Том 1. Дживс и Вустер

1

Небрежно поигрывая ножом, я намазал джем на горячий гренок и чуть было не огласил воздух ликующим «Тру-ля-ля!», поскольку в это утро чувствовал себя в превосходной спортивной форме. «Улыбается Бог в Небесах, в этом мире все так хорошо!»[1] Помнится, таким образом однажды высказался Дживс. Он еще, кажется, упомянул о жаворонках и улитках, но это к делу не относится, так что не будем отвлекаться.

В кругах, где вращается Бертрам Вустер, ни для кого не секрет: когда ночь вступает в свои права и приходит час пиршества, Бертрам может украсить собой любое общество, однако за завтраком он, как правило, остроумием не блещет. Сойдясь лицом к лицу с яичницей и беконом, он, случается, робко их поковыряет, будто боясь, что они вдруг сорвутся с тарелки и набросятся на него. Словом, спозаранку Бертрам Вустер вял и скучен. Сплошная беспросветность.

Однако сегодняшний день существенно отличался от всех прочих. Сегодня у нас царил дух животрепетания — если это слово означает то, что я имел в виду, — и воодушевления. Ну так вот, я мало того, что впился зубами в сосиски, как тигр в несчастного кули, которого он отловил себе ко второму завтраку, но еще после этого, как уже упоминалось, накинулся на хлеб с джемом. По-моему, этим все сказано.

Причину, по которой сегодня я куда более благосклонно смотрел на белки и углеводы, легко понять. Дживс вернулся и снова отслуживал свое еженедельное вознаграждение на старом месте. Дело в том, что дворецкий моей обожаемой тетушки Далии захворал, и она позаимствовала у меня Дживса на время приема, который устраивала в своем вустерширском поместье «Бринкли-Корт». Таким образом я больше чем на неделю лишился общества моего слуги. Разумеется, Дживс не дворецкий, а камердинер, но если случится нужда, он любого дворецкого за пояс заткнет. Это у него в крови. Его дядюшка Чарли — дворецкий, и, конечно, Дживс перенял у него кучу всяких профессиональных тонкостей. Когда Дживс появился, чтобы убрать останки, я спросил его, хорошо ли ему жилось в «Бринкли».

— Исключительно приятно, благодарю вас, сэр.

— А вот мне без вас было далеко не так приятно. Я чувствовал себя как малое дитя, которого лишили няни. Вы не против, что я назвал вас няней?

— Нисколько, сэр.

Впрочем, на самом деле, это еще мягко сказано. Моя тетя Агата — страшная женщина, настоящее исчадие ада, — считает, что Дживс играет при мне роль надсмотрщика.

— Да, мне очень вас не хватало, я даже с друзьями в «Трутнях» веселился без всякого удовольствия. «Они влекли меня к забавам…», как там дальше?

— Сэр?

— Однажды вы таким образом высказались про Фредди Уиджена, когда одна из его подружек дала ему от ворот поворот. Что-то там вроде бы утолить…

— Ах, вот оно что, сэр! «Они влекли меня к забавам, дабы печали утолить…»

— «… в надежде тщетной, что веселость забвенье может подарить». Да-да, это самое. Сами сочинили?

— Нет, сэр. Это старинная английская салонная баллада.

— Да? А написано будто обо мне. Однако расскажите, что в «Бринкли»? Как поживает тетушка Далия?

— Миссис Траверс, судя по всему, пребывает, как обычно, в добром здравии, сэр.

— Как прошел праздник?

— Удовлетворительно, в разумных пределах, сэр.

— Только-то?

— Настроение мистера Траверса несколько омрачало обстановку. Он был подавлен.

— Так случается всякий раз, когда тетя Далия собирает полон дом гостей. Известно, что он погружается в пучину отчаяния, если даже один-единственный чужак переступает порог их дома.

— Истинная правда, сэр, но позволю предположить, что в данном случае подавленность мистера Траверса объясняется главным образом присутствием сэра Уоткина Бассета.

— Неужели там был этот старый хрыч? — возмутился я, ибо знал, черт побери, что если есть на свете человек, к которому мой дядя Том чувствует живейшее отвращение, то это Бассет. — Я поражен, Дживс.

— Должен признаться, сэр, что я тоже был несколько удивлен, увидев этого джентльмена в «Бринкли-Корте», но, вне сомнения, миссис Траверс сочла своим долгом воздать ему за его гостеприимство. Как вы изволите помнить, недавно сэр Уоткин принимал вас с миссис Траверс в «Тотли-Тауэрсе».

Я поморщился. Желая всего лишь освежить мою память, Дживс коснулся оголенного нерва. В чашке оставалось немного холодного кофе, и я отхлебнул глоток, чтобы вернуть себе спокойствие.

— Ничего себе «принимал»! Запереть человека в спальне, чуть ли не наручники на него надеть, поставить внизу на лужайке полицейского, чтобы не удрал через окно на связанных простынях, — если, по-вашему, это называется «принимать гостей», то я решительно не могу с вами согласиться.

Не знаю, насколько вы знакомы с анналами о Вустере, но если вы хоть в какой-то мере о них осведомлены, то, возможно, припомните ужасающую историю о сэре Уоткине Бассете и моем посещении его глостерширского поместья. Сэр Уоткин и мой дядюшка Том наперегонки коллекционируют то, что называется objets d'art, и когда сэр Уоткин обманом увел из-под носа дяди Тома серебряный кувшинчик для сливок в виде коровы, — на редкость безобразное изделие, — мы с тетушкой Далией отправились в «Тотли-Тауэрс», дабы похитить вышеупомянутую корову и вернуть ее в родное стойло. Это предприятие, хоть и увенчавшееся, как говорится, успехом, едва не привело меня в кутузку, и когда я вспоминаю о нем, то все еще дрожу, как трепетная осина, если я правильно выражаюсь.

— Мучают ли вас ночные кошмары, Дживс? — спросил я, надрожавшись.

— Очень редко, сэр.

— Меня тоже. Но если мучают, то всегда одни и те же. Я снова оказываюсь в «Тотли-Тауэрсе» в обществе сэра У. Бассета, его дочери Мадлен, Родерика Спода, Стиффи Бинг, Гасси Финк-Ноттла и скотч-терьера Бартоломью, они являются мне во всей своей красе, и я просыпаюсь, не к столу будь сказано, весь, с головы до ног, в поту. Да уж, поистине, для меня то были времена, которые… как там, Дживс?

— Ниспосланы, чтобы подвергнуть человека испытаниям,[2] сэр.

— Именно. Да еще каким! Один сэр Уоткин Бассет чего стоит, а? — задумчиво проговорил я. — И нечего удивляться, что дяде Тому стало не по себе и он приуныл. На его месте я тоже впал бы в депрессию. А кто еще наблюдался среди присутствующих?

— Мисс Бассет, сэр, мисс Бинг, собака мисс Бинг и мистер Финк-Ноттл.

— Ну и ну! Вся шайка почти в полном составе. Спода не было?

— Нет, сэр. Очевидно, на его сиятельство приглашение не распространялось.

— На его что?

— Мистер Спод, если изволите припомнить, сэр, унаследовал титул лорда Сидкапа.

— Ах, да. Совсем забыл. Сидкап или не Сидкап, а для меня он все равно Спод. Скверный тип.

— Во всяком случае, он — назойливая личность, сэр.

— Не хотелось бы снова с ним сталкиваться.

— Охотно понимаю, сэр.

— И не испытываю никакого желания встречаться ни с сэром Уоткином Бассетом, ни с Мадлен Бассет, ни со Стиффи Бинг и Бартоломью. Против Гасси не возражаю. Физиономия, как у палтуса, в спальне у себя держит тритонов в стеклянной банке, но на такие вещи смотришь сквозь пальцы, когда речь идет о твоем старом школьном друге. Точно так же прощаешь старому товарищу по Оксфорду, например преподобному Г. П. Пинкеру, его привычку загребать ногами и опрокидывать все вокруг. Так как же Гасси? Вне себя от счастья?

— Нет, сэр. Мистер Финк-Ноттл, как мне показалось, тоже был подавлен.

— Видимо, какой-нибудь из его тритонов подхватил тонзиллит.

— Возможно, сэр.

— Вы никогда не держали тритонов?

— Нет, сэр.

— Я тоже. И Эйнштейн, и Джек Демпси,[3] и архиепископ Кентерберийский, по-моему, тоже. А вот Гасси получает от общества тритонов истинное наслаждение. Устроится поуютнее и глазеет на них, и нет на свете человека счастливее его. Чего только в жизни не бывает, а?

— Действительно, сэр. Вы предполагаете обедать дома?

— Нет. У меня свидание в «Ритце», — сказал я и вышел, дабы облачиться в приличествующий английскому джентльмену уличный наряд.

Во время переодевания, когда мои мысли вновь вернулись к Бассетам и я еще раз подивился, ради чего, черт побери, тетушка Далия допустила, чтобы сэр Уоткин и сопровождающие его лица отравляли своим присутствием чистую атмосферу «Бринкли-Корта», зазвонил телефон, и я вышел в холл, чтобы снять трубку.

— Берти?

— О, привет, тетя Далия.

Я сразу узнал любимый голос. Когда мы с тетей Далией говорим по телефону, у меня просто лопаются барабанные перепонки. Моя тетушка некогда была заметной фигурой в охотничьих кругах и, говорят, так зычно гикала и улюлюкала, скача по лугам и перелескам в погоне за лисой, что слышно было даже в соседних графствах. Теперь, отойдя от активной охоты на лис, она все еще сохраняла привычку адресоваться к племяннику тоном, предназначенным, скорее, для одергивания охотничьих собак, когда те отвлекались на кроликов.

— Смотри-ка, он уже на ногах! — прогудела она. — Я думала, ты еще в постели, храпишь так, что стены дрожат.

— Вообще-то обычно в этот час я еще не доступен, — поддакнул я, — но сегодня встал с жаворонками и с этими, как их? Кажется, с улитками. Дживс!

— Сэр?

— Вы ведь говорили, что улитки встают рано?

— Да, сэр. Поэт Браунинг в своей стихотворной драме «Проходит Пиппа…» указывает, что они встают в семь часов утра. «Жаворонок запел свою песню так весело и безыскусно, и улитка ползет по листу, оставляя свой легкий узор».

— Благодарю вас, Дживс. Тетя Далия, я не ошибся. Я восстал из постели, когда жаворонок уже запел свою песню, а улитка ползет по листу.

— Берти, что ты там мелешь?

— Вопрос не ко мне, а к Браунингу. Я говорю, что сегодня встал рано. Это самое малое, что я мог сделать, чтобы отпраздновать возвращение Дживса.

— Он ведь вернулся в добром здравии, да?

— Да, загорелый и бодрый.

— Здесь он был в прекрасной форме. На Бассета произвел неизгладимое впечатление

Я обрадовался тому, что представилась возможность разрешить загадку.

— Тетя Далия, — сказал я, — вы затронули один вопрос, в связи с которым мне бы хотелось услышать разъяснения. За каким чертом вы пригласили в «Бринкли» папашу Бассета?

— Ради жены и малых детушек.

— Чего-чего? Не понял. Растолкуйте, пожалуйста.

— Ради Тома, я хочу сказать, — ответила она и так оглушительно захохотала, что я затрясся всем телом. — Том в последнее время впал в уныние по причине, как он говорит, чудовищного налогообложения. Ты ведь знаешь, он ненавидит раскошеливаться.

Я и в самом деле это знал. Будь его воля, департаменту налогов и сборов не видать бы его денег, как своих ушей.

— Ну так вот, я и подумала, что общество Бассета отвлекло бы его, он бы понял, что на свете есть вещи похуже, чем подоходный налог. Меня надоумил здешний врач. Рассказал, что есть такая болезнь, называется «болезнь Ходжкина»[4], от которой лечат мышьяком. Принцип тот же самый. Ведь этот Бассет просто невыносим. Когда увидимся, я тебе расскажу про статуэтку из черного янтаря. Бассет ее недавно купил для своей коллекции. Он показывал ее Тому и при этом отвратительно злорадствовал. Том исстрадался весь, горемыка.

— Дживс сказал, что он был подавлен.

— Ты бы тоже был подавлен, будь ты коллекционером и знай, что твой конкурент, которого ты и так терпеть не можешь, раздобыл для своей коллекции вещь, за которую ты бы отдал не глядя все четыре зуба мудрости.

— Понимаю, — сказал я, не первый раз удивляясь тому, что дядя Том так высоко ценит вещи, которых по мне так хоть бы вообще на свете не было. Например, вышеупомянутый сливочник в виде коровы, надо же такое выдумать, ей-богу! Я всегда без боязни намекал, что самое подходящее место для всех этих коллекционеров — обитая войлоком палата в психушке.

— У Тома началось тяжелое несварение, какого у него не случалось с тех пор, как его последний раз подбили поесть омаров. Кстати о несварении, послезавтра я приеду на один день в Лондон и рассчитываю, что ты накормишь меня обедом.

Заметано, сказал я, и после того, как мы с ней совершили небольшой обмен любезностями, она дала отбой.

— Это была тетушка Далия, Дживс, — сказал я, отойдя от телефона.

— Да, сэр, мне показалось, что я узнал голос миссис Траверс.

— Она хочет, чтобы я послезавтра угостил ее обедом. Думаю, лучше пригласить ее к нам. Она не слишком жалует ресторанную кухню.

— Очень хорошо, сэр.

— Что это за статуэтка из черного янтаря, о которой говорила тетя Далия?

— Прошу прощения, но это довольно длинная история, сэр.

— В таком случае сейчас не стоит рассказывать. Мне надо бежать сломя голову, иначе я опоздаю на свидание.

Вооружившись зонтиком и надев шляпу, я взял курс в открытое пространство, но тут услышал почтительное покашливание и, обернувшись, увидел, что день радостного воссоединения вот-вот омрачится. В устремленных на меня глазах я уловил особый блеск, столь мне знакомый по общению с тетушками и неизменно означавший явное осуждение. И когда Дживс страдальчески произнес: «Прошу прощения, сэр, но неужели вы намерены появиться в отеле „Ритц“ в этой шляпе?» — я понял, что настало время Бертраму продемонстрировать свою прославленную железную волю.

В вопросе головных уборов Дживс, как пить дать, идет не в ногу с современной передовой мыслью. Его взгляды даже можно назвать реакционными, и я с самого начала задавался вопросом, как он отнесется к голубой тирольской шляпе с розовым пером, которую я купил в его отсутствие. Теперь я получил ответ. Невооруженным глазом было видно: он ни за что на свете с ней не примирится.

Я же, напротив, всей душой полюбил эту шляпу, хотя готов был допустить, что она более уместна для ношения в сельской местности. Но, с другой стороны, она, бесспорно, сообщала моей наружности эдакую чертовщинку, а при моей внешности некая чертовщинка в экипировке просто неоценима. Поэтому у меня в голосе прозвучали металлические нотки:

— Да, Дживс, именно так я и намерен поступить, в общем и целом. Разве вам не нравится эта шляпа?

— Нет, сэр.

— Ну а мне нравится, — находчиво сказал я и вышел на улицу в своей тирольской, лихо заломленной — в этом вся соль! — голубой шляпе.

2

В «Ритце» у меня было назначено свидание с Эмералд Стокер, младшей дочерью этого пирата папаши Стокера, который однажды обманом заманил меня к себе на яхту с намерением женить на своей старшей дочери Полин. Длинная история, сейчас не стану вдаваться в подробности, скажу только, что старый болван имел совершенно превратное представление о моих отношениях с его ненаглядным чадом, потому что мы, как говорится, были всего лишь добрыми друзьями. К счастью, все обошлось благополучно — барышня связала себя узами брака с Мармадьюком, лордом Чаффнеллом, моим старинным приятелем, и мы как были, так и остались добрыми друзьями. Иногда я провожу уикэнды у Полин и Чаффи. А когда она приезжает в Лондон за покупками или за чем-нибудь еще, я слежу, чтобы она поглощала достаточное количество калорий. И само собой разумеется, когда Эмералд Стокер явилась сюда из Америки обучаться живописи, Полин поручила мне приглядывать за сестрой и время от времени водить ее обедать. Старый, добрый Берти, друг семьи.

Я так и знал, что опоздаю, — Эмералд уже меня ждала. Всякий раз при виде ее я поражался, до чего не похожи друг на друга могут быть родственники. В том смысле, что субъект А начисто лишен внешнего сходства с родственным ему субъектом В, а субъект В совсем не похож на родственный субъект С, надеюсь, вы улавливаете ход моих мыслей. Взять, например, клан Стокеров. Глядя на них, вы никогда в жизни не догадаетесь, что они связаны узами крови. Старик Стокер — вылитый персонаж третьего плана из какого-нибудь гангстерского фильма, а Полин такая красотка, что, когда идет по улице, даже самый сдержанный мужчина не стерпит и восхищенно присвистнет ей вслед. Эмералд же, совсем наоборот, вполне заурядная милашка и ничем не отличается от сотен других хорошеньких девушек, только нос и глазки у нее чуточку как у мопса, да веснушек несколько больше среднего уровня.

Я всегда радовался случаю перекусить с Эмералд, потому что в ней чувствовалось материнское тепло, которое действовало на меня успокаивающе. Она была из тех славных, симпатичных девушек, которым всегда можно поплакаться, не сомневаясь, что тебя пожалеют и погладят по головке. Я пришел на свидание все еще немного раздосадованный размолвкой с Дживсом по поводу тирольской шляпы и, конечно, тут же излил душу Эмералд. Вы не представляете, с каким тактом она откликнулась на мое признание. Должно быть, сказала Эмералд, Дживс в чем-то похож на ее отца, хотя она его никогда не видела — в смысле, Дживса, а не своего отца, с которым она, безусловно, часто встречается. И еще сказала, что я был совершенно прав, когда продемонстрировал бархатный кулак в стальной перчатке, вернее, наоборот — стальной кулак в бархатной перчатке, потому что нельзя, чтобы кто-то брал над тобой верх. Ее отец, сказала она, привык всю жизнь всеми командовать, но, по ее мнению, рано или поздно найдет коса на камень и ему как следует дадут по мозгам, что, как ей кажется, — и я в этом полностью с ней согласен, — пойдет ему только на пользу.

Я был так благодарен Эмералд за ее доброту, что пригласил ее завтра пойти со мной в театр, куда я мог бы раздобыть парочку билетов на классный мюзикл, но она сказала, что, к сожалению, ничего не выйдет.

— Я сегодня уезжаю за город, к знакомым. Поезд уходит в четыре часа с Паддингтонского вокзала.

— Надолго едешь?

— Примерно на месяц.

— И целый месяц рассчитываешь там пробыть?

— Само собой.

Она так уверенно это сказала, что я посмотрел на нее с невольным уважением. У меня в жизни не было случая, чтобы в каком-то доме смогли вытерпеть мое присутствие дольше недели. Куда там! Обычно задолго до этого срока хозяева вроде бы невзначай затевают за столом разговор об удобствах железнодорожного сообщения с Лондоном, смутно надеясь, что Бертрам воспользуется этим удобством. И уж конечно, у меня в комнате на видном месте лежит расписание поездов с жирным крестиком против цифр 2.35 и пометкой: «Очень удобный поезд. Настоятельно рекомендуем».

— Их фамилия — Бассет, — сказала Эмералд. Я вздрогнул.

— Они живут в Глостершире. Я снова вздрогнул.

— Их усадьба называется…

— «Тотли-Тауэрс»?

Теперь вздрогнула Эмералд, итого вместе мы вздрогнули три раза.

— Как, ты их знаешь? Вот здорово! Пожалуйста, расскажи о них.

Эта просьба меня несколько удивила.

— А разве ты сама с ними не знакома?

— Только с мисс Бассет. А кто остальные?

Будучи превосходно осведомленным в данном вопросе, я тем не менее на минуту замялся, соображая, нужно ли открывать этой беззащитной девушке, на что она себя обрекает. И решил, что обязан сказать всю правду, ничего не утаивая. С моей стороны было бы довольно жестоко умолчать о том, что мне известно, и допустить, чтобы она отправилась в «Тотли-Тауэрс» неподготовленной.

— Итак, обитателями рассматриваемого нами зверинца, — начал я, — являются сэр Уоткин Бассет, его дочь Мадлен, его племянница Стефани Бинг, некий тип по имени Спод, который с недавних пор зовется лордом Сидкапом, и племянницын скотч-терьер по кличке Бартоломью, с которым следует держать ухо востро, в особенности если он ошивается где-нибудь в окрестностях ваших лодыжек, потому что кусает он, как змей, и жалит, как аспид.[5] Значит, с Мадлен Бассет ты знакома? И как ты ее находишь?

Эмералд, похоже, погрузилась в раздумье. Прошла минута-другая, прежде чем она вновь всплыла на поверхность.

— Вы с ней большие друзья? — наконец осторожно спросила она.

— Отнюдь.

— Ну так, по-моему, она редкостная дурища.

— По-моему, тоже.

— Но очень хорошенькая. Этого нельзя не признать. Я помотал головой.

— Внешность — это еще не все. Думаю, что какой-нибудь лихой султан или паша, представься ему случай зачислить мисс Бассет в штат своего гарема, ни за что не упустит такой возможности, но не пройдет и недели, как он раскается в своей горячности. Она же невыносимо сентиментальная дурочка, напичканная всякими бреднями и причудами. Считает, например, что звезды — это Божьи маргаритки, что кролики — это гномы из свиты королевы фей, и что каждый раз, как эта самая фея сморкнется, на свет рождается малютка, хотя уж, кажется, кому не известно, как рождаются дети. Одним словом, дурища и зануда в придачу.

— Вот-вот, и мне так показалось. Прямо как та барышня из «Терпения», которая только и бредит любовью.

— Откуда барышня?

— Из «Терпения», пьеса Гилберта и Сулливана. Ты что, не видел?

— Да нет, конечно, видел. Теперь вспомнил. Однажды тетушка Агата вынудила меня сводить на этот спектакль ее сына Тоса. Весьма недурно, хотя, по-моему, немного заумно. А теперь переходим к сэру Уоткину Бассету, отцу Мадлен.

— Она мне о нем говорила.

— Ну еще бы.

— Что он за тип?

— Настоящее чудовище. Не в обиду ему будь сказано, но, на мой взгляд, сэр Уоткин Бассет такой же монстр, как твой папаша, даже еще похлеще.

— Значит, по-твоему, мой папаша — монстр?

— Но это между нами.

— А он считает, что ты ненормальный.

— Ну и на здоровье!

— И нельзя сказать, что он так уж сильно ошибается. Но, во всяком случае, отец не так плох, если его гладить по шерстке.

— Вполне допускаю, но если ты воображаешь, что у меня только и дел, что гладить твоего папочку по шерстке или против оной, то ты глубоко заблуждаешься… Кстати, вспомнил — что касается «Тотли-Тауэрса». то там есть одно подкупающее обстоятельство. В соседней деревне живет преподобный Г. П. Пинкер по прозвищу Раззява, викарий, исправляющий должность священника. Тебе он понравится. Когда-то он играл в футбол за сборную Англии. А Спода остерегайся. Верзила, под три метра ростом, а взглядом с шестидесяти шагов открывает устричную раковину. Если тебе приходилось видеть горилл, то можешь составить представление о Споде.

— Миленькие же у тебя друзья!

— Они мне не друзья. Хотя я люблю Стиффи и всегда готов заключить ее в объятия при условии, что она не начнет дурить. Дело в том, что она вечно выкидывает какие-то фортели. Ну вот, кажется, на этом список заканчивается. Ах, нет, забыл про Гасси.

— Кто это?

— Мой приятель, сто лет знакомы. Он обручен с Мадлен Бассет. Его зовут Гасси Финк-Ноттл.

Эмералд радостно пискнула.

— У него еще очки в роговой оправе?

— Да.

— И он держит тритонов?

— В изобилии. Как, неужели вы знакомы?

— Встречались. На вечеринке в одной компании.

— Я думал, он не ходит на вечеринки.

— А тут взял и пришел, и мы весь вечер проговорили. Симпатичный, похож на овечку.

— Ты хочешь сказать, на палтуса?

— Ничего подобного.

— Но он же вылитый палтус.

— Да нет, он совсем не похож на палтуса.

— Ну хорошо, будь по-твоему, — примирительно сказал я, ибо любая попытка урезонить девицу, которая провела с Гасси весь вечер и не убедилась, что он похож на мороженого палтуса, обречена на провал. — Ну вот, теперь ты знаешь, что тебя ждет в «Тотли-Тауэрсе». Меня-то туда калачом не заманишь, дудки, да никто и не станет заманивать, но ты там неплохо проведешь время, — сказал я, так как не хотел чрезмерно ее огорчать. — Места там живописные, да и едешь ты туда не для того, чтобы похитить сливочник в виде коровы.

— Что-что?

— Ничего-ничего. Это я просто так, не обращай внимания, — пробормотал я и перевел разговор на другую тему.

Когда мы расставались, Эмералд была задумчива, да оно и понятно, но мною тоже овладела меланхолия. Я не чужд суеверия, и то обстоятельство, что людоедское Бассетово племя вновь замаячило на моем горизонте, неприятно меня поразило. У меня возникло как бы предчувствие, что ли… или, скорее, ощущение, будто мой ангел-хранитель намекает мне, мол, держи ухо востро, смотри в оба, не то «Тотли-Тауэрс» снова вторгнется в твою жизнь.

В результате, спустя полчаса, погруженный в размышления Бертрам Вустер сидел в курительной у «Трутней», вертя в руках рюмку мальвазии. Приятели старались меня развлечь, но я не слушал, мне хотелось подумать. Я пытался убедить себя, что «Тотли-Тауэрс» вновь напомнил о себе лишь по чистой случайности и не стоит придавать этому разговору никакого значения, но тут ко мне неслышно приблизился официант и сообщил, что некий джентльмен выражает желание со мной говорить. Некое духовное лицо по фамилии Пинкер, сказал официант, и я в очередной раз вздрогнул, а вышеупомянутое предчувствие вновь дало о себе знать.

Не то чтобы мне не хотелось видеть преподобного Пинкера. Я люблю его как брата. Мы с ним учились в Оксфорде и относились друг к другу, прямо как Давид и Ионафан. И хоть формально он не принадлежал к числу обитателей «Тотли-Тауэрса», а только помогал викарию соседней деревни Тотли пасти души простых мирян, при его внезапном появлении мои дурные предчувствия разыгрались на всю катушку. Не хватало еще, чтобы явились сэр Уоткин Бассет, Мадлен Бассет, Родерик Спод и скотч-терьер Бартоломью, и вся шайка опять будет в сборе. Почтение к моему бдительному ангелу-хранителю охватило меня с новой силой. Нрава он, конечно, унылого, все видит в черном свете и любит нагонять страх на своего подопечного. Но дело своё знает, ничего не скажешь.

— Ведите его сюда, — обреченно сказал я, и спустя надлежащее время появился преподобный Г. П. Пинкер. Споткнувшись о ступеньку, он простер руки и устремился ко мне, по дороге зацепив ногой и опрокинув столик. Вот так с ним всегда, стоило ему только попасть в помещение, оснащенное хоть какой-то мебелью.

3

Если вдуматься, эта пресловутая способность Раззявы задевать ногами за все что ни подвернется, вообще-то вызывала изумление. Ведь мало того, что он четыре года подряд представлял на футбольном поле свой университет и шесть лет — свою страну, так он и теперь, если выкроит для себя субботу, временно приостановив процесс спасения душ вверенных ему прихожан, играет за «Арлекинов» и носится по полю словно олень, или косуля, или как там называются эти животные, которые бегают не спотыкаясь и не опрокидывая встречные предметы. Я пару раз видел его на арене, если можно так выразиться, и был потрясен его виртуозностью. Для меня футбол — книга за семью печатями, сам я никогда в него не играл, но даже мне было понятно, чего стоит Пинкер. Он изящно летал по полю туда-сюда и стремительно, с сокрушительной силой проделывал то, что, по-моему, называется перехват. Он настигал соперника так же неотвратимо, как всадник настигает пешехода, и воздух сотрясался от неистовых воплей кровожадных болельщиков.

Пинкер был помолвлен со Стиффи Бинг, и, на мой взгляд, долгие годы футбольной практики сослужили бы ему хорошую службу в качестве подготовки к семейной жизни с ней. Если каждую субботу с тех самых пор, как ты вышел из младенчества, толпа головорезов в подкованных бутсах шваркает ими тебе по физиономии, то, по-моему, ничего на свете уже не может тебя напугать, даже женитьба на такой девице, как Стиффи, у которой чуть ли не с пеленок что ни день, то какая-нибудь сумасшедшая выходка, способная свести с ума всех окружающих от первого до последнего.

Преподобный Г. П. Пинкер был здоровенный малый. Должно быть, даже в детстве одежда на нем трещала по швам, а весы, стоило ему стать на них, тут же ломались. И теперь, в зрелом возрасте, его можно было бы принять за брата-близнеца Родерика Спода. С виду, конечно, в том только, что касалось мускулатуры, сухожилий и живого веса, потому что если Родерик Спод постоянно высматривал, кого бы сожрать, являя собой постоянную угрозу как для пешеходов, так и для движущихся транспортных средств, то Пинкер — настоящий дьявол в человеческом облике, вносящий смятение в ряды соперников на футбольном поле, — в частной жизни был так кроток, что даже малый ребенок мог из него веревки вить. В самом деле, однажды мне случилось видеть, как Раззява послушно играл в мяч с крохотной девчушкой.

Обычно с лица этого Божьего человека не сходила лучезарная улыбка. Я бы сказал, что его улыбка — одна из местных достопримечательностей и украшает собой Тотли, как прежде, в Оксфорде, украшала колледж Святой Магдалины, где мы с ним учились. Однако на этот раз вид у Раззявы был удрученный, будто он обнаружил ересь среди своей паствы или застукал на церковном дворе мальчишек-певчих, курящих марихуану. Словом, передо мной предстало девяносто килограммов его преподобия, обремененного тяжкой заботой. Опрокинув очередной столик, он уселся и сообщил, что рад меня видеть.

— Так и знал, что найду тебя в «Трутнях».

— И нашел, — подтвердил я. — Скажи, что привело тебя в столицу?

— Приехал на собрание комитета клуба «Арлекинов».

— Ну и как комитет?

— В порядке.

— Рад слышать. Состояние комитета — предмет моей неустанной тревоги. Ну, Раззява, рассказывай, как поживаешь.

— Очень хорошо.

— Пообедаем вместе?

— К сожалению, должен вернуться в Тотли.

— Скверно. Дживс говорит, что сэр Уоткин, Мадлен и Стиффи гостили у моей тетушки в «Бринкли».

— Да.

— Они вернулись?

— Да.

— Как Стиффи?

— Нормально.

— А Бартоломью?

— Тоже нормально.

— А как твои прихожане? Надеюсь, с ними все в порядке?

— О да, в полном порядке.

Интересно, вас ничего не удивляет в этом диалоге, образец которого я тут воспроизвел? Нет? В том смысле, что Раззява Пинкер и Бертрам Вустер, друзья-приятели, знаем друг друга чуть не с пеленок, а беседуем — точно случайные попутчики в поезде. Пинкер цедил слова сквозь зубы, и я все более и более утверждался в мысли, что грудь его исполнена — как ее там? — какой-то злополучной субстанцией, что ли, которая тяжким бременем давит на сердце, как выразился однажды Дживс.[6]

Я не оставлял усилий, стараясь расшевелить Раззяву Пинкера.

— Ну же, Раззява, — сказал я, — что новенького? Что старикан Бассет, отдал ли он тебе приход?

Мой вопрос отчасти пробил броню — Пинкер оживился.

— Нет еще. По-моему, он не может решиться. Сказал, что отдаст, а на другой день объявил, что сомневается и должен еще подумать над этим вопросом.

Я нахмурился. Не по душе мне подобная неопределенность. Представляю, как она затрудняет Пинкеру жизнь и ставит его в ложное положение. Поневоле будешь и встревожен и подавлен. Ведь они со Стиффи не могут пожениться — на жалованье викария он ее не прокормит, стало быть, надо ждать, пока папаша Бассет не расщедрится на приход, которым распоряжается по своему усмотрению. А мне доподлинно известно, что Раззява спит и во сне видит вступить в брак со Стиффи, хотя лично я, при всех моих добрых чувствах к этому юному созданию, готов милю пробежать в тесных ботинках, лишь бы уклониться от женитьбы на означенном создании.

— Все время ему что-то мешает, то одно случится, то другое. Кажется, перед поездкой в «Бринкли» он совсем было решился, но, вот незадача, я нечаянно столкнулся у него с ценной вазой, и она разбилась. Это его немного огорчило.

Я вздохнул. Как сказал бы Дживс, теряешь сон и покой, когда узнаешь, что у твоего друга, с которым вы вместе срывали цветы юности, — по-моему, есть такое выражение, — жизнь складывается совсем не так, как хотелось бы. Я был намерен с неослабевающим вниманием следить за церковной карьерой преподобного Пинкера, но, похоже, события развивались таким образом, что сам факт существования упомянутой карьеры ставился под сомнение.

— И как это ты умудряешься, Раззява, откалывать такие штуки? Наверное, ты и в пустыне Гоби найдешь, обо что споткнуться.

— Никогда не был в пустыне Гоби.

— И не надо. Для тебя это небезопасно. Скажи, Стиффи, наверное, сердится, что у Бассета, как говорится, семь пятниц на неделе? Думаю, она из себя выходит, когда старикашка то говорит «Пожалуй», то «Нет, не решаюсь». Что, Стиффи здорово кипятится?

— Порядком.

— И я ее не обвиняю. На ее месте любая взбеленится. Кто дал право папаше Бассету ставить палки в колеса истинной любви?

— Никто.

— Надо ему наподдать как следует.

— Вот именно.

— Будь я на месте Стиффи, я бы ему в постель жабу сунул или стрихнину в суп подсыпал.

— Вот именно. Что касается Стиффи…

Он внезапно умолк. Пристально в него вглядевшись, я понял, что был абсолютно прав относительно той злополучной субстанции. Безусловно, грудь бедного малого была битком ею набита.

— Что-то не так, Пинкер?

— Да нет, ничего. Почему ты спрашиваешь?

— Ты странно себя ведешь. Как собака, которая преданно заглядывает в глаза хозяину, будто хочет что-то сказать. Ты хочешь мне что-то сказать?

Он сглотнул раз-другой и покраснел, если подобное выражение применимо к человеку, чье лицо даже в спокойном состоянии напоминает цветом эдакую благочестивую свеклу. Казалось, застегивающийся сзади воротничок его душит. Сиплым голосом он произнес:

— Берти.

— Да?

— Берти.

— Я здесь, старина, и ловлю каждое твое слово.

— Берти, ты теперь занят?

— Не более чем всегда.

— Ты не мог бы уехать на два-три дня?

— Думаю, это можно устроить.

— А ты не мог бы уехать в Тотли?

— Погостить у тебя?

— Да нет, погостить в «Тотли-Тауэрсе»?

Я уставился на него, как говорится, во все глаза. Не знай я, что он трезвенник, который даже вне Великого поста редко позволяет себе пропустить что-нибудь более крепкое, чем легкое пиво, мне пришлось бы допустить, что преподобный Пинкер уже успел приложиться к бутылке. Брови у меня полезли кверху, и не останови я их вовремя, они испортили бы мне прическу.

— Где побыть? Раззява, ты не в своем уме, иначе бы не нес эту околесицу. Надеюсь, ты не забыл, какую пытку мне пришлось вытерпеть, когда я последний раз гостил в «Тотли-Тауэрсе»?

— Не забыл. Но Стиффи хочет, чтобы ты ей помог. В чем именно, она мне не сказала, но предупредила, что дело это чрезвычайной важности и что без тебя не обойтись.

Я выпрямился во весь рост. Я был холоден и решителен.

— Ты просто рехнулся, Раззява!

— Не понимаю, что тут особенного!

— В таком случае, позволь тебе объяснить, почему ваш замысел обречен на провал. Во-первых, после того, что произошло между нами, едва ли сэр Уоткин Бассет пригласит меня к себе. Подозреваю, что он меня терпеть не может. Если есть на свете человек, который по моей милости пережил не самые приятные минуты в своей жизни, так это Бассет. Залог счастья для него — это когда между ним и Бертрамом пролегает по меньшей мере сто миль.

— Тебя пригласит Мадлен, ты только пошли ей телеграмму и попроси позволения приехать на денек-другой. Она никогда не советуется с сэром Уоткином, кого ей пригласить. Зовет в дом, кого хочет.

Это была правда, но я пропустил его слова мимо ушей и безжалостно продолжал:

— Во-вторых, я знаю Стиффи. Очаровательное создание, для нее, как я уже сказал Эмералд Стокер, у меня всегда открыты объятия, вернее, были бы открыты, не будь она помолвлена с тобой, но она же помесь полтергейста и ручной гранаты с выдернутой чекой. Совершенно лишена здравой рассудительности, этой добродетели, которая так украшает женщину. Она начинена идеями, и если ты назовешь их эксцентричными, то попадешь в самую точку. Вряд ли стоит напоминать, что, когда я в последний раз гостил в «Тотли-Тауэрсе», она тебя подбивала стащить каску у констебля Юстаса Оутса, а подобный поступок решительно противопоказан викарию, рассчитывающему подняться по служебной лестнице. Короче говоря, крошка Стиффи просто сумасшедшая, тут двух мнений быть не может. Не знаю, что за поручение она собирается мне дать, но, по определению, это должно быть что-то неудобоваримое. Неужели она даже не намекнула?

— Нет. Я, конечно, спросил, но она сказала, рта не откроет, пока тебя не увидит.

— Ну так она меня не увидит.

— Значит, ты не поедешь в «Тотли»?

— На пушечный выстрел не подойду к этой помойке.

— Стиффи ужасно огорчится.

— А ты окажи ей духовную поддержку. Это твоя работа. Скажи, что подобные испытания нам посылаются свыше.

— Вероятно, она будет плакать.

— Это хорошо, ибо ничего нет полезнее для нервной системы, чем слезы. Действует на шейные железы, забыл, как именно, но очень благотворно. Спроси любого доктора с Харли-стрит.

Вероятно, он понял, что моя железная броня несокрушима, и отказался от дальнейших попыток пробить в ней брешь. Испустив вздох, который шел, кажется, от самых подметок, он встал, попрощался, опрокинул мой стакан с прохладительным и направился к выходу.

Твердо зная, что не в обычае Бертрама Вустера бросать друга в трудный час, вы, вероятно, подумаете, что эта неприятная сцена огорчила меня, а на самом деле она только прибавила мне бодрости, как день, проведенный на взморье.

Позвольте напомнить вам в общих чертах мое положение. Еще во время обеда с Эмералд Стокер мой ангел-хранитель нагнал на меня страху, практически открытым текстом информировав меня, что «Тотли-Тауэрс» занял боевую позицию, чтобы вновь вторгнуться в мою жизнь. И сейчас до меня дошло: очевидно, мой ангел-хранитель имел в виду, что меня станут призывать в Бассетово логово и что в минуту слабости я могу вопреки здравому смыслу поддаться на уговоры. Теперь опасность миновала. «Тотли-Тауэрс» совершил свой бросок, но сильно промахнулся, и у меня больше нет повода для беспокойства. Поэтому я с легким сердцем присоединился к компании любителей поразвлечься, занятых игрой в «дротики», и одной левой разделал их под орех. Около трех я вышел из клуба и примерно через полчаса подгреб к многоквартирному дому — месту моего обитания.

У подъезда стояло нагруженное чемоданами такси. Из его окна высовывалась голова Гасси Финк-Ноттла, и, помнится, я лишний раз утвердился в мысли, что Эмералд Стокер непростительно заблуждается по поводу его наружности. Вглядываясь в Гасси, вернее, в тот его фрагмент, который был доступен моему взору, я не нашел в его внешности ни капли сходства с овечкой, зато он был так похож на палтуса, что если бы не очки в роговой оправе, которых палтусы, как правило, не носят, то я мог бы вообразить, что вижу перед собой слинявшего в самоволку непременного обитателя рыбного прилавка.

Я послал ему дружеский йодль,[7] и стекла его очков обратились в мою сторону.

