Том 10

Глава XIII. Айша открывает лицо

— Итак, — заговорила Она, — этот седобородый старый глупец ушел. Как мало мудрости обретает человек в этой жизни! Он зачерпывает ее пригоршнями, но она, как вода, уходит у него меж пальцев; и если на ладонях остается хоть несколько капель, целый сонм глупцов громко изъявляют свой восторг: «Смотрите! Вот истинный мудрец!» Разве это не так? Но как тебя зовут, о иноземец? Старик окрестил тебя Бабуином, — засмеялась Она. — Таков уж обычай у этих дикарей, обделенных даром воображения: в поисках подходящих прозвищ они обращаются к названиям животных. Как зовут тебя в твоей собственной стране, о иноземец?

— Холл и, о царица! — ответил я.

— Холли? — Она с трудом выговорила мое имя, но в ее устах оно звучало восхитительно. — А что это значит?

— Остролист, дерево с колючими листьями.

— Что ж, ты и впрямь подобен колючему дереву. Ты силен и уродлив на вид, но, если моя мудрость не обманывает меня, в глубине души честен и верен, из тех, на кого можно положиться. К тому же ты человек размышляющий. Не стой там, Холли, зайди в комнату и сядь подле меня. Я не хотела бы, чтобы ты пресмыкался передо мной, как все эти рабы. Я утомилась от их поклонения и страха, по временам они мне так надоедают, что я готова убить их на месте, лишь бы только увидеть, как их лица побелеют от ужаса; может быть, это развлекло бы меня.

И своей белоснежной рукой она отдернула штору, пропуская меня.

Я внутренне содрогнулся. Эта женщина была поистине ужасна. За шторами находился большой, около двенадцати футов на десять, альков, где стоял диван и стол с фруктами и поблескивающей водой. К столу, с дальнего конца, примыкал каменный фонтанчик, тоже наполненный чистой водой. Уютно мерцали светильники-вазы, воздух и драпировки были напитаны тонким ароматом. Аромат исходил и от пышных волос, и от белых облегающих одеяний самой царицы. Я вошел в альков и остановился в нерешительности.

— Садись, — пригласила Она, показывая на диван. — Пока еще у тебя нет никаких причин опасаться меня. А если они и будут, опасения твои продлятся недолго, потому что я убью тебя. Так что успокойся.

Я сел на край дивана около фонтанчика, она медленно опустилась на другой край.

— Ну, а теперь, Холли, — продолжала она, — поведай мне, откуда ты знаешь арабский язык. Я очень люблю этот язык, ибо он мой родной, по происхождению я чистокровная аравитянка — «аль-араб аль-ариба». Наш праотец — Яруб, сын Кахтана, родился в древнем прекрасном городе Озал, в провинции Йемен — «Счастливая». Но ты говоришь с непривычным для меня выговором. В твоей речи нет сладостной музыки, присущей языку племен химьяр, который я слышала в детстве. Не узнаю я и некоторых слов; такова и речь амахаггеров, которые так осквернили чистый арабский язык, что, обращаясь к ним, я должна говорить как будто на другом языке.

— Я изучал арабский язык в течение многих лет, — ответил я. — На нем и поныне еще говорят в Египте и других странах.

— Стало быть, на нем еще говорят и Египет еще существует? И какой же фараон восседает сейчас на престоле? Потомок перса Оха или Ахемениды уже не царствуют, времена их безвозвратно канули в забвение?

— Персы покинули Египет две тысячи лет назад, их место заняли Птолемеи, римляне и многие другие; династии расцветали, правили Нильской Землей, а затем, когда наступало урочное время, свершалось их падение, — ответил я, озадаченный. — Знаешь ли ты что-нибудь о персе Артаксерксе?

Она промолчала, только улыбнулась, и меня вновь окатило холодком.

— А Греция? — спросила она. — Существует ли еще Греция? Я так любила греков. Они прекрасны, как день, и умны, но нрава необузданного и ветреного.

— Да, — сказал я, — Греция все еще существует. Но нынешние греки не те, что прежние, а сама Греция — жалкое подобие той, что была некогда.

