Том 1. Стихотворения

Милая родина!

Зори закатные,

Мачты высокие,

Голос турбин.

В золото осени

Ярко вплетаются

Флаги пунцовые,

Грозди рябин.

Я узнаю тебя

В голосе диктора,

В лязге лебедок,

Морских якорей,

В атомной станции,

В запуске спутников,

В реве пропеллеров,

В шуме морей!

Ты вдохновенная,

Ты несравненная

В шаге, в заплыве,

В размахе крыла.

Ты — это самые

Скорые скорости,

Ты — это самые

Новые новости,

Самые лучшие

В мире дела.

Ты — это счастье

Народов безбрежное!

Ты — это самая

Светлая жизнь,

Ты от Памира с Камчаткой

До Мурманска

Вся устремленная,

Буйная, бурная,

Вся как могучий

Порыв в коммунизм!

Почему не поют орлы

И веселыми не бывают?

Или им очень видно с горы

И они больше нашего знают?

Иль у них недоразвит слух?

Иль природа их скована сплином?

Или совесть преследует пух,

Окровавленный клювом орлиным?

Что поделаешь — не поют!

Ни по праздникам, ни по будням.

Только клекот стальной издают,

Как положено душегубам!

Манит меня самое малое —

Не моря, не большой перелет,—

Лес, малина, брусника алая

И деревня, где мама живет.

Там, как женщина незамужняя,

Разнаряжена наша изба,

Под князьком деревянное кружево,

Удивительная резьба.

Там антенны и телевизоры,

Мотоциклы и даже авто.

Ходят улицей две дивизии,

И одна из них в женских пальто!

Там дымки завиваются в кольчики,

Блещут косы в мужских руках,

Там завязаны белые кончики

На бывалых, старинных платках.

Там над сельскими сеновалами

Месяц круто подкову гнет.

Там за шумными самоварами,

Не смолкая, беседа идет.

Про картошку да про покосы,

Про телят, про утят и цыплят.

А какие там светлые косы

У моих деревенских девчат!

Что мне мешкать? Сейчас же уеду!

Жить естественней, проще начну.

Я наказывал: буду в среду,

Что мне ждать, я во вторник махну!

Облака меняют очертания,

Ощутимость, цвет, величину.

Вот кому всю жизнь давай скитания

И оседлость наша ни к чему.

Мать моя свою деревню Язвицы

На Москву не может променять.

Рано утром из Загорска явится,

А под вечер примется вздыхать.

Не сидится старой: — Как там дома?

Как блюдет порядки глаз отцов?

Не упала ли труба от грома,

Не клюют ли куры огурцов?

Уж не нашу ль вишню козы гложут?..

Уж не наша ль изгородь худа?.. —

Быстро соберется, все уложит.

— Мне, — вздохнет, — сынок, скорей туда!

Я прошу: — Ну, сделай одолжение,

Поживи, понравится тебе! —

Но ее земное притяжение

К своему шестку, к своей трубе.

Из нее и дым иного свойства,

И особый запах молока!..

Этого святого беспокойства

Вам не знать, скитальцы-облака!

Как пряно пахнет полдень у кювета.

В луга меня дорога увела.

Какое замечательное лето!

Какая щедрость красок и тепла!

За молодым сосновым перелеском

Кузнечиков сплошные веера

Взрываются с сухим и звонким треском,

Когда нога вступает в клевера.

Я называю травы поименно:

Вот мятлик, вот лисичка, вот пырей.

Не потому ли все они влюбленно

Меня зовут: — Иди, иди, скорей!

Тут для тебя горошек лиловатый,

Как кружевница, вяжет кружева.

Иду счастливый и невиноватый.

А счастье в том, что мать еще жива!

Исток мой главный и родник звенящий,

Я чище и целебней не найду!

И если, как поэт, я настоящий,

То только потому, что мать люблю!

Она мне родина! Ручьи и водопады!

Она мне радость и печаль полей.

И все свои заслуги и награды

Я не себе присваиваю — ей!

Как голуби слетаются слова.

— Давай работу! — требуют резонно.

Они, как в океане острова,

Спасут меня, седого Робинзона.

— Все в сборе?

— Все! —

Еще одно словцо,

Чумазое, явилось из котельной.

— Вставай сюда! Твое лицо

Как раз к моей компании артельной.

Загоготал простой словесный люд

И к новобранцу-слову льнет с допросом:

— Ты где шатался? Признавайся, плут!

— Вниманье! Тишина! Мы после спросим.

Я маршал.

Объявляю смотр словам.

Стоит мое подтянутое войско.

И гул уже несется по рядам:

— Веди в атаку!

Мы с тобой! Не бойся!

Сраженье началось.

Труби, горнист!

Не упусти высокого мгновенья!

Еще минута — и на белый лист

Строку к строке поставит вдохновенье!

Дрозд, наверно, декламатор,

Голос хриплый, хвастать нечем.

