Тожесть. Сборник рассказов

Катя

На часах опасливо замигало. 18.32. Катя обтерла рукой зеркало, мельком бросила на себя взгляд и тут же отвела. После обжигающего душа она стала красной и распаренной, глаза блестели лихорадочно, кончики пальцев сморщились, как у старухи. Поливать себя кипятком в первом триместре – та ещё забава, но удержаться Катя не смогла.

Вода била по плечам, отскакивала брызгами, пар окутывал тело, забивался в нос и рот, слепил глаза. Катя хватала воздух, пульс стучал в каждой клеточке тела, и она чувствовала себя защищено. Горячо, душно, щекотно и спокойно. Как нигде больше. Как ни с кем. И пахло здесь ментолом и ромашкой, ванилью и мятой, чем угодно, только не манго. Никакого сраного манго. Никогда.

Будильник, который она притащила с собой в ванну, запиликал в половине седьмого. Катя досчитала до пятидесяти и выключила воду. Стылая тишина ударила по ушам. Катя перелезла через бортик, распаренные ступни обожгло ледяным кафелем, и принялась методично обтирать себя полотенцем.

Она безжалостно скребла по ногам – лодыжки ещё худые, бедра пока упругие; по ягодицам – ни единой ямочки целлюлита; по животу – плоский, да что же ты сволочь такая, плоский? Вверх по набухшей груди, по потемневшим соскам, и дальше – шею, руки, в конце спину, пропустив полотенце через плечо и подмышку.

Катя привыкла считать своё тело, если не идеальным, то близким к тому. Часы в зале, километры, накрученные по дорожкам бассейна. Диета, детокс, массажи и обертывания. Все, чтобы быть ровней. Все, чтобы быть идеальной. А теперь единственное, о чем она могла мечтать, так это разойтись в боках, отрастить огромную грудь, арбузом надуть живот. Лишь бы внешнее наконец подтвердило внутренне. Но куда там. Тело, привыкшее к строгости, не желало набирать вес.

Катя бросила на себя взгляд и отвернулась с отвращением. Потом обтерла лицо тоником, так же не глядя, смазала кремом, и голая вышла в комнату.

Когда-то квартира вызывала в ней неудержимые приступы возбуждения. Стоило только ступить на холодный паркет, вдохнуть запах мужского парфюма – горечь и строгость, табачные нотки, немного дерева, увидеть, как поблескивает в темноте подвешенный на стену велосипед, стоимостью в приличную машину, и тут же хотелось стащить с себя одежду, вышагнуть из упавших на пол трусиков, разбежаться и прыгнуть, точно зная, что сильные руки поймают, притянут, сожмут.

А потом они будут лежать на холодном паркете, обмякшие и потные, как после стремительного кардио, а по телу разольется кристальная пустота. И четверть часа ей не придется держать лицо, отбивать колкости, выдумывать свои, жестко защищая границы. Не потому что ей этого хочется, а потому что он так любит. Потому что у них так заведено.

Они жили под гнетом негласных правил, так в их мире сохранялся тот самый мир. Овсянка на воде на завтрак, быстрый секс, если нет тренировки, работа для головы до обеда, на обед много белка, говорить об успехах, смеяться коротко и зло над неудачами, чужими, разумеется. Про свои ни слова. Свои Катя научилась быстро выплакивать под контрастным душем. Еще быстрее, чем доводить Глеба до короткой, но сильной разрядки, как он любит – молча, без одеяла, но закрыв глаза.

Она всему научилась, все смогла. С первого дня, как увидела его на подготовительных и решила, что он, широкий в плечах, узкий в бедрах, с серьезными глазами цвета графита и какой-то абсолютно детской улыбкой, будет ее. Когда эта улыбка исчезла, Катя не заметила. Спохватилось, но было поздно.

Поздно. Слово ее преследовало. Поздно учиться говорить с человеком, который приходит каждый вечер домой, чтобы утром уйти из дома. Поздно быть ему родной. Поздно искать в нем родного. Поздно узнавать, какой он на самом деле. Поздно рассказывать ему, какая на самом деле она. Даже ребенка рожать ему поздновато уже, не обманывай себя, глупая.

Детей Катя не любила. Чужих еще может быть. Племянников всяких, крестников, соседских карапузов. Когда можно умильно сюсюкать полчаса, а потом бежать домой, выдохнуть в лифте, слава Богу, что это не моя проблема. Катя дорожила своим подтянутым телом и свободой, которую даровала ей бездетность.

