Спецназовец. Точка дислокации

Глава 2

Генерал-майор Логинов осторожно загнал машину на переполненную стоянку и выключил зажигание. Мотор умолк, стихло шуршание теплого воздуха в вентиляционных решетках, и окна немедленно начали запотевать. Снаружи сверкал электрическими огнями ненастный октябрьский вечер. С невидимого неба сеялась мелкая противная морось, оседавшая на ветровом стекле микроскопическими капельками, свет фонарей и витрин дробился в мокром асфальте и ложился разноцветными бликами на крыши и капоты автомобилей. Широкая улица сейчас напоминала реку огней – вернее, целых две реки, текущие навстречу друг другу. Та, что была ближе к Андрею Никитичу, сверкала рубиновыми огнями габаритов, а та, что подальше, слепила глаза белыми и голубоватыми пятнами включенных фар.

Спохватившись, генерал выключил свои собственные фары – вернее сказать, фары своего автомобиля, – зажег потолочный плафон и в его скупом желтушном свете с сомнением посмотрел на мобильный телефон, укрепленный в держателе рядом с приборной доской. Его подмывало еще раз позвонить домой, но что он мог сказать жене? Подобные разговоры тяготили его еще с тех пор, как он был зеленым выпускником Рязанского училища ВДВ. В таких случаях женам преподносят одно из двух: либо голую правду, либо более или менее правдоподобную ложь. Подавляющее большинство мужчин предпочитает врать, но Андрей Никитич прибегал ко лжи только в качестве последнего средства, когда говорить правду ему запрещали обстоятельства. Делал он это по двум причинам: во-первых, потому, что не любил врать, а во-вторых, потому, что никогда этого толком не умел. Если бы он во время недавнего телефонного разговора сказал жене, что у него срочное совещание (чему, по идее, было не так уж трудно поверить, ибо подобные вещи с ним действительно случались, и притом частенько), она бы по голосу, даже не видя его лица, поняла, что ее благоверный наводит тень на плетень, и, чего доброго, вообразила бы, что он опять подвергает опасности свое драгоценное генеральское здоровье, собираясь совершить ночной прыжок с парашютом на лес или горы или отколоть еще что-нибудь столь же неподобающее его чину и званию. Виду бы она, конечно, не подала, но распереживалась бы наверняка, а кому это надо?

Поэтому Андрей Никитич сказал правду – без имен, разумеется, ибо тон, которым была назначена встреча, его немного насторожил. Но название ресторана сказать пришлось, и получилось едва ли не хуже, чем если бы он просто солгал, сочинив какую-нибудь басню. Ресторан был из дорогих, и это, наверное, навело госпожу генеральшу на какие-то не очень приятные мысли и подозрения. Во всяком случае, попрощалась она с генералом холодно, и теперь он мучился угрызениями совести, поскольку до сих пор был по уши влюблен в собственную жену и терпеть не мог ее огорчать.

Мысленно обозвав себя слюнтяем, он вынул телефон из гнезда держателя, заблокировал клавиатуру и решительно сунул пластиковый гладыш в карман. Люди как-то ухитряются жить, вообще не замечая проблем наподобие той, которая его сейчас донимает. И ничего, живут! Инженеры, учителя, дворники, бомжи – да кто угодно! А он, боевой генерал, которому по всем понятиям полагается быть этаким громовержцем, слово которого – закон, переживает из-за надутых губ и холодного тона жены. Как будто у него других забот нет! Вышла замуж за военного – терпи. Это как в той немецкой поговорке, согласно которой для женщины главным в жизни являются три «К» – киндер (в смысле, дети), кирха и кухня. Остальное – сугубо мужская прерогатива, и это правильно, и именно так все и должно быть. А то некоторые слишком много воли себе забрали!

От этих несправедливых мыслей терзавшие его угрызения совести не исчезли, а только усилились, и генерал почувствовал, что начинает мало-помалу раздражаться против человека, который в этот поздний час заманил его сюда. Другого времени и места не нашел, конспиратор хренов! Как же, олигарх, занятой человек! Он один на всем белом свете занят делом, а все остальные просто дурака валяют за казенный счет. Небось налоговая прижала или бандиты наехали, вот и вспомнил, что есть у него в силовых структурах свой человек. Пять лет ни слуху ни духу, и вдруг нате вам – нарисовался, хрен сотрешь!

