Том 1. В дебрях Индии

I

ВЕЧЕРОМ ЭТОГО ПАМЯТНОГО ДНЯ СЭР Джон Лоуренс удалился в свою спальню с чувством такого удовлетворения, какого он давно не испытывал. Смерть Уотсона, который был всегда предан ему, правда, сильно омрачила его настроение, но печальное это событие компенсировалось столь счастливыми обстоятельствами, что он забыл о нем. Эгоист, как все люди, пользующиеся властью, он видел только, что его положение вице-короля, сильно пошатнувшееся вследствие его неспособности умиротворить Индию, снова должно было укрепиться; общество Духов Вод уже почти уничтожено; близится и поимка Нана-Сахиба, которого Кишнайя обещал доставить через пять дней.

Лоуренс был тем более доволен, что не знал о присутствии Сердара в Индии и поэтому думал, что заговор — не более и не менее как предлог, выдуманный Кишнайей и его приверженцами для привлечения Нана-Сахиба в Биджапур. Он не боялся больше и за свою жизнь, потому что не было тех, кому повиновался Кинжал Правосудия.

— Бедный Уотсон! — говорил он себе. — Он поплатился жизнью из-за борьбы, которую я предпринял. Но это последняя жертва страшной банды, с которой до сего дня не в силах были справиться никакие власти, управлявшие Индией… Какая слава выпадет на мою долю! Ведь я преуспел там, где деспот Аурангзеб и такие железные губернаторы, как Клайв и Гастингс, вынуждены были капитулировать из боязни, чтобы кинжал общества Духов Вод не коснулся их самих. Смерть Уотсона будет иметь важные последствия. Не случись этого, я, быть может, из опасения неудачной поимки Нана-Сахиба не решился бы так скоро привести в исполнение свой декрет об уничтожении общества. А кто знает, не вздумали бы в этот промежуток времени фанатик брахматма погубить и меня!.. Теперь этот бесноватый заперт со всей своей бандой в подземелье замка. Напрасно только Кишнайя велел заделать отверстие; если бы он посоветовался со мной, я не согласился бы на это… Впрочем это, пожалуй, лучший способ навсегда отделаться от опасного общества! Они исчезнут бесшумно, и никто не узнает, куда они делись.

Этот властитель так же смешивал интересы государства с интересами своего мелочного и эгоистичного честолюбия, как и все его собратья. Двенадцать человек были обречены им на голодную смерть и могли дойти до того, что начали бы пожирать друг друга, а сэр Джон умывал себе руки…

Управляя одной из самых обширных в мире стран, этот человек думал только о собственных интересах. Раз двадцать уже он подвергал вверенную ему страну самым ужасным бедствиям, не желая прекратить ни на минуту своей политики борьбы с предрассудками, верованиями, нравами восточного народа, которым, в сущности, управлять было легче, чем кем бы то ни было в мире. Несколько веков подряд выносил этот народ иго Моголов, которые грабили его, требуя лишь уважения к своей религии, нравам, традициям, семейным устоям; ему было безразлично, кому он платит налог, лишь бы он мог поклоняться своим богам и жить спокойно в деревне, обрабатывая рисовое поле своих предков.

Получив назначение на пост вице-короля, сэр Лоуренс, уезжая, обещал обратить всю Индию в лоно английской церкви. Несмотря на то, что по прошествии некоторого времени он убедился в тщетности такого рода попыток, он для поддержания престижа власти продолжал ту же политику, которая, вызвав восстание сипаев, едва не лишила Англию ее лучших колониальных владений; эта политика поддерживала Индию в состоянии постоянного заговора, который мог кончиться вторым восстанием, еще более грозным, чем первое.

Вице-король часто получал сведения о том, что все кругом состоят в заговоре. Его собственные слуги были на стороне заговора и почти открыто изменяли ему; все его секреты, все решения его Совета становились известными еще до того, как были опубликованы; Нана-Сахиб ускользал от всех его преследований благодаря упорному и единодушному молчанию всего индусского народа; даже большинство английских чиновников были на стороне индусов, ибо не желали пасть под ударами кинжала… Сэр Лоуренс не желал ничего понимать и не переставал вступать в сделки с людьми самого низкого происхождения; он составил из них особую туземную полицию, издавая самые нелепые декреты против религиозных обычаев пытаясь насильно ввести Библию вместо Вед.

Моголы после нескольких слабых попыток борьбы кончили тем, что примирились с брахматмой, как это сделали во Франции с Великим Магистром масонов, с той только разницей, что последний сохранил меньше власти за собой, чем брахматма. Но Франция — не Индия, где обычаи укореняются тем сильнее, чем они древнее.

Даже сами английские губернаторы скоро пришли к тому убеждению, что тайная власть Духов Вод, — власть, которая никогда не вмешивалась в гражданские и политические дела и преследовала только постыдное взяточничество и, — была властью исключительно моральной; она даже помогала администрации, обуздывая сдерживая лихоимцев. Поэтому они оказывали брахматме самое высокое уважение, предоставляя ему в полное распоряжение его древнюю резиденцию Биджапур, который сделался оплотом древних традиций Индии.

Политика такого рода была весьма успешной, и Англия почти сто лет мирно и спокойно владела Индией. Но в Великобритании существовала партия «пиетистов», или «святых», как их иронически называли в Лондоне, с убеждениями которых не мирились такие послабления; с самого начала они проповедовали обращение Индии в христианство и обвиняли правительство в том, что оно не исполняло своего назначения в мире. Так же хорошо организованная, как иезуиты, но более могущественная, эта партия настояла на том, чтобы вице-королем Индии назначили одну из ее креатур — человека низкого происхождения, который добился высокого положения в Индии благодаря необыкновенной ловкости, неутомимому терпению, а главное — своему присоединению к могущественной партии «святых». Этим человеком и был Джон Лоуренс.

Превратившись в «сэра» Джона Лоуренса, он предоставил Индию во власть миссионеров, которые буквально наводнили ее. А вскоре можно было видеть, как частью по убеждению, а частью из желания получить повышение, все чиновники гражданской службы, офицеры армии и даже генералы ходили не иначе, как с библией в руках; всеми в стране, с одного конца ее и до другого, овладела мания обращения в христианство; все проповедовали и раздавали целые груды библий на перекрестках дорог, на площадях деревень и городов, во дворах казарм…

Прошло два года такой ревностной проповеди — и ни один индус не обратился в иную веру, ибо обратиться значило отказаться от семьи, потерять социальное положение среди своих, другими словами, опуститься до уровня парии.

Надо отдать справедливость обществу Духов Вод: первые предупреждения исходили от него; брахматма, бывший тогда верховным вождем, отправлял к вице-королю посла за послом, умоляя его положить конец этой мании обращения, если он не хочет вызвать самых страшных бедствий. Ничто не помогало. Вот тогда-то и восстали двести пятьдесят тысяч мусульман, служащих в армии. А так как туземные войска Индии состояли почти исключительно из людей этой религии, то правительство осталось только со своими европейскими солдатами, которых было всего семь-восемь тысяч человек. Все индусы брахманской религии, то есть весь Декан, ждали первых результатов борьбы, чтобы присоединиться к восставшим. Но Хейвлок задушил восстание, а сэр Джон Лоуренс, чтобы терроризировать страну, буквально утопил Бенгалию в крови.

Именно француз, известный под именем Сердара, присоединился к Нана-Сахибу, затем спас его после взятия Дели и скрыл от англичан. Мы не вернемся больше к этим событиям; мы не можем открыть настоящие имена их участников, так как некоторые из этих лиц еще живы и могут пострадать от мести англичан.

Этот француз, оставшийся верным Нана, до сих пор еще живет с принцем в маленьком уголке земного шара, неизвестном его врагам. Только после их смерти мы напишем историю последних дней жизни Нана-Сахиба и его верного защитника.[32]

Первое восстание, вместо того чтобы послужить уроком сэру Лоуренсу, вызвало у него еще более сильное раздражение, и он затеял борьбу с Деканом, который не участвовал в восстании. Все это должно было привести к тем же результатам, что и в Бенгалии. Не ограничившись разосланными им декретами, запрещавшими индусам исполнение их религиозных обрядов, Лоуренс сам явился в Биджапур — этот таинственный оплот всех древних традиций.

В этот вечер, несмотря на предупреждения, получаемые им со всех сторон, сэр Джон Лоуренс был счастлив. Он верил в упрочение своего положения и надеялся, что его могущественные покровители добьются продления его полномочий по крайней мере еще на целое пятилетие.

Некоторое время он сидел, предаваясь всевозможным размышлениям по поводу событий, которые только что разыгрались, а затем мало-помалу впал в то дремотное состояние, когда дух освобождается от власти материальной оболочки и улетает куда-то на волшебных крыльях воображения… В таком полусонном состоянии, находясь еще под впечатлением трагического конца своего друга, вице-король увидел вдруг словно призрак Уотсона, который протягивает к нему руки, желая прижать его к своей груди… Волнение лорда было так сильно, что он не смог удержать крик испуга и, откинувшись назад, конвульсивно замахал руками, как бы желая оттолкнуть от себя ужасное видение… Когда он наконец убедился, что это был лишь плод расстроенного воображения, то пришел в себя.

— Какое счастье, что это был сон! — сказал он со вздохом облегчения.

Вид громадных развалин, выглядывающих ночью из-за темной растительности, которая окружала дворец Омра, невольно возбуждал в нем какое-то жуткое чувство. Чтобы отделаться от него, он закрыл окно и позвал дежурного слугу.

Камердинер появился со своими помощниками, чтобы приготовить комнату и постель. В то же время вошел и Эдуард Кемпбелл за получением приказаний на ночь. Он был, по-видимому, чем-то удручен и делал неимоверные усилия, чтобы не выказать этого.

— Не удвоить ли часовых, ваша светлость? — спросил он, когда слуги вышли по знаку своего господина.

— Всякая предосторожность хороша, Эдуард, — отвечал, улыбаясь, сэр Джон, не замечая тревожного состояния своего адъютанта. — Возьмите стул, Эдуард, я хочу сообщить вам хорошую новость.

— Я к услугам вашей светлости, — отвечал молодой офицер, кланяясь.

— Оставим на минуту дела службы, Кемпбелл, — сказал вице-король, — хотя то, что я хочу сообщить вам, косвенно относится к ней… Я уже выражал вам свое удовольствие по поводу аккуратного исполнения вами своих обязанностей и давно ищу случая вознаградить вас, не оскорбляя самолюбия ваших товарищей, которые старше вас чином.

— Назначив меня в штаб вашего превосходительства, вы исполнили все мои желания; в данную минуту я ничего большего не смею желать.

— Скромность — похвальное чувство, молодой друг, но будущее человека почти всегда зависит от первого шага, который дает ему возможность выдвинуться раньше других; такой шаг не пропадает даром… Я, например, приписываю свое назначение на пост вице-короля Индии не тем заслугам, которые у меня были перед страной в то время когда я занимал разные служебные посты, а тому, что в начале своей карьеры мне посчастливилось оказать большую услугу губернатору Мадраса, — я спас его утопающего сына. За это я был назначен «ассистентом» в Каддолуре на десять лет раньше того, чем обычно назначают на такой высокий пост… Ни один из моих конкурентов не мог потом догнать меня. Благоприятные обстоятельства возвысили меня, и с того дня уже можно было предвидеть, что я буду управлять одним из четырех президентств — Бомбея, Мадраса, Агры или Лахора, — чего редко кто достигает из гражданских чиновников. Я хочу оказать вам ту же услугу, возвысив вас на много лет раньше обычного до чина капитана. Вы будете продолжать исполнять ваши обязанности поручика, но властью, данной мне королевой, я назначаю вас капитаном свиты в 4-м шотландском полку, где вы уже числитесь.

— Я — капитан? — пробормотал молодой человек, который не мог поверить своим ушам. — Но ведь для этого надо прослужить пять лет поручиком, а я служу всего год.

— Вы забываете, — прервал его сэр Джон Лоуренс, — что этот параграф воинского устава отменяется в экстренных случаях… А ловкость, с которой вы арестовали вождей ужасного общества, столько веков заставлявшего мириться с ним все правительства, дает право на отличие. Вот и патент на чин.

