Том 1. Стихотворения. Переводы

Слышен свист и вой локомобилей —

Дверь лингвиста войлоком обили.

Кушает сено корова,

А герцогиня желе,

И в половине второго

Граф ошалел в шале.

В девятьсот двенадцатом, как яблоко румян,

Был канонизирован святой Мустамиан.

И к неувядаемым блаженствам приобщен

Тот, кто от чудовищных родителей рожден,

Серебро закладывал, одежды продавал

Тысячу динариев менялам задолжал.

Гонят люди палками того, кто наг и нищ,

Охраняют граждане добро своих жилищ.

Не унывай,

Садись в трамвай,

Такой пустой,

Такой восьмой...

Вуайажор арбуз украл

Из сундука тамбурмажора.

— Обжора! — закричал капрал. —

Ужо расправа будет скоро.

Автоматичен, вежлив и суров,

На рубеже двух славных поколений,

Забыл о бесхарактерном Верлэне

И Теофиля принял в сонм богов...

И твой картонный профиль, Гумилев,

Как вырезанный для китайской тени.

…………………………………………

Мне скучно здесь, мне скучно здесь,

Среди чужих армян.

Пойдем домой, пойдем домой, —

Нас дома ждет Эдем.

Барон Эмиль хватает нож.

Барон Эмиль бежит к портрету...

Барон Эмиль, куда идешь?

Барон Эмиль, портрета нету!

Испанец собирается порой

На похороны тетки в Сарагосу,

Но все же он не опускает носу

Пред теткой бездыханной, дорогой.

Он выкурит в Севилье пахитосу

И быстро возвращается домой.

Любовника с испанкой молодой

Он застает и хвать ее за косу!

Он говорит: не ездил я порой

На похороны тетки в Сарагосу,

Я тетки не имею никакой.

Я выкурил в Севилье пахитосу.

И вот я здесь, клянусь в том бородой,

Билибердосою и Бомбардосой!

Почему ты все дуешь в трубу, молодой человек?

Полежал бы ты лучше в гробу, молодой человек.

Я вскормлен молоком классической Паллады,

И кроме молока мне ничего не надо.

Полковнику Белавенцу

Каждый дал по яйцу.

Полковник Белавенец

Съел много яец.

Пожалейте Белавенца,

Умеревшего от яйца.

Если грустишь, что тебе задолжал я одиннадцать тысяч,

Помни, что двадцать одну мог я тебе задолжать.

Есть разных хитростей у человека много,

И жажда денег их влечет к себе, как вол.

Кулак Пахом, чтоб не платить налога,

Наложницу себе завел!

Но я люблю твои, Сергей Бобров,

Почтово-телеграфные седины.

Как некий исполин с Синая до Фавора,

От договора ты бредешь до договора.

Не средиземною волной

И не вальпургиевой жабой —

Я нынче брежу, сам не свой,

Быть арестованному бабой.

Это есть мадам Мария —

Уголь есть почти что торф,

Но не каждая Мария

Может зваться Бенкендорф.

Любил Гаврила папиросы,

Он папиросы обожал.

Пришел однажды он к Эфросу:

Абрам, он, Маркович, сказал.

Зевес сегодня в гневе на Гермеса —

В кузнечном деле ни бельмеса,

Оказывается, он не понимал,

Но, громовержец, ты ведь это знал!..

Извозчик Данту говорит

С энергией простонародной.

О чем же? О профессии свободной,

О том, что вместе их роднит.

— И я люблю орган,

Из всех трактиров я предпочитаю «Рим».

Хоть я не флорентиец,

Но все же я не вор и не убиец;

Ведь лошади моей, коль хорошенько взвесить,

Лет будет восемь иль, пожалуй, десять, —

И столько же ходил за Беатричей ты;

Дурного не скажу и во хмелю про Данта,

В тебе отца родного чту и коменданта, —

Вели ж по осени не разводить мосты!

Известно: у католиков развод

За преступление слывет.

И вот

В Италии один партикулярий

Явившись в консисторию к ксендзам,

Им предложил устроить хоть акварий.

Но, по глазам

Лжеца узнав,

Так отказал ему викарий:

— Иди, мой сын, пока ты не погиб:

Мы не разводим даже рыб!

Я мужчина-лесбнянец,

Иностранец, иностранец.

На Лесбосе я возрос,

О, Лесбос, Лесбос, Лесбос!

Ubi bene, ibi patria[1], —

Ho имея другом Бена

Лившица, скажу обратное:

Ubi patria, ibi bene[2].

Куда как тетушка моя была богата.

Фарфора, серебра изрядная палата,

Безделки разные и мебель акажу,

Людовик, рококо — всего не расскажу.

У тетушки моей стоял в гостином зале

Бетховен гипсовый на лаковом рояле —

У тетушки моей он был в большой чести.

Однажды довелось мне в гости к ней прийти, —

И,гордая собой, упрямая старуха

Перед Бетховеном проговорила глухо:

‑ Вот, душенька, Марат, работы Мирабо!