— Привет, Берти, — сказал он. — А я сию минуту от тебя. Оставил сообщение Дживсу. Твоя тетушка просила передать, что послезавтра будет в Лондоне и надеется с тобой пообедать.

— Да она мне утром сама звонила по этому поводу. Подумала, наверное, что ты забудешь меня уведомить. Валяй, заходи, угощу апельсиновым соком, — сказал я, зная, что эта мерзость заменяет ему всякую нормальную выпивку.

Он взглянул на часы, и в его глазах погас огонь, который обычно в них загорается при упоминании об апельсиновом соке.

— Я бы с удовольствием, но не могу, — вздохнул он. — Опаздываю на поезд. Еду в Тотли четырехчасовым с Паддингтона.

— В самом деле? Увидишься там со своей приятельницей — Эмералд Стокер.

— Стокер? Эмералд Стокер?

— Такая веснушчатая девица. Американка. Похожа на славного китайского мопсика. Сказала, что недавно познакомилась с тобой на одной вечеринке, ты рассказывал ей о тритонах.

Он просиял.

— Ах да, конечно. Как же, теперь припоминаю. Я тогда не расслышал, как ее зовут. Мы долго говорили о тритонах. В детстве она тоже их держала, только она почему-то называет их гуппи. Очаровательная девушка! Буду рад снова с ней повидаться. По-моему, она самая привлекательная из всех моих знакомых девиц.

— Не считая, само собой, Мадлен.

Он помрачнел. Вид у него стал, как у палтуса, обиженного грубой выходкой со стороны другого палтуса.

— Мадлен! Не говори мне о ней! Меня от нее тошнит, — в сердцах проговорил Гасси. — Паддингтон! — крикнул он вознице и унесся, как ветер, а я остался стоять с изумленно разинутым ртом, не в силах справиться с охватившей меня паникой.

4

Сейчас объясню, почему я был охвачен паникой. Из моего разговора с Эмералд Стокер, — а в выражениях по поводу Мадлен Бассет я, кажется, не стеснялся, — вы, конечно, поняли, что у меня аллергия на эту особу. Она для меня такая же рвотная пилюля, как я сам для ее папаши или для Родерика Спода. Тем не менее передо мной возникла реальная угроза, что мне придется влачить с ней жизнь в радости и в горе, как говорится в Священном Писании.

Готов изложить предысторию. Гасси, влюбленный в эту самую девицу Бассет, жаждал открыть ей свои чувства, но всякий раз, как он приступал к объяснению, мужество его оставляло, и он ловил себя на том, что мямлит нечто невразумительное на тему о тритонах. Не зная, как приняться за дело, он додумался упросить меня похлопотать за него. И вот когда я за него хлопотал, девица Бассет, законченная кретинка, — это и ежу понятно, — вообразила, будто я хлопочу о себе. Берти, говорит она, мне так грустно причинять тебе страдания, но мое сердце принадлежит Гасси. По мне, так лучшего и желать нечего, но малахольная девица этим не ограничилась. Если, продолжала она, что-нибудь заставит ее пересмотреть свой взгляд на Гасси как на лучшего из мужчин и придется его выставить вон, то я — первый на очереди, и хотя она не сможет полюбить меня столь же пылко, как любит Гасси, но не пожалеет сил, чтобы сделать меня счастливым. Словом, я пребывал в позиции вице-президента Соединенных Штатов Америки, который живет себе и в ус не дует, но обязан, случись что-либо с первым лицом, немедленно заступить на его место.

Стоит ли удивляться, если заявление Гасси о том, что его тошнит от Мадлен, обрушилось на меня будто тонна кирпичей, и я с воплем ринулся в дом, призывая Дживса. Я чувствовал, как уже неоднократно бывало раньше, что мне остается только одно — предать себя в руки высшей силы.

— Сэр? — сказал Дживс, материализуясь, как дух во время спиритического сеанса.

— Дживс! Я на краю гибели.

— В самом деле, сэр? Крайне огорчен, сэр.

Надо отдать Дживсу должное. Кто старое помянет, тому глаз вон — таково одно из похвальных правил, которыми он руководствуется. Разумеется, он может расходиться со своим молодым господином во взглядах на голубые тирольские шляпы, украшенные розовыми перьями. Но когда он видит, как разъяренная судьба принимается метать в его господина каменья и стрелы, то хоронит свои обиды и воскрешает доблестный дух преданного вассала. Вот и теперь вместо холодности, равнодушия и высокомерия, которые демонстрировала бы на его месте любая заурядная личность, Дживс выказал крайнюю степень волнения и озабоченности. То есть его левая бровь приподнялась ровно на одну восьмую дюйма — именно так он обычно выражает распирающие его чувства.

— Вас постигла какая-то неприятность, сэр?

Я рухнул в кресло и отер пот со лба. Давненько не попадал я в такую переделку.

— Только что виделся с Гасси Финк-Ноттлом.

— Да, сэр, мистер Финк-Ноттл заходил сюда минуту назад.

— Я встретил его у подъезда. Он сидел в такси. И представляете, что произошло?

— Нет, сэр.

— Я случайно упомянул о мисс Бассет, и он — обратите внимание, Дживс! — он мне заявляет, я цитирую: «Не говори мне о Мадлен. Меня от нее тошнит». Конец цитаты.

— В самом деле, сэр?

— По-моему, это не любовные речи.

— Да, сэр.

— По-моему, так может говорить только тот, кто невесть почему сыт по горло предметом своего обожания. Я не успел вникнуть и суть дела, ибо минуту спустя Гасси, как ошпаренный кот, умчался на Паддингтонский вокзал, но совершенно очевидно, этот предмет, как его там? — еще начинается на букву «л», дал трещину.

— Вероятно, вы имеете в виду лютню, сэр?

— Вероятно. Не стану спорить.

— Поэт Теннисон в одном из своих стихотворений указывает, что коли в лютне маленькая щелка, глядь — и музыка умолкла, и спустилась тишина.

— Ну тогда, значит, лютня. А нам слишком хорошо известно, что произойдет, если эта отдельно взятая лютня даст дуба.

Мы обменялись понимающими взглядами. Во всяком случае, я послал Дживсу многозначительный взгляд, а он надулся, как лягушка, что, по его обыкновению, должно было означать полную скромного достоинства осведомленность. Ему известны наши с М. Бассет отношения, но мы, естественно, этой темы не обсуждаем, разве что обмениваемся понимающими взглядами. Считается, что такие вещи обсуждению не подлежат. Не уверен, стоит ли приравнивать подобное обсуждение к празднословию по поводу женщины, но занятие это явно неподобающее, а Вустеры не допускают ничего неподобающего. И Дживсы, коли на то пошло, тоже.

— Что же мне теперь делать?

— Сэр?

— Ну что вы заладили одно и то же — «сэр да сэр»? Не хуже меня понимаете, что «настало время, когда каждый честный человек должен прийти на помощь нашей партии»[8]. Главное — чтобы любовная ладья Гасси не дала течь. Необходимо принять меры.

— Целесообразность таких мер представляется совершенно очевидной, сэр.

— Да, но каких мер? Разумеется, я должен поспешить на театр военных действий, и пусть в их ход вмешается голубь мира, другими словами, уравновешенный, доброжелательный, умудренный жизненным опытом друг попытается помирить эту неразумную молодежь. Надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю?

— Превосходно понимаю, сэр. Как мне представляется, вы отводите себе роль raisonneur'a, выражаясь по-французски.

— Вроде того. Но, заметьте, это не все. Мало того, что от мысли о пребывании под крышей «Тотли-Тауэрса» у меня стынет кровь, так еще и другая загвоздка. Как только что мне сообщил Раззява Пинкер, Стиффи Бинг желает, чтобы я кое-что для нее сделал. Но вы же знаете, какие у Стиффи желания. Помните случай с каской констебля Оутса?

— Весьма живо, сэр.

— Оутс навлек на себя гнев Стиффи тем, что доложил ее дяде сэру Уоткину о проделках ее терьера Бартоломью, по вине которого констебль рухнул с велосипеда, угодил в канаву, получил ушибы и увечья. Тогда Стиффи подговорила Пинкера, духовное лицо, носящее воротничок рубашки задом наперед, стянуть у Оутса его каску. И это еще одна из самых безобидных Стиффиных проделок. Она такое может изобрести, если постарается! Страшно даже представить себе, что она для меня на этот раз состряпает.

— Дурные предчувствия в данном случае совершенно оправданны, сэр.

— Вот видите. Я, как говорится, стою перед… этой самой… как эта штука называется?

— Дилемма, сэр?

— Вот-вот. Я стою перед дилеммой. Следует ли, спрашиваю я себя, ехать, чтобы посмотреть, нельзя ли как-нибудь залатать лютню, или более благоразумно оставить все, как есть, и пусть Время, великий целитель, вершит свою работу.

— Позволительно ли будет внести одно предложение, сэр?

— Валяйте, Дживс.

— Не сочтете ли вы возможным отправиться в «Тотли-Тауэрс», но при этом уклониться от выполнения просьб мисс Бинг?

Я задумался. Вообще-то это мысль.

— Хотите сказать, объявить nolle prosequi?[9] И послать подальше?

— Совершенно верно, сэр.

Я с благоговением на него посмотрел.

— Дживс, — сказал я, — вы, как всегда, нашли выход. Телеграфирую мисс Бассет, напрошусь к ним в гости; телеграфирую тете Далии, что не смогу угостить ее обедом, так как уезжаю из города. А Стиффи скажу, пусть на меня не рассчитывает, что бы она там ни забрала себе в голову. Да, Дживс, вы попали в точку. Поеду в «Тотли», хотя такая перспектива приводит меня в содрогание. Там будет папаша Бассет. Там будет Спод. Там будет Стиффи. И скотч-терьер Бартоломью тоже. Диву даешься, отчего так много шума по поводу тех ребят, которые скакали в Долину смерти.[10] Уж во всяком случае им не грозила встреча с папашей Бассетом. Да ладно, будем надеяться на лучшее.

— Надежда на лучшее — это единственная правильная стратегия, сэр.

— Прорвемся, Дживс. Что?

— Вне всяких сомнений, сэр. Осмелюсь заметить, сэр, главное — это сохранять присутствие духа.

5

Как и предвидел Раззява Пинкер, Мадлен Бассет не имела ничего против моего приезда в «Тотли-Тауэрс». В ответ на мое послание, где я напрашивался в гости, она открыла мне зеленый свет, а через час или около того после ее телеграммы позвонила из «Бринкли» тетя Далия, горящая желанием выяснить, какого черта я пишу, что по причине отсутствия в столице я не в состоянии угостить ее обедом, тогда как она уже учла упомянутый обед при составлении своего бюджета.

Ее звонок меня не удивил. Я предчувствовал, что на этом фронте может возникнуть некоторое оживление. Старушенция — добрейшая душа и нежно любит своего Бертрама, но характер у нее властный. Терпеть не может, когда ее желания не исполняются. Вот и сейчас она обрушилась на меня так, будто хотела перекричать целую свору гончих.

— Берти, скверный мальчишка!

— У телефона.

— Получила твою телеграмму.

— Не сомневаюсь. Телеграфное ведомство действует безотказно.

— Что ты там мелешь, Берти? Насчет того, что уезжаешь из Лондона? Ты ведь никогда никуда не ездишь, разве что сюда, к нам, чтобы объедаться стряпней Анатоля.

Она говорила о своем несравненном поваре-французе, при одном упоминании о котором у меня слюнки текут. «Подарок желудку» — так я, бывало, называл Анатоля.

— Куда это ты собрался?

Слюнки у меня перестали течь, и я сказал, что еду в «Тотли-Тауэрс». Тетушка досадливо фыркнула.

— Опять этот проклятый телефон барахлит! Мне послышалось, будто ты сказал, что едешь в «Тотли-Тауэрс».

— Именно.

— В «Тотли-Тауэрс»?!

— Сегодня к вечеру.

— Что это с ними стряслось? Неужели они тебя пригласили?

— Они — нет. Я сам себя пригласил.

— Ты хочешь сказать, что сам нарываешься на общение с сэром Уоткином Бассетом? Ты — осёл, это я всегда знала, но не думала, что до такой степени. Послушай, этот старый хрыч за неделю совсем меня извел, уж можешь мне поверить.

Ее точка зрения была мне предельно ясна, и я поспешил объясниться:

— Согласен, старикашка Бассет — личность из ряда вон, таких поискать, — сказал я, — и если нет особой нужды, лучше от него держаться подальше. Но меня постиг жестокий удар. Гасси Финк-Ноттл и Мадлен Бассет рассорились. Их помолвка висит на волоске, а вам известно, как много для меня значит их сердечный союз. Вот я и мчусь туда, хочу попытаться залатать трещину.

— Что ты можешь поделать?

— Насколько я себе представляю, я должен играть роль raisonneur'a, если выразиться по-французски.

— И что это, по-твоему, означает?

— Сам толком не понимаю. Надо будет узнать у Дживса.

— Ты берешь с собой Дживса?

— А как же. Да я шагу без него ступить не могу.

— Ну тогда держи ухо востро, вот что я тебе скажу. Мне известно, что Бассет на него глаз положил.

— В каком смысле?

— Хочет переманить.

Голова у меня закружилась. Хорошо, что я сидел в кресле, не то бы непременно упал.

— Не может быть!

— Ошибаешься, очень даже может. Я же тебе говорю — он без ума от Дживса. Когда гостил здесь, смотрел на него, по словам Анатоля, будто кот на сметану. А как-то утром я своими ушами слышала, как Бассет сделал Дживсу недвусмысленное предложение. Ну, что ты молчишь? В обморок грохнулся, что ли?

Молчу потому, объясняю я, что ошеломлен, а она мне — не понимаю, чему ты удивляешься, зная Бассета?

— Разве ты забыл, как он пытался сманить Анатоля? Этот тип способен на любую низость. У него совести нет. Приедешь в «Тотли», повидайся с неким Планком, спроси его, что он думает о сэре Уоткине, черт его возьми, Бассете. Старый хрыч надул беднягу Планка на… О, проклятье! — в сердцах вскричала тетушка, когда механический голос возвестил: «Три минуты», и сразу повесила трубку, а меня весьма ощутимо пробрала дрожь, будто тетка была не тетка, а мой ангел-хранитель, о способности которого пугать меня до посинения я уже упоминал.

Мурашки с неослабевающей прытью все еще бегали у меня по спине, когда я гнал свой спортивный автомобиль в «Тотли». Разумеется, я ничуть не сомневался, что у Дживса и в мыслях не было менять старую добрую фирму на новую, и когда коварный хрыч Бассет заводил об этом разговор, честный малый, я уверен, прикидывался глухим аспидом,[11] который, как вы, наверное, знаете, отказывался слушать заклинателя, как тот его ни заклинал. Но вот ведь какая штука — вроде и знаешь, что волноваться не о чем, а все-таки вибрируешь, поэтому я пребывал отнюдь не в безмятежном настроении, когда, въехав в ворота «Тотли-Тауэрса», осадил своего арабского скакуна у парадной двери.

Не знаю, случалось ли вам слышать стихи с таким рефреном:

В общем, что-то в подобном духе. Ну так вот — сказано будто про «Тотли-Тауэрс». Прекрасный дом, обширный сад, раскинувшийся на холмах парк, ровно подстриженные газоны, словом, лучшего и пожелать невозможно, но много ли проку в этой красоте, когда знаешь, с кем тебе придется столкнуться? Не жди ничего хорошего, коль скоро в этом раю обосновалась банда папаши Бассета.

Логово старого хрыча представляло собой одно из самых прекрасных поместий в Англии, не из тех описанных в литературе парадных дворцов, являющих посетителю четыреста комнат, пятьдесят лестниц, двадцать внутренних двориков, но и не просто какое-нибудь бунгало. Бассет купил его со всей меблировкой у лорда Имярек, который, как и многие в наше время, позарез нуждался в наличности.

Впрочем, сам-то папаша Бассет в наличности не нуждался. На закате жизни он имел более чем достаточно. Если вы назовете его жирным толстосумом, то это не будет преувеличением. Чуть ли не всю свою сознательную жизнь он служил мировым судьей, и в этом качестве однажды, вместо того чтобы отечески пожурить, оштрафовал меня на пять фунтов стерлингов всего лишь за невинную шалость, совершенную мной вечером после Гребных гонок.[13] Вскоре после этого случая Бассет унаследовал от одного своего родственника крупное состояние. Так, по крайней мере, говорилось. А на самом деле, разумеется, все те годы, когда Бассет исправлял роль судьи, он прикарманивал штрафы и набивал себе мошну. Здесь пять фунтов, там пять фунтов — вот вам и состояние.

Доехали мы неплохо, и около пяти я уже звонил в колокольчик у парадной двери. Дживс отогнал машину в гараж, а меня встретил дворецкий — помнится, его зовут Баттерфилд — и проводил в гостиную.

— Мистер Вустер, — возвестил он.

Чаепитие было в разгаре, чему я не удивился, ибо еще в холле услышал, как звенят чашками. За столом распоряжалась Мадлен Бассет. Она протянула мне вяло поникшую руку.

— Берти! Как я рада!

Скажи стороннему наблюдателю, что мне дурно становится от одной мысли о женитьбе на Мадлен Бассет, так он, скорее всего, изумленно поднимет брови и откажется меня понимать, ибо девица эта была — загляденье: стройная, гибкая, щедро экипированная золотистыми волосами и прочими атрибутами женской привлекательности. Однако кое в чем сторонний наблюдатель сильно бы промахнулся. Он наверняка сразу не разглядел бы ее слезливой сентиментальности и приторного сюсюканья, простительного разве что малютке. Мадлен была из числа тех особ, которые обожают подкрадываться к мужу, когда тот плетется к завтраку, чуть живой от похмельной головной боли, и, закрыв ему ладонями глаза, игриво мурлычат: «Угадай, кто?».

Однажды мне случилось гостить у приятеля-молодожена, так у него в гостиной над камином у всех на виду красовалась аршинная надпись: «Два нежных голубка свили здесь гнездышко». Его супруга постаралась. Я до сих пор помню немое страдание, которое читалось в глазах нежного голубка всякий раз, как он входил в гостиную и видел этот шедевр. Достигнет ли Мадлен Бассет таких высот, когда вступит в брак, сказать пока трудно, но весьма вероятно, что достигнет. И я твердо решил не сачковать и отдать все силы благородному делу их с Гасси примирения.

— Ты ведь знаком с мистером Пинкером, — сказала Мадлен Бассет, и, проследив за ее взглядом, я увидел Раззяву. Он благополучно забился в кресло и, судя по всему, пока еще ничего не опрокинул, но мне показалось, что руки у него чешутся, и он вот-вот примется за дело. А рядом с ним ютился нагруженный тарелками со сдобными булочками и сандвичами с огурцом одноногий столик, который, насколько я мог предположить, как магнитом притягивал к себе Раззяву Пинкера.

Увидев меня, Раззява заметно вздрогнул и уронил тарелку с булочками. Глаза у него округлились. Разумеется, я догадывался, о чем он думает. Наверное, вообразил, что я примчался сюда, потому что изменил свои намерения и согласился выполнить его просьбу. Небось, шепчет про себя: «…порадуйтесь со мной: я нашел мою пропавшую овцу»[14]. Я оплакал его в душе моей, понимая, какой тяжелый удар его ждет, когда он узнает, что я ни за какие коврижки не стану потворствовать дурацким прихотям Стиффи. В этом вопросе я буду тверд, пусть даже обреку их с Раззявой на душевные муки. Я давно убедился, что секрет моего счастья и успеха в жизни заключается в том, чтобы держаться как можно дальше от этой юной врагини рода человеческого с ее злокозненными выдумками.

Разговор, который мы затеяли, с полным правом можно было назвать бессвязным. Не мог же я в присутствии Мадлен взять быка за рога, вот мы и толкли воду в ступе, чередуя это занятие с переливанием из пустого в порожнее. Раззява сказал, что приехал поговорить с сэром Уоткином о предстоящем школьном празднике, и я находчиво заметил: «А что, предстоит школьный праздник?». Мадлен ответила, да, послезавтра, но так как викарий заболел, то распоряжаться будет мистер Пинкер. Тут Раззява поморщился, будто такая перспектива совсем его не радовала.

Мадлен спросила, хорошо ли я доехал. «Замечательно», — сказал я. Раззява промямлил, что Стиффи очень обрадуется моему приезду, а я улыбнулся иронической улыбкой. Тут в гостиную вошел Баттерфилд и объявил, что сэр Уоткин готов принять мистера Пинкера, и Раззява незамедлительно отчалил. Едва дверь за ними затворилась, Мадлен сцепила руки, устремила на меня слезливый взор и прошелестела:

— О Берти, тебе не следовало сюда приезжать. У меня духу не хватило отвергнуть твою трогательную мольбу — знаю, как безумно ты жаждешь снова меня увидеть, пусть мимолетно, пусть безнадежно… Но разумно ли это? Надо ли бередить свежую рану? Зачем стремиться ко мне, сознавая, что мы обречены оставаться просто друзьями. Тщетно все это, Берти. Ты не должен питать никаких надежд. Мое сердце отдано Огастусу.

Ее слова, как вы догадываетесь, звучали для меня дивной музыкой. Думаю, она не стала бы так распинаться, если бы они с Гасси действительно серьезно поссорились. Очевидно, крамольное высказывание о том, что его от нее тошнит, было вызвано просто мимолетной досадой, минутной размолвкой — например, Мадлен могла заметить, что он слишком много курит, или еще там что-нибудь в таком роде, только и всего. Как бы то ни было, сказал я себе, ссора, породившая трещину в лютне, теперь окончательно прощена и забыта, и дела обстоят таким образом, что наутро, сразу после завтрака, мне можно отсюда смыться. Тем не менее я заметил, что физиономия у Мадлен еще кислее обычного и глаза на мокром месте.

— Как печально, Берти, что твоя любовь ко мне столь безнадежна, — сказала она и приплела еще что-то маловразумительное насчет мотыльков и звезд. — Жизнь так трагична, так жестока. Но что я могу поделать?

— Да ладно, — от всей души сказал я. — Не бери в голову.

— Но ты разбиваешь мне сердце.

С этими словами она разразилась, как говорится, бурными рыданиями. Опустилась в кресло, закрыла лицо руками. Долг вежливости, как мне показалось, побуждает меня подойти и погладить ее по макушке. Я не стал противиться этому побуждению и могу утверждать, оглядываясь назад, что это было большой ошибкой с моей стороны. Помнится, Монти Бодкин, один парень из «Трутней», который однажды погладил по макушке некую рыдающую особу женского пола, не подозревая, что жених вышеупомянутой особы находится в непосредственной близости и пожирает их глазами, уверял меня впоследствии, что такое вот поглаживание, если не проявить чрезвычайной осмотрительности, оборачивается настоящей ловушкой, ибо, как правило, забываешь вовремя убрать руку. Стоишь и держишь ее на вышеупомянутой макушке. Ручаюсь, случайные свидетели, все как один, тут же начнут поджимать губы.

Итак, я впал в ту же ошибку, что и Монти. Процедуру поджимания губ взял на себя Спод, случайно подвернувшийся в эту минуту. При виде заливающейся слезами девицы он весь от носа до кормы затрясся мелкой дрожью.

— Мадлен! — взревел он. — Что случилось?

— Ничего, Родерик, ничего, — прохлюпала она и удалилась, наверное, чтобы навести лоск на свои подмокшие прелести. Спод развернулся в мою сторону и пронзил меня взглядом. По-моему, он стал заметно выше с тех пор, как я видел его в последний раз, теперь в нем было что-то около девяти футов семи дюймов. Говоря о нем с Эмералд Стокер, я сравнил его, если помните, с гориллой, имея в виду заурядный серийный образец, а не этот раритетный выставочный экземпляр. Сейчас это был вылитый Кинг Конг. Кулачищи сжаты, глаза мечут молнии, тут и ежу ясно: появление Бертрама его не слишком обрадовало.

6

Дабы разрядить обстановку, я поинтересовался, не желает ли он сандвич с огурцом, но он нетерпеливым жестом дал мне понять, что сандвичем его не купишь, хотя я мог бы засвидетельствовать, что сандвичи превосходны — сам пробовал.

— Булочку?

Булочку он тоже отверг. Похоже, человек сел на диету.

— Вустер, — проговорил он, играя желваками, — не знаю, свернуть вам шею или не надо.

«Не надо», вот что я ему посоветовал бы, но он не дал мне времени ответить.

— Я был удивлен, когда узнал от Мадлен, что у вас хватило наглости напроситься сюда. Причина-то, конечно, очевидна. Явились, чтобы подорвать ее доверие к человеку, которого она любит, посеять в ее душе сомнения. Как змея подколодная, — добавил он. Интересно посмотреть, подумал я, как змея может подорвать доверие. — Когда Мадлен остановила свой выбор на Финк-Ноттле, у вас даже не хватило элементарной порядочности, чтобы принять ее решение и достойно удалиться. Вы надеетесь отбить ее у Финк-Ноттла.

Чувствуя, что пришло время что-нибудь сказать, я открыл было рот, но Спод снова пустил в ход один из своих нетерпеливых жестов, видимо, решив единолично завладеть разговором. Давненько я не встречал подобных любителей произносить монологи.

— Конечно, вы станете утверждать, что ваша любовь неодолима и что вы не в силах противиться желанию говорить с Мадлен, умолять ее. Чепуха. Презренная слабость. Послушайте, Вустер, долгие годы я любил эту девушку, но никогда ни словом, ни взглядом, ни намеком не дал ей этого понять. Я был потрясен, когда узнал, что она помолвлена с этим самым Финк-Ноттлом, но смирился во имя ее счастья. Сраженный наповал, я держал…

— Хвост морковкой?

— …в тайне свои чувства. Я стоял…

— Как мраморная статуя?

— …как воплощенная сдержанность и не сказал ни слова, чтобы не выдать своих чувств. Она должна быть счастлива, все остальное не имеет значения. Если вы меня спросите, одобряю ли я ее выбор, честно отвечу — нет. На мой взгляд, он совершеннейшее ничтожество, и могу добавить, что ее отец разделяет мое мнение. Но она этого человека выбрала, и я смиряюсь. И не стану за его спиной настраивать Мадлен против него.

— Похвально.

— Как вы сказали?

Я сказал, что я сказал, что это с его стороны похвально. Благородно с его стороны, сказал я.

— Вот как? Ладно, Вустер, я вам предлагаю следовать моему примеру. И знайте, что я буду неотступно следить за вами и, надеюсь, больше не увижу этого поглаживания по головке, которому вы предавались, когда я сюда вошел. В противном случае я намерен…

Что именно он намерен сделать, он не открыл, — но я, кажется, и сам догадывался, — так как в эту минуту вернулась Мадлен с покрасневшими глазами и печальным выражением лица.

— Я покажу тебе твою комнату, Берти, — сказала она с ангельской кротостью.

Спод бросил на меня предостерегающий взгляд.

— Осторожнее на поворотах, Вустер, — бросил он, когда мы выходили.

Мадлен удивилась.

— Отчего Родерик просит тебя соблюдать осторожность?

— Боюсь, об этом мы никогда не узнаем. Может, боится, как бы я не поскользнулся на паркете?

— У него такой вид, будто он зол на тебя. Вы поссорились?

— О небо, нет, конечно. Наша беседа проходила в атмосфере сердечности и взаимопонимания.

— Мне показалось, он раздосадован твоим приездом.

— Напротив. Он с трогательным радушием приветствовал меня словами: «Добро пожаловать в „Тотли-Тауэрс“».

— Ах, я так рада. Мне было бы грустно, если бы вы с ним… Ах, папочка!

Когда мы подошли к лестнице в холле, из своей комнаты, радостно напевая, появился сэр Уоткин Бассет. Как только он увидел меня, веселенькая мелодия замерла у него на губах, и он остановился, как вкопанный. Он напомнил мне того типа, который провел ночь в доме с привидениями и наутро был найден мертвым с выражением неизъяснимого ужаса на лице.

— О папочка, — сказала Мадлен. — Забыла тебя предупредить. Я пригласила к нам Берти на несколько дней.

Папаша Бассет судорожно сглотнул.

— Несколько это, по-твоему, сколько?

— Надеюсь, по крайней мере, неделя.

— Боже правый!

— Или побольше.

— Силы небесные!

— Папочка, в гостиной тебя ждет чай.

— Нет. Мне не чаю, мне чего-нибудь покрепче, — прохрипел старикашка и неверной походкой удалился прочь. Когда я смотрел, как он понуро спускался вниз, где его, вероятно, ждала бодрящая доза спиртного, мне на ум пришло стихотворение, которое я учил в детстве. Подробности забыл, но суть в том, что на море разыгрался шторм и, помнится, кульминационная строфа звучит так:

— Кажется, папочка чем-то расстроен, — меланхолично заметила Мадлен.

— Да, действительно, создается такое впечатление, — сухо проговорил я, задетый поведением старого хрыча. Конечно, я бы мог сделать для него скидку, ибо человек с установившимися привычками, как правило, не приходит в восторг, внезапно обнаруживая у себя в доме Вустера, но все-таки, по-моему, ему следовало бы держаться более стойко. Вспомните индейцев, Бассет, сказал бы я ему, будь мы с ним на дружеской ноге, они всегда проявляли особенную бодрость в то время, когда их поджаривали на костре.

Можно было бы ожидать, что неприятная встреча с папашей Б., да еще сразу после беседы, если, конечно, это можно счесть беседой, со Сподом повергнет меня в уныние, однако — ничуть не бывало. Я так возликовал, узнав, что между М. Бассет и Г. Финк-Ноттлом царит мир, что на все остальное мне было наплевать. Конечно, врагу не пожелаешь гостить в доме, где хозяин при виде тебя бледнеет, как мертвец, и бежит сломя голову, чтобы приложиться к бутылке и немного очухаться, но мы, Вустеры, умеем стойко переносить превратности судьбы, и когда вскоре звон гонга призвал всех к обеду, я находился в превосходном расположении духа. С песней на устах, образно говоря, я поправил галстук и устремился к кормушке.

Обед — такая трапеза, во время которой Бертрам обычно бывает в ударе, ибо он ее обожает. Счастливейшие часы моей жизни я провел в обществе супа, рыбы, фазана или чего-то там еще, суфле, фруктов (когда приходит им пора) и рюмки портвейна в заключение. Обед выявляет все лучшее, что есть во мне. Те, кто меня знает, порой говаривают: «Днем Берти, как правило, интереса не представляет, но погрузи мир во тьму, зажги мягкий свет, откупорь шампанское, поставь перед Вустером обед, и ты станешь свидетелем чуда».

Однако если я блистаю и чарую всех и вся, то при одном условии — а именно, общество должно мне благоприятствовать. В данном же случае ни о каком благоприятствовании и речи не шло. Сэр Уоткин Бассет, который еще не оправился от шока, вызванного моим появлением в непосредственной от него близости, был весьма далек от идеального образа приветливого старого сквайра, души общества. Он то и дело бросал на меня взгляды поверх очков, моргал с таким видом, точно не мог поверить в факт моего существования, и с содроганием отворачивался. И больше он ничего не привносил в застольное общение, ни капли того, что, как я слышал, Дживс называет пиршеством ума и сердечным излиянием. Плюс к тому суровый и молчаливый Спод, томно поникшая Мадлен Бассет, мрачный Гасси и Стиффи, которая, казалось, витает мыслями неизвестно где, и вы получите зрелище, по сравнению с которым поминки — это просто разнузданная гулянка.

Кошмар — вот слово, которое вертелось у меня на языке. За столом царил настоящий кошмар. Наша трапеза напоминала сцену из какой-то русской пьесы, шедшей в «Олд Вик»[15], куда я по настоянию тети Агаты водил иногда ее сына Тоса с целью расширения его кругозора, для чего, как известно, годятся любые подручные средства.

В разгар нашей пирушки я почувствовал, что самое время что-нибудь сказать, и привлек внимание старикашки Бассета к объекту, стоящему посреди стола. В любом порядочном доме там находилась бы ваза с цветами или что-то вроде того, но так как это был «Тотли-Тауэрс», то центр стола украшала небольшая черная фигурка, вырезанная из материала, который я затрудняюсь назвать. Предмет, откуда ни погляди, смотрелся одинаково омерзительно и скорее всего являлся одним из новых экспонатов коллекции старого хрыча Бассета. Мой дядя Том тоже постоянно таскает домой с аукционов подобных уродцев.

— Что-то новенькое? — спросил я.

Папаша Бассет вздрогнул. Вероятно, ему удалось-таки себя убедить, что я всего-навсего мираж, и теперь, обнаружив поблизости Бертрама Вустера из плоти и крови, он испытал нервный шок.

— Я об этой штуке посреди стола, — продолжал я развивать свою мысль, — она похожа на ударника из джаз-банда. Наверное, появилась после… после того, как я здесь был в последний раз?

Возможно, с моей стороны было довольно бестактно напоминать Бассету о моем предыдущем визите, возможно, мне следовало промолчать, но слово не воробей, вылетит — не поймаешь.

— Да, — с трудом выдавил из себя Бассет после минутной заминки, во время которой его била крупная дрожь, — это мое последнее приобретение.

— Папочка ее купил у одного человека по имени Планк. Он живет здесь неподалеку, в Хокли, — заметила Мадлен.

— Миленькая вещица, — сказал я. Смотреть на нее было тошно, но я подумал, что меня не убудет — надо немного умаслить старикашку Бассета. — Дядюшке Тому наверняка понравилась бы. Кстати, — меня вдруг осенило, — по-моему, тетя Далия мне вчера о ней говорила по телефону. Дядя Том, сказала она, душу бы прозакладывал, чтобы заполучить ее в свою коллекцию. И я не удивляюсь. На вид вещица очень ценная.

— Тысяча фунтов, — наконец подала голос Стиффи, вышедшая из состояния комы.

— Это же куча денег, ей-богу! — Я с изумлением подумал, что мировые судьи, если они, конечно, в течение многих лет неустанно штрафуют кого ни попадя и прикарманивают денежки, действительно могут позволить себе такие значительные траты. — Из чего она сделана? Из мыльного камня?

Видимо, я здорово промахнулся.

— Из янтаря, — отрезал папаша Бассет и посмотрел на меня взглядом, который запомнился мне с тех пор, когда я стоял перед ним в полицейском суде на Бошер-стрит. — Из черного янтаря.

— Ах, да, конечно. Теперь я вспомнил, тетя Далия так и говорила. Она в восторге от этой вещи, уверяю вас, в совершенном восторге.

— Неужели?

— О, без сомнения!

Затевая этот разговор, я надеялся немного растопить лед, так сказать, и придать нашему общению легкость, вроде той, которая была свойственна завсегдатаям старомодных салонов и о которой много чего понаписано в романах. Но, увы, за столом вновь воцарилось молчание, однако в конце концов трапеза завершилась, и я сразу же направился в свою комнату, где собирался убить остаток вечера в обществе Эрла Стенли Гарднера, которого прихватил с собой. Какой смысл, подумал я, толпиться в гостиной, где Спод свирепо на меня косится, папаша Бассет с презрением фыркает в мою сторону, а Мадлен наверняка примется петь народные баллады. Ускользнув по-тихому из гостиной, я совершил антиобщественный поступок, и какой-нибудь автор учебного пособия по этикету укоризненно поднял бы бровь, но один из бесценных уроков, которые преподносит нам жизнь, заключается в том, чтобы уметь вовремя удалиться.

7

Обремененный разными заботами, я до сих пор не обмолвился об одном таинственном обстоятельстве, которое во время обеда сильно меня занимало, — а именно, что случилось с Эмералд Стокер.

Она ведь мне совершенно определенно сказала, что сегодня едет в «Тотли» четырехчасовым поездом, и как бы этот поезд ни тащился, он уже должен быть здесь. Ведь Гасси, который тоже им ехал, преспокойно сидит среди нас. А о ней ни слуху, ни духу. Взвесив все имеющиеся факты, я смог вывести одно-единственное заключение — девчонка меня разыграла.

Но зачем? С какой целью? Этим вопросом я задавался, поднимаясь к себе в комнату, где меня ждал Эрл Стенли Гарднер. Если вы сочтете, что я был удивлен и озадачен, то не ошибетесь.

В комнате я застал Джинса, который справлял свои камердинерские обязанности, и с ходу ему изложил, что меня тревожит:

— Дживс, вы видели фильм под названием «Пропавшая дама»?

— Нет, сэр. Я редко посещаю кинематограф.

— Ну, там фигурирует дама, которая затем исчезает, следите, пожалуйста, за ходом моих мыслей. Зачем, вы спросите, я об этом говорю? А затем, что моя юная приятельница исчезла средь бела дня, исчезла, не оставив и следа, как вы однажды выразились.

— Весьма таинственная история, сэр.

— Вот именно. Я теряюсь в догадках. Когда мы с ней обедали вчера, она сказала, что едет в «Тотли» четырехчасовым поездом, но фокус в том, что ее здесь нет. Вы помните тот день, когда я обедал в «Ритце»?

— Да, сэр. На вас была тирольская шляпа.

— Дживс, давайте не будем развивать шляпную тему.

— Слушаюсь, сэр.

— Если хотите знать, несколько членов клуба интересовались, где я достал эту шляпу.

— Видимо, для того, чтобы стороной обходить вашего шляпника, сэр.

Я понял, что его не убедишь, и перевел разговор на более приятный и менее располагающий к полемике предмет.

— Ну, Дживс, надеюсь, вы порадуетесь, когда узнаете, что все в порядке.

— Сэр?

— В смысле лютни, о которой мы говорили. Никакой трещины. Совсем как новая. Мисс Бассет и Гасси по-прежнему влюблены друг в друга, знаю из первых рук. Уф! Прямо гора с плеч.

Я не надеялся, что он захлопает в ладоши и начнет скакать от радости, этого от него не дождешься, но тем не менее я оказался не готов к тому, как он принял эту горячую новость. Он вовсе не собирался разделять мой восторг.

— Боюсь, сэр, что оптимизм по поводу данного обстоятельства несколько преждевременен. Возможно, позиция мисс Бассет именно такова, как вы предполагаете, однако что касается мистера Финк-Ноттла, то, кажется, с его стороны мы наблюдаем некоторое недовольство, грозящее перерасти в возмущение.

Улыбка от уха до уха, игравшая у меня на лице, вмиг угасла. Как правило, высказывания Дживса с трудом переводятся на общеупотребительный английский язык, но тут я сразу врубился в суть, и, как говорят французы, если не ошибаюсь, frisson[16] пошел у меня по телу.

— Вы хотите сказать, что она влюблена, а он уже нет?

— Совершенно верно, сэр. Когда я отгонял автомобиль в гараж, то встретил мистера Финк-Ноттла, и он конфиденциально осведомил меня о своих неприятностях. Его сообщение дает повод для серьезной озабоченности.

Еще один приступ frisson'a сотряс мой организм. Знаете, бывает иногда такое ужасно неприятное чувство, будто по позвоночнику туда-сюда снует целое стадо сороконожек. Я боялся, что случилось самое худшее.

— Что там еще стряслось? — заплетающимся голосом, — кажется, так можно сказать? — спросил я.

— С сожалением должен вас информировать, сэр, что мисс Бассет настаивает на том, чтобы мистер Финк-Ноттл придерживался вегетарианской диеты. Совершенно понятно, что мистер Финк-Ноттл пребывает в дурном расположении духа, и не исключено, что он взбунтуется.

Я чуть не рухнул. Чего-чего, но такого и в дурном сне не увидишь. Даром что Гасси тщедушный недомерок, но поесть он не дурак. Вы посмотрите на него в ресторане «Трутней»: самый прожорливый из ленточных червей перед ним почтительно шляпу снимет, понимая, что лицезрит великого маэстро. Лиши Гасси бифштекса, жаркого и, в особенности, обожаемого им холодного пирога с телятиной и почками, и он обратится в чудовище, способное на подлость, мародерство и даже особо тяжкие преступления, а уж расторгнуть помолвку для подобного типа — раз плюнуть. Входя к себе в комнату, я собирался закурить, но теперь зажигалка выскользнула из моих трясущихся пальцев.

— Она хочет сделать из него вегетарианца!

— Именно об этом информировал меня мистер Финк-Ноттл, сэр.

