Том 1. Главная улица

Вот городок в несколько тысяч жителей, среди полей пшеницы и кукурузы, молочных ферм и рощ. Это — Америка.

В нашем рассказе городок называется Гофер-Прери, штат Миннесота. Но его Главная улица — это продолжение Главной улицы любого другого городка. История наша была бы той же в Огайо или Монтане, в Канзасе, Иллинойсе или Кентукки, и немногим изменилась бы она в штате Нью-Йорк или на холмах Каролины.

Главная улица — вершина цивилизации. Для того, чтобы вот этот форд мог стоять перед галантерейным магазином, Ганнибал вторгался во владения римлян и Эразм писал свои трактаты в монастырях Оксфорда. То, что бакалейщик Оле Йенсон говорит банкиру Эзре Стоубоди, должно быть законом для Лондона, Праги и никому не нужных островов, затерянных в океане. То, чего Эзра Стоубоди не знает и не одобряет, — это ересь, которую не к чему знать и над которой не подобает размышлять. Наша железнодорожная станция — высшее достижение архитектуры. Годичный оборот Сэма Кларка, торговца скобяным товаром, — предмет зависти всех четырех округов, составляющих Благословенный край.

Во «Дворце роз» идут утонченно чувствительные фильмы; в них есть мораль и благопристойный юмор.

Таковы основы наших здоровых традиций; таков наш незыблемый символ веры. И разве не выказал бы себя чуждым американскому духу циником тот, кто изобразил бы Главную улицу иначе или смутил граждан предположением, что возможен и иной символ веры?

ГЛАВА ПЕРВАЯ

На одном из холмов над Миссисипи, где два поколения назад кочевали индейцы-чиппева, стояла девушка. Ее фигура четко вырисовывалась на фоне василькового северного неба. Индейцев она уже не видела. Она видела мукомольные заводы и мерцающие окна небоскребов в Миннеаполисе и Сент-Поле. Она не думала ни об индианках, ни о краснокожих носильщиках, ни о белых скупщиках пушнины, чьи тени витали вокруг нее. Мысли ее были об ореховой пастиле, о пьесах Брие, о том, почему стаптываются каблуки, и о том, что преподаватель химии обратил внимание на ее новую, закрывающую уши прическу.

Ветер, пролетевший тысячи миль над возделанными нивами, раздувал на ней юбку из тафты, создавая линии столь грациозные и полные такой живой и динамичной красоты, что сердце случайного наблюдателя на дороге сжалось бы от задумчивой грусти при виде этой воздушности и свободы. Она подняла руки, откинулась назад под ветром; ее платье развевалось и трепетало, из прически выбилась прядь волос. Девушка на вершине холма. Доверчивая, восприимчивая, юная. Впивающая воздух с такой же жадностью, с какой она готова была впитывать жизнь. Извечная грустная картина чего-то ожидающей молодости.

Это Кэрол Милфорд, убежавшая на часок из Блоджет-колледжа.

Дни пионеров, дня сельских красоток в капорах и медведей, которых убивали на вырубках топорами, ушли в прошлое еще дальше, чем Камелот.[5] И теперь дух этой мятущейся страны, которую называют американским Средним Западом, олицетворяет своенравная девушка.

Блоджет-колледж находится на окраине Миннеаполиса. Это оплот здоровой религиозности. Он все еще борется с новомодными ересями Вольтера, Дарвина и Роберта Ингерсолла.[6] Благочестивые семьи Миннесоты, Айовы, Висконсина, Северной и Южной Дакоты посылают сюда своих детей, и Блоджет оберегает их от развращающего влияния университетов. Из его стен вышло много милых девушек, молодые люди — любители пения и даже одна учительница, которой нравятся Мильтон и Карлейль. Так что четыре года, которые провела здесь Кэрол, не пропали даром. Небольшие размеры школы и малочисленность соперников позволяли ей свободно проявлять свою опасно многостороннюю натуру. Она играла в теннис, устраивала скромные вечеринки, участвовала в специальном семинаре по изучению драмы, флиртовала, состояла членом десятка обществ, занимавшихся разными искусствами и усвоением тех сложных вещей, которые называются «общей культурой».

В ее группе были две или три девушки красивее ее, но не было ни одной более увлекающейся. Она выделялась усердием и в занятиях и в танцах, хотя среди трехсот студентов Блоджета многие отвечали лучше или танцевали бостон более плавно. Каждая клеточка ее тела — тонкие запястья, нежная, как айвовый цвет, кожа, наивные глаза, черные волосы — все это было полно жизни.

Другие девушки в дортуаре удивлялись ее миниатюрности, когда видели ее в неглиже или выбегающей из — под душа. Тогда она казалась вдвое меньше, чем можно было предположить, прямо хрупкий ребенок, нуждающийся в бережной заботе и ласке. «Неземная натура, — шептали о ней подруги. — Утонченная душа». Но она сама излучала столько энергии, так смело и уверенно тянулась навстречу всему доброму и светлому, что была куда подвижнее и неутомимее тех неуклюжих девиц в рубчатых шерстяных чулках на толстых икрах и синих спортивных костюмах, которые с топотом скакали по гимнастическому залу на тренировках Блоджетской женской баскетбольной команды.

Даже когда она бывала утомлена, ее темные глаза внимательно следили за окружающим. Она еще не знала, как бессознательно жесток и высокомерно туп может быть мир, но если бы ей и пришлось столкнуться с этими его мрачными свойствами, ее взгляд не стал бы от этого ни скучным, ни угрюмым, ни слезливо страстным.

Несмотря на всю восторженность Кэрол, несмотря на ее привлекательность, в нее хоть и влюблялись, но побаивались ее. Даже когда она с особым увлечением пела гимны или замышляла какую-нибудь выходку, она все-таки сохраняла вид слегка надменный и скептический. Правда, она была доверчива — прирожденная обожательница героев; но она непрестанно все проверяла и исследовала. Чем бы она ни стала в дальнейшем, она никогда не была бы пассивной.

Разнообразие ее интересов постоянно заводило ее в тупик. По очереди она открывала в себе то замечательный голос, то талант к игре на рояле, то драматические способности, то писательские, то организаторские. Она неизменно разочаровывалась, но всегда воспламенялась снова и увлекалась то студентами-добровольцами, готовившими себя в миссионеры, то писанием декораций для драматического кружка, то хлопотами о рекламе для издававшегося в колледже журнала.

Особенно неотразима она была однажды в воскресенье, когда играла в церковном оркестре. Из глубины сумрака ее скрипка подхватывала тему органа, и отблеск свечей обрисовывал девушку в ее прямом, золотистом платье, со смычком в изогнутой руке, со строго сжатыми губами. В тот день все мужчины были увлечены религией и Кэрол.

На последнем курсе она стала всерьез задумываться над тем, как все ее многочисленные начинания и частичные успехи могли бы пригодиться ей в будущей карьере. Каждый день на ступенях библиотеки или в зале главного здания колледжа студентки толковали о том, что они будут делать по окончании курса. Девушки, которые были уверены, что им просто предстоит выйти замуж, с серьезным видом рассуждали о шансах на успех в деловом мире. Те же, которые знали, что им придется работать, намекали на мифических женихов. Что касается Кэрол, то она была сирота. Единственной близкой ее родственницей была сестра, слащавая особа, жена оптика из Сент-Пола. Большую часть денег, оставшуюся от отца, Кэрол уже истратила. И она не была влюблена, то есть влюблялась не часто и ненадолго. Она собиралась жить своим трудом.

Но что это будет за труд, как она завоюет мир — главным образом для блага самого мира, — ей было неясно. Большинство еще не помолвленных девушек предполагали пойти в учительницы. Их можно было разделить на два разряда; на легкомысленных молодых особ, заявлявших, что они бросят «мерзкую классную комнату и чумазых детей» в ту же минуту, как им представится случай выйти замуж, и на прилежных дев, широкобровых и пучеглазых, которые во время молитвы просили бога «направить их стопы по стезе полезного служения». Ни те, ни другие не привлекали Кэрол. Первые казались ей неискренними (в ту пору это было ее излюбленным словечком). Серьезные же девицы своей верой в спасительную роль латинской грамматики могли, по ее мнению, наделать зла не меньше, чем добра.

Несколько раз на последнем курсе Кэрол окончательно решала то изучать юриспруденцию, то писать киносценарий, то сделаться сестрой милосердия или же выйти замуж за неведомого героя.

Потом ее коньком стала социология.

В колледже появился новый преподаватель социологии. Он был женат и поэтому «табу»; но он приехал из Бостона, он жил среди поэтов, социалистов, евреев и меценатствующих миллионеров в университетском квартале Нью-Йорка, и у него была красивая, белая, сильная шея. Он водил хихикающий класс по тюрьмам, благотворительным учреждениям и конторам по найму в Миннеаполисе и Сент-Поле. Бредя в хвосте группы, Кэрол возмущалась бестактным любопытством других, их манерой разглядывать бедняков, как зверей в зоологическом саду. Поднеся руку ко рту, она больно пощипывала нижнюю губу, сердясь и с удовольствием ощущая себя не такой, как другие, а истинной поборницей свободы.

Ее однокурсник Стюарт Снайдер, неглупый плечистый парень в серой фланелевой рубашке, порыжелом черном галстуке бабочкой и форменной зеленой с красным фуражке, проворчал, когда они плелись за другими по грязи скотных дворов Сент-Пола:

— Надоело мне это школьное дурачье. И чего они так задаются! Поработали бы на ферме, как я! Даже эти рабочие выше их на целую голову.

— А я люблю простых рабочих, — оживилась Кэрол.

— Только вы не должны забывать, что простые рабочие вовсе не считают себя «простыми»!

— Вы правы. Извините!

Кэрол подняла на него глаза, сиявшие восторгом самоуничижения.

Ее глаза с любовью взирали на мир. Стюарт Снайдер покосился на нее. Он порывисто сунул в карманы свои большие красные кулаки, потом так же порывисто выдернул их обратно, наконец решительно разделался с ними, заложив руки за спину, и пробормотал, запинаясь:

— Я знаю. Вы понимаете людей. А большинство наших… Послушайте, Кэрол, вы могли бы много сделать для людей.

— Как?

— М-м-м… ну, скажем… проявляя к ним сочувствие и вообще… если бы вы… например, если бы вы были женой адвоката. Вы понимали бы его клиентов. Вот я собираюсь стать адвокатом. Я готов признать, что иногда у меня не хватает сочувствия к другим. Я бываю с людьми до того нетерпелив, что еле переношу весь этот балаган. Вы были бы счастьем для слишком серьезного по натуре человека. Вы сделали бы его более… как бы это сказать… более отзывчивым!

Его слегка выпяченные губы и глаза мастифа умоляли ее позволить ему продолжать. Но она уклонилась от его слишком бурных излияний, воскликнув:

— Взгляните-ка на этих несчастных овец! Ведь их тут целые миллионы.

И она поспешила вперед.

Стюарт не интересовал ее. У него не было красивой белой шеи, и он никогда не вращался в среде знаменитых реформаторов. Ей вдруг захотелось жить где-нибудь в предместье, в келье, как монахини — только чтобы не надо было носить черную рясу, — быть доброй, читать Бернарда Шоу и усиленно просвещать целую армию благодарных бедняков.

Дополнительное чтение социологической литературы натолкнуло ее на книгу об улучшении жизни в небольших городах — о зеленых насаждениях, о любительских спектаклях и клубах для девушек. В книге были фотографии газонов и садовых изгородей во Франции, Новой Англии, Пенсильвании. Она взялась за эту книгу небрежно, с легким зевком, который с изяществом кошечки прикрыла кончиками пальцев.

Но вот она погрузилась в чтение, усевшись под окном, подобрав стройные, в тонких чулках, ноги и подперев коленями подбородок. Читая, она поглаживала атласную подушечку. Ее окружало изобилие украшений, затоплявших каждую комнату Блоджет-колледжа. Обитый кретоном диванчик в оконной нише, фотографии студенток, гравюра Колизея, маленькая жаровня и десятки подушечек, вышитых, отделанных бисером, разрисованных. Совсем не к месту казалась здесь миниатюра «Танцующей вакханки» — единственный след пребывания в этой комнате самой Кэрол. Все остальное она унаследовала от прежних поколений учащихся.

Для нее этот трактат об улучшении жизни в городках был как бы частью окружающего ее мещанского быта. Но вдруг она перестала отвлекаться, целиком ушла в книгу и прочла ее до половины, прежде чем трехчасовой звонок позвал ее на урок английской истории.

Она вздохнула. «Вот и дело для меня после колледжа! Я примусь за какой-нибудь из этих городков в прериях и сделаю его прекрасным. Буду его вдохновительницей. Для этого, пожалуй, всего проще стать учительницей… но не такой учительницей, как они… Я не хочу тупой зубрежки… Почему на Лонг-Айленде все пригороды можно было превратить в сады? И почему ни одна душа не подумала о безобразных городишках, здесь, на Северо-Западе? Тут знают только молитвенные собрания да детские библиотеки. Я заставлю разбить в городе бульвар, построить изящные коттеджи и проложить красивую Главную улицу».

С торжествующим видом сидела она на уроке, представлявшем собой типичное для Блоджета состязание между скучным преподавателем и непослушными двадцатилетними детьми. Победителем выходил преподаватель, так как его противникам приходилось отвечать на вопросы, тогда как их коварные ловушки он всегда мог обойти встречным вопросом: «А вы справлялись об этом в библиотеке? Нет? Тогда, может, попробуете справиться?»

Преподаватель истории раньше был священником. В этот день он был настроен саркастически. Он обратился к Чарли Холмбергу, поглощенному интересной забавой:

— Ну, Чарльз, я, пожалуй, позволю себе прервать вашу несомненно увлекательную охоту за этой зловредной мухой и попрошу вас рассказать, что вы знаете о короле Иоанне!

Затем он в течение трех приятных для него минут убеждался в том, что никто из группы не помнит точной даты Великой хартии вольностей.

Кэрол не слушала его. Она заканчивала крышу над полукирпичным зданием городской ратуши. В городке нашелся один человек, не оценивший ее проекта извилистых улиц и аркад, но на заседании муниципального совета она разбила своего противника в пух и прах.

Кэрол плохо знала городки в прериях, хотя и родилась в Миннесоте. Ее отец, улыбающийся и небрежно одетый, ученый и насмешливо-ласковый человек, был родом из Массачусетса. Все годы ее детства он был судьей в Манкейто — городке, отнюдь не типичном для прерий; тенистыми улицами, живописным сочетанием белого и зеленого он напоминает скорее Новую Англию. Манкейто расположен между горами, и рекой Миннесотой, близ Тропы Сиу, где первые поселенцы заключали договоры с индейцами, а похитители скота во весь опор удирали от гнавшихся за ними конных отрядов.

Карабкаясь по крутому берегу этой темной реки, Кэрол жадно слушала ее сказки о широких просторах Запада — о желтой воде и белых бизоньих костях; о пристанях, о поющих неграх и высоких пальмах на Юге — там, далеко, куда из века в век таинственно катятся эти воды. Кэрол слышала тревожный колокол и тяжелое пыхтение высокотрубных речных пароходов, шестьдесят лет назад терпевших крушения на песчаных милях. На палубе она видела миссионеров, игроков в высоких цилиндрах и дакотских вождей, закутанных в красные одеяла… Слышала далекие ночные гудки за излучиной реки и всплески воды под гребными колесами, отдававшиеся в соснах по берегам, видела отсветы на черной струящейся воде…

Семья Кэрол жила замкнуто, но не скучно. Рождество было праздником с сюрпризами и подарками; оно отмечалось импровизированными веселыми и смешными переодеваниями. Звери в домашней мифологии Милфордов были не гнусными ночными чудовищами, которые выскакивают из шкафа и пожирают маленьких девочек, а доброжелательными быстроглазыми созданиями: это ручной «Теплячок», косматый и синий, он живет в ванной и быстро прибегает, если нужно согреть маленькие ножки; ржавая керосинка, которая мурлычет и знает всякие истории; «Поскокиш», готовый поиграть с детьми до завтрака, если они выпрыгнут из кроваток и закроют окно при первых звуках той песенки, что напевает отец, когда бреется.

Согласно педагогическим принципам судьи Милфорда, дети могли читать все, что им заблагорассудится, и в его библиотеке с коричневыми обоями Кэрол поглощала Бальзака и Рабле, Торо[7] и Макса Мюллера.[8] Буквы отец показывал им по корешкам энциклопедии. Случалось, вежливый гость осведомлялся, как подвигается умственное развитие «малюток», и бывал ошеломлен, когда дети с серьезнейшим видом начинали твердить: «А-Ант, Ант-Аус, Аус-Бис, Бис-Ван, Ван-Вас».

Мать Кэрол умерла, когда девочке было девять лет. Года через два отец отказался от судебной деятельности и переселился с семьей в Миннеаполис. Еще через два года умер и он. Старшая сестра Кэрол, суетливая, щедрая на советы, стала для нее чужой еще в то время, когда они жили под одной кровлей.

Свободе этих ранних грустных и веселых дней и независимости от родственников Кэрол была обязана своим постоянным стремлением отличаться-от торопливых, деловитых, пренебрегающих книгами людей. У нее выработалась привычка оставаться сторонним наблюдателем их суеты даже тогда, когда она сама принимала в ней участие. Но, избрав своим поприщем планировку городов, она с удовлетворением отметила, что сама готова теперь стать быстрой и деловитой.

Через месяц честолюбивые планы Кэрол потускнели. Она опять сомневалась, стоит ли ей идти в учительницы. Ей казалось, что у нее не хватит сил тянуть повседневную лямку. Она не могла представить себе, как она будет стоять с мудрым и решительным видом перед ухмыляющимися детьми. Но желание создать прекрасный город в ней сохранилось. Встречая заметку о женских клубах в маленьких городах или фотографический снимок какой-нибудь уходящей вдаль Главной улицы, она испытывала чувство смутной тоски и обиды, словно у нее отнимали любимую работу.

По совету преподавателя английского языка она остановилась на изучении библиотечного дела в одной из школ Чикаго. Ее воображение яркими красками рисовало ей новый план. Кэрол видела, как она уговаривает детишек читать чудесные сказки, помогает молодым людям выбирать книги по технике, вежливо беседует со стариками, нетерпеливо требующими газет. Она светоч библиотеки, непререкаемый литературный авторитет; ее приглашают на обеды с поэтами и путешественниками, она читает доклад на собрании выдающихся ученых…

Последний факультетский бал перед актовым днем. Через пять дней их завертит вихрь выпускных экзаменов.

В дом ректора навезли пальм, придавших ему вид благопристойного похоронного бюро, а в библиотеке, небольшой комнате с глобусом и портретами Уитьера[9] и Марты Вашингтон,[10] студенческий оркестр играл отрывки из «Кармен» и «Мадам Баттерфляй». От музыки и мыслей о скором расставании у Кэрол кружилась голова. Пальмы казались ей джунглями, свет электрических лампочек под розовыми абажурами превращался в опаловое сияние, а сверкающий очками факультетский совет представлялся ей сонмом олимпийцев. Ей было немного грустно при виде бесцветных девиц, с которыми она «всегда собиралась подружиться», и десятка молодых людей, готовых влюбиться в нее.

Но поощряла она только Стюарта Снайдера. Он выглядел гораздо мужественнее остальных. Смуглый, почти такого же теплого коричневого тона, как его новый, купленный готовым, костюм с подложенными плечами. Она сидела со Стюартом за чашкой кофе и пирогом с курятиной возле груды преподавательских галош в гардеробной под лестницей, и когда до них долетела заглушённая музыка, он прошептал:

— Просто невыносимо так вот расстаться после этих четырех лет… самых счастливых лет в жизни.

Ей было понятно его чувство.

— О да! Подумать только, что через несколько дней мы разъедемся и со многими из наших никогда больше не увидимся.

— Кэрол, вы должны выслушать меня! Вы всегда увиливаете, когда я пытаюсь поговорить серьезно, но вы должны меня выслушать. Я стану видным адвокатом, может быть, судьей, и вы мне нужны, я оберегал бы вас…

Его рука охватила ее плечи. Вкрадчивая музыка усыпила в ней чувство независимости.

— Вы заботились бы обо мне? — грустно спросила Кэрол.

Она коснулась его руки. Рука была горячая и крепкая.

— Еще бы! Мы бы… о боже мой, мы бы чудно жили с вами в Янктоне — я там решил обосноваться…

— Но и я хочу избрать себе какое-нибудь занятие в жизни…

— Устроить уютный дом, растить славных ребятишек и водить знакомство с приятными семьями-может ли быть занятие лучше?

Это был извечный ответ мужчины женщине с беспокойным духом. Так говорили продавцы дынь с юной Сафо. Так говорили военачальники с Зенобией.[11] И точно так же в сырой пещере среди обглоданных костей косматый поклонник убеждал защитницу матриархата. И Кэрол словами Блоджет-колледжа, но голосом Сафо ответила:

— Конечно. Я знаю. Это, пожалуй, верно. По правде сказать, я люблю детей. Но есть столько женщин, которые могут заниматься хозяйством, а я… Ведь, окончив колледж, хочется применить свои знания для общей пользы.

— Я понимаю, но вы можете использовать их с таким же успехом дома. И право же, Кэрол, только представьте себе, как мы ясным весенним вечером с детворой едем в машине на пикник…

— Да-а…

— Или зимой на санках, или ловим рыбу…

Тра-ла-ла-ла-ла!.. Оркестр вдруг грянул «Солдатский хор», и она запротестовала:

— Нет, нет! Вы страшно милый, но я хочу что-нибудь делать. Я сама себя не понимаю, но я хочу… всего, всего на свете! Может быть, я не способна петь или писать, но я надеюсь, что могу много сделать, работая в библиотеке. Представьте, вот я помогла в занятиях какому-нибудь юноше, и из него вышел великий художник! Я хочу! Непременно! Во что бы то ни стало я этого добьюсь! Милый Стюарт, я не могу ограничить себя мытьем посуды!

Еще две минуты, две томительные минуты, и их уединение было нарушено смущенной парочкой, также искавшей идиллического убежища в каморке для галош…

После выпускного акта она больше не видела Стюарта Снайдера. Она писала ему раз в неделю — в течение месяца.

Кэрол провела год в Чикаго. Ее занятия по каталогизации, регистрации, работе со справочниками были легки и не слишком снотворны. Она наслаждалась Институтом искусств, симфонической и камерной музыкой, театром и классическим балетом. Она чуть не бросила библиотечное дело ради того, чтобы самой приобщиться к сонму юных дев, танцующих в газовых пачках при лунном свете… Она побывала на вечеринке в настоящей художественной студии — с пивом, папиросами, стрижеными девицами и какой-то русской еврейкой, певшей «Интернационал». Нельзя сказать, чтобы присутствие Кэрол было замечено представителями богемы. Она оробела, почувствовала себя невеждой и была шокирована свободой манер, к которой годами стремилась. Но она слышала и запомнила споры о Фрейде,[12] Ромене Роллане, синдикализме, о Всеобщей конфедерации труда, о феминизме и подневольном положении женщины, о китайской лирике, национализации горной промышленности, «христианской науке»[13] и рыбной ловле на Онтарио.

Она ушла домой, и это было начало и конец ее жизни среди богемы.

У мужа ее сестры был родственник, который жил в Уиннетке, и однажды в воскресенье он пригласил ее на обед. Обратно она шла через Уилмет и Эвенстон, открывала там новые формы пригородной архитектуры и вспоминала свою мечту о возрождении маленьких городов. Она даже решила оставить работу в библиотеке и неким чудом — она сама не знала, каким — превратить один какой-нибудь городок в живописное скопление староанглийских домиков и восточных бунгало.

Но на следующий день ей пришлось читать на библиотечных курсах реферат на тему о собирательном индексе; она так увлеклась прениями, что забыла про планировку городов, и осенью очутилась в публичной библиотеке Сент-Пола.

В сент-полской библиотеке Кэрол работала без уныния, но и без особого подъема. Мало-помалу она должна была сознаться себе, что не оказывает влияния на человеческие жизни. Вначале при общении с читателями она выказывала усердие, которое могло бы сдвинуть горы. Но эти упрямые горы вовсе не хотели, чтобы их сдвигали! Когда она работала в зале периодики, читатели не просили ее указать им, статьи о каких-либо высоких материях. Они только бурчали: «А есть у вас «Кожевенное дело» за февраль?» Когда же она дежурила на выдаче книг, просьба, с которой к ней обращались, звучала чаще всего так: «Дайте мне что-нибудь поинтереснее про любовь — мой муж уезжает на неделю».

Кэрол нравились ее сослуживцы, она гордилась их деятельностью. Она прочитала кипы книг — только потому, что они попадались под руку, — чуждых ее легкой, подвижной натуре: тома по антропологии со множеством напечатанных мелким шрифтом построчных примечаний парижских имажистов,[14] индийские рецепты приготовления соуса кэрри, описания путешествий на Соломоновы острова, теософию[15] с современными американскими новшествами, исследования о доходности недвижимого имущества.

Она много гуляла, уделяла внимание туфлям и диете. И все-таки никогда не чувствовала, что живет.

Она ходила на танцевальные вечеринки и ужины к знакомым по колледжу. Иногда сдержанно танцевала уанстеп, иногда же в тоске по проходящей мимо жизни плясала, как вакханка, сверкая глазами, вытянув шею и быстро скользя по комнате.

За три года работы в библиотеке мужчины неоднократно оказывали ей настойчивое внимание: кассир меховой фирмы, учитель, репортер, мелкий железнодорожный служащий. Никто из них не вызывал у нее интереса. Долгие месяцы ни один мужчина не выделялся из массы. Потом у Марбери она встретилась с доктором Уилом Кенникотом.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Когда в воскресенье вечером Кэрол брела на ужин к Марбери, она чувствовала себя грустной, слабой и одинокой. Миссис Марбери была соседка и приятельница сестры Кэрол, а мистер Марбери — разъездной агент страхового общества. Их дом славился бутербродно-салатно-кофейными ужинами, а на Кэрол хозяева смотрели как на представительницу искусства и литературы. Только она способна была оценить граммофонную пластинку Карузо или привезенный мистером Марбери из Сан-Франциско китайский фонарь. Кэрол видела, что Марбери очарованы ею, и потому находила их очаровательными.

В этот сентябрьский воскресный вечер на ней было кружевное платье на бледно-розовом чехле. Недолгий сон стер легкие линии усталости вокруг ее глаз. Она была молода, наивна и возбуждена вечерней прохладой. Сбросив пальто на стул в передней, она влетела в зеленую плюшевую гостиную. Хозяева и гости старались поддерживать оживленный разговор. Она увидела перед собой мистера Марбери, школьную учительницу гимнастики, управляющего местным отделением Северной железной дороги, молодого адвоката. Но был тут также и незнакомый ей человек — грузный, высокий мужчина лет тридцати шести или семи, с тусклыми каштановыми волосами, властным ртом и добрым взглядом, внимательно следившим за всем окружающим. В одежде его не было ничего примечательного.

Мистер Марбери прогудел:

— Кэрол, подите сюда и познакомьтесь с доком Кенникотом, доктором Уилом Кенникотом из Гофер — Прери. Он производит все освидетельствования при страховании в этом медвежьем углу и, говорят, умеет неплохо и лечить!

Пробираясь к незнакомцу и бормоча невнятное приветствие, Кэрол припомнила, что Гофер-Прери — городок с тремя тысячами жителей среди пшеничных полей Миннесоты.

— Рад познакомиться, — сказал ей доктор Кенникот.

У него была сильная рука с мягкой ладонью. На тыльной стороне кожа огрубела, и на ее красном загаре выступали золотистые волоски.

Он посмотрел на Кэрол с каким-то приятным удивлением. Она высвободила руку и пролепетала:

— Мне надо на кухню — помочь миссис Марбери.

Больше она с ним не говорила, пока не поджарила хлебцы и не раздала бумажные салфетки, после чего Марбери поймал ее, закричав:

— Будет вам суетиться! Подите сюда, присядьте и расскажите нам что-нибудь забавное.

Он усадил ее на диван рядом с доктором Кенникотом, который неопределенно поглядывал кругом и сутулил могучие плечи, словно недоумевая, чего от него хотят. Когда хозяин дома оставил их, Кенникот как бы пробудился:

— Марбери говорит, что вы очень важная персона в публичной библиотеке. Вот уж не ожидал: вы для этого как будто слишком молоды. Я думал, что вы совсем девочка, может быть, даже еще учитесь в колледже!

— Что вы, я ужасно стара! Мне скоро придется красить губы, и каждое утро я ожидаю, что найду у себя седой волос.

— Ого! Так вы действительно очень стары. Пожалуй, слишком стары, чтобы быть моей внучкой!

Так в аркадской долине коротали часы нимфа и сатир. Именно так, а не медовыми пентаметрами беседовали в тенистой аллее прекрасная Элейн и престарелый сэр Ланселот.[16]

— Вам нравится ваша работа? — спросил доктор.

— Работа приятная, только иногда я чувствую себя отрезанной от жизни за этими стальными стеллажами и грудами карточек с красными штампами.

— Вам не надоел город?

— Сент-Пол? Как! Вам он не нравится? Разве можно представить себе что-нибудь более живописное, чем вид с Верхней авеню на обрывы Миссисипи за Нижним городом и фермы, рассыпанные по склонам вдали?

— Все это так, но… Правда, я прожил в Сент-Поле и Миннеаполисе девять лет, окончил здесь университет и стажировал в миннеаполисской больнице, но все-таки… как бы вам сказать… здесь не сойтись так с людьми, как у нас дома. Я чувствую, что кое-что значу в делах Гофер-Прери, а в большом городе с двумя-тремястами тысячами жителей ты все равно что блоха на спине у собаки. А потом я люблю поездки по деревням и охоту. А вы вообще знаете Гофер-Прери?

— Нет, я только слыхала, что это славный городок.

— Славный? Скажу по совести… Конечно, я, может быть, пристрастен, но я видел множество городов — я однажды ездил на медицинский съезд в Атлантик-сити и провел около недели в Нью-Йорке! Но я никогда не видел города с более предприимчивым населением, чем Гофер-Прери. Брэзнаган — вы знаете? — автомобильный король — происходит из Гофер-Прери! Там он родился и воспитывался. И это чертовски красивый город. Много зелени — клены, тополя, — и два живописнейших в мире озера тут же, под самым городом. У нас уже есть семь миль настоящих тротуаров, и с каждым днем прокладываются новые… А ведь сколько городишек довольствуются дощатыми мостками! Мы не из таких, уверяю вас.

— В самом деле?

(Почему подумала она о Стюарте Снайдере?)

— У Гофер-Прери большая будущность. Вокруг — лучшие молочные фермы и пахотные участки в штате; земля уже сейчас идет по полтора доллара за акр, а лет через десять, я уверен, дойдет до двух с четвертью!

— А… Скажите, вы любите свою работу?

— Не могу себе представить лучшей. Приходится много бывать на воздухе, а для разнообразия можно и на приеме посидеть.

— Я не в этом смысле. Я хочу сказать, она, верно, доставляет столько возможностей проявить сочувствие к людям?

Доктор Кенникот пренебрежительно усмехнулся.

— О, эти немцы-фермеры не нуждаются в сочувствии! Все, что им требуется, — это ванна и хорошая доза английской соли.

Заметив, что Кэрол поморщилась, он поспешно переменил тон:

— Я хочу сказать… я не хотел бы, чтобы вы приняли меня за старого коновала, который от всех болезней лечит английской солью и хиной. Но, знаете, мои пациенты — все больше заскорузлые фермеры, и с ними сам поневоле сделаешься толстокожим.

— Мне кажется, что врач может изменить облик всего общества, если только он хочет этого и ставит перед собой известные цели. Обычно он единственный образованный человек в округе, так ведь?

— Это верно, но, боюсь, большинство из нас быстро покрываются ржавчиной. Нас заедает повседневная рутина: роды, тифы и вывихнутые ноги… Нам нужны женщины вроде вас, которые бы нас тормошили. Вот вы действительно-переделали бы город.

— Нет, куда мне! Я слишком ветрена. Представьте, я когда-то и вправду думала об этом, но до дела у меня почему-то так и не дошло. Да где уж мне поучать вас!

— Ну нет, как раз вы были бы тут на месте. У — вас есть мысли, но есть и женское обаяние. А сколько женщин, право, присоединяются ко всем этим «движениям» и жертвуют при этом…

После нескольких замечаний о суфражистках он начал расспрашивать Кэрол о ней самой. Его ласковый голос и сила, исходившая от него, обволакивали ее, и она уже готова была смотреть на него, как на человека, имеющего право знать, что она думает, ест, носит и читает. В нем было что-то надежное. Из малопонятного ей незнакомца он вырастал в друга, чья беседа дарила ей что-то новое и значительное. Кэрол отметила про себя ширину его могучей груди. Его нос, на первый взгляд неправильный и слишком крупный, вдруг показался ей мужественным.

Из этой сладкой сосредоточенности ее вырвал голос Марбери, подскочившего к ним и завопившего на всю комнату:

— Послушайте, чем это вы оба так поглощены? Гадаете друг другу или любезничаете? Позвольте предупредить вас, Кэрол, что доктор — заядлый холостяк. Идите сюда, пора поразмять ноги. Потанцуем или поиграем во что-нибудь!

Больше ей не пришлось беседовать с доктором Кенникотом, пока гости не стали расходиться.

— Мне было очень приятно познакомиться с вами, мисс Милфорд. Могу я навестить вас, когда буду опять в городе? Я бываю здесь часто — привожу тяжелобольных в клинику, знаете ли, или если что-нибудь случится…

— Ну что ж…

— Скажите мне ваш адрес.

— Спросите у мистера Марбери в следующий приезд, если вы вправду хотите знать.

— Вправду ли? Вот увидите!

О любви Кэрол и Уила Кенникота нечего рассказать, кроме того, что можно услышать в любой летний вечер в любом тенистом уголке. Биология и мистерия. В их речах была банальность и поэзия, в их молчании — удовлетворенность или трепет, когда его рука ложилась на ее плечи. Тут была вся красота молодости, впервые замеченной, когда она готова уже уйти, и вся обыденность ухаживания преуспевающего неженатого мужчины за миловидной девушкой, немного уставшей от служебной лямки и не видящей впереди ничего яркого, никого, кому она была бы рада себя посвятить.

Они честно нравились друг другу — оба они были честны. Ее огорчала в нем жажда наживы, но она была уверена, что он не обманывает своих пациентов и следит за медицинскими журналами. А его мальчишеская веселость на их совместных прогулках вызывала у нее и нечто большее, чем просто симпатию.

Они уходили из Сент-Пола вниз по реке до Мендоты. В спортивном кепи и мягкой рубашке Кенникот казался стройнее. А Кэрол в темно-сером шотландском берете, синем шерстяном жакете с выпущенным поверх него необычайно широким и от этого очень милым отложным белым воротничком, в юбке, не прикрывающей лодыжек, и спортивных туфельках была совсем юной. Мост Хайбридж, проложенный через Миссисипи, соединяет низкий левый берег с противоположным обрывистым. Глубоко внизу, на Сент-Полской стороне, на илистой отмели жмется жалкий поселок: огороды, в которых копаются куры, лачуги, сколоченные из старых сывесок, листов гофрированного железа и досок, выуженных из реки. Кэрол любила, перегнувшись через перила, глядеть вниз на этот поселок, нищий, как деревушки по берегам Янцзы. В сладостном воображаемом страхе она вскрикивала, жалуясь, что у нее от высоты кружится голова. И испытывала такое понятное удовольствие, когда сильная мужская рука возвращала ей ощущение безопасности, а уши ее не слышали привычных рассуждений какой-нибудь здравомыслящей учительницы или библиотекарши: «Если вам страшно, отчего же вы не отойдете от перил?»

А с высокого берега Кэрол и Кенникот любовались раскинувшимся на холмах за рекой Сент-Полом — он вставал величественной панорамой от купола кафедрального собора до купола Капитолия штата.

Дорога вдоль реки вела мимо каменистых вспаханных склонов, узких, глубоких лощин, рощ, обагренных сентябрьским пламенем, к Мендоте, — и вот с холма открывался вид на белые домики и высокий шпиль, окруженный купой деревьев. Тихий уголок старого мира. В этой молодой стране такой городок и вправду может считаться старинным. Здесь гордо высится каменный дом, построенный королем мехоторговцев генералом Сибли в 1835 году. Штукатуркой для него послужил речной ил, а вместо дранки были веревки, свитые из травы. Кажется, что он простоял уже много веков. В его просторных комнатах Кэрол и Кенникот нашли гравюры того времени-джентльмены в голубых фраках, неуклюжие телеги, груженные мехами, солдаты с короткими бакенбардами, в фуражках набекрень и с волочащимися палашами.

Все это говорило о прошлом, о прошлом их Америки, которое было особенно дорого Кэрол и Кенникоту еще потому, что они открывали его вдвоем. На ходу они разговаривали как-то более откровенно, более интимно. Они переправлялись на пароме через Миннесоту. Взбирались на холм к круглой каменной башне форта Снеллинг. Смотрели на слияние Миссисипи и Миннесоты и вспоминали людей, пришедших сюда восемьдесят лет назад, — мэнских дровосеков, нью-йоркских торговцев, солдат с холмов Мэриленда.

— Как хороша наша страна, и как я горжусь ею! Давайте сделаем ее такой, какой мечтали ее видеть все эти люди! — Отнюдь не сентиментальный Кенникот был так растроган, что готов был произносить обеты.

— Давайте!

— Поедемте со мной! Поедемте в Гофер-Прери! Вы научите нас, как это сделать. Приобщите наш город к искусству, сделайте его… художественным. Это чертовски милый городок, но я признаю: от искусства мы все далеки. Надо думать, что наш лесной склад уступает греческим храмам. Поезжайте туда! Переделайте нас!

— Я бы с удовольствием. Как-нибудь…

— Теперь! Вы полюбите Гофер-Прери. Последние годы мы много занимались газонами, садами, и он такой уютный — большие деревья и… лучшие люди на свете. И все очень способные. Я уверен, что Льюк Доусон…

Кэрол пропускала имена мимо ушей. Она не представляла себе, чтобы когда-нибудь они могли иметь для нее значение.

— Я уверен, что у Льюка Доусона больше денег, чем у иных богачей на Верхней авеню. А мисс Шервин в нашей школе — настоящее чудо! Читает по-латыни, как я по-английски! А железоторговец Сэм Кларк, вот мастак — во всем штате нет никого, с кем было бы лучше ходить на охоту. Если вам надо образованности, то, кроме Вайды Шервин, у нас есть преподобный Уоррен, проповедник-конгрегационалист, и профессор Мотт, инспектор учебных заведений, и адвокат Гай Поллок — говорят, он пишет настоящие стихи, и… и Рэйми Вузерспун, тоже не такой уж олух, если узнать его поближе, а поет он прямо здорово! И… и куча других. Лайм Кэсс. Только, конечно, ни у кого нет вашей утонченности. Но не думайте, это не помешает им оценить вас. Поедем! Вы будете командовать нами!

Они сидели на склоне холма под стеной старого форта, скрытые от посторонних взоров. Кенникот обнял девушку за плечи. Утомленная ходьбой, немного озябшая, она, ощущая его теплоту и силу, благодарно прижалась к его груди.

— Вы знаете, что я люблю вас, Кэрол!

Она не ответила и только дотронулась пальчиком до его руки.

— Вот вы говорите, что я ужасный материалист. Но я ничего не смогу с этим поделать, если вы не будете тормошить меня.

Она не ответила. Она не могла думать.

— Вы говорите, доктор может вылечить город, как вылечивает человека. Это вы должны вылечить город от его болезней, а я буду вашим хирургическим инструментом!

Кэрол не следила за его словами, она вслушивалась только в их гулкое, энергичное звучание.

Она была возмущена и восхищена, когда он поцеловал ее в щеку и воскликнул:

— К чему без конца слова и слова! Разве мои руки не говорят за меня?

— О, не надо, не надо!

Она подумала, что, наверно, должна рассердиться, но это была лишь мимолетная мысль, и вдруг она заметила, что плачет.

Потом они сидели, отодвинувшись друг от друга, и делали вид, что никогда не были ближе. Она старалась говорить равнодушно:

— Я была бы рада… увидеть Гофер-Прери.

— К вашим услугам! Вот он! Я захватил с собой несколько снимков, чтобы показать вам.

Почти касаясь щекой его рукава, она разглядывала городские виды. Снимки были неудачны. Она различала только деревья, кусты, крылечко в тени листвы. Но при виде озер у нее вырвалось восклицание: в темной воде отражались лесистый обрывистый берег и утки, летящие вереницей. На камнях в широкополой соломенной шляпе стоял рыболов с засученными рукавами и показывал пойманную рыбу. Один зимний снимок Ласточкиного озера был похож на офорт: блеск льда, снег во впадинах болотистой косы, норка мускусной крысы, тонкие черные линии камыша, сплетенные стебли замерзшей травы. Впечатление ясной, морозной бодрости.

— Разве плохо было бы побегать здесь час-другой на коньках или промчаться на буере, а потом пить дома кофе с горячими булочками? — спросил он.

— Да, пожалуй, занятно…

— А вот еще интересный снимок. Вот где вас не хватает!

Вид вырубки в лесу. Первые, неуверенные борозды среди пней. Невзрачная бревенчатая хижина, обмазанная глиной и крытая соломой. Перед нею женщина в мешковатом платье, с туго стянутыми на голове волосами и ребенок, весь перепачканный, но с чудесными, лучистыми глазками.

— Из таких людей состоит добрая половина моей клиентуры. Ниле Эрдстрем, молодой работящий швед. Через десять лет у него будет отличная ферма, но пока… Я оперировал его жену на кухонном столе, а мой кучер давал наркоз… Посмотрите на этого чумазого младенца! Тут нужна рука женщины, такой, как вы. Он ждет вас! Загляните в глаза малышу. Видите, как он просит?..

— Не надо! Мне их жаль. О, как хорошо было бы помочь им… так хорошо!

Когда его руки протянулись к ней, у нее на все сомнения был один ответ: «Хорошо… так хорошо!»

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Под клубящимися над прерией облаками движется стальная масса. Раздражающий стук и лязг на фоне непрерывного гула. Острый запах апельсинов смешивается с испарениями немытых тел и всяческой рухляди.

Беспорядочно раскинувшиеся городки — словно выброшенные на чердак картонки. Бледно-золотые полосы жнивья, прерываемые лишь купами ив вокруг белых домиков и красных амбаров.

Пассажирский поезд номер семь с лязгом ползет по Миннесоте, незаметно взбираясь на гигантское плоскогорье, простирающееся на тысячи миль, от жарких низовий Миссисипи до Скалистых гор.

Сентябрь, жаркий и пыльный.

В составе поезда нет нарядных пульмановских вагонов. Спальные вагоны Востока заменены сидячими — каждый маленький диванчик разделен на два раздвижных плюшевых кресла: их подголовники покрыты салфеточками сомнительной чистоты. Вагон разделен надвое барьерчиком из резных дубовых колонок, а проход обшит нестругаными, некрашеными, дочерна засаленными досками. Ни проводника, ни подушек, ни постельного белья. И так в этих длинных стальных ящиках весь день и всю ночь будут ехать фермеры с вечно утомленными женами и детьми, которые кажутся все одного возраста, рабочие, отправляющиеся на заработки, коммивояжеры в котелках и начищенных ботинках.

Они измучены жарой и давкой, все поры их кожи забиты грязью; они спят как попало, уткнувшись головой в оконное стекло или подложив на локотник свернутое пальто и выставив ноги в проход. Они не читают и, по — видимому, не думают. Они ждут. Покрытая ранними морщинами, неопределенного возраста женщина, двигающаяся так, будто у нее высохли все суставы, открывает чемодан, где виднеются измятые блузки, протертые домашние туфли, пузырек с лекарством, оловянная чашка и сонник в бумажной обложке, который всучили ей в газетном киоске. Она достает сероватый сухарь и дает его лежащему на спинке и горько плачущему ребенку. Крошки падают на красный плюш дивана; женщина вздыхает и пытается смахнуть их, но они подпрыгивают и упрямо падают обратно на плюш.

Перепачканные мужчина и женщина жуют бутерброды и бросают корки на пол. Дюжий кирпично-красный норвежец стаскивает башмаки, облегченно бурчит что-то и протягивает ноги в толстых серых носках на противоположное сиденье.

Беззубая старуха с редкими желто-белыми, цвета застиранного белья волосами, сквозь которые виднеется голая кожа, по-черепашьи разевая рот, тревожно хватает свою сумку, раскрывает ее, заглядывает внутрь, закрывает, сует под сиденье, поспешно вытаскивает снова, открывает и прячет еще и еще раз. Сумка полна сокровищ и сувениров: кожаная пряжка, истрепанная программа концерта духового оркестра, обрывки лент, кружев, атласа. В проходе возле нее, в клетке, громко негодует попугай.

На двух обращенных один к другому диванах, занятых многочисленной семьей горняка-словака, раскиданы башмаки, куклы, бутылка виски, какие-то свертки в газетной бумаге и мешок для рукоделия. Старший мальчик достает из кармана куртки губную гармонику, стряхивает с нее табак и играет «Поход через Джорджию», пока у всех в вагоне не начинает болеть голова.

Проходит разносчик и предлагает шоколад и лимонное драже. Какая-то девочка то и дело семенит к бачку с водой и обратно. Из толстого бумажного кулька, которым она пользуется вместо чашки, каплет на пол, и при каждом путешествии она спотыкается о ноги плотника, который ворчит на нее: «Эй, гляди, куда лезешь!»

Замызганные грязью двери открыты; из отделения для курящих тянется синяя струя удушливого табачного дыма и доносится хохот: там смеются над анекдотом, который молодой человек в синем костюме, лиловом галстуке и светло-желтых ботинках рассказывает приземистому пассажиру в комбинезоне механика из гаража.

Воздух становится все тяжелее и тяжелее.

Место каждого пассажира — его временный дом; большинство пассажиров были жильцы неряшливые. Но один уголок казался чистым и обманчиво прохладным. Там сидел человек, несомненно зажиточный, и нежная черноволосая девушка, опиравшаяся лакированными туфельками на безукоризненный кожаный чемодан.

Это был доктор Уил Кенникот и его молодая жена Кэрол.

После года ухаживания они поженились и теперь возвращались в Гофер-Прери из свадебного путешествия по горам Колорадо.

Вид этих кочевых орд, населяющих медленные пассажирские поезда, не был для Кэрол чем-то неожиданным. Она познакомилась с ними во время поездок из Сент-Пола в Чикаго. Но теперь, когда ей предстояло жить среди этих людей, облагораживать их, подбадривать, украшать их жизнь, они возбуждали в ней острый и тревожно-брезгливый интерес. Они пугали и подавляли. Они были такие серые! Она всегда утверждала, что в Америке нет отсталых крестьян, и теперь отстаивала перед собой свое мнение, стараясь увидеть признаки предприимчивости и одухотворенности в молодых фермерах-шведах и в коммивояжере, трудившемся над бланками своих заказов. Но пассажиры постарше — как янки, так и норвежцы, немцы, финны, канадцы, — все, казалось, примирились с бедностью. «Они-то уж, несомненно, простые, темные крестьяне!» — вздыхала она.

— Неужели нельзя их пробудить? Что если бы они познакомились с научными методами земледелия? — допытывалась она, хватая за руку Кенникота.

Медовый месяц произвел в ней большую перемену. Она испугалась вихря пробудившихся в ней чувств. Уил оказался великолепным человеком — веселым, сильным, удивительно опытным в устройстве биваков на лоне природы, нежным и деликатным в те часы, когда они лежали друг подле друга в палатке, разбитой среди сосен где-нибудь высоко, на уединенном горном отроге.

Он поймал ее руку, пробудившись от мыслей о практике, к которой теперь возвращался.

— Этих людей? Пробудить? Зачем? Они счастливы!

— Но они так провинциальны. Нет, это не то слово. Он и… о, они так глубоко увязли в грязи!

— Вот что, Кэрри. Тебе придется оставить свои городские представления, что если у человека не выутюжены брюки, — значит, он дурак. Эти фермеры очень сметливы и деятельны.

— Я знаю! Вот это-то и больно. Жизнь, видно, дается им нелегко. Все эти уединенные фермы, скрипучий поезд…

— Ну, это им нипочем. А кроме того, жизнь быстро меняется. Автомобиль, телефон, бесплатная доставка покупок по деревням. Все это теснее и теснее связывает фермеров с городом. Конечно, нужно время, чтобы насадить это там, где пятьдесят лет назад была первобытная глушь. Но уже и теперь ведь фермер садится субботним вечерком в свой форд или оверленд и попадает в кино быстрее, чем вы, живя в Сеит-Поле, — трамваем.

— И в этих городках, мимо которых мы проезжаем, они ищут отдыха от своей бесцветной жизни? Неужели ты не понимаешь? Да взгляни только на них!

Кенникот был изумлен. С детства он видел эти города из поезда, на этой же самой железнодорожной линии. Он проворчал:

— Да что же в них худого? Отличные, преуспевающие городки. Ты бы удивилась, узнав, сколько пшеницы и ржи, картофеля и кукурузы отгружают они ежегодно.

— Но они так безобразны!

— Согласен, что они не так уютны, как Гофер-Прери. Но дай срок!

— Что это изменит, раз нет никого, кто хотел бы и умел распланировать их? Сотни заводов стараются придать красивый вид автомобилям. А эти городки отданы на волю случая. Нет! В этом нет ничего хорошего. Нужно же было суметь придать им такой жалкий вид!

— Ну, они не так уж плохи, — коротко возразил Кенникот.

Он стал ловить ее руку — это называлось у них «играть в кошки-мышки». Но на этот раз она впервые не ответила на его шутливую ласку. Она смотрела на Шенстром, поселок с полуторастами жителей, к которому подходил поезд.

Бородатый немец и его жена с вытянутыми трубочкой губами вытащили из-под сиденья огромный саквояж из искусственной кожи и выбрались из вагона. Станционный служащий подал в багажный вагон тушу теленка. Других признаков какой-либо деятельности в Шенстроме не было. В станционной тишине Кэрол слышала, как где-то в стойле била копытом лошадь и плотник приколачивал дранку.

Деловой центр Шенстрома тянулся на целый квартал вдоль железной дороги. Это был ряд одноэтажных лавок, крытых оцинкованным железом или гонтом, выкрашенным в красный или ядовито-желтый цвет. Постройки были разнокалиберны и казались временными сооружениями, словно хижины золотоискателей из кинофильма. Станция помещалась в небольшом однокомнатном здании; с одной стороны к ней примыкал заляпанный навозом хлев, с другой — зерновой элеватор малинового цвета. Этот элеватор с башней, возвышавшейся над гонтовой крышей, напоминал злобного широкоплечего верзилу с маленькой заостренной головой. Единственными пригодными для людей зданиями, видными из вагона, были красная кирпичная, весьма претенциозная католическая церковь и дом священника в конце Главной улицы.

Кэрол потянула мужа за рукав.

— Я думаю, ты не скажешь вот про этот городок, что он «не так уж плох»?

— Эти немецкие поселки действительно развиваются медленно. Тем не менее… Взгляни-ка, вон человек выходит из мелочной лавки и садится в большущий автомобиль. Я с ним знаком. Ему принадлежит чуть ли не полгорода, не считая лавки. Его зовут Раускэкл. Скупил множество закладных и спекулирует землей. Хорошо варит голова у этого малого. Говорят, он стоит добрых триста или четыреста тысяч долларов. У него желтый кирпичный домина с садом. Дорожки выложены плитками, все устроено превосходно. Но это на другом конце города, отсюда не видно. Я как-то раз проезжал мимо. Да, вот он какой!

— Ну, если у него столько всего, тогда совсем нет оправдания тому, что я здесь вижу. Если бы его триста тысяч вернуть городу, как оно и следует, можно было бы сжечь все лачуги и на эти деньги создать чудеснейший городок, мечту! Это была бы жемчужина! Почему фермеры и горожане дают волю этому барону?

— Должен признаться, я иногда не совсем тебя понимаю, Кэрри. Почему дают ему волю? Да им без него не управиться! Пусть он ограниченный старый немец и пусть пастор веревки из него вьет, но когда нужно ухватить хороший кусок земли, тут он настоящий волшебник!

— Понимаю. Он для них символ красоты. Город создал его вместо того, чтобы создавать настоящие дома.

— Честное слово, не понимаю, куда ты клонишь? Ты просто устала от долгой езды. Тебе сразу станет лучше, когда ты приедешь домой, и примешь ванну, и наденешь свой голубой халатик. О, это опасное одеяние, моя маленькая колдунья!

Он сжал ей руку и многозначительно поглядел на нее.

Они двинулись дальше, уходя от пустынной тишины Шенстрома. Поезд скрипел, гремел и раскачивался. Было душно до головокружения. Кенникот заставил жену отвернуться от окна и положить голову ему на плечо. Слова мужа немного рассеяли ее скверное настроение. Но ей не хотелось расставаться со своими мыслями, и когда Кенникот, уверившись в том, что разрешил все ее недоумения, вытащил шафраново-желтую книжку уголовных рассказов, она снова подняла голову.

«Здесь, — размышляла она, — самая молодая страна мира: север Среднего Запада. Страна молочного скота и чудесных озер, новейших автомобилей и хибарок из толя, страна красных силосных башен, грубой речи и безграничных надежд. Страна, которая кормит четверть мира, хотя работа здесь еще только началась. Несмотря на все свои телефоны, банковские счета, пианолы и кооперативные союзы, эти потные фермеры, по сути дела, еще только поднимают целину. Несмотря на все изобилие и богатство, это все еще первобытная страна. Что ждет ее впереди? — думала она. — Неужели и эти ровные, бескрайние поля, как хлопьями копоти, покроются городами и фабриками? Что там будет — красивые, добротные дома для всех? Или самодовольные дворцы, окруженные угрюмыми лачугами? А люди? Потянется ли молодежь к знанию и радости? Будет ли у нее желание бороться с веками освященной ложью? Или будущее здесь — это толстые, дряблокожие женщины, вымазанные жиром и белилами, вырядившиеся в шкуры животных и окровавленные перья убитых птиц; женщины, которые будут играть в бридж, держа карты пухлыми, унизанными драгоценностями пальцами с розовыми ногтями; женщины, которые, несмотря на проделанную над ними кропотливую работу, до смешного похожи на своих надутых болонок? Воцарится ли и тут старое, неизбывное неравенство, или история этой страны будет иной, отличной от унылой зрелости других стран? Какое будущее и какие надежды?»

От этих мыслей у Кэрол разболелась голова.

Она смотрела на прерию, то плоскую на огромном протяжении, то полого-волнистую. Ее ширина и беспредельность, час назад вдохновлявшие Кэрол, теперь пугали ее. Как она раскинулась! С ней не совладать, ее не постигнуть!.. Кенникот был погружен в детектив. С чувством одиночества, которое особенно томительно, когда оно охватывает вас на людях, Кэрол старалась отогнать встававшие перед нею вопросы и взглянуть на прерию беспристрастно.

Трава вдоль полотна выгорела, остались лишь сухие колючки и обугленные стебли. За ровной линией ограды из колючей проволоки кое-где золотились пучки лозняка. И больше ничего не отгораживало ее от необозримой равнины — вдаль уходили осенние сжатые поля, по сто акров на участок, шершавые и серые вблизи, но в туманной дали напоминающие рыжеватый бархат, распяленный на склонах пологих холмов. Длинные ряды пшеничных скирд маршировали, как солдаты в поношенных желтых плащах. Свежевспаханные поля лежали, как черные знамена, упавшие на отдаленный склон. Воинственная огромная стихия, могучая, немного суровая, не смягченная приветливыми садами.

Кое-где попадались купы дубов на лужайках, поросших низкой дикой травой. А через каждую милю или две — цепочки кобальтово-синих болот и над ними трепещущие стайки зуйков.

Вся эта трудовая страна была залита оплодотворяющим светом. Солнце нестерпимо сверкало на оголенном жнивье. Тени гигантских кучевых облаков непрерывно скользили по невысоким пригоркам. Небо было шире, и выше, и синее, чем в городе, — так решила Кэрол.

«Великая страна и родина великих», — вспомнила она строчку откуда-то.

Кенникот вдруг вывел ее из задумчивости, радостно объявив:

— Знаешь, вторая остановка отсюда — Гофер-Прери! Мы дома!

Это слово «дома» ошеломило ее. Неужели она обязана жить всю жизнь в этом городе, называемом Гофер-Прери? А толстый человек рядом с ней, осмелившийся определять ее будущее, — ведь он чужой! Она повернулась в его сторону и уставилась на него. Кто он такой? Почему сидит возле нее? Он совсем другой породы! У него массивная шея, тяжелая речь. Он на двенадцать или на тринадцать лет старше ее. Он не способен чем-нибудь увлечься, принять участие в какой-нибудь фантастической выходке. Ей не верилось, что она спала в его объятиях. Это был один из тех снов, которые видят, но о которых потом не говорят.

Она твердила себе, что он добр, предан и деликатен. Дотронулась до его уха, погладила по щеке и снова отвернулась, стараясь увидеть город глазами Кенникота. Он не будет похож на эти запущенные поселки, этого не может быть! Ведь в нем три тысячи жителей. А это много! Домов там около шестисот или даже больше. И… маленькие озера под городом, наверное, прелестны. Она видела их на снимках. Право, они очаровательны!

Когда поезд отошел от Уэкиниана, она начала нетерпеливо ждать озер — этих ворот в ее будущую жизнь. Но когда она увидела их — слева от полотна, — единственным впечатлением было то, что они похожи на снимки.

За милю до Гофер-Прери поезд поднимается на невысокий, изогнутый кряж, и Кэрол разом увидела весь город. Порывистым движением подняла раму окна и выглянула; пальцы ее левой руки трепетали на подоконнике, правая была прижата к груди.

И она увидела, что Гофер-Прери — просто увеличенная модель всех тех поселков, мимо которых они проезжали. Только в глазах такого человека, как Кенникот, он мог быть чем-то исключительным. Скученные низкие деревянные дома нарушали однообразие равнины не больше, чем его нарушила бы какая-нибудь ореховая роща. Поля набегали на город и проносились дальше. Он не был защищен и сам никого не мог защитить. В нем не было и намека на достоинство и зарождающееся величие. Только красный элеватор и несколько обитых железом церковных шпилей возвышались над общей массой зданий. Просто лагерь на переднем краю цивилизации, рабочий поселок на краю света. Жить здесь нельзя. Немыслимо. Невозможно.

Люди здесь должны быть так же неказисты, как их дома, так же плоски, как их поля. Она не может оставаться здесь. Придется порвать с этим человеком и бежать.

Она покосилась на мужа. И сразу почувствовала себя беспомощной перед его зрелой силой и была тронута его волнением, когда, отбросив в сторону книжонку, он нагнулся за чемоданами, а потом поднялся с пылающим лицом и торжественно провозгласил:

— Приехали!

Она сочувственно улыбнулась и стала смотреть в окно. Поезд входил в город. Дома на окраине представляли собой старые, потемневшие красные строения с деревянными карнизами или мрачные дощатые коробки, похожие на ящики из-под овощей. Попадались также новенькие бунгало на бетонных, под камень, фундаментах.

Поезд шел мимо элеватора, мимо безобразных резервуаров для нефти, мимо маслобойного завода, мимо дровяных складов, мимо скотного двора, грязного, затоптанного и зловонного. Вот показалось приземистое красное здание станции и платформа, переполненная небритыми фермерами и просто зеваками — вялыми людьми с потухшими глазами. Путешествие Кэрол окончилось. Дальше пути ей не было. Здесь был конец — конец света. Она сидела с закрытыми глазами и страстно желала проскользнуть мимо Кенникота, спрятаться где-нибудь в поезде, умчаться дальше, к Тихому океану.

Но что-то большое поднялось в ее душе и приказало: «Довольно! Не будь плаксивым ребенком!» Она быстро встала и произнесла:

— Вот и чудесно, что мы наконец приехали!

Он так верил ей. Она заставит себя полюбить это место. И она еще покажет себя!

Она пошла за Кенникотом и за подпрыгивавшими чемоданами, которые он нес. Их задержали медленно выходящие пассажиры. Она напомнила себе, что наступил торжественный момент приезда новобрачной домой. Ей полагалось быть в приподнятом настроении. Но она чувствовала себя только раздраженной медлительностью их движения к выходу.

Кенникот нагнулся, выглянул в окно и смущенно воскликнул:.

— Смотри-ка, смотри! Нас пришла встречать целая компания! Сэм Кларк с женой, и Дэйв Дайер, и Джек Элдер и… — кто бы подумал! — Гарри Хэйдок и Хуанита — целая толпа! Они, кажется, уже заметили нас. Ага, ага, они нас видят! Видишь, машут нам!

Кэрол послушно высунулась и взглянула на встречающих. Она овладела собой. Она готова была любить их. Но их сердечность ее смущала. Она помахала им с площадки, но уцепилась на миг за рукав помогавшего ей сойти кондуктора, прежде чем решилась нырнуть в водоворот людей, которые протягивали к ней руки. Все лица сливались для нее в одно, и у нее создалось впечатление, что у всех мужчин хриплые голоса, большие влажные ладони, подстриженные усы, лысины и масонские брелоки.

Она видела, что все они рады ей. Их руки, их улыбки, их возгласы, их ласковые глаза подавляли ее. Она пробормотала:

— Благодарю, благодарю вас!

Один из мужчин орал Кенникоту:

— Док, я приехал на машине, чтобы отвезти вас домой!

— Молодчина, Сэм! — воскликнул Кенникот и, обращаясь к Кэрол, добавил:-Давай сядем вот в этот огромный пэдж. Машинка недурна, можешь мне поверить! Сэм обгонит на ней любую из этих миннеаполисских колымаг.

Только сев в автомобиль, она могла различить лица троих поехавших с ними людей. Владелец машины за рулем был полон солидного самодовольства — крупный лысеющий мужчина с ровным взглядом, с шершавой шеей, но с круглым лицом, гладким, как разливательная ложка. Он пробасил:

— Ну как, вы запомнили нас всех?

— Еще бы! Будьте уверены, Кэрри схватывает все на лету! Готов держать пари, что она назовет вам на память любую дату из истории! — хвастал муж.

Но человек за рулем поглядел на нее так одобрительно, что Кэрри решила быть с ним откровенной и сказала:

— Знаете — никого!

— Я так и думал, детка! Так вот, я Сэм Кларк, торговец скобяным товаром: занимаюсь охотничьими принадлежностями, молочными сепараторами и всякими мыслимыми машинами и механизмами. Вы можете звать меня просто Сэм, а я буду звать вас Кэрри, раз уж вы вышли замуж за этого несчастного докторишку, которого мы тут держим!

Кэрол ласково улыбнулась и подумала, что ей не сразу удастся называть людей их уменьшительными именами.

— Сварливая толстая дама рядом с вами, которая будто и не слышит, что я говорю о ней, — это миссис Сэмюел Кларк. А вот этот голодного вида субъект рядом со мной — Дэйв Дайер. У него аптека, которая еще не лопнула только потому, что Дэйв не слишком точно изготовляет лекарства по рецептам вашего муженька. Ну ладно. Итак, мы везем новобрачных в их дом! Послушайте, доктор, я вам продам за три тысячи участок Кэндерсена. Надо бы вам подумать о том, чтобы выстроить новый дом для Кэрри. Самая красивая женщина в Гофер-Прери, не будь я Сэм Кларк!

Сэм Кларк с довольным видом повел машину прямо в бурный поток местного уличного движения; им попались навстречу целых три форда и один автобус.

«Я буду хорошо относиться к мистеру Кларку… — Но я не могу называть его Сэм!.. Все они такие добрые». Она поглядела на дома, стараясь не видеть того, что видела. В голове у нее промелькнуло:. «Почему так лгут романы? В них приезд новобрачной — всегда сплошное шествие по розам. Полная уверенность в благородстве супруга. Сколько лжи пишется о браке!.. Я-то не изменилась. Но этот город… О, боже мой! Я этого не вынесу! Какая-то куча хлама!»

Муж нагнулся к ней.

— У тебя что-то кислый вид. Оробела? Я и не надеюсь, чтобы после Сент-Пола Гофер-Прери показался тебе раем. И не жду, чтобы ты сразу же была от него без ума. Но со временем ты очень полюбишь его — тут такая свободная жизнь и люди, каких нет нигде.

В то время как миссис Кларк деликатно отвернулась, она шепнула ему:

— Я люблю в тебе эту чуткость. Я просто… ужасно впечатлительна. Это от бесконечных книг. У меня мало сил, и практического смысла. Не торопи меня, дорогой!

— Ну что ты! Я буду ждать сколько угодно.

Она поднесла его руку к своей щеке, прижалась к нему. Она была готова войти в свой новый дом..

Кенникот уже раньше рассказывал ей, что дом, где он жил с матерью-вдовой, которая вела его хозяйство, старый, «но уютный, и просторный, и прекрасно отапливается — лучший котел, какой я мог найти».

Его мать поручила передать Кэрол привет, а сама возвратилась в Лак-ки-Мер.

«Как чудесно, — думала Кэрол, — что не придется жить в чужих домах, а можно будет иметь свой очаг!» Она крепко сжимала руку мужа и смотрела вперед. Машина свернула в боковую улицу и остановилась перед самым обыкновенным бревенчатым домом посреди выжженного солнцем газона.

Неметеный тротуар. Между ним и улицей — полоса травы и грязи. Простой коричневый дом, довольно унылый с виду. Узенькая бетонная дорожка. На земле чахлые желтые листья вперемежку с засохшими крылатыми семенами клена и пушинками виргинского тополя. Крыльцо с навесом на тонких крашеных сосновых столбиках, увенчанных завитушками деревянной резьбы. Перед домом нет кустов, чтобы скрыть его от взглядов прохожих. Унылое окно фонарем справа от крыльца. Накрахмаленные гардины из дешевых кружев, за которыми виднеется розовый мраморный стол. На столе большая раковина и фамильная библия.

— Ты найдешь дом старомодным — как вы это называете? — «средневикторианским». Я оставил все как есть, чтобы ты сама могла изменить то, что сочтешь нужным. …

Кенникот впервые по приезде говорил несколько нерешительно.

— Это настоящий Дом!

Кэрол была тронута смущением мужа. Она весело помахала рукой, прощаясь с Кларками. Кенникот отпер дверь: ему хотелось предоставить жене выбор служанки, и поэтому в доме никого не было. Кэрол засмеялась, когда он повернул ключ, и впорхнула внутрь… Только на следующий день они вспомнили, как во время медового месяца сговаривались, что он на руках перенесет ее через порог.

В передней и обращенной к улице гостиной Кэрол поразили тусклость, мрачность и затхлый воздух, но она успокаивала себя: «Я сделаю все это светлым и веселым!» Идя за Кенникотом, который тащил чемоданы наверх, в спальню, она мурлыкала песенку толстых маленьких божков домашнего очага:

Она очутилась в объятиях мужа. Тесно прижалась к нему. Каким бы странным, чужим и неподвижным он ни казался ей, все это не беда, раз она может просунуть ему под пиджак руки, пробежать пальцами по теплой сатиновой спинке его жилета, почувствовать, что она с ним — одно, найти в нем силу, найти в нем смелость и нежность, защищающую ее от коварного мира.

— Хорошо… так хорошо! — шептала она.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Кларки пригласили к себе кое-кого из знакомых по случаю нашего приезда, — сказал Кенникот, распаковывая чемодан.

— О, это очень любезно с их стороны!

— Ведь правда? Я говорил, что они тебе понравятся. Симпатичнейшие люди на свете! Гм, Кэрри… ты не обидишься, если я загляну на часок в приемную узнать, что там делается?

— Что ты! Конечно, нет! Я знаю, что тебе не терпится вернуться к работе.

— Так ты, правда, не рассердишься?

— Нисколько! Ступай, не мешай мне! Я пока распакую чемоданы.

Однако защитница свободы в браке была все же весьма разочарована той быстротой, с какой Кенникот воспользовался этой свободой и улизнул в мир мужских интересов. Она осмотрела спальню, и мрачность этой комнаты подействовала на нее угнетающе; Кэрол неприятна была сама уродливая, изломанная форма комнаты в виде буквы «Г»; и темная ореховая кровать с вырезанными на спинке яблоками и пятнистыми грушами; и отделанный под клен комод с грубыми розоватыми флакончиками и оборчатой подушечкой для булавок на мраморной доске, неприятно напоминавшей могильную плиту; и простой сосновый умывальник с цветастым кувшином и тазом. Пахло конским волосом, плюшем и одеколоном.

«Как могли люди жить среди таких вещей?»-содрогнулась Кэрол. Ей казалось, что они обступили ее, точно собрание престарелых судей, приговоривших ее к смерти через удушение. Шаткое ковровое кресло проскрипело: «Душите ее, душите, давите!» От старых простынь пахло тленом. Кэрол была одна в этом доме, в этом чужом тихом доме, среди теней умерших мыслей и подавленных желаний. «Я ненавижу все это! Ненавижу! — металась она. — И зачем только я…»

Она вспомнила, что мать Кенникота привезла эти семейные реликвии из старого дома в Лак-ки-Мер. «Довольно! — сказала она себе. — Это прекрасные, удобные вещи. Они… удобны, а кроме того… Нет, они ужасны! Мы сменим их немедленно!»

Потом она подумала: «Конечно, ему надо было заглянуть в приемную…»

Она попробовала заняться распаковкой. Саквояж с подкладкой в цветочек и серебряным замком, казавшийся в Сент-Поле такой желанной роскошью, здесь стал бессмысленным щегольством. Прелестная черная сорочка из тонкого шифона с кружевами вдруг обратилась в кокотку, от которой в негодовании отворачивалась добропорядочная глубокая кровать. Кэрол бросила сорочку в ящик комода, прикрыв ее сверху простенькой полотняной блузкой.

Она перестала разбирать вещи и подошла к окну с возвышенной мыслью о прелестях сельского ландшафта — о цветущей мальве, тенистых тропинках и румяных поселянах. Увидела же она бок адвентистской церкви — голую дощатую стену цвета разлившейся желчи, церковные задворки. Дальше шла некрашеная конюшня, потом проулок и застрявший в нем грузовой форд. Таковы были «террасы сада под окнами ее будуара». Вот что она будет видеть в течение…

«Нельзя, нельзя так! Я сегодня нервничаю. Уж не больна ли я? Боже мой, все, что угодно, только не это! Только не теперь! Как люди лгут! Как лгут книги! В них всегда говорится, что молодая жена краснеет от гордости и счастья, когда почувствует это. Но я… я буду в отчаянии. Я буду смертельно бояться! Когда-нибудь, но только… Дорогой, туманный боженька, прошу тебя, только не теперь! Презрительные бородатые старцы сидят и требуют, чтобы мы рожали детей. Если бы им самим надо было рожать!.. Пусть бы попробовали!.. Нет, не теперь! Не раньше, чем я справлюсь с задачей полюбить эту кучу мусора за окном!.. Нет, пора мне перестать. Я потихоньку схожу с ума. Пойду погуляю. Я должна осмотреть город сама. Бросить первый взгляд на страну, которую я собираюсь завоевать!»

Она убежала из дому.

С серьезным видом рассматривала она каждый перекресток, каждую уличную тумбу или валявшиеся на дороге грабли. Каждый дом поглощал все ее внимание. Чем все это станет для нее? Каким будет казаться через полгода? В какие из этих домов она будет приглашена к обеду? Кто из этих прохожих, отличающихся пока друг от друга лишь прической и платьем, станет ее добрым знакомым или ненавистным противником, равно неповторимым среди всех людей на свете?

Достигнув небольшого торгового квартала, она заметила широкоплечего бакалейщика в люстриновом пиджаке, нагнувшегося над яблоками и сельдереем, разложенными на покатом лотке перед его лавкой. Придется ли ей когда-нибудь разговаривать с ним? Что он скажет, если она вдруг остановится и заявит: «Я миссис Кенникот. Надеюсь, я когда-нибудь смогу сказать вам, что груда крайне сомнительных тыкв в качестве витрины не слишком-то радует мой взгляд!»

Бакалейщик был мистер Фредерик Луделмайер, торгующий на углу Главной улицы и Линкольн-авеню. Полагая, что только она занимается наблюдениями, Кэрол ошиблась. Она привыкла к равнодушию больших городов. Она воображала, что скользит по улицам невидимкой. Но как только она прошла мимо, мистер Луделмайер пыхтя влетел в лавку и захрипел, обращаясь к своей продавщице:

— Я только что видел какую-то молодую женщину, она вышла из-за угла. Голову ставлю, что это жена доктора Кенникота. Бабенка ничего себе, красивые ноги, но платье дикое, никакого фасона! Интересно, станет она платить наличными? Как бы она не начала покупать у Хоуленда и Гулда… Куда вы дели объявление насчет овсяных хлопьев?

За тридцать две минуты Кэрол обошла весь город с востока на запад и с севера на юг. В полном отчаянии она остановилась на углу Главной улицы и Вашингтон — авеню.

Главная улица с двухэтажными кирпичными лавками и полутораэтажными деревянными жилыми домами, залитая грязью от одного бетонного тротуара до другого, загроможденная автомобилями и конными фургонами, была слишком мала, чтобы надолго задержать ее внимание. Широкие, прямые, точно надрезы, поперечные улицы открывались с обоих концов во всеобъемлющую прерию. Мир вокруг был пуст и огромен. Железный каркас ветряка на ферме в северном конце Главной улицы торчал, как остов дохлой коровы. Кэрол подумала о приближении северной зимы, когда эти незащищенные домики, наверное, приткнутся друг к другу в ужасе перед яростью бурь, которые обрушатся на город из окружающей пустыни. Бурые домишки были так малы и слабы! Убежища для воробьев, но не жилища для веселых людей с горячей кровью.

Кэрол говорила себе, что листва вдоль улиц — роскошное зрелище. Клены стояли оранжевые, дубы — густо-малиновые. Чувствовалось, что за лужайками заботливо ухаживали. Но толку от этого было мало. В лучшем случае деревья напоминали уже поредевшую лесную вырубку. Не было парка, на котором мог бы отдохнуть глаз, а так как главным городом округа был не Гофер-Прери, а Уэкамин, не было и здания суда с обычными цветниками вокруг.

Кэрол заглянула в засиженные мухами окна самого роскошного местного здания — гостиницы «Миннимеши — хауз». единственного дома, в котором находили приют приезжие и по которому они судили о прелестях и богатстве Гофер-Прери. Это было обветшалое длинное трехэтажное строение, сколоченное из желтых досок, с углами, обшитыми сероватыми сосновыми панелями, которые должны были изображать собой каменные плиты. В вестибюле можно было разглядеть грязный голый пол, ряд рахитичных стульев, расставленные между ними медные плевательницы и конторку, стеклянная стенка которой была испещрена матовыми буквами объявлений. Примыкавшая к вестибюлю столовая пестрела перепачканными скатертями и бутылочками с приправами.

Больше она не смотрела на «Минимеши-хауз».

Мужчина без пиджака, с розовыми резинками на рукавах, в воротничке, но без галстука, отчаянно зевая, перешел через дорогу от аптекарского магазина Дайера к гостинице. Он прислонился к стене, почесался, потом вздохнул и кислым тоном заговорил с каким-то развалившимся в кресле человеком. По улице прогромыхал зеленый фургон, нагруженный огромными катушками колючей проволоки. Автомобиль, дав задний ход, стрелял так, будто его вот-вот разорвет на куски; потом он затарахтел прочь. Из греческой кондитерской доносилось потрескивание жаровни и маслянистый запах земляных орехов.

Никаких других признаков жизни не было.

Кэрол захотелось бежать, укрыться от этой наступающей прерии в надежном убежище большого города. Ее мечты о создании красивого городка были просто смешны. Она чувствовала, как от каждой мрачной стены исходил тяжелый, мертвящий дух, которого ей не победить.

Она прошла по одной стороне улицы и вернулась по другой, заглядывая в переулки. Предпринятое ею обследование Главной улицы было закончено. За десять минут она успела увидеть душу не только городка, именуемого Гофер-Прери, но и десяти тысяч других, от Олбени до Сан-Диего.

Аптекарский магазин Дайера помещался в угловом здании, сложенном из правильных и потому неправдоподобных глыб искусственного камня. Внутри засаленная мраморная стойка, на ней сифоны с сельтерской водой и электрическая лампа с мозаичным красно-желто-зеленым абажуром. Разворошенные груды зубных щеток, гребенок и пакетиков с порошком для бритья. Полки с коробками мыла, костяными кольцами для младенцев, садовыми семенами и патентованными средствами в желтой упаковке: снадобья от чахотки, от «женских болезней» — вредные смеси из опиума и алкоголя, и это в том самом магазине, куда ее муж направлял с рецептами своих пациентов!

Над окном второго этажа вывеска, золотым по черному: «У. П. Кенникот, терапевт и хирург».

Небольшой деревянный кинематограф под поэтическим названием «Дворец роз». Афиши рекламировали фильм «Любовь толстяка».

Бакалейная лавка Хоуленда и Гулда. В витрине черные, переспелые бананы и латук, а на них спящий кот. Полки застланы красной жатой бумагой, теперь уже выцветшей, рваной, с кругами пятен. На стене второго этажа вывески лож: «Рыцари пифий», «Маккавеи», «Лесовики», «Масоны».

Мясная лавка Даля и Олсена, от которой разит кровью.

В окне ювелира женские часы-браслетки, с виду похожие на оловянные. Перед лавкой, на краю тротуара, огромные грубые часы, которые не идут.

Наполненная жужжанием мух пивная со сверкающей золотой вывеской. Ряд других пивных на протяжении одного квартала. От них идет запах прокисшего пива, доносятся хриплые голоса, слышится ломаная немецкая речь, сальные куплеты — порок расслабленный, вялый и скучный; «утонченность» лагеря золотоискателей без его удач. А перед пивными фермерши поджидают в своих тележках, пока их мужья не напьются и не будут готовы для отправки домой.

Табачная лавка под названием «Курительный дом» битком набита молодыми людьми, играющими в кости на папиросы. Вороха журналов и картинки с толстыми жеманными проститутками в полосатых купальных костюмах.

Магазин готового платья. В окне башмаки с бульдожьими носами и костюмы — нескладные и словно поношенные, хотя только что сшиты. Манекены, на которых они болтаются, похожи на трупы с подкрашенными щеками.

Галантерейный магазин Хэйдока и Саймонса — самый большой магазин в городе. В первом этаже огромные и чистые стекла, оправленные в медь. Второй этаж облицован красивыми кирпичиками. В одной витрине превосходные мужские костюмы и тут же разложены воротнички из цветного пике с лиловыми маргаритками на шафранном фоне. Свежесть и явная забота о благообразии и удобстве. Хэйдок и Саймонс… Хэйдок… Какой-то Хэйдок встречал ее на станции — Гарри Хэйдок, подвижный человек лет тридцати пяти. Теперь он казался ей великим и чуть ли не святым. В его магазине было чисто!

Универсальный магазин Эксела Эгге, обслуживающий фермеров скандинавского происхождения. В узком и темноватом окне лежат вороха реденького сатина и дрянного драпа, парусиновые башмаки, рассчитанные на женщин с толстыми щиколотками, серые стальные и красные стеклянные пуговицы на кусках обкромсанного картона, тканьевое одеяло; могучая, словно из гранита, сковорода, покоящаяся на выгоревшей шелковой блузке.

Скобяная лавка Сэма Кларка. Сразу видно, что здесь имеют дело с металлом. Ружья, маслобойки, гвозди в бочонках и великолепные сверкающие кухонные ножи.

Ателье мебели Честера Дэшуэя. Хмурый, сонный ряд тяжелых дубовых качалок с кожаными сиденьями.

Закусочная Билли. Толстые кружки без ручек на прилавке, покрытом мокрой клеенкой. Густой запах лука, чадный дух от подгоревшего свиного сала. В дверях молодой человек громко сосет зубочистку.

Склад скупщика молока и картошки. Кислый запах фермы.

Гараж Форда и гараж Бьюика, деловитые одноэтажные кирпичные постройки, одна против другой. Старые и новые автомобили на почерневших от масла бетонных полах. Рекламы шин. Гул испытываемого мотора. Бьющая по нервам трескотня выхлопов. Угрюмые молодые люди в комбинезонах цвета хаки. Эти гаражи — средоточие жизненной энергии и предприимчивости города.

Большой склад земледельческих орудий. Внушительная баррикада из зеленых и золотистых колес, валов и тряских сидений, принадлежащих машинам, о которых Кэрол ничего не знала: картофелесажалкам, туковым сеялкам, соломорезкам, дисковым боронам, многолемешным плугам.

Фуражная лавка с окнами, потемневшими от пыли отрубей. На крыше намалевана реклама патентованного лекарства.

Магазин художественных изделий миссис Мэри Эллен Уилкс и бесплатная библиотека общества «Христианской науки» открыты ежедневно. Как трогательна эта робкая тяга к прекрасному! Дощатая однокомнатная хибарка, лишь недавно грубо оштукатуренная. Наивно пышная витрина: вазы, снизу похожие на древесные стволы, но увенчанные позолоченными шарами; алюминиевая пепельница с надписью «Привет из Гофер-Прери»; номер журнала «Христианская наука»; диванная подушка с набивным рисунком, изображающим огромный бант, нацепленный на крохотный мак; на подушке лежат соответственно подобранные моточки шелка. В глубине лавки виднеются скверные фотокопии неизвестных и знаменитых картин, полки с граммофонными пластинками и катушками фотопленки, деревянные игрушки и посреди всего этого — озабоченная маленькая женщина, сидящая в мягкой качалке.

Парикмахерская и при ней бильярдная комната. Мужчина без пиджака, по-видимому, хозяин ее Дэл Снэфлин, бреет клиента с большим кадыком.

Портняжная мастерская Нэта Хикса в переулке, отходящем от Главной улицы. Одноэтажное строение. Модная картинка, на которой изображены люди-вешалки в жестких, словно стальных одеяниях. В другом переулке красная кирпичная католическая церковь с желтой полированной дверью.

Почта — просто задняя половина заплесневелой комнаты, очевидно, бывшей лавки, отделенная перегородкой из стекла и меди. Покатая конторка у грязной, истертой стены, покрытой там и сям официальными сообщениями и объявлениями о наборе на военную службу.

Желтое сырое кирпичное здание школы посреди засыпанного гарью двора.

Отделение государственного банка — штукатурка, скрывающая дерево.

Национальный фермерский банк. Мраморный ионический храм. Чистый, изысканный, пустынный. На медной доске надпись: «Председатель Эзра Стоубоди».

Десятки таких же магазинов и учреждений.

Позади и вперемежку с ними — жилые дома, то скромные коттеджи, то большие, удобные, скучно трезвые строения — символы зажиточности владельцев.

Во всем городе ни одного здания, кроме ионического банка, которое порадовало бы глаз Кэрол. И едва ли найдется десять домов, чей внешний вид говорил бы о том, что за полвека существования Гофер-Прери его жители наконец ощутили необходимость придать родному городу хоть немного более приятный облик.

Кэрол подавляли не только беспощадное, беззастенчивое уродство и грубая прямолинейность зданий, но также отсутствие общего плана, какой-то временный характер всего, тусклые, неприятные краски. На улице было тесно от фонарей и телеграфных столбов, бензоколонок, ящиков с товарами. Каждый строил с величайшим пренебрежением к остальным. Между большим новым кварталом двухэтажных кирпичных магазинов и гаражом Оверленда из огнеупорного кирпича был втиснут одноэтажный домишко — лавочка модистки. В белый храм фермерского банка упиралась сбоку огненно-желтая лавка бакалейщика. У одного складского здания карниз был из оцинкованного железа, весь в заплатах; крышу соседнего увенчивали кирпичные зубцы и пирамиды, приплюснутые сверху плитами из красного песчаника.

Спасаясь от Главной улицы, Кэрол бросилась домой.

Все это было бы еще ничего, повторяла она себе, если бы люди оказались симпатичными. Она запомнила молодого человека, который глазел по сторонам перед лавкой, держась немытой рукой за веревку от тента; пожилого мужчину, пялившего глаза на женщин с таким видом, будто он слишком давно и слишком прозаически женат; старого фермера, крепкого и здорового, но неопрятного, с лицом как залежавшаяся картофелина. Все трое были небриты уже по крайней мере три дня.

«Может, они тут, в прерии, не в состоянии возводить храмы, но уж бритву-то купить они могли бы!» — негодовала Кэрол.

И тут же одернула себя:

«Наверное, я не права. Ведь живут же здесь люди. Не может же все это быть так безобразно, как… как оно есть! Конечно, я ошибаюсь. Но я не могу этого видеть, не могу с этим примириться».

Она пришла домой, слишком удрученная для истерики. Кенникот, ожидавший Кэрол, встретил ее восклицанием:

— Гуляла? Ну что, понравился город? Хороши газоны и деревья, а?

Кэрол овладела собой и с новой для нее самой солидностью сдержанно ответила:

— Очень интересный город.

Поезд, привезший в Гофер-Прери Кэрол, привез также и мисс Би Серенсон.

Мисс Би была крепкая, загорелая смешливая девушка, которой надоела работа на ферме. Она стремилась к прелестям городской жизни и поэтому решила поехать в Гофер-Прери и наняться в прислуги. С довольным видом тащила она со станции свою картонку с вещами к двоюродной сестре Тине Малмквист, служившей «прислугой за все» в резиденции миссис Льюк Доусон.

— Вот как, и ты, стало быть, подалась в город! — сказала Тина.

— Ага. Хочу найти место, — сказала Би.

— Та-ак… А ухажер у тебя есть?

— Ага, Джим Джекобсон.

— Та-ак. Рада тебя видеть. Сколько ты хочешь в неделю?

— Шесть долларов.

— Ну, столько никто не даст. Погоди!.. Доктор Кенникот, говорят, женился на барышне из Сент-Пола. Она, может, и заплатит столько. Ну ладно. Пойди теперь погуляй.

— Ага, — сказала Би.

Так вот и вышло, что Кэрол Кенникот и Би Серенсон в одно и то же время осматривали Главную улицу.

Би никогда раньше не видела города больше, чем полустанок Скандия, где было шестьдесят семь жителей.

Идя по улице, Би рассуждала о том, как невероятно, что в одном месте сразу столько народу. Ну и ну! За год со всеми не перезнакомишься. И богачи какие! Ишь важный какой господин — новая розовая рубашка и бриллиант в галстуке! Это тебе не какая-нибудь вылинявшая синяя рабочая блуза. А дама какая красивая, и платье шикарное (вот, верно, трудно стирать такое!). А лавки-то!

Не три лавчонки, как в Скандии, а целых четыре квартала!

А вот еще какой магазин — длиной в четыре амбара. И чем в нем только не торгуют! Даже войти жутко, когда на тебя таращатся семь или восемь приказчиков. А костюмы-то на куклах — ну, точно на живых людях!

А вот лавка Эксела Эгге. Тут совсем как дома — все шведы да норвежцы, и в окошке на картоне шикарные пуговицы, прямо рубины!

Аптекарский магазин с сифонами для содовой воды. Всюду мрамор, мрамор! А на нем большущая лампа с преогромным колпаком. И весь он из цветных стеклышек! А краны-то, верно, серебряные. А за стойкой стеклянные полки, и на них видимо-невидимо всяких вин в бутылках. У нас о таких напитках никто и не слыхал. Вот бы кто-нибудь сводил меня сюда!

А эта высоченная гостиница — выше нового красного сарая Оскара Толлефсона! Три этажа, один на другом; надо во как задрать голову, чтобы увидеть крышу. А внутри какой-то приезжий. Богатый: верно, сто раз бывал в Чикаго!

Да, завидный народ, ничего не скажешь. Вон прошла дама, едва ли старше самой Би, в новом сером костюме и черных туфельках. Никак, она тоже осматривает город? Кто ее знает, о чем она думает! Би не прочь бы быть такой, вроде бы строгой. К такой никакой нахал не полезет. И нарядная же!

Лютеранская кирка. Тут в городе, верно, красивое богослужение, а по воскресеньям даже два раза!

А вот и кино!

Настоящий театр, и каждый вечер, написано, меняют картины. Вот здорово!

В Скандии тоже есть кино, но только раз в две недели, и от Серенсонов туда час езды: отец — такой скряга, все не покупает форда! А здесь каждый вечер можно нацепить шляпку да в три минуты очутиться в кино и смотреть на красавцев во фраках, а то и на самого Билла Харта.

А зачем столько лавок? Ну что это: вот лавка, где торгуют только табаком, а вот другая, и какая красивая, все картины, да вазы, и всякие диковинки! А впереди самая расчудесная ваза, ну просто древесный ствол!

Би остановилась на углу Главной улицы и Вашингтон-авеню. Грохот города начал пугать ее. На улице было пять автомобилей. Один, вон тот, большущий, верно, две тысячи стоит. А вот к поезду отъезжает автобус с пятью нарядными пассажирами. Какой-то человек расклеивает красные листы с красивыми стиральными машинами, а ювелир раскладывает браслетки, часики и всякую всячину на настоящем бархате.

На что ей непременно шесть долларов в неделю? Или даже два? Да она согласна работать хоть даром, лишь бы остаться здесь. А подумать, как тут будет вечером, — все освещено, и не какими-нибудь коптилками, а электричеством! И, может быть, какой-нибудь знакомый поведет в кино и угостит содовой водой с земляничным мороженым.

Би пошла назад.

— Ну как? Понравилось? — спросила Тина.

— Да-а, ничего себе. Я, пожалуй, останусь здесь, — сказала Би.

Недавно выстроенный дом Сэма Кларка, созвавшего гостей в честь Кэрол, принадлежал к самым большим в Гофер-Прери. Это было приземистое четырехугольное строение, отделанное гладко выструганными, тщательно пригнанными обшивочными досками и украшенное башенкой и крыльцом с навесом. Внутри дом был весь блестящий, твердый и приветливый, как новое дубовое пианино.

Кэрол умоляюще взглянула на Сэма Кларка, когда он вразвалку подошел к двери и закричал:

— Привет юной даме! Примите, сударыня, ключи от города!

Позади него в гостиной она увидела гостей, сидевших широким чинным кругом, словно они пришли на похороны. Итак, они ждали! Ждали ее. Ее решимость пролить на них цветочный дождь любезностей сразу иссякла. Она с тревогой обратилась к Сэму:

— Я боюсь показаться им! Они слишком многого ожидают. Ведь они мигом проглотят меня-ам! — и готово.

— Что вы, милая, они полюбят вас, как я полюбил бы, если бы не боялся, что доктор вздует меня.

— Н-но… мне страшно! Глаза справа, глаза слева — прямо податься некуда!

Она сама себе казалась истеричкой и думала, что Сэм, верно, считает ее сумасшедшей. Но он только усмехнулся:

— Ну, вы спрячетесь под крылышко Сэма, и если кто-нибудь вздумает слишком бесцеремонно разглядывать вас, я ему покажу!.. Вперед! Запомните, мой девиз: «Сэмюел — восторг женщин и гроза мужей».

Обняв Кэрол за талию, он повел ее, провозглашая:

— Леди и менее прекрасные половины, вот новобрачная! Не буду представлять ее каждому в отдельности, так как ей все равно не упомнить всех ваших корявых имен. Ну, входите в эту звездную палату!

Присутствовавшие вежливо смеялись, но не покидали безопасного положения в кругу и не переставали пялить глаза.

В свой туалет к этому вечеру Кэрол вложила много выдумки. Она скромно, на пробор причесала волосы, уложила косу. Теперь она жалела, что не взбила их повыше. На ней было узкое шифоновое платье, перехваченное широким золотым поясом. Квадратный вырез обрисовывал шею и линию плеч. Но по тому, как они оглядывали ее, она поняла, что они не одобряют ее вида. Она то жалела, что не надела закрытого стародевического платья, то думала о том, как хорошо было бы ошеломить эту публику ярким, кирпично-красным шарфом, купленным еще в Чикаго.

Ее обвели по кругу. Голос ее механически повторял безопасные фразы: «О, я уверена, что мне здесь очень понравится!», или: «Да, в горах Колорадо мы провели время чудесно», или, наконец: «Да, я жила в Сент-Поле несколько лет. Юклид Тинкер? Нет, не припоминаю, чтобы встречалась с ним, но, конечно, слыхала».

Кенникот отвел ее в сторону и шепнул:

— Теперь я представлю тебя им поодиночке.

— Сначала скажи мне два слова о каждом.

— Ладно… Вон та красивая пара-это Гарри Хэйдок и его жена Хуанита. Его отцу почти целиком принадлежит галантерейный магазин, но ведет дело Гарри, все держится на нем. Толковый малый! Вон там — Дэйв Дайер, владелец аптекарского магазина, ты сегодня уже познакомилась с ним, замечательный стрелок! А этот сухопарый за ним — Джек Элдер: у него лесопилка, «Миннимеши-хауз» и крупный пай в Национальном фермерском банке. Он и его жена — компанейские люди; с ним и с Сэмом я часто хожу на охоту. А вон тот старикашка — Льюк Доусон, первый богач в городе. Следующий за ним — портной Нэт Хикс.

— Серьезно? Портной?

— Конечно! Почему же нет? Может быть, мы немного отстали, но мы демократичны. Я хожу с ним на охоту так же, как с Джеком Элдером.

— Я очень рада. Никогда еще не встречала портных в обществе. Должно быть, замечательно приятно видеть портного и не думать о том, сколько ты ему должен. А скажи… с твоим парикмахером ты тоже пошел бы на охоту?

— Нет, но… не надо смеяться над демократизмом! Кроме того, я знаю Нэта уже много лет и… кроме того, он замечательный стрелок и… так уж тут принято! Сразу за Нэтом — Чет Дэшуэй. Вот болтун! Как пойдет рассуждать о религии, или о политике, или о книгах — до смерти заговорит.

Кэрол с вежливым интересом посмотрела на мистера Дэшуэя — смуглую личность с широким ртом.

— Да, да, я знаю! У него мебельный магазин!

Она была очень довольна собой.

— Верно, и он также гробовщик. Он тебе понравится, пойдем, поздоровайся с ним!

— Нет, нет, что ты! Он… он… неужели он сам бальзамирует трупы и все такое?.. Я не могла бы пожать руку гробовщику!

— Отчего же? Ты ведь с гордостью пожала бы руку знаменитому хирургу, после того, как он только что вспорол кому-нибудь живот?

Кэрол старалась вернуть себе солидную уравновешенность зрелой женщины.

— Да. Ты прав. Я хочу… О дорогой мой, если бы ты знал, как я хочу полюбить приятных тебе людей! Я хочу видеть их такими, какие они есть!

— Да, но надо уметь видеть людей такими, какими их видят другие. Это все дельный народ. Ты знаешь, что Перси Брэзнаган родом отсюда? Родился и вырос здесь.

— Брэзнаган?

— Да, ты знаешь — председатель «Велвет мотор компани» в Бостоне. Это самый крупный автомобильный завод в Новой Англии.

— Кажется, я слыхала о нем.

— Ну, конечно! Он архимиллионер. Так вот, Перси почти каждое лето приезжает сюда удить окуней. Он говорит, что если бы он мог уйти от дел, то предпочел бы жить здесь, а не где-нибудь в Бостоне или Нью-Йорке. Он не брезгает знакомством с Четом из-за того, что тот гробовщик.

— Ах, оставь! Я… я буду хорошо относиться ко всем. Я буду для всех них солнечным лучом!

Он подвел ее к Доусонам.

Льюк Доусон, дававший ссуды под залог и владевший множеством отобранных у владельцев участков в северной части округа, был медлительный человек с глазами навыкате и молочно-белым лицом, одетый в мягкий серый, плохо отутюженный — костюм. На жене его, женщине с поблекшими щеками, поблекшими волосами, поблекшим голосом и вялыми движениями, было дорогое зеленое платье с пышно расшитым бисером корсажем, бисерными кистями и довольно странными просветами между пуговицами на спине. Она носила это платье с таким видом, будто купила его подержанным и боялась встретиться с прежней владелицей. Супруги были люди робкие.

Первым, приветствуя жену доктора, пожал ей руку «профессор» Джордж Эдвин Мотт, инспектор учебных заведений, похожий на очень загорелого китайского мандарина.

После того, как Доусоны и мистер Мотт засвидетельствовали, что они «рады познакомиться» с Кэрол, говорить, по-видимому, стало больше не о чем. Тем не менее разговор автоматически продолжался.

— Как вам понравился Гофер-Прери? — плаксиво протянула миссис Доусон.

— О, я уверена, что буду чувствовать себя здесь прекрасно!

— Тут столько милых людей! — Миссис Доусон взглядом призвала на помощь мистера Мотта. Тот наставительным тоном начал:

— Здесь весьма симпатичное население. Я недолюбливаю кое-кого из бывших фермеров, приезжающих провести здесь на покое остаток своих дней, особенно немцев. Они так неохотно платят школьный налог. Вообще им жаль истратить лишний цент. Но остальное население очень симпатично. Вы знаете, что Перси Брэзнаган родом отсюда? Учился тут в нашей старой школе.

— Я слыхала об этом.

— Да, это орел! Мы с ним ходили вместе удить рыбу во время его последнего приезда.

Доусоны и мистер Мотт устало переминались с ноги на ногу и улыбались, подчеркнуто внимательно глядя на Кэрол в упор. Она спросила:

— Скажите, мистер Мотт, вы не пробовали ввести новые методы воспитания? Например, модную теперь систему детских садов или систему Гэри?

— Ах, вы об этом! Большинство этих мнимых новаторов просто гонятся за сенсацией. Я признаю ручной труд, но латынь и математика всегда будут основой здорового американизма, чего бы ни требовали эти чудаки. И чего они, собственно, хотят: ввести уроки вязания или двигания ушами?

Доусоны одобрительно улыбались мудрым словам ученого. Кэрол ждала, чтобы Кенникот выручил ее. Остальные, как чуда, ждали развлечения.

Гарри и Хуанита Хэйдок, Рита Саймонс и доктор и Гулд являли в своем лице светскую молодежь Гофер-Прери. Кэрол представили им. Хуанита Хэйдок тотчас закудахтала пронзительно и ласково:

— Ну, мы очень рады, что вы войдете в нашу компанию! У нас предполагаются интересные вечеринки с танцами и всякой всячиной. Вы должны присоединиться к «Веселым семнадцати». Мы играем в бридж и раз в месяц устраиваем ужины. Вы, конечно, играете?

— Н-нет, не играю.

— Неужели? Живя в Сент-Поле!

— Я всегда была безнадежным книжным червем.

— Мы непременно научим вас. Бридж — это половина радостей жизни.

Хуанита приняла теперь покровительственный тон и презрительно смотрела на золотой пояс Кэрол, который перед этим вызывал ее восхищение.

Гарри Хэйдок вежливо осведомился:

— Как вы думаете, вам понравится наш городок?

— Я уверена, что буду очень, очень любить его!

— Здешние люди — лучшие люди на свете. И такие деляги! У меня, скажу вам, было много случаев переехать в Миннеаполис, но нам нравится здесь. Это город с будущим. Вы знаете, что Перси Брэзнаган родом отсюда?

Кэрол почувствовала, что неумение играть в бридж ослабляет ее позиции в борьбе за существование. Охваченная нервным желанием восстановить свое положение, она обратилась к доктору Терри Гулду, молодому любителю бильярда и конкуренту ее мужа. Сделав ему глазки, она быстро заговорила:

— Я непременно научусь играть в бридж. Но гораздо больше я люблю проводить время на свежем воздухе. Нельзя ли устроить прогулку на лодках, с удочками, а потом закусить где-нибудь на берегу?

— Ну, еще бы! — заверил ее доктор Гулд; он очень внимательно разглядывал гладкую нежно-смуглую покатость ее плеча. — А вы любите удить? Я помешан на рыбной ловле! А бридж — я берусь научить вас. Вы вообще любите карты?

— Когда-то я прилично играла в безик.

Кэрол помнила, что безик — какая-то игра, как будто карточная. А может быть, вид рулетки. Но ее ложь имела блестящий успех. Немного лошадиное, но все-таки красивое, румяное лицо Хуаниты выразило сомнение. Гарри почесал нос и смиренно произнес:

— Безик? Это, кажется, изрядно азартная игра, так, что ли?

К их группе стали подходить другие. Кэрол всецело завладела разговором. Она смеялась, была легкомысленна, а сердце у нее замирало. Она не различала отдельных людей вокруг себя. Они были для нее словно зрители в театре, перед которыми она, пересиливая смущение, разыгрывала роль «молодой жены доктора Кенникота — такой умницы!»

— Знаменитые здешние просторы — вот что меня влечет! Я никогда больше не буду читать ничего, кроме спортивных разделов в журналах. Уил обратил меня в свою веру во время нашей поездки по Колорадо. Там было множество горе-туристов, которые боялись «нос высунуть из автобуса. А я купила себе кричащего цвета короткую юбку, выше щиколоток, и под негодующими пресвитерианскими взорами всех этих школьных начальниц из Айовы прыгала со скалы на скалу, как быстрая серна, и… По-вашему, вот доктор Кенникот-завзятый охотник, а вы бы поглядели, как он смело раздевался и нырял в ледяную горную речку, мне ничего не стоило подбить его на это!

Она чувствовала, что они колеблются, не возмутиться ли, но Хуанита Хэйдок — та все-таки восхищенно рассмеялась. Кэрол продолжала болтать:

— Я уверена, что распугаю чинных пациентов моего мужа. Скажите, доктор Гулд, он хороший врач?

Соперник Кенникота захлебнулся от такого нарушения профессиональной этики и не сразу нашелся:

— Я сейчас отвечу вам, миссис Кенникот. — Он улыбнулся ее мужу, давая понять, что все, что он скажет из желания быть остроумным, не должно быть обращено против него в медицннско-коммерческой войне. — Кое-кто в городе говорит, что доктор не последний диагност и мастер выписывать рецепты, но позвольте мне шепнуть вам — только, ради бога, не говорите ему, что я это сказал! — никогда не обращайтесь к нему с чем-нибудь более серьезным, чем аппендектомия левого уха и страбизм кардиографа!

За исключением Кенникота, никто не понял, что это значит, но все рассмеялись. В воображении Кэрол гостиная Сэма Кларка наполнилась лимонным отсветом парчовых панелей, шампанского, прозрачных драпировок, хрустальных канделябров и веселящихся герцогинь. Только Джордж Эдвин Мотт и бледнолицые мистер и миссис Доусон еще не были покорены. Казалось, они соображали, не следует ли им показать, что они не одобряют всего этого. Она сосредоточила свое внимание на них.

— А вот с кем бы я не решилась отправиться в Колорадо, так это с мистером Доусоном! Я убеждена, что он опасный сердцеед. Когда нас знакомили, он так страшно сжал мне руку!

— Ха-ха-ха!

Все пришли в восторг. Мистер Доусон таял от блаженства. О нем говорили разное: что он ростовщик, хищник, жмот, скряга, — но никто еще не называл его ловеласом.

— Он страшный человек, не правда ли, миссис Доусон? Вы, наверно, держите его взаперти?

— О нет, но, может быть, следовало бы! — слегка краснея, отозвалась миссис Доусон.

В течение четверти часа Кэрол бодро вела разговор. Она успела сообщить, что намерена организовать музыкальные спектакли, что она предпочитает кафе-парфэ бифштексу, что она хотела бы, чтобы доктор Кенникот никогда не разучился ухаживать за интересными женщинами и что у нее есть пара золотистых чулок. Они тупо ждали продолжения. Но она больше не могла выдержать и спряталась на стуле за широкой спиной Сэма Кларка. Морщинки улыбок разгладились на постных лицах всех участников вечеринки, и вот они уже снова стояли в разных местах комнаты в безнадежном ожидании веселья.

Кэрол прислушивалась. Она увидела, что в Гофер — Прери не существует беседы. Даже теперь, когда сошлась вместе светская молодежь, любители охоты, почтенные умы и солидные финансисты, они веселились так, словно среди них сидел мертвец.

Хуанита Хэйдок много тараторила своим трескучим голосом, но все это касалось только ее знакомых: говорят, что Рэйми Вузерспун собирается выписать пару лакированных ботинок на пуговицах, с серым верхом; а у Чэмпа Перри ревматизм; Гай Поллок еще не оправился от гриппа, а Джим Хоуленд просто спятил — выкрасил свой забор в оранжевый цвет.

Сэм Кларк беседовал с Кэрол об автомобилях, но он не забывал и о своих обязанностях хозяина. Гудя, он все время подымал и опускал брови. Вдруг он прервал себя:

— Надо расшевелить их! Как ты думаешь, — озабоченно обратился он к жене, — надо, пожалуй, расшевелить их?

Он протиснулся на середину комнаты и закричал:

— Друзья, давайте устроим концерт!

— Да-да, давайте! — завизжала Хуанита Хэйдок.

— Послушайте, Дэйв, изобразите нам, как норвежец ловит курицу!

— Вот-вот! Это забавная штука. Покажите-ка, Дэйв! — поддержал Чет Дэшуэй.

Мистер Дэйв Дайер любезно исполнил номер.

Все гости шевелили губами, готовясь к тому, что их вызовут исполнить их коронные номера.

— Элла, прочтите-ка нам «Мою старую любовь»! — потребовал Сэм.

Мисс Элла Стоубоди, старая дева, дочь председателя ионического банка, потирала сухие руки и краснела:

— О, вам, верно, уже надоело слушать эту старую вещь!

— Что значит «надоело»? Даже и не думайте! — настаивал Сэм.

— Я сегодня совсем не в голосе.

— Бросьте! Начинайте!

Сэм громко объяснял Кэрол:

— Элла у нас по декламации первая! У нее специальная подготовка. Она целый год изучала в Милуоки пение, и красноречие, и драматическое искусство, и стенографию.

Мисс Стоубоди прочла «Мою старую любовь». На «бис» она продекламировала чрезвычайно оптимистическое стихотворение о могуществе улыбки.

Было исполнено еще четыре номера: один еврейский анекдот, один ирландский, один датский и пародия Нэта Хикса на надгробную речь Марка Антония.

За зиму Кэрол пришлось семь раз видеть и слышать ловлю курицы Дэйвом Дайером, девять раз слышать «Мою старую любовь» и дважды еврейский анекдот и надгробную речь.

Но сейчас она развеселилась, и ей так хотелось быть веселой и простодушной, что она была огорчена не менее других, когда программа была исчерпана и общество мгновенно погрузилось в прежнее оцепенение.

Вскоре гости отказались от попыток поддерживать праздничный тон и начали болтать непринужденно, как у себя в лавках или дома.

Мужчины и женщины разделились; стремление к этому обнаружилось с самого начала вечера. Покинутая мужчинами, Кэрол была предоставлена группе матрон, упорно толковавших о детях, болезнях и стряпне: это был их профессиональный разговор.

Что-то кольнуло ее. Ей вспомнилось, как она воображала себя изящной молодой замужней дамой в салоне, занятой разговором с интересными и остроумными мужчинами. Она стряхнула уныние и решила узнать, о чем могут говорить мужчины, толпившиеся в углу между пианино и граммофоном. Поднимаются ли они над этими бабьими сплетнями в более широкий мир абстракций и деловых интересов?

Сделав миссис Доусон изящный реверанс, она прощебетала:

— Что это мой муж бросил меня? Пойду надеру негоднику уши.

Она была вполне довольна собой, так как уловила необходимый сентиментальный тон.

Кэрол важно проплыла через комнату и, возбуждая интерес и одобрение зрителей, уселась на ручке кресла Кенникота.

Он беседовал с Сэмом Кларком, Льюком Доусоном, Джексоном Элдером — владельцем лесопилки, Четом Дэшуэем, Дэйвом Дайером, Гарри Хейдоком и Эзрой Стоубоди — председателем ионического банка.

Эзра Стоубоди был человек первобытный. В Гофер — Прери он поселился с 1865 года. Он был очень похож на хищную птицу: тонкий, крючковатый нос, плоский рот, нависшие брови, густо-красные щеки, голова, покрытая белым пухом, и надменный взгляд. Он был недоволен социальными переменами последних тридцати лет. Три десятилетия назад доктор Уэстлейк, адвокат Фликербо, пастор-конгрегационалист Мерримен Пиди и он сам были законодателями Гофер-Прери. В те дни изящные искусства — медицина, юриспруденция, религия, финансы — признавались, как и следовало, областью аристократической. Четверо янки демократически болтали с остальными гражданами, но фактически правили этими выходцами из Огайо и Иллинойса, этими шведами и немцами, которые последовали за ними сюда. Теперь Уэстлейк состарился и почти не появлялся в обществе. Джулиус Фликербо должен был уступить значительную часть практики более проворным молодым юристам. Преподобный Пиди умер. И больше уже ни на кого не производила впечатления в этот испорченный век автомобилей пара рослых серых, на которых все еще разъезжал Эзра. Город стал таким же разношерстным, как Чикаго. Норвежцы и немцы владели магазинами. В обществе задавали тон простые купцы. Торговля гвоздями была так же священна, как профессия банкира. У всех этих выскочек — разных Кларков, Хейдоков — не было чувства собственного достоинства. Они были трезвы и осторожны в политике, но они болтали об автомобилях, духовых ружьях и бог знает еще о каких новомодных затеях. Мистер Стоубоди чувствовал, что он тут не ко двору. Однако его кирпичный дом с мансардой был все еще самым большим в городе, и Стоубоди поддерживал свое аристократическое положение тем, что изредка показывался среди более молодых людей и ледяным взглядом напоминал им, что без банкира никто из них не мог бы продолжать свои вульгарные занятия.

Когда Кэрол, нарушив приличия, подсела к мужчинам, мистер Стоубоди пискливым голосом говорил, обращаясь к Доусону:

— Послушайте, Льюк, когда Биггинс поселился в Уиннебаго? Кажется, это было в тысяча восемьсот семьдесят девятом?

— Ничего подобного! — возмутился мистер Доусон. — Он приехал из Вермонта в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом или нет, погодите, это было, кажется, в шестьдесят восьмом году, и взял участок на Рамривер, намного выше Аноки.

— Вот и нет! — надсаживался Стоубоди. — Он и его отец поселились сперва на Синей Земле!

— О чем, собственно, они спорят? — шепотом осведомилась у мужа Кэрол.

— О том, был ли у этого старого болвана Биггинса английский сеттер или пойнтер. Они спорят об этом уже весь вечер.

Дэйв Дайер вмешался, чтобы сообщить новость:

— Говорил я вам, что Клара Биггинс дня два назад была в городе? Она купила грелку, и довольно дорогую — два доллара тридцать центов!

— Ну, конечно, ну, конечно! — забрюзжал мистер Стоубоди. — Она совсем, как ее дед. Не умеет отложить ни гроша. Два доллара и двадцать или, вы говорите, тридцать? Два доллара и тридцать центов за грелку! Нагретый кирпич, завернутый в шерстяную юбку, ничуть не хуже!

— Как гланды Эллы, мистер Стоубоди? — зевая, спросил мистер Чет Дэшуэй.

В то время, как мистер Стоубоди давал физиологическую и психологическую характеристику состояния гланд своей дочери, Кэрол думала: «Неужели они все так страшно заинтересованы гландами Эллы или даже ее пищеводом? Хотелось бы знать, можно ли их заставить говорить о чем-нибудь более общем! Рискну!»

— В ваших местах не было больших неприятностей с рабочими, мистер Стоубоди? — невинно спросила она.

— Нет, слава богу, мы были от этого избавлены, если не считать прислугу и рабочих на фермах. У нас довольно хлопот и с пришлыми фермерами. С этими шведами не успеешь оглянуться, как они становятся социалистами, популистами или черт знает еще чем. Правда, когда за ними числится ссуда, с ними можно разговаривать по-человечески. Тогда я вызываю их в банк и говорю им несколько теплых слов. По мне, пусть они будут демократами, пожалуйста, но я не терплю вокруг себя социалистов. Во всяком случае, у нас нет таких неприятностей с рабочими, как в больших городах. Даже Джеку Элдеру спокойно работается на своей лесопилке, верно, Джек?

— Да, конечно. В моем деле почти не требуется опытных рабочих, а ведь вся беда в этих вечно недовольных механиках-недоучках, которые все время требуют прибавки и читают всякую там анархистскую и профсоюзную литературу.

— Вы одобряете рабочие союзы? — спросила Кэрол у мистера Элдера.

— Я?! Ну уж нет! Дело вот в чем. Я ничего не имею против того, чтобы поговорить с моими людьми, когда они чем-нибудь недовольны — хотя бог знает что такое нашло на рабочих, — они теперь совершенно не ценят хорошего места. Но все же, если кто-нибудь из них придет ко мне как человек к человеку, я всегда готов пойти ему навстречу. Но я не хочу, чтобы ко мне являлись посторонние, какие-то «делегаты» или, как там они еще себя называют, шайка паразитов, живущих за счет невежества рабочих. Я не позволю, чтобы они совали всюду свой нос и учили меня, как вести мое дело!

Мистер Элдер разгорячился и переходил на все более воинственный и патриотический тон.

— Я стою за свободу и конституционные права. Если кому-нибудь у меня не нравится, он может взять расчет. Точно так же, если он не нравится мне, я могу дать ему расчет. Вот и все! Не понимаю, к чему все эти осложнения и фокусы, и правительственные отчеты, и тарифные сетки, и все прочее, что еще пристегивают к рабочему вопросу, когда он совершенно прост. Кому не нравится плата, тот может уйти, вот и вся недолга!

— А как вы относитесь к участию рабочих в прибылях?

В ответ мистер Элдер разразился громовой речью, а остальные уныло закивали в лад, как игрушки в витрине, — смешные мандарины и судьи, болванчики и клоуны, когда их качнет струя ветра из открытой двери.

— Все это участие в прибылях, и улучшение быта, и страхование, и пенсии для стариков-просто брехня. Только ослабляет независимость рабочего и урезывает честные прибыли. Всякие скороспелые мудрецы, у которых молоко на губах не обсохло, и эти суфражистки, и разные проходимцы, желающие учить делового человека, как ему вести свое дело, и кое-какие профессора из колледжей — те тоже не лучше! — вся эта свора не что иное, как переряженные социалисты. И мой долг как предпринимателя противостоять всякому покушению на неприкосновенность американской промышленности. Да, милостивые государи!

Мистер Элдер вытер вспотевший лоб.

— Верно! Правильно! — добавил Дэйв Дайер. — Перевешать бы всех этих агитаторов, и делу конец! Как вы думаете, доктор?

— Ну, понятно, — согласился Кенникот.

Этим вмешательство Кэрол было пресечено, и собеседники занялись вопросом о том, на десять или на двенадцать дней отправил мировой судья в тюрьму пьяного бродягу. Выяснить это оказалось не так просто. Потом Дэйв Дайер начал рассказывать о какой-то своей поездке на автомобиле.

— Да, я неплохо использовал эту развалину. На прошлой неделе я великолепно прокатился в Нью-Вюртемберг. Туда сорок три… нет, погодите-ка, семнадцать миль до Беллдейла, и примерно шесть и три четверти, ну, скажем, семь до Торгенквиста, и добрых девятнадцать миль оттуда до Нью-Вюртемберга, — семнадцать, и семь, и девятнадцать это будет… сейчас сосчитаем: семнадцать и семь — двадцать четыре, плюс девятнадцать или, скажем, плюс двадцать, это будет сорок четыре. Ну вот, так и выходит: отсюда до Нью-Вюртемберга сорок три или сорок четыре мили. Мы выехали около четверти восьмого, вероятно, было семь двадцать, так как мне пришлось остановиться, чтобы залить радиатор. Все время мы шли довольно хорошим ходом и…

Наконец мистер Дайер, отметив все уважительные причины задержек, добрался до Нью-Вюртемберга.

Только один мужчина, один раз за все время, обратился к Кэрол. Чет Дэшуэй нагнулся к ней и задыхающимся голосом просипел:

— Скажите, вы читали этот рассказ «Оба уходят», который печатался в «Увлекательных историях»? Презанятно написано! Наверно, его написал какой-нибудь знаток бейсбола!

Остальные попытались поддержать разговор о литературе. Гарри Хэйдок заявил:

— Хуанита — большая любительница шикарных романов, вроде «Среди магнолий» этой, как ее, Сары Хетвиггин Баттс или «Лихих наездников на ранчо». Книжница. Но я, — он с важным видом огляделся кругом, как человек, убежденный, что до него ни один герой еще не был в такой переделке, — я так чертовски занят, что у меня нет времени читать.

— Я никогда не читаю того, в чем плохо разбираюсь, — сказал Сэм Кларк.

Этим окончилась литературная часть разговора, а затем Джексон Элдер в течение нескольких минут излагал свои соображения, почему он считает, что щука лучше ловится у западного берега озера Миннимеши, чем у восточного, хотя именно у восточного берега Нэт Хикс и поймал замечательную щуку.

Разговор продолжался. Продолжался, как это ни странно. Голоса звучали монотонно, хрипло, настойчиво. Люди говорили самоуверенно и резко, как пассажиры в отделении для курящих пульмановского вагона. Кэрол было не скучно. Ей было страшно. «Они любезны со мной, потому что мой муж принадлежит к их племени, — думала она, тяжело дыша. — Но горе мне, если бы я была чужой!»

Кэрол сидела с застывшей улыбкой, словно фигурка из слоновой кости. Она старалась не думать и осматривалась в этой гостиной, которая свидетельствовала о достатке, но также о полном отсутствии воображения.

— Элегантная обстановка, а? — сказал Кенникот. — Так, по-моему, и должна обставляться квартира — в духе времени.

Кэрол вежливо оглядела вощеные полы, деревянную лестницу, камин, которым не пользовались, с кафелями, похожими на коричневый линолеум, граненые вазы и салфеточки под ними, и заставленный, запертый, неприступный шведский книжный шкаф, наполовину заполненный бульварными романами и, по-видимому, нечитанными собраниями сочинений Диккенса, Киплинга, О. Генри и Элберта Хаббарда.

Кэрол заметила, что даже сплетни не давали достаточной пищи для разговора. Молчание, словно туман, заволакивало комнату. Гости откашливались и старались подавить зевоту. Мужчины оправляли манжеты, женщины глубже втыкали в волосы гребни.

Но вот раздается звяканье посуды, в глазах у всех зажигается надежда, распахивается дверь, доносится запах крепкого кофе, и слышен радостно мяукающий голос Дэйва Дайера: «Ужин!» Все начинают болтать. Теперь у них есть занятие. Теперь они могут уйти от самих себя. Все усердно принимаются за еду — сандвичи с курятиной, кекс, покупное мороженое. Даже покончив с едой, они остаются в хорошем настроении. Теперь в любую минуту можно уйти домой и лечь спать. Шорох пальто, шелковых шарфов, последние рукопожатия.

Кэрол и Кенникот брели домой.

— Как они тебе понравились? — спросил он.

— Все были со мной страшно любезны.

— Гм, Кэрри… ты должна быть поосторожнее и не шокировать публику. Ты болтала о золотистых чулках, о том, как ты показывала учительницам свои щиколотки, знаешь ли. Конечно, им было весело, — более мягко продолжал он, — но я бы на твоем месте все-таки не рисковал. Хаунита Хэйдок такая язва! Не давай ей повода сплетничать на твой счет.

— О, бедные мои попытки оживить общество! Неужели нехорошо, что я немного растормошила их?

— Нет, нет, радость моя, я не то хотел сказать. Ты одна только и вносила оживление… Но я хочу сказать… Не касайся ног и всяких там безнравственных тем. Это все крайне консервативная публика.

Она замолкла с мучительном чувством стыда при мысли о том, что слушавший ее кружок, может быть, теперь разбирал ее по косточкам и смеялся над ней.

— Брось, не надо огорчаться! — просил он.

Молчание.

— Ерунда! Я жалею, что заговорил об этом. Я только хотел сказать… Да они все от тебя без ума. Сэм сказал мне: «Ваша маленькая леди-самая тонкая штучка, какая только попадала в наш город!» — так и сказал. А мамаша Доусон — я не был уверен, понравишься ли ты ей, это такая сушеная рыба, — но она сказала: «Ваша молодая жена очень живая и веселая, и, право, я с ней чувствую себя бодрее».

Кэрол любила похвалы, их аромат и вкус, но она так жалела себя, что не могла насладиться этим комплиментом.

— Будет тебе! Довольно! Улыбнись! — сказали его губы, его прижавшееся к ней плечо, его охватившая ее рука, когда они остановились на темном крыльце своего дома.

— Тебе будет неприятно, если они сочтут меня ветреной, Уил?

— Мне? Да мне совершенно все равно, пусть весь свет считает тебя какой угодно! Ты — моя… ты — моя душа!

Он возвышался над ней неопределенной массой и казался надежным, как скала. Она нашла его рукав, уцепилась за него и воскликнула:

— Я счастлива! Так сладко быть желанной! Ты не должен бранить меня за легкомыслие. Ты все, что у меня есть.

Он поднял ее, внес в дом, и, обвив руками его шею, Кэрол забыла Главную улицу.

ГЛАВА ПЯТАЯ

— Мы улизнем на весь день и поохотимся. Я хочу показать тебе окрестности, — объявил за завтраком Кенникот. — Я взял бы машину, мне хочется показать тебе, какой у нее теперь великолепный ход, когда я поставил новый поршень. Но мы поедем лошадьми, прямиком через поля. Куропаток осталось уже немного, но, может быть, мы наткнемся все-таки на небольшой выводок.

Он возился с охотничьим снаряжением. Натянул болотные сапоги и осмотрел, нет ли в них дыр. Лихорадочно пересчитывал патроны и объяснял Кэрол преимущества бездымного пороха. Вынул из толстого кожаного чехла новое бескурковое дробовое ружье и заставил ее заглянуть в стволы: как они ослепительно сверкают, ни пятнышка ржавчины!

Мир походного охотничьего снаряжения и рыболовных снастей был для нее нов, и в том интересе, который проявлял к нему Кенникот, она находила что-то творческое и радостное. Она осматривала гладкое ложе и отделанный эбонитом с насечкой приклад ружья. Длинные зеленые гильзы с медными капсюльными втулками и иероглифами на пыжах были прохладны и приятно тяжелы в руке.

На Кенникоте была коричневая парусиновая охотничья куртка с огромными внутренними карманами, вельветовые брюки, пузырившиеся на коленях, потрепанные, поцарапанные сапоги и устрашающего вида мягкая шляпа. В этом одеянии он чувствовал себя особенно мужественным. Громко восторгаясь погодой, они взобрались в нанятый шарабан и уложили ягдташ и ящик с провизией.

Кенникот взял у Джексона Элдера его бело-рыжего сеттера, добродушного пса, который все время вилял пушистым, серебрившимся на солнце хвостом. Когда они тронулись, пес стал лаять и кидаться на лошадей, пока Кенникот не взял его в шарабан, где он уткнулся мордой в колени Кэрол и высовывался только для того, чтобы поиздеваться над фермерскими дворнягами.

Серые лошади выбивали копытами такт по твердой проселочной дороге: «Та-та-та-там! Та-та-та-там!» Час был ранний, свежий воздух звенел, изморозь сверкала на золотистых плетнях. Когда теплые лучи солнца превратили жнивье в сплошной желтый ковер, они свернули с дороги на поле через ворота одной из ферм. Шарабан неторопливо подпрыгивал по неровной земле. Скатившись под уклон, они потеряли из виду дорогу. Было тепло и тихо. В сухой стерне стрекотали кузнечики; над шарабаном мелькали блестящие мушки. Умиротворенное жужжание наполняло воздух. Вороны медленно летали и перекликались в небе.

Спустили собаку, и, попрыгав от восторга, она принялась рыскать взад и вперед, взад и вперед по полю, опустив нос к земле.

— Это ферма Пита Рустада, и он говорил мне, что видел на прошлой неделе небольшой выводок ярдах в сорока к западу от дома. Может быть, и нам повезет! — блаженно улыбнулся Кенникот.

Затаив дыхание, Кэрол следила за собакой и вздрагивала, как только та останавливалась. У нее не было желания убивать птиц, но она хотела войти в мир Кенникота.

Собака сделала стойку.

— Ей-богу, она взяла след! Идем! — крикнул Кенникот.

Он выпрыгнул из шарабана, закрутил вожжи за гнездо для кнута на козлах, одним рывком спустил на землю Кэрол, схватил ружье, вложил в него два патрона и большими шагами поспешил к неподвижно застывшей собаке. Кэрол торопилась за ним. Сеттер, подрагивая хвостом, стал красться вперед, почти касаясь брюхом жнивья. Кэрол волновалась. Она ожидала, что вот-вот взлетят тучи больших птиц, и напряженно смотрела вперед. Но пришлось пройти за собакой около четверти мили. Они поворачивали, возвращались, вскарабкались на два невысоких пригорка, перебрались через поросшее травою болотце, пролезли сквозь изгородь из колючей проволоки. У Кэрол, привыкшей ходить по тротуарам, очень устали ноги. Земля была кочковатая, жнивье — колючее, с пробивающейся травой, чертополохом, кустиками клевера. Кэрол еле плелась и часто спотыкалась.

— Смотри! — долетел до нее голос Кенникота.

Над жнивьем поднялись три серые птицы. Круглые, пушистые, как огромные шмели. Кенникот прицеливался, взводя ствол. Она страшно заволновалась: почему он не стреляет? Птицы сейчас улетят. Вдруг раздался грохот, еще раз, и две птицы, перевернувшись в воздухе, мягко упали на землю.

Когда Кенникот показал ей птиц, она не увидела и не ощутила крови. Эти кучки перьев были так нежны и совсем непомяты, ничто в них не говорило о смерти. Кэрол смотрела, как ее победоносный супруг сунул их во внутренний карман, и пошла за ним назад, к шарабану.

В это утро они больше не нашли куропаток.

В полдень они въехали на ферму. Кэрол впервые в жизни побывала в этой деревне на одну семью. Ферма представляла собою белый дом без крыльца, если не считать низкого и очень грязного входа с задней стороны, красный с белыми углами овин, силосную яму из глазурованного кирпича, бывший каретный сарай, обращенный теперь в гараж для «форда», некрашеный хлев, птичник, загон для свиней, конюшню, амбар и решетчатую оцинкованную железную вышку ветряной мельницы. Двор был покрыт плотно утрамбованной желтой глиной. На нем не росло ни деревьев, ни травы; повсюду валялись ржавые лемехи плугов и колеса отслуживших свой век культиваторов. Затверделая, истоптанная грязь, как лава, заполняла свиной закуток. Дверь дома была покрыта засохшей грязью. Крыша по углам и вдоль стрех проржавела, и рожица ребенка, глазевшего на приезжих из кухонного окна, была вся перепачкана. Но за забором виднелась клумба пурпурной герани. Степной ветер был словно струящийся солнечный свет. Сверкающие металлические крылья ветряка вращались с веселой песенкой. Где-то ржала лошадь, кукарекал петух, стрижи влетали и вылетали из хлева.

Из дома вышла маленькая, худенькая женщина с белыми, как лен, волосами. Она говорила со шведским акцентом, не монотонно, как англичане, а растягивая слова с каким-то лирическим припевом.

— Пит говорил мне, что вы скоро приедете охотиться, доктор. Вот и хорошо, что вы собрались! Это ваша молодая жена? О-о-о-о! Мы как раз вчера вечером говорили, что, может, скоро увидим ее здесь. Ай, ах, какая красивая леди! — Миссис Рустад вся сияла радушием. — Ну и ну, ну и ну! Как вам нравится в наших краях? Не останетесь ли пообедать, доктор?

— Нет, но я был бы рад, если бы вы дали нам по стакану молока, — снизошел Кенникот.

— Ну, конечно, конечно! Обождите минутку, я сейчас!

Она поспешно засеменила к маленькому красному строению рядом с ветряком и сейчас же вернулась с кувшином молока, из которого Кэрол наполнила термос.

Когда они поехали, Кэрол с восхищением сказала:

— Удивительно милая женщина! И она обожает тебя, ты тут, видно, самый почитаемый человек.

— Ну, что ты! — Кенникот был польщен. — Впрочем, они советуются со мной о чем угодно. Беспокойный народ, эти скандинавские фермеры. И, надо сказать, очень зажиточный. Хелга Рустад все еще не обжилась в Америке, но ее дети будут здесь докторами, юристами, правителями штата и чем только они захотят.

— Я думаю… — Кэрол опять впала в свою вчерашнюю мировую скорбь, — я думаю, что эти фермеры, может быть, выше нас! Они так простодушны и трудолюбивы… Город живет за их счет. Мы, горожане, — паразиты, а смотрим на них свысока. Вчера мистер Хэйдок с насмешкой говорил о них. По-видимому, он презирает фермеров за то, что они не достигли еще социальных высот торговли нитками и пуговицами.

