Том 1. Стихотворения 1904-1916

  Странник, ты видел,

Как конь иногда,

Замученный, дико оком поводя,

На тихую поверхность вод голубых

Пену ронял?

Ты знаешь, что кони

В страдании и муках

Пеною плачут? Слез у них нет.

Странник, взгляни вон на то облако,

Чернеющее, с разорванными краями,

Одно на лазури небес.

Знай – это земля уронила

На лазурные воды небес

В миг страдания, – миг падения под ярмом судьбы,

Ту пену уронила,

В миг, когда проклятье с уст кротких

Дерзко сорваться готово…

  Так говорил седовласый араб,

На камне – ровеснике мира – сидя

И посохом ручья тревожа многоструйный бег.

На ветке

Сидели птица гнева

И птица любви.

И опустилась на ветку

Птица спокойствия.

И с клекотом

Поднялась птица гнева.

А за ней поднялась птица

Любви.

Мирооси данник звездный,

Я омчусь, как колесо,

Пролетая в миг над бездной,

Задевая краем бездны,

Я учусь словесо.

– Будрое дитя, мови:

Когда будешь червивым мешком,

Мешком туго завязанным,

Полным до краев?

– Буду любимцем звезд!

Буду, балуя, править

Звездной конницей

Сполохо гривой.

Поклонимся, в знак внимания,

До пояса

Будрому дитяти.

Познал я числа,

Узнал я жизнь.

Я лесть без смысла,

Я песнь немизн.

Былеликий, сны – копыта…

Милый диким бег в забытое…

Зори – лица,

Ночи – темя.

Я веселия божницы…

Улетающее стремя…

В умных лесах правей Лесовой,

В милых водах силен Водяной,

В домах честен Домовой,

А в народе – Славяной.

Так зыбит-снует молва,

С нею, славень, славен я!

  Тебе поем, Родун!

  Тебе поем, Бывун!

  Тебе поем, Радуя!

Научи нас, Лесовой,

Разучи нас волхвовой

В звездном лесе не теряться,

Звездной тайны не бояться.

  Тебе поем, Ведун!

  Тебе поем, Седун!

  Тебе поем, Владун!

Я ведал:

    ненарекаемость Возничего,

    неизбытность Полевичего,

    ненасытность Огневичего,

    нерассыпность Водяничего,

    неувядаемость Девичьего. Я ведал.

И Мировичий – дух надзвездный зазвездал,

И синим лоном неба он обитаем, последний и одинокий.

Мирес иных изведал жажду, конины с солью я отведал,

Иных новин победы жажду.

Мирийные целины просек оралом звездным,

Разгреб за валом бездны мировинные целины.

Быльняк зорецветный

На далеве лет

Возрос на берегу реки.

Струйна река моей тоски!

Зыбкий, вивкий, перевивкий,

Зыбкий в листьях жизни марев,

Стопу по степу изливкий.

И в быви будь меняя на избытость,

Стоглазое, стоустое

Хребет ярит, щетинит и горбатит

Стобывное бусло.

Старуха-веруха за тайной сидит.

Радуха-родуха на ветке вопит.

За далями златом падал туман.

За явями высился дальний курган.

Время валом смелых дел –

Берегиня милины.

Если край инее задел, –

Вспыхнут гневным инири.

Кто понять иное смел,

Ну, пойди в чужой удел!..

Небистели, небистели,

Озарив красу любин,

В нас стонали любистели,

Хохотали каждый ин.

Их нежные, милые личики

Сменялись вершиной кудрей.

Из уст их струилися клиники:

«Смотрите, живите бодрей!»

Мизинич миг,

Скользнув средь двух часов,

Мне создал поцелуйный лик

И крик страстей и стыд оков.

Его, лаская, отпустил.

О нем я память сохранил,

О мальчике кудрявом, –

И в час работ

И в час забавы

О нем я нежно вспоминаю

И, ласкою отменной провожая,

Зову, прошу:

Будь гостем дорогим!

Времянин я,

Времянку настиг

И с ней поцелуйный

Создал я миг.

И вот я очнулся

И дальше лечу.

И в яр окунулся

И в глуби тону.

И крыльями слылий

Черпаю денину.

Из кладязя голубя

Черпаю водину.

Русалка телом голубым

Немоб осенних красоту

  Воспеть хотела.

Туда, о, к ней! Туда, о, к ним!

И вмиг в реке! И вмиг в волну!

Туда, где рень! Туда, где пена!

Но где же цель? Но где же тело?

Но где же плен? Но где полон?

Она, она, о ужас слышу, – зеленая жена!

И вопль ее, толпа испугом –

  О ужас, ужас, о сором!..

На простыне к высокому небу

Русалочьего заманника подбрасывают.

Плескиня, дева водных дел, радея красоте,

Играла и сияла, служила немоте

И крыльными грустильями воздела темноте.

И дева векиня, векиня в веках,

Векуя свой век в огнелетных венках,

На долево-зарево бросила сень

И гласом без марева кликнула день.

И день восторгнулся, и день ужаснулся, и день восстает,

И день свое вено векине несет.

И дева, ликуя, целует и молвит: «Жених»…

И ветка качается отныне для них для двоих.

В зеленейности полей

Я услышал глас призывный

Глас узывный: стой! нейди..

Сей глас полей.

Усталость в нозех,

Дремота здесь.

Иду я в бози,

Мне скучна весь.

Ходи, клюка, служи, рука,

Тужи, нога, служи, нога.

Устали нози, мне долог путь,

Устали очи, не виден путь,

Иду я в бози, мне долог путь.

Ах, можно ли на камне мне отдохнуть!

За порохом-облаком ворог идет,

Из города-волода ковы несет.

Но лук натянулся, лук задрожал,

К ногам моим камнем недруг упал.

И я торжествую победу, кричу

И в долы веселые тайный лечу.

Огнивом-сечивом высек я мир,

И зыбку-улыбку к устам я поднес,

И куревом-маревом дол озарил,

И сладкую дымность о бывшем вознес.

И живностынь старого черепа –

Юркнули серости мыши.

И милостынь старого береда –

Венчание в царственной крыше.

Белостыня снеглых птиц,

Благостыня неглых лиц,

Думовым ловом, ведовым словом

Отведите холод зимний!

Назовите, кто любимый!

Недобростынь вещего взгляда,

Седоширокость глубоких бровей…

Звено обронено вещими дзядами,

Пало в долины людей.

Могот подземных,

Ярот земных

Излучена месть.

Нагот уземных,

Стыдот наземных

Излучена лесть,

Изведана сладость.

Отпита чаша.

Радость, радость,

Ты уже наша!

Заря слепотствует немливо.

Моря яротствуют стыдливо.

Дитя лепотствует стеня.

И я яротствую буйливо.

Мы все твоя! Мы все твоя!

Один ты наш, один ты наш.

Неяви кроткие ходят…

  Откуда?

Из сна бледнокудрые.

  Куда?

В сон златокудрому.

  Ну, сон с тобой…

И неяви сходились,

И неяви расходились…

Смертирей беззыбких пляска,

Времирей узывных сказка.

Века дочка молодая,

Лета ночка золотая.

Дочка, дочка лельных дней,

Дочка, след ночей безумный!

Иль вокруг чела бездумного

Смертири вьюнок свили?

Неумь, разумь и безумь –

Три сестры плясали вместе

В покрывальностях бездумий,

В покрывальностях невесты.

Руки нежные свились,

Ноги нежные взвились,

Всё кругом сплелось, свилось,

В вязкой манни расплылось.

Дувь волн холодных моря,

Вздымается и мается

Холодных белых волн

Холодно-соленая водь,

Кличет: «Мы! – мы – в горе!»

И в клике дивно ясно море.

Гульба двух бурь,

Двух зорь расторг.

Кричит Могуль –

Какой восторг!

Кричит Могуль –

Двух зорь расторг,

Двух бурь разгул.

Вьется звонкая чайка в красивой пустыне.

Я – будизны залив немостынный,

Я – немизны пролив будостынный.

  Зыбки-зыбки тростники.

  Улетают челноки.

  Закричали рыбаки.

И я свирел в свою свирель.

И мир хотел в свою хотель.

Мне послушные свивались звезды в плавный кружеток.

Я свирел в свою свирель, выполняя мира рок.

Небязь ворожич – отрок Прауны,

Правит он явями неба.

Водязь морочич – отрок Леуны,

Правит мноями вод.

Небязь синонью взметнет,

Водязь морок отведет.

Небязь зарево зовет,

Водязь морок отметет.

Небич молвит: я вверху.

Водич молвит: я внизу.

Сказчичи оба.

Уманна сказоба!

Уманна, зазывна,

Заманна, призывна.

Маней сказобы

Таянная даль.

Что за мороком видений?

– Осота бываний.

Что за звороком свирений?

– Ясота рыданий.

Гроб леунностей младых.

Веко милое упало.

Смертнич, смертнич, свет-жених,

Я весь сон тебя видала.

Мельководы в дальних водах.

Рыбных игр звенит струя.

Манна, манна даль свободы.

Дети, дети – это я.

Жилец-бывун не в этом мире,

Я близко вечность мог узнать.

Она живет с друзьями в мире,

Она слывет бездумья мать.

Жар-бог! Жар-бог!

Я в тебя молитвой мечу,

Мира славный жародей!

О, пошли ты мне навстречу

Стаю нежных жарирей.

Жар-бог! Жар-бог!

Волю видеть огнезарную

Стаю дружных жарирей,

Дабы радугой стожарною

Вспыхнул морок наших дней.

Что у нас?

  Палюба-пагуба сладкоязычная,

  губови-любови дар сладкозначный.

Но кто мы?

  Полюбовники-погубовники милые,

  милые, милые, бедные!

Но что хотим?

  Полюбы-погубы себе хотим, милые,

  полюбы-погубы себе хотим, бедные.

Ну и бог с вами! ну и дейяйте

  как знаете, милые!

Женун и женун,

Мы одни в лесной дреме.

Мыв друг друга влюблены.

– Ни подруги, ни жены!

Мы друг в друга любуны.

– Погубовники! Полюбовники!

Ни невесты, ни жены!

Мы друг в друга влюблены.

Мы одни в стране зеленой.

Мужуния и мужуния

Вдвоем ворожили на общем кусте.

Что было – не знаю. Что еси – не хочу.

Что будет – рыдаю! Что буди – молчу!

Замужница с замужницей

На ветке ворожили,

Причудница с причудницей,

И детки у них были!

Россия забыла напитки,

В них вечности было вино,

И в первом разобранном свитке

Восчла роковое письмо.

Ты свитку внимала немливо,

Как взрослым внимает дитя,

И подлая тайная сила

Тебя наблюдала хотя.

Тебя пою, мой синий сон,

И сени саней золотые,

Зимы седой и сизый стон

И тени теми голубые.

Землявых туманов умчался собор.

Смердрявым кафтаном окутался Мор,

Походкою тяжкой взошел на престол

И мертвенной ляжкой кивает на дол.

И тако вопил Судьбеж,

держа человечишко малое в руках велиих:

«Смердынько милое,

  о милое смердынько, ненаглядное!

О лучшее смердерько

  из власьева вертлявого моего!»

Неголь сладко-нежной сказки,

Мленник дивных девьих ног,

Я в сетях златой повязки,

Я умру в твоих руках.

Зоры-позоры. Рыды-навзрыды.

Чья там головка русеет?

Чей одуванчик развеет?

Я это. Горек мне миг.

О, не избыть мне беды!

Мамо душу растоптала.

Отчим телом раздражен.

Я души не воссоздала,

Я вошла в обычай жен.

Рыды-навзрыды. Зоры-позоры.

Чья там головка русеет?

Чей одуванчик развеет?

За болонью явлений

Узывен тихий глас.

Нет молода явленней,

Как тот, чей свет погас.

Чайка доли иной

Зыблет купавой за думой.

Чайка спорит с волной,

В зыби забава без шума.

Мирожки делал Бог.

Почитать велел Рок.

Пирожки пекла Вера.

Полюбились срок и мера.

Поводырем в пустыне грезной

Для тех, кто молод и кто юн,

Перелетали мира бездны

Младоюнирей табун.

Их огнистая черта

Так и реет, как мечта,

Так и рвется, словно птица,

Словно праменей станица.

Моют, моют валуны

С моря посланцы волны.

Чайки с чаем доли лучшей

Серебрят серпы излучин.

Челн далекий задрожал.

Вал закрыл и вал упал.

Челн пошел ко дну вверх дном

Вместе с верным рыбаком.

Весть невесте рыбака –

Волны ходят трепака.

Вой с далеких берегов,

Хляби ярей прет в восторг.

Видно, некому забава –

Видеть в брегах жен упаву.

Вырей свирелию воды манит.

Вырей станицами птиц ворожит.

Ворога в ладьях украшенных в вырей стремят,

Бороды в главах устрашенных в вырей глядят.

В пору, когда в вырей

Времирей умчались стаи,

Я времушком-камушком игрывало

И времушек-камушек кинуло,

И времушко-камушко кануло,

И времыня крылья простерла.

Времыши – камыши

  На озера береге,

Где каменья временем,

Где время каменьем.

  На берега озере

Времыши, камыши,

  На озера береге

Священно шумящие.

«Умночий и рабочий – два дружные крыла»,

Мне вила прорекла,

Когда, охочий яри струй,

Я голову к реке склонил,

Когда манил сизони буй.

Умночий вещих пущ

Свирелью время назвал.

И в мы, как день потуск,

Летели тиши язвы.

Он стоял у древа жизни

И свирель к устам поднес.

Замолчали укоризны,

Замолчал и в далях пес.

Нийний мир, как папороть, раскрыл

Тайны радостные крыл.

Умночий сияний межзвездных,

Низлетев,

Мне подал разверзстую книгу

Досмертных письмен, что прочерчены роком,

Что не ведала ржа

И не ведает лжа.

Узрел роковые завйтки.

Что сталось со мной?

Упал и рыдал.

В тиховейности полей

Я только рыдал,

Я только рыдал…

Иное что было в моготе?

Домирное дебло

Мирами зацвело.

Праматый вар метает стрелы

Метейных дел.

Восторг исторг у века

Единый клик:

Прометей –

Защитязь человека!

Кто в славобе чародей, –

Славодейное искусство

Почитает, славянина

Называя: соловей.

Видязь видений безликих

Вероши в яви

Есть уэывностынь редкой мечты,

В русалиях яви голубоши,

Безмерной, бесценной, беспленной,

Бестешной Мокоши

Есть русалие хлябей мечты,

Есть Русь хлябей домирного,

Хлябей довещной черты

Домирного мира.

Людоши плескошь глухая,

Пустоши немощь глухая

В хвойном совиты венке.

Где-то молчали, страдая,

Кто-то склонился, рыдая,

Склонился к луке.

Я любоч, любимый любаной,

Любеж залюбил, залюбился в любви,

Любязей любких, люблых любилой люблю,

Любрями с любкою любляться люблю,

Любязь любви, в любитвах люблю

  Полюбить, залюбить,

  Приполюбливать! Позалюбливать!

Нелюбины приразлюбливать люблю!

Неголи легких дум

Лодки направили к легкому свету.

Бегали легкости в шум,

Небыли нету и нету.

В тумане грезобы

Восстали грезоги.

В туманных тревогах

Восстали чертоги.

В соногах-мечтогах

Почил он, почил у черты.

В чертогах-грезогах

Почил он, почил у мечты.

Волноба волхвобного вира,

Звеноба немобного яра,

Ты всё удалила, ты всё умилила.

О, тайная сила!

О, кровная мара!

В яробе немоты

Играли и журчали

Двузвонкие мечты,

Будутные печали.

Хитрая нега молчания,

Литая в брегах звучания,

Птица без древа звучания,

– О, взметни свои грустилья,

Дай нам на небо взойти,

Чтобы старые постылья

Мы забыли, я и ты!

Веязь сил молодых,

Веязь диких бледных сил,

Уносил в сон младых,

В сон безмерно голубых…

За осокой грезных лет

Бегут струи любины.

Помнит, помнит человек

Ковы милой старины.

Знает властно-легкий плен,

Знает чары легких мен,

Знает цену вечных цен.

Поюнности рыдальных склонов,

Знаюнности сияльных звонов

В венок скрутились

И жалом многожалым

Чело страдальное овили.

И в безумном играньи играний

Расплескалися яри бываний!

Нежец тайностей туч,

Я в сверкайностях туч

Пролетаю, летаю, лечу,

Улетаю, летаю, лечу.

В умирайнах тихих тайн

Слышен голос новых майн.

Я звучу, я звучу…

Сонно-мнимой грезы неголь,

Я – узывностынь мечты.

Льется, льется пленность брегов,

Вьются дети красоты.

Сумная умность речей

Зыбко колышет ручей.

Навий налет на ручей

– Роняет

Ручей белых нежных слов,

  Что играет

Без сомнения, без оков.

О яд не наших мчаний в поюнность высоты

И бешенство бываний в страдалях немоты!

В думком мареве о боге

Я летел в удел зари…

Обгоняли огнебоги,

Обгоняли жарири.

Обожелые глаза!

Омирелые власа!

Овселеннелая рука!

Орел сумеречных крыл

Землю вечером покрыл.

«Вечер сечи ведьм зари!» –

Прокричали жарири.

Мы уселись тесным рядом.

Видеть нежить люди рады.

Зазовь.

Зазовь манности тайн.

Зазовь обманной печали.

Зазовь уманной устали.

Зазовь сипких тростников.

Зазовь зыбких облаков.

Зазовь водностных тайн.

Зазовь.

Помирал морень, моримый морицей,

Верен в веримое верицы.

Умирал в морильях морень,

Верен в вероча верни.

Обмирал, морея, морень,

Верен веритвам вераны.

Приобмер моряжески морень,

Верен верови верязя.

Мы чаруемся и чураемся,

Там чаруясь, здесь чураясь.

То чурахарь, то чарахарь.

Здесь чуриль, там чариль.

Из чурыни взор чарыни.

Есть чуравель, есть чаравель.

Чарари! Чурари!

Чурель! Чарель!

Чареса и чуреса.

И чурайся и чаруйся.

Грезирой из камня немот

Я высек чертоги грезини-немог.

Я в тебя молитвой мечу,

Мира славный жародей,

О, пошли ты мне навстречу

Стаю легких жарирей!

Мечу видеть огнезарную

Стаю вольных жарирей,

Дабы радугой стожарной

Вспыхнул морок наших дней.

Призрак быстрых жарирей,

Журчаль искрящихся ручьев,

Печаль сонных соловьев,

Бежаль реки, – почто? куда?

Видаль руки, чисты года,

Мне жаль струин, родна вода.

Стоналями скрипели сосны,

Одевши золотом низы.

Плескалями бьют волны косны

В мир купавы и лозы.

Милочь и любоч счастливой четой

Идут вдвоем по тропинке глухой.

А за ними вдали голубая река

Катит валами, всегда глубока.

А над ними шатры хвои синеседой.

А за ними пастух, одинокий, молодой.

Обожелые глаза! Омирелые власа!

Высоги, низоги в зеркальной воде –

Там облака, здесь облака

Делит река на два ряда.

Босёжь и бесежь

На зеленой травушке.

То богиня, то бегиня,

Где цветут купавушки.

Плясарышни вид

Страстен и дик,

Венком из гвоздик

Лоб перевит.

Красотинеющие зори

Застали встанственного утра.

Я смеярышня смехочеств,

Смехистелинно беру,

Нераскаянных хохочеств

Кинь злооку – губирю.

