Том 1

Тропа Федосеева

Биография его — и жизненная, и литературная — не совсем обычна. Родился на благословенном Северном Кавказе, а почти всю взрослую жизнь провел в нехоженых, труднодоступных дебрях Заполярья и Восточной Сибири. Первую книгу опубликовал только в пятьдесят лет, то есть в возрасте, когда многие писатели уже завершают свой творческий путь. Но и это еще не все. В конце концов можно начинать и в пятьдесят, важно, какое будет продолжение. Продолжение у Григория Анисимовича Федосеева было феноменальным: к своему следующему юбилею — шестидесятилетию — он «успел» заиметь не только всесоюзную, но и мировую известность.

Как это произошло? Может, постаралась наша критика: сразу же заметила новенького и вострубила в свои зазывные трубы: читайте, хватайте!.. Чего не было, того не было. Критика в те, теперь уже далекие, шестидесятые годы не очень-то жаловала своим благосклонным вниманием и таких, уже имевших имя, писателей, как Ф. Абрамов, В. Астафьев, Е. Носов, до новичков ли тут?! Внимание многих критиков было, что называется, приковано к небольшой, но довольно шумной группе молодых поэтов, эффектно читавших с эстрады свои стихи. То время потом так и будет названо — временем эстрадной поэзии.

Растущую с каждым годом известность у читателя имя новоявленного писателя Григория Федосеева приобретало без каких-либо шумовых эффектов, без критической рекламы. Все шло своим естественным ходом. Просто одна за другой публиковались книги. А еще едва ли не каждую новую книгу тут же тиражировала в миллионах экземпляров «Роман-газета». Разумеется, публикация в «Роман-газете» еще не гарантия успеха у читателя. Ведь знакомство с новым именем может его заинтересовать, а может и оставить равнодушным. Снежный ком популярности начинает расти в геометрической или еще какой прогрессии лишь тогда, когда читатель после первого знакомства с нетерпением ждет новой книги узнанного им писателя. Когда он начинает искать эти книги в магазинах и библиотеках.

Именно так было с каждым новым произведением Григория Федосеева.

Так что же за притягательная сила заключена в книгах писателя? Чем он стал и по сей день остается, по слову Пушкина, любезен самому что ни на есть широкому читателю?

Наверное, немаловажное значение имеет необычность материала, который составляет основу произведений Григория Федосеева: единение и одновременно постоянное единоборство человека с дикой природой, испытание его физических и духовных сил в предельно экстремальных ситуациях. Привлекают читателя и герои повестей — люди кристально чистые душой, щедрые на добро, всегда готовые прийти на помощь попавшему в беду товарищу.

Но мало ли выходило и по сей день выходит книг, в которых есть и первозданная природа, и сильные люди, а читаются эти книги почему-то без большого интереса. Значит, не в одной необычности материала дело, а и еще в чем-то…

Первой книгой, с которой началось мое знакомство с доселе неизвестным мне писателем Григорием Федосеевым, была «Тропою испытаний».

Рядом с названием на обложке книги был воспроизведен выразительный рисунок: изможденный, осунувшийся человек из последних сил тащит на себе то ли больного, то ли умирающего товарища. Человек вот-вот упадет под тяжелой ношей: он не только устал, а еще, наверное, и голоден — кожа туго обтянула его скулы. Но, глядя на рисунок, думаешь, что человек этот, упав, снова встанет и пойдет дальше. Опять упадет и опять встанет…

Раскрыв книгу, я узнал из нее, как в труднодоступных, а порой и совсем недоступных местах, в тех местах, где сходятся три мощных горных хребта — Становой с запада, Джугджур с востока и Джугдыр с юга, — прокладывает себе дорогу горстка людей. Они идут через топи и болота, продираются сквозь девственную тайгу, преодолевают бурные реки и горные вершины; на них обрушиваются метели и бураны, их заливают дожди. Люди идут по таким диким местам, где, если когда и ступала нога человека, то человеком этим мог быть разве что эвенк-кочевник! Они для того именно и пришли сюда, чтобы нанести на карту эти горы и реки, мари и леса, чтобы разведать проходы через снежные перевалы Станового хребта.