— Так. А иудеи — они все еще в Иерусалиме? Стоит ли еще храм, возведенный великомудрым царем и какому богу в нем поклоняются? И явился ли в мир их Мессия, чей приход они предвозвещали так громогласно? Владычествует ли он миром?

— Иудеи рассеялись по всему миру, Иерусалима, такого, каким он был, больше нет. Что до того капища, который построил Ирод…

— Ирод? — повторила она. — Я не слышала этого имени. Но продолжай.

— Римляне предали его огню, и над пожарищем взвились римские орлы. Иудея отныне пустыня.

— Вот как! Они были великим народом, эти римляне, устремлялись прямо к своей цели и добивались ее, как их орлы настигали свою добычу. Они были как сама Судьба, и там, где они проходили, воцарялся мир.

— Solitudinem faciunt, pacem apellant, — сказал я.

— Так ты знаешь и латинский? — удивилась она. — Каким странным звоном по прошествии стольких веков отдается он у меня в ушах! Но твой выговор сильно отличается от того, что я слышала. Кто написал это изречение? Я его не знаю, но оно верно и достойно великого народа, каким были римляне. Наконец я встретила человека ученого, сохраняющего в своих ладонях влагу знания. И знаешь ли ты и греческий?

— Да, о царица, и немного древнееврейский, но говорю я на этих языках не очень хорошо. Теперь они мертвые языки.

С детской радостью она захлопала в ладоши.

— Я вижу, что и на уродливом дереве могут произрастать плоды мудрости. О Холли! Ты так и не рассказал мне об этих иудеях, которых я ненавидела, ибо они называли меня «язычницей», когда я проповедовала им свою философию. Явился ли их Мессия и правит ли он ныне миром?

— Да, Он явился, — почтительно ответил я. — Но явился Он бедный и униженный, и иудеи не признали Его. Они избили Его и распяли, но Его слова и деяния продолжают жить, ибо Он — Сын Божий, воистину Он правит полмиром, хотя и не всей землей.

— Ах, яростные волки, — сказала она, — приверженцы Здравого Смысла и многобожцы — златолюбивые и раздробленные на секты. Я будто воочию вижу их темные лица. Так, значит, они распяли своего Мессию? Верю, верю. Что им до того, что Он — Сын Святого Духа, если это, конечно, так, но об этом мы поговорим потом. Они отринули бы любого бога, который явился бы к ним без подобающего великолепия, я не во всем блеске могущества. Этот избранный народ, сосуд Бога, которого называют они Иеговой, сосуд Ваала, и сосуд Асторет, и сосуд египетских богов — спесив и высокомерен, он жаждет всего, что сулит богатство и власть. Так, значит, они распяли своего Мессию, ибо Он явился в скромном обличий, и ныне они рассеяны по всей земле. Но ведь один из их пророков предсказал, что так оно и будет, я помню. Ну что ж, поделом им: они разбили мое сердце, эти иудеи, — они причина моего ожесточения, причина того, что я укрылась в этой пустыне, некогда обиталище великого народа. Когда я проповедовала свою мудрость в Иерусалиме, по наущению седобородых ханжей и раввинов они забрасывали меня камнями у ворот храма. Смотри, вот след! — Резким движением она обнажила округлую руку и показала на небольшой красноватый шрам, который резко выделялся на молочно-белой коже.

Я испуганно отшатнулся.

— Прости меня, о царица, — сказал я. — Мои мысли в полном смятении. Почти два тысячелетия миновало с тех пор, как иудейского Мессию распяли на Голгофе. Как же ты могла проповедовать свою философию еще до Его прихода? Ты ведь женщина, не бесплотный дух. Может ли бренный человек жить две тысячи лет? Не подшучиваешь ли ты надо мной, о царица?

Она откинулась на спинку дивана и сквозь свою белую вуаль устремила на меня пристальный взгляд, который, казалось, проникал в самую глубь моего сердца.