Пусть гопочич, пусть хохотчич

– Гопо, гоп, гопопей –

Словом дивных застрекочет,

Нас сердцами закипей.

В этих глазках ведь глазищем

Ты мотри, мотри – за горкой

Подымается луна!

У смешливого Егорки

Есть звенящие звена.

Милари зовут так сладко

Потужить за лесом совкой.

Ай! Ах, на той горке

Есть цветочек куманка-заманка.

Стая ласточек воздушных

Тонких тел сплетает сеть

И зовет тоске послушных,

Не боящихся висеть.

Мне спойте про девушек чистых,

Сих спорщиц с черемухой-деревом,

Про юношей стройно-плечистых:

Есть среди вас они, – знаю и верю вам.

От Косова я – дружины свой бег

Злой продолжали на трупах.

Ворог колол, резал и сек

Павших от ужаса, глупых.

От Грюнвальда – истуканы

С серым пером на темени,

В рубахах медных великаны

Бились с рожденным на Немане.

Вон черная роща и жертвенный камень

И два согнутые жреца.

Курись, служи, неясный пламень,

Глазам людей и дел конца!

Лунный свет и белая ограда

И тополя, как стаи парусов.

Сюда ночной приходит лада

С калитки снять ее засов.

Пусть древо водоносное

Согнулося с плеча,

Ах, время сенокосное,

Все зубы лихача.

Ах, реет волна в берег,

На займище испарина,

И звон воздушных серег

Товарища татарина.

Под овчиною отцовской

Дева и он,

Он с прической молодцовской,

Слышит смех и стон.

Она дитя вечерних вод,

И видны кольца ее кос,

Красивый ум, красивый рот

И стан согнутый, как вопрос.

О достоевскиймо идущей тучи,

О пушкиноты млеющего полдня,

Ночь смотрится, как Тютчев,

Замерное безмерным полня.

Крылышкуя золотописьмом

Тончайших жил,

Кузнечик в кузов пуза уложил

Прибрежных много трав и вер.

Пинь, пинь, пинь! тарарахнул зинзивер.

О лебедиво.

О, озари!

Желанье-смеяние прыщавою стать

Пленило-венило довещную рать.

Смеялись-желали довещные рати

Увидеть свой лик в отраженье иначе.

И сыпи вселенных одна за другой

Выходили, всходили, отходили в покой.

И строи за строем вселенных текли,

И все в том желанье-рыданье легли.

И жницей Времиней сжатые нивы

Оставляли лицо некрасивым.

И в одной из них раньше, чем тот миг настал,

когда с шумом и блеском, и звоном и треском

рассыпалось все на куски, славень, – я жил…

Снегич узывный, белый и длинный

Где приютилася Мать?

Снегич узывный, серый и длинный

Где схоронилася Мать?

Смехлые уста смерть протянула целующая,

Дохла и пуста твердь протянулась целуемая,

Голуботелая, одуванчикокосая,

Чьи волосы золота волосы,

Овеклые слезы остеклянелые,

Чьи голосы володы голоса,

Застыли нетленными,

Зовем их, слепые, – вселенными… вселенными…

Там, где жили свиристели,

Где качались тихо ели,

Пролетели, улетели

Стая легких времирей.

Где шумели тихо ели,

Где поюны крик пропели,

Пролетели, улетели

Стая легких времирей.

В беспорядке диком теней,

Где, как морок старых дней,

Закружились, зазвенели

Стая легких времирей.

Стая легких времирей!

Ты поюнна и вабна,

Душу ты пьянишь, как струны,

В сердце входишь, как волна!

Ну же, звонкие поюны,

Славу легких времирей!

Негошь белых дней,

Мокошь дальних морей

Птиц станицы на клювах примчали.

Уносился стан певучий,

Улетали где-то тучи,

Улетали где-то дали.

И чирия чирков по челу озера,

По чистому челу – меж власьев тростников.

Рати стрекозовья

Небо полнят

И чертят яси облаков,

Рати стрекозовья.

Рыбы волнят

Озеро.

Любоч бледности уст,

Любоч жарости уст

Овевал венком невинности

Твой смертельно-бледный лик…

Прамень невинностей мора.

Прамень леунностей влас.

Пламень девинностей взора.

Пламень поюнностей глаз.

Вот струны…

На дуге белокостной поюны

Натянуты, дрожат,

Дрожат, смеются и бежат.

И я, знаюн их умных сил,

Брожу, вожу в немобы вир,

И мир постиг, и мир настиг,

И он почил, и он избыл.

Я любоч жемчужностей смеха,

Я любоч леунностей греха.

Смехи-грехи – всё мое.

Сладок грех мне, сладко дно!

Облакини плыли и рыдали

Над высокими далями далей.

Облакини сени кидали

Над печальными далями далей.

Облакини сени роняли

Над печальными далями далей…

Облакини плыли и рыдали

Над высокими далями далей.

В золоте борона вечера ворон летел

И володы голода мечева долу свирел.

И долы внимали, и жены желали,

И кметы стонали, и юны смеялись.

Охотник скрытных долей, я в бор бытий вошел.

Плескались тайно соли, тонул и гаснул дол.

И навиков скаканье в вместилищах воды,

И любиков смеянье в грустилищах зари,

И веток трепетанье, и воздуха сиянье,

Там, где проскользнули жарири

И своим огнистым свистом

Воздух быви залили.

Тонул и гаснул дол…

И велям вейных волей весь мир – покорный вол.

Осин серебряные бревна

Сумрак пронзили седой.

И стоят две водяные царевны, –

Одежды зеркальной водой.

Они, серебряною зыбью

Замутив реки залив,

Ночью купая тело рыбье,

От ткани тайну оголив,

Одели свой передник

Из тонких водных трав.

Молчит их собеседник,

Любви ночной устав.

Сияют лебеди, как свечи,

И конь с челом воинственным

Ступает издалеча,

Как жрец любви таинственный.

Священно-смуглые лопатки

Цветком венчанного коня.

И в переливчатые складки

Упала наземь простыня.

На травы и подковы

Упали чистые покровы

С добычи тучных ног –

То радости чертог.

Не две восковые свечи прудов –

Лебяжья думает чета.

О, белые тени белых лугов!

О, белая ночь и высота!

Я любиры затопил

В ночеснежном серебре.

Красотиною купил

Быть в зол пленнике добре.

Я, играя, я игл рая

Та, что венковна зим мной.

Простирая «прости» грая,

Я вран врат златых весной.

Я ночей стооких зной,

Я обруч на лице чела речной.

Я обруч голубой

Вонзил в моих кудрей волну.

Я вопль мой о той

Вложил в дивес длину,

Что вечный в лобзебре цветок

Отверг свое «люблю!». Люблю ее поток

Моих то шире, то бедней,

То богом, то людьми стремящихся с безумьем дней.

Я любистель! Я негистель!

Войн лобзебрянных мятель!

Но лишь край груди омочу

О край волнистый лобзебр волн,

Я – воин, отданный мечу,

И снова тоск гремящих полн.

Я любровы темной ясень,

Я глазами в бровях ясен.

Я любавец! Я красавец!

Я пою скорей плясавиц

Ночи, неба и зари

– Так велели кобзари.

Я негиня, я богиня,

В звонкой радости полей,

Я нелгиня, я богиня,

Быть смеянственно голей.

Звездный иней, звездный иней,

Будь, упав на звук, смелей!

Людей когда-нибудь обоговеть надежды!

Будь моих нежин одеждой!

Пусть соединенный говор пляск

Пронзит меча на бедрах лязг.

И пусть коснется лобзебро

Врагу пронзившего ребро.

Ими, ими, имя, имя

Предков душами овьем.

Снимем, снимем с ними, с ними

Сеть, сотканную навьем.

Звонко ль, ясно ль, тихо ль, худо ль –

В этом есть удаль.

О, мчи мечи, наш крик, бегущий тишинами:

Мы устали быть не нами!

Так и так, вот так, вот так! –

Любавица и лешак

Пели,

Пока уста коней кипели.

Зеленый леший, бух лесиный

Точил свирель.

Качались дикие осины,

Стенала благостная ель.

Лесным пахучим медом

Помазал кончик дня

И, руку протянув, мне лед дал,

Обманывая меня.

И глаз его, тоски сосулек,

Я не выносил упорный взгляд:

В них что-то просит, что-то сулит

В упор представшего меня.

Вздымались руки-грабли,

Качалася кудель,

И тела стан в морщинах дряблый,

И синяя видель.

Я был ненароком, спеша,

Мои млады лета.

И, хитро подмигнув, лешак

Толкнул меня: туда?

Смугол, темен и изящен,

Не от тебя ли, незнакомец, вчера

С криком «Маменьки! он страшен!»

Разбежалась детвора?

Ты подошел, где девица:

«Позвольте представиться!»

Взял труд поклониться

И намекнул с смешком: «Красавица!»

Она же, играя перчаткой,

Тебя вдруг спросила лукаво:

«О сударь с красною печаткой,

О вас дурная очень слава?»

«Я не знахарь, не кудесник,

Верить можно ли молве?

Знайте, дева, я ровесник

<. . . . . . . . . .>

Она же: «Извините!

Задумчивый какой!»

Летят паучьи нити

На синий водопой.

Пошли по тропке двое,

И взята ими лодка.

И вскоре дно морское

Уста целовало красотке.

Стрелок, чей стан был узок,

В одежде без повязок,

Промчался здесь, пугая трясогузок,

По дну реки, где ил был вязок.

Я кинулся серной проворной

Его обогнать стороной,

Весь замыслам страсти покорный

Вновь видеть глаз вороной.

Но чу! Свистящая стрела,

Была смертельна рана.

Над глазом нежная пята –

Стрелок была Диана.

На просторе между двумя тучами, довольно узком,

Облачки с криком: лови!

Гонялись друг за дружкой.

Но тучи сердились,

Тучи шептали: смирно! ви!

(Они дурно выражались по-русски.)

И облачки уселись рядом,

И все вместе помчались к новым ядам.

  Мне видны – Рак, Овен,

И мир лишь раковина,

В которой жемчужиной

То, чем недужен я.

В шорохов свисте шествует стук вроде Ч.

И тогда мне казались волны и думы – родичи.

Млечными путями здесь и там возникают женщины.

  Милой обыденщиной

  Напоена мгла.

  В эту ночь любить и могила могла…

И вечернее вино

И вечерние женщины

Сплетаются в единый венок,

Которого брат меньший я.

Турки

Вырея блестящего и мимоходом всегда – окурки

Валяются на берегу.

Берегу

Своих рыбок

В ладонях

Сослоненных.

Своих улыбок

Не могут сдержать белокурые

  Турки.

Иногда балагурят.

Море в этом заливе совсем засыпает.

Засыпают

Рыбаки в море невод.

Небо там золото:

Посмотрите, как оно молодо!

Но рыбаки не умеют:

Наклонясь, сети сеют.

Точно ноги

Шестинога,

В лодке их немного.

Ах! мне грустно!

И этот вечный по песку хруст ног!

И, наклонясь взять камешек,

Чувствую, что нужно протянуть руку прямо еще.

Бежит на моря сини

Ветер, сладостно сея

Запах маслины,

Цветок Одиссея.

И море шепчет «не вы»,

И девушка с дальней Невы,

Протягивая руки, шепчет: «моречко!»

А воробей проносит семячко…

Ах! я устал один таскаться!

А дитя, увидев солнце, закричало: «цаца!»

И пока расцветает, смеясь, семья прибауток,

Из ручонки

Мальчонки

Мчится камень, виясь, в убегающих уток.

Кто-то платком машет.

Возгласы: «мамаша, мамаша!»

Море ласковой мерой

Веет полуденным золотом.

Ах, об эту пору все мы верим,

Все мы молоды…

И нет ничего невообразимого,

Что в этот час

Море гуляет среди нас,

Надев голубые невыразимые…

Во взорах пес, камень,

Дорога пролегла песками,

Там под руководством маменьки

Барышня учится в воду камень кинуть.

О, этот рыбы в невод лов!

И крик невидимых орлов!

Отсюда далеко все ясно в воде.

Где очами бесплотных тучи прошли,

Я черчу: В и Д.

Чьи? Не мои.

Мои: В и И.

Когда-нибудь стоял здесь олень.

Все молчит. Ни о чем не говорят.

Белокурости турок канули в закат.

По устенью

Ящерица

Тащится

Тенью,

Вся нежная от линьки.

День! ты вновь стоишь, как карапузик-мальчик,

Засунув кулачки в карманы.

Но вихрь уносит песень дальше,

И ясны горные туманы.

Отсюда море кажется старательно выполощенным чьими-то мозолистыми руками в синьке.

О, этот ясный закат,

Своими красными красками кат.

Где было место богов и земных дев виру,

– Там, в лавочке, – продают сыру.

Где шествовал бог – не сделанный, а настоящий,

Там сложены пустые ящики.

И, снимая шляпу

И обращаясь к тучам,

И отставив ногу

Немного,

Лепечу – я с ними не знаком –

Коснеющим детским, несмелым языком:

Если мое робкое допущение,

Что золото, которое вы тянули,

Когда, смеясь, рассказывали о любви,

Есть обычное украшение вашей семьи,

Справедливо, то не верю, чтобы вы мне не сообщили,

Любите ли вы «тянули»,

Птичку «сплю»?

А также в науке «русский язык» прошли ли

Спряжение глагола «люблю»?

Старое воспоминание жалит.

Тени бежали.

И милая власть жива,

И серы кружева.

Ветер, песни сея,

Улетел в свои края.

Всё забыло чары дел.

Лишь бессмертновею

  Я.

Только.

И кроме того, ставит ли учитель двойки?

Я нахожу, что очаровательная погода,

И я прошу милую ручку

Изящно переставить ударение,

Чтобы было так: смерть с кузовком идет по года.

Вон там на дорожке белый встал и стоит виденнега!

Вечер ли? Дерево ль? Прихоть моя?

Ах, позвольте мне это слово в виде неги!

К нему я подхожу с шагом изящным и отменным.

И, кланяясь, зову: если вы не отрицаете значения любви чар,

То я зову вас на вечер.

Там будут барышни и панны,

А стаканы в руках будут пенны.

Ловя руками тучку,

Ветер получает удар ея, и не я,

А согласно махнувшие в глазах светляки

Мне говорят, что сношенья с загробным миром легки.

Озеро.

Стаи стрекозьи, рои.

Хохот.

Смех.

Рыданье.

Плач.

Плох зорь

Меч

И дани

Плах.

Полеет даль.

Белее мысли

Тело

Русалки.

Летят коромыслы.

В тенях

Рыбалки

Ловят плотву

Душных струй.

Вынутые мрежи.

Чинит плот внук.

Старец

Щуку режет.

Зеленнядины трав

В взор упадут,

Пролив ручей отрав

Неясной песнью дуд.

Поют, поют кузнечики.

И чет сменяет нечет.

Закат красив резьбой,

Сруб туч глядит избой.

Блестит в дали река.

Ступочет палка старика…

Любеницы устами касались

Задремавшего парня в лесу

И водили по векам заснувшего палец,

Шевелили-любили красу.

Молиться? Хохотать?

Там, где лица, быть как тать?

На охоте быть как сокол?

Течь весною медом, соком?

Нюхать ложе водяницы?

Быть что и ночью редко снится?

Надевать обряды волка?

Пробегать по небу голко?

И топливом времовые дрова,

И возраста летоязычный огнь,

И зыбко зыблется трава,

И месяца серп вогнут.

И в веселой охоте

Гонит Ярила женозорок.

И много хохота,

И далек ворог.

В даль бежит вода.

Высоки тростники.

Небо величаво.

Конь опустил повода.

Взоры быстры и дики.

На плечах небыль

Дивной чары.

Людеголосо поет нежить.

Мир быви небывь нежит.

Девически милые речи,

Где слово скрывает,

Где взоры манят,

Где чайностей тайное вече,

Где детскостям гаснущий вечер,

Где тайности чаек

Во взорах шалят.

Ой, небянки-голубки,

Что в невинные венки

Заплелись, свились, завились,

С ясью небною сдружились.

С ярями далями сжились,

С явами чайнами свились.

Мы все заглянули

  В пропасти злые.

Мы все отшатнулись,

  Немые! Немые!

Люди склонились над бездной,

Забыт ими пращур надзвездный.

Стонет молчание в возгласах вёсел.

Стали рабами ремёсел.

О, этот тел буй

Забыли вы, русские,

И уначальности целбу,

Те, кого взоры тусклые.

Богоокий говор тишин

Прошила ты словом – умри!

И когда я промчался звездной путиной,

Мне сказала: гори!

Немостынные стены вставали

В пьяном ужасе рьяных стожалий,

И, как тихая греза мечтали,

Прозвенели твои называли.

Славязи негных дум

Покорною шли чередой.

Бич рождал уличный шум,

Вил плечи суетой.

Конские головы не наших желаний

Звонкостью олова страх убивали,

Сапами грусть озаряли.

Грёзоль о тайных мирах

Грёзоль о сое богов…

Где-то колышется страх

Звякнуло звено оков…

Немь лукает луком немным

В закричальности зари.

Ночь роняет душам темным

Кличи старые: гори!

Закричальность задрожала,

В щит молчание взяла

И, столика и стожала,

Боем в темное пошла.

Лук упал из рук упавном,

Прорицает тишина,

И в смятении державном

Улетает прочь она.

Самотеча зрящих струй,

Где поюнный льется буй.

Самотеча тихих слов,

Где молчанья стаи снов.

И ведьма в час, когда лучи светлы,

Под гнетом яростной метлы

      Летела.

«Не знаю, песнь каких немизн,

Но знаю четко – я не жизнь», –

      Пропела.

О, взметенные развейности!

Тихоструйностынь свирельностей!

О, взведенные небдейности!

Зеловеков венок

На чело

Воздел, все еще юноша, рок.

В безраздумные хляби челнок унесло.

О, не умер бы он!

О, боюсь за него!

И умиралостным жалом,

О, не будет покрывало!

О, не надо, не надо, не смей!

Пощади, мечтодей,

Убивало…

Клонится рок.

Падает рок.

И над ним одинокий венок.

О, сладки туки

Детских мне!

О,сладки муки

Детских глаз!

Чей глас

В узорных муках

Погас,

Погас!

Когда был Адам и Ева,

Кто был правый, кто был левый?

Предательски извивен ящер.

В своих желаниях всех я сер.

И жизнь изменческих желаний соты,

И в некрасивом есть красоты.

Тает зов.

Змей возов.

Нет пути.

Крик: пусти!

С песней

В избе с ней

Любо.

– Люба?!

О, это взор – сощурь

В глазах, где щур.

О, чаща острых злоб

И гневно хмурый прекрасный лоб.

Так послушные завету век при

Клыками расслоняют тростник вепри.

Кубок сбит из длинных досок,

Богов выпит кем-то сок.

Божий хмель и зверю дорог.

Вол подъемлет сизый рог.

На кладбище

Спит – раскинулась бабища.

Краски, кисти!

По всему – художник истый.

В покоселом голубце

Лик святого стертый…

У чорта

Насуплены брови, и с любовью на лице

Водит по дереву краской.

– Стираются времени ласки!

Споры движения рук.

Старые краски мрут!

«Тут бы, – воркует, – того!»

А плешина украшена усом святого!

Ах, в старину писали неплохо!

Вот тут бы наметить меточку ловко!

Бабища спит, в горлышке клокочет.

Чорт суслит хвост озабоченно.

Из зыбкой мглы лик святого воскресает.

Святого утопленника лысый бес спасает!

