Наталья КостинаТолько ты

Если бы мы слушались нашего разума, у нас бы никогда не было любовных отношений. У нас бы никогда не было дружбы. Мы бы никогда не пошли на это, потому что были бы циничны: «Что-то не то происходит», или: «Она меня бросит», или: «Я уже раз обжегся, а потому…» Глупость это. Так можно упустить всю жизнь. Каждый раз нужно прыгать со скалы и отращивать крылья по пути вниз.

Рэй Брэдбери

© Костина-Кассанелли Н., 2016

© Shutterstock.com / ThomsonD, обложка, 2016

© Книжный клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2016

Никакая часть данного издания не может быть скопирована или воспроизведена в любой форме без письменного разрешения издательства

* * *

– Катя!

Она так резко обернулась, что сумка с силой стукнула о железный косяк подъездной двери. Бутылка дорогого вина внутри, которую она так бережно несла всю дорогу, должно быть, разбилась. Но она не стала это проверять – почему-то дыхание у нее пресеклось, а сердце длинно, противно екнуло. Да, она считала возможным, что когда-нибудь снова повстречает этого человека – человека, который не так давно, просто так, походя, разбил ее сердце. Разбил точно так же, как она сейчас эту несчастную бутылку, с которой связывала самые приятные надежды на вечер. Но… Лучше, чтобы они повстречались не сейчас. Не сегодня. И не на этой неделе. И не в этом месяце, и даже не в этом году… Говоря по совести, она больше никогда в жизни не хотела бы его видеть!

– Ты спешишь?

– Очень, – сказала Катя Скрипковская, но почему-то не сделала ни шагу в сторону своей квартиры. Ноги, которые не подводили ее никогда – даже в погоне за преступниками, – сейчас вдруг отказались двигаться.

– А я тебя здесь ждал.

– Зачем?

Когда-то, очень давно, она его тоже ждала. Здесь. День за днем, месяц за месяцем… Нет, даже не так: минута за минутой. Она прекрасно помнила, как тянулись эти минуты… такие долгие, что от рассвета до заката проходил не день – год. И следующая за таким днем ночь была еще одним годом. И как мучительно болело сердце… Тогда она и поняла, что значит выражение «разбить сердце». Этот человек и в самом деле разбил ее сердце. Хотя оказалось, что оно разбито не навсегда – напрасно она так думала. Просто очень долго заживало. Пять лет. И еще немного. Но потом… потом все прошло. Однако она все равно не хотела бы с ним встречаться. Никогда. Да, это как раз самое подходящее слово: никогда!

– Ну… повидаться захотелось. По старой дружбе.

– Дружба наша, Леша, закончилась много лет назад.

– Ты так думаешь?

Пользуясь растерянностью, он взял ее руку, легонько сжал пальцы, поднес к губам и поцеловал:

– Здравствуй, Катя…

Это уж ни в какие ворота не лезло!

– У меня руки грязные. – Она выдернула руку и сунула ее в карман.

– А ты изменилась. – Мужчина оценивающим взглядом окинул ее всю – от удобных, но безусловно элегантных и дорогих босоножек до ухоженных волос, которые снова отросли. Впрочем, он о ней ничего не знал уже очень давно и не видел, как она менялась. А она менялась, причем очень сильно: не только внешне, но больше внутренне.

Машинально Катя поправила волосы – и этот жест выдал ее волнение. Так поправляют волосы те женщины, которые хотят нравиться. Но она не хотела нравиться Лешке! Не хотела нравиться, не хотела, чтобы он сейчас стоял у того самого подъезда, под фонарем которого впервые ее поцеловал… запустив руки в те самые волосы, которые два года назад ей безжалостно обрили наголо, когда она едва не погибла от нанесенного молотком удара.

Впрочем, ему, кажется, никогда не нравились рыжие, да и к длинным ее кудрям он был совершенно равнодушен. После выздоровления она еще долго носила короткую стрижку – и именно тогда поняла, что разлюбила человека, который сейчас так галантно поцеловал ее пальцы. Разлюбила окончательно и навсегда. Память о нем как будто срезали вместе с волосами. У нее началась новая жизнь – и Лешке уже не было в ней места… наверное, к счастью. Потому что она снова влюбилась. Но на этот раз ее чувства были взаимны. А ее вновь отросшие волосы теперь помнили пальцы другого человека. Который действительно любил ее, а не ломал комедию, как когда-то ее драгоценный Лешенька! Она брезгливо отерла пальцы о носовой платок в кармане.

– Очень красивая… Еще красивее стала, – поправился нежданный визитер. – К себе не пригласишь?

– Нет, – сухо сказала Катя. – Не приглашу.

– Тогда я тебя приглашаю. Давай сходим куда-нибудь, посидим?

– Зачем?

– Ну… вспомним молодость…

– А я еще не старуха, чтобы молодость вспоминать! – Катя наконец нашла в себе силы и посмотрела мужчине прямо в лицо.


Вот он нисколько не изменился. Все тот же открытый взгляд серых ласковых глаз, густые, словно слегка взъерошенные волосы, мальчишеская улыбка… Ну, на эту улыбку ее уже не поймать! Слишком хорошо она знает ей цену. И в его глаза она больше смотреть не станет. Потому что там, в этих глазах, даже сейчас еще слишком много воспоминаний… и ей ни к чему снова заглядывать туда. Молодость? Она была тогда не молодой, а просто желторотой. Глупой. Доверчивой. Восторженной. Влюбленной как… как… как кошка! – припечатала Катя про себя. «Да, я была влюблена в него, как кошка!» До неприличия. До полного самозабвения. Бегала за ним. Вешалась на шею. Была слепой, глухой и… просто дурой.

Ни к чему снова терзать себе душу. К тому же она помнила, как было мучительно больно… и как долго заживала эта рана… Да и зажила ли она совсем, если даже сейчас его появление вызвало такой шквал чувств?


– Я хотел сказать – нашу с тобой студенческую юность… столько хорошего у нас…

– Ты зачем явился? – не дослушав дурацкой фразы про хорошее, которое у них якобы было, в упор спросила она.

– Ну… мне казалось, что мы с тобой еще не все друг другу сказали! – Он многозначительно искривил губы; в уголке рта, очень красивого рта, заиграла ямочка.

Его губы немного загибалась кончиками вверх, отчего казалось, что он вот-вот улыбнется. Катя еще помнила и эти губы, и эту улыбку. Иногда она даже снилась ей. Вместе с его поцелуями. Слава богу, в последние два года эти сны ее больше не тревожили. Они уже не были нужны ей, его поцелуи… совсем не нужны. О них ей теперь хотелось забыть.

– Так я тебя подожду? Или все-таки поднимемся к тебе?

– Ждать меня не нужно. И у меня тебе тоже делать нечего. Да и сказали мы друг другу уже все.

– Зачем ты так… Я очень часто мысленно беседовал с тобой. Я так много хотел рассказать тебе, Катюш…

– Меньше всего мне хочется разговаривать именно с тобой, – устало перебила визитера Катя. – И если тебе чего-то там кажется, ты крестись, Леш. Еще можешь «Отче наш» прочесть. Говорят, очень помогает. А сейчас, пожалуйста, пропусти меня.

Он подвинулся всего чуть-чуть, приоткрывая проход, но она не пошла на эту уловку, понимая, что он поймает ее в дверях. Его объятия, некогда столь желанные, теперь казались ей омерзительными.

– Отойди от двери, – приказала она. Голос ее не дрогнул. Или все-таки предательски дрогнул? Скорее второе, потому что Лешка вдруг развеселился:

– А то что, применишь табельное оружие? – Глаза смотрели на нее с нескрываемым интересом, губы готовились расплыться в знакомой лукавой улыбке.

Вот теперь она действительно разозлилась.

– Пошел вон! – сказала она грубо и хлопнула дверью так, что едва не отдавила нежданному гостю пальцы.

* * *

– Ты чего такая взъерошенная? – ласково спросил Тим, приподнимая пышные рыжие волосы и целуя Катю в свое любимое место на шее – там, где завитки были почти каштанового цвета, с сильным блеском и посверкивающими золотыми искрами.

Ей повезло – бутылка не разбилась. Хотя отбивные и пригорели, когда она, задумавшись, стояла у окна и, не чувствуя запахов и звуков, погружалась все глубже и глубже в прошлое. В прошлое, будь оно проклято! Как будто это прошлое мешало ей сейчас, сегодня любить Тима… Но, оказывается, мешало! И еще как!

– Я никогда не спрашиваю, что у тебя там, на твоей работе, я просто хочу, чтобы ты расслабилась…

И она расслабилась. По крайней мере честно попыталась. Но в то время, когда большая часть ее «я» всецело отдалась воле любимых рук, где-то в глубине оставалось местечко, которое было сжато, как пружина, напряжено, закрыто, захлопнуто, наглухо задвинуто засовом… И как она ни старалась открыться, как ни пыталась полностью слиться с Тимом, с которым у нее всегда получалось, все приходило само собой – и восторг слияния, и полное раскрепощение с последующим огненным взрывом, после которого она чувствовала себя и опустошенной, и наполненной какой-то новой радостью одновременно, но…

Имитировать оргазм – противная штука. Потому что ты не только обманываешь другого, но та, казалось бы, мизерная часть, что осталась недоступной для любимого, неимоверно разрастается, завладевает всем, грозя стать полноправной и единственной. Превратиться в Катю. Другую Катю. Из другой жизни…

Она осторожно высвободилась из рук Тима и откинулась на подушки. Во всем, что касалось их отношений, он тоже обладал повышенной чувствительностью, и сейчас не то чтобы почувствовал обман – скорее ощутил, что она нуждается в каком-то другом утешении, чем нехитрая постельная игра. Он перебирал пальцами ее густые волосы, зная, как ей это нравится, а она лежала у него на груди и слушала, как бьется его сердце… Это всегда ее успокаивало. Сердце Тима, голос Тима, глаза, лицо… такие родные – и такие непохожие на те, с которыми ей пришлось столкнуться сегодня.

Тим казался ей родным всегда – с того самого первого мига, когда она, очнувшись после многодневного забытья, увидела у изножья своей кровати его фигуру, освещенную ярким весенним солнцем. Она вернулась тогда… И жизнь как будто началась сызнова, наступил какой-то новый отсчет, и во всем этом новом был он – Тим. Наверное, именно он и был началом, той самой точкой отсчета, с которой началось новое. Но как долго она думала, что она для него – всего лишь пациентка. Интересный случай. Да и на какое мужское внимание могла рассчитывать она – обритая наголо, утыканная какими-то омерзительными иголками и трубками, лежащая под простыней в одних только памперсах?..

Катя вспомнила, как после выписки Тим как-то скомканно и глядя в сторону ткнул ей в руки бумажки, где на пяти (о господи, на пяти!) страницах его четким, совершенно не врачебным, убористым почерком было перечислено все, что с нею случилось. Все, кроме одного – нового чувства. Он об этом не знал. Катя очень надеялась, что он не заметил. Она честно старалась закрывать глаза на обходах и не пялиться на лечащего врача. Тогда, в коридоре, когда он уходил, она осталась растерянная, так и не сказав ему приготовленных слов благодарности, сжимая в одной руке ворох бумажек, а в другой – дурацкий пакет со своими умывальными принадлежностями (больше ничего мама нести ей не позволила…).

А потом они с мамой поехали на море: она была такая худющая, что все пришлось купить новое! Да, она честно старалась выздоравливать… и не думать о черноволосом и черноглазом докторе Тиме, который видел, какого цвета у нее мозги… Катя хмыкнула: интересный вопрос – смогла бы она сама влюбиться в Тима, если бы, например, увидела его на операционном столе? Голого, без сознания, всего в крови… и зачем, зачем она сегодня все это вспоминает? Или сегодня просто случился день воспоминаний?

…Море было теплым, но она почти не купалась. Так – заходила по колено и плескалась в воде под строгим надзором мамы, которая считала, что дочери нужно восстановление: плавание, солнечные ванны, усиленное питание… Против усиленного питания и солнечных ванн она совершенно не возражала – но плавание… После того как убийца проломил ей голову молотком, он пытался утопить ее в ванне. По заверениям Тима, Катя не могла этого помнить – но тогда откуда, скажите, у нее, с малых лет плававшей как рыба, появилась паническая боязнь воды?

Катя плескалась, загорала, ела, спала – и даже о своей любимой работе не думала. Хотя немного поработать все же пришлось и на отдыхе. Зато она очень много думала о докторе Тиме. Так много, что это, наверное, каким-то образом передалось и ему. И он ей позвонил. Позвонил, чтобы пригласить на свидание! Ее! Худую, бледную и почти лысую, прикрывающую бейсболкой голову, только начавшую обрастать рыжим пухом. Бейсболку эту она всегда старалась натянуть поглубже – потому что пух пока не скрывал пересекающего чуть не полголовы шрама… Кстати, и волосы в том месте так больше и не выросли. Хотя волос теперь у нее и так слишком много. Да, и Тим позвонил! И даже расстроился, когда она ответила, что сейчас она в другом городе и не может прийти. Больше всего в тот момент ей хотелось тут же уехать домой: если сесть в вечерний поезд, а еще лучше – в самолет, то можно было успеть. Однако тогда она ничего этого не сделала… да и сейчас бы тоже не сделала, если честно. Потому что, получив горький урок, она поняла: торопиться в отношениях не нужно. Или она слишком сильно обожглась с Лешкой, которому откровенно вешалась на шею? Да, вешалась – как ни больно это признавать… особенно сегодня, когда он свалился как снег на голову… и зачем, спрашивается, он к ней явился?

Катя вздохнула и крепче прижалась к Тиму. Как же им вдвоем хорошо! Если, конечно, не думать о Лешке… И сразу же, помимо воли, откуда-то из глубин памяти всплыло, как несколько лет назад она точь-в-точь так же лежала на другой груди. И тот, которого она сегодня встретила у подъезда, обнимал ее точно таким же жестом… Катя даже ощутила на себе его руки, и от этого ей стало… не страшно, нет – просто противно.

Она непроизвольно сбросила с себя ни в чем не повинную руку Тима и села в постели.

– У Лысенко горе. Дядя умер, – сказала она, сочувствуя другу и напарнику и оправдывая перед Тимом, но большей частью перед самой собой, свое отвратительное настроение.

– А что случилось?

Тим был врачом, и поэтому упоминание о какой бы то ни было болезни задевало в нем профессиональные струны, чем Катя бессовестно пользовалась, когда нужно было отвлечь его внимание от нее самой.

– Обширный инфаркт. По-моему, я правильно сказала… Инфаркт – это что-то с сердцем, так?

