Токсичный роман

Глава 1

Пятьсот двадцать пять тысяч шестьсот минут.

Именно столько мне нужно, чтобы начать забывать тебя. Один год. Наш собственный сезон любви. Ты же знаешь, на какой мюзикл я намекаю, Гэвин? Ведь ты мой парень, так что не можешь не знать, что я, конечно, не обойдусь без ссылки на «Аренду»[2] и здесь. Пятьсот двадцать пять тысяч шестьсот минут касаний наших губ, шепота в темноте, того, как ты поднимаешь меня на руки и кружишь, и забираешь мою девственность, и сносишь мне крышу, и говоришь, что я не стою ничего, ничего, ничего.

Если бы я писала о нас мюзикл, то не стала бы начинать с нынешнего момента – с конца. Я бы хотела, чтобы аудитория действительно поняла, как я попалась со всеми потрохами. Девушки не влюбляются в гадов-манипуляторов, которые обращаются с ними как с дерьмом и заставляют их серьезно задуматься над принятыми важными решениями. Они влюбляются в гадов-манипуляторов (которые обращаются с ними как с дерьмом и заставляют их серьезно задуматься над принятыми важными решениями), которых считают рыцарями в сияющих доспехах. Ты въехал на своем чертовом белом коне, то есть «Мустанге» 1969 года, и я сразу вся такая: «О, мой герой!». Но я так устала быть «девой в беде». В следующей жизни буду крутой ниндзя-королевой-воином. И я буду отлавливать таких сволочей, как ты. Брошу тебя в темницу, а ключ выкину в ров, и все мои дамы-рыцари крикнут «Ура!», а я буду сидеть на своем троне и думать: «Все правильно сделала».

Но я не могу грезить о следующей жизни, потому что мне надо разобраться с тобой в этой. Прежде чем расстаться с тобой, мне хочется поразмыслить. Я хочу разобрать нашу историю по кирпичикам. Я хочу вспомнить, почему была так безумно влюблена в тебя. Я хочу знать, почему мне понадобилось так много времени, чтобы понять, что ты – яд.

Так что я воспользуюсь строчкой из «Звуков музыки»: «Начнем с самого начала, где лучше всего начать…»

Вот я, справа на авансцене, заканчиваю свой завтрак за обеденным столом. Я учусь в одиннадцатом классе. Зима. Вторник – что лучше, чем понедельник, но хуже среды. Мы еще не вместе, Гэв, но, как говорит моя изумительно бестактная лучшая подруга Алисса, я так запала на тебя. Я только что съела тост с арахисовым маслом и вспоминаю, как ты вчера ел шоколадно-арахисовое пирожное «Риз», а я хотела слизать шоколад с твоих губ. Потому что это был бы прекрасный поцелуй – Гэвин Дэвис на вкус как шоколадно-арахисовое пирожное «Риз». ДА. Я витаю в облаках, мечтая о тебе, и пытаюсь игнорировать своего отчима (далее известного как Великан). Он топает по кухне и бормочет что-то под нос, очевидно, хочет, чтобы я спросила, что случилось, но я не собираюсь этого делать, потому что он полный шизоид (это выражение Алиссы, она очень творчески подходит к словам), и никто не должен разбираться с шизоидами до утреннего кофе.

Великан недоволен.

– Где мой чертов обед? – рычит он уже громче, роясь в холодильнике.

Сегодня день, который изменит мою жизнь. Но я, конечно же, этого еще не знаю. Понятия не имею, что меня ждет. Что ты, Гэвин, приготовил мне. Я только знаю, что Великан мешает моим грезам о Гэвине, и еще очень хочется немного кофе из кофейника, но мне нельзя, потому что они так сказали. Все здесь «потому что мы так сказали».

Великан грохочет своим обеденным судком о стол и открывает его. Только тогда я вспоминаю, что забыла сделать вчера вечером перед сном.

Я закрываю глаза и представляю греческий хор, воздевающий руки к небу за меня (О горе! Горе!), потому что это небольшое нарушение может привести к тому, что у меня не будет выходных.

– Прости, – шепчу я. – Я забыла приготовить его.

Я вешаю голову, пристыженная. Я вся воплощение «раскаивающейся и раболепной женщины», потому что именно это Великану все время нужно видеть. Но это только снаружи.

А внутри, куда Великан не может добраться, как бы ни старался: «Пошел к черту, сам готовь себе дурацкий обед и заодно помой машину, и постирай свое белье, особенно трусы, и, пожалуйста, можно я больше не буду мыть твою ванную, потому от твоих лобковых волос меня тошнит?»

Я играю роль забитой, испуганной девочки, потому что мне страшно. Вообще-то я просто в ужасе. Вся моя свобода – хрупкое дутое стекло. Один слабый толчок, и она вся разлетится на тысячу миллионов осколков. Но так было не всегда. До того как моя мама вышла замуж за Великана, в нашем доме были смех, спонтанные танцы, приключения. Больше нет. Я живу в королевстве, управляемом тираном, решившим уничтожить меня.

Великан ругается, и мне хочется сказать: «Ты не умрешь, если сделаешь сам себе чертов бутерброд». Серьезно. Хлеб, индейка, горчица, сыр – опа! У тебя бутерброд. Господи.

Я слышу, как в коридоре открывается дверь, и мама заходит со своей версией «раскаявшейся и раболепной женщины». Моя мама думает, что невидимая грязь – настоящая, что катастрофы ждут за каждым углом.

Думает, что Смерть с косой прячется в щелях между плитками, над плинтусом, в унитазе. Она не в порядке.

– Что происходит? – спрашивает она, переводя взгляд с меня на Великана. Кончики ее губ опускаются при взгляде на меня, словно я уже разочаровала ее, а еще нет и восьми утра.

– Твоя дочь снова не приготовила обед, и мне придется сегодня потратить деньги, чтобы опять поесть вне дома, – вот что происходит. – Он смотрит на меня, и я почти слышу мысль в его голове: «Ты не мой ребенок, если бы только убралась прочь из этого дома навсегда».

– Можешь даже не мечтать о походе в кино в пятницу с Натали и Алиссой, – добавляет он.

Вот удивил. Давайте угадаю – буду сидеть с ребенком.

Не поймите меня неправильно: даже если Сэм наполовину Великан, я его до смерти люблю. Сложно ненавидеть трехлетку. Он не виноват, что Великан его отец, как и я не виновата, что мой отец – бывший (или нынешний) кокаинист, который живет в другом штате и каждый год забывает про мой день рождения.

Мама награждает меня раздраженным взглядом и проходит мимо, не проронив больше ни слова. Она похлопывает Великана по руке, а потом достает чашку для кофе. На ней написано «Мама № 1», что весьма иронично. Мне хочется, чтобы производители кружек придерживались правды. Например, почему нет кружек с надписью «Некогда вполне неплохая мама, вышедшая снова замуж и переставшая заботиться о своих детях?». Понимаю, много слов, но если использовать 12-й шрифт, то точно можно запилить это на кружку.

Великан не проходит мимо по пути к двери, он проталкивается, пихая меня плечом, словно регбист, так что меня впечатывает в проход, а позвоночник врезается в угол стены. Боль пронзает спину. Он не замечает. А может, как раз замечает. Ублюдок. Как только он захлопывает за собой дверь, мама набрасывается на меня.

– Что я говорила тебе о домашних обязанностях? – говорит она. – Я начинаю уставать от этого, Грейс. Сначала плохо вымытая посуда, теперь обед Роя или игрушки Сэма. – Она поднимает палец в угрожающем жесте классического диктатора. – Лучше бы тебе взяться за ум, юная леди. Ты ходишь по тонкому льду.

Послушать ее, так я все время хожу по тонкому льду. Это топография моей жизни. Холодно, скоро сломается, уверенности нет.

Ей не нужно напоминать мне, что случится, если лед треснет под ногами. Папа пообещал мне помочь оплатить театральный лагерь в Интерлокене этим летом, эту классную программу в Мичигане. Я копила деньги на него как сумасшедшая, работая в две смены на выходных в «Медовом горшочке», чтобы помочь отцу наскрести пару сотен долларов на освобождение от пригородного ада на несколько недель.

Я опускаю голову еще ниже в этот раз и становлюсь «поверженной дочерью». Она кузина «раскаивающейся и раболепной женщины», но более уставшая. Если бы это был мюзикл, то «поверженная дочь» повернулась бы к зрителям и спела бы что-то вроде «У меня была мечта» из «Отверженных». Весь зал бы рыдал.

– Прости, – снова говорю я тихо.

Нужна вся сила воли, чтобы не позволить растущему внутри раздражению проникнуть в голос, рот, руки. Чтобы оставаться «поверженной дочерью», я смотрю на свои розовые ботинки «Доктор Мартенс», потому что когда опускаешь глаза, то показываешь свою никчемность и позволяешь другому почувствовать превосходство, а это повышает шансы на то, что они поведут себя великодушно. Ты когда-то спрашивал меня об истории моих ботинок, и я рассказала тебе, как нашла их в секонд-хенде на Сансет бульваре и была уверена, что девушка, носившая их до меня, писала стихи и танцевала под Ramones, потому что в них я чувствовала себя ближе к искусству. «Бетти и Беатрис – мои родственные души-ботинки», – призналась я, а ты спросил, всем ли своим ботинкам я даю имена, и я ответила: «Нет, только этим», а ты сказал: «Круто», а потом прозвенел звонок, и я жила этими двумя секундами разговора остаток дня. Так что хоть моя мама и вела себя ужасно этим утром, ботинки смогли немного подбодрить меня. В общем, все будет хорошо, пока в мире существуют розовые ботинки в стиле милитари. Однажды я именно это тебе скажу, и ты притянешь меня к себе и шепнешь: «Я так чертовски люблю тебя», и я почувствую себя на пять миллионов баксов.

– Прости, – фыркает мама. – Если бы я получала монетку каждый раз, когда ты это говоришь… – Она бросает взгляд на часы. – Иди, а то опоздаешь.

Я хватаю сумку и свитер, чего в Калифорнии зимой вполне достаточно. Подумываю о том, чтобы хлопнуть дверью по пути на улицу, но это плохо для меня кончится, так что я тихо ее закрываю, а потом несусь по тротуару, прежде чем мама придумает новый повод злиться на меня.

Мне нужно отправиться в мое счастливое место. Сейчас. Я не могу позволить, чтобы мой день был таким. Мне нужно стряхнуть произошедшее в стиле Тейлор Свифт.

Школа Рузвельт Хай меньше чем в десяти минутах пути, и я провожу это время в наушниках, слушая саундтрек к «Аренде» – возможно, лучшей вещи 90-х. Он уносит меня в Нью-Йорк, компанию богемных друзей, мое будущее. Некоторые люди бегают или медитируют, чтобы снять стресс, а я отправляюсь мыслями туда. Представляю, как иду по улицам города мимо полных мусорных баков с копошащимися крысами, крутых бутиков и кофеен. Повсюду люди. Меня окружают кирпичные здания с пожарными выходами, и я запрыгиваю в метро и лечу под городом в театр «Недерландер», где поставлю спектакль или мюзикл. Возможно, даже смогу возродить бродвейскую «Аренду». К тому времени, как я добираюсь до школы, музыка бурлит во мне («Виват, богемная жизнь!»). Мама, Великан и дом раскалываются и пропадают, и их заменяет моя настоящая семья, персонажи «Аренды»: Марк, Роджер, Мими, Морин, Энджел, Коллинс, Джоанн. Я в порядке. Пока.

Как только оказываюсь на территории школы, я ищу тебя. Тебя сложно не заметить.

Ты словно Морин из «Аренды»: «С самого совершеннолетия все смотрят на меня – мальчики, девочки. Я ничего не могу поделать, крошка».

Вокруг тебя эта аура крутости, из-за которой люди хотят низко кланяться тебе, зажечь свечу. Святой Гэвин. За собой ты оставляешь звезды. Когда проходишь мимо, клянусь, я вижу летящие искры. Воздух трещит. Шипит. Ты крадешь весь кислород, и я хватаю ртом воздух, тяжело дышу. Меня охватывает жар.

Я хочу украсть кожаный блокнот, который ты постоянно носишь с собой. Там песни и стихи, а может, и наброски. Все твоим почерком, который я никогда не видела, но представляю удивительно аккуратным. Если бы я могла, то забралась бы в твой винтажный «Мустанг», машину плохого парня, и свернулась бы клубочком на заднем сиденье, надеясь, что ты овладеешь мной или хотя бы споешь песню. Я не могу насмотреться на эту сексуальную шаркающую походку, на эти идеально растрепанные черные волосы. Вылинявшая футболка с надписью Nirvana и низко сидящие на бедрах джинсы, черная шляпа, без которой я никогда тебя не видела. У тебя совершенно арктические глаза, настолько голубые, что я все жду, когда увижу в них волны или ледники. И у тебя такой непроницаемый взгляд, словно внутри тебя заперт миллион секретов. Мне нужен ключ.

Больше всего нравится, когда ты играешь на гитаре, склоняясь вперед, левая нога слегка впереди правой, мускулистые руки посылают магию в воздух; ты так сосредоточен на музыке, льющейся из-под этих длинных тонких пальцев. А твой голос – гравий и мед, немного Джека Уайта, немного Тома Йорка. Песни, написанные тобой, – поэзия. Ты закрываешь глаза и открываешь рот, и что-то начинает вращаться внутри меня, быстрее и быстрее, и я готова сделать все, о чем ты попросишь. Когда ты поешь, я представляю, как мои губы касаются твоих, твой язык в моем рту, твои руки повсюду.

Ты самое экзотическое, что есть в нашем убогом подобии города. Бог рока, брошенный жестокой судьбой на окраину, где по крайней мере на двадцать градусов жарче, чем в аду. Мне нравится думать, что я, девушка из Лос-Анджелеса, которой пришлось переехать сюда, могу понять тебя лучше, чем другие. Я знаю, каково слышать гудки машин, вертолеты и музыку всю ночь напролет. Знаю, каково это – нестись по залитым неоновым светом автострадам и находить уличное искусство в самых неожиданных местах. Знаю, каково чувствовать себя живым. Я понимаю, ты всего этого хочешь. Ты смотришь на все вокруг нас так же, как и я: с тихим отчаянием.

В Бирч Гров есть новизна, присущая только городам в Калифорнии: торговые центры растут как грибы, а школы и дома появляются там, где раньше были лишь грядки с клубникой или кукурузные поля. Хоть у нас есть и «Таргет», и «Старбакс», и все такое, в этом месте проводится ежегодное родео. Есть только один винтажный магазин и торговый центр – противоположность Диснейленда: самое унылое место на Земле. Самое худшее, что все здесь одинаковое – дома, люди, машины. Нет ничего радикального. Дикого безумия.

Я страстно ненавижу Бирч Гров.

Одна из немногих вещей, которая мне здесь нравится, – это наша школа: драматический кружок, танцевальный кружок, мой учитель французского – наполовину египтянка, курящая длинные тонкие сигареты за спортивным залом. И мне действительно нравится сама школа, то есть здание. В ней есть определенный уют, из-за которого она похожа на второй дом. Мне нравится, что все залито солнцем, нравятся огромная лужайка в центре, открытая арена с бетонной сценой под крышей, которая похожа на миниатюрную Голливуд-боул. Это идеальная калифорнийская школа, хотя иногда мне хочется оказаться в школе Восточного побережья с кирпичными стенами, увитыми плющом. Если бы я была там, я бы носила фирменный свитер и у меня был бы парень по имени Генри, который играет в лакросс[3] и чей отец – известный на весь мир врач. Это мир тыквенного пряного латте, в котором я никогда не окажусь.

Когда мисс Би выбрала меня на роль помощника режиссера и назначила тебя на главную роль в «Как важно быть серьезным», я побежала домой и станцевала в своей комнате. Я хотела цепляться за тебя, как и другие девушки в пьесе, и говорить: «Эрнест, мой Эрнест!». Вот как счастлива я была просто находиться в нескольких метрах от тебя каждый день после школы в течение шести недель. Их было слишком много, этих метров. Я хотела, чтобы они превратились в сантиметры. Миллиметры. Ты однажды обнял меня, посмеялся над одной из моих редких попыток пошутить. Ты брал предложенные мной жвачки. Улыбался мне в коридорах. Знаешь ли ты, что обладаешь идеальной полуулыбкой – наполовину усмешкой, полностью загадкой? Конечно же, знаешь.

Однажды я спросила, почему бог рока ночью – днем парень, участвующий в постановке пьесы, и ты сказал мне, что однажды пробовался на «Поющие под дождем» (когда еще был в девятом классе) на спор, а потом получил главную роль, и твоя мама заставила тебя участвовать. И тебе понравилось. Интересно, все ли рок-звезды втайне маменькины сынки, которым нравится степ.

Я люблю тебя, Гэвин. И возможно, это очень поверхностно: например, я с ума схожу, когда ты снимаешь свою шляпу и проводишь рукой по волосам. Или когда ты засовываешь руки в передние карманы по пути на урок. Интересно, если бы ты вытащил их и положил на мою голую кожу, я бы почувствовала мозоли от всех тех часов, проведенных тобой в комнате за игрой на гитаре? Твои пальцы будут теплыми или прохладными? Мне хочется знать, каково это – касаться твоей ладони своей, как в «Ромео и Джульетте»: «Ладонь к ладони: священный поцелуй ладоней».

Все еще не могу поверить, что ты говоришь «привет», когда видишь меня в коридоре. Ты считаешь крутым, что я хочу быть режиссером, и потому нам не пришлось преодолевать пропасть, которая бывает на постановках между командой и актерами. Мне также помогло, что в постановке участвовали мои лучшие друзья. Мы говорим о фильмах и моих любимых режиссерах (Джули Теймор и Майке Николсе). Мы говорим о музыке и твоих любимых группах (Nirvana и Muse). Я вдыхаю тебя, словно воздух.