Еще не пойманный во взорах вор ник,

А уж в устах вставал надменный дворник.

Мы рассмеялись все, кто были молод,

И миг поднял веселый молот.

Палец подняв, мы закричали все: сей! сей!

И кинули свой крик в глубь благостных высей: сей!

Но хохочет и гремит улица.

Ах, мне несказуемые блага сулит царь!

Ходит ужас по нивам клонимых шей,

И прочитано, узнано: «голод безумием шей!»

Все так любезны и милы со мной друзья,

И их нежных надежд груз я.

О женщины! О меньший брат,

Вас надо брать,

Какие вы есть,

Или время выест

Жизни сочный и веселый плод,

Что качается всегда над рекой,

Где мысль о бессмертии в нерадостный брег плот,

На стеблях мигов,

Всегда чуждых игол.

И там, где женщины, мы всегда с ними.

Мы вами, в вас лучшее с влаги жизни снимем.

Ах, нам несказуемо милый сон издавна снится!

И мила мигов малых колесница!

Мы, воины, во иный край уверовав,

Суровой ратью по лону вод текли.

Шеломы наши не сверкали серые,

Кольчуги тускло отражались в них.

Пищали вспыхнули огнем.

Мы знали, – верой и огнем

Рати серые согнем.

Моряной тихо веяло,

И, краше хитрых крас,

Над нами реял

Наш незлобивый тихий Спас.

Сутконогих табун кобылиц

Прозвенели, промчались полями.

Времяшерстны их тела,

Днями пышут взоры глаз.

Я славлю лёт его насилий,

Тех крыл, что в даль меня носили, –

Свод синезначимой свободы –

Под круги солнечных ободий,

Туда, под самый-самый верх,

Где вечно песен белый стерх.

Я забывал тебя во всяком взоре,

Я зрил твое в зазоре,

Но знал, что я – уж не я

И ты моих снопов жнея.

Лия пустотность в алчность ям,

Я отдавался всем змеям.

Я был угрюм и одинок,

Вия страстей сквозной венок.

Но кто мой дух в моей пустыне?

Уж черная кошка визжит на тыне.

Се строгая глядит совесть.

Так пыльное ведет колесо в весь.

Благословляй или роси яд,

Но перед взорами одна,

Зовет морского дна

– Россия.

Пребудешь темным ликом

Всегда – везде – для всех великим.

В высь весь вас звала

И милый мигов миру ил.

И в сласти власть ненастья вала.

И вечером затянутый стан жил.

Он жил, как древнее свиданье,

Лобзаньям не отдавший дани,

Когда, узнав свирепый мед,

Он синий к небу водомет.

Он пролил слезы рос,

Вновь воскресив вопрос:

– Не та ли?

Глаза светали.

Гроб

Греб

Добролюбиво,

Не покладая рук,

Граблями дев бесолюбивых,

Которым чорт не брат, но друг.

Гроб греб трудолюбиво,

Грабитель вод к тиши ревнивых,

Граблями дев бесолюбивых,

Которым бес не зять, не брат,

Но вдруг,

Ни дать ни взять,

Внезапный милый, тесный друг.

Гроб греб яснолюбиво,

Не покладая рук,

Граблями дев бесолюбивых.

Небес хребты

Одел мехами сверк.

Двуясный ясень мерк.

Были не пройдены пути.

Но видны, видны путы,

И некуда идти,

И челны наши утлы.

Три чала

Причалят

К лодкам, боль

Кричала

Кричалой

Глоткой голь.

Молот

Раз пять

Опустился.

«Распять!» –

Клик вонзился.

«Молод!..»

Из мешка

На пол рассыпались вещи.

И я думаю,

Что мир –

Только усмешка,

Что теплится

На устах повешенного.

И песнь очеретянок

Молчание за ус тянет,

Шаловливое дитя.

И в дали

Сны летят.

О, мигов копоть

На стекле моей светли!

Устал я капать

Телом

Омылелым

Из жизнесмерти петли.

И кто восхочет быть моей капели блюдо?

Молчит пространность стадного люда.

Осенний ветр листья греб.

Копали тесный, узкий гроб.

И в дальнем синем мертвеце

Лопаты видели мет цель.

И, смехом седым помавая,

Вставала тишина гробовая.

Печальные белые лели

В сих белых снегах околели.

И поют, поют: о, люли!

Хваля долю ли, волю ли.

И качается в ветрах ляля.

Из клюва сочится песнь ли, поля ли.

И в жизноём себя мы лили,

И тихо – «смерть! приди» – молили.

Тихо?

Сквозь древни ворота

Втекает бурно голота,

Ее немы имена

И буйно развеваются знамена.

Чьи камни на саблях?

Чья бряцает сабля?

И эта вечером краса блях.

Право и время

В конских глазах.

Вчера семя

Сеет

Лоза

Дней.

  К ней:

К ней!

Из мести

Измята

Нега кожи

Веревкой,

Бичевой

И лучшее

Из блюд,

Несущее

– Люблю!

Ревела молодежь:

«Отнимем!»

Ответствуют огни им.

Копыт о пыльный тук

О как безнадежен ты, последний стук!

Нежное бремя

На конском хребте.

Ее слеза

Пролита.

Она не вздрогнет бровью.

Его рука

Залита черной кровью

Ее.

О, этот страшный день!

И стук желез,

И беглая людень.

Но кто же снизу лез?

Горит, горит светлица!

Испуганные лица.

Внизу там

Вдруг

Голосом

Разутым

Заревел отец

О тех.

И стан ее

Уже

Наг,

И та уже

Жена.

О, стон!

Святой

Растлен

Устой

У той.

О, этот страшный крик, рассказавший всё!

Ты была на шумком сборище,

Где смеялись не смеясь.

Уносил я из позорища

Нитей тонких мысли вязь.

Крутился смутный тел вихорь,

И снежным тетеревам мечты

Нещадный горла вил хорь.

И вознесла тогда меч ты,

Вмиг переоценив темь цен,

И, с полом скован столбняком,

Плясвоперого дятла долбни кол

Осиновый тонул в безнадежном мертвеце.

Равнец! скажи, зачем борель

Была развеяна в ворель?

Из переулков, дверей, улиц

Толпа вливается на шум.

В каждой женщине – Засулич,

В каждом юноше – мятун.

Его красив печальный лоб.

Венки зачем надеты злоб?

Тот с <нрзб.> бочар

Смеется смехом злобача,

Как тело точат черви.

С высот летит трезвон вечерни,

И взоры радостных юнцов

В толпе блестят со всех концов…

Лежал, белея головой.

Стоит, рыдая, половой.

Но лишь подъемлют с мостовой,

Подъемлется жен тихий вой.

И прядает ушами лошадь.

Свирелью смерть взял веселоша.

Извозчики коней секут.

Грозится кто-то босяку.

Дорога чистится возку.

И молодость в глазах влечет тоску.

И трепетал богач

При слове яростном: пугач.

И взрыва звук был дик и голк.

Стоит, торжествуя, пугок.

«Мы все умрем!»

А над Кремлем

Кривила рот мутея,

Ей нравилась сия затея!

Что? сумасшедшие? – едва ль

И дело сделала взорваль.

Я знаю, многих сгорбит

Весть истинная о скорби.

Но, боже, можно ль перечесть

Того, кому улыбка – честь!

Забудет весть любую

Толпа, предавшись бую.

Насмешливо стоит ростух.

И голод – всех сердец пастух.

Исчезла милая нежда.

Настала ярая вражда.

Не стало прежней милой неги.

Повсюду взоры злобеннеги.

И уж не стало в нем вернот,

И слитны яд и ярь умнот.

Забыта старая печаль,

К устам прислонена пугаль.

Пути толпы свилися в жгут,

Бегут, идут, где крики жгут.

Во славу руса вероки

Бегут, безумны и дики.

О Русь! каким богам молилья

Убийства были крылья?

Убито горнее чуймо,

Проснулось красное буймо.

За светом темных окон

Почудилась весна.

Равноком

Восстала алая буйна.

Ты свергнул иго!

Народа дух

Качается, как Игорь,

Когда притянутые древа

Невинное терзали чрево.

И есть ли что мечей поюнней?

Но чу! везде полет воюний.

Они везде зовут в борель,

И смерть – красивая свирель.

О, меч, по выйному пути бегач,

Ты – неутомчивый могач!

Везде преследует могун!

Везде преследуем бегун!

Печальны мертвых улыбели,

Сияльны неба голубели.

Ноне я, как все.

Много муки!

Горький сев.

Кому кий

Люб и приятен?

Любим ли я? – ты?

Да.

– Звезда.

Нет

Неб

И не будет.

Смех молчание будит.

Бежит, бежит ко мне мой песнемордый зверь.

От ужаса трясусь я.

О друг! спаси! Иди, поверь!

Куда пойду? И где спасуся?

Сознание в опасности! – проверь.

Гробее гроба тишина ся.

На площади старого града

Собралась чорная рада

– Рабочий, дева, воин.

И древо слов роняет хвои.

Как стоги на вечерних гумнах,

На небе позднем темнели тучи.

О боге рокотала умнядь.

И смех зыбил уста летучий.

Братья, довольно быть вялыми струнами!

Натянем себя на пеньки мести и ненависти.

Загудим стоголосом-рокотом:

Отчизну, отчизну вы предали!

Пренебрегли для мнимых благ

Закона хохотом седым

И, отдаваясь воле влаг,

Назвали гор твердыню: дым!

И в миг, когда венец твердыни

Улыбкой утренней сияет,

Вы отреклись от слов гордыни,

Себя спросив, что ясь сия есть?

Но вновь себя опутав

Улыбкой ласкового утра,

Вы налегаете на чолны,

Презрения ко прошлым полны.

И восстает красою гнева

Святая девственная Дева,

И разметает всех по буре,

И развевает дымы курев…

Но кто он, око темноты?

Кто просветил молчание песней?

Зём в восхищенье ник, но ты

Вторила песнью диких весен,

Ты воспевала сон ночей

И поцелуй не мнимо чей,

И упоение борьбой,

И возглас милый, старый: бой!

Тогда воскресли небеса,

Тогда рассмеялся голос, – бог

И совесть снова нам веса,

Расцвел, кто древле был убог.

Всё озаря

Всходит заря.

О, этот меч воинствующего утра!..

И восхищенные орлы.

И смерти чуд раб

Срывал недель своих венец.

И прожитому кинул «нет!»,

И зева волка рощи воев

Угрюмо заблестели вой.

Небо в блистаньях левеет.

Свет надлюбвянный веет.

Вселенночеств очи в очах

Тихих яростных ребят.

Мноерукий смех хохочет

Тех, кто любят, не таят.

Когда казак с высокой вышки

Увидит дальнего врага,

Чей иск – казацкие кубышки,

А сабля – острая дуга, –

Он сбегает, развевая кудрями, с высокой вышки,

На коня он лихого садится

И летит без передышки

В говором поющие станицы.

Так и я, задолго до того мига,

Когда признание станет всеобщим,

Говорю: над нами иноземцев иго,

Возропщем, русские, возропщем!

Поймите, что угнетенные и мы – те ж!

Учитесь доле внуков на рабах,

И, гордости подняв мятеж,

Оденьте брони поверх рубах!

Радой Славун, Родун славян,

Не кажи, не кажи своих ран!

Расскажи, расскажи про ослаби твои,

Расскажи, расскажи, как заслави твои

  полонила волна неми,

  с запада яростно бьющей…

Расскажи, расскажи, как широкое плёсо

  быловой реки

  замутилось-залилось

  наплывом-наливом влияний иных:

Иной роди, иной крови, иной думи,

  иных речей, иных бытей,

– Инобыти.

Я и сам бы сказал, я и сам рассказал,

Протянул бы на запад клянущую руку,

  да всю горечь свою, да все яды свои собираю,

  чтоб кликнуть на запад и юг свою весть,

  свою веру, свой яр и свой клич,

Свой гневный, победный, воинственный клич:

«Напор слави единой и цельной на немь!»

Посолонь, слава! За солнцем, друзья, –

  на запад за солнечным ходом,

  под прапором солнца идемте, друзья, –

  на запад за солнечным ходом.

– Победная славь да идет,

Да шествует!

Пусть в веках и реках раздается тот пев:

«Славь идет! Славь идет! Славь восстала…»

Пусть в веках и реках раздается запев:

«Славь идет! Славь идет! Славь восстала!»

Что было – в водах тонет.

И вечерогривы кони,

И утровласа дева,

И нами всхожи севы.

И вечер – часу дань,

И мчатся вдаль суда.

И жизнь иль смерть – любое,

И алчут кони боя.

И в межи роя узких стрел –

Пустили их стрелки –

Бросают стаи конских тел

Нагие ездоки.

И месть для них – узда,

Желание – подпруга.

Быстра ли, медленна езда,

Бежит в траве подруга.

В их взорах голубое

Смеется вечно вёдро.

Товарищи разбоя,

Хребет сдавили бедра.

В ненастье любят гуню,

Земля сырая – обувь.

Бежит вблизи бегунья,

Смеются тихо оба.

Коня глаза косы,

Коня глаза игривы:

Иль злато жен косы

Тяжеле его гривы?

Качнулись ковыли,

Метнулися навстречу.

И ворог ковы лить

Грядет в предвестьях речи.

Сокольих крыл колки,

Заморские рога.

И гулки и голки,

Поют его рога.

Звенят, звенят тетивы,

Стрела глаз юный пьет.

И из руки ретивой

Летит-свистит копье.

И конь, чья ярь испытана,

Грозит врагу копытами.

Свирепооки кони,

И кто-то, кто-то стонет.

И верная подруга

Бросается в траву.

Разрезала подпругу,

Вонзила нож врагу.

Разрежет жилы коням,

Хохочет и смеется,

То жалом сзади гонит,

В траву, как сон, прольется.

Земля в ней жалом жалится,

Таится и зыбит.

Змея, змея ли сжалится,

Когда коня вздыбит?

Вдаль убегает насильник.

Темен от солнца могильник.

Его преследует насельник.

И песен клич весельный…

О, этот час угасающей битвы,

Когда зыбятся в поле молитвы!..

И темны, смутны и круглы

Над полем кружатся орлы.

Завыли волки жалобно:

Не будет им обеда.

Не чуют кони жала ног.

В сознании – победа.

Он держит путь, где хата друга.

Его движения легки.

За ним в траве бежит подруга –

В глазах сверкают челноки.

Кому сказатеньки,

Как важно жила барынька?

Нет, не важная барыня,

А, так сказать, лягушечка:

Толста, низка и в сарафане,

И дружбу вела большевитую

С сосновыми князьями.

И зеркальные топила

Обозначили следы,

Где она весной ступила,

Дева ветренной воды.

Бобэоби пелись губы.

Вээбми пелись взоры.

Пиээо пелись брови.

Лиэээй пелся облик.

Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.

Так на холсте каких-то соответствий

Вне протяжения жило Лицо.

Москва! Москва!

Мозг влаг

Племен.

Каких племен гудки

Ты не переваяла

В молчание?

В тебе

Древних говоров ракит

Таяло

Звучание.

И если ищешь ты святыню,

Найдешь в Кремле ю.

Я взором в башнетыне

Млею.

Вы помните о городе, обиженном в чуде,

Чей звук так мило нежит слух

И, взятый из языка старинной Чуди,

Зовет увидеть вас: пастух

С свирелью сельской (есть много неги в сельском имени),

Молочный скот с обильным выменем,

Немного робкий перейти реку, журчащий брод…

Все это нам передал в названье чужой народ.

Пастух с свирелью из березовой коры

Ныне замолк за грохотом иной поры.

Где раньше возглас раздавался мальчишески-прекрасных труб,

Там ныне выси застит дыма смольный чуб.

Где отражался в водах отсвет коровьих ног,

Над рекой там перекинут моста железный полувенок.

Раздору, плахам вчера и нынче город – ясли,

В нем дружбы пепел и зола, истлев, погасли.

Когда-то, понурив голову, стрелец безмолвно шествовал за плахой.

Не о нем ли в толпе многоголосой девичий голос заплакал?

В прежних сил закат

К работе призван кат.

А впрочем, всё страшней и проще:

С плодами тел казненных на полях не вырастают рощи,

Казнь отведена в глубь тайного двора.

Здесь на нее взирает детвора.

Когда толпа шумит и веселится,

Передо мной всегда казненных лица.

Так и теперь: на небе ясном тучка –

Я помню о тебе, боярин непокорный Кучка!

В тебе, любимый город,

Старушки что-то есть.

Уселась на свой короб

И думает поесть.

Косынкой замахнулась – косынка не простая:

От и до края летит птиц черных стая.

Могилы вольности Каргебиль и Гуниб

Были соразделителями со мной единых зрелищ,

И, за столом присутствуя, они б

Мне не воскликнули б: «Что, что, товарищ, мелешь?»

Боец, боровшийся, не поборов чуму,

Пал около дороги круторогий бык,

Чтобы не вопрошающих – к чему? –

Узнать дух с радостью владык.

Когда наших коней то бег, то рысь вспугнули их,

Пару рассеянно-гордых орлов,

Ветер, неосязуемый для нас и тих,

Вздымал их царственно на гордый лов.

Вселенной повинуяся указу,

Вздымался гор ряд долгий.

Я путешествовал по Кавказу

И думал о далекой Волге.

Конь, закинув резво шею,

Скакал по легкой складке бездны,

С ужасом в борьбе невольной хорошея.

Я думал, что заниматься числами над бездной полезно.

Невольно числа я слагал,

Как бы возвратясь ко дням творенья.

И вычислял, когда последний галл

Умрет, не получив удовлетворенья.

Далёко в пропасти шумит река,

К ней бело-красные просыпались мела.

Я думал о природе, что дика

И страшной прелестью мила.

Я думал о России, которая сменой тундр, тайги, степей

Похожа на один божественно-звучащий стих.

И в это время воздух освободился от цепей

И смолк, погас и стих.

И вдруг на веселой площадке,

Которая на городскую торговку цветами похожа,

Зная, как городские люди к цвету падки,

Весело предлагала цвет свой прохожим, –

Увидел я камень, камню подобный, под коим пророк

Похоронен, – скошен он над плитой и увенчан чалмой.

И мощи старинной раковины, – изогнуты в козлиный рог,

На камне выступали; казалось, образ бога – камень увенчал мой.

Среди гольцов, на одинокой поляне,

Где дикий жертвенник дикому богу готов,

Я как бы присутствовал на моляне

Священному камню священных цветов.

Свершался предо мной таинственный обряд.

Склоняли голову цветы,

Закат был пламенем объят,

С раздумьем вечером свиты…

Какой, какой тысячекост,

Грознокрылат, полуморской,

Над морем островом подьемлет хвост,

Полунеземной объят тоской?

Тогда живая и быстроглазая ракушка была его свидетель,

Ныне уже умерший, но, как и раньше зоркий, камень.

Цветы обступили его, как учителя дети,

Его – взиравшего веками.

И ныне он, как с новгородичами, беседует о водяном

И, как Садко, берет на руки ветхогусли, –

Теперь, когда Кавказом, моря ощеренным дном,

В нем жизни сны давно потускли.

Так, среди «Записок Кушетки» и «Нежный Иосиф»,

«Подвиги Александра» ваяете чудесными руками, –

Как среди цветов колосьев –

С рогом чудесным виден камень.

То было более чем случай:

Цветы молилися, казалось, перед времен давно прошедших слом

О доле нежной, о доле лучшей:

Луга топтались их ослом.

Здесь лег войною меч Искандров,

Здесь юноша загнал народы в медь,

Здесь истребил победителя леса ндрав

И уловил народы в сеть.