Она прекрасно знала, что такое инфаркт, но Тим любил поговорить на медицинские темы, и сейчас она явно хотела это спровоцировать – просто потому, что иначе он может заметить и ее напряжение, и неестественный тон, и… нет, конечно, она ему ничего не расскажет. Потому что это ему не понравится еще больше.

– Кстати, чтобы ты знала: бывает не только инфаркт миокарда, о котором все знают, но и инфаркт мозга. А вообще инфаркт может случиться практически с любым органом – с почкой, печенью, легким… короче, со всем, что может испытывать острый недостаток кровоснабжения. К такому состоянию могут привести тромб, например, или эмболия, или длительный спазм сосудов, особенно крупных. Которые называются артериями. И чрезвычайно опасно при этом еще и перенапряжение органа… я понятно говорю?

Обычно ее раздражали длительные экскурсы в медицинские дебри. Особенно тогда, когда собиралась исключительно врачебная компания и она чувствовала себя лишней. Так случалось частенько – Тим был из медицинской семьи, и это была еще одна точка напряжения между ними – вернее, между Катей и матерью Тима, или даже так: между Тимкиной матушкой и Тимом с Катей. Потому что Тим всегда был за нее горой. Катя коротко вздохнула и благодарно потерлась носом о его плечо. Ее ужасно трогали старания Тима донести до нее суть таинственного перенапряжения органов, которое так плачевно заканчивается… Она вздохнула еще раз и для разнообразия потерлась о его небритую щеку. Щетина у Тима росла удивительно быстро, и, как бы тщательно он ни сбривал ее по утрам, вечером его щеки были шершавыми, как наждачная бумага. Однако ей нравилось в нем даже это.

– Да… из-за этого инфаркта Игорек и сам выбыл из строя. Сначала похоронами был занят, потом еще какие-то сложности… До сих пор на службе нет.

– Тебе сейчас за двоих работать придется?

Катя лишь подняла брови. Тянуть всегда приходилось за двоих, за троих и так далее… Но она не привыкла жаловаться.

– Тебе чаю принести? – спросил Тим. – Там еще вино осталось. Ты чего больше хочешь?

– Вина, – решила Катя и устроилась на подушке поудобнее.

Ей ужасно нравилось, когда Тим о ней заботился. Особенно после того, как они занимались любовью. Именно любовью, а не каким-нибудь сексом! Тот, другой, от воспоминаний о котором она никак не могла сегодня отделаться, никогда не предлагал ей ни чаю, ни тем более вина… Он вообще был больше занят самим собой, как помнится. Но она тогда была такой молодой и глупой… и так отчаянно была влюблена в него! Нет, она не хочет сейчас все это снова вспоминать!

Катя решительно тряхнула волосами, будто так можно было выкинуть из головы все неприятности, и включила бра над кроватью. Потом потянулась к лежащей на тумбочке книге. Ее принес Сашка Бухин, но за два месяца она едва одолела четверть романа. Нельзя сказать, чтобы книга была скучной. Скорее, на чтение у Кати катастрофически не хватало времени. Интересно, как Бухин умудряется читать такую прорву литературы, когда у него двое маленьких детей?

Размышляя над этим парадоксом, она незаметно закрыла глаза, и когда Тимур принес бокал вина – все, что оставалось в бутылке, – его подруга уже спала. Выражение лица у Кати и во сне осталось тем же, каким оно было, когда она думала о своей неудачной первой любви, – обиженно-озабоченным.

Тимур Тодрия, которому старший лейтенант Уголовного розыска Екатерина Скрипковская ничего о своем бывшем (что, разумеется, было совершенно естественным) не рассказывала, приписал ее сегодняшнюю сумрачность переутомлению на работе. Он бы очень хотел, чтобы Катя сменила свою службу на что-то более спокойное и не такое опасное. Да и с матерью в последнее время у него постоянно случались напряги именно по поводу Катиной работы. Мать хотела внуков, а Катя, по ее мнению, меньше всего подходила на роль продолжательницы рода Тодрия…

Дети пока не входили в их планы, но вот работа… Тимур считал, что работу Кате придется менять рано или поздно – и независимо от того, захочет она иметь когда-нибудь детей или нет. Ну, не женская у нее работа! Грязная, опасная, отнимающая почти все свободное время и просто… просто страшная! Но разговаривать с Катей об этом было бесполезно: она тут же замыкалась, и ее молчание грозило перерасти в отчуждение и непонимание… а он горячо желал оставаться самым близким ей человеком. И, возможно, время для такого разговора еще не пришло. Но он знал: когда-нибудь ему придется настоять на этом. А если она его не послушает? Женщины – существа упрямые… даже такие нежные и мягкие с виду. Может быть, природа, наделив некоторых женщин прекрасной внешностью, просто обязана была компенсировать ее чем-то вроде тяги к нестандартной работе или опасным приключениям?

Катя уже глубоко спала и дышала тихо и бесшумно, совсем как ребенок… а он все еще продолжал думать об этом камне преткновения в их отношениях. И пусть сейчас они слишком молоды, чтобы заводить детей, – но ведь пройдет год, два, три… пять, в конце концов! И тогда этот вопрос возникнет снова. А Катя категорически не хочет даже слышать о детях. Один раз у нее случилась задержка, и она впала в невероятную панику! А когда он хотел разрядить обстановку и намекнул, что ему лично дети очень даже нравятся, она смерила его таким взглядом… и сказала, что в данный момент это очень не вовремя!

А когда будет вовремя? Когда настанет тот самый пресловутый подходящий момент? Когда она наиграется в эти свои криминально-разыскные игры?! Черт, да сколько ж можно, в самом деле!

Тимур даже сел на постели и залпом допил вино, которое принес Кате. Завтра же он поговорит с ней об этом! Есть, в конце концов, спокойные места: нотариальные конторы… или в архиве можно устроиться, например… И спокойно, и приходить с работы будет вовремя! Доктор Тодрия был мало знаком с правоохранительной системой и со спокойными местами, в ней имеющимися, – зато он был хорошо знаком с Катей. И понимал, что разговор на эту тему, скорее всего, закончится пшиком. Но если уж она действительно забеременеет, он ни в коем случае не позволит ей сделать что-нибудь с собой и их будущим малышом!

Вина уже не оставалось – но зато у него был коньяк. При выписке бывшие больные почему-то предпочитали в качестве благодарности подносить врачу именно коньяк. Им в их доме уже можно было мыть руки, поэтому Тимур, не жалея, налил себе сразу полстакана. Плохой был день – да и вечер не лучше… у его пациента случилось непредвиденное обострение, а Катя явно что-то скрывает… она была сильно расстроена – и причина тут вовсе не в Лысенко. А в чем тогда? Плохо, что он не сыщик… и хорошо, что он не сыщик! Потому что одного сыщика в их доме хватает с головой! Да, а вот если бы она все-таки забеременела и ушла сначала в декрет, а потом и вовсе сменила работу… хотя вероятность того, что она забеременеет, практически нулевая. Она пьет очень надежные таблетки, прописанные – вот же ирония! – его собственным другом… Может, как-нибудь подменить их? Но его любимая мисс Марпл сразу же вычислит, кто и с какой целью это сделал, и тогда серьезной разборки не миновать… И потом: она все-таки очень дорога ему… и черт с ними, с этими таблетками… пока.

Тимур вернулся в спальню и взглянул на спящую подругу: выражение лица у Кати смягчилось, губы больше не были поджаты в горькой гримасе, расправились морщинки на переносице… Осторожно поцеловав ее в висок, в то самое место, где начинался шрам – от шва, который он сам когда-то накладывал и которого она всегда так стеснялась, – он подобрал с пола оброненную ею книгу, выключил свет и бесшумно пристроился рядом.

* * *

Черт его дернул пойти отлить именно в эти кусты! Остановись они через две секунды, машина проехала бы еще пять метров и они бы ее не увидели. Хотя все равно рано или поздно труп бы нашли и повесили на их отделение… Но хотя бы не в их смену!

Покойница лежала, бесстыдно раскинув ноги, а ее юбка задралась чуть не на голову. Из-за юбки не было видно лица женщины, и от этого почему-то было особенно жутко. Виднелись только волосы – светлые, серебрящиеся в свете полной луны, равнодушно взирающей на все это с черного, бархатного сентябрьского неба в крупной россыпи звезд. Длинные белые волосы слегка шевелил ветерок, и они были словно живые, однако сжатая в кулак рука была так безнадежно мертва, что увидевший ее даже поперхнулся.

– Оп-па, – сказал старший, прочистив горло, – капец! Ну… мать твою… ее только и не хватало! Теперь… Ну точно, бл…дь, останемся без премии!

– Товарищ сержант, – тронул его за плечо второй, – а может, она того… живая еще? Может, «скорую» вызывать?

Этот недавно пришедший в их отделение щуплый салага был совсем зеленый и еще не видел того, чего насмотрелся за пять лет службы он, сержант Зозуля. Девка была мертвая – мертвей не придумаешь.

– Ну, пойди посмотри, – саркастически разрешил он и сплюнул.

Мелкий, белобрысый рядовой милиции Костюченко осторожно подошел к трупу и заглянул женщине в лицо, отодвинув юбку.

– Задушили, похоже, – вернувшись, доложил он, судорожно сглатывая набегающую горькую слюну. – Может, маньяк?

– Типун тебе на язык, накаркаешь еще! – зло сказал его непосредственный начальник. – Ну что, бригаду будем вызывать? Бл…дь, остались мы с тобой без премии! Шестой глухарь за три месяца! И все, мать его, в нашу смену!

– А почему именно мы? – нервно поинтересовался младший.

– Другим тоже навешают пендюлей, не переживай.

– А может, по особо тяжким заберут? – с надеждой в голосе поинтересовался Костюченко. – Тут же убийство? И с изнасилованием, похоже…

– Может, и заберут… Никого не найдут, а потом скажут – Зозуля с Костюченко труп нашли и все следы затоптали! И опять мы крайние окажемся!

– Мы ж ничего не топтали!

– А нам и не надо! Знаешь, что плохому танцору мешает? Если найдут – они молодцы, премию получат. А не найдут… Эх, чего он ее не на той стороне парка замочил? Там уже не наш район…

– Товарищ сержант, – неожиданно сказал младший, – а давайте мы ее туда перевезем?

– Ты че, сдурел?.. – Сержант полез за сигаретами. – Курить будешь? – предложил он.

– Давайте.

Они затянулись. Курили молча, повернувшись спинами к трупу женщины с шевелящимися, как будто живыми еще волосами. Деревья парка стояли выбеленные полной луной и отбрасывали длинные тени. Было самое глухое ночное время – между двумя и тремя пополуночи. Сержант выбросил окурок, вернулся к машине и посмотрел вдоль улицы. Из края в край не было никого, даже фонари не горели – их вырубили ровно в двенадцать, как и полагалось. Он вернулся назад, где находчивый Костюченко переминался с ноги на ногу, ожидая команды.

– Машину испачкаем, – неуверенно бросил сержант.

– Так крови ж нет, – почему-то шепотом сказал Костюченко. – А как лежала, так и положим…

– Стели брезент. И перчатки давай, а то наследим еще, самих посадят…

– Перчаток нет, – с сожалением доложил рядовой состав. – Давайте как-нибудь так… осторожненько… Да, вот туфли ее… – Он, прихватив через край форменной рубашки, поднял с земли легкие изящные лаковые босоножки.

– Бросай сюда. И пошарь еще в кустах, чтоб ничего не осталось.

– Ага. Вот сумка. Повываливалось все…

Зозуля посветил фонарем. Действительно, сумка открылась, и содержимое высыпалось на землю, перемешалось с начавшей опадать листвой. «Должно быть, отбивалась сумкой», – подумал он.

– Иди брезент расстилай, – велел он, – а я пока соберу…

Обернув руку носовым платком жертвы, он сгреб в сумочку мелкую россыпь предметов: помаду, какие-то бумажки, ключи, пудреницу. Смартфон у покойницы был новенький, из дорогих. Оглянувшись – Костюченко возился внутри машины, – сержант быстро выключил телефон и сунул его в карман. Туда же спрятал и туго набитый кошелек – дамочка, похоже, была не из бедных.

– Цветы брать? – напарник возник из кустов с букетом.

Сержант с сомнением посмотрел на три черно-красные розы, лепестки которых по краю были покрыты позолотой. Бл…дь, и веник еще тут! Должно быть, задушенная девка возвращалась со свидания или с вечеринки.

– Может, это и не ее, – предположил он.

– А если ее? Свежие совсем…

– Все равно выбрось, – велел старший.

– А вдруг это убийца ей подарил? По букету его и найдут? Может, отпечатки на целлофане?..

– Сериалов насмотрелся? Ладно, кинь в машину, потом разберемся. Берись за тот конец. Ну, взяли!

Они донесли тяжелый сверток до высокого бордюра.

– Так, ложи пока! – скомандовал сержант, опуская на землю свой конец страшного груза.

Он еще раз выглянул на дорогу и снова увидел только пустынную улицу. Луна зашла за облако, отчего сразу стало темнее. Он быстро открыл заднюю дверь автомобиля:

– Грузим, живо!

Напарник послушно подхватил брезент, тело стукнуло о днище, и внутри у Костюченко что-то екнуло. Сержант с силой хлопнул дверью.

– Садись, поехали… И чтоб ни одной живой душе!

– Само собой, товарищ сержант…

Машина свернула в проулок, объезжая парк. Дорога здесь была плохая, вся в выбоинах. К тому же амортизаторы у старой милицейской колымаги никуда не годились. Ее трясло и подбрасывало, и труп сзади несколько раз глухо ударился головой. От этого звука младший патрулирующий почувствовал, что у него по коже бегут мурашки. Он уже пожалел, что предложил перевезти покойницу к соседям. Черт с ней совсем, с премией… теперь как пить дать будет сниться ему эта мертвая девка…

– Приехали, кажись, – мрачно сказал старший. – Я выйду посмотрю. И чтоб никому! – еще раз приказал он.

Костюченко только кивнул.

* * *

– Игорь, ты чего такой… грязный?

– Шутники! – зло сказал Лысенко, отряхивая рукав. – Только вышел на работу – и навалилось! Сутки уже не спал!

– А в мелу почему весь? – недоуменно спросила Катя.

– Да я в дежурке уснул и с дивана упал. А эти придурки меня мелом обвели.

Кате захотелось засмеяться, представив картину, как Игореша спит, упав с дивана и даже не заметив этого. «Придурков» она тоже знала очень хорошо – Бурсевич, опер из их отдела, и водитель Приходченко. Именно они дежурили сегодня вместе с Игорьком, и, должно быть, это они обвели мелом его бесчувственно спавшее тело.

