Толкование на Евангелие от Иоанна

Беседа III

Излишне было бы теперь убеждать вас к внимательному слушанию. Вы уже поспешили показать это на самом деле. Это стечение, это стояние с напряженным вниманием, эта поспешность, оттесняя друг друга, занять ближайшее место, откуда внятнее для вас был бы слышен наш голос, нежелание выйти отсюда, несмотря на тесноту, пока не окончится это духовное зрелище, рукоплескания и возгласы одобрения, – все свидетельствует о вашей душевной теплоте и усердии к слушанию. Потому-то и излишне увещевать вас к слушанию, а нужно только внушить вам, чтобы вы и всегда сохраняли в себе такое усердие, и не только бы здесь его показывали, но чтобы, и дома находясь, муж с женою, отец с детьми беседовали об этом; пусть одни передают другим и спрашивают друг друга, и пусть все оказывают взаимно такую добрую помощь. Никто не говори мне, что нам не нужно заниматься этим с детьми. Не только этим должно заниматься, но об этом только одном и надобно бы вам заботиться. Однако ж, ради немощи вашей, я уже не говорю этого; я и не отвожу детей от посторонних занятий, также как и вас не отвлекаю от общественных дел. Я считаю только справедливым, чтобы из семи дней один посвящен был общему нашему Господу. В самом деле, как это несообразно – рабам своим приказывать, чтобы они все время служили нам, а нам самим не уделить и малейшего времени для Господа, и притом тогда как наше служение не приносит Ему ничего (потому что Бог ни в чем не нуждается) и только нам же самим обращается в пользу! Когда вы водите детей на зрелище, то не находите препятствия к этому ни в науках, ни в другом чем-нибудь. А когда надобно собрать и получить какую-нибудь духовную пользу, вы это дело называете бездельем. Как же вы не прогневаете Бога, когда во всем другом упражняете своих детей и на то находите время, а занимать их делом Божиим считаете тягостным и неблаговременным для детей?

Нет, не так, братие! Этот-то возраст преимущественно и нуждается в таких уроках. Возраст нежный, – он скоро усвояет себе то, что ему говорят, и, как печать на воске, в душе детей отпечатлевается то, что они слышат. А между тем и жизнь их тогда уже начинает склоняться или к пороку, или к добродетели. Потому, если в самом начале и, так сказать, в преддверии отклонить их от порока и направить их на лучший путь, то на будущее время это уже обратится им в навык и как бы в природу, и они уже не так удобно по своей воле будут уклоняться к худшему, потому что навык будет привлекать их к делам добрым. Тогда и для нас они будут достопочтеннее самих стариков, и для гражданских дел они будут полезнее, обнаруживая в юности свойства старцев. Невозможно, как я и прежде говорил, чтобы наслаждающиеся таким слушанием (Евангелия) и внимающие такому Апостолу отходили отсюда, не получив какого-либо истинного, великого блага, будет ли участником в этой трапезе муж, или жена, или юноша. Если мы, приучая зверей к нашим словам, таким образом укрощаем их, то не гораздо ли более чрез это духовное учение мы можем исправлять людей, когда там и здесь есть великое различие и между врачевствами и между врачуемыми? Ведь и грубость в нас не такова, как в зверях: у них она зависит от природы, а у нас от воли; да и сила слов не одинакова: там она происходит от человеческой мысли, а здесь – от силы и благодати Духа. Итак, кто отчаивается в себе самом, тот пусть помыслит об укрощенных зверях, – и он никогда не впадет в отчаяние. Пусть всегда приходит он в эту лечебницу; пусть постоянно слушает законы Духаи, возвращаясь домой, слышанное записывает в своем уме. Таким образом, он будет в доброй надежде и в безопасности, на самом деле чувствуя успех. И диавол, как скоро увидит, что в душе написан Закон Божий, а сердце сделалось скрижалями этого Закона, уже не будет более приступать. Где будут царские письмена, не на столе медном начертанные, но в боголюбивом сердце Духом Святым напечатленные и благодатию блистающие, – туда он не сможет даже и заглянуть, а далеко отбежит. Для него и для помыслов, от него влагаемых, ничто так не страшно, как мысль, занятая предметами божественными, душа, постоянно прилежащая к этому источнику. Такую-то не может ни опечалить что-либо в настоящем, хотя бы то было и неприятное, ни надмить что-либо благоприятное; но, среди бурь и волнений, она будет наслаждаться тишиною.

