Перевод с английского Н. Усовой, А. Соколинской
Молодой человек, сидевший на террасе каннского отеля «Манифик», смутился — верный знак, что англичанину сейчас придется объясняться по-французски. Провожая его в отпуск, Гертруда Баттервик настоятельно просила при всяком удобном случае улучшать свой французский, а слово Гертруды для него — закон. И потому сейчас, заранее зная, что будет щекотно в носу, он решительно произнес:
— Э, гаг'сон.
— Мсье?
— Э, гаг'сон, эске вузаве ан по де лянкр этюн пиес де па-пье — нот-папье, ву савэ — этюн энвелоп этюн плюм?[27]
— Ben, m'sieur.
Нагрузка оказалась непомерной, и Монти перешел на родное наречие.
— Я хочу написать письмо, — сказал он и, со свойственной всем влюбленным готовностью поведать о своем счастье всему миру, чуть было не добавил «самой прекрасной девушке на свете», но официант быстро удалился и минуту спустя уже демонстрировал то, что ему удалось раздобыть.
— V'la, sir! Пжалюста, сир, — сказал официант.
У официанта в Париже тоже была невеста, которая очень просила его, пока он будет на Ривьере, не тратить времени даром и по возможности практиковаться в английском.
— Чер-ни-ля, пьеро, лист, конвег'т, плямокаска.
— Мерси, — сказал Монти, весьма довольный такой расторопностью. — Спасибо. Порядок.
— Порьядок, мсье, — откликнулся официант.
Оставшись один, Монти быстренько разложил перед собой бумаги, схватил перо и обмакнул в чернила. Пока все вроде бы шло как надо. Но в этот момент, как это часто с ним бывало, когда он садился писать письмо своей любимой, произошла заминка. Он не знал, с чего начать.
Склонности к эпистолярному жанру у него отродясь не было — печально, но факт. Гертруду Баттервик он обожал, прямо-таки боготворил. Сидя рядом с ней где-нибудь в укромном уголке (его рука обвивает ее талию, она склоняет голову к нему на плечо), он мог говорить о любви долго и красиво. Но до чего же трудно изложить то же самое на бумаге! Он завидовал таким ловкачам, как этот Амброз Теннисон, двоюродный брат Гертруды. Амброз был писатель, и накропать что-нибудь в таком духе для него — раз плюнуть. Он бы за это время восемь страниц накатал и уже конверт бы облизывал.
Но деваться некуда. Он непременно должен что-нибудь отправить с сегодняшней почтой. В последний раз он писал ей (открытки не в счет) ровно неделю назад — тогда он послал ей свою фотографию: как он в купальном костюме стоит на самой вершине Райской скалы. Он был уверен, она это оценит.
Задумчиво пожевывая перо и поглядывая по сторонам в поисках вдохновения, он решил начать с описания природы, а дальше — как пойдет.
«Отель «Мапифик»,
Канны, Франция.
Утро.
Привет, старушка! Пишу тебе с террасы отеля. Погода классная. Море синее…» —
но вдруг остановился, чувствуя, что допустил оплошность. Порвал листок и снова начал:
«Отель «Мапифик»,
Канны, Франция.
Утро.
Дорогой кроличек!
Пишу тебе с террасы отеля. Погода классная. Жаль, что тебя тут нет, потому что я по тебе очень скучаю. Страшно подумать, что, когда я вернусь, ты уже ускачешь в Америку, и я тебя еще долго не увижу. Даже не знаю, как я это переживу.
С террасы видна прогулочная площадка, она почему-то называется Круазетт.[28] Глупо, но факт. Море тут синее, песок — желтый. На горизонте маячит пара яхт. Слева — пара островов, а справа — горы».
Он снова сделал остановку. Кажется, природы получилось более чем достаточно — если продолжать в том же духе, то лучше сразу послать местный путеводитель. Теперь пора добавить что-нибудь о людях. Посплетничать, что ли, девушки это любят. Он снова поглядел по сторонам, и увиденное его вдохновило.
На террасе появилась забавная парочка: толстяк и стройная девица. Мужчину этого он и раньше видел и кое-что слышал о нем: Айвор Лльюэлин, президент голливудской кинокомпании «Суперба-Лльюэлин», — личность эта по праву заслуживала абзаца в любом частном письме.
И Монти написал:
«В это время здесь мало кого увидишь — по утрам все либо режутся в теннис, либо чешут купаться на Антибы. Но на моем горизонте только что появился типчик, о котором ты наверняка слышала, — Айвор Лльюэлин, киношник.
Если ты о нем не слышала, то по крайней мере видела его картины. Помнишь фильм, на который мы ходили в Лондоне накануне моего отъезда? Названия не помню, помню только, что про гангстеров, а Фуксия Флокс играла девицу, которая втюрилась в журналиста.
В настоящий момент он сидит за соседним столиком и беседует с какой-то дамочкой».
Монти снова сделал передышку. Перечитывая написанное, он засомневался, годится ли это вообще в качестве письма. По части сплетен все в норме, но к чему ворошить прошлое? Зря он упомянул Фуксию… в том конкретном случае, на который он ссылается, его откровенное восхищение мисс Флокс привело к тому, что Гертруда надулась и только после двух чашек чая с самыми лучшими пирожными в «Рице» наконец оттаяла.
Вздохнув, он начал письмо по новой, побольше про природу, но не про людей. Нет! Затем его осенило: а что если сделать красивый жест и как бы между прочим упомянуть про ее отца, — наверняка, ей это будет приятно. Вообще-то он терпеть не мог старого придурка и выскочку, но из вежливости иногда лучше скрывать свои чувства.
«Греясь на солнышке, я то и дело вспоминаю твоего дорогого папашу. Как он там? (Непременно передай ему, что я о нем спрашивал.) Надеюсь, его больше не беспокоит его…»
Монти опять отложил перо и, откинувшись на стуле, мрачно уставился перед собой. Перед ним возникло новое препятствие. И зачем он только приплел сюда старика! Дело в том, что недуг, которым страдал мистер Баттервик, носил название «ишиас», а о том, как пишется это слово, Монти не имел ни малейшего представления. Может быть, через «е»?
Если бы Монти Бодкин был художником слова вроде Амброза Теннисона, он бы, вероятно, сопроводил сухое замечание о том, что мистер Лльюэлин беседует с дамой, выражением «по душам» или даже и целым предложением вроде: «…и, как мне кажется, о чем-то очень важном, ибо даже со стороны видно, как сильно он взволнован».
И написав так, он бы не ошибся. Киномагнат действительно был взволнован до чрезвычайности. Сидя на террасе рядом с Мейбл, которая была родной сестрой его жены, он поминутно хмурился, а три его подбородка так и ходили ходуном. И еще он яростно жестикулировал — как толстый бойскаут, подающий условные знаки.
Мистер Лльюэлин всегда недолюбливал свояченицу, а временами ему казалось, что он недолюбливал ее даже сильнее, чем свояка Джорджа (хотя это практически невозможно), но никогда еще она не вызывала в нем такой неприязни, как в данный момент. Будь она заезжей кинозвездой, выставляющей свои условия, даже и тогда он не смотрел бы на нее с большей враждебностью.
— Чего?! — заорал он.
К такому удару он был не подготовлен. Ничто его и не предвещало. Получив накануне телеграмму из Парижа от жены по имени Грейс и узнав, что ее сестрица утренним поездом прибывает в Канны, он, ясное дело, не обрадовался: он даже побрюзжал по этому поводу, но поступи карающего Рока почему-то не почувствовал. Подумал только: дурак он, что ли, тащиться ради нее на вокзал — и тут же выкинул это из головы. Его мало заботили перемещения Мейбл в пространстве.
Даже когда она попалась ему в гостиничном холле и попросила уделить ей пять минут (надо поговорить с ним с глазу на глаз об одном очень важном деле), он опять не почуял подвоха, только подумал: небось попросит у него взаймы, а он — хе-хе! — возьмет и не даст.
И только когда она, огорошив его своей новостью, как ни в чем не бывало напудривала свой (для всех, кроме него) очаровательный носик, несчастный осознал весь ужас своего положения.
— Слушай, Айки, — беспечно начала Мейбл Спенс, словно речь шла о погоде, — у нас есть к тебе дельце. Грейс купила в Париже очень милое жемчужное ожерелье и просит тебя, когда ты на будущей неделе поедешь домой, взять его с собой и тихонько пронести через таможню.
— Еще чего?!
— Больше ничего.
Нижняя челюсть Айвора Лльюэлина медленно поехала вниз, желая навеки зарыться в тройном подбородке. Брови взлетели вверх, а глаза выпучились, как улиточьи рожки. Президент кинокомпании «Суперба-Лльюэлин» держал у себя немало талантливых актеров, но никому из них не удалось бы так правдоподобно изобразить неподдельный ужас
— Кто, я?!
— Ты, ты.
— Жемчуг — через нью-йоркскую таможню?
— Ну да.
Именно в этом месте диалога Айвор Лльюэлин начал вести себя как бойскаут. Но разве он в этом виноват? У каждого человека свои тайные страхи. Одни трепещут перед налоговым инспектором, другие боятся уличных регулировщиков. Айвор Лльюэлин боялся таможенников. Под взглядом их тусклых глаз он весь съеживался. Когда таможенник при нем чавкал жевательной резинкой, он вздрагивал. Когда тот молча тыкал пальцем в его саквояж, он раскрывал его дрожащими руками, словно там спрятан труп.
— Я не буду. Она свихнулась!
— Как это?
— Просто свихнулась. Она что, не знает: стоит американке в Париже купить украшение, бандит-продавец дает сигнал на ее родную таможню, и те радуются, ножи точат.
— Поэтому она тебя и просит. Тебя не заподозрят.
— Чушь! Еще как заподозрят! Поймают и посадят! Мейбл Спенс потрясла пуховкой:
— Не посадят. Во всяком случае, — произнесла она убийственно спокойным тоном, от которого мистеру Лльюэлину так часто хотелось бросить в нее кирпичом, — не за контрабанду. Все будет легко и просто.
— Неужели?
— Да, у нас все продумано. Грейс написала Джорджу, он встретит тебя в доке.
— Чудесно. Всю жизнь мечтал.
— Как только ты спустишься по трапу на берег, он подойдет сзади и хлопнет тебя по спине.
Мистер Лльюэлин так и подскочил:
— Кто, твой брат Джордж?
— Он.
— Пусть только попробует, я его так огрею!
Мейбл Спенс хотела что-то сказать, но вовремя сдержалась. Она чувствовала себя няней, которой приходится вразумлять несмышленого младенца.
— Не говори глупостей, Айки. Послушай. Я сяду на корабль в Шербуре и передам тебе ожерелье, оно будет зашито в подкладку твоей шляпы. В этой шляпе ты сходишь на берег в Нью-Йорке. Джордж подходит, хлопает тебя по спине, шляпа падает. Джордж нагибается, чтобы ее поднять, — и роняет свою шляпу. Затем он подает тебе свою шляпу, а сам спокойно выходит из дока в твоей. Ты ничем не рискуешь.
У многих при мысли о таком хитроумном плане загорелись бы глаза, но Айвор Лльюэлин был не из тех, чьи глаза легко загораются. Взгляд его как был стеклянным, таким и остался. Единственное, что можно было заметить в его глазах, так это неподдельное удивление.
— И ты позволишь Джорджу заграбастать ожерелье ценою… сколько, говоришь, оно стоит?
— Около пятидесяти тысяч долларов.
— Значит, я буду стоять и смотреть, как Джордж уносит в шляпе ожерелье в пятьдесят тысяч? Джордж? — проговорил мистер Лльюэлин, как будто проверяя, правильно ли расслышал имя. — Джорджу я бы и детскую копилку не доверил.
Мейбл знала своего братца как облупленного. По сути, замечание было справедливым. Но она сохраняла спокойствие.
— Джордж не станет красть ожерелье у Грейс.
— С чего бы это?
— Он ее знает.
Мистер Лльюэлин вынужден был признать силу ее аргумента. Его жена когда-то была одной из лучших тигриц немого кино. Кто видел ее в роли Мими, знаменитой бандитки (фильм «Когда Париж засыпает»), или в частной жизни наблюдал, как она рассчитывает повара, сказал бы вам, ни минуты не раздумывая, что она не тот человек, у которого можно безнаказанно красть ожерелья.
— Грейс шкуру с него сдерет.
Мистер Лльюэлин улыбнулся. Мысль о том, что кто-то может содрать шкуру с его дорогого шурина Джорджа, согревала. Помнится, именно об этом мечтал он, по настоянию жены зачисляя братца на должность эксперта по постановочной части с окладом тысяча долларов в неделю.
— Может, ты и права, — сказал он. — Но мне это не нравится. Не нравится, и все. Много риска. А вдруг сорвется? У таможенников повсюду шпики, и только я с жемчугами в шляпе сойду на берег, они…
Ему не удалось закончить фразу: за его спиной кто-то тихонько кашлянул, а затем незнакомый голос произнес:
— Извините, можно вас спросить, не подскажете ли вы, как пишется слово «ишиас»?
Монти не сразу решился обратиться к мистеру Лльюэлину за помощью в разрешении этой непосильной для него задачи. Вероятно, усвоенные в детстве правила хорошего тона не позволяли без достаточного к тому повода бросаться на незнакомцев, а может быть, он инстинктивно почувствовал, что спрашивать у владельцев кинокомпаний, как пишется какое-нибудь слово, — все равно что хватать их за ахиллесову пяту. Как бы то ни было, сначала он обратился к своему знакомцу официанту, но официант оказался плохим помощником. Сначала он вообще делал вид, что не верит, будто такое слово есть в природе, потом вдруг ударил себя по лбу и закричал:
— А! Ля маляди!
А затем понес какую-то ахинею:
— Комса, мсье. Вот так, малишь. Пиши и, ша, и, а, эс. Вуаля. Ишиас.
Выслушав всю эту белиберду, Монти, которому в данный момент было не до шуток, молча отослал официанта и решил выслушать еще одно мнение.
Реакция новой аудитории на его нехитрый вопрос оказалась довольно неожиданной. Правда, с мистером Лльюэлином он был не знаком и уж, конечно, не ждал, что тот кинется к нему на шею, но чтобы так реагировать! Ничего подобного не видел он с того памятного дня в далеком детстве, когда дядюшка Перси, большой ценитель китайского фарфора, застал юного племянника в своей гостиной с вазой династии Минь на голове.
Дама, по счастью, оказалась не такой нервной. Монти она понравилась. Маленькая изящная брюнетка с серыми глазами.
— Как вы сказали? Повторите, — попросила она.
— Мне нужно написать слово «ишиас».
— Ну так пишите, — разрешила Мейбл Спенс.
— В том-то и дело, что я не знаю, как правильно.
— Ясно. Ну, если правил правописания не отменили, то оно пишется так: и-ш-и-а-с.
— Не возражаете, если я запишу?
— Пожалуйста.
— …й-а-с. Отлично. Спасибо большое, — сказал Монти. — Ужасно вам благодарен. Я и сам так думал. Этот осел официант сбил меня с толку. Понес какую-то чушь: и-ша-эс. Я же знал, что никакого «аэ» там нет. Огромное вам спасибо.
— Не за что. Какие еще слова вас интересуют? Я знаю «параллелограмм» и «метемпсихоз», а Айки у нас специалист по коротким словам. Нет? Ну как хотите.
Проводив его ласковым взглядом, она обернулась к своему спутнику и убедилась, что тот находится в состоянии глубочайшего шока. Он таращил глаза и водил по лицу большим носовым платком.
— Что-нибудь случилось? — спросила Мейбл.
Мистер Лльюэлин не сразу подобрал слова. А когда подобрал, то ответ его был сух и краток.
— Все! — заявил он. — С этим покончено!
— С чем покончено?
— С ожерельем. Я к нему и пальцем не притронусь.
— Да что с тобой, Айки?
— «Что с тобой, что с тобой…» Подслушал он нас, вот что!
— Не думаю.
— А я думаю.
— Ну и что?
Мистер Лльюэлин фыркнул, но тихонько, словно тень Монти все еще нависала над ним:
— Как что? Говорил я тебе: у таможенников повсюду шпики, и этот тип — один из них.
— Не говори глупостей.
— Тебе хорошо советовать.
— Допускаю, что тебе это не под силу.
— Очень остроумно, — обиделся мистер Лльюэлин.
— Я вообще остроумная.
— Только не знаешь одного — как эти таможенники действуют. Именно в таких гостиницах они и держат своих шпиков.
— Зачем?
— Зачем? Затем, что однажды какая-нибудь девица возьмет да заорет во все горло, что хочет тайно провезти ожерелье.
— Здесь только ты орал.
— Я не орал.
— Ну хорошо, будь по-твоему, какая разница? Ведь этот парень не шпион.
— А я говорю, шпион.
— Не похож.
— Ты что, настолько глупа, что думаешь, будто шпион всегда похож на шпиона? Ха-ха! Да ведь он специально старается, чтобы его никто не принял за шпиона. Ночами не спит, тренируется. Если он не шпион, зачем подслушивал? Откуда он вообще взялся?
— Он хотел узнать, как пишется слово «ишиас».
— Ха!
— Не смейся!
— Да как же не смеяться? — вопросил мистер Лльюэлин, горестно закатывая глаза. — Кому это взбредет в голову ровно в полдень, да еще на юге Франции, писать по-английски слово «ишиас»? Он понял, что мы его заметили, и брякнул первое, что пришло в голову. Все, с меня хватит. Даже и смотреть не хочу на это дурацкое ожерелье. Пусть Грейс придумывает что получше. Даже за миллион к нему не притронусь.
Он откинулся на спинку стула, чтобы перевести дух. Его свояченица смотрела на него с неодобрением. Мейбл Спенс была костоправом, к ее услугам прибегали многие звезды Беверли Хиллз, и это делало ее своего рода пуристом в области физической формы.
— Беда в том, Айки, — сказала она, — что ты не следишь за здоровьем. Ты много ешь, от этого лишний вес, от этого — нервы. Тебе надо лечиться. Можно провести курс прямо сейчас.
Мистер Лльюэлин очнулся.
— Руки прочь! — предупредил он сурово. — В прошлый раз я послушался Грейс, и ты чуть не свернула мне шею. Не твое дело, надо мне лечиться или не надо. Твое дело — слушать, что я говорю. А я говорю, что не принимаю вашего сценария. Даже и не притронусь к этому дурацкому жемчугу.
Мейбл поднялась со стула. Продолжать дискуссию было бессмысленно.
— Хорошо, — сказала она, — Будь по-твоему. Мне все равно, мое дело сторона. Грейс велела мне сказать, я и сказала. Тебе решать. Ты лучше меня знаешь, как ее урезонить. Я всего лишь сообщаю тебе, что сяду в Шербуре и эта штука будет при мне, а Грейс всего лишь просит тебя облегчить провоз. Она считает, что грешно отдавать деньги правительству Соединенных Штатов, у него и так слишком много, и оно потратит их на пустяки. Но ты поступай как знаешь.
И она пошла прочь, а мистер Лльюэлин наморщил лоб (ибо в словах ее было много пищи для ума), взял сигару и принялся задумчиво ее жевать.
Тем временем Монти, не подозревая о буре, которую вызвал его невинный вопрос, продолжал писать письмо. Он уже дошел до той его части, где он говорит Гертруде, как сильно ее любит, и слог его оживился. В конце концов он до того увлекся писанием, что, когда над его локтем раздался голос официанта, он вздрогнул и пролил чернила.
— Что еще? Кьетиль мейтнант? Ке вуле ву? — недовольно вопросил он.
Но не просто жажда общения привела к нему официанта. В руке у него был голубой конверт.
— А, — догадался Монти. — Юн телеграм пур муа, да? Ту друа. Доннэ ле иси.[29]
Вскрыть французскую телеграмму не так-то просто, на это нужно время. Она бывает склеена в самых неожиданных местах. Пока пальцы Монти делали свое дело, он с удовольствием поговорил с собеседником о погоде, описав лучистое «солей» и чистое «сьель».[30] Ему казалось, он оправдывает ожидания Гертруды, и так легко и непринужденно рассуждал обо всех этих природных явлениях, что официант был, можно сказать, ошарашен, услыхав жуткий вопль.
Это был вопль ужаса и изумления, предсмертный крик человека, пораженного в самое сердце. Официант подпрыгнул. Мистер Лльюэлин раскусил сигару на две половинки. Какой-то человек, сидящий у стойки бара, расплескал свой мартини.
Монти Бодкину было от чего кричать. Телеграмма, эта короткая телеграмма, эта холодная, деловая телеграмма, пришла от девушки, которую он любил.
Не вдаваясь в объяснения, Гертруда Баттервик сообщала, что расторгает помолвку.
Ясным солнечным утром, примерно через неделю после описанных выше событий, прохожий, почему-либо оказавшийся на лондонском вокзале Ватерлоо, отметил бы заметное оживление в толпе на платформе номер одиннадцать. Поезд, доставляющий пассажиров к лайнеру «Атлантик» (отплытие из Саутгемптона ровно в полдень), отправится в девять с чем-то; в данный момент на часах было без десяти девять, и на платформе толпились будущие мореплаватели и те, кто пришел их проводить.
Был здесь и Айвор Лльюэлин — он вещал репортерам о «Светлом будущем кинематографа». Члены женской общеанглийской сборной по хоккею прощались с родными и близкими — им предстояло турне по Соединенным Штатам. Был здесь и Амброз Теннисон, романист; он спрашивал у продавца книжного киоска, нет ли у них книги Амброза Теннисона. Носильщики катили свои тележки, мальчишки-разносчики пытались убедить пассажиров, будто единственное, чего им не хватает в девять утра, так это плитки молочного шоколада и булочки с изюмом; собака с ящиком для пожертвований на спине бегала кругами в надежде, пока не поздно, собрать денег на сиротский приют для детей железнодорожников. Короче говоря, на сцене царили радость и оживление.
Этих эмоций, правда, вовсе не было заметно в облике молодого человека с помятым лицом, который стоял, подпирая собой железный автомат. Владелец похоронного бюро, вероятно, с первого взгляда почуял бы в нем будущего клиента, порадовал бы он и сплетника. Не верилось, что в этом хладном трупе может теплиться жизнь. Накануне вечером друзья устроили Реджи Теннисону проводы в клубе «Трутни» — последствия до сих пор сказывались.
То, что жизненная искра в нем угасла не совсем, обнаружилось ровно через минуту. Прямо над его левым ухом энергичный женский голос вдруг радостно воскликнул: «Привет, Реджи!» — и он содрогнулся всем телом, словно его ударили каким-то тупым предметом. Открыв глаза, которые он чуть раньше закрыл, чтобы не видеть мистера Лльюэлина (даже если вы в отличной физической форме, любоваться там нечем), молодой человек постепенно сфокусировал взгляд и различил прямо перед собой крепко сбитую девицу в пестром твидовом костюме — свою кузину Гертруду Баттервик. На щеках ее играл румянец, карие глаза сияли. Казалось, она так и пышет здоровьем. Даже смотреть на нее было больно. — Реджи, как это мило с твоей стороны!
— Что?
— Прийти проводить меня.
Реджи Теннисон обиделся. Что он, ненормальный? Где она видела таких идиотов, которые вставали бы ни свет ни заря, в полвосьмого утра, чтобы проститься со своими кузинами?
— Проводить… тебя?!
— А разве ты не провожать меня пришел?
— Конечно нет. Даже не знал, что ты уезжаешь. Куда едешь-то?
Теперь обиделась Гертруда:
— Разве ты не слышал, что меня взяли в общеанглийскую хоккейную сборную? У нас несколько матчей в Америке.
— Господи Боже мой, — скривился Реджи.
Конечно, он и раньше знал о странном увлечении своей двоюродной сестры, и тем не менее лишний раз слышать об этом было ему неприятно.
Внезапно Гертруду осенило:
— Ой, как же я не догадалась! Ты тоже плывешь на этом корабле, да?
— Естественно. Ради чего, по-твоему, я приплелся сюда в такую рань?
— Ах да! Родичи посылают тебя в Канаду — работать в какой-то конторе. Я сейчас вспомнила, папа говорил о чем-то таком.
— Он и есть главный зачинщик этого безобразия.
— А по-моему, он прав. Работа — как раз то, чего тебе не хватает.
— Да вовсе нет. Мне даже думать о работе противно.
— Не стоит упрямиться.
— Нет, стоит. И даже очень. Работа — то, чего мне не хватает! Чушь какая! Более глупой, бредовой и дурацкой идеи…
— Выбирай слова.
Реджи, словно опомнившись, провел рукой по лицу.
— Прости, — произнес он, ибо Теннисонам не пристало воевать с дамой. — Приношу свои извинения. Понимаешь, я с утра немного не в форме. Голова болит. Знаешь, как бывает после большой попойки. Мы вчера с ребятами посидели в клубе, и вот пожалуйста — с утра голова болит. От самых колен. И чем выше, тем сильней. Ты когда-нибудь замечала такую странность? То есть, я хочу сказать, как головная боль Действует на глаза?
— Они у тебя похожи на вареных устриц.
— Не важно, на что они похожи, главное — что я ими вижу. У меня тут были… ну, в общем, не буду называть это слово, но ты поймешь, что я имею в виду. Начинается на «галь»…
— «Галлюцинации?»
— Именно. Когда видишь всяких там, а их нет.
— Не говори глупостей, Реджи.
— Это не глупости. Вот только что зачем-то открыл глаза
— и вижу: мой брат Амброз. Точно он. Я его хорошо разглядел. И скажу тебе честно, у меня даже мурашки по коже забегали. Как по-твоему: это знак, что кто-нибудь из нас скоро умрет? Если да, то надеюсь, это будет Амброз.
Гертруда рассмеялась. Смех был приятный и мелодичный (реакция Реджи Теннисона, которого снова качнуло, не в счет; в это прекрасное утро он покачнулся бы и от мушиного чиха).
— Дурачок, — сказала она. — Амброз здесь. Реджи опешил:
— Уж не хочешь ли ты сказать, что он пришел проводить меня?
— Нет, конечно. Он сам уезжает.
— Уезжает? Гертруда удивилась:
— Конечно. Разве ты не слышал? Амброз едет в Голливуд.
— В Голливуд?
— Да.
— Как же его работа в Адмиралтействе?
— Он бросил ее.
— Бросил работу — тихую, непыльную, постоянный оклад плюс пенсия после ухода — и все ради Голливуда? Ну, знаете, я…
Реджи не находил слов и промычал нечто нечленораздельное. Какая чудовищная несправедливость! Сколько лет все родственники, известно на кого намекая, наперебой хвалили Амброза. Они с Амброзом были для всей родни живым воплощением сказочных героев: один — за хорошего братца, другой — за плохого. Один, так сказать, паинька, а другой — лодырь. «Если бы ты был таким положительным, как Амброз!..» И ладно бы один раз — нет, его постоянно этим донимали: «Положительный, как Амброз». А какую он свинью подложил!
Но тут в нем проснулось истинно братское, по-настоящему достойное чувство — ему стало жаль бедного несмышленыша. Тот не подозревает, куда его несет. Дар речи вернулся к Реджи в виде бурного словесного потока:
— Он спятил. Точно спятил. Он даже не представляет, во что влип. Я знаю о Голливуде все. Когда-то я был знаком с одной девицей из кино, и она мне много чего порассказала. Пробиться со стороны там просто невозможно. Желающих — пруд пруди. Писателей особенно. Их там тысячи, и все мрут от голода, как мухи. Она говорила: если воспроизвести шипенье бараньей котлетки в радиусе десяти миль от голливудского бульвара, все эти писатели кучами повылезают из своих нор и сбегутся к вам, завывая, как стая волков. Черт возьми, этот болван сам загнал себя в угол! Наверное, уже поздно звонить в Адмиралтейство и объяснять, что это была шутка?
— Но Амброз едет не на пустое место. У него контракт.
— Как!
— Точно. Видишь, вон там толстяк с кучей репортеров? Это мистер Лльюэлин, акула кинобизнеса. Он обещал Амброзу полторы тысячи долларов в неделю за сценарии.
Реджи зажмурился, потом осторожно открыл глаза.
— Я, кажется, заснул, — задумчиво сказал он. — И видел сон, — продолжал он, улыбнувшись при мысли о странном видении: — Будто ты говоришь мне, что кто-то предложил Амброзу полторы тысячи долларов за его сценарии.
— Мистер Лльюэлин предложил.
— Ты не врешь?
— Истинная правда. Хотя, кажется, по-настоящему контракт подпишут только в Нью-Йорке, но все уже обговорено.
— Я сражен!
Подумав немного, Реджи поинтересовался:
— Он уже что-нибудь получил?
— Нет еще.
— Даже аванса? Ничего такого в виде сотни-другой монет, которые можно потратить с легким сердцем?
— Ничего.
— Так-так, — сказал Реджи. — Ясненько. И когда же начнется его карьера? Когда можно будет его по-настоящему поздравить?
— Во всяком случае, не раньше, чем он окажется в Калифорнии.
— К тому времени я уже буду в Канаде, — сказал Реджи. — Увы.
На какое-то мгновение он опечалился. Но только на мгновение. Ибо Реджи Теннисон обладал редким и замечательным качеством: он умел радоваться удаче ближнего, даже если ему при этом ничего не перепадало. А может быть, его вдруг осенила мысль, что почтовое сообщение между Канадой и Калифорнией работает как часы и что с помощью пера и бумаги он может горы свернуть.
— Ну тогда это просто замечательно, — сказал он. — Рад за него. Знаешь, что я сделаю? Дам ему рекомендательное письмо к девушке, о которой я тебеговорил. Она увидит, что у него приятные…
Голос его пресекся. В горле у него пересохло. За спиной кузины он увидел нечто.
— Гертруда, — позвал он шепотом.
— Что случилось?
— Я правду говорил про эти га-га… ну, сама знаешь. Может, в первый раз это и был настоящий Амброз, но сейчас точно — ОНО.
— О чем ты?
Реджи несколько раз поморгал, потом наклонился к самому уху Гертруды и зашептал:
— Только что я видел астральное тело одного моего приятеля, который, я точно знаю, сейчас торчит на юге Франции. Его зовут Монти Бодкин.
— Что?!
— Не оборачивайся, — предупредил Реджи, — оно у тебя за спиной.
Видение заговорило:
— Гертруда!
Голос был тусклый и безжизненный, каким и должен быть голос бесплотного духа.
Гертруда Баттервик резко обернулась, а обернувшись, смерила говорящего долгим, холодным, испытующим взглядом. Затем, не удостоив его ответом, презрительно повела плечом и отвернулась. Призрак постоял немного, переминаясь с ноги на ногу, виновато улыбнулся, скользнул прочь и затерялся в толпе.
Реджи Теннисон внимательно следил за ходом разыгравшейся перед ним житейской трагедии. Он уже понял, что поторопился с выводами. То был не плод воображения, а самый что ни на есть настоящий Монти Бодкин, собственной персоной. И Гертруда Баттервик только что дала ему от ворот поворот, причем в такой резкой форме, что даже Реджи, которому ситуация была до боли знакома, за всю свою жизнь ничего подобного не видел. Он ничего не понимал. Он был удивлен, ошарашен, заинтригован, и все эти чувства вылились в одно краткое восклицание:
— Эй!
— Ну что? — отозвалась Гертруда, пытаясь выровнять дыхание.
— Послушай, что все это значит?
— Что «все это»?
— Это правда был Монти?
— Да.
— Он позвал тебя.
— Я слышала.
— Но ты ему не ответила.
— Не ответила.
— Почему?
— Я не желаю разговаривать с мистером Бодкином.
— Почему?
— Ах, Реджи!
И тут Реджи попробовал взглянуть на эту загадочную историю под иным утлом зрения. С какой стати, задал он себе вопрос, Гертруда и старина Монти у всех на глазах позволяют себе подобный спектакль? Ведь они в лучшем случае едва знакомы.
— Выходит, ты знакома с Монти?
— Да.
— Я не знал.
— Если хочешь знать, мы даже были помолвлены.
— Почему же я о об этом не слышал?
— Отец не велел нам объявлять о помолвке.
— Почему?
— Он был против.
— Почему?
— Ах, Реджи!
Реджи постепенно начал понимать.
— Так-так! Значит, вы с Монти были помолвлены?
— Да.
— А сейчас — нет?
— Нет.
— Почему?
— Неважно.
— Тебе что, не нравится старина Монти?
— Нет.
— Тогда почему ты…
— Ах, Реджи!
— А всем остальным он нравится.
— Правда?
— Честное слово. Редкой души человек!
— Я так не считаю.
— Почему?
— Реджи, ради Бога!
Реджи показалось, что пришло время вмешаться и дать дельный совет. У него сердце кровью обливалось при мысли о несчастном Бодкине. По тому, как он вел себя во время недавней сцены, было ясно как дважды два, что парень сам не свой, и Реджи подумал: пора кончать эти шутки. До чего мы докатимся, сказал он сам себе, если девицы будут безнаказанно задирать нос и отшивать таких славных парней, как Монти.
— Погоди вздыхать-то — корсет лопнет. Возмущайся сколько угодно, но факт остается фактом: ты всего-навсего ноль без палочки, и то, что ты сейчас делаешь, будет самым глупым поступком в твоей жизни. Все вы, девчонки, такие. Бог знает что о себе навоображают, начнут швыряться честными людьми направо-налево, и этот им нехорош, и тот, а в результате останутся с… — в общем, останутся ни с чем. В один прекрасный день ты проснешься и будешь рвать на себе волосы с досады и говорить: какая же я дубина, что упустила Монти. Ну чем он тебе не угодил? Приятный, обходительный, животных любит, богат как не знаю кто — лучшей партии не придумаешь. Что ты о себе возомнила (говорю это тебе как друг)? Ты что, Грета Гарбо?[31] Не валяй дурака, Гертруда, а послушай лучше моего совета. Беги за ним со всех ног, догони, поцелуй и скажи, что ты вела себя как последняя идиотка, но больше не будешь.
Центральный нападающий английской сборной бывает страшен во гневе, и вспышки молний, замелькавшие в красивых глазах Гертруды Баттервик, давали ясно понять, что еще немного — и Реджинальд Теннисон получит такую суровую отповедь, от которой, учитывая его ослабленное состояние, он не скоро оправится. Взгляд ее был суров. Она смотрела на него так, словно он был судьей, удалившим ее с поля во время решающего матча.
Но тут, по счастью, зазвонили колокольчики, засвистел паровоз, и мысль о том, что она может опоздать на поезд, отодвинула центрального нападающего на задний план, пробудив в ней женщину. С пронзительным и чисто женским визгом Гертруда бросилась бежать.
Реджи, по известной причине, не мог передвигаться так быстро. На ватных ногах он кое-как доковылял до поезда, но поезд тронулся, оставалось одно — прыгать. Приведя в порядок свои мысли, взбаламученные бурной встряской, он обнаружил, что в вагоне кроме него находится еще один человек, единственный, кого ему сейчас хотелось бы видеть, а именно Монти Бодкин. Он понуро сидел в углу, всем своим видом напоминая выжатый лимон.
Для Реджи это был приятный сюрприз. По умению совать нос в чужие дела ему не было равных в Лондоне, и теперь представилась возможность из первых уст, так сказать, узнать о неудачном романе. Голова у него трещала, хотелось спать, но любопытство пересилило сон.
— Ба! — воскликнул он. — Никак это Монти! Вот так встреча!
— Вот так встреча! — воскликнул Монти. — Что ты тут делаешь?
Реджи Теннисон, казалось, не слышал вопроса. В иных обстоятельствах он бы с радостью поговорил о своей персоне, но сейчас ему не хотелось.
— Еду в Канаду, — сказал он, — Но не будем на этом заострять внимание. Подробности потом. Скажи лучше, что там у вас произошло с моей кузиной Гертрудой?
Когда Реджи Теннисон нарушил уединение Монти, плюхнувшись как мешок с углем, тот сначала оторопел, потом сильно пожалел, что не в силах пресечь это в корне, то есть двинуть непрошеного гостя по физиономии и вытолкать за дверь. Ближайшие час-полтора он надеялся посвятить молчаливой беседе со своей измученной душой, и разговаривать с кем бы то ни было, даже с другом детства, был не расположен. Но от этих слов на него нахлынула волна иных чувств. Поскольку на платформе все его внимание было сосредоточено на любимой девушке, он не заметил маячившую за ней смутную фигуру. И только теперь сообразил, что это, наверное, был Реджи, а из слов, которые тот только что произнес, он понял, что Гертруда успела с ним поделиться. В мгновение ока Реджинальд Теннисон превратился из незваного гостя в полезного носителя информации, полученной прямо из первоисточника. Правда, он все еще пребывал в унынии и не стал скакать от радости, но сменил гнев на милость и даже предложил попутчику закурить.
— Она тебе что-нибудь рассказала? — спросил он.
— Конечно.
— А что именно?
— Сказала, что вы были помолвлены, а теперь помолвку расторгли.
— Из-за чего, не сказала?
— Нет. А из-за чего?
— Не знаю.
— Не знаешь?
— Понятия не имею.
— Но ты хотя бы помнишь, из-за чего вы поссорились?
— Мы не ссорились.
— Как? Наверняка была ссора.
— Да нет же, говорю тебе. Беспрецедентный случай.
— Какой случай?
— Загадочный.
— Ах, загадочный? Понимаю.
— Рассказать все по порядку? Только факты.
— Давай.
— Слушай. Сам увидишь, случай беспрецедентный.
Наступило молчание. В душе Монти, судя по всему, происходила борьба: он сжал кулаки, и даже уши его от напряжения заходили вверх-вниз.
— И все-таки странно, — заметил Реджи. — Почему-то я раньше думал, что ты не знаком с Гертрудой.
— Познакомился. А иначе как бы мы обручились?
— Резонно, — согласно кивнул Реджи. — Но зачем скрывать-то? Почему я впервые слышу об этой вашей помолвке? Почему бы не тиснуть об этом в «Морнинг пост», чтобы весь Лондон знал? Так все делают.
— Везде есть тайные пружины.
— Что ты хочешь сказать?
— Скоро узнаешь. Позволь мне начать с начала.
— Надеюсь, не с самого детства? — забеспокоился Реджи. В теперешнем физическом состоянии ему хотелось краткого изложения фактов.
В глазах Монти Бодкина появилось мечтательное выражение — мечтательное и вместе с тем гневное. Он словно заново переживал события далекого, милого прошлого, ведь грустней всего в печали — мысль о счастье прошлых лет.[32]
— Впервые я увидел Гертруду, — так начал он свой рассказ, — на пикнике у реки. Мы сели рядом, и с самого начала было ясно, что мы с ней — в высшем смысле — идеальная пара. Ради нее я прихлопнул осу, и с этой минуты для меня началась новая жизнь. Сначала я посылал ей цветы, потом стал звонить, потом сам зашел, потом мы ходили на танцы, а через две недели были уже помолвлены. Или что-то в этом роде.
— «Что-то в этом роде»?
— Вот это я и имел в виду, говоря о тайных пружинах. Из-за ее отца не могло быть и речи о настоящей помолвке. Ты, может быть, знаешь ее папашу — Дж. Г. Баттервик, торговая контора «Баттервик, Прайс и Мандельбаум»? Ну, конечно, знаешь, — поправился Монти с вымученной улыбкой, поняв абсурдность вопроса. — Он же твой дядя.
Реджи кивнул:
— Дядя. Сейчас, средь бела дня, трудно отрицать. Но знаю ли я его? Честно говоря, мы редко видимся. Он меня не любит.
— Меня тоже.
— И знаешь, что он учудил — что он, старый хрыч, затеял? Ты спросил, что я делаю в поезде, и я ответил: еду в Канаду. Ты не поверишь, но он уговорил моих домашних послать меня в Монреаль, в какую-то мерзкую контору. Но давай не будем обо мне, — сказал Реджи, спохватившись, что прерывает нить душераздирающей истории. — Поговорим лучше о вас с Гертрудой. Ты остановился на том, что мой кровожадный дядя Джон невзлюбил тебя.
— Именно. Он, правда, не называл меня лодырем…
— А меня называл. И часто.
— …но стал выдвигать условия. Сказал, что, прежде чем дать согласие на брак, он должен знать, как я зарабатываю себе на жизнь. Я честно признался, что никак не зарабатываю, поскольку покойная тетушка оставила мне триста тысяч фунтов в первоклассных ценных бумагах.
— Ты поразил его в самое сердце.
— Я тоже так думал. Но нет. Он только надул щеки и заявил, что не позволит своей дочери выйти за человека, который не способен зарабатывать.
— Как мне это знакомо! Он всегда ворчал, что и у меня нет такой способности. Посмотри, говорит, на своего брата Амброза: сидит на хорошей должности в Адмиралтействе, а в свободное время сочиняет романы, и хоть я сам их не читал… А кстати, говоря об Амброзе, презабавнейшая история вышла…
— Мне продолжать? — безучастным тоном проговорил Монти.
— Конечно-конечно, — спохватился Реджи. — Только потом я все-таки должен досказать про Амброза. Ты очень удивишься!
Монти, насупившись, созерцал проносящийся мимо пейзаж. Его добродушное лицо всегда мрачнело, когда он вспоминал Дж. Г. Баттервика. В глубине души он тешил себя надеждой, что ишиас окажется неизлечим.
— Так на чем я остановился? — спросил он, отвлекшись от мрачных мыслей.
— На шутке насчет «способности зарабатывать».
— Ах, да. Он сказал, что ни за что не позволит Гертруде выйти за человека, который не способен зарабатывать, так что все обеты не в счет, пока я не докажу, что могу — так он выразился — найти работу и удержаться на ней ровно год.
— Сурово… Гертруда, разумеется, не стала слушать всю эту чушь?
— Стала, стала. Естественно, я тут же предложил ей собрать чемодан и быстренько зарегистрироваться где-нибудь по соседству. Думаешь, она согласилась? Нет. Как будто не в наши дни живет. Сказала, что очень меня любит, но решительно отказывается выйти за меня замуж, пока отец не даст добро.
— Не может быть!
— Еще как может.
— Не думал, что есть еще такие девушки.
— Я тоже.
— Прямо как из старинного романа.
— Именно.
Реджи призадумался.
— Конечно, все это неприятно, — заметил он, — но факт остается фактом: Гертруда — большой души человек. Я думаю, это в ней от хоккея. Так что же ты сделал?
— Нашел работу.
— Ты?
— Ну да.
— Шутишь!
— Не шучу. Я поговорил с дядюшкой Грегори — он знаком с лордом Тилбери, который руководит издательством «Мамонт». Тот пристроил меня младшим редактором в «Мой малыш», журнал для дома и детской. Меня уволили.
— Еще бы! И тогда…
— Дядюшка Грегори упросил лорда Эмсворта взять меня секретарем в Бландинг. Меня уволили.
— Естественно. А потом?..
— А потом я сам взялся за все дело. Познакомился с одним типом по имени Пилбем — у него сыскное агентство, — и когда выяснилось, что он ищет себе помощников, я стал одним из них.
Реджи выпучил глаза.
— Сыскное агентство? Ты хочешь сказать, где всякие детективные дела?..
— Точно.
— Неужели ты стал сыщиком?
— Вот именно.
— Ну и ну! Рубины магараджи, пятна засохшей крови и всякое такое?
— Вообще-то, — стал объяснять Монти, — мне мало что поручают. Я просто числюсь у них специальным сотрудником. Видишь ли, я сказал Пилбему: он берет меня к себе — я даю ему тысячу фунтов, и мы поладили.
— Дядя Джон об этом не знает?
— Нет.