— Ах, ваша светлость! — воскликнул молодой офицер, тронутый этим до слез. — Если представится когда-нибудь случай отдать свою жизнь за вас… — При этих словах он бросился к сэру Джону и покрыл его руки поцелуями.

— Я видел вашего отца в деле, Эдуард, и знаю, что вы принадлежите к семье, на которую можно рассчитывать.

Несмотря на свою радость, Эдуард Кемпбелл был, видимо, чем-то встревожен; но всякий, кто не знал причин этой тревоги, мог, как и вице-король, принять это за волнение по случаю повышения.

— На патенте недостает только, — сказал сэр Джон, — печати королевы; я сейчас приложу ее.

Когда он встал, чтобы взять из золотого ящика печать королевы, молодой человек сжал руки и пробормотал:

— Что делать, Боже мой! Что делать? Если я буду молчать, то совершу двойную измену против своей страны и своего благодетеля… А если скажу…

Вдруг он ударил себя по лбу:

— Да, — сказал он, — само небо внушает мне эту мысль… Только моя мать может помешать непоправимому несчастью…

— Вот и сделано, — сказал вице-король, кладя печать обратно на место. — Желаю, мой милый Эдуард, чтобы открывшаяся вакансия дала вам возможность скоро занять ваше место.

— Ваша светлость, — отвечал Эдуард, принявший решение, — если бы я не боялся злоупотребить вашей добротой…

— Вы имеете ко мне просьбу? Говорите, не бойтесь, мой милый капитан, я заранее согласен на нее.

— У нас теперь военное положение, и я не смею…

— Я читаю ваши мысли, — прервал его сэр Джон Лоуренс, — вы желаете получить отпуск на неделю, чтобы лично передать новость полковнику и леди Кемпбелл.

— Неделю! — воскликнул Эдуард, невольно вздрагивая. — О нет! Это слишком много, достаточно половины.

— Ваша рука дрожит, Кемпбелл, вы нездоровы?

— Это ничего… избыток счастья… удивление… нервный приступ, которого я не могу преодолеть…

— Полно, успокойтесь, дитя мое, — ласково сказал ему вице-король. — Поезжайте в Бомбей к вашим милым родителям, я не назначаю вам срок вашего отпуска, вы возвратитесь, когда пожелаете. Мы теперь переживаем период относительного спокойствия, и я надеюсь, что мне долго не придется прибегать к вашей помощи, а когда вы вернетесь, срок вашего пребывания в Декане будет близиться к концу.

— Прошу вас, ваша светлость, не убаюкивайте себя видом обманчивого спокойствия… С таким фанатичным народом нельзя быть никогда уверенным в завтрашнем дне.

— Поезжайте, мой молодой друг, и без всяких задних мыслей пользуйтесь отпуском, который я разрешил вам: вы не знакомы с положением дел так хорошо, как я, иначе перестали бы тревожиться. Можно сказать, что общество Духов Вод всегда было душой и головой всех заговоров, всех восстаний… Оно исчезло — и теперь ни один индус не тронется с места. Сам Нана-Сахиб, предоставленный лишь собственным силам, утратит свое влияние на юге Индии, где ненавидят мусульман, а дней через пять он будет у меня в руках.

«Боже мой! Я не могу убедить его, — подумал молодой человек, — остается только одно средство: ехать в Бомбей».

— Берегите себя, ваше превосходительство, — продолжал он громко. — Я дрожу при мысли, что ваши драгоценные дни зависят от кинжала какого-нибудь презренного факира.

— Благодаря вам, Эдуард, те, которые вкладывали оружие в руки этих фанатиков, не в состоянии больше вредить нам…

— Вы в этом уверены, ваша светлость?

Странная улыбка пробежала по лицу вице-короля.

— Колодец Молчания, — отвечал он, — никогда не отдавал своих жертв… И потом, верьте мне, они не посмеют так высоко занести свой кинжал.

— Я во всяком случае прикажу удвоить часовых и поставить по одному у всех выходов, которые ведут в ваши апартаменты.

— Хорошо! Предосторожности никогда не излишни… Когда вы рассчитываете выехать?

— Мое дежурство кончается сегодня вечером, и я тотчас же двинусь в путь.

— Счастливого пути… Привет полковнику!

II

ВЫЙДЯ ИЗ ПОКОЕВ ВИЦЕ-КОРОЛЯ, ЭДУАРД Кемпбелл осмотрел все караулы дворца, которые зависели непосредственно от него, поставил часовых во всех коридорах и у всех дверей и, приняв таким образом все необходимые при настоящем положении дел предосторожности, передал дежурство офицеру, сменяющему его; затем он вышел из дворца, не заходя в свою комнату.

— Наконец-то я свободен! — сказал он с глубоким вздохом облегчения.

Перед ним тянулась узкая тропинка, которая извивалась дальше среди развалин и шла по направлению к древнему Биджапуру, где находились пагода Шивы, Джахара-Бауг и другие здания, устоявшие в борьбе со временем. Молодой офицер пошел по этой тропинке, стараясь по возможности больше заглушать свои шаги.

После двадцати минут ходьбы он наконец добрался до дворца Джахара-Бауг, который казался совсем пустым после экспедиции, предпринятой сюда Кишнайей. Он ловко проскользнул мимо небольшого павильона, который служил жилищем дорванам, арестованным вместе со своим господином… В эту минуту на верхушке старой пагоды раздался удар гонга молодой офицер насчитал двенадцать, за которыми последовала обычная фраза, сказанная свежим и молодым голосом:

«Полночь, люди высшей и низшей касты, спите спокойно, нового ничего нет!»

Это был голос сына падиала, заменявшего своего отца, который в эту минуту находился вместе с Утсарой в Колодце Молчания.

— Полночь! — повторил Кемпбелл с глубоким разочарованием. — Я опоздал на целый час!

Тем не менее он подошел к павильону, задерживая дыхание, которого было достаточно, чтобы выдать его присутствие среди ночной тишины, и, приложившись ухом к циновке, закрывавшей вход, внимательно прислушался… Нескольких секунд было достаточно, чтобы убедиться, что внутри никого нет. Сильный запах коринги, надушенной жасмином, исходил из павильона, указывая на то, что курившие этот острый табак не так давно ушли оттуда.

— Да, верно, — сказал Эдуард Кемпбелл про себя, — здесь у них было свидание… Но ведь оно было назначено на одиннадцать часов…

Он не успел докончить своей мысли; со стороны дворца донесся легкий шум, и молодой человек поспешил скрыться в кустах, чтобы не быть застигнутым врасплох. Глаза его свыклись с темнотой, и он увидел двух туземцев, которые медленно шли к выходной двери, разговаривая шепотом между собой. Каково же было его удивление, когда в одном из них он узнал старого пандарома, который два дня тому назад был у вице-короля и сказал Уотсону, что ему остается жить всего три часа.

В голове Эдуарда сразу промелькнула мысль, что перед ним находится убийца полковника или, по крайней мере, один из его сообщников. Что нужно было в этот час старому нищему и его спутнику в Джахара-Бауге? Не их ожидал он встретить здесь.

Странное происшествие случилось сегодня при заходе солнца с молодым офицером. С тех пор как он находился в Биджапуре, он каждый вечер отправлялся на террасу дворца, где жил вице-король, и любовался чудными переливами света заходящего светила среди грандиозных развалин древнего города. Это зрелище умиротворяло его поэтическую и мечтательную душу, и ночь часто заставала его в созерцании останков другого века, которых ничто не могло спасти от разрушения.

С одной стороны у конца террасы возвышалась средняя стена второго дворца; в ней устроен был ряд отверстий, которыми заканчивались, вероятно, ходы в толще стен для проветривания потайных частей дворца.

Эдуард Кемпбелл стоял, прислонившись к стене, и с тихой, безотчетной грустью любовался прелестным мавзолеем из белого мрамора, воздвигнутым в честь царицы Нухурмаль. Вдруг он невольно вздрогнул… Странные слова, как бы выходившие из глубины камня, поразили его слух… Он отскочил от стены, и странный феномен прекратился… Он принял прежнее положение — и до него снова долетели звуки, которые он мог приписать только человеческому голосу, но они раздавались не так громко, как в первый раз, когда он ясно расслышал: «Весь Декан по первому сигналу»…

Одно из отверстий находилось почти на высоте его лица; он инстинктивно приложился к нему ухом и с этой минуты мог с возрастающим интересом следить за разговором, который, по-видимому, начался уже некоторое время тому назад и теперь подходил к концу.

— Ты ручаешься за четырех раджей Юга? — спросил первый голос.

— Как за себя, — отвечал второй, — они знают, что сэр Лоуренс приехал в Биджапур с целью низвергнуть их, и предпочитают борьбу унизительному рабству.

— Особенно, если народ узнает, что Сердар вернулся в Индию инкогнито, чтобы стать во главе движения. Тогда за оружие возьмутся все, и общий поток увлечет за собой и навабов.

Сердар, Фредерик де Монморен, его дядя — в Индии!.. При этих словах Эдуарда Кемпбелла охватило такое сильное волнение, что у него кровь прилила к голове, в ушах зазвенело, голова закружилась и он вынужден был прислониться к стене… Это помешало ему слышать ответ второго собеседника, из которого он узнал бы, что это был именно Сердар.

— Ты придешь слишком большое значение моему влиянию, Анандраен, — сказал Сердар своему другу.

Оба продолжали свой секретный утренний разговор в комнате Анандраена, куда тот удалился для отдыха. Не подозревая, кто были эти собеседники, Эдуард Кемпбелл все же узнал из их разговора все подробности заговора, силы, на которые рассчитывали его руководители, и день, назначенный для восстания. Он слышал также, что незнакомцы назначили вечером свидание в Джахара-Бауге, в павильоне дорванов, но о цели свидания он не расслышал; говорившие понизили голос, как поступают обычно при сообщении какой-нибудь важной тайны.

Не заботясь о том, чтобы обнаружить убежище, где скрывались заговорщики, молодой офицер погрузился в тяжелые размышления… Как должен он вести себя после такого серьезного открытия? Донести? Но ведь вождь предполагаемого восстания — брат его матери, спаситель полковника Кемпбелла в Хардвар-Сикри, Фредерик де Монморен, его дядя… Англичане начнут преследовать его; они, быть может, даже пошлют его, Эдуарда Кемпбелла, во главе отряда и затем повесят несчастного, как разбойника с большой дороги… Молчать? Но ведь своим молчанием он будет способствовать восстанию, которое может навсегда уничтожит британское владычество в Индии.

В этот момент он и решил отправиться в Бомбей, чтобы рассказать обо всем леди Кемпбелл и полковнику и получить от них совет, как поступить. Но прежде чем отправиться в большой город Малабарского берега, он решил присутствовать на свидании двух таинственных лиц в Джахара-Бауге, надеясь получить еще более драгоценные сведения… Задержанный вице-королем, он пришел во дворец брахматмы лишь для того, чтобы увидеть, как уходили незнакомцы. Единственное, чего он добился в этом ночном путешествии, — он узнал виновников или сообщников убийства Уотсона. Никто другой, кроме брахматмы, не мог вложить оружие в руку убийцы.

Молодой офицер принял наконец решение; конечно, он один не мог арестовать двух заговорщиков, которые были несомненно вооружены и достаточно сильны, чтобы защищаться; но он нашел нужным следовать за ними, чтобы узнать место, которое служило им убежищем, а также путь, каким они попадали в потайные части дворца Омра. Когда они прошли мимо рощи карликовых пальм, он еще раз прислушался, надеясь поймать на лету обрывки их разговора. Но он заметил, что имеет дело с людьми осторожными: понизив голос так, что они могли слышать только друг друга, индусы для большей предосторожности говорили еще на наречии, которое было неизвестно в Декане.

Разочарованный Кемпбелл последовал за ними на некотором расстоянии, чтобы не обратить на себя их внимания. Дорога делала постоянные повороты среди развалин, и он иногда терял индусов из виду на несколько минут. Но затем снова показывались их силуэты, казавшиеся еще более мрачными на фоне темного ночного неба.

Индусы шли прямо к дворцу Адил-шаха. У Кемпбелла блеснула тогда мысль, что их легко будет арестовать с помощью шотландцев, посты которых были расставлены в разных местах вокруг дворца. Причастность этих людей к убийству Уотсона была вполне установлена и оправдывала задуманную им крайнюю меру; все указывало также на то, что перед глазами его находились два заговорщика, разговор которых он нечаянно подслушал.