2. Да и не от природы вещей происходит наше смущение, а от немощи нашего духа. Если бы мы подвергались этому страданию вследствие обстоятельств, то все люди должны были бы испытывать его, потому что все мы плывем по одному и тому же морю, на котором невозможно миновать волн и бурь. Если же есть люди, которые остаются вне бури и волнений моря, то очевидно, что бурю производят не обстоятельства, но состояние нашего духа. Следовательно, если мы настроим душу так, чтобы она все легко переносила, то не будет для нас ни бури, ни потопления, а будет всегда благоприятная тишина. Но я не знаю, как, предположив себе ничего такого не говорить, я так увлекся этим поучением. Простите мне это многословие. Я боюсь, и очень боюсь, чтобы не ослабело в вас теперешнее усердие. Если бы я уверен был в этом, то не стал бы теперь говорить вам ничего такого. Усердие может облегчить для вас всякое дело. Время, однако же, заняться предстоящим сегодня, чтобы вы не утомленные выступили на поприще. Предстоят же нам подвиги против врагов истины, против таких, которые все придумывают к тому, чтобы уничтожить славу Сына Божия, лучше же сказать – свою собственную. Слава Сына Божия всегда пребывает такою, какова она есть, нисколько не уменьшаясь от злохульного языка; но те, которые стараются уничтожить Того, Кому, по словам их, они поклоняются[3], покрывают лица свои бесчестием, а душу подвергают казни. Итак, что же они говорят, когда мы так рассуждаем? Говорят, что изречение – в начале бе Слово еще не доказывает прямо вечности (Сына), потому что то же сказано и о небе, и о земле (см.: Быт. 1, 1). О, бесстыдство и нечестие! Я беседую с тобою о Боге, а ты мне указываешь на землю и людей, происшедших от земли. Таким образом, если Христос называется Сыном Божиим и Богом, также и человек называется Сыном Божиим и Богом (как, например: аз рех: бози есте, и сынове Вышняго еси – Пс. 81, 6), ужели поэтому ты будешь состязаться с Единородным о сыновстве и скажешь, что в этом отношении Он не имеет никакого преимущества пред тобой? Никак, говоришь ты. Однако ж ты это делаешь, хотя и не выражаешь на словах. Каким образом? Ты утверждаешь, что и ты участвуешь в усыновлении по благодати, и Он – тоже. Если ты говоришь, что Он есть Сын не по естеству, то этим выражаешь не иное, а именно то, что Он – Сын по благодати. Впрочем, рассмотрим и свидетельства, какие приводят нам. Сказано: в начале сотвори Бог небо и землю. Земля же бе невидима и неустроена (Быт. 1, 1). Также: бе человек от Армафем Сифы (1 Цар. 1, 1). Вот свидетельства, которые они считают сильными! И действительно это сильно, но – для доказательства утверждаемой нами правоты догматов; а для поддержания хулы (еретиков) ничего не может быть слабее этих доказательств. Скажи, что общего имеют слова: сотвори и бе? Или что общего у Бога с человеком? Для чего ты смешиваешь то, что не терпит смешения, сливаешь раздельное и горнее делаешь дольним? Здесь слово: бе не одно, само по себе, означает вечность, а в соединении с другими выражениями: в начале бе, и: Слово бе. Подобно тому, как выражение: сый, когда говорится о человеке, показывает только настоящее время, а когда о Боге, то означает вечность, так и выражение: бе, когда говорится о нашем естестве, означает прошедшее для нас время, и именно известный предел времени, а когда о Боге, то выражает вечность. Итак, слыша о земле и человеке, не следует предполагать о них ничего более того, что свойственно природе сотворенной. Все сотворенное, что бы то ни было, произошло во времени или в известном пределе его. А Сын Божий выше не только всякого времени, но и всех веков. Он есть Творец их и Создатель. Имже, сказано, и веки сотвори (Евр. 1, 2). Творец же, конечно, существует прежде своих