Сколько всяких злоключений терпят путешественники, сколько самых неожиданных и коварных «сюрпризов» поджидает их буквально на каждом шагу! При переправе через реку погибает часть оленей и вместе с ними — ценный груз; один следопыт срывается со скалы и лишь чудом остается в живых; двое других чуть не замерзают; четвертый, встретившись один на один с хозяином тайги — медведем, едва не попадает ему в лапы и тоже спасается лишь чудом.

Читая этот беглый пересказ, кто-то может подумать: не многовато ли «чудес» нагромоздил автор? Тем более что это еще не все, это, как бы сказать, только запевка. В дальнейшем экспедиции приходится преодолевать еще большие трудности.

Следопыты ищут проход через заснеженные вершины Станового хребта, а найдя его, разбиваются на две группы. В одной из этих групп остается начальник экспедиции с проводником-эвенком, и на них в довершение многочисленных испытаний сваливается еще одна страшная беда: при переправе через горную реку погибают олени вместе с остатками продовольствия, а проводник неожиданно слепнет. Куда идти, как продолжать путь по этим гиблым местам? Что толку, что один из людей видит и горы, и топи, и лес, и звериные тропы в нем! Для него это книга за семью печатями, книга на чужом, непонятном языке. Вот если бы все это видел проводник — он знал бы, куда вести остатки каравана: проводник когда-то кочевал в этих местах. Правда, было это давненько — сейчас проводнику восемьдесят лет, а кочевал он здесь еще в детстве, однако хоть что-то он мог бы вспомнить, восстановить в памяти. Но проводник ослеп. Как быть? И происходит невероятное: слепой ведет по тайге зрячего!

И опять кто-то скажет: здорово автор «завернул» сюжетец! Слепой ведет зрячего! Неплохо придумано.

Но все и дело-то в том, что в этой книге нет ничего придуманного. Это не научная фантастика и не приключенческий роман. Это суровое и до последнего слова правдивое повествование о реальных событиях, о том, что было в жизни, а не сочинено за письменным столом. И драматический сюжет книги подсказала сама жизнь. Автор около тридцати лет водил геодезические экспедиции по малоисследованным или совсем неизученным местам нашей Родины, и в основу книги, о которой идет речь, положен фактический материал.

Легко сказать: положен. А как это делается? Как это сделать?

Тропа в литературу для геодезиста Григория Федосеева была, может, и не столь опасной, чем любая таежная, однако ничуть не менее трудной. У него и образование было далекое от гуманитарного, и жизненный опыт к литературе не имел прямого отношения. И сначала он как бы сделал попытку подступиться к литературной «реализации» накопленного материала, написать нечто похожее на записки путешественника. Они и названы были соответственно жанру: «Мы идем по Восточному Саяну». Записки имели неожиданный для автора успех. Их охотно издали наши издательства, заметили и тут же перевели за рубежом. Воодушевленный успехом, автор продолжил работу. «Тропою испытаний» и явилось завершением ее. Потому о книге можно говорить, как уже о законченном художественном произведении.

Однако нет ли тут противоречия: с одной стороны — правда жизни, чуть ли не дневник, с другой — законченное художественное произведение? Нет. «Тропою испытаний» — не просто обработанные дневниковые записи, а именно художественное произведение. Безыскусственность, «самостийность» книги лишь кажущаяся. Книга умело, искусно построена и потому-то в первую очередь и читается с неослабевающим интересом до последней страницы. Книга доносит до нас суровое дыхание дикой природы далекого восточного края нашей Родины.

Но если бы в ней была описана только природа тех недоступных мест, которыми идут геодезисты, будь то снежные хребты или непролазная тайга, мари или бурные потоки — хотя, скажем к слову, все это запечатлено с большой художественной силой! Книга еще населена и интереснейшими людьми — в этом ее главная ценность, в этом ее особенная прелесть.

Как живые встают перед читателем с ее страниц Василий Мищенко, Александр Пресняков, Кирилл Лебедев, проводники-эвенки Улукиткан, Осикта, Лиханов. Это неутомимые, мужественные люди, они спокойно переносят все невзгоды трудного пути и бесстрашно глядят в глаза смерти, они не только делятся с товарищем последним куском хлеба, но и в любую минуту ценою собственной жизни готовы прийти ему на помощь.

Особенно ярко, с особой симпатией нарисован образ восьмидесятилетнего Улукиткана. Это сын тайги, постигший все ее тайны, это человек, в характере которого огромный житейский опыт сочетается с детской чистотой и непосредственностью, а мудрость с наивным суеверием.