– Игореша, мы тут по пиву собрались, – в кабинет Лысенко заглянул посетитель.

– И что? – сварливо поинтересовался хозяин.

– Катьку не приглашаю, она пива не пьет, а ты как?

– Грехи замаливаешь?

Борис Бурсевич и бровью не повел.

– Я, между прочим, сегодня в костюме был. В новом, – Лысенко продолжал обижаться. – Мне вечером к родителям на девять дней ехать!

– Игорек, ты же в новом костюме сначала спать улегся, – Бурсевич недоуменно пожал плечами. – А потом на пол упал. Он как бы и не новый был уже… с виду. Ну, мы просто пошутить хотели…

– Шутки у вас, – пробурчал Лысенко. – А у меня, между прочим, после дядькиной смерти только головной боли прибавилось!

– Ну, мы тебе всем коллективом сочувствуем, – покаянно пожал плечами Бурсевич. – Отчего он помер-то?

– От инфаркта.

– А головная боль у тебя от чего? Врачи недоглядели? Или что? – допытывался провинившийся напарник.

– Врачи тут ни при чем. Они и доехать не успели. Он в одночасье умер. От наследства, Боря, у меня головная боль.

– Ну ты даешь! – Бурсевич даже присвистнул. – У тебя что, с родственниками терки из-за дядюшкиного барахла?

– Борь, ну какие там родственники…

Лысенко так скривился, что Кате тут же захотелось сделать для него что-нибудь хорошее. Например, выгнать Бурсевича из кабинета вон, а Игоря взять за руку и повести обедать. По-настоящему обедать, а не пиво пить. Однако она лишь вздохнула. Кабинет был лысенковский, а с Бурсевичем ее связывала не только многолетняя дружба. Когда-то Боря Бурсевич начинал свою карьеру под началом ее покойного отца и частенько бывал у них в доме. Катя, тогда еще девчонка-школьница, называла его «дядя Боря». Жизнь плетет узоры посложнее персидских ковров: отец умер, а Катя, вместо того чтобы поступать в медицинский, как планировала, работает сегодня с этим самым «дядей Борей» из своего детства в одном отделе по раскрытию особо тяжких.

– Дядька все мне завещал. Дом, машину… индюков этих самых… как оказалось.

– Любил тебя, значит. Так что ж теперь, Игорек, тебя так гнетет, что ты в новом костюме на пол падаешь? – участливо спросил Бурсевич. – Дом, машина или индюки?

– Индюки, – признался Лысенко. – Фиг знает, что с ними делать! На машине я уже езжу, дом тоже пригодится, а что с индюками этими делать?.. не знаю, головняк один! Мотаюсь туда-сюда – ни сна, ни покоя. Корм им покупаю, витамины всякие… Мать говорит – домой хочу, надоело в деревне, увольняйся с работы и сиди сам со своими индюками!

– Продай, – тут же посоветовал Бурсевич. – Продай индюков, Игорек, вместе с перьями и потрохами и живи спокойно.

– Боря, – со всем возможным сарказмом спросил Лысенко, – неужели ты думаешь, что я такой тупой, что сразу не додумался продать этих… гм… птичек?

– Ну? Если ты не тупой…

– То жадный, – закончил мысль Лысенко. – Это первое. И второе, главное: индюков этих сейчас продать невозможно.

– Почему?

– Потому что они еще не выросли. Не доросли до товарной кондиции, понимаешь? Они весной только вылупились. Молодняк. Им сейчас месяца по четыре, не больше. Хоть с виду они уже и крупные, там пока одни перья и кости. А я этим гадам уже кормов знаешь на сколько купил? А добавки там всякие, витамины? Если я их сейчас продам, то вылечу в трубу!

– О-о, так ты занялся бизнесом! – протянул Бурсевич. – И сколько у тебя индюков этих самых?

– Пять тысяч. Ну, около того. И в инкубаторе еще яиц лежит пара тыщ, – мрачно сообщил Лысенко.

– Фигасе…

– Это просто ужас какой-то, – Лысенко в изнеможении даже глаза прикрыл. – Я уже родителям сказал: вы ж на пенсии оба, переезжайте в Шаровку, мне машина дядькина не нужна, дом – тем более. Будете там жить, на природе, индюков выращивать, а на машине в выходной день по театрам ездить. Не хотят! Золотое дно эти самые индюки. Дядька на них зарабатывал – будь здоров. Домину отгрохал, усадьбу, ферму эту самую… индюшиную.

– Игорь, – веско произнес Бурсевич, – если бы мне сейчас сказали: Боря, езжай в Шаровку, вот тебе дом, машина и индюки, знаешь, что бы я ответил?

– Знаю, конечно. Что тебе тоже этот сраный город, который ну просто о-о-очень большой культурный центр, дороже спокойствия собственного сына!

– Да? Это тоже интересный вариант… Но я бы ответил: пошло оно все к такой-то матери: и город, который культурный центр, и моя дорогая работа, и бесконечные клизмы от начальства. Я бы с дорогой душой поехал в эту, как ее… Шаровку?

– Шаровку, – подтвердил Лысенко.

– В Ша-а-аровку, – мечтательно пропел Бурсевич. – Название одно чего стоит! И выращивал бы индюков на природе, на свежих воздусях, и питался бы как человек, всем домашним, с огорода, и жил бы в собственном особняке, а не в двухкомнатной панельной кладовке, и ездил бы на машине куда захочется… а индюков любил бы, как собственных детей!

– Все пять тысяч?

– Да хоть десять!

– Боря, ты хоть раз заходил в помещение, где живут пять тысяч индюков?

– Я и одного толком не видел, – признался Бурсевич.

– Звук, запах и видеоряд тебе были бы обеспечены, – Лысенко покачал головой. – Маманя этих индюков за неделю уже возненавидела.

– Какая у вас семья нежная, интеллигентная, – злорадно произнес Бурсевич. – Запах, видеоряд… А жрать потом, небось, за уши не оттянешь?

– Боря, иди пить пиво. Я с Катериной чаю лучше употреблю. Тем более мне ничего нельзя, я за рулем.

– Обиделся, значит?

– Я еще утром обиделся.

– Это Приходченко предложил! – быстро сказал Бурсевич. – Я здесь ни при чем!

– Приходченко человек простой и до такого извращения – живых людей мелом обводить – не додумался бы. Да еще при девках!

– Каких девках? – поинтересовалась Катя, до этого сидевшая в углу и внимавшая саге об индюках молча.

– Боря, ты – человек женатый, между прочим, а при девках свой хвост распушил… как индюк.

– Как павлин, – поправил Бурсевич. – У индюков этот… как его?.. клюв?.. нос?.. ну, сопля такая. Синяя.

– При практикантках он выпендриваться стал. Такой остроумный! Прям обхохочешься! Санитарки там две с нами дежурили. Медэксперты которые, – пояснил Лысенко.

– Ладно, давай в любом случае – за рулем ты там или нет – по пиву и забудем. Я проставляюсь. А с индюками-то твоими что? – Бурсевич, любивший, чтобы всем всегда было весело и хорошо, снова вернулся к мучившему напарника вопросу. – Надо с ними что-то порешать. Давай вдвоем думать. Если у тебя с головой того… как бы не высыпаешься ты…

– Попрошу без грязных намеков! Действительно не высыпаюсь. Знаешь, как в Шаровку туда-сюда мотаться? Восемьдесят туда, восемьдесят обратно…

– А дядька твой один с ними справлялся, что ли?

– Да работник у него какой-то был. Специалист по индюкам. Чего-то им недоложил… или переложил. Короче, штук сто сдохло, дядька раскричался, расстроился, по шее ему надавал и сам того…

– Господи, – посетовал Бурсевич, – до чего вся ваша семья чувствительная! Сто индюков на… Кать, почем нынче на рынке индюки за килограмм?

– Ну… я не знаю, – пожала плечами Катерина. – Я ими не питаюсь. Я больше сосисками.

– Кать, даже курить полезнее, чем сосиски! Чего ухогорлонос твой за тобой не смотрит?

– Он хирург. И тоже сосиски любит.

– Ему хорошо – хоть сосиски, хоть другое какое ГМО – реанимация под боком… Тебе ж еще детей рожать! А ты сосиски жрешь!

Катя обиженно отвернулась.

– Ладно, вернемся к нашим баранам… то бишь индюкам. Возьмем в среднем по двадцать гривен, как опт, хотя это и дешево. Индюк каким весом вырастает?

– Да не знаю я! Я пошла, у меня работа!

– Кать, стой… ладно… больше не буду. Хочешь, ешь свои сосиски. Ты в столбик умножать умеешь?

– Я на мобильнике умею, – буркнула старлей Скрипковская.

– Скажем, три килограмма…

– Это мелкий какой-то, – с сомнением в голосе проговорил Лысенко. – У меня кот – почти пять… а индюки дядькины всегда крупнее!

– Хорошо, пускай и индюк пять будет. Пять кило на сто индюков… это сколько?

– Я и без калькулятора скажу. Пятьсот.

– Ага. А пятьсот на двадцать?

– Десять тысяч, – сообщила Катерина.

– Пять месячных зарплат, – подытожил Бурсевич. – Сдохло за здорово живешь! А осталось сколько? Пять тысяч? Пять тысяч да на пять… да на двадцать… ого! Да ты что, Игорек! Бросать все надо и к индюкам ехать! Пока все не передохли! Сопли им вытирать, жопу мыть, сказки на ночь читать! Какое там пиво! Какая там работа! Чистоплюи! Индюки им не нравятся! По сто гривен за штуку! Это еще и дешево! Нет такой цены даже на опте, точно вам говорю! А вы тут индюками брезгуете… – Бурсевич в прострации от озвученных цифр причислил к недовольным и Катерину. – А за копейки пахать как папа Карло и фитили получать каждую неделю вам нравится?! Чистая работа, на природе, опять-таки дом свой, машина своя…

– Чего вы тут шумите? – в кабинет заглянул озабоченный Сашка Бухин. – Кать, тебя ищу, поехали, у нас труп…

* * *

– Когда нашли? – шепотом спросила незнакомая, похожая на студентку-третьекурсницу худенькая следачка с круглыми испуганными глазами, только что прибывшая на место происшествия.

Катя с удовольствием уступила девочке участок у трупа, на пятачке меж старых дубов, обвязанных полосатыми полиэтиленовыми лентами, шелестящими под ветерком.

– Утром рано. Парень с собакой гулял, он ее и обнаружил.

– Парень? – переспросила следовательша.

– Собака его. Ну, кобель. А он потом милицию вызвал. Парень, а не кобель. Я понятно изъясняюсь?

– Нет… то есть да, я сориентироваться просто хочу…

– Вы следствие будете вести?

– Я не знаю…

Девица своей беспомощностью раздражала Катю донельзя. То ли дело такие асы следственного дела, как та же Сорокина, не к ночи будь помянута… тьфу-тьфу-тьфу… но профессионал же! Не то что эта мямля: не зна-а-аю…

– Саш, – недовольно сказала Катя напарнику, – ты девочке помоги, что ли. Она, похоже, растерялась, даже первоначальные следственные действия вспомнить не может.

– Ага, – бодро согласился старлей Бухин, как будто Катя была его вышестоящим начальством. – Щас проведу инструктаж!

Катя только вздохнула, радуясь рвению друга. Сама она, только глянув на труп, поняла, что домой пораньше, как было клятвенно обещано Тиму, она сегодня вряд ли попадет. А все эта копуша из прокуратуры, которая ничего толком не умеет и смотрит Сашке Бухину в рот! Благодаря ей они точно проторчат посреди парка, который больше походит на лес, до самого что ни на есть вечера. А может, и до ночи…

– Тут ситуация очень сложная! – плачущим голосом сказала следовательша за ее спиной.

Катя обернулась, не додумав какую-то очень важную личную мысль и оторвавшись от созерцания фотографа, бойко сновавшего вокруг трупа и то и дело щелкавшего аппаратом.

– А вы попробуйте сразу дать криминалистическую характеристику. Что вы видите?

– Убийство, – убитым голосом доложила следачка Бухину.

– Как вас зовут?

– Марина.

– Мариночка, вы пока постарайтесь обнаружить доказательства…

– Так затоптали же все! Этот, с собакой который, наверняка здесь ходил, потом мальчишки тоже с собаками ходили, мне уже сказа-а-али… – девочка Марина едва не всхлипнула.

Катя еще раз вздохнула, на этот раз раздраженно, а Бухин, закаленный общением со своими близнецами, терпеливо продолжил:

– Ну, вы пока установите хотя бы, что труп обнаружен на месте совершения преступления.

– Вы так считаете?

– Мариночка, я так не считаю…

– Тогда что мне писать? Что ее убили в другом месте?

– Мариночка, это вы сами должны решать. Вы же следователь… у вас какие дела в производстве?

– Кражи… четыре… хулиганство и… подростки трудные! Очень трудные подростки, понимаете?.. и еще хулиганство… а убийство я не вела… я не знаю… я стажер только… просто дежурная сегодня была!

«Все дежурными когда-нибудь бывают, – подумал Бухин, – но лучше бы сегодня дежурил кто-нибудь другой. Пусть бы та же Сорокина». Однако делать было нечего. Эта Марина была такой потерянной, что ему даже стало ее жалко.

– Ну, вы выясните для начала, мог ли убийца поджидать жертву где-нибудь неподалеку или он, может быть, шел за ней? – Бухин продолжал кидать утопающей спасательные круги, словно добросердечный преподаватель, желающий поставить милой студентке по трудному предмету хотя бы тройку.

– Так мне что, следы искать?..

– Следы мы сами сейчас искать будем! – не выдержав, вмешалась Катя.

– А… очень хорошо… – с видимым облегчением перевела дух следователь.

– А вы посмотрите на труп. Как выглядит странгуляционная борозда?

– Сплошная, замкнутая, горизонтальная… – дрожащим голосом доложила Марина, видимо признав Катерину здесь главной.

– Еще что можете сказать? Какая борозда на вид?

– Я забыла… как это называется…

– Сухая, – милосердно подсказал Бухин.

Катя неодобрительно на него покосилась и продолжила терзать бедную Марину:

– О чем это говорит?

– ?..

– Что душили проволокой, синтетическим шнурком либо веревкой!

Марина только вздохнула.

– На каком уровне странгуляционная борозда? – допытывалась Катя.

– На уровне щитовидного хряща…

– О чем это говорит?

– Что ее задушили…

– Это и ежу понято, что ее задушили, а не застрелили из арбалета! – сказала Катя. – Это говорит о том, что убийца затягивал петлю сзади!

Марина пискнула что-то нечленораздельное, а Бухин начал читать ей подробную лекцию об обязанностях следователя.