Меня окружали степь, цветы, ревучие верблюды,

Круглообразные кибитки,

Моря овец, чьи лица однообразно-худы,

Огнем крыла пестрящие простор удоды –

Пустыни неба гордые пожитки.

Так дни текли, за ними годы.

Отец, далеких гроза сайгаков,

Стяжал благодарность калмыков.

Порой под охраной надежной казаков

Углублялся в глушь степную караван.

Разбои разнообразили пустыни мир,

И вороны кружили, чуя пир,

Когда бряцала медь оков.

Ручные вороны клевали

Из рук моих мясную пищу,

Их вольнолюбивее едва ли

Отроки, обреченные топорищу.

Досуг со мною коротая,

С звенящим криком: «сирота я»,

Летел лебедь, склоняя шею,

Я жил, природа, вместе с нею.

Пояс казаков с узорной резьбой

Мне говорил о серебре далеких рек,

Порой зарницей вспыхнувший разбой, –

Вот что наполняло мою душу, человек.

Я не знаю, Земля кружится или нет,

Это зависит, уложится ли в строчку слово.

Я не знаю, были ли моей бабушкой или дедом

Обезьяны, так как я не знаю, хочется ли мне сладкого или кислого.

Но я знаю, что я хочу кипеть и хочу, чтобы Солнце

И жилу моей руки соединила общая дрожь.

Но я хочу, чтобы луч звезды целовал луч моего глаза,

Как олень оленя (о, их прекрасные глаза!).

Но я хочу, чтобы, когда я трепещу, общий трепет приобщился вселенной.

И я хочу верить, что есть что-то, что остается,

Когда косу любимой девушки заменить, например, временем.

Я хочу вынести за скобки общего множителя,

соединяющего меня, Солнце, небо, жемчужную пыль.

Город, где люди прячутся от безумия,

И оно преследует города, как лицо убитой

С широко раскрытыми зрачками,

С немного приподнятыми кудрями.

Город, где, спасаясь от сластолюбивых коз,

Души украшают себя шипами

И горькими ядами, мечтая стать несъедобными.

Дом, но красивое, красивое где?

Город, где в таинственном браке и блуде

Люда и вещи

Зачинается Нечто без имени,

Странное нечто, нечто странное…

Город, где рука корзинщика

Остругивает души от листьев и всего лишнего,

Чтобы сплести из них корзину

Для ношения золотистых плодов? рыбы?

Или грязного белья каких-то небесинь?

Что тонко ощущено человеком у дальнего моря,

Возвещающим кончину мира

С высокой сосны,

Так как уходит человек

И приходит Нечто.

Но таинственным образом

Колышки, вошедшие в корзину,

Относятся надменно над вольными лозами,

Так как признали силу плетущих рук за свою собственную.

Город, где…

О, рассмейтесь, смехачи!

О, засмейтесь, смехачи!

Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно,

О, засмейтесь усмеяльно!

О, рассмешищ надсмеяльных – смех усмейных смехачей

О, иссмейся рассмеяльно, смех надсмейных смеячей!

Смейево, смейево,

Усмей, осмей,

Смешики, смешики,

Смеюнчики, смеюнчики.

О, рассмейтесь, смехачи!

О, засмейтесь, смехачи!

В ласкающем воздуха леготе,

О волосы, по плечу бегайте.

Погонщик скота Твердислав,

Губами, стоит, моложав.

Дороги железной пред ним полотно,

Где дальнего поезда катит пятно.

Или выстукивай лучше колеса,

Чтоб поезд быстрее и яростней несся,

Или к урочному часу спеши

И поезду прапором красным маши.

Там, за страною зеленой посева,

Слышишь у иволги разум напева:

Юноша, юноша, идем, и ты

Мне повинуйся и в рощу беги,

Собирай для продажи цветы.

Чугунные уж зашатались круги.

Нет, подъехал тяжко поезд –

Из железа темный зверь, –

И, совсем не беспокоясь,

Потянул погонщик дверь.

Сорок боровов взвизгнуло,

Взором бело-красных глаз,

И священного разгула

Тень в их лицах пронеслась.

Сорок боровов взвизгнуло,

Возглашая: смерть надежде!

Точно ветер, дуя в дуло,

Точно ветер, тихий прежде.

Колеса несутся, колеса стучат:

Скорее, скорее, скорей!

Сорок боровов молчат,

Древним разумом зверей урчат!

И к задумчивому вою

Примешался голос страсти:

Тело пастыря живое

Будет порвано на части.

Были вещи слишком сини,

Были волны – хладный гроб.

Мы под хохот небесини

Пили чашу смутных мроб.

Я в волне увидел брата,

Он с волною спорил хлябей,

И туда, где нет обрата,

Броненосец шел «Ослябя».

Над волной качнулись трубы,

Дым разорван был в кольцо.

Я увидел близко губы,

Брата мутное лицо.

Над пучиной, емля угол,

Толп безумных полон бок,

И по волнам, кос и смугол,

Шел японской роты бог.

И тогда мои не могут более молчать уста!

Перун толкнул разгневанно Христа

И, млат схватив, стал меч ковать из руд,

Дав клятву показать вселенной,

Что значит русских суд!

В бурунах пучины седых,

В зелено-тяжких водах

Пловцы бросают смертный дых,

И смерть была их отдых.

Было человечественной

Сыто море пеной,

Оно дрожало ходуном

И голосом всплеснуло до вселенной:

«Измена, братия, измена!»

Карая на наш род багром,

Бойтесь, о бойтесь, монголы!

И тщитесь в будущем узреть Ниппон,

Свои поля от жертвенных чертогов голы,

А над собой наш ликующий закон.

Было монистом из русских жизней

В Цусиме повязано горло морей.

Так куритесь же, ниппонские тризны,

Когда на вас подунет снова Борей.

Быть ожерельем из русских смертей –

Цусимы сладостный удел.

Что Руси рок в грядущем чертит,

Не ужаснулся, кто глядел.

Ее вздымается глава

Сквозь облаков времена,

Когда истлевшие слова

Стали врагов ее имёна.

Слушайте, слушайте, дети, тревога

Пусть наполняет бурые лица.

Мы клятву даем:

Вновь оросить своей и вашей

Кровию сей сияющий

Беспредельный водоем.

Раздается Руси к морю гнев:

«Не хочешь быть с Россией, с ней?

Так чашей пучины зазвенев,

Кровями общими красней!»

Так и ты, Ниппон, растерзан <будь> ее орлиным лётом.

И чтения о тебе – лекарством от зубной боли с крысиным наравне пометом.

Зубной боли!

Чего ж ты хочешь более?

Туда, туда она направит лёт орлицы!

Бледнейте, смуглые японцев лица.

Над тобой носились беркута,

Порой садясь на бога грудь,

Когда миял[1] ты, рея, омута,

На рыбьи наводя поселки жуть.

Бог, водами носимый,

Ячаньем встречен лебедей,

Не предопределил ли ты Цусимы

Роду низвергших тя людей?

Не знал ли ты, что некогда восстанем,

Как некая вселенной тень,

Когда гонимы быть устанем

И обретем в времёнах рень?

Сил синих снём,

Когда копьем мужья встречали,

Тебе не пел ли: «Мы не уснем

В иных времен начале»?

С тобой надежды верных плыли,

Тебя провожавших зовом «Боже»,

И, как добычу, тебя поделили были,

Когда взошел ты на песчаной рени ложе.

Как зверь влачит супруге снеди

Текущий кровью жаркий кус,

Владимир не подарил ли так Рогнеде

Твой золоченый длинный ус?

Ты знаешь: путь изменит пря,

И станем верны, о Перуне!

Когда желтой и белой силы пря

Перед тобой вновь объединит нас в уне.

Навьём возложенный на сани,

Как некогда ты проплыл Днепр, –

Так ты окончил, Перунепр,

Узнав вновь сладость всю касаний.

Далеко на острове, где русской державе

Вновь угрожал урок или ущерб,

Стал появляться призрак межавый,

Стаи пугая робких нерп.

Они устремлялись с плачем прочь,

Белое пятно имея наездником,

Меж тем как сверху слепо ночь

Им освещала путь отзвездником.

Синеокая дочь молокан,

Зорко-красные губки,

«Ишь, какой великан!» –

Молвив, пошла, поплыла в душегубке.

Вон ладья и другая:

Японцы и Русь.

Знаменье битвы: грозя и ругая,

Они подымают боя брусь.

Тогда летели друг к другу лодки,

Пушки блестели, как лучины.

Им не страшен голод глотки

Бездной разверзнутой пучины.

Рев волн был дальше, глуше,

Ревели, летели над морем олуши

Грузно, освещая темь и белые,

Как бы вопрошая: вы здесь что делая?

Тюлени взглядывали глазами мужа,

Отца многочисленного семейства.

И голос волн был уже, туже,

Точно застывший в священнодействе.

Зеленое море, как нива ракит,

Когда закат и сиз и сивч

Из моря плюется к небу кит,

Без смысла темен и красив.

Тогда суровые и гордые глаза

Узнали близко призрак смерти,

Когда увидели: победы что лоза

В руках японцев и ею вертят.

С коротким упорным смешком –

«Возвратись, к черноземному берегу чали,

Хочешь ли море перейти пешком?» –

Японцы русскому кричали.

И воины, казалось, шли ко дну,

Смерть принесла с собой духи «Смородина».

Но они помнили ее одну –

Далекую русскую родину!

По-прежнему ветров пищали,

В прах обращая громадные глыбы.

Киты отдаленно пищали,

И пролетали летучие рыбы.

Они походили на старушек,

Завязанных глухим платком,

Которых новый выстрел из пушек

Заставит плакать – по ком?

Но в этот миг сорвался, как ядро,

Стоявший на брегу пустынном всадник.

И вот, худое как ведро,

Пошел ко дну морей посадник.

И русским выпал чести жребий,

На дно морское шли японцы.

«Иди, иди», – звал голос рыбий.

Склонялось низко к морю солнце.

Последний выстрел смерти взором

На небе сумрачно блеснул,

И кто на волнах был сором,

Пошел ко дну, уснул.

И воины, умирая, трепетали.

Они покорно принимали жизни беды,

Но они знали, что они тали

Грядущей русского победы.

И всадник кверху взмыл, исчез.

Его прочерчен путь к закату,

Когда текло, струясь, с небес

На море вечернее злато.

Меж тем на Знаменьи

Перед изваяньем – создатель Трубецкой, –

Когда на отдых шел росам иней,

Молниепутной окруженный цкой,

Стоял наряд наружной стражи.

По-прежнему блистал, как зеркало, валун,

В себе отразив и страхование от кражи

И взоры неги серебряные лун.

Но памятник был пуст,

На нем в тот миг стоял никто.

И голос вещий вылетел из уст:

«Здесь дело с нечистью свито!»

Когда из облаков вдруг тяжко пал,

Копытами ударив звонко в камень,

Тот, кто в могиле синей закопал

Врага, грозившего руками.

И ропот объял негодующий народ,

И памятник вели в участок,

Но он не раскрыл свой гордый рот

И в лике скачущего застыл.

И, оттираясь жирно, в сале,

Ему в участке приписали

На площадь оную вернуться

И пребывать на ней и впредь без гривы, дела, куцо.

От конного отобрали медежа расписку,

Отмеченную такой-то частью.

И конь по-прежнему склоняет низко

Главу, зияющую пастью.

По-прежнему вздымает медь

Памятник зеркальный и блестящий,

Ружье не перестает в руках иметь

Воин отставной, блюстящий.

Толпа беседует игриво.

Взором слабеющим взирает часовой на них.

И кто-нибудь, подсмеиваясь над гривой,

Советует позвать портних.

И пленному на площади вновь тесно и узко.

Толпа шевелится, как зверя мех,

Беседуют по-французски,

Раздается острый смех.

Были наполнены звуком трущобы,

Лес и звенел и стонал,

Чтобы

Зверя охотник копьем доконал.

Олень, олень, зачем он тяжко

В рогах глагол любви несет?

Стрелы вспорхнула медь на ляжку,

И не ошибочен расчет.

Сейчас он сломит ноги о земь

И смерть увидит прозорливо,

И кони скажут говорливо:

«Нет, не напрасно стройных возим».

Напрасно прелестью движений

И красотой немного девьего лица

Избегнуть ты стремился поражений,

Копьем искавших беглеца.

Всё ближе конское дыханье,

И ниже рог твоих висенье,

И чаще лука трепыханье,

Оленю нету, нет спасенья!

Но вдруг у него показались грива

И острый львиный коготь,

И беззаботно и игриво

Он показал искусство трогать.

Без несогласья и без крика

Они легли в свои гробы.

Он же стоял с осанкою владыки –

Были созерцаемы поникшие рабы.

О, город – сон, преданье самодержца,

Узнал ты бич Перуна-громовержца?

В ту ночь

Хлыст молнии блестящей,

Прекрасной в прошлом – ужасной в настоящем,

Гнал все живое в домы прочь.

И пенно-свинцовая волна

Метала пены в берег метко.

Она, как львица, что гнева полна

И зрит: везде простерла прутья клетка.

И два египетских кумира

Когти стерегли молчащим взором

Протянутых надменно лап.

Пред ними овнов нету жира,

Людей молящихся собором.

Чужбины Бог стал мертвый раб.

Летите, летите, бури певицы!

Молчат фиванские девицы.

О, вы, восставшие пришельцы,

В косах шелковых и черных,

Вам не молились земледельцы,

Что когтем лап скребли узорных

Старинный серый известняк,

Как тело вражье смелый враг.

И к египетским девам молчащим

Исторгались из глаз в страдании взгляды,

Казалось, робко, боязливо к дальним чащам

Шли в бурю, в темноту два нежных лада.

И дивно смеялись те девы в концы

Улыбкой спокойно одетого рта.

Идите, идите, стучитесь, гонцы!

Чугунная дверь в сад чудес отперта!

За ними был дом. Строг и высок он.

И у пламенных вечером окон

Стоит юноша стройный, художник.

Он смотрит и, грустью охваченный, плачет.

Везде напевы похорон…

О, что, скажите, значит

В наш век-безбожник

Сей львиный сон?

Мы сюда приходили, как нежные боги,

В венках из листвы, что старинней,

Чем мир.

И старые главы и строгие ноги

Месяца иней

Слил в общий кумир.

Теперь мы приходим ордой дикарей

Гордых и голубоглазых.

И шепчем: скорее, скорее, скорей!

Чужбина да сгинет в кровавых заразах.

С оружьем палиц в шестопёрах,

На теле кожа рыси,

И клич на смелых горах

Несет нас к вольной выси.

Зачем я сломил

Тело и крыло

Летевшей бабурки?

Плачет село

Над могилой девчурки.

…И она ответила тихо,

Устремляя в себя синий взгляд:

«Бездонно-сине-пернатое лихо,

Я бате не скажу ни о чем.

Твои уста зачем палят?

Ты смотришь грозным палачом.

Я не скажу ни о чем брату,

Чтоб он не пришел сюда с пищалью

И чтобы звездному грозному свату

Я не ответила б с печалью.

Кто ты, сумрак или бог,

В ожерелье звонких струй,

Ты зачем упал в наш лог

И зачем твой горяч поцелуй?

Я не скажу ни про что и моей маменьке,

Она прилетела и смотрит <насмешливо> каменкой.

Но я скажу казачине, –

Его конь как гром, а волосы как ливень, –

Чтобы он ведал, кто к девчине

Пришел, зраком синим дивен».

И дикая усмешка искривила

Небоизгнанника уста.

Он затрепетал, как раненая вила,

И смехом огласил места.

Грустиночка ж тиха и проста.

Казак Амур широкий сторожит

И песнь поет про деву Украины.

Вода волнистая бежит,

Вплетая в пены пряди крины.

Ветер унывно ноет в дуле

И веет травы на золотом украшенный тесак.

Но вдруг огонь и свист, предтеча пули,

И навзничь падает нестонущий казак.

И кто-то радостным крылом

Ему в глаза незрячие блеснул

И снова, проведя черту меж добром и злом,

В пустыне синей потонул.

Как черное облако, как туча грозы,

Повисло дерево над садом,

И моря прибоя низы

Зеркальны звезд сверкавшим взглядам.

Ты стоишь одна у ворот,

Одетая вся в белое.

Пустынно все… Молчит народ,

А ты стоишь что делая?

Как два согнутые кинжала,

Вонзились в небо тополя

И, как усопшая, лежала

Кругом широкая земля.

Брошен в сумрак и тоску,

Белый дворец стоит одинок.

И вот к золотому спуска песку,

Шумя, пристает одинокий челнок.

И дева пройдет при встрече,

Объемлема власами своими,

И руки положит на плечи,

И, смеясь, произносится имя.

И она его для нежного досуга

Уводит, в багряный одетого руб,

А утром скатывает в море подруга

Его счастливый заколотый труп.

Мечтатель, изгнанник рыдал

Под яркой зеленою ивой.

Он молодость раннюю дал

За жизни путь красивой.

Он юность золотую

Провел на Акатуе.

И слезы длинные льются

На корни и на лозы,

Поодаль летают и вьются

Блестящие стрекозы.

Семь холодных синих борозд

Упадает на пол вечем,

И волос шелковый хворост

Вьется пламенем по плечам.

А за односпальною кроватью

Живет шалун-мальчишка.

Стрела летит к простому платью,

Свистит насмешливая крышка.

О, эти камня серого чертоги

И, песни сестра, волна ступеней.

Размером строгие пороги

Лежат толпой прекрасных теней.

И вы, черно-зеленые утесы,

Стоящие в молчании сада.

Здесь девы чешут свои косы

И ждут прихода гостя-лада.

На острове Эзеле

Мы вместе грезили.

Я был на Камчатке,

Ты теребила перчатки.

С вершины Алтая

Я сказал: «дорогая».

В предгорьях Амура

Крылья Амура.

Чудовище – жилец вершин,

С ужасным задом,

Схватило несшую кувшин,

С прелестным взглядом.

Она качалась, точно плод,

В ветвях косматых рук.

Чудовище, урод

Довольно, тешит свой досуг.

Гуляет ветренный кистень

По золотому войску нив.

Что было утро, стало день.

Блажен, кто утром был ленив.

Полно, сивка, видно, тра

Бросить соху. Хлещет ливень и сечет.

Видно, ждет нас до утра

Сон, коняшня и почет.

Немало славных полководцев,

Сказавших «счастлив», умирая,

Знал род старинных новгородцев,

В потомке гордом догорая.

На белом мохнатом коне,

Тот в Польше разбил короля.

Победы, коварны оне,

Над прежним любимцем шаля.

Тот сидел под старой липой,

Победитель в Измаиле,

И, склонен над приказов бумажною кипой,

Шептал, умирая: «Мы победили!»

Над пропастью дядя скакал,

Когда русские брали Гуниб,

И от раны татарскою шашкой стекал

Ручей. – Он погиб.

То бобыли, то масть вороная

Под гулкий звон подков

Носила седоков

Вдоль берега Дуная.

Конюшен дедовских копыта

Шагами русская держава

Была походами покрыта,

Товарищами славы.

Тот на Востоке служил

И, от пули смертельной не сделав изгиба,

Руку на сердце свое положил

И врагу, улыбаясь, молвил: «Спасибо».

Теперь родовых его имений

Горят дворцы и хутора,

Ряды усадебных строений

Всю ночь горели до утра.

Но предан прадедовским устоям,

Заветов страж отцов,

Он ходит по покоям

И теребит концы усов.

В созвездье их войдет он сам!

