Ткущие мрак

Глава вторая Голоса

После скоротечного дождя сотни легендарных башен Рионы казались умытыми и обновленными. Словно выточенными из хрупкого хрусталя. В солнечных лучах их грани ярко сияли, впитывая начало дня, в то время как внизу, в городе, в сиреневых садах и величественных парках все еще оставался бледный призрак медового утреннего тумана. Он неспешно просачивался между деревьев на узкие улочки района Погребальных Слов и полз по нему в объятия моря, ослабевшего после отлива.

Радуга крутым мостом перекинулась над столицей Треттини, но даже ее чистые, яркие цвета не могли затмить грандиозные постройки прошлой эпохи.

Остроиглыми шпилями башни грозили небу, вытягиваясь в струнку, словно солдаты на параде, возвышаясь над многоликим городом, который обожали легендарные герои прошлого. И таувины, и конечно же волшебники. В том числе Лавьенда, Войс и Тион. До сих пор три из четырех центральных районов носили их имена, и там находились самые высокие башни, относящиеся к герцогскому дворцу Каскадов, который во времена Единого королевства был резиденцией рыцарей-таувинов.

Воины давно сгинули, а постройка пережила все перипетии истории, Войну Гнева, Катаклизм, ничуть не растеряв прекрасного очарования.

Впрочем, не только центр Рионы сохранил свои башни, но и районы Соловьев, Пьяниц, Фехтовальщиц, Медовых Снов, Последних Песен, Свирелей, Пепельной Кучи, Фонтанов, Пьяных Садов, Соли, Мостов, Сгоревших Листьев, Погребальных Слов, Ниток, Трещоток, Клинков, Стилетов, Удавки, Сладкого Шепота.

В той части города, где жил Вир, называемой Пепельной Кучей, выраставшие из старых парков, крепостных стен и жилых кварталов башни были приметных и необычных расцветок: амарантовая, шафрановая, маджентовая, кобальтовая, лиловая, индиговая и аквамариновая.

Лиловая – единственная из тех, что пустовала, высилась в сердце неухоженного, умирающего грушевого сада, столь дикого и непролазного, что никогда не знаешь, что или кого найдешь в его уголках на следующий день – влюбленную парочку, пьянчугу или шаутта.

– Дурное место, – сказал парню старый Нунцио, когда Вир принес ему жаренных в масле маленьких осьминогов, таких красных от острого соланского соуса, что на них больно было смотреть, не говоря уже о том, чтобы есть, любому нормальному человеку. – Не шастал бы ты там.

– Что с ней не так? Во всех остальных живут люди. Эта же – я не встретил ни одного человека в округе.

– Потому что ты глупый чужак. – У Нунцио от морских гадов градом катились слезы, но он даже не морщился. – Но-но! Не тяни лапы к моему обеду! Ты кормишь – я рассказываю о происходящем в Рионе. Таков уговор между хозяином конуры и тем, кто за нее платит. Раньше Лиловая принадлежала роду де Тельви, но род взял и кончился. Не перебивай! Кончился потому, что с десяток влиятельных семей моего прекрасного города, да хранят его Шестеро, решили устроить заговор против прошлого герцога.

– Судя по тому, что де Тельви больше нет, заговор не удался.

– А ты умный парень, хоть и не треттинец, – погрозил пальцем Нунцио. – Заговор почти удался, если уж честно. Герцога они убили, среднего сына тоже. И трех дочерей. Но младший сын, его милость герцог Анселмо, разогнал всю свору. Не пощадил никого, утопил площадь Роз в крови, казнил всех в родах смутьянов, даже дальние семьи, без жалости срезав самые слабые ветви, не желая прорастания сорняков.

– Почему же башню не заняли другие? Сторонники герцога, например?

Нунцио хотел вытереть слезы, но на пальцах остались частички соуса, который попал в глаза, и несколько минут раздавались вопли, проклятья и просьбы принести воды. Затем как ни в чем не бывало тощий старик с острыми коленками вновь начал жевать дармовой обед.

