Том 1. Тяжёлые сны

С. Л. Соложенкина. Живая и мертвая вода. Вехи судьбы Федора Сологуба

Федор Сологуб – писатель столь же привлекательный, сколь и отталкивающий. Произведениями его зачитывалась вся Россия, но сам он вызывал у многих современников почтительную нелюбовь. Иные так его просто побаивались. Уж очень барственно-надменен был мэтр, на окружающих и не глядел. Одиноким утесом высился среди мелководья литературных салонов, целиком уйдя в себя. А если и открывал глаза, то взглядывал на собеседника, по воспоминаниям Владислава Ходасевича, с неподражаемо-уничижительным выражением: «А, вы еще существуете?» Помилуйте, кому же это приятно? Пускай какой-нибудь там щелкоперишко гоняется за славой, ловит на лету льстивые слова одобрения, словно голодная собака – кусок отравленной колбасы. Ему, Федору Сологубу, такое не пристало. Он стремился стать незаметным не из скромности, а из отвращения к суете. Цену себе знал, сидел да помалкивал. Однажды кто-то, обманутый его незаметностью в темном уголке гостиной, попытался даже… сесть на него, как на пустое место: не разглядел по рассеянности и сослепу. Что тут было! Протестующий взвизг заставил неловкого отскочить, а может, и провалиться сквозь землю – без всяких метафор. И действительно, не безумная ли дерзость – попытка, вольная или невольная, – занять место самого Сологуба? Надо признать: его место, не только в гостиной, но и в русской литературе, не займет никогда и никто. Потому что это действительно только его место. И чтобы занять это место, писателю пришлось, при всей значительности его таланта, затратить немало труда и душевных сил, поскольку принадлежал он не к баловням, а к пасынкам судьбы.

Начнем с детства. Хотя тут же нам и придется вспомнить строку Анны Ахматовой: «И никакого розового детства». Тем более – золотого. Сын портного и кухарки, он принадлежал к социальным низам, и оттуда ему предстояло выбираться долго и мучительно… Порой так мучительно, что хотелось забыть сам факт и день своего злосчастного появления на свет. А вот нам эту дату забывать негоже, поскольку речь идет о рождении будущего крупного писателя. Итак, запомним: 17 февраля 1863 года в Петербурге, в бедной семье, родился мальчик Федя. По паспорту он – Федор Кузьмич Тетерников. Фамилия, прямо скажем, достаточно прозаическая, даже с каким-то обидным «подтекстом»: тетеря – так говорят о тех, кому ничего не стоит все растерять, собственное счастье проворонить. Неудачник, в общем. Применительно к отцу Феди, Кузьме Тетерникову, так оно, пожалуй что, и было. Незаконный сын помещика Полтавской губернии, он, собственно, должен бы носить фамилию Ивницкий, а не Тетерников, но отец такой чести его, понятно, не удостоил. Примесь голубой крови не спасла Кузьму от рабской доли крепостного, и все его «титулы»: портной, лакей… Пустился было в бега, два года бедствовал в Причерноморье, да куда от судьбы уйдешь! Вернулся, был порот, затем, после отмены крепостного права, перебрался в столицу. Занялся портновским ремеслом, да самому себе счастья так и не выкроил: умер от чахотки, оставив сиротами четырехлетнего сына Федю и двухлетнюю дочь Олю. Не стало незадачливого и доброго человека – и горше всех рыдал, ничком лежа в сразу опустевшем доме на стульях, его маленький сынишка. Федя любил отца до самозабвения…

И началась сиротская жизнь. Мать Федора и Ольги, крестьянка Петербургской губернии, надо отдать ей должное, рук не опустила. Овдовев, она посвятила себя единой задаче: поставить детей на ноги, дать им не только кусок хлеба, но и образование. От природы была она одарена умом замечательным, характером независимым. Но житейские неурядицы, изнурительный труд сделали ее раздражительной, суровой, даже жестокой. Детей держала в ежовых рукавицах, особенно доставалось, конечно, старшему, Феде… Сестра Ольга жила в приюте, дома бывала лишь по выходным.

Поначалу Татьяна Семеновна попыталась было открыть прачечную, но надежда на «собственное дело» лопнула, как мыльный пузырь. Пришлось занять место «одной прислуги» в доме Агаповых. Семья Агаповых – сама хозяйка, вдова коллежского асессора, ее дочь, зять – сын известного архитектора А. Л. Витберга, – была не чужда просвещения. В доме имелась приличная библиотека, здесь интересовались музыкой, театром – и кухаркиного сына Федю тоже нередко прихватывали с господами в драматический и в оперу, разрешали читать книги, конечно, в свободное время, которого у него, мальчика на побегушках, было с воробьиный носок.

И все же, все же! Казалось, вот оно, «розовое детство», мальчик удостоен господских милостей, чего же боле, при том учится, и успешно, в приходской школе… Одет всегда чистенько, очень опрятен, бархатная курточка, серьезен, удивительно изящен – прямо маленький лорд Фаунтлерой, а не кухаркин сын. Как-никак, и в нем есть «голубая кровь» – незаконный внук Ивницкого – ему бы барчуком расти, в холе, да куда? А вот не хотите ли: жить в чадной кухне за перегородкой, спать на сундуке, босиком бегать в лавку за лимонными сухариками «господам к чаю» и за прочими мелочами, получать подзатыльники и чуть что – розги? И не только от матери: «бабушка Агапова» – настоящая Яга– нисколько не отставала при всей своей «просвещенности», и так доставалось от нее мальчику, что и в старости Сологуб не мог спокойно произнести ее ненавистное имя!