Избранники столицы,

Нахмурив свои лица,

Глядят из старых рам.

Я всматриваюсь в вас, о числа,

И вы мне видитесь одетыми в звери, в их шкурах,

Рукой опирающимися на вырванные дубы.

Вы даруете – единство между змееобразным движением

Хребта вселенной и пляской коромысла,

Вы позволяете понимать века, как быстрого хохота зубы.

Мои сейчас вещеобразно разверзлися зеницы:

Узнать, что будет Я, когда делимое его – единица.

Закон качелей велит

Иметь обувь то широкую, то узкую,

Времени – то ночью, то днем,

А владыками земли быть то носорогу, то человеку.

Сон – то сосед снега весной,

То левое непрочное правительство в какой-то Думе.

Коса – то украшает темя, спускаясь на плечи,

То косит траву.

Мера – то полна овса,

То волхвует словом.

Слоны бились бивнями так,

Что казались белым камнем

Под рукой художника.

Олени заплетались рогами так,

Что казалось, их соединял старинный брак

С взаимными увлечениями и взаимной неверностью.

Реки вливались в море так,

Что казалось: рука одного душит шею другого.

Люди, когда они любят,

Делающие длинные взгляды

И испускающие длинные вздохи.

Звери, когда они любят,

Наливающие в глаза муть

И делающие удила из пены.

Солнца, когда они любят,

Закрывающие ночи тканью из земель

И шествующие с пляской к своему другу.

Боги, когда они любят,

Замыкающие в меру трепет вселенной,

Как Пушкин – жар любви горничной Волконского.

Когда рога оленя подымаются над зеленью,

Они кажутся засохшее дерево.

Когда сердце речаря обнажено в словах,

Бают: он безумен.

Когда умирают кони – дышат,

Когда умирают травы – сохнут,

Когда умирают солнца – они гаснут,

Когда умирают люди – поют песни.

Други, оба молодые,

Оба взглядами лихие,

Вы оба моих брата,

Но один из вас мой деверь.

О, сияющий брательник,

Побежим вдвоем на север,

И в лунах златых заката

Станет темным можжевельник.

Други! Жребий сердца вынут.

Так хотел черный камень,

Он из зева солнцем ринут.

Да блестит молитвы пламень!

Мирно величавый вид

Открыл служения зла наймит.

Осетр, согнутый в три погибели,

Качал вселенной шар,

И шар вола вдыханья зыбили,

Сливался с небом влажный пар.

На том утесе не был посторонний,

Был на вселенной мир ладони.

Я закрываю веки и вижу пагоды благоуханны:

Здесь мамонт жил, любимец богдыхана.

И с края кровли льют свой звон на пол бубенчики,

И разноцветных светочей горят красиво венчики.

Я вижу сопки керченской подземную зарю

И радугу висячую, и сизый дым,

И красных камней лёт, и вой, и гром.

И красный дождь ужасен дикарю.

Но что же? К облакам седым

Летит кумир с протянутым челом.

Уж не одно тысячелетье,

Когда гонитель туч суровый Вырей

Гнал птиц лететь морозной плетью,

Птицы тебя знали, летя над Сибирью.

Тебя молнии били, твою шкуру секли ливни,

Ты знал ревы грозы, ты знал свисты мышей,

Но как раньше сверкают согнутые бивни

Ниже упавших на землю ушей.

И ты лежишь в плащах косматорыжих

Как сей земли суровый разум,

Где лишь тунгуз бежит на лыжах,

Чернея тонким узким глазом.

Пламёна –

Первые племена,

Как снег блистающей земли.

В лучах цвели огня кремли.

Среди пустыни мира синей

Земля пылала. Красный иней

Ее широко одевал

В багрец воздушных покрывал.

И в вихрях радостного света

Блистала община огней.

Ковром зарниц была одета

Сестра зеленая людей.

Тогда к реке текло два тока,

Тот с запада, этот с востока.

И одинокий человек,

Паря широкими крылами,

Стрелою тучу пересек,

Как спутник кормчего мирами.

Огня листвой горят деревья

С дымными горячими стволами,

И тучи носятся в кочевья,

Точа ядовитыми смолами.

И с серным запахом зарницами,

Жилищем смерти, облаками,

И смертоносными криницами

Тот век, те дни богаты были,

И на земле лишь бури жили.

И в этот миг я кинулся с копьем,

Темный, смуглый,

Серебряным шумя крылом.

Главы кудрями круглый.

Огонь бесовских дум

В мозгу, как лава, клокотал.

И свист, и шум,

Когда копье рукой метал.

Пособник солнца, ветр ломал

Крыла возвышенного перья,

Но мне, бойцу высокомерья,

Противник был и слаб, и мал.

Я издал стон ликующей борьбы.

Дневная песнь тигра в нем и рядом свисты соловья.

Журчанием нежным были рядом с ним в грозу дубы,

Когда в трех солнц семью направил кол копья.

Своим серебряным крылом

Я бурю резал, как мечом.

И в этот миг, когда я солнце кромкое убил

И брызнула на землю кровь,

Мне кто-то шептал, что я любил,

Что то была земная первая любовь.

Меня проносят на слоновых

Носилках – слон девицедымный.

Меня все любят – Вишну новый,

Сплетя носилок призрак зимний.

Вы, мышцы слона, не затем ли

Повиснули в сказочных ловах,

Чтобы ласково лилась на земли,

Та падала, ласковый хобот.

Вы, белые призраки с черным,

Белее, белее вишенья,

Трепещете станом упорным,

Гибки, как ночные растения.

А я, Бодисатва на белом слоне,

Как раньше, задумчив и гибок.

Увидев то, дева ответила мне

Огнем благодарных улыбок.

Узнайте, что быть тяжелым слоном

Нигде, никогда не бесчестно.

И вы, зачарованы сном,

Сплетайтесь носилками тесно.

Волну клыка как трудно повторить,

Как трудно стать ногой широкой.

Песен с венками, свирелей завет,

Он с нами, на нас, синеокий.

Но бледен, как конское око,

Твой серебряный с просинью взор.

Спутались волосы. Тени порока

Слагались в красивый узор.

Ах, юноши! Счастливы те,

Кто не ведал ни щек, ни пылающих глаз.

Ведь он в синей ночной высоте

Увидал тучи звезд, незаметных для вас.

Будем грозны, как Остраница,

  Платов и Бакланов.

Полно вам кланяться

  Роже басурманов!

С толпою прадедов за нами

  Ермак и Ослябя.

Вейся, вейся, русское знамя,

Веди через сушу и через хляби!

  С нависня пан летит, бывало, горинож,

В заморских чёботах мелькают ноги,

А пани, над собой увидев нож,

На землю падает, целует ноги.

Из хлябей вынырнет усатый пан моржом,

Чтоб простонать: «Santa Maria!»

Мы ж, хлопцы, весело заржом

И топим камнями в глубинах чартория.

Панов сплавляем по рекам,

А дочери ходили по рукам.

Была веселая пора,

И с ставкою большою шла игра.

Пани нам служит, как прачка-наймитка,

А пан плывет, и ему на лицо садится кигитка.

  Нет, старче, то негоже:

Парча отстоит от рогожи.

Птица, стремясь в высь,

Летит к небу.

Панна, стремясь ввысь,

Носит высокие каблуки.

Когда у меня нет обуви,

Я иду на рынок и покупаю ее.

Когда у кого-нибудь нет носу,

Он покупает воску.

Когда у народа нет души,

Он идет к соседнему

И за плату приобретает ее

– Он, лишенный души!..

Осиновый скук кол

Вошел в видение под гробом.

И сорит лучшая из кукол

Труху, рассыпанную зобом.

Мои глаза бредут, как осень,

По лиц чужим полям.

Но я хочу сказать вам – мира осям:

«Не позволяй!»

Хотел бы шляхтичем на сейме,

Руку положив на рукоятку сабли,

Тому, отсвет желаний чей мы,

Крикнуть, чтоб узы воль ослабли.

Так ясновельможный пан Сапега,

В гневе изумленном возрастая,

Видит, как на плечо белее снега

Меха надеты горностая.

И падает, шатаясь, пан

На обагренный свой жупан…

Кони, топот, инок.

Но не речь, а черен он.

Идем, молод, долом меди.

Чин зван мечем навзничь.

Голод, чем меч долог?

Пал, а норов худ и дух ворона лап.

А что? Я лов? Воля отча!

Яд, яд, дядя!

Иди, иди!

Мороз в узел, лезу взором.

Солов зов, воз волос.

Колесо. Жалко поклаж. Оселок.

Сани, плот и воз, зов и толп и нас.

Горд дох, ход дрог.

И лежу. Ужели?

Зол, гол лог лоз.

И к вам и трем с Смерти-Мавки.

В руках забытое письмо коснело…

Небо закатное краснело.

  О, открыватель истин томный!

  Круг – прамин бога вспомни.

  Мощь нежная дитяти

  Сильно кольцо потяти.

Но что ж: бог длинноты в кольце нашел уют,

И птицы вечности в кольце поют.

Так и в душе сумей найти кольцо –

И бога нового к вселенной обратишь лицо.

И, путнику, тебе придвинут боги чашу с возгласом: «Сам пей!

Волну истоков Эксампей!»

Я, тать небесных прав для человека,

Запрятал мысль под слов туманных веко.

Но, может быть, не умертвил, – взор подарит свой Вий

Тому, кто на языке понятном молвит: «Главу-дерзавицу овей!»

Я победил: теперь вести

Народы серые я буду,

В ресницах вера заблести,

Вера, помощница чуду.

Куда? отвечу без торговли:

Из той осоки, чем я выше,

Народ, как дом, лишенный кровли,

Воздвигнет стены в меру крыши.

Ночь, полная созвездий,

Какой судьбы, каких известий

Ты широко сияешь, книга,

Свободы или ига?

Какой прочесть мне должно жребий

На полночью широком небе?

Где прободают тополя жесть

Осени тусклого паяца,

Где исчезает с неба тяжесть

И вас заставила смеяться,

Где под собранием овинов

Гудит равнинная земля,

Чтобы доходы счел Мордвинов,

Докладу верного внемля,

Где заезжий гость лягает пяткой,

Увы, несчастного в любви соперника,

Где тех и тех спасают прятки

От света серника,

Где под покровительством Януси

Живут индейки, куры, гуси,

Вы под заботами природы-тети

Здесь, тихоглазая, цветете.

Когда над полем зеленеет

Стеклянный вечер, след зари,

И небо, бледное вдали,

Вблизи задумчиво синеет,

Когда широкая зола

Угасшего кострища

Над входом в звездное кладбище

Огня ворота возвела,

Тогда на белую свечу,

Мчась по текучему лучу,

Летит без воли мотылек.

Он грудью пламени коснется,

В волне огнистой окунется,

Гляди, гляди, и мертвый лег.

Снежно-могучая краса

С красивым сном широких глаз,

Твоя полночная коса

Предстала мне в безумный час.

Как обольстителен и черен

Сплетенный радостью венок,

Его оставил, верно, ворон,

В полете долгом одинок.

И стана белый этот снег

Не для того ли строго пышен,

Чтоб человеку человек

Был звук миров, был песнью слышен?

Двух юных слышу разговор

Намеков полный мудрецов:

Есть числа, а без них есть мудрость вздор,

О свете споры трех слепцов.

Число сошлось – и речи верны,

И лепет детский глубже книг,

Но где их нет, то место скверно.

Умы лжи образ не возвысил.

Мечтой увенчанный язык

Плохой товарищ, где нет чисел,

К числа жезлу наш ум привык.

Тело – кружева изнанка,

Одинока и легка,

Ты срываешь спозаранку

Колыбели мотылька.

Вся – жизни радуги присуща,

Малиновому рту.

Кругом осокоревые кущи

И всё поет: цвету!

Север, запад, все сторонки

Замкнуты суровым садом.

Нехотя, но вперегонки

Я бегу с тобою рядом.

Черноокой горожанки

Косит око боязливо,

И вдруг медлительной южанки

Руку протянет за сливой.

Ах, юнак молодой,

Дай венок тебе надену,

Ты забудешь про бой

И забудешь измену.

Сядешь ты у ног покорно,

Будешь в очи мне глядеть,

И моя тебя задорно

Будет бить березой ветвь.

Дева, бойся указаний

Кремля белого Казани:

Стены, битвою пробиты,

Ведь негодны для защиты.

Хоть и низок Севастополь,

Целый год крепился он.

Я стройна, как гордый тополь,

Неприступна с всех сторон.

Прямодушнее туркмена

Нет на свете никого.

Дева милая, измена,

Право, право, не того…

С звонким смехом рассыпаясь,

Я смирюсь, щадя беднягу.

И, бледнея и шатаясь,

Я с тобою быстро лягу.

Гонимый – кем, почем я знаю?

Вопросом: поцелуев в жизни сколько?

Румынкой, дочерью Дуная,

Иль песнью лет про прелесть польки, –

Бегу в леса, ущелья, пропасти

И там живу сквозь птичий гам,

Как снежный сноп, сияют лопасти

Крыла, сверкавшего врагам.

Судеб виднеются колеса,

С ужасным сонным людям свистом

И я, как камень неба, несся

Путем не нашим и огнистым.

Люди изумленно изменяли лица,

Когда я падал у зари.

Одни просили удалиться,

А те молили: озари.

Над юга степью, где волы

Качают черные рога,

Туда, на север, где стволы

Поют, как с струнами дуга,

С венком из молний белый чорт

Летел, крутя власы бородки:

Он слышит вой власатых морд

И слышит бой в сковородки.

Он говорил: «Я белый ворон, я одинок,

Но всё – и черную сомнений ношу

И белой молнии венок –

Я за один лишь призрак брошу

Взлететь в страну из серебра,

Стать звонким вестником добра».

У колодца расколоться

Так хотела бы вода,

Чтоб в болотце с позолотцей

Отразились повода.

Мчась, как узкая змея,

Так хотела бы струя,

Так хотела бы водица

Убегать и расходиться,

Чтоб, ценой работы добыты,

Зеленее стали чёботы,

Черноглаэыя, ея.

Шопот, ропот, неги стон,

Краска темная стыда.

Окна, избы с трех сторон,

Воют сытые стада.

В коромысле есть цветочек,

А на речке синей челн.

«На, возьми другой платочек,

Кошелек мой туго полн». –

«Кто он, кто он, что он хочет?

Руки дики и грубы!

Надо мною ли хохочет

Близко тятькиной избы?

Или? или я отвечу

Чернооку молодцу,

О сомнений быстрых вече,

Что пожалуюсь отцу?»

Ах, юдоль моя гореть!

Но зачем устами ищем

Пыль, гонимую кладбищем,

Знойным пламенем стереть?

И в этот миг к пределам горшим

Летел я, сумрачный, как коршун.

Воззреньем старческим глядя на вид земных шумих,

Тогда в тот миг увидел их.

С журчанием, свистом

Птицы взлетать перестали.

Трепещущим листом

Они не летали.

Тянулись таинственно перья

За тучи широким крылом.

Беглец науки лицемерья,

Я туче скакал напролом.

Очи Оки

Блещут вдали.

Наш кочень очень озабочен:

Нож отточен точен очень!

Она пошла, она запела

Скорбно, воинственно звонко.

И над головою пролетела

С пером в цвету сизоворонка.

«Я плясунья, я легка,

Я с крылами мотылька.

И на вопрос, путем каковым

Хочу я жизнь свою прожить,

Я отвечу: мотыльковым

Веду кумирам я служить.

Я толпы веселой вождь,

Я усмешек ясных дождь.

Эти белые уступы,

Белой чести белый кремель,

Он захочет, станут глупы

Вожаки грознейших земель.

Любимы мною мотыльки,

Поля, лужайки и цветки.

Я улыбкою грозна,

Любит пляску белизна.

Летом я в саду стрекоз,

А зимой – сестра славянки,

Закрывая мехом санки,

Мчусь на ветер и мороз.

Эй! Кричу чете проезжей,

Скрыта полостью медвежей».

Сюда лиска прибегала,

Легкой поступью порхала,

Уши нежно навострила

С видом тонкого нахала,

Концом желтым опахала

И сердилась и махала.

Пташки чудно ликовали

И свистели, ворковали.

Голос ужаса пронесся,

Вопль казни, вопль плахи.

Вертят мучениц колеса?

Иль ведут насильно свахи?

Я слышу в вопле муки пекла,

Иди, чтоб время помощи путь не пересекло.

  Здесь почтенный аршин

Шел с высоких вершин,

Подает посошок

Непочтенный вершок.

Ах, бушменским красавицам

Нравится,

Чтоб рот их был проколотым,

То угодно небесам.

Так и речь моя, плясавица

По чужим ушесам

Слов заморских грубым молотом.

  Лицо с печальной запятой

Серб, остро и испитое,

Щеки тоще-деревянные,

В бровях плошки оловянные…

Таков король, пускай он тощ,

А тощ он потому,

Что на болоте скудный хвощ,

– Повсюду день гласит уму…

  Тот и этот столбец

Ты смешай словаря,

И дадут бубенец,

Дадут плащ короля…

Мы хлопали немножко,

Мы хлопали б ей-ей,

Хотя б скакала блошка

В одежде королей…

  В нем нет души,

Но есть духи, –

Заметил кто-то…

Гобая слышу зов, рурокий голос вещий.

Годея величезно приходят словеса. Оса. Еще оса.

Но влаги жалобзание меня не утомляет.

Чепена вкруг меня. Шуводы зашумели.

Шуоко сине-серое. Туус белизн черный.

Живая падоска. Венковная цветами

Склоняется трава. Как труп – уснувший я.

Труповна сёйчась же живая и жапарчой залитая.

А бу камней – бо легкой боли.

Сухой стать – бы ума. Но праздна быхоть!

Где лёхоты? где люволи?

Шеберег из тростинок, там жизвук стих.

Хребтом и обличьем зачем стал подобен коню

Хребтом и обличьем зачем стал подобен коню

Кому ты так ржешь и смотришь сердито?

Я дерзких красавиц давно уж люблю,

Я дерзких красавиц давно уж люблю,

И вот обменил я стопу на копыто.

У девушек нет таких странных причуд,

У девушек нет таких странных причуд,

Им ветреный отрок милее.

Здесь девы холодные сердцем живут,

Здесь девы холодные сердцем живут,

То дщери великой Гилеи.

Гилеи великой знакомо мне имя,

Гилеи великой знакомо мне имя,

Но зачем ты оставил свой плащ и штаны?

Мы предстанем перед ними,

Мы предстанем перед ними,

Как степные скакуны.

Что же дальше будут делая,

Игорь, Игорь,

Что же дальше будут делая

С вами дщери сей страны?

Они сядут на нас, белые,

Товарищ и друг,

Они сядут на нас, белые,

И помчат на зов войны.

Сколько ж вас, кому охотней,

Борис, Борис,

Сколько ж вас, кому охотней

Жребий конский, не людской?

Семь могучих оборотней,

Товарищ и друг,

Семь могучих оборотней

Нас, снедаемых тоской.

А если девичья конница,

Борис, Борис,

А если девичья конница

Бой окончит, успокоясь?

Страсти верен, каждый гонится,

Товарищ и друг,

Страсти верен, каждый гонится

Разрубить мечом их пояс.

Не ужасное ль в уме,

Борис, Борис,

Не ужасное ль в уме

Вы замыслили, о братья?

Нет, покорны девы в тьме,

Товарищ и друг,

Нет, покорны девы в тьме,

Мы похитим меч и платья.

Но, похитив их мечи, что вам делать с их слезами,

Борис, Борис?