Превыше всего в человеческих отношениях Улукиткан ставит священное чувство товарищества.

«Старики раньше так говорили: когда ты захочешь испытать друга — бери с ним котомки, посохи и отправляйся в далекую дорогу по самой трудной тропе. Если по пути встретятся голод, болезни, разные неудачи и вы оба вместе дойдете до конца, верь ему, он твой Друг… Хорошо говорили старики: в своей котомке ты нес мое горе, мы голодали, смерть близко жила, но мы шли одной тропой, значит, ты мой брат».

Нельзя без волнения читать страницы книги, показывающие, как без громких слов, без позы проявляется это благородное чувство товарищества.

Путешественники разделили последнюю лепешку, а сколько им еще идти — неизвестно. Ослепший Улукиткан убеждает своего зрячего спутника взять и его хлеб, а когда тот не соглашается, делает вид, что жует лепешку, а сам припрятывает ее.

«Ночью я просыпаюсь от холода, хочу встать, положить в огонь дров и вижу старика возле вьюка. Он роется в моей потке. Что ему в ней нужно? Может, ошибся, за свою принял? Нет. Он достает рюкзак, ощупывает его, развязывает, вытаскивает кусок моей лепешки и заменяет его своим, большим, чем мой, куском. Затем складывает все, как было, в потку, бесшумно отползает к костру, бережно заворачивает в тряпочку кусочек моей лепешки, кладет себе под голову. Вздох облегчения вырывается из его груди».

А ведь старик голоден так же, как и его спутник, и голод всесилен, он затемняет совесть, убивает стыд, разрушает дружбу, толкает человека на преступления, которые в другой обстановке казались бы ему чудовищными. И все же Улукиткан не поддается этой страшной силе. Более того: он обижается, когда зрячий спутник раскрывает его «подлог».

Сколько в те годы и в журналах, и отдельными изданиями печаталось повестей и рассказов, где на все лады описывались переживания молодых лоботрясов, которые даже при решении такого элементарного вопроса — пойти ли на работу или продолжать сидеть на родительской шее — и то раздирались буквально гамлетовскими противоречиями. Если же такой, в общем-то совершеннолетний, лоботряс начинал зарабатывать себе на хлеб — это не только ставилось ему в заслугу, а чуть ли не приравнивалось к некоему подвигу.

В книге «Тропою испытаний» ни разу не упомянуто слово «подвиг», хотя герои ее каждодневно, каждочасно совершают его во имя своей Родины, во имя того, чтобы природные сокровища пока еще недоступных мест завтра добыть и заставить служить людям. И рядом с этими красивыми, мужественными, сильными духом людьми какими жалкими, какими ничтожными выглядели новоявленные гамлеты с их мелкотравчатой иронией, с их пижонскими сомнениями и колебаниями.

«Хочется большего, — говорят герои Григория Федосеева, — хочется такого, чтобы от натуги лопалась рубашка на спине и чтобы даже минуты нас не обгоняли».

Вслед за «Тропою испытании» писатель опубликовал книги «Смерть меня подождет» и «Злой дух Ямбуя». Книги эти вполне самостоятельны, хотя и жизненным материалом, и героями родственно близки предыдущим.

Новые книги на первый взгляд построены тоже довольно просто. Сюжетом служат перипетии таежной экспедиции, а главными героями — члены экспедиции. Уж чего проще! Тем более героев вроде бы и героями-то называть как-то ни к чему, а уж считать их художественными образами и вовсе язык не поворачивается. Ну какой там «художественный образ» тот же Улукиткан или его соплеменник Карарбах?! Или та же Лангара с Долбачи?! Все это — живые реальные люди, таежные кочевники-эвенки. Про членов экспедиции и говорить нечего. Тебе и в голову не придет, что радист Павел, Плоткин или Евтушенко сочиненные — пусть даже в самом хорошем смысле этого слова, — вымышленные автором фигуры. Да и сам автор — это не тот так называемый абстрактный рассказчик, от лица которого ведется повествование, а именно Григорий Федосеев (хотя это имя нигде и не упомянуто).

Словом, мы опять имеем дело с чуть ли не документальным рассказом о тяжелейших, исполненных смертельной опасности злоключениях небольшого отряда геодезистов в глухой безлюдной тайге.

Но все это, конечно, только на первый взгляд.