Осознание, что свобода эта принадлежит не только ей, но и ему, пришло сразу после свадьбы. Они вернулись с берегов теплого океана загоревшие, но чуть уставшие друг от друга. Держать лицо круглые сутки оказалось утомительно, раздражение разлилось между, запачкало все, даже простыни, которые их никогда не подводили. Катя выдохнула, когда Глеб уехал на работу, плюнув на джетлаг, и совсем не расстроилась, когда позвонил, мол, задержится допоздна. Весь день заказывала новые полотенца и коврики, выбирала шторы в спальню, решала, не передвинуть ли кухонный стол к окну. Глеб приехал, когда она уже спала. Завалился в постель. От него пахло уставшим телом и спелым манго, которые они привезли в подарок ребятам.

– Ты долго, – шепнула она, утыкаясь ему в плечо.

– К Янке заехал, – буркнул он и почти сразу добавил. – Фрукты завез. Испортятся же.

В этой поспешности, в тоне, с которым он начал оправдываться, хотя никогда прежде и не думал, уезжая без предупреждения, забывая про свидания и билеты в кино, скрывалось признание. Катя до утра смотрела в потолок, судорожно соображая. Перед глазами стояла Янка – полноватая в бедрах, растрепанная, с вечно просящим взглядом. Не прогоняйте меня, не обижайте, не смейтесь, я просто постою рядом, будто одна из вас. И ведь они позволяли ей! Пять лет учебы и после. Прощали глупости, несуразности, косяк этот подзаборный на выпускном. Неужели она решилась? Столько времени смотрела издалека, не пробовала даже вступить в борьбу, а тут решилась?

Когда утро хлынуло в спальню через щелки жалюзи, Катя приняла два решения. Шторы будут насыщенно бежевые, почти песочные, тут солнечная сторона, получится красиво. Ну а Янка… Черт с ней, с дурой этой. Даже если что-то вчера случилось, уже наступил новый день. Новый день новой жизни.

Жизнь эта пошла своим чередом. Глеб работал в офисе, Катя – дома. По вечерам они ужинали, по выходным выбирались в центр, летом ездили к морю. Раз в два месяца встречались с друзьями. Катя бросала колкости, холодно улыбалась, выискивая в знакомых чертах мельчайшие изменения. Янка стремительно старела, на ее детское лицо будто накинули тонкую паутину первых морщин, приходилось кивать участливо, когда она говорила о маме. И на похороны поехать тоже пришлось. Костик толстел, пока незаметно, но лет через пять с ним будет кончено. Пузо опустится на ремень, залысины превратятся в лысины. Даже смешно вспоминать, как поперлась к нему однажды, мстить неверному мужу, пьяная до слюней, хорошо вовремя осознала, свела на шутку, уехала домой, а он потом смотрел глазами побитого пса до конца года, дебил. Дениска становился все молчаливее, серее как-то, его было даже жалко. Но лезть в душу не хотелось, мало ли какие там черти? Тут бы со своими разобраться. Они говорили о всякой ерунде, пили, натужно смеялись, в такси Катя прислонялась лбом к холодному стеклу, смотрела на проплывающий мимо город, и ей становилось так тоскливо, что щекотало в горле. До дома она успевала успокоиться. Время шло, жизнь вместе с ним.

А потом у Янки умерла мама. Отмучилась, бедолага, успев выпить последние соки из любимой дочурки. Хоронили ее все вместе, на Янку страшно было смотреть. Но Катя смотрела, сама удивляясь неожиданной злобе, поднимающейся к горлу. Обида, заглушенная за одну бессонную ночь, разгорелась с новой силой. И когда Глеб тащил безвольную Янку к такси после поминок, Катя стояла у края парковки и с упоением смотрела на ее сгорбленную спину, опущенные плечи и стрелку, поехавшую на чулке от щиколотки к колену и дальше, под подол слишком узкой юбки. Язык вязало, будто Катя наелась хурмы, слюна собралась во рту, хотелось сплюнуть ее, но было неловко. Глеб усадил Янку в машину, наскоро поцеловал и поспешил обратно. Он был смущен, может, в первый раз за их долгую жизнь впятером. Сколько наслаждений может доставить минутная сцена, если ждал ее много лет! Катя впитывала картинку, ликуя, и сама боялась себя. Глеб подхватил ее под локоть, в последний момент Катя обернулась, Янка смотрела на них через пыльное стекло такси. Машина тронулась, и Янка исчезла в салоне. Катя сплюнула под ноги. Слюна была вязкой и белесой.

