится, держит виски во рту, чтобы насладиться вкусом.

– Героин – он как лакмус, – продолжает Игорь, ­и его голос чуть садится от только что выпитого виски, – выявляет человека на гниль и слабость. Не бывает так, что жил-был паренек-отличник, вся жизнь впереди, а потом попробовал геру и покатился по наклонной. Нет. Я по-другому смотрю. Жил-был человек, случайный в этом мире. Живущий по ошибке. И сам это понимал. Поэтому и выбирал, чем себя убить – ­сигаретами, ­алкоголем, клеем. Просто герыч – самый эффективный. Самый надежный очиститель общества от лишних людей. Мы санитары общества, Денис, а героин – это дуст, выводящий тараканов. Концентрированная человеческая слабость. Инструмент эволюции в борьбе человечества за чистоту рядов.

– Ты правда так думаешь?

– Не совсем, это если уж вообще все упрощать и обострять. Хочешь мою позицию узнать? – Вернер ­усмехается, щурится в окно и облизывает губы, словно бы подбирая нужные слова. – Я считаю, главное – люди рядом. То, что вокруг тебя. О них надо заботиться. А какими средствами… Не все ли равно? Иди спать. Завтра у Ходжи стрелка, крупную партию берем.

Вот такой он, Игорь. Всегда сообщает все в самый последний момент. Даже мне. Я поднимаюсь, но не могу удержаться от вопроса, который горел на языке последние полчаса.

– Игорь, я не понимаю, ты что – доволен жизнью?

Он открывает рот, чтобы отбить мою фразу, но потом задумывается, чешет щеку и смотрит на реку. Ухмыляется.

– Знаешь, я все время думаю, что, если бы была возможность вернуться назад, я многое бы сделал не так. Жизнь – это куча маленьких перекрестков, на которых ты можешь повернуть или в одну, или в другую сторону. Я часто сворачивал не туда. Понимаешь, о чем я?

Мне ли не понять. Я бы даже не стал сворачивать. Если считать сегодняшнее утро перекрестком, я бы остановился на нем. Включил бы аварийку, отогнал машину на обочину и остановился бы. И мы так и сидели бы на этом берегу – я и он.

Наступает утро.

Мы расстаемся у ворот – за Игорем заедут Жига и Вадик Скелет, а я подберу Крота. Когда Игорь уходит в гараж, по ступенькам шелестит босыми ногами Тая. Она в ночной рубашке и наброшенном сверху теплом платке.

Тая прижимается ко мне и целует с размаху, так сильно, что мы стукаемся зубами и смеемся.

– Иди домой, замерзнешь, – шепчу я девушке в ухо, обнимая ее за талию и чувствуя ладонями сквозь ткань тепло ее мягкой и гладкой кожи.

– Пойдем наверх, – она смотрит мне прямо в глаза, – на пару минут. Я так хочу тебя.

Я прошу ее закрыть глаза и целую в веки. Ей это нравится. Мне тоже.

Отъехав от дома Вернеров, я останавливаю машину на обочине. Вылезаю, спускаюсь вниз, в редкий лесок, загаженный проезжающими мимо водителями, мочусь, возвращаюсь обратно, достаю телефон и сообщаю майору Дудайтису о сегодняшней встрече у Ходжи. Да, крупная партия. Да, будет Вернер.

Остановившись у заправки, покупаю сразу две пачки сигарет, раздумывая – не взять ли третью. Я сегодня буду много курить.

Крота приходится будить. Пока он чистит зубы и одевается, я сижу на кухне и пью кофе, а Симка пытается развлечь меня беседой.

Пиздец, как все неправильно, думаю я. Пиздец, как все неправильно.

Меня тошнит. Симка что-то говорит, но я ее не слушаю. Мое внимание сосредоточено на окне за ее спиной. Это так просто – встать, сделать два шага, влезть на подоконник и прыгнуть вниз. Это девятый этаж, почти стопроцентная гарантия результата. И все сразу закончится.

Но я знаю, что этого не сделаю. Это просто игра, которой я пытаюсь отвлечь себя от того простого факта, что сегодня мне предстоит предать близкого человека.

Какого черта, успокаиваю я себя, – он торгует наркотиками. Довод не работает, я чувствую себя говном.

Единственный выход – обыдлеть. Нарастить броню на душу.