— Паразиты? Мы?! А что фермеры стали бы делать, если бы не город? Кто ссужает их деньгами? Кто… О, да мы их снабжаем решительно всем!

— Но некоторые фермеры, кажется, полагают, что услуги города обходятся им слишком дорого.

— Ну, конечно, среди фермеров встречаются горланы, как и во всяком другом классе. Послушать таких крикунов, так фермеры должны править всем штатом и вершить все дела. Если бы они добились своего, они заполнили бы законодательные учреждения фермерами в навозных сапожищах — будь покойна! Да, тогда они явились бы ко мне и заявили, что я у них на жалованье и не смею назначать плату за лечение! Хорошо бы тебе тогда пришлось?

— Но разве это было бы несправедливо?

— Что?! Чтобы эта шайка… чтобы они указывали мне… Ох, ради создателя, прекратим этот спор! Все эти дискуссии хороши в гостях, но… Забудем их, пока мы на охоте.

— Ты прав. Желание все узнать — это еще худшая болезнь, чем желание везде побывать. Но я только хотела знать…

Кэрол твердила себе, что у нее есть все, чего можно желать на свете. И после каждого упрека себе она опять спотыкалась на своих «я хотела бы знать…»

Они закусили бутербродами у озерца среди прерии. Длинные стебли осоки тянулись из прозрачной воды. Мшистые кочки, краснокрылые дрозды и золотисто-зеленый отлив водорослей. Кенникот курил трубку, а Кэрол откинулась в шарабане и отдыхала, утопая взором в нирване чистого неба.

Потом они шагом выехали на дорогу и очнулись от стука копыт по твердой земле. В поисках дичи они останавливались в небольших рощах, солнечных и веселых, с серебристыми березами и зелеными стволами тополей, окружавших небольшие озера с песчаным дном, — мирный приют в океане знойной прерии.

Кенникот подбил жирную рыжую белку, а потом с волнением палил по стае уток, которые шумно слетели с выси к озеру, скользнули над ним и вмиг исчезли снова.

Домой поехали на закате. Стога сена и скирды пшеницы, похожие на ульи, вдруг озарились розовым и золотым светом. Зеленое жнивье блестело. По мере того как меркнул гигантский алый пояс неба, поля, свершившие свое дело, по-осеннему расцветились всеми оттенками темно-красного и коричневого. Черная дорога впереди шарабана стала лиловатой, а потом расплывчато-серой. Скот длинной лентой тянулся к запертым воротам ферм, и над отдыхающей землей стояло тусклое зарево.

Здесь Кэрол встретила ту торжественность и величие, которых ей не хватало на Главной улице.

Пока у них не было прислуги, Кенникоты обедали в полдень и ужинали в шесть в пансионе миссис Гэрри.

Миссис Элайша Гэрри, вдова хлеботорговца и церковного старосты Гэрри, была востроносая женщина с бессмысленной улыбкой и железно-серыми волосами, стянутыми так туго, что казалось, будто ее голова покрыта грязным носовым платком. Но она была гораздо веселее, чем можно было предположить, и ее столовая с реденькой скатертью на длинном сосновом столе производила впечатление вполне почтенной бедности.

Среди сосредоточенных, методически жующих, словно лошади у кормушки, пансионеров Кэрол обратила внимание на бледное, длинное лицо, очки и песочно-серые, зачесанные назад волосы мистера Рэймонда Вузерспуна, известного под именем Рэйми, закоренелого холостяка и старшего приказчика обувного отделения галантерейного магазина.

— Вам очень понравится Гофер-Прери, миссис Кенникот! — умоляющим тоном говорил Рэйми.

У него были глаза, как у собаки, ожидающей на холоду, чтобы ее впустили в дом. Он порывисто передал ей абрикосовый компот.

— Здесь очень много умных и культурных людей. Миссис Уилкс, которая читает лекции о «христианской науке», очень умная женщина, впрочем, я сам не принадлежу к их организации, я пою в епископальном хоре. А мисс Шервин, преподавательница средней школы, — это такая милая, живая девушка. Я подбирал ей вчера пару коричневых гамаш и могу сказать: это было прямо удовольствие!

— Передай мне масло, Кэрри, — вмешался Кенникот.

В пику мужу она продолжала разговаривать с Рэйми.

— Бывают ли у вас тут любительские спектакли?

— О да! Город полон талантов. «Рыцари пифий» организовали в прошлом году прекрасный вечер песен.

— Как хорошо, что вы так увлекаетесь!

— О, вы вправду так думаете? Многие высмеивают меня за то, что я пытаюсь устраивать спектакли и всякие такие дела. Я постоянно твержу моим знакомым, что у них больше артистических талантов, чем они сами предполагают. Только вчера я говорил Гарри Хэйдоку, что ему следовало бы читать стихи, например, Лонгфелло, или играть в оркестре. Я сам получаю много удовольствия от игры на корнете, а наш дирижер Делл Снэфлин такой прекрасный музыкант, что я постоянно советую ему бросить парикмахерскую и стать профессиональным музыкантом. Он мог бы играть на кларнете в Миннеаполисе или в Нью-Йорке. Однако мне никак не убедить Гарри… Говорят, вы с доктором ездили вчера на охоту? Прелестные окрестности, не правда ли? А визиты вы делали? Торговая деятельность не дает такого удовлетворения, как медицина. Должно быть, приятно, доктор, видеть, как доверяют вам пациенты?

— Гм! Это мне приходится все время доверять им. Было бы несравненно приятнее, если бы они платили по счетам, — проворчал Кенникот, и, наклонившись к Кэрол, он шепнул что-то, звучавшее вроде «курица в штанах».

Но бледные глаза Рэйми влажным взором смотрели на нее. Она помогла ему:

— Так вы любите стихи?

— О да, очень! Но, сказать по правде, у меня не так — то много времени для чтения. В магазине всегда много работы, и вообще… Но прошлой зимой у нас тут одна артистка великолепно декламировала стихи.

Кэрол услышала, как коммивояжер в конце стола что-то проворчал. Да и Кенникот сделал локтем резкое движение, ясно выражавшее то же настроение… Но она продолжала свое:

— Вы часто бываете в театре, мистер Вузерспун?

Он просиял, как мутно-голубой мартовский месяц, и вздохнул:

— Нет, но я люблю кино. Бываю на всех кинофильмах. За книгами, к сожалению, не следят, как за фильмами разумные цензоры, и, когда вы приходите в библиотеку и выбираете книгу, вы никогда не знаете, на что потратите время. В книгах я люблю здоровое, облагораживающее повествование, но иной раз… Да вот хотя бы, начал я раз роман этого Бальзака-о таком писателе я и раньше что-то слышал, — и там говорилось о даме, которая не жила со своим мужем, я хочу сказать, она не была его женой. Множество отвратительных подробностей. И язык-то никуда не годный, Я заявил об этом в библиотеке, и книжку убрали с полки. Я не фарисей, но должен сказать, что не вижу смысла в этом постоянном смаковании безнравственных тем! Жизнь сама так полна соблазнов, что в литературе хочется только чистого и возвышающего.

— Как называется эта бальзаковская книжица? Где ее можно раздобыть? — хихикнул коммивояжер на другом конце стола.

Рэйми не удостоил его внимания.

— Но кинофильмы большей частью чисты и полны юмора… Не находите ли вы, что чувство юмора чрезвычайно важно в человеке?

— Не знаю, право… У меня самой его немного, — сказала Кэрол.

Он погрозил ей пальцем.

— Ну, ну, вы слишком скромны! Я уверен, что у вас прямо кипучий юмор! Да доктор Кенникот и не женился бы на особе, лишенной юмора. Мы все знаем, что он всегда не прочь пошутить.

— Ну, конечно! Одним словом, старый зубоскал! Пойдем, Кэрри, хватит! — буркнул Кенникот.

Но Рэйми продолжал умоляюще:

— А что больше всего интересует вас, миссис Кенникот, в области искусства?

— Услышав, что коммивояжер процедил «зубоврачевание», Кэрол наугад выпалила: «Архитектура!»

— Да, это прекрасное искусство. Когда Хэйдок и Саймонс отделывали заново фасад своего магазина, старик Хэйдок, отец Гарри, хотел оставить фасад совсем плоским. Но я сказал старику: «Конечно, хорошо, что у вас современное освещение и большие витрины. Но раз вы устраиваете все это, вам и без архитектурных украшений не обойтись». Тогда старик рассмеялся, сказав, что я, пожалуй, прав, и велел поставить карниз.

— Жестяной! — заметил коммивояжер.

Рэйми оскалил зубы, как воинственная мышь.

— Что ж с того, если и жестяной? Это не моя вина. Я сказал старику Хэйдоку, чтобы он сделал его из полированного гранита. Надо же понимать, в конце концов!

— Пойдем! Нам пора, Кэрри, пойдем! — тащил ее Кенникот.

Рэйми подстерег их в передней и шепнул Кэрол, чтобы она не обращала внимания на невоспитанность коммивояжера, «этой бродячей швали».

Кенникот хмыкнул:

— Ну как, малютка? Ты, может быть, предпочитаешь артистического болвана, вроде Рэйми, таким простакам, как Сэм и я?

— Дорогой, мой! Пойдем-ка домой и сыграем в карты, посмеемся, подурачимся, заберемся в постель и уснем без снов! Хорошо быть солидной дамой!

Из еженедельной газеты Гофер-Прери под названием «Неустрашимый».

«Один из очаровательнейших вечеров сезона состоялся во вторник в изящном новом особняке мистера и миссис Кларк, где многие видные граждане собрались приветствовать молодую жену нашего известного врача, доктора Уила Кенникота. Все присутствовавшие были очарованы новобрачной, урожденной мисс Кэрол Милфорд из Сент-Пола. Игры и декламация чередовались с веселой и непринужденной беседой. Поздно вечером гостям было предложено изысканное угощение, после чего все разошлись, выражая свое удовольствие по поводу приятно проведенного времени. Среди присутствовавших были госпожи Кенникот, Элдер…».

«Доктор Уил Кенникот, ставший за последние годы одним из наших известнейших и искуснейших терапевтов и хирургов, сделал городу приятный сюрприз, вернувшись на этой неделе из продолжительного свадебного путешествия в Колорадо со своей очаровательной молодой женой, урожденной мисс Кэрол Милфорд из Сент — Пола, семья которой занимает видное положение в обществе Миннеаполиса и Манкейто. Миссис Кенникот отличается не только обворожительной внешностью; она блестяще окончила одно из учебных заведений на Востоке и в прошлом году занимала видный и ответственный пост в публичной библиотеке Сент-Пола, где «доктор Уил» и познакомился с ней. Гофер-Прери приветствует ее и предрекает ей долгие счастливые годы в деятельном городе озер-близнецов и большой будущности. Доктор и миссис Кенникот временно поселились на Поплар-стрит в доме доктора, где до сих пор вела хозяйство его всеми уважаемая матушка, вернувшаяся теперь в собственный дом в Лак-ки-Мер и оставившая здесь много друзей, сожалеющих об ее отсутствии и не теряющих надежды вскоре снова увидеть ее».

Кэрол знала, что для осуществления каких-либо задуманных ею «реформ» ей нужна будет отправная точка. В течение трех или четырех первых месяцев замужества ее удерживал не недостаток целеустремленности, но безоблачнее блаженство первого «своего дома».

Гордость новым положением хозяйки дома заставила ее полюбить каждую мелочь — парчовое кресло с шаткой спинкой и даже медный кран котла для горячей воды, как только она освоилась с ним, пытаясь начистить его до блеска.

Она нашла служанку — сияющую толстушку Би Серенсон с полустанка Скандия. Би очень забавляла ее, пытаясь быть почтительной служанкой и в то же время наперсницей своей госпожи. Они обе хохотали, когда в плите не было тяги или рыба выскальзывала из рук в кастрюлю.

Как девочка, которая надела волочащуюся юбку, чтобы изображать бабушку, шествовала Кэрол в город за покупками, каждую минуту обмениваясь приветственными возгласами с другими хозяйками. Ей кланялись все, даже чужие, и она чувствовала, что приятна им, что она «своя» среди них. В магазинах Сент-Пола она была просто покупательница — шляпка и голос, требующие внимания усталого приказчика. Здесь же она была докторша Кенникот, и ее пристрастие к грейпфруту и хорошим манерам знали, помнили, обсуждали… хотя и не всегда с ними сообразовались.

Хождение по магазинам было приятно мимолетными разговорами. Те самые торговцы, которых она находила невероятно скучными в обществе, оказывались милейшими людьми, как только у них появлялась тема для разговора, будь то лимоны, вуали или воск для полов. С этим выскочкой Дэйвом Дайером, владельцем аптекарского магазина, она всегда разыгрывала шуточную ссору. Она утверждала, будто он надувает ее на журналах и леденцах, а он в ответ называл ее сент-полской сыщицей. Он прятался за конторку и, когда она топала ножкой, вылезал, причитая:

— Честное слово, я сегодня ни разу не смошенничал, ей-богу, еще не успел!

Она никогда не вспоминала своего первого впечатления от Главной улицы… Никогда больше не приходила в такое отчаяние от ее безобразия. После второго похода по магазинам все изменило свои пропорции. Она никогда не переступала порога «Минимеши-хауза», и поэтому он перестал для нее существовать. Зато магазин скобяных товаров Кларка, аптекарский магазин Дайера, бакалейная Оле Йенсона и Фредерика Луделмайера, а также Хоуленда и Гулда, мясной рынок и галантерейная лавка выросли и заслонили собой все другие здания. Когда она входила в лавку мистера Луделмайера и он, задыхаясь, сипел: «Доброго утра, миссис Кенникот! Какая чудесная погода!» — Кэрол не замечала пыли на полках и тупой физиономии продавщицы; не вспоминала, как мысленно разговаривала с этим бакалейщиком во время своего первого посещения Главной улицы.

Она не находила и половины того, что хотелось купить к обеду или ужину, но это только делало хождение по лавкам еще интереснее. Когда в мясной Даля и Олсена ей удавалось достать телячьи почки, ее торжество не имело границ, и даже сам мистер Даль, здоровенный рассудительный мясник, казался ей восхитительным. Она оценила уют и простоту этой жизни. Ей нравилось, как старые фермеры, словно отдыхающие индейцы, присаживались на корточки поболтать и задумчиво сплевывали через край тротуара.

Она находила красоту в детях.

Ей казалось, что ее замужние подруги преувеличивали свое чувство к детям. Но когда она работала в библиотеке, дети стали для нее индивидуальностями, гражданами, предъявляющими свои права и одаренными своим, особым чувством юмора. В библиотеке она не могла уделять им много времени, зато теперь узнала, какое изумительное чувство испытываешь, серьезно осведомляясь у Бэсси Кларк, оправилась ли ее кукла от ревматизма, или беседуя с Оскаром Мартинсеном о том, как занятно было бы отправиться ставить капканы на мускусных крыс. Порой у нее мелькала мысль: «Как чудесно было бы иметь своего ребеночка! Я хочу ребеночка. Малюсенького!.. Но нет, не теперь! У меня еще столько дела! И я все еще не отдохнула от работы».

Она сидела дома. Прислушивалась к сельским звукам, везде на свете одним и тем же — и в джунглях и в прерии; звукам простым и полным таинственности: лаю собак, самодовольному кудахтанью кур, крикам резвящихся детей, хлопанью выбивалки по ковру, шуму ветра в тополях, стрекотанию кузнечиков, шагам на тротуаре, задорным голосам Би и рассыльного из бакалейной лавки на кухне, ударам молота по звонкой наковальне и отдаленным аккордам рояля.

Не меньше двух раз в неделю она выезжала с Кенникотом за город стрелять уток на позолоченных закатом озерах или навещать пациентов, которые смотрели на нее, как на важную даму, и благодарили за журналы и детские игрушки. По вечерам она ходила с мужем в кино, где их бурно приветствовали другие пары; или, пока не похолодало, они сидели на крыльце, перекликаясь со знакомыми, проезжавшими мимо в автомобилях, или с соседями, сгребавшими листья. Пыль золотилась в лучах заходящего солнца; улица наполнялась горьковатым запахом сжигаемых листьев.

Но она смутно жаждала иметь кого-нибудь, с кем она могла бы делиться мыслями.

Однажды, когда она коротала за шитьем послеобеденные часы и, скучая, ждала, не зазвонит ли телефон, Би доложила о приходе мисс Вайды Шервин.

Если бы вы пристально вгляделись в Вайду Шервин, то заметили бы, что, хотя у нее живые голубые глаза, но на лице уже появились тонкие морщинки, что кожа пожелтела, или, вернее, выцвела; вы заметили бы, что грудь у нее плоская, а пальцы огрубели от иглы, мела и пера; что блузка и платье у нее самые будничные, из простой материи, а шляпа, слишком сдвинутая на затылок, открывает сухой лоб. Но в Вайду Шервин никто не вглядывался пристально. Да это и невозможно было. Ее необычайная подвижность скрывала ее словно дымкой. Она была проворна и деятельна, точно белка. Пальцы у нее так и порхали. Ее симпатия проявлялась бурными вспышками. Она всегда сидела на самом краешке стула, стремясь быть ближе к слушателю, чтобы заражать его своим энтузиазмом и оптимизмом.

Влетев в комнату, она выпалила залпом:

— Боюсь, вы считаете некрасивым со стороны учителей, что они как будто не проявили желания сблизиться с вами. Но мы хотели дать вам немного освоиться здесь. Я Вайда Шервин и в меру сил преподаю французский, английский и еще некоторые предметы в средней школе.

— Я была бы рада познакомиться с учителями. Я ведь была библиотекаршей…

— О, вам незачем рассказывать! Я знаю о вас решительно все! Просто ужас, как много знаешь в этом городишке, начиненном сплетнями. Вы нам очень-очень нужны. Это милейший и честнейший городок (а разве честность не лучшая вещь на свете?), но это сырой алмаз, и вы должны его отшлифовать, а мы смиренно…

Она остановилась перевести дух и закончила свой комплимент улыбкой.

— Если бы я хоть чем-то могла помочь вам… Не совершу ли я непростительный грех, если скажу шепотом, что нахожу Гофер-Прери не очень красивым?

— Конечно, он безобразен. Страшно безобразен! Впрочем, я, вероятно, единственный человек в городе, кому вы можете без опасения сказать такую вещь. (За исключением, пожалуй, адвоката Гая Поллока — вы уже знакомы с ним? — о, вам, необходимо познакомиться! Он страшно мил — умница, интеллигентный и такой деликатный!) Но меня не особенно смущает безобразие города. Это все изменится. Дух жителей внушает мне надежду. Это здоровый, трезвый дух, но робкий. Его нужно пробудить, а это могут сделать живые люди вроде вас. И я буду вас подгонять!

— Великолепно! Что же я должна делать? Я подумывала, нельзя ли пригласить сюда хорошего архитектора прочесть несколько лекций.

— Да-а, но не находите ли вы, что лучше использовать имеющиеся средства? Может быть, это покажется вам слишком медленным, но я думала… было бы так мило, если бы нам удалось привлечь вас к преподаванию в воскресной школе.

Кэрол сразу почувствовала себя так, как бывает, когда заметишь, что сердечно раскланялся с совершенно незнакомым человеком.

— Да, пожалуй… Но боюсь, что я для этого не гожусь. У меня очень туманная вера.

— Я понимаю. У меня тоже. Меня нисколько не интересуют догматы. Но я твердо верю в то, что бог — наш отец, что люди — братья и что Иисус Христос — наш учитель. С этим и вы, несомненно, согласны.

Кэрол напустила на себя солидность и начала хлопотать насчет чая.

— А это все, чему вы должны учить в воскресной школе. Все дело в личном влиянии. Потом здесь есть библиотечный совет. Вы были бы там чрезвычайно полезны. А потом у нас есть еще женский образовательный клуб — Танатопсис-клуб.[17]

— И в нем что-нибудь изучают? Или читают рефераты, надерганные из энциклопедии?

Мисс Шервин пожала плечами.

— Возможно! Но, во всяком случае, у них вполне серьезные намерения. Они откликнутся, если вы внесете в эту работу более живую струю. И, кроме того, клуб развернул большую деятельность по благоустройству города: ведь это он заставил город посадить столько деревьев и именно он содержит комнату отдыха для приезжающих в город фермерских жен. Клуб интересуется всяким прогрессом и усовершенствованием. Это, безусловно, единственное в своем роде учреждение.

Кэрол упала духом, но отчего — ей и самой трудно было уловить.

— Я подумаю обо всем этом, — вежливо сказала она. — Мне необходимо сначала немного оглядеться.

Мисс Шервин подскочила к ней, погладила по волосам и уставилась на нее.

— О, моя милая, вы думаете, я не понимаю! Эти первые, нежные дни замужества — они для меня священны. Дом, дети! Вы нужны этим малюткам, от вас зависит их жизнь, они улыбаются нам своими маленькими сморщенными личиками! И очаг и…

Она отвернулась и начала нервно гладить подушку кресла, но затем продолжала с прежней торопливостью:

— Вы поможете нам, когда освободитесь… Вы, вероятно, считаете меня консервативной. Я действительно консервативна! Так много старого нужно оберегать! Неоценимые американские идеалы! Бодрость, демократизм, предприимчивость! У меня есть одно хорошее качество — вера в ум и сердце нашей нации, нашего штата, нашего города. Она так сильна во мне, что и я иной раз способна оказывать некоторое влияние на наши «высшие круги». Я тормошу их, я заставляю их поверить в идеалы, поверить в самих себя. Но я уже сбилась на поучительный тон. Мне нужны молодые критические умы, как вы, которые немного отрезвляли бы меня. Скажите, что вы читаете?

— Я перечитываю «Осуждение Тэрона Уэра». Вы знаете эту книгу?

— Да. Умно написано. Но жестоко! Человек, который хотел разрушать, а не созидать. Что за цинизм! Я вовсе не считаю себя сентиментальной, но я не вижу толку во всех этих произведениях высокого искусства, которые не ободряют нас, незаметных тружеников, в повседневной работе.

Последовал пятнадцатиминутный спор на самую старую в мире тему: «Должно ли художественное быть непременно красивым?» Кэрол красноречиво отстаивала честное изложение фактов. Мисс Шервин была за деликатность и осторожность при освещении темных сторон жизни. В конце концов Кэрол воскликнула:

— Пусть мы расходимся во взглядах — это мне все равно! Я так рада, что могу поговорить не только об урожае! Давайте потрясем до основания Гофер-Прери: выпьем послеобеденного чаю вместо послеобеденного кофе!

Би с восторгом помогла своей хозяйке принести прабабушкин складной рабочий столик, — его черно-желтую столешницу, испещренную щербинами и порезами закройного колесика, застлали вышитой чайной скатертью и расставили сиреневый глазурованный японский сервиз, купленный Кэрол еще в Сент-Поле. Мисс Шервин поделилась с ней своим последним планом — организовать на фермах показ нравоучительных кинокартин. Ток можно было бы брать от динамо, соединенного с двигателем автомобиля. Би дважды наполняла чайник кипятком и поджаривала гренки с корицей.

Когда к пяти часам вернулся Кенникот, он постарался быть любезным, как подобает супругу хозяйки дома, хлопочущей за послеобеденным чаем. Кэрол настояла на том, чтобы мисс Шервин осталась к ужину, и попросила мужа пригласить Гая Поллока, расхваливаемого всеми адвоката, старого холостяка и любителя стихов.

Да, Поллок может прийти. Да, он уже оправился от гриппа, который в тот раз помешал ему быть у Кларков.

Кэрол уже жалела, что поддалась минутному порыву. Это, несомненно, самоуверенный политикан, который станет отпускать тяжеловесные шутки на тему о молодоженах. Но как только вошел Гай Поллок, она сразу увидела, что перед ней индивидуальность. Поллок был человек лет тридцати восьми, худощавый, молчаливый, почтительный. Голос у него был низкий.

— С вашей стороны было очень любезно пригласить меня, — сказал он, не прибавив к этому никаких юмористических замечаний и не спросив Кэрол, не находит ли она Гофер-Прери «самым оживленным городком на свете».

Она подумала, что под ровным серым тоном могут скрываться тысячи оттенков лилового, и голубого, и серебряного.

В разговоре за ужином выяснилось, что он любит сэра Томаса Брауна, Торо, Агнессу Реплие, Артура Саймонса, Клода Уошберна, Чарльза Фландро. О своих кумирах он говорил сдержанно, но, его охотно слушали и книжница Кэрол, и не жалевшая для него похвал мисс Шервин, и Кенникот, снисходительный к тем, кто развлекает его жену.

Кэрол недоумевала, почему Гай Поллок тянет лямку нудных судебных дел, почему он остается в Гофер — Прери. Спросить об этом ей было некого. Ни Кенникот, ни Вайда Шервин не поняли бы, почему такому человеку, как Поллок, не место в Гофер-Прери. Кэрол упивалась этим налетом таинственности. Она торжествовала, что у нее уже есть свой кружок с определенными литературными устремлениями. Теперь не за горами то время, когда она обогатит город веерообразными окнами. И знакомством с Голсуорси. Она не сидела сложа руки. Подавая наскоро приготовленный десерт — из кокосового ореха и апельсинных долек, — она воскликнула, обращаясь к Поллоку:

— Как вы думаете, не создать ли нам драматический кружок?

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Когда первый, еще нерешительный ноябрьский снежок мелкой крупкой запорошил голые комья на вспаханных полях, когда первый огонь запылал в топке центрального отопления — святая святых каждого жилища в Гофер-Прери, — Кэрол начала устраивать дом по — своему.

Она выбросила из гостиной старую мебель — дубовый стол с медными шишками, вылинявшие парчовые кресла и картину «Врач». Она отправилась в Миннеаполис и долго бегала по большим магазинам и антикварным лавчонкам Десятой улицы. Ей пришлось отправить свои сокровища багажом, хотя она, кажется, готова была повезти их с собой, в руках.

Плотники выломали перегородку между передней и задней гостиной, обратив их в одну длинную комнату, отделанную в желтых и синих тонах. На палевую стену Кэрол повесила широкий японский пояс с золотой вышивкой по ультрамариновому фону. Затем появились диван с голубыми подушками и золотыми шнурами и стулья, которые в Гофер-Прери казались слишком легкомысленными. Она вынесла священный фамильный граммофон в столовую и поставила на его место шкафчик, а на нем — приземистый синий кувшин между двух желтых свечей.

Кенникот не согласился строить камин: «Через два — три года у нас все равно будет новый дом».

Кэрол обставила только одну комнату. Муж дал ей понять, чтобы остального она не трогала, пока ему не выпадет какой-либо «крупный куш».

Коричневый куб дома встрепенулся, ожил. Теперь он приветствовал Кэрол, когда она возвращалась с покупками. Он больше не угнетал своей затхлостью.

Верховный приговор Кенникота гласил:

— По правде сказать, я боялся, что новые вещи будут неудобны, но этот диван, или как он там называется, и в самом деле лучше нашей прежней ухабистой кушетки, и вообще, как я посмотрю… Ну что ж, я полагаю, все это стоит затраченных денег!

Весь город интересовался отделкой квартиры. Плотники и маляры, не принимавшие непосредственного участия в работах, переходили через лужайку, чтобы заглянуть в окна, и восклицали: «Здорово! Вот так шик!» Дэйв Дайер, Гарри Хэйдок и Рэйми Вузерспун ежедневно осведомлялись: «Ну, как подвигается работа? Говорят, дом будет шикарнейший!»

Заинтересовалась даже миссис Богарт.

Миссис Богарт жила через улицу, за домом Кэрол. Она была вдова, видная баптистка и «образец добродетели». Она так тщательно воспитывала своих сыновей добрыми христианами, что один из них сделался содержателем бара в Омахе, другой — преподавателем греческого языка, а третий — Сайрус Богарт, мальчуган четырнадцати лет, который сидел еще дома, — был одним из самых отчаянных городских озорников.

Миссис Богарт принадлежала не к злобной разновидности «образцов добродетели», — то была ласковая, рыхлая, слезливая, вечно охающая, невыносимо скучная, нагоняющая тоску, неутомимо назойливая добродетель. В каждом большом птичнике можно найти таких старых негодующих кур, похожих на миссис Богарт, и даже на столе, когда их подают к воскресному обеду в жареном виде, с пышками, они не теряют этого сходства.

Кэрол заметила, что миссис Богарт наблюдает из своего бокового окна за ее домом. Кенникоты и миссис Богарт вращались в различных кругах, а это в Гофер-Прери означает совершенно то же самое, что и на Пятой авеню или на Мейфэр. Тем не менее почтенная вдова пришла с визитом.

Тяжело дыша, она вплыла в гостиную, вздохнула, подала Кэрол пухлую руку, вздохнула, метнула острый взгляд на приподнявшийся край юбки Кэрол, когда та заложила ногу за ногу, вздохнула, осмотрела новые голубые кресла, улыбнулась со смиренным придыханием и начала:

— Я давно уже собиралась к вам, дорогая, — мы ведь соседи, — но я хотела подождать, пока вы устроитесь… Вы должны непременно забежать ко мне… Сколько стоит такое кресло?

— Семьдесят семь долларов.

— Семьде… господи, помилуй! Ну что ж, я полагаю, если средства позволяют… Хотя мне иной раз кажется… как сказал однажды «наш пастор в баптистской церкви… Кстати, мы еще не видели вас там, а между тем ваш муж вырос в баптизме, и я надеюсь, он не станет чуждаться храма: ведь все мы знаем, что ни разум, ни мирские блага, ни что-либо другое не может сравниться с простотой и внутренним величием нашей веры, и пусть говорят что угодно о пресвитерианской евангелической церкви, но, конечно, нет церкви, которая имела бы такую светлую, славную историю или была бы так верна истинному духу христианства, как баптистская церковь, и… В лоне какой церкви выросли вы, миссис Кенникот?

— Гм… девочкой в Манкейто я ходила в конгрегационную церковь, но мой колледж был универсалистский.

— Так! Но поистине, как говорит библия, — кажется, это в библии, по крайней мере я слышала это в церкви, — и как всякий признает, молодой жене приличествует принять мужнин сосуд веры; поэтому все мы надеемся увидеть вас в баптистской церкви и… Как я говорила, я вполне согласна с преподобным Зиттерелом в том, что величайшее горе нашего народа — это отсутствие в наше время подлинной веры: в церковь ходят мало, катаются по воскресеньям в машинах и бог знает что еще выдумывают. Все же я полагаю, что главное зло — это ужасное швыряние деньгами. Люди воображают, что им нужны то ванны, то телефоны в их домах… Я слыхала, что вы продаете по дешевке вашу старую мебель.

— Да.

— Ну, вам, конечно, оно виднее, моя милая, но я невольно думаю, что когда матушка Уила жила тут и вела его дом (она заходила ко мне, и даже часто), то для нее это была достаточно удобная мебель. Ну хорошо, хорошо, будет мне ворчать, я только хотела вам сказать, что если вы убедитесь, как мало можно полагаться на эту непоседливую молодежь вроде Хэйдоков и Дайеров — один бог знает, сколько денег спускает за год Хуанита Хэйдок! — тогда, может быть, вам приятно будет вспомнить, что глупая старая тетка Богарт всегда тут, на месте, и господь знает, — зловещий вздох, — надеюсь, у вас и у вашего мужа все пойдет гладко, без болезней, и ссор, и мотовства, как это часто бывает с молодыми парами и… Впрочем, мне пора бежать, дорогая! Мне очень приятно и… Непременно загляните ко мне как-нибудь. Как здоровье Уила? Мне казалось, что он немного осунулся.

Прошло еще двадцать минут, прежде чем миссис Богарт окончательно выползла из входной двери. Кэрол вбежала назад в гостиную и распахнула окна. «От этой женщины остались следы пальцев в воздухе!»- сказала она.

Кэрол была расточительна, но она по крайней мере не пыталась оправдываться, как другие, которые ходят и причитают: «Я знаю, что трачу ужасно много, но ничего не могу с собой поделать!»

Кенникот никогда не думал о том, чтобы выдавать ей на расходы определенную сумму. Когда Кэрол девушкой сама зарабатывала себе на жизнь, она говорила своим сослуживцам по библиотеке, что, выйдя замуж, она непременно будет получать определенные «ассигнования» и будет в этом отношении деловой и современной. Но это была слишком трудная задача — ласково доказать упрямому Кенникоту, что она не только веселый товарищ, но и практичная хозяйка. Она купила приходо-расходную книгу и аккуратно вела ее.

Вначале это было одним из развлечений медового месяца — мило просить и признаваться: «У нас ни цента в доме, дорогой мой!» и получать в ответ: «Ты маленькая мотовка!» Но приходо-расходная книга показала ей, как шатко ее положение без постоянного прихода. В ней заговорило чувство собственного достоинства. Она негодовала при мысли, что ей постоянно приходится выклянчивать у мужа деньги, чтобы покупать для него же пищу. Ей разонравились его шутки о том, что он спасает ее от богадельни; поначалу они звучали смешно, но, конечно, перестали быть остроумными, когда он вздумал повторять их каждый божий день. И, право, небольшое удовольствие гнаться за ним по улице, если забудешь попросить денег за завтраком!

Однако она считала, что не может «задевать его чувства». Ему нравилось быть щедрым главою дома.

Чтобы просить приходилось реже, Кэрол сделала попытку брать в лавках в кредит с тем, чтобы счета посылались ему. Бакалейные товары, сахар, муку дешевле всего можно было купить в простой лавке Эксела Эгге. Однажды она сказала ему с милой улыбкой:

— Я хотела бы покупать у вас в кредит.

— Я торгую только за наличные, — проворчал Эксел.

Она вспыхнула.

— Вы, верно, не знаете, кто я?

— Ну что вы, конечно, знаю! Доктору я могу поверить. Но у меня такое правило. У меня низкие цены, но я торгую только за наличные.

Она поглядела на его неподвижное красное лицо и ощутила в пальцах постыдное желание ударить его, хотя разумом с ним соглашалась.

— Вы совершенно правы. Вы не обязаны отступать ради меня от своих правил.

Ее гнев не пропал даром. Он обратился на мужа. Ей спешно понадобились десять фунтов сахару, но денег не было. Она взбежала по лестнице в приемную Кенникота. На двери висела реклама какого-то средства от головной боли, а внизу табличка: «Доктора нет, вернется в…». Конечно, пустое место так и осталось незаполненным. Она топнула ногой и сбежала по лестнице вниз, в аптекарский магазин — клуб доктора.

Входя, она услышала голос миссис Дайер:

— Дэйв, мне нужны деньги!

Кэрол увидела своего мужа и еще двух мужчин, которые с улыбкой прислушивались к разговору супругов.

Дэйв Дайер огрызнулся:

— Сколько тебе надо? Доллара хватит?

— Нет, мало. Мне нужно купить кое-что из белья для детей.

— Господи, помилуй! У нас этого добра полный шкаф. Все ящики набиты, я на днях искал свои охотничьи сапоги, едва доискался!

— Мало ли что! Белье все в дырах. Хочешь, не хочешь, а дай мне десять долларов!

Кэрол видела, что миссис Дайер привыкла к таким унижениям. Она видела, что мужчины, в особенности Дэйв, смотрят на это, как на особую забаву. Она ждала, зная, что за этим последует, и не обманулась.

— А где те десять долларов, что я дал тебе в прошлом году? — бросил Дэйв и оглядел остальных. Те расхохотались.

С холодным видом Кэрол подошла к Кенникоту и сказала:

— Поднимись наверх, мне нужно поговорить с тобой.

— Что такое? Случилось что-нибудь?

— Да!

Он поднялся за ней по лестнице в пустую приемную. Прежде чем он успел задать ей вопрос, она заявила:

— Вчера, проходя мимо трактира, я слышала, как немка-фермерша просила у мужа четверть доллара на игрушку для ребенка, и он не дал. Только что такое же унижение перенесла при мне миссис Дайер. И я… я в том же положении. Мне приходится просить у тебя денег. Каждый день! Только что мне сказали, что я не могу получить сахара, раз мне нечем заплатить!

— Кто это сказал? Да я сверну шею всякому, кто…

— Тише! Виноват не он, а ты. И я!.. Сейчас я у тебя смиренно прошу денег на покупку провизии. Но помни! В другой раз я просить не стану. Я лучше с голоду умру. Ты понял? Я не могу быть рабой.

Ее гнев и актерский пафос были исчерпаны.

Плача, прижалась она к его груди.

— Как ты можешь унижать меня?

— Ах, черт возьми! — забормотал Кенникот. — Ведь я хотел дать тебе. Совсем из головы вон! Клянусь, больше этого не будет. Ни в коем случае!

Он заставил ее взять пятьдесят долларов и впоследствии не забывал регулярно давать ей деньги… по крайней мере иногда.

Со дня на день она решала: «Мне необходима точно определенная сумма. Я должна быть более деловой. Нужна система. Я должна что-то предпринять!» И со дня на день ничего не предпринимала.

Своими жалобно-язвительными расспросами о новой мебели миссис Богарт навела Кэрол на мысли об экономии. Она обсудила с Би необходимость разумного использования того, что остается от обеда. Перечитала поваренную книгу, как ребенок, разглядывая картинки и внимательно изучая разрубку туши быка, который бодро продолжал щипать траву, хотя и был разрезан на куски.

Но она не жалела расходов и радостно тратила деньги, готовясь к празднованию новоселья.

Все конверты и клочки бумаги в ее столе были испещрены списками. Она посылала заказы фруктовщикам в Миннеаполис. Переводила узоры и вышивала. Раздражалась, когда Кенникот подтрунивал над ней, говоря, что в доме «ужасный кавардак». Ей хотелось, чтобы ее вечер был первым ударом по убогим развлечениям Гофер-Прери. «Я расшевелю их! Я отучу их сидеть в гостях, как на заседании!»

Кенникот обычно смотрел на себя, как на главу дома. По его желанию Кэрол сопровождала его на охоту, которую он считал лучшим удовольствием в жизни, по его желанию они ели на завтрак овсяную кашу, которая была в его глазах символом семейной добродетели. Но, вернувшись домой за два часа до празднования новоселья, он почувствовал себя рабом, незваным пришельцем, неловким, нерасторопным. Кэрол кричала:

— Разведи огонь, чтобы тебе не пришлось возиться с этим после ужина! И, ради создателя, убери с крыльца старый половик! И надень нарядную рубашку, ту — коричневую с белым. Почему ты так поздно? Неужели нельзя было поторопиться? Скоро время ужинать, а от этой публики можно ожидать, что они явятся в семь вместо восьми. Пожалуйста, поторопись!

Она нервничала и ничего не слушала, как примадонна в любительском спектакле, и Кенникоту пришлось смириться. Когда она сошла к ужину и остановилась в дверях, он ахнул. Она была как чашечка лилии на серебряном стебле. Волосы, собранные в высокую прическу, блестели черным стеклом. Глаза горели. Она напоминала хрупкий и драгоценный богемский бокал. Кенникот невольно встал из-за стола и пододвинул ей стул. И за ужином он все время ел сухой хлеб, боясь, что она сочтет его невежей, если он скажет: «Пожалуйста, передай мне масло!»

Она только что заставила себя успокоиться и не думать, понравится ли у нее гостям и сумеет ли Би как следует подавать, когда Кенникот, стоявший у окна в гостиной, крикнул:

— Кто-то уже идет!

Это были мистер и миссис Льюк Доусон, явившиеся без четверти восемь. Затем медленной лавиной прибыла остальная аристократия Гофер-Прери: все лица вольных профессий, все, кто зарабатывал больше двух с половиной тысяч в год, все, у кого деды и бабки родились в Америке.

Еще в передней, снимая галоши, они пытались рассмотреть новую отделку квартиры. Кэрол видела, как Дэйв Дайер тайком переворачивал шитые золотом подушки, чтобы найти ярлычок с указанием цены, и слышала, как мистер Джулиус Фликербо, адвокат, захлебываясь, бормотал: «Чтоб мне провалиться!», — когда разглядывал ярко-красную драпировку под японским поясом. Ей стало весело. Но настроение у нее упало, когда она увидела, как парадно разодетые гости широким безмолвным кругом усаживаются вдоль стен гостиной. Она почувствовала себя так, словно какая-то таинственная сила перенесла ее на первый вечер у Сэма Кларка.

«Неужели я должна поднимать их с места одного за другим, как чугунные чушки? Не знаю, удастся ли мне развлечь их, но я, во всяком случае, доведу их до изнеможения!»

Кружась серебряным пламенем в темном кольце и притягивая всех своей улыбкой, она пропела:

— Я хочу, чтобы у меня было шумно и бесцеремонно! Сегодня настоящее крещение моего дома, и я хочу, чтобы мы все оказали на него дурное влияние — пусть это будет «дом вверх дном». Со своей стороны, предлагаю начать со старинных танцев. Мистер Дайер будет дирижировать.

Завели граммофон. Дэйв Дайер, худой, маленький, остроносый, с волосами цвета ржавчины, прыгал посреди комнаты, хлопая в ладоши и выкрикивая:

— Кавалеры направо — дамы налево!

Танцевали даже миллионеры Доусоны, Эзра Стоубоди и «профессор» Джордж Эдвин Мотт, и вид у них был только слегка дурацкий. Летая по комнате и ласково подбадривая всех гостей старше сорока пяти, Кэрол втягивала их в вальс и виргинский хоровод. Но когда она предоставила их самих себе, Гарри Хэйдок поставил уанстеп, и танцевать пошла только молодежь, а все более пожилые с застывшей улыбкой, расползлись по креслам, как бы говоря: «Это уж не для меня, но я с удовольствием посмотрю, как пляшет молодое поколение!»

Половина из них молчала, другая возобновила не законченные в лавках разговоры. Эзра Стоубоди ломал себе голову, что бы такое сказать, потом подавил зевок и обратился к владельцу мельницы Лаймену Кэссу:

— Ну как, вы довольны печью, Лайм? А? Так-то.

«Не трогай их, не тормоши. Насильно их не заставишь веселиться», — предостерегала сама себя Кэрол. Но они глядели на нее отовсюду с ожиданием, и она снова убедила себя, что они так же неспособны развлекаться сами, как неспособны отвлеченно мыслить. Даже танцоры постепенно подчинились несокрушимому влиянию пятидесяти благовоспитанных, неодобрительно настроенных умов: пара за парой они садились у стены. Через двадцать минут гостиная Кэрол опять уже напоминала почтенное молитвенное собрание.

— Надо придумать что-нибудь занимательное! — воскликнула Кэрол, обращаясь к своей новой подруге Вайде Шервин. При этом она заметила, как в воцарившейся тишине ее голос разнесся по всей комнате. Нэт Хикс, Элла Стоубоди и Дэйв Дайер сидели, сосредоточенно глядя перед собою, тихонько шевеля губами и пальцами. И она, вдруг похолодев, поняла, что Дэйв повторяет свой «экспромт» о норвежце, который ловит курицу, Элла пробегает первые строчки «Моей старой любви», а Нэт вспоминает свою знаменитую пародию на речь Марка Антония.

— Этих «выступлений» в моем доме не будет! — шепнула она мисс Шервин.

— Вы правы. Но почему бы не попросить Рэймонда Вузерспуна спеть?

— Рэйми? Что вы, дорогая! Ведь это самый заунывный плакальщик в городе!

— Послушайте, милочка. Вы прекрасно умеете обставить и украсить дом, но о людях судите неправильно. Конечно, Рэйми лебезит перед всеми. Но он, бедняга, стремится к «самовыражению», а между тем у него нет никакой подготовки, он ничего не знает, кроме торговли обувью. Но у него есть голос. И когда-нибудь, уйдя из-под покровительства Гарри Хэйдока, он еще покажет себя.

Кэрол поспешила извиниться. Она вызвала Рэйми и заодно пресекла слишком явные намерения других «исполнителей»:

— Мы хотим послушать вас, мистер Вузеропун! Вы единственный знаменитый артист, которого я приглашаю выступать сегодня.

Рэйми покраснел и пробормотал, что гостям едва ли будет интересно его слушать. Но сейчас же откашлялся, побольше вытянул из верхнего кармана кончик носового платка и засунул пальцы между пуговицами жилетки.

Из симпатии к защитнице Рэйми и из желания «открывать новые таланты» Кэрол приготовилась восхищаться его пением.

Довольно скверным пасторским тенорком Рэйми пропел: «Пташкой порхай», «Ты моя голубка» и «Когда ласточка прочь из гнезда улетает…»

Кэрол содрогалась от стыда за него, как бывает у впечатлительных людей, когда они слушают потуги оратора на остроумие или когда не по летам развитой ребенок при них плохо проделывает то, чего детям вообще и не полагается делать. Ей хотелось смеяться, когда Рэйми с важным и блаженным видом прикрывал глаза; ей хотелось плакать над жалким честолюбием, которое, подобно ореолу, исходило от его бледного лица, оттопыренных ушей и тусклых волос. Все же она старалась изобразить восторг — ради мисс Шервин, этой доверчивой поклонницы всего, что было или могло быть добрым, правдивым и прекрасным.

Когда третья орнитологическая песенка была окончена, мисс Шервин как бы очнулась от своих упоительных грез и, чуть дыша, шепнула Кэрол:

— Ах! До чего хорошо! Конечно, у Рэйми не такой уж необыкновенный голос, но не находите ли вы, что он вкладывает в свое пение удивительно много чувства?

Кэрол ответила наглой и великолепной ложью, хотя и не слишком оригинальной:

— О да, я нахожу, что чувства у него много!

Она увидела, что публика, чинно выслушав певца, совсем пала духом, оставив последнюю надежду на то, что ее позабавят. Тогда она воскликнула:

— А теперь сыграем в одну нелепую игру, которой я научилась в Чикаго! Для начала вам придется снять башмаки. А затем вы, вероятно, переломаете себе лопатки и коленные чашечки!

Недоверчивое внимание. Высоко поднятые брови без слов говорят, что жена доктора неприлично расшумелась.

— Для роли пастухов я отберу самых свирепых, вроде Хуаниты Хэйдок и меня самой. Остальные будут волками. Ваши башмаки — овцы. Волки выходят в переднюю. Пастухи разбрасывают свое стадо по всей комнате. Потом тушат свет, волки выползают из передней и в темноте стараются отнять овец у пастухов, которым разрешается делать что угодно, только не кусаться и не драться палками. Отбитые башмаки волки выбрасывают в переднюю. В игре обязаны участвовать все! Итак, начинаем! Башмаки долой!

Каждый из гостей поглядывал на остальных и ждал, чтобы кто-нибудь начал.

Кэрол сбросила свои серебряные туфельки. Все тотчас стали смотреть на ее ноги, но она не обратила на это внимания. Озадаченная, но преданная Вайда Шервин принялась расстегивать свои высокие черные ботинки. Эзра Стоубоди прокряхтел:

— Вы гроза стариков! Вы как те девушки, с которыми я скакал верхом в шестидесятых годах. Не привык я сидеть в гостях босиком, но что поделаешь!

Крякнув и сделав отчаянное усилие, Эзра стянул свои башмаки на резинках.

Другие, пересмеиваясь, последовали этому примеру.

Когда овцы были загнаны, волки трусливо поползли в гостиную, взвизгивая, останавливаясь, неуверенно продвигаясь сквозь пустоту, навстречу скрытому врагу, таинственному и грозному среди этого мрака. Волки вглядывались в темноту, двигались ощупью, схватывали чьи-то руки, которые жили будто сами по себе, без тел, вздрагивали в радостном страхе. Действительность исчезла. Сразу поднялась кутерьма с воем и криками, потом послышался смех Хуаниты Хэйдок и удивленный голос Гая Поллока:

— А-а! Пустите! Вы сдерете с меня скальп!

Миссис Льюк Доусон поспешила выбраться на четвереньках в освещенную переднюю и простонала:

— Я, кажется, в жизни никогда еще так не волновалась!

Ее солидность как рукой сняло, и она с восторгом повторяла: «В жизни никогда…», — видя, как сама собой распахивается дверь гостиной и оттуда вылетают башмаки. А из темноты за дверью неслось рычание и топот, и чей-то голос трубил:

— Вот тут много сапог! Волки, сюда! У-у! Чья возьмет?

Когда Кэрол внезапно зажгла свет в комнате, обратившейся в поле бигвы, половина гостей сидела кругом, прижавшись к стенам, где они предусмотрительно оставались во все время сражения, но посреди, на полу, Кенникот боролся с Гарри Хэйдоком. Воротнички у них расстегнулись, всклокоченные волосы падали на глаза. Похожий на сову мистер Джулиус Фликербо отступал перед Хуанитой, захлебываясь от непривычного смеха. Скромный коричневый галстук Гая Поллока висел у него на спине. На изящной блузке молоденькой Риты Саймонс недоставало двух пуговиц, отчего полное плечико оказалось открытым больше, нежели это считалось приличным в Гофер-Прери. То ли от неожиданности, то ли от негодования, от боевого пыла или физических усилий, но, так или иначе, со всех слетела многолетняя корка социальных условностей. Джордж Эдвин Мотт хихикал; Льюк Доусон теребил свою бороду; миссис Кларк с жаром рассказывала:

— Знаешь, Сэм, я тоже играла! И мне достался башмак! Вот уж никогда не думала, что смогу так яростно драться!

Кэрол чувствовала себя великой реформаторшей.

В порыве милосердия она принесла гребенки, зеркальца, щетки, иголки и нитки. Она позволила гостям восстановить божественную благопристойность пуговиц.

Би, ухмыляясь, принесла груду мягких, сложенных в несколько раз листов бумаги с изображением цветов лотоса, драконов, обезьян, голубых, алых, серых и пурпурных птиц, порхающих среди светло-зеленых деревьев неведомых долин.

— Это настоящие китайские маскарадные костюмы, — объявила Кэрол. — Я выписала их из Миннеаполиса. Наденьте их поверх платьев, забудьте, что вы жители Миннесоты, и превратитесь в мандаринов, кули и… и самураев — кажется, есть такие? — и вообще во что только вам заблагорассудится!

Пока они смущенно шуршали бумажными костюмами, она исчезла. Через десять минут она поглядела с лестницы вниз на их смешные румяные американские лица и восточные одеяния и крикнула:

— Принцесса Винки-пу приветствует свой двор!

Когда они подняли глаза, она увидела в них выражение подлинного восторга. Перед ними была воздушная фигурка в шароварах и кафтане из зеленой парчи с золотыми шнурами. Высокий золотой воротник упирался в гордо поднятый подбородок. В черных волосах сверкали нефритовые шпильки. Вытянутая рука плавно колыхала павлиний веер. Когда она изменила позу и улыбнулась гостям, то увидела, что Кенникот чуть не лопается от супружеской гордости, а седой Гай Поллок глядит на нее умоляющими глазами. С минуту она не различала среди всей розовой и коричневой массы лиц ничего, кроме этих жадных взоров двух мужчин.

Она стряхнула чары и сбежала вниз.

— Теперь мы устроим настоящий китайский концерт! Поллок, Кенникот и хотя бы Стоубоди будут барабанщиками, остальные — певцами и флейтистами.

За флейты сошли гребешки с папиросной бумагой; барабанами служили табуретки и рабочий столик. Лоран Уилер, редактор «Неустрашимого», руководил оркестром с линейкой в руках и без малейшего чувства ритма. Музыка напоминала призывные звуки тамтама перед шатром предсказателя судьбы на миннесотской ярмарке, тем не менее все общество колотило, дудело, свистело с великим усердием.

Не успели гости выбиться из сил, как Кэрол выстроила их словно для торжественного шествия и, приплясывая, повела в столовую, где их ожидали голубые чашки с китайским рагу, орехами и имбирем в сиропе.

Никто, кроме побывавшего в разных городах Гарри Хэйдока, даже не слыхал ни о каких китайских блюдах, не считая баранины с соей. Забавно, с опаской разгребали они побеги бамбука, добираясь до золотисто подрумянившейся лапши, а Дэйв Дайер вместе с Нэтом Хиксом исполнил не слишком остроумный китайский танец. Было много шуму и веселой возни.

Кэрол почувствовала себя вдруг страшно утомленной. Ведь она всю тяжесть взвалила на свои хрупкие плечи. Больше она не могла. С грустью вспомнила она о своем отце, таком мастере по части сумасбродных вечеринок. Ей пришло в голову выкурить папиросу и тем шокировать гостей, но она тотчас же отбросила эту непристойную мысль. «Неужели, — подумала она, — их не заставишь хотя бы пять минут кряду разговаривать о чем-нибудь интересном, а не о том, какой зимний верх для своего «форда» купил Кнут Стамквист или что сказал Эл Тингли про свою тещу? А ну их! — вздохнула она. — Я достаточно потрудилась». Она скрестила ноги в шароварах и, устроившись поудобней, занялась имбирем… Поймав тихую, восторженную улыбку Поллока, она похвалила себя за то, что сумела бросить розовый луч на бледного адвоката, но тут же раскаялась в еретической мысли, что на свете существуют другие мужчины, кроме ее мужа. Вскочила, разыскала Кенникота и шепнула ему:

— Ты доволен, господин мой?.. Не бойся, это стоило недорого!

— Прекрасный вечер. Невиданный. Только… не клади ногу на ногу в этом костюме. Слишком ясно обрисовываются колени.

Кэрол рассердилась. Ее возмутила его бестактность. Вернувшись к Гаю Поллоку, она принялась беседовать с ним о верованиях китайцев. Сама она о китайской религии не знала ничего, зато он читал об этом и вообще, сидя в одинокие вечера в своей конторе, прочел по крайней мере по одной книге обо всем на свете. Тощий, немолодой Гай превратился в ее воображении в румяного юношу, и они вдвоем скрылись на далекий остров в Желтом море болтовни, как вдруг она заметила, что гости начали покашливать. А это на всеобщем бессознательном языке означало, что они хотят уйти домой и лечь спать.

Начались заверения в том, что «ее прием был просто замечательный и самый лучший на свете — о, все было так остроумно и оригинально!» Она прилежно улыбалась, и пожимала руки, и высказывала полагающиеся пожелания насчет детей, и просила всех хорошо закутаться, и хвалила пение Рэйми и ловкость Хуаниты Хэйдок в играх. Потом они с мужем остались одни в доме, полном тишины, крошек и обрывков китайских костюмов, и она устало прильнула к Кенникоту.

— Ну, Кэрри, ты настоящее чудо, — ласково сказал он, — и ты, пожалуй, права, что так тормошишь публику. Теперь, когда ты им показала, как надо веселиться, они уж больше не будут устраивать свои старые вечеринки с «номерами» и прочей скукой. Оставь! Ничего не трогай! Хватит с тебя! Марш в кровать, а я приберу.

Его умные руки хирурга погладили ее по плечу, и досада на его грубоватость растворилась в сознании его силы.

Выдержка из «Неустрашимого»: «Одним из самых приятных событий общественной жизни за последние месяцы было новоселье доктора и миссис Кенникот, отпразднованное в среду вечером в их прелестном, отделанном заново в модных тонах доме на Поплар-стрит. Доктор и его жена приготовили для своих многочисленных друзей оригинальные развлечения, в том числе китайский оркестр в настоящих причудливых китайских костюмах. Дирижировал оркестром редактор нашей газеты. Гостям было предложено изысканное угощение в чисто восточном вкусе. Все присутствовавшие остались чрезвычайно довольны проведенным временем».

На следующей неделе был прием у Дешуэев. Круг плакальщиков весь вечер не покидал своих мест, и Дэйв Дайер исполнил «номер» с норвежцем и курицей.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Гофер-Прери укладывался на зимовку. В конце ноября и весь декабрь снег шел каждый день. Термометр стоял на нуле и угрожал упасть еще градусов на двадцать или тридцать. Зима в северных областях Среднего Запада — это не просто время года, это колоссальный труд. У каждой двери сооружались заграждения от метели. На всех улицах можно было видеть, как почтенные домохозяева — Сэм Кларк, богач мистер Доусон — все, кроме астматика Эзры Стоубоди, позволившего себе роскошь нанять мальчика, — карабкаются с опасностью для жизни по лестницам, спеша вставить зимние рамы в окна второго этажа. Кенникот тоже вставил вторые рамы, и, пока он трудился за окном, Кэрол прыгала в спальне и кричала, чтобы он не проглотил винты, которые он держал во рту, а они смешно торчали, точно железные вставные зубы.

Верным признаком прихода зимы служило появление в домах Майлса Бьернстама, высокого, плотного, рыжеусого холостяка, закоренелого атеиста, спорщика и мастера на все руки. Дети любили его, и он часто бросал работу, чтобы рассказывать им невероятные истории о морских путешествиях, о лошадях и медведях. Родители либо смеялись над ним, либо тихо его ненавидели. Он был единственный демократ в городе: он одинаково называл по имени и богатого мельника Лаймена Кэсса и бедного финна-крестьянина с Дальнего озера. Его прозвали «Красным шведом» и считали немного помешанным.

Бьернстам умел делать что угодно: запаять кастрюлю, сварить автомобильную рессору, успокоить взбесившуюся лошадь, починить часы, вырезать из дерева шхуну и таинственным образом вставить ее в бутылку. Теперь целую неделю он был в Гофер-Прери главным. Он был единственный человек, кроме механика в лавке Сэма Кларка, который разбирался в водопроводных системах. Все просили его осмотреть печи и трубы отопления. Он бегал из дома в дом до десяти вечера. Вода из лопнувших труб сосульками застывала на его кожаной куртке. Плюшевая кепка, которой он никогда не снимал, входя в дом, обратилась в ком смерзшейся угольной пыли. Красные руки растрескались. Изо рта торчал окурок сигары.

С Кэрол он был очень вежлив. Нагнулся осмотреть топку водогрейного котла, потом выпрямился, поглядел на хозяйку дома и буркнул:

— Уж как там будет с остальной работой, не знаю, а вашу печь придется починить!

Более бедные дома Гофер-Прери, для которых услуги Майлса Бьернстама были недоступной роскошью — а к таким принадлежала и лачуга самого Майлса Бьернстама, — хозяева до самых подоконников завалили землей и навозом. Для защиты путей от заносов вдоль железной дороги установили разборные снеговые щиты, из которых на лето составлялись романтические деревянные шалаши — излюбленное место игр городских мальчишек.

Фермеры приезжали в город на самодельных санях, устланных сеном и прикрытых стегаными одеялами.

Полушубки, меховые шапки и рукавицы, боты чуть ли не до колен, серые вязаные трехметровые шарфы, толстые шерстяные носки, парусиновые куртки, подбитые, точно утята, пушистой желтой шерстью, мокасины, красные фланелевые напульсники для обветренных мальчишечьих запястий — все эти средства защиты от мороза, пересыпанные нафталином, поспешно извлекались из ящиков и сундуков, и по всему городу раздавались детские голоса: «Посмотри-ка на мои рукавицы! А какие у меня гамаши!» На северных равнинах переход от душного лета к суровой зиме так резок, что дети каждый раз с удивлением и гордостью открывают в своих домах эти доспехи героев-полярников.

Разговоры о зимней одежде вытесняли даже сплетни на вечеринках. Весьма светским считался вопрос: «Носите ли вы уже шерстяное белье?» В различиях теплой одежды были такие же тонкие оттенки, как в марках автомобилей. Люди попроще ходили в желтых и черных кожаных куртках, но Кенникот щеголял в длинной енотовой шубе и новой котиковой шапке. Когда снег был слишком глубок для его машины, он разъезжал по больным в сверкающих высоких санях, и только покрасневший нос и сигара выглядывали из меха.

Сама Кэрол поразила Главную улицу свободной шубкой из нутрии. Шелковистый мех был так приятен на ощупь!

Теперь, пока город был разбит автомобильным параличом, ее главным занятием стало устройство развлечений на открытом воздухе.

Автомобили и бридж-вист не только обострили социальные различия в Гофер-Прери, но также уменьшили подвижность жителей. Ведь как это роскошно: сидишь и правишь, — да и так просто! Кататься на лыжах или на санях считалось «глупым» и «старомодным». Городишки так же стремились к элегантным столичным развлечениям, как большие города — к деревенским забавам на свежем воздухе. И Гофер-Прери не меньше гордился своим пренебрежением к катанию с гор, чем Сент-Пол или Нью-Йорк — своим пристрастием к этому развлечению. Все же в середине ноября Кэрол удалось устроить катание на коньках. На Ласточкином озере сверкал серо-зеленый, звенящий под коньками лед. Обледенелый камыш у берега шуршал от налетавшего ветра. Ветви дубов с последними упрямыми листьями вырисовывались на молочном небе. Гарри Хэйдок делал восьмерки, и Кэрол была в полном восторге. Но когда снегопады положили этому конец и она предложила поехать кататься при луне на санях, матроны долго не хотели расстаться со своими радиаторами и ежедневным столичным бриджвистом. Ей пришлось насильно тащить их. Они съехали с отлогого холма, опрокинулись, набрали снегу за воротник, кричали, что сейчас же съедут еще разок, и… раз и навсегда бросили это дело.

Другую группу Кэрол уговорила пойти на лыжах. Они перекликались, швыряли друг в друга снежками, уверяли ее, расходясь, что им было страшно весело и что они немедленно соберутся в новую лыжную экскурсию, а потом с радостью вернулись домой и никогда больше не изменяли бриджу.

Кэрол растерялась. Она была благодарна Кенникоту, когда он позвал ее с собой в лес охотиться на кроликов. Она бродила под безмолвными лесными сводами среди обгорелых пней и обледенелых дубов, по сугробам, которые мыши, птицы и кролики испещрили миллионами иероглифов. Она вскрикивала, когда Кенникот прыгал на кучку хвороста и стрелял в пробегавшего кролика. Он был на месте здесь, в лесу, такой мужественный, в теплой куртке, свитере, высоких шнурованных сапогах. В этот вечер она с большим аппетитом ела бифштекс с жареным картофелем; трогала ухо мужа кончиками пальцев, вызывая электрические искры; спала двенадцать часов; проснулась с мыслями о том, как прекрасна эта благодатная страна.

Ее разбудило солнце, игравшее на снегу. Набросив шубку, она пошла в город. Морозный дым вился над крышами к небу, бледному, как цветы льна. Звенели колокольчики саней, приветственные возгласы громко раздавались в легком, бодрящем воздухе, и отовсюду доносился размеренный звук пилы. Была суббота, и сыновья соседей заготовляли дрова. За поленницами во дворах стояли козлы, осыпанные канареечно-желтыми хлопьями опилок. Рамы лучковых пил были вишнево-красные, стальные полотна отливали голубым, а на свежеотпиленных тополевых, кленовых и березовых поленьях виднелись кольца годичных слоев. Мальчики были в разноцветных мокасинах и синих фланелевых рубашках с огромными перламутровыми пуговицами.

— Вот так погодка! — крикнула Кэрол мальчикам.

Вся раскрасневшаяся, вошла она в бакалейную Хоуленда и Гулда. Воротник ее заиндевел от дыхания. Она купила банку томатов, словно это были некие редкие восточные фрукты, и вернулась домой, собираясь поразить мужа креольским омлетом к обеду.

Снег искрился так ослепительно, что, придя домой, она увидела, как кнопка звонка у двери, газеты на столе и вообще все белые предметы превратились в ярко-лиловые, а в голове у нее словно кружился бешеный фейерверк. Когда глаза отдохнули, она почувствовала себя сильной, опьяненной здоровьем, властительницей жизни. Мир был так великолепен, что она присела в гостиной за свой шаткий столик и попыталась написать стихотворение. Она не пошла дальше начала: «Солнце сияет. Синеет неба гладь. Непогодам больше не бывать!»

В этот день Кенникота вызвали на одну из ферм. У Би был выходной день, и та отправилась на лютеранскую танцевальную вечеринку. С трех часов дня до полуночи Кэрол оставалась одна. Устав читать в журналах истории о чистой любви, она села возле радиатора и задумалась. Таким образом, она сделала случайное открытие, что ей нечего делать.

Она уже пережила, рассуждала она, новизну впечатлений от города и людей, от катания на коньках и санях и от охоты. Би оказалась очень толковой. В доме же оставалось работы, кроме шитья, штопки и помощи Би при уборке комнат. Кэрол не могла также удовлетворить свою жажду творчества изобретением блюд к обеду. В мясной Даля и Олсена нельзя было развернуться, тут можно было лишь грустно осведомиться, есть ли сегодня что-нибудь, кроме говядины и свинины. Мясо было такое, что его приходилось разделывать не ножом, а топором. Бараньи котлеты были здесь таким же заморским чудом, как акульи плавники. Лучшие сорта мяса торговцы отправляли в большие города, где цены стояли выше.

Во всех остальных лавках тоже не было никакого выбора. Во всем городе Кэрол не могла достать гвоздя со стеклянной шляпкой, чтобы повесить картину. Она даже не пыталась искать ткань для вуали, какую ей хотелось, — просто брала, что давали. И только у Хоуленда и Гулда была такая роскошь, как консервированная спаржа. Дом требовал лишь обыденных, повседневных, скучных забот. Чтобы заполнять свободное время, нужно было соваться в чужие дела, как вдова Богарт.

Работа на стороне была недоступна Кэрол. Для жены врача это было неприлично.

Ее мозг жаждал работы, но работы не было.

У нее оставалось только три возможности: рожать детей, начать давно задуманные преобразования или настолько слиться с самим городом, чтобы истратить свою энергию на посещения церкви и образовательного клуба и игру в бридж.

Дети — да, она хотела бы их иметь, но… она еще не вполне к этому готова. Вначале ее смутила и поразила откровенность Кенникота, но она согласилась с ним, что при современном ненормальном положении вещей в обществе, когда воспитание молодых граждан разорительнее и опаснее всякого преступления, разумнее подождать с детьми, пока у мужа будет больше денег. Она огорчалась. Не сводил ли он на нет своей осторожностью самое таинство любви? Она отгоняла эту мысль неуверенным «когда-нибудь»…

Ее «реформы», ее стремление придать грубой Главной улице красоту стали довольно расплывчатыми. Но теперь она осуществит их. Непременно! Она клялась в этом, нежным кулачком стуча по радиатору. Но, несмотря на все обеты, она не имела ни малейшего представления о том, как и с чего начать свой крестовый поход.

Слиться с городом воедино. Ее мысль заработала с неприятной отчетливостью. Ведь она еще не знает, любят ли ее в городе! Встречаясь с дамами за послеобеденным кофе, с торговцами в лавках, она так засыпала их своими замечаниями и прихотями, что не давала им случая обнаружить свое мнение о ней. Мужчины улыбались, но нравилась ли она им? Она была оживлена в кругу женщин, но принадлежала ли она к этому кругу? Ее не очень-то часто посвящали в шепотом передаваемые городские сплетни — эту святая святых Гофер-Прери.

Отравленная сомнениями, она легла спать.

На следующий день, делая покупки, она наблюдала. Дэйв Драйер и Сэм Кларк были любезны, как только можно было пожелать. Но не прозвучала ли нота безразличия в отрывистом «Как поживаете?» Чета Дэшуэя? Бакалейщик Хоуленд был лаконичен. Или это просто его обычная манера?

«Можно сойти с ума, когда нужно считаться с тем, что люди о тебе думают. В Сент-Поле это меня не интересовало. А здесь за мной следят. Но я не дам себя смутить!» — твердила она про себя, взвинченная собственными мыслями и оскорбительным чувством беспомощности.

Оттепель, смывшая с тротуаров снег. Потом звонкая, как кандалы, ночь, когда слышно, как трещит лед на озерах, и ясное, бодрое утро. В свитере и берете с помпоном Кэрол чувствовала себя ученицей колледжа, отправляющейся играть в хоккей. Ей хотелось крикнуть, ноги порывались бежать. Возвращаясь с покупками домой, она поддалась этому желанию, как поддался бы молодой щенок. Промчалась мимо ряда домов и, перескакивая с тротуара через кучу талого снега, по-мальчишески крикнула: «Гоп-гоп!»

Она заметила, что на нее, открыв рот, смотрят из окна три старухи; этот тройной взгляд подействовал на нее парализующе. В окне с другой стороны улицы осторожно зашевелилась занавеска. Кэрол остановилась и пошла дальше степенной походкой, вновь превратившись из девочки Кэрол в докторшу Кенникот.

С тех пор уже никогда больше не чувствовала она себя достаточно юной, достаточно смелой и достаточно свободной, чтобы бегать по улице и кричать. На следующем еженедельном бридже «Веселых семнадцати» она держала себя, как вполне благовоспитанная молодая дама.

«Веселые семнадцать», число которых колебалось от четырнадцати до двадцати шести, представляли собой карниз социального здания Гофер-Прери. Принадлежать к ним значило принадлежать к избранному обществу. Многие из них входили также в состав образовательного Танатопсис-клуба, но это не мешало «Веселым семнадцати» как обособленному целому фыркать на Танатопсис и считать его мещанским и чванным.

Большинство «Веселых семнадцати» составляли молодые женщины, мужья которых считались «членами-соревнователями». Раз в неделю устраивался дамский послеобеденный бридж. Раз в месяц мужья приглашались на ужин и вечерний бридж. Два раза в год танцевали в зале масонской ложи. Тогда весь город приходил в раж. Только на ежегодных балах пожарной команды и секты Восточной звезды было столько же пестрых шарфов, и танго, и сердцеедства, но эти соперничавшие организации не принадлежали к элите: на балы пожарных приходили служанки с грузчиками и рабочими. А на вечер «Семнадцати» Элла Стоубоди однажды прибыла в городской карете, которой до этого пользовались только на похоронах, а Гарри Хэйдок и Терри Гулд всегда появлялись во фраках — единственных на весь город.

Ближайший — после одиноких размышлений Кэрол — дневной бридж состоялся у Хуаниты Хэйдок. Входная дверь ее нового бетонного особняка была из полированного дуба, окна — с зеркальными стеклами. В оштукатуренной передней стоял горшок с папоротником, а в гостиной можно было видеть кресла мореного дуба, шестнадцать олеографий и квадратный лакированный стол с плетеной салфеточкой. На столе лежали иллюстрированный журнал и колода карт в кожаном футляре с выжженным рисунком.

Вошедшую Кэрол обдало жаром от печки. Игра была уже в полном разгаре. Кэрол много раз собиралась, но так и не научилась играть в бридж. Ей пришлось с улыбкой просить извинения у Хуаниты; ее самолюбие от этого страдало.

Миссис Дэйв Дайер, не лишенная миловидности, болезненная женщина, посвящавшая свое время религии, лечению и сплетням, погрозила Кэрол пальцем и пропела:

— Вы нехорошая! Вы, кажется, не цените, что вас так легко приняли в число «Веселых семнадцати»!

За соседнем столиком миссис Чет Дэшуэй подтолкнула локтем соседку. Но Кэрол старалась, насколько возможно, изображать трогательное простодушие. Она защебетала:

— Вы совершенно правы. Я такая лентяйка! Сегодня же вечером заставлю Уила поучить меня.

В ее щебете звучало и пасхальное оживление и рождественская умильность. Про себя же она думала: «Неужели не довольно сахарина?» Она села в самую маленькую качалку, олицетворяя викторианскую скромность. Но она видела или ей казалось, что те же женщины, которые встречали ее ласковым воркованьем при ее первом появлении в Гофер-Прери, теперь ограничивались небрежным кивком.

Во время перерыва после первого роббера она обратилась к миссис Джексон Элдер:

— Не покататься ли нам опять в ближайшие дни на санках?

— Холодно сейчас валяться в снегу, — равнодушно отозвалась миссис Элдер.

— Терпеть не могу, когда снег попадает за воротник, — добавила миссис Дэйв Дайер, недружелюбно взглянув на Кэрол.

Потом, повернувшись к ней спиной, она обратилась к Рите Саймонс:

— Милая, не забежите ли ко мне вечером? Я получила чудесные узоры для вышивок и хотела бы показать их вам.

Кэрол снова съежилась в своем кресле. Они говорили о картах, а на нее не обращали внимания. Но она не привыкла подпирать стенку. Она боролась со своей раздражительностью, зная, что стоит поверить, что тебя не любят, и тебя вправду не будут любить. Однако терпения у нее в запасе было мало, и, когда по окончании второго роббера Элла Стоубоди насмешливо спросила ее: «Я слыхала, вы выписываете из Миннеаполиса платье для следующего вечера?», — Кэрол с ненужной резкостью ответила: «Еще не знаю».

Она немного утешилась, видя, с каким восхищением юная Рита Саймонс разглядывает стальные пряжки на ее туфлях, но ее задел за живое едкий вопрос миссис Хоуленд:

— Не находите ли вы, что ваш новый диван слишком широк и поэтому неудобен?

Она кивнула, потом покачала головой и предоставила миссис Хоуленд сделать из этого какой угодно вывод. Но ей тут же захотелось помириться. Она сама чуть не растаяла от сладости, с какой она обратилась к миссис Хоуленд:

— Я в восторге от нового мясного бульона, который продается в лавке вашего мужа.

— Да, да! Гофер-Прери не так уж отстал от времени! — съязвила миссис Хоуленд.

Кто-то хихикнул.

Их шпильки разжигали в Кэрол высокомерие. Ее высокомерие провоцировало их на новые шпильки. Между ними готова была вспыхнуть настоящая война, но положение было спасено появившейся в эту минуту закуской.

Хотя Хуанита Хэйдок и держалась настолько передовых взглядов, что признавала чашки для полоскания пальцев, салфеточки и резиновые коврики в ванной, все же ее «угощение» было типично для всякого дневного приема в Гофер-Прери. Миссис Дайер и миссис Дэшуэй, ближайшие подруги Хуаниты, раздавали каждой гостье большую обеденную тарелку с ложкой, вилкой и кофейной чашечкой без блюдца. Переступая через ноги гостей, они извинялись и болтали о только что закончившейся игре. Потом они разлили кофе из эмалированного кофейника и обнесли всех горячими хлебцами с маслом, фаршированными маслинами, картофельным салатом и «райским кексом». В отношении яств даже в самых строгих кругах Гофер-Прери существовала некоторая свобода. Маслины могли быть и нефаршированные. В некоторых домах горячие хлебцы с маслом заменялись бубликами. Но во всем городе не было другой еретички, кроме Кэрол, которая позволила бы себе не подать гостям «райский кекс».

Ели они непомерно много. У Кэрол мелькнуло подозрение, что расчетливые хозяйки наедаются, чтобы потом не ужинать дома.

Она старалась принять участие в общем разговоре и пробралась к миссис Мак-Ганум, молодой даме с грудью и руками простой батрачки и громким запоздалым смехом, представлявшим резкий контраст с ее серьезным лицом. Миссис Мак-Ганум была дочерью старого доктора Уэстлейка и женой доктора Мак-Ганума, компаньона Уэстлейка. Кенникот неодобрительно отзывался и об Уэстлейке, и о Мак-Гануме, и об их породнившихся семьях, утверждая, что они просто обманщики. Но Кэрол они нравились.

— Как сегодня горлышко вашего малыша? — дружелюбно обратилась она к миссис Мак-Ганум. внимательно слушала, пока миссис Мак-Ганум, раскачиваясь в качалке и не прекращая вязания, неторопливо описывала ход болезни.

Вайда Шервин пришла после уроков вместе с городской библиотекаршей мисс Этел Виллетс. Присутствие оптимистической мисс Шервин придало бодрости Кэрол. Она разговорилась:

— На днях я ездила с Уилом почти до самого Уэкиниана. Как чудесно за городом! И мне так нравятся фермеры-скандинавы, их огромные красные амбары и доильные машины. Кто из вас знает одинокую лютеранскую церковку с серым железным шпилем, которая стоит там на холме? Она стоит такая беззащитная, такая… мужественная. Мне кажется, что эти скандинавы — самые милые и трудолюбивые люди на свете.

— Вы находите? — возразила миссис Джексон Элдер. — Муж говорит, что на лесопилке со шведами прямо сладу нет. Они такие тихони, такие хитрые и без конца требуют прибавки! Если не держать их в узде, они прямо погубят все дело.

— Да, а как прислуга они прямо кошмарны! — простонала миссис Дэйв Дайер. — Клянусь, я из кожи вон лезу, чтобы угодить моим служанкам, когда они у меня есть. Чего я только для них не делаю! Они могут в любое время принимать на кухне своих кавалеров, и едят они то же, что и мы, когда остается от стола, и я прямо боюсь им слова сказать.

— Все они неблагодарные! — затараторила Хуанита Хэйдок. — Что делать с прислугой, я просто ума не приложу… Не знаю, до чего мы дойдем, если это скандинавское мужичье будет вытягивать у нас последний цент. Они невежественны и нахальны, теперь им, видите ли, подавай ванны и все такое, а ведь у себя дома они были счастливы, если могли вымыться в простой лохани!

Они оседлали своего любимого конька и мчались во весь опор.

Кэрол подумала о Би и едко возразила:

— Но, может быть, хозяйки сами виноваты в неблагодарности служанок? Из поколения в поколение мы кормили их объедками и заставляли спать в дрянных каморках. Я не хочу хвастаться, но должна сказать, что с Би у меня нет больших хлопот. Она очень приветлива. Скандинавы вообще прилежны и честны…

— Честны? — фыркнула миссис Дэйв Дайер. — Вы считаете это честным, если они грабят вас на своем жалованье, как только могут? Меня, правда, пока еще ни разу не обокрали, ничего не скажу, но не знаю, честно ли это — столько жрать, что ростбифа едва хватает на три дня. Во всяком случае, пусть не воображают, что они могут надуть меня! Я всегда велю им при мне перекладывать сундучки: так я по крайней мере спокойна, что у них не будет искушения обмануть меня из-за попустительства с моей стороны.

— Сколько получает здесь прислуга? — решилась спросить Кэрол.

Миссис Гауджерлинг, жена банкира, возмущенно ответила:

— По-разному, от трех с половиной до пяти с половиной в неделю. Мне доподлинно известно, что миссис Кларк, хоть сама клялась, что больше не уступит их нахальным требованиям, взяла и согласилась платить пять с половиной! Вы только подумайте: чуть ли не по доллару в день за простую работу и, конечно, с хозяйским столом, и комнату им дают, и они могут стирать свое белье вместе с остальным! А сколько платите вы, миссис Кенникот?

— Да? Сколько вы платите? — раздалось несколько голосов.

— Я?.. Я плачу шесть в неделю, — неуверенно произнесла Кэрол.

Все ахнули. Хуанита заявила:

— А вы не думаете, что платить так много — нехорошо по отношению ко всем нам?

Остальные грозно уставились на Кэрол.

Она рассердилась:

— Я не согласна! У служанок очень тяжелая работа. Они трудятся от десяти до восемнадцати часов в день. Им приходится мыть жирную посуду и стирать грязное белье. Они возятся с детьми, выбегают к двери с мокрыми, потрескавшимися руками и…

Миссис Дэйв Дайер яростно прервала речь Кэрол:

— Может быть, но, поверьте, я все это делаю сама, когда у меня нет прислуги, а это очень часто случается с людьми, которые не хотят уступать нахалам и платить бешеные деньги!

Кэрол пыталась возражать:

— Но служанка мается для чужих людей и ничего не получает за это, кроме жалованья…

Женщины враждебно глядели на нее. Говорили сразу четверо. И только резкий, диктаторский голос Вайды Шервин положил конец этой перепалке:

— Потише, потише! К чему такие страсти и этот нелепый спор? Вы все принимаете это слишком всерьез. Будет! Кэрол Кенникот, вы, вероятно, правы, но вы опережаете время. Хуанита, не глядите так воинственно! Что тут — дамы играют в карты или курицы дерутся? Кэрол, перестаньте любоваться собой и воображать себя Жанной д'Арк — заступницей служанок, а то я вас отшлепаю! Подите сюда и поболтайте о библиотечных делах с Этел Виллетс. Тш-ш! Если я снова услышу кудахтанье, я примусь за птичник как следует!

Все деланно рассмеялись, и Кэрол послушно начала «болтать о библиотечных делах».

Провинциальный особняк, разговор жены провинциального врача с женой провинциального лавочника, провинциальная учительница, шумная перебранка на тему о том, следует ли платить служанке лишний доллар. Но эта пустячная сцена была отголоском заговоров, заседаний министерских кабинетов и рабочих конференций в Персии и Пруссии, в Риме и Бостоне, и ораторы, воображавшие себя народными вождями, были всего лишь рупорами миллиардов Хуанит, нападавших на миллион вот таких Кэрол, или ста тысяч Вайд Шервин, пытавшихся усмирить бурю.

Кэрол была недовольна собой. Она решила быть любезной со старообразной мисс Виллетс, но тотчас же вновь преступила законы приличия.

— Мы еще не видели вас в библиотеке, — укоризненно заметила мисс Виллетс.

— Я столько раз хотела забежать, но мне нужно было устраиваться… Я, наверное, буду приходить к вам так часто, что надоем вам! Я слыхала, что у вас прелестная библиотека.

— Многим нравится. У нас на две тысячи томов больше, чем в Уэкамине.

— Вот как! И это все, наверно, благодаря вам. Я тоже немного познакомилась с библиотечным делом в Сент-Поле.

— Да, я слыхала. Но не могу сказать, чтобы я всецело одобряла библиотечные методы больших городов. Разве мыслимо позволять бродягам и всяким грязно одетым субъектам чуть ли не спать в читальных залах?

— Я знаю, но эти бедняги… Впрочем, я уверена, что вы согласны со мной в одном: главная задача библиотекаря — приохотить людей к чтению.

— Это ваше мнение? А мое мнение, миссис Кенникот, и я могу сослаться на слова библиотекаря одного очень большого колледжа, что первый долг добросовестного библиотекаря — сохранять книги в порядке.

— О-о!

Кэрол сейчас же пожалела об этом «о-о!». Мисс Виллетс сурово выпрямилась и перешла в нападение:

— Не знаю, может быть, в большом городе, где средства неограниченные, библиотеки и могут терпеть, чтобы невоспитанные дети портили и просто нарочно рвали книги. И чтобы нахальным молодым людям выдавалось больше книг, чем предусмотрено правилами. Но у себя в библиотеке я этого допускать не намерена!

— Что за беда, если ребенок испортит книгу? Зато он начнет читать. Книги дешевле человеческого ума.

— Да уж, что может быть дешевле, чем умы этих детей, которые целыми днями надоедают мне, потому что матери не смотрят за ними дома! Некоторые библиотекари готовы сюсюкать и обращать свои библиотеки в ясли или детские сады, но, пока я занимаю свой пост, в библиотеке Гофер-Прери будет тихо и прилично и книги будут в полной сохранности!

Кэрол видела, что остальные прислушиваются и ждут от нее неуместных возражений. И она отступила перед их неприязнью. Поспешила улыбнуться мисс Виллетс в знак согласия, демонстративно взглянула на часики и прощебетала:

— Как поздно! Надо бежать домой… Муж… Было так приятно!.. Пожалуй, насчет прислуги вы были правы: я избалована своей удачей с Би… У вас прямо божественный «райский кекс», миссис Хэйдок, вы должны дать мне рецепт… Прощайте, было очень приятно…

Она шла домой и думала: «Я сама виновата! Я была обидчива и слишком возражала им. Только… я не могу! Я не могу войти в их круг, если для этого я должна возненавидеть всех служанок, проводящих дни в кухонном чаду, и всех оборванных, голодных детей. И эти женщины будут моими судьями всю жизнь!»

Она не откликнулась на зов Би из кухни, — она взбежала наверх в пустую комнату для гостей и, охваченная страхом, долго рыдала в душной темноте, упав на колени возле тяжелой ореховой кровати с пуховой периной, покрытой красным стеганым одеялом.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

«Не забываю ли я про Уила, когда жалуюсь, что мне нечем заняться? Достаточно ли я интересуюсь его работой? Я должна интересоваться. Непременно! Если я не могу принадлежать к здешнему обществу, если я должна быть отщепенкой…»

Когда Кенникот пришел домой, она засуетилась:

— Дорогой мой, ты должен рассказывать мне больше о своей практике. Я хочу знать. Я хочу все понимать.

— Отлично! С удовольствием!

И он пошел вниз растапливать печь.

За ужином она спросила:

— Например, что ты делал сегодня?

— Сегодня? Что ты имеешь в виду?

— Лечебные дела. Я хочу знать…

— Ну, сегодня не было ничего особенного: два болвана с расстройством желудка, вывих руки и одна идиотка, которая угрожает самоубийством оттого, что ее не любит муж. Все обьгчные случаи.

— Разве несчастная женщина — тоже обычный случай?

— Она? Просто нервы! Ничего не поделаешь с этими супружескими дрязгами.

— Но, дорогой мой, я прошу тебя, ты расскажешь мне, когда у тебя в следующий раз появится что-нибудь интересное?

— Конечно! Само собой разумеется! Расскажу тебе обо всем, что… Право, отличная лососина! От Хоуленда?

Через четыре дня после поражения у «Веселых семнадцати» явилась Вайда Шервин и нечаянно разбила душевное спокойствие Кэрол.

— Можно зайти к вам поболтать? — сказала она с таким наигранно веселым и невинным видом, что Кэрол сразу стало не по себе. Одним взмахом Вайда сбросила шубу, села, словно проделала гимнастическое упражнение. Потом выпалила:

— Чувствую себя непозволительно хорошо в такую погоду! Рэймонд Вузерспун говорит, что, будь у него моя энергия, он стал бы знаменитым оперным певцом. Я всегда считаю, что здешний климат великолепен, что мои друзья — милейшие люди, а моя работа — самое важное дело на свете. Может быть, я обманываю себя. Но одно я знаю твердо: вы самая храбрая дурочка на свете.

— И поэтому вы собираетесь содрать с меня заживо кожу? — Кэрол говорила весело.

— Я?.. Впрочем, может быть. Я знаю, что часто в драке больше всех виноват третий. Тот, кто бегает и с превеликим удовольствием передает одному, что сказал другой. Но я хочу, чтобы вы приняли большое участие в оживлении Гофер-Прери, и для этого… Такой, можно сказать, единственный случай… Я, верно, болтаю глупости?

— Я знаю, что вы имеете в виду. Я была слишком резка у «Веселых семнадцати».

— Нет, это пустяки! Кстати, я очень рада, что вы высказали им несколько здравых истин о прислуге, хотя, пожалуй, вы были не вполне тактичны. Дело гораздо серьезнее. Не знаю, понятно ли вам, что во всяком таком замкнутом общественном кругу каждый новый пришелец проходит испытание? Люди любезны с ним, но не спускают с него глаз. Я помню, когда сюда перевелась из Уэлсли учительница латыни, ей ставили в вину ее северный выговор. Считали, что это она для важности. Конечно, говорили и о вас…

— Неужели было о чем говорить?

— Дорогая моя!

— Мне всегда кажется, будто я хожу в облаке: смотрю на других, а меня не видно. Я думаю, я так незаметна и так обыкновенна, что, казалось бы, прямо нечего во мне разбирать. Не могу себе представить, чтобы мистер и миссис Хэйдок стали сплетничать обо мне. — Кэрол разгоралась все большим негодованием. — Мне это противно! У меня мурашки по спине бегают, когда я думаю, что они смеют обсуждать все мои поступки и слова. Ощупывают меня всю своими лапами! Это возмутительно. Я ненавижу…

— Подождите, детка! Может быть, их тоже возмущает что-нибудь в вас. Постарайтесь быть беспристрастной. Правда, они тотчас ощупывают всех новеньких. Но ведь и вы так же обращались с новичками в колледже, верно?

— Да.

— Ну вот! Я хочу, чтобы вы были беспристрастны, и уверена, что вам это удастся. Я хочу, чтобы вы стали выше всего этого и помогли мне поднять наш город.

— Я буду беспристрастна, как остывшая картошка. Но едва ли я смогу когда-нибудь помочь вам «поднять город». Что же говорят обо мне? Серьезно. Я хочу знать!

— Менее образованные недовольны, когда вы упоминаете о чем-либо, находящемся дальше Миннеаполиса.

Они так подозрительны! Вот именно, подозрительны. А некоторые находят, что вы слишком хорошо одеваетесь.

— Ах, вот как, скажите, пожалуйста! Что же, мне в рогоже ходить, чтобы угодить им?

— Ну, ну! Не говорите ерунды!

— Я буду паинькой, — угрюмо процедила Кэрол.

— Непременно, а то я ничего вам не буду рассказывать. Поймите, что я не предлагаю вам переделать себя. Я только хочу, чтобы вы знали, что о вас думают. Каковы бы ни были их предрассудки, вы должны с ними считаться, если хотите иметь влияние на этих людей. Вы ведь мечтаете оживить город?

— Я и сама не знаю!

— Ну что вы, что вы! Оставьте! Я рассчитываю на вас. Вы прирожденный реформатор!

— Нет… Теперь уж нет!

— А я говорю — да.

— О, если бы я могла что-нибудь сделать!.. Итак, они считают, что я важничаю?

— Да, кошечка. Только не говорите, что важничают они сами. В конце концов принципы Гофер-Прери так же разумны для Гофер-Прери, как принципы Озерного бульвара для Чикаго. А городов вроде Гофер-Прери больше, чем таких, как Чикаго. Или как Лондон. А потом… Я скажу все: они считают, что вы нарочно произносите слова на столичный лад. Они считают вас слишком легкомысленной. Они смотрят на жизнь так серьезно, что не представляют себе другого смеха, кроме хрюканья Хуаниты. Этел Виллетс показалось, что вы говорили с ней свысока, когда…

— Ничего подобного!

— …когда убеждали ее, что надо поощрять чтение, а миссис Элдер нашла, что у вас был покровительственный тон, когда вы назвали ее бьюик «прелестным маленьким автомобилем». Она-то считает его огромным! Потом, некоторые торговцы находят, что вы слишком много болтаете, когда приходите в лавки…

— Увы, мне только хотелось быть приветливой.

— И ни одна хозяйка не одобряет ваших приятельских отношений с Би. Не притеснять служанку — это хорошо, но они говорят, что вы держите себя с ней, словно она вам кузиной приходится! Подождите, это еще далеко не все! Они находят, что вы эксцентрично обставили эту комнату. Они считают несуразным этот широкий диван и эту японскую штуку. Подождите! Я знаю, что это глупости! И по крайней мере десять человек упрекают вас в том, что вы редко ходите в церковь, и…

— Я больше не выдержу… Подумать только, что они изощрялись на мой счет, а я была так счастлива и так хорошо ко всем относилась! Не напрасно ли вы рассказали мне это? Я буду всех стесняться.

— Возможно. Могу лишь ответить вам старой поговоркой, что знание — это власть. Когда-нибудь вы поймете, какое наслаждение обладать властью даже здесь. Командовать городом. Да, у меня есть свои причуды! Но я люблю, чтобы кругом все двигалось вперед.

— Мне очень больно. Эти люди начинают казаться мне жестокими и коварными, тогда как я была с ними совершенно искренна. Но разберем уж все до конца. Что они сказали о моем новоселье в китайском стиле?

— Гм, да-а…

— Говорите! Не то я могу вообразить вещи куда более ужасные, чем все, что вы могли бы мне сказать.

— Им было весело. Но некоторые из них считали, что вы пускаете пыль в глаза и делаете вид, будто ваш муж богаче, чем на самом деле.

— Я не могу… Такая низость мыслей превосходит всякое воображение! Неужели они могли серьезно думать, что я… И вы хотите «реформировать» подобных людей, когда динамит так дешев? Кто посмел сказать такое? Богатые или бедные?

— Всякие были!

— Неужели они не понимают, что если бы я даже манерничала и выставляла напоказ свою образованность, то уж на такую пошлость я, во всяком случае, не способна? Если им так важно это знать, передайте им от меня с нижайшим поклоном, что Уил зарабатывает около четырех тысяч в год, а вечер обошелся вдвое дешевле, чем они, по-видимому, воображают. Китайские вещи не очень дороги, а свой костюм я сделала сама…

— Довольно! Я-то ведь ни при чем. Все это я знаю. Они считают, что вы возбуждаете опасное соревнование этим приемом, который стоит все же больше, чем большинство из них может себе позволить. Четыре тысячи — крупный доход для такого города.

— Я и не помышляла ни о каком соревновании. Поверьте, что я просто из любви и дружбы хотела устроить как можно более веселую вечеринку. Было много глупости, шума и дурачества, но у меня были лучшие намерения.

— Разумеется! С их стороны, безусловно, неблагородно смеяться над вашим китайским рагу и… над вашими прелестными шароварами…

Кэрол вскочила и застонала:

— О, мне прямо трудно поверить! Они высмеяли мою вечеринку, которую я так старательно устраивала для них! И мой китайский костюм, который я шила с такой радостью, шила тайком, чтобы приготовить им сюрприз! И все время они глумились надо мной!

Она съежилась на диване.

Вайда гладила ее по волосам и бормотала:

— Напрасно я…

Не видя ничего от стыда, Кэрол не заметила, как Вайда Шервин выскользнула из комнаты. Бой часов в половине шестого всполошил ее. Надо взять себя в руки, прежде чем придет Уил. Надеюсь, он никогда не узнает, какая глупая у него жена… Черствые, злые душонки!..

Маленькой и одинокой девочкой побрела она наверх, шаг за шагом, волоча ноги, держась рукой за перила. Не у мужа ей хотелось искать защиты, а у отца, улыбающегося, чуткого отца, умершего двенадцать лет назад.

Кенникот зевал, растянувшись в самом большом кресле, между радиатором и керосиновой печуркой.

— Уил, скажи, дорогой, не говорят ли обо мне дурно? Это было бы понятно. Я хочу сказать, что, если так, ты не должен огорчаться.

— Говорят о тебе дурно? Ничего такого не слыхал. Все уверяют меня, что ты самая очаровательная женщина.

— Да, но мне показалось… Владельцы лавок, может быть, находят, что я слишком много суеты подымаю, когда прихожу за покупками. Боюсь, что я действую на нервы мистеру Дэшуэю, и мистеру Хоуленду, и мистеру Луделмайеру.

— Видишь ли, в чем дело…. Я не хотел говорить об этом, но раз ты начала сама… Чет Дэшуэй, вероятно, злится, что ты купила новую мебель в Миннеаполисе, а не здесь. Тогда я не хотел возражать, однако… В конце концов я зарабатываю деньги здесь, и с их стороны вполне естественно ожидать, что я здесь и буду их тратить.

— Если мистер Дэшуэй будет так любезен и укажет мне, как культурный человек может обставить комнату кладбищенским хламом, который он называет. Она опомнилась и добавила примирительно: — Впрочем, я понимаю.

— А Хоуленд и Луделмайер… О, ты, вероятно, пошутила, но слишком колко, по поводу выбора товаров в их лавках. Ах, плюнь на это, какое нам дело! Гофер-Прери — независимый город, не то что эти заштатные городишки на Востоке, где нужно следить за каждым своим шагом, считаться с нелепыми условностями и где куча старых сплетниц от нечего делать злословит о тебе. Здесь каждый волен делать то, что ему заблагорассудится!

Он произнес это с большим жаром, и Кэрол видела, что он сам верит в свои слова. Она задохнулась от гнева, но скрыла его зевком.

— Кстати, Кэрри, раз уж мы говорим об этом: конечно, я не намерен поступаться своей независимостью и не считаю, что человек обязан обращаться непременно к тому, кто сам обращается к нему, но все-таки я был бы очень рад, если бы ты покупала как можно больше у Йенсона или Луделмайера вместо Хоуленда и Гулда, которые в последнее время всем табором ходят к доктору Гулду. Я не вижу смысла платить за всякую всячину мои трудовые деньги, чтобы они шли потом к Терри Гулду.

— Я бывала у Хоуленда и Гулда потому, что их магазин лучше и чище.

— Я знаю; я и не думаю порывать с ними совсем. Правда, Йенсон — плут и постоянно обвешивает, а Луделмайер — тупая старая свинья… Но все же будем покупать у своих, ты меня поняла?

— Да, я понимаю.

— Отлично. Теперь, пожалуй, пора уж и спать.

Он зевнул, вышел посмотреть на термометр, захлопнул дверь, погладил Кэрол по голове, расстегнул жилетку, вторично зевнул, завел часы, спустился в подвал проверить топку, зевнул в третий раз и затопал по лестнице, почесывая грудь сквозь толстую шерстяную фуфайку.

И пока сверху не раздалось: «А ты что, спать ложиться не собираешься?» — Кэрол сидела неподвижно.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Кэрол вышла на лужок поучить овечек изящному танцу, и оказалось, что это не овечки, а волки. Они наседали со всех сторон, и ей не было проходу. Вокруг нее сверкали клыки и злобно-насмешливые глаза.

Ей стало невмоготу терпеть эти скрытые издевательства. Она хотела бежать. Хотела укрыться в великодушном безразличии больших городов. Она репетировала, как она скажет Кенникоту: «Не съездить ли мне на несколько дней в Сент-Пол?» Но она не доверяла себе: боялась, что не сумеет произнести это достаточно беззаботно, боялась его настойчивых расспросов.

Переделать город? Все, чего она теперь хотела, это чтобы ее самое не трогали.

Она никому не могла смотреть в глаза. Она краснела перед людьми, которые неделю назад забавляли ее своим видом и манерами, в их пожеланиях «доброго утра» она слышала жестокий затаенный смех.

В лавке Оле Йенсона она встретилась с Хуанитой Хэйдок. Кэрол умоляюще начала:

— А-а, как поживаете? Боже, какой дивный сельдерей!

— Да, с виду очень свежий. Гарри требует, чтобы по воскресеньям непременно был сельдерей. Несносный человек!

Кэрол, ликуя, вылетела из лавки. «Она не смеялась надо мной!.. Кажется, не смеялась?»

Через неделю она оправилась от чувства неуверенности и стыда, но продолжала избегать людей. Она ходила по улицам, опустив голову. Завидя впереди миссис Мак-Ганум или миссис Дайер, она переходила на другую сторону, внимательно разглядывая какую-нибудь вывеску. Она все время играла роль — для всех, кого видела, и для скрытых в засаде прищуренных глаз, которых не видела.

Она убедилась, что Вайда Шервин сказала правду, Входила ли она в лавку, подметала ли заднее крыльцо своего дома, стояла ли у окна в гостиной, городок потихоньку следил за ней. Раньше она смело шагала по улице, торжествуя, что строит свое гнездо. Теперь она косилась на каждый дом и, добравшись до своего, чувствовала, что прорвалась сквозь толпу врагов, вооруженных насмешкой. Она твердила себе, что такая чувствительность нелепа, но каждый день заново повергал ее в панику. Она замечала, как с невинным видом задергивались оконные занавески, будто их никогда и не приоткрывали. Старухи, уже вошедшие в дом, высовывались снова поглядеть на нее, и в морозной тишине она слышала, как они топтались за дверьми. Даже когда в сумерки она забывала на час об этих глазах-прожекторах и пробиралась по улицам, радуясь желтым окнам на фоне серой ночи, сердце у нее останавливалось, потому что она вдруг замечала голову в накинутой шали, следившую за ней из-за покрытого снегом куста.

Кэрол решила, что придает чрезмерное значение своей особе; что провинциалы глазеют на всякого. Это успокоило ее, и она была довольна таким философским подходом к вопросу. Но на следующее утро она снова чуть не сгорела от стыда, войдя к Луделмайеру. Бакалейщик, его продавщица и истеричная миссис Дэйв Дайер чему-то смеялись. И вдруг смущенно замолчали, потом, запинаясь, заговорили о луковицах. Кэрол почувствовала, что причиной неловкости была она. Когда в этот вечер Кенникот повел ее в гости к чудаковатым мистеру и миссис Лаймен Кэсс, хозяева, как ей показалось, были смущены их внезапным появлением.

— Что это вы нос повесили, Лайм? — дружески воскликнул Кенникот.

Кэссы смущенно бормотали что-то невнятное.

За исключением Дэйва Дайера, Сэма Кларка и Рэйми Вузерспуна, не было ни одного торговца, в чьем расположении Кэрол была бы уверена. Она знала, что ей только мерещится насмешка в их приветствиях, но она не могла совладать со своей подозрительностью, оправиться от морального потрясения. Она то злилась, то старалась не замечать тона превосходства, которым говорили с ней торговцы. Они не сознавали, что были грубы с нею, они просто хотели показать, что их дела идут прекрасно и что им нечего считаться ни с какими «докторскими женами». Они часто говорили: «Для нас любой человек не хуже другого и даже намного лучше!» Но этот девиз они не распространяли на покупателей фермеров, пострадавших от неурожая. Лавочники-янки были особенно нелюбезны. А Оле Йенсон, Луделмайер и Гус Даль хотели, чтобы их принимали за янки. Джеймс Медисон Хоуленд, родившийся в Нью-Гэмпшире, и Оле Йенсон, родившийся в Швеции, оба доказывали, что они свободные американские граждане, ворча: «Не знаю, есть ли у меня то, что вы спрашиваете», или «Ну, знаете, не берусь доставить это вам на дом к двенадцати».

Чтобы соблюсти хороший тон, покупатель должен был дать отпор. Хуанита Хэйдок мило верещала: «Если покупка не будет у меня к двенадцати, я вашему рассыльному все волосы выдеру!» Но Кэрол была неспособна к этой игре и не умела перебрасываться дружелюбными грубостями. Она завела малодушную привычку ходить по возможности только к Экселу Эгге.

Эксел не пользовался в городе уважением и не был груб. Он все еще оставался чужаком и мирился с тем, что чужаком и останется. Он был неповоротлив и нелюбопытен. В его заведении царил больший сумбур, чем в любом придорожном ларьке. За исключением самого Эксела, никто не сумел бы там разобраться. Кипа детских чулок лежала на полке под одеялом, другая — в ящике с имбирном печеньем, а остаток, как клубок черных змей, свернулся на бочонке с мукой, затиснутом между швабрами, норвежскими библиями, сушеной треской, ящиками с абрикосами и полутора парами прорезиненных сапог для дровосеков. В лавке постоянно толпились фермерши — шведки и норвежки — в шалях и старомодных бурых жакетах, поджидавшие тут своих повелителей. Они разговаривали по-норвежски и по-шведски и безразлично поглядывали на Кэрол. Это было облегчением для нее: они-то по крайней мере не шептали, что она ломака!

Однако себя ей приходилось убеждать, что лавка Эксела Эгге «так живописна и романтична!».

Чувствительнее всего она была теперь к насмешкам над ее туалетами.

Когда она однажды осмелилась выйти в город в новом клетчатом костюме с черно-желтым воротником, она тем самым как бы пригласила к обсуждению своей особы весь Гофер-Прери, который ничем так не интересовался, как новыми платьями и их стоимостью. Это был изящный костюм, покроя, совершенно непохожего на длиннохвостые желтые и розовые платья горожанок. Физиономия вдовы Богарт, стоявшей в дверях, говорила: «Ну, я в жизни не видела ничего подобного!» Миссис Мак-Ганум остановила Кэрол на улице.

— Ах, какой прелестный костюм, верно, ужасно дорогой?

Орава молодых бездельников перед аптекарским магазином тоже высказывала свои суждения:

— Эй, Паджи, сыграем в шашки на этом платье!

Кэрол не выдержала. Она запахнула шубку и торопливо застегнула пуговицы. Юнцы давились от смеха.

Никто не раздражал Кэрол так, как эти юные ротозеи, изображавшие из себя людей бывалых, прошедших огонь и воду.

Она пыталась убедить себя, что естественная жизнь на лоне природы, на свежем воздухе, у озер, где можно удить рыбу и плавать, здоровее искусственной жизни больших городов. Но ее просто убивал вид целой орды парней от четырнадцати до двадцати лет, торчавших перед аптекарским магазином Дайера. Они курили, выставляли напоказ свои франтовские ботинки, красные галстуки и куртки с гранеными пуговицами, насвистывали негритянские песенки и кричали вслед каждой проходившей девушке: «Эй, куколка!»

Кэрол видела, как они резались на бильярде в вонючей комнате позади парикмахерской Дэла Снэфлина, встряхивали игральные кости в «Курительном доме» и, ухмыляясь, толпились вокруг Берта Тайби, бармена «Минимеши-хауза», чтобы послушать его «смачные истории». Они причмокивали слюнявыми губами при каждой любовной сцене на киносеансах во «Дворце роз». Пожирая у прилавка греческой кондитерской невероятные смеси из подгнивших бананов, кислых вишен, взбитых сливок и желатинового мороженого, они огрызались друг на друга: «Эй, осади назад!», «Сказано тебе, п-шел вон! Гляди, ты мне чуть стакан не опрокинул», «Врешь, сукин сын!», «Эй, чтоб тебе! Не тычь своим вонючим пальцем мне в мороженое!», «Батти, ну как, потанцевал вчера с Тилли Мак-Гайр? Пощупал девчонку, а?».

Впрочем, прилежно изучая американскую беллетристику, Кэрол узнала, что только так и должны себя вести подрастающие мужчины Америки. Юноши, чьи речи, вид и ухватки не приводили на ум уличную канаву и одновременно дикий золотой прииск, считались неженками, и о них говорили с сожалением. Кэрол принимала это как нечто неизбежное. Она смотрела на подростков с состраданием, но без какого-либо личного интереса. Ей и в голову не приходило, что она может столкнуться с ними ближе.

Скоро она сделала открытие, что все они хорошо ее знают, что они только и ждут от нее какого-нибудь неверного шага, чтобы поднять ее на смех. Ни одна школьница не краснела так, проходя мимо их наблюдательных постов, как докторша Кенникот. Сгорая от стыда, она чувствовала, что они одобрительно щурятся на ее обсыпанные снегам ботики и высказывают свое мнение о ее ногах. В их глазах не было молодости, молодости нет во всем городе, с горечью думала она. Они родились старыми, злыми, со страстью к шпионству и пересудам.

Особенно сокрушалась она о старообразности и ранней жестокости этих юношей в тот день, когда случайно подслушала разговор Сая Богарта и Эрла Хэйдока.

Сайрус Богарт, сын той самой набожной вдовы, что жила в доме напротив, был в то время мальчуганом лет четырнадцати-пятнадцати. Кэрол успела уже достаточно познакомиться с ним. В первый же вечер по приезде ее в Гофер-Прери он явился во главе банды мальчишек, отчаянно барабаня в испорченный автомобильный щиток, и устроил настоящий кошачий концерт. Его товарищи выли, как койоты. Кенникот почувствовал себя весьма польщенным. Он вышел и роздал мальчишкам мелочи на целый доллар. Но Сай был деловым человеком. Он возвратился с новым отрядом, у которого было уже три автомобильных щитка и карнавальная трещотка. Когда Кенникот снова прервал свое бритье, Сай прогнусавил: «Ну, теперь это будет стоить вам два доллара!»- и получил их. Неделей позже Сай прикрепил к окну их гостиной колотушку, и постукивание, доносившееся из темноты, напугало Кэрол до слез. С тех пор, за четыре месяца, ей довелось наблюдать, как он вешал кошку, крал дыни, швырял, помидоры в дом Кенникотов и оставлял следы лыж на их газоне. Она слышала также, как он громогласно и с потрясающим знанием дела объяснял кому-то тайну деторождения. Одним словом, это был редкий образец того, что могут сделать захолустный городишко, строгие учителя, здоровый народный юмор и благочестивая мать из смелой и деятельной натуры.

Кэрол боялась его. Она не дерзала вмешиваться, видя, как он науськивает на котенка своего дворового пса, и только старалась ничего не замечать.

Гараж Кенникота представлял собой сарай, где валялись груды жестянок из-под краски, косилка для газона и остатки старого сена. Наверху был чердак, которым Сай Богарт и Эрл Хэйдок, младший брат Гарри, пользовались как убежищем для курения. Здесь же они спасались от порки и замышляли организацию тайных обществ. Они из переулка взбирались сюда по лестнице, приставленной сзади к сараю.

Однажды утром, в конце января, недели через две или три после откровений Вайды, Кэрол зашла в гараж за молотком. Снег заглушал ее шаги. Она услыхала голоса на чердаке, над собой.

— А-уа! Знаешь что, дернем-ка на озеро, сопрем выхухолей из чьих-нибудь капканов, — сказал, зевая, Сай.

— Как же! Чтобы потом уши надрали? — отозвался Эрл Хэйдок.

— Черт, знатные папироски! Помнишь, как мы были еще сопляками и курили траву и сено?

— Подумаешь! Было, да сплыло. (Плевок. Молчание.)

— Послушай, Эрл! Мать говорит, если жевать табак, можно нажить чахотку.

— А, брехня! Твоя мамаша — старая дура!

— Это верно! (Пауза.) Но она знала парня, который от этого заболел.

— Чушь! Разве доктор Кенникот не жевал все время табак, пока не женился на этой девчонке из Сент — Пола? А как он плевался! Попадал в дерево за десять футов.

Для девчонки из Сент-Пола это было новостью.

— А скажи-ка, что она за птица? — продолжал Эрл.

— А? Кто?

— Ясно кто: столичная штучка. Болван!

Драка, топот по прыгающим доскам, тишина и ленивый голос Сая:

— Миссис Кенникот? Что ж, она, в общем, ничего… — Кэрол внизу подавляет вздох облегчения. — Дала мне раз большой ломоть кекса. Но мать говорит, что она чертовски важничает. Мать постоянно болтает о ней. Говорит, что если бы миссис Кенникот столько думала о докторе, сколько о своих тряпках, он бы не выглядел так плохо.

(Плевок. Молчание.)

— Н-да! Хуанита тоже постоянно говорит про нее, — слышится голос Эрла. — Она говорит, будто миссис Кенникот воображает, что знает все на свете. Хуанита говорит, что она лопается со смеху, когда миссис Кенникот плывет по улице с таким видом, точно хочет сказать: «Смотрите все, как я шикарно одета!» А впрочем, плевать мне на Хуаниту. Она сущая жаба!

— Мать говорила кому-то, будто миссис Кенникот уверяет, что она зарабатывала сорок долларов в неделю, когда жила в Сент-Поле, а мать знает наверняка, что она получала не больше восемнадцати. Мать говорит, что когда она немного обживется здесь, то перестанет выставлять себя такой дурой и рассуждать о разных мудреных вещах с людьми, которые побольше ее знают. Они все смеются над ней.

— Послушай, а ты когда-нибудь видел, как миссис Кенникот мечется без толку у себя в доме? Раз вечером она забыла опустить занавески, и я десять минут смотрел, что она делает. Ну, ты бы помер со смеху! Она была совсем одна и, наверное, пять минут поправляла картину на стене. То так, то этак, потычет ее пальчиком и сама любуется, какой он у нее тоненький. Умора!

— Но все-таки, Эрл, она хорошенькая! А какую кучу тряпок она понаделала себе к свадьбе! Ты видел, с каким глубоким вырезом у нее платья и какие тонкие сорочки? Я хорошо рассмотрел их, когда они висели на веревке с прочим бельем. А ножки-то, а?

Тут Кэрол обратилась в бегство.

По своей наивности она не знала, что весь город может обсуждать даже ее белье и ее тело. Она чувствовала себя так, словно ее голой протащили по Главной улице.

Как только стемнело, она опустила шторы — все шторы и до самого низу, но за ними ей чудились наглые, издевательские глаза.

Кэрол вспоминала, старалась забыть и вспоминала еще острее, что ее муж, блюдя старинные обычаи страны, жевал табак. Она предпочла бы более красивый порок — карты или любовницу. Она великодушно простила бы его. Но она не могла припомнить ни одного соблазнительно-порочного литературного героя, который жевал бы табак. Она старалась убедить себя, что ее муж — просто человек смелого, свободного Запада. Она пыталась поставить его в один ряд с могучими, косматыми героями кинобоевиков. Бледным, нежным комочком свертывалась она на диване, боролась с собой и проигрывала сражение. Искусство плевать вовсе не ставило его на одну доску с отважными наездниками Скалистых гор; оно связывало его только с Гофер-Прери — с портным Нэтом Хиксом и барменом Бертом Тайби.

— Но он отказался от этого ради меня! Да и какое это имеет значение! Все мы в чем-то грязны. Я воображаю себя бог весть каким высшим существом, но и я ем и перевариваю пищу, мою свои грязные лапы и чешусь. Я не холодная, бледная богиня на постаменте. Да таких и не бывает! Он бросил это ради меня. Он поддерживает меня и уверен, что все меня любят. Он незыблемый утес среди бури низости, которая сводит меня с ума… и в конце концов сведет меня с ума.

Весь вечер она пела Кенникоту шотландские баллады, а когда замечала, что он жует незажженную сигару, матерински улыбалась его маленькой тайне.

Она не могла не спрашивать себя теми же словами и с теми же мысленными интонациями, как спрашивали до нее тысячи миллионов других женщин, работниц с ферм и интриганок-королев, и как миллионы миллионов женщин еще будут спрашивать: «Не сделала ли я ужасной ошибки, выйдя за него?» Она заглушала сомнение, но не разрешала его.

Кенникот взял ее с собой на север — в Лак-ки-Мер, в Большие леса. Здесь начиналась резервация индейцев чиппева — песчаный поселок среди норвежских сосен, на берегу большого, сверкающего снегом озера. Кэрол в первый раз виделась с матерью мужа, если не считать короткой встречи при венчании. Миссис Кенникот получила скромное и хорошее воспитание, — и это накладывало отпечаток благородства на ее бревенчатый, добела выскобленный домик, со сплюснутыми жесткими подушками на тяжелых качалках. Она до сих пор не утратила способности чисто по-детски изумляться. Она расспрашивала Кэрол о книгах и городах.

— Уил — славный и трудолюбивый, — шептала она, — но он слишком серьезен по натуре, и вот вы как раз сделали его немного веселее! Вчера вечером я слышала, как вы оба смеялись над стариком индейцем, который продает корзины; я лежала в постели и радовалась вашему счастью.

В этой дружной семейной обстановке Кэрол забыла, о своих злоключениях. Ей было на кого положиться, она не была одинока в борьбе. Глядя, как миссис Кенникот снует по кухне, она начинала лучше понимать мужа. Он был прозаичен и неисправимо солиден. Он не умел шутить и лишь позволял Кэрол шутить с ним. Но от матери он унаследовал доверчивость, презрение к нескромному любопытству, твердость и прямоту.

Эти два дня в Лак-ки-Мер укрепили веру Кэрол в себя, и она возвратилась в Гофер-Прери в состоянии непрочного спокойствия, как больной, забывающий о своей болезни, когда у него ненадолго прекращается боль.

Ясный и бодрый зимний день, резкий ветер; черно — серебристые тучи мчатся по небу; все спешит использовать короткие светлые часы. В пути им пришлось бороться с ветром и глубоким снегом. Кенникот был в прекрасном настроении. Он окликнул Лорана Уилера:

— Вы хорошо вели себя в мое отсутствие?

Редактор прокричал в ответ:

— Ну, вас так долго не было, что все ваши пациенты выздоровели! — И он с важным видом расспросил их, надеясь поместить в «Неустрашимом» заметку об их поездке.

Джексон Элдер крикнул им:

— Эй, публика! Ну что, как на севере?

Миссис Мак-Ганум помахала им рукой со своего крыльца.

«Они рады видеть нас, — сказала себе Кэрол. — Мы здесь что-то значим. Эти люди удовлетворены своей жизнью. Почему же я не могу быть такой же? Но разве могу я сидеть так всю жизнь и довольствоваться этим «Эй, публика»? Им нужны громкие приветствия на Главной улице, а мне — звуки скрипок в отделанной панелями гостиной. Почему?..»

Вайда Шервин много раз заходила после уроков; она держалась тактично и была неистощима на рассказы. Она рыскала по городу и собирала комплименты Кэрол: докторша Уэстлейк изрекла, что Кэрол «очень милая, веселая и образованная молодая женщина», а Брэд Бемис, жестяник при складе Сэма Кларка, заявил, что «на нее приятно работать и чертовски приятно смотреть».

Но Кэрол все еще не могла сблизиться с Вайдой. Ей было досадно, что этот посторонний человек знает о ее унижении. Впрочем, Вайда не долго потакала ей. Вскоре она уже твердила:

— Довольно вам, милая, кукситься! Пора взять себя в руки! Город почти перестал болтать о вас. Пойдемте со мной в Танатопсис-клуб. Там получают лучшие журналы, обсуждают текущие события. Там так интересно!

Предложения Вайды были настойчивы, но Кэрол не могла преодолеть свое равнодушие и послушаться ее.

Ее настоящей подругой была Би Серенсон.

Как ни сочувствовала Кэрол низшим классам, все же воспитание приучило ее смотреть на прислугу как на низший и, чуждый сорт людей. Но она сделала открытие, что Би удивительно похожа на тех девушек, которые нравились ей в колледже, и что как подруга она гораздо лучше молодых дам из «Веселых семнадцати». С каждым днем они все более откровенно превращались в двух девочек, играющих в хозяйство. Би простодушно считала Кэрол самой красивой и изысканной леди в Гофер-Прери. Она постоянно восклицала: «Вот шикарная шляпа!» или: «Я думаю, все эти леди умрут, когда увидят, как красиво вы причесались!». В этом не было ни смирения служанки, ни лицемерия рабыни. Это было восхищение новичка перед старшекурсником.

Вдвоем составляли они ежедневное меню. В начале такого совещания Кэрол важно сидела за кухонным столом, а Би возилась у раковины или с вьюшками у плиты. Под конец же они обе оказывались за столом, и Би, захлебываясь от смеха, рассказывала о том, как поставщик льда пытался ее поцеловать, или же Кэрол делилась своими мыслями: «Всякий знает, что мистер Кенникот гораздо умнее доктора Мак-Ганума». Когда Кэрол возвращалась с покупками, Би выскакивала в переднюю, снимала с Кэрол пальто, терла ей озябшие руки и спрашивала: «Ну что, много было сегодня народу в лавках?»

Это была дружба, на которую Кэрол могла положиться.

В те несколько недель, когда Кэрол избегала людей, ее внешняя жизнь никак не изменилась. Кроме Вайды, никто и не подозревал о ее мучениях. Даже когда ей было совсем плохо, она по-прежнему болтала с женщинами на улице и в лавках. Но без Кенникота она не ходила к «Веселым семнадцати».

На суд города она выставляла себя только тогда, когда отправлялась за покупками, да еще во время обряда официальных дневных визитов, когда миссис Лаймен Кэсс или миссис Джордж Эдвин Мотт, в чистых перчатках, с крошечным платочком и кожаным футлярчиком для визитных карточек, с застывшим в одобрительной улыбке лицом, сидела у нее на краешке стула и осведомлялась: «Нравится ли вам в Гофер-Прери?» В гостях у Хэйдоков или Дайеров она пряталась за мужа, изображая простодушную молодую жену.

Но теперь Кэрол осталась без защиты. Кенникот повез больного в Рочестер на операцию. Он должен был отсутствовать два или три дня. Она не огорчалась, она даже с удовольствием предвкушала, как ослабнет матримониальная узда и она ненадолго превратится опять в мечтательную поэтичную девушку. Но когда он уехал, дом оказался до ужаса пустым. Би в этот день ушла, вероятно, она пила сейчас кофе у своей двоюродной сестры Тины и болтала с ней об ухажерах. Это был день ежемесячного ужина и вечернего бриджа у «Веселых семнадцати», но Кэрол не решилась пойти.

Она сидела одна.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Задолго до вечера дом зажил какой-то таинственной жизнью. Тени скользили по стенам и таились за каждым стулом.

Не скрипнула ли дверь?

Нет, она не пойдет к «Веселым семнадцати». У нее не хватит сил притворяться перед ними и любезно улыбаться в ответ на грубости Хуаниты. Сегодня нет. Но ей хотелось, чтобы к ней пришли гости. Вот сейчас! Хоть бы зашел кто-нибудь, кто к ней расположен: Вайда, или миссис Сэм Кларк, или старенькая миссис Чэмп Перри, или милая докторша Уэстлейк. Или Гай Поллок! Она позвонит по телефону…

Нет. Это не годится. Они должны прийти сами.

Может быть, и придут.

Почему бы им не прийти?

На всякий случай она приготовит чай. Придут они — великолепно, не придут-тоже не беда! Она не хочет опускаться, живя в этой деревне. Она не сдастся! Она будет соблюдать церемонию чаепития, в которой всегда видела символ свободной, утонченной жизни.

Пусть это по-детски, но ведь будет даже забавно пить чай одной и делать вид, будто она занимает беседой умных людей. Будет весело!

Она привела в исполнение эту блестящую идею. Помчалась на кухню, развела огонь и, напевая что-то из Шумана, вскипятила воду, подогрела печенье с изюмом на разостланной в духовке газете. Потом сбегала наверх и принесла самую тонкую чайную скатерть. Достала серебряный поднос и расставила на нем прибор. Торжественно внесла его в гостиную, поставила на длинный, вишневого дерева стол, сдвинув для этого в сторону свое вышиванье, библиотечный томик Конрада, несколько номеров «Субботней вечерней почты», «Литературный альманах» и «Географический журнал», который читал Кенникот.

Она переставляла поднос с места на место, примерялась, как его лучше расположить. Потом покачала головой. Она деловито раздвинула рабочий столик, поставила его в нише трехстворчатого окна, опять разгладила скатерть, немного передвинула поднос. «Когда-нибудь потом куплю чайный столик красного дерева», — с удовольствием подумала она.

Она принесла две чашки и две тарелочки. Для себя поставила стул с прямой спинкой, а для гостя — удобное большое кресло, которое с трудом подтащила к столу.

Наконец всевозможные приготовления были закончены. Она села и начала ждать. Прислушивалась к звонку у двери, к телефону. Ее жажда деятельности была утолена. Руки опустились.

Наверное, Вайда Шервин услышит ее призыв.

Кэрол выглянула в окно. Снег сдувало с крыши Хоулендов, и он лился на землю, как вода из шланга. Широкие дворы на другой стороне улицы помутнели от вихрящегося снега. Черные деревья ежились от холода. Дорога была изрезана обледенелыми колеями.

Кэрол взглянула на второй прибор на столе. Взглянула на кресло — такое пустое.

Чай остыл. Понурившись, она окунула в чайник кончик пальца. Да, совсем холодный! Не стоило больше ждать.

Чашка напротив нее блестела холодной пустотой.

Просто нелепо ждать еще. Она налила себе чаю. Потом сидела и смотрела на него. Что такое она хотела сделать? Ах, да, как глупо, конечно же, взять кусок сахару!

Ей не хотелось пить этот мерзкий чай.

Она вскочила, бросилась на диван и заплакала.

Она снова задумалась, серьезнее, чем ей случалось за последние недели. Снова взвесила свое решение переделать город, разбудить, «реформировать» его. Перед нею волки, а не овцы? Ну и что ж? Они сожрут ее еще скорее, если она будет трусить. Биться или быть съеденной! Легче переделать город, чем умиротворить его. Она не могла принять взгляды этих людей. В них не было ничего, кроме умственного убожества, кроме болота предрассудков и страхов. Она должна переделать этих людей на свой лад. Она, конечно, не Венсан де Поль, чтобы направлять и перевоспитывать народ, но это ничего. Стоит хоть чуточку поколебать их недоверие ко всякой красоте, и это будет началом конца. Посеянное зерно может прорасти и когда-нибудь своими окрепшими корнями расколоть стену их посредственности. Если она не может, как ей хотелось, сделать это большое дело весело, с гордо поднятой головой, это еще не значит, что она должна удовлетвориться ничтожеством захолустья. Она все-таки посадит хоть одно зерно в глухую стену.

Права ли она? Верно ли, что этот городок, который для трех с лишним тысяч жителей служит центром вселенной, всего лишь глухая стена? Разве, вернувшись из Лак-ки-Мер, она не почувствовал сердечности в их приветствиях? Да нет же! Все десять тысяч таких Гофер-Прери не держат монополии на приветствия и дружеские рукопожатия. Дружба Сэма Кларка не вернее дружбы тех девушек-библиотекарш, которых она знавала в Сент — Поле, или ее знакомых в Чикаго. И при этом у них еще было много такого, чего при всем его самодовольстве не хватало Гофер-Прери, — мира веселья и приключений, музыки и монументальной бронзы, воспоминаний о туманных тропических островах, и парижских ночах, и стенах Багдада; мира социальной справедливости и бога, который возвещал свою волю не в корявых гимнах.

Одно зерно! Какое — это все равно. Всякое знание и свобода едины. Но она так долго откладывала поиски зерна! Не может ли она предпринять что-нибудь с этим Танатопсис-клубом? Или, может быть, ей удастся сделать свой дом настолько притягательным, чтобы таким путем добиться влияния? Она научит Кенникота любить поэзию. Да, вот это-начало! Она так ясно представила себе, как они у камина (у несуществующего камина!) склоняются над большими, прекрасными страницами, что угнетавшие ее призраки быстро исчезли. Двери больше не скрипели; по гардинам не скользили неясные тени — из сумрака выступали просто складки красивой ткани, и когда Би вернулась домой, Кэрол пела у рояля, до которого не дотрагивалась уже много дней.

За ужином им обеим было весело. Кэрол сидела в столовой, в черном атласном платье с золотой отделкой. Би, в синей блузке и переднике, была на кухне. Но дверь была открыта, и Кэрол спрашивала:

— Вы не видели в витрине у Даля уток?

А Би отвечала нараспев:

— Не-ет, мэм!.. А уж повеселилась я сегодня! У Тины был кофе с «кнекебредом», и пришел ее ухажер, и мы хохотали до упаду. Он говорил, что он президент, а меня сделает финляндской королевой. А я воткнула перо в волосы и кричу, что ухожу на войну… Вот потеха-то была, и не сказать!

Когда Кэрол вновь присела к роялю, она думала уже не о своем муже, а об отшельнике и книгочее Гае Поллоке. Ей хотелось, чтобы Поллок зашел к ней.

«Если бы его поцеловала девушка, он, наверное, вылез бы из своей скорлупы и стал больше похож на живого человека! Будь Уил так начитан, как Гай, или Гай так деятелен, как Уил, я думаю, я могла бы примириться даже с Гофер-Прери.

Уила так трудно опекать! А к Гаю я могла бы относиться по-матерински. Неужели мне нужно именно опекать кого-нибудь — мужчину, ребенка или город? Я действительно хочу ребенка. Когда-нибудь! Но обречь его на то, чтобы здесь прошли его детские годы, когда он так восприимчив к окружающему…

Итак, в постель!

Неужели я нашла свою настоящую сферу — в Би и кухонной болтовне?

О, мне не хватает тебя, Уил! Но все-таки как приятно ворочаться в постели, сколько захочешь, не боясь разбудить тебя!

Неужели я действительно замужняя женщина, устроенная в жизни раз и навсегда? Сегодня я чувствую себя такой незамужней, такой свободной! Подумать только, что была такая миссис Кенникот, которая беспокоилась о судьбе города, называемого Гофер-Прери, когда, кроме него, есть еще целый мир!

Уил, конечно, полюбит поэзию…»

Мрачный февральский день. Тучи, словно вытесанные из тяжелых бревен, придавили землю; снежные хлопья нерешительно падают на истоптанные пустыри. Сумрак, не скрывающий угловатых очертаний. Линии крыш и тротуаров резки и неуклонны.

Кенникота нет уже второй день.

В доме страшно, и Кэрол убежала погулять. Было тридцать ниже нуля — слишком холодно, чтобы испытывать удовольствие. В открытых местах между домами на нее набрасывался ветер. Он колол, кусал за нос и уши, драл щеки, и она перебегала от одного прикрытия к другому, переводя дух под защитой какого-нибудь сарая или щита для реклам с измазанными клеем обрывками зеленых и красных объявлений.

Дубовая роща в конце улицы наводила на мысль об индейцах, охоте, лыжах, и Кэрол, миновав коттеджи, заваленные вдоль стен землей, выбралась за черту города, к ферме на низком холме, покрытом сугробами жесткого снега. В свободной нутриевой шубке и котиковой шапочке, с девственно свежими щеками, не изборожденными морщинами мелких провинциальных страстей, она казалась здесь, на этом унылом пригорке, так же неуместна, как красная птичка-кардинал на глыбе льда. Она поглядела вниз, на Гофер-Прери. Снег лежал сплошной пеленой от самых улиц до всепоглощающей прерии позади, и казалось, что во всем городе негде укрыться от непогоды. Дома были просто черными пятнами на белой равнине. Душа Кэрол содрогалась от этого пустынного безмолвия, а тело — от порывов ветра.

Она побежала назад, в лабиринт улиц, ее тянуло к желтому блеску витрин и ресторанов большого города, или в первобытный лес, где носят меховые треухи и держат в руках охотничьи ружья, или на скотный двор, где от овина идет теплый пар и шумно от кур и коров, но только не в эти тусклые дома с дворами, заваленными золой, не в эти проулки, покрытые серым снегом и смерзшимися комьями грязи. Обаяние зимы исчезло. В ближайшие три месяца — морозы могут продолжаться до самого мая — снег будет все грязнее, человеческий организм будет все слабее сопротивляться стуже. Кэрол недоумевала, почему почтенные горожане прибавляют к зимнему холоду холод своих предрассудков; почему они не согревают свои души свободным, легким разговором, подобно жителям Стокгольма и Москвы, которые ценят умную беседу.