Когда они сделали это еще раз, Катя сразу все поняла. Глеб вернулся домой вовремя, немного помятый, но скорее уставший, чем возбужденный. Они поговорили о чем-то пустом, кажется, что курица пересохла в духовке, но с соусом ничего, пойдет. Катя никак не могла понять, чем это пахнет так странно, совсем не так, как должно пахнуть в самом начале столичной весны.

– У тебя гель для душа новый? – спросила она, когда Глеб улегся рядом, еще влажный, уже сонный.

– Да нет, тот же. – Быстро поцеловал ее в лоб и повернулся к стене. – Давай спать.

Катя сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться. И вдруг узнала запах. Манго. Спелое, мягкое, помнящее жаркое солнце и теплый океан. То самое, привезенное в подарок.

Катя глотала злые слезы и все никак не могла заснуть, от бессонницы ее тошнило, утром вырвало. К вечеру сделала тест. Сидела на крае ванны, смотрела на медленно проявляющиеся полоски и думала, что хочет огурцов. Соленых, бочковых, воняющих старыми тряпками. Чтобы их затхлая вонь выбила из носа сладчайший аромат манго и чужого секса.

От таких новостей Глеб стал тихим и покорным. Не спорил, не злился, все больше молчал, но приезжал домой вовремя, сам готовил ужин, смотрел на нее удивленно, будто открывал заново, как напрочь забытый континент. Под его взглядом Кате хотелось разойтись в берегах, зашуметь лесами, заголосить в тысячу голосов райских птиц. Или просто стать безразмерной, отекшей и страшно беременной. Как можно скорее.

И уж тогда встретиться с дурой этой деревенской, с сироткой проклятой, ткнуть носом в надувшийся живот и сплюнуть ей под ноги мучноватой вязкой слюной.

Но Глеб решил, что ехать нужно сегодня. Засуетился, забегал, засобирался в офис до вечера.

– Встретимся там, не дави.

– Только приезжай вовремя, не хочу там одна… с ними…

Глеб кисло поморщился.

– С какими ними, киса? Друзья наши, считай, семья, не ворчи.

Катя промолчала, вытерпела контрольный в лоб, застыла в дверях, наблюдая, как он поправляет галстук. Гибкий, поджарый, вечно немного злой. Раньше эта злость возбуждала ее сильнее холодного паркета квартиры. Теперь она стала еще одним символом слабости, даже пахло от нее сладковато, как от манго. Сразу начинало тошнить.

– Мы же сегодня скажем им?

Глеб застыл, смахнул несуществующую пылинку с пиджака.

– Как хочешь.

Щелкнул замок. И Катя пошла в душ.

Глеб

Мало что в жизни Глеб любил больше своего кабинета. Четкие границы, отмеренные четырьмя стенами, широкое окно с видом на ухоженный сквер – приятно глазу, а шум не пропустит европакет, холодные тона, темное дерево, широкий монитор, эргономичное ведерко системного блока с надкушенным яблоком. Глеб провел ладонью по столешнице, поправил стопку подписанных бумаг, проверил, в нужных ли местах оставил пометки красным маркером, в нужных, конечно, в нужных, и откинулся на спинку кресла.

Этот момент, когда дела закончены, а в офисе стоит кристальная тишина, обычно подпитывал Глеба острой и холодной силой. Он ощущал себя хозяином не только кабинета, но и всей фирмы, всего здания, целой улицы, этого города, а главное – своей жизни. Это потом приходилось покидать удобное кресло, выходить наружу в эту пыль и гомон, толкаться в пробках, спешить домой, подгоняемый звонками Кати, стремительно набирающей вес, а с ним и право раздражаться, но не раздражать.

Только эти минуты, проведенные в тишине и удовлетворении, принадлежали ему одному. В голове становилось пусто и тихо, каждая мысль находилась на своем месте, заботы растворялись, злость проходила. Глеб вдыхал тишину и выдыхал спокойствие, а потом вставал и ехал домой, почти всесильный, зарядивший внутренний аккумулятор.