Мне, признаться, непонятно,

Почему он назван певчим.

Может, это по знакомству

Или по непониманью?

Слышите, с каким упорством

Он трещит над ранней ранью?

Иль рябины наклевался,

Иль рябиновки напился,

Иль давно не занимался,

Если с первой ноты сбился?!

Дрозд, оставь свои потуги,

Знай, певцы получше были,

Брось лесной вокал, покуда

За нахальство не избили.

Поэты! Не гнушайтесь песен,

Пишите их — они нужны.

Коль рот раскрыть в застолье нечем,

Мы виноваты! Мы должны!

Мы!

Горько мне, что для России

Вам жалко песенной строки.

И выплывают расписные

Халтурщики-текстовики.

Поэты! Это нам позорно,

За это надо нас на суд,

Что высеваются не зерна

В людские души, а овсюг!

Гремлю, как дождь

В водосточной трубе,

Лопаюсь, как спелый

          стручок гороха.

Все, что есть, отдаю тебе,

Моя эпоха!

Фабрики ткут —

        дым из труб,

Станы прокатные сталь катают.

А у меня слова срываются с губ

И за душу жгучим ознобом хватают.

Им нравятся ранние поезда,

Им нравится быть с машинным стуком.

Они нежнее тычинок дождя,

Грубее шершавых солдатских сукон.

Стихи — моя наковальня: тук-тук!

Мои озорные трехструнные песни.

Поэзия! Ты не собрание скук,

Не выставка глупости, чванности, спеси!

Вся как радуга,

Вся как вызов,

Вся как звончатый,

         радостный смех.

Это ты ныряешь с карнизов,

Пробивая мартовский снег!

Я в рай не попаду — я слишком грешен!

Жалеть ли, сокрушаться ли о том?

Мне будет раем громкий дождь черешен,

Который я ловлю горячим, жадным ртом.

Мне будут раем голоса живущих,

Шторм на море и шлюпки вдоль бортов,

Мне будет адом, если в райских кущах

Я не найду простых, земных сортов.

Мне будет адом, если где-то рядом

Любовь подменит бытовой эрзац,

Преследовать начнет ревнивым взглядом

И верностью ненужною терзать.

Жить без любви — преступное увечье,

Уродство, оскорбление земле.

Мне будет раем — правда человечья.

Во всем! И в поцелуе в том числе!

Ревет зима белым зверем,

Поет зима озябшим ртом.

Стучит зима в снежный терем

Своим промерзшим прямым хвостом.

Медведь спросонку спросит:

              — Кто там? —

Зима ответит:

       — Я пришла.

— Чего ты жмешься к чужим воротам —

Своей берлоги не нашла?

Пойдет зима, как беспризорник,

И не прилечь и не присесть.

Ей ветер скажет: — Ты сезонник,

И для тебя — бараки есть!

Зайдет зима в барак постылый

В своих поношенных пимах.

И, удивившись, спросят:

            — Милый,

А где же все?

       — А все в домах!

Коршуны, крылатые пираты,

Разгулялись над сосновым бором,

Разлетались над лесною глушью,

Раскричались над безмолвьем полдня.

Где-то в гнездах дремлют коршунята,

Чистые, невинные младенцы.

И они, дай срок, окрепнут в крыльях

И начнут разбойничать не хуже.

Неужели в мире зло бессмертно?

Старик с утра ругает старуху:

— Хлеб зачерствел, пересолен суп,

Что ты скупишься, живем не в проруху,

Положила б побольше круп!

Заварила б покрепче чаю,

К чаю, может бы, что нашлось…—

Он не видит, а я замечаю,

Что старуху довел до слез.

Возмутительно-непонятно,

Откуда в старом столько вреда?

Почему так нахально-квадратно

Разрослась его борода?

Уж если растет борода,

Должна расти доброта!

В природе есть одно единство,

Которое ее роднит.

Она лелеет материнство,

На нем незыблемо стоит.

Вот эта яблоня у тына,

Что сломится, того гляди,

Оцепенела и застыла

От счастья, что на ней плоды.

Вот эта серая кобыла,

Пасущаяся у прясла,

Ни на минуту не забыла,

Что жеребенка принесла.

Глаза от радости слезятся,

А уши ревностно строги.

Еще бы! Рядом здесь резвятся

Четыре родственных ноги!

А ты, кукушка, что кукуешь,

Тревожа пасмурный рассвет?

Уж не о том ли ты горюешь,

Что малых деток рядом нет?!

А ты чего глядишь с тоскою,

Закоренелый холостяк?

Вот эти нивы и просторы

Тебе бесплодья не простят!

Поздний полный автобус влюбленных

Мимо речек, ручьев и ракит

На дорогах горячих, гудронных

Тихо шинами шелестит.

Пассажиры разбились на пары,

Нежно головы положа.

От влюбленности светят, как фары,

Их торжественные глаза.