Она обошла задворки города и осмотрела трущобы «Шведского оврага». Стоит сгрудиться трем домам — и один из них всегда будет трущобным. Кларки хвастали, что «в Гофер-Прери не найти такой бедности, как в больших городах; работы по горло, благотворительность не нужна, и не преуспевают, только растяпы». Но теперь, когда сорвана маска из летних листьев и травы, Кэрол увидела нищету и угасшие надежды. В лачуге из тонких досок с толевой крышей она увидела прачку, миссис Стейнгоф, работавшую в клубах серого пара. Во дворе ее шестилетний мальчуган колол дрова. На нем была изодранная куртка и синеватый, цвета снятого молока шарф. Из рваных красных варежек выглядывали потрескавшиеся ручонки. Он то и дело дул на них и равнодушно всхлипывал.

Семья недавно прибывших финнов устроилась в заброшенном хлеву. Восьмидесятилетний старик собирал кусочки угля вдоль полотна железной дороги.

Кэрол не знала, как быть. Она чувствовала, что эти независимые граждане, которым внушали мысль, что они жители демократической страны, возмутятся, если она вздумает разыгрывать фею-благотворительницу.

Чувство одиночества исчезло, когда она дошла до торгово-промышленного центра: железнодорожной станции, где маневрировал товарный поезд, зерноэлеватора, нефтяных цистерн, скотобойни со следами крови на снегу, маслобойного завода с санями фермеров у ворот и грудами молочных бидонов, таинственного каменного сарая с надписью: «Осторожно-порох!». Тут же была любопытная мастерская памятников, где скульптор утилитарного направления в рыжем кожаном пальто, насвистывая, высекал из гранита сверкающие надгробия. Чуть подальше — небольшая лесопилка Джексона Элдера, где пахло сосновыми опилками и выли циркульные пилы. А рядом помещалось весьма важное учреждение — «Мукомольная компания Гофер-Прери, председатель Лаймен Кэсс». Окна были запорошены мучной пылью, но это было самое оживленное место в городе. Рабочие вкатывали бочонки с мукой в вагон; фермер, сидя в санях на мешках с пшеницей, спорил со скупщиком; машины внутри гудели и визжали; вода бурлила в очищенном от льда желобе.

После месяцев, проведенных в угрюмой тишине дома, этот шум был приятен Кэрол, Она пожалела, что не может работать на мельнице, что принадлежит к касте «жен лиц свободных профессий».

Она двинулась домой по глухим переулкам. У крытой толем хибарки, в том месте, где должны были быть ворота, стоял человек в грубой коричневой кожаной куртке и черной плюшевой шапке с наушниками и смотрел на Кэрол. Широкое лицо с лисьими усами глядело самоуверенно. Он стоял прямо, засунув руки в карманы и неторопливо попыхивая трубкой. Ему было лет сорок пять или сорок шесть.

— Здравствуйте, миссис Кенникот! — протянул он.

Она вспомнила его — это был водопроводчик и печник, чинивший у них в начале зимы топку.

— Здравствуйте, — пробормотала она.

— Моя фамилия Бьернстам. Меня зовут еще «Красным шведом»-помните? Очень рад снова встретить вас.

— Благодарю вас. Я осматривала окраины города.

— Стоило! Сплошное безобразие. Канализации нет, улиц не подметают, а искусства и науки представляют лютеранский пастор и католический патер. Но все — таки, черт побери, нам тут, заброшенным в «Шведском овраге», пожалуй, не хуже, чем вашему брату. Слава богу, нам хоть не приходится ходить и мурлыкать перед Хуанитой Хэйдок у «Веселых семнадцати».

Кэрол, которой казалось, что она со всеми может найти общий язык, было не по себе от дружеских разговоров этого мастерового с трубкой. Может быть, он принадлежал к числу пациентов ее мужа. Но она должна сохранять достоинство.

— Да, даже у «Веселых семнадцати» не всегда так уж интересно. Что-то очень холодно сегодня, не правда ли? Ну…

Но Бьернстам вовсе не спешил почтительно откланяться. Брови у него двигались, будто жили какой-то особой жизнью. Он с усмешкой продолжал:

— Пожалуй, мне не следовало отзываться так резко о миссис Хэйдок и ее снотворных «Семнадцати». Но я, верно, помер бы со смеху, если бы меня пригласили заседать с этой компанией. Понимаете, я, что называется, пария. Я считаюсь в городе вредным человеком, миссис Кенникот. Я атеист и, вероятно, кроме того, анархист. Ведь анархист — это всякий, кто не любит банкиров и «великую старую республиканскую партию».

Кэрол невольно переменила позу прощания на позу внимания, повернулась к Бьернстаму и отняла от лица муфту.

— По-видимому, вы правы, — пробормотала она. Потом у нее вырвалось: — Я не вижу, почему бы вам ни осуждать «Веселых семнадцать», если они вам не нравятся. Не священны же они.

— Ну нет, они очень даже священны. Доллар давно изгнал с лица земли распятие. Но я вообще-то не лезу в чужие дела. Я делаю, что хочу, и предоставляю всем тоже делать, что им нравится.

— А почему вы считаете себя парией?

— Я беден, но не завидую богатым, как этого требует приличие. Я старый холостяк. Я зарабатываю достаточно, чтобы быть сытым, а потом сижу себе, покуриваю, читаю книги по истории и не помогаю богатеть почтенному братцу Элдеру или папаше Кэссу.

— Вы… вы, верно, много читаете?

— Да. Но без разбору. Я и говорю вам — я одинокий волк. Барышничаю лошадьми, пилю дрова, работаю с дровосеками… Я еще специалист по осушению болот. Всегда мечтал поучиться в колледже. Но, думаю, учение показалось бы мне слишком медленным делом, и меня бы скоро выставили.

— Вы действительно странный человек, мистер…

— Бьернстам. Майлс Бьернстам. Наполовину янки, наполовину швед. Обычно известный как «этот чертов лодырь и болтун, что накликает всякие беды и вечно недоволен тем, как мы ведем дела». Нет, во мне нет ничего странного. Я просто книжный червь. Возможно, я прочел больше, чем могу переварить. Возможно, я недоучка. «Недоучку» надо поставить на первом месте, потому что это первое, что говорят о радикале, который ходит в блузе!

Оба посмеялись. Потом Кэрол спросила:

— Вы находите «Веселых семнадцать» глупым учреждением? Почему?

— О, позвольте нам, «подкапывающим устои», знать, что представляет собою ваш праздный класс. Поверьте, миссис Кенникот, насколько я могу судить, единственные люди с мозгами в этом городе — я не имею в виду мозги, необходимые для ведения гроссбуха, охоты на уток или шлепанья детей — это вы, да я, да Гай Поллок, да мастер на мельнице. Он социалист, этот мастер. Только не говорите этого Лайму Кэссу. Он выгонит социалиста скорее, чем конокрада!

— Нет, нет, я не скажу!

— У меня с этим мастером большие споры. Он старый член партии. Ужасный догматик! Ожидает, что на земле исчезнут все беды — от сведения лесов до кровотечения из носа, — если он будет повторять такие слова, как «прибавочная стоимость». Словно по молитвеннику читает. Но все-таки он Платон и Аристотель по сравнению с такими умами, как Эзра Стоубоди, профессор Мотт или Джулиус Фликербо.

— Любопытно услыхать о таком человеке.

Он по-мальчишески ткнул носком сапога в сугроб.

— Ерунда! Вы хотите сказать, что я слишком болтлив. Согласен, я много болтаю, когда мне попадается собеседник вроде вас. Вам, верно, хочется бежать дальше, чтобы не отморозить нос?

— Да, мне, пожалуй, пора идти. Но скажите, почему вы пропустили мисс Шервин в вашем списке городской интеллигенции?

— Что ж, может, надо включить и ее. Насколько мне приходится слышать, она прилагает руку ко всему, что так или иначе смахивает на «реформу». Многие этого и не замечают. Она предоставляет миссис Уоррен, председательнице этого — как его? — Танатопсис-клуба, заправлять делами, но тайный хозяин там — мисс Шервин, и это она въедается в души наших беспечных дамочек до того, что и они начинают что-то делать. Но, видите ли… я не очень высоко ставлю все эти худосочные реформы! Мисс Шервин пытается заделать дыры в этом обросшем ракушками корабле, именуемом Гофер-Прери, и советует усердно вычерпывать воду. А Поллок пытается остановить течь тем, что читает экипажу стихи! Что касается меня, то я поставил бы корабль в док, выгнал того сапожника, который построил его так скверно, и отстроил заново от самого киля.

— Да… это… это было бы лучше. Но мне пора домой. Я того и гляди отморожу нос.

— Знаете что, зайдите ко мне, обогрейтесь и посмотрите, как выглядит конура старого холостяка.

Она с сомнением взглянула на него, на низкую лачугу, на двор, заваленный дровами и заплесневелыми досками, поверх которых валялась лоханка без обручей. Кэрол встревожилась, но Бьернстам не дал ей времени для колебаний. Он сделал рукой приглашающий жест, как бы говоря, что она сама себе советчик и что она не «почтенная замужняя женщина», а полноценное человеческое существо. Проговорив нерешительно: — Ну что ж, на минутку — только нос отогреть, — она окинула взглядом улицу, чтобы удостовериться, что никто не подсматривает, и быстро двинулась к домику.

Она просидела там целый час. Ей никогда не встречался хозяин радушнее, чем «Красный швед».

У него была всего одна комната: голый сосновый пол, небольшой верстак, удивительно аккуратно заправленная койка, сковороды и начищенный золой кофейник, посуда на полке за пузатой, как пушечное ядро, печкой, самодельные стулья, один — из половины бочонка, другой — из досок, и ряд невероятно подобранных книг: Байрон, Теннисон и Стивенсон, справочник по газовым двигателям, томик Торстена Веблена и замусоленное руководство под заглавием «Разведение, кормление, лечение и улучшение пород домашней птицы и скота».

На стене была всего одна картинка-цветной рисунок из журнала: деревня с крутыми крышами в горах Гарца, наводившая на мысль о кобольдах и златокудрых девах.

Бьернстам не суетился вокруг своей гостьи. Он просто предложил ей расстегнуть шубку и поставить ноги на ящик перед печкой. Бросив свою кожаную куртку на скамью, он опустился на сколоченный из бочонка стул и загудел:

— Может быть, я и отвратителен, но, занимаясь такой случайной работой, я сохраняю свою независимость, чем не могут похвалиться хотя бы все эти вылощенные молодчики в банках. Если я бываю груб с каким-нибудь олухом, это отчасти потому, что я не умею иначе (видит бог, я не специалист по вопросам, какой вилкой что есть и какие брюки надевать к визитке), а главное, потому, что я кое-что значу. Я, может быть, единственный человек в округе, который помнит двусмысленную статью в «Декларации независимости» о том, что каждый американец имеет право на «жизнь, свободу и борьбу за счастье». Как-то встречаю я на улице Эзру Стоубоди. Он глядит на меня эдак важно, чтобы я, не дай бог, не забыл, что он птица высокого полета и что цена ему двести тысяч, и говорит:

«Э, Бьерквист…»

«Меня зовут Бьернстам, Эзра», — отвечаю я. (Он-то отлично знает, как меня зовут!)

«Ну, как бы вас ни звали, — говорит он, — я слыхал, что у вас есть механическая пила. Приходите-ка и распилите мне четыре штабеля дров».

«Значит, я вам понравился?» — спрашиваю я с невинным видом.

«А не все ли это равно? Чтобы к субботе было готово!»-довольно резко отвечает он. Как это простой рабочий позволяет себе дерзить пятой части миллиона в меховой дохе!

А я, чтобы позлить его, и говорю:

«Вот и не все равно! Откуда вы взяли, что вы-то мне нравитесь? Нет, знаете ли, я подумал и решил отказать вам в ссуде. Обратитесь в другой банк, только здесь нет другого!» — говорю я и иду своей дорогой.

Так вот и было. Пожалуй, я держал себя грубо и глупо. Но я считал, что должен найтись в городе хоть один человек, настолько независимый, чтобы осадить банкира!

Он встал, сварил кофе, дал Кэрол чашку и продолжал говорить то вызывающим, то виноватым тоном, как бы тоскуя по дружбе и в то же время забавляясь ее удивлением, что существует особая, пролетарская философия.

Уходя, она заметила вскользь:

— Мистер Бьернстам, если бы вы были на моем месте, вас бы очень задевало, что вас считают ломакой?

— Что? Дайте вы им в морду! Послушайте, будь я серебряной чайкой, очень бы меня трогало, как кучка жалких тюленей смотрит на то, что я летаю?

Она быстро шла по улицам, и подгонял ее не ветер, а сила передавшегося ей бьернстамовского презрения. Она смело взглянула в лицо Хуаните Хэйдок, задрала голову в ответ на небрежный кивок Мод Дайер и, сияющая, предстала дома перед Би. По телефону пригласила зайти Вайду Шервин. Потом бодро играла Чайковского, и мощные аккорды были отголоском речей смеющегося рыжего философа из крытой толем лачуги.

Когда она осторожно сказала Вайде:

— Тут, кажется, есть один человек, который забавы ради оскорбляет местных богов, Бьернстам, что ли? — предводительница реформаторов ответила:

— Бьернстам? О да! Слесарь. Редкий нахал!

В полночь вернулся Кенникот. За завтраком он четыре раза повторил, что думал о Кэрол каждую минуту.

Когда она вышла за покупками, ее окликнул Сэм Кларк:

— Доброе утро! Можете постоять минутку и поболтать с Сэмом? Теплеет как будто, а? Что говорит термометр доктора? Пора бы вам зайти к нам вечерком! Нечего важничать и прятаться от людей!

Старик Чэмп Перри, местный старожил, скупщик пшеницы при элеваторе, остановил ее на почте, подержал ее руку в своих морщинистых лапах, поглядел на нее выцветшими глазами и прокашлял:

— У вас, моя дорогая, такой свежий и цветущий вид! Жена недавно сказала, что поглядеть на вас — и лекарства никакого не надо!

В галантерейном магазине она встретила Гая Поллока, выбиравшего скромный серый шарф.

— Мы вас так давно не видели, — сказала она. — Не зайдете ли как-нибудь вечерком сыграть в криббедж?

— Вы и вправду позволите? — радостно переспросил Поллок.

В то время, как она покупала два ярда мехельнских кружев, к ней на цыпочках приблизился вокалист Рэйми Вузерспун с взволнованным выражением на длинном желтом лице.

— Будьте добры, зайдите в мое отделение и взгляните на пару лакированных туфель, которые я отложил для вас!

С видом священнодействующего жреца он расшнуровал ей ботинки и, отогнув край платья, надел туфли. Она их купила.

— Вы хороший коммерсант! — сказала она.

— Я совсем не коммерсант! Я просто люблю элегантные вещи. Все это так некрасиво.

И он безнадежным жестом указал на полки с коробками обуви, на деревянное сиденье стула, на котором дырочки образовывали розетки, на стойку с висящими на ней штиблетами и жестянки с сапожным кремом в окне, на литографированное изображение ухмыляющейся молодой девушки с пунцовыми щеками, восклицающей в поэтическом порыве рекламного вдохновения: «Мои ножки лишь тогда стали совершенством, когда я купила пару первоклассных ботинок «Клеопатра».

— Но иногда, — вздохнул Рэйми, — попадается пара изящной обуви вроде этой, и я откладываю ее в сторону для тех, кто способен ее оценить. Когда я увидел эти туфли, я сразу сказал себе: «Вот было бы хорошо, если бы они подошли миссис Кенникот!» И я решил сообщить вам о них при ближайшем случае. Я не забыл наших приятных бесед у миссис Гэрри!

Гай Поллок зашел в тот же вечер, и хотя Кенникот тут же усадил его за криббедж, Кэрол была снова счастлива.

Вернув себе часть прежней жизнерадостности, Кэрол не забыла о своем решении начать усовершенствование Гофер-Прери с легкой и приятной пропаганды, а именно с попытки научить Кенникота наслаждаться по вечерам чтением стихов при свете лампы. Но кампания все откладывалась. Дважды он предлагал пойти в гости к соседям, и она соглашалась: в третий раз он был вызван на ферму. На четвертый вечер он сладко зевнул, потянулся и спросил:

— Ну, что бы предпринять сегодня? Не пойти ли в кино?

— А вот я знаю, чем мы займемся! Только не задавай вопросов. Иди и сядь к столу. Так тебе хорошо? Устройся поудобнее, забудь, что ты деловой человек, и слушай..

Вероятно, на нее оказал влияние властный характер Вайды Шервин. Во всяком случае, у нее был тон ревностного культуртрегера. Но Кэрол сразу стала другой, как только уселась на диван, оперлась подбородком на руки и начала читать вслух из лежавшего у нее на коленях томика Йитса.

Мгновенно раздвинулись стены ее уютного дома, перестал существовать захолустный степной городок. Она очутилась в мире одиночества — трепетали в сумерках крылья пташек, тоскливо кричали чайки на морском берегу, пена прибоя подползала из темноты, и высился остров Энгус — обитель старших богов, сияла слава несбывшихся подвигов, выступали статные цари и женщины в золотых поясах, и слышался неумолчный скорбный напев, и…

— Э-кхе-кхе! — закашлялся доктор Кенникот.

Она остановилась, вспомнив, что ее муж еще недавно жевал табак. Он смущенно мялся под ее негодующим взором.

— Здорово написано! Ты проходила это в колледже? Я очень люблю поэзию: Джеймса Уиткомба, Райли и, пожалуй, Лонгфелло — эту, как ее, «Гайавату». Да, я хотел бы понимать эти возвышенные вещицы вроде той, что ты сейчас читала. Но, боюсь, я слишком старый пес, чтобы учиться новым фокусам.

Тронутая его смущением, но едва подавляя смех, Кэрол утешала его:

— Тогда попробуем что-нибудь из Теннисона. Ты читал его?

— Теннисона? Еще бы! Читал в школе. Это у него:

Да я не помню всего, но… Ах, вот! У него еще есть:

«В деревне встретил я юнца, и он…» Не помню точно, как дальше, но припев там кончается словами: «Нас семеро всего».

— Да, верно… Не взять ли нам «Королевские идиллии?» Они так красочны!

— Ладно! Жарь!

Но сам он поспешил спрятаться за сигарой. Она же перенеслась мыслями в Камелот. Читая, она одним глазом поглядывала на мужа и наконец, видя, как он страдает, подбежала к нему, поцеловала его в лоб и вскричала:

— Ах ты, мой бедный! Из тебя насильно выращивают туберозу, а ты хочешь быть почтенной репой!

— Но, послушай, это не…

— Во всяком случае, я больше не буду тебя мучить.

Но она не могла отказаться совсем. Она начала читать Киплинга, подчеркнуто скандируя слова:

Он отбивал ногой такт, и вид у него опять был спокойный и уверенный. Но когда он похвалил ее, заявив: — Вот это ловко! Ей-богу, ты декламируешь не хуже Эллы Стоубоди! — она захлопнула книгу и сказала, что, пожалуй, еще не поздно попасть на девятичасовой сеанс в кино.

Это была ее последняя попытка наносить воды в решете, преподать божественную тоску посредством курса лекций, купить консервированные лилии Авалона и закаты Кокейна в бакалейной лавке Оле Йенсона.

Но в кино она поймала себя на том, что так же искренне, как Кенникот, смеется над остроумием актера, сунувшего макароны даме за вырез платья. На миг она рассердилась на себя за этот смех, подумала с грустью о том дне, когда на своем холме над Миссисипи она смотрела через бойницы вместе с королевами. Но пришедшая знаменитому кинокомику мысль пустить жабу в тарелку с супом заставила ее снова невольно рассмеяться, и вечерняя заря поблекла, и мертвые королевы скрылись во тьме.

Кэрол пошла к «Веселым семнадцати», когда они в очередной раз собрались играть в бридж.

Основы игры она изучила в доме Сэма Кларка. Играла она спокойно и довольно скверно. Она не позволяла себе высказаться ни о чем более серьезном, чем шерстяные трикотажные костюмы, на каковую тему миссис Хоуленд распространялась не менее пяти минут. Она часто улыбалась и удивительно напоминала канарейку, когда благодарила хозяйку вечера, миссис Дэйв Дайер.

Неприятно она себя чувствовала, только когда приступили к обсуждению мужей.

Молодые дамы так откровенно говорили об интимных сторонах домашней жизни и вдавались в такие подробности, что Кэрол стало не по себе. Хуанита Хэйдок описывала, как Гарри бреется. Миссис Гауджерлинг с некоторым раздражением говорила о том, что ее муж не любит печенки и свиной грудинки. Мод Дайер повествовала о несварении желудка у Дэйва; она передала их недавний спор в постели о «христианской науке», о носках и о пришивании пуговиц к жилетке; она объявила, что Дэйв стал просто невыносим: не пропускает ни одной девушки, не облапив ее, а сам бесится, если кто-нибудь только протанцует с его женой. И в заключение довольно наглядно изобразила его различные способы целоваться.

Кэрол так покорно их слушала, так явно сквозило в ней наконец-то желание быть среди них своей, что они начали ласково поглядывать на нее и попытались вытянуть из нее кое-какие — наиболее интересные — подробности о ее медовом месяце. Она была скорее удивлена, чем возмущена, и делала вид, что не понимает, чего от нее хотят, болтая о галошах Кенникота и его медицинских взглядах, пока им не надоело. Теперь они смотрели на нее благожелательно, но считали ее совсем еще зеленой.

Она без конца выкручивалась, отвечая на их вопросы. Потом нерешительно обратилась к Хуаните, председательнице Клуба, и заявила, что хотела бы принять их у себя.

— Только я, — сказала она, — не смогу предложить вам такого чудесного блюда, как салат миссис Дайер или этот прямо удивительный «райский кекс», который мы ели у вас в доме, дорогая!

— Великолепно! Нам нужна хозяйка на семнадцатое марта. Было бы весьма оригинально, если бы вы устроили бридж на день святого Патрика. Я вам с огромным удовольствием помогу. Я рада, что вы научились играть в бридж. Вначале я боялась, что вам совсем не понравится Гофер-Прери. Так приятно, что вы уже чувствуете себя среди нас как дома! Может быть, мы не занимаемся такими высокими материями, как в больших городах, но веселимся мы все-таки на славу: летом купанье, потом танцы, потом… вообще скучать не приходится. Только нужно брать нас такими, какие мы есть, а компания у нас неплохая!

— Ну, конечно! Благодарю вас за мысль устроить бридж в день святого Патрика.

— О, это пустяки! Я всегда говорю, что «Веселые семнадцать» богаты оригинальными идеями. Если бы вы знали другие городишки, все эти Уэкамины и Джоралмоны, вы убедились бы, что Гофер-Прери — самый веселый и приятный город в штате. Вы знаете. Перси Брезнаган, знаменитый автомобильный король, родом отсюда… Да, я думаю, что вечеринка в день святого Патрика — веселая и оригинальная затея, и в то же время в ней нет ничего эксцентричного и надуманного.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Кэрол много раз приглашали на еженедельные собрания Танатопсиса, женского образовательного клуба, но она все откладывала свое посещение. Танатопсис, по уверениям Вайды Шервин, представлял собой «группу очень милых людей, которые интересуются всякой живой мыслью современности».

В начале марта в гостиную Кэрол ласковой кошкой вошла миссис Уэстлейк, жена старого врача, и умильно произнесла:

— Дорогая моя, вы просто обязаны быть сегодня в Танатопсисе. Председательствует миссис Доусон. Она, бедная, до смерти боится и просила меня привести вас. Она сказала, что вы с вашим знанием литературы внесете большое оживление. Наша сегодняшняя тема — английская поэзия. Итак, живо! Надевайте шляпку!

— Английская поэзия! Серьезно? Я с удовольствием пойду. Я не знала, что у вас читают стихи!

— О, мы не такие уж отсталые!

Когда они вошли, миссис Льюк Доусон, жена первого богача в городе, жалобно взглянула на них. Ее дорогое темно-коричневое атласное платье со строчками, накладками и подвесками из темного бисера, казалось, вместило бы двух таких, как она. Нервно потирая руки, она стояла перед девятнадцатью складными стульями, расставленными у нее в гостиной, где на стенах висели поблекший фотоснимок Миннегагского водопада в 1890 году и цветной увеличенный портрет мистера Доусона, а большая лампа под шаровидным абажуром, на котором сепией были намалеваны горные пейзажи с коровами, возвышалась на мраморной колонне кладбищенского вида.

— О миссис Кенникот, — воскликнула миссис Доусон, — представьте, каково мне! Я должна руководить дискуссией, и я так рассчитываю на вашу помощь!

— Какого поэта вы разбираете сегодня? — библиотекарским тоном осведомилась Кэрол, словно спрашивала: «Какую книгу вы хотите взять?»

— Английских поэтов.

— Не всех же сразу?

— Н… нет, всех… В этом году мы изучаем всю европейскую литературу. Клуб выписывает прелестный журнал «Культурный досуг», и мы следуем его программе. В прошлом году у нас была тема «Мужчины и женщины в Библии», а в следующем намечено изучение меблировки и фарфора. Прямо не угнаться за всеми этими новыми образовательными предметами, но ведь знаете, они имеют такое облагораживающее значение! Так вы нам поможете сегодня?

По дороге Кэрол приняла решение воспользоваться Танатопсисом как орудием одухотворения города. Она восторженно говорила себе: «Вот это настоящие люди! Когда обремененные заботами домашние хозяйки интересуются поэзией, — это что-нибудь да значит. Я буду работать с ними, для них, как угодно!»

Ее восторг в значительной степени улетучился еще прежде, чем тринадцать женщин решительно сбросили галоши, грузно уселись, поели мятных лепешек, обтерли пальцы, сложили руки, сосредоточились и пригласили нагую музу поэзии сделать им свое изумительно облагораживающее сообщение. Они приветливо встретили Кэрол, и она старалась держаться с ними как добрая дочь. Но она чувствовала себя неуверенно. Стул для нее был поставлен отдельно, на виду у всех. И это был жесткий, шаткий, скрипучий, скользкий стул, какие бывают в молитвенных домах, грозивший в любую минуту без предупреждения завалиться. На нем невозможно было сидеть иначе, как сложив руки и благоговейно внимая.

Ей хотелось опрокинуть стул и убежать. Раздался бы такой великолепный треск!

Заметив, что Вайда Шервин наблюдает за ней, она ущипнула себя за руку, как ребенок, который шалит в церкви, и, приведя себя таким образом в состояние приличествующего случаю оцепенения, начала слушать.

Миссис Доусон, вздохнув, открыла собрание!

— Я очень рада видеть всех вас сегодня и уверена, что дамы приготовили ряд весьма интересных докладов. У нас такая интересная тема — поэты, люди, вдохновляющие других на высокие мысли… Ведь, кажется, преподобный Бенлик сказал, что некоторые поэты вдохновляли людей не меньше, чем священники. Итак, мы будем рады услышать…

Бедная леди нервно улыбнулась и, тяжело дыша от страха, начала шарить по небольшому дубовому столу в поисках своих очков. Затем она продолжала:

— Прежде всего мы будем иметь удовольствие услышать миссис Йенсон на тему «Шекспир и Мильтон».

Миссис Оле Йенсон сказала, что Шекспир родился в тысяча пятьсот шестьдесят четвертом году и умер в тысяча шестьсот шестнадцатом. Он жил в Англии — в Лондоне и в Стрэтфорде-на-Эйвоне, который так охотно посещается американскими туристами. Это прелестный городок, где сохранились любопытные старинные дома. Многие находят Шекспира величайшим драматургом всех времен и прекрасным поэтом. О его жизни известно мало, но это не имеет особого значения, так как все любят читать его многочисленные пьесы, и к разбору наиболее известных из них она намерена сейчас приступить.

Пожалуй, наиболее известная из его пьес — это «Венецианский купец». Помимо очаровательной любовной интриги, в ней отдается должное уму женщины, а это должно быть особенно оценено женским клубом, хотя и не увлекающимся идеями суфражизма. (Смех.) Миссис Йенсон, конечно, хотела бы быть такой, как Порция. В пьесе говорится о еврее по имени Шейлок, который не соглашался выдать дочь за венецианского джентльмена по имени Антонио…

Миссис Леонард Уоррен, худая, поблекшая, нервная женщина, председательница Танатопсиса и жена конгрегационного пастора, сообщила даты рождения и смерти Байрона, Скотта, Мура и Бернса, а затем продолжала:

— Бернс в юности был очень беден и не имел тех преимуществ, которыми мы располагаем теперь, за исключением разве того преимущества, что при нем слово божие проповедовалось в старинной шотландской деревенской церковке более бесстрашно, чем сейчас оно проповедуется в самых роскошных каменных храмах так называемых передовых городов. Но он не пользовался преимуществами нашего образования — латынью и другими сокровищами духа, так щедро рассыпаемыми перед нашей, увы, столь часто невнимательной молодежью, которая не всегда достаточно ценит привилегии, безвозмездно даруемые каждому юному американцу, все равно, беден он или богат. Бернсу приходилось много работать, и дурные приятели часто толкали его к порочным развлечениям. Но поучительно с моральной точки зрения, что он был прилежным учеником и сам занимался своим образованием, составляя этим резкий контраст с распущенностью и так называемой аристократической светской жизнью лорда Байрона, о котором я только что говорила. И хотя лорды и графы времен Бернса, несомненно, смотрели на него свысока, как на человека скромного положения, тем не менее многие из нас получали большое удовольствие от его стихов о мыши и на другие сельские темы, стихов, исполненных безыскусственной красоты. Жаль, что у меня нет времени привести выдержки из них.

Миссис Джордж Эдвин Мотт посвятила десять минут Теннисону и Браунингу.

Миссис Нэт Хикс, женщина со скорбным лицом и приятными, мягкими манерами, настолько запуганная величием остальных, что Кэрол готова была ее поцеловать. завершила тягостную задачу дня докладом о «прочих поэтах». Прочими, достойными рассмотрения поэтами оказались Колридж, Вордсворт, Шелли, Грей, миссис Хименс и Киплинг.

Мисс Элла Стоубоди любезно прочла отрывки из «Лаллы Рук». На бис она по просьбе публики исполнила «Мою старую любовь».

Гофер-Прери покончил с поэтами. Он был готов к теме следующей недели — «Английская проза».

— Теперь у нас будет обсуждение докладов, — сказала миссис Доусон, — и я полагаю, что все — мы будем рады услышать миссис Кенникот, — нашего будущего сочлена, которая может быть очень полезна нам своим блестящим литературным образованием.

Кэрол предостерегала себя от гордыни. Она убеждала себя, что запоздалые искания этих подавленных работой женщин — радостное открытие, которое должно было бы вызвать у нее слезы. «Но они так довольны собой! Они уверены, что оказывают Бернсу милость. Они вовсе не считают этого «запоздалыми исканиями». Они уверены, что могут засолить образование и подвесить его про запас, как окорок». Призыв миссис Доусон застал ее врасплох среди этих сомнений. Она была в ужасе. Как ей говорить, не обижая их?

Миссис Чэмп Перри нагнулась вперед, погладила ей руку и прошептала:

— У вас усталый вид, дорогая! Не говорите, если вам не хочется.

Какое-то теплое чувство охватило Кэрол. Она уже была на ногах и подбирала вежливые слова:

— Единственное, что я могла бы посоветовать… Я знаю, что вы следуете определенной программе, но мне хотелось бы, чтобы после такого блестящего начала вы не брались в будущем году за другой предмет, а вернулись к поэтам и занялись ими более подробно. Особенно хорошо было бы просто прочитать сами стихи-хотя жизнеописания, конечно, очень интересны и, как сказала миссис Уоррен, весьма поучительны в моральном отношении. И, быть может, есть еще несколько не упомянутых сегодня поэтов, с которыми не мешало бы познакомиться, например, Китс, Мэтью Арнолд, Росетти, Суинберн. Вот Суинберн был бы… как бы это сказать… таким контрастом с той радостной жизнью, какую мы все ведем на нашем прекрасном Среднем Западе.

Заметив, что миссис Леонард Уоррен не сочувствует ее словам, Кэрол схитрила, продолжая с невинным видом:

— Если только вы не находите у Суинберна такого стремления к откровенности, которое вам… которое нам может показаться несколько излишним. Как вы думаете, миссис Уоррен?

— Да, вы прямо мою мысль высказали, миссис Кенникот, — отозвалась пасторша. — Конечно, я никогда не читала Суинберна, но несколько лет назад, когда он был так популярен, я помню — мистер Уоррен говорил про Суинберна (хотя, может быть, это было про Оскара Уайльда?.. Точно не помню), но он говорил, что хотя многие так называемые интеллигентные люди ради рисовки и делают вид, будто находят в Суинберне красоту, подлинной красоты не может быть, если нет урока для души. Тем не менее я нахожу вашу мысль прекрасной, и хотя на будущий год у нас намечено изучение меблировки и фарфора, но я полагаю, что программная комиссия могла бы включить еще одно заседание, всецело посвященное английской поэзии. Уважаемая председательница, я вношу такое предложение!

Когда кофе и «райский кекс» миссис Доусон помогли участницам собрания преодолеть грусть, навеянную мыслями о смерти Шекспира, все они выразили Кэрол удовольствие, что видят ее в своей среде. Приемная комиссия на три минуты удалилась в комнату для совещаний и избрала ее членом клуба.

И она оставила покровительственный тон.

Она хотела быть с ними заодно. Они были так доброжелательны и любезны. С их помощью можно было бы осуществить ее широкие замыслы. Ее борьба против провинциального застоя наконец началась. На какую же именно реформу ей следовало раньше всего бросить свою армию? Во время беседы после собрания миссис Джордж Эдвин Мотт заметила, что городская ратуша совершенно не соответствует нынешнему процветанию Гофер-Прери. Миссис Нэт Хикс высказала скромное пожелание, чтобы молодежи было позволено устраивать там танцы, так как в помещения масонских лож доступ сильно ограничен.

«Городская ратуша! Это мысль!» Кэрол побежала домой.

Она не знала, что Гофер-Прери — город с местным самоуправлением. Теперь Кенникот сообщил ей, что у них имеется законное самоуправление, мэр, городской совет и полиция. Она была восхищена той простотой, с какой Гофер-Прери возводил себя в звание столицы. Отчего ж нет?

Весь вечер она была гордой и патриотичной гражданкой Гофер-Прери.

На следующее утро Кэрол пошла осматривать ратушу. В ее памяти вставало лишь нечто невзрачное и унылое. Ратуша оказалась деревянным курятником цвета сырой печенки в двух шагах от Главной улицы. Фасад представлял собой ничем не украшенную дощатую стену с грязными окнами. Отсюда открывался широкий вид на пустырь и портняжную мастерскую Нэта Хикса за ним. Здание ратуши было больше соседней мастерской плотника, но хуже построено.

Кругом никого. Она вошла в коридор. По одну сторону был городской суд, похожий на сельскую школу; по другую — помещение добровольной пожарной команды с машиной для перевозки шлангов и блестящими изукрашенными шлемами, в которых маршировали на парадах. В конце коридора была грязная тюрьма, состоящая из двух камер. Она пустовала, но от нее шел запах аммиака и застарелого пота. Весь второй этаж занимало большое, еще не отделанное помещение, заваленное грудами откидных кресел, здесь же валялись творило с пересохшей известкой, остовы плотов для иллюминации в день 4-го июля, украшенные облупившимися гипсовыми щитами и полинялыми красными, белыми и синими флажками. В глубине возвышалась неуклюжая пустая эстрада. Комната была достаточно просторна для танцевальных вечеринок, за которые ратовала миссис Нэт Хикс. Но Кэрол думала о том, что поражнее танцев.

После обеда она отправилась в публичную библиотеку. В течение недели библиотека бывала открыта три раза днем и четыре раза вечером. Она помещалась в старом здании, вполне пригодном для дела, но неуютном. Кэрол поймала себя на том, что рисует в воображении более уютные читальные комнаты, креслица для детей, коллекцию цветных репродукций, а заодно и библиотекаршу помоложе, еще способную интересоваться новшествами в библиотечном деле.

Она выругала себя: «Хватит этой реформаторской лихорадки! Библиотека вполне приличная. И ратуши совершенно достаточно для начала! А это, право же, превосходная библиотека! Она… она не так уж плоха… Неужели я всегда буду видеть безобразие и глупость во всяком человеческом начинании? В школах, в делах, в образе правления — во всем? Неужели никогда не будет чувства удовлетворенности? Не будет покоя?»

Она мотнула головой, будто отряхивалась от воды, и вошла в библиотеку, молодая, светлая, приветливая, скромная, в расстегнутой шубке, синем платье с кисейным воротничком и коричневых ботинках, запорошенных снегом.

— Я была огорчена, не встретив вас вчера в Танатопсисе, — ласково обратилась она к уставившейся на нее мисс Виллетс. — Вайда говорила, что вы, может быть, будете.

— О, вы были в Танатопсисе! Ну как, понравилось вам?

— Страшно! Сколько отличных докладов о поэтах! — решительно лгала Кэрол. — Но я подумала, что им следовало заставить вас тоже прочесть доклад о поэзии.

— Ну-у… Я ведь не из тех, у кого довольно времени, чтобы заниматься устройством всяких клубов. И если они там предпочитают слушать литературные доклады, составленные дамами, не имеющими литературного образования, то в конце концов мне-то что? Я ведь только городская служащая!

— Ах, нет, что вы! Вы единственное лицо, которое…которое делает так много. Скажите мне, есть ли, гм… Кто, собственно, руководит клубом?

Мисс Виллетс шлепнула сочный штамп на карточку книги «Фрэнк в низовьях Миссисипи», затребованной маленьким белобрысым мальчуганом, глянула на него так, будто ставила штамп предостережения ему на мозги, и вздохнула:

— Не хочу лезть вперед или критиковать кого бы то ни было на свете, и потом Вайда — мой лучший друг, она прекрасный педагог, в городе нет человека более сведущего и передового. Но я должна сказать, что, кто бы ни считался председателем комитета, за ним всегда стоит Вайда Шервин, и хотя она постоянно хвалит меня за прекрасную, как она выражается, работу в библиотеке, я замечаю, что меня не слишком часто просят читать доклады… А миссис Лаймен Кэсс однажды сама мне сказала, что мой доклад о соборах Англии интереснее всех, это было в тот год, когда мы занимались путешествиями по Англии и Франции и архитектурой. Однако… Конечно, миссис Мотт и миссис Уоррен играют в клубе большую роль; это естественно: жена инспектора училищ и жена конгрегационного пастора, и обе, несомненно, очень образованны, но… Нет, меня вы можете считать совсем незначительной особой. Я знаю, что мое мнение никого не интересует!

— Вы чересчур скромны, и я скажу об этом Вайде. Ах, да! Не можете ли вы уделить мне минутку и показать, где у вас лежат журналы?

Кэрол победила. Она была торжественно препровождена в комнату, похожую на бабушкину кладовую, где нашла журналы, посвященные интерьерам и градостроительству, а также «Географический журнал» за шесть лет. Мисс Виллетс была так мила, что оставила ее одну. Кэрол, поджав ноги, уселась на полу и, напевая, с наслаждением перелистывала страницы. Журналы кипами валялись кругом.

Она нашла снимки улиц Новой Англии: величавый Фалмут, изумительный Конкорд, Стокбридж, Фармингтон-авеню и Хилхауз-авеню. Волшебный пригород «Лесные холмы» на Лонг-Айленде; девонширские коттеджи и эссекские усадьбы, йоркширская деревенская дорога, порт; арабское селение Джедда — словно драгоценный ларец замысловатой чеканки; город в Калифорнии, преобразивший свою Главную улицу, унылый ряд голых кирпичных фасадов и обшарпанных амбаров, в аллею садов и аркад.

Она убедилась: ее вера в то, что провинциальный американский городок может быть не только удобным центром для закупки пшеницы и сбыта плугов, но также и красивым, не безумна. Задумавшись, сидела она на полу, тонкими пальцами барабаня по щеке. Она видела в Гофер-Прери ратушу в георгианском стиле: теплые кирпичные стены с белыми ставнями, полукруглое окно, просторный вестибюль и витую лестницу. Она представляла себе эту ратушу общим домом всех граждан и духовным центром не только города, но и окрестностей. Тут должны помещаться зал для заседаний суда (она не могла решиться поместить тут же и тюрьму), публичная библиотека, коллекция прекрасных гравюр, комната отдыха и образцовая кухня для фермерских жен, театр, лекционный зал, зал для общественных балов, справочное бюро для фермеров и гимнастический зал. А вокруг ратуши и в полной гармонии с нею, подобно средневековым городам, теснившимся вокруг замков, вырастал новый прекрасный город, такой же восхитительный, как изящный Аннаполис и тенистая Александрия, куда часто ездил верхом Вашингтон.

В осуществлении всего этого Танатопсис не должен был встретить больших затруднений, так как мужья многих его участниц были заправилами города. Она похвалила себя за это практическое соображение.

В каких-нибудь полчаса она превратила оцепленный проволокой картофельный огород в розовый сад за каменной оградой. Она помчалась осведомить миссис Леонард Уоррен, как председательницу Танатопсиса о случившемся чуде.

Кэрол ушла из дому без четверти три. В половине пятого она создала утопавший в зелени город. Без четверти пять она уже находилась в обстановке благородной бедности пасторского жилища, и поток ее страстного красноречия изливался на миссис Леонард Уоррен, как летний дождь на старую серую крышу. Без двух минут пять город скромных палисадников и приветливых полукруглых окон был воздвигнут. А в две минуты шестого от него, как от Вавилона, не осталось камня на камне.

Выпрямившись в черном старинном кресле на серо-коричневом фоне длинных книжных полок, плотно уставленных проповедями, комментариями к Библии и географическими сочинениями о Палестине, держа ноги в опрятных черных ботинках на лоскутном коврике, корректная и тусклая, как этот фон, миссис Уоррен выслушала Кэрол без всяких замечаний и, когда та кончила, деликатно ответила:

— Да, я думаю, вы набросали прелестную картину. Со временем все это может легко осуществиться. Я не сомневаюсь, что со временем в прериях будут такие городки. Но я хотела бы сделать одно маленькое замечание: мне кажется, вы неправы, предполагая, что начинать следует с ратуши или что Танатопсис — подходящее орудие для осуществления этого плана. В конце концов истинное сердце общины — это ее церкви, не так ли? Вам, вероятно, известно, что мой муж пользуется влиянием в конгрегационалистских кругах всего штата, как поборник объединения церквей. Он надеется, что все разветвления евангелической церкви срастутся в одно мощное целое, которое сможет успешно бороться с католицизмом и «христианской наукой» и надлежащим образом направлять те или иные движения на пользу нравственности или запрещения алкоголя. И тогда объединившиеся церкви могли бы выстроить великолепное здание для народного клуба, оштукатуренное или полукирпичное, со всякими лепными украшениями. Такое здание произведет на среднего человека гораздо большее впечатление, чем какой-нибудь невзрачный старомодный колониальный дом вроде описанного вами. Там и подобает создать центр воспитательных влияний, вместо того, чтобы отдавать его в руки политиков.

— Я думаю, что на объединение церквей уйдет не больше тридцати или сорока лет, — с невинным видом сказала Кэрол.

— Едва ли даже столько — все движется так быстро. Поэтому было бы ошибкой создавать какие-либо другие планы.

Прошло два дня, прежде чем к Кэрол вернулся прежний пыл, и тогда она обратилась к миссис Джордж Эдвин Мотт, жене инспектора училищ.

Миссис Мотт высказалась так:

— Лично я ужасно занята разными хозяйственными делами и шитьем — ведь у меня дома все время работает швея, — но было бы чудесно, если бы другие члены Танатопсиса заинтересовались этим вопросом. Впрочем, должна сказать одно: прежде всего и раньше всего нам нужно новое школьное здание. Муж говорит, что в старом невозможно тесно.

Кэрол пошла осмотреть старое здание. Низшая и средняя школы теснились в одном сыром желтом кирпичном доме с узкими окнами, как в устарелой тюрьме. Казарма, вызывавшая мысль о ненависти и принудительном учении. Кэрол от души присоединилась к требованию миссис Мотт и даже на два дня забыла про свой собственный план. Затем она выстроила школу и ратушу вместе, в центре возрожденного города.

Зашла она и в свинцового цвета резиденцию миссис Дэйв Дайер. Скрытое под завесой сбросившего листья дикого винограда, это здание с широким крыльцом, лишь на фут возвышавшимся над землей, было настолько лишено всякой индивидуальности, что Кэрол никак не могла мысленно представить себе его. Не могла она припомнить и ничего из находившегося внутри. Зато сама миссис Дайер была яркой индивидуальностью. Вместе с Кэрол, миссис Хоуленд, миссис Мак-Ганум и Вайдой Шервин миссис Дайер служила соединительным звеном между «Веселыми семнадцатью» и серьезным Танатопсисом. В этом она составляла контраст с Хуанитой Хэйдок, которая вечно хвастала, что скорее сядет в тюрьму, чем напишет какой-нибудь «дурацкий доклад для клуба». Миссис Дайер приняла Кэрол в кимоно и казалась в нем чрезвычайно женственной. У нее была красивая, бледная, мягкая кожа, наводившая па мысль об анемичной чувственности. В гостях за послеобеденным кофе она бывала резка, но теперь называла Кэрол «дорогой» и просила, чтобы та называла ее «Мод». Кэрол не совсем понимала, почему ей так не по себе в этой словно пересыпанной тальком атмосфере. Она поспешила перейти к своим планам.

Мод Дайер согласилась, что теперешняя ратуша не блещет красотой, но, как говорит Дэйв, не имеет смысла что-нибудь затевать с ней, пока не будет получено правительственное ассигнование, а тогда нужно построить одно здание под ратушу и одновременно — под помещения национальной гвардии. По мнению Дэйва этих желторотых мальчишек, что весь день торчат в бильярдной, необходимо немного погонять по плацу.

Сразу станут людьми.

А новую школу, которая должна была возникнуть вместе с ратушей, миссис Дайер вовсе отвергла:

— А, миссис Мотт уже заразила вас своей школьной манией! Она трезвонит об этом столько, что всем тошно стало. На самом деле ей просто нужен шикарный кабинет для ее драгоценного плешивого муженька, чтобы он мог сидеть там и строить из себя важную птицу. Конечно, я большая поклонница миссис Мотт и очень люблю ее: она так умна, хотя напрасно сует нос не в свои дела и пытается вертеть Танатопсисом, — но все мы устали от ее разговоров о новом здании для школы. Для нас, когда мы были маленькими, старое вполне годилось. Противно, когда женщины лезут в политику, правда?

Первая неделя марта дохнула весной и зажгла в Кэрол тысячу желаний. Ее тянуло к озерам, полям и дорогам. Снег сошел, только под деревьями еще оставались грязные, рыхлые груды. В течение дня ртуть и термометре прыгала от стужи с ветрами до щекочущей теплоты. Не успела Кэрол убедиться, что и на этом скованном холодом севере возможна весна, как снег посыпал снова так внезапно, точно бумажная метель в театре. Северо-западный ветер подхватил и понес его, кружа, и вместе с мечтой о прекрасном городе улетела и мечта о летних лугах.

Однако через неделю, несмотря на желтевшие повсюду сугробы, ясно обозначился поворот. По неуловимым признакам в воздухе, в небе и на земле, знание которых дошло до Кэрол через десять тысяч поколений, она знала, что весна близится. День настал не такой ослепительный, пыльный, бесцеремонный, как тот вероломный захватчик неделю назад; он был напоен томлением и смягчен молочно-белым светом. Ручейки бежали по всем переулкам; словно чудом на дикой яблоне в саду Хоулендов появилась и защебетала малиновка. Все улыбались, говоря: «Зиме, видно, и вправду конец!» или «Теперь дороги живо просохнут. Скоро и в машины сядем. Как-то окунь будет клевать этим летом? А урожай, верно, будет неплохой!»

Каждый вечер Кенникот повторял:

— Не будем торопиться снимать шерстяное белье и выставлять зимние рамы. Как бы еще не ударили холода! Надо беречься простуды. Хватит ли у нас угля?

Просыпавшиеся в Кэрол жизненные силы заглушили в ней жажду преобразовательской деятельности. Она ходила по дому, обсуждая вместе с Би весеннюю уборку. Придя второй раз на собрание Танатопсиса, она ни словом не обмолвилась о переустройстве города. Чинно слушала она разные сведения из жизни Диккенса, Теккерея, Джейн Остин, Джордж Элиот, Скотта, Харди, Лэма, де Куинси и миссис Гемфри Уорд, исчерпывающим образом представлявших, по-видимому, английскую прозу.

К своей фанатической идее она вернулась, лишь посетив «комнату отдыха». Она часто поглядывала на это складское помещение, из которого было устроено пристанище для фермерш, где они могли поджидать мужей, пока те справляли в городе свои дела. Вайда Шервин и миссис Уоррен часто с особой гордостью говорили о том, что Танатопсис устроил эту «комнату отдыха» и нес совместно с городским советом расходы по ее содержанию. Но Кэрол никогда не бывала там до этого мартовского дня.

Она зашла туда как бы по внезапному наитию. Кивнула смотрительнице, почтенной толстой вдове по имени Ноделквист, и двум-трем фермершам, мирно дремавшим в качалках. Комната отдыха напоминала лавку по продаже старой мебели. Обстановку составляли расшатанные качалки, кривобокие камышовые кресла, сосновый стол, весь в царапинах, расползшаяся соломенная циновка, старые гравюры, на которых молочницы добродетельно предавались любви под сенью ив, поблекшие хромолитографии, изображавшие розы и рыб, и керосинка для подогревания завтраков. Окно на улицу было затемнено рваными занавесками и стеной гераней и фикусов.

Прислушиваясь к отчету миссис Ноделквист о том, сколько тысяч фермерш пользуются комнатой отдыха в течение года и как они ценят «любезность дам, устроивших для них такое уютное местечко, и притом — даром», Кэрол подумала: «Дешевая любезность! Мужья любезных дам торгуют с этими фермерами. Это просто вопрос коммерческой выгоды. Сама же комната ужасна. Ей следовало бы быть самой очаровательной комнатой в городе, где женщины, уставшие от своих кухонь в степной глуши, могли бы отдохнуть душой. И прежде всего нужно чистое окно, чтобы они могли видеть кипучую жизнь города. Когда-нибудь я устрою комнату отдыха получше! Настоящий клуб. Да! Я ведь уже представляю себе ее как часть моей будущей ратуши».

Это привело к тому, что на третьем собрании Танатопсиса Кэрол предприняла покушение на его спокойствие. Собрание было посвящено скандинавской, русской и польской литературам, причем миссис Леонард Уоррен вставила несколько замечаний о греховном язычестве так называемой русской церкви. Еще до того как появились кофе и горячие булочки, Кэрол ухватилась за миссис Чэмп Перри, добродушную полногрудую «пионершу», бросавшую почтенный отблеск истории на современных матрон Танатопсиса. Кэрол высыпала перед ней свои проекты. Миссис Перри покивала головой, погладила руку Кэрол, но потом со вздохом сказала:

— Я была бы рада, если бы могла согласиться с вами, дорогая! Я уверена, что вы одна из избранных господом душ, хотя вас и не видно в баптистской церкви. Но боюсь, у вас слишком чувствительное сердце. Когда мы с Чэмпом приехали сюда из Сок-Сентера в запряженном быками фургоне, здесь не было ничего, кроме частокола, нескольких солдат и двух-трех бревенчатых хижин. Когда нам нужны были солонина или порох, мы посылали верхового и не знали, вернется он назад или его по дороге подстрелят индейцы. Мы, женщины, — конечно, сперва все мы были фермеры, — и не мечтали в те дни ни о каких комнатах отдыха. Такая комната, как теперь, показалась бы нам верхом роскоши! Мой дом был крыт соломой, и во время дождя так текло, что единственное сухое место было под полкой…

А когда город вырос, новенькая ратуша показалась нам великолепной. И я не вижу надобности в особых танцевальных залах. Да и танцы теперь не те, что раньше. Мы танцевали скромно и получали от этого не меньше удовольствия, чем нынешняя молодежь от этих ужасных «тротов» с объятиями и всякими штуками. Но если теперь принято забывать божью заповедь о том, что девушкам надлежит быть скромными, то, пожалуй, они отлично могут обойтись залом при масонской ложе, хотя туда и не очень охотно пускают всех иммигрантов, батраков и тому подобных. И уж во всяком случае не нужны, по-моему, земледельческие бюро или лекции по домоводству, о которых теперь болтают. В мое время мальчики учились земледелию, честно потея на поле, и каждая девочка умела готовить, а не то мать живо выучивала ее, положив поперек колена! А потом, разве у нас нет районного агента в Уэкамине? Он приезжает сюда чуть не каждые две недели. И довольно возни с «научным земледелием»; Чэмп говорит, что это сущий вздор.

А что касается лекционного зала, то разве у нас нет церквей? Гораздо лучше послушать хорошую, старомодную проповедь, чем изучать географию и всякий книжный вздор, который никому не нужен, для этого хватит и Танатопсиса — и так тут слишком часто забывают о вере. Что же до вашей идеи перестроить весь город в колониальном стиле, то я скажу так: я люблю красивые вещи, до сих пор еще продергиваю ленточки в свои нижние юбки, хотя Чэмп смеется надо мной, старый негодник! Но все-таки я не думаю, чтобы кто-нибудь из нас, стариков, обрадовался, если бы снесли выстроенный нами с таким трудом город, который мы так любим, и заменили его чем-то похожим на картинки из немецких книжек. Разве теперь он не хорош? Сколько деревьев и газонов! Такие удобные дома, водяное отопление, электричество, телефон, бетонные тротуары и всякая всячина! По-моему, все, кто ни приезжает из Сент-Пола и Миннеаполиса, говорит в один голос, что у нас тут очень красиво.

Кэрол совершила клятвопреступление: она поспешила признать, что Гофер-Прери отличается красочностью Алжира и веселостью парижского карнавала.

Однако на следующий день она принялась за миссис Лаймен Кэсс, крючконосую супругу владельца мельницы.

Салон миссис Кэсс принадлежал к «загроможденно — викторианской» школе, как салон миссис Льюк Доусон — к «головикторианской». В его обстановке преобладали два принципа: во-первых, каждая вещь должна была быть похожа на что-нибудь совсем другое: у качалки была спинка в виде лиры, сиденье из кожи, имитирующей парчу, а ручки в виде львов. На самых неожиданных местах торчали шишки, завитки, щиты и острия копий. Второй принцип состоял в том, что каждый уголок комнаты должен быть заполнен бесполезными предметами. Стены были увешаны картинами доморощенных художников, изображавшими лесные пейзажи, мальчишек-газетчиков, щенков и церковные колокольни в сочельник; еще там висела тарелка с видом миннеаполисской выставки, выжженные по дереву портреты индейских вождей неизвестно какого племени, поэтический девиз, вышитый на фоне анютиных глазок, засушенные цветы и листья, собранные под стеклом, и флаги учебных заведений, где учились оба сына Кэссов, — Коммерческого колледжа в Чикопи-фоллз и университета Мак-Джилликадди. На маленьком квадратном столике находились: расписной фарфоровый ящичек для карт с золоченым свинцовым ободком, фамильная библия, мемуары генерала Гранта, последний роман миссис Джейн Стрэттон Портер, маленькое деревянное швейцарское шале, служившее копилкой, полированная раковина, а в ней булавка с черной головкой и пустая катушка, бархатная подушечка для булавок в золоченой металлической туфле с выбитой на носке надписью «На память из Трои, шт. Нью-Йорк» и неизвестного назначения блюдо из красного стекла в пупырышках.

Первые слова миссис Кэсс были:

— Я должна показать вам все мои хорошенькие вещицы и предметы искусства.

В ответ на воззвание Кэрол она пропела:

— Я понимаю. Вы находите, что в Новой Англии города и дома колониального стиля красивее, чем у нас на Среднем Западе. Мне очень приятно это слышать. Вероятно, вам интересно будет узнать, что я родилась в Вермонте.

— Так не думаете ли вы, что нам следовало бы попытаться сделать и Гофер-Прери…

— О нет, боже упаси! Мы этого не можем себе позволить. Налоги и так слишком высоки. Нам следовало бы сократиться в расходах и не позволять городскому совету тратить ни одного лишнего цента. Да-а… Не находите ли вы, что миссис Уэстлейк прочла прекрасный доклад о Толстом? Я была очень рада услышать о том, как провалились все его социалистические бредни.

То, что сказала миссис Кэсс, повторил в тот же вечер Кенникот. Раньше, чем через двадцать лет, совет не предложит строить новую ратушу, а город не даст на это средств.

Кэрол избегала делиться своими планами с Вайдой Шервин. Она побаивалась ее тона старшей сестры. Ванда или высмеяла бы ее, или перехватила бы у нее идею и переиначила ее по-своему. Но выхода не было. Когда Вайда пришла на чашку чая, Кэрол изложила ей свою утопию.

Вайда сказала ласково, но решительно:

— Дорогая моя, вы бьете совсем мимо цели! Я была бы рада когда-нибудь увидеть этот городок весь в садах, защищенным от северных бурь. Но это неосуществимо.

Чего может добиться простой дамский образовательный клуб?

— Но мужья этих дам — самые влиятельные люди в городе. Город — это они!

— Но город в целом не муж нашему Танатопсису. Если б вы знали, каких трудов стоило заставить городской совет раскошелиться и обсадить диким виноградом стену водопроводной станции! Что бы вы ни думали о женщинах Гофер-Прери, они все-таки вдвое прогрессивнее мужчин.

— Но разве мужчины не видят, что город безобразен?

— Они не считают его безобразным. Да и как вы это докажете? Дело вкуса. Почему им должно нравиться то, что нравится какому-нибудь архитектору из Бостона?

— Им нравится торговать черносливом!

— Ну так что же? Во всяком случае, надо действовать, опираясь на местные понятия, а не на идеи, занесенные извне. Нельзя навязывать духу готовые формы. Нарядная оболочка должна вырасти из внутренней сущности и выражать ее. А это значит, что нужно запастись терпением. Если мы будем тормошить городской совет еще десять лет, он, может быть, отпустит деньги на новую школу.

— Я отказываюсь поверить, чтобы богатые люди в городе пожалели по нескольку долларов каждый на постройку здания, где-вы только подумайте! — могли бы происходить и танцы, и лекции, и спектакли, и все это на дружеской, на кооперативной основе!

— Вы только попробуйте произнести слово «кооперативный» в присутствии здешних коммерсантов — да они вас просто линчуют! Не считая торговых фирм, гарантирующих покупателям доставку на дом, они больше всего на свете боятся фермерского движения в пользу кооперации.

— Тайные следы, ведущие к трусливым бумажникам! Везде и во всем! И у меня нет никаких эффектных средств воздействия, о которых пишут в книгах, — ни диктографов, ни факельных шествий с речами. Мой путь прегражден косностью. Я знаю, с моей стороны это просто безумие. Я мечтаю о Венеции, а живу в Архангельске и недовольна, что в Ледовитом океане волны не лазурные… Но это не мешает мне любить Венецию, и когда-нибудь я убегу… Ну хорошо. Довольно об этом.

Она раскинула руки, как бы отрекаясь от своей мечты.

Начало мая. Поднялись пшеничные всходы, зеленые и мягкие, как трава. Фермеры сажают кукурузу и картофель. Земля гудит. Два дня шел непрестанный дождь. Даже городские улицы расплылись грязью; на них противно глядеть, и через них трудно переходить. Главная улица — черное болото от одного тротуара до другого. В жилых кварталах сквозь траву у тротуаров проступает серая, мутная вода. Стоит душная жара, однако город под неприветливым небом совершенно гол. Не защищенные ни снегом, ни качающимися ветвями, дома торчат из земли и хмурятся, выставляя напоказ всю свою неряшливость и грубую наготу.

Бредя домой, Кэрол с отвращением смотрела на свои облепленные глиной галоши и забрызганный подол платья. Она прошла мимо дома Лаймена Кэсса, громоздкого кирпичного сарая с башенкой. Перебралась через длинную ржавую лужу. Нет, это болото не ее дом. Ее дом, ее прекрасный город существуют в ее мечтах. Они уже воздвигнуты. Все уже сделано. В сущности, теперь она только искала кого-нибудь, кто мог бы поселиться там вместе с нею.

Вайда не захочет; Кенникот не сможет.

Кто-нибудь, кто разделил бы с ней ее убежище!

Вдруг она подумала о Гае Поллоке.

Она отвергла его. Он был слишком осторожен. Ей нужен был дух, такой же юный и безрассудный, как у нее. Такого ей никогда не найти. Никогда больше не придет поющая молодость. Кэрол побеждена.

Однако в тот же вечер ее осенила идея, разрешавшая вопрос о перестройке Гофер-Прери.

Не прошло и десяти минут, как она уже дергала старомодный звонок у дома Льюка Доусона. Миссис Доусон отперла дверь и нерешительно выглянула. Кэрол чмокнула ее в щеку и впорхнула в мрачную гостиную.

— О, вот радость для стариковских глаз! — приветствовал ее мистер Доусон, опуская газету и сдвигая на лоб очки.

— Вы, кажется, чем-то взволнованы? — вздохнула миссис Доусон.

— Да, я взволнована! Скажите, мистер Доусон, ведь вы миллионер?

Он поднял голову и начал нараспев:

— Ну, я думаю, если реализовать все мои ценные бумаги, закладные, изъять капиталы, вложенные мною в железные рудники в Мезабе, в северные леса и отчужденные земельные участки, наберется без малого два миллиона, и каждый цент я добыл упорным трудом, а не швырял направо и налево…

— Я хочу у вас все это отобрать!

Доусоны одобрительно отнеслись к такой шутке и весело переглянулись. Он хмыкнул:

— Вы хуже преподобного Бенлика! Он никогда не штрафует меня больше, чем на десять долларов зараз.

— Я не шучу. Я говорю серьезно. Ваши дети в Сент-Поле — уже взрослые преуспевающие люди. Неужели вы умрете, не оставив памяти о себе? Почему бы вам не сделать что-нибудь большое и оригинальное? Почему бы не перестроить весь город? Пригласите знаменитого архитектора, и пусть он составит пригодный для прерий план города. Быть может, он создаст совершенно новые архитектурные формы. Тогда снесите долой все эти неуклюжие постройки.

Мистер Доусон принял ее слова всерьез. Он промычал:

— Да ведь это стоило бы миллиона три-четыре!

— Но у вас одного — только у одного человека — есть уже два миллиона!

— Я? Чтобы я своим горбом заработанные деньги потратил на постройку домов для шайки бродяг, которые за всю жизнь не сумели гроша скопить?.. Я никогда не был скуп. У жены всегда была служанка, если только удавалось найти. Но мы сами работали до изнеможения — истратить все на банду мошенников?..

— Ну, не сердитесь, не сердитесь! Я — только хотела сказать… Конечно, не надо тратить всего, но если бы вы подписались во главе листа, а потом другие, и если бы вы поговорили о необходимости украсить город…

— Послушайте, детка, у вас странные идеи! Да и чем вам не угодил наш город? По мне, он вполне хорош. Сколько раз мне говорили люди, которые весь свет объездили, что лучше нашего Гофер-Прери нет городка на Среднем Западе! Прекрасный город, на любой вкус. На наш вкус, во всяком случае. А кроме того… мы с женой подумываем купить особнячок в Пасадене и переехать туда.

По пути домой Кэрол встретила Майлса Бьернстама.

На какое-то мгновение этот рабочий с разбойничьими усами и в грязном комбинезоне показался ей более чем кто бы то ни было похожим на увлекающегося юношу, которого она искала для совместной борьбы, и она полушутя рассказала ему кое-что о своих замыслах.

Он проворчал:

— Никогда не думал, что сойдусь в чем-нибудь со старым Доусоном, этим кровопийцей и взяткодателем. Но вы на ложном пути. Вы все еще нездешняя. Вы хотите что-нибудь сделать для города? А я — нет! Я хочу, чтобы город сделал что-нибудь для себя. Деньги старого Доусона не нужны нам, по крайней мере как подарок. Мы сами отберем их у него, потому что они наши. Вам нужно побольше твердости и упрямства. Переходите к нам, неунывающим бродягам, и когда-нибудь, когда мы поумнеем и больше не будем простофилями, мы возьмем все в свои руки и поведем дело как следует.

Из ее друга он сразу превратился в скептика в рабочем костюме. Кэрол не прельщала автократия «неунывающих бродяг».

Дойдя до окраины города, она забыла о Бьернстаме.

Теперь мечты о новой ратуше были вытеснены совершенно иной волнующей мыслью о том, как мало делается для жалких обитателей этих неживописных трущоб.

Весна в прерии не похожа — на тихую деву. Она вспыхивает жарким огнем, — глядишь, а ее уж нет. Грязь на дорогах за несколько дней превращается в мелкую пыль, а лужи по обеим сторонам засыхают в виде длинных ромбов гладкой черной земли, напоминающей потрескавшуюся лакированную кожу.

Кэрол торопилась на заседание программной комиссии Танатопсиса. Предстояло наметить темы на осень и зиму.

Председательствовавшая на этот раз Элла Стоубоди в блузе устричного цвета осведомилась, не возникло ли новых предложений.

Кэрол встала. Она внесла предложение, чтобы Танатопсис занялся вопросом о помощи городской бедноте. Она была вполне корректна и высказывала современные взгляды. Она просила не о благотворительности, а о том, чтобы дать людям возможность самим помочь себе. Следовало бы организовать бюро найма рабочей силы, научить женщин держать в чистоте детей и стряпать, а кроме того, учредить городской ссудный фонд для постройки коттеджей.

— Что вы думаете о моих планах, миссис Уоррен? — закончила она.

Рассудительно, как подобает женщине, связанной благодаря браку с церковью, миссис Уоррен ответила:

— Я уверена, что все мы от души разделяем чувства миссис Кенникот. Когда мы встречаемся с подлинной нищетой, для нас большая радость — исполнить свой долг перед нашими менее счастливыми ближними. Но мне кажется, что мы испортим все дело, если перестанем смотреть на него как на благотворительность. Ведь милосердие — главное украшение истинного христианина и всей нашей церкви. Библия служит нам в этом лучшим руководством. «Вера, надежда и милосердие», — говорится в ней, и еще: «Бедные всегда с вами», — а это значит, что никогда не сбудутся все эти ученые планы устранения бедности. Никогда! И разве не лучше так? Скучно было бы жить в мире, лишенном всякой радости даяния. А кроме того, когда этот бездомный люд знает, что ему помогают из милосердия, а не по обязанности, он проявляет гораздо больше благодарности.

— Помимо всего этого, — фыркнула мисс Элла Стоубоди, — вас просто обманывают, миссис Кенникот! Здесь вовсе нет настоящей бедности. Взять хотя бы эту миссис Стейнгоф, о которой вы говорили; я отдаю ей в стирку все белье, с которым не может справиться наша служанка. За один только прошлый год она заработала на этом не меньше десяти долларов! Я уверена, что папа никогда не одобрит ссудного фонда для постройки коттеджей. Папа говорит, что тут весь народ — жулик на жулике. Особенно все эти фермеры — арендаторы, которые уверяют, что им так трудно приобретать семена и машины. Папа говорит, что они просто не хотят платить долги. Говорит, что терпеть не может описывать имущество, если закладные просрочены, но это единственный способ заставить их уважать закон.

— Подумайте еще о том, сколько мы даем этим людям всякой одежды! — сказала миссис Джексон Элдер.

Кэрол вмешалась снова:

— Ах, кстати об одежде! Я как раз хотела поговорить о таких подарках. Не находите ли вы, что, прежде чем отдавать бедным старые вещи, нам следовало бы чинить их и по возможности приводить в приличный вид? Хорошо было бы в следующий раз перед рождеством собраться нам здесь и заняться починкой одежды, шляп…

— Господи помилуй, да у них больше времени, чем у нас! Они должны быть счастливы и благодарны, в каком бы состоянии ни были вещи. Я и не подумаю сидеть и шить для этой лентяйки миссис Вупни, когда у меня своего дела по горло! — заявила Элла Стоубоди.

Все они уставились на зачинщицу спора. Кэрол вспомнила, что у миссис Вупни, мужа которой раздавило поездом, десять душ детей.

Но миссис Мэри Эллен Уилкс улыбалась. Она была владелицей антикварной лавки и книжного магазина и чтицей в маленькой церкви последователей «христианской науки». Она внесла в вопрос полную ясность:

— Если бы люди понимали основы «христианской науки», понимали, что мы дети божьи, и ничто не может причинить нам вреда, они не впадали бы в заблуждения и нужду.

Миссис Джексон Элдер подтвердила:

— Я нахожу, что клуб делает достаточно: и зеленые насаждения, и борьба с мухами, и наша инициатива с комнатой отдыха, не говоря уж о том, что мы собираемся побудить администрацию железной дороги разбить сад около станции!

— Да, я того же мнения! — сказала председательница и нерешительно поглядела на мисс Шервин. — А вы что скажете, Вайда?

Вайда тактично улыбнулась всем членам комитета по очереди и сказала:

— Едва ли нам стоит браться теперь за что-нибудь новое. Но я уверена, что остальным было так же приятно, как и мне, ознакомиться с оригинальными и благородными мыслями Кэрол. Впрочем, есть одно дело, которое нам надо решить немедленно. Мы должны сплотиться и дать отпор всем попыткам со стороны клубов Миннеаполиса провести в председательницы клубной федерации нашего штата свою кандидатку. А эта миссис Эдгар Потбери, которую они выдвигают… Конечно, некоторые находят ее умным и интересным оратором, но я считаю ее пустой болтушкой. Что вы скажете, если я напишу в клуб Лэйк Оджибауоша и предложу им поддержать кандидатуру миссис Уоррен на пост второй заместительницы председателя, а мы тогда, в свою очередь, будем выдвигать их миссис Хэгелтон — очень милую, приятную, культурную женщину — в председательницы?

— Да, да! Надо проучить этих дам из Миннеаполиса! — едко отозвалась Элла Стоубоди. — И потом, мы должны решительно протестовать против предложения этой миссис Потбери, чтобы клубы штата выступили за право голоса для женщин. Женщинам не место в политике! Они потеряют все свое изящество и привлекательность, если впутаются в эти мерзкие интриги, и взаимные восхваления, и политические сплетни, и личные выпады.

Все закивали, кроме одной… На этом деловые разговоры были прерваны, и дамы приступили к обсуждению супруга миссис Эдгар Потбери, доходов миссис Потбери, автомобиля миссис Потбери, особняка миссис Потбери, ораторского стиля миссис Потбери, оранжевого вечернего туалета миссис Потбери, прически миссис Потбери и безусловно отрицательного влияния миссис Потбери на федерацию женских клубов штата.

Прежде чем разойтись, программная комиссия посвятила три минуты окончательному выбору темы занятий на будущий год. Журнал «Культурный досуг» предлагал две темы: «Меблировка и фарфор» и «Библия как литературное произведение». И здесь произошел еще один неприятный инцидент. Миссис Кенникот снова выскочила со своими замечаниями:

— Вам не кажется, что у нас и так уже достаточно говорят о Библии в церквах и воскресных школах?

Миссис Леонард Уоррен, едва сдерживаясь, воскликнула:

— Ну, что вы скажете! Я не думала, чтобы мог найтись кто-нибудь, кому надоела Библия! Великая древняя книга, которая две тысячи лет выдерживала нападки неверных, достойна, мне кажется, хотя бы беглого внимания с нашей стороны!

— Ах, я не то хотела сказать… — начала объяснять Кэрол; но ей было очень трудно вывернуть свою мысль наизнанку. — Я просто хотела бы, чтобы мы не ограничивались ни Библией, ни меблировкой, а занялись изучением действительно замечательных идей современности — будь то химия, антропология или рабочий вопрос, — идей, имеющих в настоящее время такое огромное значение.

Все вежливо откашливались.

Председательница спросила:

— Есть еще вопросы? Желает ли кто-нибудь поддержать предложение Вайды Шервин о том, чтобы мы остановились на изучении меблировки и фарфора?

Предложение было принято единогласно.

— Шах и мат! — пробормотала Кэрол, поднимая руку.

Неужели она серьезно верила, что может насадить семя либерализма в глухую стену посредственности? Как могла она впасть в такое безумие, чтобы пытаться сажать что бы то ни было в эту гладкую стену, за которой всем этим людям так сладко спалось?

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Неделя настоящей весны, редкая сладостная неделя мая, миг передышки между свирепыми ветрами зимы и летней духотой. Каждый день Кэрол уходила из города на лоно цветущей природы, опьяненной новой жизнью.

Единственный волшебный миг, когда к ней возвращались молодость и вера в красоту.

Она пошла на север, к дальнему берегу Ласточкиного озера, по железнодорожному полотну, которое, как единственный прямой и достаточно сухой путь, естественно служил в степи главным трактом для пешеходов. Большими шагами переступала она со шпалы на шпалу. Потом попробовала идти по рельсам, балансируя вытянутыми руками и осторожно переставляя ноги. Теряя равновесие, она наклонялась, отчаянно взмахивала руками и хохотала.

Вдоль полотна в густой траве, жестко щетинившейся прошлогодними обгоревшими стеблями, выглядывали канареечно-желтые лютики и лиловые, опушенные зеленью цветы ветреницы. У кустиков толокнянки ветки были красные и гладкие, как лак японских чашек.

Кэрол сбежала по песчаному откосу, улыбнулась детям, собиравшим в корзинку цветы, приколола к своей белой блузке пучок нежных цветов ветреницы. Зеленые поля манили ее в сторону от педантично прямолинейной железной дороги и заставили пролезть под изгородью из ржавой колючей проволоки. Она направилась по борозде между низенькими всходами пшеницы и рожью, которая под ветром вспыхивала серебряным огнем. Возле озера Кэрол вышла на луг. Он так пестрел цветами мяты и пушистыми метелками индейского табака, что похож был на редкий старинный персидский ковер кремовых, розовых и нежно-зеленых тонов. Жесткая трава под ногами приятно похрустывала. Ласковый ветер набегал со стороны сверкавшего на солнце озера, и мелкие волны плескались о зеленый берег. Кэрол перескочила через ручеек, бежавший меж ивовых кустов, и подошла к веселой рощице берез, тополей и диких слив.

Листва тополей была с серой подпушкой, как на картинах Коро; зеленые и серебристые стволы были чисты, как у берез, стройны и безупречны, как стан Пьеро. Целые облака белых цветов дикой сливы окутывали рощу весенней дымкой и словно отодвигали ее куда-то вдаль.

Вбежав туда, Кэрол вскрикнула от радостного чувства свободы, вновь обретенной после стольких месяцев зимы. Цвет дикой вишни заманил ее с открытых солнечных просторов сюда, в эту тихую зеленую глубину. Лучи, проникавшие сквозь молодую листву, колыхались, как в подводном царстве. Задумчиво шла она по заброшенной дороге. Под мшистым бревном нашла венерин башмачок. В конце дороги вновь открылись широкие волнистые поля пшеницы.

«Верую! Лесные боги еще живы! И земля эта прекрасна! Прекрасна, как горы. Какое мне дело до всяких Танатопсисов?»

Она вышла в прерию, широко раскинувшуюся под сводом смело очерченных облаков. Кое-где поблескивали болотца. Вверху краснокрылые зуйки гнались за вороной — мгновенно разыгранная в воздухе мелодрама. На холме обрисовывалась фигура человека, шедшего за бороной. Его лошадь, пригнув шею, лениво и умиротворенно тащилась вперед.

Тропинка вывела Кэрол на обратную дорогу в город. Островки одуванчиков желтели среди дикой травы. Из бетонной трубы под дорогой вырывался поток воды. Кэрол шла с чувством приятной усталости.

Кто-то обогнал ее на подпрыгивавшем форде и крикнул:

— Подвезти вас, миссис Кенникот?

— Благодарю! Вы очень любезны, но я предпочитаю пройтись.

— Погодка-то какова! Я видел в одном месте пшеницу, верно, в пять дюймов. Ну, всего хорошего!

Она не имела ни малейшего понятия, кто это, но привет согрел ее. Этот фермер своими простыми словами дал ей то, чего она никогда не могла найти может быть, по своей, может быть, по их вине — среди матрон и коммерческих тузов города.

— В полумиле от Гофер-Прери под кустами орешника она увидела цыган: крытую повозку, палатку и привязанных к кольям лошадей. Широкоплечий мужчина, сидя на корточках, держал над костром сковороду. Он оглянулся. Это был… Майлс Бьернстам.

— А-а, откуда это вы взялись? — закричал он. — Подите сюда и съешьте кусок бекона. Пит! Эй, Пит!

Какой-то взъерошенный субъект показался из-за повозки.

— Пит, вот единственная настоящая леди в моем поганом городишке. Лезьте сюда и посидите с нами минутку, миссис Кенникот! Я удираю на все лето.

«Красный швед» встал, потер затекшие колени, подошел к проволочной изгороди и раздвинул ее перед Кэрол. Пролезая сквозь ограду, она невольно улыбнулась ему. Ее платье зацепилось за проволоку. Бьернстам заботливо отцепил его.

Рядом с этим человеком в синей фланелевой рубашке, мешковатых защитных штанах, неровных подтяжках и старой мягкой шляпе Кэрол казалась такой маленькой и нарядной.

Угрюмый Пит поставил для нее перевернутое ведро. Она присела, опершись локтями о колени.

— Куда вы отправляетесь? — спросила она.

— Уезжаем на все лето лошадьми торговать, — усмехнулся Бьернстам. На его рыжие усы упал луч солнца. — Мы настоящие бродяги и благодетели общества. Такие поездки для нас дело привычное; мы на этом собаку съели. Покупаем у одних, продаем другим. И ведем дело честно — по большей части. Здорово проводим время. Ночуем под открытым небом… Хотелось мне проститься с вами перед тем, как махнуть сюда, но… Слушайте, поехали бы вы с нами!

— Я бы с удовольствием.

— Пока вы будете жевать жвачку с миссис Лайм Кэсс, мы с Питом пройдем всю Дакоту, потом через Скудные земли в горы, а к осени очутимся где-нибудь ма перевале через Биг-Хорн и заночуем под вой метели на высоте в четверть мили над самым озером! Утром будем лежать, закутавшись в одеяла, и следить сквозь сосны за полетом орла. Понравилось бы это вам? Орел парит весь день… Далекое, широкое небо…

— Молчите! Не то я поеду с вами, и выйдет скандал. Когда-нибудь я, может быть, на это решусь. Прощайте!

Ее ручка исчезла в его прокопченной ладони, словно одетой в кожаную рукавицу. С поворота дороги она помахала ему. Теперь она уже не так восторженно глядела вокруг, а ее чувство одиночества стало еще острее.

Но закат превратил хлеба и траву в лоснящийся бархат. Облака над прерией горели червонным золотом. Кэрол весело свернула на Главную улицу.

В первые дни июня Кэрол пришлось часто разъезжать с мужем по больным. Он был для нее воплощением мужественной природы Среднего Запада. Она восхищалась им, видя, с каким уважением слушают его фермеры. Проглотив наспех чашку кофе, Кенникоты окунались в утреннюю прохладу и были уже за городом, когда солнце всходило над этим исполненным чистоты миром. Луговые жаворонки пели за изгородями. Воздух был напоен чистым запахом диких роз.

Когда к вечеру они ехали назад, низкое солнце бросало во все стороны роскошные снопы лучей, как божественный, чеканного золота веер. Поля тянулись безграничным зеленым морем, окаймленным туманом, и купы ив, посаженных для защиты от ветра, казались пальмовыми островками.

К началу июля над прерией навис удушливый зной. Измученная земля потрескалась. Тяжело дыша, ходили фермеры по полям за культиваторами и потными крупами лошадей. Когда Кэрол оставалась ждать Кенникота у крыльца в автомобиле, кожаное сиденье обжигало ей пальцы, а голова болела от блеска металлических частей.

Вслед за страшной грозой с ливнем поднялся пыльный вихрь, от которого пожелтело небо. Казалось, вот — вот налетит смерч. Занесенная издалека, неуловимо тонкая черная пыль осела на подоконниках закрытых окон.

В июле жара стала еще невыносимее. Днем люди еле ползли по Главной улице, ночью они не могли уснуть. Кенникот и Кэрол переносили матрацы в гостиную и без конца ворочались, лежа под открытым окном. Раз десять за ночь приходило в голову, что надо бы окатиться водой из шланга и походить по росе, но лень было двигаться. В прохладные вечера, когда они выходили погулять, налетали тучи комаров, словно перцем обсыпая лицо и забираясь даже в горло.

Кэрол мечтала о северных соснах, о восточном море, но Кенникот заявил, что «как раз теперь было бы трудно выбраться». Комиссия по здравоохранению и благоустройству при Танатопсисе предложила Кэрол принять участие в компании по борьбе с мухами; она ходила из дома в дом, уговаривала хозяек пользоваться доставляемыми клубом мухоловками и раздавала денежные премии детям, бившим мух хлопушками. Она работала добросовестно, но без увлечения и, сама того не замечая, начала пренебрегать своими обязанностями, когда жара подорвала ее силы.

Она поехала с мужем в автомобиле на Север, и они провели неделю с его матерью, вернее, Кэрол была с его матерью, так как Уил все время удил окуней.

Большим событием была покупка дачи на озере Минимеши.

Обычай выезжать на дачу был, может быть, самой приятной чертой жизни в Гофер-Прери. Дачами служили простые домики в две комнаты, с хромыми стульями и ободранными столами, с дешевыми картинками на дощатых стенах и плохими керосинками. Стены были так тонки, а домики так скучены, что можно было слышать, как за четыре дачи на пятой шлепали ребенка. Но кругом росли клены и липы, а с крутого обрыва открывался вид через озеро на поля спелой пшеницы, тянувшиеся до зеленой линии леса.

Здесь дамы забывали, что нужно поддерживать светский престиж, мирно болтали в своих простеньких летних платьях или, надев старые купальные костюмы, часами плескались в воде, окруженные визжащими детьми. Во всем этом Кэрол принимала участие. Купала маленьких орущих мальчуганов, помогала детишкам сооружать из песка затоны для несчастных пескарей. Она чувствовала симпатию к Хуаните Хэйдок и Мод Дайер, когда помогала им готовить на свежем воздухе ужин для мужей, ежедневно приезжавших в автомобилях из города. Теперь она держалась с другими женщинами более естественно и свободно. В спорах о том, следует ли зажарить телятину или приготовить рубленое мясо с яйцами, она не имела случая высказать еретические мысли или проявить чрезмерную обидчивость.

Иной раз по вечерам танцевали. Как-то раз устроили негритянский концерт, причем Кенникот неожиданно оказался отличным запевалой и конферансье. Их постоянно окружали дети, большие знатоки всего, что касалось сурков и сусликов, плотов и ивовых свистулек.

Если бы эта нормальная, первобытная жизнь тянулась дольше, Кэрол стала бы самой восторженной патриоткой Гофер-Прери. Она с радостью убедилась, что ей нужны не только книжные разговоры, что ей вовсе не хочется, чтобы весь город стал богемой. Она была довольна и не искала во всем недостатков. Но в сентябре, в пору самого пышного цветения природы, обычай предписывал возвращаться в город. Детей отрывали от их пустого занятия — от уроков Земли — и заставляли высчитывать на уроках в школе, сколько картошек Уильям продал Джону в том сказочном мире, где нет комиссионных фирм и нехватки товарных вагонов. Женщины, так весело купавшиеся все лето вместе с Кэрол, с сомнением смотрели на нее, когда она упрашивала их: «Давайте бывать этой зимой побольше на свежем воздухе: будем ходить на лыжах, кататься на коньках!..» Сердца их снова замкнулись до весны, и снова потянулись девять месяцев пересудов, натопленных батарей и «изысканных угощений».

Кэрол открыла теперь собственный салон.

Но так как Кенникот, Вайда Шервин и Гай Поллок были его единственными львами и так как Кенникот предпочел бы Сэма Кларка поэтам и радикалам всего мира, дело не пошло дальше обеда для Вайды и Гая в день первой годовщины свадьбы Кэрол, и этот обед не пошел дальше спора о вечных жалобах Рэйми Вузерспуна.

Гай Поллок был самым приятным человеком в Гофер-Прери. Он не шутливо, а очень серьезным тоном с восхищением отозвался о новом, светло-зеленом с кремовой отделкой платье Кэрол. Он придвинул ей стул, когда они садились обедать, и не перебивал ее, как Кенникот, который вдруг выкрикивал: «Ах да, кстати, я слышал сегодня забавную историю!» Но Гай был неисправимый отшельник. Он сидел долго, говорил много и больше не пришел. Потом она встретила на почте Чэмпа Перри и решила, что именно в истории пионеров и заключается спасительный урок для Гофер-Прери и для всей Америки… «Мы утратили их стойкий дух, — говорила она себе. — Мы должны вручить власть над нами оставшимся ветеранам и пойти за ними назад к бескорыстию Линкольна, к веселости первых поселенцев, устраивавших танцы прямо на лесопилках».

Она вычитала в книгах о пионерах Миннесоты, что всего шестьдесят лет назад — совсем недавно, ведь в то время уже был на свете ее отец, — Гофер — Прери состоял всего из четырех хижин. Частокол, который застала при своем переезде миссис Чэмп Перри, был выстроен позже солдатами для защиты от индейцев сиу. В четырех хижинах жили мэнские янки; они приплыли вверх по Миссисипи до Сент-Пола, а потом отправились оттуда дальше на север, через девственную прерию в девственные леса. Они сами мололи зерно; мужчины стреляли уток, голубей и степных куропаток. На поднятой целине произрастал турнепс, который ели сырым, вареным, печеным и опять сырым. На сладкое у них были дикие сливы, яблоки и лесная земляника.

Черной тучей налетала саранча и в один час пожирала весь урожай. Дорогие, с трудом доставленные из Иллинойса лошади тонули в болотах или бесились, испугавшись грозы. Снег проникал сквозь щели наскоро сколоченных хижин, и родившиеся на Востоке дети, одетые в цветастый муслин, всю зиму дрожали, а летом ходили в красных и черных пятнах от укусов москитов. Индейцы бесцеремонно лезли куда хотели: ночевали в сенях, являлись на кухню, требуя булочек, приходили с ружьями за спиной в школу и просили показать им картинки в учебниках географии. Стаи волков заставляли детей спасаться на деревьях. Поселенцы находили гнезда гремучих змей и били их по пятьдесят а то и по сто штук за день.

Но это была бурная жизнь. В замечательной миннесотской хронике Кэрол с завистью читала воспоминания жительницы Стиллуотера с 1848 года, миссис Мэлон Блэк, озаглавленные «Уголки старого мира»:

«В те дни щеголять было нечем. Все устраивались как придется и жили счастливо…. Бывало, соберемся вместе, и через две минуты уже шла забава — карты или танцы… Обычно танцевали вальс и контрдансы. Никаких там теперешних джиг и нынешних туалетов, когда щеголяют почти что ни в чем! В те дни мы прикрывали свое бренное тело, не носили юбок в обтяжку, как теперь. Под нашими юбками можно было сделать шага три или четыре — и то не наступишь на подол! Один из парней наигрывал на скрипке, потом его сменял другой, а он мог плясать. А то, бывало, и пляшут и играют!»

Кэрол подумала, что, если уж ей не суждено владеть перламутрово-прозрачными бальными залами, она хотела бы по крайней мере нестись по некрашеному полу в паре с таким пляшущим скрипачом.

Эти самодовольные городишки, уже сменившие старые песни на хриплые граммофонные пластинки с «современными» танцами, не принадлежат ни к героическому прошлому, ни к просвещенному новому веку. Неужели нельзя как-нибудь, каким-нибудь неведомым путем вернуться к прежней простоте?

Лично она знала двух пионеров — супругов Перри. Чэмп Перри был скупщиком при зерноэлеваторе. Осенью он на огромных весах взвешивал целые фургоны пшеницы. Сквозь щели весов каждую весну прорастали колосья. В остальное время он клевал носом в пыльной тишине своей конторы.

Она навестила Перри. Их комнаты помещались над лавкой Хоуленда и Гулда.

Уже на склоне лет они потеряли все деньги, вложенные в какой-то элеватор. Им пришлось отказаться от любимого желтого кирпичного дома и переехать в эти комнаты над лавкой, которые в Гофер-Прери считались квартирой. Широкая лестница вела с улицы наверх, в коридор, куда выходили двери адвокатской конторы, зубоврачебного кабинета, фотоателье, масонской ложи и в самом конце — апартаментов Перри.

Они встретили Кэрол-свою единственную гостью за целый месяц, — по-стариковски радостно и суетливо.

Миссис Перри залепетала:

— Ах, как стыдно, что приходится принимать вас в такой тесноте! Тут нет даже воды, кроме как в раковине в коридоре. Но ведь знаете, я так говорю Чэмпу: нам сейчас выбирать не приходится!.. И потом наш старый дом был слишком велик, мне трудно было его убирать, да и стоял он слишком уж в стороне. Пожалуй, не так плохо пожить здесь, среди людей. Да, нам тут хорошо. Но… может быть, когда-нибудь у нас опять будет свой дом! Мы копим на него… О боже мой, был бы у нас свой дом! Но ведь и в этих комнатах хорошо, правда?

По свойственной всем старикам привязанности к вещам они перевезли в эти комнатушки столько мебели из старого дома, сколько тут могло поместиться. Но Кэрол не чувствовала ни тени того превосходства, какое возбуждала в ней буржуазная гостиная миссис Лаймен Кэсс. Здесь она была как дома. С нежностью отмечала она следы заботливых рук миссис Перри: заштопанные локотники кресел, качалку, обитую реденьким кретоном, полоски бумаги, наклеенные на треснувшие берестяные салфеточные кольца с надписями «папа» и «мама».

Кэрол рассказала старикам кое-что о новой, вдохновлявшей ее идее. Перри были растроганы тем, что среди молодежи нашелся кто-то, относившийся к ним серьезно, и в благодарность они объяснили ей, какие принципы должны быть положены в основу возрождении Гофер-Прери, чтобы жизнь в нем снова стала веселой и приятной.

Вот какова была вся их философия в наш век самолетов и профессиональных союзов:

«Баптистская церковь — а также, хотя и в меньшей степени, методистская, конгрегационная и пресвитерианская — дает нам совершенные, богом установленные образцы музыкального и ораторского искусства, филантропии и этики.

Не нужны нам все эти новомодные науки и эта ужасная «критика священных текстов», которая губит нашу молодежь в колледжах. Вернуться к истинному слову божию и к здоровой вере в ад, о котором нам проповедовали в старину, — вот и все, что нам надо.

Республиканская партия, великая старая партия Блейна и Мак-Кинли, — орудие бога и баптистской церкви в мирских делах.

Всех социалистов надо повесить.

Гарольд Белл Райт — чудесный писатель, он в своих романах проповедует такую возвышенную мораль. И говорят, он нажил на них около миллиона.

Те, чей доход больше десяти тысяч или меньше восьмисот долларов в год, — дурные люди.

Европейцы не хуже их.

Не беда выпить в жаркий день стакан пива, но всякий, кто прикасается к вину, отправляется прямо в ад.

Девы теперь не так девственны, как были раньше.

Мороженое никому не нужно; пирог достаточно хорош для всех.

Фермеры спрашивают за свою пшеницу слишком много.

Владельцы элеватора требуют слишком многого за то жалованье, которое они платят.

На свете больше не было бы горя и недовольства, если бы все работали так же упорно, как Чэмп, когда он корчевал лес для своей первой фермы».

Горячее преклонение Кэрол перед героями остыло до вежливого поддакивания, а поддакивание — до желания удрать, и она ушла домой с головной болью. На следующий день она увидела на улице Майлса Бьернстама.

— Только что из Монтаны. Дивное лето! Накачал полные легкие воздухом Скалистых гор. А теперь начну снова злить заправил Гофер-Прери.

Она улыбнулась ему; старички Перри и пионеры стали блекнуть, тускнеть и забылись, как старинные дагерротипы, хранимые в почерневшем ореховом комоде.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Однажды в ноябрьский вечер, когда Кенникот уехал, Кэрри собралась скорее из вежливости, чем по искреннему желанию, проведать Перри, но не застала их дома.

Как ребенок, которому не с кем играть, бродила она по темному коридору. Под дверью одной из контор она заметила свет и постучала. Когда дверь отворилась, она пробормотала:

— Не знаете ли вы случайно, где старики Перри?

Тут она увидела, что перед ней Гай Поллок.

— Мне очень жаль, миссис Кенникот, но я не знаю.

Может быть, вы зайдете и подождете их?

— Но… — начала она, подумав о том, что в Гофер — Прери считается неприличным, когда женщина навещает мужчину, и что, конечно, она не зайдет. И, входя, договорила:-Я не знала, что ваша контора здесь.

— Да, контора, городской особняк и замок в Пикардии совсем недалеко от замка герцога Сандерлендского. Но замка и особняка вы не увидите. Они там, за той дверью. Мой замок — это койка, умывальник, мой выходной костюм и синий креповый галстук, который вы однажды похвалили.

— Вы помните, как я его похвалила?

— Конечно, всегда буду помнить! Пожалуйста, садитесь.

В тусклой конторе она огляделась и увидела высокую печь, кожаные корешки юридических справочников на полках, высокий конторский стул с кипой газет, которые так долго служили сиденьем, что совершенно истерлись и посерели. Только две вещи здесь говорили о Гае Поллоке. На зеленом сукне стола между судебными бланками и забрызганной чернильницей стояла ваза из перегородчатой эмали. А на вращающейся этажерке были книги, необычные для Гофер-Прери: мошеровское издание поэтов, немецкие романы в черных и красных переплетах, Чарльз Лэм в тисненом левантине.

Гай не садился. Он мерил шагами контору, как борзая, почуявшая след. Борзая в очках, торчавших на тонком носу, и с шелковистыми каштановыми усиками на верхней губе. На нем была спортивная вязаная куртка, потертая на локтях. Кэрол отметила, что он не извинился за свой костюм, как сделал бы Кенникот.

— Я не знал, что вы так близки с Перри, — начал он разговор. — Чэмп — настоящая соль земли, но я не могу себе представить, чтобы он мог говорить с вами о символистском балете или придумать усовершенствование к двигателю Дизеля.

— О нет! Он славный человек, но место ему в Национальном музее вместе с мечом генерала Гранта, и я…

О, я, кажется, ищу евангелие, чтобы обратить Гофер — Прери!

— Серьезно? Во что же вы хотите его обратить?

— Да во что угодно, лишь бы это было что-нибудь определенное! Серьезность, или легкомыслие, или и то и другое. Мне все равно. Пусть это будет лаборатория или карнавал. Лишь бы что-нибудь здоровое. Скажите мне, мистер Поллок, чем болен Гофер-Прери?

— А разве он болен? Может быть, больны вы или я? Мне хотелось бы удостоиться чести болеть той же болезнью, что и вы.

— Пожалуйста! Но я думаю, болен город.

— Потому что он предпочитает катание на коньках изучению биологии?

— Ну, я не только биологией интересуюсь больше «Веселых семнадцати», но также и коньками. Я каталась бы с ними на коньках или на санях, играла бы в снежки с таким же удовольствием, как я сейчас беседую с вами.

— Какая жестокость!

— Да, да, я не шучу. Но эти дамы предпочитают сидеть дома и вышивать.

— Что поделаешь! Я и не защищаю город. Просто… Впрочем, я ведь никогда не уверен в своей правоте. Мое самомнение, пожалуй, в том и состоит, что я себя считаю свободным от самомнения. Во всяком случае, Гофер-Прери не так уж безнадежно плох. Он такой же, как любой мелкий городишко в любой стране. Почти все они, утратив запах земли, но еще не успев приобрести запаха пачули или фабричного дыма, так же подозрительны и нетерпимы. Я иногда думаю, что маленькие города, за немногими симпатичными исключениями, — это как бы социальные аппендиксы. Когда — нибудь эти скучные городки-рынки устареют как монастыри. Я представляю себе, как фермер с деревенским лавочником мчатся под вечер по однорельсовой дороге в город, который заманчивее всякой утопии Вильяма Морриса, — там и музыка, университет, клубы для бродяг вроде меня… Боже, как мне хотелось бы иметь хороший клуб!

— Послушайте, почему вы не уезжаете отсюда? — спросила она, повинуясь внезапному порыву.

— Я заражен ядом провинции.

— Это что-то опасное.

— Да. Опаснее рака, который, наверное, скрутит меня к пятидесяти годам, если я не перестану так много курить. Яд провинции во многом похож на солитера. Он поражает честолюбивых людей, слишком долго живущих в глуши. Он свирепствует прямо как эпидемия среди адвокатов и врачей, священников и коммерсантов, окончивших колледж, — среди всех людей, которым довелось повидать мыслящий и смеющийся свет, а потом вернуться в свое болото. Я сам прекрасный тому пример. Но я не стану докучать вам своими горестями.

— Вы не докучаете. Но сядьте, чтобы я могла вас видеть.

Он опустился на скрипучий конторский стул. В упор взглянул на нее. Она увидела зрачки его глаз. Осознала, что он мужчина и одинок. Оба смутились. Оба старательно посмотрели в разные стороны и облегченно вздохнули, когда разговор возобновился.

— Диагноз моей болезни очень прост. Я родился в Огайо, в городке примерно такой же величины, как Гофер-Прери, но еще гораздо менее приветливом. В нем сменилось больше поколений и успела образоваться более узкая олигархия «солидных людей». Здесь, в Гофер — Прери, приезжему, чтобы его приняли в общество, достаточно быть до известной степени благовоспитанным и любить охоту, автомобиль, бога и нашего сенатора. Там же даже своих принимали с величайшим разбором. Это был город из красного кирпича, заросший деревьями, а потому сырой, и в нем вечно пахло гнилыми яблоками. Окрестности его тоже отличались от наших озер и прерии. Там теснились крохотные поля кукурузы, кирпичные заводы и грязные нефтяные вышки.

Я учился в конфессиональном колледже. Там я узнал, что, продиктовав Библию и уполномочив безгрешное племя священников толковать ее, бог с тех пор, в общем, занимался только тем, что подкарауливал и изобличал непокорных. Из колледжа я отправился в Нью — Йорк на юридический факультет Колумбийского университета. И вот четыре года я жил! О, я не собираюсь посхвалять Нью-Йорк. Он грязен, шумен, утомителен; жизнь там до ужаса дорогая. Но его нельзя было сравнить с заплесневелой академией, в которой я задыхался до этих пор! Дважды в неделю я ходил на симфонические концерты. С галерки я видел Ирвинга и Терри, Дузе и Сару Бернар. Я гулял в Грэмерси-парке. И читал, читал без конца.

Через кузена я узнал, что Джулиус Фликербо болен и ему нужен компаньон. Я приехал сюда. Джулиус выздоровел. Ему не нравилось, что я пять часов бездельничаю, а потом делаю всю работу (право, не так уж плохо) за один час. Мы разошлись.

Сначала, обосновавшись здесь, я поклялся, что не дам угаснуть в себе духовным интересам. Весьма возвышенно! Я читал Браунинга и ездил в театр в Миннеаполис. Я был уверен, что не опускаюсь. Но, вероятно, яд провинции уже проник в меня. Я стал читать так, что на одно стихотворение приходилось четыре сборника дешевых рассказов. И поездки в Миннеаполис откладывал до тех пор, пока этого не требовали дела.

Несколько лет назад мне пришлось говорить с одним юристом из Чикаго, и я понял, что… Я всегда чувствовал свое превосходство над такими людьми, как Джулиус Фликербо, но тут я увидел, что я так же провинциален и так же отстал от времени, как Джулиус. Хуже! Джулиус добросовестно роется в «Литературном альманахе» и «Обозрении», а я перелистываю страницы книги Чарльза Фландро, которую знаю наизусть.

Я решил уехать отсюда. Это было твердое решение. Хотел завоевать мир. Но тут-то и оказалось, что яд провинции уже отравил меня. Я побоялся незнакомых улиц, молодых лиц, побоялся серьезной конкуренции. Слишком легко было составлять торговые договоры и вести земельные тяжбы. Так-то… Вот и вся биография живого мертвеца, не считая занимательной последней главы, в которой речь пойдет о том, будто я был «твердыней духа и юридической мудрости», словом, той чуши, которую пастор будет когда-нибудь плести над моими бренными останками…

Он не подымал глаз, постукивая пальцами по блестящей вазе.

Кэрол не знала, что сказать. Мысленно она подбежала к нему, погладила его по волосам. Она видела, что его губы плотно сжаты под мягкими поблекшими усами.

Она сидела тихо и наконец пробормотала:

— Я понимаю. Яд провинции. Он и до меня доберется. Когда-нибудь я стану… Впрочем, все равно! По крайней мере я заставила вас говорить. Обыкновенно вам приходится вежливо слушать мою болтовню, но сегодня я сижу, внимая, у ваших ног.

— Как приятно было бы, если бы вы в самом деле сидели у моих ног перед камином!

— Вы устроили бы для меня камин?

— Еще бы! Но не возвращайте меня к действительности. Дайте старому человеку помечтать. Сколько вам лет, Кэрол?

— Двадцать шесть, Гай.

— Двадцать шесть! Двадцати шести лет я как раз прощался с Нью-Йорком, двадцати шести лет я слышал Патти! А теперь мне сорок семь. Я чувствую себя ребенком, а сам гожусь вам в отцы. И это вполне по-отечески и вполне благопристойно — представлять себе вас прикорнувшей у моих ног!.. По правде сказать, это не совсем так, но мы будем уважать мораль Гофер-Прери и официально считать, что это так… О, эти обязательные для вас и для меня образцы добродетели! Вот отчего действительно страдает Гофер-Прери, по крайней мере его правящий класс. (Здесь есть правящий класс, несмотря на все наши заявления о демократизме.) И пеня, которую платим мы, люди этого класса, состоит в том, что наши подданные не спускают с нас глаз. Мы не можем напиться, не можем ни в чем дать себе волю. Мы должны свято блюсти благопристойность, должны носить одежду строго определенного образца и даже мошенничать в коммерческих делах в соответствии со старинными обычаями. Это делает нас ужасными лицемерами. Самым неизбежным образом! Церковный староста, обкрадывающий вдов и сирот в романах, не может не быть лицемером. Вдовы сами этого требуют! Они восхищаются его притворством. Возьмем меня. Допустим, я осмелился бы полюбить… какую-нибудь очаровательную замужнюю женщину. Я не признался бы в этом даже самому себе. Я могу непристойно хихикать над номером «La vie Parisienne»,[18] раздобытым где — нибудь в Чикаго, но я не посмел бы даже подержать вашу руку в своих. Я надломленный человек. Это традиционный англо-саксонский способ портить себе жизнь…

О дорогая моя, я уже несколько лет не говорил столько о себе и о людях вообще!

— Гай! Неужели с городом ничего нельзя сделать? Это безнадежно?

— Безнадежно!

Он отмахнулся от ее вопроса, как судья от необоснованного возражения тяжущейся стороны. Потом вернулся к менее волнующим темам:

— Любопытно, ведь большинство наших страданий совершенно никому не нужно! Мы победили природу. Мы можем заставить ее родить пшеницу. Мы сидим в тепле, когда она посылает метели. Но мы вызываем дьявола для развлечения: для войн, политики, расовой ненависти, трудовых конфликтов. Здесь, в Гофер-Прери, мы расчистили поля и после этого размякли, поэтому мы делаем себя несчастными искусственно, ценой больших затрат и трудов. Методисты ненавидят приверженцев епископальной церкви, обладатель автомобиля Гудзон смеется над тем, кто ездит на форде. Хуже всего коммерческая вражда. Бакалейщику кажется, что всякий, кто покупает не у него, просто его обкрадывает. Особенно больно, что то же самое можно сказать об адвокатах и врачах и, уж конечно, об их женах! Доктора… Вам-то хорошо известно, как ваш муж, и Уэстлейк, и Гулд ненавидят друг друга.

— Нет! Это вовсе не так.

Он усмехнулся.

— Ну, может быть, только иногда, если Уил совершенно точно знает, что доктор… что кто-нибудь из них продолжает ходить к пациенту, даже когда это уже совсем не нужно… Раза два он, может быть, и посмеялся, но…

Он по-прежнему улыбался.

— Да право же нет! А если вы говорите, что жены врачей так же завистливы, то… правда, с миссис Мак-Ганум мы не такие уж сердечные друзья, уж очень она тупа. Зато ее мать, миссис Уэстлейк, на редкость симпатична.

— Да, она, конечно, мягко стелет, но я на вашем месте, дорогая моя, не доверял бы ей своих тайн. Я еще раз повторяю, что во всем здешнем обществе только одна дама не занимается интригами, и это вы, вы — милая, доверчивая и всем чужая!

— Не надо льстить мне! Я все равно не поверю, что медицина — услужение страждущим — может быть обращена в копеечное ремесло.

— Ну, вспомните, не говорил ли вам Кенникот, чтобы вы были милы с какой-нибудь старушонкой, потому что она дает своим знакомым советы, когда какого доктора звать? Впрочем, мне не следовало бы…

Она вспомнила брошенное когда-то Кенникотом замечание относительно вдовы Богарт, смутилась и умоляюще взглянула на Гая.

Он вскочил, нервными шагами подошел к ней и погладил ее по руке. Она подумала, что ей, наверно, следует обидеться на эту ласку. Потом подумала, что ему, кажется, понравилась ее новая шляпка из розовой и серебряной парчи.

Он отпустил ее руку. Его локоть задел ее плечо.

Ссутулившись, он быстро отошел к своему стулу. Схватил вазу и с такой тоской взглянул поверх нее на Кэрол, что та испугалась. Но он заговорил на общие темы: о страсти Гофер-Прери к сплетням. Потом внезапно прервал себя.

— Боже мой, вы же не коллегия присяжных, Кэрол! У вас законное право не слушать это судейское заключение. Эх, я старый осел! Разбираю очевидные вещи, когда вы живой дух возмущения. Лучше расскажите, что вы-то сами думаете? Что такое Гофер-Прери для вас?

— Скука!

— А я не могу вам помочь?.

— Чем?

— Не знаю. Может быть, тем, что слушал бы вас. Не как сегодня, конечно. Но обычно… Не могу ли я быть для вас наперсницей, как в старых французских пьесах, камеристкой с зеркалом, всегда готовой служить поверенной своей госпоже?

— Ах, что же тут поверять! Люди здесь так бесцветны и этим гордятся. И как бы вы мне ни нравились, я не могла бы беседовать с вами без того, чтобы кругом не начали шептаться десятки старых ведьм.

— Все-таки заглядывайте поболтать хоть иногда.

— Не знаю, смогу ли я. Я усиленно стараюсь отупеть и стать довольной. Мне не удалась ни одна попытка сделать хоть что-нибудь хорошее. Надо, как здесь говорят, «прижиться» и постараться быть ничем.

— Не будьте такой пессимисткой! Мне больно видеть это в вас. Это — как кровь на крылышках колибри.

— Я не колибри, я — ястреб, маленький пойманный ястреб, которого вот-вот до смерти заклюют эти большие, белые, рыхлые сонные курицы. Но я благодарна вам за то, что вы утверждаете меня в вере. А теперь я пойду!

— Посидите еще и выпейте со мной кофе.

— Я бы рада, но меня уже успели терроризировать. Я боюсь, что скажут люди.

— А я не боюсь. Я боюсь только того, что скажете вы!

Он подошел к ней. Взял ее руку.

— Кэрол! Вам было хорошо здесь? (Да-да, умоляю!)

Она быстро пожала ему руку, потом вырвала свою.

Ей почти несвойственно было любопытство кокетки, и страсть к запретному не влекла ее. И если она была наивной девочкой, то Гай Поллок оказался в роли застенчивого мальчика. Засунув руки в карманы, он заметался по конторе.

— Я… я… я… ах, черт! — бормотал он. — Пробудиться от покойного сна, чтоб обречь себя страданиям… Я пойду приведу Диллонов, и мы все вместе выпьем кофе.

— Диллонов?

— Да. Вполне приличная молодая пара — Харвей Диллон и его жена. Он зубной врач, совсем недавно приехал. У них тоже квартира здесь же, где кабинет, как и у меня, и они еще никого тут не знают.

— Я слыхала о них. И до сих пор не подумала к ним зайти! Мне ужасно стыдно. Приведите их.

Она запнулась, сама не зная почему, но его лицо откровенно говорило — и ее смущение тоже, — что лучше бы им было вовсе не вспоминать об этих Диллонах. С деланной радостью он воскликнул:

— Великолепно! Я сейчас!

В дверях он оглянулся на нее, приютившуюся в облупленном кожаном кресле. Он выскользнул и вернулся с доктором и докторшей Диллон.

Вчетвером они напились довольно скверного кофе, приготовленного Поллоком на керосинке. Смеялись, говорили о Миннеаполисе и были невероятно тактичны. Потом Кэрол под резким ноябрьским ветром отправилась к себе домой.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Кэрол шла домой.

«Нет. Я не могла бы влюбиться в него! Он мне нравится, даже очень. Но он такой затворник! Могла бы я поцеловать его? Нет, нет! Гай Поллок в двадцать шесть лет… Тогда, может быть, я могла бы целовать его, даже если бы была замужем за другим, и, вероятно, ловко уговорила бы себя, что «в этом нет ничего дурного».

Самое удивительное, что я нисколько не удивляюсь себе. Я, добродетельная молодая женщина! Могу ли я быть уверена в себе? Что, если бы явился прекрасный принц?..

Жительница Гофер-Прери, хозяйка дома, всего год замужем — и мечтает о прекрасном принце, как шестнадцатилетняя девчонка! Говорят, замужество до неузнаваемости меняет женщину. Но я не изменилась. Однако…

Нет! Я не хотела бы влюбиться, даже если бы явился принц. Я не хотела бы огорчить Уила. Я так привязана к нему! Да-да! Я больше не влюблена в него, но я могу на него положиться. Он мой дом и дети.

Хотелось бы знать, когда наконец у нас будут дети? Я хочу детей.

Не забыла ли я сказать Би, чтобы она отварила на завтрак кукурузы вместо овсянки? Она, верно, уже легла спать. Придется встать пораньше.

Я очень привязана к Уилу. Я не решилась бы огорчить его, даже если бы мне пришлось отказаться из-за этого от самой безумной любви. Если бы явился принц, я только разок поглядела бы на него и убежала со всех ног! О, Кэрол, ты не героична и не утонченна. Ты неисправимо вульгарная молодая особа!

Но я не из тех жен, которые предают мужей болтовней о том, что дома их «не понимают». О нет, я не такая!

Ты уверена?

Во всяком случае, я не шептала Гаю о недостатках Уила и о том, что он не замечает моей особенной, необыкновенной души. В сущности, Уил, пожалуй, вполне понимает меня! Если бы только… Если бы только он поддержал меня в моих усилиях разбудить город!

Сколько женщин, какое несметное множество женщин забывают все на свете ради первого Гая Поллока, который им улыбнется. Нет! Я не желаю быть овцой в этом стаде искательниц сочувствия. Этих жеманных замужних невинностей. Хотя если бы принц был молод и не боялся стать лицом к лицу с жизнью…

Как все ясно у этой миссис Диллон! Она так явно обожает своего дантиста! А в Гае видит только какого — то непонятного чудака.

Чулки на миссис Диллон были не шелковые; это фильдекос. У нее изящные, стройные ноги. Но все-таки не лучше моих. Терпеть не могу плотные пятки у шелковых чулок. Неужели у меня толстеют ноги? Я не хочу, чтобы у меня были толстые ноги.

Нет! Я страшно привязана к Уилу. Его работа… Один спасенный им от дифтерита фермер стоит дороже моего нытья об испанских замках… замках с ванной комнатой!

Эта шляпа слишком тесна. Надо ее растянуть. Гаю она понравилась.

Вот и дом. Я совсем продрогла. Пора достать меховые вещи. Будет ли у меня когда-нибудь бобровая шубка? Нутрия — это не то! Бобер блестит! И так приятен на ощупь. У Гая усы — как бобровый мех. У, что за чепуха!

Я так привязана к Уилу. Он моя опора. Неужели я не найду лучшего слова, чем «привязана»?

Он уже дома. Он скажет, что я очень поздно пришла!

Вечно он забывает опустить шторы! Сай Богарт и все эти отвратительные мальчишки постоянно заглядывают в окна. Впрочем, ему, бедному, не до того. Он думает о своей практике. У него столько волнений и работы, а у меня только и дела, что болтать с Би.

Не забыть бы про кукурузу…»

Она влетела в переднюю. Кенникот выглянул из-за «Журнала Американской медицинской ассоциации».

— Ты уже вернулся? Давно? — воскликнула она.

— Часов в девять. Где это ты пропадала? Уже двенадцатый час.

Это было сказано добродушно, но не слишком одобрительно.

— Соскучился один?

— Да, ты забыла закрыть нижнюю отдушину в печи.

— Ах, вот досада! Но ведь это случается со мной нечасто, правда?

Она села к нему на колени, и он, предварительно откинув голову, чтобы спасти очки, потом сняв их, потом пересадив ее более удобно и слегка откашлявшись, ласково поцеловал ее и сказал:

— Нет, я должен признать, что ты прекрасно справляешься с такими вещами. Я не сердился. Мне только жаль было, что ушло тепло. Если оставлять поддувало открытым, все тепло уходит. А по ночам теперь уже здорово холодно. Я порядочно зябну в дороге. Сегодня так дуло, что я спустил в автомобиле боковые занавески. Впрочем, отопление в доме работает теперь исправно.

— Да, ветрено на улице. Но я отлично чувствую себя после прогулки.

— Ты гуляла?

— Я ходила повидать Перри. — Усилием воли она заставила себя добавить: — Их не было дома, и я зашла к Гаю Поллоку в его контору.

— Что? Неужели ты сидела и болтала с ним до одиннадцати часов?

— О, там был еще кое-кто и… Уил, какого ты мнения о докторе Уэстлейке?

— Об Уэстлейке? А что?

— Я встретила его сегодня на улице.

— Он не хромал? Если бы бедняга сделал себе рентгеновский снимок зубов, там, верно, оказался бы гнойник. А он воображает, что это от ревматизма. От ревматизма, черта с два! Как этот старик отстал от века! Не удивлюсь, если окажется, что он делает себе кровопускание. Ну-у-о-хо-хо! (Глубокий и серьезный зевок.) Не люблю портить компанию, но уже поздно, а врач никогда не знает, не вытащат ли его ночью из постели. (Она вспомнила, что за минувший год он объяснял ей это в тех же самых выражениях не меньше тридцати раз). Пора, пожалуй, на боковую. Часы я уже завел и печь прикрыл. Ты заперла дверь, когда пришла?

Они побрели по лестнице, после того как он выключил свет и дважды подергал входную дверь, чтобы убедиться, хорошо ли она заперта. Продолжая разговаривать, они начали раздеваться. Кэрол все еще несколько стеснялась и раздевалась за дверцей шкафа. Кенникот был менее застенчив. В этот вечер, как и всегда, ее сердило, что, прежде чем открыть шкаф, приходится отодвигать старое плюшевое кресло. Сколько раз она ни открывала шкаф, столько же раз она отодвигала кресло.

Но Кенникоту нравилось это кресло, а другого места в комнате для него не было.

Она толкнула кресло, рассердилась и поспешила скрыть досаду. Кенникот зевал все откровеннее. Воздух в комнате был застоявшийся, душный. Кэрол пожала плечами и начала болтать:

— Ты говорил о докторе Уэстлейке. Скажи, пожалуйста, хороший он все-таки врач?

— О да, он ловкая бестия!

«Ага! Вы видите, что между врачами нет соперничества. По крайней мере в моем доме!» — мысленно обратилась Кэрол к Гаю Поллоку.

Она повесила свою шелковую нижнюю юбку на крючок в шкафу и продолжала:

— Доктор Уэстлейк такой деликатный и такой ученый человек!

— Ну, я не сказал бы, что он такой уж образец учености. Он только пыль в глаза пускает. Ему хочется, чтобы люди думали, будто он все еще занимается французским, и греческим, и бог знает чем еще. На столе в приемной у него всегда красуется какая-то испанская книга, но мне сдается, что читает он больше детективные рассказы, как и мы, грешные. И вообще я не знаю, где он мог изучить такую уйму языков! Он всем дает понять, будто учился не то в Гарварде, не то в Берлине, не то в Оксфорде, а я заглянул в справочную книгу о врачах, и оказалось, что он окончил какой-то третьеразрядный колледж в Пенсильвании, и было это в незапамятные времена — в тысяча восемьсот шестьдесят первом году!

— Но важно другое. Он честный врач?

— Как ты понимаешь слово «честный»? Все зависит от точки зрения.

— Предположим, что ты заболел. Позвал бы ты его? Разрешил бы ты мне позвать его?

— Ну нет! Если бы я мог только рукой шевельнуть, я не допустил бы его к себе. Извините! На порог бы не пустил старого шарлатана! Не выношу его вечной манеры переливать из пустого в порожнее и подлаживаться к пациентам. Он еще годится, если нужно вылечить расстройство желудка или пощупать пульс у какой-нибудь истерички. Но я ни за что не позвал бы его при серьезном заболевании. Дудки! Ты знаешь, что я не люблю злословить, но все-таки… Честно скажу тебе, Кэрри: я никогда не мог простить Уэстлейку, как он лечил миссис Йондерквист. Ничего особенного у нее не было, ей просто нужен был отдых, а Уэстлейк ходил и ходил к ней несколько недель, а потом, конечно, послал ей огромный счет. Никогда ему этого не прощу. Так поступить с йондерквистами, почтенными, трудолюбивыми людьми!

В батистовом пеньюаре Кэрол стояла перед комодом, по привычке размышляя о том, как ей хочется иметь настоящий туалет с трельяжем, и, наклоняясь к неровному зеркалу и подняв подбородок, разглядывала крошечную родинку у себя на шее. В заключение она принялась расчесывать волосы. В такт взмахам гребенки она продолжала разговор:

— Но скажи, Уил, разве существует какая-нибудь борьба за сферы влияния между тобой, с одной стороны, и Уэстлейком с его компаньоном Мак-Ганумом — с другой?

Кенникот важно и грузно повалился в кровать и смешно брыкнул пятками, закутывая ноги в одеяло. Он проворчал:

— Боже сохрани! Я никогда не ставлю другому в укор, если он отобьет у меня какой-нибудь грош — конечно, честным путем.

— Но честен ли Уэстлейк? Не проныра ли он?

— Вот это ты удачно сказала. Именно проныра. Этот старик — настоящая лисица!

Кэрол увидела в зеркале усмешку Гая Поллока. Она покраснела.

Кенникот заложил руки под голову и зевал:

— Угу. Хитрая, очень хитрая бестия! Но я уверен, что зарабатываю не многим меньше, чем Уэстлейк и Мак — Ганум вместе, хотя никогда не старался хватать сверх моей законной доли. Если кто-нибудь предпочитает обращаться к ним, а не ко мне, это его дело. Но, должен сказать, меня злит, что Уэстлейк примазывается к Доусонам. Льюк Доусон бегал ко мне, что у него ни заболит — голова ли, пятка ли, — только время отнимал у меня по пустякам. А вот летом, когда у него гостила маленькая внучка и у нее от жары сделался понос или что-то в этом роде — мы с тобой в это время были в Лак-ки-Мер, помнишь? — Уэстлейк подъехал к мамаше Доусон и напугал ее до смерти, уверив, что у ребенка аппендицит. Они с Мак-Ганумом сделали операцию и сколько шума потом подняли: и что спайки-де они нашли ужасные, и что таких хирургов, как они оба, на свете больше нет, и что промедли они еще два часа, и у девочки началось бы воспаление брюшины. И бог знает что еще. А затем загребли на этом деле кругленьких полтораста долларов. Наверное, они представили бы счет на все триста, если бы не боялись меня. Я не жмот, но мне все-таки досадно, что приходится за полтора доллара давать Льюку советов на десять, а тут из рук уплывает полтораста! А уж я ли не делаю полостных операций лучше этих двух голубчиков!

Кэрол укладывалась в постель, а ее все время дразнила усмешка Гая. Кэрол продолжала расспрашивать:

— Но Уэстлейк умнее своего зятя, как ты находишь?

— Да, пусть Уэстлейк старомоден и все такое, но он все же не лишен интуиции, а Мак-Ганум — тот лезет всегда напролом и старается внушить пациентам, что они и вправду больны всем тем, что ему взбрело в башку. Знал бы свое место, занимался бы акушерством и не совался в терапевты. Право, он ничуть не лучше этой костлявой мозольной операторши, миссис Мэтти Гуч!

— А все-таки миссис Уэстлейк и миссис Мак-Ганум обе очень славные. Они чрезвычайно любезны со мной.

— А что, разве у них есть причины не быть любезными? О, они будут с тобой милы, но можешь побиться об заклад на свой последний доллар, что обе они все время хлопочут в пользу своих мужей, стараются расширить им практику. И я не вижу большой любезности в том, что, когда я окликаю на улице миссис Мак-Ганум, она в ответ кивает мне так, словно у нее шея распухла. Но все же о ней я не скажу худого. Вся беда в мамаше Уэстлейк, которая шныряет и пакостит без конца. Нет, я не стал бы доверять никому из этой уэстлейковской шатии, и если миссис Мак-Ганум кажется тебе искренней, ты никогда не должна забывать, что она дочка Уэстлейка. Так-то!

— А доктор Гулд? Он, пожалуй, хуже их обоих? У него такие вульгарные вкусы: пьет, играет на бильярде и вечно с фатовским видом дымит сигарой.

— Ну, тут нет ничего такого! У Терри Гулда не слишком изысканные удовольствия, зато он знает медицину, не забывай об этом ни на секунду!

Она усилием воли отогнала усмешку Гая и более спокойным тоном спросила:

— А честен ли он при этом?

— Ууууу-а! Черт, до чего я хочу спать!

Он зарылся в одеяло, сладко потянулся, потом словно выплыл из глубины и, покачав головой, жалобно произнес:

— О чем это ты? Кто? Терри Гулд-честен? Не смеши меня, я совсем засыпаю! Я не говорил, что он честен.

Я сказал только, что у него хватает смекалки заглядывать в указатель при «Анатомии» Грея, а Мак-Ганум и на это не способен. Но я и не думал говорить, что он честен. Какое там! Он подлый, как гадюка, и много раз подкапывался под меня. Он вздумал уверять миссис Глорбах (до нее от города семнадцать миль), что я будто бы отстал в акушерстве. Не много ему было от этого проку! Она сразу же прикатила и все сказала мне! Потом Терри — лентяй. Он скорее даст задохнуться больному воспалением легких, чем бросит партию в покер.

— Ах, что ты, я не могу поверить!..

— Я тебе говорю!

— Он много играет в покер? Доктор Диллон говорил мне, что Гулд предлагал ему сыграть…

— Диллон тебе сказал? Да откуда это ты знакома с Диллоном? Он без году неделя в городе.

— Он был с женой сегодня у мистера Поллока.

— Вот как, гм! Ну как они, по-твоему? Ты не нашла, что Диллон пустоват?

— Ничуть. Он показался мне неглупым. Я уверена, что он гораздо больше следит за последними достижениями в медицине, чем наш старый зубной врач.

— Ну, положим! Наш старик — хороший дантист. Он знает свое дело. А Диллон… я не советовал бы тебе слишком дружить с Диллонами. Поллоку они, может быть, и компания, это нас не касается, но мы…

— Почему? Ведь он тебе не конкурент?

— Да, само собой разумеется… — Кенникот совсем проснулся и смотрел воинственно. — Но он будет работать в контакте с Уэстлейком и Мак-Ганумом. По-моему, это они его сюда зазвали и устроили. Они будут посылать пациентов ему, а он, кого ни зацепит, будет направлять к ним. Не доверяю я тому, кто состоит в нежной дружбе с Уэстлейком. Дай только этому Диллону заполучить пациента, который недавно купил здесь ферму и явился в Гофер-Прери лечить зубы, увидишь, этот его пациент сразу же подастся к Уэстлейку и Мак-Гануму, можешь мне поверить.

Кэрол потянулась за блузой, висевшей на стуле у постели. Накинув ее на плечи, она села, опершись подбородком на руки и разглядывая Кенникота. Из передней в комнату проникал мутный свет от маленькой лампочки, и Кэрол видела, что Кенникот сердится.

— Уил, вот что… я должна это выяснить. Мне сказали, что в провинции врачи еще сильнее, чем в больших городах, ненавидят друг друга из-за денег…

— Кто это сказал?

— Это все равно.

— Даю голову на отсечение, что это твоя Вайда Шервин. Она умная баба, но с ее стороны было бы еще умнее помалкивать и не совать всюду свой нос.

— Уил! Уил! Это прямо ужасно! Мало того, что это вульгарно… но ведь как-никак Вайда Шервин — мой лучший друг. Даже если бы она это сказала, хотя в действительности это была не она…

Он пожал массивными плечами в нелепой розовой с зеленым пижаме. Потом сел в постели, раздраженно щелкнул пальцами и заворчал:

— Ладно. Не она, и черт с ней! Мне все равно, кто это сказал. Важно то, что ты этому веришь. Господи! Подумать только, что ты так плохо понимаешь меня!

Деньги!

«Это наша первая серьезная ссора!»- с болью подумала Кэрол.

Он протянул свою длинную руку и рванул со стула измятую жилетку. Достал из нее сигару, спички. Бросил жилетку на пол. Потом зажег сигару и яростно запыхтел. Сломанная спичка отлетела и ударилась о спинку кровати.

Эта спинка кровати вдруг показалась Кэрол могильным камнем любви.

Спальня была оклеена мрачными обоями и плохо проветривалась — Кенникот не позволял открывать окна настежь и «отапливать улицу». Спертый воздух как будто никогда не менялся. В полумраке оба они были похожи на два узла постельного белья с приставленными растрепанными головами.

— Я не хотела перебить тебе сон, милый! — примирительно произнесла Кэрол. — И, пожалуйста, не кури. Ты так много куришь! Постарайся уснуть. Мне очень жаль.

— Что тебе жаль, это хорошо, но я хочу сказать тебе два слова. Когда ты принимаешь на веру все, что бы ни сболтнули при тебе о зависти и соперничестве среди врачей, все это у тебя идет от одного. Ты всегда готова думать плохое о нас, бедных простаках из Гофер-Прери. Вся беда с женщинами вроде тебя в том, что вам всегда надо спорить. Вы не можете принимать вещи такими, какие они есть. Вам необходимо спорить. Так вот, я ни под каким видом не желаю обсуждать эту тему. Очень досадно, что ты нисколько не стараешься оценить нас по заслугам. Ты ставишь себя неизмеримо выше нас и считаешь Сент-Пол бог знает каким замечательным местом и все время хочешь, чтобы мы все делали по-твоему…

— Неправда! Я стараюсь, как могу. А они… А вы смеетесь и критикуете меня. Я должна приспособляться к здешним взглядам. Должна посвятить себя их интересам. А они моих интересов даже не понимают, не говоря уже о том, чтобы разделить их. Я прихожу в восторг от их излюбленного озера Минимеши и дачных коттеджей, а они прямо гогочут — что тебе очень нравится, — когда я говорю, что хотела бы также видеть Таормину.

— Что ж, Тормина… не знаю, где это, но, по-видимому, это какое-нибудь дорогое дачное место для миллионеров. В этом вся суть: вкусы на шампанское, а доходы на пиво! Будь уверена, наших доходов никогда не хватит больше, чем на пиво. Да!

— Ты, может быть, намекаешь на то, что я неэкономна?

— Ну, я этого не имел в виду, но раз ты сама завела об этом речь, то можно отметить, что счета от бакалейщика вдвое больше, чем следовало бы.

— Да, так оно, верно, и есть. Я неэкономна. Я не могу быть экономной. Благодаря тебе!

— Это еще с какого потолка ты взяла?

— Пожалуйста, не надо просторечий, вернее, просто грубостей.

— Я буду говорить так как мне нравится. Откуда ты взяла это «благодаря тебе»? Год назад ты наскочила на меня за то, что я забыл дать тебе денег. Что же, я признаю разумные доводы. Я не бранил тебя и даже сказал, что сам виноват. Ну так вот: с тех пор я хоть раз забывал?