творений. Но так как некоторые до такой степени бесчувственны, что и после этого думают нечто высокое о своем достоинстве, то слово Божие выражениями: сотвори и человек бе предваряет такую мысль слушателей и уничтожает всякое бесстыдство. Все сотворенное, как земля, так и небо, сотворено во времени, имеет временное начало, и безначального в них нет ничего, потому что все (в известное время) получило бытие. Итак, когда ты услышишь выражения: сотвори землю и человек бе, то излишне будешь суесловить, сплетая только бесполезную болтовню. Но я скажу еще нечто большее. Что же это? То, что если бы и о земле сказано было: в начале бе земля, и о человеке: в начале бе человек, то и в таком случае мы не должны были бы предполагать о них ничего более того, что нам известно о них ныне. Уже одно наперед стоящее имя земли и человека, что бы потом об них ни говорилось, не позволяет уму воображать о них что-нибудь больше того, что ныне мы знаем; так же как и, наоборот, выражение: Слово, хотя бы что-нибудь маловажное сказано было о Нем, само по себе не позволяет думать при этом ничего низкого и ничтожного. А о земле далее говорится: земля же бе невидима и неустроена. Таким образом, сказав, что Бог сотворил землю и положил ей свойственный предел, бытописатель безопасно уже повествует о ней дальнейшее, зная, что никто не будет столько бессмыслен, чтобы почитать землю безначальною и несотворенною. Имя земли и выражение сотвори достаточны для того, чтобы убедить самого несмысленного человека, что земля не вечна и не безначальна, но принадлежит к числу вещей, происшедших во времени.

3. Кроме того, выражение: бе, когда употребляется о земле и человеке, означает не просто бытие, но в отношении к человеку – происхождение его из известной страны, а в отношении к земле – качество ее бытия. Так Моисей не сказал просто: земля же бе, и потом умолк, но показал, в каком состоянии она была и после своего происхождения, то есть она была невидима и неустроена, еще покрыта водами и смешана с ними. И об Елкане не сказано только, что был человек, но в пояснение присовокуплено, откуда он был: отАрмафем Сифы. Но о Слове (говорится) не так. Стыжусь я и сличать между собою такие предметы! Если мы запрещаем делать сравнение между людьми, как скоро сравниваемые весьма различны между собою по достоинствам, хотя существо их одно, то там, где столь беспредельное расстояние и по существу, и по всему прочему, не крайнее ли безумие – делать такие сличения? Но да будет милостив к нам Тот, Кто хулится ими! Не мы открыли надобность в таких рассуждениях, но нам подают к ним повод те, которые вооружаются против собственного спасения.

Итак, что же я говорю? То, что выражение: бе, в отношении к Слову, означает, во-первых, вечность Его бытия: в начале, сказано, бе Слово. А во-вторых, то же бе показывает, что Слово было у кого-либо. Так как Богу по преимуществу свойственно бытие вечное и безначальное, то прежде всего это и выражено. Потом, чтобы кто-нибудь, слыша: в начале бе Слово, не признал Его и нерожденным, такая мысль предупреждается тем, что прежде замечания, что было Слово, сказано, что Оно бе к Богу. А чтобы кто-либо не почел Его словом только произносимым или только мысленным, для этого прибавлением члена (о), как я уже прежде сказал, и другим выражением (к Богу) устранена и такая мысль. Не сказано: бе в Боге, по: бе к Богу, чем означается вечность Его по Ипостаси. Далее еще яснее открывается это в присовокуплении, что Бог бе Слово. Но это Слово сотворенное, скажет кто-либо. Если так, то что же препятствовало сказать, что в начале сотворил Бог Слово? Так Моисей, повествуя о земле, не сказал: в начале бе земля, но сказал, что (Бог) сотворил ее, и тогда уже она бе. Что же, говорю, препятствовало