— Ни тебе котлет?

— Да, сэр.

— Ни бифштекса?

— Да, сэр.

— Один шпинат и тому подобные отбросы?

— Полагаю, что именно так, сэр.

— Но зачем?

— Насколько я понял, мисс Бассет недавно прочла жизнеописание поэта Шелли, сэр, и теперь разделяет его убеждения, состоящие в том, что духовный человек обязан отказаться от мясной пищи. Поэт Шелли придерживался весьма строгих взглядов на этот предмет.

Я поднял с пола зажигалку, все еще не выходя из состояния транса. Всем известно, что Мадлен Б. девица с приветом, послушайте только, что она несет о звездах, кроликах и насморочных феях, однако мне и не снилось, что ее дурь простирается так далеко. Но когда я вспомнил, как за обедом Гасси, нахмурив чело, ковыряет вилкой нечто, сильно смахивающее на шпинат, то мне стало ясно, что Дживс прав. Теперь я понимаю, почему дошедший до ручки Гасси сказал, что от Мадлен его тошнит. Думаю, питон в зоопарке столь же выразительно отозвался бы о служителе, если бы тот вместо кролика принес ему на обед тертый сыр.

— Дживс, какой ужас!

— Безусловно, положение весьма тревожное, сэр.

— Если Гасси взбунтуется, может случиться все что угодно.

— Да, сэр.

— Неужели ничего нельзя поделать?

— Возможно, вам стоит попробовать урезонить мисс Бассет, сэр. Можно было бы привести убедительные доводы. В результате новейших медицинских исследований установлено, что оптимальной является диета, где количество животной и растительной пищи сбалансировано. Подавляющее большинство докторов не рекомендуют придерживаться строгой вегетарианской диеты, ибо она не обеспечивает необходимого количества протеинов, в особенности тех, которые содержат аминокислоты, необходимые человеческому организму. По наблюдениям авторитетных ученых, дефицит указанных аминокислот приводит к нарушению умственной деятельности.

— Полагаете, стоит ей все это изложить?

— Как мне кажется, это было бы полезно, сэр.

— Сомневаюсь, — сказал я, уныло выпуская колечко дыма. — Не думаю, что это на нее подействует.

— Признаться, я с вами согласен, сэр. Поэт Шелли руководствовался скорее гуманными соображениями, нежели заботой о физическом здоровье. Очевидно, он полагал, что человек должен испытывать благоговение перед иными формами жизни. Вероятно, мисс Бассет разделяет эту точку зрения.

У меня вырвался глухой стон.

— Будь он проклят, этот Шелли! Чтоб ему наступить на развязавшийся шнурок и сломать себе шею!

— Слишком поздно, сэр. Он давно покинул этот мир.

— Черт бы побрал все эти овощи!

— Да, сэр. Ваша озабоченность совершенно понятна. Я мог бы добавить, что повариха выразилась в том же духе, когда я ее информировал о затруднениях, постигших мистера Финк-Ноттла. Ее сердце исполнилось сочувствием к его страданиям.

Я не желал ничего слушать о поварихах с чувствительным сердцем и собирался сообщить об этом Дживсу, но тут он вновь заговорил.

— Она поручила мне известить мистера Финк-Ноттла, что если он соблаговолит посетить кухню вечером, когда все улягутся спать, она будет рада снабдить его холодным пирогом с телятиной и почками.

У меня возникло такое чувство, будто сквозь тучи вдруг засияло яркое солнце, или будто я неожиданно выиграл пари, или темная лошадка, на которую я поставил, на последних десяти ярдах обошла соперника и неожиданно выиграла забег. Ибо опасность, которая угрожала сломать ось Бассет — Финк-Ноттл, предотвращена. Я знаю Гасси, как облупленного. Лишите его протеинов и аминокислот, и он утратит свое обычное дружелюбие и превратится в угрюмого человеконенавистника, который, как собака, набрасывается на своих ближайших и дражайших и весьма ощутимо их кусает. Но дайте ему отвести душу холодным пирогом с телятиной и почками, позвольте ему удовлетворить его, что называется, законные притязания, как его злость мигом испарится, и он снова обретет свою прежнюю привлекательность. Мрачной мины как не бывало, на губах играет добродушная улыбка, вместо едкого сарказма — медовый бальзам и на любовном фронте полный ажур. Сердце моё наполнилось благодарностью к поварихе, чья находчивость решила дело.

— Дживс, кто она?

— Сэр?

— Эта спасительная повариха? Хочу особо ее помянуть в моих вечерних молитвах.

— Ее фамилия Стокер, сэр.

— Стокер? Вы сказали Стокер?

— Да, сэр.

— Странно!

— Сэр?

— Впрочем, неважно. Просто довольно странное совпадение. Вы уже поговорили с Гасси?

— Да, сэр. Он проявил полную готовность к взаимодействию. Планирует посетить кухню сразу после полуночи. Холодный пирог с телятиной и почками, конечно, не более чем паллиатив…

— Напротив, это любимое блюдо Гасси. Сам слышал, как в «Трутнях» даже в те дни, когда там подают карри, Гасси заказывает пирог. Он его обожает.

— Вот как, сэр? Это радует.

— Вот именно. Этот урок учит нас, Дживс, никогда не отчаиваться и не поворачиваться лицом к стене, ибо надежда остается всегда.

— Да, сэр. Не желаете ли чего-нибудь еще?

— Спасибо. Мне больше нечего желать.

— В таком случае позвольте пожелать вам покойной ночи, сэр.

— Покойной ночи, Дживс.

Он ушел, а я с полчаса провел в обществе Эрла Стенли Гарднера, но потом обнаружил, что внимание у меня рассеивается и я с трудом слежу за нитью повествования. Мысли мои все время возвращались к этой судьбоносной поварихе. Удивительно, что фамилия у нее оказалась Стокер. Может, родственница?

Я ясно представлял себе эту спасительную стряпуху. Полненькая, краснолицая, в очках, наверное, способна иногда поворчать, если ей попадешься под руку, когда она печет торт или колдует над соусом, но сердце у нее золотое. Несомненно, изможденный вид Гасси тронул ее нежную душу. «Бедный парень, надо его подкормить». А может, она любит золотых рыбок и прониклась нежностью к Гасси, потому что он напоминает ей о них. А может, она в детстве состояла в скаутах. Во всяком случае, во имя чего бы она ни творила добрые дела, она заслуживает награды от Бертрама, и я поклялся, уезжая, отвалить ей полновесные чаевые. Буду щедрой рукой метать кошельки с золотом.

Вот таким размышлениям я предавался, чувствуя, что с каждой минутой становлюсь все более великодушным, когда ко мне ввалился не кто иной, как Гасси собственной персоной, и я понял, что был совершенно прав, сказав, что он осунулся. На нем лежала отчетливая печать голодной шпинатной диеты.

Я понял, зачем он пришел. Наверное, хотел спросить, что я делаю в «Тотли-Тауэрсе», ибо, естественно, это ведь не могло его не занимать. Однако, как оказалось, Гасси волнует совсем другой предмет. Он с ходу пустился яростно поносить растительный мир, в особенности же досталось брюссельской капусте и брокколи, а не шпинату, как можно было бы ожидать. Время шло, но мне не удавалось вставить ни слова, и когда я, наконец, получил возможность заговорить, голос у меня дрожал от сочувствия.

— Да, Дживс мне все рассказал, — проговорил я, — и сердце у меня обливается кровью.

— Еще бы! Оно у тебя должно так обливаться, чтобы ведра подставлять, если только в тебе есть хоть капля гуманности, — пылко отозвался он. — Слова бессильны передать, как я настрадался, особенно когда гостил в «Бринкли-Корте».

Я кивнул. Мне-то отлично известно, какая это пытка. Уж где-где сидеть на вегетарианской диете, только не в «Бринкли», когда на кухне орудует несравненный повар тетушки Далии. Сколько раз, пользуясь ее родственным гостеприимством, я сожалел перед обедом, что у меня всего один желудок.

— Из вечера в вечер мне приходилось отказываться от шедевров Анатоля, а если я тебе скажу, что два дня подряд подавали Mignonettes de Poulet Petit Due, а на третий Timbales de Ris de Veau Toulousiane,[17] ты поймешь, сколько я выстрадал.

Руководствуясь своей всегдашней политикой — находить по мере сил и дарить везде, где можно, мелкие радости, я поспешил указать Гасси на серебристую подкладку грозовой тучи.

— Твои муки чудовищны, — сказал я. — Но мужайся, Гасси. Помни о холодном пироге с телятиной и почками.

Я попал в самую точку. Страдальческое лицо Гасси немного оживилось.

— Дживс тебе все рассказал, да?

— Да, он говорит, повариха приготовит для тебя пирог, и я сразу понял, что она — жемчужина среди женщин.

— Слабо сказано. Она — ангел во плоти. Я как только ее увидел, сразу оценил ее по достоинству.

— Разве ты ее раньше видел?

— Ну, конечно, видел. Ты что, забыл, о чем мы говорили, когда я сидел в автомобиле, собираясь ехать на Паддингтонский вокзал? Все-таки почему ты решил, что она похожа на китайского мопса, в толк не возьму.

— Кто?

— Эмералд Стокер. По-моему, ни капельки не похожа.

— При чем тут Эмералд Стокер? Он удивился.

— Разве она тебе не сказала?

— Что?

— Что едет в «Тотли-Тауэрс» поварихой?

Я выпучил глаза. На миг мне показалось, что лишения, которые перенес Гасси, пагубно отразились на его подорванном тритономанией рассудке.

— Ты говоришь поварихой!

— Странно, что она тебе ничего не сказала. Видимо, почувствовала, что тебе нельзя доверить секрет. Сразу тебя раскусила: поняла, что ты болтун. Да, она здесь служит.

— Но зачем ей это? — сказал я, по своему обыкновению беря быка за рога.

— Она мне все объяснила, когда мы с ней ехали в поезде. Оказывается, она живет на пособие, которое ежемесячно получает от отца из Нью-Йорка, и обычно этих денег ей вполне хватает. Но в этом месяце ей ужасно не повезло. Поставила на Солнечного Джима в трехчасовом заезде в Кемптон Парке.

Я помнил эту лошадь, о которой он говорил. Сам чуть было сгоряча на нее не поставил, но, слава Богу, вовремя одумался.

— Она пришла шестой из семи, и Эмералд лишилась всех своих денег. Что ей оставалось? Обратиться за помощью к отцу, но тогда ей пришлось бы признаться в своем легкомысленном поступке, или найти оплачиваемую работу, чтобы продержаться, пока не придут на помощь, как она говорит, американские морские пехотинцы.

— Могла бы занять деньги у меня или у своей сестры Полин.

— Осел ты, Берти. Такие девушки, как она, денег в долг не берут. Слишком гордые. Вот она и задумала стать поварихой. Говорит, колебалась всего секунд тридцать, а потом решилась.

Откровенно говоря, я не слишком удивился. Признайся Эмералд Стокер во всем своему предку, подумал я, ей бы небо с овчинку показалось. Папаша Стокер не из тех, кто снисходительно посмеется, узнав, что дочь просадила на скачках все до нижней юбки и корсета. Сомневаюсь, что он хоть раз в жизни снисходительно посмеивался. Лично я даже улыбки у него на лице никогда не видел. Услышав о дочкиных проделках, он бы вышел из себя и низвел бы ее в положение третьеразрядной державы. Мне случалось видеть этого старого сквалыгу во всей красе, и могу засвидетельствовать, что он заводится с пол-оборота. Словом, девица поступила совершенно правильно, сочтя за лучшее промолчать.

Теперь, когда загадка Эмералд Стокер раскрылась, и дело об ее исчезновении я мог вычеркнуть из своего кондуита, у меня гора с плеч свалилась. Признаться, терпеть не могу, когда меня ставят в тупик, и мысль о пропавшей девице занозой сидела в моей черепушке. Однако мне хотелось уточнить кое-какие мелочи.

— Как случилось, что она оказалась именно в «Тотли»?

— Видимо, по моей милости. Тогда на вечеринке я, помнится, упомянул, что сэр Уоткин ищет повара и, кажется, даже дал ей его адрес. Она ему написала и получила место. Эти юные американки такие предприимчивые.

— Работа ей нравится?

— Дживс говорит, чрезвычайно нравится. Она учит дворецкого играть в рамми.[18]

— Думаю, она его обставит.

— Конечно, обставит, когда он немного подучится и они начнут играть на деньги. Между прочим, она мне говорила, что обожает готовить. Интересно, как ее стряпня?

На этот вопрос я мог ответить. Она пару раз приглашала меня к себе пообедать, и все было приготовлено отменно, просто антик-муар с мармеладом.

— Тает во рту.

— Только не у меня, — с горечью проговорил Гасси. — Ну да ладно, — добавил он, и у него во взоре засветилась тихая радость, — уж холодный пирог с телятиной и почками от меня не уйдет.

На этой счастливой ноте мы с ним распрощались.

8

Время было позднее, я кончил мусолить моего Эрла Стенли Гарднера, захлопнул книгу и задремал, но вскоре очнулся. Весь «Тотли-Тауэрс» давно погрузился в сон, стояла тишина, нарушаемая странным урчанием, исходившим из моего нутра. Прислушавшись хорошенько, я сразу догадался, в чем дело. Меня мучил зверский голод, ведь за обедом я почти ничего не ел.

Не знаю, приходится ли вам испытывать нечто подобное, но мне достаточно пустяка, чтобы потерять интерес к пище. Если завтрак или обед протекает, что называется, в накаленной атмосфере, у меня немедленно пропадает аппетит. Со мной сплошь и рядом такое случается, стоит мне преломить хлеб с тетушкой Агатой. А когда, сидя за столом, ловишь на себе взгляд папаши Бассета, торопливо отводишь глаза, натыкаешься на взгляд Спода, опять отводишь глаза, а старикашка уже снова на тебя зыркает, где уж тут отдать должное восхитительным блюдам Эмералд Стокер. Знаете, как в романах пишут, он, мол, лениво поковырял в тарелке и отодвинул ее от себя, вот так и я. И теперь я ощущал в желудке необычную пустоту, будто невидимая рука столовой ложкой вычерпала все мои внутренности.

Вероятно, настоятельная потребность подкрепиться возникла у меня еще в период Эрл-Стенли-Гарднеризации, но я тогда не обратил на нее внимания, боялся запутаться в орудиях убийства — там одно настоящее, второе подложное, да еще то, которое Перри Мейсон забросил в кусты. Теперь же приступы голода разыгрались с такой силой, что заслонили все вокруг, и перед моим мысленным взором встало чудесное видение — холодный пирог с телятиной и почками, который притаился на кухне и тихонько мне шепчет: «Сюда, Берти, сюда».

Удивительно, как часто оправдывается поговорка «не было бы счастья, да несчастье помогло». Вот вам пример. Я считал, что мой предыдущий приезд в «Тотли-Тауэрс» не принес мне ничего, кроме вреда. Как же я ошибался! Конечно, жизнь в «Тотли-Тауэрсе» — суровое испытание для нервной системы, но кое-что можно записать и в доходную часть гроссбуха. Я, как вы поняли, намекаю на то, что хорошо ознакомился с маршрутом, ведущим на кухню. Дорога пролегала вниз по лестнице, затем следовали холл и столовая. За дверью в дальнем конце столовой, насколько я помнил, начинался коридор или проход, преодолев который, вы оказывались в непосредственной близости к холодному пирогу с телятиной и почками. Пустяковый путь, не выдерживающий сравнения с теми вояжами, которые я в свое время предпринимал по ночам.

Решить — значит совершить, таков девиз Вустеров, и не прошло и двух минут, как я пустился в дорогу.

На лестнице было темно, а в холле еще темнее. Но я успешно продвигался вперед и проделал, вероятно, полпути к цели, когда случилась непредвиденная заминка. Я столкнулся с неопознанным объектом, напоминающим человеческое тело, — встреча, которой я меньше всего ожидал на данном отрезке маршрута, и на миг… нет, не скажу, что у меня потемнело в глазах, потому что вокруг и так было хоть глаз выколи, но чувства мои пришли в смятение. Сердце проделало головокружительный скачок, вроде тех, которыми славился русский танцовщик Нижинский, и я ощутил пламенное желание немедленно очутиться где-нибудь в другом месте.

Однако, поскольку я был не в другом месте, а именно в этом, мне ничего не оставалось, как сцепиться с полуночным вором, что я и проделал, с радостью обнаружив, что этот тип ростом не вышел, видно, начал курить еще в детском возрасте. Я совсем повеселел, когда понял, что он к тому же еще и тщедушный. Я прикинул, что мне ничего не стоит слегка его придушить, чтобы не путался под ногами. И со всем моим удовольствием приступил к выполнению этого плана, но вдруг коснулся рукой предмета, который не мог быть ни чем иным, как только очками, и в ту же минуту, услышав сдавленный шепот: «Послушай, осторожнее с моими очками!», понял, что мой первоначальный диагноз был ошибочным. Ночной воришка оказался моим закадычным другом, с которым я в детстве не раз делился последней шоколадкой.

— А-а, Гасси, привет, — сказал я. — Это ты? А я думал, ты грабитель.

— Я не грабитель, — сердито возразил он.

— Теперь-то я вижу, что нет. Извини, ошибся, но, признайся, меня можно понять.

— Ты меня чуть до инфаркта не довел.

— Я сам до смерти перепугался. Пожалуй, перепугаешься, когда ты выскочил, как из-под земли. Я был уверен, что дорожка свободна.

— Какая дорожка?

— Ты еще спрашиваешь?! К холодному пирогу с телятиной и почками. Если от него, конечно, что-нибудь осталось.

— Да, кусочек остался.

— Ну, и как пирог, вкусный?

— Объедение.

— Ну, тогда в путь! Спокойной ночи, Гасси. Не сердись на меня.

Продвигаясь к цели, я понял, что, видимо, немного сбился с курса. Переволновался, должно быть. Такие потрясения даром не проходят. Короче говоря, пробираясь на ощупь вдоль стены, я снова столкнулся с неким предметом. Оказалось — напольные часы, существование которых я как-то упустил из виду. Часы рухнули с таким звуком, будто две тонны угля просыпались на крышу оранжереи. Стекло разлетелось вдребезги, посыпались винтики, колесики и прочая мелочь, а пока я стоял, стараясь водворить на место сердце, которое, казалось, колотится уже о передние зубы, внезапно вспыхнул свет, и я увидел перед собой сэра Уоткина Бассета.

Такого замешательства никогда в жизни я еще не испытывал. Всегда неприятно, если хозяин застукает вас, когда вы поздно ночью крадетесь по дому, пусть даже упомянутый хозяин ваш лучший друг и души в вас не чает, а я уже дал понять, что папаша Бассет не принадлежит к числу горячих поклонников Бертрама. Он и днем-то едва меня выносит, а уж в час ночи я, наверное, показался ему еще более отвратительным.

Я обомлел — будто мне тортом по физиономии залепили, а тут еще старикашкин халат — он совсем меня доконал. Кажется, я уже упоминал, что папаша Бассет ростом не вышел. Видимо, у Творца, создававшего мировых судей, на него сырья не хватило. А по причинам, которые нам понять не дано, чем мировой экс-судья меньше ростом, тем более кричащие халаты он носит. Этот, например, был ядовитого чернильно-фиолетового цвета, затканный шикарным золотым узором. Не покривлю душой, если скажу, что меня будто громом ударило, и я лишился дара речи. Но будь даже старикашка облачен в благопристойное, скажем, темно-синее, одеяние, едва ли мне захотелось бы с ним поболтать. Разве можно держаться непринужденно с субъектом, перед которым недавно стоял в суде и лепетал: «Да, ваша честь», «Нет, ваша честь», и который к тому же заявил, что ты должен быть счастлив, ибо отделался штрафом, а мог бы и сесть на четырнадцать суток. Тем более, когда только что расколотил напольные часы, наверняка очень дорогие сердцу вышеупомянутого экс-судьи. Как бы то ни было, но он первым начал разговор.

— Боже милостивый! — произнес он трагически. — Вы!

Никогда не знал и, видно, уже никогда не узнаю, что следует отвечать, когда тебе говорят «Вы!». И я сказал единственное, что может сказать вежливый человек: «О, добрый вечер!», хотя, как мне показалось, это было не совсем то, что требовалось. Конечно, это все-таки лучше, чем, например, «А, Бассет, приветик!», но все же не то.

— Позвольте осведомиться, что вы здесь делаете в этот час, мистер Вустер?

Разумеется, я мог бы непринужденно рассмеяться и шутливым тоном сказать: «Да вот, часы опрокидываю», но внутренний голос мне подсказал, что меня могут не понять. Внезапно меня осенило.

— Пришел за книгой, знаете ли. Дочитал Эрла Стенли Гарднера, а сна ни в одном глазу. Думаю, посмотрю, не найдется ли чего-нибудь здесь, на полках. И вот в темноте наткнулся на часы.

— В самом деле? — произнес старикашка Б., вложив в эти слова все презрение, на какое был способен. Наверное, мне следовало раньше упомянуть, что этот недомерок, это ничтожество в бытность судьей славился надменностью и язвительностью, за что нарушители законов его терпеть не могли. Да вам, наверное, подобные типчики хорошо известны. Их реплики обычно цитируются вечерними газетами с пометкой в скобках «смех в зале», а сами вышеупомянутые типчики считают, что напрасно прожили день, если не поиздевались вволю над каким-нибудь несчастным карманным воришкой или расхулиганившимся пьянчугой. Когда мы с этим старым хрычом Бассетом лицом к лицу стояли в полицейском суде на Бошер-стрит, он с ходу принялся отпускать пошлые шуточки на мой счет, чем вызвал бурный восторг публики. Я же был готов сквозь землю провалиться.

Итак, он сказал:

— В самом деле? Позволено ли мне будет поинтересоваться, почему вы предпринимали ваши литературные изыскания в темноте? Такая операция, как включение света, вне всяких сомнений, не выходит за рамки даже ваших ограниченных возможностей.

Здорово он меня уел. Я не мог придумать ничего лучшего, как сказать, что, мол, это мне не пришло в голову. Старый хрыч брезгливо фыркнул, недвусмысленно намекая, что так может ответить только безнадежный кретин и тупица. Затем он вернулся к теме часов, которую я предпочел бы не обсуждать. Старикашка заявил, что эти часы были ему чрезвычайно дороги и что он их берег, как зеницу ока.

— Мой отец купил их много лет назад и повсюду возил с собой.

Тут у меня снова появилась возможность придать разговору легкий светский тон, спросив, например, не проще ли было бы отцу сэра Уоткина обзавестись наручными часами, но я снова вовремя догадался, что меня не поймут.

— Отец состоял на дипломатической службе, постоянно переезжал с места на место, и никогда не расставался с этими часами. Они в целости и сохранности кочевали с ним из Рима в Вену, из Вены в Париж, из Парижа в Вашингтон, из Вашингтона в Лиссабон. И ничего им не делалось. Но им предстояло пройти главное испытание — встречу с мистером Вустером. Этого испытания они не выдержали. Мистеру Вустеру, видите ли, в голову не пришло — и то сказать, разве такое может прийти в голову? — что надо щелкнуть выключателем и зажечь свет, вместо этого он…

Тут Бассет вдруг смолк, не потому что сказал все, что хотел, а потому, что в эту самую минуту я взлетел на верхушку массивного комода, который находился примерно в шести-семи футах от того места, где мы с ним толковали. Эту дистанцию я преодолел одним махом, разве что один-единственный раз коснувшись пола, и то против воли. Ну, просто кошка на раскаленной крыше.

К этим действиям меня побудила очень веская причина. На заключительных этапах поминального панегирика напольным часам до моего слуха начали доноситься странные звуки, будто кто-то поблизости полощет горло. Оглядевшись вокруг, я поймал на себе пристальный взгляд скотч-терьера Бартоломью, недвусмысленно свидетельствующий о дурных намерениях, столь характерных для тварей этой породы. У скотч-терьера, возможно, по причине кустистых бровей, всегда такой вид, будто он проповедник из некой особенно строгой шотландской секты, а вы — прихожанин, пользующийся сомнительной репутацией и посаженный в первом ряду партера.

Вообще-то я не особенно приглядывался к его бровям, потому что мое внимание было приковано к зубам. Надо сказать, эта скотина Бартоломью была оснащена ими по уши, и в данный момент безупречное смертоносное оружие было приведено в полную боевую готовность. В моем воспаленном сознании мелькнуло все, что мне приходилось слышать о повадках этой несносной твари, которая вначале кусала, и только потом задавала вопросы и выясняла отношения. Теперь, надеюсь, вам понятно, что вышеупомянутый прыжок на комод был совершен строго по витальным показаниям. Вустеры отважны, но зря не рискуют.

Папаша Бассет остолбенел, и только когда его взгляд упал на Бартоломью, он отказался от своей первоначальной мысли, что Бертрам, не выдержав напряжения, тронулся умом и нуждается в срочной помощи врача-психиатра. Старикашка холодно посмотрел на Бартоломью и обратился к нему так, будто тот стоял перед ним в полицейском суде.

— Ступайте прочь, сэр! Лежать, сэр! Прочь! — проскрежетал он, если можно так выразиться.

Конечно, я бы мог ему сказать, что со скотч-терьерами не стоит разговаривать в таком тоне, ибо из всех пород собак, за исключением, пожалуй, доберман-пинчеров, они самые обидчивые и скорые на расправу.

— Возмутительно! Почему Стиффи позволяет этому мерзкому созданию слоняться по всему…

Полагаю, он намеревался сказать «дому», но не успел. Ибо пришла пора действовать, а не разглагольствовать. Булькающий звук многократно усилился, Бартоломью напряг мускулы и приготовился к прыжку. Вздрогнул, ожил он, рванулся так, как будто грозный шквал у него в крови взыграл, как метко сказал не помню кто. И папаша Бассет с проворством, которого я в нем не подозревал, вспорхнул, как голубь, и очутился на комоде рядом со мной. Не знаю, обставил ли он меня на секунду-другую, но думаю, да, обставил.

— Это просто невыносимо! — прошипел он, когда я вежливо подвинулся, чтобы дать ему место рядом с собой. Мне были понятны его чувства. Теперь, сколотив состояние, он хотел от жизни одного — находиться как можно дальше от Бертрама Вустера, а вместо этого он сидит на тесном комоде бок о бок с упомянутым Вустером. Тут поневоле впадешь в уныние.

— Да уж, хорошего мало, — согласился я. — Животное ведет себя неподобающим образом.

— Он, должно быть, с ума сошел! Он же прекрасно меня знает, каждый день видит.

— Да, но он вас еще никогда не видел в этом халате, — ввернул я, воспользовавшись слабым звеном в цепи его аргументов.

Видимо, чувство меры мне изменило. Старикан обиделся до глубины души.

— Чем вам не угодил мой халат? — сварливо осведомился он.

— Чуть-чуть ярковат, вам не кажется?

— Не кажется.

— Ну а скотч-терьеру кажется, он такой впечатлительный. Я замолчал и тихонько хихикнул. Старикашка встрепенулся и поинтересовался, какого черта я хихикаю.

— Да вот представил себе, — объяснил я, — как славно было бы отлупить эту впечатлительную тварь. Жаль только, что в таких случаях всегда возникает загвоздка с оружием. Года два-три назад со мной случилось подобное происшествие. Я гостил в хартфордширском имении моей тетки Агаты, и один обозленный лебедь загнал нас с приятелем на крышу лодочного сарая. Уж кажется чего лучше, запустить бы в проклятую птицу кирпичом или шарахнуть ее багром по башке, но у нас ни кирпича, ни багра под рукой. Пришлось ждать, пока не появится Дживс, который в конце концов услышал наши вопли. Посмотрели бы вы тогда на него! Он бесстрашно ринулся…

— Мистер Вустер!

— Да?

— Прошу избавить меня от необходимости выслушивать ваши излияния.

— Я только хотел сказать…

— Воздержитесь.

Воцарилось молчание. С моей стороны это было оскорбленное молчание, я же хотел всего лишь развлечь старикашку непринужденной беседой. Я демонстративно от него отодвинулся, насколько хватило места. Вустеры никому не навязываются с разговорами.

Тем временем Бартоломью внизу упорно подпрыгивал, пытаясь присоединиться к нашей компании. К счастью, Провидение в своей бесконечной мудрости снабдило скотч-терьеров короткими ногами, и, несмотря на отчаянную волю к победе, Бартоломью терпел одну неудачу за другой. И как бы он «сквозь льды и снега ни рвался во весь опор, знамя держа в руках с девизом загадочным „Эксцельсиор“»[19], ему приходилось ограничиваться свирепыми взглядами и злобным лаем.

Спустя несколько минут мой сосед по насесту нарушил молчание. Видимо, достоинство, которое умеют продемонстрировать Вустеры, произвело на него должное впечатление. В голосе у старикана зазвучали просительные нотки, которых прежде и в помине не было.

— Мистер Вустер.

Я смерил его холодным взглядом.

— Вы что-то сказали, Бассет?

— Неужели мы ничего не можем поделать?

— Попробуйте наложить на терьера штраф в размере пяти фунтов.

— Но не сидеть же здесь всю ночь!

— Почему бы нет? Что нам помешает?

Он присмирел и снова погрузился в молчание. Так мы с ним и сидели, точно два монаха-молчальника из ордена траппистов, но вдруг раздался возглас: «Вот это да!», из чего следовало, что появилась Стиффи.

Ничего удивительного, рано или поздно она, конечно, должна была появиться. Мне надо было сразу сообразить: за скотч-терьерами всегда следуют их хозяйки.

9

Если принять во внимание, что чуть ли не все свободное время Стиффи посвящает тому, чтобы ни за что ни про что посадить кого-нибудь в лужу, то она просто не имеет права быть такой хорошенькой. Ростом невелика — про таких, как она, кажется, говорят «пигалица» — и я думаю, когда они с Раззявой пойдут, даст Бог, к алтарю, в публике при виде такой пары уж конечно раздастся смех. А на вопрос пастора, согласен ли он взять эту женщину в законные супруги, Пинкер, должно быть, ответит: «Согласен довольствоваться этой малостью».

— Господи, чем это вы там занимаетесь? — поинтересовалась удивленная Стиффи. — Зачем опрокинули мебель?

— Моих рук дело, — сказал я. — Напоролся на часы. Не хуже самого Раззявы Пинкера, ха-ха. Что?

— Твои ха-ха тут неуместны, — огрызнулась она. — И не ставь себя на одну доску с моим Гаролдом. Лучше объясни, почему вы сидите там, как две вороны на суку.

Тут в разговор вступил папаша Бассет, каждое слово он сопровождал столь презрительным фырканьем, что оставил далеко позади свои прежние достижения в этом искусстве. Сравнив его с вороной, кстати, очень метко, Стиффи, видно, сильно задела его самолюбие.

— Твоя собака на нас напала.

— Не то чтобы напала, — поправил его я, — но кидала на нас злобные взгляды. Мы лишили ее удовольствия напасть на нас, сочли за лучшее покинуть сферу, так сказать, ее влияния, прежде чем она взялась за дело. Вот уже часа два, во всяком случае, так мне показалось, она пытается до нас добраться.

Стиффи бросилась яростно защищать своего бессловесного друга.

— Как вам не стыдно сваливать вину на бедного песика? Само собой, он принял вас за шпионов, платных агентов Москвы. Чего ради вы слоняетесь по дому среди ночи? Берти я еще могу понять, его в детстве уронили головкой об пол, но вы, дядя Уоткин, меня удивляете. Почему вы не идете спать?

— Я бы с радостью, — сказал папаша Бассет и фыркнул, — если ты будешь так любезна и уберешь своего зверя. Он социально опасен.

— Слишком впечатлителен, — вставил я. — Мы в этом сами убедились.

— Не надо его нервировать, тогда он никого не тронет. Бартоломью, шалунишка, ступай в свою корзиночку, — сказала Стиффи с ласковой улыбкой, и такова была сила ее обаяния, что пес послушно развернулся и скрылся в ночи, не промолвив ни слова.

Папаша Бассет сполз с комода и направил в мою сторону профессионально-подозрительный взгляд.

— Покойной ночи, мистер Вустер. Если пожелаете сломать что-то еще из мебели, то, прошу вас, не стесняйтесь и считайте себя совершенно свободным в удовлетворении ваших экстравагантных порывов, — сказал он и тоже исчез в ночи.

Стиффи задумчиво посмотрела ему вслед.

— Берти, мне кажется, дядя Уоткин тебя не особенно любит. Я еще за обедом заметила, что он так на тебя смотрит, будто ждет подвоха. Вообще-то я не удивляюсь, твой приезд для него, как снег на голову. Признаться, для меня тоже. Глазам своим не поверила, когда ты вдруг вынырнул, как утопленник из водных глубин. Гаролд рассказывал, что умолял тебя приехать, но ты наотрез отказался. Почему ты передумал?

Когда я гостил в «Тотли-Тауэрсе» в прошлый раз, обстоятельства заставили меня посвятить эту юную проказницу в тонкости моих отношений с ее кузиной Мадлен, поэтому я без колебаний ответил на ее вопрос.

— Видишь ли, как мне стало известно, отношения у Гасси с Мадлен испортились, говорят, из-за того, что она вынуждает его идти по стопам поэта Шелли и придерживаться вегетарианской диеты. И я понял, что в этой ситуации мне придется играть роль raisonneur'a.

— Резон… чего?

— Так и знал, что ты не поймешь. Это французский термин, которым называют, по-моему, — впрочем, это надо уточнить у Дживса — уравновешенного, доброжелательного, светского человека, который вступает в дело, когда в отношениях между двумя любящими сердцами возникает трещина, и ликвидирует эту трещину. Raisonneur — это именно то, что сейчас необходимо.

— Ты боишься, что если Мадлен даст Гасси отставку, то захочет выйти за тебя?

— Наверняка. И хотя я уважаю Мадлен и восхищаюсь ею, меня совсем не радует перспектива каждый Божий день до конца своей жизни видеть по утрам за чашкой кофе ее приторную улыбку. Вот я и прикатил сюда посмотреть, нельзя ли помочь делу.

— Берти, ты явился в самый подходящий момент. Раз уж ты здесь, то проверни и для меня одно дельце. Гаролд тебе о нем говорил.

Я понял, что настало время для решительного вкорнепресечения.

— Не рассчитывай на меня. Даже слышать ничего не желаю. Знаю я твои проделки.

— Но, Берти, это для тебя совершенный пустяк. Зато ты осчастливишь одного бедолагу, скрасишь его безрадостную жизнь. Ты когда-нибудь был бойскаутом?

— Только в раннем детстве.

— Тогда тебе надо наверстать упущенное — спешить делать добрые дела. Я даю тебе хороший шанс для начала. Сейчас все объясню.

— И слушать не буду.

— Хочешь, чтобы я позвала Бартоломью и предоставила ему свободу действий?

Ну что ж, подумал я, пожалуй, это аргумент, как говорит Дживс.

— Ладно. Выкладывай, но покороче.

— Не волнуйся, еще немного, и пойдешь баиньки. Помнишь, за обедом на столе стояла маленькая черная статуэтка?

— Еще бы. Жуткая уродина.

— Дядя Уоткин купил ее у некоего Планка.

— Слышал.

— Знаешь, сколько он за нее заплатил?

— Тысячу фунтов, ты же сама говорила.

— Нет, я сказала, что она стоит тысячу. А он ее купил у этого простофили Планка за пятерку.

— Шутишь!

— Ничего подобного. Дядя заплатил за нее пять фунтов и секрета из этого не делает. Когда мы гостили в «Бринкли», он ее показывал мистеру Траверсу и рассказывал ему всю эту историю. Как он случайно увидел статуэтку на каминной полке у Планка, как сразу смекнул, что это очень ценная вещь, как внушил Планку, что ей грош цена, но он, Бассет, готов заплатить за нее пять фунтов, потому что знает, как Планк бедствует. Дядюшка выхвалялся своей ловкостью, а мистер Траверс, бедняга, прямо в осадок выпал.

Можно поверить. Когда коллекционер слышит, что его собрат купил вещь по дешевке, он готов лопнуть от зависти.

— Откуда ты знаешь, что Планк бедствует?

— А зачем бы он стал продавать статуэтку за гроши?

— Похоже, ты права.

— Скажи, ну не скотина ли после этого дядя Уоткин?

— Еще бы! Я всегда считал и считаю его последней скотиной, скотиной из скотин. Лишнее подтверждение тому, что я всегда говорил: нет такой низости, до которой не докатились бы мировые судьи. Меня ничуть не удивляет твое негодование. Твой дядюшка показал себя мошенником высшей марки. К сожалению, тут уж ничего не поделаешь.

— Ну, я бы этого не сказала.

— Неужели ты что-то придумала?

— Да, кое-что. Я подговорила Гаролда прочесть проповедь о винограднике Навуфея. Ты-то, конечно, вряд ли слышал о Навуфее?

Я прямо-таки взвился от возмущения. Дерзкая девчонка оскорбила мое amour propre.[20]

— Сомневаюсь, что в Лондоне и прилегающих графствах найдется хоть один человек, который бы лучше меня знал всю подноготную о Навуфее. Да будет тебе известно, что в школе я выиграл приз как лучший знаток Священного Писания.

— Спорим, смошенничал?

— Ничего подобного. Честно заслужил. Ну и что, Раззява согласился?

— Да. Сказал, блестящая мысль, и неделю сосал пастилки для горла, чтобы голос не подвел. Видишь ли, замысел у нас был, как в «Гамлете». Только там надо было пробудить совесть у короля, а здесь — у дяди Уоткина.

— Да, мысль мне ясна. Ну и что, получилось?

— Нет, ничего не вышло. Понимаешь, Гаролд квартирует у миссис Бутл, жены почтальона, у них там электричества нет, одни керосиновые лампы. Рукопись проповеди лежала на столе, под лампой. Гаролд споткнулся о стол, опрокинул лампу, и проповедь сгорела, а написать новую уже не было времени. Ему пришлось порыться в своем архиве и откопать старую проповедь на совсем другую тему. Он ужасно огорчатся.

Я покачал головой и хотел было заметить, что из всех косолапых нескладех на свете Раззява самый выдающийся, но воздержался, боясь задеть Стиффины чувства. Вообще не люблю обижать детей, а тут еще вспомнил ее милые шуточки насчет того, что, мол, можно сюда и Бартоломью пригласить.

— Итак, мы должны по-другому взяться за дело, и ты нам поможешь.

Я терпеливо улыбнулся.

— Кажется, догадываюсь, куда ты клонишь, — сказал я. — Хочешь, чтобы я пошел к твоему дяде Уоткину и пробудил в нем лучшие чувства, если они у него есть. Сказал бы ему: «Бассет, играть надо по правилам» или «Бассет, прислушайтесь к вашей совести» и постарался вбить в его черепушку, что обжуливать вдов и сирот — безнравственно. Спорно, конечно, что Планк — вдова, хотя для убедительности допустить, что он сирота, вполне возможно. Но сама подумай, Стиффи, неразумное ты дитя, разве для папаши Бассета я друг, к советам которого он прислушивается? Минуту назад ты уверяла, что он не чувствителен к моему обаянию. По-моему, мне с ним говорить бесполезно.

— А от тебя этого и не требуется.

— Чего же ты хочешь?

— Чтобы ты стянул у дяди статуэтку и вернул ее Планку. А Планк продаст ее мистеру Траверсу за настоящую цену. Подумать только, ведь дядя Уоткин заплатил этому простаку Планку какую-то жалкую пятерку! Нельзя, чтобы такое мошенничество сошло ему с рук. Надо преподать ему хороший урок.

Я опять терпеливо улыбнулся. Смех да и только. Я сто раз был прав, когда предполагал, что ее затея окажется, как всегда, хоть стой, хоть падай.

— Ну, Стиффи, это же ни в какие ворота не лезет! Мягкий упрек в моем голосе имел целью пробудить в ней стыд и угрызения совести, но не тут-то было. Она сразу перешла в наступление.

— Знаешь, ты бы лучше помалкивал. По-моему, тебя хлебом не корми, только дай что-нибудь стянуть, что, скажешь, не правда? А полицейские каски?

Я поник головой. Что правда, то правда, было дело.