— Нет. С тех пор не забывал. Но дело не в этом. Мне нужна определенная, регулярная сумма. Я настаиваю на этом! Строго определенная сумма на каждый месяц.

— Недурно придумано! Доктор, конечно, всегда регулярно получает определенную сумму! Именно! В один месяц — тысяча, а в другой — рад, если сколотишь сотню.

— Хорошо! В таком случае какой-нибудь определенный процент. Или что-нибудь в этом роде. Как бы ни колебался твой заработок, можно приблизительно исходить из среднего…

— Но какой в этом смысл? Куда ты, собственно, гнешь? Неужели я так нечестен и скуп, что надо связать меня контрактом? Ей-богу, это обидно! Я всегда охотно давал тебе деньги и не скупился. Иной раз говорю себе: «Вот она обрадуется, когда я дам ей эти двадцать долларов… или там пятьдесят». А теперь оказывается, что ты хочешь превратить это в какие-то срочные платежи. Я, как дурак, воображал, что даю более чем достаточно, а ты…

— Пожалуйста, перестань жалеть себя! Тебе доставляет удовольствие чувствовать себя обиженным. Я согласна со всем, что ты говоришь. Вполне! Ты давал мне деньги и щедро и предупредительно. Совсем как если бы я была твоей содержанкой!

— Кэрри!

— Да, да! То, что было жестом величественного благородства для тебя, для меня было унижением. Ты давал мне деньги, как давал бы их своей содержанке, если она была благосклонна к тебе, и тогда ты…

— Кэрри!

— Не прерывай меня!.. И тогда ты считал бы себя… свободным от всяких обязательств. Так вот, с этого дня я отказываюсь принимать твои деньги как подарок. Или я твой компаньон и веду домашнее хозяйство с определенным бюджетом, или я ничто. Если же я содержанка, то уж я сама выберу себе любовника. Я ненавижу… ненавижу эти улыбочки и выклянчивание денег, которые я не могу даже истратить, как содержанка, на бриллианты, ибо должна покупать на них тебе же носки и сковороды! В самом деле! Ты щедр: даешь мне доллар — прямо: на, бери! — с единственным условием, чтобы я купила на него тебе же галстук! И даешь этот доллар тогда, когда тебе угодно. Как же мне не быть неэкономной?

— Да, конечно, если смотреть так…

— Я не могу закупать продукты большими количествами, должна держаться лавок, где отпускают в кредит, не могу рассчитывать вперед, так как не знаю, сколько у меня будет денег. Вот чем я плачу за твое восхитительное представление о собственной щедрости! Ты заставляешь меня…

— Погоди! Погоди! Ты сама знаешь, что преувеличиваешь. Все эти глупости про содержанку ты только что придумала. И тебе никогда не надо было «улыбочками выклянчивать деньги». Но в остальном ты, может быть, и права. Ты должна вести хозяйство, как коммерческое дело. Завтра я составлю подробный план, ты будешь получать определенную сумму или процент и будешь иметь свой текущий счет в банке.

— О, вот это мило с твоей стороны!

Она повернулась к нему, стараясь быть ласковой. Но в пламени спички, которой он зажигал потухшую зловонную сигару, она увидела покрасневшие злые глаза. Он опустил голову, и под подбородком собралась жирная, покрытая светлой щетиной складка.

Кэрол сидела не двигаясь, пока он не прохрипел:

— Нет! В этом нет ничего милого. Это просто справедливо. И видит бог, я хочу быть справедливым. Но я требую справедливости и от других. А ты так горда и так свысока смотришь на всех! Возьмем Сэма Кларка: добрейшая душа, честный, преданный и отличный товарищ…

— Да, и прекрасно бьет уток, не забудь этого!

— Ну что же, и прекрасный стрелок в то же время. Сэм заходит посидеть вечерком, и только потому, что он не зажигает сигару, а просто перекатывает ее во рту да иногда сплевывает на пол, ты смотришь на него, как на свинью. Ты этого не знаешь, но я наблюдал за тобой и надеюсь, что Сэм не заметил, но я-то всегда вижу!

— Да, у меня бывало чувство брезгливости. Плевать — брр! Но мне жаль, что ты отгадал мои мысли. Я старалась быть с ним любезной и скрывала их.

— Я, может быть, вижу гораздо больше, чем ты думаешь!

— Охотно верю.

— А знаешь, почему Сэм не зажигает сигары, когда бывает у нас?

— Почему?

— Он страшно боится обидеть тебя курением. Ты нагнала на него страху. Стоит ему заговорить о погоде, как ты заводишь про Готе, или… как его? — Гете, или о каких-нибудь таких высоких материях, отлично зная, что это не по его части. Он так оробел, что почти никогда и не заглядывает.

— О, мне очень жаль! Но я уверена, что теперь преувеличиваешь ты.

— А по-моему, нисколько! И скажу тебе одно: если будет так продолжаться, ты разгонишь всех моих друзей.

— Это было бы с моей стороны отвратительно. Ты знаешь, что я не хочу… Уил, да чем же я, собственно, пугаю Сэма?.. Если только это на самом деле так.

— Очень просто. Когда он приходит, то вместо того, чтобы положить ноги на другой стул, расстегнуть жилетку и рассказать мне крепкий анекдотец или пошутить о чем-нибудь, он сидит на краешке стула, старается вести разговор о политике и не смеет даже выругаться. А если он хоть изредка не выругается, он чувствует себя скверно!

— Другими словами, он чувствует себя скверно, если не может вести себя, как мужик в грязной лачуге?

— Ну, довольно об этом! Ты хочешь знать, чем ты его отпугиваешь? Во-первых, ты нарочно задаешь ему вопросы, на которые ему никак не ответить, — всякому дураку ясно, что ты над ним просто издеваешься, — а потом ты шокируешь его разговорами о содержанках и тому подобном, вот как сейчас…

— О, конечно! Целомудренный Сэм лично никогда не упоминает о таких заблудших леди!

— Во всяком случае, не в присутствии дам. Головой ручаюсь!

— Итак, непристойно не уметь притворяться, что…

— Знаешь, не будем вдаваться в психологию и всякие такие дебри. Я говорю, что, во-первых, ты шокируешь его, а затем ты так перескакиваешь с предмета на предмет, что никому не угнаться за тобой. То ты хочешь танцевать, то барабанишь на рояле, то становишься чернее тучи и не желаешь даже разговаривать. Если у тебя так меняются настроения, то не можешь ли ты предаваться им наедине с собой?

— Ну, дорогой мой, я ничего так не хочу, как побыть иногда наедине с собой! Иметь отдельную комнату! Ты, по-видимому, находишь, что я могу сидеть тут, и деликатно мечтать, и предаваться моим «настроениям», когда ты вваливаешься из ванной с намыленной физиономией и орешь: «Где мои коричневые штаны?»

— Хм!

Ее слова, по-видимому, не произвели особого впечатления. Кенникот больше ничего не ответил. Он слез с кровати, гулко шлепнув ногами о пол. Потом вышел из комнаты — смешная фигура в мешковатой пижаме. Она слышала, как в ванной он набирал воду, чтобы напиться. Она была возмущена его пренебрежением, съежилась в постели и, когда он вернулся, смотрела в другую сторону. Он не обратил на нее внимания. Бухнувшись в кровать, он зевнул и словно невзначай заметил:

— Ладно. Когда выстрою новый дом, сможешь уединяться сколько захочешь.

— Когда это будет!

— Придет время, построю. Не беспокойся! Но, конечно, благодарности я за это не жду.

Теперь она произнесла: «Хм!» Она вдруг почувствовала себя сильной и независимой, соскочила с постели, выудила из картонки для перчаток в правом верхнем ящике комода одинокую окаменевшую шоколадку, раскусила ее, почувствовала кокосовую начинку, пробормотала: «Черт!» — и тут же пожалела, что у нее вырвалось это слово, лишившее ее превосходства над мужем с его вульгарными выражениями. Она швырнула шоколадку в мусорную корзинку, где та злобно и насмешливо зашуршала среди рваных полотняных воротничков и коробок из-под зубного порошка. Затем Кэрол, исполненная трагизма, с великим достоинством возвратилась в постель.

Все это время Кенникот продолжал рассуждать о том, что он ни за что не ждет благодарности. А она думала о том, что он «деревенщина», что она ненавидит его, что было безумием выйти за него замуж, что она сделала это только потому, что устала работать, что пора отдать в чистку длинные перчатки, что она больше ничего не сделает для него и что надо не забыть про кукурузу ему на завтрак. Но вдруг его слова заставили ее снова прислушаться. Он бушевал:

— Дурак я, что думаю о новом доме! Пока я его выстрою, ты, верно, успеешь рассорить меня со всеми моими друзьями и со всеми пациентами.

Она разом села и холодно сказала:

— Очень благодарна тебе за откровенно высказанное мнение. Если это выражает твои чувства ко мне, если я такая помеха для тебя, я не могу оставаться ни минуты под этой крышей. Я вполне способна зарабатывать себе на жизнь. Я сейчас же уйду, и, раз тебе так хочется, ты можешь получить развод! Тебе нужна не женщина, а кроткая корова, которая с удовольствием слушала бы и смотрела, как твои любезные друзья разговаривают о погоде и плюют на пол!

— Тише! Не будь дурой!

— Ты очень скоро узнаешь, дура я или нет! Я говорю серьезно. Неужели ты думаешь, что я останусь здесь хоть секунду, узнав, что ты из-за меня страдаешь? Уж настолько-то чувство справедливости во мне все-таки развито…

— Пожалуйста, не увиливай, Кэрри! Это…

— Я увиливаю? Так позволь сказать тебе…

— Это не спектакль. Это наша серьезная попытка сговориться по основным вопросам. Мы оба погорячились и наговорили много такого, чего вовсе не думали. Конечно, было бы хорошо, если бы мы были четой вдохновенных поэтов и беседовали только о розах и лунном свете, но мы просто люди. Ну так вот. Перестанем грызть друг друга и признаем, что мы оба делаем глупости. Подумай: ты отлично знаешь, что смотришь на людей сверху вниз. Ты не так уж плоха, как утверждал я, но и не так уж хороша, как пытаешься изобразить ты. Далеко не так. Почему ты такая надменная? Почему ты не можешь принимать людей такими, какие они есть?

Она не успела собраться к торжественному уходу из «кукольного дома». Она задумчиво произнесла:

— Это, вероятно, у меня с детства.

Она остановилась. Когда же заговорила снова, слова ее звучали искусственно, голос был проникнут книжной мечтательностью:

— Мой отец был самый деликатный человек на свете, но и он смотрел на обыкновенных людей свысока. О да! С полным правом. И потом — долина Миннесоты… я просиживала там часами над обрывами Манкейто, и глядела перед собой, опершись подбородком на руку, и мечтала писать стихи. Блестящие крутые крыши подо мной, река, а дальше окутанные туманом поля и ряды отвесных скал… Все это ограждало мои мечты. Я жила в долине. Но прерия… Мысли разлетаются по безграничному пространству. Как ты думаешь, не в этом ли дело?

— Гм, да! Может быть. Но… ты постоянно говоришь о том, что надо брать от жизни как можно больше, чтобы зря не уходили годы, а тут ты сама лишаешь себя здоровых домашних удовольствий только потому, что люди здесь не носят фрака и не ходят в нем среди дня на…

— Смокинга! Ах, прости, я не хотела прерывать тебя.

— … на званые чаепития. Возьми Джека Элдера. Ты думаешь, что Джек не имеет понятия ни о чем, кроме лесозаготовок и цен на бревна. А знаешь ты, что Джек без ума от музыки? Он вставляет в граммофон оперные пластинки и сидит и слушает, закрыв глаза… Или возьми Лайма Кэсса. Это необыкновенно знающий человек.

— А так ли это? Гофер-Прери называет «знающим» всякого, кто побывал в Капитолии штата и слыхал одним ухом про Гладстона.

— Ну, так я тебе скажу. Лайм очень много читает-и все солидные вещи, по истории. Или возьми Марта Мехони, у которого гараж. У него в конторе висят репродукции самых знаменитых картин. Или покойный Бингем Плейфер, он жил в семи милях отсюда. Он был капитаном в гражданскую войну, знал генерала Шермана и, говорят, работал рудокопом в Неваде бок о бок с Марком Твеном. Во всех наших маленьких городках ты найдешь сколько угодно таких людей, и в каждом скрыто очень много, стоит только покопаться.

— Я знаю. И я люблю их. Особенно таких людей, как Чэмп Перри. Но я не могу приходить в восторг от самодовольных филистеров, вроде мистера Элдера.

— В таком случае и я, значит, самодовольный филистер, хотя я не знаю, что это такое.

— Нет, ты человек науки. Что ж, я попробую извлечь музыку из мистера Элдера. Только почему он ее прячет, словно стыдится, и постоянно говорит об охотничьих собаках? Да, я попытаюсь. Теперь ты доволен?

— Конечно. Но есть еще кое-что. Мне ты тоже должна оказывать больше внимания!

— Ты несправедлив! Я вся принадлежу тебе!

— Вот и нет! Ты уважаешь меня и часто говоришь о моей «деловитости». Но ты никогда не подумала, что и у меня могут быть свои стремления, так же как и у тебя!

— Вот не знала! Я считала, что ты вполне удовлетворен настоящим.

— Вот это и неверно! Я не хочу быть всю жизнь заурядным практикующим врачом, как Уэстлейк, и тянуть лямку до самого конца. Не хочу, чтобы про меня говорили: «Он был славный малый, но не скопил ни гроша». Мне, конечно, все равно, что они станут болтать, когда меня стащат на кладбище и я ничего не буду слышать, но я хочу отложить столько, чтобы и ты и я когда-нибудь стали независимы и я не должен был работать, если устану. Потом я хочу иметь хороший дом — не хуже, чем у других. И если когда-нибудь мы с тобой захотим поехать путешествовать и посмотреть хотя бы твою Тормину, или как ты ее называешь, что ж, мы сможем это себе позволить, имея кое-что за душой, и не будем бояться, что подходит старость. Ты вот никогда не думаешь о том, что случится, если мы заболеем и не успеем отложить малую толику на черный день, правда?

— Да нет, как-то не приходилось.

— Так вот, мне приходится думать за тебя! И если ты предполагаешь, что я хочу торчать в этом городишке всю жизнь и не повидать, что есть интересного на свете, ты меня просто не понимаешь. Я мечтаю об этом не меньше, чем ты. Только я подхожу к этому практически. Первым делом я стараюсь сколотить деньги и вкладываю их в хорошие, надежные земельные участки. Теперь ты понимаешь, зачем это мне?

— Да.

— Так ты попытаешься видеть во мне больше, чем просто грубияна, который гонится за долларами?

— О, дорогой мой, я несправедлива! У меня тяжелый характер… Не буду я заходить к Диллонам! И если доктор Диллон работает на Уэстлейка и Мак-Ганума, я ненавижу его!

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Весь декабрь Кэрол была влюблена в мужа.

Она думала о себе уже не как о великой преобразовательнице, а как о романтической жене сельского врача. Гордость за мужа окрашивала в радостные тона прозу домашнего быта.

Глубокой ночью сквозь полусон слышатся шаги на деревянном крыльце. Открывается наружная дверь, кто-то шарит по внутренней. Дзинькает электрический звонок. Кенникот ворчит: «Черт побери!», — но послушно сползает с постели, не забывая укутать жену одеялом. Потом нащупывает туфли, халат и шлепает по лестнице вниз.

Оттуда смутно доносится разговор на смешанном англо-немецком языке фермеров, забывших свой старый родной язык, но не научившихся новому:

— Здорово, Барни. Was willst du?[19]

— Morgen,[20] доктор! Die Frau ist ja[21] ужасно болен. Всю ночь у нее очень болел живот.

— Давно началось? Wie lang, а?

— Не знаю, пожалуй, дня два.

— Почему же ты не приехал за мной вчера, вместо того чтобы будить, когда я только что разоспался? Теперь больше двух. So spat warum,[22] а?

— Nun aber,[23] я знаю, но с вечера ей стало много хуже. Я все думал, что пройдет, а вот стало хуже.

— И жар у нее?

— Ну, ja,[24] кажется, жар.

— С какой стороны болит?

— А?

— Das Schmerz, die Weh,[25] с какой стороны? Тут?

— Вот тут, как раз!

— Затвердение тут?

— А?

— Твердо тут, туго? Я хочу сказать, живот твердый на ощупь?

— Не знаю, она не говорил.

— Что она ела?

— Ну, я думай, то, что мы всегда едим: говядин, и капуст, и сосиски, und so weiter. Доктор, sie weint immer[26] все время воет как дьявол. Пожалуйста, приезжайте!

— Ну, ладно. Но в другой раз зовите меня раньше! Вам, Барни, телефон бы завести. Телефон haben! А то кто-нибудь из вашей немчуры умрет там раньше, чем вы дозоветесь врача.

Дверь захлопывается. Фургон Барни отъезжает. Скрипа колес по снегу не слышно, но кузов дребезжит. Щелкает рычаг телефона. Кенникот поднимает ночную телефонистку, называет номер, ждет, ругается про себя, ждет опять и наконец басит:

— Алло, Гэс, это доктор! Вот что, э… пошлите-ка мне лошадей. Пожалуй, снег слишком глубок для машины. Еду за восемь миль на юг… хорошо… А? Черта с два я хочу ехать! Смотрите сами не засните! Что?.. Всего доброго, Гэс, поторопитесь!

Снова его шаги по лестнице. Он спокойно ходит по выстывшей комнате и одевается. Рассеянно покашливает. Кэрол делает вид, что спит. Она так сладко дремлет, что ей не хочется говорить. На клочке бумаги прямо на комоде он пишет — она слышит скрип карандаша по мраморной доске, — куда едет. Он уходит голодный, продрогший, покорный. А она, заспанная, с любовью думает о том, какой он мужественный, и рисует себе, как он едет среди ночи на отдаленную ферму к простым перепуганным людям, как детишки у окна поджидают его. Он вдруг становится в ее глазах таким же героем, как радист, который при кораблекрушении не оставляет аппарата, или путешественник, изнуренный лихорадкой, покинутый проводниками, но идущий все вперед и вперед сквозь девственные леса…

В шесть, когда в белесоватом свете уже выступают серыми четырехугольниками кресла, она слышит его шаги на крыльце. Слышит, как он возится с топкой центрального отопления, прочищает решетку, сгребает золу, набирает совком хрустящий уголь, который потом с грохотом сыплется на колосники, стучит вьюшками, — в этих ежедневных звуках провинциальной жизни впервые звучит для нее что-то бодрое и стойкое, красочное и свободное. Она представляет себе топку: пламя, то бледное, то металлически золотое, когда на него сыплется угольная пыль, взвивающиеся языки и призрачные багровые огоньки, не излучающие света, скользящие между темными кусками угля.

В постели чудесно, и она думает о том, что, когда она встанет, в доме уже будет тепло. Какая она была гадкая! Чего стоили все ее фантазии по сравнению с его трудолюбием!

Она просыпается опять, когда он ложится в постель.

— Кажется, будто ты ушел всего несколько минут назад!

— Я проездил четыре часа. Сделал женщине операцию аппендицита прямо на кухне. Она чуть не погибла, но мне все-таки удалось вытянуть ее. На волосок была… Да, Барни рассказывал, что он в воскресенье подстрелил десять кроликов.

Он мгновенно уснул — час отдыха перед тем, как снова встать и приготовиться к утреннему приему фермеров, являющихся всегда спозаранку… «Как странно, — подумала она, — то, что для нее было минутой дремотных видений, для него означало дальнюю поездку в чужой дом, где он вскрыл живот женщине, спас ей жизнь».

Нужно ли после этого удивляться, что он презирал бездельников Уэстлейка и Мак-Ганума? Мог ли праздный Гай Поллок понять такое искусство и такую выносливость?!.

Вдруг Кенникот проворчал:

— Четверть восьмого! Ты не собираешься вставать к завтраку?

И сразу он превратился из героя и труженика науки в обыкновенного раздражительного человека, которому не мешало бы побриться. Они пили кофе, ели лепешки и колбасу и говорили о том, какой ужасный пояс из крокодиловой кожи завела себе миссис Мак-Ганум. За будничными хлопотами забылись и ночные фантазии и утреннее отрезвление.

Человек с поврежденной ногой, которого привезли с фермы в воскресенье, показался Кэрол знакомым. Он сидел в качалке, в глубине дровяного фургона, и его бледное лицо было искажено болью, которую усиливала тряска от езды. Больная нога была вытянута и лежала на покрытом попоной ящике из-под крахмала. Невзрачная, но бодрая фермерша правила лошадью и помогла Кенникоту ввести ковылявшего мужа в дом.

— Хэлвор Нельсон хватил себя топором по ноге: изрядная рана, — сказал Кенникот.

Кэрол убежала в другой конец комнаты и по-детски разволновалась, когда ее послали за полотенцем и тазом воды. Кенникот усадил фермера на стул и сказал:

— Ну вот и хорошо, Хэлвор! Не пройдет и месяца, как вы снова будете чинить заборы и тянуть водку!

Жена его с равнодушным выражением лица сидела на диване. Мужская кожаная куртка, из-под которой выглядывали какие-то кофты, делала ее неуклюжей. Шелковая с цветочками косынка сползала на морщинистую шею. Белые шерстяные перчатки лежали на коленях.

Кенникот стащил с пораненной ноги толстый красный «немецкий» носок, потом бесконечное множество других, из серой и белой шерсти, и, наконец, намотанный спиралью бинт. Нога была нездорового, мертвенно-белого цвета, с черными примятыми волосками, и на ней вздувшаяся багровая полоса. Кэрол содрогнулась. Это уже не было человеческой плотью, розовым сверкающим атласом, воспеваемым влюбленными поэтами.

Кенникот осмотрел рану, улыбнулся Хэлвору и его жене и протянул:

— Как это вас угораздило? Лучше и нарочно не сделать!

Нельсоны умоляюще смотрели на него. Фермер мигнул жене, и она осведомилась похоронным тоном:

— Сколько же мы будем должны вам, доктор?

— Что ж… сейчас прикинем: один выезд и два приема у меня на дому. Выходит, всего что-то вроде одиннадцати долларов, Лина.

— У нас сейчас туговато с деньгами, доктор!

Кенникот подошел к ней, потрепал ее по плечу и прогремел:

— Э, бросьте, милая! Не беда, если я и вовсе ничего не получу! Заплатите мне осенью, когда снимете урожай… Кэрри! Может, вы с Би сварганите Нельсонам по чашке кофе и по куску холодной телятины? Им предстоит длинный путь по морозу.

Кенникот уехал с утра. У Кэрол глаза устали от чтения. Вайда Шервин не могла прийти к чаю. Кэрол скиталась по дому, тусклому и пустому, как улица за окном. Проблема «Будет ли Уил к ужину дома или мне придется сесть за стол одной?» играла в домашнем укладе большую роль. Шесть — был твердо узаконенный час для ужина, но в половине седьмого Кенникота все еще не было. Вопрос обсуждается совместно с Би: не задержался ли он на родах? Не вызван ли куда-нибудь еще? Не навалило ли за городом столько снега, что пришлось взять повозку или даже сани вместо автомобиля? В городе-то подтаяло, но все-таки…

Вдруг клаксон. Автомобиль подлетел к дому еще раньше, чем затих звук.

Кэрол подбежала к окну. Машина казалась чудовищем, отдыхающим после сказочного полета. Фары заливали светом куски льда на дороге, так что даже от мелких льдинок падали тени, как от горной цепи. Задний фонарик очерчивал рубиновый круг на снегу. Кенникот уже открывал дверь, крича:

— Вот и я, девочка! Застревал раза два, но ничего, выкарабкивался и наконец добрался. Живо за стол! Есть хочу!

Она бросилась к нему, стряхнула снег с его шубы.

Мех был гладкий, но холодил пальцы. Весело окликнула Би:

— Все в порядке! Он дома! Мы идем ужинать!

Жена доктора не видела ни аплодирующей аудитории, ни хвалебных рецензий, ни почетных степеней, которые говорили бы об успехах мужа. Но она видела письмо, написанное немцем-фермером, только что переехавшим из Миннесоты в Саскачеван:

«Драгой сэр, как ви лечиль меня несколько недель и узналь, что у меня болит, так я за то самое хочу вас благодарить. Здешний доктор говорил, что он думал у меня болит, и он давал мне лекарства, но оно не помогал, как что ви давал. Он говорит, что мне больше не надо лекарства. Что ви думайт?

Вот я уже принималь все полтора месяц, и мне не лучше. Так я хочу знайт, что ви думайт. А я чувствую так нехорошо вкруг живот после еды, и боль вокруг сердца, и стреляйт в руку, после еды часа три слабость, и в голове кружение, и боль. Так сообщите мне, что вы думайт про меня, я сделаю, как ви сказайт».

Кэрол встретила в аптекарском магазине Гая Поллока. Он взглянул на нее, как будто имел на это право, и мягко сказал:

— Я совсем не видел вас последнее время!

— Да. Я несколько раз ездила с Уилом за город. Он очень… Вы знаете, люди вроде нас с вами не способны понимать таких, как он. Мы изощряемся в критике и бездельничаем, а он в это время спокойно делает дело.

Она кивнула ему, улыбнулась и занялась покупкой борной кислоты. Он поглядел на нее и тихо вышел.

Когда она заметила, что он исчез, ей стало немного не по себе.

Она соглашалась (иногда) с Кенникотом, что бриться в присутствии жены и надевать корсет в присутствии мужа нисколько не вульгарно, а наоборот, означает здоровую безыскусственность семейной жизни и что напускная стыдливость может только раздражать. Кэрол мало смущало, если он часами сидел в гостиной в одних носках. Но она и слышать не хотела его теорий о том, что «все эти романтические тонкости — сплошной вздор; приятно, пока ухаживаешь, но заниматься такими вещами всю жизнь ни к чему».

Она придумывала всякие сюрпризы, игры, чтобы как — нибудь разнообразить дни. Связала изумительный лиловый шарф и спрятала под его тарелку. Найдя подарок, он смутился и пробормотал:

— Неужели сегодня годовщина свадьбы или что — нибудь такое? Черт, я, кажется, забыл!

Однажды она наполнила термос горячим кофе, уложила в коробку только что испеченные Би пирожки и в три часа дня отправилась к мужу в приемную.

Она спрятала пакеты в передней и заглянула внутрь.

В приемной было неуютно. Кенникот унаследовал кабинет от предшественника и только добавил белый эмалированный операционный стол, стерилизатор, рентгеновский аппарат и портативную пишущую машинку. Приемная состояла из двух комнат: комнаты для ожидания с жесткими стульями, шатким сосновым столом и теми неизвестными журналами с ободранной обложкой, которые можно найти только в приемных у врачей; и комнаты позади нее, которая выходила на Главную улицу и представляла собой одновременно регистратуру, кабинет и операционную, с бактериологической и химической лабораторией в особой нише. Полы в обеих комнатах были дощатые, голые, а мебель темная и облупленная.

Доктора ждали две женщины, сидевшие тихо, словно парализованные, и мужчина в железнодорожной форме, который левой загорелой рукой поддерживал забинтованную правую. Втроем они уставились на Кэрол. Она скромно присела на жесткий стул, чувствуя себя легкомысленной и лишней.

Кенникот появился из внутренней двери, провожая бледного человека с чахлой бороденкой, которого он на ходу утешал:

— Ну, ладно, старина! Избегайте сахара и соблюдайте назначенную диету. Аккуратно принимайте лекарство и покажитесь через неделю. И вот еще что, гм… лучше бы вы пили поменьше пива. Ну, всего доброго!

В его голосе звучала деланная сердечность. Рассеянно взглянул он на Кэрол. Теперь он был медицинской, а не домашней машиной.

— В чем дело, Кэрри?

— Ничего спешного. Просто зашла повидать тебя.

— Так, так…

Ей стало жаль себя. Он не отгадал, что это был сюрприз, и она изведала блаженство мучеников, храбро добавив:

— Да ничего особенного! Если ты долго будешь занят, я пойду домой.

Но пока она ждала, жалость к себе сменилась в ней негодованием против себя же. Впервые разглядела она комнату ожидания. Ну, конечно, дома у доктора должны быть японские ткани на стенах, широкий диван и электрический вентилятор, а вот для больных, усталых, простых людей, которые служат в сущности единственным источником и единственным оправданием докторского существования, сойдет любая дыра. Нет, ей не в чем упрекать Кенникота. Его не оскорбляли эти обветшалые стулья. Он притерпелся к ним, как притерпелись и пациенты. Это ее упущение, ее недосмотр, а она-то еще ходит разглагольствует о перестройке всего города!

Когда больные ушли, она внесла свои пакетики.

— Что это такое? — удивился Кенникот.

— Повернись спиной! Смотри в окно!

Он послушался, не особенно рассердившись. Когда она крикнула «готово!», стол в кабинете был весь заставлен яствами: пирожками и леденцами; посреди возвышался термос с горячим кофе.

Его широкое лицо просияло.

— Вот так штука! В жизни не был так поражен! И, честное слово, я очень голоден. Право, это здорово!

Когда улеглось первое веселье, она заявила:

— Уил! Я собираюсь обновить твою приемную.

— А что в ней плохого? Она хороша и так.

— Совсем нехороша! Она отвратительна. Мы можем позволить себе окружить пациентов большим уютом. Это и для дела будет полезно.

Она была весьма довольна своей дальновидностью.

— Ерунда! Дело и так идет хорошо. Я уже говорил тебе… Неужели из-за того, что я стремлюсь отложить доллар-другой про черный день, ты должна презирать меня и считать мелочным человеком, скрягой…

— Довольно! Замолчи! Я и не думала обижать тебя! Я не критикую тебя! Я самая смиренная и влюбленная раба в твоем гареме. Я только хочу сказать…

Через два дня она повесила картинки, расставила плетеные стулья, положила на пол коврик и придала приемной жилой вид.

И Кенникот признал:

— Стало гораздо лучше. Я сам об этом как-то не подумал. Видно, меня всегда надо за уши в рай тянуть.

Кэрол была убеждена, что деятельность «докторши» дает ей полное удовлетворение.

Кэрол старалась освободиться от подтачивавшего ее разочарования, стряхнуть с себя ту предвзятость суждений, которой ознаменовался мятежный период ее жизни. Старалась быть одинаково милой и с туполицым, вечно небритым Лайменом Кэссом, и с Майлсом Бьернстамом, и с Гаем Поллоком. Она приняла у себя членов Танатопсис-клуба. Но действительным подвигом с ее стороны был визит к сплетнице миссис Богарт, доброе мнение которой было столь ценно для доктора.

Дом вдовы Богарт был через дорогу от их дома, но Кэрол всего лишь трижды переступала его порог. Теперь она надела свою новую кротовую шапочку, под которой ее лицо казалось совсем маленьким и невинным, стерла с губ следы помады и со всех ног перебежала через улицу, чтобы не успела испариться ее доблестная решимость.

Возраст зданий, как и возраст людей, не зависит от их лет. Тускло-зеленому дому почтенной вдовы было всего двадцать лет, но он был древен, как пирамида Хеопса, и издавал тот же запах истлевших мумий. Его опрятность служила укором остальной улице. Большие камни по обе стороны ворот были выкрашены желтой краской. Маленькую пристроечку на задах так старательно маскировал вьющийся по решетке виноград, что она сразу бросалась в глаза. А на лужайке перед домом между белых гипсовых раковин стояла последняя чугунная собачка, еще сохранившаяся в Гофер-Прери.

Прихожая отпугивала своей чистотой, а в кухне стулья были с математической точностью расставлены на равных расстояниях.

Гостиная предназначалась исключительно для посетителей. Кэрол предложила:

— Посидим на кухне! Не беспокойтесь, пожалуйста, не надо растапливать печь в гостиной.

— Ну что за беспокойство! Господи, вы приходите так редко! В кухне ужас что творится, я стараюсь содержать ее в чистоте, но Сай вечно нанесет грязи, я ему уже сто раз говорила… Нет, нет, сидите здесь, милочка, а я затоплю, в этом нет никакого беспокойства, право же, ни малейшего беспокойства!

И миссис Богарт, кряхтя, потирая колени и отряхивая ладони, принялась разводить огонь, однако, когда Кэрол попыталась ей помочь, она плаксиво отказалась:

— Да что вы, милая моя! Я ведь все равно ни на что другое не гожусь, мое дело трудиться да хлопотать с утра до вечера. Некоторые, видно, так и считают.

Достопримечательностью гостиной был большой лоскутный ковер, с которого миссис Богарт при входе поспешно подняла дохлую муху. В центре ковра находилось изображение рыжего пса-ньюфаундленда, возлежащего на зелено-желтом поле маргариток и увенчанного надписью: «Наш друг». Высокую, узкую фисгармонию украшало зеркало в причудливо гнутой раме, и подставка, на которой стоял горшок герани, лежала губная гармоника и экземпляр «Старинных гимнов». На столе посреди комнаты красовался каталог сент-полского универсального магазина, высылающего заказы наложенным платежом, серебряная рамка с фотографиями баптистской церкви и пожилого пастора и алюминиевый поднос с трещоткой гремучей змеи и разбитым стеклом от очков.

Миссис Богарт толковала о красноречии преподобного Зиттерела, о зимних холодах и ценах на дрова, о новой прическе Дэйва Дайера и о врожденном благочестии Сая Богарта.

— Я так и сказала учителю воскресной школы, что Сай, может, и любит пошалить, но это потому, что у него голова не соломой набита, как у многих здешних мальчишек; а этот фермер, который уверяет, будто Сай у него силки обкрадывал и будто он поймал его с поличным, да он просто лгун, мне надо бы на него в суд подать.

Миссис Богарт детально разобрала слухи о безнравственном поведении официантки в закусочной Билли.

— Ничего удивительного, ведь здесь всякий знает, что за птица была ее мать! Конечно, если бы коммивояжеры к ней не приставали, она бы исправилась, но напрасно она воображает, что может водить нас за нос. Чем скорее ее отправят в Сок-Сентер, в исправительное заведение, тем лучше для всех, и… Не хотите ли выпить чашечку кофе, милая Кэрол? Вы ведь позволите мне называть вас по имени и не будете сердиться на старую тетку Богарт, я же так давно знаю Уила, и мы так дружны были с его матерью, когда она жила здесь, и… что, эта меховая шапочка очень дорога? Но… Не находите ли вы, что дамы в нашем городе ужасно сплетничают?

Миссис Богарт придвинулась поближе; ее широкое лицо с устрашающей россыпью родимых пятен и одиноких черных волосков сморщилось, обнажив в хитрой улыбке гнилые зубы, и она засипела в самое ухо Кэрол укоризненным шепотом человека, привыкшего рыться в чужом грязном белье:

— Я прямо не понимаю, как могут люди так говорить и поступать. Вы и не подозреваете, какие дела тут обделываются под шумок! Это такой город; ведь только религиозное воспитание, которое я дала Саю, оберегает его от… всей этой грязи. Как раз на днях… Я никогда не обращаю внимания на сплетни, но тут я слыхала вернее верного, что Гарри Хэйдок путается с девицей, которая служит в каком-то магазине в Миннеаполисе, а бедная Хуанита и не подозревает об этом, хотя, может быть, это кара божья, потому что до замужества она тоже не с одним парнем гуляла… Так неприятно все это повторять, и, может быть, как говорит Сай, я отстала от времени, потому что я всегда считала, что леди не должна знать слов, которыми называются все эти гадости. И все-таки я точно знаю случай, когда Хуаниту застали с одним молодчиком, это было отвратительно… И мало ли… Вот хоть этот Оле Йенсон, бакалейщик. Он думает, что ловко прячет концы в воду, а я знаю, что он крутит с женой одного фермера, и… вот еще этот нахал Бьернстам и Нэт Хикс, и…

По-видимому, в городе не было ни одного человека, за исключением самой миссис Богарт, который не вел бы развратного образа жизни, и, конечно, она принимала это близко к сердцу.

Она все знала, она всегда оказывалась поблизости. Как-то раз, шептала она, ей случилось пройти мимо окна, где нескромные ставни оставляли просвет в несколько дюймов. В другой раз она видела, как какие-то мужчины и женщины держались за руки, и где — на благотворительном вечере методистской церкви!

— А потом вот что еще… Видит бог, я не хочу сеять раздоры, но я не виновата, если вижу со своего заднего крыльца, как ваша служанка Би заигрывает с мальчишками из лавки и…

— Миссис Богарт! Я доверяю Би, как самой себе!

— Ах, милочка, вы меня не поняли! Я уверена, что она хорошая девушка. Я только хочу сказать, что она еще совсем юная, и как бы кто-нибудь из наших городских парней не довел ее до греха! В этом, конечно, виноваты их родители, раз позволяют им шляться повсюду, где они могут наслушаться всяких пакостей. Будь моя воля, я не позволяла бы никому из них, ни мальчикам, ни девочкам, знать что-нибудь, о… таких вещах, пока они не поженятся. Ужас берет, как послушаешь некоторых людей! Их слова показывают, какие грязные помыслы у них в душе, и единственное спасение для них — это вернуться к богу и уповать на его милосердие. Вот я, например, каждую среду на наших молитвенных собраниях становлюсь на колени и говорю: «О господи, если я не жалкая грешница, то лишь по твоей неисповедимой доброте…» Я бы заставила всех этих мальчишек ходить в воскресную школу, где они поучились бы думать о высоких вещах вместо папирос и всякой житейской грязи. А уж самое худшее зло для нашего города — так это все эти бесконечные танцы: молодые люди прижимают к себе девушек и при этом узнают… О, это ужасно! Я говорила мэру, что этому надо положить конец, и… Тут в городе есть один мальчик, я не хочу подозревать или злословить, но…

Прошло полчаса, прежде чем Кэрол удалось бежать.

Она остановилась у своего крыльца и со злобой подумала: «Если на стороне этой женщины ангелы, то у меня нет выбора: я должна быть на стороне дьявола. Но разве она не похожа на меня? Ведь она тоже хочет исправить город! Она тоже всех критикует. Она тоже считает, что мужчины вульгарны и ограниченны. Неужели я такая же? Страшно подумать!»

В этот вечер она не просто согласилась сыграть в криббедж с Кенникотом, она сама предложила ему партию и вдобавок проявила пылкий интерес к земельным сделкам и к Сэму Кларку.

Как-то еще до свадьбы Кенникот показал Кэрол фотографию ребенка и бревенчатой хижины Нилса Эрдстрема, но ей до сих пор не случилось видеть самих Эрдстремов. Они были для нее просто «пациентами доктора». Однажды в середине декабря Кенникот позвонил по телефону:

— Не хочешь ли надеть шубку и проехаться со мной к Эрдстремам? Сейчас совсем тепло. У Нилса желтуха.

— О, с удовольствием!

Она побежала надевать шерстяные чулки, высокие ботики, свитер, шарф, шапочку, варежки.

Снег был слишком глубок для автомобиля. Они поехали в неуклюжей высокой коляске, укутанные синим грубошерстным пологом, шершавым и колючим, а поверх еще бизоньей полостью, облезлой и траченной молью; эта полость служила еще в те времена, когда стада живых бизонов бродили по прерии в нескольких милях к западу.

Разбросанные домики, мимо которых они проезжали по городу, казались маленькими и одинокими среди огромных, занесенных снегом дворов и широких улиц. Кенникот и Кэрол пересекли железную дорогу и сразу очутились за городом. У рослых пегих лошадей валил из ноздрей пар. В поле они пошли рысью. Экипаж поскрипывал в такт их бегу. Кенникот правил, покрикивая: «Эй, вы, милые, легче!»

Он о чем-то думал и не замечал Кэрол. Все же именно он бросил: «Смотри, как там красиво!», — когда они приблизились к дубовой роще, где луч изменчивого зимнего солнца дрожал в рытвине меж двух сугробов.

Из прерии они выехали в поля, на месте которых двадцать лет назад был лес. Казалось, одна и та же картина тянется так без перемен до самого северного полюса: отлогие холмы, колючий кустарник, поросшие тростником речонки, норки ондатр, поля, на которых из — под снега торчат замерзшие бурые комья.

Мороз пощипывал нос и уши. Дыхание Кэрол замерзло на воротнике. Пальцы ныли.

— Подмораживает, — сказала она.

— Угу…

Это был весь их разговор за три мили. Но ей было хорошо.

Они добрались к Эрдстремам в четыре часа, и Кэрол с волнением узнавала следы героической борьбы, некогда заманившей ее в Гофер-Прери: расчищенные поля, канавы среди пней, бревенчатую хижину, промазанную глиной и крытую соломой. Но дела у Нилса шли хорошо. Хижиной он теперь пользовался как амбаром: позади нее вырос новый дом, самодовольный, несуразный, типичный для Гофер-Прери дом, еще более голый и уродливый от блестящей белой краски и розовых украшений. Все деревья вокруг были вырублены, и дом казался таким беззащитным, отданным во власть ветров, забытым в самой середине равнодушной голой вырубки, что Кэрол невольно вздрогнула. Но их тепло встретили и провели в недавно оштукатуренную кухню, где стояла черная плита с никелированными ручками, а в углу — новенький сепаратор.

Миссис Эрдстрем пригласила Кэрол в гостиную, где граммофон и дубовая, обтянутая кожей кушетка свидетельствовали о процветании дома — по нормам прерии. Но Кэрол присела на корточки перед плитой и повторяла:

— Прошу вас, не беспокойтесь обо мне!

Когда миссис Эрдстрем последовала за доктором в комнату, Кэрол с интересом оглядела крашеный сосновый буфет, вставленное в рамку свидетельство о конфирмации, остатки яичницы с колбасой на обеденном столе у стены и над ним — чудо из календарей, украшенный, помимо изображения молодой румяной красотки и рекламы магазина Эксела Эгге на шведском языке, еще термометром и подставкой для спичек.

Кэрол заметила, что из прихожей на нее смотрит мальчик лет четырех-пяти, с большими глазами, крепким ртом и широким лбом, одетый в грубую рубашку и вылинявшие штанишки. Он спрятался, потом выглянул снова, держа кулачок у рта и пугливо повернувшись к гостье боком.

Она старалась припомнить… Как это было?.. Кенникот сидел с ней у форта Снеллинг и уговаривал ее: «Посмотрите на этого чумазого младенца! Тут нужна рука женщины, такой, как вы».

Тогда она была в волшебном царстве солнечного заката, весенней прохлады и любопытства пробуждающейся любви… Она потянулась к мальчику или к этому воспоминанию.

Он бочком проковылял в дверь, с опаской посасывая большой палец.

— Здравствуй, — сказала она. — Как тебя зовут?

— Хи-хи-хи!

— Ты совершенно прав. Я согласна с тобой. Глупые люди вроде меня всегда спрашивают детей, как их зовут.

— Хи-хи-хи!

— Поди-ка сюда, я расскажу тебе сказку… Гм, я и сама не знаю о чем, но там будет стройная героиня и прекрасный принц.

Мальчик стоически выслушивал чепуху, которую она плела. Он больше не хихикал. Еще немного, и она завоюет его доверие. Вдруг зазвонил телефон — два долгих звонка и один короткий.

Миссис Эрдстрем прибежала и крикнула в трубку:

— Алло! Да, да, ферма Эрдстрема! Что? Ах, вам доктора?

Кенникот появился и загудел в телефон:

— Да! Что надо? Ах, это вы, Дэйв! Что там? Какой Моргенрот? Адольф? Хорошо. Ампутация? Гм… так, так… Вот что, Дэйв: пусть Гэс запряжет лошадь и свезет туда мои хирургические инструменты и пусть захватит хлороформ. Я поеду прямо отсюда. Пожалуй, домой сегодня не попаду. Вы застанете меня у Адольфа. А? Нет, Кэрри, я думаю, сможет дать наркоз. До свидания. А?

Нет. Расскажете мне об этом завтра: на этой чертовой фермерской линии вечно подслушивают!

Он повернулся к Кэрол.

— Понимаешь, размозжило руку Адольфу Моргенооту, он живет в десяти милях на юго-запад от города. Чинил хлев, на него упало бревно и, кажется, основательно покалечило. Дэйв Дайер говорит, что, может быть, руку придется отнять. К сожалению, надо ехать прямо отсюда. Досадно, что приходится тащить тебя с собой в такую даль!

— Это ничего. Обо мне не беспокойся.

— Как ты думаешь, ты могла бы дать больному наркоз? Обычно это делает мой кучер.

— Если ты покажешь как.

— Отлично. Ты слышала, как я отделал этих любителей подслушивать чужие разговоры? Надеюсь, они слышали меня!.. Вот что, Бэсси, не беспокойтесь о Нилсе. Все идет хорошо. Завтра поезжайте сами или попросите соседей и закажите лекарство по этому рецепту у Дайера. Давайте Нилсу по чайной ложке каждые четыре часа. До свидания. А-а! Вот он, малыш! Не может быть. Бэсси, чтобы это был тот самый, что постоянно у вас хворал! Браво, он теперь такой большущий, солидный швед, скоро перерастет отца!

Грубоватая ласка Кенникота заставила ребенка завизжать от восторга, которого не могла вызвать в нем Кэрол. И смиренная жена, которая шла теперь за доктором, спешившим к коляске, мечтала уже не о том, чтобы лучше играть Рахманинова или строить ратуши, а о том, чтобы уметь щелкать языком и смешить детишек.

От заката остался лишь розовый отсвет на серебряном куполе неба, окаймленном дубовыми ветвями и тонкими сучьями кленов. Силосная башня далеко на горизонте из красной превратилась в лиловато-серую. Фиолетовая дорога исчезла, и без огней, во мраке разрушенного мира, они мчались вперед, в пустоту.

Вся дорога до фермы Моргенрота была в ухабах и рытвинах. Пригревшись, Кэрол заснула и очнулась, только когда они приехали.

Дом здесь не сверкал новизной, в нем не было спесивого граммофона; низкая выбеленная кухня пропахла молоком и капустой. Адольф Моргенрот лежал на диване в столовой, которой редко пользовались. Его грузная, изнуренная работой жена от волнения то и дело всплескивала руками.

Кэрол предвкушала, как ее Кенникот свершит сейчас нечто изумительное и великолепное. Но он нарочито небрежно поздоровался с больным:

— Что это, Адольф, придется вас чинить, а?

Потом вполголоса обратился к его жене:

— Hat die аптека мою schwarze сумку hier geschickt? Так — schon. Wieviel Uhr ist's? Sieben? Nun, lassen unsein wenig ужин zuerst haben.[27] У вас было отличное пиво, осталось еще? Giebt's noch Bier?[28]

Поужинал он за четыре минуты. Затем, сбросив пиджак, засучив рукава, он куском желтого кухонного мыла стал тереть руки над жестяным тазом.

Расправляясь с ужином, состоявшим из говядины с капустой, ржаного хлеба и пива, Кэрол не решалась смотреть из кухни в сторону комнаты. Там стонал больной. Все же, бросив туда один беглый взгляд, она успела увидеть, что расстегнутый ворот его синей фланелевой рубашки открывает табачно-бурую жилистую шею, местами поросшую черными и седыми волосами. Сам Адольф, как труп, покрыт простыней, а поверх простыни лежит размозженная правая рука, завернутая в окровавленные полотенца.

Но вот Кенникот с веселым видом направился в столовую, и Кэрол пошла за ним. Неожиданно мягким движением крупных пальцев он размотал полотенце, и из — под него показалась рука, которая ниже локтя была куском сочащегося кровью мяса. Больной взвыл от боли. Кэрол стало душно, все поплыло у нее перед глазами, и она бросилась в кухню к стулу. Сквозь муть тошноты она услыхала ворчливый голос Кенникота:

— Боюсь, придется отнять ее, Адольф! Что такое вы наделали? Упали на лезвие жатки? Сейчас сделаем все что надо. Кэрри! Кэрол!

Она не могла, никак не могла встать. Но все-таки очутилась на ногах. Ноги у нее были словно из ваты, глаза застилало, в ушах стоял гул. Она не могла дойти до столовой. Испугалась, что потеряет сознание. Но вот она уже в столовой, прислонилась к стене, делает попытку улыбнуться. Ее обдает жаром и холодом. Кенникот говорит через плечо:

— Послушай, помоги мне и миссис Моргенрот перенести его в кухню на стол! Нет, сначала пойди и сдвинь там вместе оба стола и постели на них одеяло и чистую простыню.

Это было спасение. Она сдвинула тяжелые столы, выскребла их, аккуратно накрыла простыней. В голове у нее прояснилось; она уже могла спокойно смотреть, как ее муж и фермерша раздевали стонущего больного, надевали на него чистую ночную рубашку и мыли его руку. Кенникот начал раскладывать инструменты. И тут она вдруг поняла, что без всяких больничных приспособлений, нисколько не смущаясь их отсутствием, ее муж — ее муж! — готовился произвести хирургическую операцию, то удивительное, дерзновенное дело, о котором приходится читать в рассказах о знаменитых врачах.

Она помогла перенести Адольфа в кухню. Бедняга так перепугался, что не мог идти сам. Он был тяжел, от него пахло потом и конюшней. Но она обняла его за талию, ее аккуратная головка была у его груди. Она тянула его и прищелкивала языком, подражая Кенникоту.

Когда больной очутился на столе, Кенникот наложил ему на лицо стальную маску с ватной подкладкой и сказал Кэрол:

— Вот сиди тут, у изголовья, и капай эфир-примерно с такой скоростью, видишь? Я буду следить за дыханием. Ну вот, смотри, да ты у меня заправский ассистент! У самого Оксенера лучшего не было!.. Ну, ну, Адольф, спокойнее! Больно не будет. Нисколечко! Сейчас ты спокойно уснешь, и больно совсем не будет. Schweig' mal! Bald schlaft man grad wie ein Kind. So! So! Paid geht's besser![29]

Следя, чтобы эфир капал в указанном Кенникотом темпе, Кэрол с восхищением взирала на супруга, как на истинного героя.

Он покачал головой:

— Темно, очень темно! Станьте-ка сюда, миссис Моргенрот, и подержите лампу! Hier, und dieses… dieses лампу halten — so![30]

При тусклом мерцании лампы он начал работать быстро и уверенно. В комнате стояла тишина. Кэрол старалась смотреть на него, лишь бы не видеть капающую кровь, багровый разрез и зловещий скальпель. Пары эфира были приторны и удушливы. Ей казалось, что голова у нее отделяется от туловища. Рука ослабела.

Окончательно сломила ее не кровь, а скрежет хирургической пилы по живой кости. Она боролась с дурнотой, но была побеждена. Сквозь туман услыхала она голос Кенникота:

— Тебе плохо? Выйди на минуту на воздух. Теперь Адольф будет спать.

Она с трудом поймала ручку двери, которая дразнила ее, описывая круги перед ее глазами. Выбралась на крыльцо. Глубокими вдохами вбирала в грудь холодный воздух. В голове прояснилось. Когда она вернулась, ее взор охватил сразу всю сцену: мрачную, как пещера, кухню, два молочных бидона, серое пятно в углу, подвешенные к балке окорока, полосы света у дверцы печки, а посредине — освещенного маленькой лампой, которую держала испуганная толстая женщина, доктора Кенникота, склоненного над обрисовывавшимся под простыней телом, — хирурга с забрызганными кровью, голыми до локтя руками в желтых резиновых перчатках, снимавшего турникет. Лицо его оставалось бесстрастным, кроме тех мгновений, когда он оборачивался к фермерше и ворчал:

— Держите лампу покрепче, еще немного — noch bios ein wenig![31]

«Он говорит на простонародном ломаном немецком языке — языке жизни, смерти, рождения, земли. А я читаю по-французски и по-немецки — на языке сентиментальных влюбленных, на языке елочных игрушек. И я воображала, что культура — это моя привилегия!» С чувством благоговения перед этим человеком она снова стала на свое место.

Через несколько минут Кенникот бросил:

— Довольно! Больше не давай эфира.

Он занялся перевязкой артерии. Его угрюмое спокойствие казалось ей героизмом. Когда он зашил культю, она пробормотала:

— О, я прямо преклоняюсь перед тобой.

Он удивился:

— Почему? Тут нет ничего особенного. Вот если бы как на прошлой неделе… Дай-ка мне еще воды! Да, на прошлой неделе у меня был больной с прободением брюшины, а когда я разрезал, смотрю, — да это язва желудка, о которой я и не подозревал!.. Так-то! Слушай, мне здорово хочется спать. Останемся лучше здесь, домой ехать поздно. И, сдается мне, начинается метель.

Они спали на перине, укрывшись своими шубами. Утром пришлось пробивать лед в кувшине — огромном кувшине с цветами и позолотой.

Предсказанная Кенникотом метель не состоялась. Когда они выехали, было пасмурно и начало теплеть. Проехав около мили, Кэрол заметила, что Кенникот то и дело поглядывает на темное облако, надвигающееся с севера. Он заставил лошадей перейти на быструю рысь. Но, погрузившись в созерцание окружающего мрачного ландшафта. Кэрол забыла о несвойственной мужу торопливости. Бледный снег, колючая щетина прошлогоднего жнивья и мохнатые кусты растворились в серой мгле. Пригорки отбрасывали холодные тени. Ивы вокруг придорожной фермы раскачивались на ветру, и там, где слезла кора, их оголенные стволы белели, как тело прокаженного. Снежные хлопья стали твердыми и острыми. Все кругом приобрело суровый вид, и черная туча с аспидно-серым краем закрыла небо.

— Кажется нам не миновать сильного бурана, — соображал Кенникот. — Впрочем, можно будет заехать к Бену Мак-Гонегалу.

— Буран? Неужели? Ах!.. В детстве буран всегда был для нас забавой. Папа не шел в суд, и мы все смотрели в окно, как несется снег.

— В прерии это плохая забава. Можно сбиться с пути. Замерзнуть насмерть. Нельзя рисковать.

Он прикрикнул на лошадей. Теперь они мчались во весь дух, и коляска подпрыгивала по замерзшим колеям.

Весь воздух вдруг кристаллизовался в большие сырые хлопья. Спины лошадей и бизонья полость покрылись снегом. Лицо Кэрол стало влажным. На тонкой рукоятке кнута появился белый ободок. Похолодало. Снежные хлопья становились все тверже. Они летели почти горизонтально, прилипая к лицу.

В ста шагах Кэрол уже ничего не могла различить.

Кенникот нахмурился. Он нагнулся вперед, крепко держа в меховых рукавицах вожжи. Кэрол была уверена, что он справится, и не волновалась. Он всегда справлялся с трудностями.

Только он был реальностью, весь остальной мир исчез, исчезла обычная жизнь. Они затерялись в бушующей снежной стихии. Кенникот наклонился к жене и крикнул:

— Я отпущу поводья! Лошади сами привезут нас к жилью.

С ужасным толчком коляска накренилась, попав двумя колесами в канаву, но лошади рванули и опять выбрались на дорогу. Кэрол ахнула. Она старалась храбриться, но не выдержала и до подбородка закуталась в шерстяной полог.

Справа как будто зачернела стена.

— Я знаю этот амбар! — прокричал Кенникот.

Он натянул вожжи. Выглянув из-под полога, Кэрол увидела, как он, закусив губу, быстро маневрировал, то опуская, то снова придерживая лошадей.

Он и стали.

— Это ферма. Закутайся в полость и пойдем! — крикнул он.

Вылезть из экипажа было все равно, что нырнуть в ледяную воду, но, почувствовав под собой твердую почву, Кэрол улыбнулась мужу. Ее личико, маленькое и по — детски розовое, выглядывало из-под наброшенной на плечи бизоньей шкуры. В бешеном вихре хлопьев, царапавших и слепивших глаза. Кенникот выпряг лошадей. Потом повернулся, запахнувшись в шубу, и грузно зашагал вперед, держа поводья в руке. Кэрол уцепилась за его рукав. Они подошли к еле заметному в снежном вихре амбару, наружной стеной выходившему прямо на дорогу. Пробираясь вдоль стены, Кенникот нащупал ворота и ввел Кэрол сначала во двор, а потом и в сарай. Внутри было тепло. Внезапная тишина оглушила их. Он заботливо отвел лошадей в стойла. Ноги у Кэрол ломило от холода.

— Побежим в дом! — сказала она.

— Нельзя покамест. Сейчас его не найти. Тут не трудно заблудиться и в десяти шагах от дома. Посидим здесь, возле лошадей. В дом перебежим, когда стихнет буран.

— Я окоченела. Совсем не могу ходить.

Он отнес ее в стойло, стянул с нее ботики и ботинки, время от времени согревая дыханием свои красные пальцы, пока возился со шнурками. Потом растер ей ноги, укрыл ее бизоньей шкурой и попонами из лежавшей в яслях груды. Ею овладела сонливость, буря убаюкала ее.

Она вздохнула:

— Ты такой сильный и такой ловкий и не боишься ни крови, ни бури…

— Привык. Единственное, чего вчера опасался, — это как бы не вспыхнули эфирные пары.

— Не понимаю.

— Да просто Дэйв, болван такой, прислал мне эфир вместо хлороформа. Ты, конечно, знаешь, что пары эфира очень легко воспламеняются, а тут еще эта лампа над самым столом! Но оперировать надо было: рана была полна грязи.

— Ты знал все время, что… что мы оба могли взлететь на воздух? Ты знал это, когда оперировал?

— Понятно. А ты разве не знала? Э, да что это с тобой?

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Кенникоту очень понравились рождественские подарки жены, и он, в свою очередь, подарил ей бриллиантовую брошь. Но она не могла убедить себя, что его действительно трогают праздничные обряды, убранное ею деревцо, три вывешенных ею чулка, ленты, золоченые печатки и бумажки с пожеланиями, запрятанные в игрушки. Он только сказал:

— Ты очень мило все устроила. Отлично! Не пойти ли нам сегодня к Элдерам сыграть в пятьсот одно?

Она вспомнила рождественские выдумки своего отца: священную старую тряпичную куклу на верхушке елки, груду дешевых подарков, пунш, веселые песенки и жареные каштаны. Она видела вновь, как судья торжественно вскрывает написанные детскими каракулями забавные записки: «хочу покататься на санях», «а Санта-Клаус правда существует?»… Видела, как он оглашает длинный обвинительный акт против самого себя — человека, склонного к сентиментальности и поэтому угрожающего чести и спокойствию штата Миннесоты… Вновь сидела в санках и смотрела на его худые ноги, мелькающие у нее перед глазами.

Дрожащим голосом она пробормотала:

— Надо сбегать надеть ботики: в туфлях холодно.

В не слишком романтическом уединении запертой ванной она присела на скользкий край ванны и заплакала.

У Кенникота было несколько пристрастий: медицина, покупка земельных участков, Кэрол, автомобиль и охота. Однако трудно было бы установить, в каком порядке они следовали. Правда, в медицинских вопросах его страсти были горячи. Он преклонялся перед одним знаменитым хирургом, возмущался другим за то, что тот хитро убеждал провинциальных врачей привозить к нему больных, нуждавшихся в операции, он не признавал дележки гонорара, гордился новым рентгеновским аппаратом. Но ничто не давало ему такого блаженства, как автомобиль.

Он ухаживал за купленным два года назад бьюиком даже зимой, когда машина стояла в гараже за домом. Он наполнял масленки, лакировал щитки, выгребал из — под заднего сиденья перчатки, медные шайбы, скомканные карты, пыль и замасленные тряпки. В зимние дни он выходил и подолгу глубокомысленно смотрел на свою машину. С волнением говорил он о сказочном путешествии, которое проектировал на следующее лето. Бегал на станцию, приносил домой железнодорожные карты и размечал на них автомобильные маршруты от Гофер-Прери до Уиннепега, или Де-Мойна, или Гранд Марэ, рассуждая вслух и ожидая от жены живейшего отклика на такие академические вопросы, как: «Интересно, если махнуть от Ла-Кросса в Чикаго, можно ли сделать по дороге остановку в Барабу?»

Автомобилизм был для него несокрушимой верой, священным культом, где искры магнето заменяли восковые свечи, а поршневые кольца обладали святостью церковных сосудов. Его литургия состояла из размеренно скандируемых фраз: «Очень хвалят перегон от Дулута до водопада Интернейшнл-фоллз».

Охота точно так же была служением, полным непонятных для Кэрол метафизических откровений. Всю зиму он читал каталоги охотничьих принадлежностей и вспоминал об удачных выстрелах минувшего лета: «Помнишь тот раз, перед самым закатом, когда я сбил двух уток с большой дистанции?» Не реже одного раза в месяц он вытаскивал из промасленного фланелевого чехла свое излюбленное магазинное ружье. Он смазывал затвор и переживал мгновения тихого экстаза, целясь в потолок. По воскресеньям утром Кэрол слышала его шаги на чердачной лестнице и еще через час заставала его там роющимся среди старых сапог, деревянных подсадных уток и жестянок для завтрака или задумчиво разглядывающим старые патроны. Он протирал рукавом медные гильзы и покачивал головой, сокрушаясь их бесполезностью.

Он сохранял приспособления для штамповки пыжей и литья пуль, которыми пользовался еще мальчиком.

Однажды в хозяйственном пылу Кэрол захотела избавиться от них и сердито спросила:

— Почему ты не подаришь кому-нибудь этот хлам?

Но он торжественно выступил на защиту любимых вещей:

— Как знать, может быть, все это еще пригодится!

Она вспыхнула. У нее мелькнула мысль, что он подумал о ребенке, который будет у них, когда, как он выражался, «они смогут себе это позволить».

С неясной тайной болью ушла она вниз, наполовину убежденная — но лишь наполовину, — что такая отсрочка в осуществлении ее материнства ужасна и противоестественна — это жертва ее заносчивости и его осторожному стремлению к богатству.

«Но было бы хуже, если бы он был, как Сэм Кларк, и настаивал, чтобы были дети! — подумала она и мысленно же добавила: — Будь Уил принцем, о котором я мечтаю, разве я сама не потребовала бы ребенка?»

Земельные сделки Кенникота знаменовали собой его материальные успехи и в то же время были его любимой забавой. Разъезжая по фермам, он замечал, где хлеба взошли хорошо; прислушивался к сообщению, что такой — то непоседливый фермер «подумывает продать землю и перебраться в Альберту». Расспрашивал ветеринара о сравнительных достоинствах различных пород скота; справлялся у Лаймена Кэсса, действительно ли Эйнар Юселдсон собрал сорок бушелей пшеницы с акра. Постоянно советовался с Джулиусом Фликербо, который недвижимостью интересовался больше, чем законами, а законами — больше, чем правосудием. Изучал карты округа и читал объявления об аукционах.

Это давало ему возможность покупать участок по полтораста долларов за акр и через год, сделав в амбаре цементный пол и проведя в дом воду, продавать его по сто восемьдесят и даже по двести.

Обо всех этих подробностях он часто беседовал с Сэмом Кларком… Слишком часто, по мнению Кэрол.

Он считал, что его пристрастия — автомобиль, охота и земельные сделки — должна разделять и Кэрол. Но он не рассказывал ей того, что могло бы пробудить в ней подлинный интерес. Он говорил только об очевидном и скучном, никогда не растолковывая ей дальних перспектив своего финансового могущества или принципов устройства автомобиля.

В этот месяц увлечения мужем она с жаром старалась вникнуть в его любимые занятия. Она дрожала в гараже, пока он тратил полчаса на решение вопроса, подлить ли в радиатор спирта или патентованного антифриза или же спустить воду совсем.

— Впрочем, нет! Спущу воду, а тут вдруг потеплеет…

Хотя, конечно, можно залить радиатор снова, это не так уж долго — два-три ведра, и все… А что, если ударит мороз, прежде чем я соберусь спустить воду?.. Вот некоторые наливают керосин, но, говорят, от него портятся шланги… Куда я дел гаечный ключ?.

На этом месте она оставила надежду сделаться автомобилисткой и ушла в дом.

В пору возникшей между ними новой близости он стал общительнее и больше говорил о своей практике. Он рассказывал Кэрол с неизменным предписанием никому дальше не передавать, что миссис Сэндерквист опять ожидает ребенка и что «со служанкой Хоулендов случился грех». Но когда она задавала вопросы по существу, он не знал, как ответить. Когда она спросила:

— Как, собственно, удаляют гланды?

Он, зевая, ответил:

— Удаляют гланды? Очень просто. Если есть гной, надо оперировать. Их просто вырезают… Ты не видела газету? Куда это Би дела ее, черт возьми!

Больше она не спрашивала.

Они пошли в кино. Для Кенникота и других солидных граждан Гофер-Прери кинематограф был почти такой же жизненной необходимостью, как спекуляция землей, ружья и автомобили.

В первом фильме изображался храбрый молодой янки, покоривший одну из южноамериканских республик. Он отучил туземцев от их варварского обычая петь и смеяться и приобщил их к мужественной и трезвой северной цивилизации. Он научил их работать на фабриках, носить приличные костюмы и орать: «Взгляни-ка, бэби, разве я не молодец?» Молодой янки изменил даже природу. Горы, которые раньше давали жизнь лишь лилиям, кедрам и летучим облакам, так заразились его неугомонностью, что покрылись рядами длинных деревянных сараев и грудами железной руды, которой предстояло превратиться в пароходы… для перевозки железной руды, которая опять должна была превратиться в пароходы, и т. д.

Вызванное этим гвоздем программы умственное напряжение было рассеяно более живым, более лирическим и менее философским фильмом-комедией нравов «Под кокосовой пальмой», с Маком Шнаркеном в заглавной роли и с целой армией красоток в купальных костюмах. В самые потрясающие моменты мистер Шнаркен оказывался то поваром, то телохранителем богача, то комическим актером, то скульптором. Показан был коридор отеля, по которому носились полисмены, по-видимому, только для того, чтобы из бесчисленных дверей на них могли вываливаться гипсовые бюсты. Если содержание и не было вполне вразумительным, зато двойная тема женских ног и пирога звучала ясно и определенно. Сцены с купальщицами на пляже или с натурщицами у скульптора в мастерской в равной мере служили поводом для демонстрации дамских ножек. А венец сюжета, свадьба, оказался всего лишь прологом к истинной кульминации, когда мистер Шнаркен засунул священнику кусок пирога в задний карман брюк.

Публика в зале визжала и утирала глаза. В то время, как зрители шарили под стульями, разыскивая галоши, варежки и кашне, с экрана возвещали, что на следующей неделе мистера Шнаркена можно будет видеть в новом ультракомическом сверхсенсационном боевике под заглавием «У Молли под кроватью».

— Я рада, — сказала Кэрол Кенникоту, когда они брели, сгибаясь под резкими порывами северо-западного ветра, терзавшего занесенную снегом улицу, — я рада, что мы живем в нравственной стране. Мы не признаем всех этих натуралистических романов.

— Еще бы! Общество борьбы с пороком и почтовое ведомство никогда не допустят их. Американский народ не любит грязи.

— Да. Это прекрасно! Я рада, что у нас вместо этого насаждают такую изящную романтику, как кинофильм «Под кокосовой пальмой».

— Куда это ты гнешь? Насмехаешься надо мной?

Он умолк, и она ожидала вспышки гнева, отрешенно думая о грубости его речи, о том жаргоне уличной канавы, о том беотийском диалекте, который был характерен для Гофер-Прери. Но Кенникот лишь загадочно рассмеялся. А когда они очутились в тепле дома, он рассмеялся снова. И снисходительно сказал ей:

— Должен сознаться: ты верна себе. Я думал, что, познакомившись с жизнью добропорядочных фермерских семей, ты перестанешь носиться со своим возвышенным искусством, да не тут-то было.

— Ах, вот как! — И она подумала про себя: «Он пользуется тем, что я стараюсь быть доброй».

— Вот что я тебе скажу, Кэрри: существуют три сорта людей — люди, которые вообще ни о чем не думают, потом никчемные болтуны, которые во все суются, и настоящие ребята, которые мало говорят, но работают за всех.

— Тогда я, вероятно, принадлежу к никчемным болтунам! — пренебрежительно рассмеялась она.

— Нет. Я не согласен. Ты любишь поговорить, но, в конечном счете, ты предпочитаешь Сэма Кларка всякому долгогривому комедианту.

— Ну, знаешь!..

— Ну, знаешь! — насмешливо повторил он. — Мы хотим все перевернуть вверх дном, разве нет? Хотим указывать людям, десять лет работающим в кино, как ставить картины. Хотим учить архитекторов строить города. Хотим заставить журналы печатать вороха изысканной чепухи о старых девах и замужних дамах, которые сами не знают, чего хотят. О, мы очень решительны!.. Брось это, Кэрри! Проснись! Ты чересчур щепетильна, если тебя возмущает, что в фильме иной раз видны женские ножки. А между тем ты всегда восхваляешь этих греческих танцовщиц, или как там их зовут, на которых нет даже сорочек!

— Но, дорогой мой, беда этого фильма не в том, что там показывают чьи-то ноги, а в том, что он с пошлым хихиканьем обещает показать еще больше и, посулив, не показывает. Это юмор нездорового любопытства.

— Не понимаю. Ты подумай…

В эту ночь она долго не спала, слушая, как он ворочался во сне.

«Я не должна отступаться. Он считает, что я могу только болтать. Я думала, что с меня довольно будет обожать его и видеть, как он делает операции. Но, оказывается, этого мало, после того как прошел первый порыв…

Я не хочу обижать его, но я не могу отступаться.

Мне мало стоять и смотреть, как он заливает воду в радиатор и что-то мне через плечо объясняет…

Если бы выдержать в этой роли восхищенной зрительницы еще немного, я бы смирилась и сделалась бы всем довольна. Превратилась бы в то, что здесь называют «обаятельной молодой женщиной». Яд провинции! Я уже… ничего не читаю. Я неделю не прикасалась к пианино. Дни проходят, пока я восторгаюсь удачной сделкой: «Десять долларов лишних зацепил с акра!» Не хочу так! Не хочу поддаваться!

Но что делать? Неудача постигла меня во всем: в Танатопсисе, в устройстве вечерних приемов, в деле с пионерами, с новой ратушей, с Гаем, с Вайдой… Но все это ничего не значит. Я теперь не город переделываю. Не клубы для изучения поэзии организую. Не мечтаю сидеть в белых перчатках и пожирать глазами лекторов в пенсне на черной ленте. Я спасаю свою душу.

Уил Кенникот спит спокойно, уверенный, что я принадлежу ему. Но я покидаю его. Моя душа покинула его, когда он позволил себе смеяться надо мной. Мало ему было того, что я восхищалась им, — я должна была переделать себя и стать такой, как он. Он злоупотребляет моими добрыми намерениями. Довольно! С этим покончено. Я не отступлюсь».

Скрипка лежала на крышке пианино. Кэрол взяла ее в руки. С тех пор, как она последний раз держала скрипку, пересохшие струны лопнули, и на деке налипла золотая с красным сигарная этикетка.

Кэрол хотелось повидать Гая Поллока, чтобы он укрепил ее в прежней вере. Но власть Кенникота тяжко давила ее. Она сама не могла решить, боится ли она его или просто не может преодолеть собственной инертности и отвращения к «сценам», которые повлекло бы за собой провозглашение независимости. Она была похожа на революционера, которому стукнуло пятьдесят: он не боится смерти, но беспокоится, как бы его не продуло на баррикадах.

Через два дня после кино она, повинуясь внезапному желанию, пригласила Вайду Шервин и Гая на кружку сидра с кукурузными хлопьями. В гостиной Вайда и Кенникот обсуждали полезность преподавания ручного труда. Кэрол же сидела возле Гая за обеденным столом и маслила кукурузные зерна. Он задумчиво посмотрел на нее, и она решилась:

— Гай, вы хотите помочь мне?

— Чем, друг мой?

— Я и сама не знаю!

Он ждал.

— Я хотела бы, чтобы вы помогли мне разобраться, откуда этот мрак, обступающий всех женщин. Серый мрак и лесная чаща. Все мы затеряны во мраке, десятки миллионов женщин — молодые жены преуспевающих мужей, служащие женщины в белых воротничках, бабушки, выползающие только к чаю, жены обездоленных шахтеров, фермерши, которые с искренним удовольствием сбивают масло и посещают церковь. Чего мы хотим, и что нам нужно? Уил Кенникот сказал бы, что нам нужна куча детей и побольше забот. Но дело не в этом. Ту же неудовлетворенность испытывают женщины, у которых восемь детей и которые ожидают еще одного — вечно еще одного. Вы встретите эту неудовлетворенность среди стенографисток и поденщиц, так же как и среди девиц, оканчивающих колледж и мечтающих избавиться от опеки милых родителей. Чего нам надо?

— По существу, я думаю, что вы похожи на меня, Кэрол! Вы хотите вернуться в век изысканных манер и спокойствия. Вы мечтаете о том, чтобы вновь воцарился хороший вкус.

— Только хороший вкус? Царство презрительно-надменных? О нет! Мне кажется, что все мы хотим одного и того же, все, все: фабричные рабочие, и женщины, и фермеры, и негры, и азиатские колонии, и даже кое-кто из высших слоев общества. Это общий всем классам дух протеста людей, которые слишком долго ждали, слишком долго выслушивали увещевания. Мне кажется, что мы хотим более осмысленной жизни. Нам надоело маяться, спать и умирать. Нам надоело видеть, что лишь незначительное меньшинство людей могут делать то, что считают нужным. Нам надоело вечно откладывать надежды до следующего поколения. Нам надоело слушать политиков, пасторов, осторожных реформаторов (и мужей тоже!), ласково уговаривающих нас: «Спокойно, спокойно! Будьте терпеливы! Ждите! У нас уже разработан план Утопии: дайте нам еще немного времени, и мы проведем его в жизнь; доверьтесь нам, у нас больше опыта!» Они говорят это уже десять тысяч лет. А мы хотим Утопии теперь же и хотим приложить руки к ее осуществлению. Мы хотим… всего и для всех! Для каждой хозяйки и каждого грузчика, для каждого индусского националиста и каждой учительницы. Мы хотим всего решительно. Хотим, но никогда не получим. Поэтому мы никогда не будем довольны.

Заметив, что он хмурится, она удивилась. Он прервал ее:

— Послушайте, друг мой, я надеюсь, что вы не заодно с этими смутьянами — рабочими вожаками! Демократизм в теории очень хорош, и я признаю, социальная несправедливость существует, но я скорее предпочту примириться с ней, чем видеть мир низведенным до мертвого уровня посредственности. Я отказываюсь поверить, что у вас есть что-нибудь общее с людьми, которые добиваются более высокой платы, чтобы иметь возможность купить какой-нибудь разбитый форд или ужасную пианолу и…

В эту секунду в Буэнос-Айресе редактор газеты прервал свою кропотливую возню с биржевыми бюллетенями, чтобы воскликнуть: «Лучше терпеть любую несправедливость, чем видеть мир низведенным до уровня научно организованной серой скуки!». В эту секунду клерк у стойки нью-йоркского бара на время отбросил свой тайный страх перед придирчивым управляющим конторой, чтобы буркнуть расположившемуся рядом шоферу: «Терпеть не могу вас, социалистов! Я индивидуалист. Не желаю, чтобы меня поучали какие-то там комитеты, не желаю подчиняться приказам рабочих вожаков.

Вы что же, считаете, что всякий бродяга не хуже нас с вами?»

В эту секунду Кэрол поняла, что, несмотря на всю любовь Гая к изяществу минувших времен, его робость так же угнетает ее, как и неуклюжесть Сэма Кларка. Она поняла, что в нем нет ничего таинственного, как ей раньше казалось. Он не романтический посланец огромного внешнего мира, сулящий ей спасение. Он принадлежал к Гофер-Прери, и принадлежал всецело. Ей грезились дальние страны, а ее грубо вернули к действительности, и она очнулась на Главной улице.

Он завершил свою отповедь.

— Неужели вы хотите быть участницей всей этой оргии бессмысленного недовольства?

Она успокоила его:

— Нет, куда уж мне! Я не героиня. Меня пугает борьба, происходящая во всем мире. Я хочу, чтобы все были великодушны и чтобы жить было интересно, но, может быть, еще больше я хочу сидеть у очага с любимым человеком.

— А хотели бы вы…

Он не договорил. Взяв пригоршню кукурузы, он сеял зерна между пальцев и грустно смотрел на Кэрол.

С щемящим чувством человека, отказывающегося от несостоявшейся любви, Кэрол увидела, что он ей чужой. Она увидела, что он был просто манекен, который она драпировала в сверкающие одеяния. Если она иногда позволяла ему почтительно ухаживать за нею, то не потому, что питала к нему взаимное чувство, а именно потому, что такого чувства не питала, потому, что его ухаживание ничего для нее не значило.

Она улыбнулась ему с обескураживающей тактичностью дамы, отвергающей поклонника: то была улыбка, подобная снисходительному похлопыванию по плечу.

— Вы так милы, что позволили мне болтать с вами о моих воображаемых горестях! — вздохнула она.

Потом вскочила и звонко воскликнула:

— Не пора ли нести кукурузу в гостиную?

Гай растерянно смотрел ей вслед.

А она, поддразнивая Вайду и Кенникота, весь вечер повторяла про себя: «Не отступлюсь».

Maйлс Бьернстам, «Красный швед», пария, привез циркульную пилу с переносным бензиновым двигателем, чтобы напилить дров для кухни. Заказ поступил от Кенникота. Кэрол об этом ничего не знала, пока не услышала визга пилы и не увидела Бьернстама в черной кожаной куртке и огромных рваных красных рукавицах. Он подводил бревна к мелькавшему диску и отбрасывал поленья в сторону. Сердитый красный мотор сердито выстукивал «тип-тип-тип-тип-тип-тип». Вой пилы то нарастал, становясь оглушительно резким, как пожарный сигнал среди ночи, то вдруг обрывался металлическим звуком, и в тишине слышно было, как отпиленное полено падало в общую кучу. Накинув дорожную куртку, Кэрол выбежала на двор. Бьернстам встретил ее радостно:

— А-а, мое почтение! Старый Майлс на своем месте и бодр, как всегда. Ей-богу, мне не на что жаловаться. Я еще даже никому не нагрубил. Будущим летом я возьму вас с собой, когда поеду торговать лошадьми, прямо в Айдахо.

— Что ж, может, я и поеду.

— Ну, как живется? Все еще кладете силы на благо города?

— Пока нет, но, даст бог, еще положу.

— Не поддавайтесь им. Дайте им всем в морду!

Он выкрикивал слова, не прерывая работы. Груда дров росла с непостижимой быстротой. Бледная кора кленовых поленьев была испещрена пятнами зеленоватого и серого мха. Яркая поверхность свежих срезов была приятно шероховата, как шерстяное кашне. В чистом зимнем воздухе дрова пахли мартовским соком.

Кенникот позвонил, что едет за город. Бьернстам не успел кончить работу к полудню, и Кэрол пригласила его пообедать в кухне с Би. Кэрол хотелось быть настолько независимой, чтобы позвать их как гостей пообедать с нею. Она думала об их дружеском отношении к ней, смеялась над «социальными различиями», злилась на свою нерешительность и… продолжала смотреть на них как на слуг, а на себя — как на госпожу. Она сидела в столовой и прислушивалась сквозь дверь к басу Бьернстама и хихиканью Би. Все это было тем более нелепо, что, выполнив в одиночестве церемонию обеда, она позволила себе выйти в кухню и, прислонившись к раковине, вволю наговориться с ними обоими.

Они нравились друг другу. Шведские Отелло и Дездемона, более жизнеспособные и сердечные, чем их прототипы. Бьернстам рассказывал о своих похождениях, о том, как он продавал лошадей в Монтане, в шахтерском поселке, и, сломав чей-то забор, нагрубил миллионеру — лесопромышленнику. Би захлебывалась: «Ох, умора!» — и подливала ему кофе.

Не скоро покончил он с дровами. Он то и дело заходил на кухню погреться. И Кэрол слышала, как он говорил Би:

— Вы славная шведская девушка! Я думаю, будь у меня жена вроде вас, я не был бы таким брюзгой. Погляжу я, в кухне у вас чистота, — так и чувствуешь себя старым грязным холостяком. А знаете, замечательные волосы у вас! Что? Это я-то нахал? Милая моя, уж если я когда-нибудь разнахальничаюсь, вы сразу заметите! Да я мог бы поднять вас одним пальцем и держать столько времени, сколько надо, чтобы прочесть от корки до корки всего Роберта Ингерсола… Ингерсол? О, это один религиозный писатель. Вам бы понравился.

Отъезжая, он помахал Би, и Кэрол, одиноко стоя у окна наверху, позавидовала их пасторали.

«А я… Но я не отступлюсь!»

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

В лунную январскую ночь они мчались вдоль озера к дачному поселку. Их было человек двадцать в огромных санях. Они пели «Страну игрушек» и «Провожу Нелли домой», спрыгивали с низкого задка саней и бежали по скользким снежным колеям. Утомившись, снова вскакивали сзади на полозья передохнуть. Сверкающие в лунном свете снежные комья летели из-под копыт лошадей в седоков, попадали им за ворот, но они только хохотали, кричали и хлопали себя кожаными рукавицами по груди, чтобы согреться. Сбруя позвякивала, заливались бубенчики, сеттер Джека Элдера с лаем носился вокруг лошадей.

Часть дороги Кэрол пробежала вместе с другими. Морозный воздух удваивал ее силы. Ей казалось, что она могла бы нестись так всю ночь легкими семимильными прыжками. Но все-таки сильное напряжение утомило ее, и она с удовольствием прикорнула под пледами, которыми было покрыто сено в санях.

Среди всего этого столпотворения она обрела волшебный покой.

Тени дубовых ветвей вдоль дороги чернели на снегу, как нотные знаки. Но вот сани выехали на озеро Минимеши. Сокращая путь, фермеры проложили настоящую дорогу прямо по толстому льду. Лунный свет ослепительно сверкал на широком просторе озера, на твердой снежной корке, на полосах зеленого обнаженного льда, на грудах наметенных сугробов, покрытых рябью, как морской песок, мощным потоком низвергаясь с небес, превращая деревья на берегу в кристаллы огня. Ночь была тропически ярка и полна сладострастия. В этом волшебном царстве не было разницы между холодом и жарой.

Кэрол овладевала дремота. Вихрь голосов кругом, среди них даже голос Гая Поллока, сидевшего рядом, не существовал для нее. Она повторяла про себя:

Слова и свет сливались в чувство огромного, неопределенного счастья, и она верила, что идет навстречу чему-то большому. Она была далека от шума и криков, она поклонялась неведомым богам. Ночь раздвигалась, Кэрол ощущала вселенную, и вековые тайны окружали ее.

Из этого экстаза ее вырвал толчок саней, поднимавшихся по крутому откосу к коттеджам.

Они вышли у дачи Джека Элдера. Некрашеные дощатые стены, такие уютные в августе, теперь будто усиливали холод внутри. В шубах и теплых шалях, повязанных поверх шапок, они казались странной компанией медведей и моржей, одаренных способностью говорить. Джек Элдер зажег стружки, ожидавшие их прихода в брюхе похожей на большой кухонный котел чугунной печки. Все свалили теплую одежду на качалку, которая под общие громкие возгласы торжественно опрокинулась.

Миссис Элдер и миссис Сэм Кларк стали готовить кофе в огромном почернелом жестяном кофейнике. Вайда Шервин и миссис Мак-Ганум распаковывали булочки и имбирные пряники. Миссис Дэйв Дайер разогревала сосиски. Доктор Терри Гулд провозгласил:

— Леди и джентльмены, приготовьтесь к чудесному потрясению! Кто потрясен, становись направо!

После такого предупреждения он вытащил бутылку виски.

Кое-кто пустился в пляс, с веселыми возгласами притопывая озябшими ногами по дощатому полу. Мечтательное настроение Кэрол рассеялось. Гарри Хэйдок подхватил ее за талию и закружил. Она рассмеялась. Серьезный вид тех, кто стоял в стороне и солидно беседовал, вызывал в ней неудержимую жажду веселья.

Кенникот, Сэм Кларк, Джексон Элдер, молодой доктор Мак-Ганум и Джеймс Медисон Хоуленд переминались с ноги на ногу перед печкой и разговаривали со степенной важностью деловых людей. Наружностью они отличались друг от друга, но говорили одно и то же одинаковыми, монотонными голосами. Нужно было внимательно присмотреться к ним, чтобы сообразить, кто из них что говорит.

— Довольно быстро доехали! — произнес один из них.

— Мм-да. Мы выиграли время на озере, там дорога получше.

— А все-таки медленно после автомобиля!

— Мм-да. Какое может быть сравнение! Кстати, довольны ли вы вашими шинами «Сфинкс»?

— Пока служат хорошо. Все же я не уверен, лучше ли они, чем «Стрела».

— Мм-да. Лучше «Стрелы» вы ничего не найдете! Особенно рубчатые, такие куда лучше гладких.

— Мм-да, в этом вы правы: «Стрела» — хороший сорт.

— Скажите, как у вас обстоит с платежами Пита Гарсхейма?

— Он выплачивает очень аккуратно. Ему достался участок хоть куда!

— Мм-да. Это отличная ферма.

— Мм — да. Пит может быть доволен такой землей.

От этих серьезных тем они перешли к шуточным выпадам, заменявшим на Главной улице остроумие.

Особенно мастером по этой части был Сэм Кларк.

— Что это за дурацкие летние фуражки выставлены у вас в таком количестве? — обрушился он на Гарри Хэйдока. — Украли вы их или просто рассчитываете содрать за них втридорога?.. Кстати, о фуражках, — рассказывал ли я вам, какую шутку я устроил Уилу? Доктор воображает себя замечательным автомобилистом и вообще считает, что у него ум почти как у человека. Но вот раз он выехал в дождь и не надел, бедняга, цепи на колеса, а я…

Кэрол уже не раз приходилось слышать эту историю; она убежала назад к танцорам и, оказавшись свидетельницей изумительной ловкости, с какой Дэйв Дайер спустил ледяную сосульку за воротник миссис Мак-Ганум, неистово аплодировала вместе с другими.

Все уселись на пол и принялись за еду. Мужчины посмеивались, передавая по кругу бутылку виски, и хохотали — «Вот молодчина!», — когда к ней приложилась и Хуанита Хэйдок. Кэрол пыталась последовать ее примеру. Ей казалось, что она хочет быть пьяной и буйной. Но она лишь закашлялась и, видя неудовольствие Кенникота, с раскаянием отдала бутылку. Только потом она вспомнила, что решила отказаться от домашнего подчинения.

— Давайте играть в шарады! — предложил Рэйми Вузерспун.

— Давайте, давайте! — поддержала его Элла Стоубоди.

— Что ж, подурачимся! — снизошел Гарри Хэйдок.

Они выбрали шараду, где на долю Сэма Кларка выпала роль короля. Короной служила красная фланелевая рукавица, которую напялили на его большую лысую голову. Они забыли про свою солидность или делали вид, что забыли. Кэрол, увлекшись, воскликнула:

— Давайте создадим драматический кружек и поставим пьесу! Хотите? Сегодня было так весело.

К ее предложению отнеслись благосклонно.

— Идет! — поддержал ее Сэм Кларк.

— Да, давайте! Как хорошо было бы поставить «Ромео и Джульетту»! — простонала Элла Стоубоди.

— Это будет презабавная штука, — согласился доктор Терри Гулд.

— Но было бы глупо ограничиться любительским подходом к делу, — заявила Кэрол. — Мы должны сами написать декорации и действительно создать что-нибудь художественное. Предстоит уйма работы. Будете ли вы… Будем ли все мы аккуратно являться на репетиции, как вы полагаете?

— Еще бы! Конечно! А как же иначе? На репетиции надо приходить без опоздания, — согласились все.

— Тогда соберемся на будущей неделе и положим начало Драматической ассоциации Гофер-Прери! — провозгласила Кэрол.

Она ехала домой, влюбленная в этих друзей, которые мчались с ней по залитому луной снегу, устраивали непринужденные прогулки и готовились творить красоту на сцене. Этим решалось все. Она станет теперь, наконец, частицей города и в то же время избежит губительного яда провинции. И притом она освободится от Кенникота, не оскорбляя его, так что он сам не будет об этом знать.

Она торжествовала.

Месяц, теперь маленький и высокий, холодно глядел с высоты.

Несмотря на то, что решительно все добивались чести присутствовать на заседаниях учредительного комитета и на репетициях, окончательно вошли в Драматическую ассоциацию лишь Кенникот, Кэрол, Гай Поллок, Вайда Шервин, Элла Стоубоди, чета Хэйдоков, чета Дайеров, Рэйми Вузерспун, доктор Терри Гулд и четыре кандидата: кокетливая Рита Саймонс, супруги Диллон и Миртл Кэсс, некрасивая, но бойкая девятнадцатилетняя девица. Из этих пятнадцати человек только семь пришли на первое собрание. Остальные по телефону сообщили о своих бесконечных сожалениях, неотложных делах и внезапном нездоровье и торжественно поклялись, что не пропустят больше ни одного собрания до скончания веков.

Кэрол была избрана председательницей и директором-распорядителем.

Диллонов ввела в этот круг она. Предположения Кенникота не оправдались: дантист и его жена не были порабощены Уэстлейками и оставались за бортом местного высшего общества, как и Уиллис Вудфорд, кассир, бухгалтер и администратор банка Стоубоди. Кэрол заметила однажды, как миссис Диллон медленно проходила мимо дома, где «Веселые семнадцать» играли в бридж, и, жалко скривив губы, поглядывала на великолепие избранных. Повинуясь порыву, Кэрол пригласила Диллонов в Драматическую ассоциацию, и, когда Кенникот бывал с ними резковат, она оказывала им особое внимание и гордилась собою.

Это довольство собой мирило ее и с малочисленностью первого собрания и с назойливыми уверениями Рэйми Byзерспуна, что «театр должен быть искусством возвышенным» и что в «некоторых пьесах безусловно содержатся великие уроки».

Элла Стоубоди, считавшаяся специалисткой, так как сна изучала в Милоуки «искусство красноречия», не одобрила интереса Кэрол к современным пьесам. Мисс Стоубоди так определила основное направление американской драмы: «Единственный путь к высокому искусству — это Шекспир». Но так как ее никто не слушал, она оскорбилась и сидела в стороне с видом леди Макбет.

Малые театры, которым предстояло года через три — четыре придать остроту американскому драматическому искусству, в то время еще были в зародыше. Но Кэрол предчувствовала грядущую революцию. Из случайных журнальных заметок она знала, что в Дублине появились новаторы, которых называют «Ирландской школой». Она смутно помнила, что некто по имени Гордон Крэг написал для них не то декорации, не то пьесы. Она чувствовала, что в этих новых бурных движениях драматического искусства разворачивается подлинная история, куда более значительная, чем в пошлых газетных сообщениях о важных сенаторах и об их по-детски высокопарных словесах. Все это было ей близко. Ей мерещилось, что она сидит в брюссельском кафе, а потом идет в веселый маленький театр, приютившийся под стеной собора.

Ей бросилось в глаза объявление на страницах полученной из Миннеаполиса газеты:

Она должна это увидеть. Она попросила Кенникота съездить с ней в Миннеаполис.

— Я, право, не знаю. Любопытно, конечно, побывать в театре, но почему тебе так приспичило видеть эти глупые иностранные пьесы в исполнении каких-то любителей? Отчего бы не подождать настоящего театра? Сезон скоро начнется. Обещают несколько занимательных вещей: «Лотти на ранчо Двух Ружей» и «Полицейские и грабители», в исполнении нью-йоркской труппы, в настоящем бродвейском стиле! Все артисты из Нью-Йорка. А что за штуку ты хочешь посмотреть? Гм! «Как он лгал ее мужу». Это звучит не так плохо. Видно, хорошая вещь. Что ж, я мог бы, пожалуй, кстати, пойти на автомобильную выставку. Мне хотелось бы взглянуть на хуповскую новую открытую машину.

Кэрол так и не знала, какое из этих двух развлечений заставило его решиться.

Она провела четыре дня в радостных хлопотах: ее лучшая нижняя юбка оказалась разорванной, потерялась нитка бисера с коричневого бархатного платья, на самой нарядной блузке из креп-жоржета обнаружилось жирное пятно. Она причитала: «Мне прямо не в чем показаться на людях!» — и получила от сборов бездну удовольствия. Кенникот нигде не упускал случая мимоходом упомянуть, что собирается в Миннеаполис, в театр и на выставку.

Он и выехали в тихий, безветренный день, и стлавшиеся стеной ватные клубы пара от локомотива закрывали вид из окна вагона на серую прерию. Кэрол не смотрела в окно. Она закрыла глаза и напевала, сама того не замечая.

Она чувствовала себя молодым поэтом, отправившимся завоевывать славу и Париж.

На вокзале в Миннеаполисе Кэрол растерялась, попав в толпу дровосеков, фермеров и шведских семейств с бесчисленными детьми, дедушками, бабушками и бумажными пакетами. Толкотня и крики ошеломили ее. После полутора лет, проведенных в Гофер-Прери, она чувствовала себя настоящей провинциалкой в этом когда-то привычном ей городе. Она была уверена, что Кенникот садится не в тот трамвай. В сумерках винные склады, еврейские магазины готового платья и меблированные комнаты в нижней части Хэннепин-авеню казались прокопченными, безобразными, угрюмыми. Она была оглушена шумом и грохотом уличного движения в часы пик. Когда какой-то клерк в пальто, слишком узком в талии, пристально посмотрел на нее, она теснее прижалась к руке Кенникота. Этот клерк был по-городскому нахален. В то же время он был высшим существом, привыкшим к этой сутолоке. Не смеялся ли он над ней?

На миг она пожалела о спокойствии тихого Гофер — Прери.

В вестибюле отеля она чувствовала себя неловко. К отелям она не привыкла. С завистью вспоминала она, как часто Хуанита Хэйдок распространялась о знаменитых отелях в Чикаго. Кэрол не решалась взглянуть в лицо коммивояжерам, которые, как бароны, развалились в больших кожаных креслах. Ей хотелось, чтобы все думали, что ее муж и она сама привыкли к роскоши и холодной изысканности. Поэтому она была немного недовольна им, когда, расписавшись в книге: «Доктор У. П. Кенникот с женой», он крикнул портье: «Что, приятель, у вас найдется для нас хорошая комната с ванной?» Она высокомерно огляделась кругом, но, заметив, что никто не интересуется ею, смутилась и устыдилась своего раздражения.

Она заявила: «В этом вестибюле слишком пестро», — но все-таки она восхищалась им — у ониксовых колонн были позолоченные капители, бархатные портьеры на двери ресторана расшиты коронами, в нише, за драпировкой с шелковыми шнурами, какие-то изящные девушки всегда поджидали таинственных мужчин, на стойке были разложены двухфунтовые коробки конфет и всевозможные журналы. Где-то играл невидимый оркестр. Она обратила внимание на господина, похожего на европейского дипломата, в широком пальто и мягкой шляпе. В ресторан прошла дама в модном саке, густой кружевной вуали, жемчужных серьгах и маленькой черной шляпке.

— Вот первая действительно изящная женщина, которую я вижу за год! — воскликнула Кэрол. Она почувствовала себя в столице.

Но когда она пошла за Кенникотом к лифту, девушка у вешалки, самоуверенная молодая особа со щеками, словно покрытыми штукатуркой, в устрашающей блузке с низким вырезом из тонкой темно-лиловой материи, внимательно поглядела ей вслед, и под этим надменным взглядом Кэрол опять оробела. Она невольно остановилась перед лифтом, ожидая, что бой войдет первым. Когда же он фыркнул: «Проходите вперед!» — она не знала, куда деться от стыда. О, он, наверно, подумал: «Вот деревенщина».

Как только бой убрался и они очутились в номере одни, Кэрол критически оглядела Кенникота. В первый раз за несколько месяцев она действительно видела его.

Его одежда казалась слишком грубой и провинциальной. Парадный серый костюм, сшитый у «Нэта Хикса из Гофер-Прери», был словно из жести. В нем не было ни четкости линий и ни малейшего шика. Тупоносые черные ботинки были плохо вычищены. Тускло-коричневый галстук не подходил к костюму. А самому Кенникоту не мешало побриться.

Но она обо всем забыла, изучая прелести своего номера. Кэрол бегала по комнате, вертела краны в ванной, и вода била из них сильной струей, а не сочилась по каплям, как дома; вытащила полотенце из конверта пергаментной бумаги, пробовала лампочку под розовым колпачком между широкими постелями; выдвигала ящики из овального орехового письменного столика; разглядывала почтовую бумагу с гравированным гербом, давая себе слово написать на ней всем своим знакомым; восхищалась бархатным креслом цвета бордо и голубым ковриком; открывала кран для холодной воды и радостно визжала, когда оттуда шла действительно холодная вода. Она бросилась на шею Кенникоту и поцеловала его.

— Что, нравится, сударыня?

— Восхитительно! Мне так весело! Я так люблю тебя за то, что ты согласился поехать! Ты очень, очень добрый!

Он принял это снисходительно и немного смущенно, потом зевнул и сказал:

— Как тут хитро устроен радиатор! Его можно установить на любую температуру. Верно, нужна огромная топка для такого домины. Ох, не забудет ли Би закрыть на ночь вьюшки!

Под стеклянной доской туалетного столика лежало меню, содержавшее самые заманчивые блюда: цесарка de Vitresse, картофель a la Russe, меренги Chantilly, пирожные Bruxelles.

— Знаешь что… Я приму горячую ванну, надену новую шляпку с цветами, мы пойдем вниз и будем есть… долго-долго, а потом закажем коктейль! — проворковала она.

Ее сердило, что Кенникот, возясь с выбором блюд, позволял официанту дерзить, но когда коктейль вознес ее на волшебный мост среди разноцветных созвездий и были поданы устрицы — не консервированные, как в Гофер-Прери, а в раковинах, — она воскликнула:

— Если б ты только знал, какое счастье есть обед, о котором не надо было заранее заботиться; ни ходить к мяснику, ни хлопотать в доме, ни присматривать за Би! Я чувствую себя такой свободной! Сколько новых кушаний, другие тарелки, незнакомое столовое белье, и не надо следить за тем, чтобы не подгорел пудинг! О, это для меня великая минута!

Они пережили все впечатления провинциалов, попадающих в большой город. После завтрака Кэрол помчалась к парикмахеру, купила перчатки, блузку и с важным видом ждала Кенникота у оптического магазина. Все выполнялось по плану, тщательно обсужденному и утвержденному во всех подробностях. Они восторгались бриллиантами, мехами, холодной красотой серебра, креслами красного дерева и сафьяновыми шкатулками, выставленными в витринах, терялись в толчее универсальных магазинов, позволили приказчику всучить Кенникоту больше рубашек, чем он хотел купить, и засматривались на «новейшие духи — только что из Нью-Йорка». Кэрол купила три книги о театре и битый час провела в радостном волнении, внушая себе, что вот эта юбка из индийского шелка ей не по средствам, а затем, воображая, как позавидует ей Хуанита Хэйдок, очертя голову, купила ее. Кенникот ходил из одного магазина в другой, упорно разыскивая стеклоочиститель для своей машины.

Вечером они роскошно поужинали в своем отеле, а на следующее утро шмыгнули за угол, чтобы экономно поесть в дешевой закусочной. К трем часам они уже устали, клевали носом в кино и говорили, что хорошо было бы уже очутиться в Гофер-Прери, но к одиннадцати вечера почувствовали опять такой прилив энергии, что пошли в китайский ресторан, куда клерки водили своих подруг в дни выплаты жалованья. Они сидели за мраморным столиком, ели яйца «Фу Юнг», слушали дребезжащую пианолу и чувствовали себя гражданами мира.

На улице они встретили супругов Мак-Ганум из Гофер-Прери. Смеялись, без конца пожимали друг другу руки и восклицали: «Какое совпадение!» Расспрашивали Мак-Ганумов, когда они приехали и нет ли новостей из Гофер-Прери, который сами оставили всего два дня назад. Каковы бы ни были Мак-Ганумы дома, здесь они так выделялись среди всех этих одинаковых и снующих во все стороны людей, что Кенникоты не могли расстаться с ними. Мак-Ганумы прощались с ними так, будто отправлялись в Тибет, а не на вокзал к поезду номер семь Северной линии.

Кенникоты изучали Миннеаполис; ходили по серым каменным корпусам и новым бетонным элеваторам величайших в мире мукомольных заводов. Здесь Кенникот был разговорчив и интересовался техническими подробностями насчет клейковины, куколеотборников и «муки № 1 крупного помола». Они глядели с горы через Лоринг-парк и площадь Парадов на башни собора святого Марка и красные кровли домов, взбирающихся по склонам Кенвудского холма. Катались по окаймленным садами озерам, любовались особняками магнатов растущего города, владельцев мукомольных и лесопильных заводов и торговцев недвижимостью. Рассматривали маленькие причудливые бунгало с увитыми плющом беседками и садовыми дорожками, и дома с отделкой из штукатурки или цветной плитки, с балконами и стеклянными крышами. Видели какой-то невероятной величины дворец над озером Островов. Бродили по блещущему новизной кварталу доходных домов — не унылых небоскребов, как в восточных городах, а низких зданий из приятного для глаза желтого кирпича, где каждая квартира имела остекленную веранду с креслом-качалкой, алыми подушками и русскими медными чашками. Видели они и нищету, ютившуюся в шатких лачугах между лабиринтом рельсовых путей и склоном изрытого карьерами холма.

Они видели протянувшиеся на целые мили улицы, которых не знали в те годы, когда были поглощены учением в колледже. Они чувствовали себя настоящими путешественниками и в порыве взаимного уважения восклицали:

— Ручаюсь, что Гарри Хэйдок ни разу не исходил город так, как мы. Разве у него хватило бы ума разобраться в машинах на мукомольных заводах или специально пойти и осмотреть эти пригороды? Нет, у нас в Гофер-Прери нет таких ходоков и путешественников, как мы с тобой!

Они дважды пообедали с сестрой Кэрол, испытывая при этом скуку и чувство той близости, какая бывает у женатых людей, когда они внезапно убеждаются, что им одинаково несимпатичен родственник одного из них…

И так, с теплым чувством друг к другу, но усталые, встретили они тот вечер, когда Кэрол должна была увидеть спектакль драматической школы. Кенникот предложил не ходить:

— И без того устали от всех этих хождений. Чего кажется лучше-лечь пораньше и отдохнуть как следует.

Только из чувства долга Кэрол вытащила его и себя из теплого отеля в душный трамвай, после чего они поднялись по ступеням из песчаника в мрачный особняк, приспособленный под драматическую школу.

Они очутились в длинном выбеленном помещении с протянутым поперек неуклюжим раздвижным занавесом. Откидные стулья были заняты публикой, которая казалась только что выстиранной и выутюженной. Это были родители учеников, студентки, пришедшие по обязанности преподаватели.

— Похоже на то, что будет изрядная чепуха. Если первая пьеса нам не понравится, мы уйдем, — с надеждой сказал Кенникот.

— Хорошо! — зевая, согласилась Кэрол.

Усталыми глазами она пыталась разобраться в списках действующих лиц, затерявшихся среди безжизненных объявлений о роялях, нотных магазинах, ресторанах и кондитерских изделиях.

Пьесу Шницлера они смотрели без большого интереса. Актеры и двигались и говорили натянуто. Фривольности спектакля не успели разбудить в Кэрол притуплённую провинцией насмешливость ума, как занавес уже опустился.

— Не вижу в этом ничего особенного. Не навострить ли нам лыжи? — предложил Кенникот.

— Давай посмотрим еще следующую: «Как он лгал ее мужу».

Выдумка Шоу позабавила ее и озадачила Кенникота.

— Что-то уж чересчур смело! Я думал, будет просто смешная комедия. Кому может понравиться пьеса, где муж сам хлопочет, чтобы кто-то там ухаживал за его женой? Таких мужей и на свете не бывает. Может, пойдем?

— Я хочу посмотреть вещицу Йитса «Страна моей мечты». Я любила ее в колледже. — Теперь Кэрол совсем проснулась и говорила убедительно и настойчиво. — Ты не особенно заинтересовался Йитсом, когда я его тебе читала, но вот увидишь, на сцене придешь от него в восторг.

Большинство исполнителей были неповоротливы, словно ходячие дубовые кресла, а декорации были странно скомпонованы из темных сукон и грузных столов. Но Мэри Бруин была стройна, как Кэрол, у нее были большие глаза и голос, как утренний колокольчик.

Этот голос унес Кэрол далеко от сонного, провинциального мужа и рядов благосклонных папаш и мамаш в тишину избушки под соломенной крышей, где в зеленом полумраке у окна, затененного ветвями лип, она склонялась над старой хроникой, повествовавшей о призрачных женщинах и древних богах.

— Н-да, черт возьми, недурная девочка играла в этой пьесе, прехорошенькая! — сказал Кенникот. — Не остаться ли уж и на последнюю вещь? А?

Кэрол задрожала и ничего не ответила.

Снова раздвинулся занавес. На сцене не было ничего, кроме длинных зеленых драпировок и кожаного кресла. Два молодых человека в коричневых одеяниях, похожих на чехлы от мебели, бессмысленно жестикулировали и изрекали непонятные фразы, исполненные гулкого звучания и многократных повторов.

Кэрол впервые смотрела Дансейни. Она посочувствовала ерзавшему на стуле Кенникоту, который нащупал в кармане сигару и с огорчением оставил ее там.

Но вот, слушая однообразные, напыщенные интонации марионеток, сама не зная когда и как, Кэрол вдруг почувствовала, что находится где-то в другом месте и времени.

Статная и гордая, среди тщеславных фрейлин, в шуршащих по мраморному полу одеждах царицы, шла она по галерее обветшалого дворца. Во дворе трубили слоны, и смуглые воины с красными бородами стояли, сложив окровавленные руки на эфесах мечей, охраняя караван из Эль-Шарнака — длинный ряд верблюдов, нагруженных тирскими тканями цвета топазов и киновари. За башнями наружной стены сверкали и стонали вековые заросли, и солнце неистово жгло болотные орхидеи. В окованные сталью, иссеченные мечами ворота, вышиною в десять раз превосходящие рост самого высокого человека, вошел юноша. Он был в кольчуге, а из-под сверкавшего шлема выбивались роскошные кудри. Его рука протянулась к Кэрол. Еще не чувствуя прикосновения, Кэрол уже ощутила тепло этой руки…

— Вот так белиберда. Что все это означало, Кэрри?

Она уже не была сирийской царицей. Она была просто миссис Кенникот и сидела в выбеленном зале.

Она опять увидела перед собой двух испуганных девиц и молодого человека в морщившем трико. Выходя из зала, Кенникот ласково говорил ей:

— Что они хотели сказать этой пьесой, чтоб им неладно было? Я ничего не мог разобрать. Если это называется последним словом театрального искусства, то я во всяком случае, предпочитаю кино с ковбоями. Слава богу, что это кончилось и мы можем лечь спать! Пожалуй, мы выгадаем время, если подождем трамвая. Одно только я могу похвалить: в зале было не холодно. Верно, у них большой калорифер. Интересно, сколько угля уходит у них за зиму?

В трамвае он нежно похлопал ее по колену и на миг превратился в кудрявого юношу в кольчуге. Но потом опять стал доктором Кенникотом из Гофер-Прери, и она снова была в плену у Главной улицы. Никогда, никогда в жизни не увидит она девственного леса и царских могил! Странные вещи были на свете, они существовали, а ей никогда их не увидеть!

Но она воссоздаст их в театре!

Она объяснит Драматической ассоциации свой замысел. Они, наверное, да, они, конечно…

Она с сомнением взглянула на непроницаемую «реальность» зевающего кондуктора, сонных пассажиров и объявлений о мыле и нижнем белье.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Кэрол спешила на первое заседание репертуарного комитета. Ее сирийская фантазия поблекла, но остался религиозный пыл, осталась смутная мысль о красоте, созидаемой внушением.

Пьеса Дансейни была бы не по плечу Ассоциации Гофер-Прери.

Кэрол наметила в виде компромисса «Андрокла и льва» Шоу. Эта вещь тогда только что вышла в свет.

Комитет состоял из Кэрол, Вайды Шервин, Гая Поллока, Рэйми Вузерспуна и Хуаниты Хэйдок. Всех их приводило в восторг, что они заняты решением деловых и в то же время художественных задач.

На этот раз их принимала Вайда. Они расположились в гостиной пансиона миссис Гэрри, где на стене висела неизбежная гравюра, изображающая генерала Гранта на поле сражения при Аппоматоксе, на столе стояла шкатулка со стереоскопическими видами, а шершавый ковер на полу пестрел таинственными пятнами.

Вайда была сторонница делового подхода. Она предложила, чтобы у них, как на заседаниях Танатопсиса, была «повестка дня» и «регламент для докладов». Но поскольку докладов не ожидалось и никто толком не знал, в чем выражается деловой подход к литературным проблемам, от ее предложений пришлось отказаться.

Кэрол в роли председательницы вежливо начала:

— Желает ли кто-нибудь внести предложение, какую пьесу поставить первой?

Она ожидала, что все будут растерянно молчать и тогда она предложит «Андрокла».

Но Гай Поллок с обескураживающей поспешностью ответил:

— Я думаю так: раз мы хотим создать нечто художественное, а не просто дурачиться, нам следовало бы остановиться на какой-нибудь классической вещи. Что вы скажете о «Школе злословия»?

— Но вы не находите, что ее уже достаточно часто ставили?

— Да, пожалуй, это верно.

Кэрол готова была уже спросить: «А как насчет Бернарда Шоу?» — но он предательски продолжал:

— А не поставить ли нам тогда античную трагедию, например, «Эдипа»?

— Ну, я не думаю…

Вмешалась Вайда Шервин.

— Я уверена, что это было бы для нас слишком трудно. Но я принесла удивительно веселую вещицу.

Кэрол нерешительно приняла от нее тонкую серую тетрадку, озаглавленную «Теща Мак-Джинерти». Это был один из тех фарсов, которые примерно так рекламируются в каталогах пьес «для школьных развлечений»:

«Хохот до упаду», 5 м., 3 ж. роли, время 2 ч., декорация — комната. Наилучший выбор для церковных клубов и для учащихся старших классов».

Кэрол перевела глаза с этой мерзкой книжонки на Вайду и увидела, что та не шутит.

— Но ведь это… это… Да ведь это же просто… Послушайте, Вайда, я думала, что вы…. цените искусство!

Вайда фыркнула:

— Ах, искусство! Да, конечно. Я люблю искусство. Искусство прекрасно. Но в конце концов не все ли равно, с какой пьесы нам начать? Важно другое, чего никто из нас сегодня не коснулся: как употребить вырученные деньги, если у нас будут сборы? Мне кажется, лучше всего было бы купить на них в подарок школе полный комплект лекций Стоддарда о путешествиях.

— Вайда, милая, простите меня, — печально протянула Кэрол, — но этот фарс… Я думала, мы выберем что-нибудь настоящее. Вот, например, «Андрокл» Бернарда Шоу. Читал кто-нибудь из вас эту пьесу?

— Да. Хорошая вещь, — сказал Гай Поллок.

Тут, к общему удивлению, заговорил Рэйми Вузерспун:

— Я тоже знаю ее. Чтобы приготовиться к сегодняшнему заседанию, я прочел все пьесы в публичной библиотеке. И мне кажется, миссис Кенникот, что вы… не уловили антирелигиозной идеи, скрытой в этом «Андрокле». Мне кажется, что женский ум слишком невинен, чтобы понимать всех этих безнравственных писателей. Я и не думаю критиковать Бернарда Шоу. Я знаю, что он очень популярен среди образованного общества Миннеаполиса. Но все-таки… насколько я могу судить, он прямо неприличен! Он говорит такие вещи!.. Во всяком случае, было бы крайне опасно показывать эту пьесу нашей молодежи. Мне кажется, что пьеса, оставляющая после себя неприятный привкус и не содержащая никаких высших откровений, является не чем иным, как… как… Одним словом, это не искусство. Да!.. Но я как раз нашел пьесу вполне нравственную и содержащую ряд замечательно забавных сцен. Я вдоволь посмеялся, читая ее. Она называется «Сердце его матери», и в ней говорится о молодом человеке из колледжа, который попадает в компанию вольнодумцев, кутил и тому подобных людей. Но в конце концов влияние матери…

Хуанита Хэйдок насмешливо перебила его:

— Ах, глупости, Рэйми! Бросьте вы это влияние матери! Выберем лучше что-нибудь действительно первоклассное. Я думаю, нам не трудно было бы получить право на постановку «Девчонки из Канкаки». Вот это пьеса так пьеса! В Нью-Йорке она шла одиннадцать месяцев подряд!

— Это будет очень здорово, если только не слишком дорого обойдется, — задумчиво сказала Вайда.

Голос Кэрол был единственным, поданным против «Девчонки из Канкаки».

При ближайшем знакомстве «Девчонка из Канкаки» произвела на Кэрол еще более неблагоприятное впечатление, чем она ожидала. Там изображалась деревенская красотка, добивающаяся оправдания своего брата, облыжно обвиненного в подлоге. Для этой цели она отправляется в Нью-Йорк, становится секретаршей миллионера и наперсницей его жены и в конце концов, произнеся убедительную речь о вреде богатства, выходит замуж за их сына и наследника. Фигурировал там также комический конторский мальчик.

Кэрол понимала, что Хуанита Хэйдок и Элла Стоубоди обе претендуют на главную роль. Она отдала ее Хуаните. Хуанита расцеловала Кэрол и с апломбом восходящей звезды изложила комитету свой взгляд на искусство: «В пьесе нам нужен юмор и перец. В этом американские драматурги могут заткнуть за пояс всех старых европейских тугодумов».

Кэрол предложила, и комитет утвердил следующий состав действующих лиц:

Джон Гримм, миллионер — Гай Поллок

Его жена — мисс Вайда Шервин

Его сын — д-р Гарвей Диллон

Его конкурент — Рэймонд Вузерспун

Подруга миссис Гримм — мисс Элла Стоубоди

Девчонка из Канкаки — миссис Гаролд Хэйдок

Ее брат — д-р Теренс Гулд

Ее мать — миссис Дэвид Дайер

Стенографистка — мисс Рита Саймонс

Конторский мальчик — мисс Миртл Кэсс

Горничная в доме Гримма — миссис Кэрол Кенникот

Постановка миссис Кенникот

Мод Дайер была недовольна своей ролью.

— Может быть, конечно, я и выгляжу такой старой, что гожусь в матери Хуаните, хотя на самом деле она на восемь месяцев старше меня, но мне вовсе не так уж хочется, чтобы все это видели и замечали…

Кэрол упрашивала ее:

— Что вы, милая! Да вы обе выглядите точно одних лет. Я выбрала вас, потому что у вас такой чудный цвет лица. Под пудрой и в парике все лица кажутся вдвое старше, а мне непременно нужно, чтобы мать была очаровательна.

Элла Стоубоди, эта почти профессиональная артистка, была уверена, что ей дали маленькую роль из-за интриг завистливых соперниц. Поэтому она все время колебалась между саркастическим весельем и христианской покорностью.

Кэрол попробовала намекнуть на то, что пьеса много выиграла бы от кое-каких сокращений, но все участники возопили, и никто, кроме Вайды, Гая и ее самой, не захотел поступиться ни единой строчкой. Пришлось от этой мысли отказаться. Она утешала себя тем, что многого можно достигнуть хорошей режиссурой и декорациями.

Сэм Кларк похвастал Драматической ассоциацией в письме к своему школьному товарищу Перси Брэзнагану, председателю «Велвет мотор компани» в Бостоне. Брэзнаган прислал чек на сто долларов. Сэм добавил от себя еще двадцать пять и принес этот фонд Кэрол, радостно восклицая:

— Нате! При таком начале вы проведете все дело с блеском и треском!

Кэрол сняла на два месяца второй этаж ратуши. Всю весну члены Ассоциации восхищались в этом мрачном помещении собственными талантами. Они вынесли прочь флаги, баллотировочные урны, плакаты, безногие стулья. Затем принялись за сцену. Сцена была очень примитивно оборудована; правда, она возвышалась над полом, и на ней был раздвижной занавес с рекламой аптекаря, умершего десять лет назад, но этим все оборудование и ограничивалось. С обеих сторон сцены помещались артистические уборные — одна для мужчин, другая для женщин. Двери уборных служили также выходами за кулисы и открывались прямо в зрительный зал. Поэтому для многих граждан Гофер-Прери первым романтическим впечатлением в театре были мелькнувшие за дверьми голые плечи примадонны.

В запасе были три разные декорации: лес, бедная комната и пышная комната. Последняя служила также вокзалом, конторой, а один раз — просто фоном для приезжего шведского квартета из Чикаго. Существовали три степени освещения: полный свет, подсветка и темнота.

Это был единственный театр в Гофер-Прери. Его торжественно именовали «Оперным». Пока кино не вытеснило «кочевого» искусства, бродячие труппы показывали в нем «Двух сироток», «Прекрасную манекенщицу Нелли» и «Отелло» с дивертисментом в антрактах.

В устройстве декораций конторы, гостиной Гримма и «скромного жилища» близ Канкаки Кэрол собиралась воплотить все новейшие веяния. Первый раз в Гофер — Прери кто-то осмелился применить сплошные стены. До сих пор для изображения стен пользовались отдельными кулисами, что облегчало задачу режиссера, так как злодей всегда мог уклониться от встречи с героем, попросту пройдя сквозь стену.

Обитатели «скромного жилища» были, по замыслу, добросердечны и рассудительны. Кэрол проектировала для них простые декорации в теплых тонах. Она ясно видела начало пьесы: вся сцена в тени, кроме высоких скамей и тяжелого деревянного стола посередине, которые освещены лучом, падающим из зрительного зала. Контрастным ярким пятном должен был служить букет примул в медном полированном котелке. Гостиная Гримма рисовалась ей (правда, не очень ясно) в виде ряда высоких холодных белых арок.

О том, как достигнуть этого, Кэрол не имела ни малейшего представления. Она убедилась, что, несмотря на усилия и энтузиазм молодых авторов, театр далеко не так народен и близок к земле, как автомобили и телефоны. Убедилась, что простое искусство требует сложной и глубокой подготовки. Убедилась, что создать хорошую декорацию так же трудно, как превратить весь Гофер-Прери в цветущий сад.

Она читала все, что могла достать по теории сцены. Покупала краски и фанеру. Бесцеремонно брала взаймы мебель и драпировки. Превратила Кенникота в плотника. Она столкнулась с проблемой освещения. Невзирая на протесты Кенникота и Вайды, она разорила Ассоциацию, выписав из Миннеаполиса крошечный прожектор для подсветки, оборудование для регулировки света и для затемнения, голубые и желтые лампочки. С упоением прирожденного художника, впервые очутившегося среди красок, она целыми вечерами составляла красочные группы, придумывала световые эффекты.

Ей помогали только Кенникот, Гай и Вайда. Они обдумывали, как скреплять кулисы, образуя из них стены. Вешали желтые гардины на окна. Чернили жестяную печку. Надевали передники и подметали. Остальные члены Ассоциации каждый вечер являлись в театр и высказывали авторитетные суждения. Они брали у Кэрол почитать ее книги по режиссуре и изъяснялись только театральной терминологией.

Хуанита Хэйдок, Рита Саймонс и Рэйми Вузерспун сидели на козлах, наблюдая, как Кэрол прибивает к стене картину для декорации первого действия.

— Не хочу хвалиться, — говорила Хуанита, — но я уверена, что произведу в первом акте настоящий фурор. Хорошо бы только Кэрол поменьше командовала. Она мало понимает в туалетах. Я хочу надеть… о, у меня есть чудное платье, все алое! И я сказала ей: «Что, если я выйду и остановлюсь в дверях вся в ярко-алом, ведь у них у всех глаза на лоб выскочат!» Но она не соглашается.

Молоденькая Рита подхватила:

— Она так поглощена всякими мелочами и плотницкими работами, а целого себе не представляет. Я думала, хорошо было бы нам поставить сцену в конторе, как в пьесе «Мал, да удал». Я видела ее в Дулуте. Но она и слышать не хочет об этом.

Хуанита вздохнула:

— Я хотела провести один монолог, как его исполнила бы в этой роли Этель Барримор. (Мы с Гарри раз видели ее в Миннеаполисе, у нас были прекрасные места… Я уверена, что вполне сумела бы подражать ей.) Но Кэрол и внимания не обратила на мое предложение. Я не хочу придираться, но думаю, что Этель Барримор больше понимает в игре, чем Кэрол.

— А как, по-вашему, правильно ли, что во втором действии Кэрол устраивает подсветку за камином? Я говорил ей, что лучше было бы бросить туда сноп лучей, — высказался Рэйми. — И еще я предложил ей поместить в первом действии за окном панораму, и как вы думаете, что она мне ответила? «Да, — говорит, — неплохо также было бы на заглавную роль пригласить Элеонору Дузе. И если не считать того обстоятельства, что первое действие происходит вечером, вы большой знаток театральной техники». Мне кажется, это было сказано довольно саркастическим тоном. Я кое-что почитал и думаю, что мог бы устроить панораму, если бы Кэрол не хотела решать все сама.

— И еще вот что, — вставила Хуанита. — По-моему, актеры должны входить слева, через первую дверь, а не через вторую.

— А почему она взяла простые белые бленды?

— А что такое «бленды»? — спросила Рита Саймонс.

Знатоки удивились ее невежеству.

Кэрол не обижалась на их критику. Она ничего не имела против их скороспелых знаний, лишь бы они не мешали ей работать над мизансценами. Но во время репетиций начались ссоры. Никто не понимал, что репетиции так же обязательны, как бридж или вечера развлечений при епископальной церкви. Актеры, не смущаясь, опаздывали на полчаса или с шумом врывались на десять минут раньше срока и в ответ на протесты Кэрол сердито ворчали, что откажутся от участия в спектакле. Они сообщали по телефону: «Пожалуй, сегодня мне лучше не выходить: как бы от сырости у меня опять не разболелись зубы», или: «Боюсь, сегодня я не смогу быть: Дэйв просит меня остаться играть в покер».

Когда после месяца работы примерно девять одиннадцатых труппы стали часто являться на репетиции; когда большинство из них выучили свои роли и начали произносить их по-человечески, Кэрол пережила новый удар, обнаружив, что Гай Поллок и она сама очень плохие актеры, тогда как у Рэйми Вузерспуна неожиданно оказались большие способности. Никакими усилиями не могла она овладеть своим голосом, а бесконечное повторение ее куцей роли наводило на нее только тоску. Гай теребил шелковистые усики, был неловок и превращал мистера Гримма в безвольную куклу. Но Рэйми в роли злодея был неукротим. В том, как он вскидывал голову, было много характера, и он цедил слова, как несомненный негодяй.

Был одни вечер, когда Кэрол надеялась, что спектакль будет удачен — на этой репетиции Гай перестал робеть.

Но с этого же вечера начался спад.

Все устали. «Роли мы теперь знаем. Зачем же ждать, пока они нам осточертеют?» — жаловались исполнители. Они начали отвлекаться, баловаться со священными огнями и хихикать, когда Кэрол пыталась из сентиментальной Миртл Кэсс сделать шаловливого конторского мальчика. Начали играть что угодно, кроме «Девчонки из Канкаки». Доктор Терри Гулд стяжал бурные аплодисменты тем, что к своей реплике прицепил пародию на монолог Гамлета. Даже Рэйми утратил свою бесхитростную веру и старался доказать, что может по — водевильному шаркать ногами.

Кэрол накинулась на труппу:

— Послушайте, довольно глупостей! Мы должны взяться за работу более серьезно.

Мятеж возглавила Хуанита Хэйдок:

— Вот что, Кэрол, не командуйте так, пожалуйста! В конце концов мы ставим эту пьесу главным образом для забавы и хотим иной раз подурачиться. Почему же тогда…

— Да-а? — выжидательно протянула Кэрол.

— Вы сами как-то сказали, что мы в Гофер-Прери не умеем веселиться. А теперь, когда мы завели себе цирк, вы останавливаете нас!

Кэрол медленно ответила:

— Не знаю, как бы вам это объяснить. Мы ведь по — разному смотрим на карикатуру в юмористическом журнале и на картину Мане. Я, конечно, хочу, чтобы это развлекло нас. Но только я думаю, что будет не менее, а более занятно поставить пьесу как можно лучше. — Она была в необычайном волнении; голос ее дрожал; она видела перед собой не свою труппу, а смешные фигуры, намалеванные неизвестно кем на задней стороне кулис. — Я не знаю, можете ли вы понять, как «занятно» создать прекрасную вещь, какую гордость и удовлетворение доставляет это и какое это священное дело!

Исполнители с сомнением переглядывались. В Гофер — Прери не считалось хорошим тоном заниматься священным делом иначе, как в церкви по воскресеньям, от половины одиннадцатого до двенадцати.

— Но, чтобы прийти к этому, надо работать. Необходима самодисциплина!

Это позабавило и несколько смутило их. Они не хотели спорить с этой сумасшедшей женщиной. Они отступили и возобновили репетицию. Кэрол не слыхала, как Хуанита на авансцене изливала свое возмущение перед Мод Дайер:

— Если она считает интересным и священным делом потеть над этой несчастной пьесой, то я другого мнения!

Кэрол пошла на спектакль единственного профессионального театра, гастролировавшего весной в Гофер — Прери. Это был передвижной театр-шапито; он ставил бойкие новые пьесы. Трудолюбивые актеры несли двойную обязанность: играли на духовых инструментах и отбирали у входа билеты, а в антрактах распевали о лунных ночах и торговали «лучшим укрепляющим средством доктора Уинтергрина» — надежным лекарством от болезней сердца, легких, почек и желудка. Они ставили «Летнюю шляпу Нелл, драму в горах Озарка». Уизерби Бусби потрясал души своей звучной тирадой: «Плохо вы обошлись с моей девчуркой, мистер из большого города, но вы убедитесь, что в наших горах живут честные люди и меткие стрелки!»

Публика под заплатанным тентом восхищалась бородой и длинным ружьем мистера Бусби и, поднимая пыль, топала ногами по дощатому настилу при виде его героизма; выла, когда комик, держа булочку на вилке, изображал, как леди из большого города смотрит в лорнет; заливалась слезами над судьбой Нелл-девчурки мистера Бусби, которая была также его законной женой Перл; а когда занавес опустился, почтительно выслушала лекцию мистера Бусби о средстве доктора Уинтергрина от ленточных глистов, сопровождавшуюся показом каких-то мертвенно-бледных предметов, скрученных жгутом в банках с пожелтелым спиртом.

Кэрол покачала головой: «Хуанита права — я дура. Священное драматическое искусство! Бернард Шоу! Единственный недостаток «Девчонки из Канкаки» в том, что это слишком высокая материя для Гофер-Прери!»

Она искала прибежища в бесконечных банальных фразах из книг: «природное благородство простых душ», «им нужно только дать возможность оценить высокое искусство», «неуклонный рост демократизма». Но эти оптимистические слова звучали не так громко, как смех зала в ответ на реплику комика: «Да, черт меня возьми, я малый хоть куда!» Она хотела бежать от спектакля, бежать от Драматической ассоциации, бежать из города. Выйдя из шатра и направляясь с Кенникотом по пыльной весенней улице домой, она присматривалась к беспорядочному деревянному поселку, и ей казалось, что она больше не может оставаться здесь ни одного дня.

Новые силы придал ей Майлс Бьернстам — он и то обстоятельство, что все места на «Девчонку из Канкаки» были распроданы.

Бьернстам «водил компанию» с Би. Каждый вечер он подолгу просиживал у них на ступеньках заднего крыльца. И как-то, увидев Кэрол, он проворчал:

— Надо думать, вы покажете этому городишке хороший спектакль! На вас — последняя надежда!

Настал знаменательный вечер — вечер спектакля. Обе уборные кишели актерами, запыхавшимися, нервными, бледными. Парикмахер Дэл Снэфлин, причастный к театральному искусству не меньше Эллы Стоубоди, ибо участвовал как-то раз в массовой сцене на одном представлении в Миннеаполисе, гримировал всех и выражал свое презрение к любителям, покрикивая на них: «Стойте смирно, ради создателя! Как я могу подводить вам глаза, когда вы все время вертитесь?» Артистки осаждали его просьбами: «Послушайте, Дэл, подведите мне чуточку ноздри кармином. Рите вы его не пожалели, а с моим лицом прямо-таки ничего не сделали!»

Они насквозь прониклись театральным духом. Заглядывали в коробки с гримом, нюхали его, каждую минуту выбегали поглядеть сквозь щелку в занавесе и возвращались, чтобы еще раз осмотреть на себе парики и костюмы. Читали на выбеленных стенах уборных карандашные надписи: «Труппа Флоры Фландерс» и «дрянной театришко» — и чувствовали себя товарищами исчезнувших бродячих актеров, которые это писали.