Опьяненные чувством лилеи

Обдают вас духами ТЭЖЭ.

Менделеевы, Галилеи

В поцелуе пока, в чертеже.

Но всесилен закон повторенья,

Он не минет и этих девчат.

И грядущие поколенья

К нам со скоростью спутника мчат.

Этим юношам в актовых залах

Еще надо экзамены сдать,

Но любовь, коль она завязалась,

Ни минуты не думает ждать.

У нее не бывает простоя,

Властно время находит для встреч.

Все нетронутое, холостое

Ей что спичкою порох поджечь.

На какой-нибудь остановке

В подмосковном лесном терему

Восхитительные босоножки

Вдруг с кокетством порхнут во тьму.

А за ними и туфель тяжелый,

До педантства надраенный весь,

Шлепнет на землю, словно желудь.

Громогласно объявит: — Я здесь!

И пойдут они стежкою росной

На простор сенокосных лугов.

Предложите двоим этим в космос —

Согласятся, на то и любовь!

Может, скажете: это неверно!

Что стихами дурачу я вас?

Но автобус летит вдохновенно

По маршруту: Звенигород — Загс!

Ряды, возы,

Картошка, лук —

Изделия колхозной шири.

И тысячи проворных рук

Считают деньги,

Ставят гири.

— Откуда этот кочанок,

Такая белая курчавость?

— Она из Рыбнова, сынок,

Не езживал туда?

— Случалось.

— Вот то-то вижу, что ты наш,

Слова рязанские, сыночек.

— По два с полтиною продашь?

— Бери!

— Ну, свешай кочаночек.

Грузины привезли айву,

Узбеки — груши и гранаты.

Я рынком, как стихом, живу,

Я здесь слова гребу лопатой.

Как колокол над всем народом,

Весь день в ушах звенит:

           — Продам!—

Деревня катит к городам

Арбузы, дыни, бочки с медом.

Мой мед, вы знаете — слова,

Живые люди, души, речь их.

И я, как шмель или пчела,

Беру с цветов, но с человечьих!

Былинные,

Орлиные,

Озерные края…

Жизнь терпеливая,

Сезонная моя.

Был я токарь,

Был штукатур,

Был я бондарь,

Был смолокур.

Нанимался сплавщиком,

Пас табуны.

С музыкальным ящиком

Шел вдоль страны.

Ящик треугольный,

В нем семь досок,

Очень удобный,

И свой голосок!

На ящике дырка,

Над ней три струны,

Седлом у них кобылка

С лесной стороны.

Сяду на краешке,

Подкручу колки,

А на балалаечке

Блестят уголки.

Ударю по струнам —

Трень да брень.

Идут ко мне юные:

— Добрый день!

Идут ко мне ровесники,

Один к одному.

— Прими нас в песельники.

— Ладно, приму.

Идут ко мне старые,

Пиная пыль:

— Были усталые,

Ты в нас поднял пыл!

Голос мой веселый,

Пальцы по ладам.

Шел я по селам,

Шел по городам.

Выпускал словечки,

С девками шутил.

Вдоль да по речке

Селезнем плыл!

Шел я по равнинам

С зари до зари,

Питался рябиной,

Как снегири.

Я по поднебесью

Лебедем летел

И повсюду песни

Пел, пел, пел!

Мне нравится,

Мне нравится,

Мне нравится трава.

Она и называется

Трава-мурава.

Травонька шелковая,

Луг — зеленый еж…

— Что ж ты, бестолковая,

Ходишь и мнешь?!

— Ты не беспокойся,

Мил человек,

Травоньку косят,

А помять не грех!

Я иду вальяжно,

Ей ничего.

— Это не важно!

— Смотря для кого!

Синие глазища,

Косы как ручей.

А трава ложится

Под ноги к ней.

Пятки чернеют,

Как антрацит.

Не пойду за нею,

Поглядел — и сыт!

Я останусь с травонькой

На лугу стоять,

Зеленые праздники

Лета справлять.

Я траву обойду

Где тропой, где мостом.

Она бывает раз в году

Самым лучшим гостем!

Я кочегар. В печах шурую,

Мне уголь каменный — родня.

Я ночь январскую штурмую

Багровым пламенем огня.

Он мечется то рыжей белкой,

То выгоняет стаю лис,

Берет с лопаты уголь мелкий

И замирает, словно рысь.

И вдруг — прыжок! И снова пламя,

Махая огненным крылом,

Летит решительно и прямо

В трубу, как ведьма с помелом!

Я не бобыль, есть внучки, внуки,

Вхожу к ним, сразу говорю:

— А ну, садитесь, грейте руки,

Я вам тепло свое дарю!

— Ах, дедушка! Ты где скрывался?!

— Скажу тебе, хоть ты и мал:

Лопатой в уголь зарывался

И в топке счастье добывал!

Опять земля в ненастьях и туманах!

Ложатся листья тихо умирать.