‑ Да что вы, тетенька, не может быть того!

Но старость черствая к поправкам глуховата:

‑ Вот, душенька, портрет известного Марата

Работы, ежели припомню, Мирабо.

‑ Да что вы, тетенька, не может быть того!

Восстал на царство Короленки

Ионов, Гиз, Авессалом:

— Литературы-вырожденки

Не признаем, не признаем!

Но не серебряные пенки,

Советского червонца лом,

И не бумажные кере́нки —

Мы только горлинки берем!

Кто упадет на четверенки?

(Двум Александрам тесен дом.)

Блондинки, рыжие, шатенки

Вздохнут о ком, вздохнут о ком?

Кто будет мучиться в застенке,

Доставлен в Госиздат живьем?

Воздерживаюсь от оценки:

Мы только горлинки берем!

Гордятся патриотки-венки

Своим слабительным питьем —

С лица Всемирки-Современки

Не воду пьем, не воду пьем!

К чему нам различать оттенки?

Не нам кичиться этажом.

Нам — гусь, тебе — бульон и гренки, —

Мы только горлинки берем!

Князь Гиза, слышишь, к переменке

Поет бухгалтер соловьем:

— Кто на кредитки пялит зенки?

Мы только горлинки берем!

На Моховой семейство из Полесья

Семивершковый празднует шабаш.

Здесь Гомель — Рим, здесь папа — Шолом Аш

И голова в кудрявых пейсах песья.

Из двух газет — о чудо равновесья! —

Два карлика построили шалаш

Для ритуала, для раввинских каш —

Испано-белорусские отчесья.

Семи вершков, невзрачен, бородат,

Давид Выгодский ходит в Госиздат

Как закорючка азбуки еврейской,

Где противу площадки брадобрейской,

Такой же, как и он, небритый карл,

Ждет младший брат — торговли книжной ярл.

Скажу ль,

Во Франции два брата, два Гонкура,

Эдмонд и Жуль,

Когда б не родились и не писали вместе,

Не оказали б им такой французы чести.

Два брата, но одна у братьев голова —

У них цилиндра два и редингота два...

Жуль если только книгу пишет,

Эдмонд не кушает, не дышит.

Покуда Жуль пером себя бессмертит,

Эдмонд мороженицу вертит.

А вечером, лей дождь хоть из ведра,

С Эдмондом Жуль идут в Гранд Опера.

И, не считаясь с тем, кто пишет лучше, плоше,

Друг другу подают не в очередь калоши.

Где братья, там салон, капустник иль премьера...

— Намедни я обедал у Флобера.

Нет, что ни говори,

Изрядно у него выходит «Бовари»!..

Архистратиг вошел в иконостас...

В ночной тиши запахло Валерьяном.

Архистратиг мне задает вопросы,

К чему тебе………косы

И плеч твоих сияющий атлас...

Однажды некогда какой-то подполковник,

Белогвардеец и любовник,

Постился, выводя глисту.

Дня три или четыре

Росинки маковой он не имел во рту.

Но величайший постник в мире

Лишь тот, кто натощак читает «На посту».

Один еврей, должно быть, комсомолец,

Живописать решил дворянский старый быт:

На закладной под звуки колоколец

Помещик в подорожную спешит.

Помпоныч, римский гражданин,

Наскучив жить в развратном изобильи,

На то имея множество причин,

Включая старческое слабосилье,

К себе гостей однажды пригласил

И сам себе разрезал скукожилья,

Скукожился и дух по ванной испустил...

У вас в семье нашел опору я —

Предупредительность, которая

Меня сумела воскресить,

И долго будет крыса хворая

Признательна за помощь скорую,

Которую нельзя забыть.

Плещут воды Флегетона,

Стены Тартара дрожат.

Съеден торт — определенно —

Пястом пестуемый яд.

Подшипник с шариком

Начни соревноваться —

Подшипники шипеть,

А шарики — кататься.

Кто Маяковского гонитель

И полномочный представитель

Персидского………Лахути?

Шенгели, господи прости,

Российских ямбов керченский смотритель.

Посреди огромных буйволов

Ходит маленький Мануйловов.

Мяукнул конь и кот заржал —

Казак еврею подражал.

Есть на Большой Никитской некий дом —

Зоологическая камарилья,

К которой сопричастен был Вермель.

Он ученик Барбея д'Оревильи.

И этот сноб, прославленный Барбей,

Запечатлелся в Вермелевом скарбе

И причинил ему немало он скорбей.

Кто может знать, как одевался Барбий?

Ведь англичанина не спросит внук.

Как говорилось: «дерби» или «дарби»...

А Вермель влез в Барбеевый сюртук.

Ходит Вермель, тяжело дыша,

Ищет нежного зародыша.

Хорошо на книгу ложится

Человеческая кожица.

Снегом улицы заметены,

Люди в кожу переплетены —

Даже дети, даже женщины —

Как перчатки у военщины.

Дева-роза хочет дочь нести

С кожею особой прочности.