Я не вижу тебя по пути на первый урок французского, на который хожу потому, что как иначе мне разговаривать со своим будущим французским любовником (Франсуа, Жаком?). Натали и Алисса думают, что я странная. Мои лучшие друзья изучают испанский, который, по словам Великана, можно использовать в настоящем мире (словно Франция не часть настоящего мира). Мне немного сложно сосредоточиться на словах мадам Льюис, потому что сегодня день Святого Валентина и, хотя я надела футболку с надписью Je t’aime, розовую юбку-солнце и красные колготки, у меня нет «Валентина», и потому я в глубокой депрессии.

– Bonjour, Грейс, – говорит мне мадам, – ça va?

– Что? Ой, э-э-э. Οui, ça va.

Вам стоит знать, что у меня никогда не было парня в День святого Валентина. Или мы расставались раньше, или встречались после. И под ними я имею в виду единственного парня, который у меня когда-либо был, и это Мэтт Санчес в девятом классе. Сейчас отсутствие парня на день Валентина становится большей проблемой, чем раньше. До старшей школы достаточно было налопаться чего-нибудь в форме сердечек с подружками и смотреть «Влюбленного Шекспира» в миллионный раз, но Натали переживает расставание с парнем, которого встретила в церковном лагере прошлым летом. Все, связанное с любовью, вводит ее в ужасную депрессию, так что в этом году она не участвует в празднике. Алисса отказывается праздновать со мной, потому что День святого Валентина – заговор капиталистов, придуманный убивающими душу корпорациями, жертвами которых становятся женщины, падкие на романтический идеал.

Подумаешь.

Если бы ты был моим парнем, готова поспорить, ты бы написал мне песню или, не знаю, может быть, приготовил что-нибудь дома. Ты не похож на парня, который дарит цветы и шоколадки. Ты бы приготовил подгоревшие печеньки, и мне бы они все равно понравились, или исписал бы десять страниц причинами, по которым ты меня обожаешь. Оба варианта полностью приемлемы.

Я просто умираю, так хочу узнать, что ты подарил Саммер. Что она подарила тебе. Вы вместе уже год, так что наверняка это что-то особенное. Она двенадцатиклассница, как и ты; шикарная рыжеволосая девушка, которая и в хоре умудряется быть сексуальной. Мне хочется верить, что, если бы все было по-другому, ты мог бы выбрать меня, но достаточно взглянуть на Саммер, и я быстро разубеждаюсь в этом. Мама говорит, что у меня интересное лицо, а это мягкий способ сказать, что я некрасивая. «Прости, – говорит она, – но ты вся в отца и его семью».

Звенит звонок, и я иду на второй урок углубленного программирования с мистером Джексоном. Коридоры наполняются вываливающими из классов учениками. Я иду на цыпочках, выискивая твою шляпу, при этом повторяя себе, что не преследую тебя. Обычно я гарантированно вижу Гэвина по пути на программирование, потому что ты в классе напротив моего, но нет, тебя нигде не видно.

Я опускаюсь на стул, когда звенит последний звонок, смиряясь с судьбой. Скорее всего, ты с Саммер, сбежал с занятий, весь такой влюбленный. А я застряла на английском и пытаюсь не думать о тебе, сбежавшем с занятий и влюбленном.

Мистер Джексон гасит свет, чтобы мы могли посмотреть заключение «Ромео и Джульетты» База Лурмана, который мы начали несколько дней назад. Это достаточно крутая версия, с молодым Леонардо ДиКаприо, который мог бы с тобой потягаться в сексуальной привлекательности. Ты, однако, побеждаешь, сдаюсь.

К началу субтитров половина класса притворяется, что не плачет, когда Ромео и Джульетта умирают. Мы-то знали, что все кончится плохо, но все равно тяжело смотреть на это.

Глава 2

Звонок зовет на обед, и я направляюсь к театральному классу. Я в печали, и единственное, что меня немного излечит, – это следующие сорок минут. Комната драматического кружка Рузвельт Хай – мое личное святилище. Мне нравятся черные бархатные занавески, как они там висят, словно обещания, и громоздкие деревянные блоки, которые мы используем в сценах вместо столов, скамеек или стульев. Так и не поймешь, что мы в центральной Калифорнии, сельскохозяйственной Мекке Америки: мы строим здесь королевства, любовные интриги большого города и древние дома богов и монстров.

Это моя любимая часть дня, когда я открываю тяжелую металлическую дверь, очень высокую, чтобы можно было заносить декорации, и сразу же погружаюсь в шум голосов, смеха и пения.

Мы создаем музыку и мечтаем.

Мы, люди театра, смеемся громко и часто, перебиваем друг друга, здесь избыток восторга. «Посмотрите на нас, – говорим мы всем рядом. – Позвольте развлечь вас, позвольте заставить вас улыбнуться». Наши уши готовы, мы ждем аплодисментов[4].

Каждый раз в этой комнате я знаю, что однажды, даже если сейчас это кажется невероятно далеким, я отправлюсь в Нью-Йорк – девушка из маленького городка с звездами в глазах, как и та, как ее там в «Роке на века». Я не строю новую дорогу в попытке сбежать из дома от матери, которая выжимает из меня жизнь, и отчима, который всегда в двух секундах от пощечины, – я иду так быстро, как могу, по хорошо известному пути. Я девушка, отчаянно желающая выбраться из своего маленького городка, потому что если она этого не сделает, то умрет. Она знает, что ее душа начнет гнить, словно испортившийся фрукт.

«Еще один год, – говорю я себе. – Еще один год до выпуска». Я дотяну.

Я так думаю.

Я прохожу в дверь и выдыхаю, хотя и не осознавала, что задерживала дыхание. Вся банда в сборе. Все разговоры связаны со всеобщим помешательством по поводу прослушиваний в весенний мюзикл «Чикаго». Я буду помощником режиссера, меня уже назначили. Согласно мисс Би, это важный шаг на пути к режиссуре. Впервые за долгое время я вроде как захотела тоже пройти прослушивание – не думаю, что у меня получится ходить в черных сетчатых чулках и трико, будучи помощником режиссера. Втайне я хочу, чтобы ты увидел меня такой. Я даже засомневалась на мгновение и сказала маме, что раздумываю над прослушиваниями.

– Ты не умеешь петь, – сказала она.

Моя мама ходила в одну из строгих католических школ. У нее хорошо получается быть реалистом. Она не пытается быть злой, она пытается мне помочь. Просто иногда ее слова бьют, как линейка монахини по костяшкам пальцев.

«Грейс и ее праздные мечты», – говорит Великан, стоит мне упомянуть постановки на Бродвее. У него хорошо получается быть придурком. У Великана есть девиз по жизни, и это «Деньги – главное». Правило, по которому он живет. Очевидно, мы не сходимся во мнениях по поводу голодной жизни артиста.

Так что вместо того, чтобы быть в труппе, я буду помогать проводить репетиции и отвечать за выступления, давая распоряжения. «Свет на 47, поехали. Звук на 21. Поехали. Затемнение». Я всегда чувствую себя крутой, словно я авиадиспетчер или типа того.

Сегодня я смеюсь и улыбаюсь вместе с другими, но не особо прислушиваюсь, потому что вдобавок к тому факту, что ни один парень в меня не влюблен (особенно ты), я еще думаю о том, как бы незаметно сбежать в столовую без компании и поесть. Сделать это незаметно сложно, когда ты в ярко-розовой юбке с черным пуделем. Видите ли, мои друзья платят деньгами, но моя валюта – маленькие зеленые талоны, которые получают бедные дети, нуждающиеся в бесплатном школьном обеде. Я бы использовала свои собственные деньги на обед, но мне они нужны на такие вещи, как одежда, книги и дезодорант, потому что Великан точно не купит мне ничего из этого. Мне нужно было сначала пойти в столовую, но вдруг ты бы зашел сказать «привет», прежде чем уйти из школы, а я бы пропустила тебя?

Компания, как всегда, веселится. Питер пародирует голоса любимых героев видеоигр. Кайл, похожий на молодого Бруно Марса, периодически начинает петь. Вся наша группа состоит из одиннадцатиклассников, кроме трех двенадцатиклассников: тебя (солист Evergreen! Любовь всей моей жизни!), Райана (твой лучший друг и бас-гитарист Evergreen) и твоей девушки Саммер (бу-у-у, ш-ш-ш).

Натали и Алисса обсуждают плюсы и минусы ношения легинсов в качестве штанов, а не замены колготкам. Обычно я становлюсь такой «я-читаю-Vogue-каждый-месяц», когда поднимается тема моды, но сегодня просто слушаю: я слишком погружена в свои раздумья, чтобы вступать в отвлеченные беседы.

– Они всех полнят, – говорит Лис. Она кивает в сторону группы девятиклассниц, проходящих мимо драматического кружка. – Вон пример.

Нат хлопает Лис по руке:

– Не будь такой злой. Это не круто.

Лис пожимает плечами:

– Как и легинсы.

Мои две лучшие подруги – совершенные противоположности. Нат носит платья в школу почти каждый день, у нее идеальный макияж и волосы с подкрученными концами, словно на дворе 1950-е. Она носит крошечное ожерелье с крестом и то, что называется кольцом-обещанием, которое показывает, что она займется сексом, только когда выйдет замуж (она говорит, что снимает его, когда обнимается со своими парнями, ха-ха). Я могу легко представить ее в качестве первой леди, с жемчугом и солнечными очками в стиле Джеки О. У Лис неаккуратная стрижка, высветленная почти добела, и она носит сексуальную одежду, как в манге, словно она Сейлор Мун. Она все время попадает в неприятности из-за нарушения дресс-кода: у нее тяга к клетчатым юбочкам, как у учениц католической школы. Иногда она носит тюль, словно она только что выступала в психоделическом балете – все неоновое и с безумными узорами. Думаю, я где-то посередине, потому что ношу винтажные вещи из секонд-хенда, шарфы в волосах и блеск для губ, который на вкус как газировка «Доктор Пеппер».

Питер переключается с пародирования видеоигр на дефиле по импровизированной сцене, показывая свои лучшие движения в стиле Бритни Спирс. Сейчас он помешан на Бритни. В прошлом месяце это была Кэти Перри. Он не гей, просто так помешан на поп-звездах, что это доходит до абсурда.

– Hit me baby one more time!

– Не то чтобы ты когда-то был популярен в школе, – говорит Лис, – но прямо сейчас ты уничтожил любую надежду, что это когда-то изменится.

Сегодня на ней черная тюлевая юбка поверх неоново-зеленых колготок, безумные туфли на платформе и футболка с ножом, пронзающим сердце.

– Внимание, хейтер! – выкрикивает Кайл. Он громко делает «бу-у-у» на Лис, и она закатывает свои глаза Клеопатры.

Я смотрю на учеников, проходящих мимо двери, открытой настежь и дающей прекрасный обзор. Я надеюсь заметить одну определенную черную шляпу.

– Где Гэвин? – спрашиваю как бы невзначай. По крайней мере, я надеюсь, что звучу нормально, а не как преследователь.

– Наверное, трахает Саммер, – говорит Райан. Он твой лучший друг, так что, думаю, ему виднее. Он откусывает от сочного буррито, которые продают на территории школы, и не видит ужаса на моем лице.

Я чувствую, как колет в сердце. Словно сердечный приступ, но хуже, потому что это сердечный приступ нелюбимых девушек. Это медицинский факт: когда девушка слышит, что другая девушка имеет половые отношения с мальчиком, который нравится упомянутой девушке, ее сердце превращается в игольницу. Чистая наука.

– Трахает? Фу-у! – Натали морщится. – Саммер не трахается.

Надеюсь, это правда. Я надеюсь, ваше самое худшее проявление чувств на публике в школе – поцелуи у шкафчиков, твои руки сжимают ее талию, пальцы под ее рубашкой. Потому что это уже достаточно плохо, серьезно. Но ты просто похож на того, кто часто занимается сексом. Я и не надеюсь, что ты хранишь себя для меня.

– О, прости, – говорит Райан. – Ты предпочитаешь выражение «заниматься любовью»?

– Или «совокупляться»? – говорит Кайл.

– Или «чпокаться»? – добавляет Питер.

В молчаливом согласии заставить мальчишек замолчать Алисса, Натали и я смыкаем ряды.

– Это, – говорит Лис, – еще одна причина, по которой я благодарна богу, что родилась лесбиянкой.

Лис публично призналась в своей ориентации только в прошлом году и еще не нашла себе девушку. Интересно, по этой ли причине она продолжает говорить, что День святого Валентина – социальное творение мужчин.

– Oh, baby, baby, how was I supposed to know… [5]– начинают Кайл и Питер петь нам.

– Напомните мне еще раз, почему мы проводим время с этими придурками? – спрашивает Натали.

– Не помню, – говорю я.

Лис вытаскивают свою домашнюю работу по тригонометрии.

– Мне есть чем заняться в любом случае. – Она бросает на мальчиков сердитый взгляд. – Просто чтобы вы знали, вы похожи на компанию идиотов. Надеюсь, вы не собираетесь терять девственность в ближайшее время.

– О, иди нафиг, – говорит Райан.

Желудок урчит, и я начинаю ерзать в сторону столовой.

– Я вернусь через секунду.

Разворачиваюсь и спешу из комнаты в гущу учеников снаружи прежде, чем кто-то успевает отреагировать. Несмотря на желание быть невидимой, часть меня расстраивается, что, кажется, никто из мальчиков в нашей компании не заметил моего ухода. Никто из мальчиков не замечает меня, точка. Это неприятно, но я театральная девушка и знаю свою роль. Я не инженю, не красавица, которая пышет жизнью. То Натали. Саммер. А я где-то на грани: таланта, популярности, ума. Я отличница, но учусь в два раза усерднее, чем другие, чтобы не отставать. Единственная причина, по которой я участвую в каждой постановке в школе РХ, – потому что я беру роль, которую другие не хотят: постановщик, помощник режиссера, козел отпущения. Я была секретарем в 10 классе, но то была просто удача: я изобразила наркомана в своей речи, и это выиграло мне голоса. Я знаю многих популярных детей (чирлидеров, спортсменов), но никогда не буду частью их тусовки. Они едва на меня смотрят в коридорах на переменах. То, что я знаю тебя, Гэвин Дэвис, – странная удача, доказывающая, что Дионис меня любит, да продлится долго правление бога театра.

Я как раз успеваю съесть пиццу, которую оплатило государство, и вернуться в класс, как звенит звонок. Я вхожу и замираю. Каким-то образом всего за несколько минут черная туча загородила наше солнце.

Там Саммер без тебя, ее обычно гладкие каштановые волосы растрепаны. Под глазами темные круги, а лицо красное и опухшее от слез.

Маленькая часть меня – злая часть меня – взмывает ввысь. Ты расстался с ней?

– Что случилось? – шепчу я, подходя.

Энергия команды упала с десяти до нуля всего за несколько минут. Кайл держит Саммер в медвежьих объятиях. Он кажется… пораженным. Я никогда не видела его таким серьезным.

Натали пододвигается ко мне.

– Это из-за Гэвина, – шепчет она. Мой желудок сводит. Мне не нравится, что она произносит его имя с ужасом на лице.

– Что с ним?

– Он… – Она качает головой, ее большие карие глаза наполняются слезами. – Он пытался покончить с собой.

Слова пролетают сквозь мою голову, снова и снова, как собака, гоняющаяся за своим хвостом. Покончить с собой. Покончить с собой. Звенит звонок, а мы все стоим потерянные.

Это не может быть правдой. Люди вроде тебя не кончают с жизнью, пока не станут знаменитыми. Потом – и только потом – тебе полагается употребить слишком много героина, или проехать на дорогой машине слишком быстро по Малхолланд-драйв, или сделать другие вещи, присущие богам рока.

Позже я услышу, что Саммер порвала с тобой, что ты пошел к ней домой и плакал на пороге и сказал, что ты сделаешь это, что убьешь себя. А она все равно не открыла тебе дверь. Мне понадобится много времени – больше года, – чтобы понять, что ее расставание с тобой было храбрым поступком.

Ты покинул ее дом и уехал на ревущем «Мустанге». Позже тем же вечером родители нашли тебя в ванне полностью одетым. Единственное, что тебя спасло, – это что ты нанес порез неправильно и потерял сознание до того, как закончил начатое.

Я узнаю все это за пять минут по пути на урок истории, когда мы с Натали, Кайлом и Питером обсуждаем тебя. Парни не могут поверить, что Саммер была настолько глупа, чтобы порвать с тобой – для них ты тоже ходишь по воде. Они соревнуются, кто больше всего знает о твоих отношениях с Саммер. Это знание внезапно становится символом статуса: кто знает больше, тот твой лучший друг. Втайне я думаю, что Саммер с ума сошла, что отказалась от тебя, но молчу, потому что не знаю тебя так хорошо, как парни, но хотела бы, и вот мой шанс.

Я вытаскиваю лист бумаги, охваченная внезапным порывом написать тебе письмо. До сих пор не понимаю, почему это сделала. Думаю, мысль о мире без Гэвина Дэвиса слишком пугала меня.

Тогда я еще не понимала, но это был тот самый момент. Момент, с которого остаток моей жизни в старшей школе – остаток всей моей жизни – изменится. Момент, когда я начну терять часть себя, и мне придется отчаянно сражаться, чтобы вернуть ее за пятьсот двадцать пять тысяч шестьсот минут.

Все из-за завуалированного любовного письма.

Когда я вижу Райана в коридоре после урока, то передаю ему письмо для тебя. Вы двое как братья, я знаю, что он увидится с тобой сегодня или завтра. К концу дня мы узнаем, что тебя направили в психиатрическую больницу. В «Реабилитационный центр Бирч Гров» отправляются, когда пытаются совершить что-то вроде самоубийства в ванне. От такого девушки не сходят с ума: что драматичного и красивого в парне с разбитым сердцем? Мое воображение хватается за это, приукрашивает твои страдания. Ты получаешь мифический статус в моих глазах, этакий Байрон в агонии любви. Ван Гог, отрезающий себе ухо.