— Он знает только то, что ты нашел работу и держишься на ней?
— Ага.
Реджи был явно озадачен.
— Хочешь знать, что я об этом думаю? Похоже, можно ждать счастливой развязки. В здравом ли уме тот, кто бросает на ветер тысячу фунтов, чтобы жениться на Гертруде — это мы обсуждать не будем. Мне лично цена кажется завышенной, но у тебя на этот счет, я уверен, другая точка зрения. Так что же не заладилось?
Монти страдальчески поморщился:
— Не знаю! Вот это меня и пугает. Ни малейшей зацепки. Я отправился в отпуск в Канны, в полной уверенности, что все идет своим путем. Перед отъездом Гертруда была со мной так мила, лучшего и желать нельзя. И вот в одно прекрасное утро я получаю от нее телеграмму и читаю, что она разрывает помолвку. Ни слова больше!
— Никаких объяснений?
— Ничего вообще. Мне просто отказали. Беспрецедентный случай. Я был потрясен.
— Естественно.
— Я сразу же на самолет, прилетел и — к ней. Она не желает меня видеть. Звоню по телефону — снимает трубку дворецкий с насморком. Но я знаю, что она со своими хоккеистками собирается в Америку, и вижу только один выход — купить билет на тот же пароход и по дороге все уладить. По-видимому, произошло какое-то недоразумение.
— Может, она что-нибудь такое про тебя услышала?
— Не могла, нечего было.
— А ты случайно, когда был в Каннах, не водился с какими-нибудь иностранками… ну, авантюристками? Я это к тому, что кто-то мог ей об этом рассказать, а?
— Не было там никаких иностранных авантюристок. По крайней мере, мне не попадались. Я жил в Каннах почти как отшельник. Только купался да играл в теннис — и больше ничего.
Тут Реджи всерьез задумался. Случай и впрямь, как выразился Монти, был какой-то беспрецедентный.
— Знаешь, что я думаю? — вымолвил он наконец.
— Что?
— Сдается мне, ты ей надоел.
— Как это?
— Ну, я хочу сказать, подумала она хорошенько и решила, что ты не тот, кто ей нужен. С девушками это бывает, сам знаешь. Посмотрят лишний раз на фотографию — и все, пелена спадает с глаз.
— Ох!
— Тут нужны решительные меры. Ей надо дать энергичную встряску.
— Как это — встряску?
— Ну, есть разные способы. Главное, ты не волнуйся. Я сам займусь этим делом. Очевидно, случилось то, что и должно было случиться. Она потеряла к тебе интерес. Твое очарование перестало на нее действовать. Но тебе незачем об этом беспокоиться. Все снова станет на свои места.
— Ты правда так думаешь?
— Конечно. Я понимаю Гертруду. Я знаю ее с пеленок. Я поговорю с ней. Вообще-то я начал это дело, еще когда поезд не отошел, и надеюсь, заставил ее задуматься. Ну а теперь, на корабле, я пойду к ней и доведу все до конца.
— Спасибо тебе.
— Не за что. Да ради такого парня, как ты, — заявил Реджи, глядя на своего друга туманными, но полными искреннего чувства глазами, — я готов на что угодно.
— Спасибо, спасибо.
— Ведь и ты не откажешься в случае чего протянуть мне руку помощи?
— Да уж не откажусь.
— Ты прямо так и ринешься на помощь…
— Как тигр.
— Точно. Итак, предоставь это дело мне. Я все устрою так, что ты и глазом не успеешь моргнуть, как она снова тобой очаруется. А сейчас, — сказал Реджи, — если ты не возражаешь, я бы вздремнул чуть-чуть. Сегодня я лег без десяти шесть, и теперь все время спать хочется. От сна и голова пройдет.
— А у тебя болит голова?
— Дорогой мой, — сказал Реджи, — вчера вечером «Трутни» устроили мне проводы, тамадой был Кошкинкорм Поттер-Пирбрайт. Продолжать или и так все ясно?
В погожий летний день, когда солнце светит, волны плещут и тихо веет ветерок, нет ничего приятнее, чем плыть на океанском лайнере из Саутгемптона в Шербур. Но только, разумеется, при одном условии, что с вами на борту нет кого-нибудь вроде Монти Бодкина.
Если на вокзале Ватерлоо Монти всем своим видом напоминал привидение, тем более он походил на него в те несколько часов, когда пассажирское судно «Атлантик» выруливало из Саутгемптонской гавани и пересекало Ла-Манш. Все это время Монти беспрестанно мелькал то тут, то там и всем порядком надоел.
Завсегдатаи курительной комнаты давились пивом, когда он молча вставал на пороге, обводил присутствующих тоскливым взором и исчезал, чтобы затем — буквально через несколько минут — снова объявиться на том же месте все с той же мукой в глазах. Пожилые дамы, расположившиеся с вязаньем в салоне, чувствуя его тихое приближение, в испуге роняли спицы. Девицы в шезлонгах вздрагивали оттого, что его тень падала на страницы их книг, а подняв глаза, с ужасом встречали пристальный взгляд его бесцветных глаз. Казалось, от него негде укрыться.
Все дело в том, что Монти решил во что бы то ни стало найти Гертруду Баттервик, для этого нужно было обшарить все углы и закоулки корабля. Он угомонился и перестал мельтешить, только когда судно застыло у входа в Шербурскую гавань. Только теперь он почувствовал, что туфли ему жмут, а ноги горят огнем, и решил сходить в каюту полежать. Приняв горизонтальное положение, он смог бы не только дать отдых усталым ногам, но и обдумать ситуацию. А ситуация требовала тщательного обдумывания.
Открыв дверь и обнаружив, что на его кровати расположился Реджи Теннисон, он испытал смешанное чувство. Отчасти сожаление, оттого что ноги нестерпимо болели и ему самому нужна была эта кровать, отчасти радость — ведь Реджи наверняка пришел не просто так, а с новостями.
Однако он ошибся. У Реджи новостей не было. Его поспешное «Ну как?» — могло означать только одно: на корабле он с Гертрудой не пересекался.
— Я ее везде искал, — сказал Реджи, словно не желая смириться с тем, что ему не удалось облагодетельствовать друга, — но она как сквозь землю провалилась.
Друзья помолчали. Затем, как раз когда Монти собрался было заметить, что если Реджи освободит койку, он с удовольствием займет его место, он увидел незнакомый чемодан, лежащий на полу.
— Что это? — удивленно спросил он.
Реджи сел. Ответ его прозвучал не очень уверенно.
— Ах, это? Я все думал, когда ты его заметишь. Это мой.
— Твой?
— Да. — И проникновенным голосом продолжил: — Монти, ты помнишь наш разговор в поезде?
— Про Гертруду?
— Не про Гертруду. Про нас с тобой. Про то, какими мы с тобой всегда были друзьями и что если бы один из нас мог для другого что-нибудь сделать, он бы пошел на это, не раздумывая. Помнишь, ты еще сказал, что при первой же возможности бросишься мне на помощь?
— Конечно.
— Как тигр, если не ошибаюсь?
— Совершенно верно.
— Отлично, — сказал Реджи. — Ну вот, теперь у тебя такая возможность появилась. На тебя вся надежда. Я поменялся с тобой каютами.
Монти только округлил глаза. После долгих мыслительных усилий его сознание было словно в легком тумане.
— Как это, поменялся каютами?
— Я попросил перенести твои вещи ко мне.
— Зачем?
— Так надо, старина. Дело в том, что тут возникла довольно щекотливая ситуация.
Реджи поудобней устроился на подушках. Монти снял туфли. Облегчение, наступившее вслед за этим, привело его в доброе расположение духа. Пошевеливая онемевшими пальцами, он говорил себе, что Реджи не стал бы этого делать, не будь у него веской причины. Оставалось только выяснить, что это за причина.
— Что еще за щекотливая ситуация?
— Сейчас расскажу. Дай только отдышаться. Можно сигарету?
— Вот, пожалуйста.
— А спички есть?
— И спички.
— Спасибо, — сказал Реджи. — Теперь слушай, — продолжил он после первой затяжки. — Ты знаешь Амброза?
— Твоего брата?
— Моего брата Амброза.
— Хорошо знаю. Мы с ним знакомы еще по Оксфорду и с тех пор довольно часто видимся…
— Ты знал, что он плывет на этом корабле?
— Амброз? Он же сидит в Адмиралтействе.
— Нет. Не сидит. В этом-то все и дело. Я хотел рассказать тебе еще в поезде, но ты не стал слушать. В этот час, как ты говоришь, Амброз должен быть в Адмиралтействе — парафировать всякие меморандумы или что они там еще делают, но реальность такова, что в настоящий момент он, в кепке и в полосатых штанах, спокойно разгуливает по палубе этого океанского лайнера. Он бросил Адмиралтейство и едет в Голливуд писать сценарии.
— Ты шутишь?!
— Более того, верь или не верь, у него контракт на полторы тысячи долларов в неделю.
— Что?!
— Я знал, что ты удивишься. Да, именно столько этот Лльюэлин собирается ему платить. Полторы тысячи в неделю… Ты случайно не читал что-нибудь из Амброзовой писанины?
— Нет.
— Полная чушь. Ни трупов, ни таинственных китайцев, ничего такого — хоть всю книжку пролистай. А Лльюэлин готов ему платить полторы тысячи в неделю! По-моему, это — как ты выразился недавно?
— Беспрецедентный случай.
— Именно. Беспрецедентный.
Учитывая состояние Реджи Теннисона, хорошо еще, что он справился с такой фразой, как «парафировать меморандумы», но слово «беспрецедентный» подкосило его. Болезненная гримаса исказила его лицо, и он откинулся на подушки, сжимая руками виски.
— Ты спросишь меня, — продолжал он, когда приступ миновал, — какое отношение имеет Амброз к моему решению поменяться с тобой каютами? Отвечаю. Помнится, в поезде, когда ты рассказывал о своей помолвке и о том, почему вы ее не афишировали, ты употребил одно чрезвычайно удачное выражение. Ты сказал — как это? Ах, да. Ты сказал, что везде есть тайные пружины. Я верно запомнил?
— Верно, — ответил Монти, который и сам любил это выражение. — Да. Тайные пружины.
— Ну так вот, и здесь они тоже есть. Как я уже говорил, возникла довольно щекотливая ситуация. Я тебе когда-нибудь рассказывал о Фуксии Флокс?
— Это кинозвезда?
— Да, кинозвезда.
— Я видел ее в кино, но не помню, чтобы ты о ней заговаривал.
— Странно, — заметил Реджи. — Должно быть, я очень скрытный. Потому что одно время мы с ней были очень близки. Скажу больше — я даже просил ее стать моей женой.
— Неужели?
— Да. Мыс ней тогда сидели в «Сердитом сыре». Она так смеялась! А до того она сунула мне за шиворот кусок льда. Я рассказываю тебе все это, — пояснил Реджи, — чтобы ты понял: мы с ней сильно дружили. Оттягивались на пару. Это было в прошлом году, когда она приезжала в Лондон сниматься в какой-то английской картине. В общем, это только прелюдия. Уловил идею? Мы с Фукси очень дружили.
— Понимаю.
— Идем дальше. Переходим к основной части. И вот только что иду я себе спокойненько по палубе, как вдруг кто-то — хрясь меня по спине, я чуть концы не отдал. Очухался, смотрю, а это мой братец Амброз. Разговорились, я, конечно, поздравляю его с голливудским назначением, а затем, по доброте душевной, предлагаю ему рекомендательное письмо к Фуксии. Она в Голливуде всех знает и могла бы поводить его на всякие там вечеринки, поэтому я и сказал про письмо. Нормальный братский жест, как по-твоему?
— Разумеется.
— Вот и я так думал, особенно если учесть, что он мне чуть хребет не сломал. Но знаешь, старина, это оказалось непростительной ошибкой, сейчас скажу почему. Говорю с ним, а сам замечаю, что он как-то странно улыбается. Ну, я думаю, он мне не верит, дескать: «Знаем, знаем — шапочное знакомство, она даже имени твоего не помнит»… Так обычно думают, когда говоришь, что знаком с какой-нибудь знаменитостью, — я и стал распространяться насчет того, как мы с ней оттягивались. Теперь-то я вижу, что представил наше знакомство вроде сцен из жизни Антония и Клеопатры… «Фукси! — помнится, воскликнул я. — Такая компанейская! Нет, ты должен с ней познакомиться! Да когда она узнает, что ты мой брат, она в лепешку расшибется! Уж мы с ней давали шороху, будь здоров!» В общем, я наговорил с три короба, сам знаешь как бывает…
— Да уж.
— Так вот, старик, — Реджи понизил голос, — они помолвлены!
— Что?
— То. Когда я сказал: «Ты должен с ней познакомиться», он ответил, что они уже познакомились — полмесяца назад, в Биаррице. Он там отдыхал от адмиралтейских посиделок. Тогда я спросил: «Ну и как она тебе?» Он ответил, что она его невеста, и тут же поинтересовался, что значит «давали шороху»… В общем, понимаешь, неловко получилось.
— Весьма.
— Если бы со временем инцидент исчерпался сам собой!.. — продолжал Реджи со вздохом. — Наоборот, чем дальше, тем хуже… «Она сядет на пароход в Шербуре», — говорит он. «Очень хорошо, — говорю я испуганно, но довольно бодро, — очень хорошо». — «Для кого?» — спрашивает он. «Для тебя, конечно», — отвечаю. «Да, — говорит он, — так что значит "давали шороху"?» — «А она знает про твои голливудские дела?» — спрашиваю. «Знает», — отвечает он. «Представляю, как она обрадовалась», — говорю я. «Вне всякого сомнения, — говорит он. — Но ты все еще не объяснил мне, что значит "давали шороху"?» — «Да так, ничего, — говорю я. — Просто мы очень дружили одно время». — «Да? — говорит он. — Ну-ну!» На том и расстались. Теперь тебе ясна ситуация? Понимаешь, к чему все идет? Он вне себя. Он меня подозревает. В чем-то нехорошем. А Фукси садится в Шербуре.
— Мы уже в Шербуре.
— Ну да. Тогда она уже здесь. И тут, старик, мы подошли к самой сути дела. Знаешь что?
— Что?
— Я случайно заглянул в список пассажиров, и, как назло, вижу, что ее каюта рядом с моей! Ты знаешь Амброза. Он и без того на взводе, а тут еще и это! Что он скажет?
— Ой!
— Вот именно, так что у меня не было выбора. Я должен был поменяться с тобой каютами. Ты следишь за мыслью? Улавливаешь?
— Да.
— И ты не против?
— Конечно нет.
— Так я и думал, — обрадовался Реджи. — Я знал, что на тебя можно положиться. Ты настоящий друг. Не знаю, как тебе, а мне лично Амброз всегда казался слишком грубым. Бывало, в детстве, только задень его — как даст пинка или схватит за брюки пониже спины… А сегодня он так на меня смотрел — похоже, с годами он не стал добрее. Твое благородное отношение к нашей рокировке уберегло меня от серьезной физической травмы. И не думай, я этого не забуду. Можешь смело положиться на меня — я наизнанку вывернусь, но улажу твое дело с Гертрудой. Я буду твоим ходатаем. Ничего не предпринимай, пока я не свистну.
— А я как раз собирался пойти в библиотеку и написать ей письмо.
Реджи помолчал, соображая.
— Хорошо. Вреда от этого не будет. Только об одном прошу: не унижайся.
— Я и не думал унижаться. Если хочешь знать, я буду суров и немногословен.
— То есть?
— Ну, для начала, я хотел бы написать так: «Гертруда». Вот так. Не «дорогая Гертруда» и не «милая Гертруда». Просто: «Гертруда!».
— Да, — согласился Реджи. — Тут задумаешься.
— «Гертруда, — напишу я далее, — Считаю твое поведение беспрецедентным».
— Лучше не скажешь, — одобрил Реджи. — Дерзай. А я лично пока прогуляюсь по палубе. В последний раз, до того как Амброз заехал мне между лопаток, морской воздух помог моей голове. По крайней мере, в глазах не так рябит.
Итак, Монти Бодкин отправился в библиотеку с твердым намерением написать Гертруде Баттервик такое письмо, от которого она вспыхнет, зарыдает и вообще поймет, кто она такая, а в это самое время Айвор Лльюэлин стоял, облокотясь о перила, на верхней палубе и смотрел на береговое судно, несущее на борту сестрицу Мейбл.
Никто из репортеров, слушавших на вокзале Ватерлоо, как он вещает о великом будущем Кинематографа, и помыслить не мог, что берет интервью у человека, чья душа находится в глубоком смятении (но такова горькая истина). Мистеру Лльюэл и ну было отнюдь не весело и не радостно — если бы мы так сказали, то ввели бы публику в заблуждение. Даже мысленно рисуя себе радужные перспективы Большого Экрана, он с тоской думал о том, как разительно они отличаются от его собственных.
Уже не первую ночь он беспокойно метался на подушке, содрогаясь при мысли о том, что его ждет. Порой он тешил себя надеждой, что Грейс, по здравом размышлении, возьмет и откажется от своего беззаконного проекта. Но, тут же вспомнив, что здравомыслие и Грейс — вещи несовместимые, он вновь погружался в уныние. Контрабандистов принято изображать этакими неунывающими ребятами, которым все нипочем. Айвор Лльюэлин был исключением из правил.
Береговое судно подошло вплотную, и его пассажиры перетекли на лайнер. Выхватив из общего потока Мейбл Спенс, мистер Лльюэлин сразу же отвел ее в сторонку, на безлюдную часть палубы. Она заметила его волнение, и ей стало жаль его — впрочем, он всегда вызывал у нее такие чувства.
— Ты нервничаешь, Айки!
— Ха, нервничаю!
— Наверное, переживаешь из-за…
— Тс-с-с! — зашипел Айвор Лльюэлин, совсем как разбойник из фильма.
Мейбл Спенс поджала губы.
— Не строй из себя умирающего лебедя, — сказала она, ибо именно эту птицу, а не разбойника из кино напомнил он ей своим шипением и трепыханием. — Все хорошо.
— Хорошо? — В голосе киномагната зазвучала слабая нота надежды. — Ты его не взяла?!
— Взяла, разумеется.
— И Грейс, значит, хочет, чтобы я?..
— Разумеется, хочет.
— Тогда чего ж ты, — воскликнул мистер Лльюэлин с вполне понятной горячностью, — чего же ты говоришь, что все в порядке?
— Я только хотела сказать, что все будет проще простого. На твоем месте я бы не беспокоилась.
— Ты бы — нет, — буркнул мистер Лльюэлин. Он снял шляпу и промокнул лицо платком. Оставалась последняя надежда, что в плане со шляпой отыщутся хоть какие-то скрытые достоинства, которых он раньше не замечал, и он мысленно еще раз представил себе этот план. Надежда не оправдалась.
— Послушай меня… — продолжал он, словно умоляя о последней милости. Обычно таким голосом он объявлял сотрудникам об уменьшении зарплаты в связи с финансовыми трудностями. — Я только хочу знать… А что, Грейс очень нужна эта вещь?
— Судя по всему, да.
— Думаешь, она расстроится, если я… — Он запнулся. — И стены имеют уши… Если я не стану?… — закончил он.
Мейбл подумала. Она всегда была очень осмотрительна в выражениях. Любила, что называется, точное словцо — mot juste. Слово «расстроится» в данном случае казалось ей неподходящим.
— Расстроится? — задумчиво повторила она, — Ну, ты ее знаешь. Если она чего захочет — ни за что не отступится. Если ты собираешься увильнуть… тогда… тогда, но это лично мое мнение, она потребует развода из-за бесчеловечного обхождения.
Мистер Лльюэлин задрожал. Слово «развод» всегда маячило перед ним на мысленном горизонте, как зловещий призрак, готовый в любую минуту материализоваться. С первых дней брака его чувства к молодой и прекрасной жене напоминали ощущения, какие испытывает человек, который повис над пропастью и держится за край кончиками пальцев.
— Но послушай…
— Что толку меня уговаривать? Я не Грейс. Если хочешь знать ее мнение, так у меня есть от нее письмо. Оно в сумке. Держи. Она написала его сразу после того, как я приехала в Париж и передала ей твои слова. О том, что ты не собираешься выполнять ее просьбу. А она на это: «Он не собирается? Да неужели?» — потом сощурилась и свистящим шепотом — ну, ты знаешь, как она может…
— Не продолжай! — взмолился мистер Лльюэлин. — Знаю, знаю.
— В таком вот настроении она села писать тебе письмо. Сказала, что изложит план действий просто и ясно, чтобы ты ничего не напутал со шляпой, а остаток чернил потратит на то, чтобы объяснить тебе, что тебя ждет, если откажешься. Думаю, стоит ознакомиться.
Мистер Лльюэлин взял у нее из рук пухлый конверт и вскрыл его. И пока он читал при свете, льющемся из окна библиотеки, его нижняя челюсть все больше отвисала, так что к концу письма второй подбородок почти совсем зарылся в тот, что под ним. Было ясно, что ни одна добрая мысль не смягчила его жены и не охладила яростного пыла ее замечаний. Она написала именно то, что обещала.
— Да… — пробормотал он, разорвал письмо на мелкие клочки и выбросил их за борт. — М-да… Это надо обмозговать.
— Иди. Обдумай как следует.
— Ну, я пошел, — сказал мистер Лльюэлин и уныло побрел в библиотеку. Там никого не было, если не считать молодого человека, медитирующего в углу над листом бумаги. Мистер Лльюэлин был рад одиночеству. Усевшись, он сунул в рот сигару и принялся думать.
Судя по поведению Грейс… она сощурилась и показала зубки…
Да-да, ему уже не раз доводилось это видеть, и всегда он испытывал неприятное ощущение!
Что, если махнуть на все рукой?
Боже упаси!
Тогда другой вариант?
Страшно подумать!
Дело в том, что, постоянно думая о всяких важных вещах, он почти ничего не знал о том, что делают с пойманными контрабандистами.
В этот момент в библиотеку бодрым шагом вошел старший стюард. «Он-то мне и нужен», — подумал мистер Лльюэлин и поспешил перехватить его.
— Эй, — позвал он. — У вас есть минутка?
В начале плавания у стюардов, как правило, не бывает никаких минуток, но просьба исходила не от простого, а от более чем достойного пассажира, и стюард остановился.
— Чем могу помочь, мистер Лльюэлин?
— Хотел бы поговорить, если вы не очень заняты.
— Пожалуйста. Надеюсь, ничего плохого не случилось? Мистер Лльюэлин готов был смеяться сквозь слезы. С тем же успехом подобный вопрос можно задать висельнику, идущему на эшафот.
— Нет-нет, я… хотел спросить вас кое о чем. Мне кажется, вы должны знать. Это касается контрабанды. Я, конечно, не собираюсь ей заниматься, как вы понимаете. Нет уж, увольте! Дурак я, что ли, чтобы играть в такие игрушки, ха-ха-ха!
— Ха-ха, — с готовностью подхватил стюард, ибо в Лондоне его специально предупредили, что его задача — сделать все возможное, чтобы другим приятно было находиться на корабле.
— Да нет, просто я вдруг подумал, что можно сделать фильм про контрабандистов. Только для этого нужно все точно знать. Так вот: что ждет человека, который пытался протащить что-нибудь через нью-йоркскую таможню, а его схватили?
Стюард хихикнул.
— Ответить на это, мистер Лльюэлин, можно очень коротко: много чего ждет!
— Много чего?
— Много чего, — повторил стюард и снова хихикнул. Смех у него был здоровый и жизнеутверждающий, отчасти напоминающий бульканье виски, когда его льют из бутылки в стакан. Обычно такой звук нравился мистеру Лльюэлину; но не сейчас.
Повисло молчание.
— И что же, например? — проговорил мистер Лльюэлин дрожащим голосом.
Стюард оживился. Ему вообще нравилось распространять свет знаний. Он даже забыл, что спешит.
— Итак, — начал он, — представьте, что этого персонажа в вашей картине поймали, когда он пытался провезти что-нибудь очень ценное, например жемчужное ожерелье… Простите?
— Я… я ничего, — пробормотал мистер Лльюэлин.
— Мне показалось, вы что-то сказали?
— Нет.
— Странно. Так на чем я остановился? Ах, да. Этот ваш персонаж, скажем, хочет нелегально пронести жемчужное ожерелье через нью-йоркскую таможню — и попадается. Тогда он оказывается в довольно неприятной ситуации. Конечно, за контрабанду могут отправить и в тюрьму, а могут только конфисковать товар и наложить штраф вплоть до полной стоимости конфискованного. Лично я осмелился бы предложить вам представить дело так, чтобы у него конфисковали товар, оштрафовали по максимуму, а потом посадили в тюрьму.
Мистер Лльюэлин болезненно дернулся.
— Мне надо, чтобы было правдоподобно.
— Это и будет правдоподобно, — бодро заверил его стюард. — Так часто делают… чаще, чем кажется. Я почему это предложил — это позволило бы дать несколько тюремных сцен.
— Не люблю тюремные сцены, — заметил мистер Лльюэлин.
— Бывают очень захватывающие, — возразил стюард.
— Ну и что? — сказал мистер Лльюэлин. — Я их не люблю.
Стюард озадаченно примолк, но уже через минуту прежний энтузиазм вернулся к нему. Он был давним почитателем кино и понимал, что такой человек, как мистер Лльюэлин, должен сначала досконально изучить предмет, а потом уж решать, с какого конца к нему лучше подступиться. Вероятно, мистер Лльюэлин, со свойственным ему чутьем, собирается представить это не как драму, а как комедию…
И стюард задал вопрос:
— Может быть, вас привлекает смешная сторона ситуации? Я думаю, вы правы. Все любят посмеяться. Тогда, — продолжал он, заранее посмеиваясь над воображаемыми персонажами, — вышла бы очень смешная сцена, где таможенники его обыскивают. Особенно если он толстый. Возьмите хорошего толстяка — чем толще, тем смешнее, — и я гарантирую, что по крайней мере в саутгемптонском «Супер-Бижу» публика будет хохотать так, что в Портсмуте услышат. Мистер Лльюэлин, судя по всему, не разделял вкусов саутгемптонского «Супер-Бижу». Лицо его оставалось все таким же каменно-застывшим. Он сказал, что не понимает, над чем тут можно смеяться.
— Не понимаете?
— Абсолютно ничего смешного.
— Как?! Ну вот, например, они раздевают его и дают ему рвотный порошок.
— Рвотный порошок? — выпучил глаза мистер Лльюэлин. — Это еще зачем?
— Посмотреть, не прячет ли он чего внутри.
— Они посмеют?!
— Еще бы! Можно сказать, обычное дело.
Мистер Лльюэлин мрачно посмотрел на собеседника. В свое время он недолюбливал многих киносценаристов, но ни один из них не был неприятен ему так, как этот разглагольствующий стюард. Такое смакование мерзких подробностей казалось ему отвратительным.
— Никогда об этом не слышал.
— Что вы!
— Чудовищно! — заметил мистер Лльюэлин. — И это в цивилизованной стране!
— Люди не должны заниматься контрабандой, — назидательно произнес стюард, — Вы и говорите им своей картиной: не беритесь за это дело, оно безнадежное!
— А оно безнадежное?
— Еще бы! У них отработанная система слежки. Мистер Лльюэлин облизнул пересохшие губы:
— Я об этом тоже хотел вас расспросить. Как работают сыщики?
— О, они повсюду… Так и шныряют по Лондону и Парижу, да и по всему континенту.
— А в Каннах?..
— В Каннах-то их больше всего, после Лондона и Парижа, конечно. Сейчас ведь у американцев вошло в привычку плыть домой новым южным маршрутом, на итальянских кораблях. Солнечные ванны, к тому же модно… Думаю, в каждом каннском отеле имеется таможенный сыщик. Я знаю, что один есть в «Гигантике», еще один — в «Манифике»…
— В «Манифике»!
— Это такой отель, — пояснил стюард. — Ну и в других тоже свои сыщики есть. Накладно, конечно, держать их, но американская таможня в итоге выигрывает, рано или поздно они оправдают расходы. В заграничных гостиницах люди не боятся говорить открыто — а их подслушивают. Ну разве подумаешь на прилично одетого молодого человека, который случайно встал рядом, когда они в баре обсуждали план? Потом они встречают его на корабле — и опять же, им в голову не придет, что он тут неспроста. Но он — неспроста, и в Нью-Йорке они это почувствуют.
Мистер Лльюэлин прокашлялся.
— Вы… кхм… видели его? Из «Манифика»?
— Лично я — нет, а мой знакомый видел. Высокий, хорошо одет, внешность приятная — знакомый говорил: последний, на кого можно подумать… Боже мой! — вскричал вдруг стюард, глянув на часы. — Время-то как летит! Мне нужно бежать. Смею думать, я хоть немного помог вам, мистер Лльюэлин. На вашем месте я бы действительно вывел в картине таможенного сыщика. Весьма занятная профессия. А сейчас, надеюсь, вы меня извините? Тысяча дел. Так всегда бывает, пока не пройдем Шербур.
Мистер Лльюэлин, конечно, извинил его. Особой радости этот разговор ему не доставил. Он погрузился в раздумья, зажав в зубах незажженную сигару; и раздумья эти могли бы продолжаться вечно, если бы их не прервали.
За его спиной раздался голос:
— Извините, вы случайно не знаете, как пишется «беспрецедентно»?
Состояние мистера Лльюэлина в данный момент не позволяло ему делать пируэты, но тут он сделал более или менее полный пируэт, насколько это вообще возможно для человека, чья талия исчезла еще лет двадцать назад. После этого он издал тонкий мышиный писк и обмяк в кресле.
Перед ним был зловещий незнакомец с террасы каннского отеля «Манифик».
В эту минуту дверь распахнулась, и вошла Гертруда.
Первые часы плавания она провела в каюте мисс Пассенджер, капитана женской хоккейной сборной, примеряя шляпки. Вот почему Монти, как ни старался, не мог найти ее Пока он обшаривал прогулочную палубу, шлюпочную палубу, комнату отдыха, курительную комнату, библиотеку, гимнастический зал и все остальные помещения, кроме разве что машинного отделения и капитанской рубки, все это время она находилась в каюте мисс Пассенджер на палубе «В», примеряя, как уже было сказано, шляпки.
Со шляпками у мисс Пассенджер было все в порядке, ибо она задалась целью с первых дней своего пребывания в Штатах произвести на тамошних жителей неизгладимое впечатление. У нее были голубые шляпки, розовые шляпки, бежевые шляпки, зеленые шляпки, соломенные шляпки, вязаные шляпки, фетровые шляпки — и Гертруда все их перемерила одну задругой. Сам процесс этот, как оказалось, помогает заглушить сердечную боль.
Потому что, хотя по ее поведению на вокзале Ватерлоо это было не заметно, боль все-таки терзала ее сердце. После того, что случилось, девичья гордость не позволяла ей даже думать о Монти как о будущем муже, но вспоминать о нем ей никто не запрещал. Реджи Теннисон ошибся, предположив, что бывший жених потерял в ее глазах свой героический ореол. Нет, роковые чары все еще действовали.
Она изо всех сил старалась избавиться от этого наваждения, особенно когда поток шляпок иссяк. У мисс Пассенджер были в запасе еще и чулки, но чулки — это все-таки не то. Она отказалась, извинилась и вышла на палубу. И, случайно проходя мимо библиотеки, вдруг подумала, не взять ли ей книжку. Возможно, подумала она, ей предстоит бессонная ночь.
Расстановка сил в библиотеке в данный момент была такова: мистер Лльюэлин и Монти разбились на два лагеря. Киномагнат томился в кресле, Бодкин же вернулся в свой угол. Его вообще было легко спугнуть, и полное отсутствие поддержки со стороны мистера Лльюэлина заставило Монти отложить письмо. Когда вошла Гертруда, он задумчиво покусывал перо, глядя в пустоту.
Гертруда его не заметила. Библиотеку лайнера «Атлантик» украшали пальмы в кадках, и одно из этих растений закрывало ей обзор. Подойдя к книжному шкафу и убедившись, что он закрыт, а библиотекаря нет на месте, она направилась к овальному столу, чтобы взять журнал. Тут наконец Монти ее увидел.
Она села в кресло у окна и раскрыла журнал, как вдруг над ее головой кто-то часто и взволнованно задышал. Подняв глаза, она увидела бледный, застывший лик. Гертруда даже икнула от неожиданности. Журнал упал на пол.
— Ага! — сказал Монти.
Два обстоятельства не позволили Гертруде Баттервик тотчас же встать и покинуть помещение. Во-первых, кресло, в котором она сидела, оказалось таким глубоким, что для того, чтобы высвободиться из него, ей пришлось бы проделать некое физическое упражнение, совершенно не соответствующее серьезности момента. Во-вторых, Монти, произнеся свое «Ага!», смотрел на нее с суровым осуждением, совсем как король Артур на королеву Гиневру, и от такой неслыханной наглости она онемела. Надо же, после всего, что он сделал, он еще смотрит на нее с осуждением! Она не находила слов.
— Наконец-то! — сказал Монти.
— Уйдите! — сказала Гертруда.
— Ну уж нет, — спокойно и с достоинством ответил Монти, — сначала я все скажу.
— Я не желаю с вами разговаривать.
Монти рассмеялся, и смех его напоминал скрип грифеля по бумаге.
— Не беспокойтесь. Все, что нужно, я сам скажу. — Подобными словами, наверное, король Артур начинал свой исторический разговор с Гиневрой. Он долго копил обиду, к тому же у него еще ноги болели — вот почему теперешний Монти Бодкин сильно отличался оттого вибрирующего нытика, который с видом просителя стоял перед ней на вокзале Ватерлоо. Сейчас он был холоден, тверд и безжалостен.
— Гертруда, — сказал он, — ваше поведение беспрецедентно.
Гертруда вскипела от негодования, глаза ее засверкали. Все, что было в ней женского, восстало против такого чудовищного обвинения.
— Нет!
— Да.
— Нет!!!
— Да и еще раз да. Совершенно беспрецедентно. Позвольте мне изложить факты.
— И нечего…
— Позвольте мне, — настаивал Монти, — изложить факты.
— И не трудитесь…
— Да Господи Боже мой! — вскричал Монти с явным укором. — Позволят мне, наконец, изложить факты? Как я их изложу, если вы все время меня перебиваете?
Даже самая бесстрашная девушка, скорее всего, испугается, если столкнется с непробиваемым пещерным человеком. То же самое случилось с Гертрудой Баттервик. Никогда, за все долгие месяцы их знакомства, Монти Бодкин не говорил с ней так. И эти слова — да и не только слова, сам тон, с которым он произносил их, — поразили ее не меньше, чем Айвора Лльюэлина просьба произнести по буквам слово «ишиас». Она чувствовала себя так, как если бы ее за ногу укусил кролик.
Монти наносил удары мастерски. Во взгляде его не было и тени любви, что могло бы смягчить боль. В них был только строгий укор.
— А факты, — продолжал он, — таковы. Мы встретились, понравились друг другу. Ради вас на том пикнике я прибил осу, и через две недели вы недвусмысленно дали мне понять, что любите меня. И все шло замечательно. На основании этой взаимности я засучил рукава и приготовился исполнять нелепые условия, без которых ваш папаша не дал бы добро на наш союз. Это было тяжкое испытание, но я пошел на него без колебаний. Этот библейский… Иаков или как там его звали — ничто по сравнению со мной. Я был готов, я даже рвался работать до седьмого пота, чтобы завоевать вас, потому что любил вас и вы говорили, что тоже меня любите. «Прежде чем жениться на моей дочери, — заявил мне ваш предок, — найдите себе работу и продержитесь на ней не меньше года». Я нашел работу. Я стал младшим редактором «Малыша».
Он остановился, чтобы перевести дух, но под его пристальным взглядом она не посмела заговорить. Подобный эффект производила на нее в школе учительница физкультуры, которая учила ее играть в хоккей.
Монти вдохнул поглубже и подвел итог.
— Вы знаете, что за этим последовало. В еженедельном послании дядюшки Обри своим цыпляткам я допустил глупую ошибку, позволив себе тон, который мой начальник, лорд Тилбери, не одобрил, и меня вышибли. И что потом? Я спасовал? Нет. На моем месте многие бы спасовали, но только не я. Дух старины Иакова разгорелся во мне пуще прежнего. Я засучил рукава и пошел секретарем к лорду Эмсворту в Бландингский замок.
Перебирая в памяти превратности судьбы, которым он подвергся во время своего пребывания в Бландингском замке, Монти Бодкин разразился горьким смехом — звук этот напоминал уже не скрип грифеля по бумаге, а лай гиены, так что Айвор Лльюэлин, укрывшийся в кресле, дернулся и ткнул себя в глаз сигарой. В этом смехе ему почудилось что-то совершенно нечеловеческое. Так смеются те, кто, поймав вас с поличным, не проявят ни жалости, ни сострадания.
— После нескольких дней непрестанного нервного напряжения старик Эмсворт выставил меня. Но разве я сдался? Спрятал голову под подушку? Я втерся в доверие к коротышке Пилбему и получил место в его детективном агентстве. Эту должность я занимаю и по сей день.
Он никогда не говорил Гертруде, что заплатил Перси Пилбему тысячу фунтов за то, чтобы тот зачислил его в помощники, не упомянул и сейчас. Девушкам не интересны технические подробности. Им нравится только чистая идея.
— Эту должность, — продолжал он, — я занимаю и по сей день, несмотря на связанные с ней многотрудные и малоприятные обязанности. Не то чтобы Пилбем постоянно меня гонял, но по крайней мере дважды я получал такие задания, после которых человек послабее наверняка попросил бы расчет. В первый раз я два часа проторчал перед рестораном под проливным дождем. В другой раз меня послали на свадебные торжества в Уимблдон охранять подарки. Кто не испытал этого на своей шкуре, тому не понять, каким дураком себя чувствует человек, охраняющий свадебные подарки. Тем не менее я прошел через это, я выстоял. Все это, говорил я себе, приближает меня к Гертруде.
Он снова страшно захохотал. Смех этот уже меньше был похож на смех гиены и больше — на крик души, но для человека с чутким слухом он был по-прежнему неприятен, и мистер Лльюэлин снова прянул, как испуганная лошадь.
— О, если бы это могло приблизить вас ко мне! Не успел я приехать в Канны в долгожданный отпуск, как вдруг — нате вам, ни с того ни с сего получаю телеграмму, в которой мне дают отставку! Да-а, — продолжал Монти, и голос его дрогнул от жалости к себе, — каково было мне, измученному морально и физически, вдруг узнать, что меня разжаловали и все мои усилия пропали даром!
Гертруда Баттервик подалась вперед. Она хотела ответить. Но он знаком руки велел ей молчать:
— Могу только предположить, что кто-то за моей спиной пришел и украл вас у меня. Если вы не окончательно спятили, то, я думаю, только этим и можно объяснить ваше поведение. Но позвольте сказать вам. Если вы думаете, что мною можно играть как кошка с мышкой, вы очень ошибаетесь. Ничего подобного. Я выведу на чистую воду этого змея, который тихой сапой втерся к вам в доверие, и если понадобится, поставлю его на место. Я пойду к нему и для начала предупрежу. Если не подействует, тогда…
Гертруда обрела дар речи, стряхнула гипнотические чары, которые он все это время на нее наводил. Лицо ее пылало, взор метал молнии — даже мистеру Лльюэлину, глянувшему на нее, стало как-то не по себе. Она напомнила ему его жену Грейс в тот момент, когда он осмелился предположить, что ее брат Джордж мог бы найти более подходящее применение своим талантам, чем должность эксперта по постановочной части в их кинокомпании.
— Лицемер!
— Ах, так? — Монти смотрел на нее в упор и был страшен во гневе. — Интересно, что вы имеете в виду?
— Вы отлично знаете, что я имею в виду.
— Нет, не знаю.
— Нет, знаете.
— Но я действительно не знаю, что вы имеете в виду. И более того, — продолжал Монти, — уверен, что и сами вы не знаете. Что еще за «лицемер»? Почему лицемер?
Гертруда возмутилась:
— Притворялись, что любите меня!
— Я и люблю.
— Нет, не любите.
— Сказано вам, люблю. Кому же, как не мне, знать, люблю я вас или нет!
— Тогда кто такая Сью?
— Что за Сью?
— Кто такая Сью?
— Что за Сью?
— Сью. Кто она такая? Кто Она Такая?
Монти подобрел. Что-то похожее на нежность проступило в его поведении. Несмотря на то, что она изводила его самым беспощадным образом, а теперь заладила свое, как часы с кукушкой, все же он любил эту девушку.
— Послушай, старушка, — сказал он с пониманием, — так можно до утра проговорить. Это все равно что повторять «на дворе трава, на траве дрова». О чем ты вообще говоришь? Что ты имеешь в виду? Скажи, и мы вместе разберемся. А то заладила одно: «Что за Сью? Что за Сью?» — а я и знать не знаю ника… — Голос его внезапно пресекся. Глаза беспокойно забегали. — Ты случайно имеешь в виду не Сью Браун?
— Понятия не имею, какая у нее фамилия. Я знаю одно: ты едешь в Канны, притворяясь, что любишь меня, а через неделю у тебя на груди — татуировка с ее именем в сердечке. Отрицать это бесполезно, потому что ты послал мне свою фотографию в купальном костюме, я ее увеличила и все увидела.
Наступило молчание. Пещерный Бодкин исчез, и на его место заступил Бодкин с вокзала Ватерлоо. Он как-то скособочился, поджал ногу, на лице его вновь появилась слабая заискивающая улыбка.
Он сам был во всем виноват. Уже не в первый раз эта «Сью» в сердечке причиняла ему неприятности. Совсем недавно, в Бландингском замке, у него было неприятное объяснение с Ронни Фишем на ту же самую тему. Тогда Ронни задавал разные вопросы, теперь вот Гертруда задает. Монти даже пообещал себе, что если на этот раз каким-то чудом выпутается, то возьмет порошок, или пемзу, или пятновыводитель, или чем там еще выводят татуировки, и навеки сотрет эту несчастную «Сью». А заодно и сердечко.
— Послушай! — сказал он.
— И слушать не хочу.
— Но ты должна выслушать! Ты ошибаешься.
— Ошибаюсь!
— То есть я хочу сказать, ты ошибаешься в одном. В самом главном, я бы сказал. Твоя ошибка в том, что ты предположила, будто татуировка свежая. Это не так. Я все могу объяснить. Я сделал ее как дурак — бог знает почему я сделал такую глупость — почти три года назад, когда еще не был знаком с тобой.
— Да?
— Не надо! — попросил Монти. — По крайней мере, говори что хочешь, только не делай вид, будто ты не веришь ни единому моему слову.
— Я и так не верю ни единому твоему слову.
— Я говорю правду. Три года назад, еще безмозглым мальчишкой, я был помолвлен с девушкой, которую звали Сью Браун, и мне казалось, нет ничего дурного в том, чтобы вытатуировать на груди ее имя. Было чертовски больно и стоило — ты не поверишь сколько. Едва я это сделал, как помолвка отменилась. Мы были помолвлены две недели. Потом выяснили, что оба промахнулись, и расстались при обоюдном согласии. Она пошла своим путем, я — своим. Эпизод закончен.
— Да?
— Когда ты говоришь «Да?» таким тоном, ты ошибаешься. Я ее больше никогда не видел, она не появлялась на моем горизонте, и только месяц назад, чисто случайно, мы встретились в Бландингском замке…
— Да?