Земля не на китах, а на Иванах,

И потому ей хорошо стоять.

И потому ее стальной ладонью

Поднимут и уложат в борозду,

И снова встанут скирды и одонья,

И новый хлеб потянет соль в ноздрю.

И потому в душе не безнадежно,

Она жива, как за корой стволы,

Когда на землю вкрадчиво и нежно

Роняют журавли «курлы, курлы».

Стучит ненастье топорами капель.

Спят лесорубы на лесном дворе.

А осень, закадычный друг-приятель,

Бредет болотом с клюквой в подоле.

— Дай ягодку! —

Холодная кислинка

Вдруг делает тебя богатырем.

Все, что увидим, все, что нам приснится,

Мы все с земли, как ягоду, берем!

На всех широтах и меридианах

Ее тревожат рельсы и гудки.

Она не на китах, а на Иванах.

А им — любые подвиги с руки!

Возле ног моих море валялось.

Лапы мягкие, без когтей.

Как дворняжка, оно не боялось

Руки мне облизать до локтей.

Все полеживало, да поленивалось,

Да присматривалось ко мне.

Как купец, между делом приценивалось:

— Сколько стоит душа на земле?

Потускнели зеленые блики,

Холодок пробежал по ногам…

— И за все твои сердолики

Я души своей не продам!

Море гневалось, камни катало:

— Устоишь ли, — пытало, — в борьбе? —

И решительно чаек хватало

И притягивало к себе!

Дальше поезда дальнего

Уходит вода!

К ней идут на свидание

Села и города.

Камнем падают ласточки,

Чайки дальних морей.

Пионерские галстучки

Отражаются в ней.

Через чащи и заросли

К ней ломится лось.

Пьет и плачет от зависти:

— Не могу больше врозь!

То она в послушании,

То дробит валуны.

Больше песен Ошанина

Ей просторы даны!

Закипай, голубая,

Бей в борта и в корму,

Будь со мной хоть какая,

Все равно я пойму.

Сам в бегах и движении,

Сам шумлив и текуч,

Сам с дождями весенними

Выпал из туч!

Пил я воду рязанскую,

Пил я воду тюменскую,

Пил степную, артезианскую,

Пил свою, деревенскую.

Черпал пригоршнями и ведрами,

Заключал в деревянный сосуд.

Не ее ли, играя бедрами,

Бабы язвицкие несут?

Не она ли воркует голубкой,

По-московски на «а» говорит?

Не она ли над каждой прорубкой

Звонче звончатых гусель звенит?

Все бежит, все волнуется,

Вот чья жизнь — в неусып, в неуем.

Мы весь вечер с тобой, моя умница,

С лодки лилии рвем.

Руки белые отражаются

В тихой заводи — это ты!

Губы смелые приближаются —

Это наши горячие рты!

Что в природе щедрей и значительней?!

С весел тихо стекает вода.

И любовь, полководец испытанный,

Как Суворов, берет города!

Капля катится, светится

Над моей головой.

Как ей хочется встретиться

С апрельской травой!

Чтобы землю порадовать,

Чтобы корни омыть,

Чтобы, как на параде,

Всю траву распрямить!

Вот такая-то капелька,

Хрустальная дробь,

Соберется — и на тебе,

Называется — Обь.

Называется — Черное

Или просто Иртыш.

Голубая, сплоченная,

О чем ты шумишь?

Где берешь ты начало?

У равнин? У горы?

Почему замолчала?

Говори! Говори!

Священник в электричке что-то пишет,

Прижав бумагу белую к окну.

А ветер легкомысленно колышет

И путает святую седину.

Через плечо служителя читаю:

«Деньки установились горячи.

На небе незаметно тучки тают,

Черемуха цветет, кричат грачи».

Подумает чуть-чуть и вновь запишет:

«Я видел головастика в воде.

Он жабрами совсем как рыба дышит».

Святой отец! А проповеди где?!

Снуют скворцы по новеньким скворечням,

Цветет и манит пчел к себе лоза.

И вижу я, как бредят чем-то грешным

Зеленые поповские глаза.

И говорю ему я из вагона,

Стоящему где солнце и ручьи:

— А ты, отец, возьми прочти с амвона:

«Черемуха цветет, кричат грачи!»

Все пишут — Фидель бородатый.

Сравнивают бороду с ночью.

По-моему, он — крылатый,

А борода между прочим.

А все же она прекрасна!

И кто-то ее ругает.

Кому-то она опасна,

Кого-то она пугает.

А нам она самая наша,

В ней черная смоль Емельяна.

И мы ей приветственно машем

За синюю даль океана.

Всей своей красотою

Рассвет над Россией клубится.

Иду.

А колхозники с поля

Кричат мне:

      — Ну, как там кубинцы?

— Воюют!

Не будем бояться!

За революцию — вечность.

……………………………………………

Растет всемирное братство,

И гибнет всемирная нечисть!

Где это было?

В Румынии было.