Позднее, в стихах и рассказах (например, в явно автобиографическом рассказе «Мечта на камнях») Сологуб со всей убедительностью воссоздаст нестерпимую атмосферу агаповского дома, чадную кухню, где, как в настоящем аду, скворчат раскаленные сковородки, кипит гневом раздраженная мать, где маленького мальчика подстерегает на дню множество неприятностей… Одна радость – убежать в Летний сад с «Дон Кихотом» в руках и там сидеть в зеленой тени, читать, мечтать, переносясь в совсем иной мир, загадочный, светлый и прекрасный… Природу и книги Федя любил до страсти. «Порок ад, мечтаний рай» составляли его двойное бытие.

Интересно отметить, что любимыми книгами Сологуба до конца дней так и остались три: уже упомянутый «Дон Кихот», а также «Робинзон Крузо» и «Король Лир». Почему именно эти три? Может быть, здесь – ключ к его судьбе и характеру. Сколь ни различны герои этих книг, они замкнуты в хрустальную сферу своего одиночества. Робинзон Крузо вообще до появления Пятницы целую вечность прожил на острове один, король Лир все имел – и все потерял, кроме своей, истинно королевской, гордыни; Дон Кихот, поклоняясь прекрасной Дульсинее, слыл «безумцем», жил в им самим творимой легенде, обреченный на непонимание и насмешки…

Гордыня одиночества жила в душе Сологуба – скрытного мальчика, подростка, юноши, наконец – зрелого мужа и старика. Это было его мукой и его отрадой. Сколько раз, закрыв глаза, грезил он о Лигойских блаженных полях, о прекрасной и недостижимой земле Ойле, где царит вечная Красота. В романе «Навьи чары» он сам так отчетливо выразил свое кредо: «Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из него сладостную легенду, ибо я – поэт. Косней во тьме, тусклая, бытовая, или бушуй яростным пожаром над тобою, жизнь, я, поэт, воздвигну творимую мною легенду об очаровательном и прекрасном». Но разве не то же делает любимый Сологубом Дон Кихот? Все тот же миф об Альдонсе и Дульсинее. Многократно будет обыгрывать и варьировать его в своем творчестве писатель…

Но есть и разница между испанским гидальго и российским поэтом, творящим свою легенду из грубой действительности. Как мы помним, Дон Кихот сам неколебимо верил в свою мечту. Сологуб, равно как и его герои, в эту мечту не верит Он твердо знает: «невозможно чудо преображения», и тут же добавляет, «но оно необходимо»… Не напоминает ли это горькие строки Георгия Иванова: «Я верю не в непобедимость зла, но только в неизбежность пораженья»?

скажет в одном из стихотворений Сологуб. Но это – много позже…

А пока – Федя Тетерников заканчивает сначала приходскую школу, затем – уездное училище, и наконец венец всех усилий – Учительский институт. Кусок хлеба теперь ему обеспечен – и, забрав мать и сестру, он уезжает по направлению в городок Крестцы Новгородской губернии.

Крестцы, однако, вскоре оборачиваются настоящим крестом и Голгофой. Молодой учитель буквально распят на этом кресте – все его порывы внести что-то новое, свежее в давящую и затхлую систему образования кончаются ничем. Идиотизм российского захолустья непреодолим! Какой-то бесконечный город Глупов. Учителя сами невежественны и погрязли в мелочных и нелепых интригах, в круговом доносительстве, родители по большей части алкоголики, среди детей есть, конечно, еще неиспорченные души, но немало и тупиц, ленивых и зараженных взрослой всеобщей развращенностью. Бог ты мой, какая тут земля Ойле, какое царство вечной красоты?!

Не ужившись с начальством, Федор Тетерников меняет Крестцы на Великие Луки, на Вытегру… Десять лет скитаний и каторжного труда – и все одно и то же! Просвета нет и не предвидится.

Домашняя его жизнь по-прежнему – сплошной ужас и издевательства. В это трудно поверить, но его суровая родительница секла своего сына не только в детстве и в отрочестве, но и когда ему было уже под тридцать, заставляя благодарить за науку! Волосы поневоле встают дыбом, когда читаешь письмо Сологуба от 20 сентября 1891 года к сестре Ольге (сестру Федор очень любил и был с нею всегда откровенен): случилось так, что он не хотел идти к ученику в кромешной тьме и по столь же кромешной грязи босиком, так как накануне довольно сильно расцарапал ногу, и тут «маменька очень рассердилась и пребольно высекла меня розгами, после чего я уже не смел упрямиться и пошел босой. Пришел я к Сабурову в плохом настроении, припомнил все его неисправности и наказал розгами очень крепко, а тетке, у которой он живет, дал две пощечины за потворство и строго приказал сечь почаще». Вот она, цепная реакция зла российского свирепого захолустья! Неудивительно, что молодой учитель начинает делать отчаянные попытки вырваться из этого «болота», чтобы окончательно самому не потерять человеческий образ…

Босой учитель с поцарапанными ногами, бредущий по грязи… Что тут скажешь?! Христос, претерпевший смертные муки за всех нас, хотя бы носил сандалии…

Однако еще Оскар Уайльд сказал: «Я могу стоять по колено в грязи, но глаза мои устремлены на звезды». Провинциальный учитель прямо-таки одержим тягой к самообразованию. При всей ограниченности средств, он выписывает кучу столичных газет и журналов, переводит Верлена… В 1883 году им начат роман «Тяжелые сны», почти одновременно с этим он пишет «рассказ в стихах» «Кремлев» и, само собой, лирические стихи. Кое-что посылает в столичные журналы, те изредка печатают его, но гомеопатическими дозами: за десять лет жизни в «глубинке» удалось опубликовать едва ли десяток стихотворений. Вот если бы переселиться в Петербург! Там – кипит живая мысль, да и издаваться есть где, были бы знакомства. Их, думалось, нетрудно будет завести…

Вскоре подходящий случай для осуществления задуманного представился. Сестра Ольга едет в столицу поступать на курсы. Федор ее сопровождает.