Он снова прислушался к своей совести, но на сей раз та благоразумно помалкивала. Конечно, с Игорем Шапошниковым они съели на двоих не один пуд соли; конечно, фронтовое братство связывает людей покрепче кровных уз, но…

Там, в Афганистане, все они были зелеными мальчишками – вчерашние школьники, студенты, курсанты военных училищ, грубо вырванные из привычного течения беззаботной мирной жизни и брошенные в адское пекло никому не нужной войны с народом, который еще никому и никогда не удавалось победить. Такие вещи сплачивают, спору нет. Но время идет, и с тех пор его прошло уже столько, что на фоне пролетевших лет Афган превратился в мизерное яркое пятнышко, в искру, что мелькнула и пропала, оставив после себя только воспоминания. На протяжении десятилетий жизнь ломала их и гнула, каждого в свою сторону, и пресловутое фронтовое братство давно превратилось в тончайшую нить, в хрупкую скорлупу, хранящую внутри непознаваемые потемки чужой души. Настоящая дружба, как и любовь, рождается в юности; как и любовь, со временем она утрачивает пыл, перестает полыхать и буйствовать, как лесной пожар, превращаясь в сплав привычки, симпатии и уважения – без сомнения, драгоценный и весьма прочный, но начисто исключающий всякие безумства. Генерал ВДВ и крупный бизнесмен могут дружить, но сам черт не разберет, сколько в их отношениях дружбы, а сколько трезвого делового расчета. И не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, что, будучи поставленным перед выбором между старой дружбой и своим высоким положением, любой из них трижды подумает, прежде чем предпочтет первое второму. И дело тут не в одном только эгоизме. Каждый из них давно не сам по себе, от каждого зависят судьбы и даже жизни множества других людей, и любой риск в такой ситуации должен быть сведен к минимуму.

Генерал Логинов знал, что, подслушав его мысли, очень многие назвали бы его старым бездушным циником. Дружба превыше всего – так принято считать, и мало кто отважится вслух оспорить это утверждение. Но на самом-то деле оно – не что иное, как один из лозунгов, которые умные люди тысячелетиями придумывали затем, чтобы ловчее вертеть миллионными массами доверчивого дурачья. «Дойчланд юбер аллес» – «Германия превыше всего», – объявили нацисты, и дурачье, напялив стальные каски, отправилось умирать и убивать. «Свобода или смерть», – твердили революционеры, и дурачье гибло на баррикадах, своими руками добывая себе полуголодное прозябание под властью жестоких диктаторов. «Любовь дороже жизни», – в незапамятные времена брякнул какой-то недоумок, и другие недоумки, которые еще не нюхали ни настоящей жизни, ни настоящей любви, режут себе вены, травятся и прыгают с крыш, не вспоминая при этом ни о Родине, которая превыше всего, ни о друзьях, ни о свободе, которую они могли бы добыть, затеяв еще какую-нибудь революцию.

Дружба превыше всего… Миллионер Шапошников этого не говорил, но это подразумевалось. И генерал-майор Логинов, бросив дела и огорчив жену, помчался на зов, потому что за дружеским предложением встретиться и, как встарь, распить на двоих бутылочку-другую, несомненно, скрывалось что-то куда более серьезное, чем обычные мужские посиделки.

Андрей Никитич распахнул дверцу и выбрался из теплого салона на сырой, поблескивающий, как шершавая шкура гигантского морского змея, асфальт стоянки. Лица коснулось сырое холодное дыхание осени, волосы на голове сразу стали влажными от сыплющейся с невидимого неба мороси. Логинов запер машину и заторопился к ярко освещенному крыльцу заведения, гадая, что все-таки могло понадобиться от него другу Игореше спустя долгие пять лет, в течение которых они не общались.

Вопрос был не праздный. В самом деле, что может понадобиться долларовому миллионеру от генерал-майора ВДВ? С его деньгами он может сам решить любую проблему, задействовав в своих целях кого-то более сговорчивого и менее щепетильного, чем Логинов, навсегда застрявший в генерал-майорах благодаря своей прямолинейности и принципиальности (или, говоря словами его недоброжелателей, тупости и упрямству). Андрей Никитич не имеет никакого отношения ни к спецслужбам, ни к тыловым снабженческим структурам; все, чем он располагает, – это несколько тысяч лихих ребят в голубых беретах. Да и те не его собственность, не холопы, которыми он может распоряжаться по своему усмотрению, а всего лишь подчиненные. Он им не хозяин и не бог, а командир, и, если господину олигарху понадобилась, скажем, небольшая личная армия для войны с кем-то из конкурентов, он явно обратился не по адресу. Или дружище Игорек изменился настолько, что искренне уверовал в то, что купить можно кого угодно?

Поднимаясь по отделанным натуральным полированным гранитом ступенькам широкого пологого крыльца, генерал решил больше не ломать голову над вопросами, ответы на которые дожидались его за зеркальными дверями ресторана. Не стоит загодя портить себе удовольствие от встречи со старым боевым другом. Если выяснится, что друг, как в песне, «оказался вдруг», тогда разговор у них будет короткий. А что, если Шапошников просто соскучился? В конце концов, в его окружении вряд ли найдется хотя бы один человек, которому от него ничего не нужно, с которым можно просто посидеть и выпить, болтая о пустяках. При его капиталах каждый надеется получить от общения с ним какую-то свою выгоду, и в этом бывшему старшему сержанту ВДВ Шапошникову можно только посочувствовать…

Нетерпеливым движением отстранив кинувшегося открывать дверь дюжего швейцара, генерал прошел в сверкающий отраженными в зеркальных поверхностях огнями вестибюль. Здесь пахло дорогим табаком и тонкой пищей, из занавешенного тяжелой портьерой широкого проема, ведущего в обеденный зал, доносилась негромкая струнная музыка. Это было хорошо; больше всего Андрей Никитич не любил кабаки именно за чересчур громкую и безвкусную, вот именно кабацкую, музыку. Впрочем, Шапошников имел полную возможность выбирать, и выбрал местечко, наиболее соответствующее его насущным потребностям, – пусть дорогое, но уютное и позволяющее беседовать, не надрывая при этом глотку.