Новые книги Григория Федосеева, как и «Тропою испытаний», отнюдь не простое, добросовестное описание блужданий группы геодезистов по эвенкийской тайге. Перед нами — художественные произведения, в которых суровый документализм находится в нерасторжимом единстве с нравственно-философским осмыслением описываемых событий и поэтически ярким изображением их.

Было сказано, что в новых книгах повествование ведется вроде бы так же безыскусно, бесхитростно и героев мы принимаем за вполне реальных людей. Но это, конечно, не порицание, а похвала автору. Кажущаяся безыскусность — и есть искусство. И старый глухой Карарбах, которому даже глухота не мешает лучше всех «слышать» шорохи тайги, и властная Лангара, и многие другие персонажи — это безо всяких кавычек художественные образы. Образы не только «наблюденные» в жизни, но и зримо, впечатляюще выписанные, если не сказать — вылепленные писателем.

Особо следует сказать о повести «Последний костер».

Документализм, следование писателем истинной жизни, воссоздание не того, что могло быть, а только того, что в действительности было, действует на читателя с неотразимой силой. Как бы там ни было, а мы принимаем ближе к сердцу случившееся с живым человеком, нежели с литературным персонажем.

Но, если задуматься, какие же большие дополнительные трудности ставит перед писателем это самое документальное следование жизни! Ведь если он называет фамилии: Пугачев, Лебедев, Королев, Плоткин, Лиханов — это живые люди, с которыми он уже не раз ходил в экспедиции и завтра, может быть, опять пойдет. И они, между прочим, все грамотные и могут прочитать, что и как он о них напишет: ну-ка, если что-то окажется «не так»?! Изменить имена и фамилии? Но на это мог пойти кто-то другой, только не Григорий Анисимович.

Так что же делать? Расшифровывать, раскадровывать и беллетризовать дневниковые записи? Нет, конечно, это не выход. И если внимательно проследить движение писателя от книги к книге, то можно заметить, как он медленно, но верно уходил от дневникового тона к свободному раскованному повествованию, к художественному обобщению и философскому осмыслению изображаемых событий.

«Пусть простят мне мои спутники, что в книгах „Тропою испытаний“ и „Смерть меня подождет“ смещены многие фактические даты и некоторые места событий, — извинительно признавался сам Федосеев. — По мотивам литературного характера мне пришлось уплотнить материал…»

И особенно показательным в этом отношении является «Последний костер».

Повесть целиком посвящена верному и мудрому другу Григория Федосеева, охотно сопровождавшему его во многих экспедициях, — эвенку Улукиткану. Это своего рода повесть-прощание, повесть-реквием по дорогому человеку.

Начало повести еще мало чем отличается от предыдущих произведений: в ней мы видим живого деятельного Улукиткана в знакомой роли проводника экспедиции. Но вот таежные пути-дороги проводника и начальника экспедиции расходятся, они прощаются. Прощаются, как потом окажется, навсегда.

Улукиткан погибает. Большую часть своей девяностолетней жизни он провел не в чуме, не в родном стойбище, а в блужданиях по тайге, у таежных костров. Как истинный сын тайги, у потухающего таежного костра встречает он и свой последний час. И вся вторая половина повести — об этом, о последних днях жизни знаменитого следопыта, о том, что он пережил, перечувствовал, передумал, сидя у последнего костра.

Вот он, крутой поворот, если не сказать — уход от экспедиционных дневников! То писал лишь о том, что видел собственными глазами, и даже как бы «стеснялся» углубляться во внутренний мир своих товарищей по экспедиции, в мир их чувств и мыслей (а вдруг не то и не так думал его товарищ, как он напишет!) — теперь же решается на такое.

Решение закономерное, имеющее под собой достаточно серьезные основания.

Так ли уж трудно было писателю домыслить, довообразить состояние своего давнего друга, ход его мыслей в тех или иных обстоятельствах, если он до этого уже не раз видел его в самых разных, в том числе и смертельных обстоятельствах! И когда читаешь вторую часть повести, тебя не покидает чувство, что вместе с Улукитканом у последнего костра незримо сидит и писатель — так все точно, проникновенно и художественно убедительно это написано.

А еще и вот о чем думаешь.

Будучи свободным от жестких канонов документальности, писатель в «Последнем костре» предстал перед читателем как бы в новом качестве, поднялся на новую художественную высоту. И каким многообещающим виделся этот новый этап в творчестве Григория Федосеева!