Черное море

По берегу било.

Било не в скалы,

Било не очень,

Било-ласкало

Плечи и очи.

Било-манило,

Вполне понимая,

Что для трудящихся

Значит Мамая.

Люди с надеждой,

С улыбкой шагали,

Но не в костюмах,

А в темном загаре!

Люди не мешкая

В море ныряли,

Температуре воды

Доверяли!

Великолепны

Мамая, Констанца!

Может, не ехать?

Может, остаться?

Жить себе в «Дойне»,

В прекрасном отеле,

Около древней

Морской колыбели?

Жить — не тужить

И беспечно и праздно,

Невдалеке от воды

И соблазна?

Видеть все юное

И нагое?..

Можно и так.

Только в сердце другое.

Манит в Москву

От Мамаи, от моря

В лес подмосковный,

Где тихая Воря.

Где петухи,

Как копье, через реку

Звонко бросают

Свое «ку-ка-ре-ку».

Где из гудящей

Окрест электрички

Словно царевны

Выходят москвички!

По берегу Днепра

Серебряные рупора.

Цветущие каштаны,

Весенняя пора.

На гребешках

Владимирских высот,

Как памятники,

Парочки темнеют.

Никто словечка не произнесет,

Перед величьем

Вечера немеют!

Зато распелись соловьи

На все лады, на все изобретенья,

Попробуй их останови,

Они другого подчиненья!

Вот город!

И трамвай и соловей —

Завидное и редкое соседство.

Один гремит

По линии своей,

Другой поет

Со своего насеста.

Прислушайтесь:

— Тиу! Тиу!

— Чок! Чок!

Уж не горох ли сыплют

           на поленце?

Бьет в соловьином горле

            родничок,

И возникают дивные коленца.

Уж сумерки.

Пора бы свет зажечь.

Сиять весь день и солнышко устало.

Зачем же свет,

Когда светлее свеч

Горят повсюду

Люстры на каштанах!

Брови — до неба.

Косы — до талии.

Вот мы какую

Видели в Таллине!

Голос звучит

Вызывающе тонко:

— Звать меня ВИрве.

— А кто вы?

— Эстонка!

— Вирве?

— А что значит Вирве?

— Сравненье.

Это по-русски —

Рябь и волненье.

С моря ко мне

Мое имя летело,

Ветром морским

В колыбели задело.

Всем городам

Изменю ради Таллина!

Я в этот город

Всем сердцем влюблен…

Брови — до неба,

Косы — до талии,

А красота

До сикстинских мадонн!

Гроза за Даугавою

Клинки свои втыкает.

Она гремит по гравию

И смелых окликает.

На небе туча — занавес,

Бурлят бугры, буруны.

Садись за весла, Саулит,

Греби на берег, Бруно!

На нас волна-волчица

Сердито зубы скалит.

О, как бы не проститься

С женой любимой Скайдрит!

Ревет река неистово,

Но — богатырь у весел!

Он волосы волнистые

На лоб небрежно бросил.

Гребет! И волны колются

И падают с наклоном.

Он с Даугавой борется

И с богом Посейдоном!

Железные уключины

Пищат и стонут нежно.

Они давно приучены

К суровости мятежной.

Река — ее величество,

Вода — сплошные ямы.

Ну что, поэт лирический,

Поди забыл про ямбы?

Улыбка намечается

В лице его серьезном.

Такие не отчаются

Перед редутом грозным!

Звериным, рысьим выгибом

Волна волну торопит.

Мы выплывем, мы выгребем,

Река нас не утопит!

Вычегодская мадонна,

Шея — белые снега.

К ухажерам непреклонна,

К темным личностям строга.

Платье греющего цвета

И рисуночек рябой.

Будто вся она одета

Летней радугой-дугой.

— Мне на речку мамой велено! —

Говорит она смеясь.

А под бровью, как под берегом,

Ходит глаз, как ярый язь.

Вот она выходит к Вычегде,

Вся как стройное весло,

Осторожно ставит ичиги,

Чтобы в речку не снесло.

Ставит ноженьку на камушек,

На белый, что яйцо,

Из корзины вынимает

Голубое бельецо.

Бьет вальком по синей юбке,

Раз и два и три раза.

А за ней следят из рубки

Капитанские глаза.

— Ах, заметьте! Ах, страдаю!

От любовных гибну мук.

Я с собой не совладаю,

Выпадает руль из рук!

Снизошла она, взглянула

На того, кто кудреват.

Сто ресниц, сто стрел Амура

В капитана вдруг летят!

— Слышать это мне нелестно,

Если вы из-за любви,

Из-за личных интересов

Так рискуете людьми!

Бровь кокетливо ломает

И, прелестнейшая лань,

Энергично выжимает

Чисто вымытую ткань.

А из рубки обалдело

Капитан речной глядит

И гудком, совсем не к делу,

Вдоль по Вычегде гудит!

Шли бабы с туесами

По полю, овсом.