Впрочем, чтобы не компрометировать Сердара, он решил пока молчать о том, что слышал случайно, и объяснить свой поступок тем, что он считал пандарома причастным к убийству Уотсона.

Кемпбелл продолжал следовать на незнакомцами, рассчитывая, что в наиболее удобный момент он набросится на пандарома и вызовет находившийся поблизости шотландский караул. План молодого офицера был задуман очень хорошо и, может быть, удался бы, имей он дело с обыкновенными противниками; но Кемпбелл не знал, какую тонкость органов чувств развивает жизнь, полная всевозможных засад, у тех людей, которым приходится ее вести. Не прошло и пяти минут с тех пор, как он шел по следам незнакомцев, как последние уже поняли, что их выслеживают.

— Чего нужно от нас этому человеку? — спросил Анандраена Сердар (это и был знаменитый авантюрист, который вместе со своим другом приходил в Джахара-Бауг, чтобы переодеться).

— Быть может, он случайно идет по одной дороге с нами; во всяком случае это англичанин из свиты вице-короля, мало привыкший к такого рода экспедициям, потому что совсем не умеет заглушать свои шаги, — отвечал Анандраен.

— Это один из шпионов, поставленных у дворца Джахара-Бауг, который со времени нашего ареста превратился в настоящую мышеловку. Следя за дворцом, они надеются захватить самых влиятельных членов общества и помешать его восстановлению.

— Нам непременно нужно убедиться в его намерениях, ибо, если это обычный прохожий…

— Обычный прохожий, Анандраен, не будет стараться скрыть свое присутствие… Можно, впрочем, очень легко узнать, чего нам держаться: вернемся назад, как ни в чем не бывало, и тогда увидим, будет ли он продолжать свой путь, не обращая на нас внимания… Это детский маневр, но, по-моему, мы имеем дело с не особенно опытным шпионом.

Увидев, что два таинственных незнакомца повернули обратно, Эдуард Кемпбелл тотчас же подтвердил все предположения Сердара; настоящий шпион спокойно продолжал бы свой путь, приняв вид мечтателя, вышедшего подышать чистым воздухом ночи. Но молодой офицер ничего лучше не придумал, как броситься в кусты.

— Опыт удался, Сердар, — шепотом сказал Анандраен.

— Тем хуже для него! — отвечал последний. — Борьба начата, и законная защита на нашей стороне. Не первый труп получат колодцы Биджапура!..

Оба друга повернули обратно к дворцу и прошли, как бы не подозревая ничьего присутствия, мимо того места, где скрывался молодой человек. Адъютант пропустил их мимо себя и спустя несколько минут снова принялся за преследование, на этот раз с большим увлечением, так как надеялся на успех. Он не сомневался больше, что видит перед собой двух самых важных руководителей заговора. Он ускорил свои шаги, забыв в нетерпении все предосторожности и удивляясь в то же время, что не видит двух туземцев, когда вдруг на том самом месте, где тропинка поворачивала мимо знаменитых развалин Джамма-Маешд, какой-то человек схватил его за горло и повалил на землю прежде, чем он успел принять оборонительное положение… Кинжал блеснул среди ночной тьмы и готов был уже вонзиться грудь молодого офицера, когда последний крикнул по-английски:

— Презренный убийца!

При звуках этого голоса, которые сразу поразили слух Сердара, последний понял, кто должен был пасть под ударом Анандраена.

— Эдуард Кемпбелл! — воскликнул он с раздирающим душу отчаянием. — Остановись, ради Бога!

И, не дожидаясь результата своей просьбы, Сердар набросился на своего товарища и вырвал у него кинжал; затем он так сильно оттолкнул индуса от его жертвы, что тот упал…

— Его племянник! — воскликнул Анандраен, с быстротой молнии вскакивая на ноги. — Его племянник! Я едва не убил его племянника…

По знаку Сердара он бросился за ним, и оба, свернув с дороги, скоро скрылись среди развалин.

Эдуард Кемпбелл еле поднялся на ноги. Начальник поста Велура был колоссом необычайной силы, и удар его был еще сильнее вследствие овладевшей им ярости. Несмотря, однако, на потрясение, причиненное неожиданным нападением, молодой офицер ясно расслышал свое имя и понял, что только неожиданная помощь спасла его от смерти. Он смутно рассмотрел лицо пандарома в ту минуту, когда последний вырвал кинжал из рук его врага.

Очевидно, незнакомцы сговорились убить его за то, что он следил за ними, и напавший на него действовал, конечно, с согласия товарища. Своей жизнью Кемпбелл обязан был вырвавшемуся у него на английском языке восклицанию — это дало возможность фокуснику узнать его. Но выражение испуга и отчаяния, с которым его спаситель произнес слова «Эдуард Кемпбелл! Остановись, ради Бога!», показывали, как глубоко интересуется им этот человек, не объясняя в то же время ни причин, ни происхождения такого интереса к его личности.

Но тут он вспомнил странное сходство, замеченное им еще во время первой встречи; затем ему пришло на память известие о возвращении Сердара в Индию, о котором он так неожиданно услышал несколько часов тому назад. Молодой человек пришел мало-помалу к убеждению, что старый пандаром не кто иной, как его переодетый дядя, Фредерик де Монморен, приехавший в Биджапур с целью организовать восстание… Невыразимое волнение овладело его душой при мысли о безвыходном положении, в которое он попал и которое мучило его еще больше прежнего. Перед ним стояла ужасная дилемма: изменить вице-королю и своей стране или предать своего дядю, который только что спас ему жизнь.

— Да, ничего не остается больше делать, как то, что я уже решил, — сказал он, — надо ехать. Одна лишь мать моя способна заставить его отказаться от своих намерений…

Не имея больше надобности принимать какие бы то ни было предосторожности, он бросился ко дворцу. Когда он входил на эспланаду со стороны, противоположной той, где жил сэр Лоурене со своей свитой, он вздрогнул и остановился; две тени, в которых он узнал мнимого пандарома и его спутника, скользили вдоль необитаемой части замка.

— Они непременно набредут на один из наших постов, — сказал он, задыхаясь при мысли об участи, которая их ожидала.

«Всякий индус, который ночью приблизится к замку, должен быть немедленно расстрелян» — вот приказ, данный им самим по распоряжению сэра Лоуренса после смерти Уотсона.

Но видение продолжалось недолго… Обе тени вдруг слились со стеной. Кемпбелл подумал, что он был жертвой галлюцинации вследствие лихорадочного возбуждения, в котором находился. Почти в один прыжок очутился он в казарме и разбудил своего слугу-саиса.

— Скорей, Гопал-Шудор, — сказал он ему, — оседлай мигом двух лошадей. Ты едешь со мной. Завтра к вечеру мы должны быть в Бомбее.

Две минуты спустя два прекрасных заводских жеребца белой масти нетерпеливо били о землю копытами. В ту минуту, когда молодой человек вскочил на лошадь, среди развалин раздался три раза монотонный и зловещий крик сахавы — крупной индийской совы.

— Сахава пропела о смерти, — сказал саис, вздрагивая, — ты считал, сколько раз она крикнула, сахиб?

— Зачем ты задаешь мне этот вопрос? — спросил Эдуард Кемпбелл, подбирая вожжи.

— Потому, сахиб, — отвечал бедняга, дрожа всем телом, — что эта птица всегда предвещает людям конец их судьбы и своим криком дает знать, сколько дней осталось им провести на земле. Сахава пропела три раза, значит в замке есть, кто-то, кому осталось три дня жизни.

— Так что ж! — сказал молодой офицер, который не мое не улыбнуться, несмотря на свое мрачное расположение духа. — Тебе нечего бояться, мы уезжаем.

— О, сахиб, не шути, — шепотом сказал индус, — дух смерти царит теперь над дворцом Омра… Вспомни сэра Уотсона. В тот вечер сахава крикнула только раз.

В ту же минуту мимо них тяжело и медленно пролетела зловещая птица и опустилась на выступ террасы, прямо над покоями вице-короля.

— О, Боже мой! — воскликнул саис. — Да сохранит Шива владыку владык! Если страшный посол запоет над его головой, он погиб.

И тут, как бы подтверждая суеверные слова, мрачная птица захлопала крыльями и снова огласила воздух тремя зловещими криками.

— Ах, сахиб! Мы не увидим больше великого сахиба, — сказал саис со слезами на глазах.

Эдуард Кемпбелл видел столько трагических событий за эти несколько дней, что не мог удержаться от легкой дрожи.

— Вперед! — крикнул он, усаживаясь в седло.

И оба во весь опор помчались по дороге на Бомбей.

III

ПОСЛЕ УХОДА ЭДУАРДА КЕМПБЕЛЛА вице-король уселся в одно их тех индийских кресел, которые так хорошо приноровлены к человеческому телу, что в них очень удобно дремать, принимая какое угодно положение, можно даже растянуться, как в постели. В тропических широтах европейцы проводят в таких креслах большую часть ночи.

Весь этот день был невыносимо удушливым, а северный ветер, который дует каждую ночь и освежает раскаленную атмосферу, еще не появился. Сэр Лоуренс попробовал сначала заснуть; но напрасно он старался прогнать от себя всевозможные заботы, мешавшие его отдыху, — сон не приходил, и он мысленно принялся следить за своим адъютантом, ехавшим по дороге в Бомбей. Он представлял себе его приезд и чувствовал приятное удовлетворение, думая о той радости, какую доставит полковнику Кемпбеллу внезапное повышение его сына. Потом он перешел мало-помалу к предмету, который был теперь ближе всего его сердцу, спрашивая себя, удалось ли Кишнайе захватить Нана-Сахиба… С принцем находилась лишь незначительная горстка людей, но все это были люди преданные, а на Малабарском берегу столько неприступных убежищ. Да, но предводитель тхугов мог пробраться к нему, не возбуждая недоверия. Он явится как посланец общества Духов Вод…

Едва слышный шум прервал размышления вице-короля… Он открыл глаза — как все люди, привыкшие к размышлениям, он думал всегда с закрытыми глазами. Удивленный тем, что он увидел перед собой, он подумал сначала, что это сон, и остался с неподвижно устремленным вперед взглядом… В трех шагах от него, с протянутыми к нему руками, слегка наклонившись вперед, со сверкающим взором стоял старый пандаром, который третьего дня предсказал смерть Уотсона.

Ни малейший шум не предшествовал этому появлению. У всех дверей стояли часовые, защищавшие вход, — и сэр Джон Лоуренс думал в течение нескольких секунд, что он не совсем еще проснулся.

— Опять этот зловещий нищий, — пробормотал он.

Он инстинктивно закрыл глаза, надеясь прогнать наваждение… Но тотчас же выпрямился в кресле и устремил испуганный взгляд на это странное явление. Произнесенные слова, поразившие его слух, показали, что он не спит:

— Сэр Джон Лоуренс! Приказываю тебе следовать за мной.

Сказав, пандаром протянул руки над головой вице-короля и из его глаз и рук потекли таинственные магнетические токи, против которых Лоуренс напрасно старался бороться.

Он не спал, прекрасно сознавая все окружающее, а между тем чувствовал, что воля мало-помалу покидает его; несмотря на сверхчеловеческие усилия, которые он употреблял, чтобы не поддаться овладевающему им гипнозу, он никак не мог схватить направление своих мыслей. К невыразимому и все увеличивающемуся своему ужасу он сознавал, что становится простым отражением другой личности, и вскоре под влиянием проходивших по нему токов сохранил лишь одну способность — повиноваться. Всего несколько минут тому назад он мог приказать своим лакеям прогнать этого человека ударами плети, а теперь он, сэр Джон Лоуренс, вице-король Индии, в чьих руках находится жизнь двухсот пятидесяти миллионов человеческих существ, покорно смотрел на него, готовый валяться у его ног, как собака, и исполнять самые безумные требования по одному его знаку.

Пандаром пожелал в эту минуту убедиться, какой степени внушения достиг его пациент.

— Кто ты? — спросил он его резко.

И так как тот колебался, не зная, что ответить, он приказал ему повелительным тоном:

— Вспомни!.. Я тебе приказываю.

— Я… я… сэр Джон Лоуренс… вице-король… Индии, — пролепетал вице-король.