— Сейчас ты сказала «Да», словно тебе показалось, что эта встреча что-то изменила. Ничего подобного. То мимолетное чувство, которое я испытывал некогда к Сью Браун, давно улетучилось. У нее — то же самое. Конечно, я и сейчас думаю, что она вообще-то — высший сорт, но влюбленность прошла. Остались одни воспоминания. Да что я! Достаточно сказать, что она с ума сходила по Ронни Фишу и вышла за него замуж. Вот!
— О?
К этому восклицанию Монти Бодкин не стал придираться. Это было не презрительное «Да!», не снисходительное «Да…», которые, слетая с уст любимой, заставляют человека чувствовать себя так, словно он наступил на консервную банку. В этом восклицании были спокойствие, доброта и раскаяние. Оно говорило о том, что непонимание ушло, обиды забыты.
— Монти! Это правда?
— Конечно, правда. Черкни пару строк миссис Р. О. Фиш в Бландингский замок, Шропшир, — и ты сама убедишься, что все именно так и было.
Последние признаки оледенения, которые так неприятны У любимого существа, исчезли из глаз Гертруды. Началась оттепель, и светло-карие озера наполнились слезами раскаяния.
— О Монти! Какой я была глупой!
— Ну, что ты!
— Нет, правда. Ты ведь понимаешь, как я мучилась?
— Еще бы!
— Я думала, ты из тех мужчин, которые влюбляются во всех встречных женщин. А этого я вынести не могла. Ты ведь не будешь меня ругать за то, что я не могла этого вынести?
— Конечно, нет. Совершенно правильное отношение.
— Я хочу сказать, если человек, с которым ты помолвлена, порхает вроде мотылька, лучше сразу с ним порвать.
— Да-да. С этими мотыльками нужна твердая рука.
— Даже если очень больно.
— Вот именно.
— А отец всегда уверял, что ты такой.
— Он уверял? — ахнул Монти. — Старый су… извини, оговорился.
— Я, конечно, отвечала «Нет», но, знаешь, ты такой красивый, Монти! Мне иногда кажется, что все девушки в мире должны сохнуть по тебе. Наверное, это глупо.
— Еще как глупо. С чего ты взяла, что я красивый?
— Но ты же красивый!
— Ничего подобного.
— Конечно, красивый.
— Ну ладно, будь по-твоему, — сдался Монти, — хотя лично я этого не замечал. Но, черт возьми, даже если бы я был писаным красавцем, думаешь, я бы посмотрел хоть раз на кого-нибудь, кроме тебя?
— Не посмотрел бы?
— Конечно, нет. Грета Гарбо, Джин Харлоу[33] или Мэй Уэст[34] — на что они мне? Тьфу!
— Монти! Мой дорогой!
— Гертруда! Старушка!
— Нет, Монти, не надо. Не сейчас. Толстяк смотрит.
Монти обернулся и признал, что ее замечание справедливо. И «толстяк», и «смотрит» было сказано верно. На свете трудно было найти человека толще, чем мистер Лльюэлин, и никому из них не удалось бы посмотреть на них пристальнее, чем он.
— Да ну его! — сказал он. — Это Аи вор Лльюэлин, киношник.
— Я знаю. Джейн Пассенджер сидела рядом с ним за завтраком.
Монти насупился. Его распирало от чувств, им нужен был выход. В этот светлый миг примирения он жаждал обнять любимую, но не мог осуществить этого, пока на него таращится пучеглазый киномагнат. В такие светлые моменты человеку как никогда требуется уединение — но какое же может быть уединение в присутствии Айвора Лльюэлина! Каким-то образом он создавал иллюзию большой парадной толпы с театральными биноклями.
И тут Монти осенило.
— Подожди! — сказал он и выбежал из комнаты.
— Вот! — сказал он, вернувшись через пару минут.
Гертруда Баттервик взвизгнула от восторга. На хоккейном поле это была бесчувственная машина, способная без зазрения совести ударить противника по ноге, но в остальных случаях она была воплощенная женственность, с чисто женской любовью ко всему красивому и неповторимому. А ей не часто доводилось видеть что-либо столь же красивое и неповторимое, как то, что протягивал ей сейчас Монти.
Это был один из тех предметов (а их на свете немало), которые буквально просятся к вам в руки из уличной витрины, — коричневый плюшевый Микки Маус с нежно-розовыми бусинками глазок. Монти предпочел его всем остальным, а там были желтый медвежонок, темно-вишневый верблюд и зеленый бульдог из папье-маше, который, если его потрясти, качает головой. Но внутренний голос подсказал ему, что Гертруда бы выбрала этого.
И не ошибся. Она, крича от восторга, тотчас же прижала Микки к груди.
— О, Монти! Это мне?
— Конечно, глупышка. Кому же еще? Я приметил его утром у парикмахера в витрине, он мне сразу понравился. Голова откручивается. Можно класть конфеты или что хочешь.
— О Монти! Это… А, здравствуй, Амброз.
Романист вошел в комнату и остановился в дверях, оглядываясь, словно искал кого-то. Потом подошел к ним.
— Привет, Гертруда, — поздоровался он. Он вел себя как-то странно, рассеянно, что ли. — А, Бодкин! Не знал, что ты на пароходе. Вы не видели Реджи?
— Я — нет, — сказала Гертруда.
— А я — только что, — сказал Монти. — Думаю, он сейчас на палубе.
— Ага, — сказал Амброз.
— Смотри, что мне Монти подарил. Романист мельком глянул на Микки.
— Мощно, — сказал он. — Я ищу Реджи.
— Голова откручивается.
— Лучше не придумаешь, — сказал Амброз Теннисон таким тоном, будто ему все равно. — Извините, я должен найти Реджи.
Гертруда вовсю занималась прекрасной мышью. Она только что обнаружила, что, по случайному стечению обстоятельств, которые делают нашу жизнь такой интересной, это была точь-в-точь мисс Пассенджер.
— Вылитая Джейн, — сказала она. — У нее всегда такое лицо, когда она натаскивает нас перед матчем. Пойду покажу ей.
— Иди, — сказал Монти. — Думаю, ей будет приятно. А я пока схожу в бар, пропущу рюмочку. Нервное напряжение, знаешь ли!
Нежно обняв Гертруду за плечи, он проводил ее до дверей. Амброз хотел было последовать за ним, но его остановил звук, напоминающий чавканье копыт по болоту. Догадавшись, что его работодатель хочет поговорить с ним, он подошел ближе, всем своим видом выражая готовность помочь.
— Да, мистер Лльюэлин?
Айвору Лльюэлину стало чуть легче. Во мраке уныния и горя для него в последние две минуты забрезжил луч света, и вместе с ним родилась бледная, шаткая, слабая надежда. Действительно, подумал он, сыщик, нанятый нью-йоркской таможней, не может быть на короткой ноге с такой симпатичной, пышущей здоровьем девушкой. Подруга сыщика, судя по всему, должна быть надушенной, тощей, с иностранным акцентом и, вполне вероятно, с кинжалом в чулке. Когда появился Амброз и оказалось, что он тоже знаком с этим типом, надежда дала новые ростки. Лльюэлину Амброз очень нравился, он не мог водить компанию со шпионами.
— Скажите мне…
— Да?
— Этот молодой человек, который только что вышел. Вы с ним, кажется, знакомы?
— Да. Несколько лет. Его фамилия Бодкин. Мы с ним вместе учились в Оксфорде. Извините меня…
— Вместе учились? — переспросил мистер Лльюэлин, начиная удивляться тому, что волновался из-за такой чепухи.
— Правда, я был на курс или два старше…
— Вы с ним хорошо знакомы?
— Ну да.
— Он ваш друг?
— Ну да.
— Кажется, я встречал его в Каннах.
— Правда? Вы извините меня…
— Вот я и подумал, — продолжал мистер Лльюэлин, — может быть, вы знаете, кто он такой.
— Кто он такой?
— Чем занимается. Какая у него работа? Амброз Теннисон улыбнулся.
— А, понимаю! Странно, что вы об этом спросили, потому от него этого меньше всего можно было ожидать. Но моя двоюродная сестра Гертруда уверяет меня, что это сущая правда. Он детектив.
— Детектив!
— Да, сыщик. Надеюсь, вы меня извините? Я должен бежать, мне нужно найти брата.
Потрясенный сильнее прежнего, мистер Лльюэлин некоторое время сидел как истукан. Затем в библиотеку ворвался девичий рой в сопровождении какого-то юнги, Лльюэлин выбрался из кресла и вышел на воздух. Он должен был побыть один.
Слова Амброза убили в нем затеплившуюся было надежду, оставив от нее лишь хладный труп, который не подавал больше признаков жизни.
Ощущение, с каким он выходил из библиотеки и шел по палубе, было точь-в-точь как год назад, когда однажды утром, по совету врача решив заняться гимнастикой, на пляже Малибу он бросил мячиком в одного мускулистого типа, а мускулистый тип поспешил вернуть мяч обратно и попал ему прямо в солнечное сплетение. Помнится, земля под ним покачнулась — и сейчас то же самое.
Он шел в свою каюту, как раненый зверь в берлогу, едва ли осознавая, зачем он это делает, — и первое, что он там увидел, была Мейбл, сестра его жены. Засучив рукава, она склонилась над стулом, на котором восседал тощий юноша с серым лицом. Судя по всему, то был сеанс остеопатии.
Когда человек входит в комнату, рассчитывая побыть наедине со своими мыслями, и обнаруживает, что его свояченица, которую он всегда недолюбливал, превратила его убежище в клинику, — что он почувствует, сделав такое открытие? Скорее всего, его первые чувства будут настолько сильны, что для них не найдется слов. Так было и с мистером Лльюэлином. Он стоял и молчал, а Мейбл Спенс смотрела на него через плечо спокойным и, как ему показалось, снисходительным взглядом. Ему этот взгляд не нравился. Однажды некий английский сценарист в очках в черепаховой оправе, нанятый его корпорацией, осмелился посмотреть на него подобным образом, и этого было достаточно, чтобы Айвор Лльюэлин невзлюбил всех английских сценаристов (что стало впоследствии отличительной его чертой).
— Привет, — сказала Мейбл. — Заходи.
Ее пациент радушно поддержал приглашение.
— Да-да, входите, — сказал он. — Не знаю, кто вы, сэр, и что вы делаете в этой каюте, но можете войти.
— Я ненадолго. Я тут лечу головную боль мистера Тенни-сона.
— Головную боль мистера Теннисона-младшего.
— Да, Теннисона младшего.
— Не путать, — продолжал пациент, — с головной болью мистера Теннисона-старшего, если она у него бывает, — хотя, боюсь, это не так. Не знаю, кто вы, сэр, и что вы делаете в этой частной каюте, но должен сказать вам, что эта малышка — вы не возражаете против того, чтобы я называл вас «малышка»?
— Не отвлекайтесь.
— Эта малышка, — сказал Реджи, — ангел милосердия. Самое точное определение. Точнее не бывает. Она увидела меня на палубе, с первого взгляда определила, что у меня болит, привела меня сюда и стала мною заниматься. Надо бы потом посмотреться в зеркало — на месте ли голова или ее оторвали, но в остальном я чувствую себя намного лучше.
— У мистера Теннисона…
— Мистера Теннисона-младшего.
— У мистера Теннисона-младшего был похмельный синдром.
— Был. Никому бы такого не пожелал, сэр, не знаю, кто вы и что вы делаете здесь, в частной каюте…
— Это мой шурин, Айвор Лльюэлин.
— А, волшебный фонарь… — сообразил Реджи. — Добрый день, мистер Лльюэлин. Рад с вами познакомиться. Мой брат Амброз рассказывал мне о вас. Он вас очень высоко ценит, Лльюэлин, очень высоко.
На киномагната вежливые слова не подействовали. Он мрачно глянул на молодого человека.
— Мне нужно поговорить с тобой, Мейбл.
— Хорошо. Начинай.
— С глазу на глаз.
— Ах так? Ну ладно, сейчас закончу.
Она мертвой хваткой вцепилась в шею Реджи, он только слабо вскрикнул.
— Ну-ну, потерпите, — успокоила она.
— Легко сказать «потерпите», а что если я у вас в руках развалюсь на части?
— Вот. Теперь все. Что скажете? Реджи чуть покрутил головой.
— Скажите «Бу».
— Бу!
— Громче.
— Бу!
— Теперь мне на ухо.
— Бу!
Реджи встал и блаженно улыбнулся.
— Чудо! Вот что это было. Обыкновенное чудо! Я стал другим человеком.
— Хорошо.
— И теперь я должен сказать, что был несказанно счастлив познакомиться с вашим семейством. В жизни не встречал такой дивной и благодетельной семьи. Вы, мисс…
— Спенс моя фамилия.
— Вы, мисс Спенс, мертвых возрождаете к жизни. Вы, Лльюэлин, первый заплатили реальные деньги моему брату Амброзу. Такое знакомство выпадает не каждому. Я должен чаще с вами видеться, мисс Спенс, и с вами, Лльюэлин. Подумать только! — воскликнул Реджи. — Если бы полчаса назад кто-нибудь сказал мне, что я буду ждать сегодняшнего ужина как изголодавшийся червь, я бы не поверил. Прощайте, мисс Спенс, и вы, Лльюэлин, или лучше сказать «до свидания», и спасибо, спасибо вам, мисс Спенс, и вам, Лльюэлин, тысяча благодарностей. Как вас зовут?
— Мейбл.
— Отлично, — сказал Реджи.
Дверь закрылась. Мейбл Спенс улыбнулась. Мистер Лльюэлин улыбаться не стал.
— Итак, — сказала Мейбл, — на сегодня добрых дел достаточно. Не представляю, где юноша мог так нагрузиться, Но он явно перестарался. Сейчас трудно поверить, что он может произвести впечатление. А мне всегда нравились такие сухопарые, длинноногие…
Мистер Лльюэлин был не в настроении выслушивать лекции о внешних параметрах Реджи Теннисона, о чем и дал понять, заметавшись по комнате в буре эмоций, на манер умирающего лебедя.
— Послушай! Да будешь ты слушать, наконец!
— Хороший шаг. Что?
— Ты знаешь, кто с нами на корабле?
— Ну, теперь я знаю про Теннисона-старшего и Теннисона-младшего, потом по пути я встретила Фуксию Флокс, но кроме них…
— Тогда слушай, кто еще с нами плывет. Тот тип, который был в Каннах. Там, на террасе отеля. Который хотел узнать, как пишется «ишиас».
— Чушь.
— Чушь, говоришь?
— Ты все время о нем думаешь. Вот он тебе и мерещится.
— Разве? Ну хорошо, тогда слушай. Когда ты ушла, я пошел в библиотеку, сижу, а он вдруг выскочил как из-под земли, подкрался, в затылок дышит. На этот раз он хотел узнать, как пишется «беспрецедентно».
— Хотел узнать?
— Хотел.
— Так-так… Кажется, мальчик увлекся самообразованием. Такими темпами он наберет довольно приличный словарик. Ты подсказал ему?
Мистер Лльюэлин сделал пару танцевальных па.
— Конечно, не объяснил. Откуда мне знать, как это пишется? А даже если бы и знал — что я, всем подряд должен растолковывать? Я просто сидел, смотрел на него и старался ровно дышать, чтобы сердце не выскочило.
— Может, он подошел случайно? Многие подходят случайно. Не вижу ничего страшного в том, что он плывет вместе с нами. И постарайся, — добавила Мейбл Спенс, — на досуге узнать, как пишется это слово.
— А ты не можешь?
— Я — нет.
— Тогда послушай и заруби себе на носу, — занервничал мистер Лльюэлин. — Амброз Теннисон, как выяснилось, знает этого типа, и я спросил его, чем тот занимается, а Теннисон ответил: он детектив.
— Детектив?
— Детектив. «Дэ», «е», «те»… В общем, сыщик, — сказал Лльюэлин.
Это на Мейбл подействовало. Она задумчиво закусила губу.
— Точно?
— Куда уж точней!
— А ты уверен, что это тот самый человек?
— Разумеется, уверен.
— Странно.
— Что тут странного? Я тебе еще в Каннах говорил, что это таможенный шпион, и если ты мне не веришь, тогда, может, ты поверишь стюарду. Стюард ведь должен отвечать за свои слова? А он сказал мне, что в каннских отелях этих сыщиков как собак нерезаных. Он говорит, они так и вьются вокруг, подслушивают разговоры. В один прекрасный день какая-нибудь глупая женщина сболтнет, как бы ей провезти что-нибудь, а им только того и надо. Этот парень здесь специально, чтобы следить за мной. Они так делают. Мне стюард рассказывал. Напав на след, они не отступают. Ну, что ты теперь скажешь? — вопросил мистер Лльюэлин, плюхаясь на кровать и пыхтя как паровоз.
Мейбл Спенс никогда не была горячей поклонницей своего шурина, но чисто по-женски ей стало его жалко. Она могла много чего сказать, и непременно сказала бы, и про его кровяное давление, и про то, что ему пора сесть на строгую диету, но она промолчала. Она подумала немного, пытаясь оценить ситуацию с чисто женской, практической точки зрения. И вскоре ее проницательный ум подсказал ей правильный выход.
— Не волнуйся, — сказала она.
Учитывая взвинченное состояние мистера Лльюэлина, ей следовало бы произнести эту фразу более радостно. Лицо киномагната, и без того розовато-сиреневое, запылало королевским пурпуром.
— Не волноваться? Хороший совет.
— Не о чем волноваться.
— Значит, не о чем? Ну спасибо.
— Я знаю, что говорю. Сначала я думала, что ты преувеличиваешь, но раз этот человек — детектив, тогда ты, наверное, прав, и он ходит за нами из-за тех слов, которые тогда услышал. Но страшного ничего нет. Все очень просто. Он, вероятно, из того же теста, что и все, — ждет, когда ему предложат нормальную цену.
Мистер Лльюэлин, видимо, хотел что-то сказать (должно быть, в ответ на слова «очень просто»). Он вздрогнул, проглотил что-то, и цвет его лица начал меняться к лучшему. Из пурпурного оно постепенно становилось розовато-сиреневым.
— Это верно.
— Еще бы!
— Я думаю, ты права. Он именно этого и ждет.
От этих слов он почувствовал себя так, словно после долгих блужданий по болоту выбрался наконец на твердую почву. В чем, в чем, а в том, как и за сколько нанимают людей, он разбирался.
Но радость недолго сияла в его глазах, он стал сомневаться:
— Как же это сделать? Нельзя просто так подойти к нему и спросить, сколько он берет.
— А тебе и не надо этого делать. — Мейбл посочувствовала неповоротливости мужского ума. — Ты хорошо разглядел его?
— Хорошо ли я его разглядел?! — повторил мистер Лльюэлин. — А на что я, по-твоему, любовался битый час! Если бы у него были прыщи, я бы все их уже знал наперечет.
— Прыщей у него как раз нет. В этом-то все и дело. Он довольно симпатичный.
— А мне не нравится.
— Нет, он симпатичный. Похож на Боба Монтгомери. Наверняка он сам знает об этом. Более того, я уверена, что он мечтает сняться в кино с тех самых пор, как в первый раз побрился. Думаю, если ты поговоришь с ним с глазу на глаз и предложишь ему работу на киностудии, он за нее ухватится. И тогда…
— Тогда он не станет выдавать меня этим акулам!
— Разумеется, не станет. Это будет не в его интересах. Вообще, раз у тебя есть возможность раздавать работу в кино, ты можешь нанять кого угодно. Он клюнет на это, едва ты раскроешь рот.
— М-да, — заметил Айвор Лльюэлин, после чего заметно погрустнел и задумался.
Пока его не принуждали крайние обстоятельства, он не спешил добавлять новые имена к списку паразитов, присосавшихся к его кинокомпании. Каждое субботнее утро он выкладывал кругленькую сумму для родственников своей жены: свояка Джорджа, дядюшки Уилмота, двоюродного братца Эгберта и его сестры Женевьевы, которая, хотя он сильно сомневался в ее умении читать, состояла в его компании на должности чтицы с окладом триста пятьдесят долларов в неделю. Конечно, в случае крайней необходимости он мог бы добавить к ним и Монти Бодкина за любую фантастическую сумму, которую потребует эта кровожадная ищейка, но так ли уж это необходимо — вот в чем вопрос.
И тут он понял, что другого выхода нет. Старый, проверенный веками способ закрыть рот тому, кто много знает, — чего уж лучше! Прежде этот способ срабатывал безотказно, не подведет и на этот раз.
— Хорошо, — сказал он. — Амброз Теннисон с ним дружит, он-то все и провернет. Все лучше, чем идти на прямой контакт. Солиднее. Думаю, ты права. Он клюнет.
— Еще бы не клюнул! С чего ему отказываться? Я не думаю, что им много платят. Кругленькая сумма от кинокомпании Лльюэлина покажется ему манной небесной. Говорила я, тебе не о чем беспокоиться?
— Говорила.
— И разве я была не права?
— Права, права, — кивнул мистер Лльюэлин.
Он пристально посмотрел на свояченицу и подумал: как это раньше ему казалось, что он ее недолюбливает? В какой-то момент ему даже захотелось расцеловать ее.
Но, одумавшись, он потянулся к чемодану, достал сигару и принялся ее жевать.
Монти Бодкин, пропустив рюмочку, не задержался в курительной, хотя там было много достойных людей, с которыми в иной момент приятно провести время. Он сошел вниз, чтобы произвести осмотр каюты, прежде принадлежащей Реджинальду Теннисону, — в ближайшие пять дней она должна была стать его пристанищем. Там он имел счастье лицезреть Альберта Юстаса Пизмарча, стюарда, обслуживающего этот сектор палубы «С». Сей ревностный муж не сразу попал в его поле зрения; вначале о его присутствии говорили лишь тяжкие вздохи, доносившиеся из ванной комнаты, но минуту спустя он вышел оттуда, и Монти смог оглядеть его в полный рост.
Поначалу ему показалось, что любоваться тут особо не на что. Вот если бы он встретил Альберта Пизмарча десятью годами раньше, когда время еще не сделало свое черное дело!.. А сейчас стюарду было уже за сорок. Время избавило его практически от всех волос, оставив взамен розовое пятнышко на носу. Его стройная некогда фигура тоже претерпела с годами частичные изменения. Кто видел Айвора Лльюэлина, ни за что не назвал бы Пизмарча толстым, но все же для своего роста он был полноват. У него было круглое лунообразное лицо, на котором, как изюминки в тесте, сидели маленькие карие глазки. И при виде этих глаз дух беспечной радости, с которым Монти ворвался в комнату, стал понемногу улетучиваться.
Дело не в том, что у Альберта Пизмарча были такие маленькие глаза. У многих знакомых Монти были маленькие глаза. Смутило другое: во взгляде этих глаз Монти почудилось некое осуждение, словно стюарду не нравится его внешность. А мысль о том, что кому-то может не нравиться его внешность, особенно после того как он только что помирился с Гертрудой Баттервик, была для Монти как нож острый.
И он решил постепенно завоевать расположение Пизмарча, расточая улыбки и всячески показывая, что даже если почему-либо он, Монти, не соответствует его представлениям о физической красоте, то внутренний мир Бодкина отвечает самым высоким требованиям.
«Он, конечно, не Аполлон, — рассказывал бы потом Альберт в своей компании, хотя, конечно, не ему бы критиковать, — но очень приятный молодой человек. Тихий такой, вежливый. Выражается обходительно», — или как там обычно говорят слуги, когда хотят сказать, что кто-то умеет поддержать разговор.
Под прицелом карих глаз Монти выпалил задорно и звонко:
— Добрый день!
— Добрый день, сэр, — сухо отвечал Альберт Пизмарч.
Монти Лишний раз убедился, что стюард его недооценивает. Очень уж неприветливо тот себя вел. Для Монти это было первое морское путешествие, у него еще не было опыта, исходя из которого он мог бы вывести среднюю степень доброжелательности стюардов, но в данном случае он явно имел право рассчитывать на более теплый прием.
Тогда он мысленно провел параллель со слугами. Если бы он приехал погостить в загородное имение и слуга оказался бы столь же непочтительным, у него были бы серьезные опасения, что тот подслушал, как хозяин за обедом нелестно отзывается о госте. Значит, у Альберта Пизмарча сложилось о нем предвзятое мнение.
Несмотря ни на что, он постарался поддержать приятную беседу.
— Добрый день, — еще раз сказал он. — Вы, как я понимаю, обслуживаете эту каюту?
— Эту и соседние с ней, сэр.
— Вижу, вы вовсю трудитесь. Честно исполняете свой долг.
— Я наводил тут порядок, сэр.
— Отлично.
— Я только что разместил в ванной ваши бритвы, зубные щетки, зубную пасту, флаконы, губку, мешочек для губки и помазок, сэр.
— Мощно поработали, — сказал Монти и сам понял, что в данных обстоятельствах эта фраза звучит бестактно и может быть неправильно истолкована, — спасибо.
— Не за что, сэр.
Помолчали. Солнечный луч так и не заблистал в глазах стюарда. Да, подумал Монти, с непринужденностью он переборщил. И тем не менее продолжил беседу:
— Так много пассажиров!..
— Да, сэр.
— Думаю, нас ждет приятное путешествие.
— Да, сэр.
— Конечно, если не будет шторма.
— Да, сэр.
— Прекрасный корабль.
— Да, сэр.
— Совсем не то, что в прежние времена, правда? То есть, я хочу сказать, что, если бы Колумб увидел такой корабль, он бы глазам своим не поверил.
— Да, сэр, — подтвердил Альберт Пизмарч все так же сдержанно.
Монти сдался. Он сделал все, что мог. И чего ради он торчит здесь, пытаясь задобрить этого твердокаменного стюарда, который никак не желает задабриваться, вместо того чтобы гулять с Гертрудой по палубе и дышать свежим воздухом? В конце концов, решил он (хотя на первый взгляд Бодкины дружелюбны, у них есть собственная гордость), в конце концов, какого черта! Если этот тип не сумел его по достоинству оценить, то есть другие, которые сумели! Надувшись, о» направился к двери, но едва взялся за ручку, как услышал сдержанное покашливание:
— Извините, сэр.
— Да?
— Вам не следовало этого делать, право, не следовало. Монти вдруг заметил, что Пизмарч смотрит на него с укором. Это еще почему?
— Да? — повторил он. Бывают ситуации, в которых «да?» — единственный возможный ответ.
— Не могу понять, как вы позволили себе это сделать, сэр.
— Что именно?
Стюард ответил жестом, полным достоинства, но в самый последний момент он подпортил его, почесав левое ухо.
— Вы можете подумать, что за вольности я себе позволяю, подобным образом разговаривая с вами…
— Нет-нет…
— Да, сэр, — настаивал Альберт Пизмарч, почему-то снова теребя себя за ухо. — С технической точки зрения это вольность. До тех пор, пока корабль не пристанет в нью-йоркской гавани, наши отношения приравнены к отношениям «хозяин — слуга». В общении с моими подопечными, с любым из джентльменов, занимающих вверенные мне каюты, я всегда говорю себе, что на время путешествия я вассал, а они — временно — мои сюзерены.
— Ого! — воскликнул Монти. — Здорово сказано.
— Благодарю вас, сэр.
— Лучше не скажешь.
— У меня хорошая школа, сэр.
— Случайно, не Итон?
— Нет, сэр.
— Ну, все равно здорово сказано. Но я, кажется, перебил вас.
— Ничего страшного, сэр. Я только хотел сказать, что, поскольку наши отношения строятся по принципу «вассал — сюзерен», я не имею права говорить с вами подобным образом. Я вправе пойти к Джимми Первому…
— К кому?
— К старшему стюарду, сэр. По правилам, я должен был бы пойти к старшему стюарду, доложить и оставить дело на его усмотрение. Но мне не хочется огорчать такого человека, как вы, причиняя ему неприятности…
— То есть?
— …потому что я очень хорошо представляю, что всему виной беспечность, и ничего более. Поэтому, надеюсь, вы не обидитесь, если я, не называя имен, просто скажу, что вам не следовало этого делать. Я по возрасту гожусь вам в отцы…
— По возрасту? — удивился Монти. — Сколько же вам лет?
— Сорок шесть, сэр.
— Ну, нет, тогда не годитесь. Мне двадцать восемь.
— А выглядите моложе, сэр.
— Не важно, как я выгляжу, главное — сколько мне лет. Мне двадцать восемь. Вы должны тогда жениться в… — он напрягся и пощелкал пальцами, — …семнадцать. — Монти улыбнулся.
— Мужчины женятся и в семнадцать, сэр.
— Назовите хоть одного.
— Рыжий Перкинс, грузчик во Фрэттоне, — на удивление быстро нашелся Альберт Пизмарч. — Так что, видите, я был прав, когда говорил, что гожусь вам в отцы.
— Но вы мне не отец.
— Нет, сэр.
— Мы с вами даже не родственники, насколько мне известно.
— Нет, сэр.
— Ну, тогда, — сказал Монти, — честно скажу вам, что вы меня совсем запутали. Вы что-то сказали насчет того, что мне не следовало чего-то делать.
— Да, сэр. И готов еще раз это повторить. Вам не следовало этого делать.
— Чего делать?
— Молодость, молодость…
— Ну конечно, что же еще?..
— На мой взгляд, это не оправдание. Молодость! — воскликнул Альберт Пизмарч. — Молодо-зелено…
— Что вы все говорите загадками?
— Какие уж тут загадки: я имею в виду ванную, сэр.
— Ванную?
— То, что в ванной, сэр.
— Мыло?
— Нет, сэр. То, что на стене.
— Полотенце?
— Вы отлично знаете, что я имею в виду, сэр. Эта красная надпись. Много сил и времени придется потратить на то, чтобы ее оттереть. Но вы, конечно, об этом не подумали. Юность беспечна, не думает о завтрашнем дне.
Монти абсолютно ничего не понимал. Если бы не четкая артикуляция и не логичный подбор слов, можно было бы подумать, что стюард пьян и несет околесицу.
— Какая красная надпись? — растерянно переспросил Монти.
Потом пошел, заглянул в ванную; и застыл как вкопанный.
Все было именно так, как говорил Альберт Пизмарч. На стене была надпись.
Надпись была сделана лихо и размашисто, и человеку, который видел ее впервые, как сейчас Монти, поначалу казалось, что она гораздо больше, чем на самом деле. Создавалось впечатление, что это не стена с надписью, а, наоборот, гигантская надпись с крохотным кусочком стены.
На самом деле все произведение, если позволено будет так его назвать, состояло из двух высказываний: одно над зеркалом, другое — слева от него.
Первое высказывание гласило:
«Привет, малыш!»
Второе:
«Приветик, кися!»
Эксперт по каллиграфии, вероятно, сделал бы вывод, что автор был человеком добрым и впечатлительным.
В другом известном случае с надписью на стене, той, что появилась во время Валтасарова пира и, по словам Валтасара, испортила ему весь праздник, неприятными были сами слова «Мене, мене, текел, упарсин», почему-то огорчившие вавилонского царя. Странное дело: если бы кто-то написал эти слова в ванной Бодкина, он бы и не думал расстраиваться; хотя, конечно, зная нрав вавилонских царей, вполне можно допустить, что Валтасар, увидев нынешнюю надпись, только порадовался бы. О вкусах не спорят.
Монти было от чего прийти в ужас. Кроме слов: «Приветик, кися!» и т. д. ничего по-настоящему угрожающего не было. И все же, глядя сейчас на эти слова, он ощущал примерно то же, что мистер Лльюэлин, когда его мускулистый товарищ попал ему мячиком в солнечное сплетение. Ванная поплыла у него перед глазами, и на какое-то мгновение он увидел двух Альбертов Пизмарчей, причем оба странно колебались из стороны в сторону.
Затем нормальное зрение вернулось к нему, и он уставился на стюарда. В голове его мелькнуло дикое подозрение:
— Кто это сделал?
— С кем не бывает, сэр…
— Безмозглый вы осел! — вскричал Монти. — Вы что, думаете, это я написал? Чего ради я стал бы писать такое? Это женская рука.
Именно это открытие привело Бодкина в такое смятение, и кто скажет, что у него не было причин волноваться? Ни один человек, невеста которого плывет на одном с ним корабле, не обрадуется, если обнаружит в своей каюте любовные послания, сделанные девичьей рукой, но меньше всего обрадуется тот, который только что благополучно выпутался из объяснений по поводу татуировки с сердечком. С чувством обреченности Монти отметил, что слова «Привет, малыш!» жирно обведены линией в форме сердца.
Но замечание Монти Бодкина о женской руке оказалось весьма кстати. От этих слов Альберт Пизмарч воспрял духом. Пафос пророка-обличителя слетел с него, и оказалось, он умеет по-человечески удивляться и даже радоваться.
— Теперь мне все ясно, сэр. Это молодая дама из соседней каюты.
— Что?
Альберт Пизмарч кашлянул в кулак.
— Довольно жизнерадостная дама, сэр. Вполне могла это сделать. Позвольте, я приведу вам пример. Примерно полчаса назад из ее номера раздается звонок, я вхожу, а она стоит перед зеркалом и красит губы помадой. «Добрый день», — говорит она. «Добрый день», — говорю я. «Вы стюард?» — говорит она. «Да, мисс, — говорю, — я стюард. Чем могу быть полезен?» — «Вот что, стюард, — говорит она, — Не могли бы вы вон из той корзинки на полу достать мне нюхательную соль?» — «Конечно, мисс, — говорю, — с удовольствием». Иду к корзинке, открываю крышку и как сигану назад! А молодая леди: «Эй, стюард, — говорит, — что такое? Странно вы себя ведете. Вы что, пьяны?» А я отвечаю: «Известно ли вам, мисс, что там в корзинке некое существо, которое щелкает зубами, когда вы поднимаете крышку? Если бы я зазевался, оно отхватило бы мне полпальца». А она говорит: «Ах да, забыла вас предупредить. Это мой крокодильчик». Вот, сэр, такая у вас соседка.
Альберт Пизмарч помолчал, переживая все снова. Но поскольку к его сюзерену еще не вернулся дар речи, он продолжил:
— Оказалось, она киноактриса и завела это животное по совету своего имиджмейкера. Вот такая у вас соседка, и простите меня за откровенность, я думаю, что вы совершили ошибку, сэр, серьезную ошибку.
Монти все еще пытался собрать мысли воедино. Он зажмуривался и вновь открывал глаза, хмыкал, кашлял, мычал. Затем, постепенно, до его сознания стало доходить, что собеседник упомянул о какой-то ошибке.
— Ошибка?
— Да, сэр.
— Чья ошибка?
— Я говорю, вы совершили ошибку, сэр.
— Я не совершал.
Альберт Пизмарч словно окаменел.
— Хорошо, сэр, — сказал он сухо. — Как вам будет угодно. Если вы хотите, чтобы я хранил молчание и ни во что не вмешивался, я буду хранить молчание. С формальной точки зрения вы вправе на это рассчитывать. Но я полагал, что все случившееся некоторым образом сблизило нас, и если можно так выразиться, вы могли бы отказаться от отношений сюзерена и вассала — иными словами, пассажира и стюарда — и позволили мне быть откровенным.
Монти из его слов ровным счетом ничего не понял, ясно было только одно: он каким-то образом умудрился обидеть собеседника. Хоть Альберт Пизмарч и говорил загадками, лицо его было как открытая книга. На нем ясно читалось уязвленное самолюбие.
— Да-да, — поспешил успокоить его Монти. — Конечно, конечно.
— Так я могу быть откровенным? — обрадовался Альберт Пизмарч.
— Вполне.
Стюард посмотрел на него по-доброму, что так естественно для человека, который, если бы в семнадцать лет женился на матери Монти (хотя, как мы знаем, в действительности этого не произошло) вполне мог бы теперь быть его отцом.
— Благодарю вас, сэр. В таком случае, сэр, позвольте мне еще раз напомнить вам, что, по-моему, вы совершаете серьезную ошибку. Я имею в виду сердечное увлечение этой дамы, пусть даже она такая красивая, как ваша соседка.
— А?
— Ваша соседка, — продолжал Альберт Пизмарч, — актриса, сэр, ее зовут мисс Флокс, а я помню, еще моя матушка говаривала: «Держись подальше от актрис, Альберт». И была права, как выяснилось значительно позже, когда, невзирая не ее слова, я взял и влюбился в девицу, игравшую в Портсмутской пантомиме. Очень скоро я понял, что актрисы и обычные люди движутся по разным орбитам и не могут найти общий язык. Начать с того, что она понятия не имела о пунктуальности. Сколько раз я по три четверти часа ждал ее на площади, а она появится как ни в чем не бывало и говорит: «А, вот ты где, Мордашка! Я не поздно?»
Он замолчал, откашливаясь. Для пущей достоверности последние восемь слов он произнес писклявым фальцетом — и голосовые связки не выдержали напряжения. Откашлявшись, он закончил свой рассказ:
— Но отсутствие пунктуальности — это еще полбеды. Все в ней было не так. С ней я был как на пороховой бочке, честно вам скажу. Взять хотя бы простой случай с чаем и сахаром. Положишь ей сахару, она говорит: «Ты что, хочешь испортить мне фигуру?». А в другой раз не положишь, так она: «Куда ты спрятал свой проклятый сахар!» — да еще и обидное слово прибавит.
Он горько усмехнулся: воспоминания были не из приятных. Потом, заметив, что Монти собирается что-то сказать, поспешил закончить свой рассказ:
— А все темперамент, сэр, артистический темперамент! Я очень скоро понял, что мы с ней несовместимы. И так во всем. Возьмите ее отношения с коллегами. Бывало, провожаю ее до сцены перед началом представления, и она все время твердит о том, какая это стерва Мод или Глэдис, а встречаю ее после представления и, чтобы ей было приятно, что я интересуюсь ее делами, говорю: «Надеюсь, дорогая, тебе сегодня не мешала стерва Мод или Глэдис?» — а она надует губы и отвечает: «Буду очень тебе благодарна, если ты впредь не будешь называть моих лучших подруг стервами». На следующий день я говорю: «Ну как там твоя подруга Мод или Глэдис?» — а она на это: «Не знаю, что ты имеешь в виду под словом «подруга». Я ее терпеть не могу». Очень утомительно это было, сэр, вот почему я советую вам, как человек, который сам через это прошел, — не связывайтесь с актрисами, даже с самыми раскрасавицами. Дышите ровнее к этой юной леди, вот мой вам совет, сэр, и сами увидите, что так будет лучше.
Монти еле сдерживался. Был момент, когда, в состоянии вселенского счастья и полной безмятежности, он любил Альберта Пизмарча. Это состояние кончилось.
— Благодарю вас, — сказал он.
— Не за что, сэр.
— Благодарю вас, — повторил Монти, — во-первых, за то, что поведали мне историю своей жуткой жизни…
— Приятно это слышать, сэр.
— …и во-вторых, за то, что дали мне ценный совет. Со своей стороны, сообщаю вам, что я не только не кручу роман с дамой из соседней каюты, но даже никогда ее не видел. И нечего, — тут Монти повысил голос, — коситься на дверь ванной, поскольку…
Лицо Альберта Пизмарча, как мы уже говорили, было как открытая книга. Сейчас на нем можно было прочесть удивление, смешанное с недоверием.
— Вы действительно ее не видели?
— Никогда.
— Тогда, сэр, — неуверенно сказал Альберт, — простите меня великодушно. Я был введен в заблуждение. Мой товарищ с палубы «В» сказал мне, что вы уговорили его хозяина поменяться каютами, и когда я увидел эту вашу соседку и понял, что нрав у нее не дай Боже, и вошел сюда, и нашел эти послания во всю стену, я, естественно, предположил, что вы решили поменяться номерами с джентльменом с палубы «В», чтобы оказаться поближе к даме из соседней каюты.
Монти весь кипел от негодования:
— Да не менялся я с джентльменом с палубы «В»! Это он поменялся со мной.
— Не вижу разницы, сэр.
— А я вижу.
— И вы не знаете даму из соседней каюты?
— Я уже говорил вам, что в жизни ее не видел.
Стюард неожиданно просиял. Сейчас он был похож на человека, долго бившегося над кроссвордом, безуспешно гадая, что бы это могло быть: «большая австралийская птица», как вдруг его осенило. И как наш кроссвордист-любитель, затрепетав, радостно воскликнет: «Эму!» — или как Архимед по одному известному поводу затрепетал и вскричал: «Эврика!», так сейчас и Альберт Пизмарч, затрепетав, воскликнул: «Ага!»
— Ага, сэр! — воскликнул Альберт Пизмарч. — Теперь мне все ясно. Дама из соседней каюты писала вот это на стене не из любви, а из озорства. Я ведь уже рассказывал вам, какая она шутница? Мне известен один подобный случай. Когда я служил на «Лорентике», Чудила устроил вечеринку для актрис, которые плыли с нами…
— Что еще за чудила?
— Второй стюард, сэр. У него было прозвище такое, Чудила. Так вот, как я уже говорил, Чудила пригласил девиц, веселье затянулось за полночь, но Чудиле нужно поспасть часок-другой, чтобы к утренней вахте быть, как огурчик, — он просит у дам извинения и заваливается спать к Фляге…
— Какая еще фляга? Ничего не понимаю!
— Старший официант, сэр. У него прозвище было — Фляга. Так вот, как я уже говорил, Чудила спал у Фляги, а когда наутро поднялся в свою каюту, то увидел, что одна из молодых девиц написала губной помадой на стене всякие ядовитые слова, и как он на это реагировал — это нельзя описать, это надо было видеть, по крайней мере так мне передавали очевидцы. Понимаете, он боялся, что в любой момент Старик вздумает провести инспекцию корабля…
— Как интересно…
— Очень, сэр. Я так и думал, что вы оцените. И он не смог их оттереть, Чудила не мог оттереть надписи, потому что помада несмываемая.
— Несмываемая?
— Научный термин, сэр, означающий, что краску невозможно оттереть без специальных химических составов.
— Что?! — закричал Монти, и стюард вдруг явственно различил, как уложенные красивыми завитками волосы молодого человека стали дыбом, каждый по отдельности, как иглы на взъяренном дикобразе.[35]
— Сэр?
— Стюард!
— Да, сэр?
— Вы не думаете… вы не думаете, что эти надписи сделаны помадой?
— Я знаю, что они сделаны губной помадой.
— Боже мой!
— Да, сэр. Несмываемой помадой.
— О Господи!
Альберт Пизмарч не понимал его отчаяния. Он не видел причин для чрезмерного волнения. Чудила — другое дело. У того была должность на корабле, которой он обязан соответствовать. Если бы надпись в его каюте выставили на всеобщее обозрение, Старик вызвал бы его, и парой слов дело бы не ограничилось. Но Монти — вольный пассажир.
Однако было ясно, что молодой человек принимает все это слишком близко к сердцу, поэтому Альберт Пизмарч осмелился взбодрить его, указав на другой аспект проблемы. В свободные от службы часы он размышлял о жизни и сейчас решил поделиться с Монти преимуществами своей, добытой упорным трудом, философии.
— На эти вещи, сэр, следует смотреть так: это просто судьба. Почему-то, если знаешь, что это предрешено, все кажется не так уж плохо. Я все втолковываю своим коллегам, но, как ни удивительно, им этого не понять. Главная беда обычного стюарда на океанском лайнере, сэр, — это узость кругозора. Интересно, сэр, — продолжал Альберт Пизмарч, садясь на любимого конька, — задумывались ли вы об этом — я хочу сказать, задумывались ли вы о непостижимых путях судьбы или — как ее еще называют — Провидения? Для примера возьмем хотя бы наш случай. Что мы имеем? Помаду. Хорошо. Чью помаду? Дамы из соседней каюты. Отлично. Но до войны дамы не пользовались губной помадой. Это война ее принесла. Итак, если бы не было войны, даме из соседней каюты нечем было бы писать на стене ванной.