Если жизнь постоянно, ежесекундно тебя трахает, а у тебя уже не осталось ни сил, ни веры, нужно закрыть глаза, расслабиться и получать удовольствие.

Год назад я был Дэном из «Орбиты». Меня любили все. Теперь меня ненавидят. Для кого-то я – богат, для кого-то – отравил сына. И виноват в этом Вернер. Я всего лишь бросаю ему ответку.

КРОТ

Я не пойму, он что, колоться начал? Бля, только не Денис, только не он.

Заметно по его настроению. Сидит, словно не в своей тарелке. Взгляд ни на чем остановить не может. И сигареты, сигареты… Одна за другой.

Мы выезжаем на Краснодарку, чтобы через двадцать минут свернуть к таджикскому поселку.

Вернер всегда собирает нас в последнюю минуту. Этот прием нужно будет у него перенять.

Сегодня нас шестеро. Кроме меня, Дэна и Вернера еще Жига, Вадик Скелет и Леванчик, худой грузин, который сейчас устроился в заднем отделении салона и крутит в руках изящный ножик-раскладушку.

Я не рассказал Денису про Фокстрота, а жаль. Если он сегодня увидит его и вспылит, нам несдобровать. Это может привести к конфликту, который сейчас совсем не нужен.

Несколько дней назад я выработал план, как разберусь с Фоксом. Сначала проберусь к поселку через лес. Возьму с собой бинокль, жрачку, спальный мешок и оружие. Буду наблюдать за поселком. Пойму, где ночует Фокс. Ночью проберусь к нему и перережу на хер горло. Если Денис согласится, мы сделаем это вдвоем.

Но потом я отказался от этого плана. Хватит успокаи­вать себя детскими сказками про вылазки с биноклем и спальным мешком. Мне невыгодно это делать. Такой поступок поставит крест на будущем. Мне придется забыть о мести, пока я не стану достаточно сильным, чтобы занять место Вернера.

Мы приезжаем, и все уходят в чайхану, а меня ­оставляют на выходе как низшего в группе по иерархии. Я не обижаюсь.

Курю, хотя на самом деле не хочется. Я просто стою, пялюсь по сторонам и выпускаю дым, почти не затянувшись.

Фокстрот с двумя ведрами помоев выходит из зад­ней двери чайханы и несет их к деревянному сортиру. На нем выцветший джинсовый комбинезон, резиновые сапоги и черная бейсболка. Если мир перевернется, так будут выглядеть сезонные русские рабочие на стройках столицы Таджикистана. Худой, глаза в пол, готовность на любую просьбу ответить угодливой улыбкой.

Фокстрот возвращается и, мелко кивая, выслушивает указания от вышедшей на порог забегаловки женщины. Она не таджичка, из местных, судя по вульгарно крашенным в солому волосам и обилию косметики – шлюха.

Фокстрот уходит в сарай, прихватив по дороге вилы.

Я докуриваю сигарету до фильтра и щелчком отшвыриваю в сторону.

Что мне мешает убить его здесь и сейчас?

Ничего. Так легко, весело и радостно вдруг становится, что даже дух захватывает, а внутри все сладко обмирает и проваливается. Как на американских горках, когда тележка с тобой, вцепившимся от страха и восторга в руль руками с побелевшими костяшками пальцев, замерев на мгновение на пике, вдруг обрушивается вниз. Хочется визжать от восторга.

Я захожу в сарай. Фокстрот возит граблями по полу.

Я вынимаю из-за пояса пистолет. «Магнум Дезерт Игл».

Меня передергивает от ощущения неадекватности происходящего.

Теперь я понимаю Пулю, который не смог ударить Гимора. Осознавать силу и не пользоваться ею. Я победил Фокстрота. Его победила жизнь. Я могу в него не стрелять. Пуля бы в него не стрельнул. Потому что милосердие – всегда начало жизни, а месть – всегда конец, какой бы благой она ни казалась.

Фокстрот поворачивается.

– Чего? – говорит он.

– Да так просто, – отвечаю я и поднимаю пистолет. Я хочу увидеть его страх. Насладиться им. Выпить через страх его душу.

– Братик, ты чего? Я тут не при делах, братик, в натуре, не при делах… – мычит Фокс, и я понимаю, как ему страшно, – это пробивается даже через его героиновый тремор.

– На колени, сука, падла, – цежу я, и Фокс по­слушно падает на колени, не сводя с меня щенячьего взгляда.