Душно... Вермель от эротики

Задохнулся в библиотеке.

Счастия в Москве отчаяв,

Едет в Гатчину Вермель.

Он почти что Чаадаев,

Но другая в жизни цель.

Он похитил из утробы

Милой братниной жены...

Вы подумайте: кого бы?

И на что они нужны?

Из племянниковой кожи

То-то выйдет переплет!

И, как девушку в прихожей,

Вермель черта ущипнет.

Какой-то гражданин, наверное попович,

Наевшися коммерческих хлебов,

— Благодарю, — воскликнул, — Каганович ! —

И был таков.

Однако!

Однажды из далекого кишла́ка

Пришел дехканин в кооператив,

Чтобы купить себе презерватив.

Откуда ни возьмись, — мулла-собака,

Его нахально вдруг опередив,

Купил товар и был таков.

Однако!

Там, где край был дик,

Там шумит арык,

Где шумел арык,

Там пасется бык,

А где пасся бык,

Там поет старик.

Звенигородский князь в четырнадцатом веке

В один присест съел семьдесят блинов,

А бедный князь Андрей и ныне нездоров...

Нам не уйти от пращуров опеки.

Мне вспомнился старинный апокриф —

Марию Лев преследовал в пустыне

По той простой, по той святой причине,

Что был Иосиф долготерпелив.

Сей патриарх, немного почудив,

Марииной доверился гордыне —

Затем, что ей людей не надо ныне,

А Лев — дитя — небесной манной жив.

А между тем Мария так нежна,

Ее любовь так, боже мой, блажна,

Ее пустыня так бедна песками,

Что с рыжими смешались волосками

Янтарные, а кожа — мягче льна —

Кривыми оцарапана когтями.

Марья Сергеевна, мне ужасно хочется

Увидеть вас старушкой-переводчицей,

Неутомимо, с головой трясущейся,

К народам СССР влекущейся,

И чтобы вы без всякого предстательства

Вошли к Шенгели в кабинет издательства

И вышли, нагруженная гостинцами —

Полурифмованными украинцами.

Знакомства нашего на склоне

Шервинский нас к себе зазвал

Послушать, как Эдип в Колоне

С Нилендером маршировал.

Какой-то гражданин, не то чтоб слишком пьяный,

Но, может быть, в нетрезвом виде, — он

В квартире у себя установил орган.

Инструмент заревел. Толпа жильцов в обиде.

За управдомом шлют — тот гневом обуян, —

И тотчас вызванный им дворник Себастьян

Бах! бах! — машину смял, мошеннику дал в зубы.

Не в том беда, что Себастьян — грубьян,

А плохо то, что бах какой-то грубый...

Привыкают к пчеловоду пчелы,

Такова пчелиная порода...

Только я Ахматовой уколы

Двадцать три уже считаю года.

На берегу эгейских вод

Живут архивяне. Народ

Довольно древний. Всем на диво

Поганый промысел его —

Продажа личного архива.

Священным трепетом листвы

И гнусным шелестом бумаги

Они питаются — увы! —

Неуважаемы и наги...

Чего им нужно?

Один портной

С хорошей головой

Приговорен был к высшей мере.

И что ж? — портновской следуя манере,

С себя он мерку снял —

И до сих пор живой.

Случайная небрежность иль ослышка

Вредны уму, как толстяку одышка.

Сейчас пример мы приведем:

Один филолог,

Беседуя с невеждою вдвоем,

Употребил реченье «идиом».

И понадергали они друг другу челок!

Но виноват из двух друзей, конечно, тот,

Который услыхал оплошно: «идиот».

Не надо римского мне купола

Или прекрасного далека.

Предпочитаю вид на Луппола

Под сенью Жан-Ришара Блоха.

Карлик-юноша, карлик-мимоза

С тонкой бровью — надменный и злой...

Он питается только Елозой

И яичною скорлупой.

Искусств приличных хоровода

Вадим Покровский не спугнет:

Под руководством куровода, —

За Стоичевым год от года

Настойчивей кроликовод.

Источник слез замерз,

И весят пуд оковы

Обдуманных баллад

Сергея Рудакова.

Эта книга украдена

Трошею в СХИ,

И резинкою Вадиной

Для Наташи она омоложена,

Ей дадена

В день посещения дядина.

Девочку в деве щадя, с объясненьями юноша медлил

И через семьдесят лет молвил старухе[1]: люблю.

Мальчика в муже щадя, негодуя, медлила дева

И через семьдесят лет плюнула старцу в лицо.

О, эта Лена, эта Нора,

О, эта Этна — И.Т.Р.

Эфир, Эсфирь, Элеонора —

Дух кисло-сладкий двух мегер.

Когда б женился я на египтянке

И обратился в пирамид закон,

Я б для моей жены, для иностранки,

Для донны покупал пирамидон, —

Купаясь в Ниле с ней или в храм и́дя,

Иль ужиная летом в пирамиде —

Для донны пирамид — пирамидон.