— Неправда! — продолжал пандаром. — Зачем ты присваиваешь себе этот титул? Ты гадкий пария по имени Рангин. Я хочу этого! Приказываю! Слышишь? Говори же правду! Ну, отвечай!

— Да! Это правда, я гадкий пария по имени Рангин.

— В добрый час, ты послушен… А я кто?

— Фредерик де Монморен, — вздохнул несчастный, к которому как будто вернулся слабый луч сознания, — Фредерик де Монморен, которого зовут в этой стране Сердаром, другом правосудия.

— Да, другом правосудия, я люблю это имя, — сказал пандаром, как бы говоря сам с собой, — особенно сегодня, когда близится час правосудия.

— Рангин! Рангин! Гадкий пария! — бормотал сэр Джон с тупоумным видом.

— Встань и следуй за мной! Я тебе приказываю!

Несчастный повиновался; с неподвижным, безжизненным взглядом подошел он к пандарому.

— Спи! — сказал последний, протягивая указательный палец в сторону вице-короля.

Веки последнего опустились, и Сердар направился к тайному ходу, по которому он проник к вице-королю. Сэр Джон Лоуренс повиновался без малейшего колебания, и спустя несколько минут оба вошли в Круглую комнату на верхушке внутренней башни, куда брахматма и его товарищи скрылись после побега из Колодца Молчания.

Вокруг стола, имевшего форму подковы, сидели три неподвижных и безмолвных человека в масках. Это были члены тайного трибунала, собравшиеся судить сэра Джона Лоуренса.

Они ждали с напряженным вниманием, пока Сердар, все еще одетый пандаромом, приготовился разбудить сэра Джона и вернуть ему обычное состояние рассудка. Что скажет этот гордый человек, когда увидит себя во власти тех, кого он считал своими пленниками?

Несколько пассов, два или три дуновения на лоб, повелительное приказание прийти в себя — и сэр Джон Лоуренс очнулся понемногу от сонного состояния, в которое привел его мнимый пандаром.

Он протер себе глаза, потянулся, как человек, который просыпается, и огляделся кругом… Он думал, вероятно, что находится под влиянием все еще продолжающегося кошмара, потому что вид факиров, сидящих на корточках у дверей, и трех лиц в масках, хотя и удивили его, но не заставили говорить; но когда взор его остановился на пандароме, он вздрогнул.

— Опять это видение! — пробормотал он.

Но чей-то голос нарушил торжественное молчание и окончательно привел его в себя.

— Сэр Джон Лоуренс, — сказал Старший-Из-Трех, — приди в себя. Все, что происходит теперь, уже не сон. Ты стоишь перед тайным судилищем, которое призвало тебя, чтобы выслушать твои объяснения, а затем произнести приговор.

При этих словах вице-король выпрямился и снова принял надменный вид.

— Что означает эта комедия?.. Где я?.. Кто привел меня сюда? — спросил он.

— Никто не играет здесь никакой комедии, сэр Джон Лоуренс, — отвечал Старший-Из-Трех.

— Тогда маскарад, если предпочитаете, — сказал насмешливым тоном вице-король, вернувший себе свою гордую осанку, несмотря на то, что был поражен и не мог объяснить себе своего пребывания здесь.

— Сэр Джон, — отвечал Старший-Из-Трех тем же сухим тоном, — мы имеем средства заставить тебя уважать своих судей, не вынуждай нас воспользоваться ими.

По знаку президента два факира стали по обе стороны вице-короля.

— Как, вы осмелились поднять руку на меня? Вы дорого поплатитесь за эту дерзость!..

— Брось эти смешные угрозы, — прервал его Анандраен, который был Старшим-Из-Трех, — они ничем не помогут тебе. Нет такой власти в мире, которая вырвала бы тебя сейчас из наших рук… Здесь нет вице-короля, но есть подсудимый, призванный дать отчет в своих деяниях, а если ты хочешь знать, насколько серьезно твое положение, я скажу тебе, что тебе придется защищать свою жизнь…

— Западня, следовательно, а затем убийство, — сказал сэр Джон, невольно вздрагивая.

— Нет, не западня; ты выйдешь отсюда свободным, но каков бы ни был приговор, произнесенный над тобой, он будет исполнен через три дня, несмотря на твоих сбиров, полицейских и телохранителей. Не рассчитывай убежать от нас и не пренебрегай своей защитой. Клянусь тебе именем вечного бога, единого для всех людей, — ты будешь судим без всякого пристрастия. Я в нескольких словах рассею все, что есть еще темного для тебя.

— Этот негодяй Кишнайя изменил мне! — сказал вице-король с едва сдерживаемой яростью.

— Нет, сэр Джон, твой союзник не изменил тебе; знай только, что ни одно человеческое существо не в состоянии бороться с обществом Духов Вод. Пожелай мы только — и ни один из солдат, посланных тобой против нас, не вернулся бы, чтобы принести тебе известие о своей неудаче; но мы дали тебе возможность минуту наслаждаться своим успехом, чтобы затем еще сильнее показать тебе наше могущество… Что касается твоего присутствия здесь, то наш брахматма, переодетый пандаромом, не употреблял никакого насилия, чтобы привести тебя сюда. Ты знаешь, ты сам видел на наших факирах, что мы обладаем способностью усыплять всякую волю одной силой взгляда, и ты сам, по своей воле…

— Бесполезно продолжать, — прервал его сэр Джон, который понял наконец способ, употребленный против него. — Я в вашей власти. Что вам нужно от меня?

— Ты сейчас услышишь обвинение, которое мы поручили произнести нашему брахматме.

— Я не признаю этого шутовского подобия суда. Ни один суд в Индии не может существовать без разрешения королевы. По какому праву присвоили вы себе эту власть?

— Наше право выше права твоей королевы, сэр Джон Лоуренс, — отвечал Старший-Из-Трех. — За него говорят восемь столетий существования… Оно возникло из недр отечества в тот день, когда Страна Лотоса пала под игом грубого чужеземца. Не тому, кто властвует силой, говорить здесь о праве и справедливости! Покажи мне написанный в истории добровольный договор, по которому Индия отдала себя в руки людей Запада? Они пришли, сначала скромные и робкие, привлеченные сюда нашими богатствами, умоляя наших навабов дать им небольшой уголок земли, чтобы устроить там свои колонии; они посеяли везде рознь и ненависть и, пользуясь нашими раздорами, которые сами же вызвали, мало-помалу завладели всей страной. Подкуп, грабеж, грубый захват, — вот основы вашего права! Итак, если ты управляешь нами по праву сильного, то мы, сэр Лоуренс, мы защищаемся по праву более почетному — по праву слабого… Да, вот уже восемь столетий, не изменяя ни разу своему назначению, мы защищали слабого против сильного, угнетенного против притеснителя, мы не изменим и теперь этой священной обязанности.

Старший-Из-Трех произнес эту речь голосом, в котором слышалось столько власти и убеждения, что сэр Лоуренс не решился возобновлять свои протесты.

— Я нахожусь здесь, — отвечал он твердо, — не для того, чтобы спорить с вами об исторических судьбах народов. Я получил от королевы управление Индией, и пока у меня остается хоть капля жизни, не допущу уничтожения власти, данной мне королевой.

— Я и не думаю обвинять тебя в захвате власти, — сказал брахматма. — Каково бы ни было происхождение этой власти, она тут ни при чем; вся ответственность за это не касается тебя. Я требую у тебя отчета за невинную кровь, пролитую тобой. В тот час, когда не было уже ни одного человека с оружием в руках, ты хладнокровно, без всякого повода, вопреки даже интересам своей страны, залил две трети Индии кровью и покрыл развалинами. В Серампуре, Агре, Бенаресе, Дели, Лакхнау, Хардвард-Сикри и в сотне других мест твои пьяные солдаты убивали женщин, детей, стариков и мирных людей, которые, поверив твоим лживым заверениями, спокойно вернулись в свои жилища. По статистическим сводкам газет в Бомбее и Калькутте, более миллиона человеческих существ погибли в результате кровавых расправ, которые ты устроил, чтобы терроризовать Индию.

Когда тигр в человеческом образе, которого звали Максвеллом, — он заплатил уже свой долг, — пришел спросить, как поступить с жителями Хардвара, не отвечал ли ты ему, чтобы их собрали на эспланаде и до тех пор стреляли в это человеческое стадо, пока не останется никого в живых? А когда негодяй спросил тебя: «А как быть с грудными детьми?» — «Ах! — ответил ты с улыбкой, от которой вздрогнуло даже это чудовище. — Слишком жестоко будет разлучать их с матерями»[33] — и приказание твое было исполнено… Поищи между знаменитыми убийцами, которые искупили свои грехи на эшафоте, согласится ли хотя один бы из них подать тебе руку? Поступив таким образом с Бенгалией, ты вздумал приняться за Декан! Но этого не будет, чаша страданий переполнилась и час правосудия пробил. Мы могли казнить тебя, как обыкновенного злодея, но мы хотели узнать от тебя, не найдешь ли ты хотя бы малейшего оправдания своим преступлениям!.. Во имя Индии и ее матерей, надевших траур, я прошу трибунал Трех присудить этого человека к Кинжалу Правосудия.

— Сэр Джон Лоуренс, что ты ответишь на это? — спросил Старший-Из-Трех.

— Ничего! — ответил обвиняемый твердо и с презрением. — Отвечать — значит признать вас судьями.

— Хорошо! Ты сам этого захотел.

И, обращаясь к своим товарищам, Старший-Из-Трех сказал:

— Во имя того, таинственное имя которого никто не смеет произнести, во имя всего человечества, права которого мы осуществляем, — какого наказания заслуживает этот человек?

— Смерти! Смерти! — отвечали ему два его товарища.

— Справедливо! — сказал Старший-Из-Трех. — Мне остается только произнести приговор… Во имя Вечного Сваямбхувы! Во имя высших Духов, парящих над водами, невидимых вождей нашего правосудия… мы, Три…

— Остановись, Старший-Из-Трех! — сказал мнимый пандаром. — Позволь мне употребить последнее средство, чтобы спасти этого человека против его воли.

— Мысль твоя похвальна, о сын мой. Мы слушаем тебя.

— Сэр Джон Лоуренс, несмотря на твои преступления, несмотря на все зло, сделанное тобой, я первый буду просить о твоем помиловании, если ты дашь честное слово исполнить все, о чем я попрошу тебя.

— Я не свободен, и в таком положении отказываюсь принимать на себя какое бы то ни было обязательство, будь оно даже вполне справедливым и почетным.

Сэр Джон знал, что члены Тайного Совета никогда не нарушают данное слово; они обещали отпустить его на свободу после произнесения приговора, и это вернуло ему смелость. Он полагал, что его день и ночь будет окружать шотландская стража, и тогда ему нечего бояться Кинжала Правосудия. Вот почему он решил не идти ни на какие компромиссы.

— Выслушай меня, сэр Джон! Будь уверен, что раз приговор произнесен, он будет исполнен, несмотря ни на какие принятые тобой предосторожности. Но это не все: знай, что ужасное восстание, в котором на этот раз примет участие вся Индия, уже подготовлено, и силы, которыми ты располагаешь, будут уничтожены громадным потоком в два-три миллиона людей, которые все сметут на своем пути.

— Благодарю, что уведомили, — отвечал вице-король с язвительным смехом.

— Подожди радоваться, — продолжал мнимый пандаром. — Владычество Англии рухнет, но сколько крови будет пролито… Но это еще можно предотвратить. Поспособствуй тому, чтобы твое правительство дало Индии такую же автономию, как и своим колониям в Австралии и Канаде; чтобы оно признало права Нана-Сахиба на трон Ауда, объявило общую амнистию — и тогда Индия согласится навсегда быть под покровительством английского знамени. Я обещал раджам Юга и Нана-Сахибу сделать тебе это предложение и считаю нужным сдержать свое слово. Если ты согласишься, то спасешь свою жизнь и дашь мир этой несчастной стране, сохранив в то же время для Англии самый драгоценный бриллиант в ее колониальной короне… Если бы ты знал, кто я, то понял бы, как тяжело мне способствовать добровольному признанию власти британского знамени над землей Брахмы.

— Кто ты такой? — спросил сэр Джон, любопытство которого было в высшей степени возбуждено этими словами.

— Я в данный момент исполняю обязанности брахматмы; но я не Арджуна, как думали Кишнайя и ты. Я тот, кого народ зовет Сердаром и другом правосудия.