— В том, что ты говоришь, — признался я, — есть доля правды. Да, каюсь, в свое время я мог стянуть каску-другую с полицейских голов…

— Вот видишь.

— Но только в ночь после Гребных гонок, когда сердце переполняли восторг и отвага. Тогда-то мне и пришлось свести знакомство с твоим дядей Уоткином. Но с тех пор много воды утекло, и я стал другим. Так что на твое предложение отвечу тебе решительным «нет».

— Нет?

— Нет, пропади все пропадом, и еще раз нет, — повторил я, чтобы и дураку было ясно. — Почему бы тебе самой не стянуть статуэтку?

— Бессмысленно. Я же не смогу отнести ее Планку. Я под домашним арестом: Бартоломью укусил дворецкого, а его грехи падают на голову хозяйки. Берти, может, ты передумаешь?

— И не мечтай.

— Какой ты зануда!

— Пусть зануда, зато твердо стою на своем, ни просьбы, ни мольбы тебе не помогут.

Она помолчала, потом, притворно вздохнув, проговорила:

— О Господи, а я надеялась, что не придется рассказывать Мадлен про Гасси.

Я снова вздрогнул всем телом. Мне крайне не понравились ее слова. В них заключался зловещий смысл.

— Знаешь, что было сегодня ночью, Берти? Просыпаюсь я примерно час назад, и как ты думаешь, что меня разбудило? Я услышала, как кто-то крадется. Выглядываю из комнаты, вижу, Гасси тихонько спускается по лестнице. Тьма кромешная, но у него был фонарик, и в его свете поблескивали стекла Гассиных очков. Иду за ним. Он в кухню, я подглядываю. Вижу, он за обе щеки уплетает холодный пирог с телятиной и почками. Тут-то мне и пришло в голову, что узнай об этом Мадлен, она ему в два счета даст под зад коленкой, он и опомниться не успеет.

— Не может она ему дать под зад коленкой только за то, что он, оголодав на шпинате и брюссельской капусте, набросился на холодный пирог с телятиной и почками, — сказал я, хотя сам не слишком в это верил.

— А спорим, что даст?

Честно говоря, я и сам был того же мнения. К такой глупой гусыне, как Мадлен Бассет, нельзя подходить с обычными мерками. Она поступит совсем не так, как поступила бы на ее месте любая другая девица. Помню, как сурово она обошлась с Гасси, когда он упился в стельку, хоть и не по своей вине, перед вручением призов в средней классической школе в Маркет Снодсбери.

— Ты же знаешь, Берти, что она вся напичкана идеалами. Если кто-нибудь хоть словечком обмолвится о сегодняшней ночной оргии, не слыхать нам свадебных колоколов. Гасси окажется на свободе, а Мадлен начнет искать, кем бы заполнить образовавшуюся пустоту. Честное слово, Берти, я все-таки думаю, тебе стоит пересмотреть свое решение и пойти на это воровство, ну в самый последний разочек.

— О Господи!

Я задыхался, как загнанный олень, жаждущий прохладных струй. Даже человеку не столь острого ума, как я, было ясно, что злодейка Стиффи поймала меня на крючок и теперь может ставить мне любые условия.

Конечно, это шантаж, но, как известно, шантаж — любимое оружие слабого пола. Сколько раз, бывало, моя тетушка Далия заставляла меня подчиняться ее воле, угрожая в противном случае отлучить от своего стола и тем самым лишить обедов и ужинов, приготовленных великим Анатолем. Покажите мне безупречно утонченную и изысканную особу женского пола, и я вам докажу, что на самом деле она настоящий Наполеон по части мучительства и готова, глазом не моргнув, в бараний рог согнуть несчастного, в услугах которого она нуждается. Нет, тут не обойтись без закона, защищающего нас от дамского произвола.

— Выходит, жребий брошен, — промямлил я.

— Давно бы так, — обрадовалась Стиффи.

— А может, все-таки оставишь эту затею?

— И не надейся. Мне до слез жаль Планка, и я хочу, чтобы справедливость восторжествовала.

— Ладно уж, попытаюсь.

— Ну вот и умница. Задача у тебя легче легкого. Всего-то и нужно что стащить статуэтку из гостиной и тайно передать ее Планку. Представляешь, как он обрадуется, когда увидит у тебя в руках свою вещь. Наверное, воскликнет: «Вы — герой!».

И, засмеявшись серебристым смехом, который резанул мне ухо, будто скрип ножа по стеклу, она удалилась.

10

Вернувшись к себе комнату, я лег в постель, постарался успокоиться и, поворочавшись, забылся тревожным сном. В ночном кошмаре за мной снова и снова гнались по пересеченной местности какие-то проходимцы, похожие то на сэра Уоткина Бассета, то на Стиффи, то на скотч-терьера Бартоломью. Когда наутро из легкого мерцания возле моей постели соткался Дживс с завтраком на подносе, я, не теряя времени даром, снабдил его полной информацией касательно истории, в которую я угодил.

— Дживс, надеюсь, вам понятно положение вещей, — сказал я в заключение. — Когда откроется, что статуэтка украдена, и поднимется крик «лови! держи!», кого заподозрят в первую очередь? Бертрама Вустера. Мое имя уже опорочено в этом доме, и никому даже в голову не придет искать иного подозреваемого. С другой стороны, если я откажу Стиффи, она сочтет, что ею пренебрегли, а мы знаем, что получается, когда пренебрегаешь женщиной. Она расскажет Мадлен Бассет, что Гасси объедался холодным пирогом с телятиной и почками, и тогда беды и разорение обеспечены. У меня нет выхода.

К моему удивлению, вместо того, чтобы, по обыкновению, поднять бровь ровно на одну восьмую дюйма и сказать: «Весьма тревожные сведения, сэр», Дживс чуть было не улыбнулся. А именно, левый уголок рта у него едва заметно дрогнул, а потом вернулся в позицию номер один.

— Вы не сможете выполнить просьбу мисс Бинг, сэр.

Я отхлебнул кофе и всем своим видом выразил удивление. Ход его мысли был мне непонятен. Может быть, он невнимательно меня слушал?

— Но тогда Стиффи донесет на меня в ФБР.

— Ни в коем случае, сэр, ибо молодая леди вынуждена будет признать, что вы были лишены физической возможности выполнить ее просьбу. Статуэтка уже не находится в общедоступном месте. Ее поместили в комнату за массивной стальной дверью, где хранится коллекция сэра Уоткина.

— Боже правый! Откуда вам это известно?

— Я случайно проходил мимо столовой, сэр, и невольно слышал разговор сэра Уоткина с его сиятельством.

— Называйте его Спод.

— Слушаюсь, сэр. Мистер Спод сообщил сэру Уоткину, что его в высшей степени настораживает заинтересованность, которую вы вчера за обедом проявили к статуэтке из черного янтаря.

— Я же хотел только доставить удовольствие сэру Уоткину, чтобы немного разрядить атмосферу.

— Безусловно, сэр, но ваше заявление, что эту вещицу и дядя Том был бы счастлив заполучить в свою коллекцию, произвело глубокое впечатление на мистера Спода. Припомнив огорчительный эпизод с кувшинчиком для сливок в виде коровы, поставивший под сомнение приятность вашего прошлого визита в «Тотли-Тауэрс», он информировал сэра Уоткина, что пересмотрел свою первоначальную точку зрения на причину, побудившую вас прибыть сюда, а именно — желание отбить невесту у мистера Финк-Ноттла, — и теперь убежден, что вы замышляете похищение статуэтки в интересах мистера Траверса. Сэр Уоткин, который казался весьма обеспокоенным, принял in toto[21] концепцию мистера Спода, тем более после того, как, по его словам, встретил вас сегодня глубокой ночью.

Я кивнул.

— Да, мы встретились в холле, вероятно, около часа ночи, когда я шел в кухню, чтобы раздобыть кусочек холодного пирога с телятиной и почками.

— Вполне вас понимаю, сэр. Осмелюсь заметить, сэр, это был шаг несколько опрометчивый, но, бесспорно, влечение к холодному пирогу с телятиной и почками — неодолимо. Сэр Уоткин немедленно согласился с предложением мистера Спода поместить статуэтку под замок в комнате, предназначенной для хранения экспонатов коллекции. Полагаю, теперь она находится именно там, и если объяснить мисс Бинг, что доступ к ней можно получить только с помощью отмычек или заряда тринитротолуола, — а ни тем, ни другим вы не располагаете, — уверен, юная леди внемлет голосу разума и откажется от своих намерений.

Если бы я не лежал в эту минуту в постели, то пустился бы в пляс.

— Дживс, это чистая правда. Я свободен!

— В высшей степени, сэр.

— Вас не затруднит пойти к Стиффи и объяснить ей положение дел? У вас это лучше получится, а я считаю, что ее надо оповестить как можно скорее. Неизвестно, чем она занимается в это время суток, но наверняка слоняется где-нибудь поблизости. Уверен, вы ее найдете.

— Я видел мисс Бинг в парке, с мистером Пинкером, сэр. Думаю, она старалась подготовить его к предстоящему испытанию.

— К какому еще испытанию?

— Если вы изволите припомнить, сэр, по причине временного недомогания приходского священника на мистера Пинкера возложили ответственность за завтрашний школьный праздник, и мистер Пинкер испытывает по этому поводу большое беспокойство. Среди школьников Тотли есть отчаянные головы, и мистер Пинкер опасается худшего.

— Ну так попросите Стиффи прервать на пару минут эту душеспасительную беседу и выслушать ваше communique.

— Слушаюсь, сэр.

Дживс отсутствовал довольно долго, мне даже хватило времени одеться.

— Я видел мисс Бинг, сэр, — возвратившись, сказал он.

— Ну и?..

— Она продолжает настаивать на том, чтобы вы вернули статуэтку мистеру Планку.

— Совсем свихнулась! Я же не могу проникнуть в коллекционную комнату.

— Да, сэр, но мисс Бинг может. Недавно сэр Уоткин, как сообщила мне мисс Бинг, обронил свой ключ, и она его подобрала, не поставив сэра Уоткина в известность. Сэр Уоткин приказал изготовить новый ключ, а старый остался у мисс Бинг.

Я схватился за голову.

— Значит, она может войти в ту комнату, когда вздумает?

— Совершенно верно, сэр. Мисс Бинг только что там побывала.

С этими словами он вынул из внутреннего нагрудного кармана черную кикимору и протянул мне.

— Мисс Бинг предлагает, чтобы вы доставили данный предмет мистеру Планку сразу по окончании обеда, сэр, когда, как выразилась юная леди в свойственной ей экстравагантной манере, — я цитирую — Берти натрескается и расхрабрится… Еще слишком рано, сэр, но, может быть, подать вам рюмку бренди?

— Рюмкой не обойдешься, — сказал я. — Катите бочонок, Дживс.

Не знаю, как Эмералд Стокер управлялась с палитрой и кистью, не видел ничего из ее творений, но кулинаркой она была отменной, и любой хозяин был бы счастлив нанять ее на службу на веки вечные. Обед, приготовленный ею, был великолепен, язык проглотишь.

Однако из-за дурацкого поручения Стиффи, которое мне предстояло выполнить, я почти совсем лишился аппетита. Чело нахмурено, и взор рассеянный, и горек вкус изысканного яства.

— Дживс, — начал я, когда после обеда он провожал меня к автомобилю, — тон у меня был меланхолический, потому что я утратил свою обычную жизнерадостность, — не кажется ли вам странным, что при столь высокой детской смертности такая девочка, как Стиффи, выжила и достигла двадцатилетнего возраста? По-моему, здесь определенно проявлен недосмотр. Как называется дерево, под которым если немножко посидишь, то сразу копыта отбросишь? Я, помнится, где-то читал про него.

— Анчар, сэр.

— Значит, Стиффи — анчариха, вот она кто. К ней опасно приближаться. Она сеет несчастье. И вот еще что. Хорошо ей говорить ничтоже сумняшеся… Как вы считаете, это верное выражение?

— Да, сэр. Или бестрепетно. Это синонимы.

— Хорошо ей говорить ничтоже сумняшеся, или бестрепетно: «Доставь эту дурацкую кикимору Планку», а как я его найду? Не могу же я ломиться в каждую дверь в Хокли и спрашивать: «Простите, вы не Планк?» Все равно что искать иголку в стоге сена.

— Очень выразительный образ, сэр. Я вполне понимаю ваши затруднения. Осмелюсь заметить, сэр, вероятно, имело бы смысл обратиться в местное почтовое отделение и навести справки. Почтовые служащие всегда имеют в своем распоряжении информацию о людях, проживающих в окрестности.

Дживс не ошибся. Притормозив на Хай-стрит в Хокли, я отыскал почтовое отделение, которое оказалось, как это часто бывает в деревне, скорее лавкой, где вы можете купить сигареты, трубочный табак, пряжу, сласти, веревку, носки, ботинки, рабочую одежду, почтовые открытки, бутылки с желтоватой безалкогольной жидкостью, вероятно, шипучкой. На мой вопрос почтенная старушка за прилавком сказала, что Планк живет в большом доме с красными ставнями, только надо проехать с полмили назад. Кажется, старушенция огорчилась, что я всего лишь навел справки, а не выразил желания купить пару носков или моток веревки, но стойко выдержала разочарование, и я вернулся к машине.

Дом, о котором говорила старушка, я, помнится, проезжал. Внушительный особняк, окруженный большим участком. Вероятно, Планк, подумал я, служит в этом поместье. Он представлялся мне этаким крепко сбитым, угловатым стариком. Наверное, у него есть сын-моряк, который и привез из дальних стран эту черную уродину. Ни отец, ни сын и не догадывались, каким сокровищем владеют. «Поставлю-ка ее на камин, па, — сказал сын. — Шикарно смотрится». А старик, должно быть, ответил: «Во-во, положь ее туда, сынок. Ей там самое место», или что-нибудь вроде этого, — просторечье — не моя стихия. Итак, они сунули ее на каминную полку, а потом явился сэр Уоткин Бассет со своим вкрадчивым городским обхождением и обвел их обоих вокруг пальца. Ничего удивительного, такие вещи случаются сплошь и рядом.

Я подъехал к дому, вышел из машины и уже собрался постучать в дверь, когда ко мне торопливо подошел пожилой джентльмен с квадратным лицом и такой загорелый, будто он целую вечность торчал на солнце без зонтика.

— А вот и вы, — сказал он. — Надеюсь, я не заставил вас ждать. Играли в футбол, и я потерял счет времени. Входите, мой друг, прошу.

Стоит ли говорить, что такой радушный прием, оказанный человеку, пусть даже наделенному многими достоинствами, но совершенно незнакомому с хозяином, здорово согрел мое сердце. Мысленно отдавая дань глостерширскому гостеприимству, я последовал за хозяином через холл, щедро увешанный головами львов, леопардов, антилоп-гну и других представителей фауны, в комнату с французскими окнами, выходящими в сад перед домом. Тут хозяин меня оставил, а сам отправился за напитками, предварительно поинтересовавшись, не желаю ли я промочить горло, на что я с большим энтузиазмом ответил утвердительно. Когда он вернулся, я изучал фотографии на стене. Мой взгляд остановился на одной из них, где была запечатлена школьная футбольная команда, и я без труда узнал хозяина в юном сорвиголове, сидящем в центре с мячом в руках.

— Вы? — спросил я.

— Я. В выпускном классе. В том году я стал капитаном нашей команды. А вот этот, рядом со мной, это Коротышка Уиллоуби, отличный правый полузащитник, но так и не научился подавать обратный пас.

— Что вы говорите? — потрясенно сказал я. У меня не было ни малейшего представления, о чем он толкует, но услышанного оказалось достаточно, чтобы понять: этот Уиллоуби — сомнительная личность, и я не слишком удивился, когда хозяин дома сказал, что бедолага скончался от цирроза печени где-то в Федеральных штатах Малайи. Видимо, парни, которые не умеют подавать обратный пас, всегда плохо кончают.

— А справа от меня Миляга Тодд, пропфорвард.

— Неужели пропфорвард?

— И еще какой! Играл за Кембридж. Вам нравится Раггер?

— По-моему, я с ним незнаком.

— Я говорю, футбол-регби.

— А-а-а, э-э, вообще-то я никогда им не увлекался.

— Неужели?!

— Никогда.

— Господи помилуй!

Я понял, что безвозвратно упал в его глазах, но он как радушный хозяин дома постарался побороть в себе отвращение, вызванное моим признанием.

— Я-то всегда был помешан на регби. Правда, после школы много играть не пришлось, меня послали в Западную Африку. Хотел было обучить игре в регби туземцев, но пришлось бросить эту затею. Слишком много покойников, а там вовсю процветает кровная месть. Теперь вот в отставке, обосновался здесь. Стараюсь сколотить в Хокли классную команду, лучшую в графстве. Надо отдать ребятам должное, они землю носом роют. Единственное, чего нам не хватает, так это хорошего пропфорварда, но пока никого не могу найти. Впрочем, вам, должно быть, неинтересно слушать об этом. Наверное, хотите порасспросить о бразильской экспедиции?

— О, так вы были в Бразилии?

Кажется, я, как это часто со мной случается, ляпнул что-то не то. Он удивленно уставился на меня.

— Разве вы не знали, что я был в Бразилии?

— К сожалению, нет. Мне никто ничего не рассказывал.

— Я-то думал, вас ввели в курс дела. Глупо посылать репортера, ничего ему заранее не объяснив.

Я со своей тонкой проницательностью сразу понял, что тут какая-то путаница.

— Вы ждали репортера?

— Разумеется, я ждал репортера. Разве вы не из «Дейли Экспресс»?

— Нет, к сожалению.

— Я думал, вы пришли взять у меня интервью о моей экспедиции в Бразилию.

— О, значит, вы ученый?

Кажется, я снова что-то ляпнул. Он был явно задет.

— А кто же я, по-вашему? Разве имя Планк вам ничего не говорит?

— Так вы Планк?

— Разумеется.

— Подумать только, какое странное совпадение, — сказал я, крайне заинтригованный. — Понимаете, я разыскиваю одного типа, которого тоже зовут Планк. Не вас, конечно, а кого-то другого. Тот, кто мне нужен, скорее всего, простой парень, от сохи, сын у него моряк. Раз уж вы с ним однофамильцы, наверное, вам будет интересно послушать одну занятную историю. Взгляните-ка на эту безделушку, — сказал я, протягивая ему кикимору.

Он в изумлении воззрился на нее.

— Откуда она у вас? Это редкий образчик древнего туземного искусства, я приобрел ее в Конго, потом продал сэру Уоткину Бассету.

Я был поражен.

— Значит, это вы ему ее продали?

— Конечно, я.

— С ума сойти!

Меня разбирала бойскаутская гордость. Мне ужасно нравился этот Планк, и я был счастлив, что смогу сделать для него доброе дело. Вот сейчас он растроганно воскликнет: «Благослови вас Бог, Бертрам Вустер!» Впервые я порадовался, что Стиффи поручила мне это дело.

— Тогда вот что я вам скажу, — начал я. — Дайте мне пять фунтов и…

Я осекся. Он смотрел на меня пристальным холодным взглядом, наверное, такой же взгляд он устремлял на ныне покойных львов, леопардов, антилоп-гну и прочих, чьи останки красовались на стенах холла. Мне рассказывали у нас в «Трутнях», что точно так же смотрит Проссер Денежный мешок, наш клубный миллионер, если кто-нибудь попробует попросить у него в долг пару-тройку монет, чтобы продержаться до будущей среды.

— Ах, вот оно что! — сказал Планк с таким омерзением, что впору самому папаше Бассету. — Теперь я понял, что вы за птица. Где только таких не встретишь! Никаких пяти фунтов, любезнейший. Ни с места! Сейчас вызову полицию.

— В этом нет необходимости, сэр, — произнес почтительный голос, и через французское окно в комнату вошел Дживс.

11

При его появлении глаза у меня полезли на лоб и я, по-моему, даже издал удивленный возглас. Вот уж кого никак не ожидал увидеть, так это Дживса, и при всем желании не мог взять в толк, как он здесь очутился. Иногда мне кажется, что он умеет дематериализоваться, как эти типы, что живут в Индии, — факиры, что ли, — которые растворяются в воздухе где-нибудь в Бомбее, а через пять минут обнаруживаются в лучшем виде, скажем, в Калькутте или еще подальше.

Не мог я также уразуметь, как он догадался, что его господин попал в переделку и срочно нуждается в помощи, разве что прибег к телепатии, вроде бы так называется это явление. И вот он здесь, — голова с сильно выступающим затылком, спокойный взгляд светится умом, — а как же иначе, ведь он столько рыбы поедает, — и я безмерно рад его появлению. По собственному опыту знаю, какой он непревзойденный маг в деле вытаскивания тех, кто ухитрился сесть в лужу, а я сейчас сидел в ней по самые уши.

— Майор Планк? — спросил Дживс. Планк вылупил глаза.

— А вы кто такой, черт побери?

— Главный инспектор Уитерспун, сэр, Скотланд-Ярд. Этот человек пытался выманить у вас деньги?

— Да, именно этим он тут и занимался.

— Так я и предполагал. Мы давно за ним следим, но до сих пор не удавалось поймать его на месте преступления.

— Стало быть, он отъявленный жулик?

— Совершенно верно, сэр. Он известная личность в преступном мире, специализируется на выманивании денег. Обычно проникает в дом, рассказывает какую-нибудь правдоподобную небылицу и вымогает деньги.

— Видно, он и не на такое еще способен. Похоже, крадет вещи и пытается их продать. Взгляните на статуэтку, которая у него в руках. Я ее продал сэру Уоткину Бассету, который живет в «Тотли-Тауэрсе». У этого типа хватило наглости явиться сюда и предложить ее мне за пять фунтов.

— Неужели, сэр? С вашего позволения я конфискую указанный предмет искусства.

— В качестве вещественного доказательства?

— Совершенно верно, сэр. А теперь я доставлю этого субъекта в «Тотли-Тауэрс» для очной ставки с сэром Уоткином.

— Разумеется, действуйте. Его следует проучить. Вид у него жуликоватый. Я сразу заподозрил, что его разыскивает полиция. Давно вы следите за ним?

— Очень давно, сэр. В Скотланд-Ярде он известен под кличкой Тирольский Джо, потому что он не расстается с тирольской шляпой.

— Он и сейчас в ней пришел.

— Он без нее ни шагу.

— Неужели у него не хватает ума прибегнуть к самой примитивной маскировке?

— Видите ли, сэр, ход мысли подобных индивидуумов с трудом поддается логическому анализу.

— Так вы полагаете, что нет необходимости звонить в полицейский участок?

— Нет, сэр. Я возьму его под стражу.

— Хотите, я для верности стукну его по голове зулусской дубинкой?

— Это необязательно, сэр.

— Все-таки надежнее.

— Благодарю вас, сэр. Уверен, он не окажет сопротивления.

— Ладно, поступайте, как считаете нужным. Но смотрите, чтобы не удрал.

— Приму все меры, сэр.

— Упрячьте его в сырой каземат, кишащий крысами.

— Слушаюсь, сэр.

От всех этих обратных пасов, пропфорвардов, невесть откуда взявшихся камердинеров, от безответственных разговоров о зулусских дубинках котелок Бертрама Вустера варил из рук вон плохо, так что обмен мнениями состоялся не раньше, чем мы с Дживсом достигли моего автомобиля, оставленного мною у подъездных ворот.

— Дживс, как вы сказали, главный инспектор…? — спросил я, когда ко мне мало-помалу вернулся дар речи.

— Уитерспун, сэр.

— Почему Уитерспун? Хотя, с другой стороны, — я люблю рассматривать предмет с обеих сторон, — почему бы и не Уитерспун? Впрочем, едва ли сейчас уместно останавливаться на этой проблеме, мы можем обсудить ее позднее. Насущный вопрос, суть, так сказать, дела, в котором надлежит разобраться незамедлительно, это как, черт побери, вы здесь очутились?

— Я предвидел, что мое появление может оказаться для вас немного неожиданным, сэр. Я поспешил за вами немедленно, как только услышал о признании, которое сделал сэр Уоткин в разговоре с мисс Бинг. Я предполагал, что, беседуя с мистером Планком, вы можете попасть в неловкое положение, и надеялся, что успею перехватить вас, прежде чем вы вступите в общение с ним.

К сожалению, мне почти совсем не удалось проникнуть в смысл вышесказанного.

— Что еще за признание сэра Уоткина?

— Упомянутое признание было сделано в разговоре, состоявшемся сразу после обеда, сэр. Мисс Бинг мне сообщила, что хочет в последний раз воззвать к лучшим чувствам сэра Уоткина. Как известно, мисс Бинг принимает близко к сердцу историю, связанную со статуэткой из черного янтаря. Ей казалось, что имеет смысл хорошенько усовестить сэра Уоткина. К ее большому удивлению, едва она приступила к разговору, сэр Уоткин добродушно рассмеялся и спросил, умеет ли она хранить тайну. После чего признался, что в истории, которую он поведал мистеру Траверсу, нет ни слова правды и что на самом деле он заплатил майору Планку за упомянутый предмет искусства тысячу фунтов.

Прошло немало времени, прежде чем мне удалось понять, о чем он толкует.

— Тысячу соверенов?

— Да, сэр.

— Не пятерку?

— Нет, сэр.

— Вы хотите сказать, что он солгал дяде Тому?

— Да, сэр.

— Но какого черта?

Сейчас скажет, что понятия не имеет, подумал я. Как бы не так!

— Полагаю, побудительная причина очевидна, сэр.

— Только не для меня.

— Сэром Уоткином двигало желание вызвать зависть мистера Траверса. Мистер Траверс коллекционер, а любой коллекционер чувствует себя несчастным, когда узнает, что его собрат приобрел ценный objet d'art за незначительную сумму.

Наконец я врубился. Понял, о чем речь. Узнать, что Бассет отхватил тысячефунтовую вещицу за гроши, — это же для дяди Тома все равно что испить стакан желчи с полынью. Стиффи говорила, что на нем лица не было, и я этому охотно верю. Бедняга, наверное, чуть Богу душу не отдал.

— Дживс, вы попали в самую точку. Именно этого Бассет и добивался. Его хлебом не корми, только дай отравить жизнь дяде Тому. Ну и фрукт!

— Да, сэр.

— Дживс, а вы способны на такое?

— Нет, сэр.

— Я тоже. Видите, что значит быть мировым судьей, как пагубно это сказывается на нравственности? Помнится, еще сидя на скамье подсудимых, я заметил, как у него бегают глаза, и подумал, что такому человеку ни в чем нельзя верить. По-моему, все мировые судьи таковы.

— Возможны исключения, сэр.

— Сомневаюсь. Все как один бессовестные лгуны. Итак, я трудился… как это, Дживс?

— Втуне, сэр.

— В чем? В туне? Звучит как-то странно, но, думаю, вы правы, Дживс… Да, жаль, что я ничего этого не знал, когда предстал перед Планком. Не подвергся бы таким ужасным испытаниям.

— Вполне понимаю, какое нервное потрясение вам пришлось пережить, сэр. К несчастью, у меня не было возможности добраться сюда раньше.

— Кстати, интересно, как вы добрались? Не пешком же.

— Нет, сэр. Я позаимствовал автомобиль у мисс Бинг. Оставил его, не доезжая досюда, остаток пути прошел пешком. Услышав голоса, я подошел к французскому окну и стал так, что позволило мне вмешаться в разговор в критический момент.

— Дживс, вы чрезвычайно находчивы.

— Благодарю вас, сэр.

— Мне бы хотелось выразить вам свою признательность. От души вас поблагодарить.

— Не за что, сэр. Всегда рад вам служить, сэр.

— Если бы не вы, Планк в два счета упрятал бы меня за решетку. Кстати, кто он такой? По-моему, какой-то ученый.

— Да, сэр.

— И кажется, высокого полета.

— Без сомнения, сэр. Недавно вернулся из экспедиции в Бразилию. Этот дом унаследовал после смерти крестного отца. Разводит коккер-спаниелей, страдает от малярии, ест только обезжиренный белковый хлеб.

— Вы, кажется, выведали всю подноготную.

— Я навел справки в почтовом отделении, сэр. Старушка за прилавком оказалась весьма информированной особой. Я также узнал, что майор Планк большой поклонник футбола-регби, и он надеется создать в Хокли высокопрофессиональную команду.

— Да, он мне говорил. Кстати, Дживс, вы случайно не пропфорвард?

— Нет, сэр. Честно говоря, мне неизвестно, что этот термин означает.

— Мне тоже, за исключением того, что без этого типа ни одна футбольная команда не может одолеть противника, сколько ни старается. Как я понимаю, Планк днем с огнем его ищет, но, видно, тоже втуне. Очень грустно, как подумаешь. Куча денег, стада коккер-спаниелей, тонны обезжиренного белкового хлеба и ни одного пропфорварда. Такова жизнь.

— Совершенно верно, сэр.

Я сел за руль и пригласил Дживса занять место в автомобиле.

— Хотя я совсем забыл, у вас же Стиффин автомобиль. Ну, тогда в путь. Чем скорее я передам кикимору на попечение Стиффи, тем лучше.

Нет, Дживс не покачал головой, потому что он никогда не качает головой, но предостерегающе поднял юго-восточный кончик брови.

— Прошу прощения, сэр, но позволю себе высказать предположение, что более целесообразно было бы, если бы означенный предмет вернул мисс Бинг я. Едва ли благоразумно будет с вашей стороны появиться в «Тотли-Тауэрсе», имея при себе вышеупомянутую вещь. Вам может повстречаться его сиятельство… прошу прощения, мистер Спод.

Я оторопел.

— Неужели вы допускаете мысль, что он захочет меня обыскать?

— Полагаю, что это весьма вероятно, сэр. Судя по разговору, который я случайно слышал, мистер Спод ни перед чем не остановится. Если вы доверите мне упомянутый предмет, я позабочусь, чтобы мисс Бинг при первой же возможности возвратила его в коллекцию.

Я долго не раздумывал. Честно говоря, меня только порадовала возможность сбыть с рук ненавистную кикимору.

— Ладно, будь по-вашему. Вот, берите. Хотя, мне кажется, вы несправедливы к Споду.

— Боюсь, что нет, сэр.

И провалиться мне на этом месте, если он не оказался прав. Едва я въехал во двор, как некое плотное тело застило мне горизонт. Передо мной высился Спод. Он был как две капли воды похож на главного инспектора Уитерспуна, явившегося, чтобы накрыть вора с поличным.

— Вустер! — рявкнул он.

— Я слушаю, — сказал я.

— А ну выходите. Хочу обыскать ваш автомобиль.

12

Как я был благодарен Дживсу за его предусмотрительность! Я говорю о его сверхъестественном даре заглядывать в будущее и, исходя из увиденного, строить планы. Не распознай он вовремя грозящей мне опасности, я бы сейчас угодил как кур в ощип. А теперь я мог позволить себе держаться уверенно и небрежно. Как тот парень — Дживс как-то мне рассказывал, — который был так хорошо вооружен своей честностью,[22] что любые угрозы были для него, как слону дробина. Будь Спод пониже фута на три и не так широк в плечах, я бы, наверное, язвительно рассмеялся ему в лицо и даже, возможно, махнул у него перед носом моим батистовым носовым платком.

Итак, Спод вперил в меня пронизывающий взгляд, не подозревая, что еще солнце не успеет сесть, как он поймет, какого дурака свалял.

— Вашу комнату я уже обыскал.

— Правда? Весьма любопытно. Должно быть, что-то потеряли, а?

— Вам известно, что я искал. Янтарную статуэтку, про которую вы сказали, что ваш дядя был бы рад иметь такую.

— Ах, это! Насколько я знаю, она находится в комнате, где хранится коллекция.

— Откуда вам это известно?

— Из хорошо информированного источника.

— Ну так теперь ее там нет. Кто-то украл.

— Надо же!

— Когда я говорю «кто-то», я имею в виду подлого, трусливого воришку по имени Вустер. В вашей спальне статуэтки нет, и если ее нет в автомобиле, значит, она у вас при себе. А ну-ка, выверните карманы.

Я выполнил его требование, в основном под влиянием того бесспорного обстоятельства, что Спод был огромен. Будь на его месте карлик, не дождался бы он от меня такой покладистости. Когда я выложил содержимое моих карманов, он разочарованно фыркнул, будто я обманул его ожидания, и, нырнув в машину, принялся открывать все ящички и заглядывать под сиденья. Стиффи, как раз проходившая мимо, удивленно уставилась на обширное сподовское седалище.

— Что здесь происходит? — спросила она.

На этот раз я действительно издевательски расхохотался. По-моему, весьма к месту.

— Помнишь, за обедом на столе стояла черная кикимора? Она, оказывается, пропала, и Спод вбил себе в голову нелепую мысль, что это я ее украл и держу… как это… в заточении, нет, скорее не в заточении, а… в заключении. Держу в заключении.

— Нет, правда?

— Он сам мне сказал.

— Вот осел!

Спод выпрямился, красный, как рак. Я злорадно отметил про себя, что, заглядывая под сиденья, он испачкал нос машинным маслом. Он холодно взглянул на Стиффи.

— Ты, кажется, назвала меня ослом?

— Естественно. Мои гувернантки с пеленок мне внушали, что надо говорить правду. Обвинить Берти в воровстве — какая глупость!

— Вот и я говорю, глупость, — поддакнул я. — Даже, я бы сказал, чушь.

— Статуэтка на месте, в комнате, где хранится коллекция.

— Ее там нет.

— Кто сказал?

— Я говорю.

— А я говорю, она там. Иди посмотри, если мне не веришь. Бартоломью, а ну, прекрати немедленно, скотина! — вдруг закричала Стиффи, круто переменив тему нашей беседы, и сломя голову бросилась к своему любимцу, который, кажется, подцепил какую-то падаль и вовсю играл с нею. Ход Стиффиных мыслей был ясен. Даже когда скотч-терьер безупречно чист, от него пахнет отнюдь не фиалками. А если к этому природному благоуханию добавить аромат, например, дохлой крысы или чего-то подобного, получится букет, чересчур пикантный для человеческих ноздрей. Последовала короткая перепалка, и Бартоломью, который, само собой, бранился последними словами, был отбуксирован в направлении ванной комнаты.

Минуту-другую спустя вновь появился Спод. Спеси у него явно поубавилось.

— Кажется, я несправедливо обошелся с вами, Вустер, — сказал он так кротко, что я был просто поражен.

Вустеры отличаются великодушием. Вустеры не попирают побежденных железной пятой.

— О, значит, статуэтка на месте?

— Э-э… да. Да, на месте.

— Ну что же, бывает, любой может ошибиться.

— Я бы мог поклясться, что она исчезла.

— Но дверь-то заперта?

— Да.

— По-моему, такое случается только в детективных романах. Комната заперта, окон нет, и вдруг, нате, пожалуйста, в одно прекрасное утро там находят миллионера, и из груди у него торчит кинжал восточного образца… Между прочим, у вас нос в машинном масле.

— О, в самом деле? — сказал он, хватаясь за нос.

— Теперь вы размазали его по щеке. На вашем месте я бы по примеру Бартоломью отправился в ванную.

— Так я и сделаю. Благодарю вас, Вустер.

— Не за что, Спод, вернее Сидкап. И не жалейте мыла.

По-моему, ничто так не поднимает настроение, как созерцание сил тьмы, севших в калошу, и когда я шел к дому, на сердце у меня было легко и радостно. Будто гора с плеч свалилась. Птички распевали, насекомые жужжали. «Ура, ура! Бертрам выпутался!» — слышалось мне в их хоре.

Но я часто замечал, что стоит мне выпутаться из одной неприятности, как судьба тотчас подкрадывается ко мне и исподтишка подсовывает новую гадость, будто хочет полюбопытствовать, а нельзя ли еще чего-нибудь взвалить на Бертрама. Вот и теперь она сразу взялась за дело. Нечего ему успокаиваться, сказала судьба, поплевала на ладони и принялась строить мне козни, а именно: наслала Мадлен Бассет, которая приперла меня к стенке, когда я проходил через холл.

Меньше всего на свете мне хотелось с ней разговаривать; пребывай она в своей обычной слезливой меланхолии, — куда ни шло, но сейчас она была сама не своя. От ее всегдашней томности не осталось и следа. Глаза метали молнии, от которых у меня сразу задрожали поджилки. Она прямо-таки клокотала от гнева, и то, что готово было сорваться у нее с языка, явно не побудило бы последнего из Вустеров радостно аплодировать и петь осанну, подобно херувимам или серафимам, если я ничего не напутал. И правда, она тотчас же без всякой преамбулы, — так, кажется, говорится, — выложила все, что у нее накипело.

— Огастус привел меня в ярость! — выпалила она, и сердце у меня замерло, будто фантом «Тотли-Тауэрса», если таковой имеется, сдавил его своей ледяной рукой.

— Почему? Что стряслось?

— Он оскорбил Родерика.

Невероятно. Оскорбить такую махину, как Спод, рискнул бы, пожалуй, только чемпион по боксу.

— Быть не может!

— Я хочу сказать, Огастус оскорбительно о нем отозвался. Сказал, что его тошнит от Родерика, что ему осточертело смотреть, как он тут расхаживает, будто у себя дома, и что не будь папочка глуп, как бильярдный шар, он брал бы с Родерика квартирную плату. Огастус был отвратителен.

Тут сердце у меня замерло еще пуще прежнего. Не будет преувеличением сказать, что я так струхнул, что едва удержался на ногах. Вот что делает с человеком вегетарианская диета, подумал я, в один миг из кроткого ягненка он превращается в разъяренного льва. Не сомневаюсь, что в тех кругах, где вращался поэт Шелли, тоже замечали, как пагубно влияет на него вегетарианская диета.

Я постарался успокоить бурю, бушующую в ее душе.

— Может, Огастус просто пошутил?

— Нет, он не шутил.

— А не было ли у него озорного блеска в глазах?

— Нет.

— И легкой усмешки не было?

— Нет.

— Может, ты просто не заметила. Не заметить легкую усмешку — обычное дело.

— Он говорил совершенно серьезно.

— В таком случае он, вероятно, испытал приступ, — как бишь это называется? — маниакального возбуждения. С кем не случается!

Она заскрежетала зубами. Во всяком случае, мне явственно послышался скрежет.

— Ничего подобного. Он был груб и дерзок; он уже давно стал таким. Я еще в «Бринкли» это заметила. Как-то рано утром мы с ним гуляли по лужайке, и трава была подернута такой легкой-легкой пеленой тумана. Я ему и говорю: «Не кажется ли тебе, что он похож на свадебную фату, сотканную эльфом?» — «Не кажется», — буркнул Огастус и добавил, что ничего глупее в жизни не слышал.

Слов нет, Гасси был прав на все сто, но разве это втолкуешь такой девице, как Мадлен Бассет?

— А вечером мы с ним любовались закатом, и я сказала, что он всегда наводит меня на мысль о Благословенной Деве, выглядывающей из-за золотого края небес, а он спрашивает: «О ком — о ком?», я объясняю: «О Благословенной Деве», и тогда он сказал, что сроду ни о какой Благословенной Деве, выглядывающей с небес, не слышал и вообще его тошнит от закатов и Благословенных Дев, и у него болит живот.

Я понял, что пробил час raisonneur'a.

— Это было в «Бринкли»?

— Да.

— Ясно. Значит, после того, как ты посадила его на вегетарианскую диету. А ты уверена, — сказал я, raisouneur'ствуя что есть мочи, — что поступила разумно, ограничив Гасси шпинатом и прочей растительностью? Не один гордый дух восставал, когда его лишали протеинов. Не знаю, известно ли тебе, но научными исследованиями установлено, что идеальная диета — это такая диета, где сбалансировано количество мясной и растительной пищи. Человеческому организму требуются какие-то там кислоты.

Не скажу, что она откровенно фыркнула, однако изданный ею звук весьма напоминал фырканье.

— Какая чушь!

— Так говорят врачи.

— Какие врачи?

— Известные специалисты с Харли-стрит.

— Я им не верю. Тысячи людей сидят на вегетарианской диете, и у них отличное здоровье.