и Иоанну подобным образом сказать, что в начале сотвори Бог Слово? Ведь если в рассуждении земли Моисей опасался, как бы не назвал ее кто-нибудь несотворенною, то гораздо более Иоанну следовало бы страшиться этого относительно Сына (Божия), если бы Он был сотворен. Мир, будучи видим, сам по себе проповедует Творца: небеса, сказано, поведают славу Божию (Пс. 18, 1). Но Сын невидим и притом несравненно и беспредельно выше твари. Итак, если здесь, где не нужно было для нас ни слова, ни учения, чтобы признать мир сотворенным, Пророк, однако ж, ясно и прежде всего дает нам это видеть, – то гораздо более Иоанну нужно было бы сказать это о Сыне, если бы Он был сотворен. Так, скажут; однако ж Петр высказал это ясно и определенно? Где же и когда? Тогда, когда, беседуя с иудеями, говорил: яко Господа Его и Христа Бог сотворил есть (см.: Деян. 2, 36). А почему же ты не присовокупляешь и дальнейших слов, именно: сего Иисуса, Егоже вы распясте? Или не знаешь, что одни изречения относятся к нетленному естеству, а другие к воплощению? Иначе если все вообще будешь разуметь о Божестве, то придешь к заключению, что Божество и страданиям подвержено. Если же оно не причастно страданиям, то и не сотворено. Если бы кровь истекла из самого Божеского и неизреченного естества, и оно, вместо плоти, было пронзено и рассечено гвоздями на Кресте, то хитрословие твое в этом случае имело бы основание. Но как и сам диавол не стал бы таким образом богохульствовать, то для чего же ты притворно принимаешь на себя такое непростительное неведение, которым и демоны не прикрывали себя? Притом же слова: Господь и Христос относятся не к существу, но к достоинству. Первое означает власть, а второе – помазание. Итак, что же ты скажешь о Сыне Божием? Если бы Он и был сотворен, по вашему мудрованию, – эти изречения не имели бы места. Нельзя представить себе, что Он сперва был сотворен, а потом Бог поставил Его (Господом и Христом). Он неотъемлемое имеет начальство, и имеет его по самому естеству и существу Своему. Будучи спрошен, Царь ли Он есть, отвечал: Аз на сиеродихся (Ин. 18, 37). А Петр говорит здесь о Нем, как о поставленном (в Господа и Христа), и – это относится у него только к воплощению.

4. Что удивляешься, если Петр говорит это? И Павел, беседуя с афинянами, называет Его только мужем, говоря так: о Муже, Егоже предустави, веру подая всем, воскресив Его от мертвых (Деян. 17, 31). Ничего не говорит он здесь ни об образе Божием, ни о равенстве Его (с Отцом), ни о том, что Он есть сияние славы Его. Так и следовало. Тогда еще не время было для такого учения, а желательно было, чтобы они прежде приняли, что Он – человек и что воскрес. Так делал и Сам Христос; а от Него и Павел, научившись, таким же образом устроял дела своей проповеди. Не вдруг Христос открыл нам Свое Божество, но сперва был почитаем только за Пророка и Христа, – как бы простого человека; уже впоследствии из дел и слов Своих явился тем, чем был. Потому-то и Петр вначале употребляет такой же образ речи. Это была первая всенародная проповедь его к иудеям. И так как они еще не в состоянии были ясно познать Божество Его, то Апостол обращает к ним слово о воплощении, чтобы слух их, приобученный этим словом, предрасположен был и к прочему учению. Если захочет кто прочитать всю проповедь Апостола от начала, для того весьма ясно будет то, что я говорю. Апостол Петр также и мужем называет Его, и пространно рассуждает о Его страдании, Воскресении и рождении по плоти. И Павел, когда говорит: бывшем от Семене Давидова по плоти (Рим. 1, 3), не иное что внушает нам, а именно то, что слово: сотвори употреблено в отношении к воплощению, как и мы исповедуем. Напротив, сын громов говорит нам ныне о бытии неизреченном и