Конечно же, я волнуюсь за тебя, и мне грустно, но также присутствует чувство возбуждения: я знаю, что это неправильно, но не могу не испытывать его. Ты не просто рокер/актер, любимый всеми, который, как мы все думаем, прославится, когда переедет в Лос-Анджелес. Внезапно ты становишься Ромео, отвергнутым Розалин. Или Гамлетом, страдающим от стрел и тетивы судьбы: «Быть или не быть, вот в чем вопрос».

Меня захватила мрачная романтика того, что кто-то в нашем мире «Макдоналдсов», коровьих лепешек и евангелических церквей сделал нечто, что мы видим только на сцене. Что-то внутри меня отвечает эхом на этот отказ участвовать в ужасах жизни, ведь быть человеком искусства – мое страстное желание.

Я знаю, каково это – чувствовать беспомощность, с которой ты сражаешься. Я чувствую ее каждый день дома, где мама обращается со мной как с личным рабом, или когда Великан заносит руку просто ради того, чтобы посмотреть, как я вздрогну. Когда папа звонит пьяный, мрачноватый, давая обещания, которые он никогда не исполнит, произнося ложь, в которую верит. Иногда мне хочется просто отсидеться в стороне от моей жизни. Типа «Эй, все круто, но с меня хватит. Мир всем».

Позже ты расскажешь мне, как читал и перечитывал это письмо – единственную полученную тобой валентинку. Как мои слова послужили спасительным плотом. Как ты, каким бы невозможным это ни казалось, влюбился в меня, когда сидел заключенным в голой белой комнате «Реабилитационного центра Бирч Гров» с перебинтованными запястьями.

Думаю, безумие заразно.

Глава 3

Ты не появляешься в школе в течение недели, и твое отсутствие кажется ненормальным. Я к такому не привыкла. Словно кто-то внезапно убрал все цвета. Но все же мы, все остальные, продолжаем жить своей жизнью, а это означает, что после школы у меня смена в «Медовом горшочке».

Торговый центр полон людей, так что у нас очередь. Так как мы работаем только вдвоем в этой смене, а Мэтт, мой коллега/экс-парень, в служебной комнате месит песочное тесто, я стою у прилавка и бегаю от печи к подносам с печеньем, выставленным за стеклом. Я пользуюсь длинной лопаточкой, чтобы переложить печенье в пакетики покупателей, стараясь быть терпеливой, пока они выбирают, что именно хотят. Дюжина за двадцать баксов или один семьдесят пять за каждое. Дорого, но оно стоит каждой монетки. Мое любимое печенье – сахарное, с посыпкой или без. Ты не знаешь, что такое сахарное печенье, пока не попробуешь масляное, сладкое, мягкое удовольствие, которое называется «Сахарный папочка» в «Медовом горшочке». Иногда, когда я чувствую прилив храбрости, я еще поливаю его сверху глазурью.

Я ем печенье весь день и пью неограниченное количество газировки. Сгребаю тесто и запихиваю себе в рот, пока никто не смотрит. Я скидываю партии печенек на листы восковой бумаги, используя крошечную ложку для мороженого, от которой у меня мозоли. Перед печью стеклянная витрина, и не секрет, что мальчики наблюдают исподтишка, как мы, девочки, наклоняемся, чтобы поставить подносы в печь, а потом их вытащить. Все еще не могу решить, нравится мне это или нет.

Когда очередь становится слишком длинной, я бегу в заднюю комнату.

– Санчес! Помоги, я там утопаю, – говорю я.

Мэтт отрывает взгляд от муки, и мне приходится сдерживаться, чтобы не стереть белое пятно с его носа. Мы уже больше совсем не вместе, и это хорошо, но иногда мне хочется поцеловаться с ним. Нат говорит, что это совершенно нормально.

Он салютует мне:

– Да, капитан.

Мы с Мэттом встречались ровно два месяца в девятом классе. Ходили вместе на занятие по английскому, и то, что началось как ежедневный флирт, стало бурными восемью неделями торжественных заявлений, ругани и неловкости. Ему нравятся виртуальный футбол и фильмы о смешных тупицах. Я ненавижу спорт и люблю Шекспира. Этому просто не суждено было быть. Но мы все равно остались друзьями, и это я помогла ему получить работу в «Горшочке». С ним было весело – не эпичная любовь или полнейший крах сердца. Но я готова к настоящим отношениям. Серьезным Отношениям. Любви.

К ужину очередь рассасывается, и мы можем передохнуть.

– Детка, это было безумие, – говорит Мэтт.

– Вообще.

Звучит гудок, и он идет к печи, чтобы достать новую партию печенек. Воздух наполняется их теплым, сладким ароматом: орехов макадамия и белого шоколада. Я собираюсь стащить одно, когда вдруг замечаю тебя краем глаза. Ты меня не видишь. Ты идешь следом за своими родителями с опущенной головой в «Эпплби». На тебе длинный тонкий кардиган, расстегнутый поверх концертной футболки Muse. Ты, скорее всего, единственный парень, кроме Курта Кобейна, который круто выглядит в кардигане. Мой взгляд следует за тобой. Твой отец похлопывает тебя по спине, мама тянется и берет тебя за руку. В горле образуется ком.

– Грейс? Чика, эй…

Я поворачиваюсь и вижу, что Мэтт держит желтую картонную коробку.

– Тот спецзаказ – сколько печенек с макадамией они хотели?

– Полдюжины, – говорю я.

Мой взгляд возвращается к ресторану, но тебя уже нет. Я пишу Нат и Лис, что видела тебя. Обе отвечают смайликами. Я не могу понять, что означают смущенное лицо, праздничный колпак и пальма.

Я продолжаю бросать взгляды на вход в «Эпплби» на протяжении своей смены, но ты не появляешься. Я нервничаю. А вдруг ты подумал, я ненормальная, что передала тебе то письмо? Что если ты его так и не прочитал?

Я краснею, вспоминая, что сказала, что ты самый талантливый человек, которого я когда-либо знала. Что может сделать мою влюбленность в тебя еще более очевидной?

– Простите, – резко говорит кто-то перед прилавком.

Я поворачиваюсь, готовая притворяться милой, но это просто Нат и Лис.

– Вы стервы! Я думала, вернулась та ужасная женщина с прошлой недели!

Длинная история вкратце: покупательница назвала меня нахалкой. Вот и все.

Лис скрещивает руки и кладет подбородок на стеклянный прилавок, а в ее глазах с блестящими голубыми и розовыми тенями – сочувствие.

– Отвратительно быть рабом зарплаты.

Хотя по ней и не скажешь, Лис из очень богатой семьи. Возможно, ей не придется работать ни дня в этой жизни, только если она сама не захочет.

– Мне нравится говорить себе, что это укрепляет характер, – говорю я. И показываю на печеньки лопаткой.

– Какие вам, дамы?

– Шоколадные. У меня сейчас цикл, – говорит Нат.

Лис рассматривает подносы:

– А мне как обычно.

Я кладу шоколадное печенье брауни в один пакет и сникердудл в другой.

– Если бы я работала здесь, я бы так растолстела, – говорит Нат. Она худая как спичка, и у нее идеальная осанка после детства, проведенного в балетной школе.

– Да, мама мне недавно сказала, что у меня на ногах целлюлит, – говорю я. – Так что я делаю перерыв в поедании сладкого.

Лис уставилась на меня:

– Твоя мама действительно это сказала?

Нат закатывает глаза.

– Ты удивлена? Это же типичная Джин.

Мэтт выходит через вращающуюся дверь в баскетбольных шортах и футболке. Он кратко машет нам.

– Адьос, чикас, – говорит он. – Я все.

– Тебе не странно с ним работать? – спрашивает Лис после того, как Мэтт направляется на парковку.

Я качаю головой.

– Между нами все круто.

Нат бросает взгляд через плечо в сторону «Эпплби».

– Так вот, я просто скажу. Если отмести в сторону попытку самоубийства, Гэвин Дэвис снова на рынке.

Лис улыбается мне.

– Ну так как, когда ты этим воспользуешься?

Нат ахает, а я смеюсь.

– Мило, Лис. Держишь марку.

– Подруга. Ты влюблена в него уже года три, – говорит она. – Вот твой шанс.

Нат поднимает руку.

– Можно я скажу? – Мы киваем. – Как самая ответственная из нас троих, я бы сказала: попробуй, но будь осторожна.

– Почему это ты самая ответственная? – спрашивает Лис.

Нат осматривает ее с ног до головы, включая радужные колготки, кеды на платформе и розовый бант в волосах.

– Хорошо, можешь быть самой ответственной, – говорит Лис.

Я отламываю кусочек свежеиспеченного печенья с арахисовой пастой.

– Что ты имеешь в виду под «будь осторожна»?

– Он будет подавлен, – говорит Нат. – И может быть немного… – Она изображает знак сумасшествия, крутя указательным пальцем у виска.

Лис кивает.

– Правда. Парень же пытался покончить с собой.

– Ребята, я оценила вашу веру в меня, но Гэвин никогда даже на меня не посмотрит как на девушку, так что мне не очень нужен этот совет.

Глаза Нат вспыхивают.

– Ты так думаешь только из-за той чепухи, которую говорит тебе мама.

Я скрещиваю руки на груди.

– Например?

Она отсчитывает на пальцах одной руки:

– Согласно ей, у тебя целлюлит, ты не фотогенична, не умеешь петь…

– Ладно, ладно. Поняла. – Мой взгляд возвращается к «Эпплби». Может, ты с родителями вышел через другую дверь.

– Но мы же о Гэвине Дэвисе говорим. Он получит «Грэмми» до того, как мы закончим колледж. И более того, если сравнить Саммер и меня…

Лис поднимает руку.

– Пожалуйста, позволь мне показать тебе это с точки зрения лесбиянки. Саммер милая, крутая и все такое, но вообще она не такая сексуальная, как ты думаешь. Я, например, никогда не фантазировала о ней во время мастурбации.

– О БОЖЕ МОЙ, – говорит Нат, ее глаза широко распахнуты от шока. Два розовых пятна темнеют на ее щеках.

Лис вскидывает брови.

– А разве вам можно упоминать имя Господа всуе?

Нат изящно бьет Лис по руке, та принимает позу каратиста и начинает цитировать «Принцессу-невесту»:

– Здравствуй. Меня зовут Иниго Монтойя. Вы убили моего отца. Приготовьтесь умереть.

Именно в тот момент подходит покупательница, и я пытаюсь не рассмеяться, пока укладываю дюжину печенек для нее, но продолжаю фыркать от смеха. Она хмурится на нас троих, словно мы какие-то хулиганки, и ее брови ползут на лоб, когда она видит наряд Лис. Это безумие, когда социалистка-лесбиянка и евангелистка-христианка – твои лучшие друзья, но именно так у нас и получилось. Мы подружились в девятом классе, когда нас всех вместе отправили выполнять задание по музыкальному театру в драматическом кружке. Мы решили спеть прекрасную шаловливую песенку «Две леди» из «Кабаре» (Лис играла конферансье), и мы подружились из-за любви к Алану Каммингу. Мне кажется, что наша дружба словно одежда, которую можно увидеть в Vogue, когда ничего не сочетается, но выглядит абсолютно потрясающе. Мы – клеточка, горошек и полоски.

Как только моя клиентка уходит, я смотрю на Нат и Лис.

– Я написала ему письмо, – говорю я, начиная укладывать печеньки, чтобы продать завтра как вчерашние. Торговый центр закрывается через пятнадцать минут.

– Гэвину? – спрашивает Нат.

Я киваю.

– И я… Я думаю, что он, наверное, его не прочитал. Или если читал, то думает, что я самый жалкий человек в мире. – Становится трудно дышать при одной только мысли об этом. – Я вообще сгораю от стыда. Не знаю, что на меня нашло.

Звенит телефон Нат, и она бросает на меня взгляд.

– Ну, завтра ты узнаешь. Кайл говорит, что Гэв возвращается.

– Завтра? – говорю я.

– Ага.

– О боже, – стону я. – Зачем я написала это глупое письмо?

– Потому что ты чертовски крутая и чертовски сексуальная, и он, скорее всего, знает это, черт побери, и ему просто нужна чертова причина начать встречаться с тобой, – говорит Лис.

Нат кивает.

– Согласна со всем, что она говорит, за исключением ругани.

Лис накрывает мою руку своей.

– Ты сходила с ума по нему вечность. Теперь позволь вселенной решать.

– Или богу, – говорит Нат.

– Или Будде, или Мухаммеду, или, там, Далай-ламе, все равно, – говорит Лис. – Десять баксов ставлю на то, что Гэвин влюбится в тебя до своего выпуска.

– Десять баксов на то, что этого не случится, – говорю я, протягивая руку.

Нат скатывает в шарик пакет и выбрасывает в мусорку.

– И пусть победит лучшая.

Сегодня ты вернулся в школу.

Я вижу тебя в коридорах, ты шутишь с другими парнями из театрального кружка, со своей группой. Вы словно свора хулиганистых щенков; никто из вас не может усидеть на месте. Каким-то образом у тебя получается жить в обоих мирах: музыкальной группе крутых парней и с ребятами-ботаниками из театрального кружка.

Прошло девять дней с того самого дня, и мне кажется, Гэв, что ты снова стал самим собой. Ты в футболке Nirvana, и твоя шляпа заломлена особенно лихо. Она сбивает меня с толку. Я ожидала… чего? Черную водолазку и берет вместо твоего обычного наряда? Греческий хор, следующий за тобой в класс? На тебе снова свитер-кардиган, и я думаю, не для того ли ты его надел, чтобы спрятать запястья. Знаю, не одна я гадаю, есть ли там бинты и шрамы.

Мое сердце ускоряется, и внезапно я чувствую себя глупо. Какая муха меня укусила, что я написала то письмо? Что если ты думаешь, что я перешла границы, что я ненормальная? Что если…

Ты разворачиваешься.

Между нами десятки учеников. Все бегут, потому что звонок скоро прозвенит. Ты держишь обе лямки рюкзака в руке и останавливаешься, как только замечаешь меня. Замираешь. Твои глаза становятся шире (голубые, голубые, словно тропическое море), а потом уголки твоего рта поднимаются, совсем немного.

Как мальчики это делают? Как получается, что все мое тело воспламеняется просто от того, что ты на меня посмотрел?

Я прижимаю книги к груди, как Сэнди в «Бриолине», спрашивающая Дэнни Зуко глазами: «Что теперь?»

Я этого еще не знаю, но эти мгновение между нами – постановка фильма твоей жизни. То, что ты делаешь – твой внешний вид, эта остановка, восторженный взгляд, – ты украл это все прямо из экранизации «Гордости и предубеждения» ВВС. Ты спокойно крадешь приемы Колина Ферта, а я этого даже не замечаю. Ты в двух шагах от того, чтобы выйти из озера в мокрой белой рубашке. Только позже я замечу, как ты скармливаешь мне отрепетированные фразы и идеально рассчитанные по времени улыбки, вздохи и слезы, наполняющие глаза четко в нужный момент. Через год я буду кричать «Пошел к черту, ПОШЕЛ К ЧЕРТУ» в подушку, потому что мне не будет хватать храбрости сказать это тебе в лицо.

Но прямо сейчас парень смотрит на меня с другого конца коридора, и, не проронив ни слова, он присвоил меня.

Я новая территория, и ты поставил свой флаг.

Глава 4

Я вхожу в класс театрального кружка, когда звенит звонок. Кажется, что и внутри меня есть звоночек. Я все вспоминаю выражение твоего лица, когда ты меня увидел. Дзынь! Дзынь! Дзынь!

Питер работает над своим английским акцентом для сцены из пьесы Пинтера, которую он представляет на этой неделе, я забыла, какой именно. Алисса помогает Карен с первыми шестнадцатью темпами танца, который они будут показывать на концерте этой весной. Кайл поет «Глаза Лили» из «Таинственного сада», уйдя с головой в свой мир, а я слушаю его некоторое время, совершенно очарованная. У него такой голос, который заставляет все внутри тебя распрямиться. Если бог мог бы спеть, бьюсь об заклад, он звучал бы как Кайл.

Я пересекаю комнату и плюхаюсь рядом с Натали, сидящей на ковре, скрестив ноги, и погруженной в разговор с Райаном. Судя по тревоге на их лице, подозреваю, они говорят о тебе, анализируя твой первый день после возвращения. Я хочу рассказать ей, как ты смотрел на меня. Мне хочется найти слова, чтобы описать эту полуулыбку.

– Как он? – спрашиваю я вместо этого.

Она качает головой.

– Сложно сказать. Саммер говорит, что его родители с ума сходят. Они не хотели, чтобы он пока возвращался.

– Ну, эм, – говорю я. – Он же пытался… Ну ты знаешь.

– Да, – говорит она тихо.

Странно думать, что твоя жизнь возвращается на круги своя, что ты будешь делать домашнюю работу по математике и бегать по кругу на физкультуре. Теперь ты кажешься выше всего этого.

Мисс Би выходит из своего кабинета, который находится рядом с классом театрального кружка. У нас нет стульев или парт здесь, просто много места, чтобы играть. Мы поворачиваемся к ней. Она помогала нам преодолеть то, что случилось с тобой, – иногда целые уроки превращались в психологические консультации.

– Кто проходит отбор для «Чикаго» сегодня, поднимите руки.

Я осматриваюсь: почти все подняли руку.

– Отлично, – говорит она, широко улыбаясь. – Не забудьте принести свою музыку в хоровую и удобную одежду для танца.

Натали хватает меня за руку. У нее нет причин беспокоиться – она универсальный специалист. Плюс она красивая, но не знает об этом, а это самый лучший вид красоты.