Должно быть, Катя уже забыла, как сама когда-то растерялась при виде трупа, потому что ей было совершенно не жаль эту бестолковую Марину, которая занималась хулиганствами и трудными подростками. А вот убитую, примерно свою ровесницу, она, несомненно, жалела. Насильственная смерть – вообще страшная штука. Недаром в церкви несвоевременную кончину человека называют «наглой смертью». Даже в молитве есть: «…и наглая смерть не похитит мя неготового…» Да, одни не готовы к смерти, а другие – к жизни. Вернее – к переменам в жизни. Утром Тим снова намекал на что-то такое… наверняка вечером опять захочет поговорить о семье, о детях, другой работе… Вот она – ее работа… зрелище, скажем прямо, неприглядное. Может, в чем-то Тим и прав?

Молодая ухоженная блондинка в красивом платье лежала среди опавшей листвы, как большая сломанная кукла, выброшенная чьей-то жестокосердной рукой. Одна нога жертвы была неестественно вывернута, рука сжимала бесполезный пучок листьев… «Что же ты делала в этом парке, одна? Откуда возвращалась без провожатых и так поздно?» – подумала Катя. Сумочка несчастной, модная и дорогая, валялась тут же, выпотрошенная не то убийцей, не то побывавшими здесь мальчишками. Во всяком случае, мобильник и какие-либо документы, равно как и деньги, отсутствовали, затрудняя те самые первоначальные следственные действия, которые никак не могла произвести незадачливая Марина. Девушка шла со свидания или с дискотеки, которая каждую ночь гремела неподалеку в парке. Букет из темно-красных роз с позолоченными по краю лепестками лежал примерно в полуметре от тела. Катя подошла и машинально пересчитала цветы. Четыре. Четыре розы. И сразу же возникло какое-то логическое несоответствие…

– Саш, – позвала она. – Розы видишь?

– Угу, – сказал Бухин. – И что?

– Пересчитай.

– Четыре.

– Четыре, – повторила Катя. – Почему – четыре? Всегда дарят нечетное количество. Три, пять… или одну, если хочется цветочек подарить, а денег мало. Только покойникам приносят четное число.

– Ну, это у нас так принято. Вот в Европе, например, цветы дарят дюжинами. Или полудюжинами. А это как раз четное. Четыре – это как раз треть дюжины…

– У нас не Европа, – отрезала Катя.

– Вообще-то я с тобой согласен, – пожал плечами Бухин.

– Значит, можно исходить из того, что букет либо принес с собой убийца и оставил у тела, либо он же унес одну розу на память.

– Логично.

– Розы приметные. Нужно попробовать поискать покупателя, заказывавшего именно такой букет.

– Где искать? Здесь рядом или по всему городу? Кать, это работа неподъемная. Если букет ей подарил поклонник, тогда дело проще. Установим ее личность и сразу найдем. А если убийца его принес, то ничего не получится. Розы на каждом углу продают, и даже если искать именно такие – темные и с позолотой, все равно не найдем. А если и найдем продавца, так он помнить ничего не будет. Слушай, если ей розы поклонник подарил…

– Ты хочешь сказать, почему тогда он не пошел ее провожать?

– Вот именно. Это и странно.

– Она могла и с работы возвращаться. У нее мог быть день рождения, к примеру… плохо, что документов нет.

Следователь Марина с видимым интересом прислушивалась к беседе, напрочь забыв, что должна работать сама. Но Кате сейчас было не до нее. Мысль нужно озвучить до конца, а еще лучше делать это вдвоем – тогда сразу и критика, и другие идеи появляются.

– А если он все-таки пошел? – предположила она. – И они поссорились, и он ее задушил, а розочку унес на память.

– Просто жуть какая-то, – сделала огромные глаза Марина. – Задушил и розочку унес на память! А у нее, похоже, сломаны хрящи гортани, – указала практикантка нежным пальчиком со зловещим маникюром в стиле «стилеты».

– Это говорит о том, что убийца – наверняка мужчина, и очень сильный.

– Скорее всего, это ее знакомый, – глубокомысленно заметила Марина.

– Почему вы так решили?

– Ну, вы же сами сейчас сказали – он пошел ее провожать и задушил!

– Мариночка, это только наши предположения, – пояснил Бухин. – Рабочие версии.

– Она же не сопротивлялась. Смотрите, следов борьбы нет, под ногтями чисто.

– Если убийца подошел сзади быстро и она его не слышала, то следов борьбы и быть не может. При удушении жесткой петлей жертва теряет сознание мгновенно!

Марина покосилась на Катю с выражением такого безграничного уважения на лице, что той стало неловко.

– Вы, наверное, давно на оперативной работе…

– Не так уж и давно.

– А я только два месяца в прокуратуре. Еще стажер.

«О господи, – подумала Катя, – в отпусках там все, что ли! На умышленное убийство стажера прислали!»

– А кто вас курирует?

– Сорокина Маргарита Павловна. Она, наверное, ругать меня будет…

«Это уж точно», – подумала Катя, но вслух сказала:

– Не будет она вас ругать. Сейчас все грамотно опишем, запротоколируем…

– Ой, – Марина просияла всем сразу: миловидным личиком, глазами и даже формулярами протокола, трогательно прижатыми к груди. – Помогите мне, пожалуйста, ладно?! Вы такая умная!

Кате стало неловко.

* * *

У Тима сегодня было ночное дежурство, а у нее, как назло, рабочий день закончился почти вовремя. Они могли бы провести этот вечер вместе – сходить в кино или кафе либо погулять в парке… нет, пожалуй, только не в парке.

Жара бабьего лета к вечеру уже спала, и Катя неторопливо шла по улице, наслаждаясь прохладой и тем особенным состоянием природы, которое бывает только в сентябре. Именно в сентябре даже городской, испорченный автомобильным смогом воздух приобретает какую-то особенную прозрачность, а во всей природе чувствуются умиротворенность, равновесие и покой.

Был безветренный час перед самым наступлением сумерек, когда обостряются цвета и запахи. Пронзительно пунцовели петунии на городских клумбах, изливая в воздух свой приторный аромат, а на лиловых сентябринках жужжали трудолюбивые пчелы. Впрочем, мама ей рассказывала когда-то, что это и не пчелы вовсе, а трутни, которых как раз именно работящие пчелы осенью изгоняют из ульев, как ненужный социальный балласт. Рабочие пчелы зимуют, сгрудившись вокруг матки и согревая ее своими телами, чтобы весной она снова могла отложить яйца, из которых и вылупятся новые трутни. А старых, отработавших свое и ненужных уже самцов умные рабочие пчелы, которые почему-то все поголовно самки, не желают кормить долгую холодную зиму. Да, природа, в отличие от людей, не терпит ничего избыточного и лишнего…

Цветы, пчелы и свежий воздух прекрасно отвлекали после тяжелого дня. Она устала – но от работы до дома идти было не так уж долго. Кроме того, по пути можно заходить в магазины – у Тима скоро день рождения… ну, не совсем скоро, в ноябре, но о подарке лучше подумать загодя. Покупать любимому человеку что-то случайное, наспех, она не хотела. Значит, свободный вечер будет потрачен с толком! Мысль присмотреть Тиму подарок настолько ей понравилась, что она даже улыбнулась.

– Кать, привет!

– Привет.

Хорошее настроение пропало, как не было. Он что, шел за ней от самой работы, что ли? Случайно встретиться здесь, у магазина, они просто не могли.

– Что ты здесь делаешь? – хмуро спросила она.

– Ну, просто шел по улице и увидел тебя. Вот, могу проводить до дома, если хочешь. Ты ведь домой идешь?

– Леша, провожать меня не нужно.

– Или давай посидим в кафе, если хочешь. Смотри, вон вроде симпатичная кафешка. Давай зайдем, а?

– Ты и сам понимаешь, что я не хочу с тобой сидеть в кафе.

– Кать, я вообще приехал у тебя прощения попросить.

– Что, вот так запросто бросил все и приехал прощения просить? Плохие сны мучить стали?

Он смутился – говорить высокопарные глупости было совсем не в его стиле. Он был человеком практичным, трезвомыслящим и чуждым излишних сантиментов. Кроме того, он прекрасно умел размышлять логически и делать правильные выводы. Короче, Алексей Мищенко был юристом до мозга костей. Однако эта его бывшая девушка, на которой он когда-то чуть не женился, настолько изменилась… и внешне, и, похоже, внутренне тоже, что в разговоре с ней он постоянно попадал в какое-то глупое положение. Это его злило – он знал, что люди кардинально не меняются. Поэтому та Катя Скрипковская, с которой много лет назад он завел легкую интрижку – можно сказать, от нечего делать, – не должна была себя так вести.

В прошлый раз он намеренно ждал ее у подъезда – там, где впервые поцеловал. Он знал, что она придавала особое значение затоптанному пятачку у крыльца: эта восторженная дурочка каждый раз останавливалась там, чтобы он поцеловал ее на прощание. Приехав в город, он предвкушал, как она ему обрадуется… Ведь когда-то эта девица так явно запала на него, ходила за ним хвостом и так смотрела своими влюбленными рыжими глазами, что ему было даже смешно. Она оказалась легкой победой, и он быстро пресытился ее рыжими прелестями и стал пренебрегать свиданиями, предпочтя ей более заманчивые объекты. Однако чуть позже, когда неожиданно выяснилось, что у скромной зубрилки Скрипковской имеется вполне достойное приданое: трехкомнатная квартира – причем в самом центре города! – он твердо решил на ней жениться. В конце концов, если жить с ней будет совсем невмоготу, они легко смогут развестись – заводить детей, обременяющих существование, Алексей Мищенко не планировал ни при каком раскладе. И при разводе они запросто разменяют ее огромную квартиру на две вполне пристойные двушки в спальных районах. Или даже однокомнатную в центре и двухкомнатную где-нибудь подальше. Вот эту самую, запланированную еще до предложения, двушку на выселках он, как джентльмен, и готов был уступить при разводе бывшей жене.

Женитьба не состоялась по его собственной глупости – почти перед самой свадьбой Катька застукала его с другой. Он, конечно, хотел сохранить и лицо, и свою замечательную невесту с ее не менее замечательной квартирой, но… Она внезапно проявила характер и ни видеться, ни разговаривать с ним больше не пожелала. Из-за собственной юношеской заносчивости: вот, мол, я какой – все девки по мне сохнут! – он потерял и выгодную партию, и даже запасной вариант – девушку, с которой у него был вялотекущий роман до появления на его горизонте Катерины.

Запасной аэродром был также общежитским, хотя и без квартиры в городе, но зато с богатым папенькой и перспективой. Женитьбу на бесприданнице, пусть красивой, умной и обладающей другими всевозможными личностными талантами, он считал неразумной тратой отведенного на карьерный рост времени: у будущей жены должны иметься если не материальные блага, то хотя бы влиятельные родители, могущие дать зятю толчок, помочь в восхождении по крутой служебной лестнице. Он резонно считал, что богатые девушки влюбляются по той же незамысловатой схеме, что и бедные, особенно в том нежном возрасте, когда критические замечания окружающих по поводу неправильного выбора спутника жизни воспринимаются в штыки.

Однако с выбором невесты у Алексея не ладилось – у богатых девиц был свой круг общения, проникнуть в который – не имея бонусов в виде автомобиля или хотя бы некоторого количества свободных денег – было весьма проблематично. Девицы, несмотря на его почти модельную внешность, взирали на него свысока: уж они-то хорошо знали себе цену. Они требовали цветов, подарков и внимания в виде поездок к морю летом или на горнолыжные курорты зимой. Можно было и наоборот – к теплому морю зимой, а в горы летом, – но он не тянул даже первый вариант. Ухаживать красиво, имея в кармане лишь стипендию, Алексею Мищенко не представлялось возможным.

Еще до стремительного романа с рыжей Катюшей Скрипковской он остановил свой выбор на девушке, которая не была такой заносчивой стервой, как те, в круг которых он долго и безуспешно пытался пробиться. Его запасная избранница обладала здравым рассудком и принимала его таким, каким он был. Минусом в будущей женитьбе Алексей считал то, что состоятельный папаша находился в разводе и давно жил в другой семье. Сама же девица, фигура которой была далека от стандартов современной красоты, внешность имела и вовсе непримечательную. Дочь унаследовала генотип отца – была коренастой, плотно сбитой, с бесцветными глазками, утопающими в круглых щеках, и с такими же совершенно бесцветными волосами. Однако эта внешне ничем не выделяющаяся особь трезво глядела на мир, обладала цепкой памятью, быстро соображала – да и вообще прочно стояла на земле на своих коротких рояльных ножках. Родитель выбил ей хорошее распределение – здесь же, в городе, в котором проживал со своей новой семьей. К себе, в квартиру с молодой женой, дочь от первого брака он благоразумно не поселил, и все пять лет она на общих правах занимала продавленную чуть не до пола общежитскую койку. Зато после окончания института папаша обещал оплачивать съемное жилье, намекая, что в качестве свадебного подарка она получит и собственное. Дурнушка, у которой мозгов было не в пример больше, чем красоты, хотя и училась не в их вузе, почти сразу узнала о неприглядной истории в общежитии юрфака и сумела быстро сложить два и два. И когда после фиаско со Скрипковской он решил, что дальше тянуть нечего, и явился делать предложение ей, эта некрасивая умница тоже его бортанула. Да еще и едко высмеяла. Вот так, из-за одной-единственной глупости, он потерял разом обеих кандидаток в жены.

Дальше Алексею Мищенко ничего не оставалось, как, защитившись, уехать по своему незавидному распределению. Однако теперь, возвратившись ненадолго из тихой провинции в этот вожделенный, суливший большие возможности город, чтобы здесь повысить свою квалификацию и получить очередной классный чин, он вспомнил юношеские мечты и решил попытать счастья снова. Тем более что он теперь не мальчик, но муж – и внешними данными, и умом природа его не обделила. Этот почти столичный город – крупный, сложно устроенный организм – сулил массу новых вероятностей, возможностей, встреч, которые нужно было использовать быстро и с пользой. Иначе зачем было вообще добиваться, чтобы его послали на эти курсы? Зачем возвращаться сюда?

Мир оказался тесен даже в больших городах, которые в этом смысле мало отличались от скромных поселков. На курсах повышения прокурорской квалификации нашелся общий знакомый, у которого в порядке трепа в курилке он и поинтересовался судьбой бывших сокурсников. Словоохотливый знакомец тут же его просветил: Катя Скрипковская на хорошем счету, уже старлей, и до сих пор не замужем. Вертится, правда, рядом какой-то не то врач, не то еще кто, узбекской национальности. Не иначе, на квартиру девицы варежку разинул, лимита пронырливая. Сам он не бывал, но говорят, квартира у старлея большая и хорошая. Однако Катюша Скрипковская не промах: спать с узбеком спит, а замуж не выходит. Оно и ни к чему – делить такую жилплощадь.