В зале оказалось много света, хрусталя, позолоты, крахмальных скатертей и мраморных колонн. Огни люстр и свечей отражались в полированном мраморе и тысячами бриллиантовых искр вспыхивали в хрустале. Играл струнный квартет; миловидная, хотя и несколько анемичная скрипачка была одета в строгое длинное платье траурного черного цвета и щеголяла минимумом макияжа, но Андрею Никитичу ее вид почему-то показался даже более развратным, чем у полуголой стриптизерши. Немногочисленная, шикарно одетая публика вела себя сдержанно и в высшей степени пристойно, вышколенные официанты беззвучно и ловко лавировали между столиками. Вокруг благородно поблескивало и деликатно позвякивало о фарфор массивное столовое серебро; потолок, сплошь позолоченная лепнина и фрески, маячил где-то в недосягаемой высоте. Генералу Логинову, который приезжал в Москву из дивизии не чаще раза в год и не дольше, чем на неделю, да и то по настоянию жены, утверждавшей, что для них обоих это единственный способ не одичать и не обрасти мохом, все это больше напоминало какой-то театр или зал для торжественных приемов, чем место, где люди утоляют голод и жажду.

К нему подошел метрдотель – черно-белый, как пингвин, очень солидный. Он был лет на десять старше генерала и, как и швейцар в вестибюле, щеголял военной выправкой, говорившей о строевом, кадровом прошлом. Андрея Никитича слегка перекосило: хороша же все-таки страна, вчерашние защитники которой вынуждены идти в лакеи, чтобы прокормиться! – но он привычно сдержался, тем более что выправка – это еще не военный билет; она – просто элемент внешности, а внешность бывает обманчива.

– Я могу помочь? – глубоким басом прогудел метрдотель. У него была блестящая бледная лысина и тронутые благородной сединой бакенбарды.

– Вероятно, – сдержанно сказал ему генерал. – У меня здесь назначена встреча. Моя фамилия Логинов.

– Да, меня предупредили, – сверкнув лысиной, утвердительно наклонил голову метрдотель. – Прошу вас, кабинет номер четыре.

Рука в белоснежной перчатке указала куда-то вправо, и, повернув голову, Андрей Никитич увидел ряд занавешенных синими портьерами проемов в стене – входы в отдельные кабинеты. По сторонам проема, помеченного золоченой цифрой «четыре», сложив руки поверх причинных мест и расставив для устойчивости ноги, торчали два дюжих молодца гренадерского роста, с каменными плечами и чугунными физиономиями, на которых, казалось, можно было ровнять гвозди. «В Чечню бы вас, обломов тамбовских», – подумал Андрей Никитич, направляясь в ту сторону.

Его маневр не остался незамеченным. Один из охранявших кабинет мордоворотов, не меняя выражения лица, всмотрелся в генерала, потом зачем-то заглянул к себе в ладонь – не иначе, сверился со спрятанной там фотографией – и, повернув голову, сказал что-то своему коллеге. Тот молча покинул пост, чуть сдвинул в сторону закрывавшую вход портьеру и мгновение стоял к генералу спиной – по всей видимости, докладывал хозяину о прибытии гостя. Затем все так же молча вернулся на свой пост, опять сложил руки поверх причинного места и застыл, как выключенный робот, которого очень напоминал полным отсутствием мимики.

Наблюдая все эти манипуляции, Андрей Никитич потихонечку раздражался. Он был почти уверен, что сейчас его начнут обыскивать на предмет припрятанного оружия, и приготовился дать наглецам достойный отпор, но охранники явно были заранее проинструктированы и не сделали ничего, что могло бы причинить вред их драгоценному здоровью. Один из них так и остался стоять столбом, а другой молча отодвинул портьеру, пропуская генерала в кабинет.

Логинов вошел. Шапошников поднялся ему навстречу – все такой же высокий и широкоплечий, с длинной фигурой профессионального волейболиста. Его нисколько не поредевшая шевелюра была уложена волосок к волоску, широкий улыбчивый рот знакомо разъехался до ушей, демонстрируя отменные зубы. Вокруг серых глаз собрались веселые морщинки, но взгляд старого друга показался генералу совсем не веселым, а, напротив, усталым и озабоченным, а может быть, и тревожным.