И вот– пасынок судьбы вытащил наконец счастливый билет поэт Н. Минский, признанный лидер «нового искусства», заинтересовался личностью и стихами еще никому не ведомого учителя и пообещал устроить ему заметный дебют в журнале «Северный вестник». Обещание свое сдержал. Воодушевленный удачей, вскоре, в 1892 году, Федор Тетерников окончательно перебрался в Петербург. Отныне он – учитель математики Рождественского городского училища, а позже – инспектор Андреевского училища и член Петербургского уездного училищного совета Обязанности свои выполняет сурово и въедливо, его побаиваются, но не чиновничья карьера составляет главное содержание жизни строгого инспектора. Он уже уже упоминавшегося Н. Минского – Д. Мережковский, З. Гиппиус, К. Бальмонт. Возглавляли журнал Л. Я. Гуревич и А. Л. Волынский. Между прочим, именно Волынский предложил на одном из редакционных заседаний псевдоним для Тетерникова: «Федор Сологуб», и, таким образом, явился как бы его литературным крестным отцом. С этой минуты Федор Тетерников окончательно уходит в закулисную тень, а на авансцену русской литературы выходит Федор Сологуб…

Надо отдать должное прозорливости сотрудников «Северного вестника»: они сразу угадали в пришедшем к ним нелюдимом учителе крупный талант и сделали все, чтобы этотталант явить миру. С 1893 по 1897 год Сологуб, можно сказать, непрерывно печатается почти исключительно в «Северном вестнике»: здесь вышли семнадцать его стихотворений, включая переводы из Вердена, три рассказа из лучших («Червяк», «Тени», «К звездам»), немало статей, рецензий… Особенное впечатление на читающую публику произвел рассказ «Тени» (впоследствии названный «Свет и тени») – можно сказать, именно он принес признание Сологубу. Отнюдь не склонная к расточению похвал 3. Гиппиус прислала после опубликования «Теней» автору прямо-таки восторженное письмо: «Позвольте мне смиренно принести вам благодарность и высказать мое благоволение перед человеком, который сумел написать истинно прекрасную вещь… В религию теней я обратила и мужа».

Вслед за «Тенями» в «Северном вестнике» был напечатан и наконец-то завершенный роман «Тяжелые сны», и даже то, что одновременно с ним вышел роман «самого» Д. Мережковского «Отверженный», нисколько не оттеснило эту крупную и своеобразную вещь на периферию читательского внимания. «Тяжелые сны» – это, можно сказать, и тяжелый опыт Сологуба, мучительная оглядка на крестный путь учителя Федора Тетерникова. Избегая буквалистского сходства, Сологуб тем не менее наделяет главного героя романа, учителя Логина, рассеянным взглядом серых глаз, ироничностью, изяществом всего облика и одновременно вялостью жестов, – можно подумать, он поглядывал на себя в зеркало, когда давал портретную характеристику своего героя. А главное – у Логина сходный с ним склад души, и душа эта «колебалась, как на качелях», между добром и злом. Логин наделен изнурительным талантом «двойного зренья», он видит «две истины сразу» – как, опять-таки, не вспомнить горькие строки Георгия Иванова: «Мне искалечил жизнь талант двойного зренья, но даже черви им пренебрегли»! А разве это – не примечательные черты психологического облика самого Сологуба?

Самого писателя, правда, такие прямые сопоставления «Логин – Сологуб», от которых, конечно, не удержалась критика, очень раздражали. «Я не списывал Логина с себя и не взвалил на него своих пороков», – категорически заявлял он. Возможно, и так, а возможно – он только хотел, чтобы было так. Процесс художественного творчества сложен, ведь и пчелы собирают свой мед не в готовом виде, а, облетев кто знает сколько цветов, перерабатывают собранную дань. Если развернуть эту аналогию и уподобить в данном случае писателя – пчеле, а жизненные факты – цветам, то нельзя неуточнитьитого, что ему пришлось иметь дело в основном с «цветами зла».

Нет сомнений, что Сологуб прекрасно знал воссоздаваемый в романе уездный городок со всеми его обитателями, но со стороны реалистов было бы опрометчиво на этом основании полагать, что их полку прибыло. Реализм Сологуба– да это скорее сюрреализм какой-то! А уж символизм – это точно.

Что-то инфернальное, адское проступает в этом грязном, диком, скучном уездном городишке со всеми его обитателями, где гораздо больше «мертвых душ», чем подлинно живых людей. И что страшнее всего – даже живые несут в себе часть мертвого. Логин напоминает гоголевского Хому Брута: помните, как тот, несчастный, очертил себя в церкви магическим кругом, но в конечном счете нечисть ворвалась-таки в этот круг? А Логин замкнут в этом кругу с нечистью изначально. Зло – не по ту сторону от него, оно вокруг и даже в нем самом. И дело не в том, что Логин – «человек 80-х годов» и в силу этого-де лишен возможности влиять на ход событий. Сологуб не укладывается в подобные фактически-социологические рамки. Годы, в которые живет человек, по Сологубу, – в конце концов, условность, а вот то, что зло изначально коренится в природе человека – непреложный факт. В мире существут некая слепая злая сила, управляющая ходом вещей, различны только формы ее проявления, а сущность все та же – вселенское зло. Не случаен в творчестве Сологуба образ свирепого дракона – солнца; нещадно палит и палит оно, заставляя людей мучиться в перенаселенной пустыне их страстей и пороков…

Присутствие злой надличностной силы ощущалось уже и в рассказе «Тени» – не она ли заставляет мальчика и его мать сойти с ума, предаваясь вроде бы невинной забаве – игре в теневой театр? Это становится тягостной манией, и нет от нее спасенья – ведь везде есть стены, даже в тюрьме, даже в больнице, а значит, всюду, всюду возникает он – зловещий театр теней на этих стенах… Клинический случай? Или, постойте… что-то это напоминает… уж не пещеру ли Платона, где мы и сами – только тени мира, неведомого нам?