Но, похитив их мечи, что вам делать с их слезами?

То исконное оружие.

Мы горящими глазами,

Товарищ и друг,

Мы горящими глазами

Им ответим. Это средство – средств не хуже их.

Но зачем вам стало надо,

Борис, Борис,

Но зачем вам стало надо

Изменить красе лица?

Убивает всех пришельцев их громада,

Товарищ и друг,

Убивает всех пришельцев их громада,

Но нам люб скок беглеца.

Кратких кудрей, длинных влас,

Борис, Борис,

Кратких кудрей, длинных влас

Распри или вас достойны?

Этот спор чарует нас,

Товарищ и друг,

Этот спор чарует нас,

Ведут к счастью эти войны.

Ты высокомерно улыбнулась

На робкий приступ слов осады,

И ты пошла, не оглянулась,

Полна задумчивой досады.

Да! Дерзко королеву просить склонить

Блеск гордых губ.

Теперь я встретился. Угодно изменить

Судьбе тебе: ты изучала старый труп.

Лапой белой и медвежей

Друг из воздуха помажет,

И порыв мятели свежий

Отошедшее расскажет.

Я пройтись остерегуся,

Общим обликом покат.

Слышу крик ночного гуся,

Где проехал самокат.

В оглоблях скривленных

Шагает Крепыш.

О, горы зеленых

Сереющих крыш!

Но дважды тринадцать в уме.

Плохая поклажа в суме!

К знахарке идти за советом?

Я верю чертям и приметам!

Муха! нежное слово, красивое,

Ты мордочку лапками моешь,

А иногда за ивою

Письмо ешь.

– Что ты робишь, печенеже,

Молотком своим стуча?

– О прохожий, наши вежи

Меч забыли для мяча.

В день удалого похода

Сокрушила из засады

Печенегова свобода

Святославовы насады.

Он в рубахе холщевой,

Опоясанный мечом,

Шел пустынной бичевой.

Страх для смелых нипочем!

Кто остаться в Перемышле

Из-за греков не посмели,

На корму толпою вышли –

Неясыти видны мели.

Далеко та мель прославлена,

Широка и мрачна слава,

Ныне снова окровавлена

Светлой кровью Святослава.

Чу, последний догоняя

Воин дальнего вождя,

Крикнул: «Дам, о князь, коня я,

Лишь беги от стрел дождя!»

Святослав, суров, окинул

Белым сумраком главы,

Длинный меч из ножен вынул

И сказал: «Иду на вы!»

И в трепет бросились многие,

Услыша знакомый ответ.

Не раз мы, в увечьях, убогие,

Спасались от княжеских чет.

Над смущенною долиной

Он возникнул, как утес,

Но прилет петли змеиный

Смерть воителю принес.

«Он был волком, не овечкой! –

Степи молвил предводитель, –

Золотой покрой насечкой

Кость, где разума обитель.

Знаменитый сок Дуная

Наливая в глубь главы,

Стану пить я, вспоминая

Светлых клич: «Иду на вы!»

Вот зачем сижу я, согнут,

Молотком своим стуча.

Знай, шатры сегодня дрогнут,

Меч забудут для мяча.

Степи дочери запляшут,

Дымом затканы парчи,

И подковой землю вспашут,

Славя бубны и мячи.

Ты богиня молодежи,

Брови согнуты в истоме.

Ты прекрасна, ночью лежа

На раскинутой соломе!..

Нечеловеческий взгляд месяца.

Упрек, укоры, разговоры,

Угроза томная повеситься,

Окончить с жизнью тусклой споры…

Какой страстей переворот

Дал эту царственность осанки?

И бросил странника наряд

К ногам задумчивой цыганки…

Цветок семи колоколов

На утонченном стебле

К моей петлице приколов,

Вы повернулися ко мне.

Гевки, гевки, ветра нету,

Да, Оксана, ветра ни!

Бросьте, девы, песню спету,

Сюда идут легини.

Виден Дид (сюда идет),

Неразлучен с жесткой славой,

Семь уж лет, как он живет,

Сей гуцул, с свирепой Мавой.

Нет, не сказки. Нет, не бредни,

Маву видели намедни:

Косу мыла ей река,

Возле с нею старика,

Мрачно красные уста

И овечьим руном,

В воде смятой табуном,

Улетала борода.

Но только, только тихо таю,

А почему и как, – не знаю.

Она белей, косой пологая,

Влеча ужа в своих перстах.

Коса желта, морями многая,

И рыбья песня на устах.

А сзади кожи нет у ней,

Она шиповника красней.

И красносумрачный мешок

Торчит, из мяса и кишок,

И спереди, как снег, бела она,

И сзади кровь, убийство и война.

Ужасный призрак и видение,

Улыбки ж нету откровеннее.

О, как свирепы эти чары,

О <них> учили песни стары.

С суровым гиком, вместо дрота,

На нас лишь кончится охота,

Они бегут с усталым визгом

К речной волне, высоким брызгам.

На ложе белое упав,

Велит смеяться мавий нрав.

И мавки эти свою ногу

Тогда бьют бешено хлыстом,

А после понемногу

Начнутся мысли о пустом.

В зеркалах смотрят желтой лужи лица,

И им глаза подводит жужелица.

И как остры и как черны

Снега из пепельной зимы!

Но кто там, дева или Мава?

Когда уйдет, – тогда скажу.

Сейчас, солодка, не знаю, право:

Сейчас ее не разгляжу.

Но, солодушка, взгляни:

Час смятенья и тревоги!

Все спасайтесь, легини,

Пушкари на той дороге.

Кудрявым страуса пером

Пред нами, хлопцы, не гордитесь.

Бегите всякий, кто не хром,

Иль в замке темном насидитесь.

[Согнулись речки ходари

Под сильным топотом отряда.

В деревню едут пушкари:

Зачем? К кому? И что им надо?]

Заметь суровую пастушку:

Обвита страусом пера,

Не человек и не гора,

Ведет гулять младую чушку.

И детворы с крылами стая

Летит и реет, прилетая.

Свеча дрожит, горит огонь,

Ее сияние мало.

И, как бесовских игрищ конь,

Прошло сквозь ноги помело.

Сложив с коленями персты,

Полуобезьяна, полудух,

Глазами грустными потух

На половине высоты.

Тучна, высока, велика

Ведунья, взорами прелестная,

То дочь ли Мнишка-поляка

Или другая, неизвестная?

И книги строки по-латыни

В жаровне пляской пескарей,

Согнувшись в пламени святыни,

Поют: лети на бой скорей!

Полна соблазна и бела,

Она забыла про белила

И твердой ручкой помела

Отважно ноги разделила.

Она в греховные страницы

Вонзила огненное око,

По сказкам письменным порока

Летает пылкая зарница.

Пред ним навсегда треугольник

Высоким и темным пятном.

Сидит он, как тихий невольник,

И думает, скованный сном.

Знай, есть трава, нужна для мазей.

Она растет по граням грязей.

То есть рассказ о старых князях:

Когда груз лет был меньше стар,

Здесь билась Русь и сто татар.

С вязанкой жалоб и невзгод

Пришел на смену новый год.

Его помощники в свирели

Про дни весенние свистели

И щеки толстые надули,

И стали круглы, точно дули.

Но та земля забыла смех,

Лишь в день чумной здесь лебедь несся,

И кости бешено кричали: «Бех!»,

Одеты зеленью из проса,

И кости звонко выли: «Да!

Мы будем помнить бой всегда!..»

О черви земляные,

В барвиночном напитке

Зажгите водяные

Два камня в черной нитке.

Темной славы головня,

Не пустой и не постылый,

Но усталый и остылый,

Я сижу. Согрей меня.

На утесе моих плеч

Пусть лицо не шелохнется,

Но пусть рук поющих речь

Слуха рук моих коснется.

Ведь водою из барвинка

Я узнаю, всё узнаю,

Надсмеялась ли косынка,

Что зима, растаяв с краю.

И смелый товарищ шиповника,

Как камень, блеснул

В лукавом слегка разговоре.

Не зная разгадки виновника,

Я с шумом подвинул свой стул.

Стал думать про море.

О, разговор невинный и лукавый,

Гадалкою разверзнутых страниц

Я в глубь смотрел, смущенный и цекавый,

В глубь пламенем мерцающих зениц.

Предтечи! Я сжатое поле!..

Жнецы в нем ходили с серпами

И вестью на воле

Меня осудили цепами.

Мой черный, суровый орел,

Кого ты клюешь так жестоко?

Ты крылья на воздух простер

И гложешь и лижешь кого-то.

Труп брата клюю я в пыли,

Быть мертвым орлану отрада,

И буду клевать до зари,

А тризна товарищу рада.

И пусть веет мертвечиною

Мой прямой широкий клюв, –

Пусть за звездною пучиною

Смотрит, в разум заглянув.

Но несется пусть «спасибо»

Мне за братскую услугу,

Он проклекчет, верю, ибо

Верит родственному другу.

Когда себе я надоем,

Я брошусь в солнце золотое,

Крыло шумящее од ем,

Порок смешаю и святое.

Я умер, я умер, и хлынула кровь

По латам широким потоком.

Очнулся я иначе, вновь

Окинув вас воина оком.

Я вам внимаю, мои дети,

Воссев на отческий престол.

Душ скольких мне услышать Нети

Позволит подданных глагол?

В дюжем ругательстве

Хороним душу.

О, златоустые в предательстве,

Сечем устало вашу тушу.

Мы, как Петры, даем тела,

Мы вновь противники Мазепы.

Конем, что нам судьба дала,

В щепы змей разможжен уже нелепый.

Усопшие деды и пращуры,

Вы солнце любили, как шкуру лосиную оводы.

На прадедов падали мордами ящеры

И рвали и ели их

      (новые к солнцу служения доводы).

Из лося овод улетает,

Маша серебряным крылом,

А хлопец небу угрожает,

Маша осиновым колом.

Мы старых книг высоким пробкам

Вино грядущее пролив,

Кричим мы спичечным коробкам –

«Ура», селедок умилив.

Есть буря в крике: «Здравствуй, тьма!»

Бабочку прошлого – мы прошлое ранили

Пушкою. Чума, –

Тебя мы извозчиком наняли.

Жирных султанш

Мы заперли в дом,

Перед взорами ханж

Пусть сидят нагишом.

Пушкин нам жалок,

Исчезли Баяны,

Протухших русалок

Глаза покаянны.

Сижу в остроге,

Леса сосулек.

В железах ноги

Того, кто жулик.

Приветы псов

Словами лая.

На воле шайка удалая

Темницы щупает засов.

И ищет светлой головы,

Пускай она правит силой рук.

О подоконник с бичевы

Напилка тихий стук…

На полотне из камней

Я черную хвою увидел.

Мне казалось, руки ее нет костяней,

Стучится в мой жизненный выдел.

Так рано? А странно: костяком

Прийти к вам вечерком

И, руку простирая длинную,

Наполнить созвездьем гостиную.

В перчатке из червей

Ладонь мою подам

Веселым господам.

Эй, эй, все живей!

И пусть те, что руку трогали,

Скользкий пир ночной кишащий,

В воздух бросят возглас вящий,

Озадаченные щеголи.

Пусть поймут, кто настоящий.

Эй, эй, все живей!

Червяка, что на мизинце,

Вмиг стошнило б от травы.

Но в ночном моем зверинце

Вам написано: увы!

На меня бросает зелень

Полусумрака шугай.

Маве верящая, елень,

Ну, по хворосту шагай.

Двукопытные неопытные

Белокурые друзья,

Начинайте игры топотные,

Умно помня, – с вами я.

Люди, ответствуйте, надо ли

Червивой стыдящейся падали?

…а сзади была мостовой

С концами ярости вчерашней.

Ступала ты на пальцы башни,

Рабы дабы

В промокших кожах

Кричали о печали,

А ты дышала пулями в прохожих

И равнодушно и во сне.

Они узор мороза на окне!

Да, эти люди – иней только.

Из пулеметов твоя полька

И из чугунного окурка

Твои Чайковский и мазурка.

А азбуки разрозненные члены

Для площадных торговых кличей

Идут, как парусы под пеной,

Подошвы множества величий,

Медвежей лапою топча

Порывы в завтра отроча.

И на путь меж звезд морозных

Полечу я не с молитвой,

Полечу я мертвый, грозный

С окровавленною бритвой…

Сегодня снова я пойду

Туда, на жизнь, на торг, на рынок,

И войско песен поведу

С прибоем рынка в поединок!

Умолкнул Пушкин.

О нем лишь в гробе говорят.

Что ж! Эти пушки

Целуют новых песен ряд.

Насестом птице быть привыкший

И лбом нахмуренным поникший!

Его свинцовые плащи

Вино плохое пулеметам?

Из трупов, трав и крови щи

Несем к губам, схватив полетом.

Мы почерневший кровью нож

Волной златою осушая,

Сурово вытря о косы венок,

Несем на запад злобу зенок,

. . . . . . . . . . . . . . .

Туда, в походе поспешая.

В напиток я солому окунул,

Лед смерти родича втянул.

За мною, взвод!

И по лону вод

Идут серые люди –

Смелы в простуде.

Это кто вырастил серого мамонта грудью?

И ветел далеких шумели стволы.

Это смерть и дружина идет на полюдье,

И за нею хлынули валы.

У плотины нет забора,

Глухо визгнули ключи.

Колесница хлынула Мора,

И за нею влажные мечи.

Кто по руслу шел, утопая,

Погружаясь в тину болота,

Тому смерть шепнула: «Пая,

Здесь стой, держи ружье и жди кого-то».

И к студеным одеждам привыкнув

И застынув мечтами о ней,

Слушай, – Смерть, пронзительно гикнув,

Гонит тройку холодных коней.

И, ремнями ударив, торопит,

И на козлы, гневна вся, встает,

И заречною конницей топит,

Кто на Висле о Доне поет.

Чугун льется по телу вдоль ниток.

В руках ружья, а около – пушки.

Мимо лиц – тучи серых улиток,

Пестрых рыб и красивых ракушек.

И выпи протяжно ухали,

Моцарта пропели лягвы.

И мертвые, не зная, здесь мокро, сухо ли

Шептали тихо: «заснул бы, ляг бы…»

Но когда затворили гати туземцы,

Каждый из них умолк.

И диким ужасом исказились лица немцев

Увидя страшный русский полк.

И на ивовой ветке, извилин

Сноп охватывать лапой натужась,

Хохотал задумчивый филин,

Проливая на зрелище ужас.

Гол и наг лежит строй трупов,

Песни смертные прочли.

Полк стоит, глаза потупив,

Тень от летчиков в пыли.

И когда легла дубрава

На конце глухом села,

Мы сказали: «Небу слава!»

И сожгли своих тела.

Люди мы иль копья рока

Все в одной и той руке?

Нет, ниц вемы, нет урока,

А окопы вдалеке.

Тех, кто мертв, собрал кто жив,

Кудри мертвых вились русо.

На леса тела сложив,

Мы свершали тризну руса.

Черный дым восходит к небу,

Черный, мощный и густой.

Мы стоим, свершая требу,

Как обряд велит простой.

У холмов, у ста озер

Много пало тех, кто жили.

На суровый, дубовый костер

Мы русов тела положили.

И от строгих мертвых тел

Дон восходит и Иртыш.

Сизый дым, клубясь, летел.

Мы стоим, хранили тишь.

И когда веков дубрава

Озарила черный дым,

Стукнув ружьями, направо

Повернули сразу мы.

В те дни, совсем как и сегодня,

Какой-то лук напряг народы,

И Фридрих и Генрих у Гроба Господня

Украсили смертью морские походы.

Через слюду Иерусалима

Звенит волной прозрачный Ганг.

Чтоб слава вновь была хвалима,

Идет, щитом играя, франк.

И на судах венецианских

Плывут с народом государи

Туда, где в дыме и пожаре

«Алла» молений мусульманских.

И на боевом их полотне

Восходит месяц (солнце тьмы), –

То видел воин на коне,

Стоявший на досках кормы.

Сто тысяч воинов стрелой

Порхало в Мекку христиан.

Была тень Рима тетивой,

А древком – дерзость мусульман.

1187

Звезда восходит Саладина,

И с кровью пал Иерусалим.

И вот созвучная година

В те дни зажгла над Чили дым.

Лишь только войску Саладина

Иерусалима ключ вручили,

Сменило море господина

У берегов далеких Чили.

И видят «Монмут» и «Отранто»,

Как гибнет гордость Альбиона.

Над ней проводит круги Данте

Рука холодного тевтона.

И этот день, причастью верен,

Сломил британские суда.

Как будто знак из мертвых зерен,

О темно-красная вода!

1147

Лишь Нурэддинова секира

Эдессу город бросит в прах,

«Кресси» и «Хог», и «Абукир»

Исчезли с ужасом в волнах.

Желтели шишаки

Воинственных людей.

Теперь там пауки,

Нет жреческих ветвей.

Прозрачный вал, громаду мыль!

Секирой бей, морская пыль!

Приемли, ночь, полночной рыси чин

Волна, еще протоки вырой!

Из тех брызг был храм высечен

Суровою секирой.

Могилой дум ударить мне ли,

Хлестнув по лицам и устам?

Разбойники в утесах каменели,

Тянулись к ивовым кустам.

Реки свободен жидкий меч, –

Есть рукоятка, нет руки…

И голубую тянут сеть

В прозор столетий рыбаки.

В холопий город парус тянет.

Чайкой вольницу обманет.

Куда гнется – это тайна,

Золотая судна райна.

Всюду копья и ножи,

Хлещут мокрые ужи.

По корме смоленой стукать

Не устанет медный укоть.

На носу темнеет пушка,

На затылках хлопцев смушки.

Что задумалися, други?

Иль челна слабы упруги?

Видишь, сам взошел на мост,

Чтоб читать приказы звезд.

Догорят тем часом зори

На смоле на той кокоре.

Кормщик, кормщик, видишь – пря

В небе хлещется, и зря?

Мчитесь дальше на досчане!

Мчимся, мчимся, станичане.

Моря веслам иль узки?

Мчитесь дальше, паузки!

В нашей пре заморский лен,

В наших веслах только клен.

На купеческой беляне

Браги груз несется пьяный;

И красивые невольницы

Наливают ковш повольницы.

Голубели раньше льны,

Собирала псковитянка,

Теперь, бурны и сильны,

Плещут, точно самобранка.

На небо восходит Суа.

С востока приходят с улыбкой Суэ.

Бледнея шатаются, нашей земли

Не могут набег отразить короли.

Зовут Суэ князя Веспуччи,

Разит он грозою гремучей.

Чипчасы шатаются, падая,

Победой Суэ окровавленно радуя.

И вот Монтезума, бледнея, пришел

И молвил: «О боги! Вам дали и дол», –

Не смея сказать им: «О братья!»

Но что же? На нем уж железное платье –

Суэ на владыку надели.

Он гордость смирил еле-еле.

Он сделался скоро темней и смуглей,

Он сделался черен, как пепел.

Три дня он лежал на цветах из углей,

Три дня он из клюва колибрина не пил.

На третий его на носилках уносят.

Как смерть, их пришествие губит и косит.

Возьми сухарика,

Смотри туманнее

И в шаге Тарика

Мне будь Испания.

А Тцинцунцан, где вьются колибри,

Тщательно выбрей.

И телом осиным

К вечерним осинам,

Скользя, плыви заново

Сквозь эти кусты.

В потопе крысином

Княжна Тараканова –

Али Эмэтэ –

Для взоров толпы.

Достойны славы пехотинцы,

Закончив бранную тревогу.