— Здоровое тело, да, — сказал я, ловко нащупав дискуссионную тему. — Но подумала ли ты о душе? Лиши человека бифштексов и отбивных, и неизвестно, что случится с его душой. Моя тетушка Агата однажды посадила дядюшку Перси на вегетарианскую диету, и у него сразу испортился характер. Правда, — я вынужден был это признать, — в известной мере характер у него уже был подпорчен, ибо постоянное общение с тетей Агатой ни для кого не проходит бесследно. Держу пари, что с Гасси случилось то же самое, вот увидишь. Баранья котлетка, от силы, две — это все, что ему требуется.

— Ну нет, этого он не дождется. И если он и дальше будет себя вести, как капризный ребенок, я знаю, что мне делать.

Помню, Раззява Пинкер однажды рассказывал, что, когда он заканчивал Оксфорд, то поехал в Бетнел Грин нести свет истины, и какой-то уличный торговец дал ему ногой под-дых. Пинкер говорил, что в тот момент у него странно помутилось в голове и перед глазами все поплыло, будто во сне. Вот и у меня после зловещих слов Мадлен Бассет тоже возникло такое же странное ощущение. Ее слова, выдавленные сквозь зубы, сразили меня наповал, будто увесистый сапог уличного торговца угодил мне прямо в солнечное сплетение.

— Э-э… и что же именно ты намерена сделать?

— Не имеет значения.

Я осторожно пустил пробный шар.

— Предположим… нет, вряд ли, конечно, это возможно, но… предположим, Гасси, доведенный диетой до отчаяния, накинется на… ну, скажем, например, на холодный пирог с телятиной и почками, какова будет развязка?

Вот уж не думал, что Мадлен может навылет пронзить человека взглядом, но оказалось, может, и еще как. По-моему, она даже саму тетю Агату переплюнула.

— Берти, ты хочешь сказать, что Огастус ел пирог с телятиной и почками?

— Ни Боже мой! Это просто… ну, как это называется?

— Я тебя не понимаю.

— Как называются вопросы, которые на самом деле как бы и не вопросы? Начинается на «р»… А-а, вспомнил, — риторические! Так вот, это был чисто риторический вопрос.

— Да? Тогда ответ таков: с той минуты, когда я узнаю, что Огастус поедает плоть в злобе убиенных животных, между нами все кончено, — сказала она и отчалила, а я остался стоять с таким чувством, будто меня по стенке размазали.

13

Утро следующего дня выдалось яркое и прекрасное. По крайней мере, мне так показалось. Сам я рассвета не видел, потому что погрузился в беспокойный сон всего за несколько часов до того, как упомянутый рассвет проклюнулся и принялся за дело, но когда дремотный туман немного рассеялся и я вновь обрел способность воспринимать окружающий мир, то увидел, что солнечный свет вовсю просачивается сквозь ставни, а мое ухо различило щебетанье сотен пташек, ни одна из которых, не в пример мне, не ломала голову над проклятыми вопросами. Такая развеселая компания, а слушать горько, ибо меланхолия накрыла меня своим крылом, как выразился один поэт. Радостный птичий гомон и суета только усиливали уныние, в которое я погрузился после того, как вчера мы с Мадлен Бассет дружески поболтали. Нетрудно себе представить, что ее obiter dicta[23] — по-моему, это именно так называется, — сразило меня не хуже пули. Бесспорно, речь тут шла не о простой размолвке, которую можно уладить слезами и парой поцелуев, а о настоящей трещине через всю лютню. И я понимал: если не принять пожарных мер по соответствующим каналам, то лютня придет в полную негодность и замолчит раз и навсегда, подобно барабану, в котором образовалась дырка. А по каким каналам принимать эти самые пожарные меры — вот вопрос. У них с Гасси, как говорится, нашла коса на камень. С одной стороны, Мадлен, решительно восстающая против поедания плоти, с другой — Гасси, который твердо вознамерился поедать всю плоть, подвернувшуюся ему под руку. Я спросил себя, что из этого может проистечь, и задрожал, представив себе свое будущее, но тут рядом возник Дживс с утренней чашкой чая.

— Что? — сказал я с отсутствующим видом, глядя, как он ставит поднос на стол. Обычно Бертрам набрасывается на живительный напиток, как тюлень на рыбу, но сегодня он был, сами понимаете, чересчур озабочен. Или, если угодно, задумчив.

— Позвольте заметить, сэр, стоит прекрасная погода, весьма благоприятствующая устройству школьного праздника.

Я порывисто сел, опрокинув при этом чашку с ловкостью, достойной преподобного Г. П. Пинкера.

— Разве праздник состоится сегодня?

— Сегодня после полудня, сэр. У меня вырвался глухой стон.

— Только этого еще не хватало, Дживс.

— Сэр?

— Последняя капля. У меня и так голова кругом идет.

— Вас что-то тревожит, сэр?

— Еще как тревожит. Можно сказать, основы сотрясаются и земля из-под ног уходит. Как это называется, когда две страны сначала заигрывают друг с другом, а потом поносят друг друга последними словами?

— Обычно такое состояние дел квалифицируется как «резкое ухудшение международной обстановки», сэр.

— В таком случае считайте, что у мисс Бассет и Гасси наступило резкое ухудшение международной обстановки. Он, как мы знаем, уже не первый день в дурном настроении, а теперь и она тоже. Ее оскорбило, когда он непочтительно отозвался о закатах. Она ведь просто обожает закаты, а он возьми да ляпни, что его от них тошнит. Представляете?

— Весьма живо, сэр. Вчера вечером мистер Финк-Ноттл поделился со мной впечатлением, которое производит на него закат. Мистер Финк-Ноттл сообщил мне, что закат как две капли воды похож на бифштекс с кровью и что смотреть на него — сущая пытка. Чувства мистера Финк-Ноттла можно понять, сэр.

— Еще бы, но уж лучше бы он их не обнаруживал. И еще его угораздило упомянуть о Благословенной Деве без подобающего уважения. Кстати, Дживс, кто она такая, эта Благословенная Дева?[24] Кажется, я никогда о ней прежде не слышал.

— Это героиня стихотворения покойного Данте Габриеля Россетти, сэр. Благословенная Дева выглядывает из-за золотого края небес.

— Да, об этом я уже осведомлен.

— «В глубине бездонной глаз отражается закат, держит лилии в руке, в волосах семь звезд горят».

— Неужели? А Гасси умудрился брякнуть, что его от нее тоже тошнит. Каково мисс Бассет это слышать? Уж лучше бы он ей на любимую мозоль наступил.

— Весьма тревожное известие, сэр.

— Вот именно. Если так и дальше пойдет, ни один букмекер не примет ставки меньше ста к восьми, что их помолвка продлится еще хоть одну неделю. Насмотрелся я в своей жизни на эти помолвки, и, уверяю вас, никакая из них не трещала по швам так стремительно, как помолвка Огастуса Финк-Ноттла и Мадлен, дочери сэра Уоткина Бассета и покойной леди Бассет. Дживс, эта опасная неопределенность просто ужасна. Как звали того типа — я о нем где-то читал, — у которого над головой на одном волоске висел меч?

— Дамокл, сэр, герой одного из древнегреческих мифов.

— Вот теперь я понимаю, что он чувствовал. И в таком состоянии я должен присутствовать на каком-то дурацком празднике. Не пойду.

— Ваше отсутствие может вызвать разные нежелательные кривотолки, сэр.

— А мне чихать. Ноги моей там не будет. Слиняю по-тихому, и пусть толкуют, как хотят.

Кроме всего прочего, я хорошо помнил, как однажды вечером в «Трутнях» Понго Твистлтон рассказывал, какие страсти кипят на таких вот сборищах. Однажды в Сомерсетшире он угодил на школьный праздник, и там его втянули в игру, которая называется «Мистер Смит, вы тут?», причем ему на голову надели мешок, и молодое поколение принялось тыкать в него палками. Представляете? Мы все прямо похолодели. А в таком местечке, как Тотли, где даже в обычные дни вам грозит опасность, можно ожидать кое-чего и похуже. Пару раз мне здесь попались на глаза уличные мальчишки, настоящие малолетние преступники. Я сразу понял, что их надо за версту обходить.

— Рвану на авто в «Бринкли», пообедаю с дядей Томом. Надеюсь, вы со мной?

— Боюсь, это невозможно, сэр. Обещал помочь мистеру Баттерфилду с устройством чаепития в павильоне.

— Ладно. Потом расскажете мне, как прошел праздник.

— Непременно, сэр.

— Если останетесь живы.

— Совершенно верно, сэр.

Поездка в «Бринкли» оказалась легкой и приятной, и я успел как раз к обеду. Тети Далии в «Бринкли» не было, она, как и намечалось, укатила на денек в Лондон, и мы вдвоем с дядей Томом уселись за трапезу, плод вдохновения непревзойденного Анатоля. За Supreme de Foie Gras au Champagne и Neige aux Perles des Alpes[25] я посвятил дядю Тома в историю статуэтки из черного янтаря, и его ликование, когда он узнал, что папаша Бассет заплатил за objet d'art не пятерку, а тысячу фунтов, было столь велико, а слова, сказанные им про папашу Б., так ласкали мое ухо, что к тому времени, как я пустился в обратный путь, на душе у меня посветлело, и мой неизменный оптимизм вернулся на свое место.

В конце концов, утешал я себя, не вечно же Гасси будет пребывать под бдительным оком Мадлен. Подойдет время, и он укатит в Лондон, где втайне от своей ненаглядной отведет душу, до отвала набив утробу бифштексами и свиными отбивными. И тогда к нему вернется прежняя влюбленность и пылкость, он снова примется писать ей нежные письма, и это занятие его увлечет, а там, глядишь, Мадлен позабудет свои завиральные вегетарианские идеи и займется чем-нибудь другим, например, собиранием марок. Я знаю женщин, знаю их способность вечно терять голову. Вдруг ни с того ни с сего приходят в раж, но вскоре пресыщаются и отдаются новому увлечению. Моя тетушка Агата однажды вздумала заняться политикой, но достаточно ей было раз-другой посетить собрания, где идейные противники ее освистали, чтобы она поняла: гораздо разумнее сидеть дома за рукоделием и забыть про политику.

Близился час, как говорится, мирного заката, когда я бросил якорь в «Тотли-Тауэрсе». Я, как всегда, украдкой пробрался к себе в комнату, и через несколько минут появился Дживс.

— Я видел, как вы приехали, сэр, — проговорил он, — и подумал, что, возможно, вы пожелаете промочить горло с дороги.

Я заверил Дживса, что интуиция его не подвела, и он сказал, что немедленно принесет мне виски с содовой.

— Надеюсь, мистер Траверс пребывает в добром здравии, сэр.

Я поспешил его успокоить.

— Когда я к нему нагрянул, он был немного не в духе, но услышав новости про кикимору, расцвел, как роза. Ругал папашу Бассета на чем свет стоит, жаль, что вы не слышали.

Кстати, раз уж мы заговорили о Бассете, как прошел школьный праздник?

— Мне кажется, молодым людям он понравился.

— А вам?

— Сэр?

— С вами все в порядке? Вам не надевали на голову мешок и не тыкали в вас палками?

— Нет, сэр. Мое участие в празднике ограничилось тем, что я подавал гостям чай в павильоне.

— Не скажите, Дживс. В этих павильонах на школьных праздниках иногда случаются такие вещи, что не приведи Господь.

— Вы как в воду глядели, сэр. Именно за чаем один мальчик бросил в сэра Уоткина крутое яйцо.

— Попал?

— Да, в левую скулу, сэр. Крайне неприятный инцидент.

Я бы, пожалуй, дал этому инциденту другую оценку.

— Ну почему же неприятный? По-моему, так приятнее ничего и быть не может. Я еще когда в первый раз увидел папашу Бассета в полицейском суде на Бошер-стрит, то, помнится, сказал себе, что вот человек, которого очень полезно было бы закидать крутыми яйцами. Одна из задержанных, — леди, которая, хлебнув лишку, учинила беспорядок и оказала сопротивление полиции, — когда ей зачитали приговор, швырнула-таки в него туфлей, но промазала, зато угодила по макушке судебному секретарю. Как зовут мальчика?

— Не могу сказать, сэр. Его деяния окутаны покровом анонимности.

— Жаль. Хотелось бы послать ему в награду верблюдов, груженных обезьянами, слоновой костью и павлинами,[26] А Гасси вы там видели?

— Да, сэр. По настоянию мисс Бассет, мистер Финк-Ноттл принял самое деятельное участие в торжествах, но, с сожалением должен сообщить, что он подвергся довольно грубому обхождению со стороны юных участников праздника. Вдобавок к прочим злоключениям, постигшим его, какой-то ребенок сунул ему в волосы леденец на палочке.

— Должно быть, Гасси очень огорчился. Он так печется о своей прическе.

— Да, сэр, мистер Финк-Ноттл был сильно разгневан. Он отлепил леденец и с размаху отшвырнул его прочь, но, к несчастью, попал по носу скотч-терьеру, принадлежащему мисс Бинг. Животное, оскорбленное поступком, который оно, по-видимому, ошибочно расценило как немотивированное нападение, укусило мистера Финк-Ноттла за ногу.

— Бедный Гасси!

— Да, сэр.

— В любую жизнь приходят дни ненастья.[27]

— Совершенно справедливо, сэр. С вашего разрешения, пойду принесу вам виски с содовой.

Едва он вышел, как явился Гасси, немного прихрамывающий, но не выказывающий больше никаких признаков того, что подвергся, по словам Дживса, тяжким испытаниям. Казалось, он выглядит даже гораздо лучше, чем обычно, и, помнится, в уме у меня промелькнуло известное выражение: «Бульдожья порода». Если Гасси являет собой пример силы духа и жизнеспособности молодого поколения англичан, то за будущее этой страны можно не волноваться. Не каждая нация рождает сынов, которые, будучи укушены скотч-терьерами, способны скрывать улыбкой свои страдания, как это делал сейчас на моих глазах Гасси.

— А, Берти, привет, привет! — сказал он. — Узнал от Дживса, что ты вернулся, и заглянул к тебе за сигаретами.

— Сделай милость.

— Благодарю, — сказал он, набивая портсигар. — Мы с Эмералд Стокер собираемся пойти погулять.

— Что-что?!

— Или покататься на лодке. Как она захочет.

— Но, Гасси…

— Да, пока не забыл. Тебя хочет видеть Пинкер. Сказал, что должен сообщить тебе нечто важное.

— Сейчас не до него. Тебе не следует гулять с Эмералд.

— Это еще почему?

— Но…

— Извини, у меня нет времени. Не хочу заставлять ее ждать. Пока.

Он ушел, а я погрузился в размышления, которые приятными не назовешь. Думаю, теперь уже ни у кого не осталось сомнений, что мое будущее целиком зависит от Огастуса Финк-Ноттла, от того, сумеет ли он удержаться на верном пути и не запятнать своей репутации. И я не мог не понимать, что, прогуливаясь с Эмералд Стокер, он решительно сворачивает с верного пути и марает свою репутацию. Во всяком случае, именно так должна воспринять его поступок такая чувствительная девица, как Мадлен Бассет, тем более он уже достаточно раздражил ее своими кощунственными замечаниями насчет закатов и Благословенных Дев. Не будет преувеличением сказать, что когда Дживс вернулся, неся виски с содовой, меня всего било мелкой дрожью.

Мне хотелось все ему рассказать, но, как я уже говорил, есть темы, которые мы не обсуждаем, поэтому я осушил утешительную чашу и сообщил Дживсу, что у меня был с визитом Гасси.

— Сказал, что Раззява Пинкер зачем-то хочет меня видеть.

— Вероятно, мистер Пинкер желает рассказать об инциденте с сэром Уоткином и крутым яйцом, сэр.

— Неужели это Раззява запустил в него яйцо?

— Нет, сэр, полагают, что злоумышленник — юнец, лет десяти-одиннадцати. Однако необдуманный поступок этого юного воспитанника школы повлек за собой весьма печальные последствия. Он заставил сэра Уоткина усомниться, разумно ли доверить приход викарию, который оказался неспособен обеспечить порядок на школьном празднике. Мисс Бинг, сообщившая мне об этом, казалась очень огорченной. Она полагала — я цитирую ее выражение, — что дело в шляпе, и теперь, естественно, крайне обеспокоена.

Я осушил стакан и мрачно закурил сигарету. Если «Тотли-Тауэрс» поставил себе целью сделать из меня пессимиста, то он вполне в этом преуспел.

— Над этим домом тяготеет проклятье, Дживс. Куда ни кинь взгляд, везде увядшие мечты и разбитые надежды. Вероятно, тут что-то такое в воздухе. Чем скорее мы отсюда уберемся, тем лучше. А что если нам…

Я хотел сказать «улизнуть прямо сейчас», но тут дверь распахнулась, в комнату ворвался Спод, и слова замерли у меня на губах, а брови одна за другой полезли наверх. Меня возмущала эта его привычка выскакивать, как черт из табакерки, в самый неожиданный момент, жаль, что я ничего не успел придумать, не то бы непременно отпустил какую-нибудь колкость. А так пришлось как ни в чем не бывало сказать тоном учтивого хозяина:

— А, Спод, заходите, берите парочку стульев, присаживайтесь!

Я собирался сообщить ему также, что Вустеры держат открытый дом, но он меня нахально перебил, как это принято у человекообразных невеж. Может быть, за Родериком Сподом и водятся какие-то достоинства, хотя мне лично никогда не удавалось их обнаружить, но даже самый горячий его почитатель затруднился бы назвать его любезным.

14

— Финк-Ноттла видели? — спросил он.

Мне не понравился его тон, и вид его мне тоже не понравился. Губы подергиваются, глаза мечут молнии. Ежу ясно, что, разыскивая Гасси, он руководствовался отнюдь не дружеским расположением, поэтому я немного подретушировал правду, как сделал бы на моем месте любой благоразумный человек.

— К сожалению, нет. Я только что вернулся из Вустершира, от дяди. Неотложные семейные дела потребовали моего присутствия, и я не был на школьном празднике, как это ни прискорбно. Невосполнимая потеря! Дживс, вы не видели Гасси?

Дживс не отвечал, возможно, потому что его здесь не было. Когда господин принимает важных гостей, он обычно незаметно исчезает. Просто испаряется, и все.

— У вас важное дело к Финк-Ноттлу?

— Хочу свернуть ему шею.

Брови у меня, вернувшиеся было в нормальную позицию, снова полезли кверху, и, если не ошибаюсь, я еще и губы поджал.

— Но, послушайте, Спод! Вам не кажется, что это уж слишком? Недавно вы вынашивали идею свернуть шею мне. Думаю, вам стоило бы последить за собой в смысле мании сворачивания шей и подвергнуть строгой проверке свои побуждения, пока они не взяли над вами власть. Видимо, вы уверены, что можете их побороть, но разве не существует опасности привыкания? Почему вы хотите свернуть Гасси шею?

В ответ он только заскрежетал зубами, во всяком случае, мне послышалось, что скрежет был зубовный. Потом, понизив голос, хотя никто не мог нас слышать, сказал:

— Вустер, я могу говорить с вами откровенно, потому что вы тоже ее любите.

— А? Кто? — спросил я. Наверное, следовало сказать «Кого?», но я как-то не сообразил.

— Разумеется, Мадлен.

— Мадлен?

— Я вам уже говорил, я всегда ее любил, и мне дорого ее счастье. Оно для меня все. Чтобы доставить ей минутное удовольствие, я готов разрезать себя на кусочки.

Сказать честно, в суть я пока не врубился, но не успел я задать уточняющий вопрос, правда ли, что девушкам доставляет удовольствие, когда человек режет себя на кусочки, он снова заговорил.

— Когда она обручилась с этим типом, с Финк-Ноттлом, я пережил страшный шок, но я смирился, так как думал, что она будет счастлива с ним. Сраженный насмерть, я хранил молчание.

— Редкостное благородство.

— Не проронил ни слова, чтобы она не заподозрила, что я чувствую.

— Высший класс!

— Мне было достаточно того, что она счастлива. Ничто больше не имело значения. Но когда оказалось, что Финк-Ноттл грязный развратник…

— Кто? Гасси?! — сказал я, не веря своим ушам. — Уж кто-кто, только не он. Он невинен, как новорожденный агнец, даже еще невиннее, я думаю. С чего вы взяли, что Гасси грязный развратник?

— С того, что десять минут назад я видел, как он целуется с поварихой, — проговорил Спод сквозь зубы, заскрежетал ими — на этот раз я хорошо расслышал скрежет, — и выскочил из комнаты.

Не могу сказать, долго ли я оставался недвижим, как кукла чревовещателя, чей чревовещатель ушел в трактир пропустить стаканчик. Вероятно, не слишком долго, ибо когда жизнь вернулась в моё онемевшее тело и я устремился в открытое пространство, чтобы найти Гасси и предупредить его, что к нему приближается тайфун, Спод еще находился в пределах видимости. Он двигался на северо-северо-восток, поэтому, не желая с ним общаться, пока он пребывает в таком, мягко говоря, нерадужном расположении духа, я дунул на юго-юго-запад и скоро обнаружил, что поступил весьма проницательно, проложив свой курс именно в этом направлении. Передо мной тянулась тисовая, а, может, рододендроновая или какая-то еще аллея, и влетев в нее, я увидел Гасси. Он стоял вроде как в трансе, вместо того, чтобы удирать со всех ног, подобно кролику, и эта его непроходимая тупость так меня разозлила, что я заорал «Эй!» изо всей мочи.

Он обернулся, и подбежав к нему, я заметил, что он выглядит даже еще лучше, чем когда я видел его в последний раз. Глаза за стеклами очков в роговой оправе блестели, на губах играла улыбка. Он был похож на рыбу, которая только что узнала, что ее богатый австралийский дядюшка испустил дух и оставил ей кучу денег.

— Ах, Берти, — сказал он, — мы решили, что лучше погулять, чем кататься на лодке. Мы подумали, что на воде, наверное, будет немного свежо. Берти, какой прекрасный вечер, правда?

Тут я не мог с ним согласиться.

— По-твоему, прекрасный? Ну уж это едва ли. Он удивился.

— Чем же он тебе не нравится?

— Сейчас объясню, чем. Что это такое я слышал о тебе и Эмералд Стокер? Ты ее целовал?

Физиономия у Гасси стала еще благостней, и он, к моему негодованию, расплылся в самодовольной ухмылке.

— Да, Берти, целовал и буду целовать, пусть даже ценою жизни. Берти, какая это девушка! Добрая, милая. По-моему, она идеал женственности, такую в наше время днем с огнем не сыщешь. Когда я к тебе забежал, у меня не было времени рассказать, что случилось на школьном празднике.

— Дживс мне говорил. Тебя укусил Бартоломью.

— Да, правда. Эта скотина прокусила мне ногу до кости. И знаешь, что сделала Эмералд Стокер? Она ворковала надо мной, как любящая мать, но этого мало, она промыла и перевязала мою покалеченную ногу. Она милосердный ангел, вторая Флоренс Найтингейл.[28] После того, как она перевязала мне рану, я ее поцеловал.

— Послушай, ты не должен был этого делать.

Он снова выказал все признаки удивления и сообщил мне, что, поцеловав Эмералд Стокер, поступил совершенно правильно.

— Но ты помолвлен с Мадлен.

Говоря это, я надеялся, что его совесть заработает на полную катушку, но, видно, механизм дал сбой, потому что Гасси остался холоден и равнодушен — ни дать ни взять мороженый палтус,

— А-а, ну да, Мадлен, — сказал он. — Я как раз собирался коснуться этой темы. Хочешь, скажу, в чем беда Мадлен Бассет? У нее нет сердца. В этом вся загвоздка. Смотреть на нее приятно, но тут у нее — ничего нет, — Гасси похлопал себя по левой стороне груди. — Знаешь, как она отнеслась к моему ранению? Она приняла сторону этой твари Бартоломью. Сказала, что я сам виноват, не надо было его дразнить. В общем, обошлась со мной коварно и подло, не то что Эмералд Стокер. Знаешь, что сделала Эмералд?

— Ты мне уже рассказал.

— В смысле, кроме того, что перевязала мне рану? Пошла на кухню и приготовила сандвичи. Вот они, — сказал Гасси, доставая большой пакет и благоговейно его разглядывая. — Ветчина, — трепетно добавил он. — Она их приготовила для меня собственными руками. Эта чуткость даже еще больше, чем ее божественная доброта, убеждает меня в том, что она для меня — единственная девушка на свете. Пелена спала с моих глаз, и я понял, что мое чувство к Мадлен — всего лишь юношеское увлечение. Эмералд Стокер я полюбил по-настоящему. По моему мнению, таких, как она, больше на свете не существует, и я был бы тебе очень признателен, Берти, если бы ты перестал твердить всем и каждому, будто она похожа на китайского мопса.

— Но, Гасси…

Он перебил меня, повелительно взмахнув пакетом с сандвичами.

— Бессмысленно повторять: «Но, Гасси». Твоя беда, Берти, что ты не имеешь понятия о настоящей любви. Ты вроде бабочки, порхающей с цветка на цветок, впрочем, как и Фредди Виджен и другие придурки, которых в «Трутнях» пруд пруди. Девушка для тебя — не более чем игрушка от нечего делать. А великая страсть тебе недоступна. А я совсем другой. У меня глубокие чувства. Я из тех, кто женится.

— Но ты не можешь жениться на Эмералд Стокер.

— Почему? Мы — родные души.

Мне пришла было в голову мысль нарисовать ему словесный портрет старика Стокера, чтобы он знал, какого тестя он отхватит, если осуществится его намерение, но потом раздумал. Здравый смысл мне подсказал, что человека, перед которым столько времени в качестве будущего тестя маячил папаша Бассет, таким доводом не проймешь. Как бы я ни расписывал Стокера, он все равно покажется Гасси меньшим из зол.

Я стоял, как потерянный, не зная, что делать, и продолжал бы стоять, но тут вдруг слышу, меня кто-то окликает. Оглядываюсь и вижу Раззяву Пинкера и Стиффи. Они махали мне руками и какими-то предметами. Я сразу догадался, что им не терпится обсудить происшествие с сэром Уоткином Бассетом и крутым яйцом.

В эту минуту их вмешательство было мне совсем некстати, ибо все мои силы были сосредоточены на урезонивании Гасси и наставлении его на путь истинный, но всем известно — Бертрам Вустер забывает о себе, когда к нему обращается попавший в беду друг. Бертрам готов пожертвовать собой, лишь бы помочь бедствующему другу. И я поспешил к Стиффи и Раззяве Пинкеру, бросив Гасси через плечо, что вернусь при первой возможности и мы продолжим обсуждение вопроса.

— Давайте покороче, — сказал я. — У меня важный разговор. Долго рассказывать, но, поверьте, ситуация слишком серьезная. У вас, по словам Дживса, тоже. Насколько я понял, надежд на получение прихода мало. У папаши Бассета, как всегда, семь пятниц на неделе и «нет, не решаюсь» снова одерживает верх. Большая неудача.

— Конечно, сэра Уоткина тоже можно понять, — сказал Раззява, которого если и стоило в чем-то упрекнуть, кроме того, что он вечно налетает на мебель, так это в том, что он слишком терпим ко всяким подонкам. — Он считает, что если бы я более настойчиво внедрял в сознание учеников воскресной школы разницу между добром и злом, то в него бы не бросили крутое яйцо.

— Все равно бросили бы, — сказала Стиффи.

И я с ней согласился. Сколько ни читай воскресных лекций, подрастающее поколение не отучишь кидать крутые яйца в сэра Уоткина Бассета.

— Но разве я могу тут чем-нибудь помочь? — спросил я.

— Можешь, — сказала Стиффи. — Мы надеемся как-то задобрить дядю Уоткина. Но сначала надо успокоить его нервную систему, и мы хотим тебя просить, Берти, не мозолить ему глаза, пока он не остынет. Держись от него подальше. Один твой вид выводит его из себя.

— Меня тоже его вид выводит из себя, — находчиво парировал я. Этот разговор ужасно меня разозлил. Вот еще, думал я, делать мне больше нечего, как якшаться с экс-судьями. — Разумеется, я буду его избегать. С большим удовольствием. Это все?

— Все.

— Тогда пойду к Гасси, — сказал я и направился прочь, но тут Стиффи вдруг вскрикнула:

— Гасси! Совсем из головы вон! Я же хотела ему кое-что сказать, это для него крайне важно. Не знаю, как я могла забыть. Гасси! — завопила она. Он встрепенулся, как бы выходя из блаженного оцепенения, моргнул и двинулся к нам. — Почему ты ошиваешься здесь, Гасси?

— Кто, я? Мы тут с Берти обсуждали один вопрос, и он сказал, что скоро вернется, и мы продолжим нашу беседу.

— Послушай, у тебя нет времени беседовать с Берти.

— Как?

— И спрашивать «как?» у тебя тоже нет времени. Я только что встретила Родерика, он меня спросил, не знаю ли я, где ты. Он хочет разорвать тебя на мелкие кусочки, потому что видел, как ты целуешься с поварихой.

У Гасси с глухим стуком отвалилась челюсть.

— Почему ты мне этого не сказал? — с упреком адресовался он ко мне.

— Прости, упустил из виду. Но это правда, тебе лучше убраться отсюда подобру-поздорову. Улепетывай без оглядки, вот мой тебе совет.

И Гасси ему последовал. Он рванул с места в карьер, как сказал кто-то там, быстрее пули, выпущенной из ружья, и показал бы блестящий результат, если бы не пришел в лобовое столкновение со Сподом, который как раз в этот миг вывернул слева.

15

Если даже такой щуплый малый, как Гасси, вдруг врежется вам в диафрагму, вы придете в сильное замешательство, могу лично засвидетельствовать, потому что в мою бытность в Нью-Йорке со мной случилось нечто подобное. Вашингтон Сквер кишмя кишит грустноглазыми итальянскими детишками, снующими туда-сюда на роликовых коньках, и вот один из них, летевший опрометью с опущенной головой и скоростью сто миль в час, протаранил меня в районе третьей пуговицы жилета. Я испытал странное обморочное ощущение, с которым, вероятно, теперь познакомился и Спод. Он выдохнул воздух, издав при этом громкое «Хо!», и покачнулся, как дуб под топором дровосека. К несчастью, Гасси тоже покачнулся, тем самым дав Споду время выровнять киль и перегруппировать силы. Простерши окорокоподобную десницу, он схватил Гасси за шиворот и сказал «Ха!».

Чрезвычайно трудно дать правильный ответ, когда тебе говорят «Ха!» — в этом смысле «Ха!» и «Эй, ты!» похожи между собой, — но Гасси был избавлен от необходимости искать подходящий ответ тем обстоятельством, что Спод принялся его трясти, как коктейль в стакане, лишая тем самым дара речи. Очки его упали неподалеку от меня. Я их поднял в надежде, что они ему еще, может быть, когда-нибудь пригодятся, хотя, подумал я, вряд ли это случится в ближайшее время.

Раз уж этот самый Финк-Ноттл, как я уже упоминал, был мой друг детства, с которым мне не раз приходилось делить последнюю шоколадку, и раз уж я видел, что если не вмешаться, то ему грозит опасность превратиться в нечто вроде винегрета или хаша, то, естественно, мне в голову пришла мысль предпринять какие-то шаги, чтобы положить конец этой безобразной сцене. Вопрос, подлежащий рассмотрению, заключался в следующем — какие именно шаги следует предпринять? Моего тоннажа явно не хватало, чтобы сойтись со Сподом в рукопашном бою, и я принялся обмозговывать мысль, а не шарахнуть ли его сзади бревном по голове. Однако этот проект пришлось отклонить, поскольку бревен в наличии не наблюдалось. Эти тисовые — а, может, рододендроновые — аллеи в изобилии снабжены ветками и опавшими листьями, но там нет и намека на бревно, которое можно использовать в качестве орудия нападения. И только я подумал, что проблему, видимо, можно решить, если прыгнуть Споду на спину и сдавить ему горло, как Стиффи крикнула: «Гаролд!».

Я понял, что она затеяла. Гасси не принадлежал к числу ее близких друзей, но у этой юной проказницы было доброе сердце, и если выдавался случай спасти жизнь человека, она его не упускала. Поэтому она воззвала к Раззяве, чтобы он вступился и вызволил Гасси. Достаточно было взглянуть на преподобного Пинкера, чтобы понять, что он пребывает в полной растерянности. Не представляя, с какого бока взяться за дело, он задумчиво потирал подбородок и был похож на ту самую кошку в пословице.[29]

Я понимал, что его удерживает. Не это… как его? вертится на языке… Вспомнил — малодушие, то есть когда парень просто-напросто трусит. Так вот, я хотел сказать, что не малодушие удерживало Раззяву Пинкера. Думаю, и львы могли бы у него поучиться храбрости, заочно, а повстречай он Спода на футбольном поле, он без колебаний прыгнул бы ему на спину и завязал ему шею двойным морским узлом. Беда в том, что он был викарий, а церковное начальство косо смотрит на викариев, которые сворачивают шеи своим прихожанам. Вздуйте хорошенько свое духовное чадо, и вам крышка. Словом, преподобного Пинкера раздирали сомнения, и в конце концов он обратился к Споду, призывая его умерить свой пыл.

— Но-но, послушайте, знаете ли! Что? — промямлил он.

Я мог бы сказать Раззяве, что он взялся за дело не с того конца. Когда такая горилла, как Спод, входит в раж, увещевания малоэффективны. Видимо, сообразив это, преподобный отец приблизился к Споду, который тем временем старался придушить Гасси, и положил руку ему на плечо. Увидев, что и это не дает ощутимых результатов, Раззява потянул на себя. Раздался хруст, и рука Спода разжалась.

Не знаю, приходилось ли вам оттаскивать снежного гималайского барса от его жертвы, — скорее всего, нет, ибо большая часть человечества редко бывает в Гималаях, — но если когда-нибудь придется, то не ждите со стороны животного ничего, кроме негодования. Выяснилось, что Спод не уступает снежному гималайскому барсу. Разгневанный непростительным, как ему показалось, вмешательством в его личные дела, он двинул преподобного отца по носу, и все сомнения, которые до сих пор терзали Раззяву Пинкера, исчезли в одно мгновение.

По-моему, если существует на свете способ заставить человека забыть, что он посвящен в духовный сан, то это съездить ему хорошенько кулаком по носу. Еще минуту назад Раззява опасался, что церковное начальство его не одобрит, но теперь, насколько я понял, он сказал себе: «К черту церковное начальство!» или, может быть, что-то более подходящее для викария, вроде: «Пусть они все подавятся!».

Глядя на это первоклассное представление, я наконец-то понял, что означает выражение «воинствующая церковь». К моему глубокому сожалению, зрелище продолжалось недолго. Спод был исполнен волей к победе, но Раззява владел научным методом. Недаром он украшал собою университетскую сборную по боксу, не говоря уж о сборной по футболу. Короткая потасовка, и Спод растянулся на земле без признаков жизни, как утопленник, проведший в воде несколько суток. Левый глаз у него сразу затек, и рефери, наверное, мог бы досчитать над ним до ста, так и не дождавшись отклика.

— Молодчина! — удовлетворенно бросила Стиффи и спешно увела Раззяву Пинкера, видимо для того, чтобы омыть ему лицо и остановить хлеставшую у него из носа кровь. Я протянул Гасси очки, и он принялся машинально крутить их в руках. Похоже, он все еще пребывал в состоянии транса, и тогда я выдвинул предложение, по-моему, для него небезынтересное.

— Не подумай, что я настаиваю, Гасси, но не лучше ли будет тебе убраться отсюда подальше, пока Спод не очухался? Мне почему-то кажется, что, когда он придет в себя, у него будет плохое настроение.

Ну и скорость же мы с ним развили! Не успели последние слова сорваться у меня с губ, как мы с ним уже были в конце тисовой, а, может, рододендроновой аллеи, как ее ни назови, и еще некоторое время мчались, но потом все-таки перешли на шаг, и Гасси смог, наконец, высказаться.

— Ну и натерпелся я страху, Берти, — сказал он.

— Да уж, что и говорить, — согласился я.

— У меня перед глазами пронеслась вся моя жизнь.

— Странно. Ты же не тонул.

— Не тонул, но, по-моему, принцип тот же. Слушай, я так благодарен Пинкеру за то, что он вмешался. Славный он малый.

— Таких поискать.

— Чего не хватает современной церкви, так это викариев, которые способны в случае необходимости задать хорошую трепку нахалам вроде Спода. Когда рядом с тобой такой парень, как преподобный Пинкер, чувствуешь себя в полной безопасности.

Я указал ему на обстоятельство, которое он упустил из виду.

— Но он не может всегда находиться рядом. У него и Детская воскресная школа, и Собрание матерей, и еще куча всяких дел. А Спод, не забудь, хоть и повержен, но скоро восстанет.

У Гасси отвисла челюсть.

— Совсем забыл.

— Послушай моего совета, исчезни на время, уйди в подполье. Стиффи одолжит тебе свой автомобиль.

— Наверное, ты прав, — сказал он и добавил что-то, как мне показалось, довольно обидное об устах младенцев. — Уеду сегодня же вечером.

— Не прощаясь.

— Конечно, не прощаясь. Нет, не туда, давай свернем налево. Хочу зайти в огород при кухне. Я обещал Эм, что приду к ней туда.

— Кому? Кому обещал?

— Эмералд Стокер. А кому же еще? Ей надо нарвать фасоли и прочей зелени к обеду.

И правда, Эмералд Стокер была в огороде. Она расхаживала с большой миской в руках, занятая своими домашними делами.

— Эм, я пришел с Берти, — сказал Гасси. Она круто повернулась, уронив несколько фасолин.

Я с беспокойством заметил, как просветлело все ее лицо до последней веснушки, когда она увидела Гасси. Будто перед ней возникло прекрасное видение, а не тщедушный очкарик. Ко мне она не проявила никакого интереса, только бросила коротко: «Привет, Берти». Все ее внимание было приковано к Гасси. Она оглядывала его, как мать оглядывает любимое дитя, заявившееся домой после драки с соседскими мальчишками. До этой минуты я по понятным причинам не замечал, в каком виде Гасси вырвался из рук Спода. Его словно пропустили через машинку для выжимания белья.

— Что… что ты с собой сделал? — проговорила она. — У тебя такой вид, будто по тебе грузовик проехал.

— Еще бы, — сказал я, — он выяснял отношения со Сподом.

— Спод? Это который? Человекообразная горилла?

— Он самый.

— И что же случилось?

— Спод чуть душу из него не вытряс.

— Ах ты, бедный ягненочек, — сказала Эмералд, адресуясь, естественно, к Гасси, а не ко мне. — Черт возьми! Попался бы он мне сейчас, я бы его проучила!

По странному стечению обстоятельств, ее желание сбылось. Послышался оглушительный треск и топот, будто стадо гиппопотамов продиралось к реке сквозь тростниковые заросли, и я узрел Спода, приближающегося со скоростью нескольких узлов с явным намерением немедленно возобновить процесс вытряхивания души из Гасси, прерванный Пинкером и, очевидно, зарегистрированный сознанием Спода под рубрикой «неоконченные срочные дела». Предсказав, что поверженное чудовище скоро восстанет, я как в воду глядел.

Похоже, вновь прибывший целиком и полностью заимствовал военное искусство у ассирийцев, которые, как мы знаем из близких к ним источников, ворвавшись, будто волк в овчарню, когортою пурпурно-золотой, отчаянно кидались в бой.[30] Голову даю на отсечение, явись Спод к ним в лагерь, они бы тотчас признали в нем своего и приняли с распростертыми объятиями, устлав его путь красной ковровой дорожкой.

Но в одном у ассирийцев было перед Сподом неоспоримое преимущество — в овчарне их не поджидала крепкая спортивная барышня, исполненная материнской заботой о своем подопечном и вооруженная тяжелой фаянсовой миской. Когда Спод схватил Гасси и принялся по уже отработанной методике трясти его, миска опустилась ему на голову со звуком, который одни назвали бы глухим, а другие — ужасно неприятным. Миска разлетелась вдребезги, но свое назначение выполнила. Поскольку силы Спода были, безусловно, несколько подорваны недавним столкновением с преподобным Г. П. Пинкером, он рухнул, как сосенка, топором подрубленная, и остался мирно лежать, где упал.[31] Помнится, я тогда подумал, что этот не самый счастливый день в его жизни, бесспорно, весьма поучителен, ибо если ты гнида — а Спод, разумеется, гнида со дня своего рождения, — то рано или поздно возмездие тебя настигнет. Как сказал однажды Дживс, жернова Господа Бога мелят медленно, но зато чрезвычайно мелко, в общем, смысл такой.