— Стюард… — прошелестел Монти.
— Подождите еще секунду, сэр. Мы можем пойти дальше. Что стало причиной войны? Какой-то тип в Швейцарии выстрелил в германского императора.[36] А если бы этот тип не стрелял в императора, не было бы войны, не было бы помады, и вашей соседке нечем было бы писать на стене ванной комнаты.
— Стюард!.. — повторил Монти.
— Только один момент, сэр. Мы еще не закончили. Можно заглянуть глубже. Почему появился на свете тот тип? Потому, что его отец и мать встретились и поженились. Вероятно, они встретились в кино или в другом таком же месте. Очень хорошо. Теперь подумайте сами, сэр. Представьте, что в тот вечер шел дождь, и она осталась дома. Или представьте, что, когда °н надевал сапоги, за ним зашли приятели и увели метать дротики. Что из этого следует? Отец того типа не встретил бы мать того типа, некому было бы стрелять в императора, не было бы никакой войны, не было бы никакой помады, и даме из соседней каюты нечем было бы писать на стене ванной.
— Стюард! — взмолился Монти.
— Сэр?
— Если хотите знать, — сказал Монти, с трудом выговаривая каждое слово, — вы меня переоцениваете.
— Очень жаль слышать это, сэр. Я всего лишь показывал странные и удивительные пути…
— Я знаю. — Монти провел полбу рукой. — Но больше не надо. Ладно?
— Хорошо, сэр.
— Мне грустно, стюард.
— И правда, вид у вас грустный, сэр.
— Да. Видите ли, я помолвлен и собираюсь жениться…
— Надеюсь, вы будете очень счастливы, сэр.
— Я тоже надеюсь. Но буду ли? Вот в чем вопрос.
— Какой вопрос? — спросил, входя, Реджи Теннисон.
Эмоции, захлестнувшие Монти Бодкина при виде старого друга, врывающегося в комнату, были примерно те же, только посильнее, что у осажденных воинов в Лакнау, когда они услышали звуки волынок.[37] Именно этот человек нужен был сейчас Монти, как никто другой. Даже если бы здесь собрались лучшие умы человечества, всем им он предпочел бы Реджи Теннисона.
— Реджи! — вскричал он. Тот удивился.
— Странно, — сказал он. — Чудеса какие-то. Я вхожу сюда, в эту тесную каморку, стою в двух шагах от тебя и ты орешь мне в самое ухо: «Реджи!» — и я даже не вздрагиваю. А ведь полчаса назад, если бы какая-нибудь птичка в дальней роще прочирикала нежнейшим голосом, я бы заткнул уши и забился в конвульсиях. И эта перемена, старик, произошла исключительно благодаря стараниям одной малышки, которая вцепилась в мою шею и буквально скрутила ее штопором. Это факт. Своими крохотными ручками она излечила мою больную голову в одну минуту…
Монти запрыгал по комнате почти как Лльюэлин перед Мейбл Спенс.
— К черту твою больную голову!
— А она уже не болит. И доложу тебе…
— Реджи, нам надо поменяться каютами!
— Не понимаю, о чем ты?
— Надо поменяться каютами!
— Но мы уже поменялись.
— Еще раз!
— Как, ты пойдешь наверх, а я вниз?
— Да.
— И поселишь меня рядом с Фуксией? — Реджи печально улыбнулся и покачал головой. — Нет, мой друг, — сказал он. — Извини, но нет. По крайней мере до тех пор, пока ты не предъявишь мне убедительных доказательств, что мой братец Амброз выпал за борт. Ты даже представить себе не можешь, Монти, — продолжал младший из Теннисонов, — до чего Амброз рассвирепел со времени последней нашей встречи. Думаю, он видел список пассажиров. Так или иначе, с тех пор как мы расстались и я пошел на палубу подышать, он ищет меня по всему кораблю, источая злобу и ненависть. Время от времени мне удается от него улизнуть, но он находит меня снова, а найдет — молча уставится и сопит, как дракон. Дурак я буду, если поменяюсь с тобой обратно. И чего тебе понадобилось меняться? Эта каюта даже лучше, чем у меня. Никакого сравнения. Кровать тут мягче, мебель лучше, вместо одной гравюры — две, ковер красивее, стюард симпатичнее…
— Благодарю вас, сэр, — откликнулся Альберт Пизмарч.
— Даже не думай меняться. Ты тут как сыр в масле! А еще здесь есть отдельная ванная…
— Ха!
— Разве нет? Монти скривился:
— Ты упомянул ванную. Пойди и посмотри!
— Да я уже видел.
— Посмотри еще раз.
Реджи удивленно поднял бровь:
— Ты что-то темнишь, Монти. Не понимаю, к чему ты клонишь. Но если тебе так хочется, я посмотрю… Вот это да! — воскликнул он, открывая дверь ванной и отступая назад.
— Видишь?!
— Кто это сделал?
— Твоя подружка Фуксия, губной помадой.
Реджи был по-настоящему потрясен. Теперь он увидел Монти новыми глазами.
— Да, — почтительно сказал он, — ты, наверное, произвел на нее сильное впечатление, раз она такое сделала. Фуксия не такой человек, чтобы водить компанию с кем попало. Очень разборчивая. Прежде чем сунуть мне лед за шиворот, она больше месяца ко мне присматривалась. Вот уж не думал, старик, что ты такой проворный. И ты полчаса назад с ней познакомился?
— Да не знакомился я с ней! Не видел даже!
— Не видел?
— Нет. Я вошел, а тут на стене — вот это. Подозреваю, она к тебе обращалась.
Реджи обдумал это предположение:
— Ага, ага… Да, похоже на правду. Вот здорово, что я переехал!
— Ты не переехал.
— Нет, переехал.
— Реджи!
— Извини, старик, но это мое последнее слово.
— Погоди, Реджи, послушай. Войди в мое положение. Я помолвлен!
— Извини.
— Помолвлен! Собираюсь жениться. А моя невеста может в любой момент зайти в ванную….
— Действительно, сэр! — вставил слово Альберт Пизмарч. Стюард был строг и невозмутим. Двадцать лет службы на флоте не сумели заставить его отступиться от высоких моральных принципов, внушенных ему матерью, воспитывавшей его в викторианском духе.
— О, как вы правы, сэр! Нежная, чистая английская девушка… Она англичанка?
— Конечно, англичанка.
— Очень хорошо, сэр. Тогда, как я уже говорил, — продолжал Альберт Пизмарч нравоучительным тоном, — нежная, чистая английская девушка вряд ли станет заглядывать в ванную неженатого молодого человека. Она даже не помыслит об этом, нежная, чистая английская девушка. Она покраснеет от одной мысли.
— Точно, — заметил Реджи. — Хорошо сказано, стюард.
— Благодарю вас, сэр.
— Попали прямо в точку. Он прав, Монти. Не понимаю!
Ты, истинный джентльмен, дошел до подобной мысли. Если хочешь знать, я просто поражен. Как мог ты подумать, что такая благопристойная девица, как Гертруда, станет здесь мыться? Право же, Монти!
Наконец-то луч надежды блеснул на фоне грозовых туч, нависших на горизонте Монти Бодкина. Он приободрился.
— И правда! — сказал он.
— И правда! — сказал Реджи.
— И правда! — сказал Альберт Пизмарч.
— И правда! — повторил Монти. — Она ведь не станет?
— Конечно, нет.
— Какое счастье! Вы меня успокоили, — Монти с благодарностью посмотрел на своего вассала, — Пролили новый свет… — как, кстати, вас звать, стюард?
— Пизмарч, сэр. Альберт Пизмарч.
— Пролили новый свет на ситуацию, Альберт Пизмарч. Спасибо. Зато, что пролили новый свет. Может быть, еще не все потеряно.
— Да, сэр.
— И все же, на всякий случай, я попросил бы вас взять тряпку и уничтожить эту надпись.
— Бесполезно, сэр. Она несмываемая.
— Все равно, возьмите тряпку и попытайтесь.
— Хорошо, сэр. Как скажете.
— Спасибо, Пизмарч. Спасибо, Альберт.
Стюард удалился. Монти бросился на кровать и взял сигарету, чтобы успокоить расшатавшиеся нервы. Реджи придвинул стул и уселся рядом.
— Сообразительный малый, — заметил Монти.
— О, да!
— У меня словно камень с души свалился.
— Еще бы. Теперь, — сказал Реджи, — если Гертруда заглянет в ванную…
— Ты так не шути, старик, — взмолился Монти. — По крайней мере не сейчас.
— Я не шучу. Я тут как раз думал о вас с Гертрудой. Долго думал. Ты ведь не очень хорошо знаешь женскую психологию?
— Понятия о ней не имею.
— Этого я и ожидал. А если бы знал психологию, ты бы сразу увидел, почему Гертруда разорвала вашу помолвку. Нет-нет, — он сделал предупреждающий жест, — дай мне сказать. Я тебе все объясню. У меня все продумано. Давай по порядку рассмотрим все факты вашего с Гертрудой дела. Ты говоришь, ради нее на пикнике ты прихлопнул осу, с этого все и началось. Отлично. Лучшего начала не придумаешь. Тем самым ты приобрел в ее глазах героический ореол — девушки обычно влюбляются в такой ореол. Ты можешь убедиться в этом хотя бы потому, что через два дня она согласилась стать твоей женой.
— Через две недели.
— Две недели, два дня — какая разница? Важно то, что ты необычайно быстро добился успеха. Это доказывает, что у тебя был ореол. Не удивлюсь, если все эти две недели она видела в тебе сказочного принца. Очень хорошо. До этого момента ты был неотразим. Согласен?
— Ну да.
— А потом ты сам все испортил. Сделал неверный шаг: пополз пресмыкаться к ее родителю.
— Я не пресмыкался.
— Может, по-твоему, это не называется «пресмыкаться», но как еще назвать то, что ты сделал? По-моему, ты просто лебезил перед ним. А он возомнил о себе бог знает что и выставил дикие условия, и ты — нет чтобы сразу заткнуть ему рот, — ты взял и согласился.
— А что мне было делать?
— Быть умнее и перенять инициативу. Тебе надо было хватать Гертруду за шкирку и зарегистрироваться по-тихому где-нибудь в Шотландии, а если откажется — в глаз. Вместо этого ты идешь и пресмыкаешься, и что в итоге? Ореола как не бывало. Представляю, как Гертруда говорит: «Ну что это за человек такой, этот Бодкин, если присмотреться как следует? Как с осами воевать — там он герой, но ведь не одни же осы вокруг!» Она поняла, что обманулась в тебе, что оса была лишь случайностью. Она сказала себе: «Если откровенно, то, по-моему, он просто размазня». Неудивительно, что придя к такому выводу, она сразу же дала тебе отставку. Все просто, как дважды два.
Монти в ответ только улыбнулся и в очередной раз затянулся сигаретой. Ему было приятно это слушать. Он и раньше хорошо знал недостатки своего приятеля, потому что Реджи Теннисон был из тех, которые думают, что знают все. Во всех остальных отношениях он был безупречен, но — надо прямо смотреть правде в глаза — любил не по делу наводить критику и раздавать советы.
Реджи Теннисон был из той породы людей, кто, узнав, что вы пошли за носками в «Баттерс и Баттерс», будет возмущаться, отчего вы не пошли в «Маттерс и Маттерс», потому что это единственная в Лондоне фирма, где можно приобрести приличные носки, а когда вы, сбегав в «Маттерс и Маттерс» и затоварившись носками, покупаете в придачу к ним еще и рубашку, он скажет: «Как? Рубашки от «Маттерс и Маттерс»?! Чушь какая. «Статтерс и Статтерс» — вот настоящее место!»
Но не всегда же такое терпеть! И Монти порадовался возможности на этот раз поставить приятеля на место.
— Значит, ты считаешь, что все дело в этом?
— Именно.
— А откуда ты знаешь?
— Ну, дорогой мой!
— Тебе не случалось ошибаться?
— Один раз, летом 1930-го.
— Значит, и на этот раз ты ошибся.
— Ты так думаешь?
— Да, я уверен.
— А почему ты уверен?
— Потому, — победоносно провозгласил Монти, раскрывая карты, — что мы с Гертрудой только что помирились, и оказалось, весь этот сыр-бор из-за того, что по причинам, которые я не стану объяснять, Гертруда решила, будто я ветреный человек, который влюбляется во всех подряд.
Он с радостью отметил, что не переоценил силу удара — самодовольство Реджи мигом исчезло. Стройная теория разрушилась, как карточный домик, и Реджи страдал. Монти даже показалось, что он перестарался. Допустим, тебя послали в нокаут, но разве можно так убиваться?
— Она… как ты сказал?
— Она подумала, что я мотылек, — пояснил Монти. — Ты знаешь, какие они. Абсолютно нельзя положиться. Порхают то к одной, то к другой. Она думала, я тоже порхаю.
Реджи, видимо, лишился дара речи. Он встал со стула, дошел до ванной, открыл там кран, закрыл его и, судя по звуку, принялся оттирать едкую надпись зубной щеткой Монти.
— Слышь, Монти, — гулко прозвучало из ванной, — даже не знаю, как тебе сказать, но боюсь, я — из лучших побуждений — малость не рассчитал…
— Что?
— Да, — продолжал тот же потусторонний голос, — я малость не рассчитал. Видишь ли, я думал, что вы поссорились с Гертрудой из-за того, что она считает тебя размазней. А когда девушка считает парня размазней, есть только один способ разубедить ее в этом: показать, что он имеет успех у противоположного пола — пусть себе думает, что на самом деле оного-го! Короче, как ты выразился, мотылек, причем далеко не последний.
Монти усмехнулся. Любопытная идея и, право слово, в ней что-то есть. Реджи был мастер фантастических проектов.
— Понимаю, на что ты намекаешь. Довольно оригинально. Но я рад, что ты не успел сказать этого Гертруде.
В ванной наступило молчание. Затем Реджи заговорил голосом кающегося чревовещателя:
— Думаю, ты не уловил сути. Если бы ты слушал меня внимательнее, ты бы понял. Я сказал ей.
— Что?!
— Именно это я ей и сказал, и теперь понимаю, почему у нее был задумчивый вид, когда я уходил. Сосредоточенный такой. Понимаешь, я хотел представить тебя в лучшем виде и, боюсь, переусердствовал. Я высказался прямо и без обиняков. Если быть точным, я сказал ей: она ошибается, считая тебя размазней, на самом деле ты парень не промах, у тебя в запасе как минимум три девицы, причем ты ухитряешься внушить каждой из них, будто она единственная и неповторимая.
Тут говорящий уронил в раковину что-то вроде пузырька с полосканием. Звон разбитого стекла заглушил все остальные звуки, и только когда стихло эхо, Монти убедился, что он в комнате не один.
Прямо по центру стояла молодая дама из соседней каюты.
Честно говоря, в первый момент личного знакомства с этой, если можно так выразиться, легендарной личностью Монти Бодкин не сумел поддержать ту самую репутацию, о создании которой так заботился его приятель Реджи Теннисон. Ничто не выдавало в нем современного Казанову; он, правда, дернулся, но на этом основании трудно было отнести его к классу порхающих.
А он действительно дернулся. К моменту непрошеного вторжения он и так еле стоял на ногах, а при виде девицы так резко отпрянул, что набил шишку о деревянную рамку объявления, висевшего на стене (те пассажиры, в планы которых не входило идти ко дну, могли узнать из него о правилах пользования спасательным жилетом).
Сделал он это не потому, что у него были пробелы по части этикета. Большинство людей, видевших прекрасную Фуксию только на экране, точно так же реагировали, узрев ее, так сказать, воочию.
В основном из-за ее волос. И еще из-за того, что на экране она казалась нежной и томной, хотя вне экрана была энергичной и подвижной. В частной жизни мисс Флокс меняла негу и томность на непринужденную игривость типа «детям до шестнадцати…», которая выражалась внешне — в очаровательной манящей улыбке, а внутренне и по сути — в привычке держать в корзинке крокодила и приглашать незнакомых людей открыть крышку.
Но в основном, как мы сказали, именно ее волосы приводили встречных в состояние тихого шока. Казавшиеся с экрана пристойно светлыми, при непосредственном наблюдении они оказывались ослепительно рыжими. Казалось, она обмакнула голову в закат, и это, в сочетании с большими сияющими глазами и самоуверенным выражением лица, присущим большинству кинодив, обычно действовало на новичка сокрушительно. Монти, например, чувствовал себя так, словно его только что переехал автомобиль с включенными фарами.
Он стоял, разинув рот, а мисс Флокс, понимая, что произвела впечатление, улыбнулась своей блистательной улыбкой и тотчас же вступила в разговор:
— Доктор Ливингстон, я полагаю?[38] Однако вы сильно изменились. А если нет, — полюбопытствовала она, — тогда кто?
На этот вопрос Монти смог ответить. Хотя он в последнее время плоховато соображал, но имя свое он все-таки помнил.
— Моя фамилия Бодкин.
— А моя — Флокс
— Как поживаете?
— Спасибо, хорошо, — с готовностью поддержала разговор соседка. — Скриплю помаленьку. А что вы тут делаете?
— То есть?..
— Это же его каюта? Амброза Теннисона.
— Вообще-то нет.
— Значит, список пассажиров нагло врет. Кому же тогда принадлежит этот дивный интерьер?
— Ну, мне.
— Вам?
— Ну да.
Она округлила глаза:
— А не Амброзу?
— Нет.
Посетительнице почему-то стало смешно — она буквально корчилась от смеха.
— Послушайте, молодой человек, — выговорила она наконец, вытирая глаза. — У меня для вас сюрприз. Большой. Вы еще не принимали ванну? Потому что…
Монти вздрогнул:
— Я видел.
— Видели?
— Да.
— То, что я написала на стене?
— Да.
— Правда смешно? Это я губной помадой.
— Знаю. Несмываемой.
— Разве? — полюбопытствовала Фуксия. — Вот не знала.
— Так сказал Альберт Пизмарч.
— Кто это?
— Местный стюард.
— А, этот тип? Испугался моего крокодильчика.
— Об этом он тоже рассказывал.
Фуксия Флокс обдумала вопрос в свете новой информации:
— Значит, несмываемая? Так-так. Каждый раз, сидя в ванне, будете вспоминать обо мне.
— Буду, — честно сказал Монти.
— Что-то радости не вижу.
— Дело в том…
— Ладно. Понимаю. Ну так вот, простите. Большего от девушки ведь не требуется, правда? Я это сделала под влиянием минуты. Для старого перца Теннисона. Вы ведь его не знаете?
— Да нет, знаю.
— Откуда?
— По Оксфорду.
— А, понимаю. Вот это человек, да?
— В общем-то да.
— Мы с ним помолвлены.
— Да.
— А раз мы помолвлены, то мне казалось, я имею полное право… Но постойте, я что-то не пойму сценария. Почему здесь вы, а не Амброз? В списке пассажиров черным по белому написано: «А. Теннисон».
— «Р. Теннисон».
— Сама знаю. Но это опечатка. Реджи Теннисона на борту нет.
— Есть.
— Что?!
— Да. На самом деле…
Монти смотрел на дверь ванной. Сейчас она была закрыта. Даже если и так, подумал он, Реджи должен был услышать их голоса — странно, что он не показывается.
Объяснение было простым. Реджи действительно услыхал женский голос, но подумал, что это его двоюродная сестра Гертруда. После того, что он ей наговорил, следовало ожидать, что она не замедлит установить контакт с Монти. А встречаться с Гертрудой ему не очень-то хотелось — нужно будет придумывать объяснения и как-то изворачиваться; так что он решил по возможности оттянуть момент встречи.
Заставило его выйти (ибо в следующую минуту дверь ванной отворилась, и он все-таки вышел) следующее событие: после того как Монти объявил о его присутствии на борту, Фуксия закинула голову назад и издала пронзительный победный клич. Она всегда с нежностью думала о Реджи, и новость эта привела ее в восторг. А кто хоть раз слышал этот клич из уст Фуксии, тот никогда уже его ни с чем не спутает, поэтому Реджи, хотя и не с большой охотой, но все же вышел из укрытия. Надо было уговорить старого друга сматываться отсюда как можно скорее, потому что, раз Амброз рыщет по округе, как серый волк, и точит зубы, нипочем не угадаешь, когда поздно бить тревогу. Меньше всего ему хотелось, чтобы Амброз застукал его с Фукси, и хотя в каюте был еще и некто третий, то есть Монти, который вполне сойдет за гувернера, приглядывающего за молодежью, все равно он не чувствовал себя в безопасности.
Последующая сцена представляла собой одну из тех роковых встреч, когда исполнители не смотрят друг другу в глаза. Фуксия буквально воплощала экстаз. Реджи действовал как заговорщик, которого в самый ответственный момент пронзила зубная боль. Он был сдержан, говорил сквозь зубы и предпочитал объясняться жестами.
— Реджи!
— Тс-с-с! — Ред-ЖИ-И-И!
— Молчи!
Фуксии это не понравилось. Она была оскорблена в лучших чувствах.
— Так не встречают старых друзей! Что это ты тут изображаешь? Ты что, не рад мне, головастик несчастный?
— Конечно-конечно. Очень рад. Только не надо, — попросил Реджи, косясь на дверь, — поднимать такой…
— Да что ты вообще тут делаешь?
— Мы с Монти беседовали…
— Балбес! Я имею в виду — на корабле.
— Я? Плыву.
— Зачем?
— Выперли.
— Выперли?
— Да. Выставили на все четыре стороны. Предки.
— Что?
Монти решил, что пора пояснить сказанное. Телеграфный метод его приятеля не помогал мисс Флокс оценить ситуацию.
— Его родные, — сказал он, — выпихнули его в Канаду. По-моему, ты, Реджи, едешь устраиваться в какую-то контору, так, что ли?
— Ага, — рассеянно подтвердил Реджи. Все это время он осторожно пятился к двери, намереваясь беззвучно испариться. — Родные подыскали мне работу в какой-то занюханной монреальской фирме.
Теперь-то Фуксии Флокс все стало ясно. Она поняла масштабы трагедии.
— Ты хочешь сказать, они посылают тебя работать?
— Да.
— Работать? Тебя? — Теперь она воплощала сострадание. — Бедное, бедное дитя, приди в материнские объятия!
— Не надо.
— Приди в материнские объятия! — настойчиво повторила мисс Флокс. — Подумать только, какая неслыханная жестокость — заставить тебя работать! Чемпиона среди лилий, которые не сеют, не жнут![39] Первого нашего бездельника! Никогда бы не подумала. Как ты, должно быть, страдаешь… Приди в объятия, кому сказала!
— Не приду.
— Поцелую — все пройдет.
— Не сомневаюсь, но лучше не надо. Тебе не понять весь ужас моего положения. Амброз…
— Что с Амброзом?
Добравшись до двери и ухватившись за ручку, Реджи почувствовал себя увереннее.
— Когда мне сказали, что Амброз отправляется в Голливуд, я предложил ему рекомендательное письмо к тебе. Я тогда не знал, что вы с ним помолвлены.
— Когда же он сообщил тебе?
— Почти сразу, — слабым голосом ответил Реджи, — после того, как я рассказал ему о том, как мы с тобой отрывались за компанию.
— Так он приревновал?
— Не то слово! Намажь его сажей — может играть Отелло без репетиции. Таскается за мной по всему кораблю и только и смотрит, как бы я с тобой не заговорил.
Реджи передернуло. Он вспомнил братнин взгляд, который словно ожег его кислотой. Мисс Флокс, кажется, напротив, обрадовалась.
— Милый Амми! Он такой с того самого вечера в Биаррице, когда я нежно шепнула «да». Напомните мне, чтобы я вам как-нибудь рассказала, как он разделался с одним испанцем, который… но мы отвлеклись от темы. Девушка ведь имеет право поцеловать своего будущего деверя? Имеет. И все дела!
— Тогда я пошел, — сказал Реджи.
С завидным проворством он повернул ручку и скользнул за порог, но мисс Флокс с не меньшим проворством метнулась вслед его удаляющейся фигуре, как мать за ребенком, а на посторонний взгляд — как волчица за козленком. В следующую секунду Монти оказался в комнате один и, чтобы не упасть, привалился к стене. Он устал. Может, думал он, для Голливуда это обычное дело, но для того, кто впервые окунулся в киношную жизнь, первого опыта хватило с избытком. Он чувствовал себя так, словно вынырнул из пенного потока короткометражной комедии.
Краем уха он слышал шум погони, доносившийся из коридора. Что при этом мог чувствовать Реджи, оставалось только предполагать, зато Фукси явно была в ударе. Был слышен ее заливистый смех. По правде сказать, он бы услышал его даже с другого конца корабля. Пленявшая кротостью на экране, в жизни мисс Флокс поражала жизнерадостностью, и легкие у нее были что надо. Смеялась она от души.
И вдруг все переменилось. Смех внезапно оборвался, его сменил странный и, судя по тону, зловещий вой. Вскоре из общего шума выделились голоса. Он узнал чистое сопрано мисс Флокс, легкий баритон Реджи и перекрывающий их более тяжелый звук, ожививший в нем детские воспоминания о том, как его водили в зоопарк посмотреть, как кормят львов.
Затем — молчание, а через пару секунд — торопливый топот за дверью. Мисс Флокс ворвалась и села на кровать. Лицо ее пылало. Она не могла отдышаться. Было ясно, что она только что перенесла серьезную эмоциональную встряску.
— Вы слышали? — спросила она.
— Слышал, — подтвердил Монти.
— Это, — сказала мисс Флокс, — был Амброз.
Монти и сам мог догадаться и теперь ждал, не проявляя никакого интереса к дальнейшим подробностям. Они стали известны не сразу, поскольку его собеседница некоторое время была занята своими мыслями и пуховкой.
Наконец она изрекла:
— Они кинулся на нас из-за угла.
— М-м?
— Да. Я ухватила Реджи и стала его целовать.
— Понимаю.
— И услышала шум, как будто шина лопнула. А это был Амброз.
— А-ха.
Мисс Флокс нанесла на свой носик последний штрих и отложила пуховку.
— Амброз все слишком серьезно воспринял.
— Кажется, я слышал, как он это воспринял.
— Он стал обзывать меня всякими словами — да, надо с ним серьезно поговорить. Любовь любовью, — заявила Фуксия, — но я не собираюсь смотреть, как кто-то теряет человеческий облик только из-за того, что мне вздумалось поцеловать старого друга. А вы?
— Что я?
— Вы бы стали?
— Стал бы что?
— Ругать Амброза за то, что он из себя такого дурака строит?
— Ну-у-у…
— Что вы хотите этим сказать этим «ну-у-у»?
Монти и сам точно не знал. Может, набраться смелости и попросить, чтобы его не вовлекали в междуусобицу?
По счастью, прежде чем он успел сделать это, она продолжила:
— С писателями одна беда: все они с приветом. Помню, один парень, который ставил диалог в «Тенях на стене», однажды прервал репетицию, чтобы объяснить мне, что когда я говорю «О!», обнаружив труп в багажнике, я должна произносить его так, чтобы звук слетал с моих губ плавно, в форме груши. Ничего себе? Амброз еще похуже.
— Да?
— Да, сэр. Видели бы вы его в Биаррице…
— А что он делал в Биаррице?
— Спросите лучше, чего он там не делал! Только потому, что он ущипнул меня за ногу.
— Амброз ущипнул вас за ногу?
— Да нет, испанец, с которым я познакомилась в казино. К тому времени, когда Амброз разделался с ним, я полагаю, он решил, что побывал на корриде. Небось до сих пор драпает, ведь еще двух месяцев не прошло.
Монти, кажется, не удивился, услышав суровую правду о жизни писателя.
— Реджи говорит, у Амброза всегда был тяжелый характер.
— Да, и все бы ничего. Даже приятно, что твой жених в любой момент может броситься на испанца — а эти испанцы, уверяю вас, бывают очень наглыми. Но когда он начинает вести себя как Кинг-Конг только из-за того, что я поздоровалась с его младшим братом Реджи, это неправильно. Нет, определенно нужно поговорить с Амброзом. Я не намерена терпеть такие выходки. Что я, раба какая?
Монти подтвердил, что она — не раба.
— Правильно, не раба, — согласилась мисс Флокс— Еще чего!
Женщины подвержены быстрым и резким перепадам настроения. До этой минуты трудно было представить себе более строгого и решительного человека, чем оскорбленная Фуксия. Губы ее были сжаты, глаза метали молнии. Но сейчас, ни с того ни с сего, эти губы стали подрагивать, глаза наполнились слезами, и Монти смутился: он понял, что она вот-вот разрыдается.
— Постойте! — забеспокоился он. — Ну что вы!
— У-у-у, — завыла мисс Флокс— У-у-у…
Практически нет никаких добрых слов для ободрения девиц, рыдающих у вас в каюте. Даже самый лучший словарь не поможет. Поможет лишь легкое поглаживание, и ничего, кроме поглаживания. Вы можете применить это средство к голове или к плечу или к чему угодно, главное — применить. Монти выбрал голову, потому что она была ближе.
— Ну-ну, — стал успокаивать он.
Она продолжала плакать. Он продолжал утешать. И некоторое время все продолжалось в том же духе.
Но в утешительском деле есть один коварный момент, на который непременно обратит внимание тот, кто за это дело взялся. Если вы не соблюдаете все правила предосторожности, вы вдруг забываете убрать руку. Вы просто стоите, держа руку на голове утешаемого объекта, отчего сторонний наблюдатель может неправильно вас понять и презрительно поджать губы.
Гертруда Баттервик так и сделала. Она вошла именно тогда, когда Монти допустил такую оплошность. Подержав руку на голове объекта чуть более минуты, он замер в только что описанной позе. Сдавленный крик, похожий на кашель подавившейся кошки, заставил его оглядеться. В дверях стояла Гертруда Баттервик и презрительно поджимала губы.
Момент был опасный, Монти это сразу понял. Первым делом он убрал руку с волос мисс Флокс, да так быстро, словно они и впрямь были огненными. Затем попытался беззаботно рассмеяться. Однако обнаружив, что издаваемый звук больше похож на предсмертный хрип, он пресек его на ранней стадии, и в комнате воцарилась гнетущая тишина. Он смотрел на Гертруду. Гертруда смотрела на него. Затем она посмотрела на Фуксию, потом снова на него. После этого она достала из-под мышки Микки Мауса и положила его на диван, как венок на могилу старого друга.
Монти наконец обрел дар речи.
— А, вот и ты! — проговорил он.
— Да, вот и я, — отвечала Гертруда.
— Как жаль, — продолжал Монти, кончиком языка облизывая пересохшие губы, словно сидел перед фотографом, — жаль, что ты не пришла раньше. Ты бы застала Реджи.
— Да?
Тон, которым она произнесла свое любимое словечко, вряд ли бы понравился знакомому мисс Флокс, автору диалога в «Тенях на стене». Он слетел с ее уст не плавно, в форме груши, а отрывисто и резко, и Монти пришлось еще раз облизнуть губы.
— Да, — сказал он, — ты чуть не застала Реджи. Он был здесь и только что ушел. И стюард — он тоже только что ушел, — он тоже был здесь, приятный такой, толковый малый по фамилии Пизмарч. И Амброз. И Реджи. И еще Пизмарч. Все тут были.
— Да?
— Да. Нас тут было много. Между прочим, вы не знакомы? Это мисс Фуксия Флокс, кинозвезда.
— Да?
— Помнишь, мы видели ее в картине?
— Помню, — ответила Гертруда. — Тебе мисс Флокс очень понравилась.
Мисс Флокс так и вскинулась, как боевой конь при звуке горна:
— Что за картина?
— «Бруклинские любовники».
— Лучше бы посмотрели «Грозу над Полесьем»…
— Расскажите нам о «Грозе над Полесьем», — попросил Монти.
— А я не желаю слушать о какой-то «Грозе», — заявила Гертруда.
И снова возникло замешательство. Его уродливая тень все еще витала над каютой С-25, когда в комнату ввалилась огромная швабра, за которой следовал Альберт Пизмарч.
— Я принес швабру, сэр, — сказал Альберт.
— Ну так унесите обратно.
— Мне казалось, вам нужна была швабра, сэр.
— А сейчас не нужна.
— Очень хорошо, сэр, — холодно ответил Альберт Пизмарч. — Мне стоило большого труда раздобыть ее, но если вы велите отнести ее обратно, то как вам будет угодно, сэр.
Демонстративно не замечая Монти, он обратился к Фуксии:
— Можно переговорить с вами, мисс?
Фуксия досадливо посмотрела на него. С ним она чувствовала себя не в своей тарелке. Ей казалось, мир бы только выиграл, если бы в нем было поменьше таких вот Пизмарчей.
— Будьте так добры, стюард, — сказала она, пытаясь облечь свою мысль в подобающую форму, — убраться отсюда к чертям собачьим, и, пожалуйста, поскорее.
— Одну минуту, мисс, только скажу то, что я хотел сказать. Касательно вашего крокодила. Известно ли вам, что рептилия со скоростью в несколько узлов шлепает по коридору и в любую минуту может довести до обморока особо нервных пассажиров?
— Вы что, не закрыли корзинку? — горестно вскричала Фуксия Флокс.
— Нет, мисс. Отвечаю на ваш вопрос: я не закрыл корзинку. Когда мне велят открыть плетеную корзинку и я обнаруживаю в ней молодого крокодила, который норовит отхватить мне полпальца, я не спешу закрывать крышку. Он сейчас, вероятно, приближается к главному сходному люку, и если хотите знать мое мнение, мисс, его следует как можно скорее изловить силами специально отряженной группы.
Перспектива избавиться таким образом от Фуксии порадовала Монти. Не то чтобы ему так уж хотелось остаться наедине с Гертрудой, но, несомненно, ситуация бы несколько упростилась, если бы эти рыжие волосы не маячили перед взором любимой девушки.
— Пизмарч прав, — заметил он. — Вам надо немедленно его найти. Не дело, когда крокодилы рыщут по палубе. Это может не понравиться Фляге, правильно, Пизмарч?
— Данный случай, — холодно заметил Пизмарч, — вряд ли относится к компетенции Фляги.
— Тогда Чудилы.
— И не к компетенции Чудилы. Это, скорее, касается Джимми Первого.
— Мы же не хотим огорчать Джимми Первого, правда? — воскликнул Монти. — На вашем месте я бы прямо сейчас пошел за ним.
Фуксия Флокс направилась к двери, бормоча сквозь зубы странные слова, принятые у обитателей Беверли Хиллз.
— Удивительно, как это люди не закрывают крышек, — бросила она на ходу.
— Вы не совсем меня поняли, мисс, — настаивал Альберт Пизмарч, провожая ее к выходу. — Осмелюсь сказать, вы не способны до конца понять мою точку зрения. Закрыв крышку, я бы приблизил руку к железным зубам рептилии чуть больше, чем мне бы хотелось. Посудите сами, мисс…
Голос его растаял вдали, и Монти понял, что комиссия из двух персон, которую образовали они с Гертрудой, готова начать заседание.
Он призвал на помощь все свое мужество. Дело и впрямь было провальное, это следовало сразу признать. Бодкины, со времен знаменитого крестоносца сэра Фарамона де Бодкэна, внесли вклад в суровую историю Острова, идя на риск, которого их страховые компании ни за что бы не одобрили, но ни один из них, казалось Монти, не попадал в такую сложную ситуацию, в какой находился сейчас их представитель из двадцатого века. Что такое удар сарацинского копья или пуля в ногу в сравнении с перспективой потерять счастье всей жизни?
Взгляд Гертруды был холоден, губы поджаты. По всему было видно, за это время она много думала о бабочках.
— Итак? — произнесла она.
Монти прокашлялся и еще раз облизал пересохшие губы.
— Это, — сказал он, — мисс Флокс.
— Знаю. Ты нас успел познакомить.
— Ну да. Успел. Да. Она немного разочаровывает, ты не находишь?
— В каком смысле?
— Вне экрана. Не так хороша, как можно было ожидать.
— По-твоему, некрасива?
— Нет-нет. Ни в коем случае! Что ты! Как раз наоборот.
— Да? — произнесла Гертруда с интонацией, которая ему не понравилась.
Он еще раз облизнул губы.
— Ты, наверно, удивилась, — сказал он, — застав ее здесь.
— Да.
— И наверняка подумала: что она здесь делает?
— Я видела, что она делает. Позволяет гладить себя по голове.
— Ну да, ну да, — торопливо проговорил Монти. — То есть это не совсем так. Ты не понимаешь, что я имею в виду. Я хочу сказать, ты, конечно, подумала: зачем она пришла сюда? Я тебе объясняю. И не гладил я се по голове, а только поглаживал. Она пришла сюда для того, чтобы увидеться с Амброзом.
— С Амброзом?
— С Амброзом. Твоим двоюродным братом Амброзом. Вот зачем она пришла сюда. Увидеть его. Понимаешь, она хотела видеть Амброза — она думала, это его номер.
— Да?
— Очевидно, в списке пассажиров какая-то ошибка.
— Да?
— Да. Ошибка.
— А зачем ей понадобился Амброз?
— Как, зачем? Они помолвлены.
— Помолвлены?
— А ты не знала? Думаю, они это не афишируют, как и мы. Немногие, — продолжал Монти, — знают о нашей помолвке.
— Думаю, в нашем случае не о чем и знать.
— Гертруда!
— Я пытаюсь понять. Я застаю тебя здесь, ты гладишь по голове какую-то женщину…
— Не глажу. Поглаживаю. Каждый порядочный человек на моем месте сделал бы то же самое. Она так убивалась, бедняжка, они с Амброзом поссорились. А все Реджи, осел такой.
— Реджи?
Какая-то светлая мысль блеснула в голове Монти, как первый луч весны. В ушах у него зазвенело, и каюта осветилась радостным светом. Ощущение было ему незнакомо, но на самом деле на него нашло озарение. По-видимому, упоминание о Реджи принесло с собой поток света, озарившего тернистый путь, по которому он пока что пробирался впотьмах.
Впервые с тех пор, как она вошла в комнату, все показалось ему не так плохо. Голос его, когда он заговорил, звучал по-новому, строго и уверенно.
Он заговорил, и в голосе его прозвучала странная, незнакомая нотка уверенности.
— Реджи, — сказал он, — повел себя очень плохо. Я как раз собирался зайти к тебе и рассказать. Хочу поговорить с тобой насчет Реджи.
— Нет, это я пришла к тебе поговорить о Реджи.
— Правда? Значит, ты слышала? Про него, про Амброза и про мисс Флокс?
— О чем это ты?
На лице Монти появилось почти пизмарчевское суровое выражение.
— Думаю, — сказал он, добавляя в голос еще больше металла, — что ты должна поговорить с Реджи. Или кто-нибудь еще должен. Я хочу сказать, может быть, такие вещи кажутся ему забавными, но, как я уже говорил, они не всегда уместны. Лично я ненавижу розыгрыши. И не вижу в них ничего смешного.
— О чем это ты? Я не понимаю.
— О том, что Реджи натворил. Он не понимает одного — конечно, по беспечности, — но он не понимает одного…
— Да что Реджи сделал?
— Я и рассказываю. Ты отлично знаешь, кто он: врун, каких мало.
— Неправда.
— Извини меня, но это правда. И вдобавок у него дурацкое чувство юмора. Что получается? Этот тупой осел идет к мисс Флокс и пичкает ее до отвала всякими бреднями о том, какой Амброз повеса и что ему нельзя верить ни на грош и так далее и тому подобное. Очень мило, да? Я, доложу тебе, все ему высказал. Мне эта история не нравится, и я хочу, чтобы он это понял. Как я объяснил ему, подобные шутки могут плохо кончиться. Возьмем, к примеру, этот случай. Мисс Флокс с ним не разговаривает. С Амброзом то есть. Она испила полную чашу, бедное созданье, и ей хватило с избытком. Ты видела, как она тут рыдала. Казалось, Гертруда окаменела.
— Это сделал Реджи?
— Да.
— А… а зачем?
— Объясняю. У него извращенное чувство юмора. Лишь бы посмеяться.
— Над чем тут смеяться-то?
— Не спрашивай. Он говорит, что часто так делает. То есть идет к девушкам и плетет им, что их женихи — неисправимые повесы. Чтобы посмотреть, как те взовьются.
— Это не похоже на Реджи.
— Я тоже так думал. Но — увы!
— Ах он, гаденыш!
— Змей в человеческом обличье.
— Вредный мальчишка!
— Да уж.
— Бедный Амброз!
— Да.
— Больше не буду с ним разговаривать.
Глаза Гертруды метали молнии. И вдруг огонь поутих. По щеке ее покатилась слеза.
— Монти, — робко сказала она.
— Слушаю?
— Прямо не знаю, как сказать тебе.
Внутри Гертруды Баттервик явно происходила борьба.
— Нет, скажу. Должна. Монти, ты знаешь, зачем я шла сюда?
— Позвать на обед? По-моему, скоро время обеда. Ты за чьим столом?
— Капитана. Но это неважно…
— А я — у Джимми Первого. Какая досада, что мы не вместе!
— Да. Но это все неважно. Я хочу сказать тебе… Я чувствую себя такой свиньей…
— Да?
Гертруда всхлипнула, опустила глаза и залилась краской.
— Я пришла сюда вернуть тебе Микки Мауса, которого ты мне дал.
— Микки Мауса?!
— Да. Ты не поверишь, Монти…
— Во что не поверю?
— Сегодня Реджи пришел ко мне и рассказал про тебя то же самое, что он рассказывал мисс Флокс про Амброза.
Монти удивился.
— Неужели?
— Да. Сказал, что не помнит случая, когда бы ты не крутил любовь с тремя девицами одновременно…
— Господи помилуй!
— …и каждой внушаешь, что она у тебя единственная и неповторимая.
— Вот это номер! Гертруда еще раз всхлипнула.
— И знаешь, Монти, дорогой, я — ему — поверила!
Наступило напряженное молчание. Монти продемонстрировал, как ему тяжело, больно, горько и обидно это слышать.
— Такого, — сказал он наконец, — я от тебя не ожидал. У меня нет слов. Просто нет слов. Ты меня просто подкосила, старушка. Надо же быть такой…
— Да знаю, знаю. Но, понимаешь, после той татуировки…
— Я уже объяснил тебе. Самым подробным образом.
— Знаю. Но я же не виновата, что думаю о всяком таком.
— Нет, виновата. Нежная чистая английская девушка не должна думать о всяком таком.
— Ну ладно, так или иначе, я больше этому не верю. Я знаю, что ты меня любишь. Любишь, да?
— Люблю? Ты только вспомни: ради тебя я стал младшим редактором в журнале для родителей и нянь, потом секретарем у старого Эмсворта — то еще удовольствие! — а после этого пошел к Перси Пилбему. Думаю, за это время ты уже должна была понять, что я тебя люблю. Если твоя глупая башка не в состоянии оценить…
— А она глупая? — спросила Гертруда, мучимая угрызениями совести.
— Есть немного, — кивнул Монти. — Взять хотя бы последний случай. Только глупышка могла так реагировать, застав меня здесь с мисс Флокс. Мне даже обидно стало. Ты так на меня посмотрела!
— Но ты ведь гладил ее по голове.
— Не гладил, поглаживал. Чисто символически. Причем с самыми чистыми намерениями. Мне казалось, тут все ясно. У девушки горе, и я коснулся ее затылка — точно так же я погладил бы щенка, у которого болит живот.
— Ну да.
— Лично мне вообще не нравится гладить девушек по голове.
— Да-да, я понимаю.
Из глубин коридора послышался отдаленный звук горна. «Обед!» — сообразил Монти и облегченно вздохнул. Обед был сейчас очень кстати. Он поцеловал Гертруду.