Но есть на свете красотинцы,

И часто с ними идут в ногу.

Вы помните, мы брали Перемышль

Пушкинианской красоты, –

Не может быть, чтоб вы не слышали

Осады вашей высоты.

Как судорга – пальба Кусманека,

Иль Перемышль старый старится?

От поцелуев нежных странника

Вся современность ниагарится.

Ведь только, только Ниагаре

Воскликну некогда: товарищ!

(Самоотрицание в анчаре,

На землю ласково чинарясь.)

А вы, старейшие из старых,

Старее, нежели додо,

Идите прочь! Не на анчарах

Вам вить воробушка гнездо.

Для рукоплескания подмышек

Раскрывши свой увядший рот,

Вас много, трепетных зайчишек,

Скакало в мой же огород.

В моем пере на Миссисипи

Обвенчан старый умный Нил.

Его волну в певучем скрипе

Я эхнатэнственно женил.

И когда земной шар, выгорев,

Станет строже и спросит: кто же я?

Мы создадим «Слово полку Игореве»

Или же что-нибудь на него похожее.

Это не люди, не боги, не жизни,

Ведь в треугольниках – сумрак души!

Это над людом в сумрачной тризне

Теней и углов Пифагора ковши.

Чугунная дева вязала чулок

Устало, упорно. Широкий чугун

Сейчас полетит, и мертвый стрелок

Завянет, хотя был красивый и юн.

Какие люди, какие масти

В колоде слухов, дань молве!

Врачей зубных у моря снасти

И зубы коренные, но с башнями «Бувэ»!

И старец пены, мутный взором,

Из кружки пива выползая,

Грозит судьбою и позором,

Из белой пены вылезая.

Малявина красавицы, в венке цветов Коровина,

Поймали небоптицу. Хлопочут так и сяк.

Небесная телега набила им оскомину.

Им неприятен немец, упитанный толстяк.

И как земно и как знакомо

И то, что некоторые живы,

И то, что мышь на грани тома,

Что к ворону По – ворон Калки ленивый!

Не выли трубы набат о гибели:

«Товарищи милые, милые выбыли».

Ах, вашей власти вне не я –

Поет жестокий узор уравнения.

Народы бросились покорно,

Как Польша, вплавь, в мои обители,

Ведь я люблю на крыльях ворона

Глаза красивого Спасителя!

За «не» я спрятан,

За ним, за ним, туда, где нем Он!

На тот зеленый луг, за Неман!

За Неман свинцовый и серый!

За Неман, за Неман, кто верует!

Тихий дух от яблонь веет,

Белых яблонь и черемух.

То боярыня говеет

И боится сделать промах.

Плывут мертвецы.

Гребут мертвецы.

И хладные взоры за белым холстом

Палят и сверкают.

И скроют могильные тени

Прекрасную соль поцелуя.

Лишь только о лестниц ступени

Ударят полночные струи,

Виденье растает.

Поют о простом:

«Алла бисмулла». А потом,

Свой череп бросаючи в море,

Исчезнут в морском разговоре.

Эта ночь. Так было славно.

Белый снег и всюду нега,

Точно гладит Ярославна

Голубого печенега.

Усадьба ночью, чингисхань!

Шумите, синие березы.

Заря ночная, заратустрь!

А небо синее, моцарть!

И, сумрак облака, будь Гойя!

Ты ночью, облако, роопсь!

Но смерч улыбок пролетел лишь,

Когтями криков хохоча,

Тогда я видел палача

И озирал ночную, смел, тишь.

И вас я вызвал, смелоликих,

Вернул утопленниц из рек.

«Их незабудка громче крика», –

Ночному парусу изрек.

Еще плеснула сутки ось,

Идет вечерняя громада.

Мне снилась девушка-лосось

В волнах ночного водопада.

Пусть сосны бурей омамаены

И тучи движутся Батыя,

Идут слова – молчаний Каины, –

И эти падают, святые.

И тяжкой походкой на каменный бал

С дружиною шел голубой Газдрубал.

Где в липы одетый узорный ходак,

У рощи стоит одинокий хлопак.

Где тени, как призраки, горестно всхлипывая,

Как бабочки мчалися в заросли липовые.

А тучи чернеют, как будто чернеча,

И сразу надвинулась к нам холоднеча.

Скакали и вились сплетенные пары,

И пели сопилки, и пели шездары.

И, будто пир для черных глаз,

Синеет небо и хабаз.

– Войдем же в эту халабуду.

– Войди, дружок, а я побуду.

Черный царь плясал перед народом,

И жрецы ударили в тамтам.

И черные жены смеялись смелей,

И губы у них отягчал пэлелэ!

И с нескромным самоварчиком

И с крылышком дитя –

Оно, о солнце-старче, кум,

Нас ранило шутя.

Лишь только свет пронесся семь,

Семь раз от солнца до земли,

Холодной стала взором темь,

И взоры Реквием прочли.

Черный царь плясал перед народом,

И жрецы ударили в тамтам.

Ни хрупкие тени Японии,

Ни вы, сладкозвучные Индии дщери,

Не могут звучать похороннее,

Чем речи последней вечери.

Пред смертью жизнь мелькает снова,

Но очень скоро и иначе.

И это правило – основа

Для пляски смерти и удачи.

Смугла, черна дочь Храма.

А в перстне капля яда, яда.

Тень месяца, не падай, как громада,

На это узкое кольцо.

Иль смерть войдет в нее неравно,

И станет мелом все лицо.

Стары, черны слоны из камня,

Их хоботы опущены во мгле.

А в перстне капля яда, в перстне.

Был кнесь опутан телом гада.

А ей быть жрицей Пляса надо,

Она не пляшет Храма вне.

Был вырван длинный зуб из зева.

Как зайцы, змеи добродушны.

А в перстне капля яда, яда.

И, видя близко призрак гнева,

Она туда, где смолы душны,

Ушла, виденьям жизни рада,

Как свечи белые, бела,

Летят, как черный сокол, косы,

Чернее ворона над снегом,

А ноги, черны, смуглы, босы,

Ведут толпу к вечерним негам.

А в перстне капля яда, яда.

Зачем суровая борьба

Ее на землю повалила?

Рука отца всегда гроба,

Когда поспешно и груба

На ножик перстня надавила.

Смертельный ножик с ядом жала.

Глухой приказ, чтоб не бежала.

А в перстне капля яда, в перстне.

Сказал старик: «Умри теперь с ней!»

Скрыв бороды одеждою стыдливой

Все, взятое враждебным оком.

Она всегда была лишь ивой

Над смерти мчащимся потоком.

А в перстне капля яда, яда.

А в перстне капля яда, в перстне.

Быть мертвой слонихе отрада.

Лютиков желтых пучок.

Молнии злостный зрачок.

Женщина бросила бледный цветок.

После же очи окна зазвенели,

Запрыгав под звучное иго.

Желтой строки осыревшая книга.

Тучи темнеют и посинели.

На области слуха упало два замка.

И прочь убегала могучая самка.

Гроза, это ты!

Ницнут цветы.

Когда мерцает в дыме сел

Сверкнувший синим коромысел,

Проходит Та, как новый вымысел,

И бросит ум на берег чисел.

Воскликнул жрец: «О, дети! дети!»

На речь афинского посла.

И ум, и мир, как плащ, одеты

На плечах строгого числа.

И если смертный морщит лоб

Над винно-пенным уравнением,

Узнайте: делает он, чтоб

Стать роста на небо растением.

Прочь застенок! Глаз не хмуря,

Огляните чисел лом.

Ведь уже трепещет буря,

Полупоймана числом.

Напишу в чернилах: верь!

Близок день, что всех возвысил!

И грядет бесшумно зверь

С парой белых нежных чисел!

Но, услышав нежный гомон

Этих уст и этих дней,

Он падет, как будто сломан,

На утесы меж камней.

Копье татар чего бы ни трогало –

Бессильно все на землю клонится.

Раздевши мирных женщин догола,

Летит в Сибирь – Сибири конница.

Курганный воин, умирая,

Сжимал железный лик Еврея.

Вокруг земля, свист суслика, нора и –

Курганный день течет скорее.

Семья лисиц подъемлет стаю рожиц,

Несется конь, похищенный цыганом,

Лежит суровый запорожец

Часы столетий под курганом.

Три барышни белых и с черепом длинным,

Как чайки, за полночи ратью

Летели, летели, и спать я

Раздумал, услышав: вели нам,

Вечерний бродяга, над отмелью

Стать черепом, бросить хохол попугая

Над костию белой. Нам тот милей,

Кто черепу скажет, что радуг дуга я.

Рябины сливается иней.

Летаем навеки над миром.

И, спрошены милым разиней,

Охвачены, вещие, осени пиром.

Но мира теней нам не жаль вьюг.

Услышаны сумрачным вечера морем,

Заспорим, закрытые шалью,

Повторим со смехом: мы морим.

И ветер поет похороннее,

А море сверкает мертвецкою.

И мы, восхитившись тихонею,

Умчимся с улыбкою светской.

Ты милый, с тобой мы же на «ты»,

Нас трое прекрасно женатых.

Рыдает ли лебедь ночной темноты,

И мы в этой стае пернатых.

Три паруса серых по небу, и червь

Всходил на ладью пира смерти один.

В глазницах пустых паутинная вервь.

Он дышит, он смотрит, он жен господин.

И смотрит на нас через руку помор,

И скажет нам: заступ готовьте, идем к мечу мы

Смерть, черная немочь и мор

Обещаны девой чумы.

Готовьте холсты гробовые!

Забудьте о песнях и так!

Вперед я зову вас, живые!

На веко навеки холодный пятак!

Перун, ну, дай мне молоток,

Шары, нет, мало, мало… так.

В шары ударом рокоча,

Вернул с проворством ловкача.

Морского прибоя тележка

По отмелям черным стучала,

И воронов стаи ночлежка,

Увидя орлана, кричала.

И с орланьего пера

В море каплю пера влей.

Слышишь, – осени пора –

Стон могучий журавлей.

Удар молотка об разбойника,

С полоскою черной шары,

А море волною покойника

Стучалось в людские пиры.

Вы помните ивы,

Там, где морские виднелись кочевья?

И вы

(Вдруг побледневши, я понял, что гнев я)

Берите вновь стрелу, пращу,

Ругая, и мчитесь за вепрем.

И я, став долиной, прощу,

Что лег неподвижно в траве прям.

Посеребренная зимою,

Вы – камень охоты на миг.

Я морем печали замою

И скроюсь в сказанья из книг.

И все же воскликну я в час свой:

«Охотница строгая, здравствуй!»

Пусть здравствует, трепет неся, тетива,

Где скачка за лосем еще не наскучила,

И эта охота, где тетерева

Летят на неумное чучело.

«Мы вам пришлем

Ваш шлем.

Помните наших друзей».

Я рад, что он из ниток, как Тезей,

И мне опорой будет палка –

Одно лишь слово ваше: «жалко».

И снова глаза щегольнули

Жемчугом крупным своим,

И просто и строго взглянули

На то, что мы часто таим.

Прекрасные жемчужные глаза,

Звенит в них утром войска «вашество».

За серебром бывают образа,

И им не веровать – неряшество.

Упорных глаз сверкающая резь

И серебристая воздушь.

В глазах: «Певец, иди и грезь!» –

Кроме меня, понять кому ж?

И вы, очаревна, внимая,

Блеснете глазами из льда.

Взошли вы, как солнце в погоду Мамая,

Над степью старою слов «никогда».

Пожар толпы погасит выход

Ваш. Там буду я, вам верен, близь,

Петь восхитительную прихоть.

Одеть холодных камней низь.

Ужель, проходя по дорожке из мауни,

Вы спросите тоже: «Куда они?»

Эта осень такая заячья,

И глазу границы не вывести

Осени робкой и зайца пугливости.

Окраскою желтой хитер

Осени желтой житер.

От гривы до гребли

Всюду мертвые листья и стебли.

И глаз остановится слепо, не зная, чья

Осени шкурка или же заячья?

Девы и юноши, вспомните,

Кого мы и что мы сегодня увидели,

Чьи взоры и губы истом не те,

А ты вчера с позавчера, увы, дели.

Горе вам, горе вам, жители пазух,

Мира и мора глубоких морщин,

Точно на блюдах, на хворях чумазых

Поданы вами горы мужчин.

Если встал он, принесет ему череп «эс»,

Вечный и мирный, жизни первей!

Это смерть пришла на перепись

Пищевого довольства червей.

Скажите, люди, да есть же стыд же!

Вам не хватит в Сибири лесной костылей,

Иль позовите с острова Фиджи

Черных и мрачных учителей

И проходите годами науку,

Как должно есть человечью руку.

Нет, о друзья!

Величаво идемте к Войне-Великанше,

Что волосы чешет свои от трупья.

Воскликнемте смело, смело как раньше:

«Мамонт гнусный, жди копья!

Вкушаешь мужчин a la Строганов».

Вы не взошли на мой материк!

Будь же неслыхан и строго нов

Похорон мира слепой пятерик.

Гулко шагай и глубокую тайну

Храни вороными ушами в чехлах.

Я верю, я верю, что некогда «майна!»

Воскликнет Будда или Аллах.

Белые дроги, белые дроги,

Черные платья и узкие ноги!

Был бы лишь верен, вернее пищали с кремнями, мой ум бы.

Выбрал я целью оленя лохматого.

За мною, Америго, Кортец, Колумбы!

Шашки шевелятся, вижу я мат его!

Где волк воскликнул кровью:

«Эй! Я юноши тело ем»,

Там скажет мать: «Дала сынов я».

Мы, старцы, рассудим, что делаем.

Правда, что юноши стали дешевле?

Дешевле земли, бочки воды и телеги углей?

Ты, женщина в белом, косящая стебли,

Мышцами смуглая, в работе наглей!

«Мертвые юноши! Мертвые юноши!» –

По площадям плещется стон городов.

Не так ли разносчик сорок и дроздов?

– Их перья на шляпу свою нашей.

Кто книжечку издал: «Песни последних оленей»,

Висит рядом с серебряной шкуркою зайца,

Продетый кольцом за колени,

Там, где сметана, мясо и яйца.

Падают Брянские, растут у Манташева.

Нет уже юноши, нет уже нашего

Черноглазого короля беседы за ужином.

Поймите, он дорог, поймите, он нужен нам!

Еще сильней горл медных шум мер,

Его не каждому учесть,

И женщины, спеша на тех, кто умер,

Суворовой женщин делают честь.

Я вижу войско матерей,

Грудными выстрелы младенцами,

Чума серчала матерей,

Монблан спеша набросить венцами.

И некто третий воскликнет «на нож!»

В ухо и тем и этим пехотам,

И тучи утробных младенческих нош

Помчатся на битву, не думая, кто там.

Последний любовник прикажет вам: «Пли!»,

И бич глаз ударит по верным рядам,

И каждая девушка молвит: «Мы, девушки, ползали раньше, как тли,

Теперь же я мать, и хлыстом материнства в лицо смерти я дам!»

И вещей жены рукомойник над тазом,

И конницы с Волог, Висел и Кам,

И пушек Мусоргский над тайным приказом,

Все слилось и мчалось к единым войскам.

О, повивальные бабки и мамки

И мостовая из мертвых «но-но»!

<Кишки> из полков и <кашка> из <камки>,

Он и она в зазвеневшем оно!

И жен степных из камня баб грусть,

Что глыбой выросли стыдливо,

Уж украшает знак за храбрость,

Желтея тигром, рожью жнива.

Я помню, как кто-то в котле броненосца дыру

Починил своим телом, без разговора и споро.

Жены, в руки детей! И «на уру»!

На окопы смерти, на окопы мора!

Младенцы, туда же, в стан смерти!

Ведь броневые защиты порвут темноглазые дети в яслях скота!

Пусть крутится слабо на прежних вер Т

Дохнувшая воздухом гибели та!

И каждая бросится, вещая хохотом,

Вскочив на смерти жеребца,

Вся в черном, услышав: «На помощь! Мне плохо там!» –

Сына или отца.

И люди спешно свои души моют в прачешной

И, точно забор, перекрашивают спешно совести лики,

Чтобы ноздрёй сумасшествия некто прекрасновеликий,

Некто над ухом завыл: «Теперь ты ничего не значишь, эй!»

И самые умные, нацепив воротнички,

Не знали, что дальше делать с ними?

Встав на четвереньки, повесить на сучки

Или прочитать на них обещанное имя?

Вы помните? я щеткам сапожным

Малую Медведицу повелел отставить от ног подошвы,

Гривенник бросил вселенной и после тревожно

Из старых слов сделал крошево.

Где конницей столетий ораны

Лохматые пашни белой зари,

Я повелел быть крылом ворону

И небу сухо заметил: «Умри!»

И когда мне позже приспичилось,

Я, чтоб больше и дольше хохотать,

Весь род людей сломал, как коробку спичек,

И начал стихи читать.

Был шар земной

Прекрасно схвачен лапой сумасшедшего!

За мной!

Бояться нечего!

У вод я подумал о бесе

И о себе,

Над озером сидя на пне.

Со мной разговаривал пен пан,

И взора озерного жемчуг

Бросает воздушный могуч меж

Ивы,

Большой, как и вы.

И много невестнейших вдов вод

Преследовал ум мой, как овод.

Я, брезгая, брызгаю ими.

Мое восклицалося имя.

Шепча, изрицал его воздух.

Сквозь воздух умчаться не худ зов.

Я озеро бил на осколки

И после расспрашивал: сколько?

И мир был прекрасно улыбен,

Но многого этого не было.

И свист пролетевших копыток

Напомнил мне много попыток

Прогнать исчезающий нечет

Среди исчезавших течений.

Панна пены, панна пены,

Что вы, тополь или сон?

Или только бьется в стены

Роковое слово «он»?

Иль за белою сорочкой

Голубь бьется с той поры,

Как исчезнул в море точкой

Хмурый призрак серой при?

Это чаек серых лёт!

Это вскрикнувшие гаги!

Полон силы и отваги

Через черес он войдет!

Вы были строгой, вы были вдохновенной,

Я был Дунаем, вы были Веной.

Вы что-то не знали, о чем-то молчали,

Вы ждали каких-то неясных примет.

И тополи дальние тени качали,

И поле лишь было молчанья совет.

  О!

А может, удача моргнет

Косыми глазами тихони?

  Гор гнет

Под шляпой зари,

Зари жестокой, угрюмой.

Нас рыбой поймали у тони,

Где рыбарь, где невод, где бьются челны,

Где молится море угрюмо угрю: мой

Жестокою прачкой портянки волны.

И лебедя пены угорь поймет,

Головкою змея мелькая

По мерным волнам непокоя.

И выдавят рыбы ячейки тенет…

У рыбы есть тоже Байрон или Гете

И скучные споры о Магомете!

И ежели ветер, сверкая,

Ударит терновником море по ранам

И гроза засмеется – есть дева такая,

Что, смерч пересекши, блистает Кораном.

  Их ниткою собраны слезы

  Про гибели чистых малюток.

Волос голубые морозы

  Молю так:

Не будьте к нам, людям, жестоки,

Катоны немого глагола,

У нас есть людские пороки,

Не рыбы, не Савонаролы –

  Пророки,

Чешуи мы не знаем, мы голы.

Сегодня

Я иду беснуясь…

Я обручальный день войны и сумасшедших грез

  Иль

Я мученицы тело на ободе колес,

Черепа с черепом сводня,

  А разум хром.

Играю камнями, как сумасшедший дом

Играет словом «бог».

Там в черном глазу завывает пожар

И с черных ресниц пылает навеки.