Некоторое время Эмералд Стокер стояла, созерцая дело своих рук, с улыбкой удовлетворения на лице, и я ее не осуждал за самодовольство, ведь она, несомненно, показала в этой борьбе высокий класс. Но вдруг, вскрикнув: «Ах ты, Господи!», она скрылась, как вспугнутая во время купания нимфа. Минуту спустя я понял, почему она так торопилась. К месту событий приближалась Мадлен Бассет, а какой поварихе захочется объяснять хозяйке, почему она нахлобучивает фаянсовые миски на головы хозяйкиных гостей.

Мадлен остановила взгляд на останках, и глаза у нее увеличились до размера мячиков для гольфа. Она так посмотрела на Гасси, будто перед ней стоял довольно несимпатичный серийный убийца.

— Что ты сделал с Родериком? — вопросила она.

— А? — сказал Гасси.

— Я говорю, что ты сделал с Родериком? Гасси поправил очки и пожал плечом.

— Я? Просто немного наказал его. Он сам виноват. Можно сказать, напросился, и мне пришлось дать ему урок.

— Ты негодяй!

— Ничего подобного. Он мог бы убраться вон. Нетрудно было сообразить, что его ждет, раз я снял очки. Когда я снимаю очки, каждый знает, что надо бежать, спасая жизнь.

— Ненавижу тебя! Ненавижу! — вскричала Мадлен. Честно говоря, я думал, что эту реплику можно услышать разве что во втором акте мелодрамы.

— Неужели? — поинтересовался Гасси.

— Да! Ненавижу! Ты мне отвратителен!

— В таком случае, — сказал Гасси, — я немедленно съем сандвич с ветчиной.

И он так смачно впился зубами в мясо, что меня передернуло, а Мадлен пронзительно завизжала:

— Это конец!

Тоже фраза, которую не часто услышишь.

Когда чувства бывших возлюбленных накаляются до такой степени, стороннему наблюдателю разумнее всего бесшумно удалиться, что я и проделал. На подъездной аллее мне повстречался Дживс в Стиффином автомобиле. Рядом с видом шотландского проповедника, негодующего на грехи наши, восседал пес Бартоломью.

— Добрый вечер, сэр, — сказал Дживс. — Вот возил парнишку к ветеринару. Мисс Бинг тревожилась из-за того, что он укусил мистера Финк-Ноттла. А вдруг у животного какая-нибудь заразная болезнь? Рад сообщить, что доктор нашел его безупречно здоровым.

— Дживс, я должен вам ужасную поведать повесть.

— Неужели, сэр?

— Лютня нема, — сказал я, чтобы сразу ввести его в курс дела. Когда я кончил свой рассказ, он согласился с тем, что положение вещей вселяет сильную тревогу.

— Боюсь, что ничего уже нельзя сделать, сэр.

В глазах у меня помутилось. Я привык к тому, что Дживс решает все проблемы, даже самые щекотливые, и его признание меня просто подкосило.

— Вы в растерянности?

— Да, сэр.

— В тупике?

— Совершенно верно, сэр. Возможно, в дальнейшем я буду в состоянии предложить соответствующий план действий, дабы поправить сложившееся положение, однако в данный момент с огорчением должен констатировать, что в голову мне ничего не приходит. Весьма сожалею, сэр.

Я пожал плечами. На душе у меня кошки скребли, но я сохранял мужество.

— Ничего, Дживс. Не ваша вина, что вы не можете найти выход. Поезжайте, Дживс, — сказал я, и он стронулся с места. Бартоломью на прощанье взглянул на меня с высокомерным неодобрением, будто хотел спросить, позаботился ли я о спасении своей души.

Я побрел в свою комнату, единственное место в этом ужасном доме, где можно отчасти обрести хоть что-то похожее на мир и покой. Вулканическая жизнь, кипевшая в «Тотли-Тауэрсе», совсем меня доконала, и мне хотелось побыть одному.

Должно быть, я провел в покое и мире около получаса, прикидывая, нельзя ли как-нибудь поправить мое бедственное положение, когда из вихря эмоций — так выразился однажды Дживс, — владевших мной, выявилась одна связная мысль, а именно: если я сию минуту не пропущу глоток спиртного, то умру на месте. Надо сказать, что как раз настал час коктейля, и какой бы жлоб ни был папаша Бассет, но аперитивами он снабжал своих гостей исправно. Правда, я обещал Стиффи не попадаться ему на глаза, но я же не подозревал, какая беда меня постигнет. Приходилось выбирать — обмануть доверие Стиффи или погибнуть, и я предпочел первое.

В гостиной у подноса, заставленного бутылками, сидел папаша Бассет. Облизывая пересохшие губы, я поспешил к столу. Сказать, что при виде меня старикашка обрадовался, было бы преувеличением, но спасительной влаги он мне все-таки предложил, и я с благодарностью ее принял. Неловкое молчание длилось минут двадцать, и когда я, прикончив второй стакан, выуживал оттуда оливку, вошла Стиффи. Бросив на меня короткий укоризненный взгляд, из чего я понял, что навсегда утратил ее доверие, она обратилась к папаше Бассету.

— Привет, дядя Уоткин.

— Добрый вечер, дорогая.

— Решил промочить горло в ожидании обеда?

— Да.

— Напрасно надеешься, — сказала Стиффи, — сейчас объясню, почему. Обеда не будет — повариха сбежала с Гасси Финк-Ноттлом.

16

Замечали ли вы такую забавную вещь: как по-разному воспринимается одно и то же известие двумя разными людьми? Скажем, вы что-то сообщаете Джонсу и Брауну. Джонс сидит с таким видом, будто его пыльным мешком из-за угла шлепнули, а Браун кричит ура и бьет чечетку. То же самое относится и к Смиту с Робинсоном. Поистине, удивительное явление.

Вот и теперь случилось то же самое. Понятно, что перепалка между Мадлен Бассет и Гасси, свидетелем которой я недавно был, не вселила в меня оптимизма, но сердце, полное скорбей, к надежде малой прилепилось, как сказал не помню кто, и я старался убедить себя, что их любовь сейчас, видимо, оказавшаяся в нокдауне, снова встанет на ноги, исполненная свежих сил, и все будет прощено и забыто. Как известно, у обрученных нередко вслед за перебранкой наступает раскаяние, изобилующее всеми этими «Прости, я погорячился» и «Ах, нет, я сама во всем виновата». Любовь, акции которой совсем было упали, снова идет на повышение и является на свет Божий, как ни в чем не бывало. Благословенна размолвка, которая только укрепляет любовь, как высказался однажды Дживс.

Однако после слов Стиффи моя надежда рухнула, ее будто шарахнули по голове фаянсовой миской с фасолью, и я поник и закрыл лицо ладонями. Вообще мне свойственно во всем видеть светлую сторону, но чтобы ее видеть, она, по меньшей мере, должна существовать в природе, чего в данных обстоятельствах не наблюдалось. Это был конец, как сказала бы Мадлен Бассет. Я явился в этот дом в качестве raisonneur'a, чтобы соединить двух юных влюбленных, но даже лучшему в мире raisonneur'y это не по плечу, если один из влюбленных сбежал с неким третьим лицом. Вследствие чего указанный raisonneur не просто лишен возможности действовать, он скован кандалами. Таким образом, на мне в качестве raisonneur'a можно было поставить крест. Поэтому, как было сказано, я поник головой и закрыл лицо ладонями.

А вот для папаши Бассета, напротив, эта сенсационная новость оказалась не менее приятна, чем редкостный, освежающий плод. Как вы помните, лицо у меня было закрыто ладонями, так что воочию я не видел, пустился ли старикашка бить чечетку, но коленце, кажется, отколол, во всяком случае, когда он заговорил, по голосу было ясно, что он вне себя от радости, вот-вот лопнет.

Конечно, его восторг был понятен. Из всех возможных претендентов Гасси — последний, за исключением, пожалуй, Бертрама Вустера, кого папаша Бассет выбрал бы себе в зятья. Старикашка с самого начала косо смотрел на Гасси, и живи он в те времена, когда отцы сами решали, за кого их дочерям выходить замуж, он бы не долго думая наложил запрет на этот брак.

Гасси как-то рассказывал, что когда он, Гасси, был представлен. Бассету в качестве жениха его, Бассетова, чада, у него, у Бассета, челюсть отвисла, он уставился на Гасси и придушенным голосом выдавил: «Что?!». Старикашка, видимо, ушам своим не верил и надеялся, что его разыграли и что вот-вот настоящий жених выскочит из-за дивана с криком: «Первое апреля!». А когда он, Бассет, уразумел наконец, что с ним не шутят и в качестве зятя ему выпал на долю именно Гасси, он забился в угол и сидел, как пень, даже на вопросы не отвечал.

Неудивительно, что от сообщения племянницы старый хрыч взыграл, как от дозы тонизирующего бальзама доктора как-его-там, который — бальзам, а не доктор, — воздействует прямо на красные кровяные тельца и вызывает во всем теле приятную теплоту.

— Сбежал? — булькая от радости, переспросил папаша Бассет.

— Да.

— С поварихой?

— Вот именно. Поэтому я и говорю, обеда не будет. Придется обойтись крутыми яйцами, если, конечно, они остались после школьного праздника.

Услышав о крутых яйцах, папаша Бассет поморщился, видно, мысленно вернулся к чаепитию в павильоне, но он был слишком счастлив и не хотел думать о грустном. Он махнул рукой, давая понять, что обед ровным счетом ничего не значит. Мы, Бассеты, если надо, способны мириться с лишениями — вот что означал этот взмах.

— Дорогая, ты уверена, что не ошиблась?

— Я их встретила, когда они выходили из дома. Гасси спросил, нельзя ли взять мой автомобиль.

— Надеюсь, ты ему позволила?

— Конечно. Я сказала: «Сделай одолжение, Гасси».

— Умница. Прекрасный ответ. Стало быть, они уехали.

— Умчались с ветерком.

— И хотят пожениться?

— Как только Гасси получит специальное разрешение. Придется обращаться к архиепископу Кентерберийскому, а это, говорят, влетит в копеечку.

— На хорошее дело не стоит жалеть денег.

— Вот и Гасси так считает. Забросит повариху в имение Бертиной тетки, а сам махнет в Лондон к архиепископу. У него только одно на уме — жениться поскорее.

Когда я услышал сногсшибательное сообщение о том, что Гасси собирается забросить Эмералд Стокер к тете Далии, со мной чуть конвульсии не сделались. Как старушка отнесется к этому вторжению, еще вопрос, думал я, благоговейно восхищаясь глубиной Гассиной любви к своей Эм, толкнувшей его на такой рискованный шаг. Моя престарелая тетка — дама с характером, и если вы ее прогневите, от вас в два счета только мокрое место останется. Говорят, те, кого она в свое время отчитывала на охоте за то, например, что они обгоняли собак, до конца своих дней так полностью и не пришли в себя, а в первые месяцы вообще пребывали в состоянии транса и вздрагивали от каждого резкого звука.

Когда я убрал руки от лица и смог видеть папашу Бассета, я обнаружил, что он смотрит на меня с такой благожелательностью, что даже не верится. Будто это не с ним я только что общался, если этим термином можно обозначить ситуацию, когда в течение получаса двое сидят нос к носу, не проронив ни слова. Очевидно, радость так на него подействовала, что он почувствовал дружеское расположение ко всем на свете и даже на Бертрама теперь мог смотреть без содрогания. Ну просто не смертный человек, а диккенсовский герой.

— Мистер Вустер, ваш стакан пуст, — жизнерадостно проговорил он. — Позвольте его наполнить?

Я сказал, что позволяю. Вообще-то два стакана — это моя норма, но сегодня, когда у меня уверенность в себе сошла на нет, я чувствовал, что третий стакан мне не повредит. В самом деле, я даже ощутил отчетливое желание не останавливаться и на этом. Однажды мне случилось читать про одного типа, который перед обедом обычно выхлебывал по двадцать шесть мартини, и теперь мне стало казаться, что, где-то по большому счету, он был прав.

— Родерик сказал, — заговорил старикашка с таким ликованием, будто ожидал, что его реплика будет встречена одобрительным хохотом в зале судебных заседаний, — что вы не смогли вместе с нами участвовать в школьном празднике, потому что неотложные семейные дела требовали вашего присутствия в «Бринкли Корте». Надеюсь, все там обошлось благополучно?

— Да, благодарю вас.

— Нам всем вас не хватало, но, конечно, делу время, потехе час. Как поживает ваш дядюшка? Надеюсь, он в добром здравии?

— Да, он здоров.

— А тетушка?

— Она уехала в Лондон.

— В самом деле? Должно быть, вы огорчились, что не застали ее. Редкая женщина ваша тетушка, я ею восхищаюсь. Такая гостеприимная, такая жизнерадостная. Я испытал ни с чем не сравнимое удовольствие, когда гостил у нее недавно.

Думаю, от избытка чувств он мог бы бесконечно продолжать в том же духе, но тут Стиффи вдруг очнулась от задумчивости. До этой минуты она стояла и с сомнением поглядывала на дядюшку, будто что-то прикидывая. И вот сейчас, видимо, приняла решение.

— Приятно, что ты так радуешься, дядя Уоткин. Я опасалась, что эта новость тебя огорчит.

— Огорчит? — искренне удивился папаша Бассет. — Как это пришло тебе в голову?

— Ну, ты ведь лишился зятя.

— Именно поэтому сегодня самый счастливый день в моей жизни.

— В таком случае и меня тоже можешь осчастливить, — сказала Стиффи, куя железо, пока горячо, — если отдашь Гаролду приход.

Как вы понимаете, мое внимание было сосредоточено на том, как расхлебать кашу, которая вокруг меня заварилась, поэтому точно не могу сказать, колебался ли папаша Бассет, но если и колебался, то не больше минуты. Должно быть, перед ним все-таки мелькнуло видение крутого яйца, и он вновь почувствовал антипатию к Пинкеру, не способному твердой рукой направлять юных прихожан на путь истинный, но радость от того, что Огастус Финк-Ноттл исчез с горизонта, вытеснила всякие мысли о недостатках молодого священника. Исполненный млеком доброты до такой степени, что, кажется, подойди поближе и услышишь, как оно плещется, папаша Бассет просто был не способен сейчас никому ни в чем отказать. Уверен, попроси я у него сейчас взаймы пятерку, он ее выложит, глазом не моргнув.

— Конечно! Само собой! И говорить не о чем! — разливался он, не уступая жаворонку в небе, о котором часто вспоминает Дживс. — Уверен, Пинкер будет прекрасным приходским священником.

— Самым лучшим, — подхватила Стиффи. — Сейчас он не может развернуться. Никакого размаха, сплошные ограничения. Дайте ему возможность показать себя в качестве приходского священника, и о нем заговорят в церковных кругах. Он способен горы свернуть.

— Я всегда был самого высокого мнения о Гаролде Пинкере.

— И неудивительно. Все важные шишки о нем самого высокого мнения. Они ему цену знают. Образован, хорошо разбирается во всех тонкостях, а проповедь читает — заслушаешься.

— Да, мне нравятся его проповеди. Простые и мужественные.

— Это потому, что он ведет здоровую жизнь на свежем воздухе. Он сильный и тренированный. Атлетический христианин — вот его идеал. Он ведь играл в регби за сборную Англии.

— Неужели?

— Да, был пропфорвардом.

— Правда?

При слове «пропфорвард» я, понятное дело, встрепенулся. Мне и невдомек было, что Раззява, оказывается, пропфорвард. Ирония судьбы, подумал я. В том смысле, что Планк днем с огнем ищет этого самого форварда и, отчаявшись, уже, кажется, готов отказаться от безнадежных поисков, а я вот мог бы осчастливить его, но наши отношения сложились так, что я лишен возможности это сделать. Огорченный, я в который раз подумал о том, что надо всегда проявлять доброту к любой мелкой сошке, ибо никому не дано знать, когда эта сошка может нам пригодиться.

— Значит, я могу сказать Гаролду, что дело на мази? — спросила Стиффи.

— Прости?

— Я хочу сказать, ты официально объявляешь, что отдаешь Гаролду приход?

— Да-да, конечно, безусловно.

— Ох, дядя Уоткин! Как мне тебя благодарить?

— Не беспокойся, дорогая, все в порядке, — сказал папаша Бассет, обретая еще большее сходство с диккенсовским героем. — А теперь, — продолжал он, снимаясь с якоря и направляясь к двери, — ты, Стефани, и вы, мистер Вустер, Должны меня извинить. Надо пойти к Мадлен и…

— Поздравить ее?

— Я хотел сказать, осушить ей слезы.

— Ну, это вряд ли.

— Думаешь, она не в отчаянии?

— Дядя Уоткин, ну какая девушка придет в отчаяние, чудом избавившись от необходимости идти замуж за Гасси Финк-Ноттла?

— Да, правда, истинная правда, — сказал папаша Бассет, выскакивая из комнаты, как полузащитник, который хоть и не научился подавать обратный пас, бегал, как страус.

Если у меня возникали сомнения, отбивал ли сэр Уоткин Бассет чечетку, то насчет Стиффи все было яснее ясного. Она совершила грациозный пируэт, и даже самый невнимательный наблюдатель тотчас догадался бы, что будь у нее сейчас на голове шляпа, а в шляпе розы, она бы принялась осыпать ими все вокруг. Кажется, мне еще не приходилось видеть юную пигалицу в таком восторженном состоянии. Само собой, интересы Раззявы Пинкера были дороги моему сердцу, а потому я отринул свои печали и разделил с ней ее радость. К чему постоянно и неизменно готов Бертрам Вустер, спросите вы, и я вам отвечу — забыть о своих бедах, когда друг празднует счастливый поворот в своей судьбе.

Стиффи говорила без умолку, не давая мне рта раскрыть. Женщины — народ в этом смысле чрезвычайно одаренный. Посмотришь, в чем душа держится, а запросто граммофон переговорит, и рассуждает складно и без устали, точно какой-нибудь ротный старшина, словечка не вставишь. Моя тетушка Агата, например, как пустится меня бранить на одном дыхании и без единой запинки, так и не остановится, пока ее изобретательность не иссякнет.

На этот раз Стиффи распространялась на тему о том, какое невероятное счастье привалило прихожанам Раззявы Пинкера, ибо они получат не просто замечательного приходского священника, святого человека, который будет пестовать их души, но еще и такую жену вышеупомянутого священника, какая им и не снилась. Когда она перевела дух, расписав, как будет раздавать суп благочестивым беднякам и нежным голосом справляться об их ревматизме, я, наконец, смог взять слово. В самый разгар ликования и потирания рук меня посетила одна здравая мысль.

— Согласен с тобой, — сказал я, — действительно все счастливо устроилось, и, вероятно, ты права, считая этот день счастливейшим днем в этом самом радостном году твоей жизни, однако, по-моему, ты кое-что упускаешь из виду, а об этом следовало бы подумать.

— О чем ты? Кажется, я ничего не упустила.

— Я об обещании папаши Бассета.

— Все в ажуре. Чего ты бьешь копытом?

— Будь я на твоем месте, я бы попросил у папаши Бассета письменное обязательство.

Стиффи словно с разбегу налетела на пропфорварда. Выражение восторга у нее на лице уступило место озабоченности, и она, нахмурившись, прикусила нижнюю губу. Очевидно, мои слова дали ей пищу для размышлений.

— Думаешь, дядя Уоткин нас надует?

— Твой дядя Уоткин способен на любую подлость, если на него наедет, — серьезно сказал я. — Ни на грош ему не верю. Где Пинкер?

— Наверное, остался на лужайке.

— Тогда хватай его и тащи сюда, надо заставить папашу Бассета оформить его предложение в письменном виде.

— Слушай, по-моему, ты меня запугиваешь.

— Да нет, просто советую себя обезопасить.

Стиффи снова призадумалась, покусывая нижнюю губу.

— Ладно, — наконец сказала она. — Сбегаю за Гаролдом.

— Не мешало бы прихватить парочку юристов! — добавил я ей вдогонку.

Минут пять я посидел, погруженный в раздумья о своих плачевных делах, а потом вошел Дживс и сказал, что меня просят к телефону.

17

Наверное, я побелел, несмотря на здоровый загар.

— Кто меня просит, Дживс?

— Миссис Траверс, сэр.

Именно этого я и опасался. Как уже упоминалось, от «Тотли-Тауэрса» до «Бринкли-Корта» рукой подать, и, кроме того, Гасси в лихорадочном возбуждении наверняка всю дорогу жал на акселератор и гнал с предельной скоростью. Видимо, они только что подвалили, и тетя Далия звонит, чтобы узнать, какого черта. Зная, как старушенция ненавидит, когда с ней разыгрывают шуточки, — а непрошеное вторжение Гасси в сопровождении Эм — деяние, которое, безусловно, можно отнести к категории шуточек, — я собрался с силами, чтобы во всеоружии встретить надвигающуюся бурю.

Разумеется, вы можете сказать, что я не обязан отвечать за дурацкий поступок Гасси, но на самом деле у теток так уж заведено — винить племянников во всем, что бы ни случилось. Видимо, для этой цели племянники и существуют. Думаю, только по чистой оплошности моя тетя Агата не обвинила меня, когда года два назад ее сына, Тоса, чуть не поперли из школы за то, что он удрал вечером в парк с аттракционами, чтобы выиграть кокосовый орех.

— Ну и как она, Дживс?

— Сэр?

— Вам не показалось, что она рвет и мечет?

— В общем, нет, сэр. Голос у миссис Траверс всегда довольно громкий. Позвольте узнать, разве имеется какая-либо особая причина, чтобы, как вы изволили выразиться, ей рвать и метать?

— В том-то и дело. Сейчас нет времени рассказывать, но, уверяю, небеса потемнели, а от берегов Исландии движется циклон, сопровождаемый крутыми перепадами давления.

— Мне очень жаль, сэр.

— И не только вам. Как звали того парня, вернее, парней, — по-моему, там был не один, — которые вошли в пещь огненную?

— Седрах, Мисах и Авденаго, сэр.

— Вот-вот. На языке вертелось. Я еще в школе про них читал. Мне тогда вручили приз за знание Библии. Теперь-то я понимаю, что они чувствовали. Тетушка Далия? — сказал я, потому что в эту минуту уже добрался до телефона.

Я ожидал услышать оглушительные проклятия, но, к моему удивлению, тетя Далия, похоже, пребывала в прекрасном расположении духа. В ее голосе я не уловил и намека на укоризну.

— Привет, юный враг рода человеческого, — прогудела она. — Как дела? Скрипишь помаленьку?

— Отчасти. А вы как?

— Превосходно. Скажи, от чего я тебя оторвала? От десятого коктейля?

— От третьего, — уточнил я. — Обычно я торможу на втором, но сегодня папаша Бассет навязал мне третий. Он в ударе и демонстрирует невиданную щедрость. Пожалуй, с него станется зажарить бычью тушу на базарной площади, если, конечно, раздобудет быка.

— Он что, в стельку пьян?

— Не то, чтобы в стельку, но здорово навеселе.

— Слушай, оторвись на минуту от пьяной оргии, я тебе сообщу новость. Возвращаюсь из Лондона примерно четверть часа назад, и как ты думаешь, что меня ждет? Тритонолюб Спирт-Боттл и с ним девица, вылитый китайский мопс, весь в веснушках.

Я перевел дух и собрался держать речь в свою защиту. Пришло время обелить Бертрама. Правда, пока что тетка была сама приветливость, ни намека на приближающуюся грозу, но можно ли ей доверять, а вдруг она просто выбирала удобный момент, чтобы устроить мне выволочку. От теток так легко не отмахнешься.

— Да, — говорю, — я слышал, что он к вам направляется в компании веснушчатого мопсообразного создания. Сожалею, тетя Далия, что вы подверглись этому непрошеному вторжению, и хочу, чтобы вы поняли: не я подбил Гасси на этот шаг. Он у меня ни совета, ни одобрения не спрашивал. Я и понятия не имел о том, что он затеял. Знай я, что он собирается навязать вам свое общество…

Тут я умолк, потому что тетушка довольно категорично предложила мне закупорить свою глотку.

— Довольно молоть вздор, пустомеля. С чего это ты тут соловьем разливаешься?

— Я только хотел выразить сожаление, что вам пришлось…

— Ладно уж. Можешь не извиняться. Я очень довольна. Конечно, предпочла бы, чтобы Спирт-Боттл не дышал мне в затылок и не занимал места, предназначенного для других целей, но девица пришлась как нельзя более кстати, ну прямо как манна небесная.

До меня сразу дошло, что она хотела сказать, недаром же в школе я получил награду за отличное знание Библии, о чем раньше уже сообщалось. Тетя Далия имела в виду один случай с детьми израилевыми, которые шлялись, кажется, по какой-то пустыне, что ли, и испытывали острую нужду в продовольствии, хотя привыкли обходиться весьма скудным пропитанием. Едва они начали судачить, что хорошо бы разжиться малой толикой манны, и роптать по поводу пустоты провиантских складов, как с неба им сбросили кучу этой самой манны, и все окончилось благополучно.

Само собой, тетушкино заявление несколько меня удивило, и я поинтересовался, почему она обрадовалась Эмералд Стокер не менее бурно, чем сыны израилевы манне небесной.

— Потому что она, как солнечный свет, озарила дом, погруженный во мрак. И явилась как нельзя более кстати. Когда ты сегодня здесь был, ты видел Анатоля?

— Нет. А что?

— Хотела узнать, заметил ли ты, что ему нездоровится. Вскоре после твоего отъезда у него появилась mal au foie,[32] как он это назвал, и он слег.

— Огорчен.

— Вот и Том тоже. Ему тошно становится от одной мысли об обеде, приготовленном судомойкой. Девица она, бесспорно, достойная, но поклонница тактики выжженной земли, а у Тома несварение, ты же знаешь. Положение ужасное, и вдруг Спирт-Боттл объявляет, что этот его китайский мопс — первоклассная повариха, и мы тут же возложили на нее все дела. Кстати, кто она? Ты о ней что-нибудь знаешь?

Конечно, я мог сполна снабдить тетю Далию исчерпывающей информацией.

— Она дочь процветающего американского миллионера по фамилии Стокер, который, я думаю, разразится всевозможными американскими проклятиями, когда узнает, что она вышла за Гасси, ведь такой зять, как Гасси, согласитесь, не каждому придется по вкусу.

— Значит, на Мадлен Бассет он не женится?

— Нет, свадьба отменяется.

— Это точно?

— Совершенно точно.

— Не очень-то ты преуспел на поприще raisonneur'a.

— Да уж.

— Ну, по-моему, этот китайский мопс будет хорошей женой Спирт-Боттлу. По-моему, она славная девочка.

— Лучше не бывает.

— Но при таком раскладе ты попадаешь в переплет, правда? Если Мадлен Бассет теперь свободна, она, наверное, ждет, чтобы ты заполнил пустоту?

— Старушка, это кошмар, который постоянно меня преследует.

— Неужели Дживс не может ничего придумать?

— Говорит, что нет. Но он всегда так — сначала теряется, но потом вдруг взмахнет волшебной палочкой и все устроит. Поэтому я не теряю надежды.

— Да, уверена, ты, как всегда, выпутаешься. Не отказалась бы получать по пятерке всякий раз, как ты в последний момент ускользаешь от венца живой и невредимый. Помнится, ты как-то сказал, что веришь в свою счастливую звезду.

— И правда, верю. Но все же не стану делать вид, что не чувствую грозящей мне опасности. Чувствую, и еще как. Положение мое крайне сложное.

— И тебя тянет утопить горе в вине? Ну ладно, знаешь, зачем я звоню? Сейчас скажу, и ты сможешь продолжить свою оргию.

— Да ведь вы уже сказали, — удивился я.

— Ничего подобного. Неужели ты вообразил, что я трачу время и деньги, чтобы болтать о твоих интрижках? Дело вот в чем. Ты видел у Бассета эту штуку из черного янтаря?

— Статуэтку? Конечно, видел.

— Хочу купить ее для Тома. У меня появилось немного денег. Школьная подруга оставила мне небольшое наследство, и я сегодня ездила в Лондон повидаться с моим поверенным. Там выходит около двух тысяч фунтов, и я хочу, чтобы ты сторговал мне эту статуэтку.

— По-моему, дело это нелегкое.

— Ничего, у тебя получится. Если будет необходимо, подними цену до полутора тысяч. Вот если бы тебе удалось просто сунуть ее в карман… Это бы избавило нас от кучи лишних затрат. Но боюсь, это тебе не под силу, так что бери Бассета за бока и убеждай продать статуэтку.

— Ладно, приложу все силы. Я ведь знаю, как дядя Том жаждет ее получить. Положитесь на меня, тетя Далия.

— Ну, вот и славно.

Я вернулся в гостиную и принялся думать. У нас с папашей Бассетом сложились такие отношения, что я не представлял себе, как подступиться к делу, но, с другой стороны, у меня от сердца отлегло — слава Богу, старушка отказалась от мысли похитить кикимору. Я и радовался, и удивлялся, ибо суровый опыт прошлых лет убеждал меня, что когда тетушка хочет ублажить любимого мужа, для нее все средства хороши. Это ведь она инициировала — надеюсь, я не перепутал это слово с каким-нибудь другим, — кражу молочника в виде коровы, и на этот раз она тоже могла бы избрать более экономный метод. С ее точки зрения, если один коллекционер похищает экспонат у другого коллекционера — это нельзя считать кражей. Впрочем, в этом, кажется, что-то есть. Папаша Бассет, когда гостил в «Бринкли», безусловно, хорошенько обобрал бы коллекцию дядюшки Тома, но, к счастью, с него глаз не спускали. Эти коллекционеры начисто лишены совести и ничем не отличаются от грабителей с большой дороги, за которыми охотится полиция.

Вот об этом я и размышлял, гадая, как бы мне найти подход к папаше Бассету, ведь он от одного моего вида трясется, как желе на ветру, и в присутствии Бертрама слова не вымолвит, сидит истуканом, глядя в пространство… Внезапно дверь отворилась, и в гостиную вошел Спод.

18

Первое, что меня поразило, — это изумительно живописный синяк под Сподовым глазом, — такой впору последнему забулдыге, — и я слегка даже растерялся, не зная, что сказать. В том смысле, что одни в таких случаях ждут сочувствия, другие предпочитают, чтобы вы сделали вид, что не замечаете в их наружности ничего необычного. В конце концов, придя к выводу, что самое умное — приветствовать его небрежным: «А, это вы, Спод», я так и поступил, хотя, оглядываясь назад, думаю, уместнее было бы приветствовать его небрежным: «А, это вы, Сидкап». Здороваясь, я заметил, что он злобно сверкает на меня своим единственным открытым глазом. Кажется, я уже говорил про его взгляд, что он с шестидесяти метров открывает устрицу, и теперь я убедился, что даже когда у него функционирует всего один глаз, воздействие его взгляда не менее устрашающе. Примерно так же смотрит на меня моя тетушка Агата.

— Я вас искал, Вустер, — сказал Спод.

Он говорил противным лающим голосом, каким, наверное, когда-то отдавал распоряжения своим приспешникам. До того, как ему достался титул, он был одним из местных диктаторов, некогда довольно распространенных в столице, и возглавлял банды молодчиков, одетых в черные шорты и орущих «Хайль, Спод!» или что там у них полагается. Став лордом Сидкапом, он это дело бросил, но по старой привычке ко всем без исключения адресовался так, будто распекал младшего товарища, посадившего на шорты пятно.

— В самом деле? — сказал я.

— Искал. — Он помолчал, продолжая буравить меня одиноким глазом, потом изрек: «Так!».

«Так!» — выражение из того же ряда, что и «Эй, вы!» или «Ха!», на которые трудно дать находчивый ответ. Поскольку мне не пришло в голову ничего подходящего, я просто закурил сигарету, рассчитывая придать себе беззаботный вид, хотя, боюсь, эта затея с успехом провалилась.

— Выходит, я был прав! — пролаял Спод.

— А?

— В своих подозрениях.

— А?

— Они подтвердились.

— А?

— Хватит акать, жалкий вы червь, и слушайте, что я скажу.

Я счел за лучшее не возражать ему. Вы, наверное, подумали, что Спод, сначала поверженный наземь преподобным Г. П. Пинкером, а потом с помощью фаянсовой миски с фасолью отправленный в нокдаун Эмералд Стокер, вызывает у меня презрение и я немедленно отчитаю его за жалкого червя, однако, уверяю вас, подобная мысль мне и в голову не пришла. Он потерпел поражение, да, но дух его не сломлен, а мускулы на его ручищах по-прежнему тверды, как сталь, так что, рассудил я, если ему хочется, чтобы я ограничил употребление междометия «А?», пусть только слово скажет.

Продолжая сверлить меня единственным действующим глазом, он сказал:

— Шел мимо только что.

— О?

— Слышал, как вы говорите по телефону.

— О?

— С теткой.

— О?

— Хватит твердить «О?», черт подери.

Вообще-то такие ограничения немного затрудняли процесс поддержания живой беседы, но тут уж ничего не поделаешь. Я решил хранить достойное молчание, а он произнес:

— Тетка настаивала, чтобы вы украли у сэра Уоткина черную статуэтку.

— Ничего подобного!

— Ну уж, извините. Знал, что вы будете все отрицать, поэтому принял меры предосторожности и записал дословно, что вы говорили. Была упомянута статуэтка, на что вы сказали: «По-моему, дело это нелегкое». Тетка, видимо, стала настаивать, и вы согласились. Вот ваши слова: «Ладно, приложу все силы. Я ведь знаю, как дядя Том жаждет ее заполучить. Положитесь на меня, тетя Далия». Какого черта вы булькаете?

— Я не булькаю, — поправил его я. — Я смеюсь. Потому что вы все перепутали, хотя, должен признать, точность, с которой вы воспроизвели диалог, делает вам честь. Вы пользуетесь стенографией?

— В каком таком смысле я все перепутал?

— Тетя Далия просила меня уговорить сэра Уоткина продать статуэтку.

Он фыркнул и сказал «Ха!», а я подумал, что это несправедливо: ему можно говорить «Ха!», а мне не позволено воскликнуть ни «А?», ни «О?». В таких делах необходимо идти на разумный компромисс, иначе мало ли что может получиться.

— Так я вам и поверил!

— Не верите?

— Разумеется, нет. Не такой я дурак.

Вопрос, по-моему, дискуссионный, как, помнится, однажды выразился Дживс, однако я возражать не стал.

— Знаю я эту вашу тетку, — продолжал Спод. — Она готова пломбы у вас из зубов похитить, если будет уверена, что ее за руку не схватят. — Спод ненадолго умолк, и ход его мысли не был для меня тайной: он вспомнил о молочнике в виде коровы. Спод с самого начала подозревал — и должен признаться, не без оснований, — что кража инспирирована — так, кажется, — моей тетушкой. Главное, доказать ничего было нельзя, и это особенно злило Спода. — Ну так вот, Вустер, я настоятельно вам советую не стать на этот раз орудием в ее руках, потому что, если вас поймают, — а так оно и будет, — то наказания вам не избежать. Не надейтесь, что сэр Уоткин замнет дело, чтобы избежать скандала. Пойдете в тюрьму, как миленький. Он вас терпеть не может и засадить вас без права замены штрафом — для него просто подарок.

Однако, какая мстительная скотина этот старикашка Бассет, подумал я, но счел, что высказываться сейчас не время, и просто кивнул в знак понимания. Я благодарил Бога, что никакой роковой случайности, по выражению Дживса, не предвидится. Ничто на свете не заставит меня похитить проклятую кикимору. Это я знал твердо, и потому был спокоен и бесстрастен, если можно быть спокойным и бесстрастным под взглядом верзилы в восемь футов шесть дюймов ростом, у которого один глаз подбит, а другой прожигает вас, подобно ацетиленовой паяльной трубке.

— Да, сэр, каталажка по вас плачет, — сказал Спод и принялся было расписывать, как он будет приходить в дни посещений и с большим удовольствием строить мне рожи, когда дверь отворилась и вошел папаша Бассет.

Это был иной Бассет, совсем не похожий на того веселого и гостеприимного хозяина, который недавно отсюда вышел. Тогда он ликовал, как ликовал бы на его месте любой отец, чья дочь передумала выходить замуж за Гасси Финк-Ноттла. Сейчас физиономия у него вытянулась, и вид был, как у едока, который слишком поздно обнаружил, что проглотил устрицу не первой свежести.

— Мадлен говорит, — начал он и осекся, заметив синяк у Спода под глазом. И то сказать, синяк был такой, который невозможно не заметить, даже если у вас хватает собственных неприятностей. — Господи Боже мой, Родерик, вы упали?

— Упал! Как бы не так! Викарий засветил мне в глаз.

— О Боже! Какой викарий?

— Здесь, по-моему, только один викарий.

— Вы хотите сказать, вас ударил мистер Пинкер? Родерик, вы меня поражаете.

— Я сам был поражен. Настоящее откровение для меня, уверяю вас. Даже не подозревал, что викарии так виртуозно владеют левым хуком. Сначала он с большой ловкостью сделал ложный выпад, чтобы отвлечь мое внимание, а потом нанес штопорный удар, которым нельзя не восхищаться. Как-нибудь попрошу его, чтобы обучил меня этому приему.

— Вы что, не питаете к нему враждебных чувств?

— Разумеется, не питаю. Приятная маленькая схватка, какие тут могут быть обиды. Против Пинкера ничего не имею. А вот о поварихе не могу этого сказать. Она стукнула меня по голове тяжелой фаянсовой миской. Подкралась сзади, совсем неспортивно. Если не возражаете, пойду поговорю с ней.

Он с таким удовольствием предвкушал, как отчитает Эмералд Стокер, что я почувствовал легкий укор совести. Ведь мне предстояло сообщить ему, что надежды его тщетны.

— Не выйдет, — сказал я. — Ее здесь нет.

— Не мелите вздор. Она в кухне, где ей еще быть!

— К сожалению, ее там нет. Она сбежала с Гасси Финк-Ноттлом. Свадьба состоится, как только он получит разрешение архиепископа Кентерберийского.

Спод пошатнулся. У него был только один действующий глаз, и Спод ухитрился выжать из него все, что возможно.

— Это правда?

— Истинная правда.

— Ну тогда другое дело. Если Мадлен снова свободна… Вустер, дружище, спасибо, что сказали.

— Пожалуйста, Спод, старина, или, вернее, лорд Сидкап, старина.

Кажется, только сейчас папаша Бассет осознал, что стройный, элегантный молодой человек, стоящий с независимым видом у дивана, не кто иной, как Бертрам Вустер.

— Мистер Вустер, — начал было он, но умолк, судорожно сглотнул и нетвердым шагом направился к столу, где стояли напитки. Вид у него был безумный. Он смог заговорить, только пропустив щедрый глоток живительной влаги. — Я сейчас видел Мадлен.

— Да? Как она себя чувствует? — вежливо осведомился я.

— По-моему, сошла с ума. Говорит, что собирается замуж за вас.

Ну, я более или менее подготовил себя к чему-то подобному, и если не считать того, что меня затрясло, как бланманже на ветру, и того, что челюсть у меня отвисла как минимум на шесть дюймов, я ни единым знаком не выдал своего замешательства, чем выгодно отличался от Спода, который снова пошатнулся и взревел, точно бурый медведь, отдавивший себе лапу.

— Вы шутите!

Папаша Бассет горестно покачал головой. Глаза и щеки у него ввалились.

— Хотел бы я, чтобы это была шутка, Родерик. Неудивительно, что вы ошеломлены. Вполне разделяю ваши чувства. Совсем голову потерял. Не вижу никакого выхода. Когда Мадлен мне это сказала, я был как громом поражен.

Спод изумленно выпучил на меня свой одинокий глаз. Казалось, он не может взять в толк, что происходит. В глазу у него появилось недоуменное выражение.

— Она не может выйти замуж за это!

— Еще как может.

— Но этот еще хуже того, с рыбьей физиономией.

— Согласен. Намного хуже. Сравнения нет.

