Только о людях

Рио Тинто

Мелкие, незначительные на первый взгляд случаи, сыгравшие роковую роль в истории человечества, в достаточной мере уже изучены. Но один такой случай остался неизвестен историкам и социологам по той простой причине, что главные его участники, вызвавшие катастрофу мирового масштаба, до сих пор хранили упорное молчание. Все сроки давности миновали, и теперь, будучи на пороге старости, я хотел бы облегчить душу чистосердечным признанием.

Лето 1929 года выдалось спокойное, довольно беспечное. Жил я тогда в Париже, был молодым журналистом, — занятие приятное, оставляющее не мало досугов. Надо сказать, что все вокруг вели сравнительно легкий и беззаботный образ жизни: о прошлой войне начали уже забывать, о войне будущей пока никто не думал.

О политике говорили, главным образом, в редакции, да и то нехотя. Серьезные соображения и доводы придерживали для статей, а между собой ограничивались больше шутками или колкими замечаниями: профессиональные журналисты вообще не очень уважают политических деятелей, а эти последние отвечают нам взаимностью. Разговоры наши никогда не переходили в спор, — спорить было не о чем, ибо все мы сходились на необходимости поголовного истребления парламентариев и министров. Нам тогда еще не приходило в голову, что при истреблении этом могут слегка пострадать и благородные труженики пера.

Очень трудно объяснить, как в редакции, состоящей из людей различных по характеру и темпераменту, постепенно устанавливаются какие-то неписанные правила и обычаи, которым все добровольно подчиняются. Существуют редакции, где все сотрудники без исключения живут на авансы; есть редакции, где не принято между собой здороваться и прощаться; в парижской русской газете люди просто и упорно не любили разговаривать. Каждый выполнял свою работу молча, с чувством оскорбленного самолюбия и некоторой горечи. Передовику казалось, что он должен быть редактором; редактор считал своим настоящим призванием министерский пост. И даже самый последний хроникер верил, что он создан для «большого репортажа»… Был доволен судьбой только один заведующий биржевым отделом. Звали его Яков Яковлевич. Был он милый, простой человек, глубоко убежденный, что каждый читатель газеты должен быть кровно заинтересован в курсе ценных бумаг, иностранной валюты и сырья. И, будучи натурой широкой и щедрой, что среди биржевиков случается редко, он спешил поделиться с нами своей информацией.

Обычно это происходило около пяти часов вечеpa, после закрытия Биржи. Яков Яковлевич входил в редакцию с лицом значительным и даже вдохновенным, шел по коридору к своей рабочей комнате и, на ходу, открывая все двери, сообщал:

— Тенденция крепкая… Большой спрос на металлургическую группу.

В ответ на что ему иногда приходилось слышать фразы, имевшие к Бирже вообще, и к металлургической промышленности в частности, весьма отдаленное отношение. Это, однако, его нисколько не смущало и не отбивало желания свято выполнять свою миссию. Дойдя до двери моей комнаты он, так сказать, под занавес, выбрасывал свою главную сенсацию:

— Доллар закончен на два пункта ниже… Красота!

После этого он садился писать, покрывая страницу мелкими цифрами. Выписывал он фразу за фразой в сжатом, почти телеграфном стиле, однако не без эмоциональности, и очень огорчался, когда заведующий информацией, очень далекий от интересов финансового мира, безжалостно вычеркивал львиную долю его творчества.

Выполнив свой долг перед читателями биржевого отдела, Яков Яковлевич начинал слоняться по редакции в поисках живой души, которой он мог бы объяснить преимущества металлургических бумаг перед нефтяными. Иногда он усаживался у моего стола, — вне биржи нас объединяли некоторые другие, весьма простительные человеческие слабости, рассказ о которых несколько отвлек бы меня в сторону от основного сюжета.

В общем, мы были друзьями, и я убедился в этом, когда кроме общей информации о положении на Бирже, Яков Яковлевич начал давать мне и некоторые конфиденциальные сведения, ценившиеся, по его словам, в финансовых кругах на вес золота.

— Почему вы не играете на Бирже? — с сокрушением спрашивал он с таким видом, словно я, вместо веры во единого Бога, исповедовал какую-то языческую религию. — Все играют и все богатеют. На одной построчной плате далеко не уедешь. Дорогой, если бы Льва Толстого заставили писать построчно, то и он умер бы с голоду!