– Пулю помнишь? – говорю я, и голос мой начинает дрожать.

– Какую пулю, братик? – Его губы трясутся, и он сочится потом от желания угодить мне. – Какую пулю, братик?

– Пуля – друг мой. Я тебя сейчас казню за него.

ДЕНИС

Когда ты бежишь долго, очень долго, тебе начинает казаться, что кровь превратилась в щелок и печет изнутри, а по горлу словно провели наждаком, и каждый вздох обдирает без того горящие внутренности.

Вернер опирается на меня, и я уже не могу тащить его, мы оба заваливаемся и катимся вниз по склону. У меня нет сил встать, а Вернер поднимается, стоит на коленях, скорчившись, и воет от боли, прижимая раненую руку к животу, выплевывает на землю красный сгусток, плачет, воет:

– Сука… Блядь… Больно как… Пошли, Денис!..

Теперь он, раненый и истекающий кровью, тащит меня дальше. Я опять бегу. Не знаю, называется ли это вторым дыханием, но сейчас у меня ощущение, что бег – мое естественное состояние и в другом я никогда не жил.

– Туда! – кричит Вернер. – Туда, я знаю, где мы!

Это пляж. Работает только летом, обслуживая десяток детских лагерей в пригороде да наезжающих сюда городских, одуревших от жары и грязных пляжей в черте города. Перевернутые старые лодки, хлипкая лодочная станция. Пляж узкой полосой приткнулся к реке. От дороги его отделяет лес.

Когда Игорь доходит до пляжа, силы покидают его. Словно бы истончился и порвался нерв, на котором Игорь бежал последний час. Бежал, хотя не должен был – с простреленным плечом, бедром и оцарапанной пулей рукой.

Я подхватываю его под руку и втаскиваю в станционный сарай.

– Нам… пиздец теперь…

– Игорь, не говори, тебе не надо сейчас.

– После того… что в поселке… нас в розыск всех, завтра же… Ой, сука!!! – воет Игорь и плачет от боли, хватаясь за раненое плечо. – Больно как, больно…

Я рву его сорочку и перетягиваю плечо, мастеря что-то вроде повязки.

Два часа назад, после паники, поднявшейся вслед за неожиданными выстрелами на заднем дворе, воздух с обеих сторон ощетинился стволами, загудел от напряжения, и в тот миг, когда еще была возможность повернуть назад, кто-то принял неверное решение и нажал на курок. Началась стрельба. Я помню Жигу, лежащего в пыли во дворе, – его тело валялось на линии огня, об него спотыкались пули с той и с другой стороны. Уже мертвый Жига продолжал дергаться.

С началом перестрелки я выбежал во двор. Игорь, отстреливаясь, бежал следом. Он толкнул меня на землю и упал сверху, прикрыв собой. Вжав голову в землю, целуясь с пылью, я слышал, как громко бухает над моим ухом вернеровский пистолет. Потом Игорь дернулся, вскрикнул, и его теплая кровь полилась мне на шею. Я думал, его убили, но он был ранен в плечо.

Потом он втащил меня в машину и резко тронул с места. Я лежал на полу, а сверху на меня сыпалась стеклянная крошка от выбитого выстрелами заднего стекла.

Мы отъехали от поселка на несколько километров, и Вернер сказал, что нужно бросить машину. Нас уже наверняка ищут. Скоро в воздух поднимут вертолеты и нас выкупят. Лучшее, что мы можем сделать, – укрыть машину и скрыться на своих двоих. Мы загнали «Кэдди» в лес и забросали ветками. Это не лучший выход, но сверху ее не увидят, а прочесывать лес догадаются к вечеру.

И мы побежали.

А теперь Игорь привалился к деревянной стене, и я пытаюсь перевязать его.

– Денис… – сипит Вернер, – Денис…

– Что?

– Если со мной случится что-то… Тайка на тебе…

– Ерунды не говори.

– Обещай мне.

И я обещаю. Он держит мою руку в окровавленной своей, я ощущаю его дрожь и понимаю, что за год нашего знакомства мы проделали огромный путь, и лежащий сейчас передо мной дрожащий, кашляющий, окровавленный человек – мой самый близкий друг в этом мире, мой отец и товарищ.

– Придешь… в город… возьми тайники и лекарства. Буду ждать. Иди, – хрипит Вернер.