И рассуждали сами

Решительно о всем.

Одна была рябая.

Такая рябина

Бывает рано утром

На реке Двина.

Другая — вся пунцовая,

Как маки у плетней,

Наталья Огурцова,

Мать семерых детей.

А третья вся, как сыр, кругла,

Как белая лилия,

Как луна из-за угла,

Когда ее всю вымыли.

Все три не парижанки,

«Пардону» нет в словах,

Все три устюжанки,

Выросли в лесах.

Около клюквы,

Около зайчих,

И книжные буквы

Не жаловали их.

Одна сказала: — Совесть

Должна быть у всех. —

Другая возразила:

— Есть, но не у всех!

Одна сказала: — Солнце —

Раскаленный шар,

Спусти его пониже,

Получится пожар.

Другая уверяла,

Что град все тот же лед,

А третья горевала,

Что зять весь месяц пьет.

В бору все три умолкли, —

Другой был интерес.

Глаза их, как бинокли,

Обшаривают лес.

Вошли они в орешник,

Под птичий шум и крик.

Мерещился им леший,

А это был лесник!

А сыновья их где-то,

Во всех концах земли,

В университеты

С учебниками шли.

Идут три плотника веселых,

Три топора и две пилы.

За что во всех поречных селах

Их приглашают во дворы?

За то, что сказочно и чудно

Они владеют ремеслом,

При их содействии нетрудно

Пустить все старое на слом.

Все могут сделать! Даже гусли.

И не кому-то, а Садко!

Река их жизни в этом русле

Течет правдиво, глубоко.

Идут мои мастеровые,

Три молодца как на подбор.

— Вы чьи, ребята?

— Мы двинские.

Свой род ведем из Холмогор.

И вот уже встают стропила,

И щепки свежие летят.

И с вдохновенным жаром-пылом

Все три топорика блестят!

День начинается,

Хмель завивается!

Выпустит листик,

Сделает винтик.

С веткой обнимется,

Кверху поднимется.

Здравствовать хмелю

Эту неделю,

Даже вторую

Хмелю дарую.

Как я люблю

Его кольца витые!

Нравятся шишки

Его золотые.

Нравятся листья

В белых накрапах,

Нравится легкий,

Волнующий запах.

Хмель меня, видимо,

Располагает

Тем, что вершины

Своей достигает,

Сверху глядит

На двинское теченье.

Так бы и людям —

Без исключенья!

На базаре, на самом краешке,

Где кончается толчея,

Продавала старуха варежки,

Покупал эти варежки — я.

Нитки были на совесть крученные,

Шерсть была натурально чиста.

— Хочешь белые, хочешь черные,

Хочешь в елочку —

         все цвета!

Взял я черные.

       — Кто их вяжет?

Сами вы или кто другой? —

И смотрю, а чего она скажет.

А старуха в слезу:

         — Милый мой!

Ох, какие глава сверкнули

Из-под бабкиных древних бровей.

— Гражданин! Вы на что намекнули?

Договаривайте скорей!

Я могу даже богу покаяться,

Спекулянтов в роду моем нет! —

Узловатые, старые пальцы

Стали вдруг достоверней анкет.

Искры глаз ее гневных и добрых

Подсказали уверенно мне:

Больше честных, чем грязных и подлых,

На трудящейся нашей земле!

На Иваньковском водохранилище

Заросли берега.

Ива — ивинка,

Ива — ивища,

Ива — просто карга!

Я плыву.

Острова,

Острова,

Острова.

Ива — девушка юная,

Ива — вдова!

В изголовье

По-вдовьи

Пространство и синь.

Где же муж?

Где же дочь?

Где же, милая, сын?

…Но седая молчит,

Только чайка кричит.

Не печалься, родная,

Расстанься с бедой,

Обнимись с этой

Ласковой, тихой водой!

— Обнимусь! —

Отвечает сквозь слезы она.

— Обнимайся, родная,

И стой дотемна! —

Солнце село,

Но день не погас, не потух,

Потому что в воде

Отражается пух,

Желтый, нежный,

Как жизнь, неизбежный!

Я люблю лошадиное око!

Лиловатость и жадность белка.

Лошадь видит далеко-далеко,

И в глазах у нее облака.

Поле, дальние перелески,

То болотинка, то бугорок.

Словом, скромный пейзаж деревенский,

Бесконечность российских дорог.

Вот уж солнышко приседает,

Тихо прячется за кусты.

А она все шагает, шагает,

Видно, временем располагает,

Бьет копытами о мосты.

В лошадиной огромности глаза

Только путь, только путь без конца.

И одна постоянная фраза:

— Положите скорей овсеца!

Хорошо на Северной Двине!

Голубой простор души не давит.

Солнце бьет загаром по спине,

А подставишь грудь — и в грудь

               ударит!

Над рекою тихий небосвод,

Вдоль реки лесной дремучий шепот.