Мыслитель Джон Стюарт Милль,

В окна прыгая

С обугленной книгою,

Он знает, что едкая пыль, где он исчез, – твоя!

По водосточным трубам верхом

Падал, разбитому образу пара,

И мертвый упал он,

  И люди кругом.

Обреюсь молчанием, у слов выращу чуб.

Чертоги бога отдам словам внаем.

Пусть каждое слово мое –

Это Разин выплюнул зубы

Вам: нате! проклятых невольник.

Как поиск грозой колокольни,

Велю – станут образу метки.

Вы еще не поняли, что мой глагол –

Это бог, завывающий в клетке.

Страну Лебедию забуду я

И неги трепетных Моревен.

Про Конецарство, ведь оттуда я,

Доверю звуки моей цеве.

Где конь благородный и черный

Ударом ноги рассудил,

Что юных убийца – упорный,

Жуя, станет жить, медь удил.

Где конь звероокий с волной белоснежной

Стоит, как судья у помоста,

И дышло везут колесницы тележной

Дроби злодеев и со ста.

И гривонос благородный

Свое доверяет копыто

Ладони покорно холодной,

А чья она – всеми забыто.

Где гривы – воздух, взоры – песни,

Все дальше, дальше от ням-ням!

Мы стали лучше и небесней,

Когда доверились коням.

О люди! Так разрешите вас назвать?

Режьте меня, жгите меня!

Но так приятно целовать

Копыто у коня:

Они на нас так не похожи,

Они и строже и умней,

И белоснежный холод кожи,

И поступь твердая камней.

Мы не рабы, но вы посадники,

Но вы избранники людей!

И ржут прекрасные урядники,

В нас испытуя слово «дей!»

Над людом конских судей род

Обвил земной шар новой молнией.

Война за кровь проходит в брод,

Мы крикнем: «Этот дол не ей!»

И черные, белые, желтые

Забыли про лай и про наречья.

Иной судья – твой шаг, тяжел ты!

И власть судьи не человечья.

Ах, князь и кнезь, и конь, и книга –

Речей жестокое пророчество.

Они одной судьбы, их иго

Нам незаметно, точно отчество.

Я и Саири, мы вместе гуляли,

Слова собирая для ласковой Ляли.

Они растут среди мощных дубов

Друзьями черники, друзьями грибов.

Словесными чарами громко чаруясь,

Наполнили мы весь березовый туес.

Меня беспокоил задумчивый сум,

И таял в ладонях из озера шум.

Не будь сувора, не будь сурова,

Но будь проста, как вся дуброва!

Саири моя так изящна и хупава,

Что рядом с ней каждый из города Глупова.

Мокроогненные очи – это ты иль цыганча?

Точно море около Сочи, шелка пролиты с плеча…

На эти златистые пижмы

Росистые волосы выжми.

Воскликнет насмешливо – «только?»

Серьгою воздушная ольха.

Калужниц больше – черный холод,

Иди, позвал тебя Рогволод.

Коснется калужницы дремя,

И станет безоблачным время.

Ведь мною засушено дремя

На память о старых богах.

Тогда серебристое племя

Бродило на этих лугах.

Подъемля медовые хоботы,

Ждут ножку богинины чёботы.

И белые ель и березы,

И смотрят на небо дерезы.

В траве притаилась дурника,

И знахаря ждет молодика.

Чтоб злаком лугов молодиться,

Пришла на заре молодица.

Род – конского черепа кость.

К нему наклоняется жость.

Любите, носите все те имена,

Что могут онежиться в Лялю.

Деревня сюда созвана,

В телеге везет свою кралю.

Лялю на лебеде

Если заметите,

Лучший на небе день

Кралей отметите.

И крикнет и цокнет весенняя кровь:

Ляля на лебеде – Ляля любовь!

Что юноши властной толпою

Везут на пути к водопою?

Кралю своего села!

Она на цветах весела.

Желтые мрачны снопы

Праздничной возле толпы.

И ежели пивни захлопали,

И песни вечерней любви,

Наверное, стройные тополи

Смотрят на праздник в пыли.

Под именем новым – Олеги,

Вышаты, Добрыни и Глебы

Везут конец дышла телеги,

Колосьями спрятанной в хлебы,

Своей голубой королевы.

Но и в цветы запрятав низ рук,

Та смугла встает, как призрак.

«Ты священна, Смуглороссья», –

Ей поют цветов колосья.

И пахло кругом мухомором и дрёмой,

И пролит был запах смертельных черемух.

Эй! Не будь сувора, не будь сурова,

Но будь проста, как вся дуброва.

Котенку шепчешь: «Не кусай».

Когда умру, свои дам крылья.

Писал устало Хокусай,

А брови – Матери Мурильо.

Как девидеет ветка вишенек!

Так безразумно, выше нег…

Ведь золотой загар плеча

Сожжет ваш разум, лепеча

Про ту страну, где Самарканд

И храмы – братья синих Анд.

На волосах чернеет вёдрышко,

Конечно, шелка. Но мотылька прилет дружка

Зови. Цветок, красней,

И, косы, падайте тесней.

Их чешет верный гребешок.

И падал сумрака мешок,

Часы 12 пробили едва,

<На> площадь памятника Скобелеву.

На стеблях взоров

Громадные и черные шары.

Приходит речи злой Суворов,

Приносит дерзости дары.

Двины рукою речи вышиты.

Мурильо ротик нежный пишет.

Из ревности, из удали,

Но режут сарты.

Оттуда ли,

Но золотой пожар ты!

И косы падают, на солнце выгорев,

И щеки круглые из песни Игоревой.

Моих друзей летели сонмы.

Их семеро, их семеро, их сто!

И после испустили стон мы.

Нас отразило властное ничто.

Дух облака, одетый в кожух,

Нас отразил, печально непохожих,

В года изученных продаж,

Где весь язык лишь «дам» и «дашь».

Теперь их грёзный кубок вылит.

О роковой ста милых вылет!

А вы, проходя по дорожке из мауни,

Ужели нас спросите тоже, куда они?

В сторону меры зачет!

Это – простой котелок,

В котором идет звездочет

Звездный постичь уголок,

Чье облако вроде платочка,

И я не похож на цветочек.

Железный звук моей перчатки

От синей Сены до Камчатки

Народы севера потряс.

Столетье мира кончил точкой

Наборщик «рок» без опечатки.

И вы, очарунья, внимая,

Блеснете глазами из льда.

И всходите солнцем Мамая,

Где копий стоит череда.

Моя так разгадана книга лица:

На белом, на белом – два серые зня!

За мною, как серая пигалица,

Тоскует Москвы простыня.

Через строй столетий,

По дороге мигов,

На «уру» и на «авось»

Пронесите Чернигов

И земную ось.

И рассудка выводы,

И друзья Паливоды,

И созвездий гутор,

И вишневый хутор,

И холмы у млына,

И со свайкой мальчика:

В ваянья пальцах –

Все это глина…

А на глине, сном означенный,

Ляжет синий чуба дым.

Но и усом не моргнет,

Вдруг сказав: «Я – сабля.

  Мщу я вам!»

И чубатым волком вскочит

И очутится под Киевом.

Как А,

Как башенный ответ – который час?

Железной палкой сотню раз

Пересеченная игла,

Серея в небе, точно мгла,

Жила. Пастух железный, что он пас?

Прочтя железных строк записки,

Священной осению векши,

Страну стадами пересекши,

Струили цокот, шум и писки.

Бросая ветку, родите стук вы!

Она, упав на коврик клюквы,

Совсем как ты, сокрывши веко,

Молилась богу другого века.

И тучи проволок упали

С его утеса на леса,

И грозы стаями летали

В тебе, о медная леса.

Утеса каменные лбы,

Что речкой падали, курчавясь,

И окна северной избы –

Вас озарял пожар-красавец.

Рабочим сделан из осей,

И икс грозы закрыв в кавычки,

В священной печи жег привычки

Страны болот, озер, лосей.

И от браг болотных трезв,

Дружбе чужд столетий пьяниц,

Здесь возник, быстер и резв,

Бог заводов – самозванец.

Ночью молнию урочно

Ты пролил на города,

Тебе молятся заочно

Труб высокие стада.

Но гроз стрела на волосок

Лишь повернется сумасшедшим,

Могильным сторожем песок

Тебя зарыть не сможет – нечем.

Железных крыльев треугольник,

Тобой заклеван дола гад.

И разум старший, как невольник,

Идет исполнить свой обряд.

Но был глупец. Он захотел,

Как кость игральную, свой день

Провесть меж молний. После цел,

Сойти к друзьям: из смерти тень.

На нем охотничьи ремни

И шуба заячьего меха,

Его ружья верны кремни,

И лыжный бег – его утеха.

Вдруг слабый крик. Уже смущенные

Внизу столпилися товарищи.

Его плащи – испепеленные,

Он обнят дымом, как пожарище.

Толпа бессильна. Точно курит

Им башни твердое лицо.

Невеста трупа взор зажмурит,

И после взор еще… еще…

Три дня висел как назидание

Он в вышине глубокой неба.

Где смельчака найти, чтоб дань его

Безумству снесть на землю, где бы?

Узнать голубую вражду

И синий знакомый дымок

Я сколько столетий прожду?

Теперь же я запер себя на замок.

О боги! вы оставили меня!

И уж не трепещете крылами за плечами,

И не заглядываете через плечо в мой почерк.

В грязи утопая, мы тянем сетьми

Слепое человечество.

Мы были, мы были детьми,

Теперь мы – крылатое жречество.

Уж сиротеют серебряные почки

В руке растерянной девицы,

Ей некого, ей незачем хлестать!

Пером войны оставленные точки

И кладбища большие, как столица,

Людей судьбы другая стать.

Где в простыню из мертвых юношей

Обулась общая земля,

В ракушке сердца жемчуг выношу,

Вас твердым свистом жалейки зля.

Ворота старые за цепью

И нищий, и кривая палка,

И государства плеч (отрепье)

Блестят, о умная гадалка!

Как! И я, верх неги,

Я, оскорбленный за людей, что они такие,

Я, вскормленный лучшими зорями России,

Я, повитой лучшими свистами птиц, –

Свидетели: вы, лебеди, дрозды и журавли! –

Во сне провлекший свои дни,

Я тоже возьму ружье (оно большое и глупое,

Тяжелее почерка)

И буду шагать по дороге,

Отбивая в сутки 365·317 ударов – ровно.

И устрою из черепа брызги,

И забуду о милом государстве 22-летних,

Свободном от глупости возрастов старших,

Отцов семейства

(общественные пороки возрастов старших),

Я, написавший столько песен,

Что их хватит на мост до серебряного месяца…

Нет! Нет! Волшебницы

Дар есть у меня, сестры небоглазой.

С ним я распутаю нить человечества,

Не проигравшего глупо

Вещих эллинов грёз,

Хотя мы летаем.

Я ж негодую на то, что слова нет у меня,

Чтобы воспеть мне изменившую избранницу сердца.

Нет, в плену я у старцев злобных,

Хотя я лишь кролик пугливый и дикий,

А не король государства времен,

Как называют меня люди:

Шаг небольшой, только ик

И упавшее о, кольцо золотое,

Что катится по полу.

Где, как волосы девицыны,

Плещут реки, там в Царицыне,

Для неведомой судьбы, для неведомого боя,

Нагибалися дубы нам ненужной тетивою.

В пеший полк 93-ий

Я погиб, как гибнут дети.

Я задел нечаянно локтем:

Просыпайся, веселия дочь!

А мост царапал ногтем

Пехотинца, бежавшего прочь.

Убийцы, под волнами всхлипывая,

Лежали, как помосты липовые.

Чесала гребнем смерть себя,

Свои могучие власы,

И мошки ненужных жизней

Напрасно хотели ее укусить.

Татлин, тайновидец лопастей

И винта певец суровый,

Из отряда солнцеловов.

Паутинный дол снастей

Он железною подковой

Рукой мертвой завязал

В тайновиденье щипцы.

Смотрят, что он показал,

Онемевшие слепцы.

Так неслыханны и вещи

Жестяные кистью вещи.

Табун шагов, чугун слонов!

Венков на бабра повесим сонно,

Скачемте вместе, Самы и Самы,

Много хоботных тел.

Десять – ничто. Нас много, друзей единицы. Заставим

Горлинок к пушкам снаряды носить.

Движеньем гражданина мира первого – волка

Похитим коней с Чартомлыцкого блюда.

Ученее волка, первого писаря русской земли,

Прославим мертвые резцы и мертвенную драку.

Шею сломим наречьям, точно гусятам,

Нам наскучило их «га-га-га»!

Наденем намордник вселенной,

Чтоб не кусала нас, юношей.

И пойдем около белых и узких борзых с хлыстами и тонкие.

Лютики выкрасим кровью руки,

Разбитой о бивни вселенной, о морду вселенной.

И из Пушкина трупов кумирных

Пушек наделаем сна.

Вещие юноши уйдут – конец – от глупых старцев,

Болезнь возраста. И оснуют мировое государство

Граждан одного возраста.

Одетый в плащ летучих рыб,

Нахмурил лоб суровый бог рыб.

Какой-то общий шум и шип,

И, точно выстрел красный, погреб.

За парусами красными огня

Чернеют люди и хлопочут.

Могил видением казня,

Прибой валов про смерть пророчит.

И кто-то, чернильницей взоров недобрый,

Упал, плетнем смерти подняв свои ребра,

Упав, как башен и пушек устав.

Вот палуба поднялась на дыбы,

Уже не сдержана никем.

Русалки! готовьте гробы!

Готовьте из водорослей шлем,

От земли печальной вымыв,

И покройте поцелуями этот бледный желтый воск кости.

А на небе, там, где тучи, человеческие плоскости

Стаи режут синих дымов.

Люди, где вы? Вы не вышли

Из белой праотцев могилы,

И только смерть, храпя на дышле,

Дрожит и выбилась из силы.

Она устала, пожалейте

Ее за голос «куд-кудах»!

Как тяжело и трудно ей идти,

Ногами вязнет в черепах.

Кто волит, чтоб чугунный обод

Не переехал взоров ласточки,

Над тем качнулся зверский хобот

И вдруг ударил с силой вас тоски.

И бьет тяжелою колодою

Он оглупевшего зверка,

И масти красною свободою

Наполнят чашу, пусть горька.

Годы, люди и народы

Убегают навсегда,

Как текучая вода.

В гибком зеркале природы

Звезды – невод, рыбы – мы,

Боги – призраки у тьмы.

Ласок

Груди среди травы.

Вы вся – дыханье знойных засух.

Под деревом стояли вы,

А косы

Жмут жгут жестоких жалоб в желоб.

И вы голубыми часами

Закутаны медной косой.

Жмут, жгут их медные струи.

А взор твой – это хата,

Где жмут веретено

Две мачехи и пряхи.

Я выпил вас полным стаканом,

Когда голубыми часами

Смотрели в железную даль.

А сосны ударили в щит

Своей зажурчавшей хвои,

Зажмуривши взоры старух.

И теперь

Жмут, жгут меня медные косы.

  Пою,

Что палки бросает Перун,

Паря, точно палка себя,

Из точки пустоты,

Как палка пустоты,

Пышет пальбою тех пуль,

Что пламенем стали полых

Палок пения пороха.

Пения пыли и пены,

Пазы пузырей у певучего слова

И в песне пещеры,

И почки, и печени,

Как палки, как полые палки,

Что волят пустынных полей,

Слова растянули молвы.

И ты, что пустынною пеной пылишь,

Пузырный Перун! Пастух пустоты,

Пестуешь ты пламенный порох.

Я тоже пою

Пружинной пяткою пенистых пений,

На пальцах из песен.

Пламенем в пение понесся, прямое, прямое,

Прямое, как палка пещер пустоты,

Пернатый пустыми полями, палимый, пылимый

Я из точки пустой и палимой.

Пением полых пламён,

Пением поля пузырься, пламенно полый Перун

Но песня пещер, но песни пустот,

Пений пещеры,

Пений пещеры,

Что пулями пятки

Песней палят, как пламени полых пещер,

На пальцах пера пустоты

И палкой пылают, как почки.

Прыгают, пляшут

Под пение первой пещеры.

Пастух пустоты,

Пестуй, пылая, печени полых полей.

Первый и первый и первый Перун!

Пещерный Перун! Перун пещерный!

Пением первый первых пещер,

Первою палкой пари

По пушистой поре,

Пернатым порогам

Пляшущей пены.

Палицей полого пения

Порохи пламенем пой!

Первые пороха пены

Пастью пушистою пей!

Печени пылом,

Первою птицею пламени,

Полой порою порхая,

Парусы перьями порешь,

Порешь и пашешь перо.

Парнем на пляске пещер,

Пары пылая паров,

Пламенный порох! Пламенный парень,

Паси пылкую почку в пустую пещеру.

Падает палка

В песни пещер!

Песенный парень парусом пламени,

Палками пал,

Пан пашни полей,

Пухом пушистым

Пиров пустоты,

Пиром пения птах.

Первый парень

Поры пещерных полей,

Стань правдой поючих пещер!

Парусом песен,

Пламенной палкой питая

Пасть пустоты,

Пир паха и паза,

Пирующий пламенем,

Праведный парень,

Пылкий Перун!

Сегодня строгою боярыней Бориса Годунова

Явились вы, как лебедь в озере;

Я не ожидал от вас иного

И не сумел прочесть письмо зари.

А помните? Туземною богиней

Смотрели вы умно и горячо,

И косы падали вечерней голубиней

На ваше смуглое плечо.

Ведь это вы скрывались в ниве

Играть русалкою на гуслях кос.

Ведь это вы, чтоб сделаться красивей,

Блестели медом – радость ос.

Их бусы золотые

Одели ожерельем

Лицо, глаза и волос.

Укусов запятые

Учили препинанью голос,

Не зная ссор с весельем.

Здесь Божия Мать, ступая по колосьям,

Шагала по нивам ночным.

Здесь думою медленный рос я

И становился иным.

Здесь не было «да»,

Но не будет и «но».

Что было – забыли, что будет – не знаем.

Здесь Божия Матерь мыла рядно,

И голубь садится на темя за чаем.

Где ищет белых мотыльков

Сосны узорное бревно,

В кувшине плещет молоко –

Так снежен конь. На нем Оно!

Оно струит, как летний мед,

Такие зыблемые косы.

На гриве бьется. Кто поймет

Его священные вопросы?

Его ночными именами

Ночей одену голоса я.

Нога качает стременами,

Желтея смугло и босая.

Где вас уносит властно птичий вал,

Как предков певчая река,

И ищет бледного величества

Его смущенная рука.

Где быль – лишь разумная боль

О славе, о боге, о беге по верам,

И где на олене король

Для крали цветы собирал старовером.

Веко к глазу прилежно приставив,

Люди друг друга, быть может, целуют,

Быть может же, просто грызут.

Книга войны за зрачками пылает

Того, кто у пушки, с ружьем, но разут.

Потомок! От Костомарова позднего

Скитаясь до позднего Погодина,

Имя прочтете мое, темное, как среди звезд Нева,

Среди клюкву смерти проливших за то, чему имя старинное «родина»,

А имя мое страшней и тревожней

На столе пузырька

С парой костей у слов: «Осторожней,

Живые пока!»

Это вы, это вы тихо прочтете

О том, как ударил в лоб,

Точно кисть художника, дроби ком,

Я же с зеленым гробиком

У козырька

Пойду к доброй старой тете.

Сейчас все чары и насморк,

И даже брашна,

А там мне не будет страшно.

– На смерть!