Разумеется, он виду не подал, что и сам когда-то претендовал на руку, сердце и квадратные метры старлея Скрипковской. Переспросил только, действительно ли Катерина работает опером. Оказалось, что да, и к тому же в убойном отделе! Особо тяжкие его лично никогда не привлекали. Совсем иное дело финансовые махинации – вот где благодарное поле деятельности. И не без выгоды для себя. А тут… кровь, грязь и практически никаких возможностей выдвинуться, не говоря уже о большем. Чего ее туда понесло? Неужели с красным дипломом нельзя было устроиться куда поприбыльнее и поспокойнее? И если она до сих пор не замужем – не значит ли это, что она не может забыть именно его? Свою первую большую любовь? Та, другая, о которой он также обиняками навел справки, выскочила замуж, едва они расстались, а Катерина – нет…

– Кать, столько лет прошло… ты до сих пор сердишься?

Она сердится?! Это слабо сказано! Она его просто видеть не может! С той самой минуты, как застала его, когда-то до боли, до полного самопожертвования любимого, вдвоем с этой… «Господи, да я же совсем не помню, как ее звали? – Аня? Алла? И если бы он не появился сейчас, может быть, я бы вообще больше никогда не вспомнила, что произошло в тот день… День, который я считала самым черным в своей жизни, таким же черным, как тот, когда я потеряла отца. А теперь, оказывается, я даже забыла, когда это случилось, – и даже имя той девицы благополучно вылетело из головы! Может быть, действительно пора простить его и похоронить эту поганую историю? Как будто ее и не было в жизни. Вот не было, и все. Я есть, Тим есть, а их – этой Ани или Аллы и Леши – нет. И никогда не было».

Однако Лешка был вполне реален, более того – он упрямо тащился с ней рядом и бубнил что-то совершенно ненужное. Ненужное здесь и сейчас. Где он был со своими извинениями тогда, когда это действительно было ей необходимо?! Когда она страдала и плакала? Когда ждала его каждую минуту, даже ночью?! Не спала, не ела, не отходила от телефона?! Где он был тогда? Почему не пришел? Почему хотя бы не позвонил, он же знал, не мог не знать, как она страдает!

– Я так хотел тебя увидеть… все эти годы.

– Ну и что? Свершилось? Увидел? А теперь давай разойдемся в разные стороны. У меня на этот вечер свои планы. И ты мне мешаешь!

– Кать, это тебя работа сделала такой грубой? Я слышал, ты опером работаешь? Тяжело женщине работать опером…

– Да что ты знаешь о женщинах! – сказала она в сердцах.

Вечер был безнадежно испорчен. Ну не пойдет же она теперь выбирать Тиму подарок с таким настроением и этим хвостом позади! Мищенко плелся и не отставал, словно божеское наказание, наложенное на нее неизвестно за какие грехи.

– Женщиной вообще быть тяжело, – наконец процедила она, не зная, как еще от него избавиться. – Особенно когда всякие придурки вроде тебя цепляются на улице! И еще: у меня был тяжелый день. Я с работы ушла пораньше, чтобы пройтись и собрать мозги в кучку. А еще – чтобы отдохнуть. В одиночестве. Без тебя. Понятно?

– Понятно, – он вздохнул.

Притворным или искренним был этот вздох – Кате разбираться не хотелось. Этого человека она когда-то вычеркнула из своей жизни. Его больше не было. Он для нее не существовал.

– Давай все-таки присядем где-нибудь, а? – попросил фантом. – Мне действительно нужно с тобой поговорить… попросить прощения. Меня все эти годы тяготило чувство вины перед тобой…

– А стоя ты о чувстве вины говорить не можешь? – зло бросила она.

Это была совсем другая женщина. Совершенно другая! Взрослая. Зрелая. Красивая, черт побери! Даже слишком красивая. Она не имела права становится такой, особенно после того, как он собирался походя жениться на ней, прописаться в ее квартире, а потом быстренько развестись. В той Кате не было ничего особенного. Кроме пышных рыжих волос, глазу не за что было зацепиться. Ну, рыжие – это вообще на любителя. Вот ему всегда больше нравились этакие стервозные блондиночки. Как та Аня… нет, Алла, с которой невеста, по-свойски забежавшая к ним в комнату забрать забытый конспект, его и застукала. В весьма недвусмысленной ситуации. Да в какой там ситуации… прямо посреди процесса. Угораздило же его забыть запереть дверь! Хотя… чего там врать, да еще и самому себе: если в жизни он был весьма расчетливым и осмотрительным, то в сексе риск его всегда возбуждал. И он вовсе не забыл запереть дверь. Он ее специально не запер. Но не подумал, что в комнату может войти именно она.

– А ты знаешь, что Петьку Задорожного выперли с работы? – наугад забросил удочку Мищенко.

– Нет, – удивилась Катя. – Не знаю.

– Выперли. За превышение служебных полномочий. А у вас как? Спокойно?

У них спокойно. Если не считать убийств, изнасилований, разбоев и тому подобного, то все просто удивительно спокойно. Половина отдела даже в отпуска разъехалась. А еще ей сегодня удалось довольно быстро установить личность девушки, которую вчера нашли задушенной в парке, и потому она ушла домой раньше обычного. Быстренько выбросив из головы как само убийство, так и все, что ему сопутствовало. Так что можно считать, что на работе у нее все безмятежно и здорово. Тишь, гладь и божья благодать. И в кабинете, который она делит с лучшим другом – Сашкой Бухиным, на подоконнике вообще цветут фиалки. Мама подбросила.

У мамы появилось новое увлечение – стрептокарпусы, и теперь она раздает прежних любимцев, потому что новых некуда ставить. Недавно она приехала с огромной сумкой, внутри которой помещалась устрашающих размеров картонная коробка. Катя подумала, что мама, как обычно, привезла пирожки и иную домашнюю снедь, чтобы дочь не питалась одними сосисками. Однако когда вместо пирогов из коробки стали появляться горшки с цветами, она растерялась. Не то чтобы она совсем не любила растений – нет, она прекрасно к ним относилась. Просто ей было нельзя поручать уход за ними. Она так и сказала маме. Но та настаивала на своем: у Катиной квартиры нежилой вид. И все потому, что у нее совершенно нет зеленых питомцев. Кроме того, у узамбарских фиалок прекрасная аура: они обеспечат Кате приток положительных эмоций, потому что цветут почти беспрерывно. И ухаживать за ними почти не нужно: главное не залить, не пересушить, вовремя удобрять, не выставлять на сквозняки… На балкон – никогда в жизни! Это растения не для балконов. От прямого солнца на них могут быть ожоги… но свет они очень любят! Рассеянный. Поди разберись: какое солнце у нее в квартире – прямое, а какое – рассеянное? Короче, им нужен яркий свет – но чтобы без солнца. Это как? Заумь ботаническая… И поливать их нужно всегда снизу, с поддона. Ни в коем случае не лить воду прямо в горшок! Тем более – в середину розетки. И раз в неделю необходимо устраивать теплый душ. Они это любят. И чтобы никакого табака! – в этом месте инструкции мама строго посмотрела на Катю – хотя и сама частенько грешила сигареткой-другой.

Катя растерянно взирала на стол, плотно уставленный горшками, и слушала рекомендации, не зная, как и притронуться к фиалкам, которые боятся ожогов, сквозняков, табачного дыма, перелива, пересушки, требуют яркого, но не солнечного света и теплого душа, – но как быть при этом с той самой серединой розетки, куда не должна попадать вода?! Да и балкон, на котором у Кати прекрасно себя чувствует вазон с огромным, толстым алоэ – единственным и неприхотливым зеленым жильцом ее квартиры, – им не по нраву…

Взяв в руки фиалку с целым букетом нежно-розовых цветков, она неосторожно отломила хрупкий мясистый лист, который Ирина Сергеевна тут же сунула в склянку с водой:

– Он пустит корни, высадишь его в легкий субстрат, и у тебя будут еще фиалки!

Да ей и этих фиалок было больше чем достаточно, но разве она могла сказать об этом матери? Та разместила своих любимцев на комфортных с точки зрения освещения и сквозняков подоконниках, оставила растерянной Кате письменные рекомендации и напоследок, чтобы подсластить пилюлю, наготовила кучу всякой вкуснятины. Вот это действительно было очень кстати – Катя считала, что мама, которая жила в недалеком поселке Южный, могла бы приезжать и почаще. Правда, мама тоже считала, что Катя могла бы проведывать ее хотя бы раз в месяц – до Южного всего каких-то сорок минут на электричке!

– Через недельку я постараюсь вырваться, – пообещала мама, и Катя струхнула не на шутку: больше всего она боялась, что ей подбросят еще фиалок, но этого, слава богу, не произошло.

Сначала мамуля регулярно справлялась о своих бывших любимицах, но уже больше месяца Кате не задали о них ни единого вопроса, а сама она молчала, боясь только одного – проверочной ревизии. Потому что Ирина Сергеевна не нашла бы в Катиной квартире и следа своего замечательного подарка. Нет, ее дочь не выбросила фиалки, у нее рука не поднялась бы выставить вон взлелеянных материнскими руками питомцев, хоть и бывших. Две беспрерывно цветущие красавицы перекочевали в комфортный со всех точек зрения кабинет: в нем не было ни солнца, ни сквозняков, зато наличествовал Сашка Бухин, проявивший себя с неожиданной стороны, – он взялся поливать фиалки с поддона, по всем требованиям науки, и Катя вздохнула спокойно – судьба этой парочки была устроена. Она притащила на работу еще три штуки, уговорив Сашку забрать их домой: Даша, жена Бухина, любила цветы. Пять самых пышных растений, вызвавших восхищение подруги Натальи, переехали в ее дом, а последнюю партию из четырех штук унес на работу Тим. Он утверждал, что в больнице умеют ухаживать не только за больными, но жаловался, что принесенные им фиалки регулярно лишаются части листьев – сестрички из других отделений обрывают. Катя с облегчением пожертвовала в пользу медицины и лист, который к тому времени пустил в воде не только корни, но и нежную зеленую поросль. Кате некогда было искать для него горшок и «легкий субстрат», а лист так отчаянно желал жить и размножаться, что, когда Тим унес на работу и его, она вздохнула с облегчением. У нее самой никогда не было охоты разводить в квартире зеленые джунгли, а случайно доставшийся ей алоэ оказался настолько неприхотлив, что она могла не вспоминать о его существовании неделями. Это замечательное растение, которое мама называла сложным словом «суккулент», Катя поливала как попало, держала на сквозняке, солнце, а оно все толстело, наливалось соком и раздавалось в высоту и ширину…

– Ну, у нас тоже спокойно. Меня послали повысить квалификацию. Получу новый чин, к зарплате прибавку тоже…

Катя с тоской посмотрела на своего несостоявшегося жениха. Почему он до сих пор идет с ней рядом? Ведь она недвусмысленно дала понять, что не хочет его видеть. Как же он надоел ей со своим бубнежом! Внезапно она осознала, почему именно сейчас вспомнила материнские фиалки: они были сродни человеку, который находится сейчас рядом с ней против ее воли. Растения с толстыми глянцевитыми листьями и нежными цветами сами по себе были вполне симпатичны, на них отдыхал глаз, но ей они были абсолютно не нужны. В ее жизни они оказались лишними. Им нужно было уделять время, отрывать какую-то частичку самой себя. А она этого не хотела. Как не хотела сейчас общаться с появившимся ниоткуда призраком своего прошлого. Только от него ей избавиться будет сложнее.

Похоже, Лешкой Мищенко действительно овладела навязчивая мысль – непонятно зачем, но она обязательно должна его простить. Может, пусть выскажет все, что там у него свербит, и отправляется на свои курсы с легким сердцем? И после этого больше она его не увидит. Никогда!

– Ну, так что там с Задорожным? – спросила Катя.

– О, это целая история, даже детектив, если хочешь! Можно сказать, Петьку подставили. Он пытался оправдаться, но у него ничего не вышло. Выгнали с работы с треском и даже чуть не посадили…

– Да?

Любопытство сгубило кошку. И, похоже, не только ее одну. Петька Задорожный был у них на курсе самым успешным. Он получил шикарное распределение – и не куда-нибудь, а прямиком в столицу. Потому что, помимо прочего, Петька оказался еще чьим-то там сыном или племянником. Кате, никогда особо не интересовавшейся Задорожным и учившейся самостоятельно, безо всяких там «волосатых лап», вдруг очень захотелось узнать: кто, как и когда подставил Петьку, да так, что того выперли с работы и даже родственные связи ему не помогли. История обещала быть интересной и наверняка запутанной, а Катя обожала всякие загадки.

– Давай сядем за столик, выпьем по чашечке кофе, и я тебе расскажу все новости?

Они стояли у самых дверей кафе, в квартале от Катиного дома. Кофе здесь был вкусным, они с Тимом частенько захаживали именно сюда. И еще здесь подавали восхитительные слойки с кремом. Она устала, проголодалась, и ее разбирало любопытство.

Именно на это он и рассчитывал.

* * *

– Катерина, ты на труп во вторник выезжала? Какой-какой… с розами! Так, давай ноги в руки и дуй ко мне в прокуратуру. Что? И Бухин тоже был? Тогда лучше мне его пришли… у меня тут девочка на ваш трупик выезжала, практикантка… толковая… Марина… описала все, таблички сделала… а я бы хотела сама поговорить!.. А Бухин где? Да что это все в отпуск поуходили! А мне теперь что, тоже в парке повеситься?! Тогда сама давай! Что значит – не можешь? Что значит – на курсы послали? Да я сама кого хочешь пошлю! Ты ж на эти курсы еще не ходишь, так? Откуда я знаю? Ясновидящая, блин! Я ж тебе в кабинет звоню – значит, ты на работе! А если на работе – значит, я тебе поручение отдельное оформлю! Да мой труп главнее ихних курсов! Ты хоть знаешь, что там не один такой труп был! Я еще два нарыла! Скоро всех с курсов посымают и из отпусков погонят, потому что тут, похоже, серия… да… будь он неладен… маньяк у нас в городе… ну все один к одному! Блондинки все… тоже с розочками красными… с позолотой. У одной – две розочки, у другой одна… в целлофане с сердечками… Да мне нужно, чтобы ты сейчас здесь была, а не на каких-то там курсах! Чего они у вас там, с ума все посходили, что ли?