Кэрол, очень хорошенькая в костюме горничной, торопила добровольных рабочих сцены с установкой декораций для первого акта, напоминала ведавшему освещением Кенникоту, чтобы он «ради бога помнил, во время какой реплики включить во втором акте желтые лампочки», выскакивала попросить билетера, Дэйва Дайера, чтобы он раздобыл еще стульев, и втолковывала оробевшей Миртл Кэсс, чтобы она не забыла опрокинуть корзину для бумаг, когда Джон Гримм крикнет: «Рэдди, поди сюда!»

Оркестр Дэла Снэфлина, состоявший из рояля, скрипки и корнета, начал настраивать инструменты, и тех, кто находился за магической линией рампы, обуял парализующий страх. Кэрол дрожала у щелки занавеса. Там, в зале, было столько народу, и в глазах у всех было ожидание!

Во втором ряду она увидела Майлса Бьернстама, Он был один, без Би. Значит, он действительно хотел смотреть спектакль. Это было доброе предзнаменование. Как знать? Может быть, этому вечеру суждено было привести Гофер-Прери к постижению красоты!

Кэрол помчалась в женскую уборную, заставила Мод Дайер преодолеть страх и дурноту, вытолкнула ее к кулисам и дала знак поднять занавес.

Занавес нерешительно поднялся, дрожа и раскачиваясь, но на этот раз он, к счастью, не зацепился. И тут она увидела, что Кенникот забыл потушить свет в зрительном зале. Кто-то в первом ряду хихикнул. Она помчалась кругом на левую сторону, сама дернула рубильник, взглянула на Кенникота так свирепо, что у него ноги подкосились, и бросилась обратно.

Миссис Дайер выползла на полуосвещенную сцену. Спектакль начался.

И в ту же секунду Кэрол поняла, что пьеса очень плоха и отвратительно поставлена.

Подбадривая актеров неискренними улыбками, она смотрела, как идет прахом вся ее работа. Декорации казались пошлыми, освещение тусклым. Она следила за тем, как Гай Поллок мямлил и теребил усики, в то время как он должен был изображать грозного денежного магната. Как Вайда Шервин в роли незаметной жены Гримма трещала, будто на уроке в своем классе. Как примадонна Хуанита очаровывала старика Гримма, бормоча свои реплики с надменной монотонностью покупательницы, перечисляющей нужные ей товары. Элла Стоубоди говорила «О да, я бы выпила чашку чаю» так, словно декламировала стихи «На колокольнях смолк церковный звон». А доктор Гулд визжал комплименты Рите Саймонс: «Да вы… вы… просто душечка».

Миртл Кэсс — конторский мальчик — пришла в такой восторг от аплодисментов своих родственников, а затем — в такое волнение от лестной реплики Сая Богарта насчет ее брюк, брошенной через весь зал, что ее никак нельзя было увести со сцены. Один лишь Рэйми, не смущаясь ничем, всецело отдавался игре.

Когда же Кэрол увидела, что после первого действия Майлс Бьернстам вышел из зрительного зала и больше не появился, она поняла, что в своем суждении о спектакле она не ошиблась.

Между вторым и третьим актами она созвала всю труппу и обратилась к ней с умоляющей речью:

— Я хочу спросить вас кое о чем, прежде чем мы разойдемся. Хорошо ли, плохо ли мы играем сегодня, — это начало; но будем ли мы, в самом деле, смотреть на это только как на начало? Кто из вас присоединится ко мне, чтобы завтра же начать готовиться к новой постановке в сентябре?

На нее посмотрели с — удивлением. Потом кивками поддержали протест Хуаниты.

— По-моему, покамест хватит одной. Сегодня дело у нас идет шикарно, но приступать к другой пьесе… Мне кажется, у нас хватит времени поговорить об этом в конце лета… Кэрол! Я надеюсь, вы не скажете, что сегодня мы играем плохо? Судя по аплодисментам, зрители более чем довольны нами!

Тогда Кэрол поняла, что потерпела полную неудачу.

Когда зрители выходили из зала, она слышала, как банкир мистер Гауджерлинг говорил бакалейщику Хоуленду:

— Что ж, сыграли великолепно! Не хуже заправских актеров! Но я не слишком люблю театр. Я предпочитаю хороший фильм с автомобильными катастрофами и вооруженными нападениями. Да чтобы соль была, а не одни лишь пустые разглагольствования!

Тогда Кэрол поняла, что и в будущем ее ждут одни неудачи.

Она так устала, что никого не винила — ни труппу, ни зрителей. Себя же она винила за то, что пыталась покрыть тонкой резьбой толстую сосновую доску.

— Это мое самое плачевное поражение. Я побеждена — побеждена Главной улицей. «Не отступлюсь, не отступлюсь»… Но у меня ничего не выходит!

Не слишком ободрила ее и заметка в «Неустрашимом».

«…невозможно отдать предпочтение кому-нибудь из исполнителей, настолько все они были на высоте в трудных ролях этой известной пьесы нью-йоркского репертуара. Гай Поллок удивительно тонко воплотил тип угрюмого старого миллионера. Миссис Гарри Хэйдок была прелестна в роли молодой девушки с Запада, так ловко проучившей хвастливых нью-йоркцев, и обнаружила хорошее чувство сиены. Мисс Вайда Шервин, всеми уважаемая преподавательница нашей школы, была превосходна в роли миссис Гримм. Доктор Гулд как нельзя лучше подошел на роль молодого влюбленного — девицы, глядите в оба, помните, что доктор холостяк! В местном обществе говорят о нем также как о большом мастере танца. Мисс Рита Саймонс в роли стенографистки была очаровательна, как картинка. В изысканной законченности, с какой провела свою роль мисс Элла Стоубоди, сказались ее долгие и упорные занятия драматическим и смежными искусствами в учебных заведениях Востока…

Никто не заслуживает большей похвалы, чем миссис Уил Кенникот, на плечи которой легло все бремя режиссерских обязанностей».

«Так любезно, — думала Кэрол, — так благожелательно, так по-добрососедски и так возмутительно лживо! Мой ли это провал или их?»

Она старалась урезонить себя. Она объясняла себе, что нельзя предать Гофер-Прери проклятию за то, что он не сходит с ума по театру. Смысл существования этого города в том, чтобы служить рынком сбыта для фермеров. Как прилежно и благородно исполняет он эту свою обязанность, рассылая миру хлеб, кормя фермеров и оказывая им медицинскую помощь!

Но раз на углу, под окнами приемной своего мужа, она услышала, как ораторствовал какой-то фермер.

— Черт! Конечно, у меня ничего не вышло. Скупщик и зеленщики не дают нам приличной цены за картошку, даже когда в Миннеаполисе на нее такой спрос. Ладно, говорим мы, соберем грузовик и отправим картошку сами. Но комиссионеры спелись со здешними скупщинами и говорят, что все равно не заплатят ни цента больше. Потом мы узнали, что в Чикаго цены выше, но железная дорога не дает нам вагонов, хотя у нее стоят тут пустые. Так и получается: хороший рынок, а город отгораживает его от нас. Вот так он все время грабит нас! Нам дают, сколько хотят, за нашу пшеницу, а сами сдирают с нас за одежду, сколько им заблагорассудится! Стоубоди и Доусон прикарманивают все заложенные фермы и пускают на них арендаторов. «Неустрашимый» врет про «беспартийное объединение». Адвокаты изводят нас, торговцы машинами не дают отсрочки в неурожайные годы, а потом их дочки, расфуфыренные в пух и прах, смотрят на нас, как на шайку бродяг. Эх, сжег бы я весь город этот!

— Опять этот старый болван Уэс Бренниган распустил язык, — заметил Кенникот. — Вот любит ораторствовать! Пора бы выгнать его к черту из города!

Старой и чужой чувствовала себя Кэрол и в последнюю неделю учебного года в школе, когда выпускникам вручались аттестаты, — неделю, которая в Гофер — Прери была праздником молодежи. Безучастно присутствовала она на торжественной службе, смотрела парад учеников старших классов и увеселения для маленьких, слушала напутственную речь священника из Айовы о пользе добродетели и в День Украшения могил провожала глазами процессию последних ветеранов Гражданской войны во главе с Чэмпом Перри в порыжелой фуражке, нетвердыми шагами подымающих весеннюю пыль по дороге на кладбище. Она встретила Гая, и оказалось, что ей нечего сказать ему. В груди у нее теснились неясные желания. Когда Кенникот радостно восклицал: «Проведем лето на славу! Выедем на озеро рано, будем носить старую одежду и жить хорошо и просто!» — она улыбалась, но улыбка ее была жалкой.

Она бродила по жаре одними и теми же степными дорогами, говорила о пустяках с равнодушными людьми и думала о том, что ей никогда, никогда не спастись от них.

Она сама удивилась, что на ум ей пришло слово «спастись».

Затем на три года, промелькнувшие, как одна короткая глава жизни, она перестала интересоваться чем-либо, кроме Бьернстамов и своего ребенка.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

За три года ухода от самой себя в жизни Кэрол произошел ряд событий, отмеченных «Неустрашимым» или бывших предметом обсуждения «Веселых семнадцати»; но нигде не записанным, не обсужденным и в то же время самым важным обстоятельством ее жизни было постепенное признание самой себе в том, что ей нужна, необходима родная душа.

Би и Майлс Бьернстам поженились в июне, через месяц после постановки «Девчонки из Канкаки». Майлс остепенился. Он перестал критиковать государственный и общественный строй, перестал барышничать и расхаживать в красном пледе по лагерям лесорубов; он поступил машинистом на лесопилку Джексона Элдера. Можно было видеть, как он пытался на улице по-соседски заговаривать с настороженно-недоверчивыми людьми, над которыми столько лет издевался.

Кэрол помогла им устроить свадьбу. Хуанита Хэйдок смеялась над ней:

— Просто глупо отпускать такую служанку, как Би! А кроме того, почему вы думаете, что ей стоит выходить за этого нахального проходимца, «Красного шведа»? Будьте умнее. Прогоните вы его шваброй и держите покрепче вашу девицу, потом поздно будет. Что? Мне пойти на эту шведскую свадьбу? Ну, уж нет.

Другие дамы хором поддержали Хуаниту. Кэрол удивлялась их спокойной жестокости и стояла на своем. Майлс сказал ей:

— Джек Элдер говорит, что, может быть, придет на свадьбу! Ха-ха, вот забавно: хозяин явится засвидетельствовать почтение Би, как настоящей светской даме! Когда-нибудь я так разбогатею, что Би будет играть в бридж с миссис Элдер… и с вами. Вот увидите!

В некрашеной лютеранской церкви собралось всего девять человек гостей: Кэрол, Кенникот, Гай Поллок и старички Перри (всех их привела Кэрол), затем простые и робкие родители Би, ее кузина Тина и Пит, бывший компаньон Майлса по торговле лошадьми, мрачный волосатый субъект, который ради этого события купил черный сюртук и приехал за тысячу двести миль из Спокейна. Все они чувствовали себя неловко.

Майлс беспрестанно оглядывался на дверь, но Джексона Элдера не было видно. Дверь так и не открылась ни разу после того, как нерешительно вошли первые гости. Майлс крепче сжал руку Би.

С помощью Кэрол он превратил свою лачугу в коттедж, где имелось все, что нужно: белые занавески, канарейка и кресло, обитое цветастым ситцем.

Кэрол уговаривала влиятельных матрон пойти с визитом к Би. Они обещали — полушутя.

Преемницей Би стала пожилая молчаливая ширококостая Оскарина, которая вначале очень подозрительно отнеслась к своей легкомысленной госпоже, что даже дало повод Хуаните Хэйдок каркать: «Вот видите, милочка, говорила я вам, что и у вас будут затруднения с прислугой!» Но Оскарина стала относиться к Кэрол по-матерински, взялась за свои кухонные обязанности так же ревностно, как Би, и в жизни Кэрол ничего не изменилось

Новый мэр, Оле Йенсон, неожиданно выдвинул Кэрол в члены совета городской библиотеки. Остальными членами были: доктор Уэстлейк, Лаймен Кэсс, адвокат Джулиус Фликербо, Гай Поллок и Мартин Мэони, бывший содержатель извозчичьего двора, а теперь владелец гаража. Кэрол была в восторге. На первое заседание она пришла с видом несколько снисходительным, так как считала себя там единственным человеком, кроме Гая Поллока, разбирающимся в книгах и в технике библиотечного дела. Она намеревалась преобразовать всю систему.

Ее самоуверенность исчезла, уступив место здоровой пристыженности, когда она увидела, что совет, заседавший в почти пустой комнате верхнего этажа дома, приспособленного под библиотеку, не занят разговорами о погоде и не жаждет сыграть в шашки, а погружен в обсуждение книг. Она сделала открытие, что любезный старый доктор Уэстлейк очень начитан в поэзии и беллетристике, а владелец мельницы Лаймен Кэсс, небритый, с телячьей физиономией, изучал Гиббона, Юма, Грота, Прескотта и других «толстых» историков и мог цитировать из них целые страницы (что он и делал!). Когда доктор Уэстлейк шепнул ей: «Да, Лайм очень знающий человек, но большой скромник», — она поняла, что сама она и не очень много знает и недостаточно скромна, и упрекнула себя в том, что до сих пор не обнаружила этих скрытых сил, таившихся в обширном Гофер-Прери. А когда доктор Уэстлейк приводил выдержки из «Божественной комедии», «Дон-Кихота», «Вильгельма Мейстера» и Корана, она подумала, что едва ли кто-нибудь из близких ей людей, даже ее отец, читал все эти четыре книги.

Скромно пришла она на второе заседание совета. Она уже не думала ни о каких переворотах и только надеялась, что мудрые старшие члены терпеливо выслушают ее предложение о том, как изменить расстановку книг на полках литературы для юношества.

Но после четырех заседаний библиотечного совета она вернулась к своему первоначальному мнению. Она убедилась, что при всей своей начитанности Уэстлейк, Кэсс и даже Гай не имели понятия о том, как сделать библиотеку подлинным достоянием всего города. Они пользовались библиотекой, выносили резолюции, а в деле царила все та же мертвечина. Широкий спрос был лишь на детские книги и на новейшие оптимистические писания высоконравственных романисток и энергичных священников, совет же интересовался только возвышенными книгами старых авторов. В этих людях не чувствовалось желания приобщить молодежь к большой литературе.

Если Кэрол гордилась своими крошечными знаниями, то они были и того больше довольны собой. Но сколько они ни рассуждали друг с другом о необходимости повышения налога в пользу библиотеки, никто из них не решался навлечь на себя общественное порицание, открыто выступив с таким проектом. Между тем библиотека располагала такими ограниченными средствами, что за вычетом платы за помещение, свет и дрова и жалованья мисс Виллетс оставалось не больше ста долларов в год на покупку книг.

Случай с семнадцатью центами окончательно убил в Кэрол всякий интерес к делу.

Она пришла на заседание, радуясь новому плану: она составила список из тридцати европейских романов последнего десятилетия и прибавила к ним двадцать выдающихся произведений по психологии, педагогике и экономическим наукам. Необходимо было пополнить библиотеку этими книгами. Кенникот обещал дать пятнадцать долларов. Если бы каждый член совета согласился дать столько же, книги можно было бы приобрести.

Лайм Кэсс встревоженно почесал затылок и запротестовал:

— Давать деньги — это был бы дурной прецедент для членов совета. Гм… Мне не жаль, но было бы нехорошо… создавать прецедент. Господи! Нам ведь не платят ни цента за нашу службу. И уж, конечно, нельзя заставить нас еще приплачивать за эту честь!

Только Гай поглядывал одобрительно, гладил сосновый стол и… хранил молчание.

Остаток заседания они посвятили энергичному расследованию нехватки в кассе семнадцати центов. Была призвана мисс Виллетс. Она полчаса яростно защищалась. Вопрос о семнадцати центах пережевывался без конца. А Кэрол, глядя на тщательно составленный ею список, так радовавший ее всего час назад, молчала, страдала за мисс Виллетс и еще больше — за самое себя.

Она довольно аккуратно посещала заседания, пока не истек ее двухгодичный срок и на ее место в совет не была назначена Вайда Шервин. Но о преобразованиях она больше не думала. В размеренном ходе ее жизни ничто не изменилось, не возникло ничего нового.

Кенникот провел удачное дело с земельными участками, но не сообщил Кэрол никаких подробностей, и поэтому она не испытала ни особенного восторга, ни волнения. Зато она разволновалась, когда он как-то нежным шепотом и вместе с тем решительно и профессионально-холодно заявил, что пора бы им иметь ребенка, раз теперь они могут себе это позволить. Они так долго соглашались, что, «пожалуй, пока еще не стоит иметь детей», что бездетность стала казаться им чем-то естественным. Теперь она боялась, и хотела, и не знала. Она нерешительно согласилась и сейчас же начала жалеть о своем согласии.

Но так как это не внесло ничего нового в монотонность их отношений, она скоро забыла об этом, ‹и у нее в жизни по-прежнему не было дела.

Сидя на крылечке своей дачи над озером в те часы, когда Кенникот бывал в городе, когда вода сверкала, а в воздухе была разлита истома, Кэрол рисовала себе сотни картин «бегства». Окутанная метелью Пятая авеню с лимузинами, витринами ювелиров и шпилем собора. Тростниковая хижина на сваях над илистой тропической рекой. Анфилада огромных, высоких комнат в Париже, с жалюзи и балконом. Волшебная гора. Старинная каменная мельница в Мэриленде на повороте дороги между ручьем и обрывистым каменным склоном. Горные луга, залитые холодным солнечным светом, стада овец. Грохочущие доки, где стальные краны разгружают пароходы из Буэнос-Айреса и Циндао. Мюнхенский концертный зал, где играет знаменитый виолончелист — играет для нее.

Но одна сцена возвращалась с удивительной настойчивостью.

Кэрол стояла на террасе над бульваром на берегу теплого моря. Неизвестно почему, но она была уверена, что это Ментона. Внизу с механическим, размеренным цоканьем вереницей проносились коляски, скользили черные блестящие автомобили с двигателями, тихими, как вздох старика. А в них женщины, стройные, с кукольными фарфоровыми лицами, сидели, положив маленькие руки на зонтики, устремив вперед неподвижные глаза, не обращая внимания на своих спутников, высоких мужчин с седыми волосами и породистыми лицами. За бульваром были нарисованное море и нарисованный песок, голубые и желтые павильоны. Все было неподвижно, кроме скользящих экипажей; люди казались маленькими и деревянными, словно пятнышко на картине, горящей золотом и яркой лазурью. Не было слышно ни моря, ни ветра. Ни шепота, ни шелеста падающих лепестков. Только желтый и голубой, очень яркий свет и неумолчное «цок-цок, цок-цок»…

Она испугалась и вздрогнула. Это быстрое тиканье часов заколдовало ее и представилось ее слуху бесконечным стуком копыт. Не стало ослепительных красок моря и надменности нарядных людей, остался лишь пузатый никелированный будильник на полке, прибитой к шероховатой, неструганой дощатой стене, над ним на гвозде серое посудное полотенце, а под ним керосинка.

Тысячи волшебных картин вставали со страниц прочитанных книг и заполняли скучные послеобеденные часы над озером, но в разгар таких мечтаний всегда приезжал из города Кенникот, надевал парусиновые брюки с налипшей рыбьей чешуей, спрашивал: «Как поживаешь?»- и не выслушивал ее ответа.

И ничто не менялось, и не было причины думать, что когда-нибудь придет перемена.

Поезда!

На даче над озером она скучала по проходящим поездам. Она поняла, что в городе они были нужны ей как доказательство существования какого-то внешнего мира.

Для Гофер-Прери железная дорога была больше чем средство передвижения. Это было новое божество, чудовище со стальными членами, дубовыми ребрами, телом из гравия и голодной жадностью к грузам. Божество, созданное здесь человеком для того, чтобы поклоняться собственности, подобно тому как в других местах он воздвигал для той же цели другие кумиры: копи, бумагопрядильни, автомобили, заводы, колледжи, войска.

Восток помнил время, когда еще не было железных дорог, и не питал к ним благоговения. Но здесь железные дороги были до начала времен. Города намечались среди голой прерии, как подходящие пункты для будущих полустанков. И в шестидесятых и семидесятых годах у тех, кто заранее знал, где возникнут новые города, была реальная возможность сорвать крупный куш и основать аристократическую династию.

Если город был в немилости у железной дороги, она могла забыть о нем, отрезать от торговли, убить. Для Гофер-Прери рельсы были извечной истиной, а правление железной дороги — всемогущей силой. Самый маленький мальчуган и самая древняя старуха могли сообщить вам, что у поезда номер тридцать два в прошлый вторник загорелась букса или что к номеру семь прицепят лишний пассажирский вагон. Имя председателя правления дороги упоминалось за любым обеденным столом.

Даже в новейший век автомобилей горожане ходили на станцию смотреть на поезда. Это была их романтика, их единственная мистерия, кроме мессы в католической церкви, а из поездов выходили патриции далекого мира — коммивояжеры в обшитых тесьмой жилетах и кузины, приехавшие погостить из Милуоки.

Гофер-Прери когда-то был узловой станцией. Паровозное депо и ремонтные мастерские исчезли, но два кондуктора все еще жили в городе, и это были выдающиеся лица, люди, которые путешествовали и разговаривали с никому не известными людьми, носили форменную одежду с медными пуговицами и знали всякие азартные игры, что в ходу среди проводников. Они составляли особую касту, не выше и не ниже Хэйдоков, но в стороне — то были художники и искатели приключений.

Ночной телеграфист на станции был самой мелодраматической фигурой в городе. В три часа утра он бодрствовал один в комнате, наполненной беспокойным постукиванием аппарата. Всю печь он «разговаривал» с телеграфистами, удаленными от него на двадцать, на пятьдесят, на сто миль. На него всегда могли напасть вооруженные грабители. Правда, они не нападали, но при взгляде на него вам мерещились лица, скрытые под масками, револьвер в окне, веревки, которыми беднягу привязывают к стулу, его слабеющая рука, из последних сил тянущаяся к аппарату, пока еще не помутилось сознание.

Во время метелей все на железной дороге было мелодраматично. Выпадали дни, когда город бывал совершенно отрезан и не было ни почты, ни экспрессов, ни свежего мяса, ни газет. Наконец проходил снегоочиститель, раскидывал сугробы, взметал гейзеры снега, и путь к внешнему миру был снова открыт. Сцепщики в шарфах и меховых фуражках проверяли тормоза, пробегая по обледенелым крышам товарных вагонов; машинисты счищали иней с окон паровозных будок и выглядывали оттуда на свет божий. Загадочные, всем чужие кормчие прерии, они были олицетворением героизма, в них воплощалась для Кэрол отвага исследователей, устремляющихся куда-то далеко из мира бакалейных лавок и проповедей.

Для мальчишек железная дорога служила обычной площадкой для игр. Они взбирались по железным лесенкам на товарные вагоны, разводили костры за штабелями старых шпал, махали любимым кондукторам.

Для Кэрол же все это было чудом.

Она ехала с Кенникотом в автомобиле, который подпрыгивал в темноте и освещал фарами лужи и лохматую траву вдоль дороги. Поезд идет!.. Быстрое «чух-чух-чух, чух-чух-чух»… Вот он промчался, тихоокеанский экспресс, стрела золотого пламени, рассыпались искры из топки, смешавшись со шлейфом дыма. Видение мгновенно исчезло. Кэрол опять очутилась в темноте, и Кенникот изрек, по-своему объясняя промчавшееся чудо:

— Девятнадцатый прошел. Кажется, опаздывает на десять минут.

В городе она часто прислушивалась в постели к свистку экспресса, когда он проходил ложбину в миле от города. Ууууу! — слабый протяжный звук, это трубят в рог беспечные ночные всадники, скачущие в большие города, где смех, и флаги, и колокольный звон… — Ууууу! Ууууу! — мир проходит мимо… — Ууууу! — слабее, печальнее… Ушел!

А здесь, на даче, не было поездов. Безмерная тишина. Озеро окружала прерия, жесткая, пыльная, пустая. Только поезд мог прорезать ее. Когда-нибудь она, Кэрол, сядет в поезд, и это будет великий шаг.

Кэрол заинтересовалась «Шатоквой», как она прежде заинтересовалась Драматической ассоциацией и Библиотечным советом.

Помимо постоянной центральной «Шатоквы» в Нью — Йорке, во всех штатах существуют коммерческие компании «Шатоквы», посылающие во все, даже самые незначительные поселки отряды лекторов и «увеселителей» для устройства «недель культуры». Живя в Миннеаполисе. Кэрол никогда не встречала разъездной «Шатоквы», и объявление о предстоящем прибытии ее в Гофер — Прери подало ей надежду, что, быть может, другие делают то трудное дело, за которое пыталась браться она. Она представляла себе, что народу преподносится сжатый университетский курс. Утром, приехав с Кенникотом в город, она в окне каждой лавки увидела афиши и плакаты на веревке, протянутой поперек Главной улицы: «В город прибывает «Шатоква»!», «Неделя вдохновенного интереса и веселья!». Но программа разочаровала ее. Это не было похоже на университет в миниатюре; скорее это было похоже на комбинацию водевиля с лекцией для членов Христианской ассоциации молодых людей и с программой художественного чтения.

Кэрол высказала свои мысли Кенникоту. Но он возразил:

— Ну что ж, может быть, они не такие уж чертовски ученые мужи, как нам бы с тобой хотелось, но все-таки это гораздо лучше, чем ничего.

А Вайда Шервин добавила:

— У них прекрасные ораторы. Пусть их лекции дают мало точных сведений, зато народ уносит с них много новых мыслей, а ведь в этом все дело.

Кэрол побывала на трех вечерах, двух дневных собраниях и одном утреннике «Шатоквы». Аудитория произвела на нее впечатление: бледные женщины в простых блузах жаждали пищи для ума, мужчины в одних жилетках жаждали повода посмеяться вволю, детишки, ерзая на стульях, жаждали ускользнуть потихоньку из зала. Ей понравились простые скамьи и переносная сцена под красным навесом, перекрывающий все это большой тент, который вечером терялся в сумраке над протянутыми на проволоках электрическими лампочками, а днем бросал янтарный отсвет на терпеливую толпу. Запах пыли, примятой травы и накаленного солнцем дерева наводил на мысль о сирийских караванах. Она забывала об ораторах, прислушиваясь к звукам снаружи палатки: к хриплым голосам двух фермеров, скрипу телеги вдоль Главной улицы, кукареканью петуха. Она чувствовала себя успокоенной. Но это было успокоение заблудившегося охотника на привале.

От самой «Шатоквы» Кэрол не услышала ничего, кроме пустословия и грубого зубоскальства, смеха деревенских простофиль над старыми шутками — звука нерадостного и первобытного, как крик животных на ферме.

Из девяти лекторов этого «университета в семь дней» четверо были раньше священниками и один — членом Конгресса. Все они «вдохновенно приветствовали» собравшихся. Единственные сведения и мысли, почерпнутые Кэрол из их слов, состояли в том, что Линкольн был знаменитый президент Соединенных Штатов, но в юные годы жил бедно. Джеймс Хилл был известнейшим железнодорожным деятелем Запада, но в юные годы жил бедно. Честность и вежливость в делах предпочтительнее грубости и явного надувательства, но никто не должен принимать это на свой счет, так как все деловые люди Гофер-Прери известны своей честностью и вежливостью. Лондон — большой город. Один видный государственный деятель преподавал когда-то в воскресной школе.

Четыре «увеселителя» рассказывали еврейские анекдоты, ирландские анекдоты, немецкие анекдоты, китайские анекдоты и анекдоты о горцах из Теннесси, большей частью уже слышанные Кэрол.

Дама-декламаторша читала Киплинга и подражала голосам маленьких детей.

Еще один лектор показывал прекрасный фильм об экспедиции в Анды, сопровождая его довольно бестолковыми объяснениями.

Духовой оркестр сменяла труппа из шести оперных певцов, а ее — гавайский секстет и еще четыре юнца, игравшие на саксофонах и гитарах, замаскированных под стиральные доски. Больше всего аплодировали таким вещам, как неизбежная «Санта-Лючия», которую публике доводилось слышать всего чаще.

Районный руководитель оставался всю неделю, тогда как остальные просветители уезжали в другие места для однодневных выступлений. Руководитель, худосочный человек с видом книжника, изо всех сил старался пробудить искусственный энтузиазм. Чтобы расшевелить слушателей, он делил их на группы и заставлял соревноваться, а потом хвалил каждую за сообразительность, отчего поднимался невероятный шум. Он сам читал большинство утренних лекций, с одинаковой легковесностью бубня о поэзии, о Святой земле и о том, что всякая система, предусматривающая участие рабочих в прибылях, была бы несправедлива по отношению к предпринимателям.

Последним выступил человек, который не читал лекций, не вдохновлял и не увеселял; то был невзрачный человечек, державший руки в карманах. Все предыдущие ораторы изливались: «Не могу удержаться, чтобы не сказать жителям вашего прекрасного города, что никто из выступавших здесь талантов не видел более очаровательного уголка и не встречал более предприимчивых и радушных людей!». А этот человечек заявил, что архитектура Гофер-Прери беспорядочна и что глупо было позволить железной дороге захватить берег озера, навезти шлак и сделать там насыпь. После его ухода публика ворчала: «Пожалуй, этот молодчик и не соврал, но только зачем вечно совать нам под нос темную сторону жизни. Мы, конечно, не против новых идей, но нечего все выставлять в дурном свете. В жизни и так довольно забот, и незачем еще выискивать их!»

Такое впечатление произвела на Кэрол «Шатоква».

После ее отъезда город почувствовал себя гордым и образованным.

Двумя неделями позже на Европу обрушилась мировая война.

Первый месяц Гофер-Прери содрогался в сладостном ужасе, но когда война приняла скучный, позиционный характер, о ней забыли.

Когда Кэрол заговаривала о Балканах и о возможностях революции в Германии, Кенникот, зевая, отвечал:

— Да-а, основательная потасовка, но это не наше дело! Тут народ слишком занят пшеницей, нам недосуг думать о войнах, которые затевают у себя эти дураки иностранцы.

Только Майлс Бьернстам сказал:

— Мне все это неясно. Я против войн, но, пожалуй, Германию нужно поколотить, ведь их юнкерство препятствует прогрессу.

Кэрол в начале осени зашла к Майлсу и Би. Они встретили ее радостными возгласами, принялись обмахивать стулья и помчались за водой для кофе. Майлс, сияя, стоял перед ней. Он часто впадал в свою прежнюю непочтительность к властителям Гофер-Прери, но всегда, делая над собой усилие, прибавлял для приличия что — нибудь одобрительное.

— У вас, верно, побывало много народу? — спросила Кэрол.

— О, кузина Би, Тина, приходит постоянно, потом мастер с лесопилки и… Да, нам очень хорошо. Вы только взгляните на Би! Как послушаешь ее, да поглядишь на ее скандинавскую льняную головку, так можно подумать, что это канарейка; но она настоящая наседка! Как она хлопочет вокруг меня!.. Ведь она старого Майлса заставила носить галстук! Не хочу портить ее и говорить при ней, но она такая… такая!.. Что нам за дело, черт возьми, если эти надменные болваны не приходят к нам с визитом? С нас довольно друг друга!

Кэрол беспокоилась о них, хотела помочь им, но забывала об этом среди собственных волнений и страхов. Этой осенью она ожидала ребенка, ожидала нового интереса в жизни, который могла принести эта великая и опасная перемена.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Ребенок должен был появиться. Каждое утро Кэрол тошнило, знобило, и она была уверена, что навсегда останется такой уродиной. В сумерках ее каждый раз охватывал страх. Она не испытывала радостного волнения, а, наоборот, сердилась и остро ощущала свое безобразие. Потом тошноты прошли, и начался долгий период бессмысленной скуки. Ей стало трудно двигаться, и ее злило, что она, всегда такая легкая и быстрая, вынуждена опираться на палку. Со всех сторон она видела нескромные взоры. Матроны при встречах считали своим долгом заметить: «Теперь, когда вы готовитесь стать матерью, дорогая, вы забудете ваши идеи и станете солидной». Она сознавала, что волей-неволей вступит в круг домашних хозяек. С таким заложником, как ребенок, ей уже не убежать; она будет пить кофе, качать люльку и разговаривать о пеленках!

«Я могла бороться с ними. Я привыкла к борьбе. Но если добавится еще и это, мне уж не устоять… Между тем, устоять надо!»

Она то ненавидела себя за неумение оценить доброту этих женщин, то их — за непрошеные советы; за мрачные намеки на предстоящие ей страдания; за сведения по детской гигиене, основанные на долгом опыте и полном невежестве; за суеверные советы, что ей есть, о чем читать и на что смотреть во имя спасения души будущего младенца; и бесконечное отвратительное сюсюканье. Миссис Чэмп Перри принесла ей «Бен Гура» как предупредительное средство против безнравственности будущего ребенка; вдова Богарт заходила к ней и без конца причитала:

— Ну, как чувствует себя сегодня наша будущая мамочка? Вот ведь правильно это говорят, что в положении женщина хорошеет. Вы сейчас такая миленькая, такая хорошенькая, прямо, мадонна! Скажите мне, — тут ее голос понижался до плотоядного шепота, — вы чувствуете, как он вас толк ножкой, толк ручонкой, этот залог любви? Помню, когда я носила Сая, он был такой большой.

— Я вовсе не хорошенькая сейчас, миссис Богарт! Цвет лица ужасный, волосы вылезают, и я похожа на мешок с картошкой. К тому же у меня, кажется, развивается плоскостопие, и ребенок вовсе не залог любви, и похож он будет на всех нас, и я не верю в призвание матери, и все это, вместе взятое, — надоедливейший биологический процесс! — отвечала Кэрол.

Потом родился ребенок, родился без особых затруднений: мальчик с прямой спинкой и сильными ножками. В первый день Кэрол ненавидела его за причиненные им муки и пережитый безотчетный страх. Ее огорчало его безобразие. Но потом она полюбила его со всей преданностью и силой инстинкта, над которым раньше смеялась. Она так же шумно, как и Кенникот, восхищалась изяществом крошечных ручек. Она была побеждена доверием, с каким младенец тянулся к ней. Страсть к нему росла с каждой неприятной прозаической мелочью, которую ей приходилось для него делать.

Его назвали Хью, по ее отцу.

Хью рос худеньким здоровым ребенком с большой головой и мягкими каштановыми волосиками. Он был сосредоточен и молчалив — настоящий Кенникот.

Два года, кроме него, на свете ничего не существовало. Правда, Кэрол не оправдала предсказаний умудренных матрон, что она «перестанет хлопотать обо всем на свете и заботиться о чужих детях, как только ей придется думать о своем ребенке». Варварская готовность жертвовать другими детьми для того, чтобы один младенец имел больше, чем надо, была для нее немыслима. Но собой она готова была жертвовать. Он был для нее святыней, и, когда Кенникот попробовал предложить ей крестить ребенка, она отвечала так:

— Я не позволю оскорбить мое дитя и меня самое, прося у невежественного юнца в сюртуке благословения на то, чтобы он у меня был! Я не позволю подвергать его шаманским обрядам! Уж если от меня он не получил освящения, если я не искупила его душу девятью часами адской муки, то от преподобного мистера Зиттерела ему нечего получить!

— Ну, баптисты обычно и не крестят младенцев. Я подумывал больше о преподобном Уоррене, — сказал Кенникот.

Хью был для нее смыслом жизни, залогом будущих свершений, предметом поклонения и… занимательной игрушкой.

— Я думала, что буду матерью-дилетанткой, но я так ужасающе естественна, словно какая-нибудь миссис Богарт, — хвастала она.

Два года Кэрол была совсем своя в Гофер-Прери. Она стала такой же «нашей молодой матерью», как миссис Мак-Ганум. Она больше не заносилась. Не мечтала о спасении. Ее честолюбивые думы сосредоточились на Хью. Восхищенно глядя на его нежное, как жемчуг, ушко, она восклицала:

— Рядом с ним я чувствую себя старухой с кожей, как наждачная бумага, и… это меня радует! Он совершенство! Он должен иметь все, все! Он не останется здесь, в Гофер-Прери, навсегда… Хотела бы я знать, какой университет, собственно, лучше: Гарвард, Йель или Оксфорд?

Окружавшее Кэрол общество получило блестящее подкрепление в лице мистера и миссис Уитьер Смейл, дяди и тетки Кенникота.

Истинный обитатель Главной улицы определяет родственника как такое лицо, в чей дом можно явиться без приглашения и пробыть там, сколько заблагорассудится. Если вы услышите, что Лайм Кэсс, совершая поездку на Восток, потратил все время на «посещение» Ойстер-Сентера, это не значит, что он предпочитает эту деревушку всей остальной Новой Англии, но просто что у него там есть родственники. Это не значит также, что он переписывался с ними в последние годы или что они чем-нибудь проявили свое желание повидать его. Но не хотите же вы, чтобы человек просто так, за здорово живешь, тратил деньги на отель в Бостоне, когда у него в том же самом штате есть четвероюродная сестра!

Когда Смейлы продали свою молочную ферму в Северной Дакоте, то прежде всего они навестили сестру мистера Смейла, мать Кенникота, в Лак-ки-Мер, а затем нагрянули в Гофер-Прери погостить у племянника. Они явились без предупреждения, когда ребенок еще не родился, решили, что им, конечно, очень рады, и тотчас начали жаловаться на то, что их комната обращена на север.

Дядя Уитьер и тетя Бесси считали своим родственным правом смеяться над Кэрол и своим христианским долгом объяснять ей, как нелепы все ее представления. Они осуждали еду, угрюмость Оскарины, ветер, дождь и нескромность платьев Кэрол. Они были неутомимы: целыми часами могли они расспрашивать Кэрол о доходах ее покойного отца, о ее богословских воззрениях и о том, почему она не надела галош, чтобы перейти через улицу. Они были неистощимы в пустой болтовне, и пример их вызвал в Кенникоте стремление к такому же ласковому мучительству.

Если Кэрол случалось проговориться, что у нее немного болит голова, в тот же миг на нее набрасывались оба Смейла и Кенникот. Каждые пять минут, каждый раз, когда она садилась, вставала или обращалась к Оскарине, они вскрикивали: «Ну, как голова теперь? В каком месте болит? Есть в доме нашатырный спирт? Не слишком ли много ты сегодня ходила? Ты пробовала нюхать нашатырь? Его надо бы всегда держать под рукой. Ну что, не лучше теперь? Как тебе кажется? А глаза не болят? Когда ты обычно ложишься спать?.. Так поздно! Ого! Ну что, как теперь?»

Дядя Уитьер выговаривал Кенникоту в ее присутствии:

— Часты у Кэрол эти головные боли? Гм! Лучше бы ей не бегать по соседям играть в карты, а подумать немного о своем здоровье!

И такие расспросы, советы, замечания, опять советы, опять замечания продолжались до тех пор, пока наконец у нее не лопалось терпение и она не взвизгивала:

— Ради бога, оставьте этот разговор! Голова уже прошла!

Она слушала, как Смейлы и Кенникот всесторонне обсуждали между собой вопрос о том, двухцентовую или же четырехцентовую марку нужно наклеить на номер «Неустрашимого», который тетушка Бесси хотела отправить по почте своей сестре в Алберту. Кэрол уж скорее сходила бы в аптеку и взвесила его, но ведь она была мечтательница, а они — люди практичные, как они сами неоднократно заявляли. Поэтому они старались вывести размер почтового тарифа из своего внутреннего убеждения, что и составляло вкупе с откровенным мышлением вслух их проверенный способ решения любых вопросов.

Смейлы не признавали такой «чепухи», как такт и деликатность. Когда Кэрол оставила раз на столе письмо сестры, она была поражена, услыхав от дяди Уитьера:

— Я вижу, что твоя сестра довольна делами своего мужа. Тебе следовало бы навещать ее чаще. Я спрашивал Уила, и он говорит, что ты редко видишься с ней. Ай — ай-а-й! Тебе надо бы чаще бывать у нее!

Когда Кэрол писала школьной подруге или составляла недельное меню, она могла быть уверена, что тетушка Бесси очутится тут как тут и начнет тараторить:

— Я не буду мешать тебе, я только хотела посмотреть, где ты. Пожалуйста, не прерывай работы, я только на минутку. Я не знаю, может быть, ты подумала, что я не ела сегодня за обедом лука, потому что считала, что он плохо приготовлен, но причина совсем не в этом. Я не ела его не потому, что думала, что он плохо приготовлен, у тебя в доме все готовится очень аппетитно и хорошо, хотя я нахожу, что эта Оскарина не слишком старательна и не ценит того, что ей так много платят. Потом она сварлива, как все шведы, и я, собственно, не понимаю, почему вы держите шведку, но… Но дело не в этом: я не ела лука не потому, что я считала его нехорошо приготовленным, а потому, что я плохо переношу лук. Это очень странно, но с тех пор, как у меня однажды было разлитие желчи, я заметила, что лук, и жареный и сырой, мне одинаково вреден, а между тем, представь. Уитьер любит сырой лук с уксусом и сахаром…

Все это шло от чистого сердца.

Кэрол узнала, что единственная вещь, еще более тягостная, чем сознательная ненависть, это — требовательная любовь.

Она считала, что вела себя со Смейлами как полагается, любезно-сдержанно и самым обычным образом, но они чуяли в ней еретичку и с жадным наслаждением принимались вытягивать из нее смешные суждения себе на потеху. Они вели себя, как воскресная толпа в зоологическом саду, которая пугает обезьян, сует пальцы за решетку, гримасничает, хохочет, когда ей удается вывести из терпения какого-нибудь представителя этой более благородной расы.

С широкой улыбкой провинциального самомнения дядя Уитьер осведомлялся:

— Что это я слышу, Кэрол, будто ты советуешь снести весь Гофер-Прери и отстроить его заново? Не понимаю, откуда только берутся все эти новомодные бредни! Вот и в Дакоте фермеры ими заражены. Кооперация им нужна! Они воображают, что могут вести торговлю лучше лавочников! Тьфу!

— Когда мы с Уитом фермерствовали, мы обходились без кооперации! — с торжеством подхватывала тетушка Бесси. — Кэрри, скажи своей старой тете: неужели ты никогда не ходишь по воскресеньям в церковь? Иногда ходишь? Но ведь надо ходить каждое воскресенье! Когда ты будешь в моих летах, ты поймешь, что, как бы люди ни умничали, все равно бог знает гораздо больше, и тогда ты убедишься, какая радость пойти послушать своего пастора!

С изумлением людей, только что увидевших двухголового теленка, они повторяли, что «в жизни не слыхали таких забавных вещей». Их ошеломило, что настоящая, живая женщина, тут, в Миннесоте, жена их кровного родственника, может верить, что развод не всегда надо признавать безнравственным, что на незаконнорожденных детях не лежит неизбежное проклятие, что существуют моральные авторитеты, помимо Библии, что капиталистическая система распределения благ и баптистская венчальная церемония не были известны в кущах Эдема, что грибы так же съедобны, как говядина, что слово «депеша» вышло из употребления, что существуют проповедники слова божия, признающие биологическую эволюцию, что некоторые люди, вроде бы даже не лишенные разума и деловых способностей, не всегда голосуют за республиканский список, что не везде принят обычай носить зимой прямо на теле колючие фланелевые фуфайки, что скрипка по природе своей не более безнравственна, чем церковный орган, что не все поэты носят длинные волосы и не все евреи — разносчики и старьевщики.

— Откуда у нее все эти теории? — недоумевал дядя Уитьер Смейл. А тетушка Бесси вопрошала!

— Неужели многие думают, как она? Если это так, — а ее тон ясно утверждал, что это не так, — то я не знаю, до чего дойдет мир!

Кэрол терпеливо — более или менее — ждала блаженного дня, когда они объявят о своем отъезде. По прошествии трех недель дядя Уитьер заметил:

— Нам понравилось в Гофер-Прери. Может быть, мы останемся здесь совсем. Мы еще не решили, чем теперь заняться после того, как продали молочную ферму и землю. Я говорил с Оле Йенсоном насчет его лавки; пожалуй, я куплю ее и займусь немного торговлей.

Так он и сделал.

Кэрол возмутилась. Кенникот успокаивал ее:

— Ничего, мы не часто будем их видеть. У них будет свой дом.

Она решила держаться с ними похолоднее, чтобы они не одолевали ее визитами. Но она не умела сознательно наносить обиды. Они нашли себе дом, но и теперь Кэрол никогда не могла быть уверена, что они внезапно не появятся с сердечной улыбкой на устах: «Мы решили сегодня заглянуть к вам, чтобы ты не сидела одна. Как, ты еще не дала выстирать эти занавески?» Даже когда ей приходило в голову, что, в сущности, они два старых одиноких человека, они тут же убивали в ней всякое сочувствие своими замечаниями, вопросами, советами, наставлениями…

Чета Смейлов немедленно стала на дружескую ногу со всеми представителями своей породы — Доусонами, пастором Пирсоном и миссис Богарт. По вечерам Смейлы приводили их с собой. Тетушка Бесси служила мостом, по которому пожилые матроны, несущие дары назиданий и невежество рутины, проникали на остров уединения Кэрол. Тетушка Бесси подговаривала добрую вдову Богарт:

— Заходите к Кэрол почаще! Молодые женщины не умеют теперь так вести хозяйство, как мы!

Миссис Богарт высказывала полную готовность быть вспомогательной родственницей.

Кэрол уже изобретала для своей защиты всякие оскорбления, как вдруг мать Кенникота приехала на два месяца погостить у своего брата Уитьера. Кэрол любила миссис Кенникот. И теперь она не смела оскорбить Смейлов.

Она чувствовала себя в ловушке.

Город завладел ею. Она была племянницей тетушки Бесси и скоро должна была стать матерью. Ей полагалось — и ей самой уже начинало это казаться естественным — говорить только о детях, стряпне, вышивании, о ценах на картошку и о том, чьи мужья любят шпинат, а чьи нет.

Она нашла убежище у «Веселых семнадцати». Она вдруг поняла, что с ними можно посмеяться над миссис Богарт, а в болтовне Хуаниты Хэйдок вместо вульгарности она видела теперь остроумие и поразительную глубину.

Жизнь ее изменилась еще до появления Хью. С нетерпением ждала она теперь, когда опять можно будет пойти играть в бридж у «Веселых семнадцати» и шептаться с милыми подружками Мод Дайер, Хуанитой и миссис Мак-Ганум.

Она была теперь своя в городе. Его философия и его дрязги овладели ею.

Ее больше не раздражало приторное сюсюканье кумушек, по мнению которых неважно было, как и чем кормить, ребенка, важно обряжать его в кружева и осыпать мокрыми поцелуями. Но она пришла к заключению, что в уходе за детьми, так же как и в политике, здравый смысл важнее ссылок на авторитеты. О своем Хью она говорила охотнее всего с Кенникотом, Вайдой и Бьернстамами. Она чувствовала себя уютно, когда Кенникот усаживался возле нее на пол и смотрел, как ребенок строит рожицы. Она была в восторге, когда Майлс, обращаясь к Хью как мужчина к мужчине, советовал ему:

— На твоем месте я не носил бы этих бабьих платьев. Скинь их! Вступи в союз и бастуй! Потребуй себе штаны!

Став отцом, Кенникот организовал первую в Гофер — Прери «Неделю ребенка». Кэрол помогала ему взвешивать младенцев и смотреть им горло и составляла их бессловесным матерям, немкам и шведкам, предписания о детской диете.

Аристократия Гофер-Прери и даже жены конкурирующих докторов приняли участие в этом деле, и несколько дней в городе царило единодушие и общий подъем. Но это царство любви пришло к концу, когда приз за лучшего ребенка был присужден не каким-нибудь приличным родителям, а Би и Майлсу Бьернстамам. Почтенные матроны злобно разглядывали маленького Олафа Бьернстама, его голубые глазки, темно-золотистые волосики и превосходную спинку и заявляли: «Знаете миссис Кенникот, может быть, этот шведский щенок действительно так здоров, как говорит ваш муж, но все-таки страшно подумать о будущем ребенка, у которого мать — служанка, а отец — безбожник и социалист!»

Кэрол негодовала, но они так подавляли ее своей респектабельностью и тетушка Бесси так усердно приносила ей их сплетни, что она сама бывала смущена, когда брала Хью к Бьернстамам, чтобы ребенок поиграл с маленьким Олафом. Она злилась на себя, а все же бывала рада, когда никто не видел, как она входила в лачугу Бьернстамов. Она злилась на себя и на холодную жестокость города, когда видела, как сияющая Би с одинаковой нежностью относится к обоим детям, когда видела, как Майлс задумчиво глядит на них. Он скопил немного денег, ушел с лесопилки Элдера и завел молочную ферму на свободном участке близ своего домика. Он гордился своими тремя коровами и шестью десятками кур и даже ночью вставал посмотреть на них.

— Вы и глазом не моргнете, как я уже буду крупным фермером! Говорю вам, что мой паренек Олаф еще поедет учиться в Европу наравне с Хэйдокскими детьми. О!.. К нам с Би теперь заходит множество народу. Поверите ли, даже мамаша Богарт как-то пришла! Она… она очень любезно держалась. И затем, часто заходит мастер с лесопилки. Да, у нас теперь куча друзей. Вот оно как!

Хотя Кэрол казалось, что город менялся не больше окружавших его полей, тем не менее все эти три года шло непрерывное переселение. Житель прерии постоянно движется на запад. Может быть, это происходит потому, что он потомок старых землепроходцев, а может быть, просто недостаток впечатлений заставляет его искать их за новым горизонтом. Город остается все тем же, но отдельные лица сменяются, как классы в колледже. Ювелир без всякой видимой причины продает свою лавку в Гофер-Прери, переезжает в Алберту или в штат Вашингтон и открывает там точно такую же лавку, как у него была, и в точно таком же городке, как оставленный им. Кроме лиц свободных профессий и богачей, население не стремится к оседлости и постоянству в занятиях. Фермер становится лавочником, полицейским, содержателем гаража, владельцем ресторана, почтмейстером, страховым агентом и снова фермером, а община более или менее безропотно страдает от его неопытности в каждом из этих занятий.

Бакалейщик Оле Йенсон и мясник Даль перебрались в Южную Дакоту и Айдахо. Доусоны, захватив десять тысяч акров степной земли, уместившихся в маленькой чековой книжке, выехали в Пасадену, где их ожидали домик с верандой, солнце и кафетерий. Чет Дэшуэй продал свое мебельное и похоронное дело и переселился в Лос-Анжелос, где, как сообщал «Неустрашимый», «наш добрый друг Честер занял видное положение в фирме, торгующей недвижимостью, а его супруга пользуется той же популярностью в светских кругах прекраснейшего города нашего Юго-Запада, что и в нашем обществе».

Рита Саймонс вышла замуж за Терри Гулда и оспаривала у Хуаниты Хэйдок репутацию самой веселой из молодых дам. Но и Хуанита продвигалась вверх: после смерти отца Гарри сделался старшим компаньоном в галантерейном магазине, и Хуанита теперь язвила, бранилась и кудахтала, как никогда. Она купила бальное платье, выставляя свои ключицы напоказ «Веселым семнадцати», и поговаривала о переезде в Миннеаполис.

Чтобы отстоять свои позиции в соперничестве с новой миссис Гулд, она сделала попытку привлечь в свой лагерь Кэрол, со смешком нашептывая ей, что «многие считают Риту наивной, но мне-то хорошо известно, что она знает гораздо больше, чем полагается невестам. И, конечно, Терри, как врач, ничего не стоит рядом с вашим мужем».

Кэрол и сама охотно последовала бы за мистером Оле Йенсоном и эмигрировала хотя бы на другую Главную улицу. Бегство от знакомой скуки к незнакомой хоть на время вызвало бы новые переживания, открыло бы какие-то перспективы. Она намекала Кенникоту о богатых возможностях для медицинской практики в Монтане и Орегоне, хотя знала, что он доволен Гофер-Прери и никуда не хочет ехать. Но в душе у нее рождались смутные надежды, когда она думала о переезде, спрашивала на станции схемы железных дорог или взволнованно водила пальцем по картам.

Но случайный наблюдатель не заметил бы в ней недовольства и не догадался бы, что перед ним упорная отступница от веры Главной улицы.

Добропорядочный гражданин думает, что всякий бунтовщик беспрерывно кипит возмущением, услыша о такой Кэрол Кенникот, он только охнет: «Что за ужасная личность! Вот уж, наверное, мука — жить с нею под одной крышей! Слава богу, что среди моих близких все довольны жизнью!» В действительности же Кэрол едва ли пять минут в день посвящала своим одиноким мечтам. Вероятно, даже в кругу порицающего ее гражданина нашелся бы по крайней мере один скрытый бунтарь, мыслящий не менее предосудительно, чем Кэрол.

Ребенок заставил ее серьезнее относиться к Гофер — Прери и к их коричневому дому как естественному месту жительства. Кенникот был доволен ее любезностью с миссис Кларк и миссис Элдер, и когда она привыкла участвовать в разговорах о новом кадиллаке Элдеров и о поступлении старшего сына Кларков в контору мукомольного завода, эти темы приобрели в ее глазах значительность, стали чем-то повседневно необходимым.

На год или два почти все ее чувства сосредоточились на Хью, и она больше не критиковала лавок, улиц, знакомых… Она бегала в лавку к дяде Уитьеру за коробкой овсянки, рассеянно выслушивала, как он жаловался и негодовал на Мартина Мэони за то, что тот имел наглость утверждать, будто ветер во вторник был не юго — западный, а южный, и возвращалась назад по улицам, на которых нельзя было встретить ни одного нового лица. Думая всю дорогу о том, легко ли у Хью прорежутся зубки, она не сознавала, что эта лавка, эти ряды темных домов и составляют горизонт ее жизни. Она выполняла свою работу и радовалась, выиграв у Кларков в пятьсот одно.

Самым значительным событием двух ближайших лет после рождения Хью был уход Вайды Шервин из школы и ее замужество. Кэрол была подружкой на свадьбе. Так как венчание происходило в епископальной церкви, все женщины явились в новых замшевых туфлях и длинных белых лайковых перчатках, придававших им изысканный вид.

Все эти годы Кэрол была словно младшей сестрой Вайды и не имела ни малейшего понятия о том, что Вайда очень любила ее, так же сильно ее ненавидела и была как-то по-особому связана с нею.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Серая сталь махового колеса, которое от быстрого вращения кажется неподвижным, серый снег в аллее вязов, серые сумерки, в которых прячется солнце, — вот серая жизнь тридцатидевятилетней Вайды Шервин.

Она была маленького роста, подвижная и бледная. Светлые волосы ее поблекли и казались сухими. Ее синие шелковые блузки, скромные кружевные воротнички, высокие черные ботинки и матросские шляпы таили не больше очарования и поэзии, чем школьные парты. Но ее внешность определяли глаза: их выражение говорило о сильной личности, о вере в полезность и целесообразность всего существующего.

Глаза у нее были синие и никогда не останавливались подолгу на одном предмете. В них горели то смех, то жалость, то восторг. Если бы кто-нибудь увидел ее спящей, когда разглаживались морщинки вокруг ее глаз и опущенные веки скрывали сверкающие зрачки, он не поверил бы, что это такая сильная натура.

Вайда родилась в деревушке, затерянной меж холмов Висконсина, где ее отец был бедным священником. Она училась в ханжеском колледже, потом преподавала два года в горнопромышленном городке, полном смуглолицых татар и черногорцев и железорудных отвалов. Когда же она приехала в Гофер-Прери и увидела его деревья и сверкающий простор пшеничных полей, она решила, что попала в рай.

Она соглашалась с другими учителями в том, что школьное здание сыровато, но считала, что классы расположены очень удобно, что бюст президента Мак-Кинли на верхней площадке лестницы — прекрасное произведение искусства и что вид этого славного, честного президента-мученика не может не служить источником вдохновения. Она преподавала французский и английский языки, историю и латынь — особый вид латыни, который сводится к метафизическим рассуждениям о косвенной речи и абсолютном аблативе. Каждый год она наново убеждалась, что ученики как будто начинают учиться успешнее. Она потратила четыре зимы на создание Дискуссионного клуба, и когда дискуссия действительно в одну из пятниц прошла оживленнее и ораторы не забыли ни одного слова из своего текста, она почувствовала себя удовлетворенной.

Она жила полезной трудовой жизнью и казалась холодной и простодушной. Но втайне страхи, желания и сознание их греховности разрывали ей сердце. Она знала, в чем дело, но не решалась назвать вещи своими именами. Она ненавидела самый звук слова «пол». Ей снилось, что она затворница в гареме, белотелая, пышногрудая, и она просыпалась в трепете, беззащитная в полумраке своей комнаты. Она молилась Иисусу, всегда ему — сыну божию, принося ему весь неутолимый пыл своего обожания, обращаясь к нему как к вечному возлюбленному, загораясь страстью, ликуя, вырастая сама в созерцании его величия. Так возвышалась она до терпения и воздержания.

Днем среди всяческой суеты Вайда могла смеяться над адским огнем своих ночей. С напускной веселостью она повсюду говорила: «Я, кажется, рождена быть старой девой»; или: «Кто женится на некрасивой школьной учительнице?»; или: «Ах, мужчины, большие, шумные, надоедливые создания! Мы, женщины, не подпускали бы вас к дому: ведь от вас только один беспорядок, да вы нуждаетесь в нашем уходе и руководстве. Нам бы следовало сказать вам всем: брысь!»

Но когда кто-нибудь из мужчин во время танца прижимал ее к себе или даже когда «профессор» Джордж Эдвин Мотт отечески похлопывал ее по руке, рассуждая с ней об испорченности Сая Богарта, она вздрагивала и с гордостью думала о том, что сохранила девственность.

Осенью 1911 года, за год до женитьбы доктора Уила Кенникота, Вайда была его партнершей в турнире в пятьсот одно. Тогда ей было тридцать четыре года. Кенникоту было около тридцати шести. В ее глазах он был очень приятный, интересный молодой человек с мальчишескими замашками, средоточие всевозможных геройских качеств в мужественно-прекрасной оболочке. Они вдвоем помогали хозяйке готовить салат, кофе и имбирное печенье, сидя рядом на скамье в кухне, в то время как остальные шумно ужинали в комнатах.

Кенникот был мужествен и предприимчив. Он погладил руку Вайды и небрежно обнял ее за плечи.

— Оставьте! — резко сказала она.

— Ах вы, кокетка! — отозвался он, любопытной рукой поглаживая ее по плечу.

Она отстранилась, хотя ее тянуло придвинуться ближе. Он нагнулся к ней и заглянул ей в глаза. Она потупилась и вдруг заметила, что его левая рука прикоснулась к ее колену. Тогда она вскочила и с ненужной суетливостью принялась за мытье тарелок. Он стал помогать ей. Он был слишком ленив, чтобы пойти дальше, и в силу своей профессии слишком хорошо понимал женщин. Она была благодарна ему, когда он заговорил о безразличных вещах. Это дало ей возможность вернуть себе самообладание. Она чувствовала, что едва удержалась от вздорных мыслей.

Месяцем позже, во время катания, когда оба они сидели, укрытые бизоньей полостью, в санях, он шепнул ей:

— Вы считаете себя взрослой учительницей, а на самом деле вы еще младенец!

Он обнял ее. Она сопротивлялась.

— Вы совсем не любите бедного, одинокого холостяка? — жалобно произнес он.

— Конечно, нет! Ведь вы ни капли не интересуетесь мной. Вы просто практикуетесь на мне.

— Как вам не стыдно! Вы мне страшно нравитесь.

— А вы мне нет! И я вовсе не собираюсь влюбляться в вас!

Он настойчиво притягивал ее к себе. Тогда она ухватилась за его руку, откинула полость, выпрыгнула из саней и побежала за ними вместе с Гарри Хэйдоком. Во время танцев, после катания, Кенникот был всецело занят водянисто-миловидной Мод Дайер, а Вайда шумно хлопотала об устройстве «виргинского хоровода». Она как будто вовсе не наблюдала за Кенникотом, но знала, что он ни разу не взглянул на нее.

На этом и кончилась ее первая любовь.

Вайда и виду не подавала, что помнит, как он сказал: «Вы мне страшно нравитесь». Она ждала его. Она упивалась мыслями о нем и сознанием своей вины за эти греховные мысли. Она говорила себе, что ей не надо половинчатого чувства с его стороны, что она не позволит ему прикоснуться к ней, если он не отдаст ей всей своей любви. Замечая неискренность своих мыслей, она мучилась презрением к себе. Со своим душевным смятением она пыталась бороться молитвой. Закутанная в розовый фланелевый халатик, она опускалась на колени; жидкие волосы рассыпались по спине, лицо было полно ужаса, как трагическая маска. Сливая воедино любовь к сыну божию и любовь к смертному, она задавала себе вопрос: была ли когда-нибудь на свете такая преступная женщина, как она? Она даже думала уйти в монашенки и всецело отдаться религиозному служению. Она купила четки, но протестантизм был настолько силен в ней, что не позволял ей ими пользоваться.

Однако никто из ее коллег по школе и соседей по пансиону и не подозревал о терзавшей ее страсти. Все считали ее очень жизнерадостной.

Когда она услыхала, что Кенникот женится на красивой молодой девушке, да еще из Сент-Пола, она пришла в отчаяние. Она поздравила Кенникота, спокойно спросила его о часе венчания. В этот час, сидя у себя в комнате, Вайда представляла себе свадьбу в Сент — Поле. В необычайном возбуждении, пугавшем ее самое, она мысленно следила за Кенникотом и девушкой, укравшей у нее ее место, провожала их до поезда и была с ними весь вечер и всю ночь.

Ей стало легче, когда она внушила себе уверенность, что ее поведение не позорно, что между нею и Кэрол существует мистическая связь и что через Кэрол она как бы общается с Кенникотом и имеет на это право.

Она увидела Кэрол в первые же минуты ее пребывания в Гофер-Прери. Она смотрела на отъезжавший автомобиль, на Кенникота и молодую женщину рядом с ним. Охваченная своей туманной идеей передачи чувств, Вайда в этот миг не испытывала обычной в таких случаях ревности. Она была убеждена, что раз она достигла через Кэрол любви Кенникота, Кэрол стала частью ее самой, ее более возвышенным, астральным «я». Она радовалась прелести Кэрол, ее гладким черным волосам, изящной головке и юным плечам. Но вдруг она почувствовала досаду: Кэрол скользнула по ней взглядом и стала рассматривать какой-то старый сарай. Она. Вайда, принесла великую жертву и ожидала по крайней мере благодарности и признания. Она неистовствовала, а ее добросовестный учительский ум старался подавить это безумие.

Во время своего первого визита к Кенникотам Вайда половиной души была рада приветствовать усердного товарища по чтению. Другая же половина томилась желанием выяснить, известно ли Кэрол что-нибудь о прежнем интересе Кенникота к ней самой. Она убедилась, что Кэрол и не подозревает о том, что ее муж когда — либо прикасался к другой женщине. Кэрол была занимательным, наивным, ученым ребенком. Оживленно описывая великие заслуги Танатопсиса и рассыпая Кэрол комплименты как опытной библиотекарше, Вайда фантазировала, будто эта девушка — ребенок, родившийся у нее и Кенникота. И в этой символике она нашла успокоение, которого жаждала уже много месяцев.

Но, придя домой после ужина с Кенникотами и Гаем Поллоком, она вдруг, и с наслаждением, отбросила свое смирение. Влетев в комнату, она швырнула шляпу на постель и заговорила сама с собой:

— Мне все равно! Я не хуже ее, разве на несколько лет старше. Я легка и подвижна, умею поговорить, и я уверена… До чего глупы мужчины! Я была бы в любви в десять раз более страстной, чем этот мечтательный младенец. И я так же хороша собой, как она!

Но когда она присела на край постели и взглянула на свои узкие бедра, весь ее задор испарился. Она начала оплакивать себя:

— Нет, куда мне! Господи, как мы обманываем себя! Я считаю себя одухотворенной. Я считаю, что у меня красивые ноги. Ничего подобного, ноги у меня, как палки! Какие и должны быть у старой девы. Отвратительно думать об этом! Я ненавижу эту дерзкую девчонку! Самовлюбленная кошка, принимающая его чувства как должное… Нет, она очаровательна!.. По-моему, она не должна так любезничать с Гаем Поллоком.

Около года Вайда любила Кэрол, стремилась — и не пыталась — проникнуть в подробности ее отношений с Кенникотом, умилялась ее пристрастию к забавам, например, к этим ребяческим вечеринкам, радовалась живости ее ума и, забывая о мистической связи между собой и ею, изрядно злилась на нее за то, что та вообразила себя социальным Мессией, явившимся спасти Гофер-Прери. Эта сторона их взаимоотношений стала по прошествии года особенно часто выступать на первый план. «Не выношу людей, желающих все изменить сразу и без всяких усилий! — раздраженно думала она. — Вот я хлопочу и тружусь целых четыре года, отбирая способных учеников для дискуссий, и муштрую их, и пристаю к ним, чтобы они рылись в справочниках, и упрашиваю их выбирать темы — четыре года! — и все это для того, чтобы раз или два состоялись оживленные дискуссии! А она врывается к нам и хочет за один год превратить весь город в какой-то сусальный рай, где люди бросят все дела и будут только выращивать тюльпаны и распивать чаи. А между тем это и так милый, уютный городок!»

Такие вспышки повторялись после каждой новой кампании Кэрол, все равно — шла ли речь об улучшении программы Танатопсиса, о постановке пьесы Шоу или о новом здании для школы. Но она ни разу не выдала себя и каждый раз раскаивалась в своей враждебности.

Вайда от рождения и навсегда была реформатором, либералом. Она находила, что в деталях всегда возможны существенные усовершенствования, но в общем все на свете разумно, приятно и не подлежит изменению. Кэрол же, сама этого не сознавая, была революционеркой и потому носительницей созидательных идей. Такие идеи могут возникать только у разрушителя, у радикала, тогда как либерал считает, что вся основная созидательная работа уже проделана. Эта тайная противоположность взглядов еще больше, чем потеря воображаемой любви Кенникота, держала Вайду в состоянии постоянного раздражения, несмотря на продолжавшуюся уже несколько лет дружбу с Кэрол.

Однако рождение Хью вновь пробудило в Вайде хаос чувств. Она негодовала на Кэрол: неужели ей мало было родить Кенникоту ребенка? Она признавала, что Кэрол, по-видимому, очень любит малютку и безукоризненно заботится о нем, но теперь, вдруг начав отождествлять себя с Кенникотом, она находила, что ей приходится слишком страдать от непостоянства Кэрол.

Она вспоминала других женщин, приезжавших «извне» и не оценивших Гофер-Прери. Вспоминала жену священника, холодно принимавшую посетителей и будто бы сказавшую: «Право, я не выношу здешнего деревенски наивного богослужения!» А ведь было доподлинно известно, что она подкладывает под корсаж носовые платки, — город прямо хохотал над ней. Конечно, от нее и от священника постарались избавиться в очень скором времени.

Потом была еще таинственная женщина с крашеными волосами и подведенными бровями. Она носила английские костюмы в обтяжку, душилась крепкими, с запахом мускуса, духами, флиртовала с мужчинами и выуживала у них деньги взаймы на какую-то свою тяжбу. Она высмеяла Вайду, что-то читавшую на школьном вечере, и уехала, не уплатив по счету в гостинице, не считая еще трехсот долларов долга разным лицам.

Вайда уверяла себя, что любит Кэрол, и тем не менее с каким-то тайным удовлетворением сравнивала ее с этими хулителями города.

Вайда наслаждалась пением Рэйми Вузерспуна в епископальном хоре. Она обстоятельно беседовала с ним о погоде на методистских собраниях и в галантерейном магазине. Но по-настоящему узнала она его, лишь поселившись в пансионе миссис Гэрри. Это было через пять лет после ее истории с Кенникотом. Ей было тридцать девять, Рэйми, может быть, на год меньше.

Она вполне искренне говорила ему:

— Ах, чего только не могли бы вы достигнуть с вашим умом, и тактом, и вашим божественным голосом! Вы были так хороши в «Девчонке из Канкаки»; перед вами я почувствовала себя совсем глупой. Пойди вы на сцену, вы наверняка имели бы успех в Миннеаполисе. Но все-таки я не жалею, что вы остаетесь в торговом деле. Это подлинно созидательная деятельность.

— Вы серьезно так думаете? — вздыхал Рэйми, держа в руках соусник с яблочной подливкой.

Так они оба впервые в жизни обрели один в другом собеседника, с которым можно было отвести душу. Они смотрели свысока на банковского клерка Уиллиса Вудфорда и его суетливую, поглощенную детьми жену, на молчаливую чету Кэссов, на вульгарного коммивояжера и на остальных малоинтеллигентных столовников миссис Гэрри. Вайда и Рэйми сидели друг против друга. Они долго не вставали из-за стола. Они были приятно поражены одинаковостью своих убеждений.

— Люди вроде Сэма Кларка и Гарри Хэйдока несерьезно относятся к музыке, живописи, церковному красноречию и действительно художественным кинофильмам. Но, с другой стороны, люди вроде Кэрол Кенникот придают искусству слишком большое значение. Надо ценить красивые вещи, но в то же время надо оставаться практичным, смотреть на жизнь практически.

Улыбаясь и передавая друг другу маринад на блюде из литого стекла через стол, накрытый реденькой, но озаренной светом их новой дружбы скатертью, Вайда и Рэйми говорили о Кэрол, о том, как ей к лицу розовая шляпка, и какая она, Кэрол, милая, и какие прелестные туфельки продал ей Рэйми, и как она заблуждается, думая, будто в школе не нужна строгая дисциплина, как мило она держится в галантерейном магазине, и какие дикие мысли без конца приходят ей в голову, за ними просто не уследить, честно говоря, она действует на нервы.

Потом говорили о том, какую прекрасную витрину мужских сорочек устроил в магазине Рэйми, и как хорошо он пел в церкви в прошлое воскресенье, хотя теперь нет таких сольных партий, как «Златой Иерусалим», и о том, как Рэйми осадил Хуаниту, когда она пришла в магазин, начала совать нос не в свое дело, а он ей чуть не прямо сказал, что напрасно она из кожи лезет, старается казаться умной и говорит то, чего не думает, да и вообще, если ей или Гарри не нравится, как Рэйми ведет отделение обуви, он может и уйти.

Потом — о новом кружевном жабо Вайды, в котором, по ее мнению, она выглядит тридцатидвухлетней, а по мнению Рэйми — двадцатидвухлетней, о ее замысле устроить небольшой спектакль в Дискуссионном клубе при школе и о том, как трудно заставить младших мальчиков хорошо вести себя на спортивной площадке, когда среди них затесался такой взрослый болван, как Сай Богарт.

Говорили о почтовой открытке, полученной миссис Кэсс от миссис Доусон из Пасадены, где в феврале цветут на открытом воздухе розы, о том, что четвертый пассажирский отходит теперь немного позже, о том, что доктор Гулд носится как угорелый на машине, о том, что почти все здесь носятся как угорелые на машинах и что нелепо предполагать, будто социалисты могли бы продержаться у власти более полугода, если бы им представился случай проверить на деле свои теории, и о том, что Кэрол, как сумасшедшая, перескакивает с предмета на предмет.

Когда-то Вайда представляла себе Рэйми худощавым человеком в очках, с унылым, вытянутым лицом и бесцветными, жесткими волосами. Теперь она заметила, что у него энергичный подбородок, что его длинные руки подвижны и белы и что его доверчивые глаза указывают на целомудренный образ жизни. Она стала называть его «Рэй» и превозносила его бескорыстие и рассудительность всякий раз, как Хуанита Хэйдок или Рита Саймонс начинали отпускать шутки на его счет у «Веселых семнадцати».

Однажды поздней осенью они отправились в воскресный день к озеру Минимеши. Рэй сказал, что ему хотелось бы увидеть океан; это, должно быть, величественное зрелище, величественнее всякого озера, даже самого большого. Вайда скромно заметила, что она видела океан во время летней экскурсии к Кейп-Коду.

— Вы побывали у самого Кейп-Кода? В Массачусетсе? Я знал, что вы путешествовали, но не думал, что вы были так далеко!

Став моложе и стройнее от внимания Рэйми, она рассказывала:

— О да, была! Чудесная поездка! В Массачусетсе столько замечательных исторических мест: Лексингтон, где мы обратили в бегство красные мундиры, дом Лонгфелло в Кембридже и сам Кейп-Код! Интересно было все: рыбаки, китобойные суда, песчаные дюны — все, все!

Вайде вдруг захотелось взять в руки тросточку. Рэйми отломил для нее ивовую ветку.

— Ого, какой вы сильный! — сказала она.

— Нет, не очень. Я жалею, что у нас нет отделения Ассоциации христианской молодежи, где я мог бы регулярно тренироваться, я всегда считал, что из меня вышел бы недурной гимнаст.

— Наверняка! Для такого крупного человека вы необыкновенно гибки.

— Нет, не особенно… Но жаль, что у нас нет Ассоциации. Было бы так чудесно ходить на лекции, и мне хотелось бы пройти курс тренировки памяти. Я нахожу, что всякий должен продолжать образование и совершенствовать свой ум, даже если занят практическим делом, не правда ли, Вайда?.. Может быть, с моей стороны дерзко называть вас Вайдой?

— Я уже несколько недель называю вас Рэй!

Он удивился ее слегка обиженному тону.

— Он помог ей спуститься с откоса к озеру, но потом сейчас же отпустил ее руку. Когда они уселись на стволе срубленной ивы, Рэйми нечаянно задел ее рукой. Деликатно отодвинувшись, он пробормотал:

— Ах, простите, я нечаянно…

Она смотрела на бурую от ила, холодную воду и серые водоросли.

— У вас такой задумчивый вид, — сказал он.

Вайда заломила руки.

— Да! Скажите мне на милость, в чем смысл всего нашего существования?.. О, не обращайте на меня внимания! У меня бывают мрачные минуты. Поговорим лучше о вас: как вы собираетесь добиться пая в галантерейном магазине? Я считаю, что вы правы: Гарри Хэйдок и этот старый скряга Саймонс должны взять вас в компаньоны.

Он начал описывать свои былые неудачные походы, где он был и Ахиллом и сладкоречивым Нестором и шел своим праведным путем, терпя пренебрежение жестоких царей…

— Я же десятки раз говорил им, чтобы они завели добавочный отдел по продаже летних мужских брюк. И что же — они позволяют такому субъекту, как Рифкин, перебить у них это дело, а потом Гарри говорит — вы знаете его манеру, он, вероятно, не хотел быть грубым, но у него такой тяжелый характер.

Рэйми предложил ей руку, чтобы помочь встать.

— Если вы ничего не имеете против, конечно. По-моему, ужасно, если дама на прогулке не может положиться на корректность своего кавалера и он все время пытается флиртовать с ней!

— Я уверена, что на вас вполне можно положиться! — отрезала она и вскочила без его помощи. Потом, широко улыбаясь, добавила:

— Скажите-ка, не находите ли вы, что Кэрол недостаточно ценит доктора Кенникота?

Рэй обычно советовался с Вайдой об отделке своей витрины, о выставке новой обуви, о подходящей музыке для вечеров в «Восточной звезде» и — хотя он считался в городе авторитетом в области мужского платья — о своих собственных костюмах. Она уговорила его не носить галстуков бабочкой, которые придавали ему вид великовозрастного ученика воскресной школы. Раз как-то она напустилась на него:

— Рэй, мне иногда хочется хорошенько вздуть вас. Я должна вам сказать, что вы слишком часто просите извинения! Вы всегда слишком высоко ставите других. Вы лебезите перед Кэрол Кенникот, когда она развивает свои нелепые теории о том, что все мы должны стать анархистами или что мы должны питаться финиками и орехами. И скромно слушаете и молчите, когда Гарри Хэйдок начинает с важным видом рассуждать о торговом обороте, о кредите и других вещах, в которых вы понимаете гораздо больше него. Смотрите людям в глаза! Смотрите на них в упор! Говорите басом! Вы самый умный мужчина в городе, если хотите знать. Поймите это!

Он не мог этому поверить. Хотел, чтобы она еще раз подтвердила свои слова. Он старался смотреть в упор и говорить басом. Но потом он рассказывал Вайде, что когда он вздумал смотреть в упор на Гарри Хэйдока, тот спросил его: «Что с вами, Рэйми? Вы больны?» И все-таки после этого Гарри спросил про шерстяные носки таким тоном, который, как ясно почувствовал Рэйми, несколько отличался от его прежней снисходительности.

Рэй и Вайда сидели на приземистом желтом диванчике в гостиной пансиона. Когда Рэйми, жестикулируя, в десятый раз повторил, что не выдержит, если в ближайшие годы Гарри не сделает его компаньоном, его рука задела плечо Вайды.

— Простите! — смутился он.

— Ничего, ничего! Ах, мне кажется, придется уйти к себе: голова разболелась! — отозвалась она.

Однажды мартовским вечером по пути из кино они зашли к Дайеру выпить горячего шоколаду.

— Знаете ли вы, что в будущем году меня здесь, может быть, уже не будет? — спросила Вайда.

— То есть, как не будет?

Узким ногтем она водила по стеклу круглого столика, за которым они сидели. Она стала разглядывать черные и золотые коробочки с парфюмерией в ящике под стеклом, перевела взгляд на разложенные по полкам резиновые грелки, на бледные желтые губки, на полотенца с голубой каемкой, на головные щетки с ручкой вишневого дерева. Наконец, покачав головой, как пробуждающийся после транса медиум, она с несчастным видом посмотрела на Рэйми и проговорила:

— Ради чего мне оставаться здесь? Я должна решить этот вопрос, и теперь же. В будущем году предстоит возобновление моего контракта. Я поеду учительствовать в какой-нибудь другой город. Здесь я всем надоела. Прежде чем мне это скажут другие, лучше мне уехать самой! Я решу это сегодня ночью. Я бы охотно… А впрочем, все равно! Пойдемте. Уже поздно.

Она вскочила, не обращая внимания на его вопли:

— Вайда! Подождите! Постойте! Я… потрясен! Вайда!

Он догнал ее под сиреневыми кустами перед домом Гауджерлингов и остановил, положив ей руку на плечо.

— Оставьте! Не надо! Какое это имеет значение! — воскликнула она.

Она всхлипывала, ее мягкие, морщинистые веки были мокры от слез.

— Кому нужна моя привязанность или моя помощь? Лучше мне уехать, и пусть меня забудут. Рэй, я прошу вас, не удерживайте меня, пустите меня! Я не возобновлю здесь контракта и… и… уеду со… совсем…

Его рука не отпускала ее плеча. Она склонила голову, прижалась щекой к его руке.

В июне они обвенчались.

Они поселились в доме Оле Йенсона.

— У нас тесновато, — говорила Вайда, — зато при доме чудный огород, и я рада, что смогу быть поближе к природе.

Сделавшись официальной Вайдой Вузерспун и, конечно, вовсе не стремясь к независимости, символизируемой сохранением имени, она все же по-прежнему была известна повсюду как Вайда Шервин.

Она ушла из школы, но сохранила за собой урок английского языка. Бегала на каждое заседание комитета Танатопсиса. Постоянно заглядывала в комнату отдыха для фермерских жен, чтобы заставить миссис Ноделквист подмести пол. Получила назначение в библиотечный совет на место Кэрол. Вела занятия со старшими девочками в епископальной воскресной школе. Ее переполняли самоуверенность и счастье. Замужество превратило мысли, иссушавшие ее, в освободившуюся энергию. С каждым днем она становилась заметно полнее и, хотя тараторила с прежней живостью, уже не так громогласно восхваляла счастье супружества, не так восхищалась младенцами и гораздо решительнее, чем раньше, требовала, чтобы город поддерживал предложенные ею реформы: покупку земли для парка и принудительную очистку дворов.

Она поймала Гарри Хэйдока за его конторкой в галантерейном магазине. Оборвала его шутки. Заметила, что Рэйми один наладил обувное отделение и отделение мужского белья, и потребовала, чтобы Гарри принял его в компаньоны. Прежде чем Гарри успел ответить, она пригрозила, что Рэйми и она откроют конкурирующее дело:

— Я сама буду стоять за прилавком, и есть лица, которые предлагают нам деньги.

Что это были за «лица», она и сама не знала.

Рэй сделался компаньоном в шестой доле.

Теперь он встречал покупателей прямо в салоне, с достоинством приветствуя мужчин и не лебезя перед женщинами. Он либо вкрадчиво убеждал посетителей купить что-нибудь, им совершенно ненужное, либо же просто стоял, задумавшись, в глубине магазина и сиял, чувствуя себя настоящим мужчиной при воспоминании о страстных восторгах Вайды.

Единственное, что в ней осталось от прежней Вайды, отождествлявшей себя когда-то с Кэрол, было чувство ревности, которое она испытывала, когда видела Рэйми и Кенникота вместе и соображала, что некоторые, наверное, ставят Рэйми ниже Кенникота. Кэрол, например, явно смотрит на него свысока.

Ей хотелось крикнуть: «Нечего тебе важничать! Мне твой противный старый муж задаром не нужен.

У него нет и толики духовного благородства моего Рейми!»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Всего загадочнее в человеке не то, как он воспринимает похвалы или, скажем, любовь, а то, чем он ухитряется заполнить, бездействуя, все двадцать четыре часа в сутки. Для пароходного грузчика это непонятно в клерке, для лондонца — в бушмене. Это же самое было непонятно для Кэрол в замужней Вайде. У самой Кэрол был ребенок и большой дом. В отсутствие Кенникота она вела за него все телефонные разговоры да еще читала все, что попадало ей в руки, тогда как Вайда теперь ограничивалась газетными заголовками.

Но после тусклого ряда лет, прожитых в пансионе, Вайда изголодалась по домашней работе, по самым мелким и надоедливым ее сторонам. Она не держала и не хотела держать прислуги. Она варила, пекла, подметала, стирала скатерти, и все это с торжеством химика, очутившегося в новой лаборатории. Для нее очаг был поистине алтарем. Она прижимала к груди жестянки с консервированным супом, неся их из лавки домой, и выбирала швабру или свиную грудинку с таким видом, будто готовилась к большому приему. Она опускалась на колени перед ростком фасоли в своем огороде и бормотала: «Я вырастила его собственными руками, я дала миру эту новую жизнь».

«Я рада видеть ее такой счастливой, — печально думала Кэрол, — мне следовало бы брать с нее пример. Я боготворю своего малютку, но домашняя работа… Мне еще повезло. Насколько мне легче, чем женам фермеров на новых местах или тем людям, что ютятся в трущобах».

Надо сказать, что еще не отмечен такой случай, когда кто-нибудь получил бы большое длительное удовлетворение от сознания, что ему живется легче, чем другим.

Свои двадцать четыре часа Кэрол тратила на то, чтобы встать, одеть ребенка, позавтракать, договориться с Оскариной о том, что купить в лавках, вынести ребенка на крылечко поиграть, сходить к мяснику за бифштексом или свининой, выкупать ребенка, прибить к стене полочку, пообедать, уложить ребенка спать, заплатить за доставку льда, часок почитать, погулять с ребенком, зайти к Вайде, поужинать, уложить ребенка, заштопать носки, послушать, как Кенникот, зевая, рассказывает про глупость доктора Мак-Ганума, который пытался с помощью своего дешевенького рентгеновского аппарата лечить подкожную опухоль, починить юбку, послушать сквозь сон, как Кенникот возится с топкой, попытаться прочесть страничку из Торстена Веблена, — и день кончался.

Кроме тех минут, когда Хью особенно шалил, или плакал, или смеялся, или удивительно взрослым тоном говорил: «Люблю мой стульчик», — она неизменно испытывала расслабляющее чувство одиночества. Она больше уже не гордилась этим. Она была бы рада достигнуть умиротворения и, как Вайда, быть довольной своим городом и подметанием полов.

Кэрол поглощала неимоверное множество книг, взятых из публичной библиотеки и выписанных из Сент — Пола. Вначале Кенникота тревожила эта страсть покупать книги. Книга — всегда книга, и если в библиотеке их целые тысячи, и притом бесплатно, то какого черта тратить на них деньги? Однако через два-три года он успокоился, решив, что это одна из странностей, приобретенных Кэрол на службе в библиотеке, и что от этой странности она едва ли когда-нибудь избавится.

Вайда Шервин весьма неодобрительно относилась к большинству авторов, которыми зачитывалась Кэрол. Это были молодые американские социологи, молодые английские реалисты, русские бунтари; Анатоль Франс, Ромен Ролан, Нексе, Уэллс, Шоу, Ки, Эдгар Ли Мастерс, Теодор Драйзер, Шервуд Андерсон, Генри Менкен и разные другие ниспровергатели основ — философы и писатели с которыми повсюду — в роскошных студиях Нью-Йорка, на фермах Канзаса, в гостиных Сан-Франциско и в негритянских школах Алабамы — советуются женщины. Знакомясь с ними, она преисполнилась теми же неясными желаниями, что и миллионы других женщин, той же решимостью выработать в себе классовое самосознание, но только не могла понять, принадлежность к какому, собственно, классу ей нужно осознать в себе.

Чтение, несомненно, способствовало критическим наблюдениям Кэрол над Главной улицей Гофер-Прери и всех соседних городишек, виденных ею во время поездок с Кенникотом. В ней постепенно слагались определенные убеждения. Они приходили непоследовательно, как обрывки отдельных впечатлений, в минуты, когда она ложилась спать, делала маникюр или ждала Кенникота.

Эти убеждения она изложила Вайде Шервин, то есть Вайде Вузерспун, сидя с нею у батареи над миской орехов из лавки дяди Уитьера. В этот вечер ни Кенникота, ни Рэйми не было в городе: вместе с другими нотаблями ордена Древних спартанцев они отправились на открытие новой орденской ложи в Уэкамине. Вайда пришла ночевать. Она помогла Кэрол уложить Хью, все время охая над тем, какая у него нежная кожа. Потом они болтали до полуночи.

То, что Кэрол говорила в этот вечер и что она мучительно продумала, шевелилось одновременно в умах женщин десяти тысяч других «Гофер-Прери». Ее формулировки не были точным решением, а лишь смутным видением трагической обреченности. Она излагала мысли не настолько связно, чтобы их можно было передать ее же словами. Ее речь была уснащена вставками: «вот видите ли», «вы понимаете, что я хочу сказать», «я не знаю, ясно ли я выражаюсь». Но мысли были все — таки очень определенные и проникнутые возмущением.

Из прочитанных популярных рассказов и виденных пьес Кэрол усвоила, что у провинциальных американских городков две свято хранимые особенности. Первая, о которой ежечасно трубят десятки журналов, состоит в том, что они являются последним прибежищем истинной дружбы, честности и милых, простодушных невест. Поэтому все мужчины, выдвинувшиеся на поприще живописи в Париже или в финансовой сфере в Нью-Йорке, рано или поздно устают от шикарных женщин, возвращаются в свои родные городишки, объявляют столицы порочными, женятся на подругах своего детства и, в общем, счастливо доживают дни в родных местах.

Вторая особенность — это их внешний облик: мужчины с бакенбардами, на газонах чугунные собаки, глазированные кирпичи фасадов, игра в шашки, горшки с геранью, расшатанная плетеная мебель и потешные, хитрые старики. Так изображаются маленькие города в водевилях, на рисунках иллюстраторов и в газетной юмористике, но из действительной жизни такие городки исчезли уже сорок лет назад. Маленький город времен Кэрол привык думать не о барышничестве лошадьми, а о дешевых автомобилях, телефонах, готовом платье, силосе, клевере, кодаках, граммофонах, кожаных креслах, призах за игру в бридж, нефтяных акциях, кино, спекуляциях землей, о собрании сочинений Марка Твена с неразрезанными страницами, а также о политике в упрощенно-благородном изложении.

Какой-нибудь Кенникот или Чэмп Перри удовлетворяется такой провинциальной жизнью, но, кроме них, есть сотни тысяч молодых людей, и особенно женщин, которые отнюдь не могут признать себя удовлетворенными. Более энергичные из них (а также счастливые вдовы!) бегут в большие города и вопреки тому, что пишется в романах, остаются там навсегда, редко возвращаясь даже на отдых. Самые ярые патриоты маленьких городков в старости покидают их, если только могут себе это позволить, и едут доживать свой век в Калифорнию или в большие центры.

И виною этому, утверждала Кэрол, вовсе не провинциальные бакенбарды. В них нет ничего забавного. Все дело в стандартизованном, не знающем вдохновения и риска образе жизни, в вялом однообразии речи и обычаев, в безусловном подчинении духа требованиям респектабельности. В мертвящем самодовольстве… в благодушии успокоенных мертвецов, презирающих тех, кто живет, кто движется, снует туда и сюда. Все дело в безоглядном отрицании, возведенном в ранг единственной добродетели. В запрете на счастье, в рабстве, добровольном и всемерно оберегаемом. В скуке, которой поклоняются, как божеству.

Бесцветные люди поглощают безвкусную пищу, потом сидят без пиджаков и без мыслей в неудобных качалках, слушают механическую музыку, говорят механические слова о достоинствах автомобилей Форда и взирают на себя как на самую замечательную породу людей в мире.

Кэрол интересовало влияние этой всепоглощающей скуки на иммигрантов. Она припоминала своеобразные черточки, подмеченные ею в скандинавских иммигрантах первого поколения на норвежской ярмарке перед лютеранской церковью, куда однажды свела ее Би. Там, в точно воспроизведенной кухне норвежской фермы, белокурые женщины в красных кофтах, расшитых золотыми нитками и разноцветным бисером, в черных юбках с синей каймой, в зеленых с белым полосатых передниках и высоких капорах, прекрасно оттенявших свежие лица, разносили «rommegrod og lefse» — сдобное печенье и пудинг на кислом молоке с корицей. В первый раз Кэрол нашла в Гофер-Прери новинку. Она наслаждалась чужеземным колоритом этого зрелища.

Но она видела, как охотно эти скандинавские женщины меняют свои пряные пудинги и красные кофты на жареную свинину и туго накрахмаленные белые блузки, а старинные рождественские гимны страны фиордов — на джаз, как они американизируются, растворяясь в однородной массе, и меньше чем за одно поколение утрачивают в серых буднях все свои милые обычаи, которые могли бы войти в жизнь города. Процесс завершается на их сыновьях. В готовых костюмах и с готовыми фразами, приобретенными в школе, они погружаются в благополучие, и здоровый американский быт без малейшего остатка сводит на нет любое чужеземное влияние.

Чувствуя, как вместе с этими иностранцами и она погружается в болото посредственности, Кэрол сопротивлялась как могла.

Самоуважение Гофер-Прери, говорила Кэрол, подкрепляется обетом бедности и целомудрия в области знания. За исключением нескольких человек — в каждом городе есть такие, — граждане бывают горды своими достижениями в невежестве, которые даются так легко. Отличаться «интеллектуальными» или «художественными» наклонностями, вообще заниматься «высокими материями» — это значит важничать и быть человеком сомнительной нравственности.

Серьезные опыты в политике и в кооперации, предприятия, требующие знания, смелости и воображения, рождаются, правда, на Западе и на Среднем Западе, но не в городах, а на фермах. В городах эти еретические идеи поддерживаются лишь единичными учителями, врачами, юристами, рабочими союзами и отдельными рабочими, вроде Майлса Бьернстама, над которыми за это издеваются, называя их «крикунами» и «недоношенными социалистами». Против них ополчаются издатель, газеты и священник. Окружающее спокойное невежество тяжелой тучей давит на них, и они изнывают среди общего застоя…

Тут Вайда заметила:

— Да… конечно… Знаете, я всегда думала, что из Рэйми вышел бы отличный священник. У него действительно религиозная душа. Ах, он прекрасно читал бы службу. Пожалуй, теперь уже поздно, но я всегда говорю ему, что он может быть так же полезен миру и продавая ботинки… Я вот думаю, не организовать ли нам семейные молитвенные собрания?

— Несомненно, — рассуждала Кэрол, — маленькие города во всех странах и во все времена были не только скучны, но склонны к злобе, низости и безудержному любопытству. Эти свойства так же ясно выступают во Франции или в Тибете, как в Вайоминге или Индиане.

Но в стране, которая стремится к общей стандартизации, которая надеется унаследовать от викторианской Англии роль рассадника мирового мещанства, в такой стране маленький город уже не просто провинция, где люди спокойно спят в домиках под деревьями, осеняющими их невежество. Этот город — сила, стремящаяся покорить землю, обесцветить холмы и моря, заставить Данте восхвалять Гофер-Прери и одеть великих богов в форму воспитанников колледжа. В своей самоуверенности он издевается над другими цивилизациями, как коммивояжер в коричневом котелке, который думает, что превосходит мудрость Китая, и развешивает рекламы табачных фирм на старинных порталах, где с незапамятных времен начертаны изречения Конфуция.

Подобное общество великолепно приспособлено для массового производства дешевых автомобилей, часов ценою в один доллар и безопасных бритв. Но оно не найдет удовлетворения, пока весь мир не признает вместе с ним, что конечная радость и цель жизни заключаются в том, чтобы ездить в фордах, рекламировать часы ценою в один доллар и сидеть в сумерках, беседуя не о любви и отваге, а об удобстве безопасных бритв.

Душа и характер такого общества, такой нации определяются городами вроде Гофер-Прери. Крупнейший фабрикант — это просто более деловитый Сэм Кларк, а все важные сенаторы и президенты — провинциальные адвокаты и банкиры, выросшие до девяти футов.

Такой Гофер-Прери считает себя частью великого мира, сравнивает себя с Римом и Веной, но он не способен усвоить их научный дух, их интернациональное мышление, которое сделало бы его великим. Он подхватывает обрывки сведений, которыми можно воспользоваться для материальной выгоды или личного успеха. В его общественных идеалах нет размаха, благородной фантазии, утонченной аристократической гордости. Они сводятся к дешевизне прислуги и к быстрому росту цен на землю. Здесь играют в карты на грязной клеенке, в безобразных лачугах, и не знают, что пророки ходят и проповедуют среди горных просторов.

Если бы все провинциалы были так приветливы, как Чэмп Перри и Сэм Кларк, не надо было бы и желать, чтобы город стремился к великим традициям. Но всякие Гарри Хэйдоки, Дэйвы Дайеры, Джексоны Элдеры, мелкие торгаши, сокрушительно могучие благодаря общности своих целей, которые воображают себя людьми большого света, а сами остаются людьми кассового аппарата и комического фильма, — вот кто превращает маленький город в бесплодную олигархию…

Кэрол старалась разобраться, почему все Гофер — Прери так безобразны на вид. Она решила, что причина заключается в их необычайном сходстве между собой; во временном характере их сооружений, от чего каждый из них напоминает поселок первых поселенцев; в неумении использовать особенности местной природы, так что холмы зарастают кустарником, железные дороги отрезают подступы к озерам, по берегам речек вырастают свалки; в угнетающем однообразии красок; в геометрической скуке зданий; в излишней ширине и прямоте зияющих улиц, где гуляет ветер и видна неумолимая обступающая город прерия, где нет поворотов, которые манили бы пешехода, и где жалкие домишки, ползущие вдоль типичной Главной улицы, ширина которой под стать величественному проспекту, застроенному дворцами, кажутся еще более невзрачными при этом само собой напрашивающемся сравнении.

Всеобщее сходство — это физическое выражение философии тупого благополучия. Девять десятых американских городов так похожи один на другой, что путешествие по ним навевает смертельную тоску. Повсюду к западу от Питсбурга, а часто и к востоку от него можно увидеть такую же лесопилку, такую же железнодорожную станцию, такой же фордовский гараж, такой же маслобойный завод, такие же дома-коробки и двухэтажные магазины. Даже новые, более осмысленно построенные дома схожи в самих своих потугах на разнообразие: те же бунгало, те же оштукатуренные или облицованные глазированным кирпичом фасады. Лавки выставляют те же стандартизированные, рекламируемые в национальном масштабе товары. Газеты в округах, разделенных пространством в тысячи миль, печатают одни и те же сообщения; мальчишка из Арканзаса щеголяет в точно таком же кричаще-ярком готовом костюме, как и юнец из Делавара; оба они повторяют те же жаргонные фразы с тех же «страничек спорта», и если один из них учится в колледже, а другой работает в парикмахерской, — все равно невозможно решить, кто из них студент, а кто парикмахер.

Если бы Кенникота мгновенно перенесли ‹из Гофер — Прери в другой город, отстоящий оттуда на много миль, он бы этого даже не заметил. Он шел бы по такой же главной улице (почти наверное она и называлась бы Главной улицей). В точно такой же аптеке он увидел бы такого же самого молодого человека, угощающего таким же мороженым с содовой такую же молодую женщину, с теми же журналами и граммофонными пластинками под мышкой. Только поднявшись в свою приемную и найдя другую табличку на двери и другого Кенникота за этой дверью, он понял бы, что с ним что-то приключилось.

В конце концов за всеми своими рассуждениями Кэрол увидела, что маленькие степные городишки, выросшие в силу потребностей сельского хозяйства района, теперь обслуживают фермеров не лучше, чем крупные города. Они богатеют за счет фермеров и доставляют горожанам автомобили и более почетное положение. Но в отличие от крупных городов они не платят своей округе тем, что служат ей белокаменным официальным центром, а остаются вот такими уродливыми поселками. Это «паразитическая греческая цивилизация»… минус цивилизация.

— Вот как мы живем! — говорила Кэрол. — Где же лекарство? Есть ли оно? Быть может, критика — надо же с чего-нибудь начать? Всякое нападение на наше племенное божество Посредственность не может не принести хотя бы маленькой пользы… И, пожалуй, ничто не может принести большую пользу сразу. Допускаю, что фермеры когда-нибудь построят свои собственные города для сбыта своих продуктов (подумайте, какой у них мог бы быть клуб). Но, к сожалению, у меня нет какой-либо «программы реформ». Больше нет! Беда коренится в психике, и никакая лига или партия не может заставить людей предпочитать сады мусорным свалкам… Вот о чем я думаю. Что вы скажете?

— Другими словами, вы стремитесь всего-навсего к совершенству? — отозвалась Вайда.

— Да! Это запрещено?

— До чего вы ненавидите этот город! Как же вы надеетесь сделать для него что-нибудь, если не чувствуете к нему ни малейшей привязанности?

— Как не чувствую! Я даже люблю его. А то я не стала бы так кипеть. Я поняла, что Гофер-Прери не просто прыщ на поверхности прерии: он так же велик, как Нью-Йорк. В Нью-Йорке я бы знала не больше сорока — пятидесяти человек, и здесь я знаю столько же. Продолжайте! Скажите, что вы думаете.

— Ну, милая моя, если бы я принимала все ваши слова всерьез, это было бы очень печально. Представьте, как должен чувствовать себя человек, который упорно из года в год работал и способствовал процветанию города, когда вы вдруг приходите и простодушно объявляете, что все это никуда не годится. Разве это справедливо?

— Что ж тут несправедливого? Если бы какой-нибудь житель Гофер-Прери увидел Венецию и сравнил ее со своим городом, он был бы не менее разочарован.

— Ничего подобного! Я понимаю, что покататься в гондоле приятно, зато у нас ванные лучше. Однако, моя дорогая… не вы одна в городе задумываетесь над всем этим, хотя — простите мою резкость — вы, кажется, считаете, что, кроме вас, об этом думать некому. Я согласна, что у нас не все на должной высоте. Может быть, наш театр не так хорош, как парижские. Ну, и прекрасно! Я не хочу, чтобы нам вдруг навязали какую-то чужую культуру, все равно, выразится ли она в планировке улиц, в манерах или в безумных коммунистических идеях.

Вайда обрисовала то, что она называла «практическими начинаниями, которые улучшают и украшают город, но связаны с текущей жизнью и осуществляются на деле». Она говорила о Танатопсис-клубе, о комнате отдыха, о борьбе с мухами, о компании по озеленению улиц и об улучшении канализации — о вещах не фантастических, туманных и далеких, а осязаемых и реальных.

Между тем то, что говорила Кэрол, было достаточно фантастично и туманно:

— Да… да… я знаю. Все это хорошо, но, если бы я могла провести сразу все эти реформы, мне все равно хотелось бы чего-нибудь захватывающего, экзотического. Жизнь здесь и теперь уже достаточно удобна и гигиенична. И так налажена! Лучше бы она была менее налажена и более ярка. От Танатопсис-клуба я хотела бы не забот о благоустройстве, а пропаганды пьес Стриндберга и классических танцев — какая красота: стройные ноги под дымкой тюля! — и… я так ясно вижу, как какой-нибудь толстый чернобородый циничный француз сидит, пьет, напевает арии из опер, рассказывает скабрезные анекдоты, хохочет над нашей чопорностью, цитирует Рабле и не стыдится поцеловать мне руку!

— Ну-ну! Не знаю, как насчет остального, но мне кажется, что вы и все подобные вам недовольные молодые женщины и хотите-то главным образом только одного: чтобы кто-нибудь чужой целовал вам руки!

А когда Кэрол вздрогнула, Вайда, похожая на старую белку, быстро протянула руку и воскликнула:

— О, дорогая моя, не принимайте этого так близко к сердцу! Я только хочу сказать…

— Я знаю. Вы это и хотели сказать. Продолжайте! Спасайте мою душу! Разве не смешно, что я стараюсь спасти душу Гофер-Прери, а Гофер-Прери печется о спасении моей? Ну, какие за мной еще грехи?

— О, их великое множество! Быть может, настанет день, когда мы увидим здесь вашего жирного, циничного француза-отвратительного, пропитанного табаком зубоскала, который разрушает свой мозг и пищеварение дрянными ликерами! Но, слава богу, покамест мы еще заняты газонами и мостовыми. Вот эти вещи действительно будут! Танатопсису удается кое-чего добиться. А вы, — с ударением сказала она, — вы, к моему великому огорчению, делаете меньше, а не больше, чем те люди, над которыми вы смеетесь! Сэм Кларк хлопочет в школьном совете об устройстве в школе лучшей вентиляции. Элла Стоубоди, которая, по-вашему, так нелепо ораторствует, убедила железную дорогу взять на себя часть расходов по разбивке садика на пустыре возле станции. Вы готовы издеваться над всеми. Но, к сожалению, я нахожу, что в вашей позиции есть что-то недостойное. Особенно — в отношении религии.

Вообще я должна вам сказать, что в ваших проектах преобразований нет ничего практически полезного. Вы стремитесь к невозможному. И слишком легко отступаете. Вы отказались от новой ратуши, от кампании по борьбе с мухами, от библиотечного совета, от Драматической ассоциации только потому, что мы не поднялись сразу до Ибсена. Вы требуете сразу совершенства. Знаете, какое главное доброе дело вы сделали, не считая того, что произвели на свет Хью? Это была ваша помощь доктору Уилу во время «Недели ребенка». Вы не требовали, чтобы каждый младенец был философом и художником, прежде чем взвесить его, как вы поступаете со всеми нами..

А теперь я, может быть, сделаю вам больно: у нас в самом деле в ближайшие годы построят новую школу, и в этом не будет ни крупицы вашей заслуги. Профессор Мотт, я и еще кое-кто без конца приставали с этим к местным денежным тузам. К вам мы не обращались, ведь вы не могли бы долбить так из года в год без малейшего проблеска надежды. И мы победили! Все, от кого это зависит, обещали мне, что как только позволят условия военного времени, они проведут кредиты на постройку новой школы. И у нас будет чудесное здание — кирпичное, коричневого цвета, с большими окнами, с сельскохозяйственным отделением и мастерскими. Когда школа будет готова, это будет мой ответ на все ваши теории!..

— Я очень рада. И мне стыдно, что я этому ничем не способствовала. Но… пожалуйста, не подумайте, что я не сочувствую этому делу, если я задам вам один вопрос: будут ли учителя в гигиеничном новом здании учить детей по-прежнему, что Персия — желтое пятно на карте. а «Цезарь» — заглавие сборника грамматических головоломок?

Вайда негодовала; Кэрол просила извинения; они проговорили еще целый час, вечные Мария и Марфа — аморалистка Мария и реформистка Марфа. Победа осталась за Вайдой.

Кэрол была расстроена тем, что ее обошли при хлопотах о постройке новой школы. Она оставила свои мечты о совершенстве. Когда Вайда попросила ее взять на себя руководство группой девочек-скаутов, она согласилась и с удовольствием занималась индейскими плясками, обрядами и костюмами. Она стала чаще посещать Танатопсис. Имея за спиной Вайду в качестве помощницы и неофициального командира, она стала хлопотать об изыскании средств на санитарку, которая оказывала бы медицинскую помощь неимущим семьям. Сама собрала для этого кое-какую сумму и проследила, чтобы санитарка была молодая, сильная, приветливая и расторопная.

Но все это не мешало Кэрол видеть толстого циника — француза и танцовщицу в прозрачных одеждах так же ясно, как ребенок видит своих сказочных друзей. А девочки-скауты радовали ее не потому, что, как говорила Вайда, скаутское обучение «поможет сделать из них хороших жен». Нет, она надеялась, что пляски индейцев сиу смогут внести мятежный дух в их тусклое существование.

Она помогла Элле Стоубоди посадить цветы в крошечном треугольном садике возле железнодорожной станции. Сидела на корточках в живописных садовых рукавицах и с маленькой изогнутой лопаткой в руках. Болтала с Эллой об общественном значении фуксий и канн и чувствовала, что трудится в храме, покинутом богами и забывшем даже запах фимиама и звуки песнопений. Пассажиры, выглядывавшие из вагонов, видели в ней только простую провинциальную женщину, красивую, но уже увядающую, несомненно, добродетельную, и как будто совершенно нормальную. Носильщик слышал, как она сказала: «О да, я думаю, это будет отличный пример для детей». А Кэрол в это время видела, как вся в гирляндах цветов она бежит по улицам Вавилона.

Устройство садика привело ее к занятиям ботаникой. Она, правда, так и не пошла дальше умения отличить тигровую лилию от дикой розы, зато она вновь «открыла» Хью. «Ма, а что говорит лютик?» — кричал он, держа в ручонках охапку нащипанной травы, и щечки у него золотились цветочной пыльцой. Она становилась на колени и обнимала его. Она признавала, что он наполнил ее жизнь. Она вполне примирялась с ней… на один час.

Но среди ночи она просыпалась в смертельном страхе. Отодвигалась от горы одеял, которая была спящим Кенникотом. Выходила на цыпочках в ванную и рассматривала в зеркале на дверце аптечного шкафчика свое бледное лицо.

Разве она не стареет с той же неотвратимостью, с какой Вайда становится полнее и моложе? Не заострился ли у нее нос? Нет ли на шее сетки морщин? Она смотрела и задыхалась. Ей было всего тридцать. Но пять лет ее замужества — разве они не пронеслись так быстро и бессмысленно, словно она проспала их под наркозом? Неужели время так и будет лететь до самой смерти?

Она стучала кулаком по холодному краю эмалированной ванны, в безмолвной ярости бунтуя против равнодушных богов:

«Я не согласна! Я не могу с этим примириться! Все они лгут — и Вайда, и Уил, и тетушка Бесси, когда говорят, что я должна удовлетвориться Хью, благоустроенным домом и тем, что посадила семь настурций в станционном садике! Я — это я! Когда я умру, мир перестанет существовать для меня. Я — это я! Я не согласна отдать другим море и башни из слоновой кости. Я хочу их сама. К черту Вайду! К черту их всех! Неужели они заставят меня поверить, что в картошке на витрине у Хоуленда и Гулда достаточно красоты и оригинальности?»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Когда Америка вступила в великую европейскую войну, Вайда послала Рэйми в офицерский учебный лагерь. Это было меньше чем через год после их свадьбы. Рэйми был старателен и довольно вынослив. Он был произведен в пехотные лейтенанты и одним из первых отправлен за границу.

Кэрол начала прямо бояться Вайды, которая всю свою дремавшую до замужества страсть перенесла теперь на войну и стала крайне нетерпимой. Когда Кэрол, тронутая стремлением Рэйми к героике, пыталась тактично высказать это, Вайда отвечала ей как дерзкому ребенку.

Частью добровольно, частью по призыву пошли в армию сыновья Лаймена Кэсса, Нэта Хикса, Сэма Кларка. Но большинство солдат были сыновья неизвестных Кэрол немецких и шведских фермеров. Доктор Терри Гулд и доктор Мак-Ганум стали капитанами санитарной службы и стояли в лагерях в Айове и Джорджии. Они были единственными, кроме Рэйми, офицерами из округа Гофер-Прери. Кенникот хотел отправиться вместе с ними, но все врачи города, забыв о своем профессиональном соперничестве, собрались на совет и решили, что ему следует остаться работать на благо города, пока его не призовут. Кенникоту было теперь сорок два. Он был единственный сравнительно молодой врач на восемнадцать миль кругом. Старый Уэстлейк, любивший, как кошка, тепло и покой, с трудом выезжал на ночные вызовы и подолгу рылся в коробке с воротничками, разыскивая свою старую военную розетку.

Кэрол и сама не знала, как бы она отнеслась к уходу Кенникота на войну. Конечно, она не была, спартанкой. Она знала, что он хочет идти. Знала, что он не перестал думать об этом, когда занимался своими повседневными делами или бросал замечания о погоде. Она одобряла его, и чувствовала к нему большую привязанность, и жалела, что это была только привязанность.

Саю Богарту война дала возможность разыгрывать из себя героя. Это был уже не тот необузданный мальчишка, который сидел на чердаке и рассуждал о заносчивости Кэрол и о тайнах деторождения. Ему было девятнадцать лет. Он был высокий, широкоплечий, деловитый малый, «парень что надо», знаменитый умением пить пиво, бросать кости, рассказывать пикантные истории и задевать девиц, проходивших мимо аптеки Дэйва Дайера, перед которой он вечно торчал. Лицо у него было розовое, как персик, и в то же время прыщавое.

Сай возвещал на всех перекрестках, что, если вдова Богарт не отпустит его, он все равно убежит и запишется в добровольцы без ее разрешения. Он кричал, что ненавидит «всех этих подлых гуннов». Честное слово, если ему удастся проткнуть штыком хоть одного жирного фрица и научить его порядочности и демократизму, он умрет спокойно. Сай стяжал себе большую славу тем, что избил фермерского мальчика по имени Адольф Похбауэр за то, что тот происходил от «гнусных немцев»… Это был тот самый Похбауэр, которого впоследствии убили в Аргоннах, когда он пытался дотащить до окопов союзников тело своего капитана-янки. Сай Богарт тогда все еще жил в Гофер-Прери и собирался на войну.

Кэрол повсюду слышала, что война вызовет коренную ломку психики, облагородит и возвысит все, начиная от семейных отношений и кончая национальной политикой. Она хотела радоваться этому, но только не замечала никаких изменений. Она видела, что женщины отказываются от бриджа, готовят перевязочные средства для Красного Креста и смеются над тем, что им придется обходиться без сахара. Но, работая, они говорили не о боге и душах людских, а о нахальстве Майлса Бьернстама, о скандальной интрижке Терри Гулда с дочерью фермера четыре года назад, о том, как варить капусту и переделывать кофточки. Их разговоры о войне касались только ужасов. Кэрол сама усердно работала вместе с другими, но не могла, подобно миссис Лаймен Кэсс и миссис Богарт, напитывать бинты ненавистью к врагам.

Она жаловалась Вайде:

— Молодые делают дело, а старухи сидят тут, только мешают и брызжут ненавистью, потому что больше ни на что не способны.

Но Вайда обрушилась на нее:

— Если в вас нет чувства благоговения, то по крайней мере не упрямьтесь и не дерзите в такое время, когда умирают люди. Многие из нас… отдали так много и сделали это с готовностью. Во всяком случае, мы требуем, чтобы вы, другие, не острили на наш счет!

За этим следовали слезы.

Кэрол желала поражения прусскому самодержавию. Она убедила себя, что Пруссия — единственная деспотия в мире. С волнением смотрела она в кино, как в нью — йоркской гавани войска грузятся на транспорты. Но ей стало не по себе, когда Майлс Бьернстам, которого она встретила на улице, проворчал:

— Как делишки? У меня-прекрасно: купил двух новых коров. Ну что, сделались вы патриоткой? А? Уж теперь пойдет демократизм — демократизм смерти! Так во всякой войне, со времен Адама, рабочие выходили друг на друга ради вполне благих целей, указанных хозяевами. Но я поступаю умнее. У меня ума хватит: я и слышать не желаю о войне!

Слова Майлса заставили Кэрол задуматься не о войне, а о том, что она сама, и Вайда, и все другие благожелатели, мечтавшие «сделать что-нибудь для простого народа», совершенно ничтожны, так как «простой народ» может сам позаботиться о себе и, наверное, сделает это, как только почувствует себя в силах. Мысль о захвате власти миллионами таких рабочих, как Майлс, пугала ее, и она постаралась не думать о том времени, когда ей больше не придется быть феей-благодетельницей для Бьернстама, Би и Оскарины, которых она любила и на которых все-таки смотрела сверху вниз.

В июне, через два месяца после вступления Америки в войну, произошло знаменательное событие — Гофер — Прери посетил великий Перси Брэзнаган, миллионер, председатель «Велвет мотор компани» в Бостоне, о котором в городе без конца рассказывали всем приезжим.

Слухи об этом ходили уже две недели. Сэм Кларк окликал Кенникота:

— Послушайте, говорят, приезжает Перси Брэзнаган! Черт возьми, я буду рад повидать старого бродягу!

Наконец «Неустрашимый» напечатал на первой странице крупным шрифтом письмо Брэзнагана к Джексону Элдеру:

Все члены общественных, финансовых, научных, литературных и спортивных организаций собрались к поезду номер семь встречать Брэзнагана. Миссис Лаймен Кэсс стояла рядом с парикмахером Дэлом Снэфлином, а Хуанита Хэйдок была почти любезна с библиотекаршей мисс Виллетс. Кэрол увидела Брэзнагана; он стоял на площадке вагона — огромный, безукоризненно одетый, с твердыми скулами и глазами человека действия — и улыбался. Добродушным приятельским тоном — я везде свой парень! — он прогудел:

— Ну, здорово, здорово!

Когда Кэрол была представлена ему (а не он ей!), он поглядел ей в глаза и пожал руку тепло и неторопливо.

Он отклонил предложенные автомобили и пошел пешком, положив руку на плечо спортсмену-портному Нэту Хиксу. Элегантный Гарри Хэйдок тащил один из его огромных чемоданов светлой кожи, Дэл Снэфлин — другой, Джек Элдер нес пальто, а Джулиус Фликербо — рыболовные снасти. Кэрол заметила, что хотя на Брэзнагане были гетры и в руках палка, ни один мальчишка не смеялся над ним. Она решила: «Непременно заставлю Уила заказать двубортный синий пиджак и завести себе такие же воротнички с уголками и галстук в крапинку».

В тот же вечер, когда Кенникот садовыми ножницами подравнивал траву вдоль дорожки, Брэзнаган подъехал к их дому. Теперь он был в вельветовых брюках и рубашке хаки с расстегнутым воротом, белой шляпе и великолепных парусиновых с кожей ботинках.

— Все работаете, старина Уил? Скажу по правде, я очень рад опять попасть сюда и облачиться в нормальные человеческие штаны. Пусть говорят что угодно о больших городах, но для меня нет ничего приятнее, чем побродить тут, повидать старых приятелей и поймать какого-нибудь вертлявого окуня!

Он быстро пошел по дорожке и крикнул Кэрол:

— Где же это ваш молодчик? Я слыхал, что у вас отличный мальчуган, которого вы прячете от меня!

— Он лег спать, — коротко ответила она.

— Понятно. В наши дни надо соблюдать правила. Детей растят по расписанию, как делают моторы в цехах. Но, видите ли, деточка, я большой мастер нарушать правила! Пойдем, дайте дяде Перси взглянуть на него. Можно, деточка?

Гость обнял ее рукой за талию. Рука у него была большая, сильная, опытная и ласковая. Он усмехнулся Кэрол с беспощадной проницательностью искушенного человека, а Кенникот расплылся в бессмысленной улыбке. Кэрол вспыхнула. Ее встревожила та легкость, с какой этот столичный гость вторгался в тщательно оберегаемый круг ее личной жизни. Она была рада, когда ей удалось пройти вперед и взбежать по лестнице в комнату, где спал Хью. А Кенникот, идя сзади с Брэзнаганом, бормотал:

— Ладно, ладно, старый хитрец… а все-таки приятно видеть вас, право, приятно!

Хью спал, лежа на животике. Чтобы укрыться от электрического света, он зарылся в свою голубую подушку, потом вдруг сел прямо, маленький и хрупкий, в мягких ночных штанишках, с взъерошенной копной каштановых волос. Он крепко прижал к груди подушку. Потом захныкал и уставился на чужого с явной надеждой, что тот скоро уйдет. Кэрол он доверительно объявил:

— Папа не позволит, чтоб было уже утро. Что говорит подушка?

Брэзнаган ласково положил руку на плечо Кэрол и проговорил:

— Да, отличный парень, ничего не скажешь. Видно, Уил знал, что делал, когда уговаривал вас выйти за такого старого бродягу, как он! Мне говорили, что вы из Сент-Пола. Когда-нибудь мы непременно вытащим вас в Бостон.

Он нагнулся над кроваткой.

— Молодой человек, вы представляете собой самое блистательное зрелище, какое я видел после выезда из Бостона! Разрешите представить вам слабое доказательство нашего уважения и признания ваших заслуг.

Он протянул Хью красного резинового паяца.

— Дай! — произнес Хью, спрятал игрушку под одеяло и опять уставился на Брэзнагана, будто только что увидел его.

Впервые Кэрол позволила себе роскошь не спросить мальчика: «Хью, милый, что нужно сказать, когда тебе делают подарок?» Великий человек, очевидно, ждал. Они постояли в неопределенном молчании, потом Брэзнаган повлек их из комнаты, говоря:

— Как бы нам устроить рыбалку, Уил?

Он пробыл у них полчаса. Все время он говорил Кэрол, что она очаровательна. Все время он пытливо смотрел на нее.

«Да, он, верно, умеет влюбить в себя женщину! Но это было бы всего на неделю. Мне скоро надоели бы его шумная неугомонность и лицемерие. Это находчивый нахал. Мне приходится ради самозащиты грубить ему. О да, ему здесь нравится! Мы ему по душе. Он настолько хороший актер, что умеет убедить себя самого… В Бостоне он, наверное, отвратителен. Он, несомненно, окружен неизбежными декорациями большого города: лимузины, корректные фраки. Он дал бы нам изысканный обед в шикарном ресторане. Его гостиная обставлена мебелью лучшей фирмы, но картины выдают его. Я предпочитаю болтать с Гаем Поллоком в его пыльной конторе… Однако как я лгу! Его рука ласкала мое плечо, а его глаза бросали мне вызов-словно все должны им восхищаться. Я боялась бы его. Я его ненавижу!.. О непостижимое, фантастическое самомнение женщин! Все это нелепое копание в добром, приличном, приветливом, дельном человеке из-за того, что он был любезен со мной, как с женой Уила!»

Кенникоты, Элдеры, Кларки и Брэзнаган поехали удить рыбу на озеро Ред-Скво. Весь сорокамильный путь они проделали в новом кадиллаке Элдера. Пока укладывали в машину корзинки с завтраком и разборные удочки, было много веселой суеты и беспокойства. Не помешает ли Кэрол сверток теплых платков в ногах?

Когда все было уже готово, миссис Кларк всполошилась:

— Ох, Сэм, я забыла журнал.

И Брэзнаган напустился на нее:

— Ну, бросьте! Если вы, женщины, думаете заниматься литературой, мы, неучи, вам не компания.

Все хохотали, и пока они ехали, миссис Кларк сочла нужным пояснить, что скорее всего она не стала бы читать, разве что совсем немножко, пока другие пожелают днем вздремнуть. Она как раз дошла до середины повести с продолжениями. Это захватывающая история. Там есть девушка; она как будто турецкая танцовщица, но на самом деле она дочь американской леди и русского князя, и мужчины увиваются за ней самым отвратительным образом, но она остается чистой, и вот там была одна сцена…

Пока мужчины разъезжали по озеру и закидывали удочки на черных окуней, женщины готовили завтрак и зевали. Кэрол была немного обижена на мужчин, заранее решивших, что никто из женщин не интересуется рыбной ловлей. «Меня не тянуло ехать с ними, но я хотела бы сохранить за собой право согласиться или отказаться».

Завтрак продолжался долго и прошел приятно. Он составлял фон для разговоров вернувшегося домой великого человека, разговоров с неясными намеками на жизнь больших городов, на большие важные дела и встречи с известными людьми, и шутливо-скромными заявлениями, что да, ваш друг Перси достиг в жизни не меньшего, чем эти «бостонские богачи», так много воображающие о себе только потому, что происходят из богатых старых семей и учились в колледже. Поверьте мне, что тон задаем теперь мы, новые деловые люди, а не кучка старых ворчунов, которые дремлют в своих клубах.

Кэрол поняла, что он не из тех сынов Гофер-Прери, о которых говорят, что они достигли «блестящего успеха», если они не совсем уже пропадают с голоду на Востоке. Она убедилась также, что за его несколько льстивой любезностью скрывается искреннее расположение к старым друзьям. Особый интерес возбуждали у всех его рассказы о войне. Понижая голос, причем все сдвигались к нему, хотя ближе двух миль не было ни души, он сообщал, что как в Бостоне, так и в Вашингтоне он получает самые секретные сведения о ходе войны — прямо из военного министерства и государственного департамента. Он в контакте с некоторыми людьми, — он не может назвать их, но они занимают чрезвычайно высокие посты в военном министерстве и государственном департаменте, — и он может сказать — только ради создателя, никому ни слова об этом, так как вне Вашингтона об этом еще не знают, — Испания окончательно решила присоединиться к Антанте!

— Да, мои милые, два миллиона отлично снаряженных испанских солдат через месяц будут сражаться вместе с нами во Франции. Недурной сюрприз для немцев!

— Каковы виды на революцию в Германии? — почтительно осведомился Кенникот.

Великий человек промычал:

— Ничего не будет. В одном вы можете быть уверены: что бы ни случилось с немецким народом, победит он или проиграет войну, он будет держаться за своего кайзера, пока ад не замерзнет! Мне сказал это человек, для которого в Вашингтоне все двери открыты. Нет, мои милые, я не могу сказать, чтобы я был очень осведомлен в международных делах, но одно совершенно ясно: Германия останется за Гогенцоллернами еще на сорок лет. И я не знаю, так ли уж это плохо! Кайзер и юнкеры держат в ежовых рукавицах всех этих красных агитаторов, которые были бы хуже любого короля, если бы они пришли к власти.

— Меня очень интересует восстание, свергнувшее в России царя, — заметила Кэрол.

Она была окончательно покорена удивительной осведомленностью этого человека.

Кенникот извинился за нее:

— Кэрри увлекается этой русской революцией. Тамошние события действительно имеют большое значение, Перси?

— Никакого! — коротко объявил Брэзнаган. — Тут я могу говорить с уверенностью. Кэрол, милая, я поражен, что вы рассуждаете, как какая-нибудь русская еврейка в Нью-Йорке или кто-нибудь из наших длинноволосых крикунов. Могу сказать вам — только вы не должны об этом распространяться: это конфиденциально, я узнал об этом от человека, близкого к государственному департаменту, — могу сказать вам, что царь еще до конца года вернется к власти. Вы читали, что он отрекся и что он убит, но я знаю, за ним стоит сильная армия и он еще покажет себя этим проклятым бунтовщикам, этим бездельникам, которые ищут тепленьких мест и командуют теми, кто умирает за них. Он их всех поставит на место!

Кэрол была огорчена, услышав, что царь вернется, но ничего не сказала. У остальных, по-видимому, не возникло никаких представлений при упоминании о такой далекой стране, как Россия. Они сдвинулись плотнее, стараясь узнать мнение Брэзнагана об автомобилях паккард, о помещении денег в техасские нефтяные скважины, о том, где молодежь лучше — в Миннесоте или в Массачусетсе, о сухом законе, о будущей цене на автомобильные шины и о том, правда ли, что американские летчики заткнули за пояс французов.

К своему удовольствию, они нашли, что он согласен с ними по всем пунктам.

Когда Брэзнаган заявил: «Мы охотно будем разговаривать со всяким избранным рабочим комитетом, но не потерпим, чтобы агитаторы со стороны вмешивались в наши дела и указывали нам, как мы должны руководить нашими заводами!» — Кэрол вспомнила, что Джексон Элдер (в эту минуту скромно приобщавшийся к новым идеям) говорил то же самое теми же словами.

В то время как Сэм Кларк выкапывал из недр своей памяти длинную и неимоверно подробную историю о том, как он срезал одного носильщика по имени Джордж, Брэзнаган покачивался, охватив руками колени и наблюдая за Кэрол. Уж не заметил ли он, с какой искусственной улыбкой она в десятый раз слушала не очень деликатное повествование Кенникота о том, как она «отличилась», забыв присмотреть за Хью, потому что слишком «яростно барабанила по ящику», что в переводе на обыкновенный язык означало «увлеклась игрой на рояле»? Она была уверена, что Брэзнаган видит ее насквозь, когда она притворялась, будто не слышит приглашения Кенникота сыграть партию в криббедж. Она боялась замечаний Брэзнагана и сердилась на себя за этот страх.

Сердилась Кэрол и тогда, когда машина возвращалась по улицам Гофер-Прери, и она поймала себя на том, что ей приятно купаться в лучах славы Брэзнагана. В его честь люди махали руками, а Хуанита Хэйдок высунулась из окна. Кэрол сказала себе: «Очень мне надо, чтобы меня видели вместе с этим толстым граммофоном!» И тут же подумала: «Все заметили, как Уил и я близки с мистером Брэзнаганом».

В городе только и говорили, что о его приветливости, о его анекдотах, о его памяти на имена, о его костюмах, о его рыболовных мушках и о его щедрости. Он дал сто долларов католическому священнику, отцу Клабоку, и сто — баптистскому пастору Зиттерелу на дело американизации.

В галантерейном магазине Кэрол слышала, как портной Нэт Хикс, захлебываясь, рассказывал:

— Вот здорово наш Перси отделал этого типа Бьернстама, который постоянно дерет глотку. Мы надеялись, что, женившись, он остепенится, но, видно, такие люди, воображающие, что они знают все, никогда не меняются. Ну вот «Красному шведу» и досталось поделом. Он имел наглость подойти в аптеке Дэйва Дайера к Перси и сказать ему: «Мне всегда хотелось взглянуть на человека, заслуживающего, чтобы ему платили миллион долларов в год», — а Перси тут же и ответил ему: «Вот как? А я хотел бы найти метельщика, заслуживающего, чтобы я платил ему четыре доллара в день. Не хотите ли взять эту работу, друг мой?» Ха-ха-ха! Ну, вы знаете, Бьернстам за словом в карман не лезет, но тут и он растерялся и не знал, что сказать. Он попробовал вывернуться и начал о том, какой это дрянной городишко, но Перси и тут сейчас же осадил его: «Если вам не нравится наша страна, вы бы лучше уехали назад в Германию, где ваше настоящее место!» Вы можете себе представить, как мы хохотали над Бьернстамом! О, Перси у нас молодец!

Брэзнаган одолжил у Джексона Элдера автомобиль. Он остановился против дома Кенникота и крикнул Кэрол, качавшей на крылечке Хью:

— Поедем кататься!

Ей захотелось оборвать его:

— Благодарю, но я занята своими материнскими обязанностями.

— Возьмите парнишку с собой! Возьмите его с собой!

Брэзнаган уже вылез из автомобиля и шел по дорожке. Самолюбие Кэрол смолкло, и она почти не сопротивлялась.

Хью она с собой не взяла.

Первую милю Брэзнаган молчал, но смотрел на Кэрол так, будто хотел дать ей понять, что читает каждую ее мысль. Она заметила, как широка его грудь.

— Красивые здесь поля, — сказал он.

— Вы вправду их любите? Ведь они не приносят прибыли!

Он усмехнулся.

— Деточка, такой разговор вам не поможет. Я вас отлично понимаю. Вы считаете меня большим притворщиком. Может быть, это и верно. Но и вы, девочка, такая же, и настолько хорошенькая притворщица, что я стал бы ухаживать за вами, если бы не боялся, что вы угостите меня пощечиной!

— Мистер Брэзнаган, вы разговариваете так и с подругами вашей жены? И вы называете всех их «деточками»?

— По правде сказать, да! И я добиваюсь того, что это им нравится. Один — ноль в мою пользу!

Он засмеялся, но менее непринужденно и внимательно посмотрел на спидометр.