Разумеется, Сологуб знал Платона И не только Платона Не зря же его называли «подвальным Шопенгауэром». Философичность – та основа холста, тот грунт, на котором он рисует свои узоры. Именно это придает его вещам некую зловещую притягательность, вернее было бы сказать – они одновременно и притягивают, и отталкивают, доставляя какое-то мучительное наслаждение. Пожалуй, нечто подобное испытываешь, читая Достоевского, мощное воздействие которого Сологуб, конечно, испытал, но сумел противопоставить его ядам… нет, не противоядие, но – свои, иные яды.

В романе Сологуба есть все: и демоническая красавица, и добродетельная героиня-спасительница, бессильная, однако, спасти, и отцы-садисты, и матери, подталкивающие своих дочерей на край пропасти, есть воинствующие мракобесы и просто бесы, и попытка героя воскреснуть к живой жизни через очищающее убийство… Нет лишь одного, да и, пожалуй, не может быть: действительного воскрешения героя. «Жало смерти – грех; а сила греха – закон», – этим мрачным аккордом обрывается сложная полифония романа…

Можно рассматривать «Тяжелые сны» Сологуба не только как первое большое и значительное по философской постановке проблемы произведение. Это – еще и своеобразный «черновик» его последующих романов, прежде всего – «Мелкого беса», а затем и «Навьих чар». Тут, безусловно, существуют определенная преемственность и разветвленная цепь лейтмотивов.

«Мелкий бес» сделал Сологуба всероссийски знаменитым писателем. Сегодня можно с уверенностью сказать: даже если бы это было его единственное произведение, – имя автора по праву осталось бы в истории литературы.

Писался роман с 1892 года, опубликован был в 1905 году, теперь уже – не в «Северном вестнике», а в журнале «Вопросы жизни». Название журнала, кстати, как нельзя более подходит к проблемному содержанию романа– в нем именно ставятся «вопросы жизни», мучительные и едва ли разрешимые.

Внешний антураж – все тот же: уездный городок с его патологической нормальностью… Главный герой – или, точнее, антигерой романа – учитель Передонов. Опять учитель… Что же представляет собой он, призванный как будто бы «сеять разумное, доброе, вечное»? Это – жестокий «наслажденец», недочеловек, возомнивший себя сверхчеловеком. Подобно тому древнему философу, который ни дня не мог прожить без строчки, Передонов ни дня не может прожить без высеченного мальчика. Ему просто необходимо кого-нибудь мучить – если уж мальчика нет под рукою, то хотя бы – кота, гладя его против шерсти и кидаясь в него репьями (репьи он заранее заботливо собирает в карман). Несчастного кота он, впрочем, немного побаивается, подозревая, что на самом-то деле – это приставленный к нему соглядатай. Из одного этого можно заключить, что Передонов – безумен, и чем дальше, тем безумие его становится все очевиднее. Чего стоит одно подозрение Передонова, что приятель Володин замышляет «подменить» его собою, и потому Передонов «метит» себя, рисуя на груди, животе, локтях и т. д. чернилами букву «П». «Враги» мерещатся ему всюду, особенно злоумышляет против него таинственная и зловещая недотыкомка, прикидывающаяся то серым столбом пыли, а то и просто – зеленым банным веником («Позеленела!» – в ужасе думает Передонов). За обоями «кто-то прячется – может, та же недотыкомка? – или подосланный злодей?» – и безумный учитель, специально купив для этой цели шило, кидается на «невидимого злодея», пронзая обои насквозь… Ликуя, пляшет он, свершив «подвиг», а на вопрос жены Варвары, в чем причина такого ликования, отвечает: «Клопа убил!» Позвольте, но что же смутно и карикатурно напоминает эта сцена? Не так ли Гамлет ударом шпаги пронзает Полония, прячущегося за ширмой, объясняя сбежавшимся на шум, что убил крысу? И возникает сомнение: полно, «уж не пародия ли он?» Пушкинский вопрос тем более уместен, что в сценах карточной игры Передонова с гостями откровенно пародируется и «Пиковая дама», правда, Герман сходит с ума после фатального проигрыша, а Передонов – уже безумен: приступая к игре, гости с изумлением видят, что у всех фигур в колоде выколоты глаза. «Это чтоб они не подглядывали!» – объясняет Передонов… Впрочем, такой меры кажется недостаточно – и тогда, одержимый манией преследования, он сам начинает… писать доносы на карточные фигуры, пока те не начали доносить на него. И что интересно, жандармский офицер хранит его доносы «на всякий случай», хотя, казалось бы, ясно, что сочинитель доносов нуждается в услугах психиатра.

Тем не менее окружающие безумия Передонова не желают замечать. Женщины ведут за него борьбу, как за весьма завидного жениха, в этой войне мышей и лягушек побеждает Варвара, правда, обманом, обещая Передонову, что ее тетка, петербургская влиятельная княгиня, после венца непременно даст ему хорошее место. При помощи подложных писем «от княгини» она достигает своей цели и становится-таки законной супругой помешанного учителя. Пиррова победа!

А недотыкомка все не унимается, а враги все злоумышляют, клевещут, а кот все бегает ябедничать к жандармскому офицеру, а приятель Володин прикидывается бараном и блеет; а может, он и есть баран, заодно с котом приставленный следить за Передоновым и в конечном счете «подменить»-таки его?