предвечном; потому, оставив слово сотвори, он поставил: бе; тогда как, если бы Сын Божий был создан, это-то особенно и нужно было бы с точностию показать. Если Павел опасался, как бы кто-нибудь из неразумных не предположил, что Сын больше Отца и что Родивший некогда покорится Ему, почему и говорил в Послании к Коринфянам: внегда же рещи, яко вся покорена суть Ему, яве, яко разве покоршаго Ему вся (1 Кор. 15, 27), – хотя кто мог бы подумать, что Отец когда-нибудь подчинится Сыну, наравне со всеми тварями? – если Павел опасался таких безрассудных мнений и потому сказал: разве покоршаго Ему вся, то гораздо более надлежало Иоанну, если бы Сын Божий был сотворен, опасаться, чтобы кто-нибудь не признал Его несотворенным; и это-то прежде всего надлежало ему изъяснить. Но теперь, так как Сын рожден, то и справедливо ни Иоанн, ни другой какой-либо Апостол или Пророк не сказали, что Он сотворен. Да и Сам Единородный не преминул бы сказать об этом, если бы это было так. Тот, Кто по снисхождению так смиренно говорил о Себе, тем более не умолчал бы об этом. Я считаю не невероятным, что Он скорее умолчал бы о Своем величии, которое имел, нежели, не имея его, оставил бы без замечания, что Он не имеет этого величия. То было благовидное побуждение к умолчанию – желание научить людей смиренномудрию, и поэтому Он умалчивал о том, что великого принадлежит Ему. А здесь ты не можешь указать никакого справедливого предлога к умолчанию. Если бы Он был создан, для чего было бы Ему умалчивать о Своем происхождении, когда Он не упоминал о многом таком, что действительно принадлежало Ему? Тот, Кто для научения смиренномудрию часто говорил о Себе уничиженно и приписывал Себе то, что на самом деле не свойственно Ему, Тот, говорю, если бы был создан, гораздо более не преминул бы сказать об этом. Или ты не видишь, как Он Сам все с тою целию, чтобы никто не признавал Его нерожденным, и говорит и делает, даже говорит о Себе по видимому несообразно с Своим достоинством и существом, и нисходит до смирения Пророка? Изречения: якоже слышу, сужду, также: Он Ми рече, что реку, и что возглаголю (см.: Ин. 5, 30; 12, 49) и тому подобные свойственны только Пророкам. Итак, если, желая отстранить такое предположение, Он не обинуясь говорил о Себе столь смиренные слова, то тем более Он говорил бы подобным образом, если бы был создан, чтобы кто-нибудь не признал Его несозданным, – например: «не думайте, что Я рожден от Отца; Я сотворен, а не рожден, и – не одного с Ним существа». Но Он делает все напротив. Он употребляет такие выражения, которые невольно, даже не желающих того, заставляют принять противное мнение. Так, Он говорит: яко Аз во Отце, и Отец во Мне (Ин. 14, 10); также: толико время с вами есмь, и не познал еси Мене, Филиппе; видевши Мене виде Отца (ст. 9); или: да еси чтут Сына, якоже чтут Отца (5, 23); якоже Отец воскрешает мертвыя и живит, тако и Сын, ихже хощет, живит (ст. 21); Отец Мой доселе делает, и Аз делаю (ст. 17); якоже знает Мя Отец, и Аз знаю Отца; Аз и Отец едино есма (10, 15, 30). Везде употребляя выражение: якоже, и: тако, показывает, что Он едино с Отцом и что имеет нераздельное с Ним существо. А силу власти Своей Он обнаруживает как в этих же изречениях, так и во многих других, – так, например, когда говорит: молчи, престани; хощу, очистися; тебе глаголю, бесе глухий и немый, изыди из него; также: слышасте, яко речено бысть древним: не убиеши; Аз же глаголю вам: яко гневаяйся на брата своего всуе, повинен есть (см.: Мк. 4, 39; Мф. 8, 3; Мк. 9, 25; Мф. 5, 21–22). И все другое подобное, что Он законополагает и чудотворит, достаточно доказывает власть Его; а лучше сказать – и самая малейшая часть того может вразумить и убедить людей, не совсем бесчувственных.