— Пошли, — сказал он. — Выше знамя, шире шаг! А после погуляем по палубе, поговорим о том о сем.
— Да, замечательно. Ой, Монти, я так рада, что ты попал на корабль! Нам будет так весело!
— Еще бы!
— Наверное, у них тут бывают танцы по вечерам?
— Должны быть. Спрошу у Альберта Пизмарча.
— Кто это?
— Стюард.
— А, тот самый стюард! Странный он.
— Еще какой странный!
— Что это он ходит со шваброй? Монти вздрогнул и отвел взгляд:
— Со шваброй?
— Почему он принес сюда швабру? Монти облизнул губы:
— А он принес?
— Ты что, забыл? Монти собрался с духом:
— Ах да, конечно. Принес. Кто его знает, почему. Я, помнится, и сам все удивлялся. Может, он меня неправильно понял. Эти стюарды почти все психи, через одного. И на кой мне сдалась эта швабра? Швабра, ха! Глупость какая-то. Слушай, пойдем скорее, а то обед упустим.
— Сейчас. Где мой мышонок?
— Вот он.
Нежным, полным раскаяния взглядом Гертруда поглядела на Микки Мауса.
— Монти! Ты представляешь? Я ведь несла его сюда, чтобы вернуть тебе. Потому что мне казалось, между нами все кончено.
— Ха! Ха! — весело откликнулся Монти. — Вот уж бред так бред…
— А теперь мне так стыдно…
— Да ладно, ладно. Ну что, рванули к кормушке?
— Погоди. Мне надо зайти в ванную сполоснуть глаза. Монти вцепился в дверную ручку. Ему требовалась мощная поддержка. Весь мир, похоже, погрузился во мрак.
— Нет! — вскричал он с неожиданной горячностью. — Не надо ничего споласкивать. Никаких глаз.
— Разве они не красные?
— Конечно, нет! Они прекрасные. Они всегда прекрасны. У тебя самые потрясающие глаза на свете!
— Ты правда так думаешь?
— Все это знают. Весь Лондон. Как звезды в ночи.
Это был правильный ход. Больше не было речи о том, чтобы пойти в ванную. Он развернул ее, подвел к двери, вывел в коридор, пошел с ней по коридору — она не сопротивлялась. Пока они шли по коридору, она держала его за руку и, как голубка, ворковала у его плеча.
Монти не ворковал. Он тихо вибрировал, как человек, чудом избежавший страшной напасти.
Все обошлось. Везенье не оставило Бодкинов, опасность миновала. Но все равно пока он еще не пришел в себя.
Его далекий предок-крестоносец, сэр Фарамон де Бодкэн, о котором мы упоминали, описал подобное состояние, сообщая жене в своем письме о том, как его выбили из седла во время битвы: «Быв на волосок от гибели, не желал бы изведать оного состояния и через двунадесять недель. И по сей час не уразумею, на голове я стою иль на ногах».
Только на третий день путешествия мистер Лльюэлин созрел для осуществления плана, предложенного сестрицей Мейбл: как обезвредить таможенного сыщика, черная тень которого витала над киномагнатом и застила солнечный свет. Если уж быть точным, это произошло утром в десять часов тринадцать минут и сколько-то секунд.
Учитывая, что замысел Мейбл он воспринял с энтузиазмом, такая задержка может показаться читателю странной.
С детства усвоив золотое правило, что киномагнаты всегда хватают идеи с лету, читатель, возможно, говорит себе: это какой-то неправильный Лльюэлин, хватка у него не та…
На самом деле заминка вышла по причинам, вникнуть в которые, как выразился бы Монти Бодкин, элементарно. Едва мистер Лльюэлин собрался с духом, как разыгрался жестокий шторм, который на какое-то время занял все его помыслы и отвлек от насущных дел.
В первые несколько часов после ухода из Шербура океан был спокоен и безмятежен. Судно, урча, скользило по водяной глади, отливавшей чудным лазоревым цветом, почти как у Средиземного моря. Народ играл в теннис, вокруг шашек накалились неподдельные страсти, и самые изысканные из блюд молниеносно исчезали в желудках. Словом, все происходило под лозунгом «жизнью пользуйся, живущий…»
И вдруг внезапно, на второй день плавания, едва первые робкие стюарды начали разносить суп и в дремотной тиши прорезались стройные крики любителей шашек, небеса нахмурились, безобразные черные тучи затянули горизонт, а с севера налетел порывистый ветер, который до того лишь меланхолично подвывал в парусах. И тут «Атлантик» повел себя скорее как русский танцовщик, чем респектабельный корабль. По подсчетам Айвора Лльюэлина, который лежал пластом на подушках, судорожно вцепившись в деревянную обшивку, корабль как минимум пять раз побил рекорд Нижинского по прыжкам и воздушным пируэтам.
Весь день и часть ночи «Атлантик» швыряло из стороны в сторону или, как зафиксировал в вахтенном журнале офицер, которого природа обделила воображением: «дул свежий северо-восточный бриз». Затем ветер стих, море угомонилось, и на третий день плавания вновь выглянуло солнце.
Первым, кто встретил солнце, был Альберт Пизмарч, если, конечно, слово «встретил» уместно в той ситуации, когда человека, любящего поспать, в пять утра вытаскивает из постели ночной дежурный. Пизмарч поднялся вместе с сорока девятью соседями по кубрику, на скорую руку оделся и, позавтракав чаем и булочкой с джемом, отправился во вверенный ему сектор на палубе «С». В восемь пятьдесят затренькал звонок, и он понял, что его присутствие требуется в тридцать первой каюте. Войдя туда, он обнаружил мистера Лльюэлина, который возлежал на подушках, бледный и загадочный.
— Доброе утро, сэр, — проговорил Альберт Пизмарч учтиво (стюарды умеют напускать на себя учтивость, даже если им приходится вставать ни свет ни заря). — Что желаете на завтрак? Что вам принести? Яйцо вкрутую? Яичницу с ветчиной? Копченую селедку? Треску? Сосиски? Кэрри? Многие джентльмены начинают день с кэрри.
Мистер Лльюэлин содрогнулся всем телом, точно зачерпнувший воды «Атлантик», и комната поплыла у него перед глазами. Перед тем как явиться к своему сюзерену, Альберт Пизмарч уже успел закончить дежурную уборку и заскочить в кубрик, чтобы привести себя в порядок, так что сейчас он был, как всегда, свеж и элегантен. Однако, несмотря на такую предупредительность, хозяин каюты глядел на него со злобой и отвращением. У него было такое лицо, словно перед ним находился не стюард, а его шурин Джордж или, не к ночи будет помянута, Женевьева, сестра двоюродного брата его жены, служившая у него чтицей за три с половиной сотни в неделю.
— Кофе, — процедил он, взяв себя в руки.
— Кофе? Хорошо, сэр. А что еще?
— Просто кофе.
— Пустой кофе, сэр? Будет исполнено, сэр. Удивительно, — заметил Альберт Пизмарч, который явно был не из тех, кто по утрам держит рот на замке, — до чего разнятся у людей вкусы, особенно в вопросе о завтраке. Как вы, наверное, догадываетесь, сэр, по роду моей профессии мне довелось встречаться с разными людьми. Помню, когда я служил на «Лорентике», в одной из моих кают оказался индивидуум, который любил завтракать репчатым луком. А еще один постоянно требовал дюжину устриц. Что с вами, сэр?
— Кофе! — просипел мистер Лльюэлин.
— Сию минуту, сэр. Наверное, вы еще не совсем оправились после качки. Вчера, я заметил, вы не выходили, и сказал себе: «Вот и этот свалился. Экономия сил для официанта… Можно сказать, ваше отсутствие не прошло незамеченным. Утром вас спрашивал мистер Амброз Теннисон. И еще мускулистая дама, мисс Пассенджер, — насколько я понял, она везет в Штаты свою хоккейную команду. Да, когда мы с вами были молодыми, это было в диковинку. В наше время юные леди не носились по полю с колотушками. Впрочем, я тут с вами совсем заболтался, сэр. Итак, вы заказывали кофе. Простите, запамятовал, что вы еще хотели?
Мистер Лльюэлин выкатил глаза:
— КОФЕ!
Ситуация прояснилась. Пассажир хотел кофе. Не лук. Не устрицы. Обычный кофе.
— Значит, кофе. Сию минуту. Только отодвину экран от иллюминатора. Чудесная погода сегодня.
С видом важного чиновника, сдергивающего с памятника покров, он убрал экран, и каюта наполнилась золотистым сиянием. И тут в состоянии мистера Лльюэлина произошла явная перемена к лучшему. Он избавился от Альберта Пизмарча — и это было как гора с плеч. Может, сейчас он и не резвился как дитя, но, во всяком случае, не ощущал себя трупом в морге. Лежа в постели, он любовался солнцем, размышлял о чем-то своем, и вскоре нить размышлений привела его к Монти Бодкину.
До последней минуты при мысли о Монти у него начинало сосать под ложечкой, как у кролика при мысли об удаве. Когда он представлял себе лицо Монти, к горлу подступала тошнота. Но сейчас за кормой распогодилось, и в нем проснулся оптимизм, и этот заряд оптимизма был настолько мощным, что ему показалось, будто страхи его напрасны. Он чувствовал, что Мейбл права. Нужно всего-навсего предложить ему контракт с компанией, и тот пойдет за ним хоть на край света. Бывали времена, особенно при обмене мнениями с очередным английским сценаристом, когда мистер Лльюэлин горько сожалел об избранном поприще, но сейчас он ясно осознавал, что идет верным путем. Киномагнат договорится с кем угодно.
Вскоре прибыл кофе, и он окончательно пришел в чувство, причем настолько, что уже через четверть часа снова позвонил и заказал омлет с грибами, а еще через четверть часа затягивался сигаретой, а еще через полчаса опять позвонил и дал указание Альберту Пизмарчу доставить ему Амброза Теннисона.
Амброз, отыскавшийся на прогулочной палубе, где он прохаживался как Наполеон по «Беллерофону»,[40] был препровожден в его каюту, подробным образом проинструктирован и направлен к Монти аккредитованным посланником.
Как и мистера Лльюэлина, Монти укачало во время недавнего шторма. Он впервые наблюдал буйство водных стихий, и морская болезнь его подкосила, как только корабль изготовился совершить первый пируэт. Сутки он не вставал с постели и проснулся наутро с таким чувством, словно долго бродил «в сумрачном лесу, утратив верный путь во тьме долины» и каким-то чудом совершенно неожиданно выбрался оттуда невредимым. Когда явился Амброз, Монти еще не встал, однако плотно позавтракал и теперь безмятежно болтал с Реджи, заглянувшим стрельнуть сигарету.
Приход Амброза внес принужденность в мирно текущую дружескую беседу. Реджи тут же вспомнилось обещание брата намылить ему шею (слова были сказаны после эпизода с Фуксией Флокс в коридоре), и было неясно, достал или нет Амброз мыло, если, конечно, на их фешенебельном корабле имелось подходящее.
Монти, со своей стороны, был стеснен присутствием романиста, поскольку ему почудилось, что вместе с ним в комнату вплыли обреченность, бесприютность и отчаяние, склепы, и саваны, и стоны привидений, завывающих на ветру. Всем своим видом Амброз Теннисон навевал беспросветную скорбь, будто он только что читал еженедельное обозрение и наткнулся на неприятную новость, и, смерив его проницательным взором, Монти заключил, что Фуксия Флокс исполнила свое обещание и поговорила с ним так, как грозилась.
И он не ошибся. Упомянутая дама принадлежала к той философской школе, которая настоятельно советует не копить в себе гнев после заката. Беседа состоялась в тот же вечер после ужина, и Амброз отправился спать в глубокой меланхолии, из которой не вышел до сих пор. Рыжая шевелюра редко сочетается с кротостью, изображать которую входило в амплуа Фуксии. Сцена началась и завершилась на верхней палубе, и один азартный слушатель едва не выиграл пари, поспорив с другим на два доллара, что Амброз за десять минут (по часам в курительной) не сумеет вставить ни слова. Мюзик-холльная закалка вкупе с голливудской практикой научили мисс Флокс всегда говорить первой, быстро и не смолкая. И к концу ее монолога от крепкой и здоровой юной пары остались одни осколки.
Случившееся наложило отпечаток на молодого человека, и, едва заметив брата, Реджи тут же испарился, пробормотав, что зайдет попозже. Теперь можно было поговорить с Монти один на один. Амброз подошел к кровати и мрачно уставился на лежащего с видом Первого Убийцы из трагедии Шекспира.
Дело было не только в разбитом сердце. У Амброза нашлись бы и иные причины для угрюмости и немногословия. Ему надоело бегать по поручениям мистера Лльюэлина; неприятно было и то, что ему пришлось дышать тем же воздухом, что и Реджинальд Теннисон, пусть это и длилось несколько минут; а еще он думал, что нет ничего более идиотского, чем снимать Монти в кино.
Потому послание мистера Лльюэлина прозвучало у него кратко, даже грубовато. Без всяких предисловий он изложил суть, мечтая поскорее разделаться с этим, чтобы затем вернуться на палубу и еще раз представить сцену, как он разбегается и прыгает за борт — такой оборот (полагал он и, возможно, был недалек от истины) оставит мисс Флокс в дураках.
— Знаешь Лльюэлина?
Монти сказал, что знает: спрашивал у него, как пишутся всякие вещи, если Амброз понимает, что он имеет в виду. По-видимому, мистер Лльюэлин был у Монти вместо карманного словаря, если того не оказывалось под рукой.
— Он приглашает тебя в кино, — процедил Амброз сквозь зубы.
Тут возникла небольшая путаница. Из слов Амброза Монти заключил, что киномагнат приглашает его посмотреть какую-нибудь картину из тех, что показывали на корабле, и с удовольствием порассуждал о преимуществах морского путешествия — эти современные лайнеры с холлами, бассейнами, кинозалами и еще всякой всячиной… «Честно тебе скажу, — признался Монти, — это роскошно». Он представил, что настанет день, когда на судах, курсирующих между Саутгемптоном и Нью-Йорком, будет ипподром, поле для гольфа и несколько акров охотничьих угодий.
От этих разглагольствований Амброз заскрежетал зубами: Монти отнимал у него драгоценное время. Каждая минута, проведенная в каюте, отодвигала тот момент, когда он выйдет на палубу и начнет спокойно, не торопясь, думать о самоубийстве.
— Да не смотреть кино, — пояснил он, пожалев о том, что однажды, когда на выпускном вечере в Оксфорде Монти упал в фонтан, он, как дурак, зачем-то вытащил его, — а играть в кино.
Монти ничего не понимал:
— Играть?
— Играть.
— Как — играть?
— Ну так, играть.
— В каком смысле «играть»? — продолжал допытываться Монти, как будто это слово было тайным ключом к шифру.
Амброз Теннисон сжал кулаки и тихо застонал. Даже более уравновешенный человек на его месте признал бы, что Монти Бодкин своей дотошностью утомит кого угодно.
— Да Господи Боже ты мой! Что у тебя за манера? Тебе говорят элементарные вещи, а ты разеваешь рот и смотришь, как баран на новые ворота. Брось. Я сейчас в таком состоянии… я за себя не ручаюсь, могу и огреть. Послушай. Айвор Лльюэлин, президент кинокомпании «Суперба-Лльюэлин», Южная Калифорния, снимает фильмы. Чтобы снять эти фильмы, ему нужны актеры. Он желает знать, не хочешь ли ты стать актером.
Монти просиял. Наконец-то он понял:
— Он приглашает меня сниматься в кино?
— Вот именно. Он послал меня узнать, согласен ли ты. Что ему передать?
— Понимаю. Н-да, — Монти будто нарочно медлил с ответом. — Хм-хм…
Амброз потерял терпение:
— Да отвечай нормально, в конце-то концов!
Он себя уговаривал: будь мужественным, не теряй голову… «Ведь если его сейчас задушить, — думал Амброз, — присяжные заседатели вряд ли меня оправдают…» Но уж очень больно смотреть, как Монти ломается.
— Я никогда не играл. Разве что на утреннике в детском саду.
— Начать никогда не поздно! Или ты против? Ради Бога, скажи что-нибудь, чтобы я мог передать. Он ждет ответа.
— Не знаю, смогу ли…
— Хорошо. Этого достаточно.
— Не понимаю, зачем я ему понадобился?
— Я тоже. Но понадобился. Ладно, пойду и скажу, что ты благодаришь за приглашение, но у тебя другие планы.
— Да, это мне нравится. Другие планы. Хорошо сказано.
— Отлично.
Дверь хлопнула. Оставшись один, Монти проворно встал с постели, кинулся к зеркалу и долго вглядывался в свое отражение: ну что в его лице такого особенного? Ему было любопытно, что именно в его внешности заставило Айвора Лльюэлина, который наверняка был хорошим физиономистом, выделить его из толпы и сделать столь лестное предложение.
Он тщательно изучил фактуру: посмотрел на свое отражение анфас, в профиль, вполоборота и через левое плечо, с ласковой, нежной, презрительной, печальной улыбкой; затем нахмурился — сначала грозно, потом с укором. Затем он последовательно изобразил удивление, испуг, радость, ужас, отвращение и презрение.
Подведя итоги, он вынужден был расписаться в полном поражении. Как он ни улыбался, как ни хмурился — ему не удалось разглядеть того, что увидел Айвор Лльюэлин. Там, где Лльюэлин узрел «красу, что в путь суда подвигла на ахейцев…»,[41] он видел все те же знакомые черты, давно уже примелькавшиеся в клубах лондонского Вест-Энда, — испугаться, конечно, нельзя, но и пленить публику особо нечем.
Он решил, что тут — какая-то загадка, и подумал: раз уж он поднялся, надо одеться. Но тут дверь сотряслась от мощного удара, и в комнату ворвалась мисс Фуксия Флокс собственной персоной — бесцеремонностью своей напомнив о нравах известного библейского города.[42]
Мисс Флокс еще вчера заметила, что Монти не принимает участия в жизни лайнера, и решила зайти по-свойски и проведать его: постучать в дверь, а потом крикнуть в замочную скважину: «Выносите мертвых!» Добрая душа.
Почему она не сделала этого раньше? — спросите вы. Да потому, что поздно встала. В Голливуде она могла, во имя искусства, быть на площадке ровно в шесть ноль-ноль, но на корабле она не торопясь завтракала в постели, поэтому только сейчас сумела нанести запланированный визит.
Приняв ванну и покормив крокодильчика (если ему не предлагали палец, он с удовольствием съедал желток от вареного яйца), она облачилась в зеленый спортивный костюм с леопардовым капюшоном и ярко-красную фетровую кепку. Потом повязала розовый бантик на шею крокодилу, сунула зверюгу под мышку и отправилась делать доброе дело.
Запирая дверь, она увидела Амброза, выходящего из каюты Монти.
— Ой, кого я вижу! — закричала она. — Привет, Амброз!
— Доброе утро, — ответил писатель спокойно, сухо, сдержанно и с достоинством. Эта встреча растревожила его, но он ничем не выдал своих чувств. Как человек, успешно выдернувший из души все слабые струны, он пожелал ей доброго утра и молча прошествовал по коридору в направлении каюты мистера Лльюэлина — весьма удачно, как ему казалось, демонстрируя достоинство в изгнании. Тем самым он хотел показать мисс Флокс: вот идет человек с каменным сердцем, в котором нет места для слез и сожалений.
Она в ответ на это только улыбнулась — так улыбается мать, глядя на капризного малыша, проводила его долгим любящим взглядом, а затем, подойдя к двери Монти, ударила по ней что есть силы, прокричала в скважину: «Выносите мертвых!» — и вошла сама.
Увидев ее, Монти вновь метнулся под одеяло. Ни одна испуганная нимфа не сделала бы этого проворней.
Фуксия не заметила смущения.
— Привет, красавчик, — сказала она. — Зарядку делаете?
— Нет, я…
Монти с трудом давалась роль радушного хозяина. Проявлять учтивость в данных обстоятельствах было выше его сил. Очевидно, посетительница намеревалась превратить его каюту в филиал собственной, и такая перспектива его не радовала. Конечно, Альберт Пизмарч справедливо заметил, что чистая, нежная английская девушка вряд ли нагрянет в холостяцкую спальню, но полностью исключать такую возможность все же не следовало. Глядя из-под одеяла, как непрошеная гостья устраивается на краешке кровати, он с нарастающим беспокойством стал думать о Гертруде.
И еще, подумалось ему, лучше бы мисс Флокс пришла без крокодила.
Впрочем, сейчас Фуксия была сама учтивость. Грусть, посетившая ее два дня назад, когда она сидела здесь, в этой каюте, и рыдала, была для нее не характерна. И кроме того, сейчас она сияла от счастья, как может сиять только рыжеволосая девица, которая пережила хорошую эмоциональную встряску. Настоящая жизнь в ее представлении состояла из серии душераздирающих ссор и мучительных примирений. Фуксия Флокс была по духу Мерфи из Хобокена,[43] а хобокенские Мерфи все такие.
Со словами: «Ну, малыш, как жизнь?» — она осторожно положила крокодила на край покрывала и огляделась вокруг, как изгнанник, вернувшийся в родимый дом.
— Давненько я здесь не была. Но все до боли знакомо. Как там наш Ужас на стене ванной? На месте?
— На месте, — кивнул Монти.
Это настроило Фуксию на философский лад:
— Все-таки странно. Если бы это написал какой-нибудь Синклер Льюис,[44] ему бы предложили по доллару за слово. А мне — ничегошеньки. Такие дела.
Монти молча кивнул в знак согласия. Да, словно говорил он, такие дела.
— Скажите, — спросил он, переводя тему разговора на то, что его сейчас более всего волновало, — с этой зверюгой все в порядке?
— С крокодилом-то?
— Да.
Мисс Флокс удивилась:
— Конечно. Здесь совершенно безопасно.
— Я хотел сказать, — пробормотал Монти, чувствуя, что не так выразился, — не куснет ли он кого?
— Нет, — успокоила мисс Флокс, — если его не дразнить. На вашем месте я бы подобрала ноги и не шевелила пальцами. Он может кинуться на движущиеся объекты.
Пальцы ног у Монти окаменели.
— Хорошо, — сказала Фуксия, возвращаясь к прежней теме, — как жизнь? Вы вчера неважно себя чувствовали. Впервые в океане?
Монти чуть было не кивнул, но сдержался, вовремя вспомнив привычку крокодила бросаться на все, что движется.
— Да, — сказал он.
— Наверно, вы плохо переносите шторм. А мне лично понравилось. У меня всегда такое чувство, что буря и есть настоящая жизнь. Кстати о бурях, я встретила в коридоре Амброза.
— Да, он заходил сюда.
— И как он вам показался?
— Немного расстроен.
— Я тоже так подумала. — Мисс Флокс улыбнулась нежной улыбкой. — Бедняжка, — сказала она, и голос ее задрожал от любви. — Я расторгла нашу помолвку.
— Неужели?
— Да. Это я и имела в виду, когда говорила о бурях. Небольшая перебранка.
— И помолвка расстроена?
— Скорее, разбита. Ничего страшного, сегодня я собираюсь с ним помириться.
— Отлично. А то, по-моему, он страдает.
— Да, ему прилично досталось. Но все это для его же блага. Пусть раз и навсегда зарубит себе на носу, что нельзя срывать на мне зло. Подумать только! Как с цепи сорвался — и все из-за того, что я поцеловала Реджи!
— Да уж!
— Я думаю, девушка вправе подложить динамиту под любимое существо, если оно срывается по любому поводу и без повода.
— Ну конечно.
— Нужно же сохранять достоинство.
— Определенно.
— Это уже в третий раз. Я имею в виду, помолвка срывается. В первый раз это случилось через сорок три секунды после того, как я согласилась выйти за него.
— Через сорок три секунды?
— Да, через сорок три секунды. Думаю, это рекорд. По крайней мере, европейский. Я разорвала помолвку, потому что он замахнулся на Уилфреда.
— Это ваш младший братик?
— Нет, мой крокодильчик. Я поднесла Уилфреда к его лицу и сказала: «Поцелуй папу», — а Амброз завопил и выбил его у меня из рук. Представляете! Мог ведь покалечить.
Она так и кипела негодованием, в полной уверенности, что слушатель ей сочувствует, но Монти был всецело на стороне Амброза. Он подумал, что в описанной сцене писатель действовал отважно и решительно — хотел бы он сам (Уилфред, широко зевая, уселся около его правой ноги) совершить нечто подобное. Крокодил этот, судя по всему, представлял для гостьи большую ценность в профессиональном плане, но в плане социальном, так сказать, встреча с ним не радовала.
«Интересно, как долго мисс Флокс здесь пробудет?» — подумал он.
— В тот раз все уладилось через неделю. Второй раз было серьезнее, потому что и правда похоже было на то, что это конец. Мы стали думать, куда поедем после свадьбы. Он хотел жить в Лондоне, а я — на милом побережье, там, где у меня так чудесно сложилась карьера. Да, мы спорили до хрипоты и так и не договорились. Амброз ведь упрям, как осел, но и меня не переупрямить, и в конце концов я разозлилась и сказала: «Все! Между нами все кончено!» — и все было кончено. Но вдруг, откуда ни возьмись, появляется Айвор Лльюэлин, предлагает работу, и все тип-топ.
Мисс Флокс принялась пудрить носик. Монти кашлянул. Он смотрел на нее, как хозяйка на гостей в конце долгого обеда. Нельзя сказать, что он был утомлен разговором; напротив, беседа казалась ему весьма занимательной. Тем не менее он не мог избавиться от мысли, что не стоит так уж полагаться на суждение Альберта Пизмарча о привычках нежных, чистых английских девушек.
— Э-э, в общем… — сказал он.
— В тот раз, — подытожила мисс Флокс, изучая в зеркале свой нос и припудривая его в последний раз, — казалось, что все очень серьезно. Да. А то, что сейчас, — полная чепуха. Через полчаса он будет обнимать меня и просить прощения, а я скажу: «О, Амброз!» — а он скажет, что страдает не только потому, что заставил меня страдать, хотя от этого он тоже страдает, а еще оттого, что знает, как я страдаю, зная, что он страдает оттого, что заставил меня страдать. А каков он был в коридоре — вот умора! Он смешной, честное слово, и я очень люблю его. Гордый такой. Сказал «доброе утро», глянул на меня, нос задрал и испарился. Все-таки мужчины — ненормальные. Ничего не поделаешь. Монти вновь кашлянул.
— Ну да, — сказал он. — А сейчас, поскольку, как я полагаю, у вас на утро столько дел…
— Вы правы.
— Помолвка там, помолвка здесь…
— Нет, у меня больше женихов нет.
Монти очень не хотелось, но он вынужден был пояснить:
— Не кажется ли вам, — вежливо заметил он, — что вам пора идти?
— Пора идти?
— И поскорее, — пояснил Монти.
Фуксия Флокс в немом изумлении уставилась на него. Это было что-то новенькое. Мужчины, как класс, обычно искали ее общества. Взять хотя бы испанцев — их надо было палкой отгонять!
— Но мы ведь еще не поболтали как следует. Посидим рядком, поговорим ладком. Или я вам надоела, соседушка Бодкин?
— Нет-нет.
— Тогда какая муха вас укусила? Монти ухватился за покрывало:
— Тут… дело в том… мне кажется… я подумал… а вдруг случайно, знаете ли… Гертруда…
— Какая Гертруда?
— Моя невеста… Мне подумалось, что вдруг Гертруде придет в голову зайти ко мне посмотреть, проснулся ли я… В таком случае…
— Вот уж не знала, что у вас есть невеста!
— Да. Честно говоря, есть.
— Это та самая девушка, которую я видела здесь в самый первый день?
— Да.
— Милая.
— Да, очень.
— Вы сказали: Гертруда?
— Точно, Гертруда. Мисс Флокс задумалась.
— Гертруда? Звучит не слишком благозвучно. Конечно, есть Гертруда Лоуренс…
— Да, — прервал ее Монти. — Но не о ней сейчас речь. Понимаете, именно сейчас я не хотел бы расстраивать другую Гертруду — Баттервик.
Мисс Флокс рассмеялась:
— Как-как ее фамилия? Баттервик?
— Да.
— Ужас!
— Мне и самому не очень нравится, — согласился Монти. — Напоминает о ее отце, торговая фирма «Баттервик, Прайс и Мандельбаум». Но это не важно. Важно…
— Вы думаете, ей будет неприятно, если она увидит меня здесь?
— Думаю, сильно не обрадуется. В прошлый раз не обрадовалась. Из-за вас мне пришлось с ней объясняться.
Мисс Флокс прикусила губу. Ей все это явно не нравилось.
— Примитивно мыслит эта ваша мисс Баттеркрик.
— Ну, что вы! — улыбнулся Монти. — Она умная и благородная. И фамилия ее не Баттеркрик, а Баттервик.
— Все равно звучит кошмарно, — скривилась мисс Флокс.
— Не так уж и кошмарно. И в конце концов, дело не в фамилии, а в том, что она подумает, если застанет вас здесь, можно сказать, на моих ногах. Она в обморок упадет. Знаете, везде есть тайные пружины. Реджи Теннисон, осел, пошел и наговорил ей про меня, что я вроде Дон-Жуана. И это после истории с татуировкой…
— Какой татуировкой?
— Долго рассказывать. Если коротко, то у меня была невеста по имени Сью Браун, и я сделал на груди татуировку: сердце, а в нем — ее имя.
— Вот это да! — воскликнула мисс Флокс. Ей стало любопытно:
— А дайте посмотреть!
Монти сидел, откинувшись на спинку кровати, и не мог отпрянуть. Но попытался.
— Нет, ни за что!
— Да ладно, покажите.
— Сказано вам, нет.
— Да что с вами? Какие у друзей секреты? Тем более на груди. За меня не беспокойтесь, я однажды играла в сцене соблазнения, фильм «Бозо, мужчина-обезьяна».
— Но я бы не…
— Да ладно, давайте.
— Нет, не могу.
— Ну и ладно. Ну и любуйтесь сами на свою дурацкую грудь.
Разобиженная, мисс Флокс подобрала крокодила, поправила на его шее розовый бантик и вышла из комнаты. Когда она закрыла за собой дверь и шагнула к своей каюте, чтобы положить Уилфреда в корзинку, в коридоре появилась Гертруда.
Гертруда хотела постучать в дверь Монти и сказать, что солнышко сияет и пора вставать. Теперь она передумала. Она постояла, посмотрела, развернулась на сто восемьдесят градусов и пошла обратно на палубу.
Над головой в тот день сияло безоблачное небо, дул легкий ветерок, но время от времени Монти замечал, что любимая девушка ведет себя как-то странно. Вроде ничего особенного, но как-то не так… Она неожиданно умолкала. Порой он ловил на себе ее задумчивый взгляд. Не столько задумчивый, сколько… ну да, странный. Вроде как оценивающий.
К вечеру, однако, настроение его улучшилось. Будучи по природе человеком жизнерадостным, после великолепного обеда он и вовсе развеселился.
Составители меню, знатоки своего дела, понимали: ничто так не поднимает дух, как вкусная и здоровая пища, и предложили на выбор пять видов супа, шесть вариантов рыбных блюд и вдобавок к этому запеченную курицу, ростбиф, бычьи хвосты, свиные отбивные, бараньи котлетки, сосиски, бифштекс, оленину под соусом, говяжье филе, фрикадельки, телячью печенку, зельц, три вида ветчины, рагу из утки под острым соусом и кабанью голову, затем шесть видов пудинга, несколько сортов сыра, мороженое и фрукты, чтобы уж совсем пустого места в желудке не осталось. Монти попробовал не все, но вполне достаточно, так что на шлюпочную палубу он вышел бодрым, свежим и настроенным на сентиментальный лад, как влюбленный питон.
Атмосфера на шлюпочной палубе также располагала к сентиментальности. Был тихий теплый вечер со звездами и закатом, и если бы у Монти не кончились сигареты, он так бы и стоял там и даже, глядишь, сочинил бы какие-нибудь стихи.
Но примерно через час, открыв портсигар и убедившись, что он пуст, Монти решил сходить в каюту и пополнить запас сигарет. Если бы Гертруда в этот момент была рядом, мысль о сигаретах ему бы и в голову не пришла, но Гертруда ушла играть в бридж с Джейн Пассенджер и двумя другими хоккеистками. Поэтому Монти спустился в каюту и стал открывать дверь, как вдруг услышал за спиной приглушенный вскрик. Обернувшись, он увидел Альберта Пизмарча.
Взгляд стюарда был суров и непроницаем.
— Туда нельзя, сэр, — сказал он.
Монти смотрел на него и ничего не понимал. С каждой новой встречей вассал все больше его озадачивал.
— Что вы хотите этим сказать?
Альберт Пизмарч, казалось, был удивлен такой постановкой вопроса:
— Разве молодая дама не поставила вас в известность?
— О чем?
— О том, что произошло. Я имею в виду не даму из соседней каюты, а другую, мисс Баттервик. Разве она не сказала вам, что поменялась с вами каютами, и вы теперь в номере В-36?
Монти стал тихо сползать по стене. Как и в прошлый раз, стюард раздвоился и заколыхался в воздухе.
— Да, сэр, именно так. Она поменялась с вами каютами. В этом плавании с вами обращаются как с посылкой, сэр, — сочувственно проговорил Пизмарч. — Как в песне поется, «нынче здесь, завтра там», и никогда заранее не знаешь где. Сперва тот джентльмен меняется с вами, теперь эта дама. Скоро вам придется памятку себе составлять, чтобы точно знать, где сегодня ваш угол.
Он фыркнул от смеха, потом помолчал, подумал над тем, что сказал, и, чувствуя, что сказано неплохо, решил повторить:
— Скоро вам придется памятку себе составлять, чтобы точно знать, где сегодня ваш угол. Но не думайте, сэр, — продолжал Альберт Пизмарч уже вполне серьезно, — что я одобряю все эти перемещения. Я осмелился заметить мисс Баттервик, что этого не следует делать, не спросив разрешения у судового казначея, но она сказала только: «Да бросьте вы, стюард» или что-то в этом роде, «делайте, что велят и поменьше болтайте». Я и перенес ваши вещи, как было велено. Но я, естественно, полагал, что она вас поставила в известность.
— Стюард, — тихо позвал Монти.
— Сэр?
— Пизмарч… Вы случайно не знаете, Пизмарч, мисс Баттервик входила… входила в ванную?
— Да, сэр, — бодро отвечал Пизмарч. — Первым делом вошла.
— И что?
— Да, сэр, она видела эту несмываемую надпись. Ее трудно не заметить, не так ли? И, судя по всему, очень ею заинтересовалась. Какое-то время она ее рассматривала, а затем повернулась ко мне и говорит: «Что это, стюард?» А я ответил: «Надпись помадой, мисс». А она сказала: «Ой!»
Монти схватился за стенку — единственное, что оставалось незыблемым в этом рушащемся мире.
— Ой?
— Ну да, сэр, так и сказала: «Ой!». Потом она меня отпустила и прикрыла дверь. А через некоторое время позвонила старой сплетнице — стюардессе, и попросила отнести вам записку в каюту В-36 — если помните, сэр, это на палубе, которая прямо над нами, ибо мы с вами находимся на палубе «С». Там она и лежит.
Монти ушел. Он уже вполне насладился обществом Альберта Пизмарча. У стюарда был такой вид, словно он вот-вот сообщит, что все это очередное проявление неисповедимых путей Провидения. Наверняка, так оно и было. Если бы, как сейчас осознал Монти, Гертруда Баттервик не родилась на свет (либо родилась однорукой или с укороченной ногой), она бы не попала в женскую хоккейную сборную и не поехала бы в Америку: в этом случае ее не было бы на «Атлантике», и тогда никто бы не додумался, что Монти Бодкину будет значительно лучше на палубе «D», чем по соседству с мисс Фуксией Флокс.
Все это было истинной правдой, тем не менее Монти мало улыбалось торчать здесь и слушать, как вещает Пизмарч.
На ватных ногах он приплелся в каюту В-36, в которой еще витал слабый аромат его любимого одеколона, которым пользовалась Гертруда Баттервик, но он не стал сентиментальничать и нюхать воздух. Его внимание было всецело сосредоточено на двух предметах, лежащих на столе.
Один из них был конверт, на котором стояло его имя, выведенное до боли знакомым почерком. Другой — плюшевый коричневый Микки Маус с розовыми глазами.
Микки Маус лучился улыбкой, которая в данных обстоятельствах показалась Монти приторной и абсолютно неуместной.
Наутро после всех этих ужасных событий Природа рассиялась улыбками, по мнению Монти, крайне отвратительными и циничными. Но так уж сложилось, что на следующий день погода стояла и впрямь бесподобная: не было ни дождя, ни тумана, даже не веял легкий северо-восточный ветерок. Не обращая внимания на то, что в каюте под номером Б-36 разместился молодой человек, полностью утративший смысл жизни, в иллюминатор шпарило солнце, а на потолке резвились зайчики, словно все было к лучшему в этом лучшем из миров.
В самом начале десятого по ковру в коридоре прошаркали шлепанцы, и в дверях возник Реджи Теннисон.
При виде закадычного приятеля на сердце у Монти не сделалось легче. В настоящий момент своими взглядами на человечество он диаметрально расходился с Юлием Цезарем. Ему вовсе не хотелось видеть вокруг себя людей тучных, прилизанных и крепко спящих ночью.[45] Реджи хоть и не был тучным, зато превосходно выспался и был в добром расположении духа. В комнату он шагнул, улыбаясь во весь рот, точь-в-точь Микки Маус. Неистощимое жизнелюбие этой мыши с утра действовало Монти на нервы. Неудивительно, что его «привет» прозвучал натужно и сухо.
Он только приступил к завтраку и надеялся побыть наедине со своими печалями и копченой селедкой. На худой конец, если не судьба побыть в одиночестве, он бы примирился с гостем вроде Амброза. Тощий Амброз с голодным блеском в глазах[46] — это бы он еще пережил. Но выносить Реджи — это уже сверх человеческой мочи.
Однако будучи человеком воспитанным, он приготовился завязать беседу:
— Что-то ты рано сегодня, — буркнул он хмуро. Реджи облокотился о спинку кровати и запахнул халат.
— Твоя правда! — откликнулся он с энтузиазмом бойскаута, и селедка во рту у Монти обратилась в пепел.[47] — Делать мне больше нечего — в постели валяться? Утро-то какое! Красотища! Давно такого не было! Солнышко блестит…
— Знаю, знаю, — пробрюзжал Монти. — Видел. Восторженности у Реджи чуть поубавилось. Он был задет.
На лице его появилось почти пизмарчевское выражение обиды:
— Ты чего надулся? Разве я виноват, что солнышко? Со мной не посоветовались. О погоде — это я так, к слову, чтобы ты понял, с какой радости я встал смело на работу, отдаю все силы ей,[48] в такое дурацкое время. Я хочу разыскать Мейбл Спенс и сразиться с ней в шашки. Ты знаком с Мейбл?
— Только шапочно.
— Большой души человек!
— Возможно.
— Что значит «возможно»? — разгорячился Реджи. — Я тебе говорю, это самая замечательная девушка на свете. Жаль, что я не Амброз.
— Почему?
— Потому что он едет в ее родной Голливуд, а я — в Монреаль, пропади он пропадом вместе с его кленами, хоть бы их червь пожрал. Может, я ее больше не увижу. Ладно, что зря душу травить. — Реджи приободрился. — Бутоны роз срывай в пору цветенья.[49] Кстати, о бутонах, старина, помнишь галстук, который ты купил в Берлингтонском пассаже и завалился в нем в «Трутни» на обед? Это было примерно за неделю до скачек в Суффолке. Ну же, поройся в памяти. Такой сизоватый в бледную розочку. Так вот, он идеально подходит к костюму, в котором я собираюсь блеснуть перед Мейбл. Ты случайно его не прихватил? Я бы его одолжил у тебя.
— Посмотри в левом верхнем ящике, — вяло отозвался Монти, меланхолично заглатывая свешивающуюся с вилки селедку. Он был не расположен говорить о галстуках.
— Нашел, — сообщил Реджи, заглядывая в ящик.
Он вернулся к кровати. Мимолетная хандра, навеянная мыслями о разлуке с Мейбл, исчезла без следа. Он опять улыбался, словно припомнил что-то смешное.
— Слушай, Монти, а ты как сюда попал? Ты на таких скоростях перемещаешься по кораблю — у кого хочешь голова пойдет кругом. Мог бы по старой дружбе предупредить, что переехал. А то я сейчас захожу в твою старую каюту и как наподдам тому, кто там лежит в постели…
Монти поперхнулся.
— А он как завопит — гляжу: Гертруда. Конфликтная ситуация для обеих сторон.
— Шутишь?
— Нет, правда. А вообще, зачем вы поменялись?
— А она разве не сказала?
— Думаешь, я дождался ее объяснений? Покраснел и убрался.
Монти тяжело вздохнул:
— Вчера после ужина Гертруда надумала поменяться со мною каютами. Здесь лежала ее записка. Дело в том, что вчера утром, почти сразу после твоего ухода, нагрянуло это чудовище Фуксия — и, вероятно, Гертруда видела, как она от меня выходит. Из этого наблюдения она сделала два вывода: во-первых, что мы с ней в приятельских отношениях, и, во-вторых, мы соседи. В итоге она затеяла обмен, причем без моего ведома, так что шансов ее отговорить не было. При пособничестве Альберта Пизмарча она взяла и самовольно вселилась.
Реджи выслушал это повествование с участием, что естественно, ведь друг попал в беду. Его сметливый ум моментально уяснил источник трагедии.
— Там же надпись на стене. Монти снова вздохнул.
— Она ее видела. Это было первое, что попалось ей на глаза.
— Она написала об этом в записке?
Монти обречено махнул вилкой в сторону туалетного столика.
— Видишь? Микки Маус. Я его подарил Гертруде в день отплытия. Вчера вечером он оказался тут.
— Вернула?
— Да.
— Дело труба. На все сто.
— Вот именно.
— Жуть, — проговорил Реджи задумчиво.
Помолчали. Монти прикончил селедку.
— Стало быть, она видела, как от тебя выходит Фуксия?
— Да. Так она написала! Но, Боже мой, вчера мы полдня не расставались, и хоть бы намекнула! Тогда бы я ей объяснил, что эта дама просто сидела здесь и говорила об Амброзе, о том, какой он осел и как она его любит, — совершенно невинный разговор, хоть передавай по Би-би-си в детской передаче. Теперь, понятно, поздно оправдываться — наверняка она считает меня тайным мормоном.
Реджи понимающе кивнул:
— Согласись, в ходе ее мысли прослеживается определенная логика. Сначала татуировка на груди — из этой ситуации ты кое-как выкрутился, но неприятный осадок остался. Потом, я, как последний дурак, хоть и из лучших побуждений, брякнул ей… Кстати, как ты это объяснил?
— Сказал, что другого такого вруна не сыскать во всем Лондоне.
— Молодец.
— Что нельзя верить ни единому твоему слову.
— Здорово.
— И что ты постоянно выкидываешь такие штуки, потому что у тебя мозги набекрень.
— Одобряю. Сильный ход. Лучше не придумаешь. То-то я гляжу, она меня не замечает.
— Не замечает?
— Полностью игнорирует. Единственный раз, когда хоть как-то отреагировала — это сейчас, в каюте. Гляжу: холмик на постели, — Реджи приободрился, заново переживая еще свежую в памяти сцену— Ну, говорю я себе, устрою Монти приятный сюрприз. Поплевал я на руку, размахнулся да как наподдам! Да, неловко получилось. Кстати, твои слова навели меня на мысль — я понял, как вас помирить. Проще пареной репы. Сейчас пойду к ней и скажу, что это я намалевал эту ахинею.