— О человек! — заговорила она медленно, обдумывая каждое слово, которое произносила. — Я вижу, в мире остается еще много тебе неведомого. Неужто и ты, подобно иудеям, считаешь, будто все сущее обречено на смерть? А я говорю тебе: ничто не умирает. Нет Смерти, есть Превращение, Переход. Смотри! — Она показала на барельефы. — Трижды по две тысячи лет минули с тех пор, как злотворное дыхание чумы погубило великий народ, который высек эти изваяния. Но этот народ жив: может быть, в этот самый час над нами витают души усопших. — Она оглянулась кругом. — Иногда мне даже кажется, будто я вижу их воочию.

— Да, но для всего мира они мертвы.

— Только на время, даже и для мира они возрождаются снова и снова. Я, да, я, Айша, — так меня зовут, о иноземец, — говорю тебе, что жду возрождения своего умершего возлюбленного; я живу здесь в ожидании, когда он отыщет меня, ибо здесь, и только здесь, нам суждено встретиться. Мое могущество поистине беспредельно, моя красота превосходит красоту греческой Елены, которую воспевали певцы, моя мудрость обширней — да, много обширней и глубже, чем мудрость Соломона, я познала тайны земли и ее сокровищ и могу пользоваться ими в своих целях; мне удалось, пусть на время, отсрочить то, что вы называете смертью, а в сущности является лишь переходом, но я заточила себя в этой стране среди варваров, которые хуже скотов; как ты думаешь, почему, о иноземец?

— Не знаю, — смиренно ответил я.

— Потому что я жду возвращения своего возлюбленного. Возможно, моя жизнь и была порочна — не знаю, ибо кто может определить, что есть порок и что есть добро? — поэтому я боюсь умереть, даже если бы и могла, но я не могу — пока не придет мой час. Не могу я и отправиться на поиски возлюбленного, ибо меж нами может встать непреодолимая стена. Да и так легко заблудиться в тех бесконечных пространствах, где извечно скитаются планеты, но даже если пять тысячелетий бесследно растают под куполом Времени, как тают облачка во мраке ночи, мой любимый непременно возродится и, повинуясь закону более могущественному, чем человеческая воля, найдет меня здесь, где знавал прежде, и нет сомнения, что его сердце смягчится и он отпустит мою вину, ибо виновата я перед ним, но даже если он не узнает меня, то все равно полюбит: не устоять ему перед моей красотой. Вот только не дано мне знать, когда это произойдет: через пять тысяч лет или завтра.

Я был до того ошеломлен, что не мог ничего ответить. Рассудок мой отказывался допустить возможность подобного.

— И все же, о царица, — наконец заговорил я, — пусть даже люди возрождаются снова и снова, у тебя совсем другая судьба, если, конечно, ты говоришь правду. — Она вскинула голову, и, заметив, как сверкнули глаза под покрывалом, я поспешил добавить: — Ты же никогда еще не умирала.

— Да, — ответила она, — благодаря случаю и благодаря своей мудрости я сумела разрешить одну из величайших тайн этого мира. Если существует жизнь, о иноземец, то почему же нельзя ее продлить? Что такое десять, двадцать или пятьдесят тысяч лет в истории жизни. За десять тысяч лет дожди и бури стачивают горную вершину всего на какую-нибудь пядь. За две тысячи лет эти пещеры не переменились, ничто не переменилось, кроме животных и людей, которые мало чем отличаются от животных. Пойми: тут нет ничего удивительного. Да, сама по себе жизнь удивительна, нов ее продлении нет ничего удивительного. Природа, как и ее дитя Человек, имеет живую душу, и тот, кто сможет уловить ее эманацию, будет жить вместе с ней. Не вечно, разумеется, потому что и Природа не вечна, и она умрет, как луна. И самой Природе суждено умереть, говорю я, вернее, перейти в другое обличие и погрузиться в сон, который будет длиться до ее возрождения. И как же она умрет? Я думаю, что это время еще не наступило, и покуда она живет, будет жить и тот, кто проник в ее сокровенные тайны. Я смогла проникнуть не во все, а лишь в некоторые ее тайны, но я знаю больше, чем кто-либо иной до меня. Я не сомневаюсь, что и для меня это великое таинство, и не хочу сейчас озадачивать им твой разум. В другой раз, если у меня будет желание, я открою тебе больше, но может случиться и так, что я никогда больше не заговорю об этом. А тебе не хочется знать, как я узнала о вашем прибытии и как спасла ваши головы от раскаленных горшков?