— Фредерик де Монморен! Ты Фредерик де Монморен? — воскликнул вице-король, с жадным любопытством рассматривая авантюриста. — И ты не боишься раскрывать мне свои планы и свое инкогнито?

— Я могу это сделать, не подвергая опасности ни дело, которое я защищаю, ни себя, сэр Лоуренс! Жду твоего последнего слова.

— Я сказал его… Мне нечего больше ответить, и вы напрасно будете настаивать…

— Хорошо, — сказал Сердар с плохо скрываемой радостью. — Старший-Из-Трех, исполняй свою обязанность!

— Сэр Джон Лоуренс, — сказал Анандраен, — не желаешь ли ты сделать еще какое-нибудь замечание?

— Я протестую против всей этой судебной комедии!

— Во имя вечного Сваямбхувы! — отвечал Старший-Из-Трех торжественным голосом. — Во имя высших Духов, парящих над водами, невидимых вождей нашего общества правосудия. Мы, Трое, вдохновленные ясным светом того, кого зовут Нараяна и кто вышел из золотого яйца, произносим следующий приговор:

Сахиб Джон Лоуренс, называющий себя господином и генерал-губернатором Индии, во искупление бесчисленных преступлений против человечества, которое он осквернил, осуждается на смертную казнь.

Приговор будет исполнен Кинжалом Правосудия в четырнадцатый, считая с сегодняшнего числа, день, о чем позаботится наш брахматма.

Мы говорили во имя истины и правосудия!

Приговор наш утвержден!

— Благодарю, — отвечал подсудимый насмешливым тоном, — против своего обыкновения вы даете мне лишних одиннадцать дней… Постараюсь употребить их как можно лучше.

— Смерть твоя будет сигналом к народному движению, которое навсегда изгонит британского льва из Индостана. Мы будем готовы к этому только дней через четырнадцать, а потому ты напрасно благодаришь, — отвечал Анандраен.

— Не знаю, право, сплю я или нет… И вы вернете мне свободу?

— Сию минуту.

— Каков бы ни был мой ответ на ваш приговор?

— Каков бы ни был твой ответ на наш приговор, — как эхо повторил Старший-Из-Трех.

— Так вот, откровенность за откровенность. Теперь моя очередь, господа, объяснить вам, что выйдет из этого. Вы будете готовы только через четырнадцать дней, а я готов уже сейчас, и прежде чем наступит завтрашний день, я разошлю телеграммы по всем направлениям и уведомлю губернаторов Бомбея, Мадраса, Лахора, Агры, чтобы они двинули к югу все войска, которыми они располагают; губернатор Бенгалии, заменяющий меня в Калькутте, поступит точно так же. По первому моему приказу губернатор Цейлона переплывет Манарский залив и приведет нам на помощь тридцать тысяч человек. Часа через два раджи Декана будут арестованы в своих постелях британскими резидентами и отправлены в Тричинополи; затем, по данной мною же телеграмме, английский посланник в Париже сообщит французскому правительству о поведении авантюриста, которого оно по ошибке назначило губернатором Пондишери. В дополнение к этим мерам и для окончательного уничтожения логовища вашего общества несколько бочек пороха превратят древний дворец Омра в груду развалин. Я сказал. Я также говорил во имя истины и правосудия!

К великому своему удивлению, сэр Джон заметил, что его слова не произвели ожидаемого им действия, а вызвали только насмешливую улыбку на губах его противников.

— К сожалению, я должен разбить твои иллюзии, сэр Джон, — сказал Сердар. — Было бы слишком наивно с нашей стороны открыть тебе наши планы и дать возможность бороться с ними.

— Стало быть, ваше обещание — обман!

— Нисколько! Через несколько минут ты спокойно будешь спать в своей постели; когда же ты проснешься утром, то не отдашь ни одного из перечисленных тобой приказов.

— Кто помешает этому?

— Никто, но тебе и в голову не придет этой мысли.

— Я ничего не понимаю…

— Еще бы, сэр Джон! Снедаемый честолюбием, озабоченный исключительно личными интересами, ты не снизошел до того, чтобы изучить в Индии любопытные проявления силы факиров и проследить в Европе за ходом науки о явлениях гипноза. Изучение этих явлений перешло теперь из рук шарлатанов в руки истинных людей науки. Ученые Англии, Франции и Германии достигли в этой области поразительных результатов. К числу таких фактов принадлежит следующий: у пациента, который находится под влиянием внушения, может сохраниться сознание собственного «я», способность говорить о каком угодно предмете со всеми признаками ясного сознания, как ты это делаешь сейчас, сэр Джон; а между тем у него, незаметно для него самого, отсутствует какое-нибудь чувство или какая-нибудь из умственных способностей, например, память. Пока длится внушение, пациент свободно рассуждает о разных фактах, логически связывает мысли и считает, что он вполне владеет собой; но с того часа, как кончилось внушение, память ничего не напоминает ему о том, что случилось во время этого внушения, и он даже забывает о том, что подвергался ему. Таким образом, сэр Джон, ты все время находишься под моим влиянием; я дал возможность свободно действовать твоему уму, вычеркнув из него память, а потому после пробуждения ты не вспомнишь даже, что выходил ночью из своей комнаты.

Вице-король слушал эти объяснения с недоверчивой улыбкой, не стараясь скрыть свой скепсис, и хотел даже позволить себе по этому поводу несколько колких замечаний, но Сердар, находивший, что сеанс длится слишком долго, пристально взглянул на него и сказал повелительно:

— Спи! Приказываю тебе!

Действие его слов было мгновенно. Сэр Джон повиновался без малейшего сопротивления, устремив пристальный взгляд на Сердара, и с этой минуты все мозговые центры его сосредоточились на подчинении своей воли воле последнего.

— Следуй за мной, — сказал Сердар, и сэр Джон двинулся за ним, как автомат, соразмеряя свой шаг с его шагом и не спуская с него взгляда. В ту минуту, когда они выходили из комнаты, Фредерик де Монморен обернулся и сказал Комитету Трех:

— Созовите своих товарищей, я сейчас возвращусь. Мы поговорим о важном деле; Анандраен расскажет, как мы сегодня вечером натолкнулись на Эдуарда Кемпбелла, моего племянника, который следил за нами; кто знает, быть может, он скрывался в Джахара-Бауге еще в то время, когда мы были там с начальником поста Велура, и подслушал важный разговор, который мы вели в хижине дорванов… Дело серьезное, и надо его обсудить.

После этих слов мнимый пандаром скрылся в сопровождении вице-короля, который следовал за Сердаром, как тень.

Лучи солнца заливали широким потоком комнату, когда сэр Лоуренс проснулся… Он забыл накануне опустить портьеры на окне, и в глаза ему бил ослепительный свет. Дневное светило стояло уже высоко, указывая ему на то, что он долго проспал сегодня, но он не жаловался на это, потому что был в очень хорошем расположении духа.

— Прекрасный день! Счастливая судьба! — сказал он, нажимая на кнопочку звонка, — я уверен, что получу сегодня добрые вести. Как хорошо снимает крепкий сон физическую усталость и заботы!

В комнату вошел дежурный адъютант.

— Который час, Перси? — спросил вице-король.

— Около десяти часов утра, ваше превосходительство, — отвечал молодой офицер, — вы, вероятно, долго не ложились вчера вечером?

— Не дольше обычного, Перси! Почему вы спросили меня об этом?

— Потому что сегодня ночью, часа в два, я вошел, думая, что вы позвали меня, — вас не было в комнате, но дверь на террасу была открыта, и я подумал, что вы вышли подышать свежим воздухом.

— В два часа утра? Вы шутите.

— Нет, ваше превосходительство, спросите Нолана, он сопровождал меня.

— Странно, — сказал вице-король, — я не помню.

Потом он прибавил задумчиво:

— Лунатик я, что ли?

В комнату вошел Нолан в сопровождении индуса-скорохода, покрытого пылью.

— Курьер, которого посылали на Малабарский берег.

— Я был уверен, предчувствие не обмануло меня, — сказал сэр Лоуренс.

Туземец встал на колени и подал ему пальмовый лист, покрытый условными знаками. Не успел вице-король взглянуть на него, как вскрикнул от радости и, не заботясь об этикете, который он всегда тщательно соблюдал, захлопал в ладоши и, чуть не танцуя, крикнул молодым офицерам:

— Господа! Господа! Трижды ура в честь королевы, Нана-Сахиб взят в плен!..

При этой неожиданной новости оба островитянина, лица которых, и без того красные, окруженные рыжеватой растительностью, характерной для сыновей Альбиона, приняли вдруг цвет вареного рака, присоединившись к радости своего начальника, запрокинули назад голову и три раза с энтузиазмом крикнули так громко, что все стекла в окнах задрожали:

— Ура! Ура! Ура! Да здравствует королева Виктория!

Излив таким образом свою патриотическую радость, сэр Лоурене снова взял пальмовый лист и еще раз прочел его. Кишнайя с помощью знаков, условленных между ним и вице-королем, писал следующее:

Сэр Лоуренс несколько раз прочел это послание.

— Гм! — сказал он после нескольких минут размышления. — Я, быть может, слишком поспешил праздновать свою победу… Но никогда еще моя звезда не сверкала так ярко; и я верю, что она не изменит мне, когда я так близок к цели.

Сердар не ошибся. Память сэра Лоуренса так же мало сохранила следы о событиях ночи, как вода не сохраняет изображение отразившихся в ней предметов.

IV

В ТО ВРЕМЯ, КАК В ДЕКАНЕ ПОЛНЫМ ХОДОМ шла подготовка к восстанию, которым искусно руководило общество Духов Вод и Сердар, специально для этого приехавший из Европы, — в Нухурмуре, тайном убежище Нана-Сахиба и его верных друзей, все было тихо и спокойно.

Среди друзей были маратхский воин Нариндра, старый товарищ Сердара, который томился праздной жизнью и с нетерпением ждал возвращения Фредерика де Монморена; Рама-Модели, заклинатель, проводивший все дни в дрессировке Неры и Ситы, двух пантер, оставшихся ему в наследство от Рам-Шудора; молодой и верный Сами и Рудра, следопыт, который открыл логовище тхугов. Все четверо находились по-прежнему под начальством Шейх-Тоффеля, адмирала флота маскатского султана, иначе говоря, Мариуса Барбассона из Марселя, который до сих пор еще не утешился после трагического конца своего друга Боба Барнета, умершего от укуса кобры и съеденного шакалами.

Для Барбассона это была невосполнимая потеря, ибо, как он сам говорил, во всем мире не найти двух столь сходных людей, если не считать небольшой разницы вследствие того, что один был провансалец, а другой янки. И действительно, оба они еще с детства протестовали против той бесплодной потери времени, к которой принуждали под предлогом обучения.

— И кому это нужно? — с видом философа говаривал Барбассон, когда они беседовали на эту тему.

— Никому — отвечал Барнет.

Оба в возрасте шестнадцати лет были выгнаны своими отцами с помощью пучка веревок; оба изъездили весь свет и испробовали все ремесла и профессии; обоим улыбнулась удача после того, как Барбассон в Маскате без боли выдернул зубы султану и был за это назначен адмиралом, а Барнет в Ауде исполнил роль паяца, рассмешив наваба, который не смеялся двадцать лет, и получил чин артиллерийского генерала. Случай соединил этих двух людей, созданных друг для друга, но смерть, бессмысленная смерть, которая всегда поражает лучших людей, разъединила их.

Печальный конец Барнета спас Барбассона, и пламенное южное воображение последнего внушило ему мысль, что смерть была добровольным самопожертвованием для спасения друга. Надо было послушать, когда он рассказывал эту печальную историю.

— Так, друзья, мы оба попали в тесный желоб с поперечным сечением в тридцать три квадратных сантиметра; ни вперед тебе не двинуться, ни назад, и даже не пошевельнуться… Мы уже чувствовали запах кобр, которые приближались к нам. «Пусти меня вперед, — говорит мне тогда Барнет, — пусть смерть моя спасет тебя». И он сделал то, что сказал, бедняга! И вот теперь я здесь…

В конце рассказа слезы начинали капать из глаз Барбассона. Это воспоминание стало настолько священным для Барбассона, что он ничего не говорил и не делал, не подумав о том, как поступил бы Барнет при подобных обстоятельствах. Барнет стал его пророком, что было тем более странно, что при жизни янки оба неразлучника вечно спорили друг с другом… Правда, после смерти Барнета Барбассон приписывал все свои мысли последнему, так что все шло у него хорошо, в согласии с самим собой.