5. Но таков дух тщеславия, что оно ослепляет разум увлекаемых им людей, даже в отношении к самым очевидным предметам, побуждает противоречить даже признанным истинам; а других, и очень хорошо разумеющих истину и уверенных в ней, заставляет лицемерно противостоять ей. Так было и с иудеями. Не по неведению отвергали они Сына Божия, а для того, чтобы получить честь от народа. Вероваша, сказано, в Него, но бояхуся, да не из сонмищ изгнани будут (см.: Ин. 12, 42), и из угождения другим жертвовали собственным спасением. Да и невозможно, невозможно тому, кто так раболепствует временной славе, получить славу от Бога. Поэтому-то Христос и укорял иудеев, говоря: како можете веровати, славу от человек приемлюще, ияже от Бога, не ищете? (см.: Ин. 5, 44). Это какое-то сильное упоение; объятый этою страстию, человек делается неисправим. Она, отторгая от Небес душу своих пленников, пригвождает ее к земле, не позволяет ей воззреть к свету истинному, побуждает постоянно вращаться в тине, приставляя к ним владык столь сильных, что они владеют ими, даже ничего не приказывая. Тот, кто болит этою болезнию, хотя бы никто не приказывал ему, добровольно делает все, чем только думает угодить своим владыкам. Для них он одевается и в одежды нарядные, и украшает лицо, заботясь в этом случае не о себе, но об угождении другим, и выводит с собой на площадь провожатых, чтобы заслужить от других удивление, и все, что ни делает, предпринимает единственно для угождения другим. Итак, есть ли болезнь душевная тягостнее этой? Человек нередко бросается в бездну, чтобы только другие удивлялись ему. Приведенные слова Христовы достаточно показывают всю мучительную силу этой страсти: но можно еще познать ее и из следующего. Если ты захочешь спросить кого-нибудь из граждан, делающих большие издержки, для чего они тратят столько золота и что значат такие расходы, то ни о чем другом от них не услышишь, как только об угождении толпе. Если же ты опять спросишь их: что же такое толпа? – они ответят: это есть нечто шумное, многомятежное, большею частию глупое, без цели носящееся туда и сюда, подобно волнам моря, составляемое часто из разнообразных и противоположных мнений. Кто имеет у себя такого владыку, не будет ли тот жалок более всякого другого? Впрочем, когда мирские люди прилепляются к нему, это еще не так опасно, хотя действительно опасно. Но когда те, которые говорят, что отреклись от мира, страдают тою же или еще тягчайшею болезнию, то это крайне опасно. У мирских только трата денег, а здесь опасность касается души. Когда правую веру меняют на славу и, чтобы прославиться самим, уничижают Бога, – скажи мне, не составляет ли это высшей степени бессмыслия и безумия?

Другие страсти, хотя заключают в себе большой вред, но по крайней мере приносят и некоторое удовольствие, хотя и временное и короткое. Так корыстолюбец, винолюбец, женолюбец имеют некоторое удовольствие, хотя и непродолжительное; но обладаемые страстию тщеславия всегда живут жизнию горькою, лишенною всякого удовольствия. Они не достигают того, что так любят, разумею – славы народной; а хотя по видимому и пользуются ею, на самом же деле не наслаждаются, потому что это вовсе и не слава. Потому и самая страсть эта называется не славою, а тщеславием. И справедливо все древние называли это тщеславием. Она тщетна и не имеет в себе ничего блистательного и славного. Как личины кажутся (снаружи) светлыми и приятными, а внутри пусты, поэтому, хотя и представляются благообразнее телесных (естественных) лиц, однако ж никогда еще и ни в ком не возбуждали любви к себе, точно так, или еще более, слава у толпы прикрывает собою эту неудобоизлечимую и мучительную страсть. Она имеет только снаружи вид светлый, а внутри не только пуста, но и полна бесчестия и жестокого мучения. Откуда же, скажешь, рождается эта безумная и не приносящая никакого удовольствия страсть? Ни откуда более, как только от души низкой и ничтожной. Человек, увлекаемый славою, неспособен мыслить что-либо великое и благородное; он необходимо становится постыдным, низким, бесчестным, ничтожным. Кто ничего не делает для добродетели, а только одно имеет в виду – чтобы понравиться людям, не стоящим никакого внимания, во всяком случае следует погрешительному, блуждающему их мнению, тот может ли стоить чего-нибудь? Заметь же: если бы кто спросил его: как ты сам думаешь о толпе? – без сомнения, он сказал бы, что считает толпу невежественною и бездельною. Что же? Захотел ли бы ты сделаться подобным этой толпе? Если бы и об этом опять кто-нибудь спросил его, то я не думаю, чтобы он пожелал сделаться таким же. Итак, не крайне ли смешно искать славы у тех, кому сам никогда не захотел бы сделаться подобным?