— Да, о царица, — тихо произнес я.

— Тогда посмотри на воду. — И она показала на фонтанчик, затем нагнулась и простерла над ним руку.

Я встал. Вода тут же, у меня на глазах, потемнела. В следующий миг она просветлела, и я с необыкновенной отчетливостью увидел наш бот, стоящий в заглохшем канале. На днище его, укрывшись с головой курткой, чтобы не кусали москиты, спал Лео. Я, Джоб и Мухаммед, идя по берегу, тянули бечеву.

Откинув голову, я закричал, что это колдовство, ибо вся сцена хорошо запечатлелась в моей памяти.

— Нет, нет, о Холли, — ответила она, — считать, что это волшебство, невежественно. Волшебства нет — есть только знание тайн Природы. Эта вода — мое зеркало, в нем я — если у меня появится такое желание, а это бывает не часто — могу видеть картины происходящего. И показать тебе прошлое, если оно имеет какую-то связь с этой страной, с тем, что помню я или ты, смотрящий. Если хочешь, припомни какое-нибудь лицо — и оно сразу изобразится на воде. Правда, я еще не постигла всей тайны — будущее от меня скрыто. Но, должна тебе признаться, это старый секрет: его знали еще много веков назад арабские и египетские колдуны. Так вот, как-то раз я вспомнила об этом старом канале, — прошло уже двести веков с тех пор, как я плыла по нему, — и мне захотелось, взглянуть на него. Я увидела лодку, троих людей, идущих по берегу, и еще одного, спящего в лодке: его лица я не могла разглядеть, но это был молодой человек благородного вида; я послала своих людей и спасла вас. А теперь ступай. Нет, погоди, расскажи мне об этом молодом человеке, которого старик называет Львом. Я хотела бы взглянуть на него, но ты говоришь: он болен лихорадкой, к тому же ранен.

— Он очень болен, — печально проговорил я. — Помоги ему, царица, ведь ты, конечно, знаешь искусство врачевания.

— Конечно, я могу исцелить его, но почему ты говоришь с таким беспокойством? Ты любишь этого юношу? Уж не твой ли он сын?

— Мой приемный сын, о царица. Повели принести его сюда.

— Нет. Давно ли началась лихорадка?

— Сегодня третий день.

— Подождем еще день. Может быть, его организм справится сам, лучше бы обойтись без моего вмешательства, ибо применяемые мною лекарства сотрясают самые основы жизни. Но если завтра вечером, к тому часу, когда началась болезнь, ему не полегчает, я приду и исцелю его. Кто за ним ухаживает?

— Наш белый слуга — тот, кого Биллали называет Свиньей, — и еще… — тут я запнулся, — и еще девушка по имени Устане, очень красивая девушка из этой страны; увидев Лео впервые, она подошла и обняла его, с тех пор она не отходит от него ни на шаг; таков, я понимаю, обычай твоего народа, о царица.

— Моего народа? Не говори мне о моем народе! — запальчиво возразила она. — Эти рабы не мой народ; они только псы, исполняющие мои повеления; что до их обычаев, то я не желаю их и знать. И не называй меня «царицей» — мне надоело все это раболепие, все эти пышные титулы, — зови меня просто Айша: это имя сладостно для моего слуха, оно — эхо минувшего. Так ты сказал: Устане? Уж не та ли она, против которой меня предостерегали и которую я сама предостерегала? Уж не она ли… погоди, я посмотрю. — Она нагнулась, сделала пасс над водой и пристально в нее вгляделась.

На глади воды, как в зеркале, отразились благородные черты лица Устане. Склонив голову, девушка с бесконечной нежностью смотрела вниз, и на ее правое плечо свешивались длинные каштановые локоны.

— Да, — тихо подтвердил я, в еще большем смятении при виде этого чуда. — Смотрит на спящего Лео.

— Лео, — раздумчиво повторила Айша. — Но ведь по латыни это означает Лев. На этот раз старик подобрал удачное прозвище… Странно, очень странно, — продолжала она как бы про себя. — Он так похож… нет, это невозможно. — Она нетерпеливо провела рукой над фонтанчиком. Вода потемнела, изображение исчезло не менее безмолвно и таинственно, чем появилось; только светильник отражался теперь в живом зеркале.