Барбассон начинал скучать в Нухурмуре; провансалец утверждал, что Барнет после отъезда Сердара не остался бы и двадцати четырех часов в пещерах, и не проходило дня, чтобы Барбассон не заявлял, что напишет Фредерику де Монморену и будет просить прислать заместителя на свое место.

Увы! Это был уже не тот бесстрашный Барбассон, которого мы знали, всегда готовый принять участие в заговорах, сражениях и в героических похождениях; вот почему Сердар, заметивший эту перемену из писем, которые получал в Европе, не нашел возможным призвать его к себе по приезде и дать ему какую-нибудь роль в большом заговоре.

Барбассон думал теперь о благах земных, говорил, что англичане прекрасно делают, желая сохранить Индию, словом, он сделался консерватором с тех пор, как Нана-Сахиб подарил ему в награду за услуги целый миллион звонким бенгальским золотом.

История свидетельствует, что благосостояние и богатство изнеживают народы, и Барбассон подтверждал это правило. Его тянуло вернуться в Марсель, прогуливаться по Канебьере и слушать, как говорят:

— Смотри-ка, ведь это наш Мариус, сын дядюшки Барбассона, продавца блоков… Он, видно, нажил деньжат у турок!

Ему хотелось поглядеть, как будут лопаться с досады его двоюродные и троюродные братцы, любимцы коллежа, которые сделали карьеру по судебной части и получают всего две тысячи четыреста франков жалованья… Нет, Барнет на его месте давно бы махнул домой, а он, Барбассон, будет очень наивен, если не поступит, как Барнет. Но — терпение! Следующая почта принесет ему отставку.

Он был настолько осторожен, что перевел свой миллион во Францию через посредство банкирской конторы в Бомбее и поручил своему нотариусу купить прелестную виллу по соседству с Бланкардом, где он воспитывался у кормилицы. Он предполагал кончить свои дни мирным землевладельцем, предаваясь воспоминаниям о Барнете и пользуясь услугами искусной кухарки, которая будет полностью угождать его гастрономическим вкусам.

В ожидании часа своего освобождения он заботился о хорошем столе в Нухурмуре и пристрастился к рыбной ловле на озере, где он совершал чудеса. Хотя он был новичком в этом виде спорта, но ввиду того, что имел дело с рыбами, которые не умеют защищаться против хитрых измышлений человека, легко ловил их на приманку.

Нана-Сахиб, который ничего больше не боялся после трагического конца Максвелла и исчезновения Кишнайи, чувствовал себя настолько уверенно под охраной своего отряда, что начал выходить из своего убежища и, находя общество Барбассона очень приятным, также сделался страстным рыболовом. Вот уже несколько дней, как они сидели каждый день, молчаливые и неподвижные, на берегу озера, терпеливо ожидая, когда Сердар пришлет им известие о себе.

Фредерик де Монморен давно уже знал, что Нана-Сахиб, несмотря на замечательное мужество, с каким он вел свои войска, подвергая опасности свою жизнь, не имел качеств, необходимых для заговорщика. Поэтому он тщательно скрывал свое возвращение от принца, решив предупредить его только в самую последнюю минуту, чтобы обезопасить себя от какой-либо неосторожности с его стороны.

— На коня, Нана! — скажет он ему в один прекрасный день. — Вся Индия восстала, и мы начинаем снова!

Он был уверен, что найдет в нем героя знаменитой битвы на равнине Джуммы.

Молчание друга очень удивляло Нана-Сахиба; сдержанный, как все люди Востока, он никогда не выказывал беспокойства. Но вот в один прекрасный день он получил тайное сообщение общества Духов Вод, приглашавшее его быть готовым на всякий случай, не говоря ничего окружающим, так как Декан готовится сбросить с себя иго; оно уведомляло его также, что делегация от Тайного Совета явится за ним, когда наступит время стать во главе восстания.

Это Кишнайя готовил свои сети. Однако спустя некоторое время, Арджуна, настоящий брахматма, прибыл в Нухурмур, куда его проводил сын Анандраена; он подтвердил это, прибавив также, что ждет возвращения Сердара. В этот день все торжествовало в Нухурмуре, и Барбассон, посоветовавшись по своему обыкновению с памятью Барнета, объявил, что лучше сто раз начать борьбу, чем продолжать вести уединенную жизнь, на которую их обрекли. А про себя провансалец говорил: «Я уверен, что Барнет, став миллионером, направился бы в сторону французской территории, чтобы отплыть на первом пароходе, отходящем в Европу, — единственное место, где можно спокойно наслаждаться своим состоянием. А если бы Барнет сделал так, то почему и мне не поступить так же? Ведь Барнет был олицетворением честности. К тому же Нана дал мне этот миллион в награду за мои услуги, — значит мы, квиты, и я свободен».

Составив мысленно этот план, Барбассон с нетерпением ждал случая покинуть гроты Нухурмура. Послушай только его — так все бы сейчас отправились в Биджапур, чтобы присоединиться к Сердару.

Ах, Барбассон! Ты хочешь запятнать бегством свою жизнь, полную упорной борьбы, мужества, энергии и самых опасных предприятий! К счастью, судьба в память о твоих прежних заслугах решила иначе, и в минуту опасности в тебе снова проснулось сознание долга.

Как только Сердар узнал тайну перевоплощения Кишнайи и его смелые маневры, он тотчас же послал факира в Нухурмур, чтобы предупредить Барбассона и Нана о возможности прибытия к ним предателя. Но по роковой случайности, весьма обычной для Индии, посла укусила ядовитая змея; он умер, и труп его спустя несколько минут сделался добычей шакалов. В Нухурмуре поэтому ничего не знали о том, что случилось в Биджапуре, когда в один прекрасный вечер явился Кишнайя с депутацией от общества Духов Вод; все были в масках, согласно уставу Совета Семи, и, в довершение несчастья, Арджуна, которого Сердар не мог ни о чем известить, занимая его место, признал их за членов Совета.

Кишнайя к тому же привез брахматме, Нана-Сахибу и Барбассону вести о Сердаре. Он настолько хорошо был осведомлен обо всем, что ему не составило труда сыграть свою роль и обмануть принца и его свиту. Поэтому решено было на следующий же день присоединиться к Сердару. Вечером, перед тем как ложиться спать, тхуг отправил посла к сэру Джону Лоуренсу.

В этом послании, полном уверенности в успехе, был намек на Барбассона, потому что провансалец почти весь день не спускал пытливого взгляда с главаря тхугов.

По мнению тхуга, все шло к лучшему, но он все же постарался внушить некоторые опасения сэру Лоуренсу с целью придать себе больше веса в глазах вице-короля. Барбассон, однако, не без причины смотрел на тхуга с таким упорством. Провансалец не говорил на телингском наречии Малабарского берега, которым преимущественно пользовался Кишнайя. Как все люди, не знающие какого-нибудь языка, он легко удерживал в памяти только те звуки, сочетания которых больше всего поражали его ухо. Слушая, как Кишнайя говорил о Сердаре, Барбассон обратил внимание на произношение им этого имени. Предводитель тхугов обладал совсем другой интонацией, которая не походила на интонацию живущих в Нухурмуре, что особенно было заметно при произношении имени Сердара. И чем больше вслушивался провансалец, тем больше ему казалось, что он уже не в первый раз слышит эту характерную интонацию.

Барбассон отличался прекрасной памятью, хотя это не помешало ему сказать: «Будь жив бедный Барнет, он сообщил бы мне кое-что на этот счет».

Напрасно ломал он себе голову над тем, где он слышал этот голос, — память отказывалась служить ему. Но он не отчаивался, ибо чем больше думал, тем больше приходил к убеждению, что с этим связано что-то весьма важное.

День прошел в этих размышлениях, и его бесплодные старания не увенчались успехом; он не мог свободно заняться этим, так как вынужден был ежеминутно отвечать на просьбы своих товарищей и вопросы вновь прибывших. Ночь, дав ему возможность удалиться, должна была облегчить и его изыскания. Он занимал прежнее помещение Сердара — место, которое он занял в качестве старшего коменданта крепости. Удалившись на покой, Барбассон тотчас же занялся приведением в порядок своих мыслей.

— Ну-с, — сказал он, — будем рассуждать логично, как всегда делал бедный Барнет, ибо Барнет был олицетворением логики. Я поражен знакомым произношением этого замаскированного члена общества Духов Вод и нахожу, что уже слышал его. Это важно лишь в том случае, если я могу приписать знакомые интонации одному и тому же лицу; если же это сходство в тоне и разговоре принадлежит двум разным лицам, то я напрасно ломаю себе голову. Но если, как я имею основание думать, это одно и то же лицо, которое я уже слышал, то таинственный субъект начинает казаться мне подозрительным. Я не могу его узнать под маской, зато он может прекрасно видеть, кто мы, и если он не напоминает мне, при каких обстоятельствах мы с ним виделись, значит, он имеет важные причины скрывать свою личность. Исходя из этого, я должен узнать, где я видел это лицо вместе со своим другом. Прибегнем же к исключению неизвестных из нескольких уравнений.

Барбассон исключил все места, где они не бывали вместе с Барнетом, все приключения, в которых янки не участвовал с ним, и в результате убедился, что он не встречал это таинственное лицо ни на Цейлоне, ни в Нухурмуре; затем он мало-помалу до того сузил поле своих догадок, что ему ничего больше не оставалось, как перейти к анализу той ужасной ночной экспедиции в лагерь тхугов, где Барнет умер. Вместе с тем он вспомнил, что в ту самую ночь, когда он был пленником в подземелье храма, он узнал о западне, которую тхуги устроили Сердару.

Радость при этом открытии была до того велика, что Барбассон, подобно Архимеду, едва не соскочил со своей постели и не принялся кричать: «Нашел! Нашел!»

Скоро он заметил, однако, что несколько поспешил праздновать свою победу. Он вспомнил, что главарь тхугов, Кишнайя, говорил один, объясняя своим приверженцам, какую западню он придумал для Сердара… Но Кишнайя был повешен в Велуре, а потому нечего было и думать о возможности видеть его во плоти и крови в Нухурмуре.

— Нет, судьба решила, что я не открою эту тайну, — вздохнул бедный Барбассон. — Ах! Барнет, Барнет! Как недостает мне в эту минуту твоего высокого ума.

Не падая, однако, духом и проявлял присущее ему упорство, провансалец снова принялся выстраивать целый ряд умозаключений, и этот вторичный обзор привел его к тому же решению: в ночь, проведенную в развалинах храма, он слышал имя Сердара, произнесенное именно таким странным образом, и произносил его тхуг Кишнайя. И вот теперь в Нухурмуре он слышит совершенно ту же интонацию, тот же тембр, тот же голос. Итак, человек в развалинах и замаскированный посетитель Нухурмура — одно и то же лицо, то есть Кишнайя! Но ведь это невозможно, ибо Кишнайя повешен… Таков был круг, из которого Барбассон никак не мог выбраться.

— А между тем, — рассуждал он, — логика может быть ошибочной только тогда, когда выводы построены на ложных основаниях; в настоящем же случае все основания вполне точны: такое сочетание оттенков, ударения, тональности не может принадлежать двум разным голосам… Факт, следовательно, неверен…

Добравшись до этого пункта, Барбассон не останавливался больше. Кто может доказать, что тхуг был повешен! Негодяй слишком хитер и мог нарочно распространить этот слух, чтобы обмануть своих противников. Он, Барбассон, не присутствовал при повешении, он не может утверждать этого, потому что не видел факта собственными глазами. А раз он не может утверждать, то не может и делать этот факт основанием безошибочного рассуждения… И разве у него нет способа проверить этот факт? Если незнакомец — Кишнайя, Барбассон сумеет это узнать.

Сделав такое предположение, Барбассон не мог уже оставаться на месте.

Если Кишнайя был жив и пробрался в Нухурмур, под чужим именем, то погибли все — и принц, и его товарищи, и он сам, ибо тхуг не мог иметь никакой иной цели как выдачи их англичанам… Почем знать, быть может, красные мундиры уже оцепили пещеры! Невозможно было прожить и пяти минут с таким предположением, а потому Барбассон решил немедленно проверить свои подозрения.