Они обменялись крепким рукопожатием, а потом, помедлив секунду, обнялись. Ладонь у Шапошникова, несмотря на его капиталы, всякие там маникюры, джакузи и прочие атрибуты сладкой жизни, как и раньше, была твердой и давила, как стальные тиски. Ладонь генерала Логинова ей ни в чем не уступала, и, когда эти ладони захлопали по обтянутым дорогими пиджаками широким спинам, один из охранников снова заглянул в кабинет – видимо, доносившиеся оттуда звуки слишком напоминали пистолетные выстрелы, чтобы спокойно их игнорировать.

Кончив обниматься, они уселись за стол. Генерал окинул взглядом поле предстоящего сражения и одобрительно хмыкнул: стол не то чтобы ломился, но и недостатка в провианте и горюче-смазочных материалах тут не наблюдалось. Особенных кулинарных изысков с непроизносимыми названиями, о которых ни один нормальный россиянин не знает, как и, главное, зачем их употреблять внутрь, не наблюдалось тоже; еда была сравнительно простая, сытная и, судя по запаху, хорошо, вкусно приготовленная. Графинчик с водкой густо запотел, темный янтарь коньяка выгодно контрастировал с жизнерадостной желтизной лимона, черная и красная икра, крупная, как картечь, лоснилась в хрустале, суля усладу языку и нёбу, и рыба, которая ее наметала, была тут как тут, обложенная лимоном и зеленью, с золотистой хрустящей корочкой и с маслиной во рту. У Андрея Никитича началось обильное слюноотделение, а Шапошников уже вынул из графина негромко звякнувшую пробку и до краев наполнил рюмки прозрачной божьей слезой.

– Я за рулем, – понимая, насколько глупо и неуместно это звучит, заявил Логинов.

– Дурак, что ли? – немедленно отреагировал Шапошников. Сказано это было в духе лихой армейской молодости. Подобный тон плохо вязался с известным всей России образом миллионера Шапошникова – начинающего политика, знатока и ценителя изящных искусств, мецената и где-то даже филантропа. На генерала Логинова от этих слов повеяло ностальгическим ароматом солдатской казармы и пыльных афганских дорог, но он тут же взял себя в руки, задавшись вопросом: интересно, как долго Игорек репетировал перед зеркалом этот давно забытый образ, из которого вырос так же безнадежно, как из детских ползунков? – Если ты, старый пингвин, отправляясь на встречу с армейским другом, да не куда-нибудь, а в кабак, сам уселся за руль, в этом никто, кроме тебя, не виноват. Думать надо головой, а не ж…! А в нее, родимую, засунь свой руль, там ему самое место… Ну, чего вылупился? Денег на такси нет? Не проблема, мои ребята тебя отвезут. Рюмку взял, живо! Я что, непонятно выразился?

– Есть, товарищ старший сержант, – посмеиваясь, сказал генерал и взял скользкую от ледяной испарины рюмку.

– Ну, со свиданьицем, – провозгласил Шапошников.

– Дай бог, не последняя, – поддержал его генерал.

Они выпили за встречу и практически сразу же по инициативе господина олигарха, решившего, по всей видимости, твердо держаться в образе и объявившего, что между первой и второй промежуток небольшой, накатили еще по одной – за дружбу. После третьей рюмки, выпитой по традиции молча и не чокаясь – за тех, кого с нами нет, – у Андрея Никитича начался легкий приятный шум в ушах. В животе потеплело, на душе воцарились мир и спокойствие. Голова у него при этом оставалась ясной, и он твердо рассчитывал, что такое положение вещей сохранится до конца разговора, поскольку умел блюсти свою норму и пьянел по-настоящему только тогда, когда сам этого хотел. А сегодня, что бы там ни имел в виду Шапошников, бесшабашная холостяцкая попойка в планы генерала Логинова не входила.

Поэтому, с удовольствием утолив первый голод, он откинулся на спинку кресла и, глядя на Шапошникова поверх уже утратившего торжественный лоск сервировки, основательно пощипанного и разоренного стола, сказал:

– Ну?

– Прошу прощения? – вопросительно приподнял бровь Шапошников, нанизывая на вилку сочащийся прозрачным жирком ломтик семги.

– И правильно делаешь, – проворчал генерал. – Хватит ваньку валять, гражданин Шапошников! Если ищешь кого-то, кто глупее тебя, посмотри среди своих охранников, а за этим столом таких овощей нет. Ежу понятно, что у тебя ко мне дело, причем, как я понимаю, срочное. А вот какое именно – этого я, хоть убей, в толк не возьму.

Шапошников прожевал семгу, заел ломтиком лимона, вытер губы салфеткой и невесело усмехнулся.

– Да, – сказал он, – вижу, политесу в ВДВ по-прежнему не учат. Или учат, но некоторые оказываются к этой науке невосприимчивы. Потому, наверное, до сих пор в генерал-майорах и ходят.