Еще одна пародийная перекличка, на этот раз – с Гоголем: безумный Передонов объезжает отцов города, доказывая свою благонадежность и ища покровительства. Невольно вспоминаются сцены, когда то же в «Мертвых душах» проделывает Чичиков. Можно узнать и Ноздрева, и Собакевича, и Манилова, но показанных как бы в кривом зеркале.

А сам Передонов? Полно, да не мертвая ли душа он, отравляющая все вокруг трупным ядом? Недаром имя его становится нарицательным, и после появления романа критика заговорила о таком явлении российской тогдашней действительности, как «передоновщина»…

Слава романа оказалась несомненной, но скандальной. Чего только не наслушался Сологуб от критики: его обвиняли и в «эротомании», и в «садизме»… Кривое зеркало бесило – но нельзя было не признать, что ведь – и рожа крива? Сологуб, при всей игре своей изящно-мрачной художественной фантазии, не выдумал эту действительность. Диагноз был поставлен точно: «передоновщина» – идейная гангрена.

Но не будем пересказывать роман Сологуба. Как всякое истинно художественное произведение, его надо внимательнейшим образом прочитать – прежде чем поставить на полку – ну хоть бы рядом с «Бесами» Достоевского. Роман такого соседства заслуживает. Но вот именно прочитать-то нам их и не удавалось – и «Бесы», и «Мелкий бес» – вся эта драгоценная «нечисть» нашей литературы долгие годы была под запретом. «Бесов» мы, по сути, получили возможность прочесть только на волнах «перестройки». А «Мелкий бес», многократно переиздававшийся до революции, после нее был издан только в 1933 году («Асаёегша»), причем его обработали, как мухомор, – выварили в крепчайшем кипятке социологизированного предисловия, в котором Сологуб предстал как социальный разоблачитель, а отнюдь не как «подвальный Шопенгауэр», имеющий пагубную привычку мыслить. После этого наступило глухое продолжительное молчание, и лишь в 1958 году Кемеровское издательство выпустило «Мелкого беса» из колбы длительного заточения.

Итак, Сологуб – на вершине славы. «Мелкий бес» дает довольно крупные доходы, он без конца переиздается, в театрах идут его бесчисленные инсценировки; пользуются успехом и другие пьесы Сологуба. Премьера «Победы смерти» в театре Комиссаржевской завершилась тем, что автора увенчали лавровым венком. Большим успехом пользуются также сатирические стихи и «политические сказочки» Сологуба. Оказывается, этот «отшельник», демонстративно прикрывающий глаза в салонах, может-таки, внезапно их приоткрыв, во мгновение ока разглядеть такое в лице и повадках глупой и жестокой бабищи-современности, что другому и не снилось! Яда у автора «политических сказочек» хватит на десятерых, убийственной меткости – также… Но это, понятно, все мелочи. Главное же – задуман новый и, как он считал, самый значительный в его творчестве роман «Навьи чары», разраставшийся по мере выхода его частей: «Творимая легенда» (1907), «Капли крови» (1908), «КоролеваОртруда» (1909), «Дым и пепел» (1912). В двадцатитомное собрание сочинений, осуществленное в 1913–1914 гг. издательством «Сирин», это романтико-фантастическое произведение, наполненное глубоким философским смыслом, Сологуб включил в переработанном виде: внес существенные изменения в текст, слил первые две части в одну и дал своему детищу новое название – «Творимая легенда».

В его напряженную творческую работу то и дело вмешиваются горестные события личной жизни. В 1907 году мучительно погибает от наследственной чахотки любимая сестра Ольга – «милая спутница», памяти которой он посвятит третье издание «Тяжелых снов». «В ы не можете знать, – пишет он, ища утешения у друзей, – как велика моя потеря, как мне тяжело, и пустынно… с сестрой связана вся моя жизнь, и теперь я словно рассыпался и взвеялся в воздухе». К этой беде добавилась новая: незадолго до печального дня Сологубу нежданно было предложено подать в отставку. Это после двадцати пяти лет добросовестной службы! Вот уж поистине, как написал он Г. И. Чулкову, «мелкий бес стережет черные дни и приходит пакостить».

Что ж, отставка так отставка. В конце концов, теперь писатель может целиком сосредоточиться на своем творчестве. Мало кому удавалось в России жить только литературным трудом, но Сологуб такую возможность обрел благодаря популярности «Мелкого беса» и других своих прозаических, поэтических и драматургических прозведений.

Однако судьбе было угодно счастливо нарушить его тягостное и печальное одиночество, скрашиваемое только творческим горением. В 1908 году Сологуб женится на Анастасии Николаевне Чеботаревской, только что вернувшейся из Парижа, где она окончила Высшую школу общественных наук. Анастасия Николаевна много переводила с французского, писала статьи по искусству, в том числе о творчестве Сологуба. Она стала деятельной помощницей мужа, разделила его труды и дни и даже внешне круто изменила его жизнь, окружив писателя несколько громоздким уютом.

В большой новой квартире, куда чета переехала, все было роскошно: настоящий «салон» с вызывающе-импозантной мебелью, где проводились балы-маскарады, приемы, где бывал «цвет общества»… Может быть, это было несколько обременительно для нелюдима Сологуба? Пожалуй, но он любил жену и неплохо играл роль гостеприимного хозяина, хотя порой незаметно выскальзывал из гостиной и скрывался в своем кабинете – просто чтобы побыть одному. Зато – этого нельзя отрицать – впервые в жизни он был окружен уютом, все делалось для него и в его вкусе. Так, ему нравилось обилие позолоты («Кажется, даже лысину бы себе вызолотил…» – признавался Сологуб), и жена «вызолотила» весь дом, не обращая внимания на то, что некоторые знакомые, тонкие эстеты, морщились, приходя, и заглазно упрекали хозяйку дома «в плохом вкусе». Зато Сологуб, свирепо нищенствовавший в прошлом и не знавший такого внимания к своим желаниям и вкусам, был удовлетворен.