— Нет ли у тебя каких-нибудь просьб ко мне, о Холли, — спросила она после короткого молчания. — Вам придется тут нелегко, ибо эти люди — дикари и не знают обычаев людей утонченных. Сама я живу просто, вот моя еда. — Она показала на фрукты, лежащие на маленьком столике. — Я не ем ничего, кроме фруктов, — фрукты, лепешки, немного воды. Я велела своим девушкам прислуживать тебе. Все они, ты знаешь, глухонемые, поэтому на них вполне можно положиться: надо только уметь читать по их лицам и понимать их знаки. Понадобилось много веков и немало труда, чтобы вывести особую породу слуг — глухонемых, но в конце концов мне это удалось. Хотя и не с первого раза. Выведенная мною вначале порода слуг оказалась безобразной, и я постаралась, чтобы она прекратилась; эти же девушки, как видишь, очень красивы. Однажды я даже вывела породу людей-великанов, но тут против меня ополчились законы природы, — великаны вымерли. Какие же у тебя просьбы?

— Только одна, — ответил я с наигранной смелостью. — Я хотел бы увидеть твое лицо.

Весело зазвенели колокольчики ее смеха.

— Подумай, Холли, — ответила она. — Хорошенько подумай. Ты знаешь древние греческие сказания о богах? Некий Актеон, как ты помнишь, погиб жалкой смертью из-за того, что загляделся на богиню Артемиду. Если я открою свое лицо, та же участь может постичь и тебя, ты падешь жертвой бесплодных желаний, ибо знай, что я не для тебя и не для кого-либо другого, кроме одного человека: он ушел, но должен возвратиться.

— Воля твоя, Айша, — сказал я, — я не боюсь твоей красоты. Мое сердце давно уже отвратилось от таких соблазнов, как женская красота, недолговечный цветок.

— Здесь ты ошибаешься, — сказала она, — моя красота не отцветает. Она будет жить, покуда живу я сама; все же если ты — о, безрассудный человек — настаиваешь, я исполню твое желание; но не упрекай меня, если страсть обуздает тебя, как египетские наездники обуздывали диких коней. Никто из тех, кто видел мою красоту, никогда не сможет забыть ее, вот почему я вынуждена закрываться даже среди этих дикарей, чтобы они не досаждали мне и не пришлось бы их убивать. Так ты настаиваешь?

— Да, — ответил я, не в силах противиться любопытству.

Она подняла белые округлые руки — никогда в жизни не видел я более красивых рук — и медленно, очень медленно вытащила какую-то заколку под волосами. И вдруг все ее покрывала, которые чем-то напоминали саван, упали на пол; осталось лишь облегающее белое платье, которое, казалось, только подчеркивало совершенство ее необыкновенно стройной и статной фигуры, полной сверхъестественной жизни и такой же сверхъестественной грации. На ногах у нее были сандалии с золотыми пряжками. Ни один ваятель не создавал таких дивных лодыжек. Платье перехватывал массивный золотой пояс в виде двуглавой змеи; меня поразила гармоничность и чистота линий ее стана. Переведя взгляд еще выше, я увидел под скрещенными руками светлое серебро ее груди. Когда я наконец посмотрел на ее лицо, то — поверьте, я ничуть не преувеличиваю — буквально отшатнулся, ослепленный ее поразительной красотой. Мне приходилось слышать о красоте небожительниц, теперь я увидел ее воочию, и все же в ее облике, при всей неотразимости и чистоте, было что-то недоброе, так мне, во всяком случае, показалось. Как же мне описать ее лицо? Это свыше моих сил. Не только я — ни один из ныне живущих писателей не сумел бы передать впечатление от него. Конечно, я мог бы рассказать о ее больших, невероятно живых глазах мягчайшего черного цвета, о широком благородном лбе, полуприкрытом пышными волосами, о прямых, очень тонких чертах. Все это было прекрасно, и все же сила ее обаяния заключалась не в них, а скорее, если уж стремиться к точности, в величавой осанке, царственной стати, в смягченном божественном сиянии могущества, которое исходило от нее подобно ауре. Никогда ранее не предполагал я, что красота может быть столь неотразима, и все же эта красота была не от Бога, что, однако, не лишало ее ослепительности. Передо мной было лицо молодой женщины, не старше тридцати, во всем блеске здоровья и цветущей зрелости, хотя и отмеченное печатью невыразимо глубоких переживаний, близкого знакомства с горем и страстью. Даже прелестная улыбка, которая пряталась в уголках рта и в ямочках на щеках, не могла затмить тень греха и печали. Эта тень лежала даже в глубине сияющих глаз; даже в величественной осанке угадывались затаенные муки. «Взгляни на меня, — казалось, взывало ее лицо, — прекраснее нет и не было никого на свете; я бессмертная, полубожественная женщина; но из века в век меня преследуют нестерпимо горькие воспоминания, меня душит страсть; долгим раскаянием расплачиваюсь я за сотворенное зло, и все же я по-прежнему буду творить зло и по-прежнему буду терзаться раскаянием, покуда не наступит день моего избавления!»