– Давай не будем трогать воинские звания… товарищ старший сержант, – предложил генерал. – Конечно, ты запросто можешь подарить кому следует парочку породистых щенков и наутро проснуться генералом армии, если не маршалом. Но, пока этого не произошло, блюди субординацию и не уклоняйся от ответа.

– А не то?..

– А не то по уху схлопочешь, и никакая охрана тебе не поможет.

Шапошников ненадолго задумался. Вид у него теперь был не просто озабоченный, а прямо-таки мрачный, и Андрей Никитич почти пожалел о своем вопросе. Впрочем, жалеть было бессмысленно, потому что ответ рано или поздно прозвучал бы все равно, независимо от того, спрашивал генерал Логинов о чем-нибудь или нет.

– Пожалуй, ты прав, – подтверждая эту догадку, произнес Шапошников, – тянуть незачем. Дело есть, и оно действительно срочное. Причем настолько, что каждая минута на счету. Если не каждая секунда.

– Тогда ближе к сути, – предложил генерал.

– Суть проста, – услышал он в ответ. – Видишь ли, сегодня около полудня пропал Душман.

– То есть как это «пропал»? – опешил Андрей Никитич. – Давай-ка поподробнее.

– Изволь, – сказал Шапошников и начал рассказывать.

Уже на второй минуте этого рассказа генерал Логинов наконец понял, что могло понадобиться господину олигарху от генерала ВДВ, но, увы, не испытал от наступившей ясности ни малейшего удовольствия.

Перед неказистым одноэтажным зданием штаба резко затормозил командирский «уазик», имевший такой вид, словно только что вернулся с ралли по бездорожью или был извлечен из болота. Грязь покрывала его борта бугристыми наростами, и сквозь ее густой слой едва пробивался свет включенных фар. Неутомимые «дворники» протерли на ветровом стекле два мутноватых полукруглых окошка, из-под серовато-коричневых потеков на дверце едва проступала эмблема ВДВ. Возобновившийся дождь лениво постукивал по мокрому тенту, капли воды собирались вместе и сползали по оконным стеклам медленными ручейками, торя в грязи извилистые дорожки.

Водительская дверца распахнулась так энергично, словно изнутри по ней с силой ударили ногой. Эта самая нога, обтянутая штаниной камуфляжной расцветки, которая была заправлена в высокий армейский ботинок приблизительно сорок шестого – сорок седьмого размера, высунулась наружу и утвердилась на мокром асфальте, оставив на нем рыжий глиняный отпечаток. Глина неровной, отваливающейся коркой покрывала ее почти до середины голени, красноречиво свидетельствуя о том, что водитель «уазика» поровну делил со своим железным конем тяготы и лишения воинской службы.

Вслед за ногой из салона не без труда выбрался ее владелец – двухметрового роста мужчина с могучей фигурой и хмурым, словно вырубленным из твердого темного камня, лицом. На нем был пятнистый камуфляжный комбинезон, в вырезе которого виднелся бело-голубой полосатый треугольник десантной тельняшки. Приглядевшись, можно было рассмотреть на мятых полевых погонах темно-зеленые майорские звезды; широкую, выпуклую, как наковальня, грудь перекрещивали ремни портупеи и полевой сумки, на боку висела тяжелая исцарапанная кобура. Стоя одной ногой на асфальте, а другой в кабине, майор достал из салона и нахлобучил на коротко стриженную, русую с проседью голову голубой десантный берет. Это было сделано одним движением, но берет сразу сел как положено, с лихим креном на правый борт и так, что кокарда оказалась точно над переносицей.

Лежавший на пассажирском сиденье автомат зацепился ремнем за рукоятку переключения передач. Хмурый гигант раздраженно дернул, машину качнуло; не имея ни малейшего желания добывать новый ремень взамен лопнувшего и объясняться с начальством по поводу нанесенных казенному автомобилю повреждений, майор потрудился снять ремень с рычага, извлек наконец автомат из салона и с пушечным громом захлопнул дверцу.

– Каким ты был, таким остался, орел степной, казак лихой, – пробормотал генерал Логинов, наблюдавший за этой сценой из окна.

– А что ему сделается? – пожал плечами командир части полковник Миронов. – Ти-Рекс – он и есть Ти-Рекс.

Генерал задумчиво покивал. Быком майора Быкова не пытались звать уже давно – это прозвище ему совершенно не подходило, поскольку с упомянутым животным Романа Быкова, помимо фамилии, роднили разве что недюжинная сила и упорство. Конечно, Ти-Рекса, сиречь тираннозавра, майор ВДВ Быков тоже напоминал мало – ну, разве что в ярости, когда бывал практически неотличим от этого ископаемого ящера, наводя на окружающих такой же ужас, как тот на мелкую травоядную шушеру юрского периода. Но прозвище, данное каким-то особо впечатлительным и сравнительно начитанным солдатом, прилепилось к нему намертво и пошло кочевать за майором из гарнизона в гарнизон. Оно было при нем, когда ему присвоили очередное звание, и спустя два года, когда подполковник Быков опять стал майором, прозвище осталось с ним. Так он до сих пор с ним и ходил, и генералу было приятно убедиться, что есть вещи, которые не меняются.