– Маргарита Павловна, мне можно идти? – практикантка Марина нервно теребила в руках носовой платок. Платок был взят на тот случай, если суровая Сорокина стала бы ее распекать.

Однако начальнице, похоже, было не до Марины. Тот труп, на который выезжала робкая стажерка, скорее всего, был делом рук настоящего маньяка, разгуливающего лунными ночами по парку в поисках жертв. Потому что все три девушки, убитые в течение последних полутора месяцев, были как на подбор: молодые блондинки с длинными волосами, возраст от 18 до 30 лет, нормального телосложения. И все задушены толстым синтетическим шнуром, практически мгновенно. На местах преступления не было обнаружено ни следов борьбы, ни отпечатков пальцев, вообще практически никаких улик. При этом изнасилованных среди жертв тоже не было. Похоже, маньяк получал удовольствие от самого процесса убийства. Но даже если он их и не насиловал, горя родным убитых молодых женщин и без того хватало: первая из блондинок, девятнадцатилетняя Настя Лигова, была у родителей единственной дочерью, последняя, найденная всего три дня назад, Вероника Бортко, недавно развелась с мужем. Ее четырехлетняя дочь осталась сиротой. Да, хорошего мало… А в парке куча кафешек, работающий допоздна кинотеатр, да еще и дискотека, куда каждую ночь стекаются толпы молодых девушек, половина из которых – пропади оно все пропадом – блондинки!

Сорокина едва не застонала, сопоставляя эти факты. Она уже написала несколько едких, как концентрированная щелочь, заявлений, призывающих установить тотальное патрулирование парка в вечернее и ночное время. Однако, как следователь прокуратуры с многолетним опытом, она знала, что, если даже начальство и пойдет на крайние меры, выставив дополнительные патрули, в городе все равно станут находить задушенных блондинок. Не в этом парке, так в соседнем. Не в парке, так в сквере. Не в сквере, значит, за городом. Если у человека съезжает крыша, остановить его можно только одним способом – упрятать за решетку. А закрыть под замок – неважно где: в тюрьме или в психиатрической лечебнице – можно лишь после того, как его изловят. А изловить маньяка практически невозможно. Эту печальную истину Сорокина тоже хорошо знала. Серийные убийцы ловятся из рук вон плохо, потому как маньяка и его жертву ничего не связывает. Ни-че-го. Рита Сорокина вздохнула и еще раз про себя повторила это слово. Так каким же макаром его искать, если нет ни одной связи? Если невозможно спрогнозировать место и время, где и когда он проявится в следующий раз? Это так же трудно сделать, как уговорить всех блондинок в городе срочно перекраситься в брюнеток. Или вообще сбрить волосы на фиг – пусть помучается, сволочь! Блондинка без волос все равно…

– Маргарита Пална, я пойду?..

– Ты еще здесь?

Марина съежилась под требовательным взором начальницы. Правда, если бы она знала Сорокину лучше, ей было бы не так страшно. И в жизни, и на работе следователь прокуратуры по особо важным делам Сорокина была убежденной феминисткой: будь на месте Марины практикант мужского пола, он бы точно огребал по полной, ему суровая начальница не спускала бы никакой мелочи, это уж как пить дать! К слову сказать, на службе Рита Сорокина проявляла свои убеждения куда чаще, чем дома. На своем нелегком посту она боролась за права женщин, как могла, – убеждением и личным примером. Мужчин Сорокина не то чтобы не любила – у нее самой дома было трое представителей сильного пола, – но терпела. Пока этот самый сильный пол молчал и подчинялся. И признавал свои недостатки. А недостатков у любого мужчины, следуя теории старшего следователя Сорокиной, было хоть отбавляй. Во всяком случае, гораздо больше, чем у женщин. Взять хотя бы маньяков: среди женщин маньяков не бывает. Маньяки все поголовно – мужики. Так-то вот!

– Марина, ты мне подборку всех убийств женщин по городу приготовила? Как я просила? За последний год?

– Я не успела всех, Маргарита Пална…

– Так чего ты здесь расселась?

– Так у меня же хулиганство… я потерпевшего на сегодня вызвала…

– В шею его гони! Чего там у тебя по нему? Легкие телесные? Зеленкой пусть помажет… У нас маньяк в городе орудует, а мы будем всякой шпаной заниматься!

– Так мне что – отказать в возбуждении дела?

– Боже упаси! Отказывать мы права не имеем, на то мы и прокуратура. Ты быстренько оформляй и постарайся его уговорить обойтись без претензий.

– Как это?.. – воззрилась на начальницу Марина.

– Всему вас учить надо… когда придет, пусть его ко мне… ага, вот эта бумажка! А сама сейчас дуй в архив и выпиши мне все случаи по городу за год… нет, лучше за два. И по области тоже! И чтоб не позже чем через сутки все было у меня на столе! Поняла? И рысью давай! Аллюр три креста!!

* * *

– Катя, тут тебе цветы принесли…

Господи, какие еще цветы? Так спать хочется… чтоб никто не будил спозаранку в выходной… даже любимый мужчина! Цветы… что еще за цветы?..

– Кать, поставить их куда? Может, ты сама посмотришь?

У Тима был такой странный голос, что сон слетел с нее, как и одеяло. Наверное, мама снова передала ей свои лишние растюхи, для того чтобы у нее случился «приток положительных эмоций».

– Вот. Открытка прилагается.

Она удивленно посмотрела на изысканно оформленный букет – часть цветов она узнала, это были орхидеи. Часть так навсегда и осталась неопознанной.

– Откуда они взялись?

– Прямо на дом доставили.

– Это какая-то ошибка… – Она машинально взяла открытку в виде красного лакированного сердечка и прочла в развороте: «Катюша, спасибо тебе за прекрасный вечер. Целую, Леша».

– Кто такой этот Леша?

Глаза у Тима были очень темные. И недовольные. Уж она-то разбиралась в выражении его глаз!

– Однокурсник. Приехал на курсы повышения квалификации. Мы с ним случайно встретились в городе.

– Настолько случайно, что теперь он присылает тебе орхидеи? Вместе со своими поцелуями?

– А почему ты со мной разговариваешь в таком тоне? Да, я пошла с ним в кафе! Он мой однокурсник, в конце концов… мы давно не виделись… Мы просто проговорили весь вечер, и все! Даже не танцевали! Разговаривали… ну… про Петьку Задорожного! Я не знаю, что взбрело ему в голову и почему он вздумал посылать мне цветы! Я не давала повода для… для…

Она села на кровать и закусила губу, чтобы не расплакаться. Этого только не хватало – пытаться применить против Тима слезы! Тогда он точно подумает, что она вела себя непозволительно. Тем более обидно, что она-то ни в чем не виновата! Да и вообще – почему Тим ее в чем-то подозревает? Почему он вынуждает ее оправдываться? Она ничего плохого не сделала – ну, посидела часок в кафе со своим бывшим… и что? Они всего-навсего выпили по чашечке кофе и съели по слойке. Она выслушала историю про беднягу Задорожного… потом Лешка, кажется, все-таки извинялся. И даже пытался стать на колени… а она в ужасе хватала его за пиджак и, кажется, смеялась. И в конце концов сказала, что простила его. Сказала, потому что подумала, что теперь-то он наконец от нее отцепится. И исчезнет навсегда. Лешка повеселел, заказал ей шампанского, а себе – коньяк, хотя она и протестовала против выпивки. Однако отпила пару глотков – история с Петькой Задорожным оказалась не для слабонервных. Не хотела бы она влипнуть в такую передрягу… Но теперь, похоже, влипла в другую! Если бы Тим был вчера не на дежурстве, а дома, а она заявилась поздно, благоухая шампанским, – у него был бы повод ее упрекать. Стоп, стоп… выходит, если Тим на дежурстве, она может делать что заблагорассудится? Хотя почему бы и нет? Она же свободный человек, в конце концов! Хотя эти цветы от Лешки – явный перебор! А особенно идиотская открытка! И зачем он это все ей прислал? Неужели снова решил за ней приударить? Не нужно было ходить в это кафе… Ну а что ей еще оставалось делать, если он целый час шел за ней как привязанный? А потом с таким покаянным видом и так настойчиво просил его простить? Пришлось сделать вид, что она давным-давно все забыла… Хотя забыть первую любовь и первое предательство оказалось не так просто.

Больше всего она боялась, что он опять припрется сюда, прямо к ней домой со своими дурацкими извинениями! А дома в этот момент окажется Тим. И ей придется как-то объяснять, кто такой этот самый однокурсник Леша и чего он так настойчиво от нее хочет. Лешка, конечно, вчера тоже порывался проводить ее до дома, однако она решительно настояла на том, чтобы расстаться там же, в кафе. И это все! Действительно – все. В чем ее явные или тайные прегрешения?

– Я не знаю, что взбрело ему в голову! – еще раз повторила она, виновато тащась за Тимом в кухню.

Однако он даже не обернулся в ее сторону – все его внимание было приковано к злополучному букету. Катя хотела было спросить, зачем Тим прочел то, что ему читать не полагалось, – открытка при букете предназначалась ей и только ей, – и если бы он не прочел ее, то не стал бы докапываться, кто такой Леша и почему он ее целует! Ну, а про букет можно было что-нибудь и соврать. Но снова привлекать его внимание к открытке, воровски сунутой ею в карман халата, она не хотела. Ну что ж это за наказание такое: вчера Лешка со своим нытьем, а сегодня с утра – еще и этот чертов букет с открыткой!

– Если он тебе не нравится, я его выброшу.

Она решительно сняла крышку с мусорного ведра, взяла орхидеи в руки и… Цветы были такими красивыми, свежими… главное, конечно, было то, что места в ведре для такого большого букета было маловато. Пожалуй, букет пришлось бы уминать в ведро ногой.

– На. Сам выбрасывай, если он тебе пришелся не по вкусу! – Она швырнула букет на стол.

– Ну зачем же выбрасывать такую красоту? – Тим неторопливо достал вазу со старинного буфета, принадлежавшего еще Катиным бабушке с дедушкой, налил воды и спросил: – Чтобы цветы дольше простояли, что надо в воду положить? Не помнишь? Аспирин, кажется?

– Если тебе очень интересно, я могу сообщить: его зовут Леша, и он когда-то за мной ухаживал. Но это было уже очень давно! Еще в институте. И мы не виделись уже… да, мы не виделись с ним пять лет. Или шесть. Я уже не помню! – сказала она с вызовом.

– Я уже понял, что его зовут Леша. Я прочел открытку, хотя она предназначалась тебе. Случайно. Просто хотел посмотреть – может быть, действительно перепутали? Ладно, проехали… с твоим свиданием все ясно…

– Это было никакое не свидание! – пылко вскричала Катя. – Я…

– Хорошо! Не свидание! Просто дружеская встреча, – перебил Тим, тоже горячась. – Пусть будет по-твоему! И если ты хочешь, чтобы этот Леша дарил тебе цветы, – это твое личное дело. Я вмешиваться не стану. В конце концов, ты имеешь право на собственных друзей и личную жизнь… Да оставь ты этот несчастный букет в покое! Давай я его поставлю на подоконник.

– Цветы не любят сквозняков… это мне мама говорила…

Катя почувствовала, что сказала что-то не то. Какая им разница, цветам – стоять на сквозняке или где-нибудь еще? Они же все равно уже срезаны и рано или поздно завянут. А замечание Тима о том, что она имеет право на личную жизнь, окончательно выбило ее из колеи и одновременно жутко разозлило. Конечно, она имеет право на что угодно! И она имела полное право просто послать Лешку сразу, а вместо этого стала с ним миндальничать… кофе пила… шампанское… ахала-охала… А Петька Задорожный – что она, не жила бы себе спокойно дальше, не узнай свежих сплетен о Задорожном? И если бы она не поперлась, как дура, с Лешкой в кафе, Тим не устроил бы ей сейчас эту сцену у фонтана!

– Хорошо… На, поставь их сама… где считаешь нужным.

Глаза бы ее не видели этого веника! Но она не стала трогать букет, оставив его там, где его приткнул Тим.

– Что ты будешь на завтрак: овсянку или яичницу?

Кате не хотелось ни овсянки, ни яичницы. Однако если Тим начинал заниматься завтраком, это был тяжелый случай. Нужно было есть то, что предлагали, и она согласилась:

– Овсянку.

Потому что яичницу она готовила себе почти каждое утро и была сыта ею по горло.

– На воде или на молоке?

Он делал вид, что у них снова все в порядке, и говорил замечательно ровным голосом… ну просто слишком спокойным! Нарочито спокойным. И этот безмятежный тон слишком ясно давал понять, что внутри у него все кипит. Клокочет. Как в вулкане перед самым извержением. У Тима была масса достоинств, но он был ревнив. Ревнив просто как Отелло. Но, видит бог, вчера она не давала ему повода!

– Молока все равно нет, Тим…

Она подошла сзади и обхватила его руками, прижалась щекой… Обычно он сразу реагировал на ее ласку, но сейчас и пальцем не пошевелил, чтобы как-то ответить. Просто стоял как каменный, и все. И даже немного отстранился. Хорошо! Если так, пусть готовит ей овсянку, а она пойдет и приведет себя в порядок. Уже из ванной она услышала, как зазвонил телефон. Очень быстро Тим принес ей трубку:

– Это тебя.

– Да?

– Доброе утро. Ты получила цветы?

Тим стоял в дверях, и выражение лица у него было таким же железобетонным, как и спина, к которой Катя минуту назад пыталась прижаться.

– Зачем ты мне их прислал? – спросила она задушенным шепотом, задыхаясь от гнева.

– Хотелось сделать тебе приятное. Я помню, что ты любишь цветы… И потом, такой прекрасный вечер был!

Она стояла голая и мокрая под душем, а из полуоткрытой двери врывалась струя холодного воздуха. Зажав трубку подбородком, Катя дотянулась до полотенца и, завернувшись, босой ногой стала нашаривать тапки. Тим все стоял в дверях, как изваяние, и даже не думал помочь или накинуть ей на плечи халат.

– Тим, мне дует! – наконец не выдержала она.

Тим фыркнул и ушел обратно в кухню. Катя боялась, что он возьмет трубку параллельного телефона и будет слушать их с Лешкой разговор. Хотя никакого разговора не было – она даже слова не могла вставить, а Лешку просто как прорвало… он говорил и говорил… В конце концов она кое-как выбралась из ванной и пошла искать Тима прямо с трубкой в руке. Она знала, что Тим не унизится до такого – подслушивать и следить за ней, – но одновременно знала, что ни в чем не виновата… или все-таки виновата? Словом, ситуация была омерзительной. Поэтому, так и не дойдя до Тима и прервав Лешкино веселое повествование ни о чем на полуслове, она рявкнула:

– Я не давала тебе позволения мне звонить!