Самое важное он решал в тишине кабинета. О слиянии с конкурентом и Катей. С одним – на бумагах, с другой – на самом деле. С конкурентом вышло на удивление хорошо, с Катей – как-то никак. Из колкой красотки она превратилась в унылую и вялую бабу с ворохом придирок и тупеющих острот.

Глеб все понял за две недели у теплого океана, почти взвыл, чувствуя, как горит в паспорте свежая печать, заметался, чуть не утонул, а приехав в Москву тут же рванул к Янке – жаловаться. С ней всегда было спокойно и тепло. Не-нап-ряж-но.

Он вывалил на кухонный стол пахнущие медом и хвоей фрукты, с ходу выдал заготовленную еще в самолете байку о муках джетлага и сел на скрипучий табурет. Маленькая двушка в Бирюлево была слишком тесной для него, но в этой тесноте ему вдруг стало по-детски уютно.

– Ты, когда улыбаешься, прямо школьник сразу, – заметила Янка, подпирая кулаком щеку. – Ну чего случилось?

– А Елена Павловна где?

В квартире и правда было как-то совсем тихо, не бормотал телевизор, не шаркали тапочки.

– В стационар положили, – нехотя ответила Янка и тут же замахала руками. – Не хочу говорить, давай ты.

И он начал. Про печать и страх, про внезапную глупость, про чрезмерно упругий пресс и слишком острый язык. Янка слушала молча, хмурилась, кусала заусенец на мизинце. Глеб все ждал, когда же она начнет его костерить, обзывать зажравшимся идиотом не стоящим и ногтя жены, за этим и приехал. Но Янка молчала, а когда он выдохся и растеряно посмотрел на нее, то встала, взяла его за руку и повела к себе в спальню.

Там она его, конечно, ничем не удивила. Может только слезами, когда все закончилось. И тем, как вытолкала за порог, не глядя, не слушая. Глеб надеялся, что она позвонит, сам порывался приехать и объясниться, но не находил слов. А когда встретились в следующий раз, за общим столом в подвальном ресторанчике, понял, что слов Янка от него и не ждала. Чего-то другого, да. А слов ей не нужно.

На следующий день, сидя в тишине кабинета, Глеб пообещал себе, что никогда больше так не ошибется. И держался, долго держался. Пока не умерла Елена Павловна. Все вздохнули с облегчением, болела она мучительно долго, обирая Янку, превращая ее в жалкое подобие себя прежней. Хоронили ее вместе, будто и правда семья. Сажая Янку в такси, Глеб не удержался и поцеловал, из дурацкого сострадания, а та ответила, забилась, разожглась. И пришла к нему, прямо сюда, в святую святых его тишины. Как было отказать ей?

Еще и встреча на носу. Раздражающий зуд неотвратимости. Глухая злоба на себя, прогнувшегося перед обстоятельством, и на тех, кто это обстоятельство создал. Ресторан Глеб выбирал сам, время тоже назначил он, просто поставил всех перед фактом:

– Встречаемся послезавтра в 20.00, – написал в чат телеграма, надеясь, что все будут заняты, встреча отложится, а там и еще раз, и еще. – Куда подъезжать скину картой.

И погасил экран. Телефон молчал блаженные две минуты. Потом затрясся новыми сообщениями.

– Как раз послезавтра могу, ура! – писал Костик.

Черт.

– Я освобожусь в 19.30, постараюсь успеть, – Денис смотрел с круглой аватарки серьезно и печально, эмо недобитый, прости Господи.

– Хорошо, – коротко черканула Янка, на нее Глеб смотреть не стал, снова щелкнул по телефону, отложил в сторону.

Ответа Кати можно было не ждать, та никогда не отвечала ему в сети, чтобы все понимали – она скажет лично, смотря в глаза. Будто сама смогла бы вспомнить, когда в последний раз они не отводили взгляды, случайно пересекшись ими во время ужина.

И вот теперь нужно было ехать. Держать лицо, улыбаться едко, хохотать громко, шутить остро. Опускать ладонь на колено жены, подливать ей вина… Хотя нет, вино в этот раз она пить не станет.

В животе у Глеба что-то ухнуло, тоскливо заныло. Он поправил галстук, глянул на часы – 18.50, пора выдвигаться, рывком встал с кресла, похлопал по карманам, проверяя, где ключи и бумажник. Перед дверью засуетился, самому тошно стало. Все, лишь бы не бросить короткий взгляд на диван, примостившийся в углу.