Сунув под мышку автомат, майор хмуро покосился на стоящий у крыльца штаба «уазик» – точно такой же, как у него, и даже с такой же эмблемой, разве что намного новее и чище. Привинченный к бамперу регистрационный номер был ему незнаком, за рулем скучал водитель – тоже незнакомый, нездешний. Быков подумал, не расспросить ли ему этого типа – кто приехал, зачем и по какому случаю, – но решил не тратить попусту время, тем более что все и так было ясно как белый день. Машина, судя по номеру, пришла из штаба дивизии, и, если сопоставить это событие с полученным им приказом, бросив все, незамедлительно прибыть к командиру части, картинка получается простая и безрадостная. Скорее всего, это явился военный прокурор – явился, несомненно, по душу майора Быкова, который наконец-то допрыгался к вящей радости некоторых сослуживцев. Что ж, сколь веревочке ни виться… Конечно, уходить из армии не по своей воле обидно, а садиться в тюрьму из-за какого-то слизняка в погонах обиднее вдвойне, но вряд ли сотрудник военной прокуратуры станет интересоваться мнением майора Быкова по данному вопросу. Ну и черт с ними со всеми! Все равно то, чем он сейчас занимается, – это не служба, а какое-то околачивание груш…

Он вошел в штаб. Притянутая сильной пружиной тяжелая дверь гулко, как старинная пушка, бахнула у него за спиной. «Прощальный салют», – подумал он и, поднявшись по скрипучим деревянным ступенькам коротенького лестничного марша, толкнул внутреннюю дверь, что вела в коридор.

Посыльный, скучавший около укрепленного на стене телефонного аппарата, отдал ему честь. Быков небрежно отсалютовал в ответ и сердито протопал мимо, оставляя на только что вымытом линолеуме рыжие ошметки глины. Автомат висел у него за плечом дулом вниз, как охотничья двустволка. От него ощутимо пахло пороховой гарью. «Только что с полигона», – сообразил посыльный, с неудовольствием глядя на принесенную майором грязь. Он подумал, что стоило бы сделать Ти-Рексу замечание по этому поводу, и тихонько хихикнул: мысль показалась ему забавной, как иногда, особенно в пьяном виде, кажется забавной идея сплясать гопака на перилах балкона или пободаться с груженым самосвалом.

В пустом коридоре громко стукнула закрывшаяся за майором дверь туалета, и почти сразу стало слышно, как в жестяное дно раковины ударила сильная струя воды. «Теперь еще и раковину загадит», – со вздохом подумал посыльный. Впрочем, по-настоящему он не имел ничего против того, чтобы прибрать за вернувшимся с дальнего полигона Ти-Рексом: у курсантов учебного центра майор Быков пользовался большим уважением, которым, к слову, никогда не злоупотреблял.

Услышав гулкий удар входной двери, генерал Логинов отвернулся от окна и заранее растянул губы в приветливой улыбке. В этой улыбке содержалась изрядная доля фальши: Быкова Андрей Никитич уважал и любил, но чувствовал себя перед ним виноватым, и это была та самая ложка дегтя, что способна испортить бочку отборного меда. Где-то в коридоре стукнула дверь; прошла минута, затем другая, третья, а Быков все не появлялся. Генерал погасил ненужную улыбку и вопросительно посмотрел на хозяина кабинета.

– Ти-Рекс, – повторил полковник таким тоном, словно это все объясняло.

По прошествии показавшихся генералу вечностью пяти минут в дверь резко, отчетливо постучали. Она распахнулась, и на пороге, заполнив весь дверной проем своей громоздкой фигурой, появился майор. Пригнув голову, чтобы не оцарапать макушку о притолоку, он шагнул в кабинет и остановился, глядя на генерала Логинова спокойно и равнодушно, словно его появление здесь было вещью вполне обыкновенной и уже успевшей слегка надоесть. Штанины майорских брюк были мокры выше колена, но чисты, а ботинки сверкали, как парочка антрацитовых зеркал, распространяя по кабинету тяжелый запах сапожного крема. К этому казарменному амбре примешивался резкий запах жженого пороха, исходивший, несомненно, от висевшего у Быкова за спиной автомата. Майора вызвали с дальнего полигона, где он дрессировал пополнение, пытаясь превратить вчерашних школьников в солдат, и скорость, с которой он оттуда добрался, полностью оправдывала пятиминутную задержку, понадобившуюся ему, чтобы привести себя в порядок. Полковник Миронов был прав: Ти-Рекс при любых обстоятельствах оставался Ти-Рексом – образцовым боевым офицером-десантником, место которому было где угодно, только не в этой захолустной учебке.

– Товарищ генерал-майор, – деревянным голосом заговорил Быков, отчетливо взяв под козырек, – разрешите обратиться к товарищу полковнику!

Генералу удалось сдержать болезненную гримасу.