– Откуда я знаю? Ну, расстроен был наш нынешний герцог после смерти семьи. Сперва старший брат отправился на ту сторону, а через годик, вот, заговор – и никого из близких, кроме матушки, не осталось. Испытывал он по этому поводу не самые приятные чувства. Мы – треттинцы, парень. Если уж мстим, то так, что земля горит. Вот и с Лиловой башней подобное случилось. Он приказал засыпать землю вокруг нее солью и прахом тех, кто предал его. А двери залить свинцом. Еще говорят, его матушка прокляла там каждую пылинку. А в моей стране верят в силу проклятий. Не ходил бы ты туда. Болтают, там видели шаутта.

В лунных людей ученик Нэ не верил, а башня слишком сильно терзала его любопытство, чтобы он не пошел к ней. К тому же парень искал тихое место – звонить в колокольчик, как наставляла его Нэ. В комнатушке, которую он снимал, или на ближайших улицах звон привлекал бы к себе слишком пристальное внимание. Странный приметный чужак, да еще и сумасшедший.

Нунцио оказался прав. Земля вокруг строения до сих пор оставалась белой от соли, а двери залиты свинцом. Нижние окна располагались на высоте двенадцати ярдов, но Вир принял вызов и забрался туда, сперва по деревьям, а после перепрыгнув на стену.

Ловкость и высокий рост помогли ему достичь цели.

Как выяснилось, Вир далеко не первый, кто побывал здесь после того, как хозяев лишили собственности.

Город есть город, и в нем всегда найдутся те, кто не боится суеверий, но нуждается в крыше над головой в тяжелый жизненный период. Бездомные, беглецы, странники и преступники. На полу остались следы костров, а на потолке мазки копоти. В одном из залов Вир обнаружил солому, которую использовали в качестве лежанки. На стенах несколько надписей, в большинстве своем безграмотных, и множество неприличных картинок, сделанных углем.

Но люди тут являлись всего лишь гостями. Настоящими хозяевами были птицы – полы, лестницы и комнаты оказались изгажены слоями помета разной степени давности, многочисленными перьями да редкими трупиками и скелетиками голубей, умерших от старости или болезней.

Запах стоял соответствующий, под потолком метались потревоженные тени. Они били крыльями, кидались в лицо в узких проходах, встревоженно шуршали в гнездах.

Вир выбрался на широкий ребристый карниз через стрельчатое окно с уцелевшим витражным стеклом и рассмеялся. Словно попал в иной мир после птичьего смрада.

Его восхитил открывшийся вид. Вся Риона лежала словно на ладони: извилистые улицы, охряные и бирюзовые здания с витыми воздушными колоннами и тяжелыми, выкрашенными под бронзу куполами; восемь крутых петель полноводной после зимы Пьины, впадающей в серое, блеклое море; восемнадцать серебряных мостов, перекинутых через реку и связывающих между собой две половинки старого города – низинную, ту, что у моря, и холмистую, с бесконечными парками, башнями и дворцами вельмож.

Колокольчик на такой высоте звенел особенно – звонко и легко. Невесомо. Звук ловко подхватывал даже самый слабый ветерок и швырял его в небо, как мальчишка кидает вверх осенние листья.

Вир поступал по заветам Нэ – звонил и надеялся, что это принесет свои плоды, хотя и не понимал, какой результат должен быть. Как подружиться с татуировкой на собственной спине? С рисунком, который лишен всякого намека на жизнь?

Что он получит, когда подружится?

Станет сойкой? От подобной мысли Вир поежился, потому что знал, что бы случилось, если бы старуха услышала нечто подобное. Она бы взгрела его. Крепко отдубасила по спине и плечам палкой, чтобы «выбить дурь, засевшую в пустой бычьей голове».

День за днем, неделя за неделей он приходил на карниз над Рионой и звенел. Ученик желал порадовать наставницу, доказать, что достоин ее внимания, что она не ошиблась в нем и не будет разочарована. И даже во сне его часто преследовал странный голос Нэ:

– Звони в колокольчик, мальчик! Не ленись, Бычья голова! Нельзя познать дружбу, ничего не делая ради нее!

И он продолжал. Упорно. Ежедневно. И наконец в этом звоне расслышал тихий, едва уловимый мелодичный смех. Его рука замерла, когда Вир вслушивался в ветер, что невидимым драконом выкручивал спирали возле шпиля старой башни.