Через минуту он осторожно начал:

— Великолепный малый ваш Уил Кенникот! Наши сельские врачи делают великое дело. Я как-то говорил в Вашингтоне с одним научным китом, профессором медицинского института Джонса Гопкинса, и он сказал, что никто не оценил еще по достоинству роль таких врачей и помощь, которую они оказывают населению. Наши специалисты, молодые ученые, зарылись в свои лаборатории и так самоуверенны, что забывают о больном. Если не считать редких болезней, которыми ни один порядочный человек и болеть-то не станет, сельский врач успешно заботится о здоровом духе и теле общины. И, должен сказать, Уил — один из самых ревностных и просвещенных провинциальных врачей, каких я когда-либо встречал. А?

— Я в этом уверена. Он служит реальным потребностям людей.

— Как, как? Гм, да! Что бы это ни значило, я с вами согласен. Скажите, детка, если я не ошибаюсь, вы не слишком влюблены в Гофер-Прери?

— Нисколько.

— Вы делаете грубую ошибку. Большие города ровно ничего не стоят. Можете мне поверить. Это, в общем, хороший городок. Вам повезло, что вы попали сюда. Я и сам был бы рад здесь остаться!

— Прекрасно. Что же вам мешает?

— Что? Боже мой… да разве я могу бросить дела?

— Вы не обязаны жить здесь, а я обязана. Вот я и стремлюсь к перемене… Знаете, ведь вы, выдающиеся люди, причиняете много зла тем, что расхваливаете ваши родные городки и штаты. Вы хвалите «туземцев» за то, что они не меняют уклада жизни. Они ссылаются на вас и уверены, что живут в раю, и как… — она сжала кулак, — как это невероятно скучно!

— Допустим, вы правы. Но все-таки нужно ли метать такие громы на безобидный маленький городок? Это нехорошо.

— Я же говорю вам, что он скучен. Смертельно скучен!

— А жители не жалуются на скуку. Такие парочки, как Хэйдоки, отлично проводят время: карты, танцы…

— Нет! Им тоже скучно. Скучно почти всем. Внутренняя пустота, дурные манеры, злобные сплетни. Я ненавижу все это.

— Да, все это… Все это действительно здесь есть. Но то же самое и в Бостоне и где угодно! Недостатки, которые вы находите в вашем городе, присущи человеческой природе и не меняются.

— Возможно. Но в каком-нибудь Бостоне все праведные Кэрол (допустим, что я безгрешна!) могут найти друг друга и веселиться вместе. Здесь же… я одна в этой стоячей луже… если только ее спокойствие не возмутит великий мистер Брэзнаган!

— Знаете ли, послушать вас, так можно вообразить, что все «туземцы» (как вы не слишком вежливо их называете) безнадежно несчастны и надо только удивляться, почему все они еще не покончили с собой. Но, по-видимому, они все-таки кое-как держатся!

— Они не знают, чего они лишены. И в конце концов человек способен вынести все. Возьмите хотя бы рудокопов и заключенных!

Брэзнаган повел машину по южному берегу озера Минимеши. Он смотрел на отраженные в озере камыши, на зыблющуюся оловянным блеском воду, на темные леса противоположного берега, на серебристый овес и ярко-желтую пшеницу. Потом он погладил Кэрол по руке.

— Дет… Кэрол, вы прелестная девочка, но у вас дурной характер. Знаете, что я о вас думаю?

— Да.

— Ах, так? Но все-таки… мое скромное (не слишком скромное!) мнение состоит в том, что вы любите отличаться от других. Вам нравится считать себя особенной. Если бы вы только знали, сколько десятков тысяч женщин, хотя бы в одном Нью-Йорке, говорят в точности то же самое, что и вы, у вас пропала бы всякая охота воображать себя одиноким гением и вы начали бы направо и налево восхвалять Гофер-Прери и прелести спокойной семейной жизни. Их миллион, этих молодых женщин, только окончивших колледж и желающих учить своих бабушек, как нужно варить яйца.

— Как вы гордитесь своим образным деревенским языком! Вот так же вы говорите на банкетах и на заседаниях правлений и чванитесь тем, что вышли из скромной трудовой семьи.

— Гм, в отношении меня, вы, может быть, и правы, но подумайте: вы так восстановлены против Гофер — Прери, что бьете мимо цели. Вы враждуете с теми, кто, может быть, кое в чем склонен согласиться с вами, но… Гром и молния! Не может же целый город быть неправ!

— Нет, может! Позвольте мне рассказать вам одну историю. Представьте себе пещерную женщину, которая жалуется своему мужу. Ей не нравится только одно: сырая пещера, крысы, бегающие у нее по голым ногам, жесткая одежда из шкур, полусырое мясо, которое ей приходится есть, заросшее лицо ее супруга, непрестанные битвы и поклонение духам, которые грозят замучить ее, если она не отдаст жрецу свое лучшее ожерелье из звериных когтей. Муж возражает: «Не может же все быть плохо!»-и думает, что доказал нелепость ее слов. Вот и вы исходите из предположения, что мир, родивший Перси Брэзнагана и «Велвет мотор компани», не может не быть цивилизованным. А так ли это? Разве мы не прошли лишь полпути от варварства до цивилизации? Взять, к примеру, миссис Богарт. И, мы не отделаемся от варварства до тех пор, пока люди вашего умственного уровня не перестанут оправдывать нынешнее положение вещей только потому, что оно существует!

— Вы недурной агитатор, дитя. Но посмотрел бы я на вас, если бы вам пришлось проектировать новый газопровод или управлять заводом и держать в руках целую ораву чешских, словацких, венгерских и бог его знает каких еще там «красных»! Вы бы ой как быстро отказались от своих теорий! Я не защитник теперешнего положения вещей. Нисколько! Оно достаточно плохо. Но я руководствуюсь здравым смыслом.

Он проповедовал свое евангелие: свежий воздух, дары жизни, преданность друзьям. Для нее как новичка было ударом открытие, что консерваторы (когда их встречают не в брошюрах) вовсе не трепещут и не остаются безмолвны, если на них обрушивается иконоборец, а возражают искусно, умело используя статистические данные.

Брэзнаган был настоящим мужчиной, человеком дела, другом, он нравился ей, хотя она отчаянно с ним спорила. Он был прирожденный организатор, ему сопутствовал успех. Ей не хотелось, чтобы он вынес дурное впечатление о ней. За его насмешками над теми, кого он называл «салонными социалистами» (этот термин сам по себе был не так уж нов), чувствовалась такая сила, что Кэрол захотелось как-нибудь примириться с этой породой откормленных стремительных руководителей. Когда он спрашивал: «Хотели бы вы очутиться исключительно в обществе нестриженых субъектов в роговых очках и с индюшачьими шеями, которые все время болтают о «современных условиях» и хотят одного — не работать-она отвечала: «Нет, но все-таки…» Когда он говорил: «Если даже ваша пещерная женщина права, браня все и вся, я уверен, нашелся бы такой здоровый молодец, настоящий мужчина, который подыскал бы ей уютную сухую пещеру; но это не был бы хнычущий критик и радикал», — Кэрол только неопределенно качала головой.

Его большие руки, чувственные губы и громкий голос как бы подчеркивали его самоуверенные речи. Он заставил ее, как некогда Кенникот, почувствовать себя молодой и кроткой. Она не нашлась что ответить, когда, нагнув могучую голову, он сказал:

— Дорогая моя, мне жаль, что приходится уезжать отсюда. Вы прелестный ребенок, с которым можно прекрасно проводить время. Вы очаровательны! Когда-нибудь в Бостоне я покажу вам, как угощают обедом. Эх, черт возьми, пора поворачивать назад!..

Единственным ответом на его проповедь сочного бифштекса был жалобный возглас, вырвавшийся у нее уже дома: «А все-таки!..»

До его отъезда в Вашингтон она больше не видела его.

Остались его глаза. Глаза, смотревшие на ее губы, на ее волосы и плечи, глаза, открывшие ей, что она не только жена и мать, но и женщина, что на свете еще есть мужчины, как были в дни колледжа.

Это увлечение заставило ее присмотреться к Кенникоту, приподнять покров интимности и увидеть новое в самом привычном.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Весь этот летний месяц Кэрол посвятила Кенникоту. Она вспоминала сотни его странностей, вспоминала, как смешно она негодовала, узнав, что он жевал табак, вспоминала о том вечере, когда пыталась читать ему стихи. Все эти случаи, казалось, были давно забыты и не оставили после себя никаких следов. Она постоянно твердила себе, что он с героической выдержкой отказался от своего заветного желания отправиться на войну. Она вспоминала множество мелочей, которые были ей приятны в нем. Ей нравилось, когда он хлопотал по хозяйству, легко и ловко укреплял на ставнях петли или когда по — детски прибегал к ней за утешением, обнаружив ржавчину в стволе ружья. Все же в лучшем случае он был для нее вторым Хью, однако без того очарования, которое связано с неизвестностью будущего.

Однажды в конце июня разразилась гроза.

Из-за обилия работы, вызванного отсутствием врачей, Кенникоты не выехали на дачу и остались в пыльном и душном городе. Отправившись днем в лавку Олсена и Мак-Гайра (бывшую Даля и Олсена), Кэрол рассердилась на молодого приказчика, который недавно приехал с фермы и теперь позволил себе с нею слишком бесцеремонный тон. На самом деле приказчик был нисколько не грубее и фамильярнее многих других городских лавочников, но от жары у Кэрол расходились нервы.

Когда она спросила трески для ужина, молодой человек проворчал:

— Зачем вам эта сухая дрянь?

— Мне она нравится.

— Чепуха! Я думаю, доктор может позволить себе что-нибудь получше. Попробуйте наши свежие сосиски. Только что получены. Роскошь! Хэйдоки всегда берут их.

Ее взорвало.

— Милый юноша, в ваши обязанности не входит учить меня хозяйству, и меня очень мало интересует, что едят Хэйдоки!

Он обиделся и поспешно завернул отвратительный кусок рыбы. Потом, разинув рот, смотрел, как она гордо вышла из магазина. Ей стало досадно за свою вспыльчивость. Ведь молодой человек не хотел обидеть ее и не понимал, что был груб.

Ее раскаяния не хватило на дядю Уитьера, когда она зашла в его лавку за солью и пачкой спичек. Дядя Уитьер, без воротничка, в рубашке с побуревшей от пота спиной, кричал своему подручному:

— Ну, пошевеливайтесь, вам придется сбегать к миссис Кэсс и снести ей фунт кекса! Некоторые люди в городе думают, что у лавочника нет другого дела, как исполнять телефонные заказы… Здравствуй, Кэрол, твое платье как будто низковато вырезано у ворота. Может, оно очень прилично и скромно, а я, наверно, отстал от времени, но, по-моему, женщине незачем показывать всему городу свой бюст! Ха-ха-ха!.. Добрый день миссис Хикс! Вам шалфея? Как раз весь вышел. Что? Позвольте предложить вам другие приправы, у нас большой выбор. — От негодования он стал гнусавить. — Вот хотя бы… чем плох ямайский перец?

Когда миссис Хикс ушла, он разбушевался:

— Приходят — и сами не знают, чего хотят!

«Потный, отвратительный святоша. И это дядя моего мужа!» — подумала Кэрол.

Она дотащилась до Дэйва Дайера. Дэйв поднял руки вверх и крикнул:

— Не стреляйте, сдаюсь!

Она улыбнулась, но невольно вспомнила, что Дэйв уже пять лет так шутит с ней, делая вид, что она угрожает его жизни.

Кэрол плелась домой по раскаленной улице и думала о том, что житель Гофер-Прери не умеет шутить: он знает лишь одну свою шутку. Каждое морозное утро уже пять зим Лаймен Кэсс объявлял: «Мороз от умеренного до среднего, и погода будет хуже, прежде чем станет лучше». Пятьдесят раз Эзра Стоубоди сообщал посетителям, что Кэрол однажды спросила: «Надо ли заверить чек и с обратной стороны?» Пятьдесят раз Сэм Кларк кричал ей: «Где вы украли эту шляпу?» Пятьдесят раз упоминание о Барни Кахуне, городском возчике, подобно брошенной в щелку автомата монете, вызывало у Кенникота малоправдоподобный рассказ о том, как Барни будто бы предлагал священнику: «Зайдите к нам и заберите ваши божественные книги, а то они испарятся от жары».

Она шла домой своей неизменной дорогой. Она знала каждый фасад, каждый перекресток, каждую вывеску, каждое дерево, каждую собаку. Знала каждую почерневшую кожицу банана и каждую коробку из-под папирос в сточной канаве. Знала, кто ей повстречается и что скажет. Когда Джим Хоуленд останавливался и глазел на нее, то за этим неизбежно следовал вопрос: «Куда это вы так торопитесь?»

И так на всю жизнь — та же самая красная корзинка с хлебом в окне булочной, та же самая, похожая на стрелу щель в тротуаре, позади гранитной тумбы против дома Стоубоди…

Молча передала она свои покупки безмолвной Оскарине. Потом присела на крыльце и, покачиваясь, стала обмахиваться веером. Плач Хью только сердил ее.

Кенникот явился домой и проворчал:

— Что за черт, почему это он ревет?

— Ты можешь потерпеть десять минут, если я терплю целый день!

К ужину Кенникот вышел без пиджака. Из-под застегнутой не на все пуговицы жилетки виднелись вылинявшие подтяжки.

— Почему ты не наденешь новый летний костюм и не снимешь эту ужасную жилетку? — начала было Кэрол.

— Неохота возиться, слишком жарко идти наверх!

Она подумала, что, может быть, уже целый год не присматривалась внимательно к мужу. Она смотрела, как он ест. Он сгребал в тарелке ножом остатки рыбы и, подобрав их, облизывал нож. Ее слегка затошнило. Она уговаривала себя: «Это же просто смешно! Какое значение могут иметь подобные мелочи? Я не должна быть такой дурой!» Но она знала, что не может примириться с этими нарушениями правил приличия.

Она заметила, что им не о чем разговаривать. Как это ни невероятно, но они были похожи на те надоевшие друг другу пары, которые всегда возбуждали ее жалость в ресторанах.

Брэзнаган — тот разглагольствовал живо, занимательно, неправдоподобно.

Кэрол заметила, что костюм Кенникота давно уже не глажен. Он носил измятый пиджак. Когда он вставал, брюки на коленях вздувались пузырями. Старые, бесформенные ботинки были не чищены. Он отказывался носить мягкие шляпы и не расставался с котелком, как символом мужественности и состоятельности. Иногда он забывал снять его в доме. Она взглянула на его манжеты. Они обтрепались, как треплется старое крахмальное белье. Она уже раз выворачивала их наизнанку и каждую неделю подстригала. Но когда в прошлое воскресенье перед обычной ванной она предложила ему выбросить рубашку, он недовольно ответил: «Ну, она еще отлично послужит!».

Он брился (сам или у Дэла Снэфлина) только три раза в неделю. В это утро он как раз не брился.

Это не мешало ему гордиться новыми отложными воротничками и блестящими галстуками. Он часто говорил о том, как «неряшливо одевается» доктор Мак-Ганум, и смеялся над стариками, носившими съемные манжеты и вышедшие из моды стоячие воротнички.

В этот вечер Кэрол не слишком интересовалась треской в сметане.

Она заметила, что ногти у мужа грубы и все в зазубринках из-за того, что он срезал их перочинным ножом, считая пилку признаком городской изнеженности. Правда, ногти всегда были чисты. И вообще у Кенникота были безукоризненно чистые руки хирурга. Но это только подчеркивало его упрямую неопрятность. Руки были умные, добрые, но в них не было ласковости влюбленного. Она вспомнила, какой он был, когда ухаживал за ней. Тогда он старался понравиться. Она вспомнила, как он тронул ее тем, что робко украсил цветной лентой свою соломенную шляпу. Неужели безвозвратно ушли те дни, когда они так тянулись друг к другу? Чтобы произвести на нее впечатление, он читал. Он просил (она вспоминала об этом с иронией) указывать ему на каждый его недостаток. Раз, когда они сидели в укромном уголке под стенами форта Снеллинг, он…

Она захлопнула дверь своих воспоминаний. Это была священная область. Но как стыдно, что…

Она нервно отодвинула от себя кекс и абрикосовый компот.

После ужина, когда мошкара прогнала их с крыльца и когда Кенникот в двухсотый раз за эти пять лет сказал: «Надо завести новые сетки на окно — старые пропускают всю эту нечисть в комнаты», — они сели читать. И она замечала, и сердилась на себя за это, и снова замечала его всегдашнюю неуклюжесть. Он плюхнулся в одно из кресел, положил ноги на другое и кончиком мизинца стал ковырять у себя в ухе — она слышала легкое поскребывание, а он все ковырял и ковырял…

Вдруг он выпалил:

— Ах, да, забыл сказать тебе: сегодня к нам придут на покер! Надеюсь, у нас найдется немного печенья, что ли, сыр и пиво?

Она кивнула, а сама подумала: «Он мог бы сказать об этом раньше. А впрочем… это его дом!»

Явились гости: Сэм Кларк, Джек Элдер, Дэйв Дайер, Джим Хоуленд. Ей они машинально сказали «Добрый вечер», но к Кенникоту обратились с веселой мужской развязностью: «Ну, что ж, приступим к делу!.. Я чувствую, что сегодня здорово ограблю кого-нибудь». Никто не предложил ей присоединиться. Она сказала себе, что виновата в этом сама, потому что не была с ними более любезна. Но потом она вспомнила, что миссис Сэм Кларк они тоже никогда не приглашали играть.

Брэзнаган пригласил бы ее.

Кэрол сидела в гостиной и поглядывала через переднюю на мужчин, сгрудившихся за обеденным столом.

Они были без пиджаков. Курили, жевали табак и непрестанно сплевывали. Понижая на короткое время голоса, чтобы ей не было слышно их слов, они что-то рассказывали, а потом хрипло ржали. Перебрасывались короткими стереотипными фразами. Из комнаты полз едкий сигарный дым. Они так стискивали зубами сигары, что подбородки окаменели, лица становились неприятными, тяжелыми. Они были похожи на политиков за циничной дележкой должностей.

Как могли они понять ее мир? Да и существует ли этот слабый, утонченный мир? Или она просто сумасшедшая? Она сомневалась в существовании своего мира, сомневалась в себе и томилась в терпком, отравленном дымом воздухе.

Она снова задумалась о будничной жизни их дома.

Кенникот был так же во власти всяких привычек, как какой-нибудь одинокий старый вдовец.

Вначале он как влюбленный внушал себе, что ему нравятся ее кулинарные эксперименты — единственная сфера, в которой она могла проявлять свое воображение. Но теперь он требовал лишь своих излюбленных блюд: бифштекса, ростбифа, вареных свиных ножек, овсянки, печеных яблок. Сменив в какой-то период душевной гибкости апельсины на грейпфрут, он считал себя большим эпикурейцем.

В первую осень у нее вызывало улыбку его пристрастие к кожаной охотничьей куртке. Но теперь, когда швы распоролись и по краям повисли обрывки желтых ниток, а засаленная подкладка, вся в грязи, торчала из-под низу лохматой каймой, Кэрол возненавидела это старье.

Не была ли вся ее жизнь похожа на такую охотничью куртку?

Кэрол знала каждую трещинку и пятнышко на каждой вещи из фарфорового сервиза, купленного матерью Кенникота в 1895 году, скромного сервиза с узором из стершихся незабудок, окаймленных расплывшейся — позолотой: соусник на блюдце, к которому он не подходил, строгие, с евангельскими надписями салатницы, два блюда.

Двадцать раз она слышала вздохи Кенникота о третьем — средней величины — блюде, которое разбила еще Би.

А кухня! Вечно мокрая черная чугунная раковина, мокрая желтоватая деревянная доска для сушки посуды, волокно которой от сырости и постоянного скобления стало мягким, как моток пряжи, покоробленный стол, будильник. Плиту Оскарина храбро выкрасила в черный цвет, но ее по-прежнему обезображивали болтавшиеся дверцы и сломанные заслонки, а духовка не давала ровного жара.

Кэрол сделала с кухней что могла: побелила ее, повесила занавески, заменила календарь шестилетней давности цветной картинкой. Ей хотелось обложить стену кафелем и завести керосинку для готовки летом, но у Кенникота вечно не оказывалось на это денег.

Кастрюли и сковороды были знакомы Кэрол лучше, чем Вайда Шервин или Гай Поллок. Консервный нож, мягкая серая металлическая ручка которого согнулась при какой-то давнишней попытке открыть им окно, был ей ближе всех соборов Европы. И еще важнее, чем вопрос о будущем Азии, был для нее неразрешимый, еженедельно всплывавший вопрос о том, чем лучше резать холодную курятину к воскресному ужину — маленьким кухонным ножом с некрашеным черенком или специальным ножом для мяса с роговой ручкой.

До полуночи мужчины не обращали на нее внимания. Потом муж позвал ее:

— Дашь нам закусить, Кэрри?

Когда она проходила через столовую, мужчины улыбались ей улыбкой людей, предвкушающих еду. Никто не смотрел на нее, пока она ставила на стол печенье и сыр, сардины и пиво. Все горячо обсуждали, какой был расчет у Дэйва Дайера два часа назад, когда он вдруг решил спасовать.

Когда гости ушли, Кэрол сказала мужу:

— Твои приятели ведут себя, как в пивной. По-видимому, они думают, что я обязана прислуживать им. Они интересуются мной даже меньше, чем интересовались бы официанткой, так как им не приходится давать мне на чай. Уж лучше давали бы! Ну, спокойной ночи.

Она редко давала выход мелочному раздражению, — накапливавшемуся в знойные дни, и он скорее удивился, чем рассердился на эту неожиданную вспышку.

— Что? Погоди! В чем дело? Признаюсь, я не понимаю тебя. Мои приятели… пивная? Вот Перси Брэзнаган как раз про них говорит, что на свете нет более милых и сердечных людей.

Кэрол и Кенникот стояли в передней. Он был так ошеломлен, что не мог приступить к своим обычным обязанностям, то есть запереть входную дверь и завести карманные и столовые часы.

— Брэзнаган! Надоело слышать о нем.

Она сказала это просто так, чтобы что-нибудь сказать.

— Что ты, Кэрри, ведь это один их самых выдающихся людей в стране! Весь Бостон молится на него!

— Да так ли это? Как мы можем знать, не кажется ли он в Бостоне среди воспитанных людей сущим мужланом? Как вульгарно называет он женщин «деточками», и как он…

— Перестань! Хватит! Конечно, я знаю, что ты не хотела этого сказать, — ты просто устала от жары и пытаешься сорвать свое настроение на мне. Но все же я не потерплю твоих нападок на Перси… Это похоже на твое отношение к войне: ты так боишься, как бы в Америке не развился милитаризм…

— Зато ты патриот чистейшей воды!

— Да, конечно!

— Конечно! Я слыхала, как ты расспрашивал сегодня Сэма, нельзя ли уклониться от подоходного налога.

Кенникот уже настолько оправился, что запер дверь. Потом начал подниматься впереди жены по лестнице ворча:

— Ты сама не знаешь, что говоришь! Я охотно заплачу налог полностью. Вообще я сторонник подоходного налога, хотя нахожу, что это — наказание за бережливость и предприимчивость и, по существу, это несправедливый, нелепый налог. Но все-таки я заплачу его. Однако я не такой идиот, чтобы платить больше, чем требует правительство. И вот мы с Сэмом соображали, нельзя ли скинуть с общей суммы расходы на автомобиль. Я многое прощаю тебе, Кэрри, но не потерплю, чтобы ты называла меня плохим патриотом. Ты великолепно знаешь, что я порывался уехать и вступить в армию. И в начале всей это сумятицы я сказал — так прямо и сказал, — что мы должны были вступить в войну в тот же миг, как Германия вторглась в Бельгию. Ты меня совсем не понимаешь! Ты не способна ценить труд мужчины. Ты прямо ненормальна. Ты слишком много возилась с этими дурацкими романами, и книгами, и всяким ученым хламом… И ты ужасно любишь спорить!

Эта сцена окончилась через четверть часа, когда он назвал ее неврастеничкой, а потом отвернулся и притворился спящим.

В первый раз они поссорились и не помирились.

«Есть две породы людей, только две, и они живут бок о бок. Он называет людей моей породы неврастениками. Мы же называем людей его породы тупицами. Никогда нам не понять друг друга, никогда! Ведь это просто безумие спорить, лежа вместе в жаркой постели, в этой жуткой комнате… Точно скованные вместе враги!»

Кэрол еще больше захотелось иметь свой отдельный уголок.

— Пока так жарко, я, пожалуй, буду спать в комнате для гостей, — сказала она на следующий день.

— Неплохая мысль! — Кенникот был ласков и дружелюбен.

Двуспальная кровать и простой сосновый комод загромождали всю комнату. Кровать Кэрол отправила на чердак и заменила ее раскладной койкой, которая днем, когда на ней лежало покрывало, могла служить кушеткой. Поставила туалетный стол и качалку с новым кретоновым чехлом. Заказала Майлсу Бьернстаму полки для книг.

Кенникот мало-помалу начал понимать, что она собирается держаться своего уединения. В его вопросах: «Переставляешь все вещи?», «Переносишь сюда свои книги?»- она улавливала тревогу. Но было так легко, закрыв дверь, отделить себя от его беспокойства. Ей самой было больно, что она так легко забывала о нем.

Тетушка Бесси Смейл пронюхала об этих непорядках. Она сокрушалась:

— Что ты, Кэрри, неужели ты собираешься спать совсем одна? Прямо не могу поверить. Женатые люди обязательно должны жить в одной комнате! Не забивай себе голову такой чепухой. Трудно даже сказать, к чему может это повести. Представь себе, что я вдруг заявлю дяде Уиту, что хочу иметь отдельную комнату!

В ответ Кэрол заговорила о приготовлении кукурузного пудинга.

Ее ободрила докторша Уэстлейк. Кэрол как-то зашла к ней с дневным визитом. В первый раз ее пригласили наверх в спальню. Обходительная старушка сидела за шитьем в белой комнате с мебелью красного дерева и маленькой кроватью.

— О, у вас свои личные апартаменты, а у доктора свои? — спросила Кэрол.

— Ну, конечно! Муж говорит, что с него довольно сносить мой характер за столом. А вы… — миссис Уэстлейк пристально поглядела на Кэрол. — Почему бы не сделать того же и вам?

— Я уже подумывала об этом. — Кэрол смущенно рассмеялась. — Значит, вы не считали бы меня негодницей, если бы я иной раз хотела побыть одна?

— Что вы, деточка, каждая женщина должна иногда побыть наедине с собой и со своими мыслями о детях, о боге, о том, что у нее портится цвет лица, о том, что мужья нас не понимают, о том, как много в доме работы и какое нужно терпение, чтобы переносить некоторые проявления мужской любви.

— Да! — Кэрол сказала это со вздохом, нервно сплетая пальцы.

Ей хотелось поведать не только о своей ненависти к тетке Бесси, но и о своем скрытом раздражении против тех, кого она больше всего любила; о своем отчуждении от Кенникота, о своем разочаровании в Гае Поллоке, о своей неловкости в присутствии Вайды. Но у нее хватило самообладания сказать только:

— Да, мужчины! Бедные заблудшие души! Нам остается спасаться от них и смеяться над ними!

— Только так и надо. Вам-то не приходится особенно смеяться над доктором Кенникотом, но мой муж — вот это, я вам скажу, чудак! Без конца сидит над книжками, когда ему следовало бы заниматься делами. «Марк, — как-то сказала я ему, — ты глупый старый мечтатель». И, вы думаете, он рассердился? Ничуть не бывало! Он только крякнул и ответил: «Да, дорогая моя, не напрасно же говорят, что с годами муж и жена становятся похожи друг на друга!» Что с ним поделаешь!

Миссис Уэстлейк благодушно рассмеялась.

После таких признаний Кэрол оставалось только ответить любезностью на любезность. Она объяснила, что уж Кенникота, во всяком случае, мечтателем не назовешь. И прежде чем уйти, успела выболтать миссис Уэстлейк о своей антипатии к тетке Бесси, о доходах Кенникота, которые теперь превышают пять тысяч в год, о причинах, побудивших, по ее мнению, Вайду выйти замуж за Рэйми (сюда включалось «доброе сердце» Рэйми — похвала отнюдь не искренняя), о деятельности библиотечного совета и о том, что сказал Кенникот про диабет миссис Картал и какого он мнения о таком-то и таком-то хирурге в Миннеаполисе и Сент — Поле.

Она ушла домой, успокоенная этой исповедью и в приятном сознании, что нашла нового друга.

Трагикомедия с прислугой.

Оскарина уехала к своим родным помогать на ферме, Кэрол то меняла служанок, то оставалась без них. Нехватка прислуги становилась одной из наиболее трудных жизненных проблем в степных городках. Фермерские дочки все чаще восставали против захолустной скуки и наглого обращения местных Хуанит. Они уезжали в большие города и нанимались в магазины или на заводы, чтобы после дневной работы быть свободными и чувствовать себя людьми.

«Веселые семнадцать» пришли в восторг, узнав, что от Кэрол ушла ее преданная Оскарина. Они напомнили Кэрол ее слова: «У меня нет затруднений с прислугой. Вы видите, как долго служит у меня Оскарина».

В промежутках между финскими девушками из северных лесов, немками из прерий, случайными шведками, норвежками и исландками Кэрол сама справлялась с работой и мирилась с налетами тетушки Бесси, приходившей объяснить ей, как нужно смачивать половую щетку, чтобы сметать пыль, сколько сахару класть в сдобные булочки и как фаршировать гуся. Кэрол работала энергично и заслужила сдержанную похвалу Кенникота. Но когда у нее начинали ныть плечи, она удивлялась самообману миллионов женщин, которые всю жизнь до самой смерти уверяют себя, будто глупая хозяйственная суета доставляет им удовольствие.

Она стала сомневаться в целесообразности, а следовательно, и в святости моногамного отдельного хозяйства, в котором раньше видела основу культурной жизни.

Она порицала себя за эти сомнения. Она старалась не думать о том, сколько женщин из «Веселых семнадцати» отравляли существование своим мужьям и терпели от них то же.

Она никогда не жаловалась Кенникоту. Но глаза у нее болели, и она уже не была той девушкой в бриджах и фланелевой рубашке, которая пять лет назад варила пищу над костром в горах Колорадо. Ее высшим стремлением было лечь спать в девять часов, ее самым сильным переживанием — борьба с собой по утрам, когда надо было вставать в половине седьмого для ухода за Хью. Утром, когда она поднималась, у нее болела шея. Она относилась скептически к радостям «простой трудовой жизни». Она понимала, почему рабочие и их жены не слишком благодарны своим милым работодателям.

Немного позднее, когда шея и спина на время переставали болеть, она даже радовалась работе. За работой часы проходили быстро и живо. Но у нее не было охоты читать красноречиво восхвалявшие труд газетные статьи, которые ежедневно пишут пророки-белоручки из числа журналистов. В своих взглядах она была независима и несколько пессимистична, хотя и скрывала это.

Убирая дом, она обратила внимание на комнату для прислуги. Это была конура над кухней, с маленьким оконцем и косым потолком, душная летом и холодная зимой. Она поняла, что хоть и считала себя бог весть какой гуманной хозяйкой, на самом деле обрекала своих подруг Би и Оскарину на жизнь в хлеву. Она заговорила об этом с Кенникотом.

— Что же тут такого? — проворчал он, стоя на непрочной лесенке, которая вела из кухни на чердак.

Она показала ему бурые пятна от дождя на покатом дощатом потолке, неровный пол, койку с изодранным одеялом, сломанную качалку и кривое зеркальце.

— Конечно, это не гостиная в Рэдисон-отеле, но у себя дома эти девицы и во сне такого не видывали, так что они бывают вполне довольны. Смешно тратить деньги, раз они все равно этого не оценят!

Но в тот же вечер он сказал, желая сделать Кэрол приятный сюрприз:

— Знаешь что, Кэрри, не пора ли нам подумать о постройке нового дома? Что ты на это скажешь?

— Что же…

— Дело идет к тому, что теперь мы сможем себе это позволить. Мы отгрохаем такой дом, какой нашему городу и во сне не снился! Утрем нос Сэму и Гарри! Здесь ни о чем другом и говорить не будут!

— Угу, — отозвалась она.

Кенникот не стал продолжать.

Каждый день он возвращался к вопросу о новом доме, но о том, когда и как собирается строить, не говорил ничего определенного. Вначале она ему поверила. Болтала о низеньком каменном доме колониального стиля с решетчатыми окнами и грядками тюльпанов, о белом деревянном коттедже с зелеными ставнями и слуховыми окнами. На ее излияния он отвечал:

— Что ж, да-а… об этом стоит подумать. Не знаешь ли ты, куда я дел трубку?

Когда она настаивала, он старался увильнуть от прямого ответа:

— Не знаю. Кажется, те дома, о которых ты говоришь, устарели.

Постепенно выяснилось, что он мечтает о таком же доме, как у Сэма Кларка, о доме, точные подобия которого можно встретить на каждом шагу, на любой улице любого провинциального американского городка, — о скучном прямоугольном желтом сооружении, аккуратно обшитом дощечками в елочку, с широким крыльцом, ровненьким газоном и бетонными дорожками; о доме, похожем на ум торговца, который добросовестно голосует за партийный список, раз в месяц ходит в церковь и разъезжает в хорошем автомобиле.

Кенникот соглашался:

— Ну что ж, может быть, он будет не таким уж чертовски стильным, но… Во всяком случае, я вовсе не хочу, чтобы он был точно такой же, как у Сэма. Вероятно, я уберу с фасада эту нелепую вышку. И, пожалуй, красиво будет выкрасить его в нежный кремовый цвет. Этот желтый колер на доме Сэма ярковат. Затем есть еще другой тип домов, очень красивый и солидный, — с гонтовой крышей, приятного коричневого оттенка и с ровными стенами вместо этой обшивки в елочку. Я видел такие в Миннеаполисе. И ты здорово ошибаешься, если думаешь, что мне нравятся только такие дома, как у Кларков.

Дядя Уитьер и тетушка Бесси зашли раз вечером, когда Кэрол сонно отстаивала коттедж с розарием.

— Вы много лет занимались хозяйством, тетя, — обратился к ней Кенникот, — как вы думаете, что разумнее: построить простой приличный дом с хорошей плитой или заниматься всякими архитектурными финтифлюшками?.

Тетушка Бесси растянула губы, словно они были у нее резиновые.

— Ну понятно! Я уж знаю, как смотрит на это молодежь вроде тебя, Кэрри! Вам нужны башенки, трехстворчатые окна, пианино и бог знает что; а на самом деле важно, чтобы были кладовые, хорошая плита и удобное место для сушки белья, а остальное не имеет никакого значения!

Дядя Уитьер пожевал губами, потом приблизил свое лицо к Кэрол и забрюзжал:

— Вот именно! Не все ли тебе равно, что люди думают о том, каков твой дом снаружи? Жить ведь приходится внутри. Это не мое дело, но должен сказать: и злит же меня нынешняя молодежь, которая предпочитает кекс картошке!

Кэрол успела убежать в свою комнату, чтобы не вспылить. Внизу, ужасающе близко, она слышала похожий на шарканье метлы голос тетушки Бесси и воркотню дяди Уитьера, точно шлепанье мокрой швабры. Ее охватил нелепый ужас: вдруг они вторгнутся к ней? Потом ей стало страшно, что придется все-таки подчиниться нормам Гофер-Прери, сойти вниз и быть «милой» с тетушкой Бесси. Город требовал от нее «благопристойного поведения», это требование словно волнами исходило от всех его солидных жителей, сидящих у своих очагов и не сводящих с нее респектабельных, неотступных, властных взоров. Она бросила им:

— Хорошо! Иду!

Напудрив нос и поправив воротничок, она холодно сошла вниз. Трое старших не обратили на нее внимания. От разговоров о новом доме они уже перешли к приятной общей болтовне. Тетушка Бесси говорила, словно жевала черствую булку:

— Мне кажется, что мистер Стоубоди мог бы поторопиться с починкой водосточной трубы на нашей лавке. Я ходила к нему во вторник в десятом часу… впрочем, это уже было после десяти, но я помню, что это было утром, потому что я пошла прямо из банка на рынок за мясом — ах ты, боже мой, какие цены на мясо у Олсена и Мак-Гайра! И хоть бы когда-нибудь они дали вам приличный кусок — все норовят завернуть несвежий. Ну вот, после банка я успела купить мясо, потом заглянула к миссис Богарт-справиться, как ее ревматизм…

Кэрол наблюдала за дядей Уитьером. По напряженному выражению его лица она знала, что он не слушает, а перебирает в голове собственные мысли и непременно прервет тетушку Бесси. Так и случилось.

— Уил, где бы мне достать запасную пару брюк к этому костюму? Что-нибудь подешевле…

— Ну что ж, Нэт Хикс мог бы сшить вам. Но на вашем месте я зашел бы к Айку Рифкину: у него все очень недорого.

— Гм! Ты уже поставил новую печку в приемной?

— Нет, я присмотрел одну у Сэма Кларка, но…

— Тебе непременно нужно об этом подумать. Не откладывай до осени, а то тебя застанут холода.

Кэрол вкрадчиво улыбнулась им:

— Вы не рассердитесь, дорогие, если я пойду и лягу? Я немного устала — прибирала сегодня наверху.

Она ушла в полной уверенности, что они говорят о ней и притворно ей прощают. Она не заснула, пока не услышала, как вдалеке скрипнула постель: Кенникот лег спать. Тогда она почувствовала себя в безопасности.

За завтраком Кенникот заговорил о Смейлах. Без всякого видимого повода он вдруг сказал:

— Дядя Уит немного неловок, но он очень умный старик. Лавка, несомненно, пойдет у него хорошо.

Кэрол улыбнулась, и Кенникот обрадовался, видя, что она образумилась.

— Как говорит Уит, самое важное — это чтобы внутри дома все было в порядке, и к черту тех, кто заглядывает в дом с улицы!

По-видимому, было решено, что их дом будет выстроен в здоровом духе Сэма Кларка.

Кенникот много говорил о том, что внутри все будет устроено так, чтобы Кэрол и малышу было удобно. Он говорил о шкафах для ее платьев и об «уютной рабочей комнатке». Но, рисуя на листе, вырванном из старой конторской книги (он экономил бумагу и подбирал веревочки) план гаража, уделил гораздо больше внимания бетонному полу, верстаку и баку для бензина, чем рабочей комнате в будущем доме.

Кэрол отодвинулась. Ей стало страшно.

В старом скворечнике были как-никак свои особенности — ступенька из передней в столовую, живописный сарай и запыленные кусты сирени. В новом же доме все будет гладко, шаблонно, незыблемо. Теперь, когда Кенникоту было уже за сорок и он достиг известного положения, естественно было думать, что на этом доме его строительная деятельность остановится. Пока Кэрол остается в старом ковчеге, у нее еще есть надежда на какую-то перемену, но, раз очутившись в новом доме, она там застрянет навсегда, там и умрет. Поэтому она отчаянно жаждала отложить постройку, надеясь на чудо. Кенникот распространялся о патентованных раздвижных дверях для гаража, а она видела раздвигающиеся двери тюрьмы.

По своему почину она никогда не возвращалась к проекту нового дома. Огорченный Кенникот перестал чертить планы, и через десять дней разговоры о новом доме были забыты.

Каждый год со времени их женитьбы Кэрол мечтала о поездке в восточные штаты. Каждый год Кенникот собирался поехать на съезд Американской медицинской ассоциации. «А потом, — говорил он, — мы могли бы попутешествовать. Нью-Йорк я знаю основательно, я провел там почти неделю, но мне хотелось бы побывать в Новой Англии, посетить исторические места и поесть морской рыбы». Он говорил об этом с февраля до мая, а в мае неизменно оказывалось, что близкие роды какой-нибудь пациентки или намеченные земельные сделки не позволяют ему оторваться надолго в этом году. «Уж ехать, так ехать, а ненадолго нет смысла».

Скука, вызванная бесконечным мытьем посуды, еще усиливала желание Кэрол вырваться из Гофер-Прери хотя бы на время. Она представляла себе, как будет осматривать усадьбу Эмерсона, купаться в зеленых с белоснежной пеной волнах прибоя, носить дорожный костюм с меховой горжеткой и встречаться с аристократами-иностранцами.

Но весной Кенникот виновато сказал:

— Тебе, вероятно, хотелось бы поехать летом куда — нибудь подальше. Но без Гулда и Мак-Ганума на мне столько пациентов, что я прямо не вижу возможности отлучиться. Я чувствую себя так, будто из скупости лишаю тебя этого удовольствия.

Весь неспокойный июль, после того как с приездом Брэзнагана на нее пахнуло ароматом далеких стран и беспечной жизни, Кэрол томилась желанием куда-нибудь уехать. Но она молчала. Они поговорили о поездке в Миннеаполис и отложили ее. Когда она раз заикнулась: «Что, если я оставлю тебя здесь и поеду одна с маленьким на Кейп-Код?»-это прозвучало как шутка, и единственный ответ мужа был: «Честное слово, пожалуй, так и придется сделать, если мы не сможем выбраться в будущем году».

В конце июля он предложил:

— Знаешь, «бобры» устраивают съезд в Джоралмоне. Будет ярмарка и всякая всячина. Прокатимся туда завтра. Кстати, мне нужно повидать по одному делу доктора Кэлибри. Проведем там целый день. Это хоть немного заменит нам наше путешествие. Славный малый этот доктор Кэлибри!

Джоралмон был степной городок, такой же, как Гофер-Прери.

Их автомобиль был не в порядке, а пассажирского поезда утром не было. Они поехали товарным, оставив Хью после долгих и сложных переговоров на попечении тетушки Бесси. Кэрол была в восторге от их необычного способа передвижения. После мимолетной встречи с Брэзнаганом это было первое заметное событие с тех пор, как Хью был отнят от груди. Они ехали в маленьком красном служебном вагоне, который, подрагивая, волочился в хвосте поезда. Это была странствующая хижина, каюта сухопутной шхуны, с черными клеенчатыми сиденьями вдоль стен и сосновой доской на петлях вместо столика. Кенникот играл в карты с кондуктором и двумя тормозными. Кэрол нравились синие шарфы на шеях железнодорожников. Ей понравился их дружелюбно-независимый вид и веселые их приветствия. Рядом с ней не теснились потные пассажиры, и поэтому она только наслаждалась медленным ходом поезда. Пробегавшие мимо озера и бурые поля пшеницы казались ей родными. Ей нравился запах разогретой земли, а в неторопливом постукивании колес звучала светлая умиротворенность.

Кэрол воображала, будто едет в Скалистые горы. В Джоралмон она приехала сияющая, в праздничном настроении.

Но ее оживление стало спадать, как только они остановились перед красной кирпичной станцией, точно такой же, как оставленная ими в Гофер-Прери, и Кенникот, зевая, проговорил:

— Приехали без опоздания! Как раз вовремя, к обеду у Кэлибри. Я звонил ему из Гофер-Прери и предупредил. Сказал, что мы приедем с товарным и будем на месте еще до двенадцати. А он ответил, что встретит нас на станции и повезет прямо к себе обедать. Кэлибри — очень милый человек, и жена у него очень умная и веселая. Э, да вот и он сам!

Доктор Кэлибри был приземистый, чисто выбритый, солидный человек лет сорока. Он был до смешного похож на свой коричневый автомобиль, только у него были очки вместо ветрового стекла.

— Позвольте вас представить моей жене, доктор! Кэрри, познакомься с доктором Кэлибри, — сказал Кенникот.

Кэлибри спокойно поклонился и пожал гостье руку. Но, не успев еще отпустить ее, он уже перенес внимание на Кенникота.

— Рад вас видеть, доктор! Не забыть бы мне спросить, что вы сделали тогда с этим зобом у цыганки в Уэкиниане.

Оба они, расположившись на переднем сиденье машины, склоняли «зоб» на все лады и забыли про Кэрол. Но она этого не замечала. Она старалась сохранить иллюзию необычайного приключения, разглядывая незнакомые ей дома — унылые коттеджи, бунгало из искусственного камня, скучные крашеные коробки с аккуратной дощатой обшивкой, с крылечками под широким навесом и чистенькими газонами.

Когда они приехали, Кэлибри передал Кэрол своей жене, толстой женщине, назвавшей ее «милочкой» и осведомившейся, не жарко ли ей. Видимо, не зная, что еще сказать, она спросила:

— У вас и у доктора, кажется, есть маленький?

За обедом миссис Кэлибри подала на стол солонину с капустой, и от нее самой шел пар, как от листьев капусты. После двух-трех установленных Главной улицей вежливых фраз о погоде, об урожае и об автомобилях мужчины забыли про своих жен и погрузились в профессиональную беседу. Поглаживая подбородок и наслаждаясь случаем проявить свою эрудицию, Кенникот спрашивал:

— Скажите, доктор, даете ли вы беременным тироидин от боли в ногах?

Кэрол не обижалась на то, что ее считали слишком невежественной, чтобы допустить к мужским тайнам. К этому она привыкла. Но капуста и монотонный голос миссис Кэлибри, которая жаловалась на затруднения с прислугой, нагоняли на нее дремоту. Она пыталась бороться с ней и преувеличенно бойко обратилась к доктору Кэлибри:

— Доктор, скажите, медицинские общества Миннесоты не хлопочут насчет закона о помощи кормящим матерям?

Кэлибри медленно повернулся к ней.

— Гм… Я никогда… гм… никогда не занимался этим вопросом. Я не очень-то люблю вмешиваться в политику — этим никогда ничего не добьешься.

Он бесцеремонно отвернулся и возобновил прерванный разговор с Кенникотом.

— Скажите, доктор, вам встречались случаи одностороннего воспаления почечных лоханок? Бакберн из Балтиморы рекомендует хирургическое вмешательство, но мне кажется….

Из-за стола встали лишь в третьем часу. Под прикрытием этого неуязвимого, каменного трио Кэрол пошла смотреть ярмарку, вносившую мирскую веселость в ежегодные церемонии Объединенного братского Ордена бобров. Бобры, люди-бобры, были везде: «бобры» тридцать второй степени в серых парусиновых костюмах и приличных котелках, не столь скромные «бобры» в ярких летних пиджаках и соломенных шляпах, деревенские «бобры» без пиджаков, в обтрепанных подтяжках. Но, каковы бы ни были их кастовые признаки, каждого «бобра» украшала огромная розовая лента, на которой серебряными буквами было выведено: «Сэр рыцарь и брат О.Б.О.Б.-ежегодный съезд». К объемистым корсажам их жен были приколоты значки: «Дама сэра рыцаря». Делегация из Дулута приехала со своим знаменитым любительским зуавским оркестром в зеленых бархатных куртках, синих шароварах и красных фесках. Странно было видеть у людей в этих экзотических костюмах обыкновенные лица американских дельцов — розовые, гладкие, в очках. Когда они становились в круг на углу Главной и Второй улиц, попискивали на флейтах или, надув щеки, во всю мочь трубили в корнеты, глаза у них были такие же осовелые, как если бы они сидели за конторками под табличкой с надписью: «Сегодня я очень занят».

Кэрол предполагала, что «бобры» — обыкновенные граждане, которые объединились, чтобы дешевле выправлять страховые полисы и через неделю по средам играть в покер в помещении орденской ложи. Но она увидела большой плакат на столбе, гласивший:

Кенникот прочел плакат и высказал свое восхищение Кэлибри:

— Влиятельная ложа, эти «бобры»! Не знаю, почему я до сих пор не вступил в нее. Надо будет записаться!

Кэлибри согласился:

— Общество недурное. Хорошая, сильная ложа. Взгляните на того молодца, который играет на барабане. Говорят, у него самая крупная оптовая бакалейная торговля в Дулуте. По-моему, стоит вступить в их орден. Скажите, у вас бывает много освидетельствований для страховки?..

Они пошли смотреть ярмарку.

Вдоль одного из кварталов Главной улицы расположились аттракционы, ларьки с горячими сосисками, лимонадом и жареной кукурузой, карусель и балаган, где — если кому-нибудь нравилось такое занятие — можно было бросать мяч в тряпичных кукол. Солидные делегаты держались подальше от ларьков, но деревенские парни с кирпичными шеями, в голубых галстуках и ярко-желтых башмаках, приехавшие в город на довольно замызганных фордах вместе со своими подружками, пожирали сандвичи, тянули из бутылок земляничную шипучку и катались по кругу на пурпурных и золотых конях. Они орали и хохотали. Продавцы жареных орехов насвистывали. Карусель кружилась под монотонную музыку. Балаганщики зазывали публику:

— Не теряйте случая! Редкий случай! Ребята, входите, входите скорей! Доставьте развлечение вашим барышням! Не упускайте случая выиграть настоящие золотые часы за пять центов, за двадцатую часть доллара!

Степное солнце жгло лишенную тени улицу, меча безжалостные лучи, словно отравленные стрелы. Жестяные карнизы над магазинами слепили глаза. Душный ветер обдавал пылью вспотевших «бобров», которые бродили в тесных новых башмаках взад и вперед по одному и тому же кварталу, не знали, что делать дальше, и добросовестно трудились над собственным увеселением.

С тяжелой головой Кэрол плелась за сумрачными Кэлибри вдоль балаганов. Она шепнула Кенникоту:

— Давай подурачимся! Прокатимся на карусели и попробуем поймать золотое кольцо.

Кенникот подумал и спросил Кэлибри:

— А что, не остановиться ли нам и не покататься ли на карусели?

Кэлибри подумал и спросил жену:

— Не хочешь ли прокатиться на карусели?

Миссис Кэлибри улыбнулась выцветшей улыбкой и вздохнула:

— Ах, нет, меня это не очень интересует, но вы можете пойти и попробовать.

Кэлибри заявил Кенникоту:

— Нет, нас это не очень интересует, но вы можете пойти и попробовать.

Резюме Кенникота было не в пользу дурачества:

— Попробуем в другой раз, Кэрри!

Она уступила. Стала присматриваться к городу. И убедилась, что, проехав от Главной улицы Гофер-Прери до Главной улицы Джоралмона, она не сдвинулась с места. Те же двухэтажные кирпичные бакалейные лавки с вывесками над тентами; та же одноэтажная деревянная швейная мастерская; те же гаражи из огнеупорного кирпича; та же прерия в конце широкой улицы; те же лица, не знающие, позволяют ли им приличия съесть на улице сандвич с колбасой.

К девяти вечера Кенникоты были уже в Гофер-Прери.

— Тебе как будто жарко, — сказал Кенникот.

— Да.

— Джоралмон — оживленный город, ты не находишь?

Она не выдержала:

— Нет! Я нахожу, что это куча золы.

— Что ты, Кэрри!

Это доставило ему огорчений на целую неделю. Энергично скобля ножом тарелку в погоне за кусочками свинины, он каждый раз поглядывал на жену.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

«Кэрри умница. Она взбалмошная, но это пройдет. Только бы она поскорее поборола это в себе! Она никак не возьмет в толк, что врач, практикующий в таком маленьком городишке, не может заниматься высокими материями и тратить все свое время на хождение по концертам и чистку ботинок. (Но это вовсе не значит, что он не мог бы заниматься всякими учеными штуками и искусствами с таким же успехом, как другие, будь у него на это время)». Так рассуждал про себя доктор Уил Кенникот, улучив как-то на исходе дня свободную минуту у себя в приемной. Он сел, сгорбившись, в кресло с высокой спинкой, расстегнул ворот рубашки, заглянул в отдел хроники на последней странице «Журнала Американской медицинской ассоциации», отложил журнал и откинулся назад, засунув большой палец правой руки в пройму жилета, а левой поскребывая затылок.

«Честное слово, она все-таки здорово рискует! Я думал, она постепенно поймет, что я не хочу быть салонным фатом. Она говорит, что мы стараемся ее переделать. Наоборот, это она старается переделать меня из солидного доктора в дурацкого поэта с социалистическим галстуком! С ней бы удар сделался, если бы она знала, сколько женщин были бы рады приласкаться к «милому Уилу» и утешить его, стоило бы мне только глазом моргнуть! Есть еще дамы, которые считают, что их добрый знакомый довольно привлекателен. Конечно, хорошо, что со времени женитьбы я перестал бегать за женщинами, но… провалиться мне, если я иногда не чувствую желания улыбнуться какой-нибудь девушке, достаточно разумной, чтобы принимать жизнь такой, как она есть, какой-нибудь немочке, которая не стала бы толковать все время о Лонгфелло, а просто взяла бы меня за руку и сказала: «Ты устал, милый! Отдохни и не разговаривай!»

«Кэрри воображает, что замечательно разбирается в людях. Учит нас. А сама еле-еле знакома с городом. Да ведь она прямо сошла бы с ума, если бы узнала, как весело может проводить здесь время человек, не считающий нужным сохранять верность жене! Но я верен ей! По правде сказать, при всех ее недостатках здесь и даже во всем Миннеаполисе нет никого красивее, честнее и умнее ее. Ей бы быть художницей, писательницей, артисткой какой-нибудь. Но раз уж она поселилась здесь, она должна с этим считаться. Она хороша — о да! Но холодна. Она просто не знает, что такое страсть. Она и не подозревает, как тяжело человеку из плоти и крови без конца притворяться удовлетворенным, когда он чувствует, что его только терпят. Мне изрядно надоело сознавать себя чуть ли не преступником только потому, что я нормальный мужчина. Она и к поцелуям-то моим стала совершенно равнодушна… Ну что ж…»

«Пожалуй, я выдержу и это, как выдерживал все в годы учения, когда мне приходилось кое-как перебиваться, и потом, когда я только начинал здесь врачебную практику. Но не знаю, долго ли я еще смогу покорно оставаться чужим в своем же доме!»

Он выпрямился, так как вошла миссис Дэйв Дайер. Она упала в одно из кресел, задыхаясь от жары.

— А вот это мило, Мод! — произнес он. — Где ваш подписной лист? В пользу кого вы ограбите меня на этот раз?

— У меня нет никакого подписного листа, Уил. Я к вам как к врачу.

— Как так?.. А «христианская наука»? Вы отказались от нее? Какое же будет следующее увлечение: «новая мысль» или спиритизм?

— Нет, я не отказалась.

— Это прямо удар для прочих сестер, что вы обращаетесь к врачу!

— Дело не в этом. Просто вера во мне еще недостаточно крепка. А, кроме того, вы так умеете успокаивать, Уил! Как мужчина, а не как врач. Вы такой сильный, спокойный.

Он сидел на краю стола, без пиджака, в расстегнутой жилетке, с золотой цепочкой, тянувшейся по рубашке. Согнутые в локтях, сильные руки были засунуты в карманы. Он с интересом прищурился и слушал ее мурлыканье. Мод Дайер была неврастенична и крайне религиозна. Она уже порядочно поблекла. Фигура у нее была нескладная: роскошные бедра, красивые руки, но толстые ноги и тело, округленное не там, где надо. Однако у нее была великолепная молочно-белая кожа, глаза, полные жизни, блестящие каштановые волосы и прекрасная линия шеи.

Свой шаблонный вопрос: «Что же у вас неладно, Мод?» — он произнес с необычайным участием.

— У меня постоянно сильные боли в спине. Я боюсь, не вернулось ли то заболевание, от которого вы меня когда-то лечили.

— Есть какие-нибудь определенные признаки?

— Н-нет… но лучше бы вы меня осмотрели.

— Ерунда! Не вижу в этом надобности, Мод. Откровенно говоря — мы ведь старые друзья, — я считаю, что ваше недомогание в значительной степени воображаемое. Право, я не советую вам подвергать себя исследованию.

Она покраснела и стала смотреть в окно. Он почувствовал, что не вполне владеет своим голосом.

— Уил, — быстро повернулась она к нему, — вы всегда говорите, что у меня воображаемые болезни. Почему вы не хотите отнестись ко мне серьезно? Я читала статью об этих новых невропатологах, там говорится, что многие «воображаемые» болезни — да, да, а также и настоящие! — это так называемые психозы и против них женщинам предписывают перемену образа жизни для того, чтобы они, поднявшись на высший уровень…

— Стоп! Стоп! Погодите! Не валите в одну кучу «христианскую науку» и психологию. Это две совершенно разные выдумки. Вы бы еще примешали сюда социализм! И вы туда же, словно Кэрри, с этими вашими психозами! Ей-богу, Мод, я мог бы болтать о неврозах и психозах, о торможениях и комплексах не хуже любого мошенника-специалиста, если бы мне за это платили, если бы я жил в большом городе и если бы у меня хватало нахальства брать с пациентов столько, сколько берут эти ловкачи. Если бы специалист-невропатолог ограбил вас на сто долларов за совет и велел бы вам уехать от воркотни Дэйва в Нью-Йорк, вы послушались бы, чтобы не пропали даром ваши сто долларов! Но меня вы знаете, я ваш сосед, вы видите меня, когда я подстригаю свой газон, и поэтому считаете меня самым заурядным врачом; и если бы я предложил вам: «Поезжайте в Нью-Йорк», — вы бы с Дэйвом хохотали до упаду и сказали бы: «Ну и заважничал же Уил! Что это он напускает на себя?»

По существу же вы правы! У вас совершенно ясно выраженный случай подавления половых инстинктов. Они и буйствуют в вас. Вам нужно уехать от Дэйва, попутешествовать, да, и ходить побольше на всякие дурацкие собрания «новой мысли», и «бахай», и «свами», и какую еще галиматью вы найдете. Я знаю это не хуже вас. Но как я могу дать вам такой совет? Дэйв примчится сюда и спустит с меня шкуру! Я согласен быть домашним врачом, пастором, адвокатом, водопроводчиком, кормилицей, но уговаривать Дэйва раскошелиться… извините! Слишком тяжелая работа по такой погоде. Так-то вот, поняли, моя милая?.. Пожалуй, к дождю эта жара…

— Что вы, Уил, ведь он никогда не даст мне денег, если об этом заговорю я сама. Да он никогда и не отпустит меня. Вы знаете Дэйва: он веселый и щедрый в обществе и держится молодцом при проигрышах, но дома так цепляется за каждый цент, что от этого камень и тот взбесится. Мне приходится воевать с ним за каждый доллар.

— Еще бы мне не знать, но это ваше дело, милая, уломать его! Мне он просто не позволил бы вмешиваться.

Кенникот подошел и похлопал ее по плечу. За окном, за пыльной сеткой от мух дремала Главная улица, оттуда глухо доносилось только нетерпеливое потрескивание стоящего автомобиля. Гостья взяла сильную руку доктора и прижала ее к своей щеке.

— Ах, Уил, Дэйв такой мелочный, и суетливый, и маленький — совсем коротыш! А вы такой спокойный. Когда он в гостях начинает паясничать, я вижу, как вы стоите и смотрите на него — ну прямо как волкодав на моську!

Кенникот попытался вернуть себе профессиональное достоинство и сказал:

— Дэйв — неплохой малый.

Она медленно отпустила его руку.

— Уил, загляните к нам сегодня вечером и пожурите меня. Научите меня быть паинькой и умницей. Ах, я так одинока!

— Если я зайду, Дэйв усадит нас за карты. Сегодня у него свободный вечер.

— Нет. Приказчика как раз вызвали в Коринф — у него мать заболела. Дэйв останется в магазине до полуночи. Зайдите, я вас прошу, у нас хорошее пиво на льду, и мы уютно посидим и поболтаем. Ведь в этом не будет ничего плохого, правда?

— Да, да, конечно, ничего плохого. Но все-таки следует ли…

Он мысленно увидел Кэрол, ее хрупкую фигурку словно из агата и слоновой кости; почувствовал, как оскорбила бы ее эта интрижка.

— Ну, как хотите. Но я буду так одинока!

Ее шея, выглядывавшая из просторной, отделанной дешевыми кружевами блузки, казалась совсем юной.

— Вот что, Мод, я загляну на минутку, если мне случится идти в вашу сторону.

— Я буду очень рада, — смиренно отозвалась она. — Мне так хочется доброго слова, Уил! Я знаю, что вы женаты и уже счастливый отец. Конечно, теперь… Мне бы только посидеть рядом с вами в сумерках, помолчать и… забыть Дэйва. Вы придете?

— Хорошо. Приду.

— Я буду вас ждать. Мне будет грустно, если вы не придете. До свиданья!

Он выругал себя: «Несчастный дурак, чего ради я согласился пойти к ней? Придется исполнить обещание, а то она обидится. Она добрая, хорошая, сердечная, а Дэйв такой сквалыга. Это правда. И в ней больше жизни, чем в Кэрол! Вообще я сам виноват! Почему я не могу держаться с больными сухо, как Кэлибри, Мак — Ганум и другие врачи? Эх, я тут ни при чем, это Мод пристала ко мне со своей глупой просьбой! Прямо вытянула у меня это согласие! Это вопрос принципа. Напрасно я позволил ей так болтать. Не пойду! Позвоню ей по телефону и скажу, что не приду. Ведь дома Кэрри, самая прелестная жена на свете, а тут эта сумасшедшая… Нет, дудки! Впрочем, нельзя обижать ее, я могу зайти к ней на одну секунду и сказать, что мне нельзя оставаться. Да, я сам виноват. Я сам начал это, когда в прежние времена волочился за Мод. А если вина моя, я не могу наказывать Мод. Я зайду на секунду, скажу, что меня вызвали за город, и конец. Как глупо выдумывать извинения. Господи, почему женщины не могут оставить человека в покое! Стоит один раз миллион лет назад свалять дурака, и они никогда не дадут забыть об этом. Мод сама виновата. И не подумаю я к ней идти. Пойду с Кэрри в кино и забуду про существование Мод… Но, пожалуй, в кино сегодня будет душно…»

Он убежал от самого себя. Нахлобучил шляпу, перекинул через руку пиджак, захлопнул дверь, повернул ключ в замке и затопал вниз по лестнице. «Не пойду!» — решительно произнес он и дорого дал бы за то, чтобы узнать, пойдет он или нет.

Он ободрился, как всегда при виде знакомых окон и лиц. На душе стало легче, когда Сэм Кларк крикнул ему через улицу:

— Приезжайте вечерком на озеро, доктор, выкупаемся! Неужели ваша дача так и простоит все лето запертой? Честное слово, нам не хватает вас!

Он посмотрел, как подвигается постройка нового гаража. Каждый новый уложенный ряд кирпичей доставлял ему радость: город рос у него на глазах! Его гордость была окончательно восстановлена, когда к нему почтительно обратился Оле Сэндерквист:

— Добрый вечер, доктор! Жене стало лучше. Отличное лекарство вы ей дали!

Успокоительно подействовали на него и обыденные домашние дела. Он сжег серую паутину на дикой вишне, заклеил прокол в правой передней шине, полил улицу перед домом. Шланг для поливки приятно холодил руки. Струя с тихим плеском ложилась на землю, и на серой пыли вырисовывался темный полумесяц.

На улице показался Дэйв Дайер.

— Куда направляетесь, Дэйв?

— В магазин. Только что поужинал.

— Ведь по четвергам ваш свободный вечер?

— Верно. Но Питт уехал домой. У него будто бы больна мать. Беда в наши дни с приказчиками: переплачиваешь им, а они потом отлынивают от работы!

— Неприятная штука. Вам придется работать до двенадцати?

— Что поделаешь! Если будете в городе, зайдите выкурить сигару.

— Может быть, зайду. Мне нужно будет в город — навестить миссис Чэмп Перри. Она что-то нездорова. Ну, всего хорошего, Дэйв!

Кенникот еще не входил в дом. Он сознавал, что Кэрри тут же рядом, что с ней надо считаться, что ее порицание огорчило бы его. Но ему хотелось побыть одному. Окончив поливку, он вошел в дом, поднялся прямо в комнату Хью, на ходу крича:

— Рассказать сказку молодому человеку, а?

Кэрол сидела на низенькой скамеечке — картинка в золотистых тонах, для которой окно служило рамой и ореолом. Ребенок устроился у нее на коленях, положив головку ей на руку, и с важным видом слушал, как она пела:

Кенникот был очарован.

«Мод Дайер?.. Какое мне дело до нее!»

Когда «очередная» служанка крикнула с нижней площадки лестницы: «Ужин на столе!» — Кенникот лежал на спине, загребал руками, изображая тюленя, и восхищался силой, с какой колотили его маленькие ножки сына. Он поднялся и обнял Кэрол за плечи. Затем пошел вниз, радуясь, что избежал опасности. Пока Кэрол укладывала ребенка, Кенникот присел на ступеньки крыльца. Подошел Нэт Хикс, портной и бонвиван, и сел рядом с ним, отгоняя рукой мошкару.

— Послушайте, доктор, — начал он шепотом. — Вообразите себя опять холостяком и покутим сегодня, хотите?

— А что?

— Вы знаете эту новую портниху, миссис Свифтуэйт, — такая шикарная дама со светлыми волосами. Очень милая женщина. Мы с Гарри Хэйдоком заедем за ней и за этой толстухой, которая служит у него в магазине, — тоже славная штучка! — и поедем с ними кататься на машине. Пожалуй, махнем на новую ферму Гарри. Берем с собой пиво и такую водку, какой вы еще не пробовали. Я готов поручиться, что пикник удастся на славу!

— Ну что ж, скатертью дорога, а меня оставьте в покое, Нэт! Вы думаете, мне охота быть пятой спицей в колеснице?

— Нет, погодите! У этой Свифтуэйт гостит подруга из Уиноны, хорошенькая и очень веселая. Вот мы с Гарри и думали, что, может, вы решитесь вырваться на один вечер.

— Нет, нет…

— Глупости, доктор, перестаньте заботиться так о своем достоинстве. В холостые годы вы умели поддержать компанию!

Быть может, Кенникоту вспомнились нехорошие слухи о подруге миссис Свифтуэйт, быть может, то был печальный голос Кэрол, напевавшей в бледных вечерних сумерках над кроваткой Хью, или же просто сказалась похвальная естественная скромность Кенникота, — во всяком случае, он ответил весьма решительно:

— Ерунда! Я женатый человек. Я не притворяюсь святым, охотно поехал бы с вами, поразвлекся и выпил малость. Но на свете существует долг. Скажите, разве вы не будете чувствовать себя подлецом, когда вернетесь к жене после ваших похождений?

— Я? Вот моя житейская мораль: «Чего они не знают, то их не обижает». Говорят, с женщинами нужно обращаться так: ловить поскорее, держать построже и не говорить им ничего!

— Ну, это уж как знаете. Но мне такое дело не подходит, а кроме того, как я себе представляю… такой запретный флирт — игра, в которой всегда проигрывают. Если вы терпите неудачу, то остаетесь в дураках. А одерживаете победу, и оказывается, что игра не стоила свеч, тут-то вы и остаетесь в самом большом проигрыше. Природа, как всегда, наказывает нас… Да, я думаю, многие жены в нашем городе были бы поражены, узнав, что творится у них за спиной, а, милейший Нэтти?

— Еще бы! Если бы жены знали, что откалывают их муженьки, когда уезжают в Миннеаполис, тут были бы настоящие истерики! Так, значит, вы не поедете, доктор? Подумайте хорошенько: прокатиться в такой прохладный вечер, а потом миссис Свифтуэйт своими белыми ручками приготовит вам стакан доброго виски со льдом!..

— Нет, нет! Очень жаль, но я не могу, — выдавил из себя Кенникот.

Он обрадовался, когда увидел, что Нэт собирается уходить. Но на душе у него было неспокойно. Он услышал шаги Кэрол на лестнице.

— Иди сюда, посидим! Тут очень красиво! — весело крикнул он ей.

Она не откликнулась на его веселый тон. Присев на крылечко, слегка покачиваясь, вздохнула:

— Здесь тьма мошкары! Ты все еще не починил сетку.

Как будто испытывая ее, он спокойно спросил:

— Опять голова болит?

— Нет, не очень, но… Эта служанка такая глупая. Ей все приходится показывать. Я сама вычистила почти все серебро. И Хью весь день так капризничал! Бедный мальчик, это от жары, но я очень устала.

— Гм… Ты любишь погулять; хочешь, пойдем на озеро? Дома может остаться служанка. Или пойдем в кино. Да, лучше пойдем в кино! А то, знаешь, возьмем машину и поедем на дачу к Кларкам купаться!

— Ты не рассердишься, милый, если я не поеду? Я очень устала.

— Почему бы тебе не спать сегодня внизу на диване? Там прохладнее. Я тоже принесу вниз свой матрац. Послушайся меня. Составь мне компанию. Подумай, а вдруг я боюсь громил? Нехорошо оставлять меня, маленького, совсем одного.

— Очень мило, что ты подумал об этом. Но я так люблю свою комнатку! А ты, милый, спи внизу. Ты можешь лечь на диване вместо того, чтобы класть матрац на пол. Ну… я, пожалуй, пойду в дом и почитаю немножко — хочу посмотреть последний номер «Модного журнала», — а потом бай-бай! Тебе ведь ничего не нужно, милый? Конечно, если тебе что-нибудь нужно…

— Нет, нет… Собственно говоря, я должен пойти проведать миссис Чэмп Перри. Она захворала. Поэтому ложись себе… Я, пожалуй, зайду еще в аптеку. Если я не вернусь к тому времени, когда тебе захочется спать, пожалуйста, не жди меня.

Он поцеловал ее, ушел, по дороге кивнул Джиму Хоуленду, равнодушно поговорил с миссис Терри Гулд. Но сердце у него стучало и под ложечкой что-то давило. Он пошел медленнее. Вот он дошел до забора Дэйва Дайера. Заглянул во двор. На крыльце, за диким виноградом, виднелась фигура женщины в белом. Он слышал, как заскрипела качалка, когда она приподнялась и пристально посмотрела в темноту. Потом она откинулась назад и приняла притворно небрежную позу.

«Хорошо выпить холодного пивца. Зайду на одну секунду!»- подумал он, отворяя калитку.

Миссис Богарт зашла к Кэрол под эскортом тетушки Бесси Смейл.

— Вы слыхали об этой отвратительной женщине, которая поселилась здесь под видом портнихи, об этой крашеной блондинке, миссис Свифтуэйт? — простонала миссис Богарт. — Говорят, у нее в доме творятся ужасные вещи. Мальчишки и седовласые распутники по вечерам пробираются туда, распивают виски и безобразничают. Нам, женщинам, никогда не понять плотских вожделений мужчин! Уверяю вас, что, хотя я знаю Уила Кенникота чуть не с пеленок, я все-таки не доверяла бы даже ему. Кто знает, какая подлая женщина захочет соблазнить его! Особенно его, врача, — ведь к нему женщины то и дело бегают за советом и тому подобное. Вы знаете, я никогда не передаю сплетен, но не казалось ли вам…

Кэрол рассвирепела:

— Я не спорю, у Уила есть недостатки. Но одно я знаю твердо: в этих, как вы выражаетесь, «ужасных вещах» он смыслит не больше младенца. И если когда — нибудь он, бедняга, взглянет на другую женщину, то, я надеюсь, у него хватит духу самому соблазнить ее, а не ждать, пока его завлекут, как в вашей мрачной картине!

— Ах, какие ты говоришь гадости, Кэрри! — вырвалось у тетушки Бесси.

— Нет, я говорю серьезно!.. То есть, конечно, я не то хочу сказать… Но… я так хорошо знаю каждую его мысль, что он ни за что не сумел бы ничего утаить от меня. Вот сегодня… вчера он вернулся поздно — ходил навестить захворавшую миссис Перри, потом вправлял кому-то вывих руки, а утром за завтраком был особенно сосредоточен и…

Она нагнулась вперед и драматически шепнула обеим насторожившимся гарпиям:

— Как вы думаете, о чем он размышлял?

— О чем же? — с дрожью в голосе спросила миссис Богарт.

— О том, что уже пора подрезать траву! Вот, вы видите… Ну, не сердитесь на меня! Я угощу вас свежим печеньем с изюмом.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Кэрол очень любила гулять с Хью. Мальчик хотел знать, что говорит клен, что говорит гараж, что говорит большая туча, и мать отвечала ему, совершенно не замечая, что выдумывает сказки; напротив, ей казалось, что она как бы раскрывает душу вещей. Особенную нежность они питали к коновязи у мельницы. Это было совсем побуревшее бревно, крепкое и дружелюбное, снизу гладкое и всегда горячее от солнца, а сверху — все в царапинах от вожжей и шершавое на ощупь. Раньше Кэрол никогда не интересовалась землей, видя в ней только чередование красок и форм. Ее занимали люди и идеи. Но вопросы Хью привлекли ее внимание к маленьким комедиям из жизни воробьев, малиновок, соек и желтых овсянок. Теперь ее радовал стремительный полет ласточек, она беспокоилась об их гнездах и семейных дрязгах.

Она забыла о своих приступах тоски. Она говорила Хью: «Мы с тобой словно два беспутных старинных поэта, блуждающих по свету». А он эхом повторял за ней: «По свету, по свету».

Но больше всего они любили улизнуть потихоньку к Майлсу, Би и Олафу Бьернстамам.

Кенникот относился к Бьернстамам с явным неодобрением. Он возмущался: «Что тебе за охота разговаривать с этим скандалистом?» Он полагал, что бывшая служанка и ее сын-неподходящая компания для сына доктора Уила Кенникота. Кэрол не пускалась в объяснения. Она и сама не вполне себя понимала. Она не отдавала себе отчета в том, что находила в Бьернстамах своих друзей, свой клуб, свою долю сочувствия и свою порцию благодетельного скептицизма. Одно время она искала убежища от болтовни тетушки Бесси в обществе Хуаниты Хэйдок и «Веселых семнадцати», но облегчение было непродолжительным. Молодые дамы действовали ей на нервы. Они говорили всегда так громко. Наполняли комнату пронзительным смехом. Свои остроты они повторяли по десять раз. Бессознательно она отвернулась от «Веселых семнадцати», от Гая Поллока, от Вайды, от всех, кроме докторши Уэстлейк и этих друзей, — впрочем, она не вполне понимала, что они ей друзья, — Бьернстамов.

Для Хью «Красный швед» был самым героическим и могущественным человеком на свете. В самозабвенном восторге семенил мальчуган за Майлсом, когда тот кормил коров, загонял в хлев свою единственную свинью — животное с весьма бродяжническими инстинктами, или резал курицу. Олаф был в глазах Хью царем среди прочих смертных, не таким сильным, как старый монарх Майлс, но лучше понимавшим соотношения и ценность таких предметов, как щепочки, случайно подобранные игральные карты и сломанные обручи.

Кэрол видела, хотя и не признавалась себе в этом, что Олаф не только красивее ее смуглого сынишки, но и благороднее по всему облику. Олаф был настоящий викинг: рослый, стройный, белокурый, величественно благосклонный к своим подданным. Хью был плебей — суетливый, деловитый человечек. Хью прыгал и говорил: «Давай играть!» Олаф открывал сверкающие голубые глаза и великодушно соглашался: «Хорошо!» Когда Хью колотил его — а это иногда случалось, — Олаф не проявлял страха и только недоумевал. В гордом одиночестве шагал он к дому, а Хью громко оплакивал свое прегрешение и августейшую немилость.

Оба приятеля забавлялись царственной колесницей, которую Майлс соорудил им из ящика от крахмала и четырех красных катушек. Вместе тыкали они прутиками в мышиную нору — совершенно безрезультатно и тем не менее находя в этом полное удовлетворение.

Би, толстощекая певунья Би, беспристрастно наделяла обоих пряниками и выговорами и приходила в отчаяние, если Кэрол отказывалась от чашки кофе и «кнеккебреда» с маслом.

Хозяйство Майлса шло хорошо. У него было уже шесть коров, две сотни кур, сепаратор, грузовичок форд. Весной он пристроил к своему жилью еще две комнаты. Возведение этого замечательного здания было праздником для Хью. Дядя Майлс делал самые потешные и неожиданные вещи: карабкался по приставной лестнице, стоял на стропилах, размахивая молотком и напевая непонятную песенку «К оружию, граждане», прибивал гонт быстрее, чем тетя Бесси гладила носовые платки, и, наконец, поднимал на воздух доску, на одном конце которой восседал верхом Хью, а на другом — Олаф. Но самым удивительным фокусом дяди Майлса были фигурки, которые он рисовал — и не на бумаге, а на новой сосновой доске — самым большим и мягким карандашом на свете. Это стоило посмотреть!

А инструменты! В приемной у папы тоже были изумительные сверкающие инструменты, но они были острые, про них непонятно говорили, что они стерильные, и раз навсегда было сказано, что мальчикам трогать их нельзя. Когда видишь их на стеклянных полках у папы, нужно самому говорить себе: «Не трогай, не трогай!» А вот дядя Майлс — личность, несомненно, более значительная, чем папа, — позволял играть со всем своим имуществом, кроме пилы. У него был молоток с серебряной головой. Была металлическая штука вроде большого Г. Была волшебная вещица, очень дорогая, из красного дерева с золотом и с трубкой внутри, а в трубке — капля. Нет, не капля, а что-то пустое, оно жило в воде и испуганно бегало по трубке взад и вперед, если чуть-чуть наклонить волшебную вещицу. Потом тут были гвозди, самые разные и мудреные — огромные, тяжелые костыли, средние, не представлявшие интереса, и маленькие кровельные гвоздики, гораздо забавнее разодетых фей в книжке с картинками.

Трудясь над пристройкой, Майлс откровенно беседовал с Кэрол. Он пришел к заключению, что, пока он живет в Гофер-Прери, ему суждено оставаться парией. Лютеран, друзей Би, безбожие Майлса отпугивало не меньше, чем торговцев-его радикализм.

— Я, видно, не умею держать язык за зубами. Мне кажется, что я был кроток, как агнец, и не утверждал ничего более смелого, чем дважды два-четыре. Но когда люди уходят от меня, я вижу, что все-таки умудрился наступить им на любимую мозоль-их религиозность. Да, к нам по-прежнему заходят мастер с мельницы, потом датчанин-сапожник, один рабочий с лесопилки Элдера, несколько шведов… Но вы знаете Би: такая добрая, приветливая душа всегда хочет видеть вокруг себя людей и тоскует, если ей некого угощать кофе.

Она однажды затащила меня в методистскую церковь. Ну я вошел, смирненький, как вдова Богарт, сидел тихо и ни разу даже не улыбнулся, пока пастор угощал нас враками об эволюции. Но потом, когда у выхода престарелые столпы общины трясли каждому руку и называли «братом» и «сестрой», меня они пропустили, будто не заметили. Меня считают чуть ли не злым гением города. И, верно, так оно всегда и будет. Вот у Олафа все пойдет по-другому. Иной раз… иной раз, черт возьми, хочется мне выйти и сказать: «Я еще был консерватором. Это все пустяки. А вот теперь я заварю кашу в лагере лесорубов за городом». Но только Би прямо заворожила меня. Господи, если бы вы знали, миссис Кенникот, что это за веселая, честная, преданная женщина! И Олафа я люблю… Ну да ладно, нечего мне сентиментальничать перед вами…

Конечно, я подумывал о том, чтобы бросить все и уехать на Запад. Там меня не знают и, может, не догадаются, что я совершил преступление — пытался думать сам за себя. Но я так упорно работал, с таким трудом поставил эту ферму, мне страшно подумать, что надо начинать все сначала и снова заставлять Би и малыша ютиться в одной комнатенке. Вот на чем ловят нашего брата! Твердят нам о прелестях зажиточной жизни, о радостях собственного очага, и мы попадаемся на такую удочку. Ну и ясно, что потом мы уже не поставим всего на карту, не позволим себе подобного — как это называется? — «оскорбления величества». Иначе говоря, расчет такой, что теперь мы уже не станем разговаривать даже о кооперативном банке, при котором мы могли бы отлично обойтись без Стоубоди. Эх!.. Мне-то самому ничего не надо, лишь бы сидеть и играть с Би в картишки или рассказывать Олафу всякие небылицы о приключениях его папаши в лесах: как он поймал большую белую сову и познакомился с Полем Беньяном. Пока у меня есть это, пусть меня считают парией. Но семья… из-за них-то я и хотел бы все изменить… Знаете что? Только не говорите ни слова Би! Вот кончу эту пристройку и куплю ей граммофон!

Он исполнил свое намерение.

Занимаясь хозяйственными делами, которых искали ее жадные к работе мускулы, стирая, гладя, чиня, стряпая, смахивая пыль, варя варенье, ощипывая курицу, крася раковину в кухне, — делами приятными и полезными, поскольку она была полноправным товарищем Майлса, — Би с наивным восхищением слушала граммофонные пластинки — такой же восторг испытывает корова, стоя в теплом хлеву. В новой пристройке сделали кухню, а наверху — спальню; старое же помещение превратили в гостиную с граммофоном, мягкой, крытой кожей качалкой из золотистого дуба и портретом губернатора Джона Джонсона на стене.

В конце июля Кэрол зашла к Бьернстамам, желая поделиться с ними своими впечатлениями о «бобрах» Кэлибри и Джоралмоне. Олаф лежал в постельке. У него был легкий жар, он капризничал, у Би тоже горели щеки и кружилась голова, но она все-таки оставалась на ногах и пыталась работать. Кэрол встревожилась и, отозвав Майлса в сторону, спросила его:

— У них что-то неважный вид. В чем дело?

— Желудки не в порядке. Я хотел зайти за доктором Кенникотом, да вот Би думает, что док нас не жалует. Может, он недоволен, что вы здесь бываете. Но я начинаю беспокоиться.

— Я сейчас же позову доктора.

Кэрол в тревоге склонилась над Олафом. Глаза у него странно блестели и смотрели, не видя. Он стонал и тер себе лобик.

— Они, верно, съели что-нибудь нехорошее? — обратилась она к Майлсу.

— Может, это от дурной воды. Ведь вот что у нас получилось: до сих пор мы брали воду у Оскара Эклунда — через улицу. Но Оскар все приставал ко мне и обзывал скрягой, оттого что я не вырыл своего колодца. Раз он сказал мне: «Вы, социалисты, большие мастера залезать в чужие карманы и… колодцы». Я знал, что это кончится ссорой. А уж тогда я за себя не отвечаю — я могу забыться и заехать кулаком в рыло. Я предлагал ему плату, но он отказался, ему хотелось и дальше изводить меня. Тогда я стал брать воду у миссис Фэджеро в овраге, и, верно, эта вода плохая. К осени вырою себе колодец.

Пока Кэрол слушала, перед взором ее встало одно страшное, словно вычерченное красным, слово. Она побежала к Кенникоту. Он серьезно выслушал, кивнул и сказал:

— Сейчас буду.

Он осмотрел Би и Олафа. Покачал головой.

— Да. Похоже на брюшняк.

— Ах, черт! Мне случалось видеть тиф на лесных вырубках, — испугался Майлс. Он сразу как-то обмяк. — Что, у них тяжелая форма?

— Ну, что-нибудь уж сделаем! — сказал Кенникот, и в первый раз за время их знакомства он улыбнулся Майлсу и похлопал его по плечу.

— Наверное, нужна сиделка? — спросила Кэрол.

— Ну… — И Кенникот повернулся к Майлсу: — Может быть, вы попросите Тину — двоюродную сестру Би?

— Она у стариков, на ферме.

— Тогда я заменю ее! — решительно заявила Кэрол. — Нужно, чтобы кто-нибудь кормил их, и потом при тифе, кажется, делают ванны?

— Да. Хорошо. — Кенникот отвечал автоматически: сейчас он был врачом при исполнении своих обязанностей. — Сейчас, пожалуй, трудно достать в городе сиделку. Миссис Стайвер занята на родах, а другая в отпуску. Хорошо, ночью Бьернстам будет сменять тебя.

Всю неделю с восьми утра и до полуночи Кэрол была около больных — кормила их, купала, оправляла простыни, измеряла температуру. Майлс не допускал ее к плите. Напуганный, бледный, он бесшумно двигался в носках по кухне и своими большими красными руками неуклюже, но старательно делал всю работу. Кенникот приходил три раза в день, неизменно ласковый и обнадеживающий в комнате больных и ровно вежливый с Майлсом.

Кэрол поняла, как горячо она любила своих друзей. Эта любовь поддерживала ее. Ухаживая за ними, она была неутомима. Но ее приводили в отчаяние беспомощность и слабость Би и Олафа; после еды их мучил жар, по ночам они тщетно ждали сна.

На вторую неделю крепкие ножки Олафа стали дряблыми, на груди и спине выступили зловещие бледно-розовые пятна. Щечки ввалились, язык потемнел и распух. Мальчик казался испуганным. Его доверчивый голосок спустился до шепота, тревожного и невнятного.

Би вначале слишком долго оставалась на ногах. Когда Кенникот приказал ей лечь, она была уже без сил. Раз под вечер она всполошила Майлса и Кэрол своими стонами. У нее были сильные боли в животе, и через полчаса она начала бредить. Кэрол до зари просидела возле нее, и ее не так терзали страдания метавшейся во мраке Би, как молчаливые взоры Майлса, заглядывавшего в комнату с площадки узкой лестницы. Наутро Кэрол, проспав три часа, прибежала назад. Би все еще бредила, но теперь повторяла лишь одну и ту же фразу: «Олаф… нам было так хорошо…»

В десять часов, когда Кэрол приготовляла на кухне пузырь со льдом, в дверь постучали. Майлс открыл и увидел перед собой Вайду Шервин, Мод Дайер и миссис Зиттерел, жену баптистского пастора. В руках у них были виноград и номера женского журнала с яркими картинками и веселыми рассказами.

— Мы только что узнали, что ваша жена больна, и пришли спросить, не можем ли чем-нибудь помочь, — заговорила Вайда.

Майлс мрачно уставился на трех женщин.

— Вы опоздали. Теперь вы ничем не можете помочь. Би всегда надеялась, что кто-нибудь из вас зайдет к ней. Она хотела быть с вами в дружбе. Она часто сидела и думала, что вот-вот кто-нибудь постучится. Я видел, как она ждала. А теперь… Грош вам всем цена!

Он захлопнул дверь.

Весь день Кэрол следила, как таяли силы Олафа. Он был совершенно истощен. Ребра обозначились резкими линиями, кожа была липкая, пульс слабый, но ужасающе частый. Он бился, бился — барабанной дробью смерти. В конце дня ребенок умер.

Би этого не знала. Она бредила. На следующее утро скончалась и она, не зная, что Олаф больше не будет рубить деревянным мечом ступеньки, не будет править своими подданными в птичнике, что сын Майлса не поедет в Европу учиться…

Майлс, Кэрол и Кенникот молчали. Вместе обмыли они тела, глаза у всех троих были влажны.

— Теперь идите домой и ложитесь спать. Вы очень устали. Мне никогда не отблагодарить вас за то, что вы сделали, — тихо сказал Майлс Кэрол.

— Да, я пойду. Но завтра вернусь: пойду с вами на похороны, — с трудом проговорила она.

Но когда пришло время похорон, Кэрол лежала в постели совсем разбитая. Она предполагала, что хоть соседи пойдут провожать умерших. Ей не сказали, что отповедь Майлса Вайде стала известна в городе и вызвала общин взрыв негодования.

Лишь случайно, приподнявшись на локте и выглянув в окно, увидела Кэрол похороны Би и Олафа. Не было ни музыки, ни экипажей. Только Майлс Бьернстам в черном костюме, в котором он венчался, шел один, опустив голову, за бедными дрогами с телами его жены и ребенка.

Через час Хью с плачем вбежал в комнату, и, когда Кэрол, делая над собой усилие, ласково спросила его: «Что с тобой, милый?» — он стал просить: «Мама, я хочу пойти поиграть с Олафом!»

Днем Хуанита Хэйдок зашла развлечь Кэрол и в разговоре сказала:

— Не повезло вашей бывшей служанке Би. Но ее муж не возбуждает во мне ни малейшего сочувствия. Все говорят, что он пьянствовал, зверски обращался со своей семьей и от этого они и заболели.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Рэйми Вузерспун в письме из Франции сообщал, что был отправлен на фронт, легко ранен и произведен в капитаны. В радости и гордости Вайды Кэрол старалась почерпнуть лекарство от своего уныния.

Майлс продал молочную ферму. Теперь у него было несколько тысяч долларов. Прощаясь с Кэрол, он стиснул ей руку и пробормотал:

— Куплю ферму в Северной Алберте, как можно дальше от людей.

Он резко повернулся. Но в его походке не было прежней упругости, его удаляющаяся спина была спиной старика.

Говорили, что, уезжая, он проклял город. Были разговоры о том, чтобы арестовать его и пронести по городу на жерди.

Ходили слухи, что на станции старый Чэмп Перри отчитал его: «Лучше не возвращайтесь. Мы уважаем ваших покойников, но у нас нет уважения к богохульнику и предателю, который не хочет ничего сделать для своей родины и купил только одну облигацию займа Свободы».

Некоторые из присутствовавших на станции рассказывали, будто Майлс ответил необычайно нагло, вроде того, что он любит немецких рабочих больше, чем американских банкиров. Но другие утверждали, что он не нашелся, что ответить ветерану, и просто отступил на площадку вагона. Однако все сошлись на том, что он сознавал свою вину, потому что, когда поезд выходил из города, один фермер видел, как «Красный швед» стоял на площадке и глядел в окно. Его дом с пристройкой, сделанной всего лишь четыре месяца назад, находился очень близко от железнодорожного полотна.

Когда Кэрол пошла туда в последний раз, она увидела на солнышке возле хлева тележку Олафа с четырьмя красными катушечными колесами и прикинула, может ли зоркий глаз заметить с поезда тележку…

В этот день она нехотя приступила к работе в Красном Кресте. Молча шила и упаковывала вещи, в то время как Вайда читала вслух военные бюллетени. Кэрол ничего не сказала в ответ на замечание Кенникота: «Судя по словам Чэмпа, этот Бьернстам был действительно дрянной человек. Хоть и жаль Би, комитету содействия, собственно, следовало заставить его стать патриотом. Ведь они могли намекнуть, что посадят его в тюрьму, если он не явится купить облигации займа. Они отлично проделали этот трюк со многими фермерами-немцами».

Докторша Уэстлейк не могла воодушевить Кэрол, но она была неизменно ласкова, и в конце концов именно у нее Кэрол нашла сочувствие и, всхлипывая, поведала ей историю Би.

Встречала Кэрол часто и Гая Поллока на улице, но он уже не существовал для нее. Остался только его приятный голос, высказывавший замечания о Чарлзе Лэме и солнечных закатах.

Особенное впечатление произвело на Кэрол более близкое знакомство с миссис Фликербо, высокой, худой, порывистой женой адвоката. Кэрол как-то встретилась с ней в аптеке.

— Гуляете? — буркнула миссис Фликербо.

— Да, вышла погулять.

— Гм! Вы, видимо, только одна в городе и не разучились ходить пешком. Пойдемте ко мне. Выпейте у меня чашку чаю.

От нечего делать Кэрол пошла. Но ей было неловко под любопытными взглядами прохожих, обращенными на наряд миссис Фликербо. Хотя был август и стояла жара, на миссис Фликербо была мужская шляпа, облезлое боа, похожее на дохлую кошку, нитка поддельного жемчуга, блуза из дешевого атласа и вздернутая спереди толстая суконная юбка.

— Заходите, садитесь! Ткните ребенка вон в ту качалку! Простите, что принимаю вас в такой крысиной норе. Вы не любите этот город, я тоже! — проговорила миссис Фликербо.

— Как вам сказать…

— Знаю, что не любите!

Кэрол сразу оживилась.

— Ну что ж, это правда! Но я верю, что когда-нибудь разрешу затруднение. Должно быть, я шестиугольная затычка; и выход один: найти шестиугольную дыру.

— Откуда вы знаете, что найдете? — спросила миссис Фликербо.

— Возьмите миссис Уэстлейк. Она по природе жительница большого города: ей надо бы житъ в хорошем старинном доме в Филадельфии или в Бостоне. Так вот она спасается чтением.

— А с вас довольно было бы этого — только читать без конца и ничего больше не делать?

— Нет, но… Не может же человек все время только ненавидеть город!

— А почему бы нет? Я могу! Я ненавижу его уже тридцать два года. Я здесь умру и до самой смерти не перестану ненавидеть его. Мне следовало бы в свое время заняться делами. У меня были порядочные способности к счету. Все это теперь позади. Многие считают меня сумасшедшей. Верно, это так и есть. Сижу и скулю. Хожу в церковь и пою гимны. Меня считают религиозной. Чушь! Просто стараюсь забыть стирку, глаженье и штопанье носков. Если б мне заняться торговлей!.. Джулиус никогда об этом и слышать не хотел. А теперь уже поздно!

Кэрол сидела на жесткой кушетке. Она была в глубоком ужасе. Значит, эта постылая жизнь может тянуться вечно? Неужели когда-нибудь она, Кэрол, тоже будет оскорблять себя и своих ближних, расхаживая по Главной улице в образе старой, высохшей, чудаковатой женщины в изъеденной молью горжетке? И она поплелась домой, чувствуя, что капкан окончательно захлопнулся. С уснувшим мальчиком на руках она вошла в дом — хрупкая маленькая женщина, все еще привлекательная, но с глубокой безнадежностью во взоре. Она спотыкалась под тяжестью своей ноши.

Вечером она сидела на крылечке одна. Кенникоту нужно было проведать миссис Дэйв Дайер.

Тихие ветви, темная дымка сумерек, улица, окутанная тишиной. Слышался только шелест автомобильных шин на мостовой, скрип качалки на крыльце у Хоулендов, шлепок по руке, на которую сел москит, невнятный звук чьего-то разговора, то возникавший, то вновь лениво замиравший от жары, четкий ритм сверчков, шорох ночных бабочек, бьющихся об оконную сетку, — звуки, которые и есть тишина в чистом, кристаллизованном виде. Это была улица за пределами мира, за рубежами надежд. Кэрол могла здесь сидеть до скончания века, и никогда перед ней не прошла бы нарядная процессия или интересный человек. Это была скука, доведенная до осязаемости, улица, выстроенная из душевной усталости и пустоты.

Прошла Миртл Кэсс в сопровождении Сая Богарта. Она хихикала и дергалась, когда Сай, следуя законам провинциального ухаживания, щекотал ей ухо. Они брели обычной походкой влюбленных, пританцовывая, шаркая подошвами, выбрасывая ноги в стороны, и бетонный тротуар отзывался ломаным синкопированным тактом. Их голоса рождали смутную тревогу. И для женщины, которая тихо покачивалась в качалке на крыльце докторского дома, ночь вдруг ожила: она почувствовала, что повсюду во мраке разлито горячее дыхание жизни и что ей не приобщиться к нему, пока она сидит тут и чего-то ждет… Ведь должно же что-то случиться?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Только в августе на одном из ужинов «Веселых семнадцати» Кэрол услыхала про «Елизавету». Рассказала ей это Мод Дайер.

Кэрол привязалась к Мод, которая в последнее время была с ней необычайно мила; видимо, она раскаивалась в своих прежних нервных проявлениях неприязни. При встречах Мод поглаживала ей руку и спрашивала про Хью.

Кенникот говорил, что ему «жаль эту женщину: она так впечатлительна, а Дэйв неважно обращается с ней». Когда они вместе ездили на озеро купаться, он оказывал внимание бедной Мод. Кэрол гордилась такой его отзывчивостью и сама старалась быть любезнее с их новым другом.

Миссис Дайер болтала:

— Ах, послушайте, вы уже слыхали об этом приезжем молодом человеке, которого мальчишки называют Елизаветой? Он работает у Нэта Хикса. Я уверена, что он не получает и восемнадцати долларов в неделю, но посмотришь на него: настоящая дама! Говорит так изысканно, а одевается — шик: пиджак с поясом и пикейный воротничок с золотой булавкой, носки под цвет галстука, и, честное слово, вы не поверите, но мне говорили люди, которые собственными ушами слышали, как этот тип — он остановился в убогом пансионе миссис Гэрри — спросил хозяйку, нужно ли переодеться к ужину! Каково?! Что вы на это скажете? А ведь он всего-навсего портняжка-швед, — зовут его Эрик Вальборг. Он околачивался в каком-то ателье в Миннеаполисе (говорят, он недурно шьет) и теперь хочет, чтобы его считали столичной штучкой. Говорят, он старается втереть людям очки, будто он поэт, таскает с собой книжки и делает вид, будто читает их. Миртл Кэсс рассказывает, что встретила его раз на танцах. Он стоял и глазел по сторонам с мечтательным видом, потом начал расспрашивать ее, любит ли она цветы, и стихи, и музыку, и все такое. Разыгрывал из себя чуть ли не сенатора Соединенных Штатов! А Миртл — она ведь прямо черт в юбке, эта девчонка, ха, ха! — так она, издеваясь, еще подзадоривала его, и вы знаете, до чего он договорился: что он не находит в городе духовного общения! Что вы на это скажете? Каково?! И это — портняжка-швед! А? Говорят, он совсем еще молокосос и похож на девчонку. Мальчишки прозвали его Елизаветой, останавливают его на улице и расспрашивают о книгах, которые он будто бы прочитал. Он рассказывает и не понимает, что они издеваются над ним. Все это так смешно, что и сказать не могу.

«Веселые семнадцать» хохотали, и Кэрол смеялась вместе с ними. Миссис Джексон Элдер добавила, будто этот Эрик Вальборг признался миссис Гэрри, что «ему ужасно хотелось бы делать модели дамских нарядов». Каково?! Миссис Харвей Диллон как-то видела его и, честно говоря, нашла его очень миловидным. Против этого тотчас восстала жена банкира, миссис Гауджерлинг. Она-то, по ее словам, хорошо разглядела этого парня. Она ехала с мужем в машине, а молодой человек сидел на камне у моста Мак-Грудера. На нем был ужасный костюм, стянутый в талии, как у девушки. Он ничего не делал, но, заслышав автомобиль, выхватил из кармана книжонку и притворился, будто читает, для пущей важности. И вовсе он не так уж красив, а только, как заметил муж миссис Гауджерлинг, довольно изнежен.

Пришли мужья и тоже приняли участие в обсуждении.

— Меня зовут Елизаветой. Я знаменитый музыкальный портной. Женщины падают тысячами к моим ногам… А что, получу я ломтик телятины? — весело орал Дэйв Дайер.

У него оказались в запасе замечательные рассказы о проделках городских подростков. Они засунули Вальборгу в карман тухлого окуня и пришпилили ему на спину плакат: «Я кукла ярмарочного силомера. Лупите, что есть духу!»

Радуясь случаю посмеяться, Кэрол присоединилась к общему веселью и удивила всех, воскликнув:

— Дэйв, вы прямо душка с тех пор, как подстриглись!

Эго была великолепная шутка. Все зааплодировали. Кенникот принял гордый вид.

Кэрол решила непременно пройти как-нибудь мимо лавки Хикса, чтобы самой взглянуть на этого чудака.

В воскресенье Кэрол, ее муж, Хью, дядя Уитьер и тетушка Бесси торжественно восседали рядом на богослужении в баптистской церкви.

Несмотря на постоянные укоризненные напоминания тетушки Бесси, Кенникоты бывали в церкви редко. Доктор говорил: «Конечно, религия-благотворная сила. Она необходима, чтобы держать в узде низшие классы. Это — единственное, что производит впечатление на этих людей и заставляет их уважать права собственности. Теология — неплохая штука. Ее выдумали умные старики, они понимали в этих делах лучше нашего». Он признавал христианскую религию, но никогда не думал о ней, признавал церковь, но редко показывался в ней. Огорчался неверием Кэрол, но лишь смутно представлял себе, во что, собственно, она не верит.

Кэрол же в своем неприятии догматов была непоследовательна, но упорна.

Когда она решилась побывать в воскресной школе и увидела, что учителя предлагают детям размышлять над такой важной этической проблемой, как генеалогия израильских царей; когда она для опыта пошла как-то в среду на молитвенное собрание и слушала, как церковные старосты из лавочников твердят одно и то же, пользуясь первобытными эротическими символами и такими кровавыми халдейскими выражениями, как «омыться в крови агнца» и «бог мести»; когда миссис Богарт хвастала тем, что в детские годы Сая она каждый вечер заставляла его каяться в грехах против всех десяти заповедей, — тогда Кэрол в смятении видела, что христианство в Америке в двадцатом веке так же нелепо, как учение Зороастра, но только без его блеска. Но когда она побывала на церковных ужинах, почувствовала дружелюбие сестер, весело разносивших холодную ветчину и картошку в мундире; когда миссис Чэмп Перри сказала ей как-то, зайдя к ней в гости: «Милочка моя, если б вы знали, какое это счастье обрести вечную благодать!», — тогда Кэрол видела, что за кровавой и чуждой ей теологией кроется нечто глубоко человеческое. И ей приходилось постоянно убеждаться, что все церкви — методистская, баптистская, конгрегационная, католическая, которые в доме ее отца-судьи и потом в Сент-Поле казались чем-то весьма маловажным, далеким от повседневных людских забот, — здесь, в Гофер — Прери, по-прежнему оставались самой мощной из сил, поддерживавших добропорядочность в обществе.

В это августовское воскресенье Кэрол соблазнилась объявлением о предстоящей проповеди преподобного Эдмонда Зиттерела на тему: «Америка, разреши свои проблемы!» Мировая война, стремление рабочих всех стран завладеть средствами производства, подготовка левыми революции против Керенского в России, усиление суфражизма — все это были, казалось, великие проблемы, к разрешению которых преподобный Зиттерел мог призывать Америку. Кэрол собрала свое семейство и быстро засеменила за дядей Уитьером.

Жара заставила общину отказаться от условностей. Мужчины с прилизанными волосами, с лицами, выбритыми чуть не до крови, сняли пиджаки и отстегнули по две пуговицы на свежих воскресных жилетах. Полногрудые, с потными шеями, в очках и белых блузах, матроны-пионерши, приятельницы миссис Чэмп Перри, размеренно и неустанно обмахивались веерами из пальмовых листьев. Застенчивые юноши пробирались на задние скамьи и там хихикали, а бледные девицы, сидевшие впереди со своими матерями, стыдливо старались не оглядываться.

Церковь представляла собой нечто среднее между сараем и типичной для Гофер-Прери гостиной. На унылых коричневых обоях с потеками висели лишь вправленные в рамки тексты: «Приидите ко мне», «Господь — пастырь мой», — перечень гимнов и намалеванная на серой бумаге красно-зеленая картина, наглядно показывающая ту ужасающую легкость, с какой юноша из Чертогов Блаженства может быть низвергнут в бездну Вечной Погибели. Но лакированные дубовые скамьи, новый красный ковер и три кресла на амвоне за кафедрой были по-домашнему уютны.

В этот день Кэрол держала себя приветливо, с похвальиой солидностью. Она улыбалась, раскланивалась со знакомыми. Вместе с другими она пела гимн:

Шурша накрахмаленными полотняными юбками и твердыми пластронами рубашек, община уселась по местам и приготовилась слушать преподобного Зиттерела. Пастор был худой, смуглый, сосредоточенный молодой человек с громким голосом. На нем был черный костюм и лиловый галстук. Он ударил ладонью по раскрытой огромной Библии и провозгласил:

— Сестры и братья, поразмыслим вместе!

Затем он произнес молитву, в которой осведомлял всемогущего бога о новостях истекшей недели, а после этого начал размышлять.

Оказалось, что единственными проблемами, которые Америке предстояло решить, были мормонство и сухой закон.

— Не позволяйте самонадеянным молодчикам, сеющим везде смуту, уверять вас, что есть какой-нибудь смысл во всех этих новомодных движениях, которые направлены к развитию фермерских союзов и убивают всякую предприимчивость установлением твердых заработков и цен. Никакое движение не стоит выеденного яйца, если под ним нет моральной основы. И позвольте мне сказать вам, что, в то время как люди поднимают шум из-за так называемых «экономики», «социализма», «науки» и кучи других вещей, кои суть не что иное, как замаскированное безбожие, Дьявол усердно расставляет свои тайные сети там, в Юте, где он скрывается под личиной Джо Смита, или Брайхэма Янга, или каких-нибудь нынешних вожаков — все равно каких. Там они превращают в игрушку старую Библию, которая провела американский народ сквозь все превратности и испытания до его теперешнего прочного положения, когда свершились пророчества и наш народ признан руководителем всех народов. «Сиди одесную меня, доколе положу врагов твоих в подножие ног твоих», — сказал наш господь («Деяния святых апостолов», глава вторая, стих тридцать четвертый). Но позвольте мне сказать вам, вы должны вставать по утрам гораздо раньше — раньше даже, чем тогда, когда вы отправляетесь удить рыбу, — если хотите опередить господа, указавшего нам прямой путь, сворачивать с которого — значит подвергать себя вечной опасности… Возвращаясь к этому насущному и зловещему вопросу о мормонстве, я еще раз повторяю: ужасно наблюдать, сколь мало внимания посвящается этому злу в нашей среде и у самых наших дверей. Стыд и позор Конгрессу сих Соединенных Штатов, который проводит время в словопрениях о ничтожных денежных вопросах, которые, насколько я понимаю, следовало предоставить на усмотрение государственного казначейства, тогда как Конгресс мог бы восстать в своей силе и создать закон, по которому всякий, объявляющий себя мормоном, немедленно исторгался бы, или, попросту говоря, изгонялся вон из нашей свободной страны, где не может быть места многоженству и проискам Сатаны.

Отклонимся на мгновение и спросим себя, что будет с этим тщеславным поколением молодых девушек, которые слушают мормонских миссионеров и больше думают о шелковых чулках, чем о том, чтобы помогать своим матерям и научиться печь хороший хлеб? Ведь подобных девушек больше в штате сем, чем мормонов. Я сам несколько лет назад слышал, как миссионер из мормонов проповедовал в Дулуте на перекрестке, и слуги закона не препятствовали ему. Но, поскольку у нас есть еще другая, менее значительная, но не терпящая отлагательства проблема, позвольте мне на минуту остановиться и засвидетельствовать свое почтение «адвентистам седьмого дня». Я не могу назвать их безнравственными, но когда существует целая организация, которая утверждает, что суббота есть день субботний, то есть праздничный, тогда как Христос сам ясно указал новый порядок, то, я думаю, законодательным учреждениям следовало бы вмешаться и…

В этот миг Кэрол очнулась. В последующие три минуты она изучала лицо девушки на скамье по ту сторону прохода — впечатлительной и явно несчастной девушки, которая с пугающе откровенной жадностью впивала слова мистера Зиттерела. Интересно, кто она такая? Кэрол встречала ее на церковных ужинах. Она подумала о том, скольких людей среди трехтысячного населения Гофер-Прери она совсем не знает, и о том, что для многих из них Танатопсис и «Веселые семнадцать»- недоступные социальные вершины. И многие, наверное, борются с худшими горестями, чем ее, — и с большим мужеством!

Она принялась рассматривать свои ногти. Потом прочла два гимна. Почесала палец. На плече у нее покоилась голова Хью, который убивал время приблизительно так же, как и его мать, но потом, к своему счастью, заснул. Она прочла в молитвеннике титульный лист, предисловие и надпись о запрещении перепечаток. Попыталась философски разобраться в том, почему Кенникот никогда не затягивает галстук так, чтобы он прикрывал просвет у горла.

Сидя на скамье, нельзя было найти других развлечений. Кэрол оглянулась на молящихся. Хотела поклониться миссис Чэмп Перри.

И вдруг застыла, словно завороженная.

Сзади, через два ряда, по ту сторону прохода, сидел неизвестный юноша. Среди жевавших жвачку горожан он казался сияющим гостем с далекого солнца. Янтарные вьющиеся волосы, низкий лоб, тонкий нос, подбородок гладкий, но не воспаленный от воскресного бритья. Кэрол поразил его рот. У жителей Гофер-Прери губы плоские, прямые и угрюмые. Губы незнакомца были изогнуты и верхняя короче нижней. На нем была коричневая вязаная курточка, синий галстук бабочкой, белая шелковая рубашка, белые фланелевые брюки. При виде его хотелось думать об океанском пляже, о теннисном корте, о чем угодно, только не о выжженной солнцем деловой Главной улице.

Приезжий, по делу из Миннеаполиса? Нет. Это не деловой человек. Это поэт. В его лице есть что-то от Китса, и Шелли, и Артура Эпсона, которого она раз видела в Миннеаполисе. Он слишком впечатлителен и утончен, чтобы заниматься делами в духе Гофер-Прери.

Со сдержанной насмешкой рассматривал он шумного мистера Зиттерела. Кэрол стало стыдно, что этот лазутчик Большого Мира слышит пасторское косноязычие. Она чувствовала себя как бы ответственной за свой город. Ее сердило праздное любопытство незнакомца к их местным церемониям. Вспыхнув, она отвернулась. Но продолжала чувствовать его присутствие.

Как бы ей познакомиться с ним? Она должна это сделать! Поболтать с ним часок. В его лице было то, по чему она изголодалась. Она не могла дать ему исчезнуть, не обменявшись с ним ни словом. Она представляла себе — тут же смеясь над собой, — как она подходит к нему и говорит: «Я отравлена ядом провинции. Не будете ли вы любезны рассказать мне, о чем говорят, что делают в Нью-Йорке?» Она со вздохом представила себе, какое выражение лица было бы у Кенникота, если бы она сказала: «Не хочешь ли ты, душа моя, пригласить к нам поужинать вон того незнакомца в коричневой курточке?»

Кэрол ушла в свои мысли и не оглядывалась. Она убеждала себя, что преувеличивает. Едва ли у какого — нибудь реально существующего молодого человека могли быть все эти возвышенные качества. Не слишком ли он развязный, не слишком ли вылощенный и новенький, весь с иголочки? Словно киноактер! Вероятно, он просто коммивояжер, который подражает столичным модам, поет тенорком и хвастает удивительными деловыми комбинациями. В смятении она взглянула на него. Нет! Этот юноша с античным изгибом губ и серьезными глазами не похож на юркого коммерсанта.

После службы она встала, осторожно взяла под руку Кенникота и улыбнулась ему, как бы подтверждая этим свою неизменную преданность. Она направилась к выходу из церкви за двигавшимися впереди коричневыми плечами таинственного молодого человека.

Фэтти Хикс, крикливый, толстый сын Нэта, хлопнул рукой прекрасного незнакомца по спине и завизжал:

— Как живем, красотка? Вырядился сегодня, ровно на свадьбу!

У Кэрол помутилось в глазах. Ее посланец из внешнего мира был Эрик Вальборг-«Елизавета». Портняжка! Мастер горячего утюга и бензина. Штопальщик грязных курток, почтительно обводящий меркой чужие животы!

«И все-таки, — сказала она себе, — этот юноша — индивидуальность».

В это воскресенье Кенникоты обедали у Смейлов, в столовой, где красовалась ваза для фруктов и цветов и карандашный, рисованный с фотографии, портрет дяди Уитьера. Кэрол не слышала, как тетушка Бесси возмущалась бусами миссис Роберт Шлинк и промахом дяди Уитьера, надевшего в такой день полосатые брюки. Она не чувствовала вкуса жареной свинины.

— Послушай, Уил… — рассеянно заметила она, — неужели молодой человек в белых фланелевых брюках, что был утром в церкви, и есть тот самый Вальборг, о котором столько говорят?

— Угу, он самый. Что за невероятный костюм!

Кенникот принялся скрести белое пятнышко на своем жестком сером рукаве.

— Одет он не так плохо. Интересно, откуда он? По — видимому, пожил в больших городах. Может быть, он с Востока?

— Он? С Востока? Да он вырос на ферме недалеко отсюда, не доезжая Джефферсона! Я немного знал его отца, Адольфа Вальборга — типичный сварливый старый швед-фермер.

— Ах, вот как? — кротко переспросила Кэрол.

— Правда, он, кажется, жил довольно долго в Миннеаполисе. Изучил там свое ремесло. И, должен сказать, он по-своему неглуп. Много читает. Поллок говорит, что он больше всех в городе берет книг в библиотеке. Ха — ха! В этом он, пожалуй, похож на тебя!

Смейлы и Кенникот долго хохотали над этой остроумной шуткой. Дядя Уитьер завладел разговором:

— Это тот парень, что работает у Хикса? Тряпка он, вот что! Меня злит, когда молодой человек, вместо того чтобы идти воевать или честно трудиться на поле, как я в молодости, делает бабью работу, а потом наряжается, словно актеришка. Да, когда я был в его летах…

У Кэрол мелькнула мысль, что ножом для жаркого очень удобно было бы зарезать дядю Уитьера: он вошел бы так легко. Какие заголовки появились бы в газетах!

Кенникот беспристрастно заметил:

— О, я не хочу быть несправедливым! Мне помнится, что он проходил осмотр для поступления на военную службу. У него расширение вен, в этом нет ничего серьезного, но все-таки он негоден. Впрочем, не похоже, чтобы он с большим удовольствием пошел вспарывать штыком пузо гуннам!

— Уил, пожалуйста!

— Да, да, он с виду неженка. Рассказывают, будто он сказал Дэлу Снэфлину, когда стригся у него в субботу, что хотел бы научиться играть на рояле.

— Как странно, что все мы столько знаем друг о друге в нашем городке, — невинно произнесла Кэрол.

Кенникот насторожился, но тетушка Бесси, накладывавшая остальным пудинг, поддержала Кэрол:

— Да, это прямо удивительно! Столичные города — это ужас. Там люди могут скрывать всякие свои низости и грехи, а здесь это невозможно. Я сегодня присматривалась к этому портному. Когда миссис Риггс предложила ему смотреть в ее молитвенник, он покачал головой, и все время, пока мы пели, он стоял как пень и не раскрывал рта. Говорят, он забрал себе в голову, что у него манеры лучше, чем у всех нас, но если он это называет хорошими манерами, то я уж не знаю, что и сказать!

Кэрол снова вспомнила о ноже для жаркого. Кровь на белой скатерти — какое великолепие!

Потом она подумала: «Дура! Истеричка, ищущая невозможного. В тридцать лет угощаю себя сказками… Боже милосердный, неужели мне действительно тридцать?! Этому мальчугану не больше двадцати пяти!»

Кэрол отправилась с визитом.

У вдовы Богарт поселилась некая Ферн Маллинз, двадцатидвухлетняя девушка, поступившая в школу на должность учительницы английского и французского языков и гимнастики. Ферн приехала в город заблаговременно, чтобы пройти нормальный шестинедельный курс подготовки учителей. Кэрол видела ее на улице и слышала о ней не меньше, чем об Эрике Вальборге. Она была высока, гибка, миловидна и безнадежно испорчена. Что бы она ни надевала — платья с низким матросским воротником или, для школы, скромный черный костюм и закрытую блузку, — все равно у нее был легкомысленный, вызывающий вид.

«Она выглядит настоящей кокоткой!» — говорили с неодобрением все дамы возраста миссис Сэм Кларк и со скрытой завистью — дамы возраста Хуаниты Хэйдок.

В это воскресенье Кенникоты, сидя под вечер возле дома на парусиновых складных стульях, видели, как Ферн болтала и смеялась с Саем. Он все еще не добрался в школе до старшего класса, но был уже порядочным верзилой и всего лишь года на два или на три моложе Ферн. Сейчас он торопился по каким-то важным делам, вероятно, бильярдным. Оставшись одна, Ферн присела на крылечке Богартов и оперлась головой на руку.

— Она, верно, очень одинока, — сказал Кенникот.

— Бедняжке в самом деле должно быть тоскливо. Пойти туда и поболтать с ней? Нас познакомили у Дайеров, но я еще не собралась зайти.

Кэрол направилась через газон. Ее белая фигура смутно виднелась в темноте. Сырая трава тихо шелестела под ногами. Она думала об Эрике, о том, что промочила ноги, и ее приветствие прозвучало довольно небрежно.

— Добрый вечер! Нам с доктором показалось, что вы тут сидите и скучаете.

— Да! — неприязненно отозвалась Ферн.

Кэрол присмотрелась к ней внимательнее.

— Дорогая моя, вам, верно, очень тоскливо. Я это так хорошо знаю. Я часто уставала, когда была на службе: я работала библиотекаршей. Из какого вы колледжа? Я училась в Блоджете.

— Я из университета. — В ответе Ферн было уже больше интереса.

— О, вам, наверно, там отлично жилось. У нас в Блоджете было скучновато.

— В какой библиотеке вы работали? — с некоторым задором спросила Ферн.

— В сент-полской главной библиотеке.

— Серьезно? О, как я хотела бы очутиться опять в Миннеаполисе или в Сент-Поле! Я никогда еще не работала в школе, и мне очень страшно. В колледже я чувствовала себя великолепно: мы ставили спектакли, играли в баскетбол, дурачились, танцевали — я безумно люблю танцевать, — а здесь, кроме уроков гимнастики и выездов за город с баскетбольной командой, я должна всегда ходить по струнке и чуть ли не говорить шепотом. Видно, тут мало кого трогает, вкладываете вы в преподавание что-нибудь свое или нет: лишь бы вы вели себя солидно вне школы — нужно «благотворное влияние», — а это значит никогда не делать того, что хочется. Это во время учительского курса, а когда начнутся школьные занятия, будет еще почище! Если бы не поздно было получить работу в Миннеаполисе или Сент-Поле, честное слово, я попросила бы об увольнении. Я уверена, что мне за всю зиму ни разу не придется потанцевать. Если бы я дала себе волю и пустилась танцевать так, как я люблю, тут все объявили бы меня настоящим исчадием ада — при всей моей невинности! Ах, я не должна была всего этого болтать. Не умею держать язык за зубами!

— Не бойтесь, дорогая!.. Как ужасно ласково и по — старушечьи звучат мои слова. Я говорю с вами так, как миссис Уэстлейк — со мной! Вот что значит иметь мужа и кухонную плиту! Но я чувствую себя молодой и тоже хочу танцевать, как… как «исчадие ада», так вы сказали? Поэтому я вам сочувствую.

Ферн благодарно кивнула головой. Кэрол спросила:

— Как у вас шло дело со спектаклями в колледже? Я пыталась устроить здесь нечто вроде малого театра Это был кошмар. Когда-нибудь я вам расскажу…

Через два часа, когда Кенникот подошел поздороваться с Ферн и, зевая, сказал: «Вот что, Кэрри, не пора ли домой? Завтра у меня тяжелый день», — обе женщины болтали так оживленно, что постоянно перебивали друг друга.

Подобрав юбки и солидно шествуя под конвоем супруга домой, Кэрол внутренне ликовала: «Как все переменилось! У меня двое друзей: Ферн и… Но кто же другой? Вот странно: я думала, что был… О, какая чепуха!»

Кэрол часто встречала Эрика Вальборга на улице. Коричневая вязаная куртка перестала бросаться в глаза. Катаясь под вечер с Кенникотом, она видела, как молодой человек на берегу озера читал тощую книжонку — должно быть, стихи. Кэрол отметила, что во всем их «моторизованном» городе один только он помногу гулял.

Она говорила себе, что она дочь судьи и жена врача и что ее не может интересовать знакомство с бродячим портным. Она говорила себе, что неспособна отвечать на ухаживания мужчин… хотя бы даже самого Перси Брэзнагана. Она говорила себе, что когда тридцатилетняя женщина обращает внимание на двадцатипятилетнего мальчишку, то становится попросту смешна. А в пятницу, убедив себя в необходимости намеченного ею дела, она пошла в мастерскую Нэта Хикса с не слишком романтической ношей, состоявшей из пары мужниных брюк. Хикс был в задней комнате. Кэрол оказалась лицом к лицу с греческим богом, который не совсем по-божественному строчил на облупленной машине пиджак, сидя у закопченной оштукатуренной стены.

Кэрол увидела, что его руки не соответствуют эллинскому лицу. Они были толсты и загрубели от иглы, горячих утюгов и рукояток плуга. Даже в мастерской он сохранял изысканный вид: на нем была шелковая рубашка, дымчатый прозрачный галстук и желтые ботинки из тонкой кожи.

Все это она успела заметить, пока коротко спрашивала:

— Нельзя ли отутюжить вот это?

Не отрываясь от швейной машины, он протянул руку и так же коротко спросил:

— К какому дню приготовить?

— К понедельнику.

«Приключение» окончилось. Кэрол направилась к выходу.

— Как фамилия? — крикнул он ей вслед.

Он встал с кошачьей грацией, несмотря на смешно болтавшиеся у него на руке мешковатые докторские штаны.

— Кенникот.

— Кенникот? А-а! Так вы миссис Кенникот, да?

— Да.

Кэрол стояла в дверях. Удовлетворив свое нелепое желание посмотреть вблизи, что он собой представляет, она была холодна. Она была готова пресечь всякие фамильярности, словно добродетельная мисс Элла Стоубоди.

— Я слыхал о вас. Миртл Кэсс говорила, что вы организовали здесь драматический кружок и поставили роскошный спектакль. Мне всегда хотелось играть в каком-нибудь малом театре, где ставились бы европейские пьесы, или что-нибудь причудливое, в духе Барри, или что-нибудь пышное, зрелищное.

Он произносил «эвропейские».

Кэрол кивнула ему с благосклонностью дамы, разговаривающей с приказчиком, и одно из ее «я» посмеивалось: «А бедный Эрик и вправду неудавшийся Джон Китс!»

— Как, по-вашему, нельзя ли будет осенью возродить этот кружок? — просительным тоном произнес он.

— Что ж, об этом, пожалуй, стоит подумать!

И, отбросив свой высокомерный тон, она добавила:

— У нас тут новая учительница, мисс Маллинз; она, по-видимому, не лишена таланта. Мы трое могли бы образовать ядро. Если бы нам удалось привлечь еще несколько человек, можно было бы поставить хорошую пьесу с небольшим числом действующих лиц. Вам уже случалось играть?

— Да, в том дрянном кружке, который мы кое-как устроили, когда я работал в Миннеаполисе. У нас был один дельный человек — декоратор по специальности. Быть может, у него был несколько изнеженный вкус, но это был настоящий артист, и мы дали прекрасный спектакль. Но я… конечно, мне приходилось всегда упорно работать, я самоучка, но я думаю, что достиг бы успеха, если бы мог часто репетировать… Я хочу сказать, чем придирчивее режиссер, тем лучше для меня. Если я не подойду вам как актер, то с удовольствием буду рисовать костюмы. Я страшно люблю красивую одежду — ткани, цвета, линии.

Она знала, что он пытается удержать ее, хочет показать, что он не просто подмастерье, которому приносят гладить брюки. Он продолжал:

— Когда-нибудь, когда скоплю денег, я брошу эти дурацкие заплаты. Я хочу поехать на Восток, поработать у какого-нибудь известного портного. Научиться рисовать и сделаться первоклассным модельером. Впрочем, может быть, вы находите, что все это — пустое дело? Я вырос на ферме, а тут вдруг меня тянет возиться с шелками! Не знаю… Что вы об этом думаете?

Миртл Кэсс говорит, что вы ужасно образованная.

— Да, я ужасно образованная. Скажите, ваши товарищи, верно, смеялись над вашими планами?

Она чувствовала себя семидесятилетней, бесполой и поучающей, как Вайда Шервин.

— Ну, еще бы! И здесь и в Миннеаполисе. Они говорят, что дамские костюмы — это женское дело. Но ведь я хотел, чтобы меня взяли в армию. Я пришел, но меня забраковали. А я действительно хотел! Пробовал я работать в магазине мужской одежды и быть разъездным агентом, но если я ненавижу шитье, то и к торговле у меня душа не лежит. Я все время воображаю себя в большой комнате, оклеенной серыми обоями, с гравюрами в узких золотых рамах — или, может быть, лучше белые эмалевые панели? — и с окнами на Пятую авеню. Я сижу в этой комнате и рисую роскошное — он произнес «рас-кошное» — платье из зеленого газа на золотистом чехле… знаете — как липовый цвет, такое изящное… Что вы об этом думаете?

— Ну что ж! Стоит ли вам считаться с тем, что говорят городские бездельники или деревенские парни? Но вы не должны позволять случайному, постороннему человеку, как я, судить вас.

— Да, но… Вы для меня не совсем чужая! Миртл Кэсс… я хотел сказать — мисс Кэсс — очень часто говорила о вас. Я хотел зайти к вам… и к доктору… но все не решался. Раз вечером я проходил мимо вашего дома. Вы и ваш муж разговаривали на крылечке и казались такими дружными и счастливыми, что я боялся помешать.

Материнским тоном Кэрол сказала:

— Я нахожу весьма похвальным, что вы… что вы хотите поучиться… дикции у режиссера. Пожалуй, я могу помочь вам. Я по натуре очень рассудительная и упрямая учительница. Ведь я уже так много жила на свете.

— Ах, что вы! Неправда!

Ей не очень удавалось отвечать на его горячность снисходительно-заинтересованным тоном светской дамы, но она все-таки закончила разговор достаточно безразличной фразой:

— Благодарю вас! Итак, попробуем создать новый драматический кружок. Вот что я вам скажу: приходите сегодня к нам часам к восьми. Я приглашу мисс Маллинз, и мы потолкуем.

«Он совершенно лишен чувства юмора. Еще больше, чем Уил… Но разве… Что такое «чувство юмора»? Неужели оно — как его понимают здесь — состоит в том, чтобы при встрече хлопать приятелей по спине? Во всяком случае, жаль беднягу. Как ему хотелось удержать меня, чтобы я еще поговорила с ним! Что, если бы он мог уйти от Нэта Хикса и людей, говорящих «шик и блеск», был бы он способен к развитию?.. Интересно, пользовался ли Уитмен в молодости жаргоном бруклинских переулков?.. Нет, он не Уитмен. Он Китс, влюбленный в шелка. «Как в крапинках бессчетных, в буйстве красок той бабочки узорчатые крылья…» Китс — здесь! Заблудший дух, поверженный на Главную улицу. А Главная улица хохочет до колик, издевается, пока дух не усомнится в самом себе и не заменит крылья корректным одеянием из магазина готового платья. Гофер-Прери с его прославленными одиннадцатью милями бетонных тротуаров… Сколько среди этих тротуарных плит, плит могильных, под которыми покоятся Джоны Китсы?»

Кенникот был любезен с Ферн Маллинз, поддразнивал ее, говоря, что с хорошенькой учительницей готов удрать на край света, и обещал, если школьный совет будет против ее танцев, «объяснить этим тупым головам, как им повезло, что попалась такая девица с изюминкой…»

Но с Эриком Вальборгом он не был любезен. Он едва пожал ему руку и процедил: «А, это вы…»

Нэт Хикс был принят в обществе. Он жил здесь уже много лет и имел свою мастерскую. Но этот субъект просто работал у Нэта, а демократические принципы города не должно применять без всякого разбора.

Кенникот участвовал в совещании по поводу драматического кружка, но он сидел в стороне, прикрывал рукой зевки, посматривал на лодыжки Ферн и снисходительно улыбался забавляющимся детям.

Ферн хотелось говорить о своих огорчениях. Кэрол сердилась каждый раз, когда вспоминала «Девчонку из Канкаки». Предложения вносил Эрик. Он читал поразительно много и поразительно плохо разбирался в прочитанном. Он говорил плавно, но злоупотреблял словом «раскошный». Множество слов, почерпнутых из книг, он произносил неправильно, но знал это. Был настойчив, но в то же время робок.

Когда он предложил поставить «Затаенные желания» Кука и мисс Гласпелл, Кэролл оставила покровительственный тон. Перед ней был не мечтатель, а художник.

— Я бы поставил это просто. Сзади большое окно с ярко-синим, ослепительным фоном, и в окне всего одна ветка, которая создавала бы представление о парке внизу. Стол для завтрака поднял бы на возвышение. Цвета должны быть изысканные, дневные: оранжевые стулья, оранжевый с голубым стол, голубой японский сервиз, а где-нибудь я шлепнул бы большое черное пятно!.. Потом я хотел бы еще поставить «Черную маску» Теннисона Джесса. Я никогда не видел этой вещи, но у нее «рас-кошный» конец: там эта женщина смотрит мужчине в лицо, совершенно изуродованное взрывом, и издает лишь один душераздирающий крик!

— Боже милостивый, и это вы называете роскошным концом? — усмехнулся Кенникот.

— Какая жуть! Я люблю искусство, но не люблю ужасов, — протянула Ферн Маллинз.

Эрик смутился и взглянул на Кэрол. Она ободряюще кивнула ему.

К концу совещания ничего не было решено.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

В воскресенье Кэрол гуляла с Хью у железной дороги и вдруг увидела, что навстречу в стареньком дождевике идет Эрик Вальборг. Он был угрюм, шел один и постукивал палкой по рельсам. На секунду у нее мелькнуло безотчетное желание уклониться от встречи. Но она продолжала свой путь, спокойно рассказывая Хью о боге, чей голос, по уверениям мальчика, заставлял гудеть телеграфные провода. Эрик поднял глаза. Выпрямился. Они коротко поздоровались.

— Хью, скажи «здравствуйте» мистеру Вальборгу!

— Ах ты боже мой, у него пуговка расстегнулась! — забеспокоился Эрик, опускаясь на колено.

Кэрол нахмурилась, но все же отметила, с какой силой он подбросил ребенка.