Но порой теченье корни рвет

И в двинских пучинах сосны топит.

День плывешь, а все леса, леса,

Два плывешь — кругом пейзаж таежный.

Сыплется морошка в туеса,

А оттуда в рот — маршрут несложный!

Шаг шагнешь — брусника и грибы,

Два шагнешь — не оберешь малины,

Иль встают, как звери на дыбы,

Вырванные бурей исполины.

От восхода и до темноты

Берега стоят в зеленой раме.

За речных прохожих здесь — плоты,

За знакомых — сплавщики с баграми.

Лес плывет! Дорогу дай плотам!

— Я ве-зу-у! Ве-зу-у! —

           гудит буксир натужно,

Радуются стройки:

         — Это нам!

— Это нам! И это очень нужно!

Елочками бакены кивают,

Кораблям поклоны отдают.

На быстринах стерляди гуляют,

Я ловил, но что-то не клюют!

Я шел да и шел

По двинским пескам.

Я двинскую воду

Ногой плескал.

Не Боков был я —

Был колобок!

Навстречу мне дед:

— Куда, голубок?

— Иду за водой!

— Иди, дорогой!

— Быстра вода!

— Вот то-то и да!

Бежит да бежит,

Течет да течет.

Воде в слободе

Большой почет.

Северяне — моряне

И стар и мал,

Не страшен им

И девятый вал!

Все пески да пески,

Все белы да белы.

На песке дети,

Как ангелы.

Стали меня звать:

Давай с нами играть,

Хошь в коробки,

Хошь в черепки.

Глубока Двина,

Горячи пески,

Живет в Белом море

Бог трески.

Спасибо ему от севера,

Спасибо от меня личное,

Одну треску ели семеро,

Треска была отличная!

Присматривайтесь к опытным рукам!

Они в морщинах и в набухших венах.

Я находился вместе с ними сам

В дневных, в ночных, в вечерних сменах.

Я замечал: в них мало суеты,

Движения расчетливые, трезвые.

Сосредоточенно работой заняты,

Они минутным отдыхом не брезгуют.

Я наблюдал, как эти руки спят,

Как режут хлеб и мякоть каравая.

Когда они на скатерти лежат,

Покоится в них гордость родовая.

Когда они орудуют резцом,

Не подберешь в тот миг для них сравненья,

Не нарисуешь никаким словцом

Их занятость, высокое уменье.

Не обижайте этих рук, друзья!

Любите их от всей души, поэты!

И помните: без них никак нельзя.

Они в ладонях держат труд планеты!

Человеку несут

Апельсины, печенье.

Для него уже это

Не имеет значенья.

Он глядит на людей

Снисходительно-строго:

— Если б это, родные,

Пораньше немного!

Был я молод, горяч,

Всюду был я с народом.

А теперь обнимаю

Баллон с кислородом.

Как младенец, сосу

Кислородную соску.

Каши мне принесут,

Съем от силы две ложки.

Если губы замком,

Если годы согнули,

Не поможет фабком,

Не помогут пилюли.

Не помогут цветы,

Цеховые конфеты в складчину.

Не подымут они

Богатырского вида мужчину.

Надо вовремя

Душу спасать человечью

Апельсинами, отдыхом,

Дружеской речью!

О, не будьте, не будьте

В гуманности лживы!

Берегите людей!

Берегите, пока они живы!

Две сестры у меня воевали,

Были ранены, были в бинтах.

Целый вечер на сеновале

Разговор о войне, о фронтах.

Сестры милые! Как вы прекрасны,

Я святую любовь к вам храню.

Всю войну вы ходили бесстрашно

На свиданье к шальному огню.

Смотрит месяц сквозь крышу сарая,

А у нас разговор об одном:

— Тяжело ты, земелька сырая,

Доставалась солдату с ружьем!

На деревне гармошка, девчата,

Поколение новых юнцов.

Не носило оно автомата

По военной дороге отцов.

Ну и пусть! И не надо! Не надо!

Миру — мир! — Этот клич не умрет.

Хорошо, что из нашего сада

Двадцать лет, как зенитка не бьет.

За подмосковным пригородом — поле.

И ласковый июньский небосвод.

Там, как певцы, как хор на сцене — стоя,

Чуть слышно молодая рожь поет.

У запевалы нежный голос лета

По-девичьи прозрачен и высок.

Как не запеть, когда земля согрета,

Замечен солнцем каждый колосок!

Свиданье с этим полем и простором

Уверенность моей душе дарит.

Твой голос мне, наверно, тем и дорог,

Что он, как я, с поющим полем слит!

Магнит-гора, Магнит-гора,

Стою перед тобой без кепки.

Не ты ли матерью была

Для домен первой пятилетки?

Их огнедышащие рты

Рудой прикармливала ты!

Гора-магнит, гора-магнит,

Степной, стальной, железный терем,

И что меня с тобой роднит?

Все то же, что роднит с Антеем.