– Обращайтесь, – разрешил он.

– Товарищ полковник, – повернувшись к Миронову, снова завел уставную волынку Ти-Рекс, – майор Быков по вашему приказанию прибыл!

Полковник зачем-то дослушал рапорт до конца, как будто рассчитывал, что Быков, как зеленый новобранец, вместо «прибыл» скажет «явился», и тогда его можно будет поправить: дескать, являются черти, да и то с большого перепоя. Лицо его при этом выражало странную смесь тоски и недоумения: такое поведение майора явно было ему в новинку, и он ожидал от своего подчиненного какой-нибудь выходки.

– Вольно, – сказал он, оставив свои вопросы и опасения при себе, а потом повернулся к генералу: – Так я вас оставлю, Андрей Никитич?

– Да, будь так добр. Извини, что я тебя, как лиса того зайчишку, из твоей избушки выживаю…

– Нет проблем, товарищ генерал. Так я готовлю приказ?..

Логинов почесал переносицу.

– Готовь, – кивнул он. – Только подписывать погоди. Послушаем сперва, что товарищ майор нам скажет.

Быков выслушал этот обмен репликами, не дрогнув ни единым мускулом лица. Он шевельнулся, только когда понадобилось освободить полковнику проход, после чего снова замер в полной неподвижности, напоминая выполненную в натуральную величину модель идеального солдата – правда, в мокрых штанах и с подмоченной репутацией, но первое было простительно и поправимо, а во втором не было его вины.

– Ну, здравствуй, Роман Данилович, – сказал Логинов, когда они остались одни.

– Здравия желаю, товарищ генерал-майор.

Генерал тяжело вздохнул.

– Будет тебе дуться, – сказал он. – Что ты, ей-богу, как ребенок?

– Никак нет, – отчеканил Быков. – Не как ребенок. Огреб-то я, как вам известно, не по-детски.

– Будет, будет, – повторил Логинов. – Ты знаешь, я сделал для вас все, что мог. Если бы…

– Да, – с едва уловимой горечью в голосе перебил майор, – если бы. Если бы каждый из нас в тот день находился на своем месте, ничего бы не случилось. Ребята не вляпались бы в эту тухлятину, а если бы и вляпались, ты бы им поверил и не дал в обиду. Но никаких «если» не было, а было то, что было.

– Было и быльем поросло, – сказал генерал.

– Не для меня. И тем более не для моих ребят.

– Ну, хватит, Роман! – раздраженный как правотой майора, так и собственным бессилием, резко произнес Логинов. – Кто старое помянет, тому глаз вон!

– Об этом я и говорю, товарищ генерал-майор, – все тем же деревянным голосом согласился Быков. – Что было, того больше нет. Какой я вам теперь Роман? Гвардии майор Быков… пока что. Полагаю, ненадолго. Прикажете сдать оружие?

Не ожидавший такого поворота беседы Логинов слегка опешил.

– Чего? Какое оружие? Зачем? Ты что, пьяный?

– Никак нет. Так я не арестован?

Логинов слегка опустил взгляд, сосредоточив свое внимание на руке майора, сжимавшей ремень автомата. На костяшках пальцев темнели едва начавшие подживать характерные ссадины.

– А что, – снова поднимая глаза, спросил он, – есть за что?

– Всегда найдется за что, – сказал Быков. – Даже когда не за что, все равно найдется.

Несмотря на этот дерзкий намек на дела давно минувших дней, майор неуловимо переменился. Он по-прежнему стоял навытяжку, глядя прямо перед собой, но Андрей Никитич знал его как облупленного и отлично видел, что у него отлегло от сердца. «Опять накуролесил», – подумал он, не испытав при этом никаких особенных эмоций: ТиРекс – он и есть Ти-Рекс.

– Не понимаю, о чем ты, – слегка покривив душой, сказал он. – У меня к тебе дело, и если тебя кто и собирается арестовать, то, уж поверь, не я.

– Ага, – слегка отмякнув, позволил себе еще одно неуставное высказывание Быков. – А я-то думал… Ну, ладно. Значит, со временем из сопляка может получиться толк.

Генерал снова покосился на его кулак, но руки Быкова уже были опущены по швам, и ссадины на костяшках пальцев скрылись из вида. Все было ясно. Педагогические методы майора всегда представлялись Андрею Никитичу сомнительными с общепринятой точки зрения, но зато действенными и эффективными. Понапрасну он рук не распускал и если давал кому-то отведать своего пудового кулака, то исключительно по необходимости, в тех редких случаях, когда был уверен, что иные меры воздействия бесполезны. Ход его мыслей был прост и неоспорим: на войне солдат должен быть солдатом, безо всяких «почти» и «более или менее», потому что в один прекрасный день от него, может статься, будет зависеть выполнение боевой задачи и жизни товарищей. И если есть в нем слабина, червоточинка, которую не удается удалить ни словами, ни нарядами вне очереди, приходится ее из него выбивать. Ведь плохой солдат – не бракованный шуруп, который можно в любое время заменить другим. Тем более что другой может оказаться таким же или еще хуже. И что тогда? Отправить сопляка, который боится впервые в жизни шагнуть в пустоту за порогом десантного люка, домой, к маме? О, это был бы прецедент, после которого Вооруженные силы прекратили бы свое существование, самое большее, через год…