Хотя Лев Толстой на бирже не играл, я вежливо соглашался, — на одной построчной плате, действительно, нельзя было далеко уехать. И Яков Яковлевич в эти минуты превращался в Шехерезаду: он рассказывал о людях, которые сказочно разбогатели, купив во время какие-то алюминиевые акции по 5 франков за штуку и перепродав их затем по 127, — эти люди теперь живут во дворцах, ливрейные лакеи открывают им дверцы автомобилей, за обедом у них «икра льется рекой» и уж, конечно, они то не станут работать по франку за строку! Постепенно, капля за каплей, яд быстрого финансового обогащения входил в мою душу и я ловил себя на странных калькуляциях, — сколько мог бы я заработать, имея пакет в тысячу акций, — дальше тысячи акций воображение мое не шло; заработок получался очень солидный. На покупку дворца его не хватило бы, но если поехать затем в Монте Карло и поставить все заработанные деньги в рулетку на финал семерки, — некоторое время можно было бы прожить легко и приятно.

— Не забегайте вперед, — говорил Яков Яковлевич, — и не смешивайте двух столь разных дел. Рулетка — это игра, в то время как Биржа основана на знании финансового положения страны, экономических законов и на здоровой калькуляции.

Иногда сомнение закрадывалось в мою душу. Бывали же, в конце концов, случаи, когда люди теряли даже на бирже?

— Невежды! — говорил Яков Яковлевич. — Только невежды. При знании финансового положения страны и некоторых аналитических способностях… Смотрите, что делается в Америке: на Волл Стрите все бумаги идут вверх. Президент Хувер, понимающий в экономических вопросах не меньше нас с вами, только что заявил журналистам, что «Просперити — за углом!»

И, сходя на трагический и конфиденциальный шо- пот, он продолжал:

— Как говорит поэт, нужно только не опоздать на пир жизни. Есть такая бумага: Рио Тинто. Вы, конечно, знаете это имя и мне не нужно рассказывать вам, насколько солидно всё предприятие.

По совести говоря, о Рио Тинто я слышал впервые, но самолюбие мешало мне расспросить, что это было за предприятие. Может быть — название реки в Южной Америке. Может быть, золотые россыпи в Африке. Не знаю я этого до сих пор, но теперь это имеет чисто академическое значение.

— Да, — пробормотал я, — Рио Тинто… Конечно…

— Дайте мне три тысячи франков, трагически понизив голос сказал Яков Яковлевич, и я сделаю вас богатым человеком!

Никаких принципиальных возражений против того, чтобы стать богатым человеком у меня в этот момент не было. Но не было у меня и трех тысяч франков. Я обещал подумать и поговорить с приятелем, которого также могла соблазнить жизнь во дворцах и возможность поехать в Монте Карло с беспроигрышной системой в кармане.

Приятель был человеком из делового мира и я знал, что к предложению моему он подойдет с трезвым скептицизмом.

Вечером, за обедом, с беззаботным видом я сказал:

— Дай мне три тысячи франков, и я сделаю тебя богатым человеком. Рокфеллером или кем-то в этом роде.

Кандидат в Рокфеллеры насторожился: к моим финансовым способностям, не без основания, он относился с несколько преувеличенной осторожностью. Решив играть в открытую, я объяснил ему весь план:

— Сейчас на Бирже каждый дурак превращает пять франков в сто двадцать семь. В Америке всё катастрофически идет вверх. Хувер сказал, что просперити — за углом… Одним словом, наше с тобой просперити заключается в приобретении пакета акций Рио Тинто. Ты, конечно, знаешь это предприятие и я не должен тебе рассказывать, что такое Рио Тинто?

Приятель солидно кивнул головой и я сразу понял, что о Рио Тинто он тоже никогда не слыхал. На это был хороший друг. И он очень хотел, чтобы мы вместе разбогатели. Помолчав минуту он спросил:

— Пополам? По полторы тысячи каждый?

На минуту я вспомнил о построчной плате: чтобы заработать полторы тысячи франков, нужно было написать полторы тысячи строк или пять «подвальных» фельетонов. И ценой этого усилия — богатство на всю жизнь! Было бы смешно и малодушно колебаться. Я пожал руку своему новому компаньону и, тоном профессионального кассира, спросил:

— Разрешите пересчитать?

Мы пересчитали, и на мгновенье обоим почему-то сделалось грустно, словно безоблачное небо вдруг начало затягиваться тучами. Но признались мы в этом друг другу много позже, когда Рио Тинто больше не представлялось нам, как некое подобие гибралтарской скалы.