Мисс Би раздает нам всем сцены, и я оказываюсь в команде с Нат и Лис, как обычно. Мы играем чирлидеров из пьесы «Тщеславие». Втайне я в восторге от этой сцены, потому что всегда хотела быть чирлидером. Неважно, что, будучи умной девушкой от искусства, я бы должна их ненавидеть. Быть чирлидером всегда казалось способом изменить судьбу, стать кем-то ярким и светящимся, кем-то, от кого никто не может отвести глаз. Мы с Нат ходили на встречу в начале года, просто чтобы посмотреть, что нужно для отборочных. Оказалось, мы обе слишком бедны, чтобы быть чирлидерами. Нужно купить помаду определенного цвета, особую обувь, униформу, банты, костюмы для разогрева… Думаю, есть причина, по которой все богатые девушки в команде чирлидеров.

Но ничто из этого – чирлидеры, популярность, превращение в яркую девушку – не имеет значения, учитывая, что ты вернулся, что ты сломлен.

– Думаешь, Гэвин будет проходить пробы? – спрашиваю я Натали.

Она качает головой.

– Понятия не имею.

Каково тебе сейчас знать, что, когда ты улыбаешься, поешь и танцуешь, все равно все будут думать о том, что ты сделал, их восприятие тебя отныне неотрывно связано с этим ужасным событием?

– Давай пройдемся по сцене, хорошо? – говорю я, держа в руках сценарий.

Мы бросаемся в выдуманную реальность, словно в бассейн жарким днем. Здесь мы надеваем на себя другие личины, и это помогает забыть свои, позволяет притвориться, хоть ненадолго, что все хорошо.

Хоровая комната забита актерами. Я сижу недалеко от мисс Би, всех записывая. Пока я не пометила лишь одно имя в списке.

– Привет.

Кто-то садится рядом со мной. Я поворачиваюсь. Внезапно дышать становится сложнее. Я могу вычеркнуть последнее имя из списка.

– Гэвин. Привет. – Все внутри зажигается, словно пришло Рождество.

Мы раньше никогда не оставались наедине, у нас никогда не было настоящего разговора без других людей. Когда мы репетировали «Как важно быть серьезным», в основном ты разговаривал с парнями. За исключением одной или двух наших бесед о музыке и режиссуре, мы обменивались короткими фразами о глупых, неважных вещах. Последнее, о чем мы говорили, – садовые гномы. Но теперь я чувствую, что то письмо парит в воздухе между нами.

– Готов подняться туда и показать мисс Би, на что способен? – спрашиваю я.

Ты наклоняешься по-заговорщицки, твой лоб почти касается моего. Ты подмигиваешь, и это, черт возьми, самое сексуальное, что я видела.

– Дело в шляпе, – говоришь ты. Голос, как обычно, беззаботный, но каким бы потрясающим актером ты ни был, у тебя не получается полностью скрыть напряжение. Однако я следую за тобой: если хочешь притворяться, что все хорошо, тогда и я буду.

– Ты достаточно самоуверен, не так ли? – спрашиваю.

Смеешься, и я замечаю, что ты при этом смотришь на колени и слегка качаешь головой. Вскоре этот жест станет мне знакомым. Дорогим.

– Замолвишь за меня доброе словечко? – спрашиваешь ты.

– Я подумаю над этим. – Теперь мой черед подмигивать.

– Это шикарно. – Ты протягиваешь руку и мягко тянешь меня за свитер. Он покрыт блестками – одна из дешевых пятидолларовых вещей из H&M.

– Ты единственный не гей, который может сказать «шикарно» и не выглядеть глупо, – говорю я.

Ты улыбаешься:

– Так это потому что я сам шикарный.

Начинается первый раунд певцов, большинство из них – разные степени ужасного. Ты даже кривишься один раз и сползаешь по стулу, словно звук причиняет тебе физическую боль. Мне нравится, что ты продолжаешь придерживаться такой позиции: ты не ботан, просто знаток.

Ты поворачиваешься ко мне, твой взгляд цепляется за мой.

– Спасибо, – говоришь ты тихо. – Твое письмо, оно типа… спасло меня.

Я краснею, удовольствие расцветает в груди. Сейчас я еще не знаю, но вскоре внутри меня будет сад. И там вырастут колючки.

– О, – говорю я. Почему внезапно в голову приходят только фразы с уроков французского? Je suis un ananas. Я – ананас? – То есть круто. Надеюсь, это помогло. Эм.

Я кусаю губу, смотрю на талоны прослушивания, которые сжимаю в руках. Не могу сказать ничего путного. Если бы только Тони Кушнер или другой прекрасный сценарист мог бы жить в моем горле и просто сказать за меня правильные слова в нужный момент.

– Да, – говоришь ты, – помогло.

Что-то внутри меня говорит, что этот момент важен.

Мисс Би называет твое имя, прежде чем мы успеваем еще что-то сказать, и ты передаешь мне свой талон (твой почерк, как я и думала, удивительно аккуратный) и направляешься к передней части комнаты. Ты отдаешь свои ноты пианисту, потом смотришь на нас с, как бы сказал мой дедушка, притворной улыбкой.

И вот внезапно ты – Билли Флинн, идеальный выбор для роли хитрого адвоката. Любой мечтающий об этой роли наверняка сдался, как только услышал, что ты все равно участвуешь в отборочных. В любом случае эта роль твоя.

Это король драмы Гэвин: душа вечеринки, парень, который ничто и никого не воспринимает всерьез. Особенно самого себя. Гэвин из музыкальной группы больше похож на настоящего Гэвина, которого я скоро узнаю: задумчивого, смены настроения, как тектонические плиты. Уязвимого.

Несмотря на улыбку на твоем лице и магнетизм, который аж трещит, когда ты на сцене, я замечаю настороженность в комнате. Все наклоняются вперед на своих стульях. Я почти что вижу неоновые знаки, мерцающие над твоей головой: САМОУБИЙСТВО САМОУБИЙСТВО САМОУБИЙСТВО.

Ты поешь «Славу одной песни» из «Аренды», и мне интересно, та ли эта песня, которую ты изначально собирался петь, или это способ сказать нам: «Сейчас я в порядке». Безусловно, это не тот тип джазовых песен, с которыми все выступают, и не фирменный ангст-рок твоей группы. Это… красиво. Нежно и открыто, пронизано суровой элегантностью. Мне так сильно хочется с тобой целоваться прямо сейчас.

Я та юная девушка.

Я просто еще этого не знаю.

Глава 5

Все мои друзья-парни сексуально озабочены. Их любимое занятие – придумывать, какое бы порно-имя было у каждой из нас, девушек. Думаю, многие люди в порнографии используют свои вторые имена в качестве первых, а улицу, на которой живут, в качестве фамилии. Таким образом я бы стала Мари Лай.

Неудачно (или идеально), знаю.

Вы с Кайлом, Питером и Райаном думаете, что то, что я живу на авеню Лай, – это самая забавная вещь в мире. Это практически идеальное имя для порнозвезды. Ты начинаешь смеяться, и, видя тебя таким, я чувствую себя счастливой, так что мне все равно, что вы четверо придумываете мне побочную карьеру во взрослых фильмах. Думаю, если с режиссурой не получится, у меня будет чем заняться.

Гэвин Дэвис.

Я не могу выбросить тебя из головы. Воздух вокруг тебя изменился, стал тяжелее после того, что случилось. Ты выглядишь старше, словно действительно через что-то прошел. Ты даже не пытаешься прятать свои шрамы. Ты их носишь почти как знак отличия. Боевые шрамы. Мне это нравится. Почему-то ты кажешься мудрым. Словно ты нашел ответ на вопрос, который давно уже задавал. Я хочу знать ответ.

Слова, которые я написала тебе две недели назад, обжигают мне пальцы. Я подношу их к губам и внезапно думаю: «Интересно, каково это – поцеловать его». Саммер перешла от страха и грусти к серьезной злости на тебя – она больше не проводит с нами время. Лис, планирующая однажды стать психологом, как ее родители, говорит, что Саммер проходит разные стадии горя.

Саммер говорит, что ты ее контролировал, что тебе не нравилось, что у нее есть друзья-парни. Вообще, конечно, это не очень здорово, но надо признать, что она флиртовала с другими. Даже я это заметила. «Он хотел быть со мной все время, – говорит она. – Он хотел быть самым важным». Прости, но я не вижу, что в этом такого плохого. Будь ты моим парнем, не представляю, чтобы я не захотела проводить с тобой каждую секунду каждого дня. Если это безумие, значит, я такая. Носи меня везде с собой.

Звенит звонок с последнего урока, вырывая меня из мыслей, возвращая в настоящий момент, который не очень-то счастливый. Хорошо бы как-то пройти этот ход в игре и собрать причитающийся бонус, но колледж, кажется, еще так нескоро. Так что звенит звонок, и мое сердце сжимается. Ненавижу эту часть дня, когда нужно идти домой.

Раздается коллективный радостный вздох, когда мистер Денсон говорит:

– Делайте свою домашнюю работу или окажетесь без дома. Произнесите вместе со мной: тригонометрия – это хорошо.

Мы все стонем:

– Тригонометрия – это хорошо.

Я понимаю, что не слышала ни слова из того, что мистер Денсон говорил последний час. Такое происходит со мной постоянно. Я погружаюсь в свои мысли и мечтаю целые уроки напролет.

«Спустись с небес», – говорит мама.

Мой дом всего в несколько кварталах от школы, так что я добираюсь домой достаточно быстро. Плюс: не надо долго идти. Минус: я попадаю домой быстрее, чем хотелось бы, а не хотелось бы попадать туда вообще. Знаете это раздражающее чувство по воскресеньям – воскресную хандру? Вот так по ощущениям и возвращаться домой. Вот так я чувствую себя каждую секунду, находясь в доме моей семьи.

Я не совсем уверена, зачем мама меня родила. То есть я не была ребенком-ошибкой, типа «О черт, я залетела». Моя мама хотела меня. Вот почему так странно, что теперь, кажется, я ей не нужна. Я чувствую, словно каким-то образом вторглась к ней, словно у нее и Великана стоят огромный знак «Проход запрещен» и электрический забор вокруг них и Сэма. И я все время врезаюсь в этот чертов забор.

Они не хотят меня здесь видеть. Во время самых худших разборок, когда я угрожаю уйти жить к своему отцу-наркоману, моя мама говорит: «Отлично, посмотрим, как тебе там понравится». И я не знаю, что она имеет в виду. Типа «Отлично, мне все равно»? Или она думает, что жизнь с ней намного лучше? И если она это хочет сказать, то разве это типа не так уж сильно впечатляет, что жить с ней лучше, чем с наркоманом? Планка установлена достаточно низко, хочу сказать.

Для мамы и Великана я в первую очередь помеха, во вторую – служанка и человек – только в далекую третью. Моя жизнь в доме – бесконечный список заданий. Вот некоторые из них: скрести между плитками в душе, организовать переработку отходов (раздавить каждую банку), поливать газон, вытирать пыль, пылесосить, складывать белье для стирки, готовить ужин, мыть окна (боже упаси, если я оставлю разводы), заправлять не мои кровати, мыть посуду, сидеть с ребенком. Моя мама не переносит грязь. Все должно быть без единого пятнышка, на своем месте, и это моя работа, несмотря на кучу заданий на дом или друзей, которые хотят сходить в кино, погулять. Великан тоже участвует в этом. Например, в мои обязанности входит мыть его машину каждую неделю, и я часто торчу за стиркой его вещей.

Мы с друзьями тайно прозвали его Великаном, потому что он весь такой «нюх-нюх-нюх»[6]. Он пьет водку с тоником, и от его голоса по рукам бегут мурашки. Его слово – закон. Наш дом полон криков и слез, стены скрывают правду от соседей. Видите ли, Великан может быть очаровательным. Вне нашего дома он – замаскировавшийся огр, превращающийся в дружелюбного соседа или преданного родителя. Он – бухгалтер в бизнесе, который расходует больше, чем приносит, но его настоящее призвание, думаю, актерская игра: он так замечательно притворяется хорошим человеком.

Мы живем в одноэтажном доме с тремя спальнями. Раньше я делила свою комнату со своей старшей сестрой Бет, и вот почему у меня двухъярусная кровать. Я выбрала нижнюю, потому что там чувствуешь себя как в коконе, словно можно спрятаться, когда становится слишком тяжело.

Я повесила фотографии друзей на стену возле кровати – смесь фотографий с выступлений и разных снимков из жизни. Там есть один, где ты сидишь на краю сцены и смотришь на меня с ленивой усмешкой. Также есть фотографии моих идолов: Джули Теймур (самого лучшего режиссера всех времен), Уолта Уитмена. А еще там есть моя любимая цитата, которая была на постере над доской у нашего учителя английского в девятом классе: «Медицина, право, бизнес, инженерное дело необходимы для поддержания жизни. Но поэзия, красота, романтика и любовь – то, ради чего мы живем». По сути это девиз моей жизни.

Цитата из «Общества мертвых поэтов», из той части, когда Робин Уильямс в классе рассказывает ученикам о Шекспире. Никто не заставлял меня полюбить Шекспира. Я запомнила наизусть почти всю «Ромео и Джульетту». Я понимаю, какими загнанными в ловушку они себя чувствовали, как отчаянно хотели выбраться. В восьмом классе я носила ее везде с собой, читая и перечитывая в свободное время. Моя книжка была достаточно потрепанной, но, наверное, это первая вещь, которую я спасла бы в случае пожара. Страницы хрупкие и уже желтеющие, запятнанные надеждой, вытекающей из моих пальцев – новой девочки в городе в поисках чего-то великого в своей жизни.

Помню тот день, когда мы переехали из Лос-Анджелеса. Моя мама и Великан только что поженились, и мы с Бет долго не могли заснуть по ночам и плакали. Было слишком тихо: нам не хватало шума автострады, вертолетов. И запах был странный – навоз и грязь, а также разбитые мечты. Мы составили список всех любимых вещей, связанных с Лос-Анджелесом, и прикрепили на стену спальни. Он до сих пор тут висит: пляж «Венис», кафе «Фифтиз», каток «Пиквик», очередь в «Пинкс», мексиканская еда.

Я бросаю свой рюкзак на пол в прихожей дома как раз тогда, когда забегает Сэм. Хоть я и люблю его, но брат, хоть и не по своей вине, вроде моего личного проклятия. Мама уже сказала, что моя (неоплачиваемая, неблагодарная) работа этим летом – сидеть с ним каждый день, весь день, когда я не на работе в «Медовом горшочке». Раньше Бет и я делили эту ношу, но теперь она вся на мне: присмотр за ребенком, работа по дому, груша для битья. Мама использует бесплатный труд, чтобы потратить свое время на «Минеральную магию», косметическую компанию, для которой она организовывает вечеринки, продавая косметику своим друзьями, их друзьям и друзьям из друзей.

– Гэйс! – кричит Сэм.

У него проблемы с произношением «р». Сэм протягивает ручки, улыбается, и я обнимаю его, поднимаю на руки и кружу. Мне нравится, как он отбрасывает назад голову, и как его смех зарождается где-то глубоко в животе. Прямо сейчас он не мое проклятие: он милый, любимый и вообще единственное хорошее в этом доме.

– Грейс!

Моя мама уже зовет меня, потеряв терпение, раздраженная. Время работы по дому, я знаю это. Я забрасываю Сэма себе на спину и иду на кухню. Мама занята своим питьевым ритуалом: стакан, лед, вода, долька лимона, один пакетик сахарозаменителя. Положи все в стакан в таком порядке, помешай три раза по часовой стрелке, три раза против часовой стрелки. Она заставляет меня готовить его для нее все время. «Грейс, мне нужна вода». Она даже ради этого зовет меня прийти из комнаты, пока я делаю домашку, словно я какой-то бармен. Однажды она увидела, что я его размешала четыре раза – я грезила о тебе и потеряла счет. Она накричала на меня за то, что я зря потратила лимон, сахарозаменитель и воду во время засухи, выливая содержимое, вымывая стакан и снова ставя его на стол. «Делай заново».

– Мне нужно, чтобы ты прополола сорняки на заднем дворе, – говорит она. – Возьми с собой Сэма и приглядывай за ним.

Никаких «Эй, как прошел твой день?». Никаких «У тебя много домашней работы?», «Еще кто-то из твоих друзей пытался покончить с собой?».

С самой прошлой недели мне хотелось поговорить с ней о тебе, потому что иногда взрослые знают о таком, но она всегда занята каким-то новым проектом, и теперь мне кажется – а зачем? Я ненавижу наши отношения, похожие на йо-йо. Иногда я чувствую, что так близка к маме, словно мы два солдата в траншее, крепко прижимаем ружья к груди, готовые атаковать, когда придет враг. В другие времена она и есть враг.

Это моя попытка спасти день, чтобы он не стал худшим:

– Мне нужно сделать кучу домашки по тригонометрии до работы…

Она поднимает руку:

– Тебе нужно было подумать об этом до того, как ты решила не полоть сорняки на прошлой неделе.

Злость кипит под самой поверхностью кожи. Она там, прямо там, где мне надо. Ждет. У меня есть только час на то, чтобы сделать домашнюю работу до вечерней смены в «Медовом горшочке». А теперь у меня и этого нет.

– Мам, это нечестно. У меня была работа, а потом нужно было закончить тот большой проект по английскому, помнишь?

– Не хочу слышать об этом.

Она уже кричит. Многого не надо, чтобы довести ее до этого. Сэм прижимает лоб к моей спине, словно пытается спрятаться. Мама злится все время. Когда она разговаривает со мной, то сжимает зубы рыча. Я слишком взрослая для настоящей порки, но мое лицо, руки, затылок – это все доступно для побоев. Я бы хотела избежать их сегодня. Не хотелось бы ее ненавидеть.

– Хорошо, – говорю я внезапно тихим голосом. «Поверженная дочь». Я поджимаю пальцы ног. Смотрю на свои ботинки «Доктор Мартенс». Только в этот раз у меня не получается скрыть свое раздражение.