Но «Последний костер», посвященный Улукиткану, оказался — печальная символика! — последним и для автора…

Свои последние годы Григорий Анисимович Федосеев жил на Кубани, в Краснодаре. Наезжая в Москву по издательским и иным делам, не раз приглашал меня в гости. На Кубани бывать мне не приходилось, хотя еще с институтских времен помнилась и к случаю, в дружеском разговоре, нет-нет да повторялась «зазывная» строчка из стихотворения соседа по общежитию Виктора Гончарова: «Ты был на Кубани?.. А ты побывай!..» Главное же — хотелось поближе познакомиться с таким замечательным человеком, каким представлялся мне по прочитанным книгам Федосеев. (Московские наши встречи чаще всего были чисто деловыми: мне, как члену редакционного совета «Роман-газеты», поручалось рецензирование печатавшихся там произведений Федосеева, а Григорий Анисимович, по великой своей скромности, обычно просил к замечаниям и пожеланиям, высказанным письменно, «добавить» что-нибудь и устно.)

И вот я в Краснодаре, в гостеприимном федосеевском доме. Сидим, ведем неспешный разговор. Хозяин показывает свою коллекцию фотографий, сделанных во время геодезических и топографических экспедиций. Много снимков в истинном и самом полном смысле слова уникальных. Особенно запомнился один: по крутому склону таежного ручья спускается сам хозяин тайги — здоровенный матерый медведище — и глядит не под ноги, не на тропу, а прямо в объектив: должно быть, его внимание привлек диковинный сверкающий предмет в руках стоящего на ручье человека.

— Немножко не в фокусе мишка получился, — посетовал Федосеев, комментируя снимок. — Объектив был поставлен на три метра, а пришлось щелкнуть метров с пяти: я-то стою на самом ручье, а он, видишь, сверху на меня шастает…

«О каком еще фокусе ты говоришь?! — готово было сорваться у меня с языка. — Да ведь ему ничего не стоило в мгновение ока, в один прыжок оказаться…»

Я даже мысленно боюсь договаривать, где мог оказаться медведь; от одного вида такой почти интимной близости человека с могучим диким зверем холодит под лопатками. А Григорий Анисимович мягко так улыбается, будто я рассматриваю снимок, сделанный в зоопарке.

Со стороны могло показаться: немного рисуется человек, сожалея, что косолапый получился «не в фокусе». Но каждый, кто хоть мало-мальски знал Федосеева, такой домысел счел бы нелепым. Зачем человеку «играть в мужество», если любая из его многочисленных экспедиций была постоянным испытанием мужества.

Тут, наверное, к месту будет сказать еще и вот о какой черте характера этого человека.

При описании драматических ситуаций — а недостатка в них не бывает ни в одной экспедиции — Григорий Анисимович каждого из своих товарищей старается показать что называется в лучшем свете, для каждого находит доброе слово. Но сколь внимательно ни вчитывайся в его книги, нигде не найдешь и намека на то, что экзамен на мужество наравне с другим держит и начальник экспедиции. Остается только удивляться, как это за все и за всех отвечающий руководитель экспедиции оказывается не на переднем, а на самом заднем плане, в тени, в стороне.

Вот и сейчас, пока я не спросил, а что это за роскошные книги в ярких, радующих глаз суперах красуются в шкафу, сам хозяин не торопился их выложить на стол. А книги оказались зарубежными изданиями и переизданиями его произведений. Тут были и «Тропою испытаний», и «Смерть меня подождет», и «Злой дух Ямбуя»… И все — на хорошей бумаге, с отличными иллюстрациями.

— Это прислали из Англии, беря в руки то одну, то другую книгу, пояснял Григорий Анисимович. — Эта книга издана в Париже… Эта — в Лейпциге, а это — пражское издание…

Книги были изданы не просто хорошо, а любовно, они сами просились в руки. И, говоря откровенно, к радости за товарища невольно примешивалось чувство горечи: как же так, нашего писателя за рубежом ценят выше? «Роман-газета» — это, конечно, прекрасно: миллионный тираж. Но ведь газета не книга. Почему бы вслед за ней не издать замечательные произведения бесстрашного первопроходца вот в таком же полиграфическом исполнении?!