Широкий, кожаный, блестящий. Скрипучий, когда об него трется обнаженная спина, а потом мягкий живот и тяжелая грудь с острыми сосками. Диван цвета горького шоколада, тон в тон с растрепанными кудрями, которые рассыпались по нему блестящей копной. А потом Глеб собрал их и намотал на кулак, потому что она так захотела.

Глеб закашлялся, обтер мигом вспотевший лоб, вышел из кабинета и захлопнул дверь, жалея, что память за ней не оставишь.

Янка

Расческа вязла зубцами в кудрях, рвала волосы, застревала намертво. Янка пыталась осторожно выпутать ее, но получалось плохо, даже рука затекла. Стоило выпустить прорезиненную рукоятку из пальцев, как щетка повисла, больно натянула волосы. Янка зажмурилась и дернула.

– Не рви так! – беззвучно попросила мама. – Дай, я сама.

Янкины волосы мама любила. Подкрадывалась среди ночи, утыкалась в макушку, вдыхала их запах, гладила осторожно, шептала что-то неразборчиво. Янка так привыкла к ее полуночным бдениям, что и не просыпалась толком. Переворачивалась на другой бок, освобождая место рядом, и возвращалась в сон. И только спиной чувствовала прикосновение теплой маминой груди, ее руки и сладковатый аромат лаванды – мама перекладывала засушенными веточками ночные рубашки, говорила, так ей слаще спится.

Когда на шестую ночь после похорон Янка сквозь сон почувствовала знакомый цветочный дух, а кровать мягко скрипнула, принимая вес маминого тела, поначалу не испугалась. Подумала только, мол, хорошая ночь сегодня, маме не больно, вот, пришла ко мне. Мысль, что мама умерла, ослепила вспышкой, примяла к матрасу взрывной волной, оглушила грохотом сердца, выпрыгивающего из грудины.

Янка вскочила с кровати, упала, на четвереньках выползла в коридор, захлопнула дверь, приперла ее спиной, задышала часто, хрипло.

Как успела схватить из-под подушки телефон, и сама не поняла, но успела. Свет дисплея разорвал темноту, страх отступил, на смену ему пришла соленая вода. Всхлипывая, Янка набрала вызубренный еще на первом курсе номер. Посмотрела на имя, представила, как его обладатель крепко спит на прохладных простынях, по правую руку край высокой кровати, по левую – любимая жена, поджарая, как породистая гончая. Стерла номер. Набрала другой.

Денис ответил на второй гудок, будто не спал, а ждал ее звонка. Или не ее.

– Да?

– Ко мне мама приходила, – не думая, выдохнула Янка, зубы застучали так, что пришлось поджать язык, чтобы не прикусить.

Денис помолчал.

– Девять дней же…

И правда, девять. Три первых исчезли в туманном мороке, Янка силилась вспомнить, но не выходило. Только лицо Глеба всплывало иногда из багровых туч, застилающих всех и каждого. Даже гроба Янка не запомнила, даже поминок. Долго потом не могла понять, почему ладонь в земле. Терла ее под водой, сгорбившись у раковины в туалете, слишком помпезном для места ритуальных обедов.

Смылась ли грязь? Кто выбирал зал, меню, вкусно ли было, говорила ли она что-то, стискивая в пальцах холодную рюмку? Ничего не запомнилось. Только серебристое такси, в которое ее усаживал Глеб, бережно положив ладонь на макушку, чтобы не ударилась. А потом наклонился и поцеловал. В губы, коротко и сухо. Она тут же ответила, мигом приходя в себя, но Глеб уже распрямился, хлопнул дверью, мол, трогай. Таксист послушно тронул. Янка вывернулась шею. Глеб уже подхватил жену за острый локоток и уводил с парковки. Он не обернулся, а вот Катя – да. Они встретились глазами. Тогда-то Янка и поняла – Катя все знает. И решила, что точно повторит.

И повторила, Боже мой, конечно, повторила. Если делаешь что-то запретное один раз, то обязательно решишься на второй. Потому что точка невозврата осталась позади, а мир не рухнул. Ничего, по сути, не изменилось. Только в памяти появилась дверца, за которой пылает, воет, лютует безумный, животный, нездешний восторг. И, если ночью станет совсем уж холодно, можно подойти, прижаться щекой к обратной стороне этой дверцы и различить за ней свое дыхание, его шепот и скрип дивана, кожа об кожу, горький шоколад и коньяк. Обогреться немного об их жар и уснуть.