– Я вот настолько близка к тому, чтобы оставить тебя дома.

– Мне жаль, – говорю я, раскаиваясь, словно она Иисус, а я прошу отпущения грехов.

Если я сегодня пропущу смену, то могу потерять работу. Я просто хочу, чтобы это прекратилось. Эти постоянные стычки изматывают. У мамы три основных состояния: злая, в депрессии, слетевшая с катушек. Под «слетевшей с катушек» я подразумеваю случаи типа того, как она решила перебрать рождественские украшения в июле. В три утра.

Я так устала.

Когда я пытаюсь объяснить друзьям, как тут ужасно, когда я пытаюсь объяснить им страх, в котором я постоянно живу, страх, что у меня заберут ту имеющуюся чуточку свободы, все это звучит мелочно. Бедняжка я. А я и не хочу их сочувствия. Мне нужен праведный гнев. Мне нужно, чтобы кто-то поколотил во входную дверь, готовый сказать маме и Великану, как им повезло. У меня одни пятерки. Я девственница. Единственный алкоголь в моей жизни – это наперсток вина для причастия, когда бабушка везет меня и Бет в церковь. Я никогда не курила ни траву, ни сигареты и даже не находилась в одной комнате с такими вещами. Я осторожно перехожу дорогу, не прогуливаю уроки, никогда не вру маме. По сути я действительно чертовски замечательный ребенок. Но они этого не видят. Они видят, как кто-то вторгается в их жизнь, которая, мне кажется, была бы намного лучше без меня.

«Пожалуйста, не сажай меня под домашний арест». Вот какие слова вращаются у меня в голове снова и снова прямо сейчас. В прошлом месяце меня посадили под домашний арест на две недели за то, что я не помыла главную ванную, которой пользуются мама и Рой, до того, как пойти к Нат домой. Я опаздывала и быстро протерла ее, надеясь, что она не заметит. Но она заметила, конечно же. На нижней части туалета был волос («Ты называешь это ЧИСТЫМ?») и пятнышко плесени между двумя плитками («И ЭТО. Я не слепая, Грейс»). Мое наказание: две недели заключения, которые, как получилось, совпали с проектом по улучшению дома, который организовал Великан.

Голос мамы становится безразличным – мое извинение ничего не меняет.

– Когда закончишь, тогда можешь идти.

– Но ты все еще готова подвезти меня?

Торговый центр находится в получасе ходьбы, и мама не разрешает мне получить водительские права, потому что говорит, что это большая ответственность, а я недостаточно взрослая для нее (при этом круглая отличница, девственница и трезвенница).

– Посмотрим, как ты справишься с лужайкой.

Вот так я собираю по частям свой день, так я цепляюсь за надежду, что успею вовремя и не потеряю свою работу: я киваю, укутываясь в свою кротость, как в плащ.

Я переодеваюсь из винтажного платья в стиле 60-х в старые джинсы и футболку, а потом отправляюсь к раздвижной двери, ведущей на задний двор, захватывая с собой Сэма. Я стискиваю его так сильно, что он вскрикивает, и я шикаю на него, злость льется из меня, горячая и быстрая. Сразу же я испытываю вину. Я ничем не лучше своей мамы.

– Прости, дружок, – шепчу я Сэму, когда мы выходим на улицу.

Я помогаю ему сесть на качели, а потом натягиваю садовые перчатки и принимаюсь за сорняки.

Быть семнадцатилетней с родителями-фашистами – отстой. Ты начинаешь чувствовать, что ничто не принадлежит тебе, кроме мыслей в голове и этих крошечных моментов приватности.

«Не будь мученицей», – сказала бы мама.

Слушайте, я так расстроена не из-за того, что мне нужно выполнить дурацкое задание по дому или посидеть с маленьким братом несколько часов после школы. Дело в том, что все дошло до той грани, когда все плохо все время, так что любая мелочь меня доводит. Иногда хочется, чтобы у меня были разбитые губы или синяки, которые можно показать школьному психологу: сложно объяснить, какая пытка – жизнь в этом доме и как постоянные придирки, работа по дому и крики выжимают из тебя все соки. Раньше, когда на моей коже были следы от ударов Великана, я была еще слишком мала, чтобы знать, что с ними делать. Теперь же мне бы хотелось показать их школьному психологу и сказать: «Видите? Я больше не могу так жить». Я в ловушке, задыхаюсь. Жизнь в этом доме словно тот раз, когда я плавала в бассейне кузины, а большой надувной плот, с которым все играли, накрыл меня. Я застряла под водой прямо под ним и несколько секунд была уверена, что утону.

Плохо не все сто процентов времени, но если что-то хорошее случается, всегда есть «но». Я научилась торговаться. Время с друзьями, одежда, билеты в кино, свободный вечер – все это чего-то стоит. Стоит ли веселье вечером в пятницу целых выходных работы по дому или сидения с ребенком? Помню, как однажды Лис пыталась объяснить, что это ненормально и что родители делают приятное детям, потому что хотят этого, потому что любят их. Нет никаких «ты мне должна», никаких «а мне что с этого?». Звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Я вырываю сорняки, солнце обжигает спину. Сейчас ненормально тепло, хотя мы привыкли к дикой жаре в этой части Калифорнии: тридцать два градуса, хотя на дворе март. Денег мало, так что внутри не намного лучше. В такие дни мама включает кондиционер только ночью. Слишком дорого держать его включенным весь день. Я делаю перерыв и смотрю на небо – то же самое небо, что и над Парижем. Я на минуту притворяюсь, что я там, иду вдоль Сены. На мне шикарная юбка и блузка, и… Я несу корзинку для пикников с багетом, сыром и вином. И конечно же, я держу за руку бойфренда (Жака? Пьера?). Или, может, я уже в Нью-Йорке иду вдоль Пятой авеню, держа за руку тебя…

Мама открывает дверь и кричит мне, чтобы я была внимательной: Сэм ползет слишком высоко по лесенке. Каждые несколько минут мне приходится оттаскивать Сэма то от одного, то от другого: шланг, садовые инструменты, гриль. Я никогда не закончу. Проверяю время на телефоне: 16:15. Моя смена начинается в пять. Я быстро набираю Бет, и моя вечно занятая сестра берет трубку с первого звонка.

– Привет, сестренка, – говорит она, и я начинаю плакать.

– А-а, – тихо говорит она, – что они сделали в этот раз?

Я рассказываю ей, что иду по тонкому льду, как я боюсь, что мама и Великан не разрешат мне поехать в Интерлокен. Я рассказываю о тебе, об уборке сорняков на заднем дворе и том, как я вымотана.

– Почему ей нужно все усложнять? – говорю я.

– Потому что… Ей тоже сложно. С Роем. Ты же знаешь? – говорит Бет. – Думаю, мама не понимает, как себя ведет.

У Бет появился некий голос разума с тех пор, как она уехала в колледж. Словно расстояние позволяет ей видеть то, что происходит дома, яснее. Не знаю, что чувствую по этому поводу. Не думаю, что нормально спускать все маме с рук. Мне нравилось, когда мы были вместе в гуще событий, как боевые товарищи.

– Ты там наслаждаешься жизнью? – спрашиваю ее.

Даже если она только в Лос-Анджелесе, кажется, что она за миллионы миль отсюда. Мне хочется сплетен посреди жарких ночей, когда нам не удавалось уснуть, потому что единственный доступный воздух – это горячий, пахнущий навозом ветерок, просачивающийся сквозь открытое окно. Я хочу мыть посуду бок о бок. Я хочу снова переходить от слез к смеху так быстро, что животы сводит.

– Да, – говорит она, – и ты будешь. Еще один год. Нос вверх, хорошо?

– Хорошо.

Закончив, я бегу на кухню, готовлю салат и накрываю на стол. Бросаю взгляд на часы на печке: 16:40. Я очень надеюсь, что мама не заставит меня идти пешком. Пара миль – я никогда не успею вовремя.

Я спешу в свою комнату и надеваю белую рубашку и черную юбку, униформу девушек из «Медового горшочка», затем хватаю свой передник цвета хаки и сумочку. 16:45.

Мама заходит из своей комнаты и оценивает, что я сделала на кухне, разговаривая по телефону с подругой.

Она смеется:

– О, вообще без проблем. Грейс может посидеть с Сэмом, а я приду и помогу спланировать вечеринку. Суббота в шесть? Отлично.

Ненавижу, когда она вот так поступает, просто берет и ставит жирный крест на моих выходных. А может, у меня были планы на шесть вечера в субботу. Но разговор с ее подругой, кажется, закругляется, и я воспаряю духом. Она положит трубку, я успею вовремя… Нет. Теперь она направляется в гостиную и поправляет то, что и так уже выправлено, она видит несуществующие складки везде.

Не в первый раз я опаздываю на работу (или еще куда) по этой причине. Внутри я умираю (мне нужно идти, нужно идти!). Почему она все время так поступает? Она же знает, что я начинаю в пять. Она знает, что на работу нельзя опаздывать. Я ничего не могу сказать, даже если очень хочется. Это бесполезно. Она просто отмахнется от меня, словно от назойливой мухи: бж-ж-ж, бж-ж-ж, бж-ж-ж. Сложно убить муху, но это можно сделать, если много махать руками.

Я несусь в свою комнату и кричу в подушку, просто чтобы выпустить хоть часть всего этого наружу. Когда я возвращаюсь на кухню, она положила телефон и оттирает разделочную доску.

– Мам? – Я бросаю взгляд на часы. 16:55. Нужно было идти пешком. – Мы можем…

– Я не оставлю дом похожим на свинарник, – говорит она. – Что я говорила тебе о том, чтобы убирать за собой?

Разделочная доска – вот то единственное, что не убрано. Разделочная доска, которую я уже помыла после того, как порезала лук и сделала салат, который даже не буду есть, потому что нет времени на еду, а я скорее останусь голодной или съем свою левую руку, если это поможет, черт возьми, выбраться отсюда. Я опоздаю из-за разделочной доски? Как объяснить такое начальнику? «Простите, но случилась ужасная ситуация с разделочной доской, знаете, как это бывает».

За исключением этого, дом идеально чист. То есть буквально можно есть с пола. Надень белые перчатки и проведи пальцем по книжному шкафу – твоя перчатка останется белоснежной. Есть медицинский термин, описывающий проблемы моей мамы, но мне в голову приходит только «конченая психопатка».

Это худшие мгновения: знать, что я не могу и слова сказать в то время, как нечто важное для меня балансирует на краю пропасти. Как много раз я опаздывала или пропускала целые мероприятия из-за грязной тарелки или внезапной нужды мамы вытереть пыль, или перебрать шкаф, или полить газон. Я выучила этот урок на собственной шкуре: потереби ее хоть один раз, и все, ты никуда не идешь.

16:58 – если мы поедем прямо сейчас, я опаздываю всего на пять или десять минут. Это оправданно. Можно винить пробки или отстающие часы.

16:59. Мама дает мне ключи.

– Усади своего брата в автокресло.

Я хватаю Сэма и бегу.

Глава 6

Я вижу тебя каждый день после школы в течение четырех часов. Большую часть этого времени я сижу, склонившись над своим экземпляром сценария, записывая расстановку актеров или что еще мисс Би хочет, чтобы труппа и команда запомнили, когда мы попадем на сцену. Быть помощником режиссера – серьезная работа. Я могу провалить целую постановку, так что, в отличие от тебя и остальной труппы, у меня нет времени на общение.

Ты, конечно же, Билли Флинн. Ничего удивительного. Когда я впервые увидела твое выступление, ты играл Дона Локвуда из «Поющих под дождем». Я была ничтожной девятиклассницей, сидящей на кресле в зале, полностью потрясенной. Когда ты на сцене, никто не может отвести глаз. У тебя просто это есть. Ну знаешь, ЭТО. Звездность, это загадочное je ne sais quoi[7].

Что-то теперь происходит между мной и тобой, но я не уверена, что именно. Я замечаю, что ты смотришь на меня, взгляды украдкой, достаточно долгие, чтобы я увидела. Ты хочешь, чтобы я увидела, что ты смотришь. Твои нежные улыбки заставляют меня краснеть. И внезапно – объятия. Когда ты видишь меня, когда мы прощаемся. Объятия, которые длятся дольше, чем должны, я впитываю твое тепло. Все чаще и чаще ты приходишь и сидишь рядом, делаешь домашнюю работу, если не участвуешь в сцене, которую сейчас репетируют.

Или ты притворяешься, что делаешь домашнюю работу: в основном пишешь смешные записочки мне.

Когда я захожу в комнату, из-за магнитов внутри нас практически невозможно оставаться на большем расстоянии, чем полметра друг от друга. Но мы не говорим об этом. Ни о чем из этого. Нет ни звонков, ни свиданий, ничего. Только эти магниты.

Я переживаю, что все это только в моей голове. Что я принимаю желаемое за действительное. То есть, ну подумать только. Мы же говорим о Гэвине Дэвисе. Я не из тех девушек, которые получают таких парней, как ты. Но все же.

Нат идет прямо ко мне, отводит в пустой угол.

– Я кое-что слышала, – говорит она.

Я поднимаю брови:

– Только не говори, что бог снова разговаривал с тобой.

Время от времени Нат заявляет, что бог вложил что-то в ее сердце, что на языке христиан означает, что он напрямую говорил с ней. Обычно о том, что ей нужно сделать или исправить. Лис думает, что это жутковато, но мне так не кажется. На мой взгляд, это даже мило.

– Нет, – говорит она. Потом в ее глазах появляется хитрый блеск. – Может, мне не стоит тебе говорить.

– Я отдам тебе своего первенца, если ты поведаешь мне свой секрет, – говорю я, раскаиваясь.

Она смеется.

– Хорошо. Гэвин сказал Питеру и Кайлу, что ты сексуальная.

Я притворяюсь, что оскорблена, но внутри? УМИРАЮ.

– В это так сложно поверить?

– Ой, прекрати. Конечно же, не сложно поверить. – В ее больших карих глазах пляшут искорки. – Мне кажется, он влюбился в тебя.

– Не питай мои надежды, – говорю я. Но они уже взлетели. Они упадут и обожгут очень сильно.

– Великолепные артисты! – зовет мисс Би. По какой-то причине сегодня она решила говорить с английским акцентом. – Соберитесь вокруг меня, я расскажу вам расписание. – Она произносит слово «расписание» с британским акцентом. Мне нравится мисс Би. Из нее прямо хлещет театральность. Весь мир – ее сцена. У нее улыбка на тысячу ватт, элегантная короткая стрижка, и когда она разговаривает, то жестикулирует так же много, как и я. Ее волосы черные, с одной белой прядью спереди. Вкратце: она суперофигенная.

Ты ловишь мой взгляд, и я не могу отвернуться, и мы обмениваемся глуповатыми улыбками.

Нат берет меня за руку и шепчет на ухо:

– Мне кажется, что он представляет, как занимается с тобой сексом прямо сейчас.

Мое лицо становится ярко-красным, и я бью ее по руке, пока она ведет нас в противоположную часть комнаты от той, где вы с Кайлом и Питером лежите на спине, бок о бок, приподнявшись на локтях, – короли драмы Рузвельт Хай. Ты поворачиваешь голову, совсем чуть-чуть, следя за мной. Намек на нежную улыбку. И я снова краснею.

– Ох-ох, как я и подозревала, – шепчет Нат.

– Ничего не происходит, – говорю я твердо. Так почему все взрывается внутри меня, звезды рождаются там, где раньше была только тьма?

Мисс Би проходится по расписанию: еще пять недель репетиций после школы, а потом мы переместимся в большой красивый театр в центре города, который нам разрешили использовать. Я так взволнована, что боюсь описаться. Как только мы начнем вечерние репетиции и выступления, мне не придется возвращаться домой до десяти каждый вечер. Это единственная свобода, которая у меня будет до следующий пьесы, которая состоится аж в следующем октябре (лучше не думать об этом). Потом подходит миссис Менендес, учитель физкультуры, которая ставит хореографию во всех постановках.

Когда она перечисляет, что нужно будет купить танцорам, я благодарю свою счастливую звезду, что я не в труппе. Надоело быть на мели. Самые большие траты моей семьи – покупки чизбургеров «два по цене одного» в «Макдоналдсе» по воскресеньям. На последний день рождения мне пришлось использовать деньги, которые прислали дедушка и бабушка, чтобы отвести семью в кино, иначе мы бы остались дома и ничего не делали. Я знаю, что люди в Африке голодают и мне не стоит жаловаться, но трудно видеть, что большинство твоих друзей не понимают этого. Я привыкла к «Деньги не растут на деревьях, Грейс». Честно говоря, даже не помню, что последнее мама или Великан покупали мне. Ой, стойте, Великан одолжил мне деньги на газировку в «Костко» на прошлой неделе. Да, он именно одолжил мне девяносто девять центов, я не шучу.

После репетиции я направляюсь домой и иду так медленно, как только могу. Медленным шагом дорога занимает от восьми до десяти минут, в отличие от нормального, которым идти всего пять. Я каждый раз страшусь того мгновения, когда вхожу в дверь. Никогда не знаешь, что тебя там ждет. Возможно, у меня уже проблемы, а я этого еще даже не знаю. Я засовываю в уши наушники и включаю «Аренду». Я в Нью-Йорке, обедаю с моими богемными друзьями в Life Cafe…

Раздается гудок, и я оборачиваюсь. Подъезжает твой «Мустанг», сияющая темная-синяя классика, мотор урчит.

– Эй, девчонка, – говоришь ты, спуская солнечные очки вниз по переносице, а твой голос звучит намеренно жутковато. – Хочешь прокатиться со мной?

Я наклоняюсь к окну и ухмыляюсь:

– Мамочка говорит мне не разговаривать с незнакомцами. – Я поднимаю руку, когда ты открываешь рот. – Только посмей сказать шутку о моей маме, Гэвин Дэвис.