До трагического финала, до холодных вод реки Ждановки-Леты, впрочем, еще довольно времени… Пока же – позолота сияет и Федор Сологуб усердно «чары деет, тихо ворожит», дописывая свои «Навьи чары».

Меньше всего Сологуб собирался в своем новом романе посягать на «священное имя социал-демократии», «предавать идеалы революции» и т. п. – вовсе не о том роман! – но именно в этом обвинила его политизированная критика по выходе «Навьих чар». В. Боровский в своей предельно резкой статье «Ночь после битвы» обвинил писателя в «идейном мародерстве», в «клевете на революцию».

Что и говорить, «товарищам» от рабочего движения Сологуб в романе не польстил. Партийные агитаторы в его изображении выглядят примитивными, прямолинейными (а может, они во все времена– и были такими?) Странно было бы предполагать, однако, что писатель с глубоко философским и символистским складом ума видел свою главную цель в изображении этих «товарищей» – ни карикатур, ни тем более ликов святых он создавать и не собирался. Разве не заявил он в первых же строках романа: «Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из нее сладостную легенду»?

Сологуб стремится заглянуть в глубины подсознания («хочу, чтобы интимное – стало всемирным»), – его влечет не очевидное, но – потаенное, не преходящее, а– вечное. Точнее сказать, его интересует мистика повседневности – за преходящими «я» с маленькой буквы ему видится одно большое «Я», играющее роль невидимого режиссера-демиурга в видимом театре людей-марионеток. Иногда сцены, поставленные им, зловещи (разгон маевки), иногда – гротескно-нелепы (приезд вице-губернатора в городское училище), порою же – мистически-загадочны…

Все мистически-загадочное связано в романе с учителем Триродовым. Он-то и есть – главный герой, казалось бы, уже привычный для Сологуба, но на сей раз – это не просто мучитель, а еще и маг, визионер, и впрямь способный творить легенду. Сама фамилия его символична: Триродов – это значит, что он живет на земле уже в третьем своем воплощении, отсюда – его загадочные познания и выходящие за пределы обычных таинственные способности. Он – химик, если угодно – алхимик, обыватели в городе с ужасом шепчут о производимых им в строгой тайне и уединении опытах. И есть чему дивиться, если, к примеру, у него на столе лежит некий куб, в котором заключено многократно уменьшенное тело провокатора Дмитрия Матова – предатель как бы убит и не убит, при желании Триродов может вызволить его телесную «матрицу» из куба и при определенных условиях вновь «укрупнить» и воскресить… Фантазия, достойная Уэллса? А может, Хичкока?

Пока же «матрица» Матова замкнута в кубе, а Триродов, приобретя дом и часть имения, принадлежавшие прежде Матову, устроил там будоражащую воображение городских обывателей колонию для детей. Его воспитанники живут здесь в предельной близости к природе, в простых и легких одеждах, вместе с воспитательницами они танцуют на зеленой поляне, под яркою, чистою синевой неба (сцена эта невольно вызывает в памяти картину «Танец» Матисса – та же прекрасная опьяненность радостью жизни, ритмом движения)… Ничего похожего на отупляющую муштру обычных городских училищ! Дети свободны, раскованны, они учатся не зубрить, а думать, душа их раскрывается навстречу Красоте… Утопия? Не о такой ли системе образования и воспитания мечтал сам Сологуб, он же – учитель Тетерников?

Кроме обычных учеников есть в колонии и живущие особняком «тихие дети». Впрочем, слово «живущие» может здесь быть употреблено с некоторой натяжкой… Дело в том, что эти дети – некие посредники между миром мертвых и живых, они не принадлежат всецело ни жизни, ни смерти, не зря целыми днями качаются они на качелях: они как бы между небом и землей, не здесь и не там… Это, по сути, – видимые души невинных.

Особенно смущает обывателей то обстоятельство, что усадьба Триродова примыкает к кладбищу, туда ведет от калитки тропинка, названная «навьей тропой» – и престранные процессии проходят порой по этой тропе… Триродов обладает магической силой – вызывать из земли обитателей могил, оживлять взглядом тех, что еще не вполне умерли; так возвращает к жизни он заживо погребенного отрока Егорушку, забитого матерью. О, много, много чудес творится в странной усадьбе, отгороженной от мира несколькими дворами, с таинственным и длинным подземным ходом, с запертыми калитками, которые открывает вдруг невидимая рука, и слышится смех «тихих детей»!

Да, многое может отставной приват-доцент и маг Георгий Сергеевич Триродов, лет сорока (плюс две предыдущие жизни). Но все же его попытки сотворить «сладостную легенду» наталкиваются на жестокую и тупую обывательскую силу: веете же гоголевские «свиные рыла» в образе чиновников от просвещения (мракобесы – и вдруг просвещать призваны? Парадокс, да и только!) врываются-таки в окна и двери чудесной колонии, учиняя, под видом инспекции, настоящий шабаш…

К чему же приходит Триродов? К выводам, более чем неутешительным: «Нет чуда. Не было воскресения. Никто не победил смерти. Над косным, безобразным миром восставить единую волю – подвиг, еще не свершенный».

Одно успокаивает Триродова: «Она – моя», – думает он о своей невесте Елисавете. Но… впрямь ли его? В это самое время, «мечтая и горя», томилась Елисавета от серой повседневности тусклой жизни: «и казалось, что не иная, что это она сама переживает параллельную жизнь, проходит высокий, яркий радостный и скорбный путь королевы Ортруды».