План, составленный им, был очень прост; для исполнения его требовалась только ловкость. Принц предоставил свой большой салон членам Совета Семи, которые буквально падали от усталости, после быстрой и продолжительной ходьбы и без всяких церемоний расположились спать на мягких коврах, разостланных на полу этой комнаты. Ночная лампа, спускавшаяся с потолка, освещала спящих бледным и тусклым светом. Барбассон вошел босиком в комнату гостей; все спали глубоким и спокойным сном. Заметив место, где находится Кишнайя, он погасил лампу и осторожно лег около него; ободренный этим первым успехом, он подождал несколько минут, чтобы дать время пройти легкой дрожи, вызванной волнением. Затем он взял правую руку незнакомца и несколько раз пошевелил ею, как человек, который желает привлечь к себе внимание только того, с кем он хочет говорить; потом, чтобы тот не заговорил сразу громко, он шепнул ему на ухо:

— Кишнайя! Кишнайя! Ты спишь?

Сдержанный, таинственный тон этих слов должен был предупредить вопрошающего, что нужно отвечать осторожно. Барбассон с томительной тревогой ждал пробуждения спящего. Если он ошибался, у него готов был выход: он спросит незнакомца, не желает ли он, чтобы снова зажгли лампу, а последний, ничего не понимая со сна, не придаст значения другим словам, которые слышал. Все это было, впрочем, неважно, если спящий — не Кишнайя. Провансалец спросил вторично:

— Кишнайя, ты спишь?

Вслед за этим он услыхал слова, сказанные еще более глухим тоном:

— Кто меня зовет?.. Это ты, Дамара?

Волнение Барбассона было так сильно, что он не в состоянии был отвечать сразу; сдавленное горло отказывалось ему служить; понимая опасность молчания, он призвал на помощь всю свою энергию и сказал; «Да!», на что получил немедленный ответ:

— Неосторожный! Не произноси здесь моего имени… Все они считают меня повешенным; если они узнают, кто мы такие, — мы не выйдем живыми из Нухурмура… Что тебе нужно?

— Видишь, — сказал Барбассон с большей на этот раз уверенностью, — они погасили лампу… Ты не боишься западни?

— Только-то!.. Спи спокойно и дай мне также покой, я нуждаюсь в отдыхе… Никто ничего не подозревает.

— Ты отвечаешь за нас… Я не особенно спокойно чувствую себя здесь.

— Да, я отвечаю за всех вас… Спокойной ночи, трус, и не буди меня больше.

И Кишнайя повернулся в противоположную сторону от мнимого Дамары, а несколько минут спустя его спокойное и ровное дыхание показало, что он опять заснул глубоким сном. Видя, что нет больше никакой опасности, Барбассон тихонько вышел из комнаты и поспешил к себе, где прежде всего погрузил лицо в воду. Он задыхался… Кровь прилила ему к голове с такой силой, что он опасался апоплексического удара. После того он успокоился, насколько это было возможно при данных обстоятельствах.

— Ага! Господин Кишнайя! — сказал он, когда к нему опять вернулась способность говорить. — Вы недовольны, что вас не повесили, и имеете смелость положить голову прямо в пасть волку, как говорил Барнет, обожавший эту метафору… Ну, теперь вы будете иметь дело со мной, и на этот раз я вас не выпущу.

Барбассон решил ничего не говорить ни Нана, ни своим товарищам — он готовил им сюрприз.

На рассвете он вышел прогуляться по берегу озера и вернулся прежде, чем кто-либо заметил его отсутствие. Затем он принялся готовить удочки; в то время как он занимался этим во внутреннем саду Нухурмура, туда пришел тхуг, который только что проснулся. У последнего также были свои планы: ему очень хотелось знать, почему европеец так странно вел себя по отношению к нему, и тхуг был доволен, что встретил его одного. К великому своему удивлению, он нашел в нем большую перемену. Барбассон, которому нечего было больше узнавать о нем, был в прекрасном настроении духа и очень любезен.

— Салам, бабу! — сказал он туземцу, как только увидел его еще издали. — Как ты провел ночь?

Титул «бабу» дается всегда богатым индусам высокой касты, а потому тхуг был этим польщен.

— Салам, сахиб! — отвечал он. — Всегда отдыхаешь хорошо под крышей добрых людей… Ты рано встаешь, сахиб, солнце еще не взошло.

— Это самое лучшее время для рыбной ловли, а так как мы уезжаем сегодня, то я в последний раз хочу половить рыбки. Ты когда-нибудь увлекался этой забавой?

— Нет; она совсем мне незнакома.

— Ты удивляешь меня, бабу! Это самое приятное препровождение времени, которое любят мыслители и философы; рука занята, ум же свободно предается самым возвышенным мечтам… Не хочешь ли пройтись со мной к озеру?

«Я ошибся на его счет, — подумал Кишнайя, — он просто дурак. Как я не догадался раньше! Рыболов! А еще говорили, будто европейцы в Нухурмуре — серьезные противники!»

— Принимаешь мое предложение? — спросил Барбассон.

— Я рад быть полезным тебе, сахиб! — отвечал тхуг, недоверие которого совершенно исчезло.

— Так идем… Самое время, когда рыба клюет охотно. Обещаю тебе к завтраку блюдо по твоему вкусу.

— А ты разве занимаешься стряпней? — спросил Кишнайя снисходительным тоном. — «Рыболов и повар, — думал он, — бедный человек! И таким людям поручают охрану Нана-Сахиба… Нет, право, не составляет никакого труда завладеть героем восстания после отъезда Сердара… Знай я это…»

— Кухня, бабу, не имеет тайн для меня, — продолжал провансалец, — каждый день я сам готовлю принцу разные кушанья… Это прелесть, уверяю тебя.

И он щелкнул языком с видимым наслаждением.

— Он напрасно уезжает… Вместо того, чтобы начинать свои игры с англичанами, оставался бы лучше здесь, где я забочусь о нем, холю его… Впрочем, это его дело; есть люди, которые по-своему понимают, что такое счастье.

Все подозрения тхуга мало-помалу улетучивались. Вначале он боялся какой-нибудь ловушки; исполняя такое опасное поручение, он все время должен был держаться настороже и ни за что не согласился бы на такую раннюю прогулку ни с одним туземцем, а тем более с европейцем из свиты Нана-Сахиба. Прогулка на озеро показалась бы ему еще опаснее, не играй Барбассон так прекрасно свою роль. Вид у него был такой добродушный и безобидный!

— Следовательно, — сказал тхуг, желавший окончательно покончить с сомнениями относительно своего спутника, — ты думаешь, что Нана не прав, желая попытать счастья?

— Имей я возможность помешать этому, он не поехал бы сегодня вечером с тобой… Уезжать, чтобы рисковать жизнью, когда можно жить спокойно, — безумие, которого я не понимаю. Да и потом, если правду говорить, — продолжал Барбассон тоном доверия и понижая голос, — моя служба при нем кончится, и я потеряю хорошее место. Сердар поместил меня в Нухурмур, чтобы я после его отъезда занимал принца и рассеивал его черные мысли; теперь я не буду больше ему нужен, а чтобы ехать за ним на войну — благодарю покорно! Пусть на меня не рассчитывает… Я доеду с ним до Биджапура, чтобы получить отставку у Сердара… А там до свидания, милая компания, — я еду во Францию!

Эти слова Барбассон мог сказать тем более естественным тоном, что подобные мысли давно уже бродили в его голове после того, как он получил королевский подарок от Нана-Сахиба. Но в эту минуту Барбассон думал о другом; вид старого врага, которому он приписывал смерть Барнета, вернул ему всю его энергию, и ради мести он превратился в авантюристов прежних дней.

Тхуг не верил своим ушам.

— Как, — сказал он с удивлением, — ты разве не был комендантом Нухурмура во время отсутствия Сердара?

Барбассон чувствовал, что от его ответа будет зависеть решение Кишнайи, потому что хитрый туземец не делал ни шагу, чтобы двинуться к выходу.

— Я — комендант! — воскликнул он с самым добродушным видом. — А кем бы я командовал? Бог мой! Я никогда не держал ружья в руках; так меня зовут здесь ради шутки… Командовал тот, другой.

— Кто другой?

— Да Барнет, твердый, как сталь! Плохо приходилось от него душителям и англичанам. Ты разве не знал Барнета, правую в руку Сердара?

— Он с ним, конечно?

— Нет, он умер! — отвечал провансалец с волнением.

Последние сомнения тхуга исчезли; чем рисковал он с таким безобидным человеком? С другой стороны, его можно будет заставить разговориться и разузнать от него кое-что о Нана-Сахибе и Нухурмуре.

— Идем, сахиб, — сказал Кишнайя, решившийся наконец выйти.

Молния мелькнула в глазах Барбассона, но он шел впереди и тхуг, к счастью, не заметил этого. Через несколько минут они пришли к озеру, и наступил критический момент. В маленьком заливе стояла та самая шлюпка, с помощью которой Кишнайя год тому назад захватил в плен своего нынешнего спутника и Барнета; Барбассон боялся, как бы тхуг, при виде шлюпки не вспомнил о том, что было, и не узнал бы его. Но за это время Барбассон так растолстел, что стал неузнаваем, и к тому же еще больше прежнего оброс бородой… Кишнайя подошел к тому месту, где стояла шлюпка, не выказав ничего такого, что могло бы оправдать опасения его спутника. Барбассон прыгнул в шлюпку, и тхуг после небольшого колебания последовал за ним.

— Я думал, мы будем ловить рыбу с берега, — сказал он.

— О, мы далеко не уедем, — отвечал провансалец, — мы найдем здесь рыбу получше, вот у того островка, который ты видишь, в ста ярдах отсюда.

Не прошло и пяти минут, как шлюпка пристала к островку и остановилась под единственным деревом, как будто нарочно выросшим тут, чтобы рыболовы могли укрыться под его тенью. Барбассон приготовил удочку своему спутнику и показал, как надо ею пользоваться. Теперь, когда добыча была у него в руках, ему захотелось поиграть с ней, как кошка с мышью. Кроме того, Барбассону очень хотелось приготовить кушанье из рыбы, пойманной главарем тхугов.

Когда Барбассон вспоминал ужасную смерть Барнета, он не уступал каннибалам в жестокости.

Несмотря на то, что тхуг был новичком в этом деле, рыбы было так много и приманка — бобы полусваренные в воде с терпентинной эссенцией, — так хорошо приготовлена, что каждая закинутая удочка приносила рыбу. Кишнайя объявил, что он наслаждается, как король, и скоро, пожалуй, сделается страстным поклонником рыбной ловли.

— Ладно! Скоро ты будешь ловить рыбу в Ахероне,[34] — сказал по-французски провансалец.

Рыбная ловля шла прекрасно, и радость наполняла их сердца, хотя и по различным причинам. Они беседовали, как старые друзья. Кишнайя расспрашивал своего спутника о Сердаре и Нана-Сахибе, об их подвигах, о жизни, которую они вели в Нухурмуре, о борьбе, которую им приходилось выдерживать. Любопытство его было неистощимо; Барбассон со своей стороны очень любезно отвечал на его вопросы.

«Осужденному на смерть ни в чем не отказывают», — думал он про себя.

И он рассказывал о разных приключениях, о которых будто бы слышал и в которых Кишнайя также играл немаловажную роль. По прошествии целого часа проведенного таких разговорах, Барбассон подумал, что пора кончать; тхуг наполнил уже половину корзины, предназначенной для рыбы. Они говорили в это время о Барнете, и провансалец, бросив взгляд в сторону тени от дерева, чтобы убедиться, не испортились ли его приготовления, решил воспользоваться этим разговором.

— Ты все время рассказываешь мне о Барнете необыкновенные вещи, — сказал тхуг.

— О, это еще ничего — отвечал Барбассон, он был очень добр и отправлял на тот свет самых жестоких врагов таким образом, что они даже не подозревали, в то время как… а сами наверное замучили бы его.

— Ты удивляешь меня.

— Все было так, как я говорю… Хочешь, в доказательство расскажу тебе одну историю?

— Хорошо… Это очень интересует меня, а ты так хорошо рассказываешь.

— Это еще больше тебе понравится.

— Я уверен.