Ты смеешься.

– Хорошо. Я удержусь от соблазна – только в этот раз. – Ты выключаешь радио, какой-то инди-рок, мягкий и глубокий.

– Ну… – говоришь ты.

– Ну… – говорю я.

Улыбка. Румянец. Повторить.

– Хочешь, подвезу домой? – спрашиваешь ты.

Мой желудок сводит.

– О, я буквально живу через улицу, – я указываю на авеню Лай. – В том тупике.

«Да!» – хочу сказать я. – Позволь мне забраться в твой экипаж с бахромой на крыше, твою лодку в глубинах парижской оперы». (Псс: десять очков в твою пользу, Гэв, если ты догадаешься, о каких спектаклях я говорю.) Но я не могу забраться в машину. И мне не хочется объяснять, почему. «Видишь ли, у мамы есть такое правило…» Я так устала пересказывать это безумие, которым является моя жизнь дома.

Ты вскидываешь одну бровь. Я не знала, что настоящие люди умеют так делать.

– Приятно узнать, – говоришь ты. – Где ты живешь, я имею в виду.

Бабочки! В моем животе!

– Не используй это знание в коварных целях, – говорю я.

– Не могу ничего обещать, – ухмыляешься ты. – Знаешь, я бы не прочь выпить «Пепси Фриз» прямо сейчас. – Ты показываешь на меня, а потом на пассажирское сидение.

Я. Черт возьми. Тоже. Ты приглашаешь меня на свидание? Что вообще происходит?

Я делаю вдох и кратко излагаю все как есть:

– В общем, я не знаю, сказали ли тебе Кайл или Нат о моей странной семейке. Одно из миллиона правил моей мамы – мне нельзя ездить в машине с людьми, которых она не знает.

– Даже до заправки чуть выше по улице? – спрашиваешь ты.

– Даже туда.

– Отстой. А у тебя нет прав? – спрашиваешь ты.

– Нет, – говорю я. – Родители не хотят платить за страховку, бла-бла-бла.

– Фигово.

– Еще как, да. Но… Знаешь, ничего, все нормально.

– Никуда не уходи, – говоришь ты. – Обещаешь?

– Эм. Хорошо.

Ты возвращаешься на школьную парковку, паркуешься, а потом подходишь ко мне. Мне нравится наблюдать за тобой, как футболка немного поднимается, и я вижу кожу на твоей талии. И крутость, которую ты излучаешь в своих очках Ray-Ban Wayfarer и облегающих джинсах.

– Гэвин, тебе действительно необязательно провожать меня домой, – говорю я, когда ты подходишь.

– А я и не провожаю. – Ты выхватываешь книгу по тригонометрии из моей руки. Ну здравствуй, Гилберт Блайт[8]. – Как думаешь, сколько идти за «Пепси Фриз»?

– Гэвин, – я качаю головой, – серьезно…

– Полчаса туда, полчаса назад?

Двадцать шесть минут, не то чтобы я знала. Я киваю.

– Но я просто не могу… Мне нужно разрешение. И моя мама, она… Может, мне не стоит.

– Я отлично лажу с родителями. – Ты хватаешь меня за руку и тянешь к моему дому. Так. Чертовски. Просто.

Ты держишь меня за руку, ты ДЕРЖИШЬ МЕНЯ ЗА РУКУ.

Времени поговорить по дороге особо нет, но ты не отпускаешь мою руку, и я переживаю, что она потная, но стараюсь не думать об этом, потому что так она вспотеет еще больше, и тогда ты поймешь, что она потная, вот черт. Я в аду. Но типа с видом на рай.

Я не религиозная, но я буквально молюсь чему бы там ни было, чтобы мама не кричала на Сэма или не ругалась с Великаном, когда мы подойдем к дому – как бы ужасно это выглядело?

Когда мы подходим к переднему крыльцу, стоит неожиданная тишина. В нашем доме никогда не бывает тишины. Я открываю дверь, и ты заходишь в коридор, так близко, что чувствую твое тепло. Я не могу насладиться этой близостью, сейчас покроюсь сыпью от страха: ведь если я приведу друга, особенно друга мужского пола, в дом, когда никого другого там нет, мне конец. На самом деле. Мама не переносит людей в доме, разве что сразу после генеральной уборки.

– Есть какие-то позорные детские фотографии, на которые мне можно посмотреть? – спрашиваешь ты. Вау, как же мне нравится твой хрипловатый голос.

– Прости, – говорю я и выхватываю учебник по тригонометрии из твоих рук. – У нас здесь политика «никаких детских фотографий».

– Почему-то мне кажется, что ты врешь.

Я закатываю глаза, открываю дверь своей спальни и закидываю рюкзак и учебник внутрь.

– Твой дом пахнет лимонами.

– Освежитель «Сосна и лимон», если точнее, – говорю я. Дома других людей пахнут жизнью: едой, свечами там или собаками.

– Никаких питомцев? – спрашиваешь ты.

Я смеюсь.

– У мамы случилась бы аневризма, если бы дома было животное. – Я серьезно не могу представить, что бы она сделала, будь в доме собака. – Думаю, можно идти.

Это приключение, за которое позже, возможно, мне придется поплатиться, но оно того стоит. По пути на улицу я вижу записку на обеденном столе для меня, написанную петлеобразным почерком мамы.

Долбаный плинтус. Невидимая грязь и мамины глаза-микроскопы. С ней бесполезно спорить. Ты просто трешь, пока она наконец ничего не видит.

– Она что, серьезно? – спрашиваешь ты, читая через мое плечо. Ты так близко, что я чувствую твой одеколон, его древесный пряный запах.

– Да. – Ненавижу, когда люди узнают мою семью впервые.

Я мысленно подсчитываю время. Поездка в «Костко» не может быть короче часа, и длинный список заданий предполагает, что мама собирается некоторые время отсутствовать и, возможно, поделать еще какие-то дела. Это должно выиграть мне еще минимум двадцать минут. Я всегда могу сказать, что репетиция затянулась, если они с Великаном вернутся домой до меня. А это технически не ложь, потому что репетиция длилась на пять минут дольше обычного.

Сойдет.

Я выталкиваю тебя за дверь.

– Нам нужно будет идти очень быстро.

– Я попал в «Книгу рекордов Гиннесса» за быструю ходьбу, – говоришь ты.

За пятьдесят семь минут с тобой в тот вечер я узнала три вещи:

1. Ты единственный знакомый мне человек, помимо меня, который смотрит на небо и представляет, что он в другом месте.

2. Мы оба плакали в конце «Гамильтона».

3. Ты всегда хотел со мной познакомиться, но боялся.

– Боялся? – говорю я. – Но чего… Моих потрясающих умений помощника режиссера?

Ты пожимаешь плечами.

– Просто ты такая… – Ты начинаешь со строчек Билли Джоэла She’s got a way about her, I don’t know what it is, but I know that I can’t live without her…[9]

Мне нравится находиться рядом с парнем, который все время поет. И при этом поет старые песни, которые знают только наши мамы.

Это идеальное первое свидание, хотя я и знаю, что по сути это не свидание. Я хожу по дому как в тумане, и когда беру яблоко, чтобы перекусить, замечаю, что закручиваю его хвостик, играя в игру из детства. Нужно скручивать хвостик, и каждый круг – это буква алфавита. Буква обозначает мальчика. «А» – Андрей, «Б» – Брайан и т. д.

Хвостик ломается на «Г».

Глава 7

Я плетусь из ванной и заползаю в кровать без сил. Думаю, наконец меня перестало тошнить. Я на стадии, когда рвотные позывы сухие, то есть самой худшей стадии.

Это началось посреди ночи. Меня тошнило так сильно, что кружилась голова. Только в полдень я смогла написать девочкам – не хотелось, чтобы мисс Би подумала, что я прогуливаю репетиции. Когда меня не рвет или я не лежу, свернувшись калачиком от боли, я пытаюсь представить, что происходит на репетиции. Я представляю тебя, отдыхающего вне сцены, обменивающегося шутками с парнями или, может быть, одного в коридоре, повторяющего свои строчки. Я вижу, как Нат и Лис репетируют движения. Мисс Би выглядит слегка измотанной.

Я то погружаюсь в сон, то просыпаюсь. Когда выглядываю из окна, то вижу, как небо темнеет – репетиция скоро закончится. Я расстроена, что целый день не видела тебя. Ты послал мне селфи в обед – на фотографии выглядел совершенно подавленным. Ты написал: «Тут отстойно без тебя». Несколько часов спустя, во время одного из моих многочисленных походов в ванную, ты оставил голосовое сообщение с озорной моряцкой песенкой. Я слушаю ее в пятый раз, устроившись на двух подушках. Это свидетельство того, как мы сблизились за последние пару недель. Не так давно у нас еще не было номеров друг друга. А теперь у меня сотни эсэмэсок от тебя. Я кладу телефон и забираюсь под свое толстое одеяло, взбиваю подушки, пока мне не становится удобно.

Звенит дверной звонок, и я слышу, как мама идет по коридору. У нее паранойя по поводу болезней: она боится микробов, так что я практически узник в своей комнате. Она говорила со мной через дверь весь день, иногда оставляя за ней поднос с крекерами, стаканом воды или бутылочкой лекарства «Пептo-Бисмол», от одного вида которой меня тошнит. Мне не разрешено открывать дверь, пока она не отойдет. Думаю, она всего в шаге от звонка в Центр инфекционного контроля.

Я снова засыпаю, когда в дверь стучат.

– Грейс? – говорит мама. – Ты прилично выглядишь?

– Что? Да. – На мне мешковатые пижамные шорты и майка, которую бабушка купила мне, когда ездила в Висконсин, на которой написано «Кто-то в Расин любит меня». Потому что я такая сексуальная. Я понимаю, что мне отчаянно нужен душ.

Я слышу бормотание за дверью, а потом она открывается. Я приподнимаюсь на локтях, мои волосы как птичье гнездо, глаза затуманены.

Это ты.

– А теперь я закрываю дверь, потому что не хочу, чтобы Сэм зашел сюда и заразился, – говорит мама.

Я таращусь на нее. Не знаю, как ты умаслил ее, чтобы она впустила тебя в дом, не говоря уж о моей комнате.

– Привет, красотка, – шепчешь ты, когда за тобой закрывается дверь.

Удивление при виде тебя в моей комнате почти заставляет меня забыть, что я сейчас на смерть похожа. Стой, ты только что назвал меня красоткой? Я вслепую ищу резинку для волос. Понимаю, что на мне нет бюстгальтера. Я молюсь, что не пахну так, словно меня тошнило последние пятнадцать часов.

– Гэвин, что ты…

– Делаю здесь? Как будто я мог не проверить, что с тобой все нормально. За кого ты меня принимаешь?

Ты ставишь на пол свой рюкзак, пакет с продуктами и гитару перед тем, как снять обувь и забраться на кровать. Ты садишься, скрестив ноги, положив руки на мои колени.

– Э-э-э, я могу быть заразной…

Ты пожимаешь плечами.

– Лучше страдать в компании.

Резкая боль пронзает живот, и я откидываюсь на подушки.

– Мне больно сидеть, – говорю я.

Ты ложишься рядом со мной, подперев голову рукой. Я лежу в позе эмбриона, и мы смотрим друга на друга какое-то мгновение. На тебе нет шляпы, и волосы падают на глаза. Мне хочется убрать их назад, но я этого не делаю.

– Все скучали по тебе, – говоришь ты.

– Как прошла репетиция?

– Безумие. Полный хаос. Эта постановка не выживет без тебя.

– Рада, что я необходима, – улыбаюсь я. – Как ты уговорил маму тебя впустить?

– Сказал ей, что мне нужна ее помощь в великом романтическом поступке, – говоришь ты. Ради меня. Великий романтический поступок ради меня. – А также пригрозил, что начну петь серенады.

Я смеюсь:

– Не могу поверить, что ты очаровал мою маму. Это действительно сложно.

Ты знаешь женщин, Гэвин. Признаю. Ты точно знаешь, что мы хотим услышать, не так ли?

– Она показалась мне милой, но… – хмуришься ты в поисках правильных слов, – внушительной.

Я фыркаю:

– Тогда ты застал ее в хороший день.

Я рассказывала тебе немного о своей семейной ситуации, но не во всех ужасных подробностях. Я пыталась придумать, как представить тебя своей маме, не создавая много шума. В чем-то я рада, что все случилось так.

– Мне нравятся твои волосы, – дразнишь ты, касаясь пальцами моих запутанных локонов.

– Не все мы можем просыпаться утром и выглядеть как Джеймс Дин, – говорю я.

Ты тихо смеешься:

– Все еще чувствуешь себя паршиво?

– Думаю, я в постпаршивой стадии, но еще до стадии «Уже лучше».

– Могу с этим помочь.

Ты садишься и роешься в своей сумке с продуктами. Достаешь бутылку имбирного эля и пластиковый контейнер, кажется, с бульоном внутри.

– Куриный бульон?

– Я попросил маму приготовить его для тебя, – говоришь ты. – Это волшебное лекарство.

Мои глаза округляются.

– Ты попросил свою маму приготовить мне суп?

Ты ставишь контейнер на стол.

– Ага. У нее сегодня не было работы. Клянусь, ты почувствуешь себя лучше, когда съешь его.

– Вау… Это… Ты удивительный.

– Спасибо. – Уголки твоих губ поднимаются. – Возможно, я пообещал привести тебя на ужин, когда ты не будешь заразной.

Мой желудок подпрыгивает. Черт побери, ты хочешь познакомить меня со своими родителями.

– Обещаю, они не кусаются. – Ты поднимаешь ложку. – Голодная?

– Лучше подождать, – говорю я. – Только если тебе не хочется, чтобы меня на тебя стошнило.

Ты снова улыбаешься.

– Да, на этом я как раз провожу границу. – Ты оглядываешься. – Так это твоя комната.

Я пытаюсь увидеть ее твоими глазами. Постер с видом Нью-Йорка с воздуха, постер «Аренды», который я купила на eBay, карта Парижа. Книжная полка, заставленная детективами о Нэнси Дрю и старыми выпусками Vogue. На подоконнике стоят безделушки: ракушки из Малибу, игрушки из «Хэппи Мил», которые мне дарит Сэм.

– Мне нравится, – говоришь ты. Твои глаза задерживаются на коллаже из фотографий рядом с моей кроватью. Ты двигаешься ближе. Через минуту ты видишь себя на одной из них, и мое лицо розовеет.

– Это был хороший день, – говоришь ты.

Мы тогда только закончили технический прогон «Как важно быть серьезным», заказали пиццу и ели на площадке, прежде чем сыграть в американский футбол, правда, без мяча.

Ты показываешь на фотографию, на которой мы с Бет вместе прыгаем в воду с трамплина.

– Кто это?

– Моя сестра Бет. Она на два года старше меня. Сейчас учится в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса.

– Универ моей мечты, – говоришь ты.

– Да?

– Я подавал к ним документы осенью. Скоро узнаю результат.

Мне нужно это напоминание. Что бы ни происходило между нами сейчас, это не может длиться долго. Ты переедешь в Лос-Анджелес, а я перейду в двенадцатый класс. Но я не хочу об этом думать.

– Ты поступишь.

Ты пожимаешь плечами.

– Может быть. – Ты тянешься за имбирным элем. – Думаешь, получится удержать это в желудке?

Я киваю и беру его с благодарностью.

– Мама давала мне одну лишь воду.

– Что с ней не так? Было такое впечатление, что мне нужен костюм химзащиты, чтобы попасть внутрь.

Я вздыхаю.

– Это просто… мама. У нее пунктик насчет микробов. – Я беру тебя за руку и сжимаю ее. – Спасибо, что заботишься обо мне.

Ты улыбаешься.

– Лучшая часть моего дня.

Я кусаю губу и ищу, на что можно смотреть, кроме твоих глаз.

– Что в сумке? – спрашиваю я, указывая на нее.

– Ах да.

Ты хватаешь ее, снова забираешься на кровать и устраиваешься рядом со мной.

Ты вытаскиваешь целый набор книг с картинками из сумки.

– В детстве, когда мне было очень плохо, мама сидела в комнате и читала мне книги. Они хорошо помогают отвлечься.

В отличие от моей мамы, которая все время держалась в добрых трех метрах от меня в случае моей болезни.

– Ты собираешься почитать мне истории? – Потому что, о боже, это самое милое…

Ты киваешь.

– Которую ты хочешь послушать первой?

Мои глаза встречаются с твоими, и ты улыбаешься. А потом протягиваешь руку и проводишь тыльной стороной пальцев по моей щеке. Мгновение я не могу дышать.

Ты берешь в руки книгу «Спокойной ночи, Луна».

– Это моя любимая.

– Тогда я хочу ее, – говорю я.

Ты откидываешься на мои подушки, потом протягиваешь руку, чтобы я легла рядом, моя ладонь на твоей груди.

– Удобно? – спрашиваешь ты.

Я киваю:

– Идеально.

Я чувствую, как твое сердце бьется под моей рукой. Ты откашливаешься, а потом начинаешь читать, твое дыхание слегка шевелит мои волосы.

– В большой зеленой комнате был телефон…

Я теряю счет историям, которые ты мне прочитал. Ты изображаешь все голоса. Если есть песня, ты ее поешь. И прижимаешь меня к себе так крепко, что в конце концов моя голова оказывается на твоей груди. Твой запах будоражит меня – запах пряного одеколона и чего-то еще очень твоего. Если бы меня не выворачивало наружу весь день, я бы, может, набралась храбрости поцеловать тебя. Но вообще вряд ли.

– Чувствуешь себя лучше? – шепчешь ты, закрывая «Очень голодную гусеницу».

Я киваю и поднимаю взгляд на тебя.

– Надеюсь, ты не заразишься.

Ты улыбаешься, проводя рукой по моим волосам.

– Оно того стоит.