Примененные как литературный прием художественно перевоплощенные идеи так называемой реинкарнации (проще говоря, вера в то, что человек рождается не однажды и проживает не одну, а множество жизней) в соединении со скептическим отношением к социальным преобразованиям снова вызвали у демагогической, политизованной критики немалое раздражение. А суть романа была проста: она близка к толстовскому пониманию того, что все великие преобразования надо начинать с усовершенствования человеческой души – и никак иначе. Стрем иться переустроить сначала общество, а потом – душу столь же нелепо, как прилаживать телегу впереди лошади.

Именно это со всей откровенностью высказал писатель в 1917 году в статье «Что делать?», которая, конечно же, осталась неопубликованной, так как подобные идеи после свершившегося переворота показались опять-таки более чем неуместными: «Я поверил бы в издыхание старого мира, если бы измени лась не только форма правления, не только строй внешней жизни, но и строй души. А этого как раз и нет нигде и ни в ком». Увы! Писатель не знал еще, что недалеко то время, когда инакомыслящих будут просто лишать души, а заодно и тела, не дожидаясь никаких преобразований в этой самой душе. Нет человека– нет проблемы!

Но если стареющий писатель и не мог еще знать этого, то, во всяком случае, все возрастающую зависимость искусства от государства он почувствовал всем своим существом. И пытался, как мог, противостоять этому, возглавив некую «литературную курию» в Союзе деятелей искусств. Добивались независимости – а добились лишь того, что в 1918 году «курию» вообще прикрыли. В том же году Сологуб попытался создать Совет Союза деятелей художественной литературы и был избран его председателем – надо было как-то сообща выживать в условиях разрухи. Союз пытался делать это, привлекая частные средства и не идя на сотрудничество с власть имущими. Разумеется, и этот Союз вскоре оказался очередной неосуществленной «сладостной легендой».

Да, позади остались те времена, когда Сологубом зачитывалась вся Россия, когда крупнейшие издательства – «Шиповник», «Сирин» – наперебой стремились осуществить выпуск многотомных (двенадцать, двадцать томов!) его сочинений… Теперь Сологуба печатают все меньше, и он уходит в основном в переводы. Но творческий авторитет его еще велик, особенно благоговеют перед ним талантливые молодые поэты. Ахматова, Мандельштам относились к нему с пиететом; Городецкий считал себя его учеником. Раньше многих разглядел Сологуб талант Сергея Есенина, очень поддержал Игоря Северянина, представив читателям его самую знаменитую книгу «Громокипящий кубок» (1913). Благодарный автор впоследствии посвятил ему сонет:

Под сонетом дата – 1926. Как раз в этом году Федор Сологуб был избран председателем Союза ленинградских писателей – слово мэтра еще весомо… Но – век и впрямь становится все более «хамствующим». Сологуб понимает это и пытается покинуть страну. В 1921 году он обращается к Ленину с просьбой разрешить ему с женой выехать за границу. За Сологуба и Чеботаревскую, а также за Блока ходатайствовали и Горький, и Луначарский. Соответствующие инстанции поступили странно: Сологубу разрешение дали, Блоку – нет. Луначарский в порыве негодования стал доказывать, что Блок, если на то пошло, куда больше сделал для революции, чем Сологуб и Чеботаревская! В итоге Блоку выехать разрешили, а Сологубу – нет. Блок не успел воспользоваться этим разрешением: он был уже смертельно болен. Потом эти «чертовы качели» с разрешением-неразрешением взлетали то кверху, то книзу еще не один раз – в итоге психика Анастасии Николаевны не выдержала, и она бросилась в Ждановку. Труп только через несколько месяцев – весной – прибило к берегу. А до тех пор – Сологуб все надеялся, что, может быть, жена жива, что вот-вот вернется домой… Во всяком случае, прибор Анастасии Николаевны неизменно ставился на обеденный стол. Жутковатая мистика самой жизни!

Убедившись. что жена погибла и что он опять остался одинок на всех земных путях, Сологуб, однако, ни на минуту не потерял надежду, что свидание их все же состоится, – но уже в иных мирах. А раз так – перемещения по земле бессмысленны. Не все ли равно, где дожидаться внеземной встречи – в Париже ли, в Петрограде? О выезде за границу Сологуб больше не хлопотал…

В одном из стихотворений 1913 года Федор Сологуб написал:

Строчки оказались пророческими (это часто случается с поэтами). Так и произошло: в декабре 1927 года писатель скончался после мучительной болезни – то ли впрямь от таинственного «декабрита», то ли – от наступающего удушья тоталитарного режима. Не хватило же воздуха «тайной свободы» Александру Блоку? Рядом с его могилой и похоронили Сологуба на Смоленском кладбище…

Скольких героев Сологуба – особенно детей – манила, соблазняла, уводила от горестей жизни смерть! Это с ней, утешительницей, пировал герой его стихов, как Рембрандт с Саскией, твердя, как заклинание, удивительно красивые, обворожительно-музыкальные строки:

А сам Сологуб умирал тяжело, мучительно. «Хоть бы еще походить по этой земле», – сорвалось с его губ. Вера в грядущие перерождения, сладость загробных свиданий – все отодвинулось перед этим, таким понятным и простым, несбыточным желанием…

Так что же – Сологуб обманывался сам и обманывал других? Где истина– в жизни, в смерти?