Уж не показалось ли ему?

В тот день не было больше никакого смеха, хотя парень просидел на карнизе до поздней ночи, пока Риона под ним расцветала огнями.

Через неделю он вновь услышал смех, и тот не был наваждением. Затем зазвучали и слова. Негромкий ухом шепот на странном, древнем, абсолютно невнятном языке.

– Я не понимаю! – не выдержал ученик Нэ.

Смех. Слова. Фразы.

Он вслушивался в них, повторял про себя, затем стал проговаривать вслух, постоянно ошибаясь в ударениях и паузах, что вызывало лишь очередное веселье неизвестного.

Вир терял скорость течения времени. Иногда ему казалось, что он провел на карнизе годы, но солнце даже не успело коснуться горизонта. Порой – секунды, но над морем уже начинался рассвет нового дня.

Понимание речи пришло само, и парень даже не осознал этого. Не понял, что научился старому наречию, языку прошлой эпохи, на котором когда-то говорили великие волшебники, короли и таувины.

С каждым разом голос становился все отчетливее, а после начал двоиться, троиться, меняться и… внезапно оказалось, что вокруг совершенно разные… некто.

Это походило на сумасшествие. На безумие чистой воды, прорывающееся к нему через звон колокольчика. Другой бы бросил, опасаясь чокнуться от этой многоголосицы, но Вир лишь старательнее вслушивался.

Они никогда не ждали от него слов, не спрашивали и не просили. Рассказывали. О том, что было. О великих днях и битвах. О правилах и чести. О поступках, за которые стыдно. О страхе, что их посещал. И о смелости, которая в них жила. Про оружие, про сотни способов убить шаутта и тысячи возможностей уйти на дороги других миров. Старые легенды, о которых Вир не слышал или знал об этих сказках лишь вскользь, оживали перед его глазами.

Через некоторое время он запомнил своих рассказчиков по именам. Не всех, но многих из них.

Вил, Дерек, Джев, Катрин, Оглен, Эоген, Гром, Эветт, Юзель, Шилна, Эовин.

Имена у них были слишком известные, чтобы не понять, кто это. Таувины разных эпох и разных веков. Жившие в разное время, видевшие самые значимые события мира. Сражавшиеся плечом к плечу с Шестерыми или Тионом. Возводившие на трон единых королей, свергавшие их, сражавшиеся с шауттами, преклонившие перед ними колени, павшие в битвах и исчезнувшие на тропах мира Трех Солнц и Двадцати Лун.

Их голоса теперь были вместе с Виром.

Молодые и старые, мужские и женские, глухие, звонкие, низкие, шепчущие, веселые, грустные, громогласные и слабые, едва слышимые. Множество незнакомых акцентов звенели безумным эхом. В особенности когда говорили одновременно, о совершенно разном, перебивая друг друга.

– Вы сводите меня с ума! – однажды крикнул Вир, ощущая сильное головокружение и прижимаясь спиной к ребристому лиловому камню, впервые испугавшись, что при резком движении он полетит вниз, на далекие ветви старых деревьев.

Но ответом ему был легкий смех, который, словно прибой, объял его и мягко толкнул в грудь, назад, как можно дальше от края.

В тот раз Вир, вернувшись домой, плохо спал. Левую лопатку терзали жвалы маленьких невидимых насекомых. Он крутился на мокрой простыне, страдая от внезапной жажды, ощущая, как под кожу кто-то запускает омерзительно холодные пальцы. Под утро, с трудом разлепив веки, которые словно склеились друг с другом, он увидел, что серая простыня пропиталась темными пятнами крови, и, тихо ругаясь, шагая осторожно, так как его качало из стороны в сторону, а еще и бросало то в жар, то в холод, добрался до окна.

По спине пробегали горячие волны боли, его мутило, и Вир, не удержавшись, сперва сел на корточки, опасаясь упасть, а после и вовсе лег на грязные доски. Он еще помнил кружащийся потолок и звон колокольчика в ушах, а потом уже не помнил ничего.