Я хочу остаться в этом мгновении навсегда. Я еще не знаю, что эта нежность между нами в конце станет невозможной. Я еще не представляю, как сильно ты меня потом ранишь.

Ты остаешься еще на час, играешь на гитаре, пока я ем. Куриный бульон твоей мамы очень вкусный.

В девять моя мама стучит в дверь.

– Грейс? Тебе нужно сейчас отдохнуть, если ты собираешься завтра утром в школу.

– Хорошо, – отвечаю я.

Ты встаешь:

– Это намек мне.

Ты настаиваешь на том, чтобы помочь мне устроиться поудобнее, а потом сжимаешь мою руку.

– Как ты можешь болеть и при этом быть такой красивой? – говоришь ты.

– Лесть тебе поможет.

Ты качаешь головой:

– Спокойной ночи, мисс Картер.

– Спокойной ночи, мистер Дэвис.

Ты закрываешь за собой дверь, а я лежу на боку, выключая лампу. Подушка пахнет тобой, и она все еще теплая там, где ты на нее облокачивался. Я прижимаю ее к себе.

И засыпаю через пару секунд.

Глава 8

После того вечера я позволяю себе думать, что ты влюбляешься в меня.

Не могу поверить в это, но мне действительно кажется, что все так. Эти взгляды, обжигающие взгляды, присваивающие меня. Объятия, в которые ты не заключаешь никого, кроме меня. То, как ты начал появляться возле моего шкафчика на переменах. Эсэмэски, в которых написано «Спасибо, что помогла мне пережить этот день», шутливое «Классная попка, мисс Картер», когда ты идешь сзади меня. Маленькие подарочки: «Пепси Фриз» во время репетиций, фонарик для моего планшета, чтобы я могла все видеть за кулисами, пакеты еды, когда у меня длинные смены в «Горшочке».

И песня.

Ты хватаешь меня за руку и тянешь в пустой класс до репетиций. Ты несешь свою акустическую гитару в другой руке.

– Я написал тебе песню, – говоришь без преамбул.

Я таращусь на тебя. Неужели я и правда только что услышала, что Гэвин Дэвис написал песню для меня?

– Она сырая, – говоришь ты. – Не мог заснуть прошлой ночью и… – Ты трешь шею, твои щеки слегка розовеют.

– Ты краснеешь? – спрашиваю я, полусмеясь, полупревращаясь в кашицу.

– Отстань, – ухмыляешься ты и играешь первые аккорды в среднем темпе, что слегка напоминает мне Эда Ширана.

– Я никогда не думал, что я… – Ты замолкаешь. Прочищаешь горло. – Боже, из-за тебя я нервничаю.

Я улыбаюсь и становлюсь за твоей спиной, так близко, что могу поцеловать твою шею, если захочу, и это так. То есть я хочу.

– Так лучше? – шепчу я, мои губы у самого твоего уха. Кто эта тайная лисица, живущая внутри меня, и где она была все это время?

Ты протягиваешь руку назад, и я беру ее, позволяю тебе притянуть меня вперед, чтобы я снова стояла к тебе лицом.

– Хочу видеть твое лицо, – говоришь ты с идеальной полуулыбкой. – Это лучшая часть.

Ты отпускаешь мою руку, опускаешь взгляд и делаешь вздох. А потом:

Ты пожимаешь плечами, когда твои пальцы отпускают струны.

– Это только первый куплет. Над ним еще надо поработать.

Я просто смотрю на тебя, и что-то вроде паники мелькает на твоем лице.

– Я сказал слишком много, – бормочешь ты. – Тебе она не понравилась? Я знаю, вторая строчка – дерьмо.

Я качаю головой и обретаю голос.

– Мне… Мне очень понравилось. Это… Гэв, я…

Глуповатая улыбка расползается по твоему лицу.

– Что? – говорю я.

– Мне нравится, когда ты называешь меня Гэвом.

А я даже не заметила, что сделала это.

Вот что у нас сейчас. Последние несколько недель мы скользили вокруг чего бы это «что» ни значило, мчась в сердцевидную тайну. Люди начали замечать. Много поднятых бровей, особенно от Нат и Лис.

– Итак. Ты и Гэвин… Рассказывай, – говорит она, садясь на идеальный шпагат.

Мы работаем над новой комбинацией для танцевальной физкультуры, и у меня ничего не получается, потому что я все продолжаю думать о последнем твоем объятии. Оно было таким долгим, что, думаю, его можно отнести к настоящим.

– Понятия не имею, что происходит, – честно отвечаю я. – Думаю, я ему нравлюсь, но…

– Думаешь? Этот парень по уши влюблен в тебя, все это видят, – говорит она.

– Да? – спрашиваю я, улыбаясь.

– Э-э-э. Да. – Она качает головой. – Кто бы мог подумать, ты и Гэвин Дэвис.

Это словно победить в лотерее с призами-мальчиками.

Я улыбаюсь:

– Кто бы мог подумать.

Ты говоришь, что я единственный человек, который тебя понимает. Единственный человек, которые тебя не осуждает. Мы можем говорить о чем угодно. И все же мы еще не вместе. Мы даже не целовались, не считая поцелуев в щеку или той пары раз, когда ты галантно целовал мне руку. Словно мы знаем, что если мы прямо по-настоящему поцелуемся, то все. Мы больше не сможем дурачить родителей, друзей, себя самих. Прямо сейчас мы можем сказать, что не спешим, что учитываем, что, может быть, тебе не стоит пока вступать в отношения. Ты пообещал своим родителям, что не будешь ни с кем встречаться, пока не закончишь школу. А это, кстати, произойдет через пару месяцев, и это еще одна причина тебе и мне не превращаться в «мы»: у парней в колледже обычно не бывает девушек-школьниц.

Но потом происходит это:

«Я так сильно хочу поцеловать тебя», – говоришь ты. Ты облокачиваешься о шкафчики, держа мои книги, пока я набираю код. Я замираю.

– Но мы не должны. То есть мы вроде… парочка друзей.

Я потеряла счет цифрам и приходится начинать заново.

– Парочка друзей?

Тридцать девять, десять, двадцать два…

– Ну да. Знаешь, друзья, которые почти что пара. Парочка друзей. А такие парочки не целуются, а то они станут… парами.

– Ты такая странная.

– Ты такой идеальный.

Так что каждую неделю мы приближаемся к… чему-то. Я это чувствую, словно отлив уносит меня в море.

В день премьеры я отвожу тебя в темный угол за кулисами. На дворе середина апреля, и идет дождь, раскаты грома громкие и настойчивые. Моя бабушка всегда говорит, что это бог играет в боулинг. Все переживают, что зрители не придут из-за погоды, и я провела полдня, успокаивая нервничающих артистов. Но теперь успокаивать нужно меня.

– Какова настоящая причина? – говорю я внезапно.

Ты хмуришься:

– Настоящая причина?

– Почему мы не вместе?

Ты приглаживаешь свой галстук Билли Флинна и оглядываешься на сцену. Никого вокруг нет. Ты кладешь ладони на стену по обе стороны, зажимая меня. Классический сексуальный ход.

– Грейс, поверь мне, я ничего больше так не хочу, как тебя.

Мы так близко, что твои губы почти касаются моих.

– Так почему?

– Я пытаюсь спасти тебя от себя.

– И что это значит?

Ты отворачиваешься:

– Если бы ты увидела меня… настоящего, ты бы, возможно, не захотела…

Я касаюсь пальцами твоих губ.

– Заткнись, – шепчу я.

За нами раздается слабое покашливание, но вместо того чтобы отпрыгнуть, ты прижимаешь свои губы к моим пальцам, прежде чем развернуться.

– Что такое, Нат? – говоришь ты.

Она смотрит мимо тебя, на меня, с извиняющимся видом.

– Простите, что… э-э-э… прерываю. Мисс Би ищет тебя… Они не могут найти последний костюм Рокси.

Я киваю и отодвигаюсь от тебя.

– Хорошо.

Слишком темно, и она не может увидеть, как я краснею, увидеть гордость в моих глазах. Поверь мне, я ничего больше так не хочу, как тебя.

Они с Лис устраивают мне засаду после спектакля и уводят в комнату для реквизита. Нас окружают полки со всякой театральной бутафорией: револьверами, подсвечниками, ножами, резиновым цыпленком. Словно мы собираемся начать эпическую игру в «Clue»[10]. Я открываю рот, но Нат поднимает руку в жесте «Остановись прямо сейчас».

– Итак, вы типа целовались там? – спрашивает Нат.

– Нет! Мы не целовались, клянусь. Я бы вам рассказала.

– Чего, блин, он ждет? – спрашивает Лис. Она опускает на пол свою большую сумку, достает оттуда боа из перьев и драматично оборачивает его вокруг шеи.

– Все сложно, – говорю я. – Потому что… Ну знаете. Его родители не хотят, чтобы он с кем-то встречался до выпуска.

Нат хмурится:

– У него все еще склонность… к суициду?

– Боже, нет. Он хорошо справляется, – говорю я.

По крайней мере я на это надеюсь. Ты говоришь, что время со мной словно таблетка счастья.

Нат и Лис обмениваются взглядами.

– Что? – говорю я.

– Ты знаешь, мы болеем за тебя и Гэвина, но мы тут говорили и подумали, что, может, тебе стоит подумать о том, какой… Он типа очень… впечатлительный, – говорит Нат. – Уверена, что справишься?

– Мы не хотим, чтобы тебе причинили боль, – добавляет Лис. – Саммер все еще в ужасном состоянии из-за всего этого.

– Я живу ради впечатлений, – говорю я. – Понимаете, мне нужен кто-то, кто будет писать мне песни, человек искусства – типа богемный – и тот, кто понимает меня. Кто-то из нашего мира.

Лис закусывает губу.

– А что если он и с тобой так поступит?

– Попытается убить себя? – спрашиваю я, а живот сводит.

Она кивает.

– Он так не сделает, – уверяю я.

Мы рассказываем друг другу так много, но ты все еще не дошел до того дня. А мне страшно спрашивать. Я не знаю, может, это ящик Пандоры, может, нам нужно просто оставить это в покое. Ты сейчас в порядке. Ты двигаешься дальше, пережил это… Что бы тебя ни заставило так поступить. Правда?

Нат, кажется, хочет еще что-то сказать, но тут Кайл распахивает дверь в маске Джейсона, которую он нашел в одной из раздевалок, и мы визжим.

Он снимает ее, ухмыляясь.

– Добрый вечер, дамы.

– Придурок, – слышу я, как ты говоришь где-то вне комнаты для реквизита, но смеешься вместе с другими ребятами.

Мисс Би сгоняет нас всех на парковку, и я запрыгиваю в машину Нат, так как ты едешь с Питером и Кайлом. Я машу тебе, но ты смотришь на свой телефон и не замечаешь. Секунду спустя мой телефон звенит.

Мое сердце снова подпрыгивает, как всегда, когда ты говоришь или делаешь что-то идеально идеальное. Я сразу же отвечаю.

Это глупая причина, и ты это знаешь.

– Ты пишешь ему секс-эсэмэски? – спрашивает Лис.

Я краснею:

– Нет, я таким не занимаюсь.

– Пока что, – говорит Лис.

– Мне кажется, парень становится между нами, – говорит Нат, – девчонки прежде… Ну ты знаешь.

Я закатываю глаза.

– Тут не или-или. Я люблю вас, подруги, и вы это знаете.

– Я верну все наза-а-а-ад, – говорит Лис, а потом начинает петь песню Spice Girls. – If you wanna be my lover, you gotta get with my friends… Make it last forever, friendship never ends.[11] – Нат присоединяется к ней, танцуя на сиденье за рулем машины.

Когда Лис заканчивает петь, то кланяется на заднем сиденье, а потом наклоняется вперед и целует меня в щеку. Я почти уверена, что теперь я вся в ее блестящей помаде.

– Мы просто не хотим, чтобы Гэвин украл тебя у нас, – говорит она.

– И мы не хотим, чтобы ты была чьей-то попыткой забыть бывшую, – добавляет Нат. Они с Лис обмениваются взглядами, и я понимаю: они и это обсуждали.

– Эй, что с вами всеми такое, обсуждаете весь этот бред за моей спиной?

Эта фраза «попытка забыть бывшую». Ненавижу ее. Каждый раз, когда она проникает в мою голову, я отбрасываю ее прочь, но вот она, возвращается туда, где хочет быть, впереди и в самом центре.

– Мы не обсуждаем бред, – говорит Лис. – Мы просто, знаешь ли, любим тебя. Некоторые парни словно гранаты, понимаешь?

– Он не граната, – резко отвечаю я.

– Но есть шанс, что он пытается-таки забыть бывшую, – говорит Нат, ее теплые карие глаза останавливаются на мне, пока мы ждем на светофоре. В них нет осуждения, только любовь. Мои лучшие друзья просто пытаются защитить меня – за это однажды ты их возненавидишь.

– Может быть, – говорю я. – То есть, может, так это началось или типа того. Но сейчас… Ребята, это… Особенное. То есть действительно настоящее.

– Просто помни, что у парня есть нерешенные проблемы, – говорит Лис, – и не твоя задача с ними разбираться.

Я оборачиваюсь:

– Ты начинаешь звучать как профессиональный психолог.

Она сияет:

– Спасибо.

Ты слишком долго не отвечаешь, и что-то внутри меня начинает трескаться. Но потом:

Но, может, Нат и Лис и правы. Может, нам нужно притормозить.

Я откидываюсь назад на сиденье.

– Парни странные.

– А вот это, – говорит Нат, поворачивая на мою улицу, – то, в чем мы согласны.

– А также ты должна мне десять баксов, – говорит Лис.

Я разворачиваюсь:

– За что?

– Было дело, мы с тобой заключили пари. Я сказала, что Гэв влюбится в тебя…

Я улыбаюсь:

– Это пари я рада проиграть.

Звоню своей сестре, как только добираюсь домой.

– Сестричка! Что случилось? – говорит она, еще не пьяная, но близкая к этому. Я слышу голоса и музыку на фоне – жизнь в общежитии, моя мечта.

– Скажи мне правду, – говорю я. – Я попытка забыть бывшую?

– Для Гэвина?

– А кого же еще?

– Правду? Да, наверное, – говорит она. – Слушай, я не знаю Гэвина лично, но он точно кажется трагическим подростком.

– Что такое трагический подросток?

– Ну типа трагический, знаешь. Фигня типа эмо…

Я закатываю глаза:

– Во-первых, Гэв ненавидит эмо…

– Я хочу сказать, что парень шекспировский. И не радуйся, потому что это не в хорошем смысле, – говорит она. – У людей, пытающихся покончить жизнь самоубийством, есть проблемы. Он на таблетках?

Я пожимаю плечами:

– Не знаю. Это очень личный момент. Я же не могу просто спросить его.

– Э-э-э. Вообще-то можешь. Если этот парень хочет быть с тобой, тебе нужны гарантии, что он не выдаст тебе Байрона.

Я решаю, что не время говорить ей, что мне вообще-то нравится Байрон.

– Я хочу быть с ним, – говорю я.

– Ну еще бы, – говорит она. – Он суперкрутой парень-рокер. Может, тебе нужно поговорить с Саммер, узнать, что случилось между ними. Стой. Подожди. – Она убирает телефон от лица, и я слышу приглушенный разговор.

– Слушай, мне нужно идти. Просто… следуй за своим сердцем, но при этом гляди в оба. Хорошо?

– Хорошо. Люблю тебя, Бетс.

– Люблю тебя, Грейси.

Перед тем как пойти спать, я получаю еще одно сообщение от тебя:

Я загадываю тебя.

Глава 9

Я обожаю твоих родителей.

Меня буквально трясет от нервов, когда я подхожу к двери твоего дома, переживая, что мои розовые «Доктор Мартенс» и пучки волос, как у принцессы Леи, слишком странные, но уже поздно возвращаться домой и переодеваться в нормальную девушку. На мне черное кружевное коротенькое платье, которое, я знаю, тебе нравится, джинсовка и черные колготки с маленькими розовыми сердечками, которые я купила на распродаже в «Таргет». Я слышу звуки пианино и звон кастрюль и сковородок, и, как только стучу, твоя собака Фрэнсис начинает лаять. Интересно, чувствует ли она мой страх.

Ты открываешь дверь, волосы еще мокрые после душа. Осматриваешь меня и качаешь головой.

– И как мне не наброситься на тебя во время ужина? – шепчешь ты, и я смеюсь. На меня раньше не набрасывались. Теперь у меня появилась новая цель в жизни.

– У меня такое чувство, что твои родители это не одобрят.

Ты приглашаешь меня внутрь, и я сразу же чувствую себя как дома. Твое жилище напоминает детские книжки, в которых животные живут на деревьях или под землей, и все такое уютное и безопасное. Здесь очень мягкие стулья и красивые картины на стенах, толстые плетеные коврики на деревянных полах. Пахнет лазаньей, и мне так нравится, что свитер висит на спинке одного из стульев, а доска с неоконченной игрой в шахматы стоит на столе в гостиной. Твой рюкзак стоит у дивана, а на краю стола стопка журналов. Здесь прекрасный беспорядок. Фрэнсис прыгает на меня, страстно желая внимания, так что я опускаюсь на колени, чешу лабрадорьи уши и позволяю ей облизать меня.

– А, вот она, – говорит твой папа, прекращая играть на пианино в гостиной. Он встает – очень высокий, но ты так похож на него – и, вместо того чтобы протянуть мне руку, сжимает меня в медвежьих объятиях.

– Приятно познакомиться, мистер Дэвис, – говорю я, краснея.

– И мне тоже, дорогая. – Он бросает взгляд на тебя. – Не знаю, что ты нашла в этом хулигане.

Я смеюсь.

– О, ну он не так уж плох, когда узнаешь его получше.

Ты сияешь:

– Я же говорил вам, что она идеальна. – И у меня пропадает дар речи.

Твоя мама прибегает из кухни в фартуке с надписью «Поцелуй повара!».