Притягиваемый непреодолимой магнетической силой, я посмотрел прямо в ее сияющие глаза — и вдруг из них заструился какой-то могучий ток, зачаровывая и полуослепляя меня.

Она рассмеялась — о, как музыкально звучал ее смех! — и кивнула мне головой с таким изысканным лукавством, которое сделало бы честь самой Венере.

— О безрассудный человек, — сказала она, — ты, как и Актеон, исполнил свое желание, смотри же, чтоб ты тоже не погиб жалкой смертью, разорванный на куски псами твоей страсти. О Холли, я девственная богиня, безразличная ко всем смертным, за исключением одного, но это не ты. Ты видел достаточно?

— Да, я ослеплен твоей красотой, — хрипло ответил я, прикрывая рукой глаза.

— Что я тебе говорила? Красота — как молния: прекрасна, но губительна, особенно для деревьев, о Холли. — Она снова кивнула и засмеялась.

И вдруг она оборвала смех; сквозь щели между пальцами я увидел, как ее облик резко изменился. Выражение ужаса в ее глазах, казалось, боролось с какой-то тайной надеждой, выплеснувшейся из темных глубин ее души. Прекрасное лицо как бы окаменело, гибкая, словно ива, фигура выпрямилась и застыла.

— Человек, — то ли прошептала, то ли прошипела она, откинув голову, как змея перед броском, — человек, откуда у тебя этот скарабей на пальце? Говори — либо, клянусь Духом Жизни, я разражу тебя на месте! — Она сделала небольшой шаг вперед, ее глаза полыхнули таким ярким светом — мне показалось, будто они изрыгнули пламя, — что я в ужасе повалился на пол, лепеча что-то бессвязное.

— Успокойся, — заговорила она прежним ласковым голосом, словно и не было этой внезапной вспышки. — Прости, что я так испугала тебя. Но иногда тех, кто обладает почти беспредельной силой рассудка, раздражает медлительность обычных людей-тугодумов; вот почему я чуть было не дала волю своей досаде; еще миг — и ты был бы мертв; к счастью, я опомнилась… Но скарабей… расскажи мне о скарабее…

— Я нашел его, — тихо пробормотал я, вставая на ноги; в тот момент я помнил лишь одно: что подобрал его в пещере Лео, — может ли быть более неоспоримое доказательство моего смятения?

— Очень странно, — повторила она с внезапным робким трепетом и волнением, совершенно не свойственным этой суровой женщине. — Точно такой же скарабей… висел на шее… человека, которого я любила. — Она всхлипнула, и я понял, что за эти две тысячи лет она отнюдь не утратила типично женских черт.

— Этот скарабей очень похож на тот, — продолжала она, — но я никогда еще не видела похожих. Человек, который написал о нем целую историю, очень высоко его ценил. Но тот скарабей не был вделан в перстень. А теперь ступай, Холли, и, если сможешь, постарайся забыть, что ты видел красоту Айши. — Она отвернулась, легла на диван и зарылась лицом в подушки.

Я вышел, спотыкаясь, и даже не помню, как мне удалось добраться до своей пещеры.