Поднос зазвякал, покачнувшись на коленях у Монти. Впервые за этот день он посмотрел на пляску солнечных зайчиков без отвращения. И даже взглянул в глаза Микки Мауса и внутренне не содрогнулся.
— Реджи, так ты пойдешь к ней? Честно?
— Конечно, пойду, куда денусь.
— А она поверит?
— Еще бы! Гляди, как все замечательно сходится. Ты выставил меня в таком свете, что она поверит любой небылице, раз я перед ней таким подлецом выгляжу.
— Извини.
— Ничего страшного. Весьма дальновидно с твоей стороны.
— А как ты объяснишь про помаду?
— Скажу, одолжил.
План казался осуществимым — Монти откинул последние сомнения. С волнением в груди он глядел на Реджи и видел, насколько глубоко заблуждался, поторопившись сравнить его приход с чумой и моровой язвой. Теперь Реджи предстал перед ним этаким современным Сидни Картоном.[50] Однако, размышляя о поступке, который ради него собирался совершить друг, он не мог подавить в себе легкие угрызения совести.
— Не боишься, что она взбеленится?
— Кто? Гертруда? Моя двоюродная сестра? Девочка, для которой я был заботливой нянькой и шлепал щеткою для волос? Уж не воображаешь ли ты, будто меня волнует, что обо мне подумает пампушка Гертруда? Боже упаси! Плевал я на нее с высокого дерева. Обо мне не беспокойся.
Монти раздирали противоречивые чувства. Конечно, ему неприятно было слышать, как предмет его любви именуют «пампушкой». Но радость была сильнее.
— Спасибо, — выдавил он.
— Итак, с надписями мы разобрались, — продолжал Реджи. — Перейдем к вашим с Фуксией играм в колечко…
— Не играли мы ни в какое колечко.
— Ну, в садовника, не все ли равно.
— Говорю тебе, мы беседовали об Амброзе.
— Звучит неубедительно, — заметил Реджи скептически. — Впрочем, дело твое, держись своей версии, если тебе так нравится. Я хочу сказать, тебе самому придется поднапрячься и как-то замять эту историю. Насчет надписи будь спокоен, ее я беру на себя. Сейчас схожу к Гертруде, а после займусь охмурением Мейбл Спенс. Кстати, как по-твоему, что лучше: замшевые ботинки, белые фланелевые штаны, галстук и пиджак с эмблемой «Тринити-холла»[51] или замшевые ботинки, белые фланелевые штаны, галстук и голубая куртка?
Монти призадумался.
— На мой взгляд, голубая куртка.
— Резонно, — согласился Реджи.
Тем временем Мейбл Спенс, не подозревая о том, какой ей уготован сюрприз, сидела у Айвора Лльюэлина и слушала из его трепещущих уст рассказ о провале вчерашних переговоров. Мистер Лльюэлин все еще лежал в постели, и его смертельно бледное лицо составляло резкий контраст с розовой пижамой.
— Этот субъект сказал, у него другие планы.
При этих зловещих словах голос киномагната дрогнул, и его мрачность, казалось, передалась Мейбл Спенс. Она тихонько присвистнула и, глубоко задумавшись, взяла сигарету из пачки, лежащей возле кровати. Этот, казалось бы, невинный жест привел мистера Лльюэлина в чрезвычайное раздражение.
— Не трогай мои сигареты! Свои у тебя есть?
— Вот оно, традиционное южное гостеприимство. Ладно, кладу на место… Значит, говоришь, другие планы?
— Он так сказал.
— Мне это не нравится.
— Мне тоже.
— Сдается мне, он не хочет играть в наши игры. Расскажи по порядку, что у вас произошло.
Мистер Лльюэлин устроился повыше на подушках.
— Я подослал к нему старшего Теннисона с готовым контрактом, только в графе о жалованье стоял пропуск. Ясно? Деньги для меня не играли роли. Главное было выяснить, согласен ли он пойти ко мне актером, и если да, он был волен проставить любую приемлемую для себя сумму. Теннисон вернулся и говорит: сказал «Спасибо», но у него другие планы.
Мейбл Спенс покачала головой:
— Мне это не нравится.
Это замечание взбесило Лльюэлина не меньше, чем самовольство с сигаретами.
— Заладила одно и то же. Естественно, тебе это не нравится. Как будто мне это нравится. Может, по-твоему, я пляшу от радости? Или распеваю песни? Или устраиваю бурные овации и кричу «бис»?
Мейбл по-прежнему пребывала в раздумьях. Она была решительно сбита с толку. Окажись в ее шкуре Монти Бодкин, он бы непременно заявил, что случай беспрецедентный. Но она призналась, что это выше ее разумения.
— Естественно, выше. Я тоже ничего не понял, — сказал мистер Лльюэлин, — пока Теннисон не сообщил дополнительную информацию. Знаешь, что он сказал? Оказывается, этот Бодкин без пяти минут миллионер. Улавливаешь, что это значит? Это значит, что шпионажем он занимается не корысти ради. Как садист какой-то. На денежную сторону ему начихать. Ему приятно упиваться человеческими страданиями. Ну, разве мыслимо совладать с таким человеком?
На миг он погрузился в раздумья. А вдруг, размышлял он, над ним тяготеет злой рок — раз в жизни судьба столкнула с таможенным сыщиком, и надо же тому оказаться миллионером да еще с изуверскими наклонностями.
— Все, выхожу из игры. Меня раскрыли. Внесу ожерелье Грейс в декларацию, заплачу пошлину, и точка.
— Я бы на твоем месте поостереглась.
— Мне все равно, что бы ты делала на моем месте. Как я сказал, так оно и будет.
— Разумеется, тебе виднее.
— Правильно, мне виднее.
— Между прочим, вчера вечером пришла телеграмма от Грейс, — произнесла Мейбл задумчиво.
Железная решимость мистера Лльюэлина поколебалась. Краски на его лице пожухли. Непроизвольно копируя Монти Бодкина, он облизал губы кончиком языка.
— Телеграмма? От Грейс?
— Да.
— Покажи.
— Она у меня в каюте.
— И что же она пишет?
— Дословно не помню. Если вкратце: учти, провалишь дело — ты знаешь, что тебя ждет.
— Знаю, — прошептал мистер Лльюэлин пересохшими губами.
Мейбл Спенс взглянула на него с сочувствием.
— Айки, ей-богу, — сказала она, — я бы на твоем месте довела дело до конца. К чему искушать судьбу? Ты ведь знаешь Грейс. У нее импульсивный характер. Не забывай, она сейчас в Париже, и все, что ей нужно для развода, это надеть шляпку и вызвать такси.
Мистер Лльюэлин помнил об этом.
— Ну, не хочет Бодкин идти на сотрудничество. Допустим, он уже пронюхал о твоей затее. Допустим, он подаст сигнал на берег и накажет своим приятелям-таможенникам глаз с тебя не спускать. И что? Пока тебя не начнут проверять, тебе ничего не грозит. А к тому моменту Джордж вместе с добычей будет уже за милю от дока.
Мистер Лльюэлин не желал внимать словам утешения. Вероятно, виной тому было предубеждение к операции «эпизод со шляпой», в немалой степени — из-за участия в ней шурина, и предубеждение это было сильным. Оптимизм Мейбл вместо счастливой улыбки вызвал у него кислую ухмылку.
— Думаешь, такой смышленый парень ничего не заподозрит, когда увидит, как мы с Джорджем сшибаем друг с друга шляпы, точно пара водевильных комиков? Да он в ту же секунду раскусит, что дело нечисто!
— Ничего он не раскусит. Его там вообще не будет.
— А куда же он денется? Едва мы сойдем на берег, он тотчас сядет мне на хвост.
— Не сядет. Смело иди и встречайся с Джорджем, мы задержим его на пароходе.
— Да? И каким образом, интересно знать?
— Запросто. Например, по пути его перехватит Реджи Теннисон. Они с Бодкином большие друзья. Реджи уведет его в укромное место на пару слов. Предоставь это дело мне. Я разберусь.
Мистер Лльюэлин, как мы уже видели, никогда не испытывал к свояченице большой симпатии, но поневоле признал, что есть у нее в характере что-то, располагающее к доверию. Ему стало чуть легче дышать.
— Естественно, я не стану посвящать Реджи в наш проект. Просто объясню, что ему делать, и все.
— Думаешь, ему этого будет достаточно?
— Вполне.
— Вы с Реджи отлично спелись, как я погляжу.
— Он мне нравится. И мне его жалко, бедняжку. Домашние отсылают его в какую-то монреальскую контору, он из-за этого сам не свой. Он считает, что если вообще ему надо работать, то он предпочел бы совсем иные края — там, где просторы величественны и безбрежны, где мужчины походят на мужчин, а главное, женщины — на женщин. Что-нибудь наподобие Голливуда.
Мистер Лльюэлин настороженно прищурился, в глазах его мелькнула тень подозрения. Он нутром чуял что-то недоброе. Оно витало в воздухе.
— Ну-ну, — заинтересовался он. — Вот оно как?
— И знаешь, мне подумалось, может, подыщешь ему местечко на киностудии?
Видимая часть туловища Айвора Лльюэлина конвульсивно задергалась, а бегущая по одеялу рябь показывала, что невидимую часть также сотрясают судороги. Хотя подобные дискуссии повторялись с изрядной частотой, как только они затевались, ему всякий раз изменяло самообладание. Когда перед ним обрисовывалась перспектива подыскать местечко для родственника или знакомого родственника, родственника жены или знакомого родственника жены, у него появлялось такое ощущение, будто его внутренности перемешивают колом. В подобных ситуациях он имел обыкновение реветь как морской лев, который требует рыбу, и так он и поступил.
— Ага! — воскликнул он. — Вот оно, началось. Прямо как в воду глядел.
— Реджи принесет тебе огромную пользу.
— Интересно, чем? У меня уже есть подметальщик.
— У тебя же куча эпизодов из английской жизни. Реджи может тебя консультировать. Сумеешь, Реджи? — обратилась Мейбл к видению в сияющих фланелевых брюках и изящной голубой куртке, которое вразвалочку прошествовало в каюту, даже не удосужившись постучаться, что с неудовольствием отметил про себя мистер Лльюэлин.
На киностудии в Лльюэлин-сити людей, ищущих встречи с Айвором Лльюэлином, обычно предварительно час-другой мариновали в приемной, но на пароходе нравы были демократичнее, киномагнат уже не раз ощутил это на собственной шкуре.
— Привет! — бодро поздоровался Реджи. — Привет, привет и еще раз привет. Доброе утро, Мейбл, доброе утро, Лльюэлин. Вы оба сегодня выглядите исключительно, замечательно и очаровательно. Потрясающая розовая пижама,
Лльюэлин. Как сполох зари. Я везде искал вас, юная Спенс, и меня направили сюда. Как вы смотрите на партию в шашки?
— С удовольствием.
— И я с удовольствием. Поразительно, вы замечали, насколько у нас сходятся вкусы? Я бы сказал, родственные души обретают друг дружку. А, сигареты! — обрадовался Реджи, примечая пачку возле кровати.
Он выудил сигарету, закурил и кивнул с видом ценителя.
— Отличные сигареты, Лльюэлин, — похвалил он от чистого сердца. — Мои любимые. Кстати, когда я входил, — продолжил он, — мне послышалось, меня о чем-то спросили. В памяти отложилось: «Сумеешь, Реджи?» Что я должен суметь?
— Помочь Айки.
— Я всегда рад оказать Айки посильную помощь. А в чем?
— Мы как раз обсуждали возможность устроить тебя в «Супербу». Я-то знаю, что эта монреальская контора вызывает у тебя отвращение.
— Терпеть ее не могу. Там я буду как птица в золоченой клетке. Великолепная идея! — сказал Реджи, награждая мистера Лльюэлина одобрительной улыбкой. — Выдумка — первый сорт. Дорогой мой, я буду счастлив служить вам. Очень великодушное предложение. Какая должность?
— Ты можешь давать консультации по английским эпизодам. Ты же хорошо знаешь светскую жизнь.
— Как облупленную.
— Слышишь, Айки? Теперь у тебя не будут охотиться на лис в июле.[52]
— Только через мой труп. Отныне, дорогой Лльюэлин, за английские эпизоды не беспокойтесь. Положитесь во всем на меня, — сказал Реджи, угощаясь еще одной сигаретой. — Теперь об условиях. Мой братец Амброз говорил, что ему обещано полторы тысячи в неделю. Меня лично такая сумма на первых порах устроит. Надеюсь, вы черкнете мне пару строк, чтобы был документ. Можете не торопиться. В любое удобное для вас, дорогой Лльюэлин, время.
Мистер Лльюэлин обрел дар речи. До того язык ему сковывали те особые эмоции, которые всякий раз производило упоминание о злополучной лисьей охоте. Эта была скорбная тема. Центральная сцена суперфильма «Славный Девон», она вызвала резкую отповедь в британской прессе и бурю негодования у краснолицых президентов охотничьих обществ. Тогда мистер Лльюэлин проявил недюжинный стоицизм, но фильм с треском провалился на всей территории островного королевства, и это выбило его из колеи.
— Пошел вон! — рявкнул он. Реджи удивился.
«Здесь что-то не то», — подумал он про себя.
— Как это, вон?
— Да, проваливай! Вместе с английскими эпизодами!
— Айки!
— Что «Айки»? — прогрохотал мистер Лльюэлин, разворачивая батареи к свояченице. — Думаешь, мало мне паразитов, лазящих в мой карман? С меня хватит твоих родственников: братец Джордж, дядюшка Уилмот, кузен Эгберт и его сестра Женевьева!
Тут мистеру Лльюэлину пришлось сделать передышку, чтобы ухватить за подол ускользавшее самообладание. При последних словах у него засосало под ложечкой. По неведомой причине три с половиной сотни в неделю, которые он выкладывал Женевьеве, сестре двоюродного брата своей супруги, угнетали его сильнее всех прочих невзгод, вместе взятых. Очкастое дитя с вечно разинутым ртом, как у почтового ящика, она тянула максимум на тридцать центов в год — и ни центом больше.
— Мало того, что я кормлю целую прорву твоих чертовых родичей, — подытожил он, колоссальным усилием воли отгоняя насморочную девицу, назойливо вертящуюся пред его мысленным взором, — так когда кончаются родичи, я, выходит, должен бежать на улицу и бросаться на всяких проходимцев и осыпать их благодеяниями — а то, не приведи Бог, у меня заведется пара лишних долларов, которые я смогу положить себе в кошелек? По-твоему, Лльюэлин-сити следует забить под завязку всякими английскими пижонами, которые только спят, едят и разгуливают по верхней палубе под ручку с моей родственницей?
— По шлюпочной палубе, — уточнила Мейбл.
— Мне что, купить свору ищеек и натаскать их на желторотых юнцов, чтобы уж точно никого не прозевать? Или сенбернаров, чтобы хватали этих типчиков и волокли всех ко мне?
Реджи повернулся к Мейбл и вопросительно вскинул бровь. Тираду мистера Лльюэлина он выслушал с живейшим вниманием, и ему показалось, что она допускает одно-единственное истолкование.
— Пожалуй, дельце не выгорело, — сказал он.
— Или борзых?..
Реджи приостановил его взмахом руки.
— Лльюэлин, дорогой, прошу вас, — проговорил он несколько чопорно, — Нас не интересуют ваши собаководческие прожекты. Правильно ли я понимаю, что вам не требуется мое содействие в съемках английских эпизодов?
— Кажется, он намекает именно на это, — предположила Мейбл.
Реджи огорченно цокнул языком:
— Вы упускаете отличный шанс. Подумайте как следует. Мистер Лльюэлин продолжал выстраивать очередную аллегорическую цепочку:
— Я что — филиал министерства финансов, чтобы транжирить деньги на всяких бездельников?
Мейбл возмутила такая дискриминация.
— Джордж у тебя получает тысячу, — возразила она. Мистер Лльюэлин вздрогнул.
— Не упоминай при мне Джорджа!
— А Женевьева…
Мистер Лльюэлин снова вздрогнул, на сей раз заметнее.
— И не поминай, — произнес он с мольбой в голосе, — при мне Женевьевы.
— А брат Реджи — полторы. Незаметно, чтобы ты мелочился, раз установил Амброзу такой оклад.
Мистер Лльюэлин вытаращил глаза. Он было собрался справиться у свояченицы, уж не путает ли она его с Рокфеллером, Пирпонтом Морганом, Скотти из Долины Смерти или индийским магараджей, но реплика Мейбл сбила его с мысли.
— Амброз Теннисон? Что ты имеешь в виду? Для знаменитости — это практически задаром.
— Ты в этом уверен?
— Конечно.
— И чем же он так знаменит?
— Это великий писатель.
— Ты его читал?
— Нет. Когда мне читать? Другие читали. Даже твой братец Джордж. Кстати, это он мне подкинул идею пригласить его в «Супербу-Лльюэлин».
— Джордж явно свихнулся.
Реджи показалось, что он должен вмешаться. За исключением тех случаев, когда Амброз носился за ним по коридорам, грозя свернуть шею, он был искренне привязан к брату, и ему не нравился такой разговор. Пожалуй, он мог повредить избранной им карьере. Погубить ее в зародыше.
— Это ты напрасно, — вступился он за брата. — У Амброза есть недурственные вещицы.
— Что значит «недурственные вещицы»? — возмутился мистер Лльюэлин. — Он знаменитость. Большая шишка в литературе.
Мейбл фыркнула:
— Кто тебе это сказал?
— Сама и сказала, — торжествующе отозвался мистер Лльюэлин. Он радовался редкой возможности утереть свояченице нос.
— Когда?
— У меня на званом обеде, когда этот сценарист, которого я выписал из Англии, болтал всякую чепуху про книги. Ну, этот, в очках с черепаховой оправой. Так вот, он брякнул, что Теннисон — полное ничтожество, а ты встала у него за спиной и говоришь: «Теннисон — это вещь, все признают, кроме отдельных высоколобых интеллектуалов». А еще ты добавила, что Теннисона будут читать и тогда, когда от этого очкарика не останется даже номера в телефонном справочнике, — а тот как-то чудно хихикнул, буркнул: «Да бросьте вы, милочка» — и съел банан. На следующий день я ненароком разговорился с Джорджем, и среди прочего поинтересовался, правда ли этот Теннисон — такая важная птица, а он ответил: высший смак, и посоветовал, когда я буду в Лондоне, непременно установить с ним контакт.
Мейбл Спенс захрипела, словно ее душили.
— Айки! — простонала она.
Она созерцала его с тем священным трепетом, с каким мы разглядываем редкий предмет антиквариата.
— Айки! Признайся, что пошутил.
— В каком смысле?
— Нет, это невозможно. Нарочно не придумаешь. Неужели ты принял брата Реджи за того самого Теннисона?
Мистер Лльюэлин заморгал. Ему стало не по себе. У него росло подозрение, что его надули, но в чем именно заключался подвох, пока оставалось загадкой. Затем, когда тревога наполнила его до краев, мелькнула успокоительная мысль: контракт еще не подписан.
— А разве это не так?
— Ты настоящий балбес. Теннисон уже сорок лет как умер.
— Умер?
— Конечно, умер. Джордж тебя разыграл. Ты же знаешь, какой он шутник. Удивительно, как он еще тебе не посоветовал пригласить на работу Данте.
— Кто такой Данте? — заинтересовался мистер Лльюэлин.
— Он тоже умер.
Мистер Лльюэлин, как мы уже говорили, ровным счетом ничего не понимал, ясно было только одно: мало того, что его свояк Джордж еженедельно заграбастывал из казенной кассы на тысячу долларов больше, чем того стоил, вдобавок он так и норовит заполонить киностудию мертвыми душами. И он весь вскипел от праведного гнева. Вероятно, мертвые души справились бы с фабулой и диалогами не хуже, чем большинство подведомственных ему живых сценаристов, но ему претила та неразборчивость, с которой Джордж пускал в ход свое хваленое чувство юмора, и он высказался на этот счет скупо, но метко.
Затем опять смешался.
— А Амброз Теннисон — кто такой?
— Брат Реджи.
— И все?
— Собственно, да.
— Не сочинитель?
— Сочинитель… в некотором смысле.
— Но не этот, как его, гений?
— Нет.
Мистер Лльюэлин ринулся к звонку и большим пальцем надавил на кнопку.
— Слушаю, сэр? — отозвался Альберт Пизмарч.
— Пригласите сюда мистера Теннисона.
— Мистер Теннисон здесь, — сказал Альберт Пизмарч со снисходительной улыбкой.
— Мистера Амброза Теннисона.
— Ах, мистера Амброза Теннисона? Разумеется, сэр. Прощу прощения, сэр. Будет исполнено, сэр, — сказал Альберт Пизмарч.
Амброз Теннисон, явившийся несколько минут спустя, был уже не тот мрачный женоненавистник, который на протяжении последних двух суток шнырял по «Атлантику» и всем своим видом нагонял на пассажиров зеленую тоску. После бурного примирения с Фуксией, которое состоялось накануне на прогулочной палубе прямо перед вторым завтраком, он опять был жизнерадостен и бодр. В комнату он вступил подобно процессии бражников из комической оперы, разыгранной в единственном лице, излучая приветливость и добродушие.
Хотя строгого правила здесь нет и программу можно изменять без предварительного уведомления, однако давно уже подмечено, что Природа, поставляя в наш мир юных английских прозаиков, отдает предпочтение двум разновидностям: циникам — любителям коктейлей, и душкам — любителям пива. Амброз принадлежал ко второй категории. У него был крепкий мускулистый торс, орлиный взор, выдающийся подбородок, румянец во всю щеку и руки как окорока; в часы досуга он мог рвануть с места и вскарабкаться на Пиренеи, более того — совершить это восхождение с песней на устах.
По всему было видно, еще минуту — и он запоет от счастья. Мейбл Спенс вдруг стало стыдно. Она горько пожалела, что в порыве откровенности открыла своему свояку глаза на всех этих Теннисонов.
Реджи тоже чувствовал себя неважно. Во время недавней перепалки он хранил молчание, огорошенный той стремительностью, с какой развивались события. Было ясно, что порхающий перед ним мотылек вступает в опасную полосу, и, глядя на него с состраданием, он чувствовал, что кому-то — пусть даже ему самому, если в голову придет что-нибудь стоящее, — необходимо подготовить беднягу к тому, что его ждет.
Но провести разъяснительную беседу возможности не представилось — не успел Амброз войти, как мистер Лльюэлин заговорил.
— Эй, ты! — гавкнул он.
Самый доброжелательный наблюдатель счел бы такое поведение грубым, и неудивительно, что Амброз оторопел, как будто налетел на фонарный столб. Однако, находясь в том безмятежном состоянии, когда весь мир видится сквозь розовые очки, он решил пропустить колкость мимо ушей.
— Доброе утро, мистер Лльюэлин, — сказал он приветливо. — Вы меня звали? Наверное, опять по поводу Бодкина? Мистер Лльюэлин, — пояснил он, ослепляя улыбкой встревоженного младшего брата, — вбил себе в голову, что Монти Бодкин — прирожденный киноактер.
При этой сногсшибательной новости Реджи оторвался от дум о братской солидарности.
— Кто?! — воскликнул он. — Монти?
— Ага, — подтвердил Амброз с добродушной улыбкой. — Представляешь? Он собирается сделать из бедного Монти кинозвезду.
— Обалдеть.
— Сомневаюсь, что у Монти имеется сценический опыт.
— Я тоже.
— Ах да, вспомнил, он как-то рассказывал про утренник, на котором выступал, когда ходил в младшую группу детского сада.
— Спорим, он провалился.
— Очень может быть. Правда, невероятно?
— Беспрецедентно.
Но тут в братский диалог вторгся мистер Лльюэлин. Он бы сделал это значительно раньше, не будь осложнений с голосовыми связками. Телячья восторженность Амброза раздражала его подобно кожной болезни, вызывая почесывания по всему телу.
— Хватит болтать! — заорал он. — Бодкин тут ни при чем. Слышишь, ты! Хоть на полминутки попридержи язык и обрати на меня внимание.
Амброз с изумлением посмотрел на мистера Лльюэлина. Прежде Лльюэлин так с ним не обращался. До сих пор киношный президент производил впечатление человека уравновешенного и любезного.
— До меня дошли слухи, что ты не тот Теннисон. Амброз опешил. Он взглянул на Реджи, словно прося поддержки:
— Боюсь, я не совсем понимаю.
— Разве я говорю не по-английски?
— В общем, по-английски. Но я вес равно ничего не понял, — сказал Амброз, пытаясь не раздражаться.
— Почему ты все это время скрывал, что неправильный Теннисон?
— Вы постоянно употребляете это специфическое выражение. Будьте столь добры, разъясните, кто, с вашей точки зрения, «Теннисон правильный», тогда, пожалуй, я сумею дать исчерпывающий ответ.
— Ты знаешь, кого я имею в виду. Писателя Теннисона. Амброз смерил мистера Лльюэлина ледяным взглядом.
Сердце его вконец ожесточилось. Он мог смело отправляться обратно в Адмиралтейство — распекать подчиненного, проморгавшего, как аферистка под темной вуалью стащила военно-морское соглашение.
— Меня никогда не оставляло ощущение, — произнес он, и в голосе его прорезался оксфордский холодок, — что я и есть писатель Теннисон. Насколько я в курсе, у меня нет однофамильцев в литературной среде. Конечно, существует небезызвестный поэт Теннисон, но, полагаю, вам не могло прийти в голову…
Реджи почувствовал, что самое время огласить новость.
— Представь себе, могло, в том-то и закавыка. Его разыграл Джордж, большой затейник, у них в Голливуде таких любят. Короче, возникла путаница. Он принял тебя за настоящего профи.
— Быть не может.
— Еще как может.
— Ты уверен?
— Точно.
У Амброза опять поднялось настроение. Мимолетную досаду, которую, возможно, посеяло в нем странное поведение мистера Лльюэлина, как рукой сняло. Он запрокинул голову и разразился гомерическим хохотом, который прокатился по каюте подобно громовому раскату.
И тут терпение мистера Лльюэлина лопнуло. Лицо над розовой пижамой побагровело. А глаза если не совсем выпрыгнули из орбит, то были к тому близки.
— Тебе смешно? — прошипел он.
Амброз силился подавить хохот, понимая, что в данной ситуации смеяться нехорошо.
— Все-таки забавно, — пробулькал он виновато.
— Так-так, — сказал мистер Лльюэлин. — Отлично, тогда я тебя еще посмешу. Ты уволен. Как только мы доберемся до Нью-Йорка, можешь пересесть на первый же пароход в Англию, или прыгай с причала, или топись, или поступай как знаешь. Но в Лльюэлин-сити тебе путь заказан.
Амброз перестал хохотать. Видя, как улыбка сползает с его лица, Реджи судорожно соображал, как бы ему засвидетельствовать братскую симпатию, но в голову ничего не приходило. В растрепанных чувствах, он позаимствовал у Лльюэлина еще одну сигарету и закурил.
— Что?
— Что слышал.
— Но… вы приняли меня на работу.
— Когда?
— У меня контракт…
— Когда я подписывал контракт?
— Но…
— Все, угомонись.
— Нельзя же так просто взять и вышвырнуть меня на улицу.
— Отчего ж?
— Я подам в суд.
— Ради Бога, — сказал мистер Лльюэлин. — Выкроишь свободную минутку, заезжай, будем судиться.
Румянец увял на щеках Амброза, глаза округлились. Реджи тоже не остался безучастным.
— Ну ты даешь, Айки, — проговорил он с жаром. — Это уже не по правилам.
Мистер Лльюэлин развернулся к нему, как бык к пикадору.
— Тебя кто просил встревать?
— Вопрос не в том, — парировал Реджи с чувством невозмутимого достоинства, — кто меня просил. Такая постановка не отражает сути. Едва ли вы вправе требовать, чтобы собеседник ждал формального приглашения, чтобы, так сказать, выразить свою точку зрения по поводу… ну вот, забыл, что хотел сказать.
— Вот и славно, — сказал мистер Лльюэлин.
— Но вы, мистер Лльюэлин, наверное, не знаете главного, — сказал Амброз.
— А?..
— На основании ваших обещаний я бросил службу. Уволился из Адмиралтейства.
— Так поступи обратно.
— Но… я не могу.
Вот именно из-за этого Реджи и чувствовал себя как на иголках. С первой минуты у него было предчувствие, что Амброз может столкнуться с подобным препятствием, и признавал, что это препятствие из разряда труднопреодолимых.
У самого Реджи были свои, правда весьма оригинальные, взгляды на работу. Он считал, что некоторым людям — к числу которых он относил и себя самого — работать совершенно ни к чему. Он имел некоторое представление о скачках, неплохо играл в бридж и покер, умел с очаровательной непринужденностью перехватить взаймы, так, чтобы дающему было тоже приятно, — этих талантов ему хватало с избытком, и домашние нанесли ему глубокую психологическую травму, обманом заманив в какую-то гадкую контору. Немного терпения, незначительная финансовая поддержка, позволяющая выкарабкаться из черной полосы, — и он жил бы припеваючи. Ибо Реджи Теннисон был из тех молодых людей, которых питают вороны.[53]
На беду, в нашем мире вороны не питают таких, как Амброз. Амброзам необходима постоянная работа. А когда они ее теряют, им очень трудно отыскать новое место.
— Задумайтесь, Лльюэлин! — сказал Реджи. — Напрягите извилины! Вы не имеете права отмочить такую штуку.
Тут на арену ступила Мейбл Спенс. Ее опрометчивые слова, вырвавшиеся в запале, накликали этот кошмар, и она была в ужасе от того, что натворила. Вытянувшееся лицо Амброза маячило перед ней немым укором. Про Адмиралтейство она мало что знала, но догадывалась, что для Амброза это был кусок хлеба насущного, и этот кусок хлеба он потерял по ее милости.
— Реджи дело говорит, Айки. Ты не имеешь права.
— С чего ты взяла?
— Ты знаешь прекрасно: хоть контракт не подписан, у вас была устная договоренность.
— К лешему устные договоренности.
— И вообще, чего ты добиваешься? Ну какой тебе прок отпихивать мистера Теннисона? Положим, он не Шекспир, но для «Супербы» пишет нормально.
— Сильно сказано, девушка! — одобрил Реджи. — Амброз будет гордостью киностудии.
— Только не моей, — поправил президент кинокомпании. — Лично я его на порог не пущу.
— А что же ему делать?
— Это вопрос не ко мне. Меня это не касается.
— Возьми его хоть на испытательный срок.
— Не возьму.
— Вдруг он окажется прекрасной находкой.
— Не окажется.
Реджи загасил сигарету и потянулся за следующей. Лицо его было непроницаемо и сурово.
— Лльюэлин, — сказал он, — ваше поведение беспрецедентно.
— Не встревай!
— Нет, Лльюэлин, я буду встревать. Ваше поведение беспрецедентно. Вы беретесь руководить киностудией, а сами в этом деле ничего не понимаете.
— Вот оно как?
— Не перебивайте меня, Лльюэлин. Повторяю: вы беретесь руководить киностудией, а сами в этом деле ничего не понимаете. Лезете из кожи вон, чтобы заполучить малого вроде Монти Бодкина, парня во многих отношениях замечательного, за исключением того, что на сцене он — полный профан, не способный сыграть даже уключину в «Пинафоре»,[54] — и в то же самое время отвергаете таких восходящих светил литературы, как Амброз Теннисон. О собственной персоне распространяться не буду, позволю себе только заметить, что вам подвернулся уникальный шанс — заполучить редкого специалиста по английской жизни, но вы прошляпили удачу и собственноручно загнали себя в угол. Нисколько не удивлюсь, если вы наснимаете драм, где аскотские скачки[55] происходят в разгар зимы, а дерби[56] — поздней осенью на Пламстедских болотах. Вот в какой угол вы загнали себя, Лльюэлин, — сказал Реджи. — И очень глупо, — добавил он, подводя итог.
— Правильно, — подхватила Мейбл. — А теперь, Айки, послушай меня.
Истинное величие генералов состоит в умении вовремя отступить. Один Реджи — это было еще туда-сюда. Одна Мейбл тоже его не запугала бы. Но Реджи в придачу с Мейбл — от такой комбинации дух его надломился. В постельном белье произошло нечто вроде землетрясения, из него выскочила фигура в развевающейся розовой пижаме, метнулась прочь — и в следующую секунду она была уже в ванной, запирала дверь на задвижку. Из крана хлынула вода, и стало понятно, что уши магната защищены от дальнейшего натиска.
Мейбл надрывалась изо всех сил, и Реджи от нее не отставал.
— Айки! — кричала она, барабаня в дверь ванной.
— Айки! — кричал Реджи, делая то же самое.
Они перестали стучать так же внезапно, как и начали. Было ясно как день, что противник окопался вне пределов досягаемости, и Реджи повернулся, собираясь принести соболезнования пострадавшему брату:
— Амброз, старина…
Голос его осекся. Амброза Теннисона не было среди присутствующих.
Ни Реджи Теннисон, ни Мейбл Спенс не заметили, как Амброз ушел, — до того они увлеклись выманиванием мистера Лльюэлина из укрытия. Обстановка в каюте была далека от безмятежной.
В тот момент, когда романист решил, что пора уносить ноги, Альберт Пизмарч стоял, вальяжно привалясь к дверям и, припав большим красным ухом к деревянной панели, жадно ловил отзвуки драмы, разыгрывающейся в каюте. Двери на океанских лайнерах открываются внутрь, и когда неожиданно дверь каюты С-31 распахнулась, Альберт Пизмарч попал врасплох. Внезапно потеряв опору, он рухнул ничком, как труп из стенного шкафа в детективной пьесе и, налетев на Амброза, крепко сжал его в объятиях — точь-в-точь двое фланеров на парижском бульваре, признавших друг в друге старых однокашников.
Амброз с глухим рыком отшвырнул от себя Альберта, тот, жалобно пискнув, пролетел часть коридора и со всего маха шмякнулся об пол. Амброз поспешно удалился, Альберт поднялся, потирая нежную часть своего туловища чуть пониже короткой белой куртки.
И пока он стоял, приводя себя в порядок, из каюты появились Реджи и Мейбл и, подобно Амброзу, исчезли в конце коридора, из чего он заключил, что занавес опущен и представление окончено.
Боль постепенно стихла, и Альберт вновь обрел душевное равновесие. Он смекнул, что по счастливому стечению обстоятельств ему довелось услышать спектакль, представляющий широкий общественный интерес, и у него язык зачесался — до того потянуло поделиться впечатлениями об этом сенсационном происшествии.
Наиболее подходящим кандидатом на роль доверенного лица, безусловно, был Нобби Кларк — коллега и напарник по секции «С», — но, как назло, именно сейчас в их отношениях наметилась трещина. Не далее чем сегодня утром мистер Кларк обиделся на то, что Альберт играючи ткнул его локтем во время бритья, а когда тот попытался возвести вину на превратности Судьбы, Кларк еще больше обиделся и употребил выражение, которое глубоко ранило тонкие чувства Пизмарча, оставив в душе неприятный осадок.
Мысленно подыскивая замену, Альберт вспомнил, что забыл убрать поднос из каюты мисс Флокс.
— Сейчас в тридцать первой такой тарарам был, доложу я вам, мисс, — сказал он приветливо, заходя в каюту несколько минут спустя. — Право, был удивлен. Возбужденные голоса. Повышенные тона. Я случайно оказался рядом. Иду по своим делам и вдруг — звонок…
Фуксия Флокс, уже при полном параде, сидела перед зеркалом и наносила на лицо те завершающие штрихи, которые добавляют изюминку. Ей очень хотелось выглядеть красивой, поскольку она спешила на палубу, где у нее было назначено свидание с Амброзом.
— Надеюсь, ваша повесть не бесконечна? — осведомилась она миролюбиво, но с некоторым нетерпением.
— Что вы, мисс. Впрочем, уверен, вам это будет весьма и весьма интересно. Дело-то касается мистера Амброза Теннисона, вашего жениха.
— Откуда вы знаете, что он мой жених?
— Боже правый, мисс, — сказал Альберт Пизмарч по-отечески, — кто ж на корабле об этом не знает! Что касается лично меня, то затрудняюсь ответить, кто меня проинформировал. Скорее всего, это был мой коллега Кларк, ему об этом сообщил один человек, встречавшийся с тем человеком, который однажды видел вас с мистером Теннисоном на прогулочной палубе.
— Ну и проныры вы, стюарды.
— Как правило, нам удается держать руку на пульсе событий, — Альберт сделал легкий поклон, принимая комплимент. — Я всегда говорил, мы на корабле почти как в средневековом замке — интересуемся, что делают наши сюзерены, поскольку, как я уже вам говорил, хотя, возможно, это были не вы, а кто-то другой, во время путешествия стюард ощущает себя вассалом. Нет, это был Кларк, почти наверняка. К сожалению, у меня нет возможности проверить мою гипотезу лично, после утреннего инцидента в каюте я не разговариваю с Нобби Кларком.
Мисс Флокс позавидовала этому баловню Судьбы.
— Везет же некоторым! — сказала она. — Так что было дальше? И, пожалуйста, поскорее. Мне пора убегать. Что с мистером Теннисоном?
— Он вызвал конфронтацию.
— Что?
— Это такой политический термин, — снисходительно пояснил Альберт Пизмарч, — проще говоря, тарарам. Из-за мистера Теннисона у мистера Лльюэлина в комнате произошла катавасия.
— Мистер Лльюэлин здесь тоже как-то замешан?
— Непосредственным образом, мисс.
— Так что же случилось? Неужели мистер Теннисон затеял с мистером Лльюэлином ссору?
— Такая формулировка, мисс, искажает факты. Правильнее сказать, это не мистер Теннисон затеял с мистером Лльюэлином ссору, а мистер Лльюэлин — с мистером Теннисоном. Судя по всему, мистер Лльюэлин обиделся на мистера Теннисона из-за того, что тот неправильный мистер Теннисон, что и высказал. Тогда мистер Теннисон-младший и мисс Спенс объединились…
— Как это — неправильный Теннисон?
— Не великий поэт. Не знаю, знакомы ли вы с творчеством мистера Теннисона, написавшего «Мальчика на горящей палубе».[57]
У Фуксии глаза полезли на лоб.
— Вы хотите сказать, Айки подумал, что это Амброз и есть?
— Именно, мисс. Его ввел в заблуждение некий Джордж.
— Ну и лопух! Амброз, должно быть, посмеялся.
— Верно, мисс. Собственными ушами слышал.
— А вы в это время где были?
— Случайно проходил мимо…
— Понятно. Значит, Амброз смеялся.
— Да, мисс, так и заливался, и это не понравилось мистеру Лльюэлииу. Очень был расстроен, судя по голосу. Сказал, что раз мистеру Теннисону так весело, он его еще посмешит, и объявил, что поездка мистера Теннисона в Лльюэлин-сити отменяется. А потом как рявкнет: «Ты уволен!»
— Что-о?
— Так и сказал, мисс. Слово в слово: «Ты уволен!» Последовала сильнейшая конфронтация: галдеж, вопли, и вдруг дверь как распахнется, как собьет меня с ног…
Альберт Пизмарч запнулся, обнаружив, что зрительный зал опустел. Мимо него пулей пронеслось нечто призматическое, и он остался в каюте один. Горестно рассудив, что ни разу еще не встречал женщину, обладающую умением слушать, он подхватил поднос с остатками завтрака, сунул в рот кусок остывшего бекона и удалился.
Выйдя на прогулочную палубу, Фуксия Флокс окунулась в смешанную атмосферу оцепенения и бурной активности, какая обычно царит на прогулочной палубе погожим утром. В шезлонгах, стоящих длинной шеренгой, возлежали, как рыбы на лотке, полуобморочные фигуры, замотанные в пледы, а перед их осоловелым взором туда и сюда, гордо поигрывая бицепсами, сновали атлеты, обмениваясь восклицаниями «Какое утро!» и уточняя, сколько километров намотали.
Там и сям толпились группки людей, не попавших ни в одну из категорий. Чересчур деятельные для бригады рыб и чересчур вялые для атлетов, они пялились в море, перегнувшись через перила, или просто топтались на месте, посматривая на часы и прикидывая в уме, долго ли до супа.
Амброза не было видно, зато наметанный глаз Фуксии сразу наткнулся на Реджи. Тот задумчиво стоял в стороне, зажав во рту одну из трофейных лльюэлиновских сигарет, которыми он предусмотрительно набил себе портсигар. Несмотря на всю тягостность недавнего разбирательства, был в нем и светлый момент: Реджи пополнил свой запас.
— Послушай, — сказала Фуксия, без лишних предисловий, — что там у Айки с Амброзом?
Вынимая сигарету изо рта, Реджи умудрился вложить в этот незамысловатый жест столько высокой печали, что у Фуксии сердце екнуло. Видно, зря она надеялась, что Пизмарч раздул из мухи слона.
— Скверная ситуация, — произнес он мрачно. — Он тебе рассказал?
— Нет, мне доложил наш доморощенный оратор, стюард. Видимо, он прятался за занавеской. Это правда, что Айки выгнал Амброза?
— Да.
— Но ведь был же контракт…
— Не было контракта.
— Как?
— Вот так. Судя по всему, его собирались подписать в Нью-Йорке.
— В таком случае, должно быть письмо или еще что-нибудь.
— Насколько я понял, нет ничего.
— Ты хочешь сказать, у Амброза нет ни единой бумажки?
— Ни клочка.
Это было настолько поразительно, что Фуксия на миг онемела. А затем рассвирепела как фурия.
— Какие же болваны, эти мужчины! Почему этот несмышленыш не посоветовался со мной? Я бы все ему объяснила. Это надо же, бросить все и отправиться в Голливуд, поверив на слово Айки Лльюэлину! Слово Айки! Курам на смех! Если бы у Айки была единственная дочь, которой он пообещал куклу на день рождения, знаешь, что бы она сделала, будучи смышленым ребенком? Попросила бы адвоката оформить контракт, не забыв о штрафных санкциях. О Господи Боже мой! — сказала мисс Флокс, ибо была чрезвычайно возбуждена. — Знаешь, Реджи, чем это пахнет?
— Чем?
— Мы с Амброзом не сможем пожениться.
— Ерунда! — сказал Реджи. Медитации на палубе привели его к выводу, что положение хоть и скверное, но не настолько. — Допустим, Амброз оказался на бобах, бросил Адмиралтейство и всякое такое, но разве твоих заработков не хватит на двоих?
— Их хватит на дюжину. А что толку? Амброз не согласится быть иждивенцем. Он ни за что на мне не женится.
— Какая разница? Это все равно что брак с богатой наследницей.
— Амброз не женится на наследнице.
— Почему? — воскликнул Реджи, который, позволь это закон, с радостью расписался бы с дюжиной богатых невест. — Почему?
— Потому что он из породы тупоголовых ослов, — воскликнула мисс Флокс, и в жилах ее вскипела горячая кровь хобокенских Мерфи. — Потому что это вообще не человек. Он как актер на сцене — изображает благородство, одним глазом следит за партером, другим — за галеркой. Нет, что это я, он совсем не такой, — продолжала она, резко меняя тон, отчего измученные тяжким трудом режиссеры «Супербы» понуро побрели в столовую в надежде промочить горло замороженным солодовым молоком. — Я восхищаюсь его твердыми принципами. Жаль, перевелись на свете мужчины с такими представлениями о чести и достоинстве. Не смей говорить про Амброза дурное, слышишь? Это самый замечательный человек в мире. Ты можешь сколько угодно издеваться над тем, что он не желает жить за мой счет, но учти: за это легко схлопотать по уху.