Краснодар — не Москва, но тоже огромный шумный город. И не так-то легко и просто было привыкнуть к шуму, к людской толчее человеку, который большую часть своей жизни провел в походах по дикой, безлюдной тайге. Федосеева неодолимо тянуло, хоть ненадолго, куда-то уехать из города, побыть на живой природе. Потому-то уже на другой день, ранней ранью, мы выезжали на машине из Краснодара, захватив по дороге для компании местного писателя Владимира Монастырева.

Часа через два с половиной добрались до Азовского побережья, неподалеку от места, где в море впадает Кубань.

Здесь на пустынной рыбацкой косе мы прожили полторы недели в полном, абсолютном отрыве от внешнего мира: ни радио, ни телевизора, ни телефона, ни газет.

Вставали рано, до восхода солнца, когда лишь только начинало брезжить, садились в баркасы и вместе с рыбаками обходили топи, выбирали набившуюся в ловушки рыбу. Однажды проспали, вышли в море с выкатывавшимся из-за горизонта солнцем, и взяли лишь половину улова — вторую половину успели поглотать искусные ныряльщики — бакланы, коих обитало в ближних плавнях видимо-невидимо.

После завтрака рыбаки занимались сортировкой и обработкой выловленной рыбы, а мы до вечернего обхода топей бездельничали: гуляли в плавнях, разговаривали. Это были интереснейшие разговоры! Я до сих пор вспоминаю те дни как счастливые в своей жизни.

Говорил, понятное дело, больше Федосеев, мы с Монастыревым слушали. И было что послушать! Казалось бы, все самое интересное, что с ним случалось в жизни, Федосеев уже рассказал. Рассказал в своих великолепных книгах. Но сколько еще оставалось, как мы теперь узнали, нерассказанного, не положенного на бумагу! Мне не раз приходило на ум известное сравнение художественного произведения с айсбергом. Бывает, что над водой видна одна его треть, а то и одна четверть. Из того, что знает писатель о том или другом предмете, когда берется о нем писать, на бумагу ложится тоже лишь одна треть, а может, и всего одна четверть его знаний. Но, как нижняя, подводная часть айсберга придает ему нужную устойчивость, точно так же три четверти не пошедшего в дело, вроде бы пропавшего втуне жизненного материала придают книге особый вес, сообщают ей ту глубину и художественную убедительность, которая присутствует не только в строках, но и между строк и которая не проходит мимо читательского глаза, не проходит мимо читательского сердца…

Ну а кроме того, что мы каждый день словно бы листали вместе с Федосеевым увлекательную книгу его жизни и становились если не участниками, то «очевидцами» всевозможных приключений и злоключений, — мы еще с каждым днем все больше и больше узнавали его как человека. Встречаясь с кем-то из своих знакомых на собраниях и заседаниях, пусть даже в застолье, за десять лет узнаешь его меньше, чем за десять дней, если проживешь эти дни с ним бок о бок, если будешь и есть с ним из одной общей чашки, и спать на общих нарах, если каждый день и вставать с ним будешь в один и тот же час, и весь день останешься неразлучным. Да вдобавок ко всему жить будешь вот на такой пустынной косе, где нет ни кино, ни книг, ни газет…

Чем ближе я узнавал Федосеева, тем ближе он мне становился. Во всем его поведении, в каждом его слове и поступке сквозила удивительная естественность и какая-то постоянная, что ли, расположенность к людям. Что бы он ни делал, чем бы ни был занят, он всегда помнил о тех, кто с ним рядом, и всегда всем сердцем хотел, чтобы им было хорошо. И не только хотел — делал все возможное. Он и сам только тогда испытывал полную радость, когда все кругом радовались.

От частого употребления изрядно потускнело прекрасное слово «человечность». Но если иметь в виду всю прелесть и глубину его первоначального смысла, то это слово как нельзя лучше могло бы характеризовать Григория Анисимовича Федосеева, его жизненное поведение. Не берусь судить, с молоком матери впитал он это святое чувство человеколюбия или познал в тяжелейших, полных опасностей таежных экспедициях с такими верными товарищами, как Улукиткан, но оно было сущностью его цельной, мужественной натуры.

Этим же прекрасным чувством, как солнечным лучом, пронизаны, просвечены и все его книги.

Есть книги, которые у одних читателей пользуются большим интересом, у других — меньшим. Есть книги, весьма популярные у молодежи и мало читаемые людьми пожилого возраста; одни книги привлекают читателей поэтическим описанием природы, другие — тонким психологизмом в обрисовке человеческих характеров.