На следующий день Яков Яковлевич явился в редакцию в урочный час, сообщил, что на бирже — крепко, шерсть в спросе, металлы — без перемен, и получил от меня поручение купить Рио Тинто на тридцать тысяч франков. В те благословенные времена можно было внести в банк всего десять процентов стоимости покупаемых бумаг.

Яков Яковлевич с чувством пожал мне руку, как на похоронах близкого существа. Так мы стали акционерами Рио Тинто и вступили на путь богатства. Если бы я только знал, какими терниями усеян этот путь! Прежде всего, я потерял сон и аппетит: мне стали мерещиться миллионы. При удачном стечении обстоятельств и при просперити за углом, сравнительно скромный пакет акций мог быстро превратиться в огромное состояние. Но что с ним делать дальше? Возникла новая проблема — выгодного помещения денег. Недвижимое имущество или новые, еще более доходные акции?

Вечером, в первый же день, я купил газету с финансовым отделом и принялся разыскивать курсы биржевых бумаг. Нужно было установить, сколько мы с приятелем заработали в этот день. Рио Тинто среди котируемых бумаг вообще не оказалось. Очевидно, я был новичок в этом деле и искал не там, где следовало. Всё же, финансовая газета в кармане придавала мне солидный, даже несколько капиталистический вид, и именно с таким видом я явился в этот день в редакцию делать хронику. Составление хроники не было работой чрезмерно увлекательной, но сознание, что этот этап жизни подходит к концу, так как богатых хроникеров вообще в природе не существует, на этот раз меня очень поддержало.

Часам к пяти появился Яков Яковлевич. Котелок его почему-то был на этот раз надвинут на глаза и вид он имел довольно растерянный. Молча прошел мимо всех дверей, нигде не останавливаясь, заперся у себя в комнате и долго творил. Наконец, я не выдержал и, с деланно равнодушным видом, заглянул к нему в комнату и спросил:

— Ну-с, как мы сегодня стоим?

Я был уверен, что именно таким тоном Вандербильд разговаривает со своим биржевым маклером. Мой маклер промычал что-то неопределенное о флюктуациях Биржи, по всей вероятности вызванных приближением конца месяца и массовыми ликвидациями бумаг. Что именно означали флюктуации Биржи я в точности не знал, но затем довольно быстро сообразил, что это сильно смахивает на «выравнивание фронта» и «отход на заранее подготовленные позиции», — термины, которыми обычно пользовались военные обозреватели, писавшие об отступлении по всему фронту.

Вечером мы устроили с приятелем некое подобие военного совета в Филях. Совещание открылось с моих довольно путанных объяснений о финансовых флюктуациях Биржи, предусмотреть которые заранее так же трудно, как метереологам дать безошибочное предсказание погоды за десять дней вперед. Пристель молча пил водку, закусывал черными маслинами и слегка вздыхал. Он, видимо, уже прощался со своими полутора тысячами, но всё же уверял меня, что теперь — вся надежда на президента Хувера: дядя Сэм не выдаст.

Дядя Сэм выдал нас на следующий день. Вечерние газеты вышли с большими заголовками, не предвещавшими ничего доброго: «Черная Пятница на Нью-Йоркской Бирже». В телеграммах сообщалось, что на Нью-Йоркской бирже паника, все ценности начали катастрофически падать, и что дельцы на Волл стрит выбрасываются из окон… Примеру самоубийц мы не последовали, но на утро из банка пришло письмо с извещением, что акции Рио Тинто упали больше чем на десять процентов, что счет наш оказался без покрытия, и что если мы не внесем немедленно еще 3.000 франков, бумаги будут проданы по курсу дня.

Денег мы не внесли и дальнейшая судьба Рио Тинто, лишенного нашей финансовой поддержки в самый критический момент своего существования, мне неизвестна.

В результате этой биржевой флюктуации Яков Яковлевич перестал заходить ко мне в комнату и сообщать о положении рынка… Я теперь глубоко убежден, что крах 1929 года и последовавшая за ним долголетняя мировая депрессия были вызваны нашей безудержной биржевой игрой. Сколько месяцев подряд Биржа повышалась, люди богатели, и стоило нам купить Рио Тинто, как начался крах и всё полетело вверх тормашками… Очевидно, эта операция и была той каплей, которая переполнила чашу и вызвала немедленную катастрофу.

Я счел долгом облегчить свою душу для того, чтобы ознакомить экономистов и будущих историков с подлинной причиной мировой депрессии двадцать девятого года.