6. Если же ты скажешь, что в толпе много людей и что они составляют одно, то поэтому-то особенно и надобно ее презирать. Если каждый из толпы сам по себе достоин презрения, то, когда таких много, они заслуживают еще большего презрения. Глупость каждого из них, когда они собраны вместе, становится еще большею, увеличиваясь от многочисленности. Поэтому каждого из них порознь, конечно, можно бы исправить, если бы кто взял на себя это дело, но нелегко было бы исправить всех их вместе, – оттого, что безумие их в таком случае увеличивается; они водятся обычаями животных, во всяком случае, следуя один за другим во мнениях. Итак, скажите мне: в такой ли толпе будете вы искать славы? Нет, прошу и молю. Эта страсть все извратила; она породила любостяжание, зависть, клеветы, наветы. Она вооружает и ожесточает людей, не потерпевших никакой обиды, против тех, которые никакой обиды не сделали. Подверженный этой болезни не знает дружбы, не помнит приязни, нисколько не хочет никого уважить; напротив, все доброе извергши из души, непостоянный, неспособный к любви, против всех вооружается. Сила гнева, хотя и она мучительна и несносна, не постоянно, однако ж, возмущает дух, а только в то время, когда его раздражают другие. Напротив, страсть тщеславия – всегда, и нет, так сказать, времени, в которое она могла бы оставить, потому что разум не препятствует ей и не укрощает ее; она всегда остается, и не только побуждает ко грехам, но, если бы мы успели сделать что-нибудь и доброе, она похищает добро из рук. А бывает так, что она не допускает и начать доброго дела. И если Павел лихоимание называет идолослужением (см.: Еф. 5, 5), то как, по справедливости, назвать матерь его (лихоимания), корень и источник, то есть тщеславие? Нельзя найти и названия, достойного этого зла!

Итак, воспрянем, возлюбленные, отложим эту порочную одежду, разорвем, рассечем ее, сделаемся когда-нибудь свободны истинною свободою и усвоим себе чувства достоинства, данного нам от Бога. Пренебрежем славой у толпы. Нет ничего столь смешного и унизительного, как эта страсть; ничто столько не преисполнено стыда и бесславия. Всякий может видеть, что желание славы во многих отношениях есть бесславие и что истинная слава состоит в том, чтобы презирать славу, считать ее за ничто, а все делать и говорить только в угождение Богу. Таким образом сможем мы и награду получить от Того, Кто видит все наши дела в точности, если только будем довольствоваться этим одним зрителем их. Да и какая нужда нам в других глазах, когда видит наши дела именно Тот, Кто будет и судить их? Как это несообразно: раб, что ни делает, все делает в угождение господину, не ищет ничего более, как только его внимания, не хочет привлекать на свои дела ничьих чужих взоров, хотя бы зрителями тут были и важные люди, но только то одно имеет в виду, чтобы видел его господин; а мы, имея столь великого над собою Господа, ищем других зрителей, которые не могут принести нам никакой пользы, а могут только, своими взглядами, повредить нам и сделать всякий труд наш напрасным. Да не будет этого, умоляю вас! Но от Кого мы имеем получить награды, Того будем признавать и зрителем, и прославителем наших дел. Не будем ни в чем полагаться на глаза человеческие. А если бы мы захотели достигнуть славы и между людьми, то получим ее тогда, когда будем искать единой славы от Бога. Сказано: прославляющих Мя прославлю (1 Цар. 2, 30). И как богатством мы тогда особенно обилуем, когда презираем его и ищем богатства только от Бога (потому что сказано: ищите прежде Царствия Божия, и сия вся приложатся вам – см.: Мф. 6, 33), так – и в отношении к славе. Когда уже безопасны будут для нас и богатство и слава, тогда Бог и подаст нам их в изобилии. Но этот дар бывает безопасен тогда, когда не овладевает нами, не покоряет нас себе, не обладает нами, как рабами, но остается в нашей власти, как у господ и свободных. Для того-то Бог и не позволяет нам любить богатство и славу, чтобы они не овладевали нами. А когда мы достигнем такого совершенства, то Он и подаст нам их с великою щедростию. Кто, скажи мне, славнее Павла, который говорит: не ищем от человек славы, ни от вас, ни от инех (см.: 1 Сол. 2, 6)? Кто счастливее ничего не имеющего и всем владеющего? Когда мы, как я выше сказал, не будем покоряться владычеству их (богатства и славы), тогда и будем ими обладать, тогда их и получим. Итак, если мы желаем получить славу, будем бегать славы. Таким образом, исполнив законы Божии, сможем мы получить и здешние, и обетованные блага, благодатию Христа, с Которым Отцу и Святому Духу слава во веки веков. Аминь.