Я поднимаюсь по усаженному редкими деревьями склону. Подняв с земли несколько мокрых листьев, я отираю руки от крови Игоря. Отойдя на приличное расстояние, я извлекаю из кармана мобильный и активирую его.

Дудайтис приезжает через полчаса. Он гнал машину, иначе бы не успел так скоро. Он один.

– Где? – только и спрашивает он.

Я машу рукой в сторону станции.

– Он ранен! – кричу я майору вслед, но он не ­слышит.

В октябре темнеет рано. Солнца не видно, темнота вокруг густеет, сражаясь с белесым вечерним туманом.

На большом камне у дороги сидит молодой парень в темном пальто с разорванным рукавом. Парень засунул руки в карманы и поднял воротник пальто, спасаясь от заморозка. Это не помогает, парня бьет мелкая дрожь. Трясущимися руками парень достает из кармана пачку сигарет, щелкает зажигалкой и глубоко затягивается. Сразу закашливается. Кашель утробный, такой бывает или у курильщиков с тридцатилетним стажем, или после мощного перекура, например, когда выкуриваешь десять сигарет кряду. Парень морщится, смаргивает влагу со слезящихся глаз, но тут же затягивается снова, глотая дым скорее «на характер», чем для удовольствия.

До парня долетают обрывки звуков. Они идут со стороны окутанной туманом реки. Парень смотрит туда. Видны лишь смутные намеки на очертания деревьев. При звуке выстрела парень вздрагивает и замирает. Несколько секунд – и в воздухе звучат еще несколько сухих хлопков. Парень зажмуривается, вжимает голову в плечи и охватывает ее руками. Наступает тишина. Полная настолько, что оглушает.

Парень распрямляет плечи. Выдыхает. Встает, зябко передернув плечами.

Движение со стороны леса. Сглотнув комок в горле, парень щурит глаза и зачем-то горбится, склонив голову и потеряв в росте пару сантиметров. Не в силах противиться то ли страху, то ли любопытству, он поднимает глаза и видит неверной походкой выходящего к нему из леса худощавого мужчину.

Рука мужчины плетью висит вдоль тела, и, если бы не мешал туман, можно было бы рассмотреть, как по его ладони сбегают на землю капли крови. Во второй руке мужчина держит пистолет. Бедро мужчины перетянуто окровавленной тряпкой, он прихрамывает, волоча ногу за собой. Ходьба дается ему с трудом, он тяжело дышит и хрипит.

Заметив человека, парень отступает назад. Их разделяют несколько шагов. Туман успел сгуститься настолько, что они могут разминуться, и человек из леса пройдет всего в двух метрах возле парня, так его и не заметив. Но этого не происходит. Человек поднимает глаза. Останавливается. Они стоят в нескольких метрах друг от друга, погруженные по пояс в вязкое облако тумана, и смотрят друг на друга.

Из леса за их спинами раздается шум – и через несколько мгновений показывается третий – одутловатый мужчина лет сорока пяти. Он запыхался, дышит тяжело и прерывисто, поэтому первый выстрел уходит в молоко над плечом мужчины.

Мужчина поворачивается и кричит. Выпущенная толстяком вторая пуля попадает мужчине в горло, он падает на спину и поднимает колено, его пальцы дрожат в мелкой судороге агонии.

Толстяк подбегает ближе, снова поднимает пистолет – но он так запыхался, что оружие ходит ходуном в его руках, и ему приходится выровнять дыхание, уперев руки в колени. Он стоит над телом поверженного, но еще живого мужчины и пытается дышать глубоко, на «раз-два, раз-два». После чего толстяк поднимает пистолет и всаживает в мужчину еще три пули.

Толстяк звонит по телефону, что-то говорит парню, но тот уходит. Он идет по обочине дороги в сгущающейся темноте. Его глаза пусты, а лицо обмякло, как у человека, который не спал несколько суток.

Он приходит домой ночью. Выйдя из автобуса, направляется к подъезду своего дома.

Несмотря на позднее время, под его окнами пацаны гоняют в футбол в свете уличного фонаря. Парень опускается на лавочку и смотрит на игру. Пацанов четверо – трое возятся с мячом, еще один, рыжий толстяк, на воротах. В игре ему удается поучаствовать редко – основная битва разворачивается на середине поля, – и он компенсирует это, посекундно выкрикивая инструкции своим товарищам. Им лет по десять-двенадцать.

Они играют, а парень сидит и смотрит.