— Можно мне немного пройтись с вами?

— Я устала. Присядем вон на те шпалы. И скоро мне уже пора домой.

Они сели на сваленные в кучу старые шпалы — дубовые бревна, сплошь покрытые бурыми пятнами ржавчины, с металлическим отливом в тех местах, где на них опирались рельсы. Хью решил, что здесь тайное убежище индейцев; он ушел воевать с ними, предоставив старшим разговаривать о неинтересных вещах.

Телеграфные провода неумолчно гудели над головой. Сверкающими четкими линиями тянулись рельсы. От цветов поднимался слабый запах. По ту сторону полотна виднелось пастбище, покрытое низкорослым клевером с редкими островками дикой травы, изрезанное коровьими тропами. За этой узкой зеленой полосой в необозримую даль уходило жесткое жнивье, на котором, как огромные ананасы, торчали скирды пшеницы.

Эрик говорил о книгах. Он пылал жаром новообращенного и без конца перечислял заглавия и авторов, останавливаясь только, чтобы спросить: «Вы читали его последнюю книгу? Правда, это страшно сильный писатель?»

Она была ошеломлена. Но когда он стал настойчиво спрашивать: «Ведь вы работали в библиотеке — скажите, я читаю слишком много беллетристики?» — она несколько высокомерно, тоном старшей, дала ему кое-какие советы. Она заметила ему, что он никогда ничего не изучал серьезно. Он перескакивал от одного впечатления к другому. Особенно — она запнулась, но потом собралась с духом — не следует наугад произносить незнакомые слова. Не надо лениться заглядывать в словарь!

— Я говорю словно педантка-учительница, — вздохнула она.

— Ничего подобного! О, я буду учиться! Прочту чертов словарь от корки до корки.

Он закинул ногу на ногу и, нагнувшись, обхватил руками колени.

— Я знаю, что вы хотите сказать. Я кидался от картины к картине, как ребенок, который впервые попал в музей. Знаете, я ведь так недавно узнал, что есть мир, где… где прекрасные вещи имеют значение. До девятнадцати лет я прожил на ферме. Отец — хороший фермер, и ничего больше. Знаете, почему он послал меня учиться портняжному делу? Меня тянуло к рисованию, а у него в Дакоте был двоюродный брат портной, который хорошо зарабатывал. Поэтому он сказал, что шить — это вроде как бы рисовать, и послал меня в мерзкую дыру, какой-то Керлу, где я и занялся этим делом. До этого я ходил в школу только три месяца в году — две мили по колено в снегу, — и отец не покупал мне ни одной книжки, кроме учебников.

Я никогда не читал ни одного романа, пока мне не попалась в библиотеке Керлу «Дороти Верной из Гэддонхолла». Эта книга показалась мне великолепнейшим произведением. Потом я прочел «Сожженные преграды», а затем Гомера в переводе Попа. Недурное сочетание? Когда два года назад я переехал в Миннеаполис, я, кажется, успел уже перечитать почти всю библиотеку Керлу и все же никогда не слыхал о Россетти или Джоне Сардженте, о Бальзаке или Брамсе. А потом… впрочем, я буду учиться. Как вы думаете, сумею ли я когда-нибудь избавиться от этого шитья, глаженья и штопанья?

— Я не вижу, почему художник должен тачать сапоги.

— А что, если окажется, что я вовсе не могу ни рисовать, ни выдумывать фасоны? Что, если я побываю в Нью-Йорке или в Чикаго, а потом все равно должен буду вернуться сюда и снова работать в мужском магазине?

— Пожалуйста, говорите в «галантерейном» магазине.

— Галантерейном? Хорошо! Я запомню.

Он пожал плечами и растопырил пальцы.

Кэрол умилила его скромность. Она решила как-нибудь на досуге разобраться, кто из них двоих наивнее.

— А что же такого, — продолжала она, — если вы и вернетесь? Это бывает со многими. Не каждый может быть художником. Например, я. Приходится штопать носки, а между тем нельзя же думать вечно о носках и штопке! На вашем месте я стремилась бы к самому высокому, а там было бы видно, на чем остановиться, что делать: рисовать платья, строить храмы или утюжить брюки. Что за беда, если вам придется вернуться? По крайней мере вы что-то увидите! Не робейте перед жизнью. Идите вперед! Вы молоды, холосты. Дерзайте! Не слушайте Нэта Хикса и Сэма Кларка и не становитесь «степенным молодым человеком», чтобы помогать им зашибать деньгу. Вы все еще святая невинность. Идите и резвитесь, прежде чем «добрые люди» скрутят вас по рукам и ногам!

— Но я не стремлюсь к развлечениям. Я хочу создавать что-нибудь прекрасное. Господи! А я так мало знаю! Вы понимаете меня? Меня до сих пор не понимала ни одна душа. А вы понимаете?

— Да.

— Так вот… меня смущает одно: я люблю ткани, всякие изящные вещи, маленькие картины и красивые слова. А между тем взгляните на эти поля. Огромные, свежие! Мне как-то стыдно бросить их и уехать на Восток, в Европу, делать там то, что делается уже так бесконечно давно. Думать об оттенках слов, когда тут миллионы бушелей пшеницы! Читать этого, как его, Патера, когда я помогал отцу поднимать целину!

— Расчищать поля — дело хорошее. Но не для вас… Ведь это одна из наших излюбленных американских басен, будто широкие равнины рождают широкие умы, а высокие горы — высокие стремления. Я и сама так думала, когда впервые приехала в прерию. Широта, свежесть! Нет, я не собираюсь отрицать, что у прерии есть будущее. Ее ждет величие. Но я не хочу, чтобы прерия порабощала меня, заставляла воевать во имя Главной улицы, заставляла верить, что будущее уже воплотилось в настоящем и что все мы должны сидеть на месте, поклоняться скирдам пшеницы, твердить, что это «благословенный край», и даже думать не сметь ни о чем ярком, оригинальном, что помогало бы приблизить это будущее! Во всяком случае, вам здесь не место. Сэм Кларк и Нэт Хикс — вот продукты нашей великой современности. Бегите отсюда, иначе с вами случится то же, что было со… многими другими. Езжайте на Восток, молодой человек, и созревайте вместе с революцией! Потом, может быть, вы вернетесь и скажете Сэму, и Нэту, и мне, что делать с землей, которую мы расчистили… если мы станем вас слушать, а не линчуем!

Он почтительно смотрел на нее. Ей послышалось, будто он произнес: «Я всегда мечтал познакомиться с женщиной, которая бы так говорила со мной!»

Но это был обман слуха. Эрик не сказал ничего подобного. Он только спросил:

— Почему вы несчастливы с вашим мужем?

— Я… вы…

— Ему нет дела до того, что у вас в душе!

— Эрик, вы не должны…

— Сначала вы приказываете мне восстать и быть свободным, а потом говорите, что я «не должен»!

— Но вы все-таки не должны… касаться личностей.

Он сердито уставился на нее, похожий на пушистую молодую сову. Ей почудилось, будто он пробормотал: «Черта с два!»

Она со страхом подумала о том, как опасно вмешиваться в судьбу посторонних людей, и тихо сказала:

— Не пора ли нам двинуться?

— Вы моложе меня, — задумчиво проговорил он. — Ваш голос создан для песен о реках в утренней дымке, о сумеречных озерах. Неужели кто-нибудь посмел бы обидеть вас?.. Да, нам пора идти.

Он пошел рядом с ней, избегая глядеть на нее. Хью нерешительно ухватился за его палец. Эрик серьезно посмотрел на мальчика. Потом вдруг заговорил:

— Хорошо! Я так и сделаю. Останусь здесь на год. Буду копить деньги. Буду меньше тратить на одежду.

А потом — на Восток, в художественное училище! Буду подрабатывать — портняжничать, работать у дамского портного. Посмотрим, на что я годен: рисовать костюмы, быть режиссером, иллюстрировать книги или продавать толстякам воротнички. Решено!

Он взглянул на нее без улыбки.

— Но выдержите ли вы здесь целый год?

— Имея возможность видеть вас?

— Оставьте! Я хочу сказать, не считают ли вас здесь белой вороной? Уверяю вас, что на меня смотрят именно так!

— Не знаю. Я почти не обращаю внимания. Меня иззодят за то, что я не в армии, — особенно старые вояки, старички, которые сами уже не воюют. И потом этот молодчик Богарт. Сын Нэта Хикса — тоже поганец изрядный. Но он, пожалуй, волен высказываться о подмастерье своего отца!

— Это отвратительный мальчишка!

Они были уже в городе. Прошли мимо дома тетушки Бесси. Она сама и миссис Богарт сидели у окна и так пялили глаза, что ответили на кивок Кэрол лишь машинальными жестами. Немного дальше со своего крыльца глядела миссис Уэстлейк. В замешательстве, с дрожью в голосе Кэрол произнесла:

— Я попрощаюсь с вами и зайду к миссис Уэстлейк.

Она смотрела в сторону.

Миссис Уэстлейк встретила ее ласково. Но Кэрол чувствовала, что от нее ждут объяснения. И, мысленно давая себе зарок не оправдываться, тут же начала с оправданий:

— Хью поймал этого Вальборга, когда мы гуляли по полотну. Они очень подружились. Потом я немного поговорила с ним. Я слыхала, будто он страшный чудак, но мне кажется, он очень неглуп. В нем еще много незрелого, но он постоянно читает, чуть ли не столько же, сколько доктор Уэстлейк.

— Это хорошо. Но зачем он торчит здесь? Я слыхала, будто он интересуется Миртл Кэсс.

— Не знаю. Разве? Уверена, что это не так! Он говорил, что совсем одинок. Кроме того, Миртл — еще девчонка!

— Ей как-никак-двадцать один!

— Да?.. А что, собирается доктор нынче осенью охотиться?

Кэрол много думала об Эрике. Кто он, в сущности, такой? Разве, несмотря на усердное чтение и высокие помыслы, он не просто провинциальный юнец, получивший воспитание на старозаветной ферме и в дрянной портняжной мастерской? У него грубые руки. А ее привлекали только руки тонкие и изящные, как у ее отца.

Нежные руки и твердая решимость. А у этого мальчика сильные, большие руки и слабая воля.

Оживить Гофер-Прери может только здоровая сила, а не эта милая слабость. Но… Не повторяю ли я Вайду? Мир всегда ставил у власти «сильных» государственных деятелей и солдат — людей с зычным голосом, а что сделали эти громыхающие болваны? Что такое «сила»?

И что за странная мысль различать люден по их специальностям! Я думаю, портные так же отличаются друг от друга, как грабители или короли…

Эрик напугал меня, когда вдруг заговорил обо мне. Конечно, он ничего не хотел сказать, но не надо позволять ему касаться личных вопросов…

Забавное нахальство!..

Нет, он не хотел быть дерзким… А руки у него крепкие. Вероятно, у скульпторов тоже большие руки… Если бы я только могла чем-нибудь помочь этому мальчику!..

Впрочем, я ненавижу людей, которые суются не в свое дело. Он должен быть независим.

Однако, когда неделей позже Эрик проявил независимость и, не спрашивая ее благословения, затеял соревнования по теннису, Кэрол была не особенно довольна. Выяснилось, что играть он научился в Миннеаполисе и что, после Хуаниты Хэйдок, у него лучшая в городе подача. К теннису в Гофер-Прери относились благосклонно и почти никогда не играли в него. Существовали три корта: один-у Гарри Хэйдока, другой-на берегу озера, в дачном поселке, и третий, совершенно запущенный, находился на самом краю города и был устроен давно уже окончившим свои дни обществом теннисистов.

Горожанам случалось видеть, как Эрик в светлых брюках и панаме играл на заброшенной площадке с Уиллисом Вудфордом, клерком из банка Стоубоди. И вдруг он начал обходить город, предлагая восстановить старое общество теннисистов. Имена желающих он вписывал в маленький блокнот, купленный специально для этого у Дайера. К Кэрол он пришел настолько возбужденный своей ролью организатора, что о себе и Обри Бердсли говорил всего лишь десять минут.

— Вы поговорите с вашими знакомыми, чтобы они вступили в общество? — попросил он, и Кэрол милостиво кивнула головой.

Для пропаганды теннисного общества он предложил устроить предварительные показательные соревнования. Он хотел, чтобы Кэрол и он сам, Хэйдоки, Вудфорды и Диллоны сыграли между собой парные игры, а затем все, кто заинтересуется, вошли в общество. Он предложил Гарри быть временным председателем. По его словам, Гарри согласился: «Ладно. Идет. Только вы сперва все подготовьте, а я уж поддержу». Игра должна была состояться в субботу на старой площадке на краю города. Эрик был счастлив, в первый раз не чувствуя себя чужим в Гофер-Прери.

Всю неделю Кэрол слышала разговоры о том, какая блестящая публика должна собраться на корте.

Кенникот заявил, что его эта затея не интересует.

Имеет ли он что-нибудь против того, чтобы она играла с Эриком?

Нет. Конечно, нет! Ей полезно размяться.

Кэрол вышла пораньше. Корт находился на лугу, у дороги в Нью-Антониа. Там она застала только Эрика. Он ровнял граблями площадку, чтобы она не так походила на вспаханное поле. Он сказал, что ему страшно при мысли о том, сколько народу может нагрянуть на состязание. Пришел Уиллис с женой — Уиллис в коротких брюках и черных дырявых туфлях. Затем явились супруги Диллоны, столь же безобидные и всем довольные люди, как и Вудфорды.

Кэрол была смущена и чрезвычайно любезна, словно жена епископа на баптистском благотворительном базаре.

Стали ждать.

Игра была назначена на три часа. Собрались зрители: молодой приказчик из бакалейной лавки, остановивший свой маленький грузовой форд так, чтобы смотреть прямо с сиденья, и сосредоточенный мальчуган, тащивший за собой сестренку, которой не мешало бы вытереть нос.

— Не понимаю, куда это делись Хэйдоки? — беспокоился Эрик. — Уж они-то должны были прийти.

Кэрол дружески улыбнулась ему и поглядела вдоль дороги в сторону города. Ничего, кроме дрожащего от жары воздуха, пыли и пыльной травы.

В половине четвертого все еще не было никого. Паренек из бакалейной медленно слез на землю, завел свой форд, разочарованно оглянулся в последний раз и затарахтел прочь. Маленький мальчик и его сестренка жевали травинки и вздыхали.

Теннисисты с напускным увлечением упражнялись в подаче, но настораживались при каждом поднятом автомобилем облачке пыли. Ни одна машина не свернула на луг. Наконец без четверти четыре подъехал… Кенникот.

Сердце Кэрол забилось от прилива нежности. «Какой он преданный! Вот на кого можно положиться! Он придет, хотя бы не пришел никто. А ведь он даже не интересуется игрой. Милый!»

Не слезая с машины, Кенникот крикнул:

— Кэрри, Гарри Хэйдок звонил мне, что они решили устроить турнир — или как там это у вас называется — не здесь, а на даче. Там уже собралась вся компания: Хэйдоки, Дайеры, Кларки и остальные. Гарри просил меня отвезти тебя туда. Думаю, что успею. Вернемся сейчас же после ужина.

Прежде чем Кэрол успела что-либо сообразить, Эрик, запинаясь, проговорил:

— Как же так? Хэйдок ничего не сказал мне об этом изменении. Конечно, он — председатель, но…

Кенникот угрюмо взглянул на него и процедил:

— Ничего об этом не знаю… Ты идешь, Кэрри?

— Нет, не иду! Игра была назначена здесь и состоится здесь! Скажи Гарри Хэйдоку, что это — ужасное свинство!

Она обратилась к пятерке, которую не приглашали, которую никогда не будут приглашать:

— Начнем! Бросим жребий, кто из нас откроет «Первый ежегодный теннисный турнир Форест-хилла, Дел-Монте и Гофер-Прери!»

— Пожалуй, ты и права, — сказал Кенникот. — Значит, ужинать будем дома?

И он уехал. Ее разозлило его хладнокровие; оно убило ее задор.

Миссис Диллон и Уиллис Вудфорд по жребию не вошли в игру. Остальные медленно, вяло, спотыкаясь на неровной земле, пропуская самые легкие мячи, сыграли свою партию, за которой следили только маленький мальчуган и его шмыгающая носом сестренка. За площадкой расстилалось бескрайнее жнивье. Четыре марионетки, неловко передвигавшиеся на фоне необозримых знойных и равнодушных полей, имели довольно жалкий вид. Не слышно было звона голосов: они выкликали счет тихо и как-то виновато. Окончив партию, игроки смущенно огляделись вокруг, будто ожидая, что кто-то поднимет их на смех.

Пошли домой. Кэрол оперлась на руку Эрика. Сквозь тонкий полотняный рукав Кэрол ощущала теплоту его неизменной коричневой курточки. Она заметила, что на коричневом фоне проступают красные и золотистые нитки. Вспомнила, когда в первый раз видела эту курточку.

Их разговор представлял собой только вариации на тему «Неприятный тип этот Хэйдок. Только и думает, что о своих удобствах». Шедшие впереди Диллоны и Вудфорды говорили о погоде и о новом бунгало Гауджерлингов. Об игре и речи не было. У калитки Кэрол крепко пожала Эрику руку и улыбнулась ему.

На следующее утро — это было воскресенье, — когда Кэрол сидела на крыльце, подъехали Хэйдоки.

— Мы не хотели обидеть вас, дорогая! — сказала Хуанита. — Я не могу допустить, чтобы вы так думали. Мы предполагали, что вы с Уилом приедете и поужинаете у нас на даче.

— Я знаю, что вы не хотели обидеть меня. — Кэрол была сама любезность. — Но мне кажется, вам следовало бы попросить извинения у бедного Эрика Вальборга. Он ужасно обижен.

— Ах, Вальборг!.. Меня мало трогает, что он думает, — возразил Гарри. — Он просто дерзкий выскочка. Мы с Хуанитой считаем, что он поднял слишком большой шум вокруг этого тенниса.

— Но ведь вы просили его все подготовить.

— Это-то так, но я не люблю его. Скажите, пожалуйста, какое самолюбие! Одевается, как актеришка из какой-нибудь комедии. Да он и вправду похож на актера, а сам всего-навсего мальчишка-швед с обыкновенной фермы! Впрочем, все эти шведы и немцы толстокожи, как носороги.

— Но я говорю вам, что он обижен!

— Хорошо… Я не думаю, чтобы я был обязан утешать его. Ну, я дам ему сигару. Он…

Хуанита облизывала губы и пристально смотрела на Кэрол. Она прервала мужа:

— Да, я думаю, Гарри должен уладить с ним это дело. Ведь он вам нравится, Кэрол?

Боязливое чувство настороженности охватило Кэрол.

— Нравится? Мне? Вот уж не думала об этом! Просто мне кажется, что он очень приличный молодой человек. Я убедилась в этом, когда он с таким усердием хлопотал об устройстве соревнований. По-моему, стыдно было обойтись с ним так дурно.

— Может быть, вы и правы, — пробормотал Гарри.

В эту минуту из-за угла показался Кенникот, который тащил за медный наконечник красный садовый шланг, и Хэйдок с облегчением заорал:

— Что это вы затеяли, доктор?

Кенникот потер подбородок и принялся подробно объяснять, что он затеял:

— Мне показалось, что трава пошла бурыми пятнами, и вот я думаю полить ее.

Гарри согласился, что это великолепная идея. Хуанита мило болтала и, прикрывшись любезной улыбкой, как золоченой ширмой, следила за лицом Кэрол.

Кэрол хотела видеть Эрика. Ей так нужен был товарищ для игр! Однако у нее больше не было такого убедительного повода, как утюжка брюк Кенникота. Осмотрев все три пары, она с разочарованием убедилась, что у них безукоризненный вид. Вероятно, она ничего не предприняла бы, если бы случайно не увидела, что Нэт Хикс заседает в бильярдной. Эрик был один!

Она полетела к портняжной мастерской и впорхнула в душное, жаркое помещение с брезгливостью колибри, садящегося на засохшую тигровую лилию. И, лишь очутившись внутри, придумала оправдание для своего визита.

Эрик был в задней комнате. Он сидел, поджав под себя ноги, на длинном столе и шил жилетку. Но у него был такой вид, словно он занимался этим странным делом только ради развлечения.

— Добрый день! Мне пришло в голову: не можете ли вы придумать мне спортивный костюм? — запыхавшись, выговорила Кэрол.

Он поглядел на нее:

— Нет, не хочу! Боже мой! С вами я не хочу быть портным.

— Ну-ну, Эрик! — В ее тоне звучал мягкий материнский упрек.

Ей вдруг стало ясно, что костюм ей вовсе не нужен и что ей трудно было бы оправдать этот заказ перед Кенникотом.

Эрик спрыгнул со стола.

— Я хочу показать вам кое-что.

Он порылся в конторке, где Нэт Хикс держал счета, пуговицы, катушки, пряжки, изрезанный нитками воск, ружейные патроны, образчики парчи для жилетов «фантазия», мотовильца для удочек, порнографические открытки и обрезки холста. Вытащив оттуда запачканный кусок бристольского картона, он с волнением подал его Кэрол. Это был эскиз платья. Нарисован он был неважно. Слишком вычурно. На заднем плане были смешные низенькие колонны. Но фасон был нов и оригинален: на спине от низко опущенной талии до нитки черных бус на шее шла треугольная вставка.

— Удивительно! То-то миссис Кларк пришла бы в негодование!

— Да, наверно!

— Вам нужно рисовать смелее.

— Я, наверно, не смогу. Я взялся за это дело слишком поздно. Но, послушайте, знаете, что я делал эти две недели? Я прочел почти всю латинскую грамматику и около двадцати страниц из Цезаря.

— Великолепно! Вы молодец — обходитесь без учителя.

— Вы моя учительница!

В его голосе появился опасный, слишком интимный оттенок. Он взволновал и задел Кэрол. Отвернувшись, она стала смотреть в заднее окно, разглядывая этот типичный центр типичного квартала Главной улицы — вид, скрытый от случайного пешехода. Задние стены крупнейших городских торговых заведений окружали четырехугольное пространство, запущенное, грязное и бесконечно унылое. С фасада бакалейная Хоуленда и Гулда была вполне прилична, но позади к ней примыкал сарай из почернелых от непогоды сосновых досок с толевой крышей — шаткая, сомнительная постройка, за которой виднелась куча золы, поломанные ящики, вороха упаковочных стружек, измятые куски картона, разбитые бутылки из-под маслин, гнилые фрукты и полуразложившиеся, сморщенные, изъязвленные картофелины. Черные железные ставни придавали мрачный вид задней стороне галантерейного магазина. Под ним валялась груда когда-то блестящих красных картонок, теперь размокших и слипшихся от недавнего дождя.

Если смотреть с Главной улицы, мясная лавка Олсена и Мак-Гайра имела вполне опрятный и добродетельный вид: кафельный прилавок, свежие опилки на полу, аккуратные куски телячьей туши на крюках. Но теперь Кэрол видела заднее помещение и в нем самодельный холодильник, желтый, измазанный жиром. Приказчик в переднике с пятнами засохшей крови доставал оттуда твердую глыбу мяса.

Позади закусочной Билли повар в фартуке, который некогда был белым, курил трубку и сплевывал в живую кучу кишевших липких мух. В центре квартала помещалась конюшня для трех лошаденок возчика, а рядом с ней — навозная куча.

Задний фасад банка Эзры Стоубоди был выбелен, под ним тянулись бетонный тротуар и полоска травы. Но окно было забрано решеткой, и за прутьями Кэрол видела Уиллиса Вудфорда, корпевшего над цифрами в огромных книгах. Он поднял голову, судорожно потер глаза и вновь погрузился в беспредельность цифр.

Задворки других помещении представляли собой такую же импрессионистскую картину: хаотические груды отбросов на фоне грязно-серых и блекло-бурых тонов.

«У меня роман на задворках, и с кем? С бродячим портным!..»

Чтобы не жалеть себя, она поставила себя в положение Эрика. Повернувшись к нему, она с возмущением сказала:

— Какая безобразная картина у вас перед глазами!

— Там, за окном? — задумчиво спросил он. — Я не обращаю на это внимания. Я стараюсь смотреть в глубь вещей. Конечно, это не так легко!

— Да… Однако я спешу…

Идя домой и вовсе не спеша, она вспоминала, как ее отец однажды сказал серьезной десятилетней девочке Кэрол: «Милая моя, только дурак не ценит красивого переплета книги, но дважды дурак тот, кто в книге интересуется только переплетом».

Ее встревожила эта внезапная мысль об отце, встревожила тем, что в этом мальчугане с льняными волосами она узнала седого сдержанного судью, чей образ воплощал для нее высшую любовь и высшее понимание. Нет, нет! Что за вздор! При чем тут этот мальчик? А все-таки…. Но это смешно… Одно было несомненно: в Уиле Кенникоте не было ничего, что напоминало бы образ ее любимого отца.

Кэрол сама удивлялась тому, что стала так часто петь и находить во всем столько приятного: в свете фонаря за деревьями прохладным вечером, в луче солнца на бурой стене дома, в утреннем чириканье воробьев, в черных покатых крышах, посеребренных месяцем. Милые вещи, милые, уютные мелочи и милые места — заросшее златоцветом поле, пастбище у ручья и… вдруг сразу стало столько милых людей! Вайда была снисходительна к Кэрол на курсах медицинских сестер; миссис Дэйв Дайер льстила ей расспросами о здоровье, о мальчике, о кухне и интересовалась ее мнениями о войне.

Миссис Дайер, по-видимому, не разделяла общего предубеждения против Эрика. «Он миловидный мальчуган. Надо как-нибудь взять его с собой на пикник». Неожиданно Дэйв Дайер тоже стал благоволить к нему. Этот маленький скупой балагур питал смутное почтение ко всему, что ему казалось утонченным или глубокомысленным. Он возражал Гарри Хэйдоку на его насмешки: «Ладно, хватит! «Елизавета» любит пофрантить, это правда, но он умница. Да еще не забудьте вот что: я как-то всех спрашивал, где находится эта самая Украина, и только он сумел мне ответить! А что за беда в том, что он вежлив? Черт возьми, Гарри, вежливость не грех! Многие очень дельные люди вежливы почти что как женщины».

Кэрол поймала себя на мысли: «Как дружно живет наш городок!» И тут же остановилась в испуге: «Неужели я готова влюбиться в этого мальчугана? Смешно! Просто он интересует меня! Я хотела бы помочь ему пробиться».

Но, обмахивая пыль в гостиной, пришивая к воротнику ленточку, купая Хью, она представляла себе, как она и некий художник — неведомый и ускользающий Аполлон — строят дом в Беркшире или в Виргинии; торжествуя, покупают кресло на его первый заработок; читают вместе стихи и часто серьезно беседуют о рабочем вопросе; рано вскакивают по воскресеньям с постели, чтобы погулять и поболтать за бутербродами над озером, — Кенникот на прогулках только зевал. Хью тоже фигурировал в этих картинах и обожал молодого художника, строившего для него замки из стульев и ковров. А если она не грезила, то размышляла о том, что она могла бы сделать для Эрика, и поневоле должна была признать, что идеальный художник ее грез во многом и есть Эрик.

В ужасе она старалась быть внимательной к Кенникоту и выбирала для этого такое время, когда он хотел посидеть один и почитать газету.

Кэрол нужны были новые платья. Кенникот обещал:

— Осенью съездим в Миннеаполис и Сент-Пол, у нас будет много времени, и ты накупишь себе тряпок.

Но, осматривая свой гардероб, она швырнула на пол старое черное бархатное платье и воскликнула:

— Какой хлам! Все мои вещи прямо расползаются по швам!

В городе появилась новая портниха и модистка, миссис Свифтуэйт. Говорили, что в отношении мужчин она придерживается не слишком строгих правил и не прочь отбить у кого-нибудь законного мужа; что если существовал какой-нибудь мистер Свифтуэйт, то странно, что никто ничего не слыхал о нем. Но она сделала Рите Гулд замечательное кисейное платье и шляпку к нему — такие, что «прямо не описать словами», и с тех пор дамы стали посещать миссис Свифтуэйт в ее квартире в старом доме Льюка Доусона на Флорал-авеню. Они входили осторожно, стреляя глазами по сторонам, и держались с преувеличенной вежливостью.

Без всякой моральной подготовки, обычно предшествующей в Гофер-Прери покупке обновок, Кэрол явилась к миссис Свифтуэйт и сказала:

— Я хотела бы выбрать шляпу и, может быть, блузку.

Миссис Свифтуэйт плавно скользила среди манекенов и подставок для шляп по мрачной старой гостиной, которой она попыталась придать шикарный вид с помощью трюмо, обложек модных журналов и тусклых французских гравюр. Она достала маленькую черную с красным шляпу и вкрадчиво начала:

— Я уверена, что эта шляпа вам чрезвычайно понравится.

«Она пестра и провинциальна», — подумала Кэрол, вслух же сказала:

— Кажется, она мне не пойдет.

— Это — лучшее, что я могу предложить, и я уверена, что вы останетесь довольны. Шикарная вещь! Будьте добры примерить! — еще более вкрадчиво продолжала миссис Свифтуэйт.

Кэрол присматривалась к этой женщине. Она вся была фальшива, как стекло, подделанное под бриллиант. Стараясь разыгрывать столичную даму, она казалась еще более провинциальной. Строгая блузка с высоким воротом и рядом мелких черных пуговок шла к ее худой, плоскогрудой фигуре, но клетчатая юбка была слишком криклива, щеки слишком нарумянены и губы слишком накрашены. Перед Кэрол был превосходный образец невежественной сорокалетней «разводки», которая стремится выглядеть тридцатилетней, умной и обворожительной.

Кэрол снисходительно примерила шляпу. Потом сняла ее, покачала головой и с любезной улыбкой, с какой обращаются к людям низшего положения, объяснила:

— Боюсь, что эта шляпа мне не подойдет, хотя она очень мила для такого маленького города.

— Но это точная копия нью-йоркских!

— Да, но…

— Смею вас уверить, я хорошо знаю нью-йоркские моды. Я жила в Нью-Йорке несколько лет и почти год в Экроне.

— В самом деле?

Кэрол вежливо откланялась и, огорченная, вернулась домой. Она подумала, что, может быть, она сама так же смешна, как миссис Свифтуэйт. Она надела пенсне, которое Кенникот недавно прописал ей для чтения, и посмотрела счет от бакалейщика. Потом поспешно пошла в свою комнату к зеркалу. Она была в скверном настроении и презирала себя. И вот что она увидела в зеркале. Аккуратное пенсне без оправы. Черные волосы, забранные под лиловую соломенную шляпу, которая подошла бы старой деве. Прозрачные, бескровные щеки. Тонкий нос. Мягкий рот и подбородок. Скромная вуалевая блузка с кружевами у шеи. Девическая нежность и застенчивость — ни намека на веселость, ничего, что напоминало бы о городском шуме, о музыке, о веселом смехе.

«Я превратилась в настоящую, типичную провинциалку. Скромную, нравственную, благополучную, оберегаемую от жизни. Провинциальная дама! Яд провинции, провинциальная добродетель. Волосы скручены как попало! Что Эрик нашел в этой замужней старой деве? А я нравлюсь ему! Потому что я единственная женщина, которая к нему хорошо относится. Скоро ли он разочаруется во мне?.. Я сама разочаровалась в себе… Неужели я так стара, как… как полагается в мои лета?..

Нет, я не стара! Я просто стала небрежна. Одеваюсь, как старая дева. Надо выбросить все, что я ношу. Черные волосы и бледные щеки — к ним подойдет костюм испанской танцовщицы: роза за ухом, красная мантилья через плечо, другое обнажено…»

Она схватила губочку, нарумянила щеки, до боли натерла губы кармином, порывисто расстегнула ворот и стала, подбоченившись, как танцуют фанданго. Но тут же опустила худые руки и покачала головой. «Сердце не танцует!» — сказала она. Застегивая блузку, она покраснела.

«Во всяком случае, я изящнее Ферн Маллинз…

Боже мой! Когда я приехала сюда из Сент-Пола, девчонки подражали мне. Теперь я сама пытаюсь подражать девчонке из того же Сент-Пола».

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Как-то в субботу утром в начале сентября Ферн Маллинз вбежала и крикнула Кэрол:

— Во вторник начинаются занятия! Я должна еще раз покутить, прежде чем посадят под замок. Устроим сегодня пикник на озере. Поедем, миссис Кенникот! Может быть, и доктор согласится? Сай Богарт хочет поехать; он еще мальчуган, но очень живой.

— Кажется, доктор занят, — степенно ответила Кэрол. — Он говорил, что его вызывают за город. Но я охотно поеду.

— Вот и чудесно! Кого бы еще взять?

— Пригласите миссис Дайер, как солидную даму, она очень милая. Может быть, поедет и Дэйв, если освободится в магазине.

— А Эрик Вальборг? По-моему, он гораздо шикарнее здешних городских молодых людей. Вам он, кажется, нравится?

Таким образом, благопристойный пикник в составе Кэрол, Ферн, Эрика, Сая Богарта и четы Дайеров был намечен и утвержден.

Они поехали в березовую рощу на южный берег озера Минимеши. Дэйв Дайер паясничал напропалую. Он лаял, приплясывал, надевал шляпу Кэрол, спустил за шиворот Ферн муравья, во время купания (женщины скромно переодевались в автомобиле, опустив занавески, а мужчины разоблачались за кустами, восклицая: «Только бы не уколоться об ядовитый шип!») брызгал на всех водой и нырял, стараясь поймать свою жену за ногу. Он заразил и других. Эрик показал античный танец, который видел в каком-то варьете, а когда все уселись за еду вокруг разостланного на траве пледа, Сай взобрался на дерево и начал бросаться желудями.

Но Кэрол не могла веселиться.

Она причесалась на пробор, надела матросскую блузку с большим синим бантом, короткую полотняную юбку, белые парусиновые туфли и очень помолодела. Зеркало заверило ее, что она выглядит точно так же, как в колледже, что шея у нее гладкая, а ключицы едва выступают. И все-таки она была подавлена. Во время купания она наслаждалась свежестью воды, но ее сердили шалости Сая и непомерная резвость Дэйва. Танец Эрика ей понравился. У него не могло быть дурного вкуса, как у Сая или Дэйва. Она ждала, когда он подойдет к ней. Но он держался в стороне. Своей жизнерадостностью он, по-видимому, завоевал симпатии Дайеров. Мод наблюдала за ним и после еды крикнула ему:

— Подите сюда и садитесь возле меня, гадкий мальчик!

Кэрол стало больно, когда она увидела, с какой готовностью он стал «гадким мальчиком», подсел к Дайерам и с жаром принял участие в не особенно умной игре, состоявшей в том, что Мод, Дэйв, Сай и он хватали друг у друга с тарелок ломтики холодного языка. Мод, казалось, немного опьянела от купания. Она заявила во всеуслышание, что доктор Кенникот очень помог ей, назначив диету, но уже одному Эрику вполголоса она поведала о том, как она необычайно впечатлительна, как страдает от каждого резкого слова и нуждается в мягких и внимательных друзьях.

Эрик был мягок и внимателен.

Кэрол говорила себе: «У меня много недостатков, но я не ревнива. Я люблю Мод, она очень мила. Но не слишком ли она гонится за мужским вниманием? Замужняя женщина заигрывает с Эриком!.. Да… Смотрит на него так томно и мечтательно. Безобразие!»

Сай Богарт разлегся между корней большой березы; он курил трубку и поддразнивал Ферн, уверяя, что через неделю, когда он опять будет школьником, а она — его учительницей, он будет подмигивать ей в классе. Мод Дайер предложила Эрику пойти на отмель полюбоваться «прелестными маленькими пескариками». Кэрол осталась в обществе Дэйва, который старался занимать ее смешными рассказами о пристрастии Эллы Стоубоди к шоколадному драже. Кэрол видела, как Мод, чтобы не поскользнуться, опиралась рукой на плечо Эрика.

«Безобразие!» — опять подумала она.

Сан Богарт накрыл своей красной лапой нервную руку Ферн, и когда она, немного рассердившись, вскочила и крикнула: «Пустите, говорят вам!», — он ухмыльнулся и помахал своей трубкой, этакий неуклюжий двадцатилетний сатир.

«Безобразие!»

Когда Мод и Эрик вернулись и группировка изменилась, Эрик шепнул Кэрол:

— На берегу есть лодка. Давайте улизнем и покатаемся.

— Что подумают остальные? — встревожилась она.

Мод Дайер устремила на Эрика влажный, собственнический взгляд.

— Пойдем! — сказала Кэрол.

С деланной развязностью она крикнула остальным:

— Прощайте все! Мы пошлем вам радиограмму из Китая!

Когда весла ритмично заскрипели и заплескались, когда Кэрол увидела, что плывет по призрачной нежно-серой поверхности, над которой разливается бледный закат, досада на Сая и Мод куда-то улетела. Эрик гордо улыбался своей спутнице. Он сидел без пиджака, в тонкой белой рубашке. Кэрол смотрела на него и чувствовала, что с ней мужчина, видела мужественные очертания его тела, узкие бедра, ту легкость, с какой он греб. Они разговаривали о библиотеке, о кинокартинах. Он мурлыкал, а она тихо подпевала: «Плыви, моя гондола». Дрожь ветра пробежала по агатовому озеру. Всколыхнувшаяся вода была похожа на панцирь из вороненой стали. Ветер обвевал лодку прохладной струей. Кэрол прикрыла воротником матроски обнаженную шею.

— Свежеет! Пожалуй, надо вернуться, — сказала она.

— Не стоит так скоро возвращаться к ним. Они начнут острить… Будем держаться у берега.

— Но вы сами любите острить. Вы с Мод отлично развлекались.

— Ну вот! Мы только прошлись по берегу и говорили о рыбной ловле.

Она почувствовала облегчение и угрызения совести перед своей приятельницей Мод.

— Понятно. Я ведь пошутила!

— Знаете что, причалим здесь, посидим на берегу — этот орешник защитит нас от ветра — и посмотрим на закат. Озеро-как расплавленный свинец. Только минутку! Мы оба ведь не хотим возвращаться и слушать их разговоры.

— Да, но…

Кэрол молчала, пока он усиленно греб к берегу. Киль зашуршал по камешкам. Эрик стоял на переднем сиденье и протягивал ей руку. Они были одни среди тишины и тихого плеска озера. Она медленно встала, медленно перешагнула через воду на дне старой лодки. Доверчиво взяла его руку. Молча сидели они на стволе старого дерева в золотисто-алых сумерках, говоривших о том, что пришла осень. Листья лип трепетали над ними.

— Хорошо бы… Вам все еще холодно? — шепнул он.

— Чуть-чуть! — Она дрожала, но не от холода.

— Хорошо бы зарыться вон в те листья, лежать и смотреть в темноту.

— Да, хорошо бы.

Она ответила так, будто они молчаливо условились не понимать этого дословно.

— Поэты говорили: «Смуглая нимфа и фавн».

— Нет. Я больше не гожусь в нимфы. Я слишком стара… Эрик, я и вправду старая? Поблекшая провинциалка?

— Да что вы! Вы моложе всех… У вас глаза девочки. Они у вас такие, словно… словно вы всему верите! Даже когда поучаете меня, я чувствую себя на тысячу лет старше вас.

— Вы моложе меня на четыре или на пять лет.

— Все равно! У вас такие невинные глаза и такие нежные щеки… Это глупо, но, глядя на вас, мне иногда хочется плакать: вы так беспомощны. А мне хотелось бы защитить вас… только жаль, не от чего!

— Я молода? Правда? Честное слово!

Она впала на миг в тот детский шутливо-просительный тон, каким говорят иногда даже самые серьезные женщины, если мужчина, чье общество им приятно, обращается с ними, как с маленькими. Детские нотки в голосе, по-детски надутые губы, робко поднятое вверх лицо.

— Ну, конечно!

— Как мило, что вы в это верите! Уи… Эрик!

— Мы будем встречаться с вами? Часто?

— Может быть.

— Вам в самом деле было бы приятно зарыться в эти листья и смотреть, как звезды проходят над головой?

— Я думаю, лучше посидеть так.

Он сжал ее пальцы.

— Да… Эрик, нам пора назад.

— Почему?

— Сейчас, пожалуй, поздновато разъяснять вам такие понятия, как приличия и пристойность.

— Я знаю. Пора. Но вы все-таки рады, что мы убежали?

— Да.

Она чувствовала себя спокойно и совсем просто. Но она встала.

Он решительно обнял ее за талию. Она не противилась. Ей было все равно. В эту минуту он не был для нее ни деревенским портным, ни будущим художником, ни осложнением в жизни, ни источником опасности. Он был он, и в нем самом, в исходившей от него силе она находила безотчетное умиротворение. Вблизи она как-то по-новому видела его голову: последние лучи очертили линию его шеи, плоские, слегка румяные щеки, профиль носа, впадины висков. Кэрол и Эрик пошли назад — не робкие, смущенные любовники, а хорошие товарищи. Он поднял ее и перенес в лодку.

Пока он греб, она с жаром говорила:

— Эрик, вы должны работать! Вы должны добиться успеха. У вас отняли ваше царство. Отвоюйте его! Пройдите хотя бы заочный курс рисования. Такие курсы сами по себе, может быть, мало что дают, но это побудит вас рисовать и…

Когда они подходили к биваку, она спохватилась, что уже темно и, стало быть, они отсутствовали долго.

«Что скажут остальные?»-спрашивала себя она.

Их приветствовали неизбежным градом острот и шутливых упреков: «Где это вы пропадали, черт возьми?» «Недурная парочка, нечего сказать!» У Эрика и Кэрол был смущенный вид. Они отшучивались, но не слишком удачно. Всю дорогу домой Кэрол было не по себе. Один раз Сай позволил себе подмигнуть ей. Этот Сай, который еще мальчишкой подглядывал за ней с чердака сарая, смел смотреть на нее как на равную: мы, мол, все одинаково хороши. Она то сердилась, то приходила в ужас, то ликовала и была уверена, что Кенникот по лицу сразу догадается о ее похождениях.

Со смущенно-вызывающим видом вошла она в дом.

Муж, дремавший под лампой, приветствовал ее:

— Ну что, хорошо провела время?

Она не могла отвечать. Он поглядел на нее, но без всякой тревоги. Потом начал заводить часы, зевнул и произнес стереотипную фразу:

— Нн-ну?.. Пожалуй, пора идти спать.

И это все. Но она не почувствовала никакой радости. Она была, пожалуй, даже разочарована.

На следующий день зашла миссис Богарт. У нее был вид озабоченной курицы, занятой склевыванием крошек. Улыбалась она слишком уж благодушно. И сразу принялась клевать крошки:

— Сай говорит, что вчерашний пикник прошел очень весело. Хорошо было?

— О, да! Мы с Саем плавали наперегонки. Но он сразу же обогнал меня. Он очень сильный.

— Бедный мальчик, он так рвется на войну, но вот никак…. А этот Эрик Вальборг, кажется, тоже был там?

— Да.

— По-моему, он очень красивый молодой человек и, говорят, дельный. Он вам нравится?

— Он очень благовоспитан.

— Сай говорит, что вы с ним катались на лодке. Вот уж, верно, была приятная прогулка!

— Да, только, к сожалению, я не могла заставить мистера Вальборга разговаривать. Я хотела спросить его про костюм, который мистер Хикс шьет моему мужу. Но он все время пел. Конечно, было все-таки приятно с песней скользить по воде… Такое безмятежное и невинное чувство! Не кажется ли вам, миссис Богарт, что у нас так возмутительно мало времени посвящают подобным чистым и здоровым развлечениям — куда меньше, чем гнусным сплетням?

— Да… да…

Миссис Богарт говорила рассеянно. Чепчик у нее съехал набок, и вся она была невыразимо неряшлива. Кэрол смотрела на нее с презрением и чувствовала, что наконец готова восстать против всех этих бессчетных ловушек. Когда старуха начала снова закидывать удочку: «Будете еще устраивать пикники?» — Кэрол воскликнула:

— Не имею ни малейшего понятия! Ах, как будто Хью плачет? Я должна бежать к нему.

Но наверху она вспомнила, что миссис Богарт видела, как она шла с Эриком, возвращаясь в город после прогулки по железнодорожному полотну. Эта мысль обдала ее холодом, на душе стало тревожно.

Через два дня у «Веселых семнадцати» она изливалась в дружеских чувствах перед Мод Дайер и Хуанитой Хэйдок. Она воображала, что все следят за ней, хотя и не была уверена в этом, а в редкие минуты прилива сил думала об этом с равнодушным презрением. Теперь она могла восставать против всеобщего любопытства, так как у нее было что-то, пусть весьма неопределенное, ради чего стоило восставать.

Чтобы спасаться бегством, нужно, чтоб было не только откуда бежать, но и куда бежать. Кэрол знала, что с радостью покинула бы Гофер-Прери, покинула бы Главную улицу и все, что с ней связано, но раньше у нее не было осознанной цели. Теперь такая цель появилась. Этой целью не был ни Эрик Вальборг, ни любовь к нему. Кэрол продолжала уверять себя, что не любит его, а только «расположена к нему и желает ему успеха». Но в нем она нашла молодость, которой так жаждала, и узнала, что молодость приемлет ее. Не к Эрику стремилась она, а к жизнерадостной юности вообще — в классных комнатах и студиях, в конторах и на митингах протеста против всего современного порядка. Но эта «жизнерадостная юность вообще» была очень похожа на Эрика!

Всю неделю думала она о том, что хотела бы ему сказать. О высоких, благородных вещах. Она стала понимать, что без него чувствует себя одинокой. Тогда она испугалась.

В следующий раз она увидела его на трапезе в баптистской церкви через неделю после пикника. Она отправилась туда с мужем и тетушкой Бесси. Столы на козлах, покрытые клеенкой, были расставлены в подвале церкви. Эрик помогал Миртл Кэсс разливать кофе, которое разносили дамы, взявшие на себя обязанности официанток. Конгрегация отбросила свое благочиние. Под столами копошились дети, а церковный староста Пирсон громовым голосом приветствовал входящих женщин.

— Где же брат Джонс, сестра, где же брат Джонс? Не будет сегодня с нами? Так… Попросите у сестры Перри тарелку, и пусть она вам наложит побольше устричного паштета!

Эрик участвовал в общей суете. Смеялся с Миртл, толкал ее под локоть, когда она наливала кофе, шутливо отвешивал глубокие поклоны подходившим за чашками официанткам. Миртл была совершенно очарована им. Сидя в другом конце комнаты — матрона среди других матрон, — Кэрол наблюдала за Миртл, ненавидела ее и ловила себя на этом.

«Ревновать к туполицей провинциальной девчонке!» Но это не помогало. Она негодовала. Во все глаза глядела на неловкие выходки Эрика, на его «срывы», как она их называла. Когда он с подчеркнутым пылом — как русский плясун — обхаживал старосту Пирсона, а тот презрительно усмехался, Кэрол страдала. Когда, пытаясь занять разговором трех девушек сразу, он уронил чашку и как-то по-женски вскрикнул: «Боже мой!» — она с болью заметила, как презрительно переглянулись девушки.

Потом раздражение против него сменилось состраданием, когда она увидела, как его глаза молят всех о доброжелательности. Она поняла, как несправедливо она судит. На пикнике она вообразила, что Мод Дайер поглядывает на Эрика слишком умильно. И она говорила себе: «Терпеть не могу замужних женщин, которые распускаются и накидываются на мальчиков!» Но на этом ужине Мод помогала прислуживать; она сновала взад и вперед, разнося кекс и угождая старухам, а на Эрика не обращала внимания. Когда пришел ее черед ужинать, она подсела к Кенникотам. Как смешно было предполагать в Мод какие-нибудь амурные намерения: ведь вместо всех городских красавцев она предпочла беседовать с самым благонравным мужчиной — Кенникотом.

Взглянув снова на Эрика, Кэрол поймала на себе взор миссис Богарт. Ей стало жутко от сознания, что у миссис Богарт есть теперь повод шпионить за ней.

«Что со мной? Неужели я влюблена в Эрика? Неверная жена? Я? Я хочу молодости, а не его! Но я не хочу, чтобы эта жажда молодости разбила мою жизнь. С этим надо покончить, и поскорей!»

На обратном пути она сказала Кенникоту:

— Уил! Я хочу уехать на несколько дней. Не хотел бы ты прокатиться в Чикаго?

— Там пока еще очень жарко. В больших городах хорошо только зимой. Зачем тебе ехать?

— Там люди. Мне нужно дать работу мозгу. Мне нужно возбуждающее!

— Возбуждающее! — он говорил благодушным тоном. — Откуда ты взяла? Это все из глупых романов о женщинах, которые не знают, чего они хотят. Возбуждающее! Впрочем, шутки в сторону — я не могу уехать.

— Тогда почему бы мне не съездить одной?

— Гм…Дело, конечно, не в деньгах… но как быть с Хью?

— Я оставила бы его с тетей Бесси. Ведь это вопрос всего нескольких дней.

— Не нравится мне это — оставлять детей и уезжать. Это им вредно.

— Так, значит, ты находишь…

— Вот что я тебе скажу: отложим это до окончания войны. Тогда мы предпримем большое, интересное путешествие. Нет, не думаю, чтобы тебе стоило ехать теперь!

Так он сам толкал ее к Эрику.

Кэрол проснулась глубокой ночью, в три часа, проснулась сразу и окончательно. И с холодным спокойствием, как ее отец, когда он произносил приговор над закоренелым преступником, сказала себе:

«Жалкая и глупая любовная история…

Ни блеска, ни вызова. Самообман ничтожной женщины, шушукающейся по углам с претенциозным, ничтожным человеком…

Нет, он не ничтожество! В нем есть утонченность и стремление к прекрасному. Он ни в чем не виноват. Какими нежными глазами он смотрит на меня! Нежными-нежными!»

Ей было жаль себя при мысли, что ее роман жалок; она вздыхала о том, что в этот тусклый, строгий час он представляется ей таким глупым.

Потом в страстном порыве к бунту, всколыхнувшем всю ее ненависть, она подумала: «Чем мельче и глупее этот роман, тем больше вина Главной улицы! Я увидела, как я жажду бежать от нее. Все равно куда! Я готова на всякое унижение, лишь бы бежать. И в этом повинна Главная улица. Я пришла сюда, горя желанием делать добро и работать, а теперь… только бы вон отсюда!

Я им так доверяла. Но они хлестали меня розгами скуки. Они не знают, они не понимают, как нестерпима их самодовольная скука! Как муравьи или августовское солнце на живой ране.

Глупо! Жалко! Кэрол — чистая девушка с легкой походкой — шмыгает и шепчется по темным углам, сентиментально ревнует на церковных ужинах!»

К завтраку муки утихли, забылись, как ночной кошмар. Остались только душевная тревога и нерешительность.

Мало кто из аристократов «Веселых семнадцати» приходил на трапезы баптистской и методистской церквей, где Вудфорды, Диллоны, Перри, мясник Олсен, жестянщик Брэд Бемис и староста Пирсон в обществе друг друга находили спасение от одиночества. Зато вся знать посещала празднества на открытом воздухе, которые устраивала епископальная церковь. Там они чувствовали себя превосходно и были холодно-вежливы с людьми иного круга.

В этом сезоне прощальный праздник такого рода, с японскими фонариками, карточными столами, пирожками с курятиной и неаполитанским мороженым, устроили Хэйдоки. Эрик уже не считался совершенно чужим. Он ел мороженое среди людей, принадлежавших к лучшему обществу. Тут были Дайеры, Миртл Кэсс, Гай Поллок, Элдеры. Сами Хэйдоки относились к нему свысока, но другие не сторонились его. «Никогда, — думала Кэрол, — не быть ему одним из столпов города, потому что он не увлекается ни охотой, ни автомобилями, ни покером. Он подкупает лишь живостью и веселостью, а это в нем не самое главное».

Когда Кэрол подозвали туда, где в окружении гостей стоял он, она высказала несколько весьма верных замечаний о погоде.

Миртл крикнула Эрику:

— Пойдем! Что нам делать здесь со стариками!. Я хочу познакомить вас с замечательной девушкой. Она приехала из Уэкамина и гостит у Мэри Хоуленд.

Кэрол видела, как он рассыпался перед гостьей из Уэкамина. Потом, тихо беседуя, прогуливался вдвоем с Миртл. Не выдержав, она сказала миссис Уэстлейк:

— Смотрите-ка, а Вальборг и Миртл — прямо неразлучная парочка!

Миссис Уэстлейк странно поглядела на нее и лишь затем ответила:

— Да, в самом деле.

«Что за безумие так говорить!» — подумала Кэрол.

Чтобы придать себе уверенности, она обратилась к Хуаните:

— Как очарователен ваш газон при японских фонариках!

В это время она почувствовала, что Эрик хочет подойти к ней. Он просто прогуливался, заложив руки в карманы, и даже не смотрел на нее, но она знала, что он зовет ее. Она отошла от Хуаниты. Эрик поспешил ей навстречу. Она холодно кивнула ему и порадовалась своей холодности.

— Кэрол! Мне представляется великолепный случай. Не знаю, не лучше ли это даже, чем ехать на Восток изучать искусство. Миртл Кэсс говорит… Вчера вечером я заглянул к ней и долго разговаривал с ее отцом. Он сказал, что ищет молодого человека, который стал бы у него работать, изучил бы мукомольное дело и со временем, может быть, сделался заведующим. Я разбираюсь в пшенице еще с того времени, как жил на ферме, и потом в Керлу я месяца два работал на мельнице, когда мне осточертело шитье. Что вы об этом думаете? Вы говорите, что всякая работа прекрасна, если ее делает художник. А мукомольное дело такое нужное! Что вы об этом думаете?

— Подождите! Подождите!

Лаймен Кэсс и его худосочная дочь ловко подвели бы податливого мальчика под общий ранжир. Но разве их план поэтому ненавистен ей? «Надо быть честной. Нельзя играть его будущим в угоду моему тщеславию». Но она не видела ясного пути.

— Как я могу решать? — напустилась она на Эрика. — Это ваше дело. Хотите вы стать таким, как Лаймен Кэсс, или вы хотите стать таким, как… как я? Подождите! Не надо льстить. Будьте честны. Это важный вопрос!

— Я знаю. Я уже считаю себя таким же, как вы! Я хочу сказать: я тоже бунтарь!

— Да. Мы похожи друг на друга, — серьезно сказала она.

— Но я не уверен, смогу ли я осуществить свои планы. Я, право, неважно рисую. Мне кажется, что у меня хороший вкус к тканям, но с тех пор, как я узнал вас, возня с платьями опротивела мне. Сделавшись же мукомолом, я имел бы средства… книги, рояль, путешествия…

— Я буду откровенна и резка. Неужели вы не понимаете, что Миртл Кэсс любезна с вами не только потому, что ее отцу нужен для мельницы толковый молодой человек? Неужели вы не понимаете, что она сделает из вас, когда вы будете принадлежать ей? Ведь она заставит вас ходить в церковь и быть добродетельно-приличным.

Он смотрел на нее.

— Я не знаю… Наверное.

— Вы удивительно непостоянны!

— Что ж с того! Я рыба, вытащенная из воды. Не рассуждайте, как миссис Богарт! Как же мне не быть непостоянным, если я бросаюсь от фермы к портняжной мастерской, от мастерской — к книгам; если у меня нет образования; если у меня одна забота — заставить книги говорить со мной! Скорее всего меня ждет в жизни неудача. Я знаю, что иногда бываю неуравновешен. Но когда я думаю об этом деле с мельницей и… и о Миртл, тут нет никакого непостоянства. Я знаю, чего я хочу. Я хочу вас!

— Что вы, что вы! Оставьте!

— Мне нужны вы! Я уже не школьник, а взрослый человек. Мне нужны вы. Если я возьму Миртл, то лишь для того, чтобы забыть вас.

— Оставьте! Не надо!

— А непостоянны-то вы! Вы говорите, играете, но вы боитесь. Если бы мы с вами ушли навстречу бедности и я должен был копать канавы, разве это остановило бы меня? Нисколько. А вас — да. Я думаю, что вы могли бы полюбить меня, но вы не признаете этого. Я не говорил бы таких вещей, если бы вы не смеялись над Миртл и мельницей… Я должен пойти на это, потому что, узнав вас, я уже не могу сделаться просто портным. Разве вы справедливы?

— Нет. Пожалуй, что нет.

— Я вам нравлюсь? Скажите!

— Да… Нет! Оставьте… Я больше не могу говорить.

— Да, здесь, конечно, нельзя. Миссис Хэйдок смотрит на нас.

— Ни здесь и нигде. О Эрик, вы мне очень нравитесь, но я боюсь!

— Чего?

— Их! Моих властителей! Гофер-Прери… Дорогой мальчик, мы говорим глупости. Я нормальная женщина и хорошая мать, а вы… О, вы совсем еще зеленый юнец!

— Я нравлюсь вам! Я заставлю вас полюбить меня!

Она взглянула на него только один раз и пошла спокойной походкой, которая была на самом деле беспорядочным бегством.

Возвращаясь домой, Кенникот проворчал:

— Ты что-то очень дружна с этим Вальборгом!

— Да, мы дружны. Он интересуется Миртл Кэсс, и я вовсю расхваливала ее.

У себя в комнате она с удивлением подумала: «Я стала лгать. Я запуталась во лжи, в туманных рассуждениях и желаниях, а ведь я всегда была так уверена в себе!»

Она пошла в комнату мужа, присела на край его постели. Он сонно протянул ей руку из тепла одеял и украшенных фестонами подушек.

— Уил, право, мне надо бы съездить в Сент-Пол или Чикаго!

— Мне казалось, что мы на днях уже договорились об этом! Подожди, пока можно будет предпринять настоящее путешествие. — Он стряхнул сонливость. — Поцелуй меня на ночь.

Она добросовестно исполнила его просьбу. Он прижимал ее губы к своим невыносимо долго.

— Ты больше совсем не любишь своего бедного мужа? — просительно и ласково произнес он.

Приподнявшись, он нерешительно обнял рукой ее стройную талию.

— Что ты! Я тебя очень люблю.

Даже для ее слуха это звучало неубедительно. Почему она не может говорить с притворной страстью, как некоторые женщины?

Она потрепала его по щеке.

Он вздохнул.

— Мне жаль, что ты так устаешь. Как будто… Ну, конечно, ты слабенькая.

— Да… Так ты не думаешь, что мне… Ты считаешь, что мне следует оставаться в городе?

— Об этом мы уже говорили. Конечно!

Она побрела в свою комнату — маленькая робкая фигурка в белом.

«Я не могу говорить с Уилом, настаивать на своем праве. Он так упрям! А я даже не могу уехать и снова начать жить своим трудом. Я отвыкла. Он толкает меня… И подумать страшно, на что он меня толкает.

Страшно!..

Неужели этот человек, храпящий там, в духоте, мой муж? Неужели какой-то обряд мог сделать его моим мужем?

Нет! Я не хочу обижать его. Я хочу любить его. Но не могу, когда вспоминаю об Эрике. Неужели я слишком честна — что за нелепая честность наизнанку, верность неверности! Жаль, что моя душа не разгорожена на отдельные клетки, как у мужчин. Я слишком моногамна… по отношению к Эрику… ребенку Эрику, которому я нужна… Запретная любовь похожа на карточный долг: она требует большей щепетильности, чем законный долг супружества. Не потому ли, что ее нельзя взыскать судебным порядком?

Все это вздор! Я ни капли не влюблена в Эрика. И ни в кого другого. Я хочу быть одна в женском мире — в мире без Главной улицы, без политиканов, без дельцов, без мужчин, чьи глаза вдруг загораются голодным огнем, этим неискренним блеском, который так хорошо знают жены…

Если бы Эрик был здесь, если бы он посидел смирно и ласково поговорил со мной, я могла бы успокоиться и лечь спать…

Как я устала! Только бы заснуть!»…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Их ночь пришла неожиданно.

Кенникота вызвали за город. Было прохладно, но Кэрол сидела, съежившись, на крылечке, и покачивалась, погруженная в свои думы. В доме было пусто, неуютно, и хотя она все вздыхала: «Надо пойти и почитать, нужно столько прочесть! Пора идти в дом!»-сама оставалась на месте. Вдруг показался Эрик. Он свернул к их дому, подошел, прикоснулся к ее руке.

— Эрик?

— Я видел, как ваш муж выезжал из города. И не вытерпел!

— Знаете… Вы не должны оставаться тут больше пяти минут.

— Я не мог больше не видеть вас. Каждый день к вечеру я чувствовал, что мне обязательно нужно вас повидать, вы так ясно стояли у меня перед глазами! Но я все сдерживался и не приходил.

— Вы и впредь должны сдерживаться.

— Почему?

— Лучше уйдем с крыльца. Хоуленды напротив постоянно торчат у окон, а потом еще миссис Богарт…

Кэрол не смотрела на него, но почувствовала, что он дрожит, когда он прошел вслед за ней в дом. Минуту назад ночь была пустынно холодна; теперь она была непостижима, знойна, вероломна. Но женщины, сжегшие идолов брачной охоты, становятся холодными реалистками.

— Хотите есть? — с невозмутимым видом спросила Кэрол. — Я испекла румяные сдобные булочки. Попробуйте, а потом удирайте домой!

— Пойдемте наверх. Я хочу посмотреть, как спит Хью.

— Может быть, не сто…

— Только одним глазком взглянуть!

— Хорошо…

Она нерешительно повела его в детскую. Их головы сблизились, когда они сквозь дверь заглянули в комнату ребенка. Кэрол было приятно прикосновение кудрей Эрика к ее щеке. Хью порозовел во сне. Он так глубоко зарылся в подушку, что почти не мог дышать. Рядом с ним лежал целлулоидный носорог. Пальчики сжимали изорванную картинку.

— Ш-ш-ш! — машинально зашикала Кэрол.

На цыпочках подошла она поправить подушку. Когда она возвращалась к Эрику, ей было приятно, что он ждет ее. Они улыбнулись друг Другу. Она не думала о Кенникоте, отце ребенка. Она думала, что некто, похожий на Эрика, какой-то более возмужалый и надежный Эрик, должен был бы быть отцом Хью. Они трое играли бы… в невероятные, увлекательные игры.

— Кэрол! Вы рассказывали мне про свою комнатку, дайте мне заглянуть в нее.

— Но вам нельзя оставаться там ни секунды. Надо идти вниз.

— Согласен.

— Вы будете вести себя хорошо?

— Достаточно хорошо!

Он был бледен и серьезно смотрел на нее большими глазами.

— Вы должны вести себя лучше, чем «достаточно хорошо»!

Она чувствовала себя старше и разумнее. С силой распахнула она дверь.

Кенникот всегда казался здесь не на месте, но Эрик удивительно гармонировал с духом комнаты, когда поглаживал книги и разглядывал гравюры на стенах. Он протянул к ней руки. Подошел к ней. Она слабела, охваченная теплой волной нежности. Ее голова откинулась назад. Глаза были закрыты. Ее мысли были бесформенны, но красочны. Она почувствовала на своих веках его поцелуй, почтительный и робкий.

Тогда она вдруг осознала, что это невозможно.

Вздрогнула. Отскочила от него.

— Оставьте! — строго сказала она.

Он упрямо смотрел на нее.

— Я вас очень люблю, — сказала Кэрол. — Не портите всего. Будьте моим другом!

— Сколько тысяч и миллионов женщин говорили то же самое! И вот теперь — вы! Но это ничего не портит, это — счастье.

— Милый друг, в вас в самом деле есть что-то колдовское. Раньше я, наверное, была бы этому рада. Но теперь — нет. Слишком поздно! Я сохраню к вам нежность. Но издалека, на расстоянии. Это вовсе не означает, что она будет поверхностной и только на словах. Ведь я нужна вам, да? Я нужна только вам и моему сыну. Я так хочу быть желанной. Когда-то я хотела, чтобы меня любили. Теперь я буду довольна, если сама смогу что-нибудь дать… почти довольна!..

Мы, женщины, любим заботиться о мужчинах. Бедные мужчины! Мы накидываемся на вас, когда вы беспомощны, и суетимся около вас, и постоянно стараемся вас переделать. Это сидит в нас где-то глубоко. Вы, Эрик, будете моей единственной удачей в жизни. Сделайте что — нибудь заметное! Пусть это будет хотя бы просто продажа хлопка. Торгуйте прекрасным хлопком, караванами хлопка из Китая…

— Кэрол! Довольно! Вы любите меня!

— Нет! Просто я… Как вы не понимаете? Все кругом так давит меня, жадное любопытство этих людей… Я ищу выхода… Пожалуйста, оставьте меня. Уходите! Я больше не могу выдержать. Я прошу вас!

Он ушел. Воцарившаяся тишина не принесла ей облегчения. Ее душа, была пуста, и дом был пуст, и Эрик был нужен ей. Ей хотелось говорить и говорить, хотелось высказать все, что у нее на душе, хотелось разумной дружеской близости. Она пробралась в гостиную и выглянула из окна. Эрика не было видно. Зато она увидела миссис Уэстлейк, которая проходила мимо и при свете фонаря на углу окинула быстрым взглядом крыльцо и окна. Кэрол опустила занавеску. Ее движения и даже мысли были парализованы. Машинально, не думая, она пробормотала:

— Надо поскорее повидаться с ним и объяснить ему, что мы должны быть только друзьями. Но… в доме так пусто. Так гулко отдаются шаги.

Двумя днями позже перед ужином Кенникот нервничал и был рассеян. Он побродил по гостиной и вдруг буркнул:

— Что это ты наболтала старухе Уэстлейк?

Книга в руках Кэрол зашелестела.

— О чем это ты?

— Я говорил тебе, что Уэстлейк и его жена завидуют нам, а ты все-таки водишь с ними компанию… Насколько я понял Дэйва, старуха Уэстлейк благовестит по всему городу, будто ты ей говорила, что ненавидишь тетушку Бесси, что я храплю и из-за этого ты устроила себе отдельную комнату, что Би не стоила Бьернстама и будто ты в последнее время возмущаешься городом за то, что мы не падаем ниц перед этим Вальборгом и не молим его отужинать с нами. И бог знает что еще.

— Все это сплошные выдумки! Миссис Уэстлейк мне нравилась, я к ней заходила. Но, по-видимому, она пожелала переиначить все мои слова.

— Ясное дело! А как же ты думала? Разве я не предупреждал тебя? Старая кошка, как и ее тихоня муженек. Честное слово, если бы я заболел, я скорее позвал бы любого знахаря, чем Уэстлейка, а жена его — того же поля ягода. Только вот чего я не могу понять…

Она застыла в ожидании.

— Что такое нашло на тебя, что ты, такая умная, дала ей вытянуть из тебя все? Не так важно, что ты там наговорила, — всякий должен иногда дать выход тому, что накопилось на сердце. Это естественно. Но если ты не хотела, чтобы все об этом узнали, зачем же было болтать? Лучше бы уж ты напечатала это в «Неустрашимом» или достала рупор и кричала в него с крыши дома, чем шептать на ухо этой старухе!

— Да, верно. Ты говорил мне. Но она была так по-матерински ласкова со мной! И у меня не было никакой другой близкой женщины… Вайда так поглощена своим мужем и делами!

— Ну, ничего. В другой раз будь осторожней.

Он погладил ее по голове, скрылся за газетой и больше ничего не говорил.

Враги заглядывали в окна, подкрадывались из передней. У нее не было никого, кроме Эрика. Кенникот — этот добрый, хороший человек — был ее старшим братом. Только к Эрику, такому же отверженцу, как и она, побежала бы Кэрол искать защиты. Во время всей этой бури она сидела внешне совершенно спокойно, заложив пальцем страницу наивно-голубой книжки о кройке и шитье. Но скоро возмущение предательством миссис Уэстлейк уступило место страху. Что говорила старуха о ней и Эрике? Что она знала? Что видела? Кто еще присоединится к этой травле? Кто еще видел ее с Эриком? Что могут ей сделать Дайеры, Сай Богарт, Хуанита, тетка Бесси?

Что, собственно, отвечала она на расспросы миссис Богарт?

На следующий день Кэрол не могла усидеть дома. Но, блуждая без цели из лавки в лавку, она пугалась, как только встречала кого-нибудь на улице. С тоскливым предчувствием ждала, что с ней заговорят. Мысленно повторяла: «Я больше никогда не должна видеться с Эриком!» Но слова не задерживались в сознании. Ей не приносило сладостного облегчения чувство вины, которое для женщин Главной улицы служит вернейшим средством спасения от скуки жизни.

Около пяти часов вечера, когда она сидела, сжавшись комочком в кресле гостиной, ее всполошил звонок. Кто-то открыл дверь. В тревоге она ждала. В комнату влетела Вайда Шервин.

«Вот единственный человек, которому я могу довериться!» — обрадовалась Кэрол.

Вайда была серьезна, но ласкова. Она начала скороговоркой:

— Ах, дорогая, вот вы где, я так рада, что застала вас! Садитесь, я хочу с вами поговорить.

Кэрол послушно села. Вайда поспешно подтащила большое кресло.

— До меня доходили слухи, будто вы интересуетесь этим Эриком Вальборгом. Я знаю, вы не виноваты, сейчас я в этом уверена более, чем когда-либо. Достаточно поглядеть на вас — вы цветете, как роза!

— А как выглядит солидная дама, когда она чувствует за собой вину?

В тоне Кэрол послышалось возмущение.

— О, это всегда видно! И, кроме того, я знаю, что здесь только вы одна и можете оценить доктора Уила.

— Что вы слышали?

— Да, право же, ничего. Миссис Богарт только сказала при мне, что часто видит вас и Вальборга вместе. — Щебетание Вайды замедлилось: она рассматривала свои ногти. — Однако мне кажется, что этот Вальборг вам все-таки нравится. О, конечно, не в каком-либо дурном смысле! Но вы молоды, вы не знаете, куда может завести такая невинная симпатия. Вы считаете себя человеком искушенным, а сами просто младенец. И при вашей крайней наивности вы не подозреваете даже, какие низкие мысли могут гнездиться в мозгу такого субъекта.

— Неужели вы воображаете, что Вальборг мог бы позволить себе ухаживать за мной?!

Ее дешевая бравада внезапно оборвалась, когда Вайда с искаженным лицом воскликнула:

— Что вы знаете о сокровенных мыслях людей? Вы играете в облагораживание мира. Разве вы знаете, что значит страдать!

Есть два оскорбления, которых не может вынести человек: когда ему говорят, что он лишен чувства юмора, и еще обиднее — когда ему говорят, что он не знал горя.

— Вы думаете, я не страдаю? — взбешенная, воскликнула Кэрол. — Вы думаете, что мне всегда жилось…

— Да, вы не страдали! Я скажу вам то, чего не говорила никому на свете, даже Рэю.

Плотина сдерживаемого воображения, которую Вайда строила годами и которую теперь, когда Рэйми был на войне, она возводила вновь, вдруг прорвалась:

— Я была… я ужасно любила Уила. Однажды в гостях — о, это было до его встречи с вами! — мы сидели, держась за руки, и нам было так хорошо… Но я считала, что не гожусь для него. Я отстранила его. Пожалуйста, не думайте, что я все еще люблю его! Теперь я вижу, что в мужья мне был предназначен Рэй. Но потому, что я любила Уила, я знаю, какой он искренний, чистый и благородный. Даже в мыслях своих он никогда не сворачивает с пути долга… Если я уступила его вам, то по крайней мере вы должны ценить его! Мы с ним танцевали и смеялись, и я отказалась от него, но… Это касается меня, я не вмешиваюсь в чужие дела. Вы понимаете, что я смотрю на такие вещи его глазами. Может быть, очень нехорошо так обнажать свою душу, но я делаю это ради него — ради него и ради вас!

Вайде казалось, что она подробно и бесстыдно рассказала интимную историю своей любви. Кэрол поняла это. Поняла, что Вайда в тревоге старалась скрыть свой стыд, когда с усилием произнесла:

— Моя любовь была скромна и возвышенна… Что же мне делать, если я до сих пор смотрю на вещи его глазами!.. Раз я сама отказалась от него, я по крайней мере вправе требовать, чтобы вы старались избежать даже видимости дурных поступков…

Она заплакала, некрасиво всхлипывая, — невзрачная женщина с покрасневшим лицом.

Кэрол не могла выдержать. Она подбежала к Вайде, поцеловала ее в лоб, старалась успокоить нежным, воркующим голосом, утешить банальными, наспех подобранными словами:

— Да, да! Как я это ценю!.. Вы такая чуткая и благородная!.. Уверяю вас, что в этих слухах нет ни слова правды… Мне ли не знать, какой Уил искренний!..

Вайда была убеждена, что высказала много глубокого и необычайного. Она стряхнула с себя истерику, как воробей капли дождя. Выпрямилась и решила использовать свою победу.

— Я не хочу говорить вам неприятные вещи, но вы сами теперь видите, до чего довело вас постоянное недовольство и высокомерное отношение к окружающим вас милым, добрым людям. И вот еще что: люди вроде вас и меня, стремящиеся вводить новое, должны держаться особенно осторожно. Подумайте, насколько легче критиковать обычные условности, если вы сами не нарушаете их, если вы сами безупречны. Тогда люди не могут сказать, что вы нападаете на эти условности, чтобы оправдать собственные проступки.

Перед Кэрол внезапно открылись глубины философии, объяснившие ей происхождение большей части всех половинчатых реформ.

— Да, мне знакома такая теория. Отличная теория: она охлаждает бунтарские порывы и не дает овцам отбиваться от стада. Другими словами: «Надо жить по общепринятому кодексу, если вы признаете его. Если же вы его не признаете, то тем более обязаны соблюдать его!»

— Я вовсе этого не думаю, — растерянно отозвалась Вайда.

Она уже приняла обиженный вид, и Кэрол предоставила ей ораторствовать.

Вайда сослужила Кэрол одну службу: она ясно показала бессмысленность ее душевных страданий, — и Кэрол перестала мучиться, поняв, что ее проблема ясна, как день: ее занимают надежды и стремления Эрика; этот интерес порождает в ней некоторую нежность к нему; остальное покажет будущее.

Однако ночью, размышляя в постели, она стала сама себе возражать: «А все-таки меня нельзя считать невинно оклеветанной! Будь на месте Эрика кто-нибудь более решительный — борец, художник с суровым ртом и бородой… Но такие бывают только в книжках. Неужели моя трагедия в том, что мне так и не суждено пережить трагедию и я буду сталкиваться только с нелепыми осложнениями, которые разрешаются фарсом?..

Нет никого настолько великого или настолько жалкого, чтобы ради него я могла пожертвовать собой. Трагедия в изящной блузке; вечное пламя, укрощенное в керосинке. Ни героической веры, ни героической вины. Подглядывать за любовью из-за кружевных занавесок…на Главной улице!»

На следующий день приползла тетушка Бесси и попыталась выкачать из Кэрол новости, усилив действие своего насоса намеками на то, что у Кенникота тоже могут быть тайные делишки. Кэрол огрызнулась:

— Что бы ни делала я, прошу вас запомнить, что Уил выше всяких подозрений!

Потом она пожалела о своем вызывающем тоне. Как тетушка Бесси перевернет фразу: «Что бы ни делала я»? Придя домой, Кенникот ходил, задевая вещи, ворчал и наконец пробурчал:

— Я только что видел тетушку. Она говорит, что ты была с ней не особенно любезна.

Кэрол рассмеялась. Он в недоумении посмотрел на нее и бросился искать спасения в газете.

Кэрол лежала без сна, то обдумывая, как оставить Кенникота, то вспоминая, какой он хороший и как его бывает жалко, когда он растерян и не знает, что ему делать с острой язвой желудка, которая не поддается ни лечению, ни операции. «Может быть, я нужна ему даже больше, чем Эрику, — тот находит утешение в книгах. Что, если Уил умрет? Что, если я никогда больше не увижу его за завтраком, молчаливого, но ласкового, слушающего мою болтовню? Что, если он никогда больше не будет играть с Хью в слона? Что, если… вызов за город; скользкое шоссе; машину сносит в канаву; она переворачивается; придавливает Уила; ему нестерпимо больно; его приносят домой изувеченного; он смотрит на меня умоляющими глазами… или ждет, зовет, а я в это время в Чикаго и ничего не знаю! Что, если какая-нибудь злоязычная крикунья обвинит его в неправильном лечении? Он пытается собрать свидетелей; Уэстлейк клевещет на него; друзья сомневаются в нем; его уверенность надломлена, и он почти не защищается; его осуждают, надевают ему наручники, сажают в поезд…»

Она бросилась к нему в комнату. Дверь резко распахнулась, задела за стул. Кенникот проснулся, вздохнул и спокойно спросил:

— Что с тобой, дорогая? Случилось что-нибудь?

Она прильнула к нему, прижалась к знакомой жесткой, щетинистой щеке. Как хорошо она знала ее, каждую морщинку, твердые скулы, подушечку жира! Но когда он со вздохом сказал:

— Вот приятная гостья! — и положил руку на ее прикрытое только сорочкой плечо, она ответила с напускной веселостью:

— Мне показалось, будто ты стонешь. Как глупо с моей стороны! Спокойной ночи, милый!

В следующие две недели она почти не видела Эрика: только один раз в церкви и другой, когда она пошла в мастерскую Хикса, чтобы в деталях обсудить ежегодно возникающую проблему нового костюма для Кенникота. Нэт Хикс был на месте и держался не так почтительно, как в прежние времена. Он говорил с излишней игривостью: «Хорошенькую фланель? Посмотрим образчики?» Без всякой надобности дотронулся до руки Кэрол, чтобы привлечь ее внимание к моделям, и весело переводил взгляд с Эрика на нее. Дома она подумала, что это ничтожество, пожалуй, вообразило себя в роли соперника Эрика, но она не захотела даже останавливаться на таком грязном предположении.

В окно она заметила Хуаниту Хэйдок, которая медленно прохаживалась мимо ее дома, как раньше — миссис Уэстлейк.

Она встретила миссис Уэстлейк в лавке дяди Уитьера; под его пристальным взором забыла о своем решении держаться сухо и говорила с докторшей нервно-любезно.

Она была уверена, что мужчины на улице, даже Гай Поллок и Сэм Кларк, косились на нее с любопытством и какой-то задней мыслью, словно на героиню скандального развода. Она чувствовала себя, как преступник, за которым установлена слежка. Хотела повидать Эрика и жалела, что вообще познакомилась с ним. Ей казалось, что Кенникот — единственный человек в городе, не знающий всего, то есть больше, чем всего, о ней и Эрике. Съежившись в кресле, она представляла себе, как мужчины хриплыми голосами говорят о ней непристойности в парикмахерской и пропитанной табачным дымом бильярдной.

Поначалу только в присутствии Ферн Маллинз ее оставляло смятение. Жизнерадостная учительница стала смотреть на Кэрол как на ровесницу и, хотя занятия в школе уже начались, каждый день забегала и предлагала то потанцевать, то устроить пикник.

Как-то в субботу Ферн попросила Кэрол поехать с ней за город, на деревенскую танцевальную вечеринку. Кэрол почему-то не могла исполнить ее просьбу. А на следующий день поднялась целая буря.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Было воскресенье. Кэрол возилась на заднем крыльце с коляской Хью, подвинчивая ослабевшую гайку. Сквозь открытое окно дома Богартов до нее донесся визг и яростный голос миссис Богарт:

— Сделано, так нечего отпираться!.. Не сметь, марш из моего дома!.. В жизни не слыхивала ничего подобного… Никто еще не говорил со мной так… Кто идет по пути порока и греха… Вещи останутся здесь… и только моя доброта… и так больше, чем ты заслуживаешь. Ни слова больше, а то я позову полицейского.

Кто ей отвечал, Кэрол не слышала. Хотя миссис Богарт и утверждала, что сын теперь — ее друг и помощник, через двор не долетал голос ее божка.

«Опять ругает Сая!» — подумала Кэрол.

Она скатила коляску со ступенек и, гордая своей работой, испробовала ее во дворе. Тут она услыхала шаги по тротуару, но увидела не Сая Богарта, а Ферн Маллинз, которая, опустив голову, с чемоданом в руке быстро шла по улице. Вдова же стояла на крыльце и, упершись в бока жирными руками, вопила ей вслед:

— Чтоб духу твоего здесь не было! За сундуком можешь прислать возчика. Довольно ты оскверняла мой дом! И за что только господь покарал меня…

Ферн исчезла. Почтенная вдова постояла, скрылась в доме, вынырнула опять, оправляя чепчик, и зашагала прочь.

Кэрол наблюдала эту сцену, собственно говоря, точно так же, как наблюдала бы на ее месте любая жительница Гофер-Прери, привыкшая подглядывать из-за занавесок. Она видела, как миссис Богарт вошла в дом к Хоулендам, потом к Кэссам. Лишь к вечеру добралась она до Кенникотов. Доктор открыл ей на звонок и весело воскликнул:

— А, как поживаете, любезная соседка?

Всплеснув самыми благопристойными черными лайковыми перчатками, любезная соседка ворвалась в гостиную и, захлебываясь, начала трещать:

— Легко вам спрашивать, как я поживаю! Я прямо удивляюсь, как я пережила этот день и вынесла все дерзости, которые болтал язык этой женщины. Следовало бы отрезать его…

— Ну, ну, ну! Подождите-ка! — закричал Кенникот. — Кто же эта наглая особа, миссис Богарт? Присядьте и спокойно расскажите нам все.

— Я не могу присесть, мне надо домой, но я не могла заняться своими частными делами, пока не предупредила вас. Видит бог, я не ищу благодарности, но я должна предостеречь город от этой девки. В мире столько зла, а люди просто не замечают и не ценят наших стараний оградить их… А она ведь втерлась сюда к вам и к Кэрри — сколько раз я видела ее здесь! Такое счастье, что я раскусила ее, пока она еще не успела натворить больших бед. У меня сердце разрывается и холодеет кровь, как подумаю, сколько она могла наделать пакостей, хотя некоторые из нас имеют опыт и знают…

— Постойте! Да о ком вы говорите?

— Она говорит о Ферн Маллинз, — не слишком дружелюбно вставила Кэрол.

— Что-о?!

Кенникот сразу даже не поверил.

— Да, да, о ней, — подхватила миссис Богарт, — и вы должны меня благодарить, что я вовремя вывела ее на чистую воду, прежде чем ей удалось впутать во что-нибудь вас, Кэрол! Конечно, вы моя соседка, жена Уила и образованная дама. Но позвольте мне прямо сказать вам, Кэрол Кенникот, вы не всегда с достаточным уважением… вы не всегда достаточно чтите… вы не идете испытанными путями, указанными нам господом в Библии, и хотя, конечно, нет ничего дурного в том, чтобы иной раз от души посмеяться, и вы не испорчены, но все-таки надо признаться, что вы не боитесь бога и не гоните нарушителей его воли, как это подобает. Будьте рады, что я разгадала эту змею, которую я пригрела на своей груди, и… Да, да, вы только подумайте: эта важная особа требовала к завтраку два яйца, а яйца стоят теперь шестьдесят центов дюжина! Ей мало было одного, как другим людям!.. Разве ее интересует, сколько это стоит и много ли мне прибыли в том, что она платит за стол и комнату? И ведь взяла-то я ее к себе только из милосердия, и мне следовало бы сразу догадаться по тому, какие чулки и платья она притащила в мой дом в своем сундуке…

Прошло еще несколько минут непристойного кривлянья, прежде чем удалось узнать, что, собственно, произошло. Комедия сточной канавы обратилась в высокую трагедию с Немезидой в черных лайковых перчатках.

Сама по себе история была проста, безобразна и незначительна. Подробности миссис Богарт передавала весьма сбивчиво и сердилась, когда ей задавали вопросы.

Ферн Маллинз и Сай накануне поехали одни на деревенскую вечеринку с танцами. (Тут Кэрол вставила, что Ферн приглашала ее, чтобы не ехать одной с Саем.) Во время танцев Сай поцеловал Ферн, она призналась в этом. Сай раздобыл бутылку виски. Он не помнит, где ее достал. Миссис Богарт предполагает, что ее дала ему Ферн. Сама же Ферн утверждала, что он вытащил бутылку из кармана пальто какого-то фермера, а это возмутительная ложь. Так или иначе, он был пьян в стельку. Ферн привезла его домой и втащила, рыгающего, едва державшегося на ногах, к Богартам на крыльцо.

Никогда раньше ее мальчик не бывал пьян, кричала миссис Богарт. Когда Кенникот что-то проворчал на это, она призналась: «Ну, может быть, всего раз или два от него действительно попахивало вином». Признала она также с видом исключительного беспристрастия, что иногда Сай не являлся домой до утра. Но не напивался он никогда. Он всегда приводил самые убедительные объяснения: приятели зазвали его на озеро бить с факелами острогой щук; или же они уезжали куда-нибудь на машине, и на обратный путь не хватило бензина. Как бы то ни было, ее сын еще никогда не попадал в лапы «интриганки».

— Какую же интригу, по вашему мнению, мисс Маллинз затеяла с Саем? — допытывалась Кэрол.

Миссис Богарт на минуту опешила, но потом продолжала. В это утро, когда она призвала их обоих к ответу, Сай мужественно сознался, что во всем виновата Ферн. Она, его учительница, подначила его напиться. Ферн пыталась это отрицать.

— И эта особа, — задыхалась миссис Богарт, — имела наглость сказать мне: «Какой мог быть для меня интерес в том, чтобы этот дрянной щенок напился?» Так и назвала его щенком! «Я не хочу слышать в своем доме подобных слов! — сказала я. — А вы еще втираете людям очки и делаете вид, что вы образованная, и хотите быть учительницей и наблюдать за нравственностью молодежи! Да вы хуже последней девки с панели!» Вот что я ей сказала. Уж я ее отделала по заслугам. Я не из тех, кто уклоняется от стези долга. Пусть не воображает, что порядочные люди будут выслушивать от нее всякие гадости. Я сказала ей: «Какой для вас был интерес? Я вам скажу какой! Разве я не вижу, как вы бегаете за всеми, кто только носит штаны и у кого есть время и охота выслушивать ваши бесстыжие речи? Разве я не вижу, как вы выставляете напоказ ноги из — под ваших коротких юбок и носитесь по улицам, разыгрывая из себя молоденькую девчонку?»

Кэрол стало тошно от такого изображения жизнерадостной Ферн, но то, что сказала миссис Богарт потом, прозвучало еще отвратительнее:

— И кто может знать, что было между этой особой и Саем до того, как они поехали домой?

Она ничего не говорила прямо, но, дав волю своему грязному воображению, описывала темные закоулки в стороне от фонарей, распаляющую, грубую музыку, танцы в обнимку в темном амбаре, мерзкие животные страсти. Кэрол чувствовала себя до того отвратительно, что не могла даже перебить старуху. Но Кенникот не вытерпел и воскликнул:

— Да перестаньте вы, ради бога! Вы же не знаете, что там было на самом деле. У вас нет ни малейших доказательств того, что Ферн вела себя не просто как взбалмошная девчонка.

— Как нет? А что вы скажете на это? Я спросила ее напрямик: «Пробовали вы это виски или нет?» А она отвечает: «Кажется, сделала один глоток — Сай заставил меня». Если она призналась в этом, то вы можете себе представить…

— Разве это доказывает, что она проститутка? — спросила Кэрол.

— Кэрри!!! Не смейте никогда произносить это слово! — взвыла добродетельная пуританка.

— Хорошо. Если она даже отведала виски, доказывает ли это, что она дурная женщина? Я тоже пробовала виски!

— Это разные вещи. Я не хочу сказать, что одобряю вас. Ведь что говорит священное писание? «Крепкие напитки глумятся над нами». Но совсем другое дело, когда учительница пьет со своим учеником.

— Да, это, конечно, нехорошо. Ферн, несомненно, сделала глупость. Но не следует забывать, что она всего на год или на два старше Сая и, вероятно, на много лет моложе в смысле испорченности.

— Это… это неправда! Она достаточно взрослая, чтобы испортить его!

— О том, чтобы испортить Сая, ваш праведный город позаботился уже лет пять назад.

На это миссис Богарт не ответила новой вспышкой ярости. Она вдруг размякла. Голова ее поникла. Она потрогала свои черные перчатки, подергала ниточку на выцветшей коричневой юбке и вздохнула:

— Он хороший мальчик и очень привязывается к тем, кто с ним хорошо обращается. Некоторые считают его ужасно буйным, но это от молодости. И он такой храбрый и правдивый: ведь он один из первых хотел записаться в солдаты, чтобы идти на войну. Мне пришлось очень строго поговорить с ним, иначе он бы просто убежал. Я хотела уберечь его от дурного влияния военных лагерей. — Тут миссис Богарт снова отбросила свой жалостливый тон. — И вот я сама ввела в мой дом женщину, которая оказалась хуже, чем это можно было вообразить, хуже, чем любая дрянь, какую он мог бы встретить там, в армии. Вы говорите, что эта Маллинз слишком молода и неопытна, чтобы испортить Сая. В таком случае она также слишком молода и неопытна, чтоб учить его. Уж что-нибудь одно из двух! Все равно, за что ее выгонят, — я так и сказала школьному совету.

— Вы рассказали эту историю членам школьного совета?

— Ну, конечно! Всем до единого! И женам тоже! Я сказала им: «Не мое дело, как вам поступать с вашими учителями, и я не собираюсь навязывать вам решение. Я только хотела бы знать, будете ли вы и впредь держать в вашей школе, среди невинных мальчиков и девочек, женщину, которая пьет, курит, сквернословит и делает такие гадости, что у меня и то язык не поворачивается их назвать? Но вы знаете, что я хочу сказать и уж я позабочусь, чтоб об этом узнал весь город!

Это же я сказала и профессору Мотту, инспектору училищ. Он человек праведной жизни и по воскресеньям не носится в автомобиле, как члены школьного совета. И профессор почти признал, что эта Маллинз была и у него на плохом счету.

Кенникот был не так потрясен и не так испуган, как Кэрол, и после ухода миссис Богарт воздал ей в разговоре по заслугам.

Позвонила Мод Дайер и после довольно неудачно придуманного вопроса о том, можно ли варить бобы вместе со свиной грудинкой, осведомилась:

— Вы уже слыхали про мисс Маллинз и Сая Богарта?

— Я уверена, что все это ложь.

— Да, скорее всего.

Мод сказала это так, что ясно было, как ей по вкусу эта восхитительная история и как мало для нее значит, правдива она или нет.

Кэрол спряталась к себе в комнату и сидела там, крепко сжав руки, и мучительно прислушивалась к воображаемым голосам. Она ясно слышала, как весь город захлебывается этой историей, и представляла себе, как все жадно набрасываются на новые подробности и гордятся, если могут прибавить что-нибудь от себя. Они хотят с лихвой вознаградить себя за то, что боятся делать сами, и приписывают это другому! Да, боятся, но не совсем: они лишь осторожны и умеют прятать концы в воду. Все эти потасканные завсегдатаи парикмахерских и светские дамы, торчащие у модисток, — как они многозначительно хихикают! (Кэрол, кажется, прямо слышала их голоса.) С какой вкрадчивой самодовольной проницательностью кудахчут они: «Ах, вы напрасно уверяете меня, что она не девица легкого поведения; я в этом достаточно разбираюсь!»

И во всем городе нет никого, кто по традиции старых пионеров гордо и презрительно одернул бы их, кто подтвердил бы предание о том, что их «грубая рыцарственность» и «суровая добродетель» куда великодушнее страсти к скандалам, свойственной Старому свету; нет ни одного романтического героя с дальних рубежей, который, невероятно, как в книгах, выругавшись, прогремел бы: «Что это за намеки? О чем вы шепчетесь? Где факты? Что это за неслыханные грехи, которые вы так проклинаете и которые сами так любите?»

Никто этого не скажет. Ни Кенникот, ни Гай Поллок, ни Чэмп Перри.

Эрик? Возможно. Промямлит что-нибудь с возмущением.

Внезапно она задумалась о том, какая скрытая связь может быть между ее интересом к Эрику и этой историей. Не потому ли они так травят злополучную Ферн, что общественное положение Кэрол мешает им наброситься на нее самое?

Еще до ужина из десятка телефонных разговоров Кэрол узнала, что Ферн укрылась в гостинице «Минимеши-хауз», и поспешила туда, стараясь преодолеть робость перед людьми, поглядывавшими на нее на улице. Портье безразлично сказал, что, кажется, мисс Маллинз у себя, в номере тридцать седьмом, и предоставил Кэрол самой искать дорогу. Она шла, озираясь, по плохо проветренным коридорам, вдоль стен, оклеенных обоями со светло-красными маргаритками и ядовито-зелеными розетками, с белесыми потеками от пролитой когда-то воды, по истертым, красным с желтым половикам, мимо рядов сосновых дверей, выкрашенных в водянисто-голубой цвет. Она никак не могла найти номер. В конце коридора было так темно, что ей пришлось ощупывать алюминиевые таблички на дверях. Ее испугал какой-то мужской голос: «Кто там? Что вам надо?» Она убежала. Найдя наконец нужную дверь, она остановилась и прислушалась. До нее донеслось протяжное всхлипывание. Она постучала. Только на третий раз она услышала испуганное: — Кто там? Уходите!

С новым приливом ненависти к этому городу Кэрол распахнула дверь.

Вчера она видела Ферн Маллинз в ботинках, шерстяной юбке и канареечно-желтом свитере, подвижную и уверенную в себе. Теперь Ферн лежала на кровати в измятом лиловом халатике и стоптанных лакированных туфлях, жалкая, запуганная и очень женственная. В безотчетном ужасе подняла она голову. Волосы ее висели спутанными прядями, лицо было бледным и помятым, глаза распухли от слез.

— Я не виновата, не виновата! — только и могла она произнести. Она все повторяла эти слова, а Кэрол целовала ей щеки, гладила волосы, прикладывала смоченный платок ко лбу. Понемногу та успокоилась, и Кэрол осмотрела комнату, этот приют для приезжих, святилище гостеприимства Главной улицы, источник доходов Джексона Элдера, друга Кенникота. Здесь пахло старым бельем, обветшалым ковром и застоявшимся табачным дымом. В номере стояла шаткая кровать с тощим матрацем. Песочного цвета стены были в царапинах и щербинах. Во всех углах, под каждой вещью — хлопья пыли и пепел от сигар. На покосившемся умывальнике — приземистый кувшин с отбитым краем. Единственный стул — суровый, с прямой спинкой и остатками лака. Зато тут была великолепная плевательница с розочками и позолотой.

Кэрол не собиралась ничего выпытывать у Ферн, но та непременно хотела рассказать.

Она отправилась на вечеринку, и, хотя общество Сая было не слишком приятно, она решила примириться с его присутствием, чтобы не упустить случая потанцевать, а заодно избежать нескончаемых нравственных поучений миссис Богарт и развлечься после первых напряженных недель работы в школе. Сай обещал вести себя хорошо. На вечеринке оказалось несколько рабочих из Гофер-Прери и много молодежи с ферм. Потом с шумом ввалилась пьяная компания из дальнего нищего поселка, который ютился в каком-то овраге. Они выращивали там картофель и, как полагали в округе, промышляли воровством. Они загрохотали по полу амбара, отплясывая старинные танцы, подбрасывая своих дам, подпрыгивая, гогоча и веселясь под музыку парикмахера Дэла Снэфлина, который играл на скрипке и выкрикивал фигуры. Сай дважды прикладывался к карманным флягам. Потом Ферн видела, как он рылся среди верхней одежды, наваленной в яслях в дальнем конце амбара. Вскоре она услышала, как один из фермеров заявил, что у него украли бутылку. Когда она сказала Саю, что это, несомненно, дело его рук, он со смехом ответил: «Да это просто шутка. Я ее отдам». Он потребовал, чтобы Ферн сделала глоток; без этого он не соглашался возвратить бутылку.

— Я только смочила губы и отдала бутылку, — простонала Ферн. Она села на кровати и уставилась на Кэрол. — Вам случалось когда-нибудь выпить?

— Случалось. Изредка. Я и сейчас хотела бы выпить. Здешнее ханжество приводит меня в исступление.

Ферн засмеялась сквозь слезы.

— Я тоже напилась бы. Кажется, я за всю жизнь пила раза три или четыре, не больше, но, если мне еще раз доведется встретить такую парочку, как «Богарт и сын»… Собственно, я даже не дотронулась до этой бутылки — отвратительное, неочищенное виски! Но вина бы я выпила охотно. Мне было так весело! Амбар был похож на театральную сцену — высокие балки над головой, темные стойла, фонари раскачиваются, в конце таинственная машина — соломорезка. Я танцевала с самым красивым молодым фермером, таким сильным, деликатным и удивительно умным. Но я встревожилась, как только увидела, в каком состоянии Сай. Ведь я не выпила и двух глотков этой мерзости. Неужели бог наказывает меня только за то, что мне хотелось выпить вина?

— Дорогая моя, бог миссис Богарт, бог Главной улицы, может быть, да. Но все смелые, разумные люди восстают против него, хотя… он и карает нас смертью.

Ферн еще потанцевала с молодым фермером. Она совсем забыла про Сая, разговорившись с какой-то девушкой с сельскохозяйственного отделения университета. Но Сай, очевидно, не возвратил бутылки. Он, шатаясь, приблизился к Ферн, задевая на ходу всех попадавшихся ему навстречу девушек и пытаясь танцевать джигу. Она стала уговаривать его вернуться домой. Сай пошел за ней, хихикая и приплясывая. Когда они вышли, он поцеловал ее.

— Как странно, что раньше мне нравились поцелуи мужчин во время танцев!..

Желая доставить его домой, прежде чем он ввяжется в какую-нибудь драку, она не обратила внимания на этот поцелуй. Один из фермеров помог ей запрячь лошадь, пока Сай храпел на сиденье тележки. Перед тем как они тронулись в путь, он проснулся. Всю дорогу домой он то спал, то грубо приставал к своей спутнице.

— Я едва ли слабее его. Мне удавалось удерживать его на расстоянии и в то же время править. А тележка была еще такая тряская! Я чувствовала себя служанкой. Впрочем, мне было так страшно, что я едва ли что — нибудь чувствовала. Была жуткая тьма. Но я все-таки добралась домой. Это было нелегко. Раз мне пришлось вылезть, чтобы прочесть надпись на столбе, так как я не знала, в какую сторону ехать. Я взяла у Сая из кармана спички и чиркала их. Но он полез за мной, оступился и упал прямо в грязь. Потом он поднялся, начал приставать ко мне, и… я очень испугалась и ударила его. Ударила здорово! Потом я вскочила в тележку, а он бежал сзади и плакал, как ребенок. Я снова впустила его, и он сейчас же принялся за свое… Ну, в общем, я привезла его домой. До самого крыльца. Миссис Богарт поджидала нас…

Ах, это была комедия! Старуха нападала только на меня, говорила без конца. Саю в это время было очень нехорошо. А я все думала о том, что мне надо вернуть тележку на извозчичий двор. Я не знала, застану ли еще там хозяина. Вырвавшись с трудом, я все-таки успела сдать тележку, потом добралась до своей комнаты. Я заперлась на ключ, но миссис Богарт продолжала браниться за дверью. Стояла там, выкрикивала про меня ужасные вещи и дергала за дверную ручку. И все это время я слышала, как Сая рвало на заднем дворе. Мне кажется, я никогда не смогу выйти замуж… А потом сегодня… Она прямо выгнала меня из дому, утром она не пожелала выслушать меня. Слушала только Сая. У него, наверно, уже прошла голова. Даже за завтраком он еще думал, что все это замечательная шутка. Может быть, в эту самую минуту он ходит по городу и хвалится своей «победой». Поймите, ради бога, поймите, я отбилась от него! Но я не представляю себе, как я буду смотреть в глаза своему классу. Принято думать, что в наших провинциальных городах мальчики получают прекрасное воспитание, но… Мне не верится, что это я лежу здесь и говорю все это! Мне не верится, что это было на самом деле!..

Вот еще что интересно: когда я вчера сняла платье — это было чудное платье, я так любила его, но оно совсем испортилось от грязи, — я заплакала над ним… Ну, все равно! Но мои белые шелковые чулки были изорваны, и вот странно: я теперь не знаю, попала ли я ногами в шиповник, когда вылезала прочесть надпись на столбе, или же так Сай исцарапал меня, когда я отбивалась от него…

Председателем школьного совета был Сэм Кларк. Когда Кэрол рассказала ему историю Ферн, Сэм отнесся к ней очень сочувственно, а миссис Кларк сидела тут же и вздыхала:

— Ах, какая беда!

Она только раз прервала Кэрол, заметив:

— Милая, не отзывайтесь так резко о набожных людях. В нашем городе много искренних христиан, снисходительных к слабости своих ближних, например, старики Перри.

— Да, да, я знаю. Жаль только, что в лоне церкви слишком много таких добрых христиан, которые поддерживают ее.

Когда Кэрол окончила, миссис Кларк прошептала:

— Бедная девушка! Я ни минуты не сомневаюсь, что она рассказала правду.

Сэм проворчал:

— Да, конечно, мисс Маллинз молода и безрассудна, но в городе все, кроме миссис Богарт, отлично знают, что такое Сай! Но с ее стороны было очень глупо поехать с ним.

— Это не такой уж дурной поступок, чтобы платить за него своим позором.

— Да-а, но… — Сэм не желал высказываться более определенно и предпочел расспрашивать о подробностях. — Миссис Богарт с руганью выгнала ее? Вытолкала в шею? Да? Прямо бешеная кошка!

— Вы хорошо знаете эту злющую старуху.

— Да. Но она еще хуже тогда, когда не злится.

К нам в лавку она приходит со смиренно христианским видом и отнимает у приказчика час времени, чтобы купить полдюжины гвоздей! Я помню, раз…

— Сэм! — Кэрол стало не по себе. — Вы постараетесь защитить Ферн? Да? Когда миссис Богарт приходила к вам по этому делу, выставляла ли она определенные обвинения?

— Пожалуй, что да.

— И школьный совет будет считаться с ними?

— Я думаю, в общем, придется.

— Но ведь вы поможете Ферн?

— Я сделаю для девушки все, что могу, но вы знаете, из кого состоит совет. Во-первых, там преподобный Зиттерел. Сестра Богарт заправляет доброй половиной всех его церковных дел, и, естественно, он будет считаться только с ее словами. А Эзра Стоубоди, как банкир, должен горой стоять за строгую чистоту нравов. Должен сказать вам, Кэрол, я боюсь, что большинство совета будет против нее. Не думайте, что кто-нибудь из нас поверит одному слову Сая, хотя бы он клялся на целом десятке библий. Но после всех этих толков и сплетен мисс Маллинз едва ли удобно будет возглавлять нашу баскетбольную команду на междугородных состязаниях.

— Пожалуй! Но разве ее некому заменить?

— Как? Да ведь для этого отчасти она и была приглашена! — В голосе Сэма звучало упрямство.

— Неужели вы не понимаете, что дело тут вовсе не в работе и не в увольнении? Ведь это значит запятнать хорошую девушку позорным клеймом и выставить ее на поругание всех других Богартов на свете. Вот что будет, если вы уволите ее!

Сэм заерзал на стуле, взглянул на жену, почесал голову, вздохнул и ничего не сказал.

— Вы будете отстаивать ее в совете? В случае неудачи вы и другие, кто с вами согласен, потребуете, чтобы в протокол было внесено особое мнение меньшинства?

— В подобных случаях это не принято. По правилам, мы решаем дело и объявляем окончательное постановление — все равно, принято ли оно единогласно или нет.

— Правила, когда речь идет о будущем девушки! О боже мой! Правила школьного совета! Сэм, вы должны защищать Ферн и пригрозить уйти из совета, если ее захотят уволить.

Утомленный всеми этими тонкостями, он досадливо произнес:

— Хорошо, я сделаю, что могу, но надо подождать, пока соберется совет.

Тех же фраз: «Я сделаю, что могу» и «Мы с вами знаем, что такое мамаша Богарт!»-но и только — Кэрол добилась от инспектора Джоржа Эдвина Мотта, Эзры Стоубоди, преподобного мистера Зиттерела и всех остальных членов школьного совета.

Впоследствии она думала, не ее ли самое имел в виду мистер Зиттерел, когда заметил: «Слишком много распутства у нас в высших слоях города. Порок должен наказываться смертью или по крайней мере изгнанием». Сощуренный взгляд, которым священный жрец сопровождал эти слова, надолго остался в ее памяти.

На следующий день она еще до восьми утра была в гостинице. Ферн рвалась в школу, она хотела встретиться лицом к лицу с тем, что ее ожидало, но была слишком слаба. Кэрол весь день читала ей вслух и, утешая ее, сама готова была поверить, что школьный совет вынесет справедливое решение. Эта уверенность поколебалась в тот же вечер, когда она услышала в кино, как миссис Гауджерлинг сказала миссис Хоуленд:

— Будь она дважды невинна — как это, вероятно, и есть, — а все-таки, если на этой вечеринке она выпила, как все говорят, целую бутылку виски, она могла забыть про свою невинность. Хи-хи-хи!

Мод Дайер, перегнувшись со своего места, добавила:

— Я все время говорю то же самое. Я не хочу никого чернить, но вы обратили внимание, какие взгляды она бросает на мужчин?

«Когда они потащат на эшафот меня?»-подумала Кэрол.

Нэт Хикс остановил Кенникотов на пути домой. Кэрол ненавидела его за манеру делать вид, будто между ним и ею существует какое-то тайное соглашение. Хотя Нэт Хикс просто смотрел, казалось, что он подмигивает ей, когда он начал:

— А вы, друзья, что думаете об этой Маллинз? Я не так уж строг, но считаю, что в наших школах мы должны держать приличных учительниц. Знаете, что я слыхал? Говорят, что эта почтенная Маллинз, что бы она там ни делала потом, привезла с собой на вечеринку две кварты виски и нализалась еще раньше Сая! Прямо бочка, а не женщина!

Ха-ха-ха!

— Чепуха, я этому не верю, — пробормотал Кенникот.

Он увел Кэрол, прежде чем она успела что-нибудь возразить.

Она видела, как поздно вечером Эрик прошел мимо их дома. Она смотрела ему вслед и жаждала горечи тех слов, которые он сказал бы о городе. У Кенникота не нашлось для нее ничего, кроме фразы:

— Конечно, все подхватывают сальную историю, но ничего плохого девушке не сделают.

Кэрол отправилась спать, доказывая себе, что члены школьного совета будут, несомненно, на высоте положения.

Во вторник днем она узнала, что совет собрался в десять утра и постановил «уволить мисс Маллинз, согласно прошению». Эту новость сообщил ей по телефону Сэм Кларк.

— Мы ни в чем не обвиняем ее. Мы только предлагаем ей подать в отставку. Не будете ли вы любезны зайти к ней в отель и попросить ее написать об этом прошение? Оно заранее удовлетворено. Я рад, что мне удалось уговорить совет уладить дело таким путем.

Это только благодаря вам.

— Но разве вы не понимаете, что город примет это как доказательство ее вины?

— Мы-ни-в-чем-не-обвиняем! — У Сэма, по-видимому, едва хватало терпения.

Ферн уехала в тот же вечер.

Кэрол провожала ее.

Обе молодые женщины протискались сквозь молчаливую, плотоядно улыбавшуюся толпу. Кэрол попыталась смутить этих людей взглядом в упор, но перед наглостью мальчишек и бычьими взглядами мужчин смутилась сама. Ферн ни на кого не глядела. Кэрол чувствовала, как у нее дрожала рука, хотя глаза были сухи. Ферн сжала Кэрол руку, пробормотала что-то невнятное и, спотыкаясь, вошла в вагон.

Кэрол вспомнила, что Майлс Бьернстам тоже уехал поездом. Как будет выглядеть станция, когда и для нее придет время отъезда?

На обратном пути в город она шла позади двух приезжих.

Один из них со смехом рассказывал другому:

— Вы обратили внимание на эту хорошенькую в черной шляпке? Она садилась в вагон. Ничего себе штучка! Я был здесь вчера по пути в Оджибуэй-фоллз, и мне рассказали о ней такую историю! Она вроде учительница. Но веселая птица — ого-го! Да, брат, она и еще несколько веселых баб купили ящик виски, устроили настоящую гулянку и втянули в это дело ребят, совсем маленьких мальчуганов. Налакались все вдрызг, потом отправились на танцульку, и, говорят…

Рассказчик обернулся и увидел вблизи женщину. Так как это был не простой человек, не грубый рабочий, а благовоспитанный коммерсант и семьянин, то продолжение истории он рассказал вполголоса. Его собеседник давился хриплым смехом.

Кэрол свернула в боковую улицу.

Она обогнала Сая Богарта. Он оживленно рассказывал о каких-то своих подвигах группе мужчин, среди которых находился Нэт Хикс, Дэл Снэфлин, буфетчик Берт Тайби и Теннисон О'Херн, стряпчий. Все они были значительно старше Сая, но принимали его как равного и поощряли его россказни.

Прошла целая неделя, прежде чем Кэрол получила от Ферн письмо:

«…Конечно, мои домашние не поверили этой истории, но все же решили, что я вела себя не слишком хорошо, и принялись меня отчитывать. Откровенно говоря, они грызли меня до того, что мне пришлось переехать в пансион. Учительские агентства, видно, прослышали обо всем: когда я пришла искать работу, то в одном агентстве мужчина захлопнул перед моим носом дверь, а в другом — служащая была невыносимо груба. Не знаю, что мне делать. Самочувствие неважное. Придется, пожалуй, выйти замуж за одного человека, который влюблен в меня, но он так глуп, что я готова реветь.

Дорогая миссис Кенникот, вы одна мне верили. Я думаю, что мне нарочно подстроили такую штуку. Я была так наивна и чувствовала себя совсем героиней, когда в ту ночь правила тележкой и отбивалась от Сая! Кажется, я ожидала, что все в Гофер-Прери будут восхищаться мною. В колледже мною и восхищались — у меня так хорошо шли занятия спортом — всего каких — нибудь пять месяцев назад».

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

За целый месяц, тянувшийся как один долгий миг сомнений, Кэрол видела Эрика только случайно на вечеринке одной масонской ложи и в портняжной мастерской, где в присутствии Нэта Хикса она бесконечно подробно обсуждала с ним вопрос, поставить ли по одной или по две пуговицы на рукав нового костюма Кенникота. Ради зрителей они обменивались лишь вполне добродетельными, пустыми фразами.

Оторванная от Эрика, подавленная мыслями о Ферн, Кэрол впервые ясно поняла, что любит его.

Ей приходили в голову разные замечательные вещи, которые он говорил бы ей, имей он к тому случай. И за них она восхищалась им, любила его. Но позвать его она боялась. Он понимал и не приходил. Она больше не сомневалась в нем, не замечала окружавшей его обстановки. Каждый день ей казалось, что не видеть его дольше немыслимо. Каждое утро, каждый полдень, каждый вечер представлял собой отдельную единицу времени, отмеченную внезапным немым возгласом: «О, я хочу видеть Эрика!»-не менее мучительным оттого, что она произносила это не в первый раз.

Бывали отчаянные минуты, когда она не могла представить его себе. Обычно же он стоял перед ее мысленным взором, как бы застыв в каком-нибудь движении: вот он отрывает взгляд от своего нелепого утюга, вот бежит взапуски с Дэйвом Дайером по берегу озера. Но иногда он исчезал, оставляя по себе только смутную память. Тогда ее начинала тревожить его внешность: не слишком ли у него толстые и красные руки? Не очень ли вздернут нос, как это бывает у скандинавов? Так ли он на самом деле красив, как она воображала? Встречая его на улице, она успокаивалась и радовалась, что повидала его. Но когда она представляла его себе, от этого ей было не легче, потому что тогда ее мучительно волновало одно воспоминание: его лицо, когда они шли вдвоем к лодке во время пикника; красный отсвет на его висках, мускулах шеи и плоских щеках.

Как-то раз вечером, в ноябре, когда Кенникот был за городом, она вышла на звонок и со смущением увидела за дверью Эрика. Он стоял, немного сгорбившись, с умоляющим видом, держа руки в карманах пальто. Словно повторяя заученную роль, он сейчас же заговорил:

— Я видел, как уехал ваш муж. Я должен был повидать вас. Я не могу выдержать! Пойдемте погулять. Я знаю, нас могут увидеть. Но мы можем гулять за городом. Я буду ждать вас у элеватора. Можете не торопиться… но приходите поскорей!

— Одну минутку, — обещала она.

«Я поболтаю с ним четверть часа и вернусь домой!»- решила Кэрол. Она надела суконную жакетку, галоши и подумала: «Какой честный и прозаический вид придают галоши, как ясно они показывают, что меня ждет не любовное свидание!»

Эрик стоял с мрачным видом в тени элеватора и постукивал каблуком по рельсу подъездного пути. Когда она подошла к нему, ей показалось, что он внезапно вырос. Ни он, ни она ничего не сказали. Он только погладил ее рукав, она ответила тем же; потом они перешли через полотно, выбрались на дорогу и побрели за город.

— Холодный вечер, но мне нравятся эти меланхолические серые тона, — сказал он.

— Да.

Они прошли мимо купы стонавших деревьев и зашлепали по мокрой дороге. Он засунул ее руку в боковой карман своего пальто. Она поймала его большой палец и, вздохнув, уцепилась за него, как это делал Хью, гуляя с ней. Она подумала о Хью. Очередная служанка была в этот вечер дома, но можно ли было оставить с ней ребенка? Эта мысль прошла где-то вдалеке и ускользнула.

Эрик медленно заговорил, рассказывая о себе. Он нарисовал перед Кэрол картину своей службы в большой портняжной мастерской в Миннеаполисе: пар, духота и тяжелая работа; люди в потертых жилетках и измятых брюках, с сиплыми от пива голосами; они цинично говорили о женщинах и всячески издевались над ним.

— Но я не обращал на это внимания, потому что у меня было куда уйти от них. Я часто ходил в Институт искусств и галерею Уокера или бродил вокруг озера Гариет. А то пойду за город, к Гейтс-хаузу, и воображаю, что это дворец в Италии и я в нем живу. Я маркиз и после ранения в Падуе коллекционирую ковры. Только один раз вышла у меня неприятность, когда портной, некий Финкельфарб, нашел мой дневник, который я старался прятать, и начал читать его вслух в мастерской. У нас с ним вышла большая потасовка. — Эрик рассмеялся. — Меня оштрафовали на пять долларов. Но все это осталось где-то далеко. Мне кажется, что вы стоите между мной и газовыми горелками с желто-лиловыми языками пламени, которые лижут утюги и весь день гудят: «ууу»!

Она только крепче сжала его палец, когда представила себе низкую жаркую комнату, глухой стук утюгов, пар над подпаленной материей и Эрика среди хихикающих гномов. Его палец забрался в ее перчатку и гладил ее ладонь. Она выдернула руку, быстро сняла перчатку и снова вложила свою руку в его.

Он пробормотал что-то вроде: «Удивительная женщина!» В блаженном успокоении она не слушала его слов и ощущала только биение крыльев его голоса.

Она чувствовала, что ему хочется сказать что-то значительное.

— Вот что, Кэрол… я написал про вас стихи.

— Это мило. Прочтите их.

— Черт возьми! Не говорите об этом так небрежно! Неужели вы не можете относиться ко мне серьезно?

— Мой дорогой мальчик, если бы я стала относиться к вам серьезно… Я не хочу, чтобы нам обоим было больнее, чем… чем… будет. Прочтите стихи. Мне никто еще не посвящал стихов!

— Это, собственно, не стихи. Это просто несколько слов, которые я люблю за то, что они, мне кажется, хорошо схватывают ваш дух. Вероятно, другой не нашел бы в них ничего, но… в общем так:

Чувствуете их внутренний смысл, как я?

— Да! Я вам бесконечно благодарна.

И она была благодарна. Хотя понимала, что стихи очень плохи.

Она чувствовала мрачную красоту опускающейся ночи. Огромные розовые облака окружали одинокий месяц. Лужи и камни сверкали внутренним светом. Кэрол и Эрик прошли мимо рощи тополей. Днем она была реденькая, но теперь поднималась им навстречу грозной стеной. Кэрол остановилась. Слышно было, как капало с ветвей и как мокрые листья печально ложились на сырую землю.

— Ожидание, ожидание… все чего-то ждет, — прошептала она и, высвободив руку, прижала пальцы к губам.

Ее наполняла тихая грусть.

— Мне хорошо. Так пойдем же домой, прежде чем мы станем несчастливы. Пожалуй, присядем на минутку вон на то бревно — послушать тишину?

— Нет, слишком сыро. Но мне хотелось бы разложить костер, и вы сидели бы у огня на моем пальто. Я знаток по части костров! Мы с моим кузеном Ларсом прожили раз неделю в засыпанной снегом хижине в глубине Больших Лесов. Когда мы до нее добрались, там на очаге вырос целый купол льда. Но мы вырубили лед и набросали туда сосновых сучьев. Давайте разведем здесь, в лесу, костер и посидим возле него?

Она колебалась, согласиться или нет. Голова у нее слегка побаливала. Воля ушла. Все кругом — ночь, силуэт Эрика, осторожная поступь судьбы — все было неуловимо, как если бы она бестелесным духом скользила в четвертом измерении. В то время, как ее душа блуждала во мгле, на повороте дороги вдруг сверкнули фары автомобиля. Кэрол и Эрик невольно отодвинулись друг от друга.

«Как мне быть? — подумала Кэрол. — Неужели… О, я не дам ограбить себя! Я не делаю ничего дурного. Если я настолько рабыня, что не могу посидеть с человеком у костра и поболтать, лучше мне умереть!»

Свет фар гудевшей вдали машины усиливался как по волшебству. Вот они осветили Кэрол и ее спутника и разом остановились. Из-за мутного стеклянного щитка прозвучал голос — раздраженно, резко:

— Эй, вы там!

Она поняла, что это Кенникот.

Раздражение в его голосе сейчас же пропало.

— Гуляете?

Они поддакнули, словно школьники.

— Довольно сыро как будто? Поедем обратно. Подсаживайтесь сюда, на переднее сиденье, Вальборг!

Он повелительно распахнул дверцу. Кэрол видела, как влез Эрик, и поняла, что ей предоставляется самой открыть дверцу и сесть на заднее сиденье. Чудо, только что пылавшее до небес, мгновенно погасло, и она снова была докторшей Кенникот из Гофер-Прери, едущей на старой, скрипучей машине в ожидании головомойки от мужа.

Она со страхом подумала, что Кенникот скажет Эрику, и нагнулась вперед. Кенникот говорил: — Ночью, наверно, будет дождь.

— Да, — сказал Эрик.

— Странная осень в этом году. Я не припомню такого холодного октября и вслед за тем такого мягкого ноября. Ведь девятого октября шел снег! А в этом месяце теплая погода держалась до двадцать первого. Кажется, в ноябре не выпало ни снежинки, правда? Ну, а теперь снег может повалить в любое время.

— Да, может быть, — согласился Эрик.

— Жаль, что в эту осень у меня нет времени ходить на уток! Вы только представьте себе… — Кенникот говорил очень убедительно. — Один приятель писал мне с озера Мэн-Трап, что подстрелил за час семь крякв и двух нырков!

— Повезло ему, — ответил Эрик.

Кэрол словно и не существовало. Зато Кенникот проявлял бурную веселость.

— Берегись! — крикнул он какому-то фермеру, замедляя ход, чтобы объехать испуганных лошадей.- Schon gut!![32]

Она сидела, откинувшись на подушки, забытая, озябшая, негероическая героиня безумно недраматической драмы. Она приняла тяжелое и окончательное решение. Она скажет Кенникоту… Что она ему скажет? Она не могла объявить, что любит Эрика. Была ли она сама в этом уверена? Но она не станет молчать. Она и сама не знала, что было тому причиной: жалость к обманувшемуся Кенникоту или раздражение на него за то, что он воображал себя достойным заполнить собою жизнь женщины. — но она чувствовала, что вырвалась из ловушки, что может теперь говорить откровенно. О, что — то будет?

Кенникот между тем занимал Эрика разговором:

— Что может быть лучше, чем часок на тяге! От этого аппетит разыгрывается и… Черт возьми, у двигателя мощность, как у авторучки! Должно быть, опять в цилиндрах полно нагара. Пожалуй, придется поставить новые кольца.

На Главной улице он остановил машину и любезно сказал:

— Ну вот, отсюда вам всего квартал ходьбы. Доброй ночи!

Кэрол вся насторожилась. Неужели Эрик так и уйдет?

Безучастно он открыл дверцу машины и пробормотал:

— Доброй ночи, Кэрол! Я очень рад, что мы погуляли.

Она пожала ему руку. Машина тронулась. Эрик исчез за углом аптеки на Главной улице.

Кенникот не замечал жены, пока они не подъехали к дому. Тогда он снизошел:

— Вылезай-ка, а я отведу машину. Пожалуйста, посмотри, не заперта ли задняя дверь.

Кэрол отперла ему. При этом она заметила, что все еще держит в руке сырую перчатку, которую сняла для Эрика. Она надела ее. Не двигаясь, стояла она посреди гостиной в мокрой жакетке и грязных галошах. Кенникот был непроницаем, как всегда. Оказывается, ей предстояла вовсе не такая простая задача, как выслушать его нравоучение, — ей надо было сделать так, чтобы он выслушал ее, чтобы он постарался понять те туманные вещи, которые она ему скажет, а не прервал бы ее на полуслове зевком и не ушел бы заводить часы и ложиться спать. Она слышала, как он насыпал уголь в топку, потом с топотом прошел через кухню, и действительно остановился в передней, и — так и есть — завел часы.

Он вошел в гостиную, перевел взгляд с ее промокшей шляпки на испачканные галоши. Она предчувствовала — она слышала, видела, осязала, обоняла, ощущала вкусом, — как он сейчас скажет: «Ты бы сняла жакетку, Кэрри. Она совсем мокрая».

Да, вот он уже открыл рот:

— Вот что, Кэрри, ты бы… — Он бросил свое пальто на стул, подошел к ней и продолжал высоким, звенящим голосом, — ты бы лучше оставила это. Пора! Я не собираюсь разыгрывать взбешенного супруга. Я к тебе хорошо отношусь, уважаю тебя и не хочу устраивать мелодраму и валять дурака. Но мне кажется, что пора тебе и Вальборгу сказать стоп, пока ты не влипла в историю, как Ферн Маллинз.

— Разве ты…

— Конечно, я знаю все. Чего ты ожидала от города, полного сплетников, у которых только и есть дела, что совать всюду свой нос? Конечно, они не смели преподносить это мне прямо, но намеков было много, а кроме того, я и сам мог видеть, что он тебе нравится. Правда, я знаю, какая ты холодная, знаю, что ты не потерпишь, если бы Вальборг и попробовал взять тебя за руку или поцеловать, и поэтому я был спокоен. Но неужели ты думаешь, что этот молодой шведский парень с фермы так же невинен и платоничен, как ты? Погоди, не сердись я не буду его ругать! Да он и не такой плохой малый! Он молод и любит возиться с книжками. Понятно, что он тебе нравится. Это бы еще полбеды. Но разве ты не видела, на что способен наш город, когда он обвиняет кого-нибудь в безнравственности, как эту самую Ферн? Ты, вероятно, воображаешь, что двое влюбленных могут быть совершенно одни, но, что бы ты ни делала в этом городе, за тобой неизменно следит множество незваных, но чертовски заинтересованных зрителей. Неужели ты не понимаешь, что если мамаша Уэстлейк и прочие начнут травить тебя, они загонят тебя в тупик и так растрезвонят про твои шуры-муры с Вальборгом, что тебе ничего не останется, как оправдать эти слухи назло им!

— Пусти меня сесть! — Это было все, что Кэрол могла произнести.

Она без сил рухнула на кушетку.

Кенникот зевнул и сказал:

— Дай мне свою жакетку и галоши.

Пока она снимала мокрые вещи, он потеребил свою часовую цепочку, пощупал радиатор и взглянул на термометр. Он встряхнул все в передней и повесил с обычной аккуратностью. Потом придвинул стул и уселся против нее. У него был вид врача, готового дать разумный, но непрошеный совет.

Однако, прежде чем он успел пуститься в свои пространные рассуждения, она в отчаянии воскликнула:

— Подожди! Ты должен знать, что я собиралась все рассказать тебе сегодня.

— Так ведь и нечего особенно рассказывать?

— Нет, есть чего! Эрик мне нравится. Он будит у меня что-то вот здесь. — Она дотронулась до груди. — И я восхищаюсь им. Он не просто «шведский парень», он художник.

— Но… подожди! Он сегодня имел случай весь вечер расписывать тебе, что он за славный малый. Теперь мой черед. Я, правда, не умею изъясняться поэтически, но… Кэрри, понимаешь ли ты значение моей работы? — Он нагнулся вперед; его толстые ловкие руки опирались на толстые, крепкие бедра. Он был такой зрелый, уравновешенный, но все-таки вся его поза выражала мольбу. — Пусть ты холодна, но я люблю тебя больше всех на свете. Как-то я сказал, что ты моя душа. Так оно и есть. Ты-это все, что я вижу в солнечном закате, когда возвращаюсь из деревни, все, что я люблю, но не умею описать красными словами. Имеешь ли ты понятие о том, как я работаю? Двадцать четыре часа в сутки, и в грязь и в грозу, я разъезжаю по округе и из кожи лезу вон, чтобы оказывать помощь всем — богатым и бедным. Ты вот все толкуешь, что миром должны править ученые, а не кучка политиканов, которые прикрываются простершим крылья орлом, — так неужели ты не видишь, что я — это вся наука и есть! И я готов сносить холод, и ухабистые дороги, и одинокие ночные поездки. Все, что мне надо, — это знать, что ты дома и встретишь меня. Я не жду от тебя страсти, нет, больше не жду, но я хочу, чтобы ты ценила мой труд! Я помогаю младенцам появляться на свет, спасаю людям жизнь и заставляю пьяниц мужей прилично обращаться с женами. А ты не находишь ничего лучшего, как мечтать о шведе-портном только потому, что он умеет болтать о рюшах на юбках!

Она набросилась на него:

— Ты уже сказал свое. Теперь дай говорить мне! Я согласна со всем, что ты говоришь, кроме твоих слов об Эрике. Но разве только тебе и ребенку нужна моя поддержка? Разве только вы предъявляете ко мне требования? Ведь все чего-то требуют от меня, весь город! Я чувствую их дыхание совсем близко, за спиной! И тетушка Бесси, и этот отвратительный, старый, слюнявый дядя Уитьер, и Хуанита, и миссис Уэстлейк, и миссис Богарт… всех не перечесть! А ты любезен с ними и поощряешь их, когда они втягивают меня в свой пещерный быт! Я не могу это выдержать! Ты слышишь? Я больше не могу. Я до конца измучена. И только Эрик дает мне новые силы. Ты говоришь, что он думает только о рюшах, которых, кстати, вовсе не делают на юбках. А я тебе скажу, что он думает о боге, которого миссис Богарт закрывает грязным ситцевым капотом! Когда-нибудь Эрик станет великим человеком, и если бы я могла сделать хоть самую малость для его успеха…

— Погоди, погоди! Помолчи! Ты полагаешь, что твой Эрик выбьется в люди. Однако в лучшем случае у него в моем возрасте будет маленькая портняжная мастерская в одном из ближайших городишек, вроде Шенстрома.

— Ничего подобного!

— Большего от него пока ожидать не приходится, а между тем ему уже двадцать пять или двадцать шесть лет… Что он сделал особенного? Почему ты думаешь, что он не будет всю жизнь гладить брюки?

— Он восприимчив и талантлив…

— Ну погоди; что он по-настоящему сделал в области искусства? Написал он хоть одну первоклассную картину… или хотя бы этюд — так, что ли, это называется? Где его стихи? Умеет он играть на рояле? Есть у него что-нибудь еще, кроме громких слов о разных там намерениях?

Она задумалась.

— В таком случае можно ставить сто против одного, что из него ничего не выйдет. Насколько я понимаю, даже из тех молодых людей, которые дома делают всякие интересные вещицы, а потом отправляются в художественные училища, очень редко выходит что-нибудь путное. Один из десятка, может, даже один из сотни, выколачивает больше, чем на самое скудное прозябание. Их жизнь не более «художественна», чем у какого-нибудь лудильщика. А этот портняжка… Разве ты не видишь — а ты еще считаешь себя хорошим психологом! — разве ты не видишь, что только рядом с такими людьми, как доктор Мак-Ганум или Лайм Кэсс, он и кажется тебе необыкновенно утонченным? Представь, что ты встретилась с ним в первый раз в какой-нибудь настоящей нью-йоркской студии. Да ты вовсе и не заметила бы его!

Кэрол поникла, закрыв лицо руками, словно дева во храме, дрожащая на коленях перед слабым огнем жертвенника. Она не могла отвечать.