– Грейс! Я надеюсь, Фрэнсис не вылизала тебя с ног до головы.

– Как раз в меру, – говорю я.

Она тоже мне обнимает.

– Разве ты не замечательная! Ужин почти готов. Пусть Гэвин покажет тебе дом.

Твой дом – моя мечта о том, каким он может быть. На одной стене фотография в сепии, на которой ты одет в костюм в стиле Дикого Запада, типа того, что бывают в «Диснейленде». У вас целая полка настольных игр. В доме есть пыль – о, прекрасная пыль! – и разбросаны обгрызанные игрушки Фрэнсис. Еще полка, заставленная книгами: детективы, научная фантастика и фэнтези. На улице бассейн, и мне нравится, что во дворе есть сорняки и что мебель вашего патио видала лучшие дни. Очевидно, что мама не заставляет тебя часами мыть, полоть сорняки и подметать.

– А здесь, – говоришь ты, толкая и открывая дверь в свою спальню, – начинается волшебство.

У тебя четыре гитары – одна акустическая и три электронные. Постеры Джими Хендрикса и, конечно же, Nirvana. Календарь с котятами, которые ребята купили тебе в качестве шутки на прошлое Рождество. На нем все еще январь, хотя на дворе апрель. На твоих полках не так много книг, но у тебя есть «Алхимик». Я беру его. Внутри сложенная страничка из блокнота.

– Любимая книга?

Ты слегка краснеешь:

– Родители дали ее мне, когда я… После… Ну ты понимаешь.

– Оу… – Черт. Что теперь сказать?

Ты подходишь, берешь книгу из рук, перелистываешь на страницу с загнутым уголком и отдаешь книгу мне.

– Я думал о тебе, когда читал вот это, – говоришь ты, показывая на подчеркнутый абзац.

«Ты никогда не сбежишь от своего сердца. Так что лучше прислушайся к тому, что оно говорит».

– Красиво. – Мне так хочется узнать, что твое сердце сказало тебе. Мне хочется узнать, почему эти слова напомнили тебе обо мне.

Ты киваешь и отдаешь мне листок бумаги. Я открываю его. И вижу свой собственный почерк.

Мое письмо. Бумага мягкая и помятая, словно ее читали сотни раз.

Я сглатываю.

– Я так боялась, что ты подумаешь, что я сумасшедшая, раз написала это.

– Ничего подобного. Знаешь, мои родители хотели, чтобы я не ходил в школу еще неделю, но я не смог. Мне нужно было увидеть тебя.

Я смотрю на тебя, и мое сердце, словно дайвер, готово прыгнуть.

– Правда?

Ты прижимаешься своим лбом к моему:

– Правда.

– Гэвин! Грейс! Ужин! – зовет твоя мама.

Ты берешь меня за руку и ведешь в столовую, которая по сути является небольшим ответвлением кухни. Огромное блюдо с лазаньей стоит в центре стола с салатом и хлебом.

– Надеюсь, ты голодна, Грейс, потому что я приготовила достаточно, чтобы накормить десять таких, как ты, – говорит твоя мама.

– Выглядит очень вкусно, спасибо вам большое.

Ты сжимаешь мою руку, и мы садимся. Ужин с твоей семьей – вот так я всегда представляла семейные ужины. Вместо Великана, критикующего кулинарные способности мамы или прерывающего меня каждый раз, когда я пытаюсь заговорить, здесь смех и интересный разговор, когда взрослые действительно прислушиваются к твоим словам. Твой папа зовет маму богиней кухни, и ты охотно с этим соглашаешься. Она продолжает быть мамой из телевизора, то есть пытается положить тебе в тарелку побольше еды и гладит тебя по волосам.

– Сколько у вас еще времени перед тем, как нужно ехать в театр? – спрашивает твоя мама.

Сложно поверить, что у нас осталось еще только два представления. Время летит, надо сказать.

Ты бросаешь взгляд на часы с кукушкой на стене (у твоей семьи есть часы с кукушкой – разве это не мило?).

– Пара часов, – говоришь ты, – вроде того. Грейс уедет туда раньше меня. Мне просто нужно нанести грим и освежить в памяти пару вещей, а у нее много реальной работы. – Он подмигивает мне, и я надеюсь, твои родители не видят, как это меня заводит.

– Итак, Грейс, Гэвин говорит, ты практически руководишь постановкой в последнее время, – говорит твой папа.

– Да. Это замечательно. Но труппа облегчает задачу, они все суперклассные.

– Предвкушаешь вечеринку труппы завтра вечером? – спрашивает твоя мама. – Мама Кайла сказала, что ты потрудилась на славу!

И вот в этот момент то теплое пушистое чувство, которое я лелеяла внутри, исчезает.

– Если честно… Я под домашним арестом. – Я чувствую, как мое лицо краснеет, и это очень неловко. – Так что я просто пойду домой после спектакля.

– О, это плохо, – говорит твоя мама.

– Все нормально, – вру я.

– Спроси ее, что она натворила, – говоришь ты, даже не пытаясь скрыть злость в голосе.

– Гэв… – говорю я тихо. – Все нормально.

– Это не нормально. – Ты кладешь вилку и качаешь головой, а мне нравится, что ты так рассержен из-за меня. – Ее оставляют дома, потому что она забыла включить посудомойку. Посудомойку.

Твой папа склоняет голову набок, словно пытается решить сложную задачу по тригонометрии.

– Э-э-э… Что? – говорит он.

– Вот так и я подумал, – говоришь ты. – Она так трудилась над этой пьесой, и…

– Гэв. Это не так важно, – говорю я. Я поворачиваюсь к твоим родителям, надеясь, что они не решат держать тебя подальше от меня из-за моей сумасшедшей семейки.

– Маме нужны были несколько тарелок для мероприятия, которое она устраивала для своей косметической компании. Так что, знаете… Она чуть не опоздала, потому что ей пришлось мыть вручную… В общем, все нормально.

Когда я рассказала тебе об этом за обедом, ты и тогда не купился на мою присказку «это не важно». Боже, ты уже так хорошо меня знаешь. «Со мной тебе не надо притворяться, – сказал ты. – Это чертов отстой, и твоя мама псих, конец истории». Я так боюсь, что моя семья отпугнет тебя.

– Ну, – твоя мама встает, – очевидно, что сейчас единственное, что мы можем сделать, – это съесть мороженого с фруктами.

Ты поворачиваешься ко мне и улыбаешься:

– Вот так моя семья справляется с проблемами.

Мы едим мороженое, лежащее высокой горкой под взбитыми сливками, ирисками и вишенками. Твоя мама рассказывает мне немного о своем взрослении. Ее родители тоже были строгими.

– Аарон помог мне пройти через это, – говорит она, кладя голову на плечо твоего папы.

– То есть вы влюбились в старшей школе? – говорю я.

– Отвратительно, да? – говорит твой папа и подмигивает.

Мы проводим с твоими родителями еще час, и нам уютно и не скучно. Они смешные и добрые, и, когда мне пора идти, твоя мама обнимает меня, и я осознаю, что не помню даже, когда моя собственная мать так меня обнимала. Слезы выступают на глазах, и я быстро смаргиваю их, пока никто не заметил.

– Все будет хорошо, Грейс, – шепчет твоя мама. – Если тебе понадобится поговорить, ты знаешь, где меня найти.

Здесь я чувствую себя в безопасности. В этом доме так много любви. Никто здесь не плачет перед сном и не думает, что случится, если запихать одежду в рюкзак, выйти через дверь и никогда не оборачиваться.

– Думаешь, твои родители могут удочерить меня? – шучу я, пока мы едем в театр.

– Да, но я не могу этого позволить, мы тогда совершим инцест, и это будет скандал, – говоришь ты.

Я смеюсь:

– Да, это было бы довольно отвратительно.

– Ты отлично справилась, кстати. Думаю, теперь дома все время будут повторять, Грейс то, Грейс се.

– Вы когда-либо ссоритесь или у тебя бывают проблемы?

Ты качаешь головой.

– Не особо. Мои родители достаточно спокойные и уважают меня. Я уважаю их. Все хорошо.

– Я действительно не могу такое представить.

Ты молчишь с минуту.

– Хотел бы я защитить тебя от них, – тихо говоришь ты.

Я кладу руку поверх твоей.

– Ты защищаешь. – Я улыбаюсь. – Когда мы вместе, ты помогаешь мне забыть о них. Ты… мое счастливое место.

Уголки твоих губ поднимаются:

– Звучит пикантно.

Я хлопаю тебя по руке:

– Ты знаешь, что я имею ввиду.

Ты останавливаешься на красный свет, берешь мою руку и целуешь ладонь. Я задерживаю дыхание. Ощущаю тепло твоих губ на коже, и мурашки бегут по рукам.

– Ты тоже мое счастливое место.

Я кладу голову на твое плечо, как делали твои мама и папа, и гадаю, будем ли мы когда-либо такими – сидящими за обеденным столом с нашим сыном-подростком и девушкой, влюбленной в него.

Теперь я смотрю на ту девушку, которая тебя обожает, которая думает, что с тобой безопасно, и мне хочется кричать ей, чтобы она выпрыгнула из машины и бежала сломя голову. Потому что недолго ты пробудешь ее счастливым местом.

Глава 10

В детстве мама звала нас «тремя амигос»: себя и нас с сестрой. Каждый раз мы вставали субботним утром, чтобы сделать что-то неожиданное. Мы называли это днем приключений. Поездка на велосипеде вдоль пляжа. Путешествие через каньон Топанга, пластиковые бутылки наполнены газировкой. Прогулки по торговому центру. Даже если у нас не было денег купить хоть что-то, мы перекусывали и рассматривали витрины, и этого было достаточно.

Был такой уродливый дом, выкрашенный в фиолетовый, в нашем районе Лос-Анжелеса, что каждый раз, проезжая мимо него, мы все кричали: «Фу-у-у, фиолетовый дом!». Мне это очень нравилось. Мы всегда медленно говорили, с наслаждением. «Фу-у… Фиолетовый… Дом». Мы пропевали наше веселое отвращение все вместе. Не помню ничего об этом доме, кроме того, что он был фиолетовым – безвкусного оттенка, кричащего, словно хеллоуиновские украшения в марте. Это было нашим, частью того, что делало нас «тремя амигос». Когда в нашей жизни появился Великан, он убрал фиолетовый дом. И субботние приключения. И улыбки. Мы научились жить без этих вещей. Глаза опущены, губы поджаты, руки сцеплены на коленях. Мы стали дергаться, ожидая, когда руки нанесут удар по коже, а слова прорежут кость.

Бет и я спрашивали: «ПОЧЕМУ, ПОЧЕМУ, ПОЧЕМУ?» – но все, что отвечала мама, это «Я его люблю».

А я думала, а как же «Фу-у-у, фиолетовый дом»?

Великан заставил нас переехать сюда, заставил нас оставить нашу семью и Лос-Анджелес, где чудеса были за каждым углом. Он заставил нас приехать в калифорнийскую глушь, провинциальный Наш Город между Сан-Франциско и Лос-Анджелесом. Мы с Бет привыкли прислуживать ему. Он сказал, что нам нужно отрабатывать свое проживание.

В ответ он заставил меня и мою сестру все выпрашивать. Деньги, свободное время, поездку на работу. Он говорил нам, что мы счастливчики, что нам легко все достается. «Легко» – это когда он подтолкнул Бет к пищевому расстройству после того, как она перестала играть в волейбол. Ее тело стало быстро изменяться от мальчишеского к женственным формам, и Великану это не нравилось. Она прекрасна, с длинными густыми волосами и большими карими глазами. И у нее самый красивый певучий голос. А когда она смеется, то смеется всем телом, наклоняясь вперед и держась за живот, пока качает головой. Но Великан видел только толстую девчонку.

Вот таким был типичный ужин.

Моя сестра тянется к маслу:

– Уверена, что тебе нужно еще? – говорит Великан насмешливым тоном. Он многозначительно смотрит на ее живот.

Лицо Бет краснеет. Моя мама неловко смеется и хлопает его по руке – это кажется игривым, но я вижу отчаянную грусть в ее глазах.

Но она ни слова не говорит.

Моя сестра убирает руку от масла и опускает взгляд на свою тарелку. Ее длинные темные волосы падают вперед, закрывая ее глаза.

Стыд. Это срабатывает каждый раз.

– Слушай, он придурок, – говорю я Бет после каждого такого ужина.

– В жопу его… – говорит она.

– Это по маминой части, – говорю я.

И мы смеемся злобным девчачьим смехом. Здесь «мы» против «них».

Но неважно, сколько раз я говорила Бет не обращать внимание на Великана, сколько раз я смешила ее; его слова все же засели глубоко в ее голове. Сначала она начала носить мешковатую одежду, чтобы спрятать фигуру, а потом ее конечности так похудели, что джинсы падали с бедер.

Дом стал небезопасным местом и с тех пор таким и является.

Поздно вечером в понедельник звонит домашний телефон. Великан кричит из гостиной, чтобы я подняла трубку, хотя я в своей спальне дальше по коридору, а он в каком-то метре от телефона. Я в гневе бросаю свою книгу «История. Учебник для вузов» и направляюсь к месту, где телефон крепится к стене столовой.

Великан поворачивается со своего места на диване, откуда он смотрит гольф. Он, наверное, самый непривлекательный мужчина во всем мире. Нет, это неправда. Думаю, он нормально выглядит, но для меня он уродлив. Тонкие светлые волосы, соответствующая козлиная бородка. Дайте ему рога и вилы, и он станет двойником дьявола.

Мы не говорим друг другу ни слова, просто обмениваемся подозрительными взглядами, прежде чем я прохожу гостиную.

Я хватаю телефон, и, как только говорю «алло», звучит хриплое: «Привет, милая».

– Папа… – Я слышу неуверенность в своем голосе, почти вопрос. Папа? Это правда ты? Сколько вранья ты расскажешь мне в этот раз?

Интересно, что я расскажу тебе о своем папе, если ты когда-либо спросишь. Сначала самые важные факты: он стал морским пехотинцем после трагедии 11 сентября, и его отправляли трижды в Ирак и один раз в Афганистан. К тому времени, когда он вернулся из второй командировки, он уже не был моим папой. Кто-то забрал его беспечную веселость и заменил его очень злым и очень грустным человеком. Они с мамой развелись вскоре после этого, когда мне было шесть.

Не знаю, что произошло во время войны, но что бы это ни было, оно превратило моего отца в наркомана и пьяницу. Виски. Кокаин. Героин. После того как папа записался в центр реабилитации в первый раз, я услышала термин «ПТСР» – посттравматическое стрессовое расстройство. «Эта война добила меня», – сказал он однажды, когда мне было восемь или девять.

Мы нечасто его видим.

– Как дела, милая?

– Нормально.

Мне практически нечего рассказать тому, кто больше похож на тень на периферии моей жизни. Тому, кто нарушает обещания так же часто, как дает их. Он живет в другом штате, просто голос в телефоне: достаточно неплохой парень в одну секунду и встревоженный, разгневанный мужчина-ребенок – в другую. Было бы куда легче, если бы я его не любила, но я люблю. Сложно отказаться от своей плоти и крови, даже если они бьют по твоему сердцу отбойным молотком.

– Ну хорошо, хорошо, – говорит он. – У меня новая работа. Строительство. Платят гроши, но по-черному, так что все круто.

– Здорово.

Но я падаю духом. Он произносит слова так быстро, словно нужно успеть их сказать, а то они разбегутся. Не могу понять, пьян он или под кайфом в этот раз. Кажется, я знаю, почему он звонит.

– Не уверен по поводу «здорово». У меня тут… некоторые проблемы, – говорит он, – но все будет хорошо. – Он делает паузу. – У меня нет денег прямо сейчас. На ту штуку. Про театр. Прости, милая.

Горячие слезы сразу наполняют глаза, но я сдерживаю их. Я знала, что мой летний драматический лагерь в Интерлокене был настоящей голубой мечтой, но папа, когда услышал о нем, настаивал, что сможет помочь ей сбыться. Я должна была понимать, что не стоит верить ему. Верить, что он сможет устоять на ногах дольше, чем две недели за раз, достаточно долго, чтобы отправить меня в лагерь.

– Какие проблемы? – говорю я, уже чувствуя усталость. «Ну, поехали», – думаю я.

– Знаешь, мой врач в администрации ветеранов дал мне это чертово лекарство. Чертов врач не знает, какого черта он делает.

Это нормально. Он быстро начинает злиться. Срабатывает переключатель, и ты получаешь «разъяренного морского пехотинца». Все, что я могу сделать, – это слушать, пока не передам телефон маме, чтобы они могли поспорить об алиментах, а потом он начнет наезжать на нее, пока она не станет кричать в ответ, и один из них не бросит трубку.

Через двадцать минут ругани отца по поводу администрации ветеранов я начинаю грезить. Я в Нью-Йорке, иду по Вашингтон-сквер-парк. Я студентка Университета Нью-Йорка и направляюсь на занятие по актерскому мастерству… Ты со мной, держишь меня за руку. Ты наклоняешься и целуешь меня так нежно, словно…

– Заставляет меня хотеть спать, – говорит папа.

Ты действительно имел это в виду, когда сказал, что больше не любишь Саммер, что ты даже не уверен, были ли эти чувства настоящими, истинной любовью? Потому что…

– Эй! – кричит папа.

– Прости, – говорю я, – что?

– Я сказал, что из-за чертовых лекарств мне хочется спать на чертовой работе, и я…

– Папа, – говорю я серьезно, – тебе нужно прекратить принимать эти лекарства. Или по крайней мере принимай их на ночь, чтобы ты мог поспать.

– Ну да, ну да. Возможно. Эй, твоя мама продолжает доставать меня по поводу алиментов. – Папа вот так делает – говорит обо всем подряд, когда мы общаемся. – Думаешь, ты сможешь спасти меня от нее?