Приземиста, невысока

И по-уральски коренаста,

Ты, как могучая река,

Могуществом не любишь хвастать.

Ты скромно средь степей стоишь,

Обозревая берег правый,

Но в сундуке своем хранишь

Приданое для всей державы.

Какой корабль не щегольнет

Твоим нарядом в океане?

Какая гайка подведет

Тебя в космическом тумане?

Какой целинник, сев к рулю

И тронув трактор от калитки,

Не крикнет громко ковылю:

— Старик, сдавайся! Я — с Магнитки! —

О, не забыл, наверно, Крупп

Стальных, магнитогорских круп,

Которые приправой были,

Когда фашистов били!

Свое победное «Ура!»

Ты слышала, Магнит-гора.

Так стой во тьме степных ночей

Непобедимой сталью тыла,

Вся улица твоих печей

Работает во славу мира!

Жил я у Марьи Ниловны

В маленькой комнатушке.

Окон в ней вовсе не было,

А я распевал частушки.

Не в том была моя трудность,

Что двести платил целковых.

А в том была моя трудность —

Два сына у ней бестолковых.

Два недоросля, два ужасных,

Толкавшихся средь москвичей,

Два обладателя ясных,

Бессмысленно-ясных очей.

Они ко мне шли за книгами,

Страницы листали, читали,

Ногами с дивана дрыгали,

Над строчками хохотали.

Фета читали, как Зощенко,

Тютчева, как Аверченко.

Потом заключали: — А в общем-то

Интересней послушать Лещенко!

Они молоко накрывали

Поэтами всех веков.

Под патефон напевали

Бессмысленный дуэт дураков.

Милая, сладкая каторга слова,

Ты обязательней календаря.

Ты превращаешь меня в зверолова,

В дальневосточного краболова,

В калининградского рыбаря.

Ты догоняешь меня в самолете,

В тучах, где молнии нянчит гроза,

Или в каком-нибудь ржавом болоте

Возле кочкарника, на повороте,

Словно лягушка таращишь глаза.

Ты меня мучаешь денно и нощно,

В гусли, в гудки мне гудишь:

          — Гражданин!

Ну, потрудись-ка часок неурочно, —

И заключаешь меня одиночно

В свой Петропавловский равелин.

Водишь азартно меня по базару:

— Кушай антоновку! Кушай апорт! —

В рыночной, тысячеустой Рязани

Я, как легенда, как быль и сказанье,

В шумном народе локтями затерт.

Мучай и радуй меня, мое слово,

И, как стрельца, вдохновеньем казни.

И превращай меня то в зверолова,

То в сталевара, а то в часового,

Зорко глядящего из-под брони!

Что ты, шмель, все гудишь, все гудишь

И мохнатыми лапами шаришь?

Ты кому это так грубишь?

И какому соцветью мешаешь?

Приумолкни! Послушай, как в грунт

Лезет гроб, задевая коренья.

О, навеки умолкшая грудь,

Не рассчитывай на вызволенье.

Первый раз тебя так, поэт,

Горечь горя за горло хватает.

Самой лучшей из женщин — нет,

Самой, самой святой — не хватает!

Ни одна мне не скажет:

           — Сынок! —

Ни одна не заплачет при встрече.

Я стою — одинок, одинок,

Горе горькое давит на плечи.

Давит, душит, как черная рысь,

Непролазными чащами водит.

Кто-то юн, кто-то тянется ввысь,

А кому-то итоги подводят.

Навсегда затворились уста,

Плачут иволги в сотни жалеек.

Вся природа кричит:

           — Сирота!

Подойди, мы тебя пожалеем,

Вам печали моей не унять

Ни огнем, ни вином, ни гулянкой.

Мать-земля! Береги мою мать,

Ты теперь ее главная нянька!

О смерти не хотела слышать!

О, как она хотела жить!

— А полотенце надо вышить!

— А кур-то надо покормить!

— Отец! А крыша-то худая,

Ей нужен кровельщик скорей! —

Мать русская! Ты, и страдая,

Не гасишь света и лучей.

В иную уходя обитель,

Где все молчит и все во мгле,

Ты все ведешь себя, как житель,

Который ходит по земле!

Я сегодня утром вылез

Из глухого куреня.

Все на свете сговорились

Останавливать меня!

Останавливают люди,

Просят: — Выслушай, утешь! —

Огурцы кричат на блюде:

— Брось ты их, садись и ешь!

Преградила путь крапива

У высокого плетня.

Что крапива — в кружке пиво:

— Стой, — кричит, — и пей меня!

Останавливают ветви,

Останавливают дети,

Реки, быстрые броды,

Яблони меня цепляют,

Откровенно зазывают:

— Заходи! Срывай плоды!

Останавливают брови,

Преграждают путь дороги,

Не пускает Млечный Путь!

А судьба мой обруч катит,

И меня на всех не хватит,

Помогите кто-нибудь!