— Да-да, — Реджи слегка опешил. — Совершенно согласен.
В наступившей тишине к ним подошла насморочная девица без подбородка и попросила мисс Флокс написать ей в альбом пару теплых слов. Та исполнила эту просьбу с видом дамы из Комитета общественного спасения, подписывающей смертный приговор.
Девица сбила ее с мысли. Снова оставшись с Реджи наедине, она бросила на него озадаченный взгляд, словно очнувшийся лунатик:
— Так о чем мы говорили? Реджи откашлялся.
— Об Амброзе. Я говорил, что Амброз показал себя молодцом, отказавшись на тебе жениться и жить за твой счет.
— Ты так сказал?
— Естественно, — Реджи постарался говорить как можно убедительнее. — Замечательный поступок. Дух захватывает.
— Да-да, — произнесла Фуксия. — Может, он и прав, мне что прикажешь делать?
— Это, конечно, вопрос.
— У меня на душе кошки скребут.
— Верю.
— Мы были такими счастливыми.
— Вы и теперь счастливые.
— Если хочешь знать мое мнение, — Фуксия внезапно очнулась от задумчивости, — то все-таки он чокнутый. Ему нужно проверить голову. Почему он будет жить за мой счет? Он ведь может писать книжки.
Реджи хоть и беспокоился о собственной безопасности, почувствовал, что его долг — сказать суровую правду о таланте Амброза.
— Милая моя, Амброз — потрясающий парень, принципиальный, образец чести и достоинства, но писатель он не самый лучший. Думаю, что его гонорара за роман едва ли хватит на то, чтобы неделю кормить пончиками лилипута. Причем не самого прожорливого.
— Он посредственность?
— Да, в литературе. Зато, — добавил Реджи с опаской, — в нем много чести и достоинства. И принципы будь здоров. Я всегда это говорил.
Фуксия устремила в океан взор, полный тоски.
— Что же делать? — спросила она.
— Да, закавыка, — согласился Реджи. — Разве что…
— Что?
— Ты лучше меня знаешь Лльюэлина. Может, он из тех, кто в горячке наговорит лишнего, а потом раскаивается. Может, это он так? Короче, сколько шансов, что у него проснется совесть? Как, по-твоему, вдруг он все обдумает в спокойной обстановке, купаясь в ванне — он как раз туда собирался, когда я уходил, — и сердце его смягчится…
— У него нет сердца.
— Ясно.
— Я бы с радостью свернула ему шею.
— У него нет шеи.
Они снова умолкли, погрузившись в горькие думы об Айворе Лльюэлине. Казалось, этот тип абсолютно неуязвим.
— Тогда остается единственный выход, — сказал Реджи, — прибегнуть к давлению извне….
— Что-что?
— Правда, я не очень уверен, что из этого что-нибудь получится…
— Давай, не тяни. Что у тебя на уме?
— Я тут сейчас размышлял, и мне вдруг кое-что вспомнилось, а именно: этот Лльюэлин, почему — никто не знает, одержим идеей снимать Монти Бодкина.
— Какого Бодкина? Который у меня за стеной?
— Совершенно верно, только он уже не за стеной, а в тридцать шестой каюте.
фуксия задумчиво потерла подбородок:
— Бодкин? Бодкин… Мне кажется, я знаю всю актерскую братию, от Бэби Лероя до последнего статиста, но о таком не слыхала.
— Он не артист. Но Лльюэлин, кажется, во что бы то ни стало решил запечатлеть его в какой-нибудь роли. Мне про это сказал Амброз, а потом Мейбл Спенс подтвердила. Если Монти согласится, Лльюэлин мигом подпишет контракт. По-видимому, дело тут в том, что ему вожжа под хвост попала.
Фуксия умела смотреть в корень.
— Пожалуй, я догадываюсь, в чем дело, — сообразила она. — С Айки такое бывает. У всех голливудских шишек случаются такие заскоки. Они начинают искать алмазы в мусорной куче. Это льстит их самолюбию.
— Монти, судя по всему, ему отказал. И я тут вот что подумал: если бы удалось его убедить, он мог бы выставить условия: мол, возьмете Амброза — подпишу контракт. Если я верно оцениваю ситуацию, Лльюэлин ради Монти готов горы свернуть. Мне кажется, с ним надо провести беседу.
В глазах Фуксии вновь засияла надежда:
— Ты прав. Так в какой он каюте, говоришь?
— В тридцать шестой. Моей кузине Гертруде, с которой он крутит роман, очень не понравилось ваше соседство, и она переселила Монти в другое место.
— Она видит во мне угрозу?..
— Можно и так сказать.
— Верно. Братец Бодкин в последний раз именно на это намекал.
— Итак, решено. Я иду к Монти и пытаюсь его подбить на этот трюк.
Фуксия покачала головой:
— Только не ты. Я сама займусь этим делом. Мы с Бодкином теперь такие друзья! Уже дважды обменялись визитами и сумели отлично поладить, почти как братья Уорнеры.[58] Как, по-твоему, он уже встал?
— Вряд ли.
— Тогда я иду прямо сейчас. Главное в таких вещах — женский подход.
Через несколько минут она, демонстрируя женский подход, энергично барабанила в дверь, а тем временем Монти, облачившись в купальный халат, в седьмой раз перечитывал записку Гертруды, которую он получил вскоре после того, как Реджи отправился исполнять благотворительную миссию. В тридцать шестой каюте ванной не было, и Монти собирался пойти в душевую, расположенную в конце коридора. Но прежде, не в силах побороть искушение, он в очередной раз решил перечитать записку.
И чем дольше он читал, тем теплее становилось у него на душе. Вот это настоящий друг, думал он про себя. Выжать из Гертруды такое послание — наверняка пришлось давить на газ до упора. Буквально каждая строчка письма дышала любовью и раскаянием за подозрения, которые, как сейчас стало ясно автору, были абсолютно беспочвенными. Кончалась записка заверением, что, если Монти случайно окажется в библиотеке около двенадцати дня, он может рассчитывать на самый радушный прием.
Приводя себя в надлежащий вид, Монти тщательно выскоблил лицо, извлек из гардероба серый костюм в тонкую голубую полоску и теперь готовился принять душ. Единственным облачком, омрачающим его счастье, было воспоминание о галстуке в розочку, который он одолжил Реджи. Этот галстук в сочетании с серым костюмом идеально подходил для знаменательного момента.
Было бы преувеличением сказать, что он обрадовался, увидев мисс Флокс. Но открытой угрозы не почувствовал. Он надеялся, что визит можно прервать в любой момент — прошмыгнуть мимо гостьи и спрятаться в ванной. Даже Фуксия с ее непревзойденным умением совать свой нос в чужие дела, рассудил он, будет затруднительно поддерживать непринужденную беседу с тем, кто заперся в ванной.
Потому его троекратный «привет» прозвучал искренне и сердечно — он знал, что стратегический путь к отступлению в полном порядке.
— Вы к кому? — учтиво осведомился он.
— К вам.
Мисс Флокс собиралась было что-то еще сказать, когда ее взгляд упал на Микки Мауса, сиявшего улыбкой, сидя на туалетном столике, и под действием мышиных чар она запнулась на полуслове, напрочь забыв о своей миссии. Ни одно существо на свете не находило такой отклик в ее душе, пробуждая в ней самые лучшие чувства.
— Какая прелесть….
Ей не хватило слов. Она стояла и умилялась, разинув рот. Похожую реакцию можно наблюдать у посетителей Лувра перед статуей Ники Самофракийской.
— Послушайте, отдайте его мне! — воскликнула она.
Монти не хотелось казаться излишне черствым, он сочувствовал ей от всего сердца. Было видно, что ей приглянулся Микки Маус, которого он и сам теперь полюбил, получив от Гертруды записку. Однако он был тверд:
— Ни за что.
— Ну, пожалуйста.
— Весьма сожалению, но эта мышь принадлежит моей невесте.
— Гертруде — хи-хи — Баттервик? Монти похолодел.
— Очень вас попрошу, — изрек он ледяным тоном, — произносить имя моей невесты без дурацкого «хи-хи». Это неуместно, возмутительно и…
— Сколько вы за нее хотите?
— За кого? — переспросил Монти с досадой — кому понравится, что его перебивают в тот самый момент, когда он только-только добрался до сути своей обличительной речи.
— За мышь. Назовите ваши условия. Сколько? Монти решил, что с этим бредом пора кончать.
— Я уже уведомил вас, — сказал он, вворачивая глагол в стиле Альберта Пизмарча, — что мышь — это собственность моей невесты, мисс Гертруды Баттервик…. не мисс Гертруды — хи-хи — Баттервик, а мисс Гертруды Баттервик, коротко и ясно. Хорош я буду, если стану раздавать или продавать ее Микки Мауса всем подряд, а тем более вам.
— Почему это мне «тем более»?
— Потому, — сказал Монти, чувствуя, что настал момент истины и ему выпадает уникальная возможность раз и навсегда очистить поле от этой пунцововолосой бестии, разрушающей его счастье, — что ваша привычка наведываться ко мне вроде привидения весьма тревожит Гертруду и действует ей на нервы. Несчастное дитя рвет и мечет, ибо всякий раз, проходя мимо моей каюты, она видит, как вы выскальзываете из-за двери. Она рвет и мечет, и я ее не виню. Не сочтите, пожалуйста, за грубость и не поймите меня превратно, но вы сами обязаны сознавать, что девушки не любят таких штучек. Если она увидит, что вы разгуливаете по кораблю с ее мышью, мои шансы повести ее к алтарю упадут до нуля. Так что выбросьте из головы пустые притязания. Микки Маус никогда не будет вашим.
Казалось, красноречие Монти произвело на мисс Флокс впечатление. Она изобразила покорность, и пока она изображала покорность, в памяти Монти внезапно всплыли слова, которые, ожидая своего часа, крутились у него на языке с тех самых пор, как Фуксия переступила порог. Только из-за того, что она, сорвавшись, заговорила о Микки Маусе, он не произнес их непосредственно при встрече:
— Чем обязан честью?
Точно человек, очнувшийся ото сна, Фуксия оторвала завороженный взгляд от мыши и слегка повела плечами, словно пытаясь выбросить ее образ из головы. Ей стало стыдно, что, пойдя на поводу у чувств, она отвлеклась от цели.
— Я пришла посовещаться.
— То есть?
— Посовещаться. У нас в Голливуде это вроде ритуала. Они там по любому случаю проводят совещания. Помнится, однажды я пыталась дозвониться до Айки, а его секретарша ни в какую: «Извините, мисс Флокс, — говорит, — мистер Лльюэлин совещается». Так вот, раз уж мы затронули Айки, самое время перейти к сути. Я к вам по делу. Понимаете, к чему я клоню?
— Нет.
— Я пришла по тому же поводу, что и Амброз, — насчет работы в кино.
Монти было совсем не до улыбок. На время встречи он планировал сохранять предельную суровость, от начала и до конца выдерживая на лице такое выражение, которое мисс Флокс назвала бы «задний-план-замри», а сам он мысленно определил как «застывшая мина». Но при последних ее словах он не сумел подавить легкую самодовольную усмешку. Даже более чем усмешку. Его губы невольно раздвинулись, и он хмыкнул.
Несомненно, в этой настойчивости, словно хотел он сказать, есть что-то чрезвычайно лестное. Он мельком скосил глаза на зеркало, но оно не сообщило ничего такого, чего он не ведал прежде. Насколько он сумел разглядеть, там отражалось привычное бодкинское лицо. Хоть тресни, ни намека на скрытый шарм. И тем не менее Айвор Лльюэлин, ежедневно встречающий сотни людей и даже не удостаивающий их второго взгляда, не просто желает заполучить это лицо, но просто требует.
Монти Бодкин даже в какой-то мере зауважал Айвора Лльюэлина. Над киномагнатами принято посмеиваться, видя в них забавных комических персонажей, но чего у них не отнять, так это чутья. Они чуют истину.
— О! А! Ну да, — сказал Монти.
— Ну, так что скажете?
— Вы имеете в виду, подпишу ли я контракт?
— Да.
— Ни за что.
— Почему?
— Не могу.
Фуксия выбросила вперед страждущую руку. Ее намерение вцепиться в отворот халата и кокетливо его покрутить было настолько прозрачно, что Монти отшатнулся. Девушки и прежде пытались крутить отвороты его одежды, но тщетно.
— Не могу, и все, — повторил он.
— Почему? Может, есть на свете вещи, до которых Бодкины не снизойдут? Слышали такую историю: гуляет мамаша с ребенком, вдруг откуда ни возьмись какие-то субъекты в гриме. Малыш тыкает пальцем и говорит: «Смотри, мама, актеры!» А мама в ответ: «Тише, милый, всякое в жизни бывает».
— Нет, дело не в том.
— А в чем?
— Я не умею играть. Просто как чурбан.
— С вами это раньше бывало?
— Да, но не до такой степени.
— Вы когда-нибудь выступали перед публикой?
— Только однажды, в пять лет, в младшей группе детского сада. Представлял я дух просвещения. Помнится, на мне была белая хламида, а в руке — факел. Выходил на сцену и произносил: «Я дух просвещения». На самом деле вышло не совсем то, роль я забыл, но режиссерский замысел таков.
От этой автобиографической детали Фуксия слегка приуныла.
— И после этого вы не выступали?
— Нет.
— Это весь ваш сценический багаж?
— Ага.
— М-да, — задумчиво протянула мисс Флокс— Честно говоря, те люди, которых я знаю, пробились на киноэкран, имея более солидный трудовой стаж. Например, Джордж Арлисс.[59] Впрочем, в кино своя специфика. Главное там — быть фотогеничным и попасть к удачному оператору и режиссеру. Я тоже не Сара Бернар.[60] До Голливуда работала в мюзик-холле.
— В мюзик-холле?
— Ну да. Пела в хоре, пока не обнаружилось, откуда доносится шум. Затем приехала в Голливуд, с меня там сняли фотопробы, и оказалось, что я в самый раз. Может, и у вас выйдет что-нибудь в этом роде. Попытка не пытка. Вам наверняка понравится Голливуд. Он всем нравится. Кругом — холмы до горизонта, вечно купаешься в солнечных лучах. Откровенно говоря, чем-то таким он забирает душу. То есть жизнь там бьет ключом. Малибу, Каталина, Аква Калиенте.[61] Все время кто-нибудь разводится, если не вы сами, то кто-то из друзей, так что есть о чем посудачить длинными вечерами. И это далеко не такой уж сумасшедший дом, каким его принято изображать. Я лично знаю двух-трех человек отчасти вполне нормальных.
— У меня такое чувство, что мне там будет хорошо.
— Так вперед, мой дорогой, туда, куда манит судьба. Возможно, вас поджидает грандиозный успех. Как знать! На Олимпе полно свободных мест. А не достигнете вершин — можно отсиживаться внизу и придумывать разные отговорки. Да, еще деньги. Вы их любите?
— Люблю.
— Я тоже, будь они неладны. Правда, великолепная штука? Нравится слушать шелест купюр? Знаете, свои сбережения я храню в чулке, совсем как в старые добрые времена. Каждую неделю подкладываю тридцатку. Это создает ощущение уюта. В настоящий момент у меня в чулке шесть пятерок. Глядите, если не верите, — сказала мисс Флокс и принялась оголять стройную ногу.
Это лирическое отступление Монти хотелось пресечь в корне. Уже и то нескромно, думал он, если месяц на девушку засмотрится в окно.[62] С лихорадочной поспешностью он заверил собеседницу, что верит ей на слово.
— Ну ладно, вернемся к прежней теме: если вы любите деньги…
— Видите ли, мне их и так девать некуда.
— В самом деле?
— Ага. Сотни тысяч. Фуксия Флокс поникла.
— А, — произнесла она разочарованно. — Тогда дело другое. У вас и так все есть. Я не знала. Знала только, что вы друг Реджи. Я думала, все молодые и знаменитые лондонские денди сидят на бобах, как он. Но если вы из миллионеров, тогда ясно, почему Голливуд у вас не вызывает большого энтузиазма. Местечко довольно симпатичное, но если бы мне подарили Монетный двор Соединенных Штатов, я бы, пожалуй, и сама там не торчала. Нокаут, шеф. Сдаюсь.
— Мне очень жаль.
— А мне-то как жаль! Я ведь надеялась, что вы сумеете провернуть для Амброза одно дельце.
— Какое дельце?
— Бедняга Амброз попал в переплет. У него сорвался контракт с Лльюэлином.
— Господи! Быть не может.
— Увы, может. Айки прознал, что это не он написал про мальчика на пылающей палубе.
— А почему он должен это писать? — спросил заинтригованный Монти.
— Потому что Айки считал, что нанимает того самого Теннисона — ну, того, знаменитого.
— Это не он написал про мальчика.
— А кто?
— Вы имеете в виду того Теннисона, которого мы в школе переводили на латынь?
— Не знаю, кого и на что вы переводили в школе, но совершенно ясно, что не Амброза, и у Айки по этому поводу имеются претензии.
— «На пылающей палубе мальчик стоял» написал Шекспир.
— Ничего подобного. Теннисон. Вообще-то не всели равно? Суть в том, что Теннисон бывает правильный и неправильный, и Амброз оказался неправильным. На этом основании Айки расторгает контракт, и полторы тысячи в неделю — тю-тю.
— Ничего себе! У меня нет слов.
— У меня тоже. И я надеялась, что вы будете паинькой и поступите к Айки актером. Тогда можно было бы выдвинуть ультиматум, мол, пойду на работу, но только вместе с Амброзом. Почему бы вам все-таки не попробовать? Капиталы — не помеха. В Голливуде вам будет весело.
Монти вздрогнул:
— Я скорее умру от голода, чем буду играть в кино. При одной мысли я трясусь как лист.
— У меня на вас аллергия…
Последнее замечание было обращено к Альберту Пизмарчу, который только что вошел. Одной из притягательных сторон путешествия на борту «Атлантика» было круглосуточное общество Альберта Пизмарча в неограниченных количествах.
— Я принес мистеру Бодкину губку, мисс, нечаянно забытую в каюте, из которой он выехал вчера вечером, — произнес стюард. — Не правда ли, вы хватились губки, сэр?
— Спасибо. Да, я заметил, что она куда-то запропастилась.
— Слушайте, приятель, — сказала мисс Флокс, — не вы ли говорили, что про мальчика на пылающей палубе написал Теннисон?
— Совершенно верно, мисс.
— Мистер Бодкин утверждает, что это не так. Альберт Пизмарч снисходительно улыбнулся:
— Насколько я заключил по галстукам в шкафу, мистер Бодкин оканчивал Итон, отсюда и пробелы по части литературы. Как вам, вероятно, известно, Итон входит в систему так называемых престижных школ, а эти учебные заведения в Англии, — сказал Альберт, воодушевляясь, ибо тема давала ему немало пищи для рассуждений, — далеко не соответствуют образовательным стандартам. Им не хватает практицизма и творческого полета. Если хотите знать мое мнение, то маленьких оболтусов там ничему не учат. Сама суть образования в Англии с его косностью и упором на…
— Спасибо, достаточно.
— Простите, мисс?
— Достаточно.
— Хорошо, мисс, — сказал Альберт Пизмарч обиженно, но по-прежнему боевито.
— Знаете что, — сказала Фуксия, поворачиваясь к Монти как человек, которому удалось заткнуть рот канарейке, — не хотите идти к Айки, дело ваше, но ведь можно и так: сделайте вид, что согласны, лишь бы взял Амброза обратно. Примите душ, а потом сходите к нему, поговорите.
У Альберта Пизмарча было что сказать по этому поводу.
— Я бы воздержался, сэр, — ласково, но строго посоветовал он. — В текущий момент я бы никому не советовал наносить мистеру Лльюэлину визиты.
— Не советовали бы?
— Именно, сэр. Чтобы не попасть под горячую руку. Позвольте поделиться собственным опытом, сэр. Не так давно я был у мистера Лльюэлина и чисто случайно, забывшись, напел несколько нот из «Свадебной песни пахаря»…
— Гм…
— Это номер, с которым я выступаю сегодня вечером на концерте для пассажиров второго класса, — пояснил Альберт. — Зачастую во время путешествий программу не удается вытянуть силами одних любительских талантов, и тогда старший стюард обращается к Джимми Первому с просьбой поручить кому-нибудь из стюардов подготовить номер. Как правило, выбор падает на меня и мою «Свадебную песню пахаря», неизменно пользующуюся успехом среди всех присутствующих на борту. Итак, занятый мыслями о «Свадебной песне пахаря», с которой надо бы еще поработать перед концертом для пассажиров второго класса, я, как выражаются французы, позволил себе отрешиться и нечаянно пропел одно место: «дин-дон, дин-дон, дин-дон, спешу, заслышав звон», убирая поднос с завтраком из каюты мистера Лльюэлина. Сэр, он развернулся ко мне, как тигр из джунглей. Аки лев рыкающий, если можно так выразиться. Нет, в обозримом будущем лично я никому не советую вступать с мистером Лльюэлином в какого-либо рода взаимоотношения.
— Слышали? — спросил Монти, очень довольный. Мисс Флокс смерила стюарда испепеляющим взглядом.
— Вы явились специально, чтобы лезть не в свое дело? Альберт Пизмарч собрал все чувства в кулак, как ранимый вассал, которого незаслуженно отчитала хозяйка замка.
— Я всего-навсего порекомендовал мистеру Бодкину подождать, пока мистер Лльюэлин немного остынет…
— Сто тысяч чертей…
— Видите, — сказал Монти, — Раз он в таком состоянии, какой смысл вести с ним переговоры? На что я могу рассчитывать? Поэтому наш план теряет смысл, а сейчас, уж извините, я быстренько приму душ. У меня важное свидание в библиотеке.
Когда человек с чувствительным сердцем взбудоражен сценой, которую устроила ему представительница противоположного пола, мало вещей на свете так стремительно восстанавливают его дух, как погружение в ледяную морскую воду. Тщательно заперев дверь на задвижку, ибо всякое бывает, Монти блаженствовал в ванной. Надо сказать, залезая туда, он пронзительно вскрикнул, почувствовав, как ледяная вода обожгла спину, но вскоре приободрился и повеселел. Он шумно плескался и распевал во весь голос — быть может, отдавая дань Альберту Пизмарчу, — отрывки из «Свадебной песни пахаря», которые он помнил.
Не то чтобы он был черствым. Пожалуй, ни один человек на свете так не сочувствовал бедняге Амброзу. Какая чудовищная подлость, говорил он себе, что дело его вошло в неуправляемый штопор. Но, вспоминая о содержимом записки, полученной от Гертруды, и мысленно себе представляя, что еще пару минут — и он будет в библиотеке заглядывать ей в глаза, он чувствовал себя счастливым.
Не без опаски вернулся он к себе в каюту. На счастье, мисс Флокс уже убралась. Единственный, кого он там застал, был Альберт Пизмарч — стюард просматривал газету со сводкой последних известий, которую по утрам доставляли пассажирам океанских лайнеров.
— Слыхали? — сказал он, вежливо приподнимаясь при виде входящего Монти. — В Лондоне произошла утечка газа, сэр, четверо погибших.
— Да? — сказал Монти, доставая из шкафа брюки и весело их натягивая.
Он чувствовал, что нехорошо проявлять равнодушие к судьбе незадачливой четверки, но просто не мог состроить скорбную мину. Он был молод, светило солнце, а в полдень в библиотеке — встреча с Гертрудой. Погибни в Лондоне хоть четыре сотни, и это бы не испортило ему утро.
— А вот еще. Прилично одетая женщина по рассеянности родила здорового ребенка в чикагском трамвае. Вернее, забыла, — поправился Альберт Пизмарч после более пристального изучения заметки. — Тоже странно, если хорошо подумать, сэр. И весьма симптоматично.
— Ага, — поддакнул Монти, одевая единственную на свете выходную рубашку, достойную грядущего свидания в библиотеке.
— Дело в том, сэр, что у женщин не так устроена голова, как у мужчин. Думаю, это связано со структурой костей.
— Ваша правда, — согласился Монти. Он поправил галстук, придирчиво осмотрел себя в зеркале и легко вздохнул. Недурственный галстук. Можно даже сказать, высший класс. И все-таки далеко не такой, как сизоватый в розочку.
— Возьмем, к примеру, мою матушку, — продолжил Альберт Пизмарч, и в голосе его прозвучала нотка нежного укора, который здравомыслящий мужчина испытывает, созерцая недостатки противоположного пола. — Постоянно все теряет и забывает. Буквально каждые пять минут теряет очки. В каких только экзотических местах я их не находил в детстве! Она даже на айсберге умудрилась бы их потерять.
— Кто?..
— Моя мать, сэр.
— На айсберге?
— Да, сэр.
— Ваша мать бывала на айсберге?
Альберт Пизмарч убедился, что не полностью завладел вниманием сюзерена.
— Моя мать в жизни не бывала на айсберге, сэр. Я просто сказал, что она куда-нибудь засунет очки даже на айсберге. Такова женская природа — из-за структуры черепа. Как я говорил, они постоянно все теряют и забывают.
— Пожалуй, вы правы.
— Я знаю, что прав, сэр. К примеру, юная леди, которая недавно была здесь, ваша мисс Флокс…
— Попрошу вас не называть ее моей мисс Флокс.
— Да, сэр. Хорошо, сэр. Я только хотел сказать, что она прошла полкоридора и даже не вспомнила про свою игрушку. Пришлось бежать ей вслед. «Эй, мисс, — говорю я, — вы не забрали мышь». А она в ответ: «Ах, стюард, верно, спасибо большое». Что с вами, сэр?
Монти не проронил ни слова. Единственное, что сорвалось с его губ, это вой вроде звериного. Вытаращив глаза, он обшаривал взглядом туалетный столик в тщетной надежде, что ослышался.
Но ошибки быть не могло. Его не приветствовала широкая дружеская улыбка. На туалетном столике было пусто. Микки Маус исчез.
Опершись рукой о туалетный столик, чтобы не упасть, Монти впился глазами в Альберта Пизмарча. Нижняя челюсть у него отвисла, лицо побледнело, приобретя окраску рыбьего брюха. Его действия вызвали у стюарда смутные подозрения. Такое лицо он не раз наблюдал у пассажиров, но не при полном штиле. Насколько позволяли судить внешние симптомы, Монти вполне мог оказаться жертвой утечки газа, которая произошла в Лондоне. Такой же человек, поникший, удрученный, с безжизненным и тусклым взором, «во тьме ночной отдернул полог ложа царя Приама, чтоб ему поведать, что в пламени пол-Трои»[63] — или что-то в этом роде, как показалось Альберту Пизмарчу.
— Прощу прощения, сэр? — изумился он.
Монти лишился языка. Последние несколько секунд в горле у него что-то слабо булькало, и стюарду вспомнилась кошка его матери, которая, болея, точно так же булькала горлом.
— Вы, бульк-бульк?
— Извините, сэр?
— Вы, бульк-бульк?
— Совершенно верно, сэр. Я вернул мышь молодой даме.
Долгий безмолвный взгляд пробуравил Альберта Пизмарча подобно смертоносному лучу. Затем Монти, словно в припадке родимчика, содрогнулся от галстука до носков, и на миг показалось, что вот-вот из него, как раскаленная лава, хлынет поток слов. Но чувства его так и остались невысказанными. Словарный запас Монти был не так уж богат, и он никак не мог подобрать выражения, чтобы адекватно выразить то, что внушал ему Альберт Пизмарч. Возможно, эта задача была бы по плечу Шекспиру. Или Рабле. Но никак не Монти. Из всех существительных и прилагательных, которые он мысленно перебирал в голове, не было ни одного, которое бы он не забраковал как маловыразительное или неточное. Он был не в том настроении, чтобы довольствоваться малым, и потому хранил молчание. Молча он накинул пиджак, пригладил волосы щеткой и поплелся к дверям под недоуменным взглядом своего компаньона.
Бредя по коридору на подкашивающихся ногах, он размышлял об Альберте Пизмарче и о той серьезной социальной проблеме, которую представляют собой подобные личности. Их нельзя убить. Нельзя даже заключить их в специальный приют и запереть на замок. Однако, предоставленные сами себе, они снуют по белу свету и подобно гангрене подтачивают государственные устои. Он мысленно нарисовал себе мир в виде огромного супового котла, на краю которого с трудом балансировали приличные люди вроде него, постоянно пихаемые внутрь Альбертами Пизмарчами.
А в конце плавания, заметьте, этому типу еще придется давать чаевые.
Погруженный в горькие раздумья, он налетел на Реджи Теннисона.
— А, это ты, — сказал Реджи.
Монти мог бы возразить, что перед ним уже не Бодкин, поскольку после того, что с ним сотворил Альберт Пизмарч, от прежнего Бодкина осталась одна кожура или шелуха. Но он не был расположен к метафизическому полету фантазии, и согласился, что это он.
— А я как раз иду к тебе.
— Да?
— Хотел справиться, уговорила ли тебя Фуксия насчет Голливуда. Видел ее?
— Видел.
— И как, уговорила?
— Нет.
Реджи кивнул:
— Так я и думал. В этой голливудской приманке все-таки есть что-то сомнительное. Я бы все отдал, лишь бы попасть на киностудию. Амброз — то же самое. А перед тобой все ползают на коленях, умоляют попробовать себя в новом качестве, а ты нос воротишь. Ирония судьбы. Но такова реальность. Ты уже виделся с Гертурдой?
— Еще нет.
— Я уладил твое дельце.
— Знаю. Получил от нее записку.
— Теперь все в полном порядке.
— О, да.
Реджи взяла легкая досада. Другой человек сказал бы себе: к чему слова благодарности, он просто рад был помочь, но все-таки хотелось, чтобы его добрые дела сыскали хоть толику признательности.
— Не видно, чтобы ты сиял как медный пятак, — заметил он.
— Реджи, — сказал Монти, — случилось непоправимое. Фуксия унесла мышь Гертруды.
— Мышь?
— Ну да.
— Белую мышь?
— Микки Мауса. Помнишь Микки Мауса, которого я подарил ей, а она вернула назад…
— Ах, вот оно что! — Реджи покачал головой. — Старик, ты совершенно напрасно отдал Фуксии Гертрудину мышь.
Монти возвел глаза к потолку, словно умоляя небеса удержать его от крайностей.
— Я не отдавал!
— Но она у нее.
— Верно.
— Расскажи по-человечески, — попросил Реджи. — Пока звучит как-то сумбурно.
Но и в полном виде повествование не внушало оптимизма. Реджи показалось, что его друг здорово влип. Он так и сказал.
— Самое лучшее — изъять мышь у Фуксии, — предложил он.
— Совершенно верно, — одобрил Монти. Независимо от друга он пришел к такому же выводу.
— Если Гертруда увидит у нее мышь…
— Ага, — поддакнул Монти.
— Она…
— Ага, — поддакнул Монти.
От нетерпения Реджи прицокнул языком:
— Ты должен действовать, приятель, а не быть мокрой курицей. Я бы на твоем месте незамедлительно установил с ней связь.
— Но у меня свидание с Гертрудой в библиотеке.
— М-да, с тобой каши не сваришь. Кстати, что ты скажешь Гертруде, если она спросит про мышь?
— Не знаю…
— А кто должен знать? Слушай. Ты скажешь ей вот что. Нет, — сказал Реджи, поразмыслив минутку, — не пойдет. А если так? Нет, тоже не пойдет. Вот что, найди какое-нибудь укромное местечко и придумай что-нибудь вразумительное.
Дав этот дельный совет, Реджи Теннисон удалился. Вдруг ему вспомнилось, что, захлопотавшись, он так и не сыграл с Мейбл в шашки.
А Монти поплелся в библиотеку.
В библиотеке было пусто. Гертруда еще не пришла на рандеву, а даже самые стойкие затворники — дамы с вязанием и сочинители посланий на открытках — дрогнули и постыдно выползли на воздух понежиться на солнышке. Плюхнувшись в мягкое кресло, Монти стиснул голову руками, приводя мысли в порядок, и, собрав волю в кулак, стал сосредоточенно обдумывать план действия.
Мышь… Каким образом ее заполучить?
Задача была непростой. Это самоочевидно. Если Монти когда-либо доводилось видеть любовь с первого взгляда, так это тогда, когда Фуксия Флокс появилась у него на пороге и взгляд ее упал на мышь. Ошибки быть не могло, в ней вспыхнула страсть. Теперь, когда мышь послала ей сама Фортуна при содействии своего баловня Альберта, — сможет ли она с ней расстаться?
Монти боялся, что нет. Всем своим поведением она напоминала девушку, из когтей которой вырвать мышь весьма и весьма затруднительно, раз уж она прикипела к ней всем сердцем. Единственное…
Да, такой вариант вполне реален. Говорят, у женщин есть совесть, у матери на коленях или где-то еще их обучают основам этики. Если с ней поговорить по душам и заострить ее внимание на том, что, принимая Микки Мауса из рук Альберта Пизмарча, которого, как она прекрасно сознавала, никто не уполномочивал делать такие подарки, она совершила нечто граничащее с серьезной кражей, быть может, она согласится вернуть вещь, полученную в обход закона. Конечно, многое зависит от того, насколько жизнь в Голливуде повлияла на восприятие добра и зла. Если сильно, то все потеряно. Если не так уж сильно, призыв к лучшим чувствам наверняка…
Но тут рядом с ним раздался голос, прервав его размышления в тот самый момент, когда мысли стали обретать некие контуры.
— Привет, Монти.
Он рассеянно поднял глаза.
— Привет, — поздоровался он.
Если бы Монти Бодкину кто-то сказал (скажем, утром во время бритья), что солнце не успеет закатиться, как он не обрадуется Гертруде Баттервик, он бы подумал, что говорящий по своим умственным способностям принадлежит к той же категории, что и Альберт Пизмарч. Однако сейчас, заглянув Гертруде в глаза, он не почувствовал душевного трепета. При нынешних обстоятельствах она скорее была препятствием, выросшим между ним самим и стоящей перед ним задачей — взять Фуксию на абордаж и выцарапать мышь у нее из глотки. Ему хотелось еще подумать и совсем не хотелось разговаривать, пусть даже с самой божественной представительницей прекрасного пола.
Гертруда смотрела нежно. Муки совести сделали ее податливой, как пластилин. Даже ребенок мог бы сейчас увести у нее из-под носа хоккейный мяч.
— Какое прекрасное утро!
— Угу.
— Ты получил записку?
— Угу.
В сияющих глазах Гертруды мелькнула тень беспокойства. Единение двух сердец представлялось ей как-то иначе — в смете не предусматривался Монти апатичный, Монти хмурый, Монти, который выглядел так, словно умелый чучельник набил его опилками. Она ожидала увидеть нечто искрометное, журчащее и слегка подпрыгивающее от счастья. А что если, — спрашивала она себя, — он ее не простил?
— Монти, — произнесла она неуверенно, — ты на меня не сердишься?
— Я?
— У тебя вид какой-то странный.
Монти спустился с облаков. Он взял себя в руки. Разум ему подсказал, что драгоценное время уходит в песок. Что бы там ни было впереди, надо жить настоящим.
— Извини ради Бога, — сказал он. — Задумался. Знаешь, как оно бывает. Созерцательное настроение.
— Ты не сердишься на меня?
— Нет.
— А выглядишь так, словно сердишься.
— Ну что ты, ни капельки не сержусь.
— Я боялась, ты будешь сердиться, ведь я Бог знает что про тебя навоображала. Простишь ты меня, милый?
— За что?
— Я сваляла такую дурочку.
— Да что ты, что ты!
— Я рада, что ты не злишься.
— Ни чуточки.
— Монти!
— Гертруда!
Если бы в окрестностях затаился репортер с блокнотом, в следующие несколько минут он не услышал бы ничего достойного лечь под перо. Занятые в сцене персонажи, казалось, ощутили, что ситуация зовет к действию, а не к диалогу. Но затем, когда миновал первый накал страстей, Монти потуже затянул галстук, а Гертруда пригладила волосы, и беседа возобновилась.
Начала ее Гертруда, заговорив о Реджинальде Теннисоне и выдвинув мнение, что с него надо шкуру содрать. Причем, как она уточнила, живьем. И еще — добавила она — обмакнуть его в кипящее масло, ибо она считает, что ради одной овцы можно потерять все стадо.[64]
Монти испытывал жестокие муки. Ему было обидно за Друга. Хоть Реджи по легкомыслию и заявил, что мнение Гертруды для него пустой звук, все же он не заслуживал таких наказаний. Ему лично разглагольствования о сдирании кожи и обмакивании в кипящее масло представлялись неэффективными, о чем тут говорить!
— С Реджи все в порядке, — обронил он двусмысленно.
— В порядке? — Голос Гертруды прозвучал так, точно ее поразил гром. — После того, что он сотворил?
— А-а-а, ну да.
— Что значит «а-а-а, ну да»?
— Я хотел сказать, си женес савэ,[65] — сказал Монти, в очередной раз прибегая к репертуару Альберта Пизмарча, не защищенному авторскими правами. — То есть, он, конечно, осел, но ничего не попишешь, молодая кровь, если ты меня понимаешь.
— Разумеется, не понимаю. Не вижу для него ни малейших оправданий. Ведь он мог нам жизнь разрушить! И откуда берутся такие идиоты? Знаешь, поначалу, когда он явился и сказал, что эта гадость на стене — его рук дело, я ему не поверила. Джейн Пассенджер убеждена, что это женских рук дело.
Монти провел пальцем по воротнику. Идеально скроенный и пошитый по его меркам в лучшем лондонском ателье, сейчас он сдавливал ему горло.
— Поменьше слушай свою Джейн.
— Я и сама думала, что почерк женский. А потом кое-что" вспомнила.
— Хм…
— Когда мы с Реджи были детьми, он иногда писал на стенах. Ну, скажем…
— Все ясно, — поторопился заверить ее Монти. — Я уловил твою мысль.
— Скажем: «Смерть Бленкинсопу».
Монти заморгал:
— Кому-кому?
— У нас служил дворецкий по фамилии Бленкинсоп. Однажды он нажаловался отцу, что Реджи таскает варенье, и тогда отец выпорол Реджи, а Реджи вышел на улицу и написал на всех стенах белым мелом: «Смерть Гарольду Бленкинсопу». Бленкинсоп очень расстроился. Он сказал, это роняет его авторитет среди слуг, тем более, он от них скрывал, что его зовут Гарольд. И вот, припомнив этот случай, я поняла, что Реджи сказал утром правду.
Монти захлестнула волна благодарности к Г. Бленкинсопу, и он про себя пожелал ему доброго здравия, в какой бы тихой гавани тот ни коротал остаток дней своих. Что же до достойной всяческого восхищения принципиальности, с которой этот честнейший дворецкий отнесся к краже варенья…
— По правде говоря, мне иногда кажется, — Гертруда сменила гнев на милость, — что у него не все дома. Впрочем, что мы все о Реджи да о Реджи? У меня осталась всего минутка, Джейн перед ланчем собирает нашу команду в спортивном зале. Вчера за ужином Анджела Проссер, наш левый полусредний, прямо у нее на глазах съела три порции пудинга, и Джейн опасается, что мы потеряем спортивную форму. Между прочим, когда ты отдашь мне мышку?
Наверно, бывают в жизни мгновения, когда Дамокл забывает про нависший над ним меч. По всей очевидности, в предыдущие несколько минут мысль о грозящей ему опасности начисто выветрилась у Монти из головы. Теперь угроза вновь предстала перед ним в полный рост, и он содрогнулся от носа до кормы, как корабль, борющийся со штормом.
— Мормышку? — спросил он упавшим, надтреснутым голосом.
— Моего Микки. Можешь принести его прямо сейчас? А то как-то не верится, что мы помирились.
— О-о-о, а-а-а, — промямлил Монти. — О-о-о, а-а-а. Ладно.
— Так ступай, — сказала она.
— Сначала я тебе кое-что расскажу, — проговорил он.
Затем, уже во второй раз за последние четыре дня, его посетило вдохновение, тем самым уравняв его с другими представителями класса Бодкинов. Ближайший его соперник, сэр Хилари Бодкин, современник королевы Анны, согласно семейному преданию, передаваемому из уст в уста от отца к сыну, высказал дельную мысль перед битвой при Бленхейме[66] и еще одну, следующей весной.
— Значит, так, — начал он. — Ты уж прости, но дело в том, что в настоящий момент мышь, так сказать, выбыла из строя.
— Потерялась?
— Нет, не потерялась. Дело в том, что, когда ты ее прислала назад, я несколько вышел из себя, принялся пинать ее ногами… футболить из угла в угол… в общем, у нее оторвалась нога.
— Давай я пришью.
— Ее уже пришивают. Стюардесса. Страшная копуша. Просто феноменальная копуша. Сомневаюсь, что мышь вновь поступит в обращение в ближайшем будущем… в самом ближайшем будущем… В общем…
— Ничего страшного. Главное, ты знаешь, у кого она.
— Да, знаю, — ответил Монти.
Без особого рвения Гертруда отправилась туда, куда звал ее долг, — делать наклоны и шпагаты вместе с остальными членами всеанглийской хоккейной сборной, а Монти неподвижно замер в кресле, если не считать периодических приступов, напоминающих пляску святого Витта.
Так он сидел минут двадцать, а затем вдруг подскочил, как юный факир с чувствительной кожей, впервые прилегший на ложе, утыканное шипами. Он вдруг осознал, что попусту разбазаривает драгоценное время. Сейчас каждая минута на счету. Необходимо незамедлительно переговорить с Фуксией, малейшее промедление смерти подобно. Он вылетел из комнаты и принялся искать ее, наведываясь в наиболее вероятные места. Десять минут спустя он обнаружил ее на шлюпочной палубе. Она играла в кольца с корабельным врачом.
Отвратительная манера у некоторых корабельных врачей — заграбастывать самую красивую девушку на борту и уводить ее играть в кольца или настольный теннис. Это тревожное явление портит удовольствие от путешествия по океану и понуждает многих молодых людей закусывать нижнюю губу и хмурить брови. Но мало на свете найдется молодых людей, которые бы закусывали губу и хмурились с такой озлобленностью, как сейчас Монти. Он переминался с ноги на ногу, и, по мере того, как утекали минуты, в нем нарастала неприязнь к ветрогону-кольцеметателю, не дающему девушке с ним посовещаться.
Этот тип мог подыскать себе тысячу полезных занятий: проверять у людей языки, вырезать аппендиксы, разливать по бутылкам микстуру или хотя бы просто сидеть в своем кабинете, уткнувшись носом в справочник, и освежать в памяти медицинские знания. Вместо того он торчал здесь и, улыбаясь до ушей всем своим жирным лицом, попеременно с фуксией набрасывал кольца на колышки.
Хорошенькое дельце, подумал Монти с вполне законной горечью.
Единственный способ, который напрашивался сам собой, — быстренько пройти мимо них, сделав многозначительное лицо и покашляв в кулак, а потом еще раз в обратном направлении, опять сделав многозначительное лицо и опять покашляв. И он прокурсировал туда и обратно, вероятно, раз пять-шесть, пока, наконец, не заметил, что средство начало действовать. На середине седьмой пробежки он увидел, что Фуксия слегка встрепенулась, как будто от удивления. После восьмой она явно заколебалась. А когда он развернулся, чтобы пойти на девятый круг, она уставилась на него с нескрываемым интересом.