Ну что поделать, если Катя встретила его первой? Еще на курсах для поступления, вцепилась сильной рукой, притянула к себе, обхватила крепкими бедрами? Что поделать, если тут же пошла с ним во все секции, записалась в бассейн, научилась говорить с легким презрением о фастфуде? А может, она всегда такой была, Яна не знала. Она появилась чуть позже, прибилась к ним. Домашняя девочка – копна кудрей, тревожная мама на телефоне. Это Глеб ее принял, благосклонно взял под свое крыло. Она им лабораторные, они ей дружбу. Веселые пьянки до рассвета, хмельные утра в квартире Глеба, по которой она ходила, как по музею, застывая на носочках, боясь вдохнуть. Потому что все там было Глебом. Все эти странные картинки на стенах, холодный паркет, горный велосипед на стене, стеллажи дисков, только хорошее кино, Янка, хорошее, понимаешь? Она не понимала, но соглашалась. А Катя наблюдала за ними с видом человека, победившего войну раньше, чем та началась.

– Ну, зачем он тебе? – спрашивала мама, пока Катя выла, закусив картонный край открытки, зовущей ее на чужую свадьбу.

Нужен.

– Ну, зачем он тебе? – спрашивал Денис, наливая ей кофе, когда она приехала к нему с искусанными губами, под утро, шальная от восторга, чующая, как пахнет от нее горьким потом, наглаженными простынями и заморскими фруктами, которые Глеб привез ей из далеких островов.

Нужен.

– Ну, зачем я тебе? – спросил Глеб, а она уже закрыла его кабинет на ключ.

В сумочке лежали документы на мамину квартиру в Питере. Полгода растянулись на чертову вечность, за нее Катя успела решить, что уедет, уедет, как только выправит все бумажки, уедет и заберет Глеба с собой.

– Нужен, – прохрипела Янка, падая на кожаный диван, пока он расстегивал пуговки на ее блузке.

Все случится сегодня, сразу после ужина. Она попросит Глеба задержаться. Повод не важен, он все поймет по глазам. Все поймут, да и к черту их. Вот ключи, вот два билета. Развод можно оформить по сети. Ничего не бойся, хороший мой. Я выживала два года, таская маму по онкологичкам. И выжила. Я теперь все смогу. И тебя из Катиных цепких ручонок, тоже. Ничего не бойся, только поехали, милый. Поехали. Мы никому не скажем. Дениске, может, только. А он умеет держать язык за зубами. Уж он-то умеет. Мы просто исчезнем. Навсегда.

Руки дрожали, пока Янка застегивала блузку, ту самую, с пуговками. Так и не досчиталась трех, когда вернулась от Глеба, пришлось все перешивать. Они посмеются над этим, когда сядут в самолет. Обязательно посмеются. Ведь посмеются же, мам?

Мама молчала. Пахло пылью и одиночеством. Янка глянула время – 19.02, можно не спешить, выключила свет и вышла из пустой квартиры. Новые жильцы должны въехать завтра. Завтра. В первый день ее новой жизни.

Денис

Надо вставать. Вставать. Вставать. Вста-ва-ть.

Этот последний звук – глухое «тэ», превращенное в мягкое «ть», било в висок, будто мяч для настольного тенниса. Таким они часами могли перебрасываться в подвальчике университетского спортзала. Мячик отскакивал от ракетки, бился об правую сторону стола, перелетал через сетку, еще один удар о стол и снова ракетка. И так по кругу. И еще по одному. И еще.

Глеб играл резко, пыхтел, отбегал в сторону, опирался грудью на стол, мелко подпрыгивал, в его натренированном теле было слишком много сил для этой странной игры. Ракетка скрипела пальцах, мышцы напрягались, он чертыхался, пропуская мячик, посылал их на хрен и уходил.

И они оставались вдвоем. Денис и Костя. Костя и Денис. Играли молча, без напряжения, слаженно, как две части одного механизма. Медитация уровня дзен. Мячик бился о ракетку, о стол, летел через сетку, опять о стол, опять о ракетку. Чтобы снова о стол и ракетку, стол и над сеткой, о стол и ракетку. О стол. Через сетку. О стол.