— Пойду поговорю с ней, — сказал Спод и вышел прежде, чем я успел выразить возмущение тем, что меня назвали это.

На мое счастье, в гостиную вошли Стиффи и Раззява Пинкер, иначе, оставшись один на один с папашей Бассетом, вряд ли я нашел бы тему для легкой, живой и занимательной беседы.

19

Хоть нос у Пинкера, как и следовало ожидать, сильно распух с тех пор, как мы виделись в последний раз, однако сам он пребывал в превосходном расположении духа. Стиффи тоже вся сияла и лучилась от радости. Очевидно, ни тот, ни другая не сомневались, что их ждет счастливый конец. Сердце у меня кровью облилось при виде этих юных олухов. Я внимательно наблюдал за лицом папаши Бассета, когда Спод расписывал ему левый хук Раззявы Пинкера, — оно явно не сулило ничего хорошего.

Землевладельцы, наделенные правом распоряжаться церковными приходами, предъявляют кандидатам на эти лакомые посты очень строгие требования, и левый хук, какой бы искусный он ни был, не числится в списке таких требований. Вот если бы папаша Бассет был спортивным тренером, гоняющимся за молодыми талантами, а Пинкер — многообещающим юнцом, которого можно подготовить к отборочному матчу из шести раундов, старый хрыч смотрел бы на него с умилением. А сейчас сэр Уоткин Бассет нацелил на Раззяву холодный, суровый взгляд, как если бы бедолага сидел на скамье подсудимых по обвинению в продаже свиней без лицензии или небрежении правилами противопожарной безопасности. Очевидно, над головой Раззявы Пинкера нависла беда, и на счастливый конец я не поставил бы и ломаного гроша.

Но Стиффи этого предвестия грозы, столь очевидного для моего проницательного ума, похоже, совершенно не ощущала. Внутренний голос не шептал ей на ухо, что она вот-вот с оглушительным треском шлепнется с небес на землю. Она ликовала, направо и налево расточая улыбки, совершенно уверенная в том, что дядюшкина подпись под официальным документом не более чем пустячная формальность.

— А вот и мы, дядя Уоткин, — с сияющей улыбкой проговорила она.

— Вижу.

— Я привела Гаролда.

— Это не укрылось от моего внимания.

— Мы с ним все обсудили и пришли к выводу, что должны заручиться твоим письменным разрешением.

С каждой минутой взгляд старикашки Бассета становился все холоднее и суровее, а я все явственнее ощущал, будто мы находимся в полицейском суде на Бошер-стрит. Для полного сходства не хватало только насморочного судебного пристава, спертого, хоть топор вешай, воздуха и слоняющихся в поисках работы молодых адвокатов.

— Боюсь, я не совсем тебя понимаю, — сказал папаша Бассет.

— Ну что ты, дядюшка Уоткин, чего ты не понимаешь! Речь идет о приходе Гаролда.

— Разве у мистера Пинкера есть приход? Мне об этом ничего не известно.

— Я говорю о том приходе, который ты собираешься ему дать.

— Да? — сказал папаша Бассет. Мне еще в жизни не приходилось слышать ничего противнее этого «да?» — Я только что видел Родерика, — добавил он, переходя к сути дела.

Услышав о Споде, Стиффи хихикнула, что, по-моему, было непростительной ошибкой. Бывают, конечно, случаи, когда игривое хихиканье уместно, но иногда оно не лезет ни в какие ворота. Я заметил, что папаша Бассет начал надуваться, прямо как та забавная круглая рыбина, что ловится у берегов Флориды, и к тому же еще и клокотать, наподобие вулкана, который готов извергнуться на окрестные поселения к ужасу их обитателей, запоздало сожалеющих о том, что они не обосновались где-нибудь в другом месте.

И даже сейчас Стиффи не осознала, что гроза вот-вот разразится. Она залилась серебристым смехом. Я замечал, что некоторые девицы выказывают крайнюю тупость в восприятии атмосферных явлений. Эти юные представительницы слабого пола, по-моему, не понимают, что в некоторых обстоятельствах серебристый смех более чем неуместен.

— У него, наверное, хороший фонарь.

— Прости, не понял.

— Ну, синяк под глазом у него есть?

— Да.

— Так я и знала! У Гаролда силы на десятерых хватит, потому что он сердцем чист. Так как же насчет письменного обещания, дядя Уоткин? Я прихватила с собой вечное перо. Давай приступим?

Я ожидал, что папаша Бассет взорвется, как бомба, упавшая на склад взрывчатых веществ. Однако вместо этого он продолжал хранить холодную неприступность, свойственную мировым судьям, сдирающим с молодых людей по пятерке за мальчишеские шалости.

— По-моему, ты чего-то недопонимаешь, Стефани, — отчеканил он металлическим голосом, каким некогда обращался к обвиняемому Вустеру. — Я не намерен вверять приход мистеру Пинкеру.

Для Стиффи эти слова были полнейшей неожиданностью. Она пошатнулась вся, от растрепанных ветром волос до самых каблучков, затрепетала и, наверное, упала бы, если бы не уцепилась за локоть Гаролда. Ее можно понять. Она была уверена, что все уладилось, и вдруг, как гром среди ясного неба, эти роковые слова. Бедняжка Стиффи сразу утратила все свое мужество, если можно говорить о мужестве в применении к юной барышне. Думаю, она почувствовала примерно то же, что и Спод, когда Эмералд Стокер шарахнула его по черепушке тяжеленной фаянсовой миской. Глаза у нее выпучились, и она пискнула срывающимся голосом:

— Но дядя Уоткин! Ты же обещал!

Я бы мог ей сказать, что она зря старается — тщетно взывать к лучшим чувствам этого старого стервятника, ибо мировые судьи, даже если они в отставке, напрочь лишены подобных чувств. Слезы, дрожавшие в ее голосе, кажется, разжалобили бы и каменное сердце, но на папашу Бассета они произвели не больше действия, чем привычное щебетание канарейки.

— Всего лишь предварительно, — сказал старый хрыч. — Тогда я еще не знал, что мистер Пинкер так жестоко избил Родерика.

При этих словах Раззява Пинкер, который прислушивался к разговору с полным равнодушием, точно чучело, набитое искусным таксидермистом, вдруг неожиданно подал признаки жизни, издав звук, напоминающий шипение воды в водопроводном кране. Другой бы и внимания не обратил на этот звук, но папаша Бассет, покосившись на Раззяву, коротко бросил:

— Да, мистер Пинкер?

Минуты через две Раззява сначала тихо булькнул, а потом перешел на членораздельную речь:

— Я… э-э, — проговорил он, — … э-э…

— Пожалуйста, продолжайте, мистер Пинкер.

— Это было… В том смысле, что это не было…

— Если бы вы взяли на себя труд изъясняться немного проще, мистер Пинкер, вы оказали бы неоценимую помощь в расследовании данного дела. Должен признаться, вашему стилю немного недостает простоты.

Такими вот плоскими, как подошва, остротами в надежде снискать в печати комментарий «смех в зале» папаша Бассет пробавлялся в свои прежние славные дни на Бошер-стрит, но на этот раз номер у него не прошел. У меня лично его шуточки не вызвали даже усмешки, у Раззявы Пинкера тоже — он только опрокинул изящную фарфоровую фигурку и покраснел еще ярче прежнего. Стиффи героически бросилась ему на выручку.

— Дядя Уоткин, нет необходимости разговаривать так, будто ты в суде.

— Извини, в чем дело?

— По-моему, будет лучше, если ты позволишь все тебе объяснить. Гаролд хотел сказать, что не он жестоко избил Родерика, а Родерик жестоко избил его.

— В самом деле? Я слышал совсем другое.

— Нет же, все было именно так.

— Готов выслушать твою версию этого прискорбного происшествия.

— Хорошо. Так вот. Гаролд разговаривал с Родериком нежно, как голубок, и вдруг Родерик ни с того ни с сего размахнулся и съездил ему по носу. Если не веришь мне, посмотри сам. У бедного Гаролда кровь хлестала, как Версальский фонтан. Что, по-твоему, Гаролд должен был делать? Подставить другой нос?

— По-моему, мистеру Пинкеру не следовало забывать, что он служитель церкви. Он должен был пожаловаться мне, а я бы уж проследил за тем, чтобы Родерик принес ему свои извинения.

Раздался словно пушечный выстрел, стены задрожали. Это фыркнула Стиффи.

— Извинения! — вскричала она. — Да какой от них толк? Гаролд повел себя совершенно правильно. Он дал сдачи и одним ударом уложил Родерика. Любой на его месте поступил бы так же.

— Любой, кто не носит духовный сан.

— Ну что ты, дядя Уоткин, нельзя же все время думать о своем духовном сане. Не до того было. Родерик едва не убил Гасси Финк-Ноттла.

— А мистер Пинкер ему помешал! Боже правый!

Последовало молчание, — папаша Бассет боролся с охватившими его чувствами. Тут Стиффи, как раньше Раззява Пинкер при объяснении со Сподом, решила пустить в ход доброе слово. По ее выражению, Гаролд разговаривал со Сподом нежно, как голубок, и если память мне не изменяет, так оно и было. И сейчас Стиффи сама заворковала, как голубка. Барышни умеют лепетать ласково и трогательно, если считают, что это поможет делу.

— Не похоже на тебя, дядя Уоткин! Неужели ты отступишь от своего обещания?

Тут я бы мог ей возразить: как раз очень даже на него похоже.

— Не могу поверить, что ты способен так жестоко поступить со мной. Я тебя не узнаю, дядя Уоткин. Ты всегда был такой добрый. Я так тебя люблю и уважаю. Ты мне как отец. Неужели ты хочешь теперь бросить все псу под хвост?

Такая страстная мольба, безусловно, тронула бы любого. Только не папашу Бассета. По-моему, он начисто лишен жалости и сострадания.

— Если за этим странным выражением скрывается просьба изменить мои намерения и предоставить мистеру Пинкеру приход, то должен тебя разочаровать. Я этого не сделаю. Считаю, что он недостоин места приходского священника, он себя показал с самой худшей стороны. Удивляюсь, что после всего случившегося у него хватает совести оставаться помощником викария.

Безусловно, это было тяжкое обвинение, и, услышав его, Раззява Пинкер не то охнул, не то икнул. Я бросил на старого сквалыгу холодный взгляд и поджал губы, хотя сомневаюсь, что он заметил, какое презрение выражалось у меня на лице, потому что его внимание было приковано к Стиффи. Она густо покраснела и стала почти того же цвета, что Раззява Пинкер, и до меня явственно донеслось зубовное лязганье. Сквозь эти свои стиснутые зубы она произнесла:

— Значит, вот как ты настроен?

— Да.

— Это твое окончательное решение?

— Безусловно.

— И ты его не изменишь?

— Никогда.

— Ясно, — сказала Стиффи и прикусила зубами нижнюю губку. — Ну, ты еще об этом пожалеешь.

— Не думаю.

— Пожалеешь. Вот подожди, дядя Уоткин, тебя начнут мучить угрызения совести. Ты еще не знаешь, на что способна женщина, — проговорила Стиффи, подавив рыдания, — а, может быть, опять же это была икота, — и выбежала из комнаты.

Едва она скрылась, как вошел Баттерфилд. Папаша Бассет воззрился на него с плохо скрытой досадой, с какой раздражительные субъекты обычно смотрят на дворецких, которые являются не вовремя.

— Да, Баттерфилд? В чем дело? Что вам нужно?

— Констебль Оутс хочет с вами поговорить, сэр.

— Кто?

— Констебль Оутс, из полиции, сэр.

— Что ему нужно?

— Как я понял, у него появилась улика, с помощью которой можно установить, кто из мальчиков бросил в вас крутое яйцо, сэр.

Эти слова подействовали на папашу Бассета, как звук сигнальной трубы на полковую лошадь, хотя, честно сказать, я никогда не видел полковой лошади. Старикашка мгновенно преобразился. Лицо у него оживилось и приобрело то выражение, какое можно наблюдать у гончей, напавшей на след. Он не вскричал «Ату-ту-ту!» — наверное, просто не знал такого слова, — но пулей выскочил из комнаты, а за ним на почтительном расстоянии последовал Баттерфилд.

Раззява Пинкер, водворив на место фотографию в рамке, которую он успел смахнуть с ближайшего столика, сдавленным голосом спросил:

— Как ты думаешь, Берти, что Стиффи имела в виду? Мне и самому было бы интересно узнать, что крылось за словами юной пигалицы. Во всяком случае, по-моему, что-то зловещее. В выражении «вот подожди» явно слышалась угроза. Вопрос Раззявы Пинкера отнюдь не был праздным.

— Трудно сказать, — подумав, ответил я, — что ей могло взбрести на ум.

— Она такая вспыльчивая.

— Что есть, то есть.

— Знаешь, мне как-то тревожно.

— Тебе-то что? Пусть папаша Бассет тревожится. Зная Стиффи, я бы на его месте…

Если бы мне удалось договорить, то я бы заключил словами: «… упаковал вещи и слинял в Австралию», но случайно взглянув в окно, я лишился дара речи.

Окно выходило на подъездную аллею, и оттуда, где я стоял, мне была видна парадная лестница. Когда я увидел, кто поднимается по ступенькам, сердце у меня подпрыгнуло и оборвалось.

Это был Планк. Квадратная загорелая физиономия, решительный шаг — ошибки быть не могло. Еще минута — Баттерфилд проведет его в гостиную, и мы с ним встретимся. От ужаса я совсем потерял голову и не представлял себе, как поступить.

Первой мыслью было дождаться, когда он войдет в дом, и тогда сразу выскочить из окна, благо оно было распахнуто. Думаю, Наполеон на моем месте поступил бы именно так. Я решил, как сказала бы Стиффи, не тянуть кота за хвост, но вдруг смотрю, под окном слоняется скотч-терьер Бартоломью. Тут я понял, что придется фундаментально пересмотреть разработанную ранее стратегию. Нельзя вылезать из окна на глазах у скотч-терьера, тем более, если он, как Бартоломью, склонен во всем видеть дурное. Со временем он, безусловно, поймет, что принял за грабителя, удирающего с добычей, обыкновенного безобидного гостя, и охотно принесет свои извинения, но к тому времени мои нижние конечности будут все в дырках, как швейцарский сыр.

Следуя альтернативной стратегии, я нырнул за диван, шепнув Раззяве Пинкеру: «Никому ни слова! Не хочу, чтобы этот тип меня видел», и устроился там, как черепаха в панцире.

20

Хорошо известно не только в «Трутнях», но и повсеместно, что Бертрам Вустер умеет держать удар и не теряет лицо, как бы сурово ни обходилась с ним жизнь. Дубинкою судьбы избитый в кровь, он головы своей пред ней не склонит, как сказал, не помню кто. Словом, Бертрам не из трусливых.

Однако, должен признаться, что сидя скорчившись в своем убежище, я понемногу начал заводиться. «Тотли-Тауэрс», как я уже говорил, действовал на меня угнетающе. По-моему, жить в этом проклятом месте совершенно невозможно. То гнездишься на комодах, как горный орел, то, как утка, ныряешь за диваны. Занятие, замечу, само по себе довольно хлопотное и неблагодарное, к тому же оно крайне пагубно сказывается и на состоянии души, и на состоянии складки на брюках. Ну, скажите, как тут не заводиться!

Я все больше ожесточался против этого самого Планка, который, похоже, преследует меня, будто фамильное привидение. Какая нелегкая его сюда принесла? Как «Тотли-Тауэрс» ни ужасен, но, по крайней мере, я надеялся, что встреча с Планком мне тут не грозит. У него прекрасный дом в Хокли, и непонятно, почему, черт подери, ему там не сидится.

Мое раздражение распространялось и на туземцев, с которыми Планк общался в ходе своих экспедиций. Он сам говорил, что много лет подряд являлся куда его не звали, то в Бразилию, то в Конго, то еще куда-нибудь. И ни один из аборигенов даже не потрудился проткнуть его копьем или, на худой конец, пустить в него отравленную стрелу из фамильного духового ружья. Тоже мне, дикари называется! Вот раньше были дикари так дикари, я о них в детстве читал. Попадись им Планк, он и охнуть бы не успел, как угодил бы в колонку некрологов. По сравнению с ними нынешний дикарь — отпетый лодырь и непротивленец. Ему на все наплевать. Пусть другие суетятся. Пусть Джордж отдувается. И куда человечество идет, страшно подумать!

Из моего укрытия я мог обозреть лишь очень ограниченную часть пространства, но углядев пару грубых башмаков, обувь землепроходца, я сообразил, что в отворившуюся дверь Баттерфилд ввел Планка, и минуту спустя, когда вошедший заговорил, догадка моя подтвердилась. У Планка был голос, который, раз услышав, надолго сохранишь в памяти.

— Привет, — сказал он.

— Здравствуйте, — ответил Раззява Пинкер.

— Хорошая погодка.

— Очень хорошая.

— Что здесь происходит? Почему в парке палатки, качели и прочий вздор?

Когда Раззява объяснил, что недавно закончился ежегодный школьный праздник, Планк поспешил выразить удовлетворение, что эта напасть его миновала. Школьные праздники, сказал он, чреваты опасностью, благоразумным людям следует всячески их избегать, особенно если там затевается конкурс на самого хорошенького младенца.

— А у вас проводился конкурс среди младенцев?

— Да, как обычно. Матери всегда на этом настаивают.

— Да, матерей-то и нужно опасаться, — сказал Планк. — Эти звереныши и сами по себе тоже порядочная гадость, — того и гляди обслюнявят вас с головы до ног, и это еще в лучшем случае, — а их мамаши так просто опасны для общества. Вот посмотрите, — сказал он, видимо, задирая штанину. — Видите шрам на икре? Однажды в Перу я имел глупость согласиться быть судьей конкурса на самого хорошенького младенца. Мамаша одного из тех, кто удостоился всего лишь поощрительного отзыва, пырнула меня туземным кинжалом, когда я спускался с кафедры, за которой держал речь. Боль была страшная, до сих пор нога к дождю ноет. Как говорит один мой приятель, рука, качающая колыбель, правит миром. Не знаю, насколько это верно, но с кинжалом эта рука управляется весьма умело.

Признаться, мне пришлось до некоторой степени пересмотреть тот суровый приговор, который я вынес современным дикарям, обвинив их в лености и равнодушии. Возможно, в последнее время туземцы мужчины утратили былую хватку, но туземные дамы, видимо, все еще отличаются здравым подходом к жизни, хотя, конечно, если речь идет о Планке и ему подобных, тут пырнуть кинжалом в икроножную мышцу — не более чем первый шаг в нужном направлении, проба пера, так сказать.

— Вы живете в этих краях? — спросил Планк, видимо, намереваясь поболтать.

— Да, здесь в деревне.

— В Тотли?

— Да.

— А команда регби тут есть, не знаете?

Пинкер ответил, что нет, что здешние спортсмены предпочитают футбол по правилам Национальной ассоциации. Услышав это, Планк воскликнул: «Боже правый!», должно быть, содрогнувшись от отвращения.

— А вы когда-нибудь играли в регби?

— Немного.

— Стоит заняться им всерьез. Самый лучший вид спорта. Пытаюсь сколотить в Хокли классную команду, гордость Глостершира. Тренирую своих молодцов ежедневно, и они выдают неплохие результаты, в самом деле, очень неплохие. Кто мне нужен, так это пропфорвард.

Нужен ему был пропфорвард, а получил он папашу Бассета, который в этот момент торопливым шагом вошел в гостиную. Последовал короткий обмен приветствиями: «Добрый вечер, Планк», «Добрый вечер, Бассет».

— Любезно с вашей стороны навестить меня, — сказал папаша Бассет. — Хотите выпить?

— Ах! — вздохнул Планк, и стало понятно, что он только этого и ждал.

— Пригласил бы вас к обеду, но, к сожалению, повариха сбежала с одним из наших гостей.

— С его стороны весьма разумный поступок. Уж если сбегать, то с поварихой. Хорошую повариху в наше время днем с огнем не сыщешь.

— Теперь у нас в доме весь распорядок нарушен. Ни дочь, ни племянница не способны приготовить даже самых простых блюд.

— Придется вам ходить в трактир.

— По-видимому, единственный выход.

— Вот в Западной Африке всегда можно заглянуть к туземному вождю и пообедать чем Бог послал.

— Но мы не в Западной Африке, — возразил папаша Бассет, как мне показалось, довольно раздраженно. По-моему, его можно было понять. Когда попадаешь в передрягу, а тебе начинают говорить, как было бы хорошо, если бы ты был не здесь, а там, где тебя нет, это всегда злит.

— В Западной Африке мне часто приходилось обедать в гостях, — продолжал Планк. — Туземцы в мою честь закатывали шикарные обеды, хотя всегда присутствовал страх, что главное лакомство, которым вас потчуют, это какой-нибудь родственник жены хозяина, зажаренный на медленном огне и приправленный острым местным соусом. Какой уж тут аппетит, хотя червячка заморить можно, особенно если с голоду умираешь.

— Да уж, могу себе представить.

— Впрочем, дело вкуса.

— Совершенно справедливо. Вы хотели меня видеть по какому-то делу, Планк?

— Да нет, ничего особенного.

— Тогда, если вы меня извините, я вернусь к Мадлен.

— Кто такая Мадлен?

— Моя дочь. Когда вы пришли, у нас с ней был серьезный разговор.

— С девицей что-нибудь стряслось?

— Да, страшная неприятность. Собирается вступить в брак, который не принесет ей ничего, кроме несчастья.

— Все браки приносят несчастье, — сказал Планк, который, кстати сказать, судя по всему, был холостяк. — В результате браков появляются младенцы, а где младенцы, там конкурсы на самого хорошенького из них. Я уже рассказал этому джентльмену, что со мной случилось в Перу, и показал ему шрам у меня на ноге, который я заработал по собственной глупости, согласившись судить конкурс среди младенцев. Хотите посмотреть?

— Может быть, в другой раз.

— В любое время, когда пожелаете. Почему этот брак принесет вашей дочери несчастье?

— Потому что мистер Вустер ей не пара.

— Кто такой мистер Вустер?

— Тот субъект, за которого она собирается выйти замуж. Типичный молодой бездельник, каких в наше время так много.

— Я знавал парня по фамилии Вустер, но едва ли это он, потому что моего Вустера недавно в Замбези съел крокодил, то есть он не в счет. Ладно, Бассет, возвращайтесь к дочери и передайте ей от меня, что если она начнет выходить замуж за каждого встречного и поперечного, значит, у нее с головой не все в порядке. Ей бы посмотреть, как живут жены туземных вождей, тогда у нее живо пропало бы желание делать глупости. Ох и жизнь у этих женщин! Только и знают, что толкут маис и рожают хорошеньких младенцев. Ну, Бассет, всего доброго, не стану вас задерживать.

Хлопнула дверь, это папаша Бассет вышел из гостиной, и Планк снова обратился к Пинкеру.

— Специально не стал ничего объяснять этому старому ослу — боюсь, до смерти заговорит, а у меня ведь дело. Не скажете ли случайно, где можно найти парня по фамилии Пинкер?

— Моя фамилия Пинкер.

— Вы уверены? Кажется, Бассет сказал, что вы Вустер.

— Нет, Вустер — это тот, который собирается жениться на дочери сэра Уоткина.

— Да-да, теперь понял. Неужели вы тот, кто мне нужен? Пинкер, которого я ищу, викарий.

— Да, я викарий.

— Правда? В самом деле, вы совершенно правы. Вижу, воротничок у вас застегивается сзади. Вы не Г. П. Пинкер, случайно?

— Да.

— Несколько лет назад играли пропфорвардом за Оксфорд и сборную Англии?

— Да.

— Скажите, не заинтересует ли вас должность приходского священника?

Раздался грохот, и я понял, что Раззява от избытка чувств опрокинул очередной столик. А потом охрипшим голосом проговорил нечто в том смысле, что получить приход — его самое заветное желание; и Планк сказал, что рад это слышать.

— Наш священник в Хокли слагает с себя обязанности, ему вот-вот стукнет девяносто, и я изъездил все окрестности в поисках замены. Задача невероятно трудная, ведь мне нужен хороший пропфорвард, а среди священников мало кто отличит футбол от волейбола. Не видел, к сожалению, как вы играете, потому что долго жил за границей, но ваше прошлое говорит само за себя. Думаю, вы классный игрок. Итак, можете приступать к своим обязанностям, как только старик Беллами уйдет на покой. Вернусь домой и сразу же отправлю вам письмо с официальным предложением.

Раззява сказал, что не знает, как его благодарить, а Планк ответил, что не стоит благодарности.

— Это я должен вас благодарить. У нас в Хокли с хавбеками и полузащитниками полный порядок, но в прошлом году мы продули Верхнему Бличингу из-за того, что наш пропфорвард совсем мышей не ловит. Ничего, в этом году мы им покажем. Какое счастье, что я вас нашел, а все благодаря моему другу, старшему инспектору Уитерспуну из Скотланд-Ярда. Сегодня он мне позвонил и сказал, где вас найти. Сказал, что, если я наведаюсь в «Тотли-Тауэрс», мне наверняка дадут ваш адрес. Удивительно, как эти парни из Скотланд-Ярда все разнюхивают. Думаю, тут сказывается многолетний опыт. Что это за шум?

Раззява Пинкер сказал, что ничего не слышит.

— Вроде бы кто-то подавился. По-моему, тут, за диваном. Взгляните, пожалуйста.

Раззява Пинкер сунулся ко мне за диван.

— Никого нет, — соврал он, великодушно рискуя бессмертием души ради спасения друга.

— Мне показалось, там собаку тошнит, — сказал Планк. Действительно, я громко поперхнулся, когда услышал про черное вероломство Дживса, и упустил из виду, что молчание — золото, особенно в данных обстоятельствах. Глупо, конечно, с моей стороны, но черт подери, если годами пригреваешь на своей груди личного камердинера, и вдруг на ровном месте обнаруживаешь, что он, этот камердинер, намеренно натравливает на тебя ученых исследователей Бразилии, то ты вправе вести себя, как собака, которую тошнит.

Такой подлости я от Дживса не ожидал, и был настолько ошеломлен, что на минуту-другую потерял нить разговора. Потом туман рассеялся, и до меня дошло, что Планк переменил тему.

— Интересно, как там идут дела у Бассета с дочерью? Вы что-нибудь знаете об этом самом Вустере?

— Он один из моих лучших друзей.

— А Бассет, кажется, его недолюбливает?

— Да.

— Ну что ж, о вкусах не спорят. Которая из двух девиц Мадлен? Я видел обеих, хотя мы не знакомы. Мадлен — это козявка с голубыми глазищами?

Представляю, как передернуло Раззяву Пинкера, когда его возлюбленную назвали козявкой, хотя, конечно, умом он должен был понимать, что она и есть козявка. Впрочем, ответил он без тени раздражения.

— Нет, это племянница сэра Уоткина, Стефани Бинг.

— Бинг? Почему это имя мне что-то напоминает? Ну да, конечно. Старина Джонни Бинг, он однажды был со мной в экспедиции. Такой рыжеволосый… Сто лет его не видел. Бедолага, его как-то укусила пума, и говорят, он до сих пор каждый раз осторожничает, когда надо сесть. Значит, Стефани Бинг, да? Полагаю, вы с ней знакомы?

— Знаком и очень хорошо.

— Славная девушка?

— По-моему, да. С вашего разрешения, пойду порадую ее хорошей новостью.

— Какой?

— О приходе.

— Ах, ну да. Думаете, ей это интересно?

— Уверен в этом. Мы собираемся пожениться.

— Боже правый! Что, никак не отвертеться?

— Я бы ни в коем случае не хотел отвертеться.

— Поразительно! Я вот однажды на попутных машинах удирал из Иоганнесбурга в Кейптаун, чтобы только отвертеться от женитьбы, а вас такая перспектива радует. Ну да ладно, вкусы бывают разные, идите к своей Стефани Бинг. А я перед уходом перекинусь парой слов с Бассетом. Он тоску на меня наводит, но ничего не попишешь — приличия надо соблюдать.

Хлопнула дверь, и воцарилась тишина. Я выждал несколько минут на всякий случай, убедился, что путь свободен, вылез из-за дивана и принялся разминать затекшие конечности. В эту минуту дверь отворилась и вошел Дживс с подносом в руках.

21

— Добрый вечер, сэр, — сказал он. — Не желаете ли аперитив? Я помогаю мистеру Баттерфилду. В данный момент он подслушивает под дверью комнаты, где сэр Уоткин беседует с мисс Бассет. Мистер Баттерфилд собирает материал для своих мемуаров и старается использовать для этого любую возможность.

Я бросил на Дживса один из моих особенных взглядов. Я был холоден и тверд, как крутое яйцо, которым запустили в Бассета. Я, как никогда, был полон праведного негодования.

— Чего я желаю, Дживс? Во всяком случае не кусок клеклого хлеба с дохлой сардинкой…

— С анчоусом, сэр.

— Ну пусть с анчоусом. Не будем мелочиться. Я требую объяснений, я на них настаиваю.

— Сэр?

— Надеетесь, вам с помощью этого вопроса удастся уклониться от темы? Отвечайте, Дживс, просто, без обиняков, да или нет. Зачем вы направили Планка в «Тотли-Тауэрс»?

Я думал, он от этого вопроса сникнет, как мокрый носок, но он даже бровью не повел.

— Печальный рассказ о горестях мисс Бинг ранил мое сердце, сэр. Случайно повстречав эту молодую леди, я заметил, что она крайне огорчена отказом сэра Уоткина передать приход мистеру Пинкеру. Я сразу понял, что в моих силах помочь ее горю. На почте в Хокли мне сообщили, что местный священник вскоре собирается уйти на покой, и поскольку я был осведомлен о том, что майор Планк желает усилить линию нападения своей футбольной команды, мне пришла в голову блестящая мысль — познакомить его с мистером Пинкером. Мистеру Пинкеру необходимо получить приход для того, чтобы сочетаться брачными узами с мисс Бинг, а майору Планку нужен такой священник, как мистер Пинкер с его опытом игры в качестве пропфорварда, чтобы успешно сражаться с другими командами на футбольном поле. Мне показалось, что интересы мистера Пинкера и майора Планка совершенно совпадают.

— Ваш расчет оправдался. Раззява Пинкер прошел на ура.

— Он сменит мистера Беллами?

— Сразу, как только Беллами уйдет на покой.

— Счастлив это слышать, сэр.

Я ответил не сразу — затекшая нога причиняла боль. Растерев икру, я, по-прежнему холодно, проговорил:

— Вы-то, может быть, и счастливы, но обо мне этого не скажешь, особенно в последние четверть часа. Пришлось сидеть, скорчившись за диваном, и трястись от страха, что в любую минуту Планк меня обнаружит. Вы не удосужились представить себе, что будет, если мы с ним встретимся?

— Я был уверен: вы с вашим острым умом найдете способ избежать встречи с майором Планком, сэр, и я не ошибся. Вы прятались за диваном?

— Скорчившись в три погибели.

— Необыкновенно удачный маневр, сэр, если позволите заметить. Свидетельствует о быстроте реакции и редкой находчивости, которые трудно переоценить, сэр.

Лед растаял. Не будет преувеличением сказать, что я растрогался. Не так уж часто окружающие изливают на меня бальзам похвал, а такие, например, как тетя Агата, вообще никогда словечка доброго обо мне не вымолвят. Я еще смаковал, — по-моему, в данном случае глагол «смаковать» уместен, — такие приятные выражения, как острый ум, быстрая реакция и редкая находчивость, как вдруг, вспомнив о маячившей впереди свадьбе с Мадлен Бассет, вздрогнул так сильно, что Дживс поинтересовался, не захворал ли я.

Я потряс башкой.

— Физически нет, Дживс, а вот психологически — да.

— Я не совсем вас понимаю, сэр.

— Так вот вам новость из уст самого Бертрама Вустера. Я женюсь.

— В самом деле, сэр?

— Да, Дживс, я женюсь. Грядет обряд венчания.

— Не будет ли с моей стороны вольностью, если спрошу…

— На ком? Могли бы и не спрашивать. Гасси Финк-Ноттл сбежал с Эмералд Стокер, в результате возник… э-э… как это называется?

— Может быть, вакуум, сэр?

— Именно. Возник вакуум, и я призван его заполнить. Если, конечно, вы не придумаете, как мне выпутаться.

— Все мои помыслы я обращу на решение этой проблемы, сэр.

— Благодарю вас, Дживс, — сказал я и приготовился продолжать в том же духе, но в этот момент увидел, как отворяется дверь, и онемел от страха. К счастью, это оказался не Планк, а Стиффи.

— Привет, — сказала она. — Я ищу Гаролда.

Взглянув на девицу, я понял, что Дживс был прав. Она совсем пала духом. Лоб нахмурен и общий облик свидетельствует о душевных страданиях. Мне было приятно, что я могу подмешать в ее жизнь немного солнечного света. Отложив до поры мои собственные тревоги, я сказал.

— А он ищет тебя. У него потрясающие новости. Ты знаешь Планка?

— Да. А что?

— Сейчас объясню. До сих пор он был для тебя некой абстрактной личностью, обитающей где-то в Хокли и продающей статуэтки из черного янтаря. Но у этой личности есть и другая сторона.

Стиффи выказала признаки нетерпения.

— Если ты думаешь, что Планк меня интересует…

— Так он тебя не интересует?

— Нисколько.

— Ничего, сейчас заинтересует. У него, как я уже сказал, есть другая сторона. Он землевладелец и имеет право распоряжаться церковными приходами. Не буду тянуть, всегда лучше, если есть возможность, сразу брать быка за рога. Короче — Планк отдает приход Гаролду.

Я не ошибся, предполагая, что это известие в корне изменит настроение девицы. Вообще-то мне не приходилось видеть, как покойник соскакивает с катафалка и становится душой общества, но Стиффи наглядно продемонстрировала подобное превращение, когда мои слова просочились в ее сознание. Ее глаза, вернее, голубые глазищи, как справедливо заметил Планк, вспыхнули ярким светом, и ликующий вопль сорвался с ее губ. Но затем взгляд у нее снова затуманился: видимо, ей в душу закрались сомнения.

— Это правда?

— Совершенная правда.

— Или ты меня дурачишь? Я надменно вскинул голову.

— И в мыслях не было. По-твоему, Бертрам Вустер способен на такие шуточки? Вселить в человека надежду, а потом… как там, Дживс?

— Разбить ее вдребезги, сэр.

— Благодарю вас, Дживс.

— Не стоит, сэр.

— Сведения достовернейшие, Стиффи. Прямо из первых рук. Я присутствовал при разговоре. Сидел за диваном.

И все-таки Стиффи казалась растерянной.

— Не понимаю. Ведь Планк даже не знаком с Гаролдом.

— Их свел Дживс.

— Это правда, Дживс?

— Да, мисс.

— Ах, какой вы молодчина!

— Благодарю вас, мисс.

— И он в самом деле отдает приход Гаролду?

— Да, приход в Хокли, — подтвердил я. — Он сегодня же напишет Гаролду письмо с официальным предложением. Тамошний священник еще священнодействует, но он стар, немощен и мечтает сложить с себя полномочия, как только ему найдут дублера. Судя по всему, Раззява ринется в Хокли спасать души прихожан в ближайшие дни.

Мой искренний и убедительный тон развеял последние сомнения Стиффи. Дурные предчувствия как рукой сняло. Глаза засверкали, словно те самые две звезды, о которых поется в песне, она издала дикий вопль и пустилась в пляс. Потом вдруг остановилась и спросила.

— Интересно, каков собою Планк?

— В каком смысле?

— Ну, например, он бородатый?

— Нет.

— Это хорошо. Я хочу его поцеловать, а борода может послужить препятствием.

— И мысль эту из головы выбрось, — возразил я, ибо психология Планка была для меня все равно что открытая книга. Высказывания этого закоренелого холостяка убедили меня, что он скорее даст проткнуть себе икроножную мышцу туземным кинжалом, чем согласится, чтобы прекрасные девы осыпали поцелуями его лицо. — Его хватит удар.

— Все-таки я должна кого-нибудь поцеловать. Дживс, можно я вас поцелую?

— Нет, благодарю вас, мисс.

— А тебя, Берти?

— Лучше не надо.

— Тогда пойду поцелую дядю Уоткина, хотя в последнее время он ведет себя, как скотина чистейшей воды.

— Думаешь, только в последнее?

— А поцеловав, выложу ему новости, надо его проучить, пусть поймет, что сам упустил свое счастье. Скажу, что, отказавшись от Гаролда, он поступил, как тот индеец.

Честно говоря, я не понял, куда она клонит.

— Какой индеец?

— Один дикарь простофиля, — я о нем читала со своей гувернанткой, — он сдуру собственными руками выбросил… Как там, Дживс?

— Жемчужину, ценнее во сто крат всех их сокровищ, вместе взятых,[33] мисс.

— А-а, ну да. Надеюсь, скажу я ему, что священник, которого он себе найдет, будет насморочный, косноязычный и худосочный. Ой, заговорила о дяде Уоткине и вспомнила — теперь мне это уже ни к чему.

И она как фокусник, извлекающий кролика из шляпы, выудила из тайников своих одежд черную кикимору.

22

Уж лучше бы Стиффи достала гремучую змею. Я в ужасе уставился на уродца. Только его мне сейчас и не хватало для полного счастья.

— Откуда у тебя это? — спросил я сиплым, срывающимся голосом.

— Стянула.

— Ради всего святого, зачем?

— Неужели не ясно? Чтобы пойти к дяде Уоткину и сказать ему, что если он не выполнит данного Гаролду обещания, то не видать ему его драгоценной статуэтки. Политика с позиции силы, так ведь это называется, Дживс?

— Иначе говоря, шантаж, мисс.

— Да, иначе говоря, шантаж. Если имеешь дело с такими типами, как дядя Уоткин, все средства хороши. Но теперь, когда Планк разрешил наши трудности и нет нужды прибегать к крайним мерам, эта вещь мне больше не нужна, и по-моему, самое разумное — поставить ее на место, пока не хватились. Берти, пойди и отнеси ее в комнату, где хранится коллекция. Вот тебе ключ.

Я отпрянул, как если бы она дала мне подержать скотч-терьера Бартоломью. Я считаю себя preux chevalier[34] и тем горжусь, мне нравится угождать прекрасным дамам — по мере возможности, но бывают моменты, когда приходится объявлять nolle prosequi.[35] Сейчас настал именно такой момент. При одной мысли о том, чтобы пойти на опасное дело, которое мне предлагала Стиффи, я покрылся гусиной кожей.

— И близко не подойду к проклятой комнате! С моим везеньем я сразу наткнусь на твоего дядю Уоткина под ручку со Сподом, и как мне им объяснить, что я там делаю и каким образом проник в запертую на ключ комнату? Кроме того, я не могу разгуливать по дому, когда здесь Планк.

Стиффи залилась своим так называемым серебристым смехом, которым, по-моему, как я уже писал, она бессовестно злоупотребляла.

— Дживс мне рассказал про тебя и про Планка. Ужасно смешно.

— Рад, что тебе смешно. Мне лично было совсем не до смеха.

Дживс, как всегда, нашел выход из положения.

— Если вы передадите означенную вещь мне, мисс, я позабочусь о том, чтобы она вернулась на место.

— Благодарю вас, Дживс. Ладно, до свидания. Пойду отыщу Гаролда, — сказала Стиффи и удалилась, грациозно пританцовывая.

Я пожал плечами.

— Ох уж эти женщины, Дживс!

— Да, сэр.

— Ну и народ!

— Да, сэр.

— Помните, что я вам сказал о Стиффи, когда мы были в «Тотли-Тауэрсе» в прошлый раз?

— Нет, к сожалению, в данный момент не припоминаю, сэр.

— Она еще подсунула мне каску полицейского Оутса, а тут как раз папаша Бассет и его прихвостни ворвались в мою комнату с обыском. Предвосхищая будущее, я тогда обратил ваше внимание на то, что Стиффи, по которой, как известно, психушка плачет, собралась замуж за преподобного Г. П. Пинкера, самого придурковатого из тех, кто когда-либо вещал прихожанам о хеттеях и хананеях,[36] и задался вопросом, чего же ожидать от их отпрысков, если таковые явятся на свет.

— Да, сэр, теперь вспоминаю.