Очнулся Вир в какой-то подворотне, в скользкой грязевой жиже, смердящей мочой и тухлятиной, среди юрких крыс, оставивших на его руках несколько неприятных саднящих укусов. Гнилые влажные тряпки и палки, утыканные ржавыми гвоздями, тонули в этом месиве вместе с рыбьими потрохами да почти разложившимся трупом собаки, что желтым оскалом приветствовала чужака.

Не испытывая никакого отвращения к обстановке (после трущоб Пубира, где Вир провел большую часть сознательной жизни, его сложно было смутить подобным), он просидел в грязи еще минуту, сильно хмурясь, пытаясь понять, как здесь оказался.

Не сумел.

Встал, морщась из-за того, что всю левую сторону спины словно палками отбили. Больно было так, что не вдохнуть в полную силу, да и руку выше головы поднять можно лишь с большим с трудом.

– Хм… – произнес Вир, осознав, что он совершенно голый и его единственная одежда – это грязь подворотни.

Вариантов было немного: либо он сам ее снял (что маловероятно), либо ему помогли от нее избавиться (что в подобном районе очень даже возможно).

Стараясь не поскользнуться на жирной жиже, он пробрался вдоль узкой щели между двух накренившихся друг к другу домов, сколоченных из грубых досок, которые щерились крупными занозами. Кроме боли в спине и саднящих после укусов руках еще не хватало зацепить плечами или бедрами этих деревянных «ежей» – замучаешься потом вытаскивать из себя острые иголки.

Остановившись возле самого выхода, Вир осмотрел серый пустырь с сожженной сухой травой, заваленный мусором и тиной песчаный берег, свинцовую поверхность вальяжно текущей Пьины. Слева, далеко, за трущобами, начинались городские стены, справа, гораздо ближе, – рыбацкая деревня и склады порта. Значит, самая окраина Пепельной Кучи. Далековато его занесло. Почитай, двадцать кварталов от дома, в котором он снимал комнату.

Вир всегда воспринимал случавшиеся с ним неприятности со стоическим спокойствием Шестерых, поэтому и сейчас даже не выругался. Направился к воде, чувствуя босыми ступнями едва сохранившееся тепло от пепла сгоревшей травы. Шагах в сорока от него начиналась пристань, там несколько женщин стирали белье и развешивали его на палках, прямо на ветру, несущем из порта дым костра, пахнущий дегтем. Далеко на реке качалось несколько утлых лодчонок тех, кто добывал себе пропитание с помощью сетей.

Женщины заметили Вира, отвлеклись от стирки на мгновение, оценили, насколько опасен странный чужак, и вновь принялись заниматься своим делом. Голыми людьми, а также сумасшедшими, покойниками и любителями мутской пыльцы жителей Пепельной Кучи не удивить.

Ноги по щиколотки погрузились в мягкий ил, он зашел в реку по колено, начал мыться, отмечая, что вода теплая. Счищал с кожи вонючую грязь, основательно и в то же время осторожно. Несколько раз окунулся, методично пытаясь прокрутить в сознании, что с ним случилось.

Пусто.

Выбираясь обратно на берег чистым и просто обновленным, он увидел немолодую треттинку, наблюдавшую за ним. Она держала в руках большую плетеную корзину с выстиранным бельем, упирая ее в бедро, смотрела на Вира спокойно и оценивающе. Чернявая, смуглая, со светло-зелеными глазами, усталым лицом, в желтом платке, закрученном на голове на моряцкий манер.

– Неплохая задница, чужестранец, – оценила она. – Ты легко отделался, раз все еще дышишь.

– Видела, кто это сделал? – Вир ничуть не стеснялся своей наготы.

Та рассмеялась молодо и необыкновенно мелодично.

– У нас никто ничего не видит. Так безопаснее. Но раз ты в чем мать родила, то всяко тебя ограбили. Ты не похож на тронутого.

– Поделишься одеждой? – Он остановился в пяти шагах от нее. – Если я пойду в таком виде до дома, это может кому-то не понравиться.