– Да я всегда тебе звонил… – озадачился он. – Каждый день… если ты помнишь. Я не знал, что теперь на это нужно разрешение! Тебе что, цветы не понравились?

– Они не понравились моему Тиму! – Она решила сразу расставить все точки над «і».

– Какому еще Тиму? Ты что, собаку завела?

Кате показалось, что он был искренне удивлен.

– Это мой бойфренд. Мы живем вместе, – стараясь быть спокойной, пояснила она.

– Ну и что? Живи себе с кем хочешь. При чем тут наши отношения?..

– Леша, у нас нет никаких отношений! Сто лет как! И я попрошу больше никаких букетов мне не присылать! – сердито перебила она. – Тем более с идиотскими открытками!

– Прости, – в трубке покаянно вздохнули. – Во-первых, я не знал, а ты ничего не говорила… гм… о своем друге. Обручального кольца у тебя нет, и я понял, что ты до сих пор свободна. А во-вторых: в Европе принято благодарить даму за приятный вечер. И именно цветами.

– И с каких это пор ты стал европейцем? Ваш Малый Мухосранск что, приняли в Евросоюз? Как открытую зону?

Он проглотил и эту шпильку. «Ничего, – злорадно подумала Катя, – он испортил мне выходной, так что и я немного попорчу ему настроение»… С кухни сначала запахло просто овсянкой, потом – подгоревшей овсянкой.

– Тим, у тебя каша горит! – закричала она, стуча зубами, торопливо натягивая халат и уже не закрывая трубку ладонью. Она сказала, что живет не одна, – вот и пусть Лешка знает, что ей по утрам варят кашу. И кофе тоже варят. И все у них хорошо. Вот так!

– Ну все, пока, – быстро попрощалась она. – И пожалуйста, больше не звони мне. И не присылай ничего.

Когда она наскоро высушила волосы и появилась в кухне, овсянка стояла на столе. Форточка была открыта, и с улицы тянуло утренней свежестью и осенней листвой, которую дворники сгребали в огромные кучи. Листья пахли грустно и остро, почти как тогда, в парке, где лежала задушенная девушка…

– Я положил в цветы аспирин и немного сахара, – сказал Тим. Голос у него был уже не такой недовольный. – И сварил тебе сосиску.

– Прекрати меня откармливать, – сварливо сказала Катя, но глаза ее сияли и свидетельствовали о прямо противоположном: что ей нравится и подгоревшая овсянка, и сосиска, и то, что Тим о ней заботится. И вообще, как хорошо, что он рядом…

– Этот дурак заявил, что в Европе принято дарить дамам цветы! Представляешь? Европеец нашелся…

– Ну почему же дурак… Наверное, он как раз умный человек. Воспитанный.

– Не слишком, – заметила Катя. – И вообще – он мне не нравится, и я его терпеть не могу!

– Зачем же тогда ты пошла с ним в это кафе? – вполне логично спросил Тим. – Если он тебе не нравится? И, между прочим, я тоже дарю тебе цветы. Регулярно, если ты заметила.

– Я заметила. Я все замечаю. Тим, ты в кашу масло положил?

– Конечно.

– Я же просила тебя не класть!

– Кать, овсянка без масла – это что-то страшное. Она же как подошва делается! Тем более она уже остыла.

– Могу в микроволновке разогреть.

– Я тебе тысячу раз объяснял, что ничего нельзя греть в микроволновке!

– Время от времени медицина делает сенсационные открытия… – как бы между прочим проговорила Катя. – Наверное, когда появился газ, врачи тоже утверждали, что стряпать на газовой плите нельзя ни в коем случае. И что пища должна быть приготовлена только на огне, полученном при сжигании дров. В крайнем случае – угля. И что из газа выделяются вредные вещества, способные при подогревании чайника убить насмерть семью из семи человек!

В другое время Тим бы засмеялся – у него было потрясающее чувство юмора. Но сегодня день не задался с самого утра – с букета и открытки… которая продолжала нагло выглядывать из ее кармана своим ярким лаковым боком и действовала на Тима, как пресловутая красная тряпка на быка!

– Ты пойди в Интернет и посмотри…

– Тим, я тебя прошу – оставь микроволновку в покое!

– Я ее вообще выброшу!

– Я тебе выброшу! Мне ее мама на день рождения подарила!

– Кашу ешь, она же остыла совсем! – прикрикнул он.

– Да ем я твою кашу!

– И сосиску ешь!

– Ем…

– Куда сегодня пойдем?

Кате не хотелось никуда выходить. Особенно после вчерашних посиделок в кафе. Почему-то ей казалось, что Лешка подстерегает ее у подъезда, чтобы снова начать не то просить прощения, не то еще что… Она чувствовала, что им двоим сегодня лучше остаться дома… и даже открыла было рот, чтобы сказать, как хорошо было бы весь день просто провести вдвоем, не вылезая из постели, но… Ей тут же пришло в голову, что таким образом в глазах Тима она может показаться виноватой. И пытается постельным образом замолить какие-то неблаговидные грешки! Которых у нее не было! Но он может подумать, что между нею и этим самым Лешей, провались он в тартарары, все-таки что-то произошло… Господи, как противно оправдываться, когда ты ни в чем не повинна!

– Наталья приглашала к себе за город, – спокойно сказала она. Даже как-то излишне спокойно.

Действительно, позавчера звонила Наталья и приглашала в новый дом. Однако позавчера Катя была весь день занята, а прицепившаяся как репей Сорокина не дала ей даже времени подумать о том, как она будет проводить выходные.

– Ехать далеко?

– Честно говоря, не знаю. Но адрес у меня есть.

– Ладно. Давай одевайся, а я схожу за машиной.

До гаража было не близко, и поэтому Катя не спеша вымыла посуду. Когда же она вошла в спальню, чтобы надеть наряд, подобающий поездке в новый дом, и сбросила халат на постель, открытка сердечком вылетела из кармана и легла прямо посреди аккуратно застеленной Тимом их общей кровати. Черт бы побрал Тима вместе с его идиотской ревностью! И черт бы побрал Лешку, свалившегося ей на голову, как прошлогодний снег! Вместе с его букетами, открытками и Петькой Задорожным!

Она сгребла пошлое красное сердце и яростно разорвала открытку пополам, а потом каждую половинку – еще пополам. А затем сделала из красного сердечка вермишель и спустила ее в унитаз.

* * *

Иногда мне хочется тебя убить. Ты сидишь, подняв на меня свои бесстыжие, детские, прозрачные глаза, и очень правдиво лжешь. Захлебываешься смехом, рассказываешь, как вчера вечером, когда меня не было дома, к тебе приходила подруга. Я точно знаю, что у тебя нет подруг, а те наглые суки, которых ты называешь этим затасканным словом, никогда не приходят в этот дом. И что вчера вечером в твоей кровати валялся очередной грязный ублюдок. И постель еще пахнет его потом и спермой и всем тем, чем вы в ней занимались. Но ты строишь из себя невинное создание и лжешь так же легко, как дышишь. Потому что жить в тошнотворном, придуманном от А до Я мире вечной лжи – твое естественное состояние. Я боюсь даже заглядывать туда: от ядовитых испарений твоей лжи у меня кружится голова; войди я туда хоть раз – и останусь там навсегда, буду блуждать вечно, как тень в АидеНо я всегда удивляюсь, как же легко ты там ориентируешься и как быстро находишь выход! Наверное, это потому, что твоя ложь никогда не бывает замысловатой. Это добротная, весомая и простая ложь. Отлично скроенная и крепко сшитая. Твоя ложь так совершенна, что временами я принимаю ее за правду и даже начинаю улыбаться. Тогда я верю тебе, беру тебя за руку и вхожу в твою ложь, как в реку. Она течет вокруг меня, ласково щекоча своими теплыми струями, протекая мимо меня, сквозь меня и оставляя во мне дыры. Сквозные ранения от твоей лжи, которая на поверку оказывается не водой, а концентрированной серной кислотой. Ты держишь меня очень крепко, чтобы я не вырвался, а сама наблюдаешь и ждешь, когда же она растворит меня целиком. Сама ты нисколько не страдаешь – ведь ты порождение того же потока, его составляющая. Я удивляюсь только тому, что каждый раз я каким-то чудом умудряюсь отвлечь твое внимание и сбежать. Я вовремя выныриваю на поверхность из бездонного водоема твоей лжи, и только это спасает меня – пока спасает. Ты смотришь на то, что осталось от моей личности, уже с берега, освеженная и умиротворенная тем, в чем я лишь чудом не захлебнулся, и нежишься под своим лживым солнцем, положив подбородок на сцепленные ладони. Ты склоняешь голову набок, демонстрируешь мне свою грудь и раздвигаешь ляжки – ты заигрываешь со мной, соблазняешь меня,потому что в этот момент рядом больше никого нет. Не потому, что я тебе нужен или нравлюсь – нет, просто ты ведешь себя так со всеми. И ты не виновата в этом. Ведь ты родилась с этой вечной, изощренной и совершенной ложью в глазах, в руках, в волосах, во всем твоем порочном теле, которое я по-прежнему хочу. Так хочу, что временами я готов убить тебя за свою похоть. Наверное, следуя логике, мне нужно было бы хотеть убить себя? Ведь это я не могу измениться, в то время как ты перетекаешь, ищешь обходные пути и меняешься постоянно – в пределах своей бесконечной и многоликой лжи

Но мне давно и с каждым днем все сильнее хочется убить именно тебя. Потому что ты – причина всех моих несчастий. К подобным псевдоневинным созданиям мужчин всегда тянет как магнитом. К их нечистым, растленным, похотливым телам. У вас есть только тело, души у вас не бывает. Ваши души навечно прикованы к аду, а вы – его исчадия. Поняв это один раз, я осознал, что тебя нужно срочно отправить обратно туда, в ад, чтобы твои душа и тело наконец воссоединились. Я схвачу тебя за твою нежную белую шею и сдавлю ее так, что ты подавишься смехом, и слова, которые только притворяются правдивыми, прекратят течь из тебя, как поток грязи, заливая все вокруг. Твои глаза закроются и не будут больше смотреть ни на меня, ни на кого другого. Ты будешь лежать, вялая, безвольная и покорная, как резиновая кукла. Лежать там, куда я тебя положу. И тогда я смогу сделать с тобой все, что захочу. Но я не задушу тебяво всяком случае, это случится не сегодня. Я знаю, что не способен на настоящий поступок, единственный правильный поступок в своей жизни. Пока я могу только мечтать об этом, мечтать страстно и безнадежно. Стискивая зубы и изнывая от желания, наблюдая, как ты сидишь напротив и пьешь из чашки. И кофе, который я тебе сварил, катится волнами под кожей твоей шеи. Странно, что в тебя входит так много хорошего, а выходит только ложь и твое мерзкое, вонючее дерьмо. Я ненавижу тебя. Я и себя ненавижу, но тебя я ненавижу сильнее. Но если я убью тебя один раз, то ты уйдешь навсегда. А я хотел бы убивать тебя каждый день.

* * *

– Вот, Маргарита Пална! – Марина осторожно положила распечатку на край стола начальницы. – Как вы и сказали. За два года.

Сорокина бегло пробежала глазами первый лист и сразу же разбушевалась:

– Я тебя что просила сделать? Выборку! А ты мне что приперла? Все женские трупы, какие только нашла! Бомжихи, бабки девяностолетние! На хрена они мне тут сдались! Мне что теперь, все нераскрытые мокрухи в одно дело объединять? Я тебе человеческим языком сказала: выбрать только те, что подходят под серию! Молодых! Блондинок! А ты…

– Я хотела как лучше, – пролепетала стажер. – Я пропустить очень боялась… Я… я Чикатило вспомнила. Мы в институте учили. Он ведь и женщин убивал, и мальчиков… я в Интернет ходила, смотрела…

– Лучше бы ты в архиве смотрела, – буркнула Сорокина. – Давай сюда, что там у тебя!

– Я карандашиком подчеркнула, которые под серию нам… вам…

– Где?

– Вот, – ткнула пальчиком Марина. – И вот. И еще…

– Ага. Жирно надо наводить! Красной ампулой, под линейку! Я с этой работой долбаной уже и вижу плохо! Дела из архива запросила? Таблицы есть по этим трупам?

– Не знаю еще…

– Так чем ты вообще занималась?!

– Я материалы смотрела, Маргарита Пална! Я правда работала! Я вчера весь день там была… в архиве. Пока у них рабочий день не кончился. А потом я домой пришла и в Интернете еще смотрела материал по маньякам. И мне еще сегодня дело дали. Кража в магазине.

– Ты со мной работаешь! – недовольно проскрежетала начальница. – Поняла? Все брось и занимайся только убийством. А всякие там кражи в магазине пусть они в жопу себе засунут! Если ты сейчас стажироваться по такой мелочевке будешь, следователя из тебя никогда не получится!

Марина обреченно втянула голову в плечи. Стажироваться рядом с Сорокиной – это, конечно, большой плюс, но… Честно говоря, Марина ее боялась. К тому же получить распределение следователем не входило в ее планы. Будешь потом в прокуратуре лямку тянуть – вечно нервная, затюканная и неухоженная, как… как сама Маргарита Павловна! Ей, Марине, сегодня еще в салон красоты идти, руки в порядок приводить, брови подщипать… потом на массаж, да и перекраситься, наверное, нужно… от греха подальше. Потому как попасть в список блондинок на столе Сорокиной – радости никакой. А начальница еще хочет ей такое дело поручить! Тяжелое дело – и оно ей, Марине, ну совершенно не нужно. Хоть бы ее отстранили от него, что ли. Она же здесь ни при чем, в конце концов! По серийным убийцам создаются большие следственные группы из настоящих профессионалов, а она, Марина, кто? Просто практикантка. Лучше она будет заниматься магазинной кражей. И вообще ей больше по душе адвокатская практика. Попасть в адвокатуру было делом нелегким, но не безнадежным. У родителей были кое-какие связи, а здесь ей нужно было просто отработать положенный срок и получить характеристику. Желательно хорошую. Поэтому она для начала будет поддакивать этой неприятной бабе, а потом, если уж станет совсем невмоготу, потихоньку попросит перевести ее к кому-нибудь другому… папа это устроит. Особенно если намекнуть, что работа тут опасная, может быть, даже с риском для жизни…

– Ближе к вечеру поедешь в парк Горького, обойдешь все заведения, какие там есть, и везде предъявишь потерпевших. Расспросишь, если их там видели: с кем, когда были, когда ушли и, опять-таки, с кем. Поняла?