— Унаследуют ли они, спрашивал я себя, совокупную дурь обоих родителей?

— Да, сэр, насколько могу припомнить, вас особенно тревожила судьба нянь, гувернеров и школьных преподавателей, которые возьмут на себя ответственность за воспитание вышеупомянутых отпрысков…

— … не подозревая, с чем им придется столкнуться. Совершенно верно. Эта мысль до сих пор меня гложет. Однако нам сейчас недосуг углубляться в данный предмет. Возьмите-ка лучше черную кикимору и не мешкая водворите ее на место.

— Да, сэр. Коль предстоит тебе свершенье, верши его без промедленья, — сказал он, направляясь к двери, а я в который уже раз восхитился тем, как складно он сочиняет.

Теперь самое время, подумал я, прибегнуть к стратегии, разработанной мною с самого начала, а именно — бежать отсюда через окно. Пока Планк шляется по дому и в любой момент может ввалиться сюда, поближе к напиткам, самое безопасное для меня — удалиться в тисовую или рододендроновую аллею и отсидеться там, пока он не уберется восвояси. Итак, в соответствии с планом я поспешил к окну и, — представьте себе мой испуг и досаду, — обнаружил, что Бартоломью, вместо того чтобы прогуливаться по парку, устроил себе сиесту на травке под окном. Я уже перекинул ногу через подоконник и только тогда заметил мерзкое животное. Еще секунда, и я бы упал прямо на него, подобно летнему дождю, что низвергается нежданно с небес на землю, как сказал не помню кто.

Легко догадаться, что это impasse,[37] как говорят французы. Я стоял, обдумывая свое положение, когда за дверью послышались шаги. Коль предстоит тебе свершенье, верши его без промедленья, сказал я себе и снова бросился за диван, побив на долю секунды свой предыдущий рекорд.

Лежа в своем тесном закутке, я удивлялся, почему не слышно никакого разговора. До сих пор все входящие начинали чесать языки, как только переступали порог. Странно, подумал я, теперь ко мне, кажется, занесло парочку глухонемых. Однако, осторожно выглянув из-за дивана, я понял, что ошибся. Это была вовсе не парочка глухонемых, а Мадлен. Она направлялась к фортепиано, и шестое чувство мне подсказало, что сейчас она примется петь старинные народные песни. Как я уже упоминал, на досуге Мадлен довольно часто предавалась этому занятию. Она особенно усердствовала в минуты бурных переживаний, когда желала успокоиться. Вот и сейчас, видно, настала такая минута.

Мои опасения оправдались. Мадлен принялась голосить и пропела две песни кряду, не переводя дыхания, и при мысли о том, что подобное испытание будет моим уделом на всю оставшуюся жизнь, я похолодел. У меня всегда была своего рода аллергия на старинные народные песни, и чем они стариннее, тем пуще аллергия.

К счастью, не успела Мадлен начать третью балладу, как послышались тяжелые шаги, дверь отворилась, кто-то шумно засопел и произнес голосом Спода, хриплым от избытка чувств: «Мадлен!»

— Мадлен, а я везде тебя ищу.

— О Родерик! Как твой глаз?

— Мне сейчас не до глаза, — сказал Спод. — Я не о глазах пришел рассуждать.

— Говорят, если приложить бифштекс, отек спадет.

— И не о бифштексах. Сэр Уоткин сообщил мне ужасную новость о тебе и о Вустере. Это правда, что ты собираешься за него замуж?

— Да, Родерик, это правда.

— Как ты можешь любить этого осла, этого дебила Вустера?! — вскричал Спод, и я нашел его слова чрезвычайно грубыми. Выбирайте выражения, Спод, мог бы я сказать, выпрямившись во весь рост и глядя ему прямо в глаза. Однако по ряду соображений я ничего такого не сказал, а, напротив того, остался сидеть, скрючившись за спинкой дивана. Мадлен вздохнула, а, может, просто под диваном гулял сквозняк.

— Нет, Родерик, я его не люблю. Моя душа к нему нисколько не стремится. Но мой долг подарить ему счастье.

Спод сказал «Тьфу!» или что-то вроде того.

— Ради всего святого, — воскликнул он, — зачем? Какое тебе дело до этого жалкого червя Вустера и его счастья?

— Родерик, он меня любит. Ты ведь, наверное, заметил, как он на меня смотрит? Его взгляд полон немого обожания.

— Делать мне больше нечего, что ли, как заглядывать Вустеру в глаза? Воображаю, какой взгляд у этого тупицы. Мадлен, давай объяснимся начистоту.

— Я тебя не понимаю, Родерик.

— Сейчас поймешь.

Видимо, произнеся «сейчас поймешь», он схватил ее за руку, потому что она громко вскрикнула «Ой!». Моя догадка подтвердилась, когда она сказала, что он причинил ей боль.

— Прости, прости, — забормотал Спод. — Но я не могу допустить, чтобы ты сломала себе жизнь. Нельзя тебе выходить за Вустера. Ты должна выйти за меня.

Я был — за, как говорится, и сердцем и душой. Озолоти меня, Спода я не полюблю, это факт, но эти речи его мне очень понравились. Осталось поднажать еще немного, и Бертрам будет свободен от своих почетных обязательств. Жаль только, что Спод так долго раскачивался.

— Я тебя полюбил, когда ты была вот такой.

Не имея возможности видеть Спода, я так и не узнал, какого роста была Мадлен, когда Спод ее полюбил, но, по моим предположениям, он держал руку не слишком высоко над полом. Футах в двух, я думаю.

Мадлен была явно растрогана. Я услышал, как в горле у нее булькнуло.

— Знаю, Родерик, знаю.

— Ты догадывалась?

— Да, Родерик. О, как печальна жизнь!

Спод не разделял подобных взглядов на жизнь.

— Вовсе нет. Жизнь прекрасна. Во всяком случае станет прекрасной, если ты пошлешь подальше этого кретина Вустера и выйдешь за меня.

— Я всегда к тебе очень хорошо относилась.

— Значит, решено?

— Дай мне время подумать.

— Пожалуйста. Я готов ждать.

— Не хочу разбивать сердце Берти.

— Но почему? Ему это пойдет на пользу.

— Он так меня любит.

— Вздор. По-моему, он не способен любить никого и ничего, кроме сухого мартини.

— Как ты можешь так говорить? Ведь он примчался сюда, потому что жить без меня не может, разве нет?

— Как бы не так. Он тебя обманывает. А на самом деле явился в «Тотли-Тауэрс», чтобы стащить у твоего отца статуэтку из черного янтаря.

— Как!

— Вот так! Мало того, что он дебил, но он еще и жалкий вор.

— Не может быть!

— Очень даже может. Его дядя жаждет заполучить эту статуэтку для своей коллекции. Не далее чем полчаса назад я слышал, как Вустер разговаривал по телефону со своей теткой. Украсть статуэтку, сказал он, не так просто, но я постараюсь, ведь я знаю, как дядя Том о ней мечтает. Вустер всегда был вором. Когда мы впервые встретились — это было на Бромптон-роуд, в антикварной лавке, — он чуть было не стащил зонт у твоего отца.

Чудовищная ложь, мне ничего не стоит ее опровергнуть. Действительно, Спод, папаша Бассет и я случайно встретились в упомянутой антикварной лавке, но что касается зонта, то тут просто смешное недоразумение. Этот предмет первой необходимости, принадлежавший папаше Бассету, стоял, прислоненный к креслу какого-то там века. Я его взял машинально, очевидно, движимый первобытным инстинктом, который побуждает индивидуума, лишенного зонта, — а в то утро я относился именно к этой категории, — бессознательно хватать первый попавшийся ему на глаза зонт с такой же неизбежностью, с какой цветок тянется к солнцу. Все можно было бы объяснить в двух словах, но мне не дали сказать даже одного, замарав тем самым мою репутацию.

— Родерик, ты меня просто сразил! — сказала Мадлен.

— Я так и думал, что ты схватишься за голову.

— Если все это правда, если Берти и в самом деле вор…

— Ну?

— Разумеется, я порву с ним всякие отношения. Но я не могу в это поверить.

— Пойду приведу сэра Уоткина, — сказал Спод. — Надеюсь, ему-то ты поверишь.

Топая, как слон, Спод удалился, а Мадлен, должно быть, погрузилась в раздумье, потому что я не слышал ни звука. Потом дверь отворилась, и до меня донеслось покашливание, которое я узнал без малейшего труда.

23

Это было легкое Дживсово покашливание, оно всегда наводило меня на мысль о старой овце, перхающей где-то в отдалении, среди гор. Если помните, подобным же образом он кашлянул, когда я впервые предстал перед ним в своей тирольской шляпе. Как правило, это его покашливание означает неодобрение, но иногда Дживс им пользуется, если хочет коснуться в разговоре какой-нибудь щекотливой темы. Едва он заговорил, я понял, что сейчас именно такой случай, ибо голос у него звучал приглушенно.

— Осмелюсь осведомиться, не могли бы вы уделить мне несколько минут, мисс?

— Конечно, Дживс.

— Речь пойдет о мистере Вустере, мисс.

— Вот как?

— Вначале должен признаться, что, когда вы с лордом Сидкапом разговаривали, я проходил мимо и случайно услышал высказывания его сиятельства относительно мистера Вустера. У его сиятельства зычный голос. И я оказался в двусмысленном положении, разрываясь между преданностью господину и естественным желанием исполнить свой долг гражданина.

— Я вас не понимаю, Дживс, — сказала Мадлен, и со мной вместе нас, непонимающих, стало двое.

Дживс снова кашлянул.

— Мне бы не хотелось позволить себе вольность, мисс, но если бы я мог говорить откровенно…

— Пожалуйста, говорите.

— Благодарю вас, мисс. Слова его сиятельства, кажется, подтверждают слух, носящийся среди прислуги, о том, что вы намереваетесь сочетаться брачными узами с мистером Вустером. Не покажется ли нескромным с моей стороны, если я позволю себе осведомиться, правда ли это?

— Да, Дживс, это правда.

— Если бы я мог заручиться вашим великодушным прощением, я бы осмелился заметить, что, как мне кажется, мисс, вы совершаете ошибку.

Отлично сказано, Дживс, вы на правильном пути, подумал я, надеясь, что он будет продолжать в том же духе. Я с тревогой ждал, что ответит Мадлен, а вдруг она выпрямится во весь рост и укажет Дживсу на дверь. Но мои опасения не оправдались. Она только повторила, что не понимает, о чем он говорит.

— Если позволите, мисс, я бы мог объяснить. Не хотелось бы дурно отзываться о моем господине, но, мне кажется, вы имеете право знать, что он клептоман.

— Как!

— Да, мисс. Я надеялся, что мне удастся сохранить это в тайне, как удавалось до сих пор, но в настоящее время мистер Вустер зашел слишком далеко, и я больше не в праве ему потворствовать. Сегодня, раскладывая его вещи, я обнаружил под стопкой нижнего белья эту маленькую черную статуэтку.

Я услышал, как у Мадлен вырвался звук, напоминающий чихание сифона, в котором заканчивается вода.

— Но ведь она принадлежит моему папе!

— Прошу прощения, мисс, но если мистеру Вустеру что-то приглянется, то для него не имеет значения, кому данная вещь принадлежит.

— Значит, лорд Сидкап говорил правду?

— Совершенную правду, мисс.

— Он сказал, что мистер Вустер пытался украсть папин зонтик.

— Обвинение, сформулированное лордом Сидкапом, безупречно обосновано, мисс. Зонты, ювелирные изделия, статуэтки и прочие предметы такого рода в равной степени привлекают внимание мистера Вустера. Думаю, он ничего не может с собой поделать. Это одна из форм психического заболевания. Однако, трудно сказать, разделят ли присяжные подобную точку зрения.

Мадлен снова изобразила сифон, в котором кончилась вода.

— Вы думаете, его могут посадить в тюрьму?

— Подобный поворот событий представляется мне весьма вероятным, мисс.

Мне было ясно, что Дживс на верном пути. Его изощренный интеллект подсказал ему вернейший способ помешать девице выйти замуж за кого не надо, а именно — внушить ей, что в один прекрасный момент медовый месяц может быть прерван полицией, нагрянувшей в их любовное гнездышко, чтобы арестовать новобрачного за кражу. Какую юную девицу порадует подобная перспектива, и стоит ли обвинять Мадлен, если она предпочтет кого-нибудь вроде Спода, этой гориллы в человеческом облике, твердо соблюдающего закон. Мне казалось, я слышу ход мысли Мадлен, работающей в этом направлении, и я от души рукоплескал Дживсу, его блестящему знанию психологии индивидуума, как он называет эту премудрость.

Разумеется, я прекрасно понимал, что от всех этих разговоров мое положение в доме Бассетов станет еще неприятнее, но бывают минуты, когда необходимо пустить в дело нож хирурга. Кроме того, меня поддерживала мысль, что как только я смогу выбраться из-за дивана, будет проще простого прокрасться туда, где меня уже ждет, закусив удила, автомобиль, и рвануть в Лондон, не задерживаясь, чтобы попрощаться и поблагодарить за гостеприимство. Таким образом, я сразу избавлюсь от всех возможных неприятностей.

Мадлен все никак не могла успокоиться.

— О Господи! О Боже мой! — причитала она.

— Да, мисс.

— Какой удар!

— Мне понятны ваши чувства, мисс.

— Вы давно об этом знали?

— С тех пор, как поступил в услужение к мистеру Вустеру.

— О Боже, Боже мой! Благодарю вас, Дживс.

— Не за что, мисс.

Должно быть, Дживс дематериализовался, — интересно, уместен ли тут этот глагол? — ибо наступила полная тишина, и какое-то время ничего не происходило, не считая того, что у меня защекотало в носу. Не пожалел бы десяти соверенов, лишь бы чихнуть, однако подобный поступок, безусловно, не укладывался в рамки принятого мной стратегического курса. И я продолжал тихо сидеть, скрючившись в своей норе и размышляя о том о сем, как вдруг дверь снова отворилась: в гостиную явились участники массовой сцены. Я насчитал три пары ног и вывел заключение, что они принадлежат Споду, папаше Бассету и Планку. Спод, если помните, ушел за папашей Бассетом, а Планк, вероятно, увязался за ними в надежде пропустить рюмку-другую на посошок.

Спод заговорил первым, и в его голосе слышалось торжество победителя, застукавшего на месте преступления опасного соперника.

— А вот и мы, — сказал он. — Я привел сэра Уоткина, чтобы он подтвердил мои слова о том, что Вустер — жалкий воришка, который тащит все, что не приколочено гвоздями. Согласны со мной, сэр Уоткин?

— Конечно, Родерик. Не далее как месяц назад он со своей теткой похитил у меня корову-сливочник.

— Что это еще за корова-сливочник? — поинтересовался Планк.

— Серебряный кувшинчик для сливок, жемчужина моей коллекции.

— Неужели им удалось улизнуть?

— Да.

— Ах, — сказал Планк. — В таком случае мне необходимо выпить виски с содовой.

Папаша Бассет вошел в раж. Его голос заглушил шипение сифона, которым орудовал Планк.

— Только по милости Провидения Вустер не похитил у меня зонт в тот раз, на Бромптон-роуд. Самый большой порок этого молодого человека состоит в том, что он не ведает разницы между meum и tuum.[38] Однажды он предстал передо мной в суде по обвинению в краже каски у полисмена. Не устаю сожалеть, что тогда я ограничился всего лишь штрафом в пять фунтов.

— Неуместная доброта, — припечатал Спод.

— Я и сам это чувствую, Родерик. Суровое наказание могло бы сослужить Вустеру хорошую службу.

— Таким типам ничего не должно сходить с рук, — сказал Планк. — В Мозамбике у меня был мальчик слуга. Так он повадился таскать у меня сигары. Я по глупости его простил — он меня заверил, что больше этого не повторится, так как он уверовал в Бога. Недели не прошло, как мальчишка удрал, прихватив ящик гаванских сигар и мою вставную челюсть, которую продал соседнему туземному вождю. Чтобы получить ее назад, пришлось пожертвовать ящиком контрабандного джина и двумя нитками бус. Строгость и еще раз строгость. Железная рука. Иного не дано, все прочее воспринимается как признак слабости.

Мадлен всхлипнула, во всяком случае, звук, который мне послышался, был похож на всхлип.

— Но, папа…

— Да?

— Как я понимаю, Берти ничего не может с собой поделать.

— Но, дитя мое, именно за эту привычку потакать своим склонностям и тащить все, что под руку попадется, мы его и осуждаем.

— Я хотела сказать, что у него клептомания.

— Да ну? Кто тебе сказал?

— Дживс.

— Странно. Почему об этом зашла речь?

— Потому что Дживс отдал мне это. Он ее нашел в комнате у Берти. Он был очень встревожен.

Последовало молчание, я бы сказал, ошеломленное молчание. Потом папаша Бассет воскликнул: «Боже правый!», Спод произнес: «Боже мой!», а Планк проговорил с удивлением: «Но это же та самая статуэтка, которую я продал вам, Бассет, помните?». Мадлен снова всхлипнула, а у меня опять защекотало в носу.

— Поразительно! — сказал папаша Бассет. — Говоришь, Дживс ее нашел в комнате Вустера?

— Да, под стопкой белья.

Папаша Бассет крякнул, точно издыхающая утка.

— Как правы были вы, Родерик! Вы ведь мне говорили, что Вустер явился сюда, чтобы похитить статуэтку. Но не понимаю, как он проник в комнату, где хранится коллекция.

— У этой публики свои приемы.

— Похоже, на эту штуку большой спрос, — сказал Планк. — Только вчера у меня дома какой-то фрукт с лицом преступника пытался продать ее мне.

— Вустер!

— Нет, не Вустер. Моего фрукта зовут Тирольский Джо.

— Может, это кличка Вустера.

— Может. Об этом я как-то не подумал.

— Ну, а теперь, после всего этого… — сказал папаша Бассет.

— Да, после этого, — подхватил Спод, — ты ведь не выйдешь за него замуж, правда, Мадлен? Он еще хуже, чем Финк-Ноттл.

— Кто такой Финк-Ноттл? — поинтересовался Планк.

— Тот тип, который сбежал с Эмералд Стокер, — сказал папаша Бассет.

— Кто такая Эмералд Стокер? — спросил Планк. Никогда не встречал человека, которого бы в такой степени терзал информационный голод.

— Повариха.

— Ах, да. Вспомнил, вы же мне говорили. Этот парень знает, что делает. Я решительно против любого брака, но если уж идти на этот отчаянный шаг, то стоит извлечь из него какую-то выгоду, женившись на женщине, которая сумеет управиться с куском мяса. Я знавал одного парня в Федеральных штатах Малайи, так он…

Вероятно, Планк собирался поведать какую-то забавную историю, но Спод не дал ему договорить. Адресуясь к Мадлен, он сказал:

— Я знаю, что тебе надо сделать. Выйти замуж за меня. И пожалуйста, не спорь со мной. Ну так как?

— Да, Родерик, я согласна стать твоей женой.

Спод издал воинственный клич, от которого у меня еще сильнее защекотало в носу.

— Вот то-то! Совсем другой разговор! Идем в сад. Мне надо так много тебе сказать.

Тут он, должно быть, заключил Мадлен в объятия и потащил прочь. Я услышал, как за ними захлопнулась дверь, после чего папаша Бассет в свою очередь тоже издал пронзительный клич, по мощности не уступающий тому, что недавно сорвался с губ Спода. Очевидно, старикашку охватил буйный восторг, причину которого нетрудно понять. Отец, чья дочь чуть не вышла за Гасси Финк-Ноттла, потом чуть не вышла за меня, а потом, наконец, прозрела и подцепила видного представителя британской аристократии, имеет право быть вне себя от счастья. Лично мне Спод не нравился, и пырни его кинжалом какая-нибудь перуанская матрона, я бы только порадовался, но было бы нелепо отрицать, что с матримониальной точки зрения он лакомый кусочек.

— Леди Сидкап! — старикашка смаковал эти два слова, будто драгоценный марочный портвейн.

— Кто такая леди Сидкап? — спросил одержимый жаждой познания Планк.

— Моя дочь скоро станет ею. Одна из древнейших фамилий Англии. Тот молодой человек, который только что здесь был — это лорд Сидкап.

— Я думал, его зовут Родерик.

— Родерик — это его имя.

— А! Теперь понял. Теперь картина мне ясна. Ваша дочь собиралась выйти за малого по фамилии Финк-Ноттл?

— Да.

— Затем переметнулась к этому самому Вустеру, он же, возможно, Тирольский Джо.

— Да.

— А теперь она решила выйти за лорда Сидкапа?

— Да.

— Ясно, как Божий день, — сказал Планк. — Я знал, что в конце концов разберусь. Всего лишь вопрос концентрации внимания и исключения второстепенного. Вы одобряете этот брак? Разумеется, в той степени, — добавил он, — в какой вообще можно одобрять брак.

— В высшей степени одобряю.

— В таком случае выпью-ка еще стакан виски с содовой.

— Присоединяюсь, — подхватил папаша Бассет.

В эту минуту, не в силах больше сдерживаться, я чихнул.

— Говорил же я, что там за диваном кто-то есть, — сказал Планк, обогнул диван и воззрился на меня так, будто я туземный вождь, не способный усвоить правила игры в регби.

— Отсюда доносились подозрительные звуки. Господи, это же Тирольский Джо.

— Это Вустер!

— Кто такой Вустер? Ах, да, вспомнил, вы мне о нем говорили. Какие шаги вы собираетесь предпринять?

— Я вызвал Баттерфилда.

— Кто такой Баттерфилд?

— Дворецкий.

— Зачем вам дворецкий?

— Велю ему позвать Оутса.

— Кто такой Оутс?

— Здешний полисмен. Он пошел на кухню пропустить стаканчик виски.

— Виски! — задумчиво произнес Планк и, будто вспомнив о чем-то, направился к столу, где стояли напитки.

Дверь отворилась.

— Баттерфилд, пожалуйста, попросите Оутса прийти сюда.

— Слушаю, сэр Уоткин.

— Бедолага, он не совсем в форме, — сказал Планк, глядя вслед удаляющемуся Баттерфилду. — Две-три футбольные тренировки, и будет, как огурчик. Что собираетесь делать с Тирольским Джо? Предъявите обвинение?

— А как же. Он, конечно, надеется, что я этого не сделаю, потому что испугаюсь скандала, но он ошибается. Я дам делу законный ход.

— Правильно. Припаяйте ему на полную катушку. Вы ведь здешний мировой судья, правда?

— Да, и я намерен дать ему двадцать восемь суток по второму разряду.

— Может быть, шестьдесят? Хорошая круглая цифра. А на шесть месяцев не получится?

— Боюсь, не получится.

— Да, вероятно, у вас существуют строгие тарифы. Ладно, двадцать восемь дней лучше, чем ничего.

— Констебль Оутс, — сказал появившийся в дверях Баттерфилд.

24

Не знаю почему, но когда вас ведут в полицейский застенок, вы себя чувствуете довольно глупо. По крайней мере, со мной дело обстояло именно так. Я хочу сказать, что если вы шествуете бок о бок со стражем закона, у вас возникает ощущение, будто в каком-то смысле вы у него в гостях и вам следует проявлять к нему всяческий интерес и вызывать на разговор. Однако на самом деле задача это непосильная — ни живого обмена мыслями, ни легкой беседы не получается. Помнится, в частной школе, той самой, где я получил приз за знание Библии, достопочтенный Обри Апджон, наш главный принципал, имел обыкновение брать нас по одному на воскресные образовательные прогулки, и, когда подходила моя очередь, я отнюдь не блистал красноречием. Вот и теперь со мной случилось то же самое. Как ни старался я быть небрежным и раскованным, когда в сопровождении констебля Оутса держал путь к деревенской кутузке, мне не удавалось выдавить из себя ни слова.

Возможно, будь я преступником высокого класса, которому светит лет десять за грабеж, поджог или еще что-нибудь такое, вот тогда совсем другое дело. Но я был мелкая сошка, тянул всего на каких-то двадцать восемь суток по второму разряду и не мог избавиться от ощущения, что констебль смотрит на меня сверху вниз, не презрительно, пожалуй, в прямом смысле слова, но надменно. Должно быть, он считал, что с такой мелочью не стоит и связываться.

Да, и вот еще что. Рассказывая о своем предыдущем посещении «Тотли-Тауэрса», я упомянул, что когда папаша Бассет заточил меня в моей комнате, то внизу на лужайке он сосредоточил местные полицейские силы, чтобы я не улизнул через окно. Местные полицейские силы, естественно, были представлены в лице все того же Оутса, а поскольку в ту ночь дождь лил, как из ведра, думаю, не ошибусь, если скажу, что упомянутый Оутс затаил на меня зло. Даже самый добрый констебль и то не мог бы благожелательно взирать на арестанта, по чьей вине рисковал схватить сильную простуду в самый разгар служебной карьеры.

Как бы то ни было, сейчас Оутс выказал себя человеком не слова, но дела, и деловито запер меня в тюремную камеру. В Тотли таковая имелась в единственном числе и вся целиком была предоставлена в мое распоряжение. Камера оказалась уютной комнаткой об одно окошко, незапертое, но слишком маленькое, — через него не пролезешь, — с зарешеченной дверью, нарами и крепким запахом пьянства и хулиганства, который всегда стоит в гостеприимных местах заключения и отдыха. Затрудняюсь решить, был ли этот застенок лучше или хуже того, что мне отвели на Бошер-стрит. По правде говоря, хрен редьки не слаще.

Сказать, что я рухнул на нары и забылся сном, значило бы обмануть моего читателя. Ночь я провел беспокойно. Мог бы поклясться, что глаз не сомкнул, но, видимо, все-таки сомкнул, потому что вдруг увидел солнечный свет, бьющий в окно, и моего тюремщика, который принес мне завтрак.

Я умял его с аппетитом, не свойственным мне в столь ранний час. Покончив с едой, выудил из кармана старый конверт и принялся за работу, которую, бывало, проделывал и прежде, когда Провидение начинало размахивать своей дубинкой у меня над головой, а именно: стал подводить баланс «Приход — Расход», чем, помнится, имел обыкновение заниматься Робинзон Крузо. Цель у меня была простая — посмотреть, где я на данный момент в выигрыше, а где терплю убытки.

Итог у меня получился такой.

Тут уж «Расход» прикусил язык. Неплохо я его поддел.

Ища в тарелке, не завалялась ли где крошка хлеба, не замеченная мною, я все же чувствовал себя щедро вознагражденным за все выпавшие на мою долю неприятности. Некоторое время я предавался размышлениям, все больше и больше примиряясь со своей участью, как вдруг послышался серебряный голосок, и от неожиданности я подскочил, как вспугнутый кузнечик. В первую минуту я не понял, откуда эти звуки исходят, и подумал, что явился мой ангел-хранитель, хотя всегда, не знаю почему, считал, что он особа мужского пола. Потом увидел за решеткой нечто вроде человеческого лица и, присмотревшись, узнал Стиффи.

Сердечно поздоровавшись с ней, я поинтересовался, как она сюда попала.

— Вот уж не думал, что Оутс тебя впустит. Или сегодня день посещений?

Стиффи сказала, что бдительный страж ушел в «Тотли-Тауэрс» для объяснения с дядей Уоткином, и она проскользнула сюда, как только он удалился.

— Берти, — сказала она. — Может, принести тебе напильник?

— Зачем мне напильник?

— Осел! Чтобы распилить решетку на окне.

— На окне нет решетки.

— Разве? Жаль. Ну да ладно. Ты завтракал?

— Только что.

— Ну и как, ничего?

— Вполне.

— Вот хорошо, а то я мучилась угрызениями совести.

— Ты? Почему?

— Пошевели мозгами. Если бы я не стащила статуэтку, тебя бы сюда не заперли.

— Ладно. Не огорчайся.

— Не могу. Хочешь, скажу дяде Уоткину, что ты ни при чем, что это моих рук дело? Надо смыть пятно с твоего имени.

Я с величайшей поспешностью отверг ее предложение.

— Ни в коем случае. И не мечтай.

— Разве ты не хочешь смыть пятно со своего имени?

— Не такой ценой. Не хочу перекладывать ответственность на тебя.

— Не беспокойся. Меня дядя Уоткин не засадит в кутузку.

— Надеюсь. Но если Раззява Пинкер все узнает, его хватит удар.

— Ой! Я об этом не подумала.

— Ну так хоть сейчас подумай. Он поневоле начнет сомневаться, стоит ли ему, викарию, навеки связывать свою судьбу с твоей. Будет раздумывать, правильно ли он поступает, колебаться. Другое дело, если бы ты была подружкой гангстера. Тогда, пожалуйста, тащи, что под руку попадет, он тебя за это только по головке погладит. А с Раззявой Пинкером все иначе. Как жена викария ты станешь хранительницей приходской казны. Если Раззява узнает про этот случай, он не будет ведать ни минуты покоя.

— Да, понимаю. Наверно, ты прав.

— Представляешь себе, как он будет вздрагивать, увидев тебя у ящика с церковными пожертвованиями? Нет, ты должна быть нема, как могила.

Она вздохнула, видно, ее все еще мучили угрызения совести, но мои доводы были слишком убедительны.

— Конечно, ты прав, но меня бесит, что ты в тюрьме.

— Выкинь из головы. Ущерб возмещен.

— Чем?

— Мне не надо идти на эшафот.

— Идти на…? А, понимаю. Не надо жениться на Мадлен.

— Конечно. Я ничего дурного о Мадлен не хочу сказать, как я тебе однажды уже объяснял, но при мысли о том, чтобы связать себя с нею священными узами, меня бросает в дрожь. Однако этот факт ни в коей мере не умаляет достоинств Мадлен. Множество самых блестящих женщин, если бы мне пришлось на них жениться, вызвали бы у меня точно такие же ощущения. Я их уважаю, восхищаюсь ими, преклоняюсь перед ними, — но только на расстоянии, и Мадлен как раз из их числа.

Развивая эту тему, я приготовился было поговорить о народных песнях, но тут какой-то хриплый голос ворвался в наш tete-a-tete,[39] если данное выражение подходит в случае, когда собеседники находятся по разные стороны железной решетки. Голос принадлежал констеблю Оутсу, вернувшемуся из «Тотли-Тауэрса». Присутствие Стиффи явно ему не понравилось, и он строго спросил:

— Это что такое?

— Что — это? — не долго думая нанесла ответный удар Стиффи, и я еще подумал, как ловко она его уела.

— Разговаривать с заключенными запрещается, мисс.

— Оутс, вы осел, — сказала Стиффи.

Это была истинная правда, но констебль обиделся и возмущенно отверг такое обвинение. Тогда Стиффи предложила ему заткнуться.

— Эх вы, полиция! Я же только хотела немного ободрить заключенного.

Констебль хмыкнул, как мне показалось, с досадой, и минуту спустя мое впечатление подтвердилось.

— Это я нуждаюсь в ободрении, — мрачно сказал он. — Я виделся с сэром Уоткином, и он мне сказал, что не будет выдвигать обвинение.

— Что? — вскричал я.

— Что? — взвизгнула Стиффи.

— То, — сказал констебль, и мне стало ясно, что хоть солнце на небе давно, а в душе его темно. Честное слово, я ему даже посочувствовал. Для служителя закона нет горше обиды, чем если преступник ускользает из рук. Это все равно что крокодилу где-нибудь на Замбези или пуме в Бразилии видеть, как Планк, которым они собирались позавтракать, взмывает у них из-под носа на дерево недосягаемой высоты.

— Сковать полицию по рукам и ногам, вот как я это называю, — буркнул он и, кажется, плюнул на пол. Естественно, видеть я этого не мог, но звук плевка слышал явственно.

Стиффи гикнула, вне себя от радости, и я тоже, помнится, гикнул. На самом деле, как я ни храбрился, мне совсем не улыбалось гнить в застенке целых двадцать восемь дней. Одна ночь за решеткой — куда ни шло, но все хорошо в меру.

— Ну, так чего мы ждем? — сказала Стиффи. — Пошевеливайтесь, констебль. Живо отворяйте двери.

Не скрывая досады и разочарования, Оутс отпер замки, и мы со Стиффи вышли на широкие просторы по ту сторону тюремных стен.

— Прощайте, Оутс, — сказал я, ибо всегда приятно отдать дань вежливости своему бывшему тюремщику. — Рад был познакомиться. Поклон миссис Оутс и детишкам.

В ответ Оутс громко фыркнул — звук получился такой, будто бегемот вытащил ногу из болота. Я заметил, что Стиффи поморщилась. По-моему, поведение Оутса ей не понравилось.

— Знаешь, — сказала она, когда полицейский участок остался позади, — с Оутсом надо что-то делать. Надо дать ему хороший урок. Пусть не думает, что жизнь состоит из одних удовольствий. Правда, с ходу мне ничего подходящего не приходит в голову, но один ум хорошо, а два лучше. Берти, не уезжай и помоги мне проучить Оутса так, чтобы он на всю жизнь запомнил.

Я вздернул одну бровь.

— Ты хочешь, чтобы я остался здесь в качестве гостя дяди Уоткина?

— Можешь пожить у Гаролда. У него есть свободная комната.

— Нет уж, извини.

— Значит, не останешься?

— Нет. Хочу убраться из «Тотли» как можно скорее и чем дальше, тем лучше. И можешь сколько хочешь твердить, что я отпетый трус, меня этим не проймешь.

Она состроила гримасу, которую французы, по-моему, называют moue,[40] то есть, попросту говоря, надулась, как мышь на крупу.

— Я так и знала, что тебя бесполезно просить. Нет в тебе ни спортивного духа, ни боевого задора, и в этом твоя беда. Придется привлечь Гаролда.

Я замер на месте, потрясенный той картиной, которую вызвали ее слова в моем воображении, а Стиффи, всем своим видом выказав обиду и негодование, удалилась. Пока я стоял, гадая, какую кашу она теперь заварит на беду преподобному Пинкеру, и надеясь, что у него хватит благоразумия отказаться от Стиффиных затей, подкатил автомобиль, в котором к своей несказанной радости я увидел Дживса.

— Доброе утро, сэр, — сказал он. — Надеюсь, вы хорошо спали?

— Урывками, Дживс. Эти нары ужасно жесткие, все бока отлежал.

— Могу себе представить, сэр. Позволю себе заметить, что, к моему глубокому сожалению, эта тревожная ночь оставила след на вашем внешнем облике. Я бы не стал утверждать, что у вас вид достаточно soigne.[41]

Конечно, я мог бы его осадить, бросив, например, что-нибудь вроде «Мне бы ваши заботы, Дживс», но я не стал этого делать. У меня в голове роились более глубокие мысли. Я пребывал в философском настроении.

— Знаете, Дживс, — сказал я. — Век живи, век учись.

— Сэр?

— В смысле, что у меня теперь на многое открылись глаза. Я получил хороший урок. Теперь мне понятно, как можно ошибиться, навешивая на ближнего ярлык отпетого негодяя только потому, что он ведет себя как отпетый негодяй. Приглядись внимательнее, и увидишь человечные черты там, где менее всего ожидаешь.

— Весьма глубокое наблюдение, сэр.

— Возьмем, например, сэра Уоткина Бассета. Со свойственной мне опрометчивостью я занес его в разряд законченных злодеев, в которых нет ничего человеческого. И что же мы видим? Оказывается, и он может проявить великодушие. Загнав Бертрама в угол, он против ожидания не стал его добивать, он, карая, не забыл о милосердии и отказался от судебного преследования. Я тронут до глубины души тем, что под его отталкивающей оболочкой скрывается золотое сердце. Дживс, почему у вас вид, как у надутой лягушки? Разве вы со мной не согласны?

— Не вполне, сэр, — в той части, где вы приписываете снисходительность, проявленную сэром Уоткином, исключительно его душевной доброте. Он руководствовался совсем иными побуждениями.

— Не понял, Дживс.

— Мне пришлось выдвинуть условие, чтобы вас освободили, сэр.

Я совсем запутался. По-моему, малый начал заговариваться. А какой прок от камердинера, который несет околесицу!

— Что вы хотите этим сказать? Условие чего?

— Моего поступления на службу к сэру Уоткину, сэр. Мне следовало упомянуть, что во время моего пребывания в «Бринкли-Корте» сэр Уоткин был настолько добр, что высоко оценил усердие, с которым я выполняю свои служебные обязанности, и предложил мне расстаться с вами и поступить к нему. Я принял предложение сэра Уоткина, но при условии, что он вас освободит.

Полицейский участок в Тотли находится на главной улице, и оттуда, где мы стояли, были видны лавки мясника, булочника, бакалейщика, а также трактир, где торговали табаком, пивом и спиртными напитками. Когда до меня дошел смысл того, что сказал Дживс, мясник, булочник, бакалейщик и трактирщик задрожали и задергались у меня перед глазами, будто в пляске Святого Витта.

— Вы от меня уходите? — с трудом проговорил я, не веря собственный ушам.

У Дживса чуть дрогнули уголки губ. Он словно бы собрался улыбнуться, но потом, понятное дело, раздумал.

— Временно, сэр. Полагаю более чем вероятным, что по прошествии недели или около того между сэром Уоткином и мною объявятся некие расхождения во взглядах, в результате чего я буду вынужден отказаться от места. И, если к этому времени вы еще не обзаведетесь новым камердинером, я с радостью вернусь к вам в услужение.

Теперь я все понял. Значит, это была хитрость и, уверяю вас, весьма удачная. Мозг Дживса, разросшийся благодаря постоянной рыбной подпитке, нашел решение, приемлемое для всех сторон. Туман, застилавший мне глаза, рассеялся. Мясник, булочник, бакалейщик и трактирщик, приторговывающий табаком, пивом и спиртными напитками, перестали дрожать и дергаться, как эпилептики, и status quo был восстановлен.

Бурный поток чувств захлестнул Бертрама.

— Дживс, — сказал я. Голос у меня срывался, но что поделаешь, мы, Вустеры, всего лишь люди. — Вам нет равных. Там, где прочие ждут указаний, вам ведомо все наперед, как сказал один поэт. Не знаю даже, чем мне вас отблагодарить.

Он, по обыкновению, тихо кашлянул, как далекая овца.

— В вашей власти вознаградить меня, сэр, если вы будете столь добры.

— Говорите, Дживс. Просите все, чего пожелаете. И полцарства в придачу.

— Если бы вы могли расстаться с вашей тирольской шляпой, сэр…

Мне давно следовало понять, куда он клонит. Овечье перханье должно было меня насторожить. Но я потерял бдительность, и этот удар чуть не сбил меня с ног. В первую минуту я, признаться, даже пошатнулся.

— Не кажется ли вам, что вы зашли слишком далеко?

— Я лишь внес предложение, сэр.

Я снял шляпу и остановил на ней свой взгляд. В лучах утреннего солнца она вся заиграла — такая голубая, с розовым пером.

— Вы отдаете себе отчет в том, что разбиваете мне сердце?

— Мне очень жаль, сэр.

Я вздохнул. Но, как известно, Вустеры умеют держать удар.

— Хорошо, Дживс. Так и быть.

Я отдал ему шляпу. Ну прямо родной отец, который скрепя сердце выбрасывает из саней любимое дитя, чтобы отвлечь бегущую за ним по пятам волчью стаю, — так принято, я слышал, поступать зимой в России. Но что поделаешь?

— Дживс, вы намерены сжечь мою тирольскую шляпу?

— Отнюдь, сэр. Я подарю ее мистеру Баттерфилду. Он считает, что она ему поможет в деле обольщения.

— В каком деле?

— Мистер Баттерфилд ухаживает за одной вдовой из здешней деревни, сэр.

Признаться, я был удивлен.

— Но ведь ему прошлым летом исполнилось сто четыре года!

— Да, сэр, годами он стар, но…

— Молод душою?

— Совершенно верно, сэр.

Сердце у меня растаяло. Я больше не думал о себе. Мне пришло в голову, что, к сожалению, приходится уезжать, не оставив Баттерфилду чаевые. Так пусть шляпа послужит ему возмещением убытка.

— Хорошо, Дживс, вручите ему эту шляпу. И пожелайте ему от меня удачи в сердечных делах.

— Непременно так и сделаю. Благодарю вас, сэр.

— Не за что, Дживс.