– Такой высоченный парень, с таким необычным цветом волос и кому-то не понравится? Полно скромничать. Даже стража будет в восторге. – Она еще раз улыбнулась и стала серьезной. – Если бы я помогала каждому обездоленному, то сама бы прогуливалась по берегу голышом да просила подаяние. Ничем не могу помочь. Поройся в мусоре, может быть, Шестеро принесут тебе удачу.

Она отвернулась и побрела к домам.

– Эй! – окликнул ее Вир. – Твоя корзина тяжела. Я помогу ее донести. Как тебе такая плата?

– За штаны, которые стоят несколько медяков? Это Риона, сиор. Сердобольные здесь не выживают.

Она ушла, и Вир сказал тихо:

– Треттинцы не так уж и дружелюбны, как говорят о них в песнях.

Покопавшись в мусоре, он подобрал три драные, воняющие дымом серо-коричневые тряпки, из которых соорудил набедренную повязку. Через пару кварталов, застроенных низкими рыбацкими домишками, ему повезло – в сточной канаве валялся пьянчуга, до которого еще не добрались местные хищные рыбы. Вир разжился штанами (слишком короткими для него, да к тому же едва сходящимися на талии) и порванным плащом, который укрыл плечи.

Никаких угрызений совести он не испытывал. Портовые районы – дурное место, к тому же у выпивохи при себе осталась рубашка и подштанники. Куда лучший вариант, чем у Вира этим утром.

До владений Нунцио – двухэтажного замшелого дома, где в торце ютилась скобяная лавка с ржавым металлом и бесконечными ящиками гвоздей, которыми уже пользовались не раз и не два, – он добрался через час после того, как нашел себе одежду.

Ключа от комнаты у Вира теперь не было, так что пришлось беспокоить Нунцио. Тот сидел за квадратным столом во внутреннем дворе, под платанами, передвигая круглые фишки по черно-белой доске. Против него в «Пехотный строй» играл Рети – высокий, жилистый, с бритым черепом, – промышлявший темными делами у портовых складов. А у дерева сидел грузный Ликка, пятидесятилетний боров таких необъятных габаритов, что он больше походил на раздутый бурдюк, чем на человека. Вир с трудом представлял, как ноги Ликки выдерживают вес этого огромного тела, какой крепости требуется кровать, чтобы не сломаться под такой тушей, и сколько нужно ежедневно жрать, чтобы не сдохнуть от голода.

Нунцио, увидев Вира, прищурился и сказал:

– Так ты жив-здоров, значит?

Рети посмотрел мрачно. Ликка – сонно, едва повернув огромную голову.

– А должен быть мертв и болен?

Старик сердито махнул рукой:

– Ну, так я и подумал, когда ты пропал и задолжал оплату за две недели. Нашли тебя на полу, и был ты чуть краше дохлого червяка. Так что мое удивление вполне оправданно.

– И ты решил избавиться от больного, – мрачнея, произнес Вир.

– От безнадежного больного. – Нунцио и не собирался отрицать сделанное. – Когда кто-то умирает в твоем доме, потом с большим трудом можно найти желающих снять комнату. И я не Мири, чтобы лечить или хоронить тебя.

– Поэтому просто выбросил меня в трущобах.

Старик равнодушно пожал плечами и передвинул одного из пехотинцев вперед:

– Риона жестока ко всем.

– Рионе бы поучиться у Пубира, как быть человеком.

– Пубир та еще выгребная яма, – вмешался в разговор Рети. – Одни преступники, да шлюхи. Но на преступника ты не очень-то похож, малыш.

Вир никогда не реагировал агрессией на оскорбления. Он не был вспыльчивым, и его не обижали фразы чужаков. Пропустил он и это, чем заработал издевательскую усмешку, которая также его не тронула.

– Надо полагать, комната уже занята другим?

– И вновь я вынужден отметить, что ты умный парень. Уверен, тебе повезет в другом месте, но не здесь. Я не терплю тех, кто задерживает оплату и не приносит мне мой обед.

– А мои вещи?

– Взял их в счет долга. Но, по правде, с твоего барахла не получить и рен-марки.

– Взял, значит? – Глаза Вира потемнели. – Довольно невежливо, сиор. Придется вернуть.