Но вы забыли, что он «видел две истины сразу». Говоря словами Блока, он знал «и отвращение от жизни, и к ней безумную любовь». Два солнца светили в его небесах, и одно было – все иссушающий Дракон, жестокий Змей, а другое – великий Гелиос, Вседержитель Света, дарующий жизнь… В том-то и своеобразие творчества Сологуба, его мировосприятия, что у него не просто свет борется с тьмой, а свет, несущий добро, непрерывно сражается со светом, несущим зло. И победа здесь едва ли возможна. «С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой?» – как скажет другой поэт…

Его называли певцом смерти, но разве не он написал хотя бы вот эти строки: «Перед ним раскрывалась очаровательная картина, осененная светло-голубым куполом неба с разбросанными на нем разорванными облаками и озаренная неяркими, радостными лучами клонящегося к закату солнца. Тропинка, по которой он шел, вилась над высоким берегом неширокой, тихо льющейся по крутым изгибам русла реки; неглубокая вода в реке была прозрачна и казалась отрадно-свежею и прохладною. Казалось, что стоит только войти в нее, и станешь вдруг обрадован простодушным счастьем, и сделаешься таким же легким, как купающиеся в ней мальчишки, тела которых казались розовыми и необычайно гибкими».

Нет, это – не Лета, река слез и вечного, темного забвения! Это – не мертвая, запредельная, а живая, земная вода, река счастья…

Но вспомните: в сказках, для того чтобы оживить убитого богатыря, мало было одной живой воды. Сначала непременно надо было омыть его смертельные раны мертвой водой, а уж потом – живой. За этим – великая диалектика самой природы.

Вот и в творчестве Сологуба есть живая и мертвая вода. И очень ошибется тот, кто, не поняв этой нерасторжимой связи, попытается просто отставить в сторону кувшинчик с мертвой водой, а кувшинчик с живой поставит на музейную полку… Чуда воскрешения не произойдет. Загадка творчества и души Сологуба останется непонятой.

Хватит того, что при жизни он страдал от прямолинейной ригоричности критиков. Ослепленные сиюминутным, они того же требовали и от писателя, наделенного открытым третьим глазом. Суть их требований: закрой его! Третий глаз казался уродливым излишеством тем, у которых такового не было…

Творческое наследие Сологуба поистине огромно. Далеко не все стихи вместил в себя синий том, изданный в Большой серии «Библиотека поэта» в 1975 году. Проза его не переиздавалась более полувека, за исключением «Мелкого беса» и десятка рассказов. Пьесы, статьи вообще забыты. Настоящий айсберг, основная часть которого – под водой! Кто из издателей явит Сологуба в целостном единстве, в полном объеме, во весь его духовный и человеческий рост?

А стоит ли?.. – засомневается кто-то. Известно ведь, что вышедшее из-под пера Сологуба не равноценно. Он и сам знал это, и когда у него просили дать стихи для какого-нибудь альманаха, с каменно-непроницаемым лицом осведомлялся: «В какую цену давать стихи? По рублю за строчку или по полтора?» Но бесспорно и то, что среди его стихов были «почти совершенные» (по оценке сверхпридирчивой З. Гиппиус), да и просто – бесценные, за которые и полтора рубля – смешная символическая плата… То же относится и к прозе. Без труда можно обнаружить здесь и повторы, и провалы вкуса, и ложные обольщения, и ядовитые примеси… Но разложить все по полочкам, как в аптеке, невозможно. Тот, кого интересует живая и сложная диалектика творчества, не согласится на искусственное спрямление пути писателя. Читать указующие ярлыки? Не лучший вид чтения! Разумнее почитать самого Сологуба…

Будут – уверена! – читать и восхищенно перечитывать вновь возвращаемого Федора Сологуба. Само собой разумеется, не все нам, а тем более читателям будущего, окажется при этом одинаково близко. Что-то отдалится, станет едва заметной точкой в пространстве, что-то, наоборот, приблизится. Одно ясно: Сологуб – не из тех писателей, которые, хотя бы и посмертно, позволят исчерпать себя до конца. При видимой стилистической простоте, он многослоен и многозначащ.

Вот «Ёлкич» – январский рассказ, сюжетно связанный с событиями кровавого воскресенья – января 1905 года. Мальчик Сима (уменьшительное от Серафим, что значит «пламенеющий») – необыкновенный ребенок, наделенный даром видеть и слышать то, что не видят и не слышат другие. Другие дети смотрят на елку и радуются игрушкам, подаркам… Сима же всей душой жалеет никому не видимого бедного ёлкича – маленького зелененького человечка, который ходит и все ворчит: «Разве моя елка для вас выросла? Она сама для себя выросла!» Сима задумывается, в самом деле, для чего елку срубили? «Ведь она, в самом деле, для себя? И каждый для себя. А то ведь этак каждого придут и возьмут, и сделают, что хотят». Разгневанный «ёлкич» предрекает, что прольется кровь – и в самом деле, Сима, затесавшийся в толпу 9 января, погибает от шальной пули…

Характерное для Сологуба смешение мистики и конкретности, сиюминутности (таинственный «ёлкич» и события «кровавого воскресенья»), так раздражавшее многих критиков, однако же, оправдало себя: конкретный повод отодвинулся, а мистическое, оно же – вечное, не только осталось, но даже приобрело в наши дни некий новый, пугающе близкий уже именно для нас смысл. Не буду напоминать о том, что и так никто не в силах забыть – о тех кровавых и смутных десятилетиях репрессий, когда и впрямь, как опасался чуткий мальчик Сима, приходили, и брали, и делали что хотели. Но разве сейчас, когда все природные связи так вопиюще порушены и никак не могут уместиться в коротеньком слове «экология», – не грозит ли каждому из нас явление некоего «ёлкича»? Тень отца Гамлета, посылаемая к своим детям самой природой, требует отмщенья! Но… кому же мстить? Самим себе? Ведь мы – неотъемлемая часть нами же поруганной природы!..

Да, такой «январский рассказ» не спишешь в архив, от проблем, проступающих сквозь его художественную ткань, как кровь из-под марлевой повязки, не отмахнешься…

Таков он, Федор Сологуб, с его живой и мертвой водой, не верящий в чудо воскресения, но знающий, что оно необходимо душе человеческой. Во все времена.

Светлана Соложенкина