— Представь себе, — начал Барбассон, привязывая удочку, чтобы ничто не мешало его движениям, — один из самых ожесточенных врагов его попал ему в руки; негодяй считал себя погибшим и дрожал всем телом; убить человека в таком состоянии было не в характере Барнета; сердце у него было нежное. «Попади я к тебе в руки, — сказал он пленнику, — ты резал бы меня на мелкие кусочки и заставил бы страдать два-три дня, а я тебя прощаю».

— Какое величие души!

— Дослушай конца! Тот не верил ушам. «Помиримся и будем друзьями, — продолжал Барнет, — и чтобы скрепить этот разговор, пойдем позавтракаем вместе». За завтраком царило самое сердечная веселье; негодяй, считавший себя спасенным, обнимал колени своего великодушного врага. Барнет, одним словом, обращался с ним так хорошо, что тот сказал, будто лучше этого дня у него не было еще в жизни. За десертом и после кофе, — о, Барнет умел угощать, — оба отправились покататься в лодке; во время катанья Барнет, объясняя своему новому другу, каким образом моряки обращаются с парусами и как перевязывают их, взял веревку из кармана и соединил обе руки друга вот так…

Барбассон взял небрежно руки Кишнайя и положил их одна на другую, как бы демонстрируя свои слова.

— Он обвязал их веревкой, — продолжал он свой рассказ, — и сделал узел, называемый «мертвой петлей», потому что его нельзя развязать.

И провансалец проделал эту операцию над руками тхуга, который доверчиво подставил их ему.

— Попробуй сам, легко ли его развязать.

— Твоя правда, — сказал Кишнайя после тщетных усилий освободить руки. — Трудно придумать более надежный узел. Ты научишь потом меня?

— Разумеется. Слушай конец. Лодка остановилась у берега под деревом, почти как здесь; Барнет взял веревку с мертвой петлей, которая висела на дереве, и накинул на шею новому другу…

Барбассон взял спрятанную среди листьев веревку, кончавшуюся мертвой петлей, и накинул ее на шею тхуга.

— Что ты делаешь, — сказал Кишнайя, начинавший путаться, — мне не нужно этого показывать, я пойму и без того.

— Подожди конца, — продолжал невозмутимо Барбассон.

— Сними сначала эту петлю, она может задушить меня при малейшем движении.

— Не двигайся с места и ты ничем не рискуешь; дай мне кончить рассказ… Как только Барнет накинул петлю, как я тебя показал, он оттолкнул лодку от берега, и враг его, само собой разумеется, повис, не подозревая близкого конца. И неужели, по-твоему, Барнет поступил бы человечнее, если бы заставил страдать своего пленника, подвергая его пыткам или принуждая смотреть, как он будет приготовлять все для повешения?

— Поведение его, конечно, удивительное, — отвечал Кишнайя, который все еще не хотел понять, в чем дело. — Но развяжи меня, ведь твой рассказ окончен.

Вместо ответа Барбассон откинулся на планшир шлюпки и разразился безудержно веселым смехом. Тхуг все еще смотрел на это, как на шутку, но тем не менее побледнел и боялся двинуться с места.

— Полно, — сказал он, — шутка забавная, но она слишком долго длится; развяжи меня. Пора домой, мы достаточно наловили рыбы.

— Этой рыбы ты не отведаешь, Кишнайя, душитель, разбойник, убийца Барнета! — крикнул Барбассон.

Услышав свое имя, Кишнайя вскрикнул от ужаса. Он понял, что погиб. Но финал разговора был столь неожидан, что он употребил все силы, чтобы не упасть. Неужели у него была еще надежда смягчить Барбассона? Последний не дал ему времени просить себя.

— Счастливого пути, Кишнайя, проклятый душитель женщин и детей, шпион англичан, подлый убийца. Счастливого пути! Убирайся к черту!

При этих словах лицо тхуга приняло выражение невероятного ужаса. Какие страдания вынес он в течение нескольких секунд, когда понял допущенную им неосторожность!

Барбассон положил конец этой пытке, оттолкнул шлюпку от берега… Тело тхуга повисло над водой.

— Эта смерть слишком легка для такого негодяя, — сказал провансалец, бросив последний взгляд на подергиваемое судорогами тело своей жертвы, — правосудие людей удовлетворено, да будет правосудие Бога милостивее к нему!

Ночью в долине внутри Нухурмура раздавались страшные человеческие крики, смешанные с ревом диких зверей… Это кричали шесть товарищей Кишнайя, которых по приказанию Нана-Сахиба отдали на съедение Нере и Сите, пантерам заклинателя Рамы-Модели.

Так закончили свое существование последние представители касты тхугов в Биджапуре. Нана-Сахиб еще раз ускользнул от англичан.

Эта последняя попытка, обещавшая полный успех, заставила принца принять решение покинуть Индию. Думая, что известие о новом восстании было вымышлено тхугами, чтобы пробраться в Нухурмур, соскучившись от долгого ожидания и однообразной жизни, которую он вел, он сказал себе, что рано или поздно все равно попадет в руки англичан, и уехать решил навсегда из Индии. Чтобы не изменять этого решения, он поклялся тенями своих предков не уступать никаким убеждениям и просьбам.

Но что случилось в Биджапуре и не был ли Сердар убит тхугами перед отъездом их в Нухурмур? Арджуна боялся этого; он припоминал теперь, что еще до прибытия его в Малабар Кишнайя уже присвоил себе высшую власть общества Духов Вод. Было решено в тот же день отправить посла в Биджапур, и Нана-Сахиб одновременно стал готовиться к отъезду. Он принял решение и не мог успокоиться, пока не приведет его в исполнение.

Наступила ночь… Все спокойно спали в Нухурмуре, когда слон Ауджали вдруг огласил воздух громкими криками, и обитатели подземелья, знавшие его привычки, сейчас же поняли, что в горах случилось что-нибудь особенное. Ласковые слова Сами, даже угрозы не могли его успокоить, а потому жители пещер вышли во главе с Нана-Сахибом на нечто вроде бельведера, чтобы осмотреть долину через подзорную трубу. Они увидели странное зрелище, за всеми перипетиями которого начали следить с возрастающим интересом. Три всадника, пригнувшись к седлам, взбирались по голым скалам и неслись во весь опор по направлению к Нухурмуру. А вдали, на равнине, извивалась черная лента и тянулась в том же направлении… Это была многочисленная кавалерия, которая, по-видимому, преследовала всадников.

Нана-Сахиб и его товарищи не успели еще поделиться своими впечатлениями, как три всадника были уже у пещер и один, не соскакивая даже с лошади, крикнул им:

— Живо! На коней! Три полка кавалерии мчатся по нашим следам. Один из них стараются отрезать нам путь к Гоа, другие загоняют нас в горы. У нас в распоряжении всего десять минут… Живо! Скорее! Ради Бога, ни слова… или мы погибли!.. — Это был Сердар.

В Нухурмуре всегда стояли на всякий случай полдюжины породистых жеребцов. Через пять минут все были уже в седле. Барбассон, слишком толстый, чтобы усидеть на лошади, поместился в хаудахе Ауджали, которого пустили вперед отряда с целью подзадорить чистокровных, ибо нет ни одной лошади в мире, которая могла бы соперничать со слоном, пущенным во весь опор.

Только теперь, когда все было готово, жители Нухурмура заметили, что среди трех всадников была одна женщина.

— Вперед, и да хранит нас Бог! — крикнул Сердар.

И весь отряд, как один человек, понесся вверх по склонам Нухурмура. Это было как нельзя более своевременно!.. На противоположном берегу озера уже показались преследователи.

Час спустя Нана и его спутники оказались на вершине гор. Прокричав три раза «ура», весь отряд понесся вниз по противоположному склону Нухурмура в сторону Гоа.

Нана-Сахиб был спасен, так не было сомнения, что он раньше своих преследователей вступит на португальскую территорию, где он был вне опасности…

Что же случилось в Биджапуре?

Последующие события развернулись с головокружительной быстротой. Как только полковник Кемпбелл узнал от своего сына о большом заговоре, задуманном его зятем, он не колебался ни единой минуты… Что значат узы семьи, когда речь идет о счастье отечества?

Жена его, героическая Диана де Монморен, смогла выпросить у него всего только один день отсрочки, чтобы спасти своего брата. «Он спас жизнь тебе, спас жизнь Эдуарду, — сказала она, уезжая, — я заплачу свой долг и исполню свою обязанность, а ты исполняй свою!»

Кемпбелл сообщил обо всем губернатору Бомбея, который немедленно телеграфировал губернаторам Мадраса, Лахора, Агры, Калькутты и вице-королю в Биджапуре. Все они немедленно приняли самые энергичные меры для подавления готовящегося восстания. Четверо раджей Декана были арестованы, а вместе с ними и те, кого считали причастными к заговору; остановить движение было нетрудно, поскольку оно еще не было готово.

Узнав о том, что случилось, Сердар склонил голову с покорностью отчаяния.

— Бог против меня! — сказал он сестре. — Кто знает, какую судьбу он готовит Индии? Я прекращаю борьбу, но спасу Нана-Сахиба или погибну!

— Я не покину тебя, — отвечала мужественная женщина, — пока не увижу, что ты в безопасности.

Оба пустились в путь в сопровождении Анандраена. Два часа спустя вице-король отправил за ними вдогонку всю кавалерию, бывшую в его распоряжении.

Через день после этих событий, когда Нана-Сахиб, Сердар и несколько индусов, оставшихся им верными, садились на борт «Дианы», которая стояла на рейде Гоа, по городу разнесся слух, что сэра Лоуренса нашли утром убитым в постели.

— Какое счастье, — сказала Диана, прощаясь со своим братом, — что ты не был в это время в Биджапуре. Никто, по крайней мере, не будет обвинять тебя в этом гнусном преступлении.

— Преступление ли это, Диана? — сказал Сердар торжественным голосом. — Вспомни о потоках крови, которые пролил этот человек и которые собирался еще пролить.

— О, Фредерик!

— Диана! Правосудие Бога ничего не имеет общего с кривыми путями человеческого правосудия… Оно карает виновного, когда найдет это нужным… Прощай!

— Когда я увижу тебя, Фредерик?

— Никогда, Диана! Я не хочу иметь никаких связей с обществом, которое разбило мою жизнь и доказывает мне каждый день, что в мире торжествуют только интриги и подлость… Прощай, Диана, будь счастлива.

— Вперед! — крикнул капитан «Дианы».

Грациозное судно быстро отчалило от пристани и, постепенно увеличивая скорость, понеслось на всех парах в открытое море.

Диана стояла на берегу, опираясь на руку Барбассона, и тихо плакала.

— Хорошо, — говорил провансалец, прикладывая кулаки к глазам, чтобы удержать слезы, — хорошо, черт возьми, что Барнета нет здесь… С таким сердцем, как у него… Бедняга! Он так страдал бы!

Перед отъездом во Францию Барбассон узнал из газет подробности смерти сэра Джона Лоуренса.

После двадцати четырех бесполезных попыток проникнуть во дворец Лоуренса Утсара и Дислад-Хамед, чья экзальтация дошла до безумия, обманули наконец бдительность стражи и слуг; проникнув в древнее жилище Омра, они бросились, как сумасшедшие, по коридору, ведущему в комнату вице-короля… Была ночь… Несчастный спал — и фанатики искромсали его чуть ли не на куски…

Неделю спустя пакетбот «Даная» уносил Барбассона к благородному городу Марселю, откуда он уехал двадцать пять лет тому назад.

Если вы случайно будете проезжать Бланкард, станцию железной дороги из Марселя в Ниццу, и увидите красивую виллу, выстроенную в индоазиатском стиле с куполом, минаретами, гопарамом, украшенными полумесяцами в честь Пророка, — не спрашивайте, кому она принадлежит.

Барбассон, бывший адмирал флота султана маскатского, безутешный друг Боба Барнета, достиг заветной мечты: это он живет там, предаваясь воспоминаниям и развлекаясь рыбной ловлей. Пусть Магомет, веру которого он сохранил, пошлет ему благоденствие и долгие дни!

Он намеревается совершить еще одно путешествие в Индию, чтобы привезти оттуда останки своего друга. В преддверии этого он строит мавзолей, куда уединяется ежедневно, чтобы совершить омовение и молитвы по правилам, предписанным Кораном.