Кенникот быстро поднялся, пересел на кушетку, взял обе ее руки в свои.

— Представь себе, что его ждет неудача, — а это так и будет! — представь себе, что он возвращается к портняжному ремеслу, а ты его жена. О такой утонченной жизни ты мечтаешь? Он торчит весь день в какой-нибудь трущобе и утюжит штаны или, согнувшись, шьет и должен еще отвечать вежливо всякому грубияну, который ввалится, швырнет ему в физиономию какой-нибудь вонючий старый пиджак и крикнет: «Вот почините это, да чтоб без задержки!» У этого Вальборга не хватит пороху даже на большую мастерскую. Он так и будет ковыряться в мелкой работе, и тебе, его жене, придется помогать ему и тоже простаивать по целым дням в мастерской с тяжелым утюгом. Хороший у тебя будет цвет лица, если ты пожаришься лет пятнадцать этаким манером! Сгорбишься, превратишься в старуху! Жили бы, вероятно, в одной комнатушке позади мастерской. А поздним вечером — о, вечером к тебе будет приходить твой художник, конечно! От него будет нести керосином, он будет зол от усталости и начнет попрекать тебя, что, если бы не ты, он поехал бы на Восток и добился славы. Как пить дать! Потом ты должна будешь занимать его родственников… Ты вот толкуешь про дядю Уита. А там к тебе являлся бы какой-нибудь старый Эксел Экселберг в навозных сапожищах, усаживался в одних носках за ужин и покрикивал бы на тебя: «Ну, поворачивайся! Несносное это бабье!» Да, потом у тебя каждый год пищал бы новый младенец, все они во время работы цеплялись бы за твое платье, и ты не любила бы их так, как нашего Хью, такого розовенького во сне…

— Довольно! Не надо больше!

Она упала лицом к нему на колени.

Он нагнулся и поцеловал ее в шею.

— Я не хочу быть несправедливым. Я признаю, что любовь — великая вещь. Это так. Но ты думаешь, что от нее много осталось бы? Родная моя, разве я так уж плох? Разве ты совсем не можешь любить меня? Ведь я… ведь я в тебе всегда души не чаял!

Она схватила его руку, поцеловала ее. Потом, всхлипывая, проговорила:

— Я с ним больше не увижусь. Теперь я не могу… Жить в душной каморке за портняжной мастерской… Я не настолько люблю его, чтобы пойти на это. А ты… даже если бы я была уверена в нем, уверена, что он как раз тот, кто мне нужен, все равно я едва ли могла бы бросить тебя. Брак как-то связывает людей. Его нелегко порвать, даже когда следовало бы.

— А ты хочешь порвать его?

— Нет!

Он поднял ее, отнес наверх, положил на постель и пошел к двери.

— Поцелуй меня! — пролепетала она.

Он легко коснулся ее лба губами и выскользнул из комнаты. Целый час она слышала, как он ходил по своей спальне, зажигал сигару, барабанил пальцами по стулу. Она чувствовала, что он та мощная стена, которая ограждает ее от темноты, и что эта темнота сгустилась еще больше, когда снаружи разразилась давно надвигавшаяся буря с дождем и снегом.

За завтраком Кенникот был приветлив и еще больше рассеян, чем всегда. Весь день Кэрол старалась придумать, как ей проститься с Эриком. Позвонить? Городская станция, несомненно, будет подслушивать. Послать письмо? Его могут найти. Пойти повидать его? Немыслимо. Вечером Кенникот без всяких комментариев передал ей конверт. Письмо было подписано Э. В.:

«Я знаю, что могу причинить вам только горе. Сегодня вечером я уезжаю в Миннеаполис, а оттуда как можно скорее в Нью-Йорк или Чикаго. Я приложу все старания, чтобы чего-нибудь достигнуть. Я… я не могу писать, я слишком люблю вас. Да хранит вас бог!»

Пока она не услышала гудка, сказавшего ей, что отходит поезд на Миннеаполис, она не могла ни думать, ни двигаться. А тогда уже все было кончено. У нее не осталось ни планов, ни желаний.

Поймав взгляд Кенникота, смотревшего на нее поверх газеты, она подбежала к нему, отбросила в сторону газету, и в первый раз за многие годы они снова были влюбленной парой. Но она знала, что и теперь у нее нет ничего впереди, что вечно она будет ходить по тем же улицам, мимо тех же людей, в те же лавки.

Через неделю после отъезда Эрика служанка всполошила Кэрол, доложив:

— Вас желает видеть какой-то мистер Вальборг. Он ждет внизу.

Кэрол заметила любопытный взгляд девушки и рассердилась, что нарушено спокойствие, за которым она укрылась. Сойдя вниз, она заглянула в гостиную. Но увидела не Эрика Вальборга, а какого-то низенького, седобородого, желтолицего человека в грязных сапогах, парусиновом пиджаке и красных варежках. Он угрюмо смотрел на нее хитрыми красными глазами.

— Вы жена доктора?

— Да.

— Я Адольф Вальборг. Моя ферма возле Джефферсона. Я отец Эрика.

— Вот как!

Перед ней стоял неприятный старикашка с обезьяньим лицом.

— Что вы сделали с моим сыном?

— Я вас не понимаю.

— Ничего, поймете, прежде чем я отсюда уйду! Где он?

— Право же… Я полагаю, что он в Миннеаполисе.

— Вы полагаете! — Он смотрел на нее с невыразимым презрением. Нормальной орфографией невозможно передать его искалеченные согласные и завывающие гласные. — Вы полагаете! Какие важные слова! Довольно с меня важных слов и довольно вранья! Я хочу знать, что вы знаете, а не полагаете!

— Слушайте, мистер Вальборг, сейчас же перестаньте грубить! Я вам не служанка на ферме. Я не знаю, где ваш сын, да и знать не могу!

Но ее негодование разбилось о его тупое упрямство. Он поднял кулак, еще больше подогрел этим жестом свою злость и глумливо заговорил:

— Ну и подлые же вы, городские бабы! Наряды у вас пышные, а слова-то лживые. Вот отец хочет спасти своего сына от разврата, а вы обзываете его грубияном. Видит бог, мне нечего шапку ломать ни перед вами, ни перед вашим мужем! Я не в батраках у вас! Пришел ваш черед послушать правду о себе, и уж я не стану говорить с вами по-городскому.

— Вот что, мистер Вальборг…

— Что вы с ним сделали? А? Я сам вам на это отвечу! Он был славный мальчик, хотя и дурак набитый. Я хочу, чтобы он вернулся на ферму. Портняжным ремеслом он зарабатывает слишком мало. А мне не по карману нанимать работника. Я хочу взять его назад на ферму. А вы вмешиваетесь, дурите ему голову, путаетесь с ним и подбиваете его удрать.

— Вы лжете! Все это неправда, неправда!.. А если бы и было правдой, вы все равно не смеете так разговаривать со мной.

— Полно вам вздор молоть! Я-то сам знаю. Не слыхал я, что ли, тут от одного, который живет в городе, что вы проделывали с моим парнем? Знаю я про ваши делишки! За город с ним ходили! Прятались с ним в лесу, да!.. Что вы там делали? О боге говорили, что ли? Так — то! Такие бабы хуже уличных девок. Такие богачки с важными мужьями, да безо всякого дела… А я? Посмотрите на мои руки, посмотрите, как я работаю, посмотрите на мои руки!.. А вы — нет, боже сохрани, вам не надо работать, вы слишком важная, чтоб честно трудиться! Вам надо тешиться с парнишками, которые моложе вас, смеяться, да баловаться, да вести себя, словно скоты какие. Оставьте моего сына в покое, поняли?

Он тряс кулаком перед ее лицом. Она слышала запах навоза и пота.

— Да что толку говорить с такими! От вас правды не добьешься. Но я еще доберусь до вашего муженька!

Он направился в переднюю. Кэрол подскочила к нему, вцепилась пальцами в его пыльный рукав.

— Вы мерзкий старик, вы всегда старались обратить Эрика в раба, который помогал бы вам набивать ваш бумажник! Вы издевались над ним, изнуряли его работой, из-за вас ему, вероятно, и в самом деле никогда не удастся подняться над вашей навозной кучей! А теперь, не зная, как прибрать его опять к рукам, вы приходите сюда и осмелив… Подите скажите моему мужу, поговорите с ним, но не пеняйте на меня, если он убьет вас, если мой муж убьет вас, да, убьет!..

Старик крякнул, тупо взглянул на нее, произнес только одно слово и вышел.

Кэрол очень ясно слышала это слово.

Она не дошла до кушетки. У нее подогнулись колени, и она упала ничком. В мозгу промелькнули обрывки мыслей: «Это не обморок. Смешно! Неужели я стану рисоваться? Надо встать!» Но она не могла шелохнуться.

Когда Кенникот вернулся домой, она лежала на кушетке. Он быстро подошел.

— Что с тобой, Кэрри? У тебя ни кровинки в лице!

Она схватила его за руку.

— О, будь ко мне добр, не сердись на меня! Я еду в Калифорнию — в горы, к морю. Пожалуйста, не спорь, потому что я должна уехать!

Он спокойно ответил:

— Хорошо. Поедем оба. Оставим малыша с тетей Бесси.

— Как можно скорее!

— Ну, да! Как только удастся выбраться. Теперь не разговаривай больше. Вообрази, что мы уже в пути!

Он погладил ей волосы и лишь после ужина возобновил разговор:

— Насчет Калифорнии я согласен. Только придется отложить это недели на три, пока я устрою, чтобы меня заменил кто-нибудь из прибывающих в отпуск военных врачей. И затем лучше не давать повода к сплетням, уезжая теперь. Можешь ты потерпеть еще недели три?

— Да, — беззвучно произнесла она.

Люди исподтишка наблюдали за Кэрол на улице. Тетушка Бесси попыталась допросить ее по поводу исчезновения Эрика, но получила отпор от Кенникота, прикрикнувшего на нее:

— Послушай, ты что, намекаешь, будто Кэрри имеет к этому какое-то отношение? Так заметь себе и рассказывай, кому хочешь, что мы с Кэрри поехали с Валь… поехали с Эриком кататься, и он спросил меня, как в Миннеаполисе с работой — получше, чем здесь, или нет, — и я посоветовал ему переехать туда… А вы, кажется, получили большую партию сахару в лавке?

Гай Поллок перешел с другой стороны улицы, чтобы сказать несколько приятных слов о Калифорнии и новых романах. Вайда Шервин затащила Кэрол к «Веселым семнадцати». Там, среди общего напряженного внимания, Мод Дайер выпалила, обращаясь к Кэрол:

— Я слышала, Эрик уехал?

Кэрол была сама любезность.

— Да, я тоже слыхала. Он даже позвонил мне и сказал, что ему предложили хорошую работу в Миннеаполисе. Как жаль, что он уехал! Он очень подошел бы нам, если бы мы попробовали возродить драматический кружок. Впрочем, мне самой не удалось бы заняться этим, так как Уил страшно переутомился от работы и я думаю увезти его в Калифорнию. Хуанита, вы хорошо знаете побережье, скажите, с чего лучше начать, с Лос — Анжелоса или с Сан-Франциско, и какие там лучшие отели?

«Веселые семнадцать» были разочарованы, но «Веселые семнадцать» любили давать советы и любили говорить о дорогих отелях, в которых они якобы останавливались (на самом деле они там только иногда обедали). Прежде чем они успели снова перейти к расспросам, Кэрол укрылась в надежном убежище — за модной темой о Рэйми Вузерспуне. Вайда получила весточку от мужа. В окопах он попал в газовую атаку, пролежал две недели в госпитале, был произведен в майоры и изучает французский язык.

Кэрол оставила Хью с теткой Бесси.

Если бы не Кенникот, она взяла бы его с собой. Она надеялась, что каким-то чудесным, неведомым образом ей удастся остаться в Калифорнии. Она не хотела вновь увидеть Гофер-Прери.

Смейлы должны были переехать на это время в дом Кенникотов, и, пожалуй, самым мучительным для Кэрол за этот месяц перед отъездом были бесконечные переговоры между Кенникотом и дядей Уитьером об отоплении гаража и о чистке дымоходов.

Кенникот предложил Кэрол, если она хочет, остановиться в Миннеаполисе, чтобы обновить свой гардероб.

— Нет! Только бы убраться как можно дальше и как можно скорее! Подождем до Лос-Анжелоса.

— Хорошо! Хорошо! Как хочешь. Ну, развеселись немного! У нас будет прекрасный долгий отдых, и когда мы вернемся, все пойдет по-иному.

Снежный декабрьский день. Сумерки. Спальный вагон, который в Канзас-сити должны были прицепить к калифорнийскому поезду, грохоча на стрелках, вышел из Сент-Пола. Миновав фабрики, он прибавил ходу. И опять одни только бескрайние серые поля замыкали ее горизонт на всем пути от Гофер-Прери. Впереди было темно.

«Целый час в Миннеаполисе я была недалеко от Эрика. Он все еще где-то там. Когда я вернусь, он уже уедет, и я даже не узнаю, куда!»

Кенникот зажег лампочку над диваном, и Кэрол с тоской принялась рассматривать иллюстрации в каком-то журнале.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Кенникоты путешествовали три с половиной месяца. Они видели Великий Каньон, глинобитные стены Санта — Фе и из Эль-Пасо съездили в Мексику, побывав, таким образом, в первый раз в жизни за границей. После Сан-Диего и Ла-Холла они посетили Лос-Анжелос, Пасаден, Риверсайд — города, знаменитые своими апельсиновыми садами и миссиями с часами на колокольнях. Осматривали Монтерей, Сан-Франциско и заповедник секвой. Купались в морском прибое, взбирались на холмы, танцевали, смотрели, как играют в поло, как снимают кинофильмы, и послали в Гофер-Прери сто семнадцать открыток с видами. Раз, бродя в туманный день одна по дюнам, Кэрол встретила художника, который взглянул на нее и сказал:

— Чертовски сыро, нельзя рисовать. Сядем и потолкуем!

В течение десяти минут она чувствовала себя, как в романе.

Единственной ее заботой было уговаривать Кенникота, чтобы он не тратил все время на туристов из десяти тысяч других Гофер-Прери. Зимой Калифорния полна людьми из Айовы и Небраски, Огайо и Оклахомы, которые, уехав за тысячи миль от своих родных гнезд, спешат создать себе иллюзию, будто они все еще сидят дома. Они выискивают приезжих из своих штатов, которые стали бы между ними и бесстыдно голыми горами. В пульмановских вагонах, на верандах отелей, в кафетериях и кино они упорно толкуют об автомобилях, урожае и своей местной политике. Кенникот обсуждал с ними цены на землю, разбирал преимущества тех или иных марок автомобилей и заводил знакомства с железнодорожными носильщиками. По его настоянию они с Кэрол посетили Доусонов в их невзрачном бунгало в Пасадене, где Льюк сидел и томился, мечтая вернуться в Гофер-Прери и снова зашибать деньгу. Кенникот обещал выучиться «вести веселый образ жизни». В бассейне для поло в Коронадо он громко подбадривал играющих и даже говорил (хотя дальше этого не шел), что сошьет себе смокинг. Кэрол тронули его усилия понять прелесть картинных галерей и та покорность, с какой он выслушивал даты и цифры, когда они шли за проводником-монахом по старинным миссиям.

Кэрол чувствовала себя окрепшей. Когда ее одолевала душевная тревога, она испытанным способом обманывала себя и спасалась от своих мыслей, переезжая в новое место. Таким способом она убеждала себя, что успокоилась. В марте она охотно согласилась с Кенникотом, что пора домой. Она соскучилась по Хью.

Они выехали из Монтерея первого апреля, когда там цвели маки, голубело небо и море было совсем летнее.

Пока поезд пробивался сквозь холмы, она решила: «В Гофер-Прери буду любить то, что в нем есть лучшего от Уила Кенникота, — благородство его здравого смысла. Как приятно будет повидаться опять с Вайдой, Гаем и Кларками! И я увижу своего мальчика! Он теперь, наверное, все может говорить! Жизнь начнется с начала. Все будет по-иному!»

Так было первого апреля, среди пестрых холмов и молодой поросли бронзовых дубков. Кенникот покачивался с пятки на носок и ухмылялся.

— Что-то скажет Хью, когда нас увидит?

Через три дня они приехали в Гофер-Прери. Дул ветер, шел дождь со снегом.

Никто не знал об их приезде, никто не встретил их. Дороги обледенели, и единственным способом сообщения был автобус гостиницы, но они пропустили его, пока Кенникот сдавал багажную квитанцию начальнику станции — единственному человеку, который поздравил их с приездом. Кэрол ждала Кенникота внутри вокзала среди плотной толпы немок в платках и с зонтиками, бородатых фермеров в драповых куртках, работников, безмолвных, как быки. В зале стоял пар от сырой одежды, запах гари от раскаленной докрасна печки и зловоние от ящиков с опилками, служивших плевательницами. Дневной свет был бледен, словно зимние сумерки.

«Это нужный торговый центр, замечательный форпост цивилизации, но не место, где я хотела бы жить!» — думала Кэрол, осматриваясь кругом глазами приезжей.

Кенникот сказал:

— Я вызвал бы по телефону машину, но ее пришлось бы долго ждать. Пойдем пешком!

Они сошли с ровного дощатого перрона и с трудом, на носках, осторожно двинулись по дороге. Дождь перестал, но все еще шел снег. Стало холодно. На мостовой на целый дюйм стояла вода, а под ней был слой льда. Кэрол и Кенникот размахивали чемоданами, спотыкались, почти падали. От мокрого снега промокли перчатки, вода забрызгала ноги выше лодыжек. Так шаг за шагом они прошли три квартала. Перед домом Хэйдоков Кенникот вздохнул:

— Надо зайти к ним и вызвать машину.

Кэрол шла за ним, словно мокрый котенок.

Хэйдоки видели, как они с трудом пробирались по скользкой бетонной дорожке и с опасностью для жизни карабкались по ступеням крыльца. Гарри и его жена подошли к дверям и встретили их возгласами:

— А-а-а, вот наконец и вы! Вот это приятно! Хорошо прокатились? Вы цветете, как роза, Кэрол! Как вам понравилось на побережье, доктор? Ну, где же вы побывали?

Но когда Кенникот начал перечислять все виденное ими, Гарри тут же прервал его рассказом о том, где побывал он сам два года тому назад. Когда Кенникот хвастал: «Мы осматривали миссию в Санта-Барбаре».

Гарри перебивал его: «Да, это любопытная старая миссия. Вы знаете, я никогда не забуду тамошнего отеля. Вот это шик! Все комнаты в нем устроены точь-в-точь как в старинных монастырях. Мы с Хуанитой поехали из Санта-Барбары в Сан-Луис Обиспо. А вы заглянули в Сан-Луис Обиспо?»

— Нет, но…

— Как? Вам непременно надо было побывать там!

Оттуда мы поехали на ранчо, по крайней мере они называли это «ранчо».

Кенникоту удалось рассказать только один существенный эпизод:

— Послушайте, Гарри, я ведь и не знал, что в районе Чикаго машин Кутца не меньше, чем оверлендов. Я никогда не был высокого мнения о кутцах. А вот в поезде я познакомился с одним человеком, это было, когда мы выезжали из Альбукерка. Я сидел на задней площадке открытого вагона, а он — рядом со мной. Он попросил прикурить, мы разговорились, и выяснилось, что он из Авроры. Узнав, что я из Миннесоты, он спросил, не знаю ли я доктора Клемуорта из Ред-Уинга. И в самом деле, хоть мне и не приходилось лично встречаться с доктором Клемуортом, я слышал о нем сотни раз, и тут оказалось, что этот пассажир — его брат! Какое совпадение! Ну, так мы разговорились, позвали проводника — в нашем вагоне был удивительно приятный проводник! — взяли пару бутылок имбирного эля, и я случайно упомянул об этих кутцах. А он, видно, поездил на всяких машинах — теперь у него франклин, — так он говорит, что пробовал кутцы и остался ими во как доволен. Ну, а когда мы доехали до станции — не помню, как она называлась… Кэрри, как называлась та чертова остановка сразу после Альбукерка? — ну все равно, кажется мы набирали там воду. Мы с этим джентльменом вышли размять ноги. И представьте себе-перед самой станцией стоит кутц. Мой попутчик указал мне одну вещь, которой я раньше не замечал, и это было очень интересно. Оказывается, что рычаг скоростей в кутце на целый дюйм длиннее…

Но даже и это повествование Гарри прервал замечанием о преимуществах переключения на шариках.

Кенникот оставил надежду на признание своей славы путешественника и вызвал по телефону такси. Хуанита в это время целовала Кэрол и поспешно — чтобы опередить других — рассказывала последние новости: семь определенных и достоверных сплетен о миссис Свифтуэйт и нечто, ставившее под большое сомнение целомудрие Сая Богарта.

Показался закрытый форд, пробиравшийся по воде и льду, сквозь метель, словно буксир в тумане. На углу шофер притормозил. Колеса забуксовали, машина смешно скользнула вбок, врезалась в дерево и застряла в наклонном положении, со сломанным колесом.

Кенникоты отклонили не слишком настойчивое предложение Гарри отвезти их в своем автомобиле: «…если удастся вывести его из гаража — ужасный день, я даже в магазин не пошел, — но, если хотите, я все-таки попытаюсь».

— Нет, нет, мы, пожалуй, пойдем пешком, — промурлыкала Кэрол. — Так будет скорее, а мне не терпится увидеть Хью!

Подхватив чемоданы, они снова побрели в промокшей насквозь одежде.

Кэрол забыла о своих легкомысленных чаяниях.

Безучастно смотрела она по сторонам. Зато Кенникот восторженно озирался из-под мокрых ресниц, радуясь возвращению домой.

Кэрол видела мокрые стволы деревьев, черные ветви, бурую, похожую на губку, землю среди пятен талого снега на газонах. На пустырях виднелись космы прошлогодней травы. Дома, не осененные летней листвой, глядели уныло — сараи и бараки.

Кенникот восхищался:

— Погляди, погляди-ка! Джек Элдер перекрасил гараж. А тут что? Мартин Мэони поставил новый забор вокруг птичника. Смотри, ведь отличный забор, а? Цыпленку не пролезть, и собаке не перескочить! Шикарный забор! Интересно, почем обошелся ярд? Да, вот как у нас строят, — даже зимой! Тут народ поделовитее этих калифорнийцев! Хорошо очутиться дома, а?

Кэрол заметила, что всю долгую зиму горожане выбрасывали мусор на задние дворы, с тем, чтобы убрать его весной. Недавняя оттепель обнажила груды золы, костей, тряпья, заляпанных жестянок из-под краски. Все это тонуло в полузастывших лужах, наполнявших промоины. Отбросы окрасили воду в мутные цвета: кровянистый, желтый и полосато-бурый.

— Погляди-ка на Главную улицу! — восторженно произнес Кенникот. — Фуражная лавка отделана заново, и вывеска новая — черная с золотом. Это здорово украсит весь квартал.

Кэрол заметила, что из-за скверной погоды на тех немногих пешеходах, которых они встречали, было самое поношенное платье: прямо вороньи пугала из нищего поселка. «Надо же было проехать две тысячи миль, — с недоумением думала она, — оставить позади горы и огромные города, а потом сойти здесь, с тем чтобы здесь и остаться! Не понимаю, что может заставить выбрать именно это место?!»

Кэрол увидела человека в порыжелом пальто и суконной кепке.

— Смотри-ка, кто идет! — воскликнул Кенникот.

Ведь это Сэм Кларк! Ишь как вырядился по такой погоде!

Мужчины без конца жали друг другу руки и, по западному обычаю, орали:

— Го-го-го, старый пес, как же вы поживаете?

— Ах, старый конокрад, до чего же я рад вас видеть!

Сэм кивнул Кэрол через плечо Кенникота, а она в это время подумала: «Пожалуй, лучше мне было бы совсем не выезжать отсюда! Я разучилась лгать. Хоть бы они скорей кончили! Еще один квартал — и я увижу малыша!»

Наконец дома! Кэрол проскользнула мимо распростершей объятья тетки Бесси и опустилась на колени перед Хью. Когда он пробормотал: «Мама, мама, не уезжай! Оставайся со мной, мама!» — она воскликнула:

— О нет, я больше никогда не оставлю тебя!

Хью продолжал:

— Это папа.

— Ишь ты, он узнал нас, будто мы вовсе и не уезжали! — сказал Кенникот. — В Калифорнии не найти таких умных ребят его возраста!

Когда пришел багаж, любящие родители нагромоздили вокруг Хью деревянных человечков, входивших один в другого; миниатюрную джонку и восточный барабан из китайского квартала Сан-Франциско; резные кубики работы старика француза в Сан-Диего; лассо из Сан-Антонио.

— Ты простишь маму за то, что она уезжала от тебя? Простишь? — шептала Кэрол.

Поглощенная Хью, она задавала сотни вопросов о нем: не простужался ли он, не капризничал ли, кушая овсянку, не случается ли с ним к утру беда? В тетке Бесси она видела только источник сведений и без раздражения пропустила мимо ушей намек, подкрепленный наставительно поднятым пальцем:

— Ну, я надеюсь, что после такой чудной и долгой поездки, когда истрачено столько денег, ты будешь сидеть на месте и не станешь гнаться за…

— Он все еще любит морковку? — перебила ее Кэрол.

Когда снег прикрыл отвратительные грязные дворы, Кэрол повеселела. Она говорила себе, что в такую погоду в Нью-Йорке или Чикаго улицы так же безобразны, как и в Гофер-Прери. И поспешно отогнала мысль, что там зато есть чудесные уютные квартиры. Усердно перебирая одежду Хью, она напевала.

Спустились холодные сумерки. Тетушка Бесси ушла домой. Кэрол взяла ребенка в свою комнату. Пришла служанка и стала жаловаться, что негде достать на ужин молока. Хью хотел спать, и Кэрол успела заметить, что тетушка Бесси порядочно избаловала его. Он хныкал без конца, пытался схватить серебряную щетку Кэрол и оказался слишком утомительным даже для только что возвратившейся матери. Шумливость Хью и звуки, доносившиеся из кухни, только подчеркивали бесцветную тишину дома.

За окном Кенникот здоровался с вдовой Богарт. До Кэрол долетели те же самые слова, что он говорил всегда, каждый снежный вечер: «Пожалуй, так будет валить всю ночь!» Кэрол ждала. Вот они, неизбежные вечерние печные звуки: выгребается зола, засыпается уголь.

Да, она опять дома! Ничего не изменилось. Она никогда не уезжала. Калифорния? Да разве она видела ее? Разве была хоть одна минута, когда бы она не слышала, как жестяной совок скребет в зольнике? Кенникот, по-видимому, воспринимал все иначе. Для нее эта поездка уже отодвинулась в туманную даль, а ему казалось, что они только что вернулись. Она чувствовала, как сквозь стены к ней просачивается дух тесных домишек и добродетельных соседей. В эту минуту она поняла, что, убежав отсюда, она просто старалась забыть о своих сомнениях в суете путешествия.

— Боже, неужели снова начнется эта пытка? — воскликнула она.

Хью тоже заплакал.

— Подожди маму одну минутку! — сказала она и побежала вниз, в подвал, к Кенникоту.

Он стоял перед топкой. Как ни был запущен остальной дом, Кенникот всегда заботился о том, чтобы в этом подвале, составлявшем основу здания, было свободно и чисто. Квадратные столбы были оштукатурены, ящики для угля, для картофеля и для дров отлично устроены. Отблеск из топки падал на гладкий серый цементный пол к ногам Кенникота. Он тихонько насвистывал, глядя на печь глазами, видевшими в черном чудовище символ домашнего уюта и привычной рутины, к которым он теперь возвратился. Его скитания окончились, его долг полюбоваться «видами», и «достопримечательностями» был достойно исполнен. Не замечая вошедшей Кэрол, он наклонился и уставился на синие огоньки, плясавшие среди углей. Потом быстро закрыл дверцу и взмахнул правой рукой — просто от удовольствия.

Увидев жену, он воскликнул:

— А, женушка, иди сюда! Чертовски хорошо дома, а?

— Да, — солгала она и с трепетом подумала: «Не теперь. Сейчас я не в силах объясняться. Он так добр ко мне. Он верит мне. А я собираюсь разбить его сердце».

Она улыбнулась ему. Блюдя священную чистоту его подвала, она бросила в мусорный ящик пустой пузырек из-под синьки. «Только ребенок и удерживает меня, — размышляла она. — Если бы Хью умер…» В ужасе она помчалась наверх и удостоверилась, что за эти четыре минуты с Хью ничего не случилось.

Она заметила карандашную пометку на подоконнике. Она сделала ее как-то в сентябре, когда собиралась на пикник с Ферн Маллинз и Эриком. Они с Ферн тогда дурачились и хохотали, выдумывая всевозможные увеселения на всю предстоящую зиму. Кэрол взглянула через улицу на окно комнаты, где жила Ферн. Серый лоскут занавески прикрывал тихое окно.

Она старалась придумать, кому бы позвонить по телефону. Не нашлось никого.

Вечером пришли Кларки и заставили ее описывать им миссии. Десятки раз они повторяли ей, как они рады, что она опять с ними.

«Приятно, когда люди к тебе расположены, — думала она. — Это притупляет тоску. Но… Ах, неужели вся жизнь состоит из неразрешимых но?..»

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Кэрол старалась быть довольной — что уже само по себе несовместимо. Весь апрель она с невероятным усердием занималась уборкой дома. Связала свитер для Хью. Прилежно работала в Красном Кресте. Молчала, когда Вайда неистово ораторствовала о том, что, хотя Америка, как и прежде, ненавидит войну, тем не менее нужно вторгнуться в Германию и стереть с лица земли всех немцев, так как доказано, что в немецкой армии нет ни одного солдата, который не распинал бы пленных и не отрубал руки младенцам.

Кэрол была добровольной сиделкой при миссис Чэмп Перри, когда та вдруг слегла с воспалением легких и вскоре умерла.

В похоронной процессии участвовали все одиннадцать человек ветеранов гражданской войны и пионеров-старики и старухи, немощные и слабые, которые несколько десятилетий назад были в этих диких местах лихими молодцами и румяными красотками и скакали на мустангах по густой, волнующейся под ветром траве прерии. Они ковыляли за оркестром, составленным из местных дельцов и школьников, которые шли вразброд, без форменной одежды, без дирижера, и пытались исполнять на ходу траурный марш Шопена, — толпа плохо одетых людей с печальными глазами, шлепавших по талому снегу под сбивающиеся звуки скорбной музыки.

Чэмп сразу совсем сдал. Ревматизм стал еще сильнее мучить его. В комнатах над лавкой царила тишина. Он больше не мог исполнять обязанности скупщика зерна при элеваторе. Привозившие пшеницу фермеры жаловались, что Чэмп не видит делений на весах и все время словно высматривает кого-то в темноте закромов. Часто видели, как он крался проулками, разговаривал сам с собой и, чтобы уйти от взоров посторонних, скрывался на кладбище. Раз Кэрол пошла за ним и увидела, что этот грубый, пропитанный табаком, недалекий старик лежал ничком на снегу могилы, раскинув большие руки, будто пытаясь защитить от холода ту, которую он заботливо укрывал на ночь шестьдесят лет подряд и которая теперь осталась совсем одна.

Компания, которой принадлежал элеватор, уволила Чэмпа. Компания, как объяснил Кэрол ее председатель Эзра Стоубоди, не имела средств для содержания пенсионеров.

Кэрол попыталась пристроить старика на почту. Там всю работу исполняли мелкие служащие, и должность почтмейстера была единственной синекурой в городе, единственной наградой, дававшейся за политическую безупречность. Но оказалось, что на это место претендует бывший буфетчик Берт Тайби.

По ходатайству Кэрол Лайм Кэсс взял старика в ночные сторожа. Мальчишки часто потешались над Чэмпом, когда он засыпал возле мельницы.

Некоторую радость доставило Кэрол возвращение майора Рэйми Вузерспуна. Он был здоров, но все еще слаб после газового отравления. Он вышел в отставку и вернулся домой как первый ветеран Великой войны. Передавали, что он приехал без предупреждения, что при виде его Вайда упала в обморок и целые сутки не хотела делиться им с остальным городом. Когда Кэрол зашла к ним, Вайда не могла говорить ни о чем, кроме Рэйми, и не выпускала его руки из своей. Неизвестно почему, эта нежность была неприятна Кэрол. А Рэйми… впрочем, этот мужчина в узком кителе с погонами и в высоких блестящих сапогах был не Рэйми, а старший, более строгий брат его! Лицо его как-то изменилось, губы были сжаты плотнее. Это был не Рэйми. Это был майор Вузерспун. Кенникот и Кэрол оба были благодарны ему, когда он объявил, что Париж далеко не так красив, как Миннеаполис, и что все американские солдаты отличались высоконравственным поведением, когда бывали в отпуску. Кенникот почтительно расспрашивал, хорошие ли у немцев самолеты и что означают такие выражения, как «угол возвышения», «вша» и «дать дуба».

Через неделю майор Вузерспун стал полным распорядителем галантерейного магазина. Гарри Хэйдок решил заняться несколькими филиалами, которые он открывал в окрестных деревушках. Со временем Гарри предстояло стать одним из крупнейших богачей в городе, и майор Вузерспун должен был возвышаться вместе с ним. Вайда ликовала, хотя и жалела, что должна отказаться от большей части своей работы в Красном Кресте. Рэю, как она объясняла, все еще нужен уход.

Когда Кэрол увидела его не в форме, а в сером в крапинку костюме и новой серой фетровой шляпе, она была разочарована. Это был не майор Вузерспун, это был Рэйми.

Первый месяц мальчишки бегали за ним по улице и называли его майором, но постепенно этот титул отпал, и ребята перестали отрываться от игры в мраморные шарики, когда он проходил мимо.

Город был охвачен горячкой, вызванной военными ценами на пшеницу.

Деньги за пшеницу не залеживались в карманах у фермеров; города для того и существовали, чтобы позаботиться об этом! Фермеры из Айовы продавали свою землю по четыреста долларов за акр и переезжали в Миннесоту. Но кто бы ни покупал, продавал или закладывал земельные участки, к этому делу тотчас присасывались горожане — мукомолы, агенты по продаже недвижимости, юристы, лавочники, доктор Уил Кенникот. Они покупали землю по полтораста, продавали ее на следующий день по сто семьдесят и покупали снова. За три месяца Кенникот «сделал» семь тысяч долларов. Это было в четыре раза больше того, что общество платило ему за лечение больных.

Ранним летом началась кампания по борьбе за подъем и процветание города. Коммерческий клуб решил, что Гофер-Прери не только пшеничный центр, но также прекрасное место для заводов, дач и государственных учреждений. Кампанию возглавлял мистер Джеймс Блоссер, незадолго до того приехавший в город спекулировать землей. Мистер Блоссер был известный делец. Он любил, чтобы его называли «честным Джимом». Это был крупный, грузный, шумный и веселый человек с узкими глазками, здоровым цветом лица, большими красными руками, одетый всегда с иголочки. Он оказывал внимание всем женщинам поголовно. Это был первый человек в городе, не настолько чувствительный, чтобы заметить высокомерие Кэрол. Он обнял ее за плечи и снисходительно сказал Кенникоту: «У вас прелестная жена, доктор!» И когда она не слишком тепло ответила: «Очень благодарна вам за аттестат доброкачественности», — он дохнул ей в шею и не нашел в ее словах ничего обидного.

Он любил давать волю рукам. Не было случая, чтобы он пришел в дом и не попытался облапить Кэрол. Он трогал ее руку, поглаживал пятерцей по талии. Кэрол ненавидела этого человека и боялась его. Она спрашивала себя, не слыхал ли он об Эрике и не потому ли позволяет себе такие вольности. Она дурно отзывалась о нем и дома и в гостях, но Кенникот и другие столпы общества стояли за него горой:

— Может, он и грубоват, но куда нам до него! Это деляга, каких еще никогда не бывало у нас в городе. Хитрейшая бестия! Слыхали, что он сказал старику Эзре? Ткнул его под ребра и говорит: «Послушайте, старина, чего ради вам ездить в Денвер? Дайте мне только срок, и я передвину горы сюда! Всякой горе будет лестно здесь поместиться, как только мы устроим «белую дорогу».

Город восхищался мистером Блоссером не меньше, чем Кэрол возмущалась им. Он был почетным гостем на банкете Коммерческого клуба в «Минимеши-хаузе». В честь этого торжества меню были оттиснуты золотыми буквами (но с множеством опечаток); гостям предлагали сигары, подавали мягкие, влажные ломтики сига из Верхнего озера, сервированные, как филе камбалы. Блюдца кофейных чашек постепенно наполнялись намокшим пеплом сигар, а ораторы говорили о предприимчивости, хватке, силе, здоровой крови, настоящих мужчинах, прекрасных женщинах, об избранной богом стране, о Джеймсе Хилле, благословенной жатве, приросте населения, высоких доходах, об иностранных агитаторах, подрывающих незыблемость американской государственности, о сенаторе Кнуте Нелсоне и стопроцентном американизме.

Председатель — Гарри Хэйдок — представил «честного Джима Блоссера»:

— Дорогие сограждане, я счастлив отметить, что за свое короткое пребывание здесь мистер Блоссер стал моим не только деловым, но и личным другом, и я рекомендую всем вам прислушиваться к советам этого человека, который умеет достигать намеченной цели.

Поднялся мистер Блоссер, похожий на слона с верблюжьей шеей, краснолицый, красноглазый человек со здоровенными ручищами: прирожденный вожак, предназначенный провидением в члены Конгресса, но свернувший на путь более прибыльных почестей, которые приносят земельные сделки. Он улыбнулся своим личным и деловым друзьям и, слегка рыгнув, загудел:

— Несколько дней назад я был чрезвычайно удивлен.

На улицах нашего славного маленького города я встретил самое презренное из божьих созданий, презренней рогатой жабы или техасской гадюки! (Смех.) А знаете, что это было за животное?. Это был недовольный нашими порядками критикан! (Смех и аплодисменты.)

Я хочу сказать вам, мои дорогие, — и это верно, как то, что меня зовут Блоссер, — главное, что отличает американцев от иноземных трусов и хвастунов, — это наша крепкая хватка. Есть ли такое дело, за которое не взялся бы чистокровный богобоязненный homo americanibus? Быстрота и натиск — его девиз! Он добьется своего, хотя бы ему пришлось скакать сломя голову три дня и три ночи, и горе тому ротозею, который попадется ему на пути, ибо он только и успеет, что подумать, откуда это налетел на город ураган, как его унесет! (Смех.)

Но, друзья мои, есть и у нас людишки настолько трусливые и узколобые, что для них всякий, у кого широкие замыслы, — сумасшедший. Они не верят, что Гофер-Прери — да хранит его бог! — можно довести до такого же расцвета, как Миннеаполис или Дулут. Однако позвольте мне теперь же сказать вам, что нет под синим шатром небес другого города, который имел бы такие возможности одним прыжком очутиться в разряде городов с двухсоттысячным населением, как славный маленький Гофер-Прери! И если есть такие размазни, которые не решаются пойти вслед за Джимом Блоссером в великое наступление, то нам их и не надо! Мне кажется, все вы настолько патриоты, что не позволите никому зубоскалить и лягать собственный город, какими бы умниками эти зубоскалы себя ни выставляли, и, кстати, я хочу сказать, что отношу сюда Лигу фермеров и свору социалистов всех оттенков. Мы им скажем: «Вон! Долой! Убирайтесь, пока шкура цела!»-им и всем, кто подкапывается под основы всеобщего благосостояния и покушается на права собственности!

Граждане, даже в этом прекрасном штате, прекраснейшем и богатейшем из всех, есть много людей, которые ходят на задних лапках перед нашим Востоком и Европой и ни во что не ставят наш золотой Северо — Запад. Позвольте мне немедленно заклеймить их любимую ложь. «Ага, — говорят они, — Джим Блоссер утверждает, что в Гофер-Прери жить не хуже, чем в Лондоне, Риме или любом из больших городов? Да откуда он это знает?» А вот откуда: я видел все это! Я знаю Европу от дна до крышки. Пусть не преподносят такую чепуху Джиму Блоссеру! И позвольте сказать вам, что единственные носители подлинной жизни в Европе — это наши ребята, которые там теперь дерутся! Лондон! Я провел в нем три дня и осматривал его по шестнадцать часов в день. И вот что я вам скажу: там нет ничего, кроме тумана и кучи старых зданий, которых ни один американский город не потерпел бы у себя ни минуты. Вы не поверите мне, но там нет ни одного настоящего небоскреба! То же можно сказать и всем этим критиканам и снобам у нас на Востоке, и в следующий раз, когда какой-нибудь хлыщ с Гудзона начнет задирать перед вами нос и бахвалиться, вы можете сказать ему, что никому из нас, предприимчивых людей Запада, и даром не надо их Нью-Йорка!

А веду я вот к чему: я утверждаю, что город Гофер-Прери станет гордостью Миннесоты, самым ярким лучом славы штата Полярной Звезды, и мало того, в будущем и даже в настоящем в нем нисколько не хуже жить, любить и растить потомство, чем в любом другом городе на всем зеленом подножии божьего престола… И в нем довольно и культуры и всего такого. Это правда, поймите меня, полнейшая правда!..

Через полчаса по предложению председателя Гарри Хэйдока клуб единодушно проголосовал за то, чтобы выразить мистеру Блоссеру искреннюю благодарность.

Кампания за процветание началась.

Город стремился к той полезной и современной разновидности славы, которую называют рекламой. На средства Коммерческого клуба был реорганизован и снабжен алой с золотом форменной одеждой городской оркестр. Любительская бейсбольная команда пригласила особого, почти настоящего тренера из Де-Мойна и составила план состязаний со всеми городами на пятьдесят миль кругом.

Жители в качестве болельщиков сопровождали спортсменов в автомобиле с оркестром и знаменем, на котором было написано: «За процветание Гофер-Прери!» Выигрывала ли команда или бывала побита, преданный «Неустрашимый» одинаково надрывался: «Старайтесь, ребята! Дружно! О Гофер-Прери повсюду заговорят! Блестящие успехи нашей непобедимой команды!»

Затем — о, величайшее достижение! — город, устроил «белую дорогу». «Белые дороги» были в моде на Среднем Западе. Они состояли из столбов с украшениями и гроздьями электрических ламп. Такие столбы ставились вдоль двух-трех кварталов Главной улицы. «Неустрашимый» вещал:«Белая дорога» готова! Город освещен, как Бродвей! Речь мистера Джеймса Блоссера! Выходите-ка против нас, города-близнецы, мы ждем вас на арене!»

Коммерческий клуб издал брошюру, написанную знаменитым специалистом, которого прислало одно из рекламных агентств Миннеаполиса, рыжим молодым человеком, курившим папиросы в длинном янтарном мундштуке. Кэрол прочла эту брошюру с некоторым удивлением. Она узнала, что озера Ласточкино и Минимеши приобрели громкую славу своими живописными лесистыми берегами и резвыми щуками и окунями, каких не найти во всей стране; что особняки Гофер-Прери — образцы изящества, благородства и комфорта — окружены знаменитыми великолепными садами; что школа и библиотека Гофер-Прери помещаются в красивых и удобных зданиях и славятся по всему штату; что мельницы Гофер — Прери производят лучшую в Соединенных Штатах муку; что земли окрестных ферм известны своим плодородием; что местный скот принадлежит к самым молочным породам и, наконец, что магазины Гофер-Прери по сравнению с магазинами Миннеаполиса и Чикаго выгодно отличаются огромным выбором предметов роскоши и первой необходимости и неизменно предупредительным отношением расторопных приказчиков. Короче говоря, она узнала, что Гофер-Прери — единственное подходящее место для заводов и оптовых фирм.

— Вот куда я хотела бы поехать — в этот образцовый город Гофер-Прери! — сказала Кэрол.

Кенникот торжествовал, когда Коммерческому клубу удалось залучить в город одну маленькую фабрику, предполагавшую изготовлять деревянные автомобильные рули. Но, увидев предпринимателя, Кэрол сразу поняла, что его приезд не имел большого значения, и, когда через год он прогорел, она неособенно огорчилась.

Фермеры, продавшие свои участки, переселялись в город. Цены на землю поднялись на целую треть. Но Кэрол не находила ни новых картин, ни новых пищевых продуктов в лавках, ни интересных разговоров, ни пытливых умов. Она кое-как терпела прежний невзрачный, но скромный город; тот же город, одержимый манией величия, был невыносим. Она могла ухаживать за Чэмпом Перри и быть по-соседски приветливой с Сэмом Кларком. Однако она не могла аплодировать «честному Джиму Блоссеру». В дни ухаживания Кенникот просил ее сделать город красивым. Если он был теперь прекрасен, как говорили мистер Блоссер и «Неустрашимый», ее работа была окончена и она могла уйти.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Кенникот не был так уж сверхчеловечески терпелив, чтобы без конца прощать Кэрол ее ересь и ухаживать за ней, как во время поездки в Калифорнию. Она старалась держать свои мысли про себя, но ее выдавало то, что она не разделяла общего увлечения новым расцветом города. Кенникот верил в него и требовал, чтобы она высказывала больше сочувствия к устройству «белой дороги» и новой фабрики.

— Честное слово, — раздраженно говорил он, — я делал все, что мог, а теперь очередь за тобой! Из года в год ты жалуешься на нашу серость. А тут, когда явился Блоссер, оживил и украсил город, о чем ты всегда мечтала, ты называешь его грубияном и отказываешься сесть в грузовик с оркестром.

Однажды за обедом Кенникот объявил:

— Слыхала новость? Говорят, что у нас есть шанс на постройку здесь еще одного предприятия — фабрики молочных сепараторов! — И сердито прибавил: — Ты могла бы по крайней мере сделать вид, что это тебя интересует!

Хью испугался юпитерова грома, с плачем побежал к Кэрол и уткнулся лицом ей в колени. Кенникоту пришлось смириться и успокаивать и мать и сына. То, что он оказался не понятым собственным сыном, оставило в нем смутное чувство обиды.

Но одно событие, прямо не затрагивавшее их, дало выход его раздражению.

Ранней осенью из Уэкамина пришло известие, что шериф запретил организатору Лиги фермеров выступать где-либо в пределах графства. Но организатор пренебрег этим запрещением и объявил, что в ближайшие дни произнесет речь на фермерском митинге. Как передавали, в эту ночь толпа, состоявшая из сотен дельцов, под предводительством самого шерифа промчалась в красном отсвете карманных фонарей по сонной улице, меж рядов приземистых лавчонок, вытащила организатора из гостиницы, прокатила его верхом на заборной жерди и бросила в вагон товарного поезда, предупредив, чтобы он больше не смел показываться в этих местах.

Эта история обсуждалась в аптеке Дэйва Дайера в присутствии Сэма Кларка, Кенникота и Кэрол.

— Так и надо поступать с этими смутьянами, только лучше было бы его линчевать! — заявил Сэм, а Кенникот и Дэйв Дайер немедленно поддержали его:

— Ну, конечно!

Кэрол поспешно вышла; Кенникот проводил ее взглядом.

За ужином она чувствовала, что он весь кипит и вот — вот взорвется. Когда ребенка уложили и они удобно уселись в парусиновых креслах на крыльце, он начал:

— Ты, кажется, находишь, что Сэм слишком жестоко отозвался об этом типе, которого выгнали из Уэкамина?

— А тебе не кажется, что Сэм был чересчур воинствен?

— Все эти организаторы и многие фермеры, особенно из немчуры и скандинавов, — просто враждебные элементы. Патриотизма, верности — этого от них и не жди. Они сторонники немцев и пацифисты — вот кто они, да!

— А этот организатор говорил что-либо в пользу немцев?

— Ну, уж нет! Ему и рта раскрыть не пришлось!

Он преувеличенно громко рассмеялся.

— Значит, все это дело незаконно, а между тем его возглавлял шериф! Как вы можете ожидать от поселенцев послушания вашим законам, когда сам блюститель закона учит их нарушать его? Что это за новая логика?

— Возможно, что это было не совсем по правилам, но какая разница? Все знали, что этот тип хочет поднять смуту. Когда дело идет о защите американизма и конституционных прав, позволительно обходиться без обычных формальностей.

«Из какой передовицы он это вычитал?» — подумала Кэрол и сказала:

— Послушай, дорогой мой, почему вы, тори, не можете объявить войну честно и открыто? Вы боретесь с этим организатором не потому, что считаете его мятежником, а потому, что боитесь, как бы организованные им фермеры не лишили вас, горожан, ваших барышей от заклада земли, от пшеницы и магазинов. Конечно, раз у нас война с Германией, все, что нам не нравится, считается «немецким», — будь то конкуренция в делах или плохая музыка. Если бы мы воевали с Англией, вы объявили бы всех, как вы их называете, радикалов сторонниками англичан. Когда окончится война, вы будете называть их красными и анархистами. Какое это древнее искусство — придумывать обидные клички для своих противников! Каким богоугодным делом объявляем мы наши усилия помешать им завладеть священными долларами, которые мы хотели бы положить в свой карман! Так всегда делала церковь, так делают политические ораторы. Пожалуй, и я тоже, когда называю миссис Богарт пуританкой, а мистера Стоубоди — капиталистом. Но вы, люди дела, готовы всех заткнуть за пояс с вашим наивным, энергичным, помпезным…

Она успела наговорить столько лишь потому, что Кенникот не мог сразу отрешиться от своего уважения к ней. Наконец он загремел:

— Так! Довольно я тебя слушал! Я терпел твои издевательства над нашим городом, терпел, когда ты его называла безобразным и скучным. Я терпел твое пренебрежительное отношение к таким почтенным людям, как Сэм. Я терпел даже твои насмешки над нашей кампанией за процветание города. Но одного я не потерплю: я не потерплю, чтобы моя собственная жена была революционеркой. Ты можешь юлить как угодно, но ты великолепно знаешь, что все эти твои радикалы против войны. Раз навсегда говорю тебе, — а ты и все эти длинноволосые мужчины и коротковолосые женщины можете ныть и жаловаться сколько угодно, — что мы и впредь будем хватать подобных типов и учить их патриотизму. И… видит бог, я никогда не думал говорить такие вещи своей жене, но раз ты продолжаешь защищать этих негодяев, все это относится и к тебе! В следующий раз ты, верно, начнешь требовать свободы слова. Свобода слова! У нас и так слишком много свободы слова, свободы пьянства, свободы любви и всяких других ваших дурацких свобод, и, будь моя воля, я научил бы всех вас жить по установленным правилам приличия, даже если бы мне пришлось взять тебя и…

— Уил! — В ней уже не было робости. — Значит, если я не восхищаюсь вместе с другими «честным Джимом Блоссером», я сторонница немцев? По-твоему, восхищаться им тоже входит в обязанности твоей жены?

— Это — все твое постоянное критиканство! — упорствовал он. — Я должен был бы знать, что ты будешь против всякой созидательной работы в городе или против…

— Ты прав! Все, что я делала, не случайно. Я не принадлежу Гофер-Прери. Это не значит, что я осуждаю Гофер-Прери. Осуждения, может быть, заслуживаю я сама. Хорошо! Мне все равно! Мое место не здесь, и я уеду. Я больше не спрашиваю позволения. Я просто уезжаю.

— Не будешь ли ты любезна сказать мне, если это тебя не затруднит, надолго ли ты уезжаешь? — процедил он.

— Не знаю. Может быть, на год. Может быть, и навсегда.

— Так! Мне, разумеется, до смерти хочется продать свою практику и поехать, куда ты прикажешь! Может быть, ты хочешь, чтобы я поехал с тобой в Париж, изучал там искусство, носил бархатные штаны, дамский берет и питался макаронами?

— Нет, я думаю, что можно избавить тебя от этого беспокойства. Ты не совсем понял меня. Я уезжаю одна и говорю это серьезно. Я должна найти себе дело по душе!

— Дело, дело… Само собой разумеется! В этом-то вся твоя беда! У тебя слишком мало дела. Будь у тебя пятеро детей и сиди ты без прислуги, как жены фермеров, которым приходится и по дому работать и масло сбивать, тебе некогда было бы капризничать.

— Я знаю. То же самое сказало бы большинство людей, подобных тебе. Так объяснили бы они все, что со мной происходит. И я не стала бы спорить с ними. Эти дельцы, которые бахвалятся тем, что им приходится по семь часов высиживать в своих конторах, спокойно посоветовали бы мне завести дюжину детей! Но такую жизнь я уже испробовала. Мы часто оставались без прислуги, и я сама делала всю домашнюю работу, смотрела за Хью, ходила в Красный Крест — и все это выполняла очень добросовестно. Я хорошая кухарка и хорошая уборщица — этого ты не смеешь отрицать!

— Д-да, ты…

— Но была ли я от такой работы счастливее? Нет. Я была так же унижена и несчастна. Это труд, но не для меня. Я могла бы руководить конторой или библиотекой, могла бы нянчить и учить детей. Но мытье посуды в бесконечные часы одиночества не может удовлетворить меня и едва ли удовлетворяет многих других женщин. С этим пора покончить. Мытье посуды мы предоставим машинам, а сами пойдем к вам, мужчинам, в конторы, клубы и государственные учреждения, которые вы предусмотрительно сохраняете за собой! Да, мы, неудовлетворенные женщины, несносны! Так зачем же вы держите нас около себя? Ведь мы только раздражаем вас. Поэтому, если я уеду, тебе же будет лучше!

— Конечно, такой пустяк, как Хью, не имеет значения!..

— Нет, имеет очень большое значение, и поэтому я возьму мальчика с собой.

— А если я не соглашусь?

— Ты? Согласишься!

— Гм… Кэрри, чего тебе, собственно, не хватает? — безнадежным тоном пробормотал он.

— Ну, скажем, интересных разговоров!.. Нет, кое-чего посерьезнее. Мне здесь тесно, я не могу довольствоваться даже самой целебной грязью.

— А ты знаешь, что никто еще не решал задачи, убегая от нее?

— Возможно. Только я по-своему понимаю слово «убегать». Я не называю… Ты представляешь себе, какой огромный мир существует вне Гофер-Прери, где ты держал бы меня всю мою жизнь? Может быть, когда — нибудь я вернусь, но только в том случае, если у меня будет то, чего нет сейчас. И пусть даже я убегаю из трусости — хорошо, называй это трусостью, называй как угодно! Слишком долго моими поступками управлял страх перед обидными прозвищами. Я уезжаю, чтобы иметь душевный покой, чтобы мыслить… Я… я уезжаю. Я имею право на свою жизнь.

— Я тоже имею право на свою жизнь!

— Ну так что же?

— Я имею право на свою жизнь, а моя жизнь — это ты! Ты стала для меня всем. Будь я проклят, если я согласен с твоими сумасшедшими взглядами, но я слишком привык к тебе. Об этом ты, конечно, не думаешь, когда рвешься в эту свою «богему», к «свободной любви», к «самовыражению» и ко всей прочей дребедени?

— Ты имеешь на меня право, только пока ты можешь меня удержать.

Он растерянно поглядел на нее.

Целый месяц они все это обсуждали. Каждый неоднократно задевал самолюбие другого, иногда оба бывали близки к слезам, и неизменно он повторял банальные фразы о ее долге, а она — столь же банальные фразы о свободе. Несмотря на это, открытие, что она в самом деле может уехать от Главной улицы, было для нее сладостно, как первая любовь. Кенникот все не давал окончательного согласия. В лучшем случае он предлагал подлежавшую огласке версию, «что она уезжает ненадолго, желая познакомиться с жизнью восточных штатов в военное время».

Она выехала в Вашингтон в октябре, перед самым концом войны.

Вашингтон она выбрала потому, что он пугал ее меньше чем шумный Нью-Йорк, потому, что она надеялась найти здесь тихие улицы, где Хью мог бы играть, и потому, что в напряженной военной обстановке, требующей тысяч временных служащих, она могла бы найти случай вступить в мир канцелярий и контор.

Хью должен был отправиться вместе с ней, несмотря на плач и бесконечные причитания тетушки Бесси.

Кэрол приходило в голову, что на Востоке она может встретить Эрика, но это была мимолетная, быстро забытая мысль.

Последнее, что она видела на платформе станции, был Кенникот, который добросовестно махал ей рукой. На лице его отражалась такая растерянность и тоска, что он не мог улыбаться и только кривил губы. Она махала ему с площадки вагона, а когда он наконец исчез из виду, готова была спрыгнуть на полотно и побежать к нему обратно. Она думала о тысяче знаков внимания, которых она не успела ему оказать.

Она получила свободу, но эта свобода была пуста. Величайший момент в ее жизни оказался наиболее тягостным, тоскливым, но все-таки прекрасным, ибо вместо того чтобы скользить вниз, ей предстояло взбираться куда-то вверх.

«Я бы не могла этого сделать, если бы не доброта Уила, если бы он не дал мне денег». Но в следующий миг эту мысль вытеснила другая: «А многие ли женщины, имея деньги, сидели бы дома?»

Хью захныкал:

— Мама, мне скучно! — Он сидел рядом с ней на красном плюшевом диване, живой, трехлетний мальчуган. — Мне надоело играть в поезд. Давай играть во что-нибудь другое. Пойдем в гости к тете Богарт!

— Ну нет! Разве ты любишь миссис Богарт?

— Да. Она угощает меня пряничками и рассказывает про боженьку. Ты никогда не говоришь мне про боженьку. Почему ты никогда не рассказываешь мне про боженьку? Тетя Богарт говорит, что я стану проповедником. Можно мне быть проповедником?

— О, пожалуйста, подожди бунтовать, пока не перестанет бунтовать мое поколение.

— Что это такое — поколение?

— Это один из лучей, озаряющих мир духа.

— Глупости!

Это был серьезный, прямолинейный человечек, не понимавший шуток. Она поцеловала его нахмуренный лобик и подумала: «Вот я убежала от мужа, после того как была влюблена в никчемного молодого шведа и высказала ряд безнравственных суждений, — все, как в романе; и мой собственный сын упрекает меня в том, что я не дала ему религиозного воспитания. Но моя повесть развивается не так, как положено: я не пришла в отчаяние, и никто меня не спасет при драматических обстоятельствах. Я уезжаю все дальше и дальше и наслаждаюсь этим. Я с ума схожу от радости! Гофер-Прери исчез где-то позади, за полями и облаком пыли, а я смотрю вперед!

Она продолжала свои мысли вслух, обратившись к Хью:

— Крошка, ты знаешь, что мы с тобой найдем там, за голубым горизонтом?

— Что? — решительно спросил мальчик.

— Мы найдем там слонов с золотыми башенками, из которых выглядывают юные магарани в рубиновых ожерельях, мы найдем там море, которое восход расцветит, как грудку горлицы, мы найдем там белый с зеленым дом, полный книг и серебряных чайных сервизов…

— И прянички?

— Прянички? Ну, конечно, и прянички! Довольно с нас хлеба и каши. Когда пряничков много, от них тошнит, но еще хуже тошнит, если их вовсе не есть!

— А вот и нет!

— О, конечно, маленький Кенникот!

— Да, — сказал Кенникот-второй и прикорнул у ее плеча, засыпая.

«Неустрашимый» по поводу отъезда Кэрол писал: «Миссис Уил Кенникот с сыном Хью отбыла в субботу поездом № 24 на несколько месяцев в Миннеаполис, Чикаго, Нью-Йорк и Вашингтон. Миссис Кенникот сообщила автору этих строк, что до своего возвращения она намерена посвятить некоторое время деятельности в одном из военных учреждений столицы. Бесчисленные друзья уехавшей, знакомые с ее блестящей работой в местном Красном Кресте, предвидят, насколько ценно будет ее содействие тому из военных учреждений, с которым она пожелает завязать деловые отношения. Таким образом, Гофер-Прери прибавляет новую яркую звезду к своему знамени служения родине. Не желая задевать чувства ни одного из наших соседей, мы все же должны сказать, что нигде во всем штате не видим второго города нашего масштаба, который внес бы такой ценный вклад в дело войны. Вот почему следует обратить особое внимание на развитие Гофер-Прери».

«Мистер и миссис Дэвид Дайер, сестра последней миссис Дженни Дэйборн из Джекрэббита и доктор Уил Кенникот устроили во вторник прелестный пикник на озере Минимеши».

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Кэрол поступила на службу в «Бюро страхования от военного риска». Несмотря на перемирие с Германией, подписанное через несколько недель по приезде Кэрол в Вашингтон, работа бюро продолжалась. Весь день Кэрол регистрировала входящие бумаги, а потом диктовала ответы на запросы. Это было бесконечное повторение однообразных мелочей, но она считала, что делает «настоящую» работу.

Были у нее и разочарования. Она узнала, что в послеобеденные часы конторская работа смертельно утомительна. Узнала, что любая канцелярия так же полна интриг и сплетен, словно какой-нибудь Гофер-Прери. Узнала, что большинство женщин, служащих в правительственных учреждениях, ведут нездоровый образ жизни, живут в тесных комнатках и питаются как попало. Но она узнала также, что служащие женщины могут знакомиться и заводить себе друзей и врагов так же открыто, как и мужчины, и наслаждаться блаженством, совершенно недоступным домашним хозяйкам, — свободным воскресным днем. Не видно было, чтобы мир нуждался в ее вдохновении, но она чувствовала, что ее письма, ее соприкосновение с заботами людей, рассеянных по всей стране, были частью огромных дел, не ограниченных Главной улицей и кухней, а связанных с Парижем, Бангкоком, Мадридом.

Она узнала, что можно ходить на службу и при этом нисколько не утрачивать пресловутой женской домовитости; что стряпня и уборка, когда их делаешь без суетливости тетушки Бесси, отнимают вдесятеро меньше времени, чем в каком-нибудь Гофер-Прери считается приличным им посвящать.

То, что ей не надо было оправдываться в своих мыслях перед «Веселыми семнадцатью» и докладывать Кенникоту обо всем, что она сделала и что собиралась сделать за день, вполне вознаграждало ее за дневную усталость. Она чувствовала себя уже не половинкой супружеского союза, а целым человеческим существом.

В Вашингтоне она нашла ту красоту, в которую веровала: белые колонны, просвечивающие сквозь листву парков, широкие улицы, извилистые аллеи. Каждый день она проходила мимо большого темного дома с магнолиями и садиком позади. Из-за гардин высокого окна во втором этаже постоянно выглядывала женщина. Эта женщина была тайной героиней романа с менявшейся каждой день фабулой. То она была убийцей, то забытой женой посланника. Это была таинственность, которой Кэрол так не хватало в Гофер-Прери, где каждый дом открыт посторонним взглядам, где с каждым так легко познакомиться лично, где нет потайных калиток, выходящих на болото, по которому заглохшими, мшистыми тропинками можно было бы прийти к удивительным приключениям в каком-нибудь старинном саду.

Когда она проходила вечером по Шестнадцатой авеню после концерта Крейслера, устроенного — для правительственных служащих, и видела, как вспыхивали мягким светом шары фонарей, и ощущала дуновение ветра, свежего, как в прериях, но более ласкового; когда она любовалась сводами зеленых вязов на Массачусетс-авеню и отдыхала взором на чистых линиях Шотландского храма, — она любила город, как не любила никого, кроме Хью. Ей попадались негритянские лачуги, превращенные в студии, с оранжевыми занавесками и горшками резеды; мраморные особняки на Нью-Гемпшир-авеню с швейцарами и лимузинами; люди, похожие на путешественников и летчиков из книг. Дни пролетали быстро, и она знала, что ее безумное бегство было смелым и мудрым поступком.

Первый месяц в этом переполненном городе ушел на поиски квартиры. Сначала ей пришлось поселиться в холле запущенного особняка у сварливой престарелой хозяйки и оставлять Хью на попечение сомнительной няни. Но впоследствии она устроила себе свой дом.

Еe первыми знакомыми были прихожане Тинкомбской методистской церкви, помещавшейся в громоздком красном кирпичном здании. Вайда Шервин дала ей письмо к некоей серьезной даме в очках и клетчатом шелковом платье, которая представила ее пастору и наиболее достойным из прихожан. Кэрол увидела, что в Вашингтоне, как и в Калифорнии, есть своя, перенесенная издалека и тщательно оберегаемая Главная улица. Две трети прихожан были родом из разных Гофер-Прери. В лоне церкви они объединились, словно под общим знаменем. Так же, как у себя дома, они слушали воскресную службу, проповеди, ходили в воскресную школу, на церковные трапезы; считали, что все посланники, вертлявые газетчики и ученые безбожники испорчены и с ними не нужно иметь дела. И они держались за Тинкомбскую церковь, чтобы уберечь свои идеалы от всякой заразы.

Кэрол они приняли радушно. Расспросили о муже, надавали советов, как успокаивать у ребенка колики, на церковных трапезах угощали имбирными пряниками и картошкой в мундире и, в общем, навели на нее такое отчаяние и тоску, что она готова была вступить в воинствующую суфражистскую организацию и сесть в тюрьму.

И повсюду в Вашингтоне она видела — как, несомненно, видела бы и в Нью-Йорке или Лондоне — мощную прослойку Главной улицы. Осторожная тупость Гофер-Прери неизменно присутствовала в пансионах, где изображавшие светских дам конторщицы беседовали о кино с вежливыми молодыми офицерами; тысячи Сэмов Кларков и немало вдов Богарт можно было опознать на воскресном катании в автомобилях, в театрах и на обедах землячеств отдельных штатов, куда валом валили выходцы из Техаса и Мичигана, чтобы укрепиться в вере, будто все их городишки «куда почище да подружнее этого чванного Востока».

Но она нашла и другой Вашингтон, не имевший ничего общего с Главной улицей.

Гай Поллок написал своему кузену, живому, общительному молодому человеку, который служил тогда в армии в чине капитана, и тот стал водить Кэрол на вечеринки, где пили чай и танцевали. Он много смеялся, а она так стосковалась по веселому, беззаботному смеху! Капитан познакомил ее с секретаршей одного члена Конгресса, свободомыслящей молодой вдовой, имевшей большие знакомства во флоте. Благодаря ей Кэрол стала бывать в обществе старших офицеров, журналистов, химиков, географов и финансовых экспертов. Там же она познакомилась с учительницей, стоявшей близко к штаб-квартире воинствующего суфражизма. Учительница взяла ее с собой туда. Из Кэрол не вышло выдающейся суфражистки. Единственное, чем она выделилась, было умение быстро и аккуратно надписывать адреса на конверты. Но она чувствовала себя хорошо в этом кругу приветливых женщин, которые, когда их не травили и не арестовывали, брали уроки танцев, устраивали прогулку по Чизапикскому каналу или рассуждали о политике Американской федерации труда.

Кэрол, секретарша члена Конгресса и эта учительница вместе сняли квартирку. Теперь у Кэрол был дом, свой собственный угол и свои друзья. Для Хью она взяла превосходную бонну. На это уходила большая часть ее жалованья. Вечером она сама укладывала его спать, по праздникам играла с ним. Иногда они гуляли, иногда она целыми вечерами сидела и читала, но большей частью их квартира была полна людей, которые говорили, говорили, говорили без конца, не всегда разумно, но всегда с большим жаром. Это не было похоже на привлекавшие ее в романах сборища в студиях художников. Ее гости весь день работали в различных учреждениях и больше привыкли к систематическому мышлению карточных каталогов и статистических данных, чем к языку форм и красок. Но они держались просто, мило и терпимо к чужим мнениям.

Кэрол иногда шокировали — как она сама шокировала Гофер-Прери — девушки с папиросками во рту и со странными знакомствами. Когда они спорили о Советах или о гребле на байдарках, она прислушивалась, хотела также блеснуть какими-нибудь специальными знаниями и жалела, что ее вольная жизнь началась так поздно. Кенникот и Главная улица подорвали ее уверенность в себе. Из-за Хью она чувствовала, что она здесь временный гость. О, когда-нибудь ей придется отвезти его обратно — туда, где широкие поля и где он мог бы карабкаться на сеновалы!

Но то, что она не могла блистать в среде этих насмешливых энтузиастов, не мешало ей гордиться ими и защищать их в воображаемых беседах с Кенникотом, который — она ясно слышала его голос — ворчал бы: «Это просто кучка болтунов — строят свои шалые теории, оторвались от жизни, сидят тут и жуют жвачку. У меня нет времени прислушиваться к их бредням; я работаю, чтобы скопить нам обоим немного денег на старость!»

Большинство приходивших в дом мужчин — все равно, офицеры или ненавидящие все военное радикалы — держались легко и непринужденно и в обращении с женщинами обходились без тех неуклюжих шуток, от которых Кэрол страдала в Гофер-Прери. Но, по-видимому, в деловитости они не уступали Сэмам Кларкам. Их не угнетает страх за свою репутацию, решила она, они не боятся провинциальных сплетен. Кенникот утверждал, что провинциалы грубы из-за бедности. «Мы не щеголи — миллионеры», — самодовольно заметил он. Но эти армейские и флотские офицеры, эти технические эксперты и организаторы всевозможных лиг были веселыми и приветливыми при годовом доходе в три-четыре тысячи, тогда как Кенникот, помимо своих земельных спекуляций, имел не меньше шести тысяч, а Сэм выгонял и восемь.

Не пришлось ей также убедиться в том, что многие из этой беззаботной породы умирали будто бы в богадельне. Наоборот, это учреждение существовало для людей вроде Кенникота, которые тратят пятьдесят лет на то, чтобы «отложить немного денег», а потом вдруг помещают эти деньги в сомнительные нефтяные акции.

Новые знакомые не находили ничего странного в том, что она считает Гофер-Прери слишком скучным и неряшливым. И думали так не только девушки, бежавшие от домашнего очага, но и сдержанные старые дамы, трагически лишившиеся уважаемых мужей и просторных старых домов, но умудрявшиеся находить утешение в своих маленьких квартирах и в чтении книг.

Но, кроме того, Кэрол узнала, что по сравнению с некоторыми другими городками Гофер-Прери был еще образцом красочности, продуманной планировки и глубочайшей мысли. Учительница, вместе с которой она снимала квартиру, как-то раз насмешливо, но с горечью описала ей один среднезападный городок при узловой станции. Городок был не меньше Гофер-Прери, но в нем не было ни газонов, ни деревьев, зато прямо по заваленной шлаком Главной улице проходили рельсы, и железнодорожные мастерские, посыпая прохожих сажей со всех карнизов и подъездов, неустанно извергали клубы жирного дыма.

Слышала она кое-что и о других городах: в одном поселке в прерии целыми днями гулял ветер, весенняя грязь доходила до двух футов глубины, а летом суховеи с песком сдирали с домов свежую краску, и цветы, кое — где выставленные в горшках, покрывались пылью; в фабричных поселках Новой Англии рабочие жили в бараках, ряды которых напоминали потоки застывшей лавы, в одном богатом земледельческом центре Нью-Джерси, неистово благочестивом, лежавшем в стороне от железной дороги, все дела вершили невероятно темные, неграмотные старики, которые заседали в бакалейной лавке и вспоминали Джеймса Блейна; в каком-то южном городке с магнолиями и белыми колоннами — что для Кэрол было несомненным признаком романтики — травили негров и пресмыкались перед «старыми семьями»; один западный горнозаводской поселок походил на злокачественную опухоль; в другом быстро растущем городе с парками, в котором работали искусные архитекторы, куда заезжали знаменитые пианисты и елейные лекторы, шла отчаянная борьба между рабочим союзом и ассоциацией фабрикантов, и даже в самых веселых современных домах не затихала ожесточенная травля еретиков.

Свиток, запечатлевший эту часть жизни Кэрол, читать нелегко. Строки неразборчивы и часто обрываются, концы строк загибаются вниз сбивчивыми каракулями; они то водянисто-голубые, то розовые, то тускло-серые от стертых карандашных пометок. Прочесть можно только отдельные строки.

Неудовлетворенные женщины находят утешение в сплетнях, слезах, туманных грезах епископальной церкви или в новых религиозных течениях. Кэрол не пряталась от действительности ни в одном из этих убежищ, но из гибкой и жизнерадостной она усилиями Гофер-Прери стала боязливой. Даже ее бегство было вызвано лишь кратковременной храбростью отчаяния. В Вашингтоне она не столько познакомилась с конторским делом и организацией рабочих союзов, сколько накопила новый запас смелости и того мягко-презрительного отношения к жизни, которое называется уравновешенностью. Когда она прикоснулась к проблемам, захватывающим в свой круг миллионы людей и десятки народов, Главная улица сократилась в ее представлении до своих действительных ничтожных размеров. Никогда больше ее не будет так подавлять та сила, которой она сама наделила всех Вайд, Блоссеров и вдов Богарт.

Служба и общение с женщинами, которые в больших враждебных городах создавали суфражистские организации или защищали политических заключенных, в некоторой мере научили ее отделять личное от принципиального. Она поняла, что была так же эгоцентрична, как Мод Дайер.

Почему, спрашивала себя Кэрол, восставала она против отдельных лиц? Ведь враги не отдельные люди, а установления, которые наделяют своими недостатками всех, кто им верно служит. Они утверждают свою тиранию, пользуясь всевозможными обличьями и высокими словами, такими, как «благовоспитанное общество», «семья», «церковь», «здоровая коммерция», «партия», «родина», «превосходство белой расы». Как убедилась Кэрол, единственная защита против них — беззлобный смех.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Кэрол прожила в Вашингтоне год и устала от своего бюро. Работа там была сносная, гораздо лучше домашней, но слишком прозаичная.

Она сидела одна за маленьким круглым столиком на балконе кондитерской Раушера и пила чай с коричным печеньем. Шумно влетели четыре молодые девушки. За минуту до этого Кэрол чувствовала себя молодой и веселой и была довольна своим черным с зеленой отделкой костюмом. Но, глядя на этих совсем еще юных, тонконогих девушек, на их нежные шеи, видя, с каким изящным равнодушием они держат папироски, рассказывают «альковные» анекдоты и говорят, что «надо бы прокатиться в Нью-Йорк посмотреть что-нибудь стоящее», она почувствовала, что сама она стара, провинциальна и неинтересна. Ей захотелось уйти от этих блестящих, но холодных детей в мир более простой и отзывчивый. Когда же они выпорхнули и одна из них что-то приказала шоферу, на балконе остался не мятежный философ, а поблекшая правительственная служащая из Гофер-Прери, штат Миннесота.

В унынии побрела Кэрол по Коннектикут-авеню. Вдруг она остановилась, и сердце ее замерло. Навстречу ей шли Гарри и Хуанита Хэйдок. Она бросилась к ним, расцеловала Хуаниту, а Гарри в это время объяснял:

— Собственно, мы не собирались в Вашингтон. Мне нужно было в Нью-Йорк — сделать кое-какие покупки. У нас даже не было вашего адреса. Приехали утром и вот все ломали себе голову, как вас разыскать.

Она была искренне огорчена, узнав, что они уезжают в тот же вечер часов в девять, и не отставала от них почти все время. Она свезла их обедать к Сент-Марку. Облокотившись на стол и подавшись вперед, она с волнением слушала о том, что «у Сая Богарта была инфлуэнца, но, конечно, у него хватило подлости остаться в живых».

— Уил писал мне, что мистер Блоссер уехал. Как у него шли дела?

— Великолепно! Великолепно! Большая потеря для города. Настоящий общественный деятель, что и говорить!

Кэрол вдруг обнаружила, что мистер Блоссер ей совершенно безразличен, и сочувственно спросила:

— А вы будете продолжать кампанию за процветание?

Гарри замялся:

— Ну, мы пока приостановили ее. Так уж… но, конечно… Скажите, доктор писал вам, как удачно мистер Гауджерлинг поохотился в Техасе на уток?

Когда новости были исчерпаны и восторги начали остывать, Кэрол огляделась, с гордостью указала гостям на какого-то сенатора и объяснила, как замечательно устроен зимний сад. Ей показалось, что господин в смокинге и с нафабренными усами презрительно оглядел сидевший слишком в обтяжку светло-коричневый костюм Гарри и шоколадное платье Хуаниты, чуть-чуть выцветшее вдоль швов. Она ответила сердитым взглядом, защищая своих и бросая вызов миру, который смеет не уважать их.

А потом она махала им рукой, потеряв их из виду на длинном перроне. Она постояла, читая список станций: Гаррисбург, Питсбург, Чикаго. А что там, за Чикаго?.. Она видела озера и сжатые поля, слышала стрекотание насекомых и скрип шарабана, и ее приветствовал голос Сэма Кларка: «А-а, как поживаете, хозяюшка?»

В Вашингтоне не было никого, кто принимал бы ее грехи так же близко к сердцу, как Сэм.

Зато вечером у них в гостях был человек, только что приехавший из Финляндии.

Кэрол сидела с капитаном на крыше ресторана Поухатен. Неподалеку, за другим столиком, кто-то громко заказывал прохладительное для двух кудрявых девиц. Могучая спина этого человека показалась Кэрол знакомой.

— О, я, кажется, знаю, кто это! — шепотом сказала она.

— Кто? Вон там? Да это Брэзнаган, Перси Брэзнаган!

— Да, да. Вы знакомы с ним? Что он за человек?

— Добродушный простак. Мне он даже нравится. Думаю, что там, где дело идет о торговле автомобилями, ему нет равных. Но в отделе авиации от него житья нет. Из кожи вон лезет, чтоб быть полезным, а сам ничего не понимает — ну, ровно ничего!.. Довольно трогательная фигура: богач, который во все суется и хочет всем помочь. Вы хотели бы поговорить с ним?

— Нет, нет! Я только так…

Кэрол сидела в кинотеатре. Шел широко рекламируемый фильм, глубокомысленнее творение, смесь из болтливых парикмахеров, дешевых духов, салонов с красной плюшевой мебелью в подозрительных переулках и самодовольных толстых женщин, жующих резинку. Считалось, что в фильме показана жизнь богемы. Главный герой написал портрет, который оказался шедевром. Кроме того, в дыму трубки ему являлись видения. Он был беден, честен, благороден и носил кудрявую шевелюру, а его шедевр удивительно смахивал на увеличенную фотографию.

Кэрол собралась было уходить.

На экране в роли композитора появился актер по имени Эрик Вейлор.

Она вздрогнула, она не поверила своим глазам, сердце у нее защемило: прямо на нее смотрел Эрик Вальборг, в берете и бархатной куртке.

У него была бледная роль, которую он провел не хорошо и не плохо. Она подумала: «Ведь я могла так много из него сделать!..» — и не докончила мысли.

Придя домой, она перечла письма Кенникота. Они были несколько сухи, без подробностей, но из них выступала личность, несравнимая с этим томным молодым человеком в бархатной куртке, который играл на немом рояле в комнате с холщовыми стенами.

Первый раз Кенникот навестил ее в ноябре, через тринадцать месяцев после ее приезда в Вашингтон. Когда он сообщил, что собирается приехать, она вовсе не была уверена, что хочет его видеть. И только обрадовалась, что он не спрашивал ее мнения.

Она взяла на два дня отпуск.

Она смотрела, как Кенникот шел по перрону — солидный, уверенный в себе, с тяжелым чемоданом в руке, — и почувствовала какую-то робость. Он был такой огромный! Они нерешительно поцеловались и одновременно воскликнули:

— Ты отлично выглядишь! Как маленький?

— Ты выглядишь прекрасно, дорогой! Как идут дела?

Потом он пробурчал:

— Я не хочу мешать каким-нибудь твоим планам, навязывая себя твоим знакомым и все такое, но если у тебя есть время, я хотел бы покататься по Вашингтону, побывать в ресторанах и театрах и не думать пока о своей работе.

Сидя с ним в такси, Кэрол заметила, что на нем мягкий серый костюм, мягкая легкая шляпа и кокетливо завязанный галстук.

— Нравятся мои обновки? Купил все это в Чикаго.

Мне казалось, что это в твоем вкусе.

Они провели полчаса в ее квартире с Хью. Кэрол разволновалась, но Кенникот не выказал желания поцеловать ее вторично.

Когда он расхаживал по ее маленьким комнатам, она заметила, что его новые желтые ботинки начищены до медного блеска. На подбородке у него виднелся свежий порез. Очевидно, он брился в поезде, перед самым Вашингтоном.

Они пошли в Капитолий, и ей было приятно, что она занимает какое-то положение, знает здесь многих людей; приятно было объяснить Кенникоту (он спросил, а она немедленно ответила наугад), какова высота купола; приятно было показать ему сенатора Лафоллета и вице-президента, а потом с видом завсегдатая повести гостя по подземному ходу в ресторан сената.

Она заметила, что Кенникот еще немного полысел. Его пробор на левую сторону, такой знакомый, почему — то взволновал ее. Она взглянула на его руки, и то, что ногти у него были так же неаккуратно подстрижены, как всегда, тронуло ее еще больше, чем начищенные ради нее башмаки.

— Хочешь, проедемся в машине на Маунт-Вернон? — спросила она.

Он как раз думал об этом и обрадовался, что это оказалось вполне столичным и тонным развлечением.

В машине он робко держал ее руку в своей и рассказывал новости: в Гофер-Прери рыли фундамент для новой школы; на Вайду тошно смотреть — ни на шаг не отходит от своего майора; бедный Чет Дэшуэй погиб в автомобильной катастрофе на побережье.

Кенникот не взывал к ее прежним чувствам.

Когда они приехали в Маунт-Вернон, он любовался библиотекой и реликвиями Вашингтона.

Кэрол знала, что он захочет устриц, и повезла его в хороший ресторан. За обедом в его веселом праздничном тоне явственно проступила некоторая натянутость, нервозность: он очень хотел бы выяснить для себя кое-что, например, все ли еще они муж и жена. Но он не задавал вопросов и ни словом не обмолвился о ее возвращении. Он только откашлялся и сказал:

— Взгляни-ка, я пробовал свой старый аппарат. Вот эти снимки как будто неплохи.

Он подвинул к ней тридцать снимков Гофер-Прери и его окрестностей. Кэрол была беззащитна. Она вспомнила, как в дни ухаживания он тоже соблазнял ее фотографиями. Она мельком подумала о его постоянстве, о его приверженности старым, когда-то оправдавшимся методам; но она забыла об этом, разглядывая знакомые места. Она видела обрызганные солнечным светом папоротники меж берез на берегу Минимеши, волнующиеся под ветром необозримые пшеничные поля, крыльцо их дома, где прежде играл Хью, Главную улицу, где она знала каждое окно и каждое лицо.

Кэрол вернула ему снимки и похвалила их. Он заговорил о линзах, о выдержке, о чувствительности пластинок.

Обед окончился, и они сидели, разговаривая о ее знакомых, но с ними словно сидел кто-то третий, назойливый, неотступный. Кэрол не выдержала и, запинаясь, сказала:

— Я предложила тебе оставить чемодан на вокзале, потому что не знала наверно, где ты остановишься. Мне страшно жаль, что у нас в квартире так тесно и мы не можем устроить тебя с нами. Нам следовало заранее подыскать для тебя комнату. Не позвонить ли тебе в отель «Виллард» или «Вашингтон»?

Он с грустью взглянул на нее. Потом спросил без слов, и она без слов ответила на вопрос, поедет ли она с ним в «Виллард» или «Вашинттон». Но она старалась принять такой вид, будто они ничего подобного и не обсуждали. Ей было бы очень неприятно прочесть в его взгляде робкую мольбу. Но он не умолял и не сердился, как ни раздражала его ее холодная любезность. Он ответил с готовностью, как ни в чем не бывало:

— Да, пожалуй. Извини меня на минутку… А потом, не взять ли нам такси и не съездить ли ненадолго к тебе? Черт возьми, до чего быстро здешние шоферы делают повороты! Куда смелее меня! Так вот, я хотел бы познакомиться с твоими подругами — это, верно, очень интересные женщины — и посмотреть, как спит Хью, как у него дыхание. Конечно, аденоиды у него в порядке, но лучше, пожалуй, проверить, а?

Он похлопал ее по плечу.

В квартире они застали обеих ее сожительниц и девушку, недавно сидевшую в тюрьме за суфражизм. Неожиданно Кенникот сумел взять удивительно верный тон. Он смеялся над юмористическим рассказом девушки о том, как она объявила голодовку, дал совет секретарше, что нужно делать, когда глаза устанут от пишущей машинки; а учительница расспрашивала его — не как мужа своей знакомой, а как врача, — имеет ли смысл делать прививку против насморка.

Провинциализмы его речи казались Кэрол ничем не хуже их обычного жаргона.

Как старший брат, поцеловал он ее, прощаясь на ночь.

— Он страшно мил, — сказали сожительницы, ожидая от нее признаний. Но признаний не было ни для них, ни в ее собственном сердце. Ей не из-за чего было мучиться. Она чувствовала, что больше не способна анализировать и направлять силы, распоряжающиеся ее жизнью, и покорно отдалась им.

Кенникот пришел утром к завтраку, а потом мыл посуду. Только это и вызвало ее раздражение. Дома ему не пришло бы в голову мыть посуду!

Она повезла его осматривать наиболее известные достопримечательности: казначейство, «Монумент», галерею Коркорана, Пан-Американское здание, памятник Линкольну, за которым сверкал Потомак и виднелись холмы Арлингтона и колонны усадьбы Ли. Кенникот изо всех сил старался казаться веселым. Но Кэрол чувствовала, что ему грустно, и сердилась. Взгляд его обычно невыразительных глаз стал как-то глубже, в нем появилось что-то новое. Проходя по площади Лафайетта и глядя на статую Джексона и мирный фасад Белого Дома, Кенникот вздохнул:

— Жаль, что мне раньше не довелось бывать в таких местах. Студентом мне приходилось самому содержать себя, а когда я не работал или не учился, то повесничал с товарищами. Если бы я смолоду ходил в концерты и во всякие там галереи… из меня вышел бы… как ты это называешь?.. интеллигент.

— Ну, дорогой мой, не будь слишком скромен! Ты и так интеллигент. Ведь ты самый знающий врач…

Он подыскивал слова, желая что-то сказать, и наконец решился:

— А тебе все-таки понравились снимки Гофер-Прери, правда?

— Да, конечно.

— Не худо было бы взглянуть на наш городишко, а?

— Конечно. Точно так же, как я была неимоверно рада, когда встретила Хэйдоков. Но только пойми меня! Это не значит, что я отказываюсь от прежнего мнения. То, что я буду рада повидать старых друзей, еще не значит, что Гофер-Прери простительно обходиться без праздников и телятины в лавках.

Он поспешно перебил ее:

— Нет, нет! Еще бы! Я понимаю.

— Но я знаю, что тебе, верно, нелегко было жить с такой требовательной особой, как я?

Он усмехнулся. Ей понравилась его усмешка.

Он приходил в восторг от старых негров-кучеров, от адмиралов, самолетов, от здания, куда поступал его подоходный налог, от ролс-ройсов, от лингэвенских устриц, от зала Верховного суда, от нью-йоркского режиссера, приехавшего на репетицию какой-то пьесы, от дома, где умер Линкольн, от плащей итальянских офицеров, от тележек разносчиков, стоя у которых в полдень закусывали служащие, от барок на Чизапикском канале и от того, что автомобили федерального округа Колумбия имеют двойные номера: округа Колумбия и штата Мэриленд.

Кэрол решительно повела его к своим излюбленным зелено-белым коттеджам и домам в георгианском стиле. Он согласился, что веерообразные окна и белые ставни на фоне розовых кирпичных стен уютнее раскрашенных деревянных коробок.

— Я понимаю, чего ты хочешь, — сказал он. — Эти дома приводят на ум старинные рождественские картинки. Да, этак ты когда-нибудь заставишь меня да Сэма и стихи читать. Послушай, я уже говорил тебе, что Джек Элдер выкрасил свою машину в ярко-зеленый цвет?

Они обедали.

Кенникот сказал:

— Еще раньше, чем ты сегодня показала мне эти места, я решил построить наш новый дом, о котором мы говорили, по твоему вкусу. Я очень практичен во всем, что касается подвалов, отопления и прочего, но в архитектуре я, кажется, смыслю мало.

— Дорогой мой, мне вдруг пришло в голову, что ведь и я почти ничего не смыслю!

— Да… Но все равно… Я составлю план для гаража и водопровода, а ты — для всего остального, если только ты вообще… Я хочу сказать… если ты вообще хочешь.

— С твоей стороны это очень мило, — нерешительно протянула она.

— Послушай, Кэрри, ты думаешь, что я собираюсь просить тебя о любви. Но я не стану. И звать тебя назад в Гофер-Прери тоже не стану.

Она была изумлена.

— Я выдержал большую внутреннюю борьбу. Но я вроде бы понял, что ты никогда не сможешь примириться с Гофер-Прери, если сама не пожелаешь туда вернуться. Нечего говорить, что мне безумно хочется видеть тебя дома. Но я не стану просить тебя. Я только хочу, чтобы ты знала, как я тебя жду. С каждой почтой я жду письма, а как найду — боюсь открыть: так и кажется, что ты пишешь, что скоро приедешь. По вечерам… Ты знаешь, прошлым летом я так ни разу и не был на нашей даче. Просто невыносимо было, когда другие смеялись и плескались в воде, а тебя не было. В городе я часто сидел на крыльце и… не мог отделаться от такого чувства, будто ты просто ушла в аптеку и сейчас вернешься. А потом, когда становилось темно, я ловил себя на том, что поджидал тебя, глядя на улицу. Но тебя не было, а дома было так пусто и тихо, что мне не хотелось и входить туда. Иногда я так и засыпал там в кресле и просыпался лишь после полуночи, и тогда дом… О, черт возьми! Ты пойми меня, Кэрри, я только хочу, чтобы ты знала, как я буду счастлив, если ты когда-нибудь приедешь. Но я не прошу тебя об этом!

— Ты… ты… Это ужасно…

— Вот еще что. Я буду откровенен. Я не всегда был абсолютно, хм, абсолютно безупречен. Я всегда любил тебя больше всего на свете — тебя и маленького. Но иногда, когда ты бывала холодна ко мне, я чувствовал такое одиночество, мне было так тоскливо… и я… ну, ты понимаешь… я никогда не хотел…

Она выручила его, сказав с состраданием:

— Ах, это неважно, забудем об этом!

— Но перед свадьбой ты как-то сказала, что хотела бы, чтобы твой муж говорил тебе, если сделает что-нибудь дурное.

— Разве? Не помню. И, кажется, больше так не думаю. Ах, дорогой мой, я знаю, как великодушно заботишься ты все время о моем счастье! Вся беда в том, что… я не могу решить. Я не знаю, чего хочу.

— Тогда вот что: не решай ничего. Послушай, что я тебе скажу: возьми на службе двухнедельный отпуск. Здесь уже становится прохладно. Поедем в Чарлстон, в Саванну и, может быть, во Флориду.

— Второй медовый месяц? — неуверенно произнесла она.

— Нет. Не называй этого так. Называй это нашим вторым романом. Я ничего не требую. Я только хочу поездить с тобой по свету. Я раньше не понимал, как это здорово, когда с тобою девушка, у которой живое воображение и такой беспокойный, непоседливый характер. Ну вот… так ты могла бы удрать и поехать со мной на юг? Если бы ты хотела, ты могла бы… выдавать себя за мою сестру, и… я возьму особую бонну для Хью! Я возьму самую опытную бонну в Вашингтоне!

На вилле Маргерита под пальмами Чарлстона, у форта, глядящего на стальные волны бухты, — вот где наконец растаяла ее холодность.

Когда они сидели на балконе, очарованные отблесками луны на воде, Кэрол воскликнула:

— Ну что, ехать мне с тобой в Гофер-Прери? Реши за меня. Я устала колебаться.

— Нет. Ты сама должна принять решение. Откровенно говоря, мне кажется, что, несмотря на этот медовый месяц, тебе пока еще лучше не ехать. Это преждевременно.

Она удивилась.

— Я хочу, чтобы, вернувшись, ты почувствовала себя удовлетворенной. Я сделаю все возможное, чтобы дать тебе счастье, но у меня будет немало промахов. Поэтому я не хочу, чтоб ты спешила. Хорошенько все обдумай.

Она почувствовала облегчение. Еще раз ей представляется случай насладиться неограниченной свободой. Может быть, она поедет… о, она непременно увидит Европу, прежде чем снова сдастся в плен! Но уважение к Кенникоту стало теперь более глубоким. Раньше Кэрол воображала, что ее жизнь будет романом. Теперь она знала, что в ее жизни нет ничего героического, никакого драматизма, волшебства острых ощущений, мощных порывов; но ей казалось, что история ее жизни тем и важна, что она обыкновенна, что это обычная жизнь женщины нашего века, нашедшая свое выражение в протесте. И ей никогда не приходило в голову, что у Уила Кенникота тоже может существовать своя повесть жизни, в которой Кэрол играла роль не большую, чем он, в повести ее жизни; что у него есть свои сомнения и тайные переживания, столь же сложные, как и у нее, и что он тоже мучительно ищет сочувствия и тепла.

Она сидела и размышляла, глядя на волшебное море и держа руку Кенникота в своей.

Кэрол жила в Вашингтоне, Кенникот — в Гофер-Прери, откуда он с прежней сухостью писал о водопроводе, об охоте на уток и аппендиците миссис Фэджеро.

Однажды за обедом она советовалась с одной генеральшей от суфражизма, вернуться ли ей к мужу.

Деятельница устало говорила:

— Дорогая моя, я крайне эгоистична. Я не представляю себе, чтобы вы были так уж необходимы вашему супругу, и мне кажется, что вашему ребенку будет в здешних школах не хуже, чем дома, в ваших бараках.

— Значит, вы думаете, что мне лучше не возвращаться?

В голосе Кэрол звучало разочарование.

— Это очень трудный вопрос. Когда я говорю, что я эгоистка, я хочу сказать, что смотрю на женщин только с точки зрения их полезности в борьбе за наше политическое влияние. А вы? Могу я быть откровенна? Помните, что, говоря «вы», я не имею в виду вас одну. Я думаю о тысячах женщин, каждый год приезжающих в Вашингтон, в Нью-Йорк, в Чикаго, не удовлетворенных жизнью дома и чающих знамения с небес, — женщин самых разнообразных, от пятидесятилетних матерей в нитяных перчатках до девушек, только что из колледжа, организующих забастовки на фабриках своих собственных отцов! Все вы более или менее полезны мне, но лишь немногие из вас могут занять мое место, так как у меня есть одно достоинство: я отказалась от отца, матери и детей во имя любви к моему богу…

Вы должны ответить на один основной вопрос: явились вы сюда, чтобы, как принято выражаться, покорить Восток или чтобы победить себя?

Этот вопрос гораздо сложнее, чем большинство из вас думает и чем думала я, когда начинала переделывать мир. Самая большая трудность при «завоевании» Вашингтона или Нью-Йорка в том, что завоеватели больше всего должны остерегаться победы! Как это было просто в добрые, старые дни, когда писатели мечтали только продать сто тысяч экземпляров своего произведения, скульпторы — быть принятыми в богатых домах и даже политические деятели вроде меня простодушно радовались, если их выбирали на видные должности или приглашали прочесть цикл лекций в разных городах. Но мы, беспокойные души, перевернули все вверх дном. Сейчас самое позорное — это успех. Общественный деятель, пользующийся успехом у богатых покровителей, может быть вполне уверен в том, что он смягчил свои взгляды им в угоду, а писатель, заработавший кучу денег… бедняги, я слышала, как они оправдывались перед обтрепанными авторами романов с несчастливым концом! Как стыдятся они жирных кушей, передавая свои авторские права кинокомпаниям!

Готовы ли вы пожертвовать собой в этом превратно устроенном мире, где популярность делает вас непопулярной среди людей, которых вы любите, где наибольшая неудача — это дешевый успех и где истинный индивидуалист — лишь тот, кто отрекается от всякого индивидуализма ради служения беспечному, неблагодарному пролетариату, который над ним же смеется?..

Кэрол улыбнулась, как бы давая понять, что она бы рада была пожертвовать собой, но… сказала со вздохом:

— Я не знаю. Боюсь, что во мне мало героизма. Дома я не проявляла его. Я не совершила больших, значительных…

— Дело не в героизме. Дело в выдержке. Ваш Средний Запад вдвойне пропитан пуританством: пуританство прерий добавляется к пуританству Новой Англии. Добродушно-грубоватые пионеры Запада — это они только с виду такие, а в глубине души они все еще похожи на первых угрюмых поселенцев Плимут-Рока. Есть только один способ достигнуть чего-нибудь в провинции, быть может, единственно действенный способ вообще: вы рассматриваете одну за другой каждую мелочь в вашем доме, в церкви, в банке и спрашиваете, почему это так и кто первый издал закон, что это должно быть так. Если побольше женщин будут делать это достаточно бесцеремонно, мы станем цивилизованным народом уже через каких-нибудь двадцать тысяч лет, вместо того, чтобы ждать двести тысяч, как определяют мои скептические друзья-антропологи… Легкое, приятное и благодарное занятие для женщин: просить у людей объяснения их деятельности. Это самая опасная доктрина, какую я знаю!

Кэрол размышляла: «Я вернусь! Я буду задавать вопросы. Я всегда этим занималась, и всегда безуспешно, но это все, что я могу. Я спрошу Эзру Стоубоди, почему он против национализации железных дорог, спрошу Дэйва Дайера, почему аптекарю приятно, если его называют доктором, и, может быть, спрошу миссис Богарт, почему она носит вдовью вуаль, похожую на дохлую ворону».

Предводительница женского движения выпрямилась.

— У вас есть еще кое-что. У вас есть ребенок, которого вы можете ласкать. Вот что вводит меня во искушение. Я сплю и вижу малышей… И я часто брожу по паркам, чтобы посмотреть, как они играют. Дети в сквере Дюпона — как маки на клумбе. А политические противники называют меня бесполой.

«Хью, конечно, нужен свежий воздух! — в страхе подумала Кэрол. — Но я не дам ему вырасти неотесанным деревенским парнем. Я не дам ему торчать с зеваками на перекрестках… Это я, кажется, могу…»

Идя домой, она размышляла: «Теперь, когда прецедент создан, когда я присоединилась к союзу и даже устроила стачку и узнала, что такое солидарность, мне уже не будет так страшно. Уил теперь не сможет удержать меня, если я захочу уехать. Когда-нибудь я в самом деле поеду в Европу с ним… или без него. Я жила среди людей, которые не боятся тюрьмы. Теперь я могла бы пригласить какого-нибудь Майлса Бьернстама к обеду, не опасаясь, что скажут Хэйдоки… Кажется, могла бы… Я увезу с собой звуки голоса Иветт Жильбер и скрипки Эльмана. Они будут особенно приятны среди стрекотания кузнечиков на поле в осенний день. Я могу смеяться и оставаться при этом спокойной… Кажется, могу…»

Она вернется, но все-таки она не побеждена. Ей нравилось чувствовать себя непокоренной. Прерия больше не была пустой, залитой солнцем землей; она была живым бурым зверем, с которым Кэрол надо бороться; провинциальные улицы были населены тенями ее желаний, там жил звук ее шагов и таились семена величия.

Активная ненависть к Гофер-Прери иссякла в Кэрол. Она видела в нем теперь молодой город тружеников. С сочувствием вспомнила она, как Кенникот защищал своих сограждан, видя в них «отличных людей, упорно работающих и старающихся как можно лучше растить своих детей». С нежностью вызывала она в воображении еще неуклюжую в своей молодости Главную улицу, простые коричневые коттеджи. Она жалела их — жалела за неказистую внешность, за оторванность от культуры. Ее трогала даже наивная тяга города к цивилизации, которая проявлялась в рефератах Танатопсиса, и претензия на величие, которая проявлялась в кампании за процветание. Главная улица тянулась перед ее мысленным взором в лучах пыльного степного заката — длинный ряд низких домов, немногим отличавшихся от обиталищ первых поселенцев, а в домах печальные, одинокие люди ждали ее приезда — печальные и одинокие, как старик, переживший всех своих друзей. Она вспоминала, что Кенникот и Сэм Кларк любили слушать ее пение, и ей хотелось очутиться среди них и петь им.

«Наконец-то, — ликовала она, — я научилась беспристрастно относиться к городу! Теперь я могу полюбить его».

Кэрол была очень горда тем, что стала такой терпимой.

Она проснулась в три часа утра после кошмара; ей приснилось, что Элла Стоубоди и вдова Богарт терзают ее.

«Я сделала из города миф. Вот как создаются предания о счастливом детстве, о прекрасных товарищах юности! Мы так легко все забываем! Я забыла, что Главная улица нисколько не считает себя достойной сожаления. Она считает, что бог возлюбил ее. Она не ждет меня. Ей все равно».

Но на следующую ночь она опять увидела настоящий Гофер-Прери. Это был ее дом и он ожидал ее в величавом сиянии заката.

Кэрол не возвращалась еще пять месяцев. Пять месяцев, заполненных жадным накоплением звуков и красок в запас на долгие и тихие дни.

Она провела в Вашингтоне почти два года.

Когда в июне она отправилась в Гофер-Прери, под сердцем она носила второго ребенка.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Всю дорогу Кэрол думала о том, какие впечатления ее ожидают. Она думала об этом так настойчиво, что ее впечатления по приезде были именно такими, каких она ожидала. Она радовалась каждому знакомому крыльцу, каждому сердечному приветствию и была польщена тем, что олицетворяла собой в этот день главную городскую сенсацию. Она поспешила обойти всех с визитом. Хуанита Хэйдок болтала об их вашингтонской встрече и, образно говоря, прижала ее к груди местного общества. Она, бывшая противница Кэрол, должна была теперь стать ей самым близким другом, ибо любезная Вайда Шервин держалась несколько сдержанно, опасаясь, как видно, столичной ереси.

Вечером Кэрол пошла на мукомольный завод. Таинственный гул динамо-машин на электростанции за стеной в темноте казался особенно громким. У стены сидел ночной сторож Чэмп Перри. Он протянул вперед жилистые руки и прошамкал:

— Мы все ужасно скучали по вас!

Кто будет скучать по ней в Вашингтоне?

Кто в Вашингтоне так достоин доверия, как Гай Поллок? Когда она увидела его на улице, улыбающегося, как всегда, он показался ей чем-то вечным, частью ее самой.

Через неделю Кэрол пришла к выводу, что она ни счастлива, ни огорчена своим возвращением. Она вступала в каждый день так же просто и деловито, как во время своей службы в Вашингтоне. Это была ее задача, ей предстояли механические обязанности и бессодержательные разговоры, но что в том?

Единственная проблема, вызывавшая у нее душевные волнения, совершенно, как оказалось на поверку, того не стоила. В поезде на пути в Гофер-Прери она взвинтила себя до такой самоотверженности, что готова была отказаться от отдельной комнаты и делить с Кенникотом каждое мгновение своей жизни.

Но через десять минут после того, как она вошла в дом, Кенникот сказал:

— Знаешь, я сохранил в твоей комнате все как было. Я начал смотреть на это твоими глазами. Я не понимаю, зачем людям — только потому, что они дружны, — все время действовать друг другу на нервы. Не стану врать, мне теперь нравится побыть иной раз одному и поразмыслить в тишине.

Кэрол покинула большой город, где люди засиживались до поздней ночи, беседуя о великих мировых переменах: о европейской революции, о синдикализме, о свободном стихе. Там ей чудилось, что весь мир перерождается.

Она убедилась, что на самом деле это было не так.

Единственными захватывающе новыми темами в Гофер-Прери были сухой закон, адресок в Миннеаполисе, где можно было достать виски по тринадцати долларов за кварту, рецепты пива домашней варки, дороговизна жизни, выборы президента, новый автомобиль Кларка и не слишком новые пороки Сая Богарта. Проблемы были точно те же, что два года и двадцать лет назад; они останутся теми же еще двадцать лет. Мир, может быть, представляет собой вулкан, но земледельцы по-прежнему пашут у подошвы горы. Вулкан может обрушить потоки лавы на плоды их труда. Это приведет их в изумление и причинит им большой вред, но их родственники унаследуют фермы и через год или два снова возьмутся за плуг.

Кэрол не могла особенно восхищаться семью новыми домиками и двумя гаражами, приводившими Кенникота в такое умиление. «Да, они, кажется, неплохи», — вот все, что она могла о них сказать. Зато она проявила большой интерес к новому школьному зданию с веселыми кирпичными стенами, широкими окнами, гимнастическим залом, кабинетами сельского хозяйства и домоводства. Новая школа была триумфом Вайды и побуждала Кэрол к деятельности, к какой угодно деятельности! Она пошла к Вайде и бодро заявила:

— Я думаю работать с вами и хочу начать с самого низу.

Так она и сделала. Каждый день она сменяла на час дежурную при комнате отдыха. Единственным ее нововведением там была окраска соснового стола в черный и оранжевый цвета, крайне неприличные, по мнению Танатопсиса. Она беседовала с фермерскими женами, нянчила их детей и чувствовала себя хорошо.

Думая об этих женщинах и детях, она забывала про безобразие Главной улицы, когда спешила по ней на болтливые собрания «Веселых семнадцати».

Теперь она носила пенсне и на улице. Она начала спрашивать Кенникота и Хуаниту, молодо ли она выглядит, можно ли ей дать меньше тридцати трех. От пенсне у нее болела переносица. Она подумывала об очках. Они сильно старили бы ее. Нет, пока еще она не хочет очков! Но все-таки она примерила их в кабинете у Кенникота. Они в самом деле оказались гораздо удобнее.

Доктор Уэстлейк, Сэм Кларк и Нэт Хикс беседовали с Дэлом Снэфлином в его парикмахерской.

— Говорят, теперь жена Кенникота затеяла какую-то кутерьму с комнатой отдыха, — сказал доктор Уэстлейк, подчеркивая слово «теперь».

Дэл перестал брить Сэма и, держа в руке кисточку, с которой падала пена, шутливо заметил:

— За что она потом возьмется? Было время, когда она считала, что наш город недостаточно шикарный для такой столичной особы, как она, и ждала, чтобы мы обложили себя особым налогом и наставили бы для нее фонтанов и статуй на газонах…

Сэм сдул с губ мелкие белые пузырьки пены и сердито проворчал:

— Совсем неплохо, если бы умная женщина заставила нас немного украсить город! Она не так уж ошибалась и тогда, когда Джим Блоссер распинался насчет фабрики. Не приходится спорить, миссис Кенникот умна, хотя и со странностями. Я очень рад, что она вернулась.

Доктор Уэстлейк поспешно взял примирительный тон.

— Я тоже! Я тоже! У нее очень приятные манеры, и она очень сведуща по части книг — по крайней мере беллетристики. Конечно, ей, как и всем женщинам, не хватает прочных основ, научной строгости мысли. Она не знает политической экономии и набрасывается на всякие новые, ветром занесенные идеи. Но она милая женщина. Она, наверное, хорошо устроит комнату отдыха, а комната отдыха-отличное учреждение и косвенно приносит городу большую выгоду. Теперь, после такого долгого отсутствия, миссис Кенникот, надо думать, избавилась от кое-каких своих нелепых теорий. Надо думать, она поняла, что люди просто смеются над ней, когда она учит их, как нужно вести дела.

— Конечно. Ей пора образумиться, — заявил Нэт Хикс, глубокомысленно поджав губы. — Что касается меня, то я считаю ее самой интересной бабенкой в городе. Кстати, ей, верно, очень не хватает этого шведа Вальборга, который работал у меня! Вот это была пара! Они только и говорили что о поэзии и лунном свете. Продлись это еще немного, и они дошли бы до таких нежностей…

Сэм Кларк перебил его:

— Вздор! Они и не думали влюбляться друг в друга. Они говорили только о книгах и прочей дребедени. Говорю вам, что Кэрри Кенникот — умная женщина, а у таких умных, образованных женщин всегда бывают странные идеи. Но это проходит после третьего или четвертого ребенка. Вы увидите, понемногу она успокоится, начнет преподавать в воскресной школе, участвовать в общественных развлечениях и перестанет соваться в политику и дела. Будьте уверены!

После всего лишь пятнадцатиминутного совещания, на котором были обсуждены ее чулки, ее ребенок, ее отдельная спальня, ее пристрастие к музыке, ее давнишний интерес к Гаю Поллоку, предположительные размеры ее жалованья в Вашингтоне и все ее высказывания со времени возвращения в город, верховный совет постановил разрешить Кэрол Кенникот жить на свете и перешел к слушанию нового анекдота Хикса о коммивояжере и старой деве.

По каким-то совершенно загадочным для Кэрол причинам Мод Дайер казалась недовольной ее приездом. У «Веселых семнадцати» Мод с нервным смехом сказала:

— Ну, я думаю, что работа на войну была для вас отличным предлогом, чтобы не возвращаться и веселиться вовсю. Хуанита, не находите ли вы, что мы должны заставить Кэрри рассказать нам о своих знакомствах с офицерами в Вашингтоне?

Все задвигались и с интересом посмотрели на Кэрол. Но Кэрол спокойно глядела на них. Их любопытство показалось ей естественным и безразличным для нее.

— Да, да. Непременно. Как-нибудь, — скучающим тоном сказала она.

Тетушку Бесси Смейл она больше не принимала настолько всерьез, чтобы бороться с ней за свою независимость. Она поняла, что тетушка Бесси вовсе не хочет быть назойливой, что она только стремится быть полезной Кенникотам. Так Кэрол познакомилась с трагедией старости, величайшее горе которой не в недостатке сил, а в том, что она не нужна молодости, в том, что ее так щедро предлагаемые любовь и житейская мудрость со смехом отвергаются. Кэрол научилась угадывать мысли старой тетки. Она знала теперь, что, когда та приносит ей банку повидла, у нее надо попросить рецепт его изготовления: этого она ждет от своей молодой племянницы. Теперь сам ум тетушкиных вопросов мог только сердить ее, но не угнетать.

Ее не повергла в отчаяние даже миссис Богарт, которая объявила:

— Теперь, когда мы добились запрещения алкоголя, самое важное, мне кажется, заняться не курильщиками, а теми, кто не соблюдает день субботний. Надо переловить всех нарушителей закона, которые играют в бейсбол и ходят по воскресеньям в кино.

В одном только тщеславие Кэрол было уязвлено: мало кто расспрашивал ее о Вашингтоне. Те же люди, которые с жадностью и восхищением слушали Перси Брэзнагана, совершенно не интересовались ее рассказами. А она-то воображала, что будет в Гофер-Прери одновременно еретичкой и возвратившейся героиней! Она думала об этом спокойно и с веселой насмешкой; но все равно ей было больно.

В августе у нее родилась девочка. Кэрол не могла решить, кем будет ее дочь: выдающейся феминисткой, или женой ученого, или тем и другим вместе. Но она уже выбрала для нее Вассар-колледж и трикотиновое платье с черной шляпкой для первого курса.

Хью за завтраком был болтлив. Он хотел поделиться впечатлениями от уличных игр.

— Сиди тише. Ты слишком много трещишь! — прикрикнул на него Кенникот.

Кэрол вскипела.

— Не говори с ним так! Почему ты не выслушаешь его? Он рассказывает что-то интересное.

— В чем дело? Неужели ты хочешь, чтобы я тратил время на его болтовню?

— Отчего же нет?

— Прежде всего ему следует немного привыкнуть к дисциплине. Пора уже начать воспитывать его.

— Я научилась от него дисциплине и сдержанности гораздо больше, чем он от меня.

— Что это такое? Новомодная теория обращения с детьми, усвоенная тобой в Вашингтоне?

— Может быть. Думал ли ты когда-нибудь о том, что дети — тоже люди?

— Безусловно. Поэтому я и не намерен терпеть, чтобы он только один и разговаривал за столом.

— Само собой разумеется. И у нас есть свои права. Но я хочу вырастить из него человека. У него не меньше мыслей, чем у нас с тобой, и я хочу, чтобы он развивал их, а не принимал на веру взгляды Гофер-Прери. Теперь моя главная забота — не позволять ни себе, ни тебе «воспитывать» его.

— Ладно, не будем из-за этого ссориться. Но избаловать его я не дам.

Кенникот забыл об этом через десять минут; она забыла тоже — на этот раз.

Кенникоты и Кларки поехали на север, охотиться на уток на перешейке между обоими озерами. Стоял осенний день, весь окрашенный в голубые и медные тона.

Кенникот подарил Кэрол легкое охотничье ружье. Это был ее первый урок. Она училась сосредоточиваться, не визжать при выстреле и, прицеливаясь, пользоваться мушкой на конце ствола. Кэрол сияла; она готова была поверить Сэму, убеждавшему ее, что это она убила чирка, по которому оба они выстрелили одновременно.

Она сидела на берегу заросшего камышом озера и отдыхала, равнодушно разговаривая с миссис Кларк. Тихо опускались сумерки. Позади тянулось темное болото. Пахло свежей землей. Озеро было гранатовое и серебряное. Голоса мужчин звонко раздавались в прохладном воздухе.

— Бери левее! — протяжно крикнул Кенникот. Высоко над головами, вытянувшись в линию, быстро летели три утки.

Грянули ружья, и одна из птиц кувырком полетела вниз. Мужчины взялись за весла, и лодка, скользнув по блестящей, как вороненая сталь, поверхности озера, исчезла в камышах. Оживленные голоса и мерный плеск весел долетали до Кэрол из мглы. В небе огненная равнина полого спускалась к безмятежной гавани. Вот она растаяла. Озеро было теперь белое, как мрамор.

— Ну, старушка, теперь самая пора домой, а? — крикнул Кенникот. — Аппетит нагуляли изрядный!

— Я сяду вместе с Этел, — сказала Кэрол, когда они подошли к машине.

В первый раз она назвала миссис Кларк просто по имени, в первый раз Кэрол, остепенившаяся обитательница Главной улицы, охотно расположилась на заднем сиденье.

«Я голодна; хорошо так проголодаться!» — думала она в пути.

Она взглянула через тихие поля на запад. Ей мерещились непрерывные просторы до Скалистых гор, до Аляски; страна, которая достигнет беспримерного величия, когда другие государства одряхлеют. Но она знала, что до этого времени сотни поколений таких Кэрол будут стремиться вперед и погибать в трагедии, в которой нет ни мантий, ни торжественных песнопений, — в неизбежной будничной трагедии борьбы с косностью.

— Пошли-ка завтра вместе в кино. Идет такая увлекательная картина! — предложила Этел Кларк.

— Хорошо. Я хотела прочесть одну новую книгу, но… уж ладно, пойдем! — ответила Кэрол.

— Несносные люди! — со вздохом говорила Кэрол Кенникоту. — У меня появилась мысль о ежегодном общем празднике, чтобы весь город забывал на один день свои дрязги и чтобы люди вышли на улицу, веселились, развлекались, устраивали пикники, танцы. Но Берт Тайби — и зачем только вы избрали его в мэры! — взял и перехватил мою идею. Он тоже хочет устраивать общий праздник, но непременно с выступлением какого-нибудь политикана. А мне как раз вот этой ходульности и хотелось избежать. Он спросил мнения Вайды, и она, конечно, согласилась с ним.

Кенникот отнесся к ней со вниманием, заводя часы и поднимаясь по лестнице.

— Д-да, тебе, конечно, неприятно, что Берт влез в это дело, — сочувственно сказал он. — И много ты собираешься хлопотать с этим праздником? Не надоело тебе волноваться, суетиться, что-то все время придумывать?

— Надоело? Да я еще только начинаю. Взгляни! — Она подвела его к двери детской и указала на растрепанную русую головку дочки. — Видишь ты вот это на подушке? Ты знаешь, что это такое? Это бомба, которой предстоит взорвать обывательское самодовольство! Если бы вы, консерваторы, были мудры, вы не арестовывали бы анархистов; вам следовало бы арестовать всех этих детей, спящих в своих колыбельках. Подумай, чего только этот ребенок не увидит, чего только не натворит, прежде чем умрет в двухтысячном году! Он может увидеть экономическое объединение всего мира, может увидеть воздушные корабли, отправляющиеся на Марс.

— М-м-да, перемены, наверно, будут, — зевнул Кенникот.

Она присела на край его кровати, а он в это время рылся в комоде в поисках воротничка, которому полагалось быть там, но которого постоянно не оказывалось на месте.

— Я не отступлюсь никогда! И я счастлива. Но этот случай с праздником только показывает всю глубину моего поражения.

— Проклятый воротничок, куда его черти унесли! — пробормотал Кенникот и добавил громче: — Да, по-видимому, ты… Я плохо расслышал; что ты сказала, дорогая?

Она взбила ему подушки, заправила простыню и при этом думала вслух:

— Но в одном я одержала победу: какие бы неудачи ни выпали на мою долю, я никогда не насмехалась над собственными идеалами, не притворялась, будто я стала выше их. Я по-прежнему считаю, что Главная улица недостаточно красива! Я по-прежнему не признаю, что Гофер-Прери значительнее и великодушнее Европы! Я не признаю, что такого занятия, как мытье посуды, довольно, чтобы удовлетворить всех женщин! Я, может быть, плохо боролась, но я сохранила мою веру.

— Ясное дело, — сказал Кенникот. — Ну, спокойной ночи! Сдается мне, что завтра будет снег. Пора, пожалуй, вставлять зимние рамы. Скажи, ты не заметила, куда служанка положила отвертку?

ЛЬЮИС ПРОТИВ ГОФЕР-ПРЕРИ

В одном из писем Синклер Льюис признавался: «Моя литературная карьера начинается с «Главной улицы». И, действительно, роман имел сенсационный успех. Выход книги стал событием не только литературным, но и общественным. Даже провинциальные газеты помещали на нее рецензии. В несколько дней Льюис превратился из малоизвестного беллетриста в знаменитость. На его имя шли поздравительные телеграммы от его коллег: Уолдо Фрэнка, Скотта Фитцджеральда, Вэчела Линдсея. Роман произвел сильное впечатление в Европе. Об этом ему писали из Англии Джон Голсуорси, Герберт Уэллс и Комптон Меккензи.

Синклер Льюис работал над «Главной улицей» дольше, чем над каким-либо другим произведением, и, как спортсмен, штурмующий непокорную высоту, написал свою книгу с «третьей попытки». В 1905 году он, двадцатилетний студент Иельского университета, приехал на побывку в свой родной городок Соук — Сентр, штат Миннесота, и впервые стал серьезно размышлять о романе, посвященном провинциальной жизни, ее скуке и пошлости. Были сделаны первые наброски романа и даже придуман для него заголовок: «Яд провинции».

Вновь писатель вернулся к своей рукописи лишь одиннадцать лет спустя, когда вторично приехал в Соук-Сентр в 1916 году и увидел, что там за это время ничего не изменилось. Он слышал все те же разговоры и шутки, почти физически ощущая знакомый с детских лет однообразный, равномерный ритм жизни. К этому времени Льюис имел уже многолетний опыт журналистской работы, был автором романов «Наш мистер Ренн» (1914) и «Полет сокола» (1916) и только что оставив место в издательстве, стал профессиональным писателем. Но в глазах своих земляков он оставался человеком весьма подозрительной и «несолидной» профессии, на которого местный лавочник и хлеботорговец могли смотреть с сожалением, как на заблудшую овцу.

С удивлением наблюдали они, как Льюис заносил что-то в свои записные книжки: это были «заготовки» для его нового романа. И уж, конечно, никто из них не мог предположить, что через несколько лет они предстанут перед всей Америкой в лице обитателей Гофер-Прери.

На этот раз Льюис написал несколько сот машинописных страниц и снова отложил рукопись в сторону.

В третий раз он вернулся к ней летом 1919 года, оставив все побочные дела, в том числе и писание рассказов «ради денег». Льюис впервые почувствовал себя созревшим для этого произведения. Он работал легко, с увлечением; книга писалась быстро, «сама собой». Летом 1920 года роман увидел свет.

«Главная улица» была наиболее автобиографичной из книг Льюиса: в основу ее легли воспоминания о Соук-Сентре. В этом тихом заштатном городке прошло детство нескладного рыжеватого подростка Гарри Синклера Льюиса. Второе имя — Синклер — было ему дано в честь друга отца, дантиста, жившего неподалеку. В студенческие годы он подписывался под статьями в литературных журналах, отбросив первое имя — Гарри: так появился Синклер Льюис. Друзья же звали его просто Хэл или чаще Ред, то есть «Рыжий» — за цвет его волос. Казалось, среда, окружавшая будущего романиста, меньше всего могла стимулировать его «писательский зуд». От своего отца, человека сурового педантичного, он редко слышал о чем-нибудь, кроме аппендицитов и кровопускании; жители были заняты маслобойками, ценами на пшеницу и постройкой элеваторов. Соук-Сентр был удивительно похож на тысячи ему подобных «близнецов» в прериях Среднего Запада. Его прорезала неизменная Главная улица с рядами скобяных лавок и магазинов, с выцветшими занавесками на окнах, точно такая, по которой пришлось бродить его Кэрол Кенникот. «Моделью» для нее послужила Грейс Хеггер Льюис — первая жена писателя, которая оставила о нем интересную книгу воспоминаний «С любовью от Грейси» (1955). Что касается другого главного героя книги — Уила Кенникота, то он, безусловно, был навеян образами отца Льюиса и отчасти его брата Клода, тоже медика.

Средний Запад, край пшеничных полей, образцовых ферм, пыльных проселочных дорог, давший американской литературе Драйзера и Хемлина Гарленда, певца фермерского быта, поэтов Эдгара Ли Мастерса и Карла Сэндберга, стал местом действия многих романов Льюиса. «Миннесотский», «среднезападный» пейзаж и колорит, начиная с «Главной улицы», будет всегда «вкраплен» в его произведения. И если Калифорнию считают ныне «страной Стейнбека», Новую Англию — «страной Фроста», Миссисипи — «страной Фолкнера», то Миннесота была поистине «страной Льюиса», который стал бытописателем и певцом родного штата.

Миллионы американцев увидели в Гофер-Прери зеркало своего быта. Читатели в письмах благодарили Льюиса за то, что он сумел понять их чувства и их горести, даже обращались за советом. Сенсационный успех романа, в свою очередь, нашел отражение в художественной литературе. Героиня книги Мэрла Миллера «Веселый и грустный звук» (1961), родившаяся в 1921 году, то есть спустя год после выхода «Главной улицы», говорит, что ее мать считала себя прототипом для образа Кэрол Кенникот. «В действительности же она никогда не встречала Льюиса, — пишет Миллер, — но говорила: «Он знает обо мне все, он должно быть, наблюдал меня со стороны». Это красноречивое свидетельство указывает на специфическую, льюисовскую, впервые так явственно проявившуюся в «Главной улице» особенность героев — их массовость, синтез в них психологии, привычек, образа мыслей «средних американцев». Известный критик Генри Менкен, высоко оценивший роман, назвал фигуры Кэрол и Уила Кенникотов «триумфом американской обыкновенности».

«Главная улица» наносила удар по традиционному представлению об американской провинции, которую читатели привыкли видеть в «бестселлерах» Бута Таркингтона и других писателей апологетического толка, культивировавших «розовый» миф о «милой, добродушной деревне», населенной «симпатичными и обаятельными поселянами». Книга Льюиса была прямо направлена против романа Мередита Николсона «Долина демократии» (1918), в котором провинциальное захолустье представало неким царством добродетели и «колыбелью свободы».

Естественно, что автору «Главной улицы» пришлось пожинать не только лавры. В очерках Стейнбека «Путешествие с Чарли в поисках Америки» (1962) есть упоминания о том, что сразу же после выхода роман Льюиса вызвал «ожесточенную ненависть» к его автору в его «родных местах». Критики консервативного толка поспешили приглушить общественное звучание произведения. Так, уже упомянутый Мередит Николсон, не решившись отрицать правдивость романа, писал, что явление, изображенное в нем, не является типичным, а «затрагивает лишь одну из сторон национальной жизни». В «Литературной истории США» (1953) Льюис упрекается за «искусственность» образа Кэрол Кенникот, в которой якобы «нет ничего реального, нет даже реальности чувств». Маргарет Андерсон, редактор чикагского декадентского журнала «Литл ревью», писала: «Разве можно считать книгой произведение, являющееся вызовом искусству?.. Это точная, но мелочная фотография…»

Буржуазные критики, как правило, не увидели или не поняли «общественного плана» личной судьбы главной героини, поэтому ее «бунт» показался им надуманным. А между тем Кэрол вносит в душный мирок Гофер-Прери дыхание «большого мира». Чтение Роллана, Франса, Драйзера, Нексе и других «ниспровергателей основ» закаляет ее неприязнь к Главной улице, она смутно ощущает, что «все охвачены беспокойством», и хочет иной, более содержательной жизни.

Американский либеральный критик Карл Ван Дорен увидел в романе американскую вариацию на тему флоберовской «Госпожи Бовари». Между двумя романами существуют сюжетные совпадения (объясняющиеся сходством предмета изображения), но они исчерпываются внешними признаками, общностью темы. Эмма Бовари и Кэрол Кенникот стремятся к счастью, но как разнятся их взгляды и идеалы! Эмма воспитана в монастыре, мечтает о возвышенной любви, «как в романах», мир ее представлений насквозь надуманный и книжный. Кэрол, напротив, чужда всякой экзальтации, это женщина иной эпохи, иного воспитания, мечтающая — пусть лишь временами и крайне расплывчато — об общественном благе.

Синклер Льюис не только написал книгу о провинциальной Америке. Своим романом он показал, что вся жизнь в Америке, в сущности, провинциальна. Образом Перси Брэзнагана он убедительно засвидетельствовал, что дух «одноэтажной Америки» гнездится в Америке небоскребов, что «все великие сенаторы и президенты — провинциальные банкиры и адвокаты, выросшие до девяти футов».

Своим романом Льюис продолжил уже сложившуюся в США традицию изображения провинциальной жизни. Еще Марк Твен в своем «Томе Сойере» в манере мягко-иронической приоткрыл некоторые стороны быта американской провинции. Позднее, в 90-е годы, Хемлин Гарленд в своих романах обратился к жизни фермеров на Среднем Западе, показав их труд и безрадостное существование с натуралистической мрачностью. А непосредственной литературной «предшественницей» «Главной улицы» была стихотворная «Антология Спун-ривер» (1915) Эдгара Ли Мастерса, своего рода горькая отходная заскорузлой, провинциальной Америке дремучего собственничества и мещанства. В 1919 году вышел знаменитый сборник рассказов Шервуда Андерсона «Уайнсбург, Огайо» с его остро психологической, гротескной манерой изображения смутных метаний «маленьких людей» американской провинции.

Синклер Льюис обогатил эту традицию. Новизна его романа заключалась не только в «фотографической» подлинности множества обыденных деталей, в точных речевых характеристиках героев, в «миннесотском колорите» романа, но и в ощущении широты и масштабности созданной им картины. В своем «эпиграфическом» прологе к роману он писал, что «его Главная улица — это продолжение Главной улицы любого другого городка».

Спустя четыре года после выхода романа Льюис дописал к нему своеобразный эпилог — сатирический очерк «Главная улица замощена» (1924) (см. том 7). В нем писатель в качестве корреспондента либерального журнала «Нейшн» берет воображаемое интервью у героев своего романа. В очерке уже выносится окончательный приговор Главной улице, показана дальнейшая эволюция основных героев. Уил Кенникот — герой романа — характерная фигура «среднего американца», образ достаточно сложный. Уил уравновешен и трезв, он самоотвержен в работе, он образцовый семьянин. Но именно в нем органично запечатлен дух Главной улицы. Его мышление плоско и утилитарно, он воплощает в себе если не вульгарный, то очень узкий, ограниченный «здравый смысл». Этот трудолюбивый, способный врач еще и собственник, он оберегает свой город от угроз «красных», «анархистов», равно как и от критических нападок Кэрол. Образом Уила Кенникота Льюис начинает свою галерею «средних американцев». Он знает, что эти отличные специалисты могут оказаться безнадежными обывателями в вопросах политических, общественных и пугаться опасности «слева». Но они же могут вырасти в борцов против реакции, каким стал его Нийл Кингсблад из романа «Кингсблад, потомок королей» (см. том 8).

В очерке Кенникота засасывает мещанское болото. Он преуспевает, обзавелся автомобилем новой марки, имеет большую практику и, лишившись былой привлекательности, предстает в образе некоего американизированного «Ионыча». Кэрол Кенникот отодвинута на второй план, что вполне оправдано. Она окончательно лишилась своего лица, превратилась в раздобревшую матрону, и это закономерный итог ее капитуляции перед Главной улицей. Кенникоты, как и большинство других обитателей Главной улицы, решили поддержать кандидата республиканской партии — «молчаливого» Кулиджа, кумира узколобого мещанства.

Резкость и решительность оценок в этом очерке Льюиса свидетельствовали о развитии его критических взглядов на американское буржуазно-мещанское общество. К этому времени он был уже автором знаменитого романа «Бэббит» (1922), упрочившего его славу ведущего американского сатирика.