Марина так тяжело вздохнула, что Сорокина оторвалась от бумаг и внимательно на нее посмотрела. Но расценила этот вздох по-своему:

– Что, боишься? Ну что ж, – теперь пришел черед вздыхать самой начальнице. – Раз боишься… приказывать права не имею. Да и блондинка ты… и по возрасту подходишь… ладно, у меня для тебя другое найдется. А в парк мы сейчас Скрипковскую отправим. Она девка тертая, в разработках всяких участвовала и не робеет ни тучи, ни грома, как говорится. Да и вообще, это работа опера. А наша с тобой работа – анализировать и бумажки писать. Поняла?

Марина кивнула. Писать бумажки ей нравилось куда больше.

* * *

Они съездили к Наталье на новоселье и провели там всю субботу и часть воскресенья, но… Даже после того, как оба изрядно выпили, они продолжали держаться друг от друга на некотором расстоянии. Как будто кто-то провел между ними невидимую черту, переступать которую нельзя было ни в коем случае. Опасно для жизни. И даже когда Антон Борисович – муж Натальи – отговорил Тима садиться за руль и вызвал такси, чтобы отвезти их домой, они расселись каждый у своего окна – чинно, как малознакомые люди, вместо того, чтобы воспользоваться романтической обстановкой и целоваться на просторном заднем сиденье. Тим даже не повернулся к ней, даже не взял ее за руку! Да и у Натальи в роскошной гостевой спальне, при которой имелась даже джакузи, они не воспользовались случаем разнообразить свою личную жизнь, а просто улеглись спать как супруги, прожившие бок о бок долго, даже слишком долго… Они развернулись спинами друг к другу – вернее, сначала повернулась спиной к Тиму Катя, а потом уже отвернулся и он… И пока она раздумывала над тем, не сделать ли ей первый шаг, не положить ли по привычке голову Тиму на грудь – она любила перед самым моментом сна полежать вот так, вдыхая его родной запах и слушая, как сильно и редко у него бьется сердце, – Тим встал и ушел на балкон. Сделал вид, что хочет подышать воздухом или посмотреть на луну… Конечно, она не пошла за ним. Потому что вспомнила, как за весь день он даже не посмотрел в ее сторону – болтал то с Натальей, то с Антоном, который водил его показывать разнообразные технические новшества их нового жилища. А после обеда Тим отправился гулять по лесу, который примыкал к участку, а ее с собой не позвал… и вот теперь она пойдет к нему и будет стоять и ждать, а он, чего доброго, ее и не обнимет?!

Утро понедельника началось, как всегда: Тим приготовил себе и ей завтрак, но съеден он был в полном молчании. Роскошный букет, в котором, как назло, не пожух ни один лепесток, по-прежнему торчал на подоконнике и вместо благоухания источал некий зловредный яд, разрушающий вокруг все и вся. Катя пожалела, что не избавилась от него сразу, а теперь выбрасывать было уже незачем. Тим этого запоздалого шага не оценит. К тому же после завтрака он объявил, что давно не был у своих и после работы заедет к родителям. Может быть, даже останется у них ночевать. Он ушел раньше, потому что до его работы ехать было значительно дольше, чем до Катиной.

Когда она вышла, на улице моросил противный дождь, и ей пришлось вернуться, чтобы взять зонт. Возвращаться – плохая примета, так учила ее мама. Еще мама говорила, что если уж приспичило воротиться, нужно обязательно посмотреться в зеркало. Однако Катя была в таком подавленном настроении, что совсем забыла об этом. Найдя свой веселенький светло-зеленый зонтик, она рассеянно прошла мимо зеркала и, уже выходя из квартиры, увидела, что зонт Тима болтается на крючке вешалки. Она подумала и сунула его в сумку. Может быть, Тиму некогда было бежать обратно – в больнице так же, как и у нее на службе, не жаловали тех, кто опаздывает на планерку. А может, дождь тогда еще не разошелся… От парка Горького, куда ей сегодня было выписано поручение, до неотложки рукой подать, и она решила заехать к нему на работу.

– Начальство приказало, шоб я тебя возил, – объявил Приходченко, когда Катя спустилась в дежурку. – Зараз поедем чи писля обиду? Якшо писля обиду, то я зараз кой-куда змотаюсь. Ферштейн?

Приходченко, водитель, закрепленный за их отделом, изъяснялся исключительно на суржике. Также он очень любил вставлять в свою речь иностранные слова и даже целые выражения.

Решение начальства было более чем кстати: шлепать по грязи через весь город и потом бродить по мокрому парку ей не хотелось. Да еще в одиночку! Она, разумеется, не подавала виду, что может испытывать страх. Однако после той страшной истории, когда в результате оперативной разработки она сама едва не умерла, – если бы не золотые руки Тима и не Натальин кот Финя, который тоже принимал во всем этом посильное участие, – Лешка Мищенко мог бы принести букет разве что на ее могилку… Фу ты, снова этот Мищенко! Что ж он объявился с утра у нее в мыслях? Не потому ли, что она категорически не желает с ним встречаться – но, наверное, все же придется: ее отправили на те же самые курсы повышения квалификации… и зачем, спрашивается? Неужели кого-то не устраивают ее профессиональные навыки? Или же это тайные происки Тима, который спит и видит, чтобы она ушла из оперативников хотя бы в прокуратуру, наивно полагая, что там спокойнее? Катя машинально потрогала шрам, уходящий от виска далеко вглубь ее пышной шевелюры, а затем проверила, на месте ли ее табельный ПСМ. Наверное, ее манипуляции не укрылись от всевидящего ока Приходченки, потому как он тут же спросил:

– Шо там Сорокина кажэ: маньяк у городе или как? – поинтересовался он, осторожно выруливая со двора Управления.

– Не знаю пока, – попыталась отделаться от его расспросов Катя.

– Ото й бачно, шо нэ знаешь… а за пистоль хапаешься! Та не бойсь – мы ж з тобою вдвох, так? Сама никуды нэ пидеш! – тоном ревнивого мужа предупредил Катю шофер. – Велено скрызь из тобою! Отак… Давно у нас маньяков нэ було. Годов так з пьятнадцять, мабуть. Пардон, мадам! – сказал он, попав колесом в выбоину и забрызгав водой какую-то необъятную гражданку, несущую с рынка полную кошелку помидоров. – Выбачаюсь! Я тэбэ чего спытав, Катерино: у меня ж самого две девки, не считая жинки. Дви студентки, иттить его душу! Писля занятиев додому не йдут, а на свиданки так и шастають.

– Жинка тоже? – невинно поинтересовалась Катя.

– Шуткуешь, да? – оценил юмор Приходченко. – Та хай бы й шастала, а то вже вид своих сериалов аж жопой до дивана приросла. Ой, Катерина, поганое то дело, када в городе маньяк! – Шофер снова стал серьезным, но, поскольку Катя никак не реагировала, продолжил: – Та йому моя жинка до лампочки. В нее не та весовая категория, тай возраст… Я ж чув, вин на молодых кидаеться? А девки ж у меня две! За девок чего скажешь? Ходють они на дискотеки ети самые, а оно вже й вечером тэмно, не говоря шо ночью! Чего з нымы робыть? Нэхай ходють или как?

– Не пускайте пока, – кратко ответствовала пассажирка.

– От дела! – крякнул Приходченко. – Скажешь тоже – нэ пускать! Та воны й хату рознэсуть! Угораздило жинку двух девок… слидкуй тэпэр за нымы… Як не в подоле принэсуть, так у якусь холеру вляпаються! А точно маньяк?

– Да откуда мне знать!

– Кому ж знать, як нэ тоби? – удивился Приходченко. – Ты ж теперь до дела приставлена, машину новэньку тоби ж далы, а нэ кому-нэбудь! Й на ти курсы тэбэ ж послалы, а не мэнэ! И начальство кажэ – тебя до капитана представлять будуть, если шо.

– Да? – неподдельно удивилась Катя.

– А то ж! Начальству виднее, хто дило робыть, а хто так… груши околачуе!

Кого имел в виду Приходченко под околачивателем груш, для старлея Скрипковской так навсегда и осталось загадкой. У них в отделе каждый тянул непосильную нагрузку. Не жалуясь. Не отлынивая. И даже тогда, когда становилось просто невмоготу от придирок вышестоящего начальства. Лысенко и Бурсевич недавно получили по майору, а Кате до капитана было еще далеко. Ей даже старлея дали относительно недавно. Впрочем, поговаривали, что шофер Управления Приходченко обладал неким даром ясновидения – особенно относительно очередных выговоров, а также штатного расписания. Может быть, потому, что его услугами частенько пользовалось то самое вышестоящее начальство?

– Ну, дак ты мэни скажэшь, скоко он вже положил? А то й спытать не в кого – шо я, в самого генерала пиду справляться, што ли! Пока з роботы выпруть… за панику у рядах граждан! Говорят, шо вже на второй десяток пошло… Ото так! Кирпич повесили!

– Не имею права ничего разглашать, – отбоярилась от не в меру любопытного шофера Катя, и Приходченко тут же засопел носом:

– Ото так и знав… точно, маньяк, хай бы ему сто чертей у одно место… и нихто ничего не скажеть! Хочь полгорода нехай передушить!

– Сама пока не знаю, честно, Пал Петрович… мне Сорокина материалов не давала… сюда проехать можно?

– Нам кругом можно… – буркнул Приходченко, недовольный тем, что Катя перевела стрелки на Сорокину.

Требовать какой-либо информации от следовательши было бесполезно – да и не любил Приходченко бесцеремонную Маргариту Сорокину, с которой ни о жизни поговорить, ни о ценах на рынке… Вечно рявкнет – туда вези, сюда вези! То ли дело Катерина… и отношение у нее уважительное, и отпроситься всегда можно… У Ритки Сорокиной зимой снега не выпросишь, ежели он на казенной машине лежит… А сегодня, с Катериной, которой он всегда благоволил и которая, похоже, отвечала ему полной взаимностью, он три часа ездил по своим делам! Вот бы действительно повысили девку в звании и сделали каким-никаким начальством… а он бы ее личным шофером пристроился!

– Цвет волос у ваших дочек какой? – неожиданно спросила Катя, прервав приятный ход приходченковских мыслей, и он тут же притормозил, перегородив весь проезд.

Однако в мокром и неприветливом парке, кроме их машины, никакого иного транспорта все равно не наблюдалось. Дождь стучал по крыше, и Катя слышала, как с монотонным шорохом работают дворники. Печальная музыка осенней непогоды…

– Так блондинки ж воны якраз обое! – с надрывом в голосе сказал шофер. – Выкрасылысь, як токо самостоятельни сталы.

Он пошарил в мятой пачке толстым пальцем, выудил сигарету и прикурил. Катя тоже достала свои. Приходченко молча протянул ей зажигалку и слегка приспустил стекло. Стук дождя стал слышнее. Запахло землей, прелью, опавшими листьями. Потом откуда-то долетел запах жарящихся шашлыков. Но Катя вспомнила мертвую девушку с длинными белыми волосами и страшной полосой на горле, которую недавно видела здесь неподалеку, и запах жареного мяса показался ей совершенно неуместным.

– Волосы длинные? – поинтересовалась она, решительно вминая окурок в пепельницу.

– А як же! – мрачно подтвердил измученный догадками отец двух студенток. – Поразпускають патлы и ходють скризь. То з борщу вытягаешь, то з кампоту!

– Пусть или постригутся пока, или перекрасятся, – велела Катя.

– Та мои постригуться. И покрасяться. Я ж их сам пообкарнаю, если возбухать почнуть. Та шо ж тэпэр робыть, Катерино? Усим девкам у городе стрычься й красыться? Шо тэпэр, прийдэться по центральной программе заявить – у городе маньяк, девки, стэрэжиться, сыдить по домах? Шо тэпэр робыть, а?

– Не знаю, – угрюмо сказала Катя, помолчав. – Как начальство скажет, так и будет. Я человек маленький. Делаю свою работу, и все.

– Тай и я человек малэнькый. Алэ ж девок жалко! Сколько вин ище их положить… Ты ще мала була, а у мэнэ брат служыв у Витебску. Так бачив тых, кого Михасевич душыв. Их лес прочосувать послалы, так вин прямо на двох и наткнувсь. Рядком, пид дэрэвом… Вжэ онукы, а доси той жах памъятае. Ото так, Катэрыно…

– Пал Петрович, вы пока никому больше не говорите про маньяка, – жалобно попросила Катя. – Слухи по городу пойдут.

– А нэхай пойдуть! – зло сказал Приходченко, подруливая к зданию дискотеки. – Хто умный, вдома будэ сидеть, а дураки на танци пидуть!

* * *

– Так вы утверждаете, что ушли с дискотеки в одиннадцать тридцать, а домой приехали в половине второго. Это кто-нибудь может подтвердить?

– Ну, мама видела, как я пришел…

– Она видела, как вы пришли или во сколько вы пришли?

– Да не знаю я. Чего вы думаете – это я ее?..

Рита Сорокина неведомым шестым чувством, присущим всем опытным следователям, с самого начала почуяла, что парень на убийцу не тянет. И что, скорее всего, говорит правду: с Настей Лиговой он поссорился еще на дискотеке – девушка слишком много танцевала с другим, а потом еще и отправилась с соперником в бар. А ему сказала, что в службу эскорта не нанималась, присовокупив к этому еще некие нелицеприятные вещи. Поэтому он и ушел довольно рано и до вчерашнего дня вообще не знал, что Настя… ну, что Насти больше нет.

Вообще он был какой-то вялый, этот Сеня Струков, но мало ли чего следователь Сорокина на своем веку повидала. Попадались ей и вялые убийцы, и шустрые, ни в чем не повинные граждане, которые, однако, поднимали в отделении такой хипеж, что их хотелось немедленно засадить в обезьянник, а еще лучше задержать на сорок восемь часов, вывернуть все карманы, отобрать личные вещи, пояс, шнурки и чувство собственного достоинства. Чтоб в следующий раз знали, как нужно себя вести с представителем власти!

Арсений Струков сидел, безвольно уронив руки, и апатично смотрел на следователя бледно-голубыми, как будто выцветшими глазками в обрамлении белесых ресниц. Она, заполняя протокол допроса, искоса бросила на фигуранта взгляд и вздохнула. Вот и небезызвестный маньяк Чикатило, по описанию, также был человеком спокойным и даже подозрений ни у кого не вызывал… сколько лет этого ублюдка поймать не могли! Рядом ходили – а на него никто и не подумал. И со знаменитым Сливко, убивавшим мальчишек-подростков, была похожая история: с виду тот был приятнейший человек, к тому же директор городского клуба туризма. А витебское чудовище, маньяк Михасевич? Ведь тот даже на доске почета висел! Да-а-а…

Загрузка...