– Или что? – Рети, словно только того и ждал, вышел из-за стола, сунув большие пальцы за пояс, на котором висел широкий нож с деревянной ручкой. Рост Вира его совсем не смущал. – Ты с виду-то крепкий, шлюшка из Пубира, но молоко на губах…

– Перестань, – попросил Нунцио, который даже не поднял голову от доски, обдумывая следующий ход. – Чужак неплохой парень, просто ему не повезло. Со всеми бывает. Гуляй, Вир. То, что у тебя было, не стоит даже маленькой стычки, не говоря уже о драке с Рети. Он вышвырнет тебя на улицу, а Ликка поможет.

Огромный Ликка протяжно и равнодушно зевнул, точно сытый лев, демонстрируя всем желающим ширину своей пасти и прорехи в частоколе зубов.

В голове Вира тихий голос Катрин внезапно шепнул:

– Давай наконец посмотрим, на что ты способен, маленький спокойный светлячок.

– Пришло время, – поддержал ее низкий голос Эветта.

А Шилна просто рассмеялась самодовольно и предвкушающе.

Вир же опешил от того, что слышит их без всякого колокольчика. И это замешательство отразилось у него на лице, что Рети расценил как слабость и оскалился еще шире.

– Проваливай, – махнул он на Вира, точно на надоедливую муху.

Ученик Нэ расстегнул верхнюю пуговицу рваного плаща, сбрасывая его с плеч, сказав Нунцио:

– Мне мое барахло дорого. Лучше бы ты его вернул.

– Ну, значит, ты не так уж и умен, как я думал.

Ликка протяжно вздохнул, словно поднявшийся из глубины кит, пошевелился, что, кажется, означало попытку встать, но жилистый Рети негромко рыкнул ему:

– Сам!

Он быстро и очень проворно прыгнул, сокращая дистанцию, и ударил кулаком со сбитыми костяшками, метя Виру в челюсть.

Тот дрался на улицах Пубира не раз и не два, знал, как действовать, но сейчас совершил нечто, удивившее даже его.

Сперва кто-то огрел его палкой по левой лопатке. Не больно, но довольно ощутимо. Он подумал о Нэ, желавшей, чтобы ученик хорошенько усвоил урок. Успел обернуться, пока рука Рети летела к нему. Сзади, как ни странно, никого не оказалось, и Вир направил все свое внимание на противника. Кулак за это время успел преодолеть расстояние не больше дюйма и двигался непередаваемо медленно.

Вир хотел отойти в сторону, но вместо этого, словно следуя чужой подсказке, выбросил раскрытую ладонь навстречу атаке. Зрение замерцало, поплыло, и он рассмотрел руку Рети так, словно она была полупрозрачной.

Стало видно каждую фалангу пальцев, кости пясти, запястья, лучезапястный сустав, связки, сухожилия, мышцы… Он не знал названий всего того мелкого множества, что внезапно оказалось перед глазами, но зато лицезрел эффект, когда кулак треттинца врезался ему в ладонь.

Так куриное яйцо ударяет в каменную крепостную стену и лопается. С кулаком произошел ровно то же самое. Треснули фаланги, лопнули кости пясти, затем не выдержали локтевая и лучевая предплечья, хрустнувшие словно сухие ветки.

Вир изумленно моргнул, шагнул в сторону, не понимая, как такое могло случиться, и в этот момент скорость Рети стала обычной, а еще спустя миг он захлебнулся криком, упал, выставил перед собой сломанную руку, оперся на нее и потерял сознание.

– Хорошо, – одобрил случившееся Эоген. – А что будешь делать с этим?

Ликка, точно ожившая гора, отрастившая ноги, поднимался. Все выше. Выше. И выше. В квартале поговаривали, что его далекие предки согрешили с гигантами. Сказка, конечно, но люди любят верить в сказки. Особенно когда подтверждение подобных слухов у них перед глазами.

Толстяк встал, выпрямился, бросив густую, казалось имеющую вес, тень на Вира, а затем попытался схватить противника широченной лапой за голову, явно собираясь раздавить череп.

Вновь палка Нэ дала о себе знать. Еще один ощутимый тычок по лопатке, и Вир подхватил Ликку одной рукой. Не видя округлившихся глаз Нунцио, парень ловко подбросил гиганта, поймал, а затем швырнул, словно мячик, через весь двор.