Книги отважного первопроходца и замечательного писателя Григория Федосеева с захватывающим интересом читаются людьми любых литературных пристрастий и любого возраста. В его книгах счастливо сочетается красочное описание природы и глубокое проникновение в характеры героев, утверждение благородных идеалов человеческой дружбы и высокое литературное мастерство. Книги Григория Федосеева воспевают красоту и силу человеческого духа. Они учат мужеству.

«Смерть меня подождет», — говорил неизменный спутник Федосеева по таежным походам и любимый герой его книг Улукиткан. Смерть действительно долго «ждала» старика: она подстерегла его лишь на девяносто первом году.

Федосееву не пришлось быть на похоронах своего престарелого друга. Он приехал в эвенкийский поселок Бомнак, где на берегу Зеи нашел свое последнее пристанище Улукиткан, лишь через год после его трагической гибели. Приехал, чтобы не только отдать дань любви и глубокого уважения своему другу и учителю, но и увековечить его память. На могиле Улукиткана Григорий Анисимович собственноручно, с помощью родных и близких покойного, соорудил железобетонный четырехгранный тур, какие ставят геодезисты на горных пиках. На вложенных в основание памятника чугунных плитах были отлиты надписи:

«С тобой, Улукиткан, геодезисты и топографы штурмовали последние белые пятна на карте нашей Родины».

«Тебе, Улукиткан, были доступны тайны природы, ты был великим следопытом, учителем, другом».

А на плите, что была положена на могильный холм перед туром, — слова самого Улукиткана:

И как знать, не тогда ли пришла мысль, что лучшим памятником и ему самому будет вот такой же геодезический тур на одном из саянских перевалов…

Может быть, тогда, а может, и раньше. Всего-то скорее — раньше.

«В пятнадцати километрах от нас был виден пик Грандиозный, возвышающийся над всей округой, — еще много лет назад писал Федосеев. — Абсолютная отметка Грандиозного — 2922 метра… Этот пик принято считать главной вершиной центральной части Восточного Саяна».

Широко известна стихотворная строка: «В горах мое сердце». Хорошо сказано: поэтично, образно. И все же строка отдает некоей красивостью: если ты родился среди гор, то где же еще быть твоему сердцу, как не на родине? Ежели же ты полюбил горы, то в чем исток твоей любви?

Завершив последнюю экспедицию и посидев у последнего таежного костра, Григорий Анисимович уехал из Сибири и поселился на своей родине — на Кубани. Но сердце его осталось там, на Саянских перевалах. И в данном случае это уже не красивая поэтическая метафора: большую и лучшую, «главную» часть своей жизни он провел именно здесь, провел в преодолении недоступных горных хребтов. Так что естественным было и его желание быть похороненным там, где он когда-то увидел пики Грандиозный и Поднебесный, где оставил затем на кедре — память о своей первой экспедиции.

Григорий Анисимович Федосеев скоропостижно скончался 29 июня 1968 года, накануне своего семидесятилетия. И во исполнение последней воли покойного были заказаны две урны: одна для Краснодара, где оставались его родные и близкие, другая — для Саян.

Ближайший друг Федосеева Кирилл Лебедев, сразу же отправившийся на рекогносцировку в Саяны, облюбовал там отрог Грандиозного — величественный перевал Идэн. На этом перевале им вместе с друзьями и соратниками Григория Анисимовича — Трофимом Пугачевым, Михаилом Куцим и его сыном Женей — был поставлен видный издалека обелиск из золотистого оксидированного металла. В восьмигранном каменном основании его согласно завещанию замурована урна с прахом Григория Анисимовича. На одной из граней на металлической плите отлиты его слова:

«…Карта…

Как просто на нее смотреть и как не просто, порою мучительно трудно создавать ее!»

Вскоре после открытия памятника последовало решение правительства России о присвоении этому горному перевалу имени Федосеева, под которым он теперь и значится на государственной карте и в атласах мира.

Ныне через перевал Федосеева пролег туристический маршрут, связывающий строящуюся Байкало-Амурскую магистраль с новыми городами и промышленными комплексами.

Федосеевский перевал… Федосеевский маршрут… Тропа Федосеева…

Прекрасно, когда человек оставляет после себя тропу в жизни. Вдвойне долговечна память о нем, когда он оставляет свою тропу, свой след и в литературе!

Семен Шуртаков