– Ты поаккуратнее все-таки, – сказал он. – Не хватало тебе еще неприятностей с Комитетом солдатских матерей…

– А при чем тут солдаты? – пожал могучими плечами Быков. – Так, заступил один чудак дежурным по части. Проверял посылки, которые в роту пришли, ну и… Тут конфеткой угостится, там ему коробка зефира приглянется или пачка сигарет… Что ж мне, рапорт на него составлять, что ли? Он ведь не клептоман, а просто салага, да к тому же из детдома. Привык, что все общее, да и конфет этих отродясь досыта не ел, вот и повело кота за салом…

– А если б он на тебя рапорт настрочил? – спросил Логинов.

– Так ведь не настрочил же, как я понимаю. Я другого не пойму: зачем это я вам понадобился? Дело… Для дела я, согласно заключению дисциплинарной комиссии, теперь не гожусь: недостаточно выдержан и благонадежен, склонен к подрыву дисциплины, партизанщине и рукоприкладству в отношении старших по званию…

– Если бы дисциплинарная комиссия внесла в заключение последний из перечисленных тобой пунктов, ты бы сейчас не новобранцев муштровал, а вшей в камере давил, – напомнил генерал.

– И я даже знаю, кого должен за это благодарить, – подхватил Быков. – Спасибо, товарищ генерал-майор! Земной вам поклон – и от меня, и от ребят… И еще спасибо, что не пришили нам какой-нибудь там… этот… геноцид!

– Слушай, – потеряв терпение, сдержанно вспылил генерал, – ты чего ко мне привязался, а? Ко мне-то у тебя какие претензии? Если так обижен на армию, кто тебе мешает снять погоны? А если недоволен Россией, так в любой другой точке света твоим талантам найдется достойное применение. Чего ты от меня хочешь – чтобы я время вспять повернул? И сядь ты, наконец, шея болит на тебя смотреть!

Быков немного помолчал, потом фыркнул, хмыкнул и сел, поставив автомат между колен. Старый полумягкий стул придушенно скрипнул под его тяжестью. Генерал тоже уселся, заняв место хозяина кабинета, и придвинул к себе пепельницу. Движения у него были немного порывистые, и Быков, за прошедшие годы не утративший наблюдательности, это заметил.

– Ну, всё, всё, остынь, ваше превосходительство, – сказал он. – Гляди-ка, обиделся! Ничего, переживешь. Нам, поди, обидней было. Давай выкладывай, с чем пожаловал.

– Есть работа, – закуривая, сказал Андрей Никитич. – Причем как раз по твоей части. Вчера пропал один человек. Его надо найти.

– Ничего себе – по моей части! – насмешливо фыркнул майор. – Я тебе кто – милиция? ФСБ? Служебно-разыскная собака?

– Ты разведчик, – сказал генерал. – Причем хороший – как раз такой, какой нужен.

– Надо же, вспомнили! А ничего, что я два с половиной года не в разведку ходил, а учил новобранцев отличать правую ногу от левой?

– Думаю, ничего, – сказал Андрей Никитич. – Тем более что выбора у нас все равно нет.

– У кого это у вас?

Генерал вздохнул.

– Информация секретная, Роман Данилович, – сказал он. – Ее огласка, независимо от того, насколько широкой она будет, может привести к крайне нежелательным последствиям…

– Например?

– Например, третья чеченская.

– Хорошо, что не мировая. Что ж, боишься, что я пойду трепаться, – не говори. Поищи кого-то более надежного… Не понимаю, кстати, почему с таким серьезным делом ты явился ко мне. В России столько силовых структур…

– И любая из них может быть причастна к исчезновению нашего клиента. А у тебя, – генерал усмехнулся, – у тебя алиби. Ты во время похищения торчал на полигоне в тысяче километров от места происшествия. Кроме того, этот человек – бывший десантник и мой личный друг. Мы вместе прошли Афган, и…

– Вот с этого и надо было начинать, – перебил его Быков. – Валяй излагай.

– То есть ты согласен?

– А ты сам-то как думаешь? Что бы ты сам ответил на моем месте – что хочешь и дальше торчать тут, в учебке, и гадать, сколько твоих курсантов доживет до дембеля?

– Хорошо, – сказал Андрей Никитич, постаравшись произнести это как можно сдержаннее, чтобы по голосу не было понятно, насколько это в самом деле хорошо. – Тогда перейдем к делу.

Он расстегнул привезенный с собой портфель, вынул оттуда большой конверт из плотной бумаги, выудил оттуда и положил на стол фотографию Расула Магомедова.

– Вот человек, которого ты должен найти, – сказал он.