Огромная туша шмякнулась о стену дома и, вопреки возможным ожиданиям, не развалила его. Гигант сполз, упал на живот и остался лежать, тихо постанывая, несчастной мусорной кучей.

Вир повернулся в сторону Нунцио и, стараясь не слушать то, что ему говорят разные существующие лишь в его воображении люди, произнес негромко и веско:

– Так что там насчет моих вещей, сиор?

Пойдут слухи, Вир это прекрасно понимал. Видел лица зрителей в окнах и знал, как стремительно истории обрастают домыслами. Он не желал внимания, вопросов или еще чего похуже. Поэтому поступил, по его мнению, достаточно правильно: полностью сменил обстановку.

Пепельная Куча устраивала его все те месяцы, что он находился в Рионе. Понятные правила и окружение. Здесь Вир ощущал себя точно рыба в знакомом водоеме. Теперь же пришлось перебраться на другую сторону столицы, к Южной крепостной стене, в район Свирелей.

Чище, просторнее, приличнее и… дороже (впрочем, Нунцио без принуждения поделился деньгами, лишь бы ненормальный чужестранец забыл о его существовании и проступке, так что деньги были, не считая тех, что Вир хранил в тайнике). К вечеру он нашел маленькую комнатку под самой крышей, с небольшим балконом и возможностью быстро уйти, стоит лишь прыгнуть с перил и уцепиться за скобы соседнего здания.

Немаловажное достоинство нового жилья.

Вир стоял перед узким куском тусклого зеркала, а второе, ручное, в бронзовой оправе, стащенное с прилавка барахольщика, крутил в руках. Он знал, что с ним происходит, а потому колебался.

Нэ была бы очень недовольна. Потому что ее ученик, сам того не желая, становился сойкой. Ибо случившееся сегодня днем никак иначе объяснить нельзя. Только волки Борга способны на фокусы, которые он проделал.

И вот теперь… Вир один из них.

– Дурачок, – ласково сказала ему Шилна.

– Но очень милый. Он не убил их. Может выйти толк, – произнесла Юзель. – В нем не ошиблись.

– Хватит сверлить мои мозги! – попросил Вир, чувствуя, как ноет в висках. – Хватит говорить разными голосами! Их нет. Есть лишь татуировка на моей спине. Я что?! Обречен слышать их всю жизнь?

– Нет, – хмыкнул Эоген. Реже него говорила только Катрин. – Лишь пока ты учишься. Пока не поймешь, как пользоваться тем, что тебе дано. Пока не станешь тем, кем предназначено стать.

– Я не хочу быть сойкой! Нэ не хотела, и я тоже не желаю.

– Дурачок, – почти пропела Шилна, и в ее голосе слышалась озорная улыбка. – Твой дар не извращен. Не быть тебе сойкой, даже если ты постараешься. Станешь таким, как мы. Одним из нас.

– Таувином? – нахмурился Вир.

Дружный смех множества стал ему ответом. Он вздохнул, прося Шестерых дать ему терпения. И не сойти с ума от творящегося вокруг. А еще не совершить какую-нибудь глупость.

– Нэ сказала, что с тобой надо подружиться. Значит, это оно самое? Мы друзья?

– Тебе решать, – вновь произнес Эоген. – Наберись смелости и ответь.

Вир стянул через голову рубаху, повернулся к зеркалу спиной и поднял к глазам второе, чтобы увидеть татуировку у себя на лопатке.

На сучковатой изогнутой коряге, покрытой ярко-зеленым не то мхом, не то лишайником, сидел знакомый светлячок.

Но со времени Пубира кое-что изменилось.

Светлячок мягко сиял теплым, едва заметным светом. Он мерцал, словно маленькая звездочка.

А вместе с ним мерцали и десять новых светляков, расположившихся в разных частях рисунка, который уже занимал гораздо больше места на коже, чем это было раньше.

– Одиннадцать, – изумленно произнес Вир и взлохматил непослушные волосы на голове, запустив в них пятерню. – Одиннадцать!

Нэ была права. «Букашка» все-таки пригласила своих друзей.