То же самое произошло с доктором. С кольцом в руке, он устремил на Монти пристальный взгляд, и наблюдатель, окажись таковой неподалеку, прочитал бы в его глазах профессиональное любопытство. Доктор быстро реагировал на остро выраженные симптомы, которые проявлялись у пассажиров, вверенных его опеке, и сейчас ему почудилось, что молодой человек демонстрирует характерные признаки параноидального диатеза.
Затем, когда, казалось, еще немного, и он составит историю болезни, со стороны спортивного зала подошла Гертруда Баттервик. Лицо ее разрумянилось после комплекса оздоровительных упражнений.
— Монти, — окликнула она, и Монти завертелся на месте, как будто в него вставили волчок. У него напрочь вылетело из головы, что спортивный зал расположен на шлюпочной палубе.
— А привет, дорогая, — сказал он. — Уже позанималась?
— Что значит «уже»? — удивилась Гертруда. — Скоро ланч. Пойдем пройдемся. Мне нужно тебе кое-что сказать.
Окатив мисс Флокс холодным взглядом, она повела его прочь, вниз по лестнице на прогулочную палубу.
— Монти, — сказала Гертруда.
— Чего?
Казалось, она пребывает в нерешительности:
— Монти, можно тебя кое о чем попросить? Ты не подумаешь, что я жуткая идиотка?
— Да нет.
— Но ведь ты не знаешь, о чем я хочу попросить. Можешь кое-что мне пообещать?
— Все, что твоей душе угодно.
— В общем, это насчет Фуксии. О, я знаю, — добавила Гертруда, видя, что Монти воздевает руки к небу, — между вами ничего нет. Но, Монти, миленький, можешь дать мне слово, что не будешь с ней разговаривать?
Монти подошел к перилам и устало привалился к ним спиной. Такого рода затруднения он не предвидел.
— Дать слово?
— Ну да.
— С ней не разговаривать?
— Да.
— Но…
Монти ощутил в ее тоне едва различимый холодок.
— А тебе так нужно с ней разговаривать?
— Нет-нет, ни в коем случае. Только…
— Что «только»?
— Ты ведь знаешь, какая она.
— Да, знаю. Поэтому и не хочу, чтобы ты с ней разговаривал.
— Я имею в виду, есть у нее такая манера навязываться, если ты меня понимаешь. Положим, она сама первая со мной заговорит.
— Ты поклонишься и ответишь спокойно: «Мисс Флокс, предпочитаю не поддерживать с вами отношения».
— Кто, я? — переспросил Монти испуганно.
— И удалишься прочь. Эта женщина полна коварства.
— Черт побери, она обручена с Амброзом!
— Это она так говорит.
— Правда обручена. Доподлинно известный факт.
— Ну и что, какая разница? Такие девицы, как она, никогда не довольствуются одним кавалером. Не удивлюсь, если выяснится, что она флиртует с половиной мужчин на корабле. Видел ее с этим доктором?
Последнее высказывание Монти счел нужным опровергнуть.
— Боже ты мой! Да они просто играют в кольца — по-моему, довольно невинное занятие.
Холодок в тоне Гертруды стал более ощутим:
— Понимаю, ты привязан к своим друзьям. Монти рубанул воздух.
— Она мне не друг. Обычная знакомая, и то с большой натяжкой.
— Пусть ей и остается, — сказала Гертруда. — И чем с большей натяжкой, тем лучше. Итак, ты даешь слово, что не будешь с ней разговаривать?
Монти не сразу ответил. А когда ответил, голос его был чужим и скрипучим:
— Ладно.
— Вот и чудесно. Донесся звук гонга.
— Ланч! — радостно воскликнула Гертруда. — Идем.
Молодому человеку, желающему пообщаться с девушкой и при этом давшему своей суженой слово с ней не разговаривать, наша современная цивилизация, несмотря на все те нелицеприятные вещи, которые о ней время от времени говорят, предоставляет ряд преимуществ по сравнению с более ранними историческими периодами.
Будь Монти Бодкин трилобитом, барахтающимся в первобытной слизи, ему не удалось бы установить с Фуксией контакт. Будь он кроманьонцем, ему бы пришлось передавать свои мысли при помощи рисунков и изображать на стенах пещеры бизонов эпохи палеолита, а ни для кого не секрет, что это хлопотное дело. Но проживая в двадцатом столетии, он имел под рукой карандаши, конверты и бумагу и решил ими воспользоваться.
Сразу же после ланча, старательно обходя людные места из боязни столкнуться с Гертрудой, он прошмыгнул в свою каюту, прихватив с собой кучу канцелярских принадлежностей, и в три пятнадцать по летнему времени завязалась интенсивная переписка Бодкин — Флокс.
В такого рода мероприятиях труднее всего сочинить первое письмо, поскольку оно задает тон. Отбросив с самого начала вариант: «Мисс Флокс, ваше поведение беспрецедентно», поскольку из-за мистера Лльюэлина, не оправдавшего его ожиданий, он до сих пор не знал, как пишется «беспрецедентно», Монти осмотрительно воспользовался формой третьего лица.
«Мистер Бодкин шлет привет мисс Флокс; мистер Бодкин выражает надежду при первом же удобном случае получить назад Микки Мауса, которого ей вручил этот осел Альберт Пизмарч».
Он перечитал письмо и остался доволен. Оно ему показалось лаконичным и вместе с тем полным внутреннего достоинства. Он никогда не видел дипломатической ноты, которую посол одной великой державы вручает послу другой великой державы, но, по его представлениям, такая нота выдерживается в похожем стиле — вежливая, сдержанная и без экивоков.
Он нажал на звонок и приказал стюарду, убиравшему его спальню, прислать к нему Альберта Пизмарча.
При обмене дипломатическими нотами первостепенную роль играет посланник, и Монти нутром чуял, что Альберт Пизмарч, непосредственный виновник несчастья, — идеальный кандидат. После беглого осмотра шлюпочной палубы он удостоверился, что Фуксия опять играет в кольца, из чего вытекало, что посреднику придется изрядно попотеть, побегав вверх-вниз по лестнице. Мысль о взмокшем Альберте Пизмарче, карабкающемся по ступенькам, нашла живой отклик в его душе.
Вскоре послышались далекие звуки «Свадебной песни пахаря», и появился Альберт Пизмарч.
— Здорово, Пизмарч.
— Добрый день, сэр.
— Передайте эту записку мисс Флокс и принесите ответ. Мисс Флокс на шлюпочной палубе.
На лице вошедшего стюарда было написано неодобрение, поскольку Монти потревожил его в тот самый момент, когда он собирался поваляться и спокойно выкурить трубку. При последних словах неодобрение стало заметнее. Он брезгливо поджал губы на манер испанской дуэньи и состроил до боли знакомую Монти гримасу. Сомнения быть не могло: стюарда беспокоила моральная сторона дела.
— Разумно ли это, сэр?
— Хм-м-м…
— Конечно, я вполне отдаю себе отчет, — продолжил Альберт Пизмарч с чувством оскорбленного достоинства, что было вполне в его стиле, — что не вправе критиковать и делать замечания, но возьму на себя смелость заметить, что за время пути я к вам весьма привязался, сэр, и болею за вас всем сердцем. Но, при всем моем уважении, разумно ли это, спрашиваю я. Естественно, если вы настаиваете, я подчинюсь и доставлю письмо мисс Флокс, ибо всегда рад услужить, но позвольте спросить напоследок: разумно ли это?
— Пизмарч, — сказал Монти, — вы осел.
— Нет, сэр, прошу прощения, сэр, я не осел. У меня больше житейского опыта, чем у вас, и, извините за выражение, сэр, я знаю, о чем говорю. Мой дядя Сидней, служивший коммивояжером в одной портсмутской фирме, бывало говаривал: «Никогда не оставляй письменных свидетельств, Альберт», — и вы когда-нибудь убедитесь, что лучше правила не придумаешь. Оно спасло дяде Сиднею жизнь. О, я прекрасно понимаю, что у вас на душе, сэр. Не думайте, что я слеп. Эта мисс Флокс — если можно так выразиться, фам фаталь.[67] Несмотря на помолвку с чистой и нежной английской девушкой, простите за это напоминание, вы попали под ее чары…
— Слушайте, — сказал Монти. — Отправляйтесь-ка туда, куда я вас послал с запиской, и пошевеливайтесь.
— Хорошо, сэр, — вздохнул Альберт Пизмарч. — Как вам будет угодно.
После ухода стюарда вплоть до его возвращения (а это был немалый срок) Монти мерил шагами каюту. Из-за ограниченности пространства измерение каюты шагами — не самое удобное занятие на океанских лайнерах, однако Монти старался изо всех сил и уже почти преуспел, как дверь отворилась.
— Леди дала мне письмо, сэр, — сказал Альберт Пизмарч глухо — видимо, сказывалось дурное настроение, жара и непривычные физические упражнения.
— Она что-нибудь сказала?
— Нет, сэр. Только рассмеялась.
Монти это не понравилось. Он вообразил себе этот смех — ехидный и дребезжащий, от которого при некоторых обстоятельствах человек может взвиться, как будто ему в жизненно важные органы сунули сбивалку для яиц. Без особых надежд он вскрыл конверт, и его худшие опасения подтвердились, ибо тон послания не оставлял места для оптимизма.
«Мисс Флокс шлет привет мистеру Бодкину и вернет ему Микки Мауса только на определенных условиях. Мисс Флокс говорит: поднимайтесь наверх, и мы все обсудим».
Альберт Пизмарч отер платком потный лоб.
— Это все, сэр?
— Как, все? — Монти выкатил глаза. — Это только начало.
— Надеюсь, сэр, вы не попросите меня опять подниматься по лестнице?
— Еще как попрошу.
— Мне нужно репетировать «Свадебную песню пахаря», сэр.
— Ну и репетируйте по дороге.
Стюард возражал бы и дальше, но Монти отстранил его властной рукой и с головой ушел в литературное творчество. Нахмурив лоб, он перечитал написанное. Он не знал, какие внести улучшения. Разве что… Его карандаш застыл над бумагой.
— Вы не знаете, как пишется «беспрецедентно»? — спросил он.
— Нет, сэр.
Монти решил не добавлять еще одно предложение. Он перечитал письмо и зачеркнул лишнее «с» в слове «условия».
«Мистер Бодкин шлет привет мисс Флокс и просит принять к сведению следующее: как он придет наверх что-то обсуждать, когда он клятвенно пообещал своей невесте не разговаривать с мисс Флокс? Весь смысл этого обмена записками в том, что мистеру Бодкину запрещено разговаривать с мисс Флокс.
Мистер Бодкин выражает недоумение: что еще за условия? Мистер Бодкин подчеркивает, что дело о возвращении Микки Мауса представляется ему ясным и бесспорным, поскольку мышь принадлежит мисс Баттервик и никоим боком не принадлежит мисс Флокс».
На этот раз интервал затянулся, но наконец тяжелое сопение возвестило о возвращении Альберта Пизмарча. Он протянул Монти конверт и, извинившись, присел на кровать и стал потирать больную мозоль.
Монти вскрыл конверт, прочитал послание и застыл, словно зачарованный. Ему открылась вся глубина падения женщины, а это всегда производит ошеломительный эффект.
«Мисс Флокс шлет привет мистеру Бодкину. Он прекрасно знает, какие условия. Если ему так нужна мышь, он обязан пойти к Айки Лльюэлину и подписать контракт, а заодно его уговорить, чтобы он восстановил на работе беднягу Амброза, невзирая на то, что он не писал про пылающих мальчиков.
Мисс Флокс в заключение доводит до его сведения, что если мистер Бодкин не исполнит свой долг, то завтра же она появится с Микки Маусом на прогулочной палубе, и когда мисс Баттерсвист (хи-хи) подойдет и спросит: «Откуда, черт возьми, у вас мышь?», мисс Флокс ответит: «Хи-хи, это подарок мистера Бодкина на добрую память». И мисс Флокс будет весьма удивлена, если после этого мисс Баттерплюх не намылит мистеру Бодкину шею и не даст ему от ворот поворот.
P.S. Думай быстрее, приятель!»
Монти очнулся. Он тяжело дышал. С этим абсурдом пора кончать, это решено. Бывают в жизни периоды, когда мужчине следует забыть о рыцарском долге и потолковать с противоположным полом по душам. Его предок, сэр Фарамонд, осознал это, когда, вернувшись раньше обещанного из Крестового похода, застал свою жену, поющей в унисон с тремя трубадурами.
Изыски в виде третьего лица, подумал он про себя, явно излишни. Ситуация требовала добротной рубленой прозы, расставляющей все точки над i. В один присест он вывел одну пылкую строку и протянул послание Альберту Пизмарчу.
Оно гласило:
«Знаете, кто Вы?»
Мисс Флокс ответила:
«Да, сэр. Я — девушка с Микки Маусом».
Раздраженный подобной вольностью, Монти посуровел:
«Вы — воровка!»
Через пять минут Альберт Пизмарч прихромал обратно в ставку с донесением:
«Боже! Зачем же так?»
Монти не уступил ни на каплю и ни на йоту и отказался смягчить вынесенный вердикт.
«Да, Вы — гнусная воровка».
На это мисс Флокс отреагировала по-философски:
«Ах, так. Ну и ладно».
Тогда Монти выдвинул ультиматум:
«Отдайте мышь подателю сего письма, не то пожалуюсь старшему стюарду».
Но когда Альберт Пизмарч возвратился, пыхтя, как загнанный олень, в руках у него не было Микки Мауса. Вместо этого он принес клочок бумаги, на котором стояло одно-единственное бранное слово. Прочитав его, Монти мрачно насупил брови.
— Ну, погоди! — процедил он сквозь зубы.
Когда стрелки на корабельных часах остановились на четырех и озабоченные стюарды захлопотали, готовя чай с кексом для проголодавшихся пассажиров, которые с двух пятнадцати ничего не брали в рот, Реджи Теннисон, скитаясь по судну в поисках Монти, увидел, что тот выходит от старшего стюарда.
По натуре своей Реджи не был человеком черствым. Он и в самом деле оставил Монти в трудную минуту, когда последний нуждался в совете и утешительном слове, но только потому, что ему хотелось сыграть с Мейбл Спенс в шашки. Но при этом друга не забывал и довольно многое передумал о его тяжелом положении, а после ланча и еще одной партии в шашки отправился его искать — справиться, как продвигаются дела.
Некоторое время поиски были безрезультатными, но, когда часы пробили четыре, его усилия были вознаграждены. Чисто случайно, как уже было сказано, когда он проходил мимо кабинки старшего стюарда, он увидел Монти, который оттуда выходил.
Он был не один, а с корабельным врачом. Врач обнимал его рукой за плечи, и лицо его было добрым и озабоченным.
— Не беспокойтесь, — говорил он, — идите к себе и ложитесь в постель. Я пришлю вам со стюардом кое-что, будете это принимать каждые два часа, запивая небольшим количеством воды.
С этими словами корабельный врач по-приятельски похлопал Монти по плечу и убежал прочь — видимо, возвращаясь к прерванной игре в кольца с самой красивой девушкой на борту.
Реджи окликнул Монти дружеским «Эй!», и тот обернулся на зов, моргая глазами. Вид у него был слегка ошалевший.
— Что с тобой? — вопросил Реджи, — Ты подхватил проказу или что-нибудь в этом роде?
— Пойдем в курительную, — сказал Монти с жаром. — Мне надо срочно промочить горло.
— Но медик сказал, тебе нужно вернуться в каюту и лечь.
— К лешему и медика, и каюту, — проговорил Монти стой же странной горячностью.
Реджи оставил попытку урезонить друга. Что бы с ним ни приключилось, было ясно как божий день, что он не собирается ложиться в постель и каждые два часа что-то глотать, запивая небольшим количеством воды. Всем своим естеством он стремился в курительную пропустить стаканчик-другой. Разомлев от полуденной жары, Реджи и сам был не прочь выпить чего-нибудь прохладительного, и, оставив уговоры, он, тихо изумляясь, последовал за Монти.
Залпом осушив первый стакан, а затем, уже более степенно, опорожнив второй, Монти, казалось, спустился на землю с высоких небес, где витал его дух. Он взглянул на Реджи, как будто видел его впервые, — туман в его глазах рассеялся, взор просветлел и обрел обычную осмысленность, поэтому Реджи счел возможным продолжать с того места, на котором остановился.
— Что с тобой? — спросил он. Монти забил озноб.
— Реджи, — ответил он, — я свалял дурака.
— Как это?
— Сейчас расскажу. Где стюард?
— Зачем тебе стюард?
— А ты как думаешь, зачем?
Стакан перед ним вновь наполнился, и Монти слегка утих. Вид у него был по-прежнему пришибленный, и по всему было заметно, что он прошел через нечеловеческое испытание, но голос его стал ровнее, хоть и оставался бесцветным.
— Реджи, старина, все сорвалось.
— С Фуксией?
— И со старшим стюардом, и с доктором, и с местным сыщиком. Ты знал, что на кораблях бывают сыщики? Я лично — нет. А оказывается, бывают. Огромные и усатые. Видал ефрейтора? Тогда у тебя есть общее представление.
Он опять онемел, впав в подобие транса, и только легонько ткнув ему в руку горящей сигаретой, Реджи вновь привлек его внимание.
— Ой! — вскрикнул Монти.
— Давай дальше, старина, — сказал Реджи. — Я весь внимание. Ты говорил о старших стюардах, докторах и корабельных сыщиках.
— Ну да. Верно. Теперь-то, конечно, я понимаю, что напрасно туда сунулся.
— Куда?
— К старшему стюарду. Но Фуксия повела себя так, что, мне показалось, иного выхода нет.
— Как повела?
— Сейчас скажу. Гадко, мерзко, подло, по-свински.
— Значит, у вас был разговор?
— Нет. Мы состояли в переписке, через Альберта Пизмарча.
— О, ты ей писал?
— А она мне. А Пизмарч порхал туда-сюда, горланя «Свадебную песню пахаря».
— Горланя что?
— Неважно. Главное, я написал Фуксии и потребовал Микки Мауса назад, а она в ответ — через Альберта Пизмарча, как я уже говорил, — пригрозила выставить мышь на всеобщее обозрение, а Гертруде сказать, что это мой подарок, если я не пойду к старине Лльюэлину, не подпишу с ним контракт и не уломаю его насчет Амброза.
Реджи посерьезнел:
— Об этом я как-то не подумал. Теперь мне ясна ее линия. Это шантаж. Стратегия, несомненно, недурственная, хоть и гнусная. Что ж, женщины есть женщины.
— Нет, они не такие. Не все такие.
— Возможно, ты прав, — сказал Реджи примирительно. — А что дальше?
— Я сыграл ва-банк. Объявил, что пойду к старшему стюарду— Монти вздрогнул. — Только что был у него, — добавил он.
— Что же произошло?
Монти для подкрепления духа глотнул из стакана. Было видно, что ему больно ворошить прошлое.
— Это был необдуманный шаг, старина. Я полагал, что это рутинная, заурядная процедура, но не тут-то было.
— Что случилось?
— Сейчас расскажу. Вошел я к нему и говорю: «Можно к вам на пару слов?» — а старший стюард в ответ: «Да, пожалуйста». Ну, сел я на стул и говорю: «Могу я рассчитывать, что это останется строго между нами?» — а он мне на это: «Что останется между нами?», а я ему: «То, что я вам собираюсь сообщить. Могу ли я рассчитывать, что то, что я собираюсь вам сообщить, останется строго между нами?» — а он говорит: «Идет» или что-то в этом роде, но смысл таков. Тогда я ему: «Меня обокрали!»
— Он удивился?
— Вроде. С рассеянным видом надавил на звонок. И вдруг как вцепится.
— В звонок?
— Себе в волосы. Ты слушаешь меня или нет? Я же ясно сказал: как вцепится себе в волосы! И забормотал, мол, по всему кораблю развешаны плакаты, заклинающие не играть в карты с незнакомцами, и тем не менее ни одного плавания не обходится без того, чтобы кто-нибудь ему не пожаловался, что его обобрали шулеры. А я сказал, меня никто не обирал, меня обокрали. А он опять как вцепится себе в волосы и спрашивает, уж не хочу ли я сказать, что у меня украли ценности, а я ему: «Вот именно». И тут заходит Уильям Морж — по звонку, естественно.
— А кто такой Уильям Морж?
— Я тоже с минуту гадал, но старший стюард пояснил: «Это корабельный сыщик». Он вкратце пересказал ему мои злоключения и прибавил: «Происшествия такого рода не украшают репутацию пароходства, не успеют люди подняться на борт, как их мигом обворовывают». А я говорю: «Добрый день, инспектор. Меня обокрали». А детектив в ответ: «Не может быть, сэр», а я ему: «Очень даже может, разве я не ясно сказал?» Я был слегка на взводе, понимаешь?
— Вполне.
Монти сделал еще глоток и продолжил:
— И гак, старший стюард и Морж принялись совещаться. Стюард спрашивает, не приметил ли Морж на борту бандитскую шайку? А Морж ему: «Кажется, нет». А стюард в ответ: очень подозрительно, потому что крупные ограбления обычно совершают банды международных налетчиков. Потом они еще немного посовещались, и Морж заявил, что первым делом мне нужно составить подробную опись украденных вещей, вытащил блокнот и говорит: «Мистер Бодкин, не продиктуете ли мне список пропавших драгоценностей?». И тут, старина, я почувствовал, что сел в лужу. Знаешь, как оно бывает?
Реджи кивнул. Он знал.
— Только тогда до меня вдруг дошло, что меня могут превратно понять — все-таки, сигналю SOS и вызываю корабельного детектива из-за плюшевого Микки Мауса. И они действительно сочли мои действия странноватыми, поскольку, едва я огласил новость, старший стюард принялся ловить воздух ртом, и Морж то же самое, а затем они переглянулись, и стюард вышел, а через минуту-другую вернулся вместе с доктором, и доктор засыпал меня вопросами типа «Голова не кружится?», «В глазах не рябит?», «Не роняли ли меня головой в детстве?», «Не слышу ли я голосов и нет ли у меня мании преследования?», а кончилось все дело тем, что он обнял меня с отеческой фамильярностью — так ласково, понимаешь, — и увел из каюты, наказав лежать, не жариться на солнцепеке и каждые два часа принимать то, что он пришлет, запивая небольшим количеством воды.
У Реджи была светлая голова и проницательный ум. Он умел читать между строк.
— Они подумали, что ты слетел с катушек.
— У меня тоже возникло такое ощущение.
— Хм… А тебя роняли головой в детстве?
— Вроде нет.
— Просто интересно. Реджи призадумался.
— Жутко неприятная история, — сказал он.
— Жутко, — согласился Монти.
— Дым рассеется, а ты так и будешь без мыши.
— Так и буду.
— А вдруг Фуксия блефует? Как ты думаешь, она выполнит угрозу?
— Наверняка.
Реджи опять задумался.
— По моему мнению, тебе остается одно — принять ее условия.
— Что? Стать киноактером?
— Выходит, так.
Монти дернулся, как в лихорадке.
— Не хочу я быть актером! От одной мысли об этом на меня нападает тоска. Ненавижу кино и театр. Я постоянно отлынивал даже от любительских постановок. Сколько раз меня приглашали приехать в гости в какой-нибудь дом, и я уже было соглашался, но, обнаружив, что в одиннадцатом часу у них репетиция пантомимы или чего-то благотворительного, тут же как кролик юркал в кусты. У меня хронический… как его… Начинается на «син».
— Синдром?
— Точно. Хронический синдром.
— Занятно, — произнес Реджи мечтательно. — А я люблю выступать. Я тебе рассказывал?..
— Ага.
— Когда?
— Не все ли равно? Сейчас речь не о том, а о моей мыши.
— Да, — сказал Реджи, призванный к порядку, — совершенно верно. Итак, в киноактеры ты идти не хочешь, следовательно, мы опять возвращаемся к исходной задаче. Как заполучить мышь?
— У тебя есть какие-нибудь соображения?
— Была тут одна мысль — нет, не пойдет.
— Какая мысль? Реджи тряхнул головой:
— Забудем.
— Как это «забудем», — вопросил Монти, — если я понятия не имею, о чем речь? Что за мысль?
— Мне пришло на ум следующее: как правило, если у кого-то есть какая-то вещь, которую тебе хочется иметь, ты можешь ее выкупить. Интересно, подумал я, а не поставить ли эту мышиную возню на коммерческие рельсы? Монти его одобрил:
— Здорово!
— Боюсь, правда… у тебя есть одно чрезвычайно удачное выражение?
Монти подсказать не сумел. Вид его говорил о том, что у него их много.
— Вспомнил. Тайные пружины. Боюсь, тут задействованы тайные пружины. Предлагать Фуксии деньги нет смысла. Единственное, что ее интересует, это место для Амброза. Иначе он на ней не женится, он принципиальный. Так что она с презрением отвергнет твое золото.
Монти не так легко было заставить отступиться. Идея ему понравилась. Мысль о том, что можно провести финансовую операцию, нашла отклик в его душе. Прежде это не приходило ему на ум.
— Как, по-твоему, сколько золота она отвергнет с презрением? — спросил он пытливо. — Две тысячи фунтов?
Реджи вытаращил глаза. Слышать, как подобную сумму упоминают между прочим, невыносимо. Он давно знал Монти и так привык к нему, что порой забывал, до чего тот богат.
— Две тысячи? Шутишь, наверное?
— Да нет. Хотя, к сожалению, ты прав, — добавил Монти, когда первая вспышка энтузиазма угасла. — Мы понапрасну сотрясаем воздух.
В глазах Реджи Теннисона вспыхнул странный огонек. Нос задергался. Он нервно схватил сигарету.
— Постой-постой, — сказал он. — Дело, кажется, сдвинулось с мертвой точки. Появились кое-какие нюансы. Но давай до конца определимся. Ты это серьезно, насчет двух тысяч?
— Какой разговор!
— То есть человек, который добудет Микки Мауса, получит это колоссальное вознаграждение?
— В ту же секунду. Подумаешь! Перси Пилбем заработал тысячу фунтов за то, что взял меня в свое сыскное агентство. А тут вопрос жизни и смерти.
Реджи глубоко вздохнул.
— Хорошо, — сказал он. — Выписывай чек на имя Реджинальда Теннисона.
Монти плоховато соображал.
— Разве мышь у тебя?
— Конечно, нет.
— А зачем ты сказал, что у тебя?
— Я этого не говорил. Но скоро будет.
Реджи нагнулся вперед. Еще прежде, на ранних этапах беседы, он огляделся по сторонам и убедился, что в курительной, как обычно бывало в этот час, кроме них нет ни души, тем не менее он понизил голос. Понизил до такой степени, что Монти ничего не слышал, кроме сплошного гула, в котором, ему показалось, он уловил слова «Мейбл Спенс».
— Говори громче, — попросил он. Реджи заговорил более внятно.
— Итак, старина, если хочешь знать, я стою на распутье. Ты знаком с Мейбл Спенс?
— Естественно.
— Я ее люблю.
— И что?
Реджи обиделся, но решил продолжать, опуская комментарии.
— Я люблю Мейбл, но примерно через сорок восемь часов наши пути разойдутся, она отправится в Голливуд, а я — в Монреаль. И вот, я спрашиваю себя: «Ехать мне в Голливуд вслед за ней либо двигать в Монреаль?». В Монреале я, скорее всего, зачахну от тоски, а в Голливуде — окажусь с пятью фунтами в кармане и абсолютно без перспектив. Еще две минуты назад, — разоткровенничался Реджи, — я бы поставил сотню к восьми против Золотого Запада. Любовь — любовью, а кушать-то надо, верно?
Монти сказал, что вполне может быть. В его теперешнем состоянии полного душевного смятения он плохо себе представлял, что настанет такая пора, когда кусок вновь пойдет к нему в горло, однако он допускал, что некоторые не прочь покушать.
— Но то, что ты сказал, — продолжал Реджи, — меняет весь расклад. С парой тысяч в загашнике я смело могу отправляться на Запад. Фуксия мне как-то рассказывала, что в Голливуде можно снять комнату за восемь долларов в неделю, а за пять взять напрокат поддержанный автомобиль и, если играть в карты с умом и почаще ходить на коктейли, то прокормишься одними закусками. Черт побери, две тысячи фунтов мне, небось, пришлось бы зарабатывать лет двадцать!
Монти интересовали не столько жизненные проекты собеседника на два ближайших десятилетия, сколько метод, каким он рассчитывает проложить себе путь в Калифорнию. Он вернулся к сути вопроса.
— Реджи, ты в самом деле достанешь мышь?
— Конечно.
— Но как?
— Запросто. По всей вероятности, Фуксия держит ее в своей каюте.
— Ты хочешь сказать, что пойдешь туда и поищешь?
— Именно. Плевое дело. Обернусь за десять минут.
Уже не впервые Монти Бодкин оказывался в роли капиталиста, вербующего себе подручных для грязной работенки. Не так много недель минуло с того дня, как в курительной Бландингского замка он нанял Перси Пилбема, частного детектива, и дал ему поручение похитить рукопись знаменитых мемуаров высокородного Галахада Трипвуда. Он задумчиво закусил нижнюю губу совсем не оттого, что идея поражала странностью и новизной, а оттого, что любил Реджи и испытывал примерно те же эмоции, как если бы тот ему сообщил, что собрался войти в клетку к тигру.
— А что если она тебя застукает? — спросил он, приходя в ужас от картины, которая при этих словах возникла в воображении.
— Ой! — сказал Реджи. — Мне это тоже приходило в голову. Фуксия во гневе опасна. Да-да, этот аспект нельзя упускать из виду. Я тебе вот что скажу: пойду-ка я пройдусь по палубе и тщательно обмозгую эту сторону вопроса.
Сегодня днем Монти уже приходилось сокрушаться по поводу медлительности Альберта Пизмарча, однако по сравнению с Реджи стюард, несмотря на одышку и мозоли, действовал просто молниеносно. Наверное, пройдут долгие часы, думал Монти, прежде чем в дверях курительной вновь объявится знакомый силуэт.
Но Реджи вскоре реабилитировал себя, полностью очистившись от подозрений. Он задержался отнюдь не потому, что парил в облаках или точил лясы с пассажирами.
— Полный порядок, — сказал он. — Я поговорил с Фуксией. Все улажено.
Монти смутился:
— А зачем ты с ней говорил?
— Такова стратегия, дорогой мой, — ответил Реджи скромно, но гордо. — Я представился твоим поверенным. Сказал, что ты меня уполномочил предложить за мышь сто фунтов.
Монти смутился еще сильнее. Видимо, его друг вообразил, будто совершил блестящий дипломатический маневр. В его показном самодовольстве было что-то обескураживающее.
— Какой в этом смысл, черт побери? Наверное, хохотала как безумная?
— Да, это ее повеселило. Она объяснила, что дело не в деньгах, я тебе и раньше говорил. Ей нужна, сказала она, работа для Амброза, и она не отступится, пока не получит свое. Я притворился, будто она меня убедила, а под конец — в этом, собственно, и заключалась хитроумная уловка — говорю: «Ладно, послушай, почему бы тебе самой не встретиться с Монти и не обговорить это лично?» А она ответила, что ничего не имеет против — сегодня вечером в десять ноль-ноль.
— Но…
— Итак, вы сегодня встречаетесь.
— Да, но, черт возьми… Реджи выставил руку.
— Понимаю, что тебя гложет. Как бы Гертруда вас не застукала. Верно?
Монти согласился, что это так.
— Не беспокойся. Не думай, что я про это забыл. Я устроил все так, что риск практически равен нулю, — вы встречаетесь во втором классе, на прогулочной палубе. Не забудь время, будем действовать синхронно. Десять ноль-ноль.
— На прогулочной палубе, — задумчиво повторил Монти. — Может, и пронесет.
— Само собой, пронесет. Ну посуди сам, что делать Гертруде во втором классе? Зачем пассажирам из первого там гулять? Не вижу ни малейшей опасности. В десять ты встретишься с Фукси на прогулочной палубе — она сделает вид, что голова болит, и отпросится у Амброза пораньше спать, — и задержишь ее минут на пятнадцать, мели любой вздор, лишь бы убедительно. А я тем временем аккуратно прочешу каюту и найду мышь. По логике, нам известно, что она где-то там, и в каюте не так много укромных уголков, куда поместится средних размеров Микки Маус, так что дело, можно сказать, в шляпе. Ну что, есть изъяны в данном сценарии?
— Ни одного.
— По-моему, тоже. Верные деньги. Повтори-ка, мне это приятно слышать, — ты дашь…
— Две тысячи фунтов.
— Две тысячи фунтов… — прошептал Реджи, растягивая слоги.
— Что за вопрос? Конечно, дам.
— Не говори ты просто «дам»! Лучше лишний раз произнеси: «две тысячи фунтов». Это звучит словно чудесная музыка. Понимаешь, с двумя тысячами в Голливуде я любого заткну за пояс.
— Любого?
— Ну да. Меньше чем через год у меня появится собственный дом. Две тысячи фунтов! А ты не мог бы это напеть? Хочется послушать, как будет звучать в виде песни.
Вероятно, за исключением некоторых марок сигарет, от одной затяжки которых, как обещает реклама, недельный покойник выскакивает из могилы и начинает отплясывать ча-ча-ча, ничто так не поднимает девичий дух, как примирение с возлюбленным. Когда Гертруда Батгервик после ужина забежала в каюту за носовым платком, она почти порхала по воздуху, насколько это возможно для человека, который весит сто тридцать три фунта в купальнике благодаря регулярной закалке хоккеем и другими видами спорта на свежем воздухе. От полуденных грез, сдобренных теплой ванной с морской водой и порцией высококалорийной пищи, щеки у нее разрумянились. Походка обрела упругость, глаза сияли. Казалось, ее переполняет восторг.
Альберт Пизмарч, которого она застала за утренней уборкой, был совершенно в другом настроении. Он часто-часто дышал, лицо осунулось, в глазах читалась тревога, как будто он только что выглянул в иллюминатор и увидел айсберг, а на нем свою мать, разыскивающую очки.
Вид у него был до того загнанный, что Гертруда сочла своим долгом спросить, что случилось. Она была потрясена до глубины души. До сего момента если стюард и не светился, то, по крайней, мере, производил впечатление человека приветливого и относительно жизнерадостного. Сейчас перед ней стоял новый, незнакомый Альберт Пизмарч, на душе у которого явственно скребли кошки.
— Что с вами? — спросила она. Альберт Пизмарч горестно вздохнул.
— Вы ничем не поможете, мисс, — ответил он, подбирая с пола туфлю, дыша на нее и засовывая в стенной шкаф.
— У вас неприятности?
— Да, мисс.
— Вы уверены, что я ничего не могу сделать?
— Уверен, мисс. Это судьба, — произнес Альберт Пизмарч и мрачно прошествовал в ванную, чтобы сложить полотенца.
Гертруда неуверенно топталась в дверях. Она нашла носовой платок, однако голос совести ей подсказывал, что так просто взять и уйти, оставив несчастного один на один с его бедами, было бы бесчеловечно. По всей очевидности, жизнь Альберта Пизмарча полна страданий и невзгод,[68] и любой человек, который изучал в школе стихи Вальтера Скотта, знает назубок, в чем в таких случаях предназначение женщины. Добрая от природы, Гертруда Баттвервик сегодня была на пике душевного подъема, и роль ангела-хранителя казалась ей особо заманчивой.
И пока она стояла в нерешительности, стюард внезапно громко простонал. Сомневаться не приходилось, это был признак агонии. Гертруда решила остаться и, в крайнем случае, оказать первую помощь, хоть и слышала, что ничем не может помочь.
— Что вы сказали? — спросила она, когда стюард опять возник в поле ее зрения.
— Когда, мисс?
— Мне послышалось, вы что-то сказали.
— В ванной?
— Да.
— То, что я бандольеро, мисс, — по-прежнему мрачно ответил Альберт Пизмарч.
Гертруда растерялась. Слово показалось ей смутно знакомым, но она не могла припомнить, что это такое.
— Бандольеро?
— Да, мисс.
— Кто это?
— Признаться, мисс, я не совсем уверен. По-видимому, что-то вроде испанского разбойника.
Гертруду озарило.
— Вы, наверное, имеете в виду песню? Ну, конечно. Как я сразу не догадалась. Это же любимая песня мистера Бодкина. Я знаю ее наизусть.
Под влиянием эмоций, вырвавшихся наружу, лицо Альберта Пизмарча перекосилось.
— Завидую вам, мисс, — изрек он скорбно. — А я вот постоянно забываю второй куплет.
Гертруда опять растерялась:
— Вы из-за этого так расстроены?
— Да, мисс.
— Но ведь забытый куплет можно промычать, на худой конец.
— Это не дело, мисс. Мычание не удовлетворит запросы публики. Я должен спеть.
— Вы хотите сказать, перед зрителями?
— Да, мисс. Сегодня вечером на концерте во втором классе. Этим вечером, часиков этак в десять, я буду стоять на подмостках в салоне второго класса и исполнять свой долг. А как мне его исполнять, когда я даже название не способен выговорить, не говоря уж о том, чтобы разучить второй куплет. Так вы говорите, песня называется не «Бандольеро»?..
— Да, уверена.
— А как правильно: «бандоль-еро» или «бандо-лэро»?
— Попробуйте и так, и так.
Альберт Пизмарч опять горестно вздохнул:
— Интересно, мисс, вы когда-нибудь задумывались о неисповедимых путях Судьбы? Об этом, право, стоит подумать. Отчего я сейчас в такой ситуации — должен петь со сцены не то «бандольеро», не то «бандолэро»? А оттого, что некоему джентльмену по фамилии Дж. Г. Гарджес стукнуло в голову купить билет на наш корабль.
— Честно говоря, не очень понимаю.
— И неудивительно, — сказал Альберт Пизмарч мрачно, но не без удовлетворения. — Однако если вы будете слушать внимательно, то сами убедитесь: в этом нет ничего сложного, все проще простого. Не будь мистера Дж. Г. Гарджеса на судне, я бы не оказался в таком положении. Если вы подробно проанализируете сопутствующие события — назовите это, если угодно, стечением обстоятельств, — приведшие к тому, что он отправился в плавание именно в этот конкретный момент… это поможет вам осознать, что мы лишь беззащитные мальки в когтях беспощадного…
— Кто такой мистер Гарджес?
— Пассажир второго класса, мисс. Больше ничего не знаю, он для меня всего лишь имя. При этом он бродит где-то рядом, во втором классе, и заметьте, мисс, всему виной злой рок. Возьмем простейший аспект. Представьте, что Дж. Г. Гарджес в младенчестве заболел крупом или корью или чем-нибудь в этом духе… Допускаете такую возможность, мисс?
— Вполне.
— Хорошо. Пойдем дальше. Представьте, что болезнь оказалась смертельной. Плыл бы он сейчас на корабле? Как вы считаете, мисс?
— Навряд ли.
— Совершенно верно. Теперь упростим задачу. Представьте, а это с каждым может случиться, он нажил себе астму, или бронхит, или еще какую-нибудь болезнь, дающую осложнения на горло. И что тогда? Смог бы он исполнять «Свадебную песню пахаря» на концерте для пассажиров второго класса? Нет. У вас есть возражения, мисс?
— Что вы, что вы!
— Естественно, не смог бы. А почему? А потому, что он и не мечтал бы подступиться к строчке, когда нужно сначала набрать полные легкие воздуха, а потом долго-долго тянуть. Слышали «Свадебную песню пахаря», мисс? Она звучит вот так.
Устремив на Гертруду взор, напомнивший ей крупную рыбину, которую она видела в зоопарке, Альберт Пизмарч втянул в себя побольше воздуха, сделал грудь колесом и запел странным рокочущим голосом, звучащим как дальние раскаты грома над холмами:
Дин-дон, дин-дон,
Я спешу, заслышав звон,
В утро свадьбы мне не спится,
И красавица девица
В белом платье под венец
Стре-е-е-мииииится!
Он умолк, будто вынырнул со дна на поверхность, задыхаясь, как пловец в конце дистанции.
— Теперь вам ясно, мисс?
Гертруде было ясно. Астматик Гарджес никогда бы не одолел последней ноты. Ей показалось, что она тянулась минут десять.
— И все-таки не пойму, — произнесла она, — почему вы против того, чтобы мистер Гарджес пел эту песню?
Чело Альберта Пизмарча омрачилось. Было видно, что он страдает от вопиющей несправедливости,
— Это моя песня, мисс. Мой коронный номер, с которым я выступал на большинстве концертов с тех самых пор, как поступил на этот корабль. В программке регулярно значилось: «Свадебная песня пахаря. Исполнитель: Альберт Пиз-марч». В конце каждого плавания, по настоянию матери, я отдавал ей программку, и она вклеивала ее в альбом. Сам старший стюард однажды обронил — в шутку, естественно, без задней мысли: «Если бы ты почаще спешил, Пизмарч, и поменьше об этом пел, цены бы тебе не было». Так что сами видите, мы с моей «.Свадебной песней пахаря» превратились, можно сказать, в живую легенду.
— Вижу.
— Утром, когда Джимми Первый вызвал меня и попросил выступить на концерте для второго класса — опять не хватило талантливых любителей, — я ответил, как всегда: «Да, сэр, хорошо, сэр. Как всегда, "Свадебная песня", сэр?». А он мне в ответ: «Да, к сожалению». И все было ясно и определенно. А потом, часа в четыре, он опять посылает за мной и говорит, что «Свадебная песня пахаря» в моем исполнении отменяется, поскольку некий пассажир по имени Дж. Г. Гарджес изъявил желание ее спеть. Протянул мне это чертово бандольеро и говорит: «Поднатужься и спой вот это». А когда я запротестовал, объяснив, что нельзя освоить новую роль за одиннадцать часов, он пригрозил вычесть у меня дневное жалованье. И вот теперь надо мной висит бандольеро, а до концерта всего час. Понимаете, мисс, отчего меня трясет?
Нежное сердце сжалось. Оно обливалось кровью. Гертруда вела беззаботную жизнь обычной английской девушки и видела мало жизненных драм.
— Ужас!
— Спасибо, мисс. Очень мило с вашей стороны. Теперь мне полегче, и я вам еще кое-что скажу. Когда я пожаловался в кубрике, они принялись швырять в меня разными предметами.
— Не расстраивайтесь, — попыталась утешить его Гертруда. — Вас ждет грандиозный успех, помяните мое слово. «Бандольеро» — прекрасная песня. Я всегда с огромным удовольствием слушаю, как ее поет мистер Бодкин. Такой зажигательный ритм.
— Да, ритм там есть, — допустил Альберт Пизмарч.
На мгновение показалось, что его чело вот-вот прояснится, но лишь на мгновение. Его взор загорелся и вновь угас.
— А слова? Вы об это подумали, мисс? Вдруг я забуду слова?
— А вы пойте: «Я бандуруру ля-ля-о ля-ля!» или что-нибудь в этом духе. Зрители ничего не заподозрят. Никто не ждет от испанской песни содержания. Они подумают, что это испанский колорит.
Альберт Пизмарч вытаращил глаза. Было ясно, что его собеседница открыла новую школу мысли.
— Я бандуруру, я бандуруру, — напел он вполголоса на пробу.
— Замечательно. Мистер Бодкин часто так делает. И не забудьте про «карамба».
— Простите, мисс?
— Карамба. Это такое испанское слово. Есть еще одно, «маньяна».[69] Если собьетесь, повторяйте их. Помнится, на прошлое Рождество мистер Бодкин пел «Бандольеро» у нас на деревенском концерте, и практически весь второй куплет у него состоял из «карамбы» вперемешку с «маньяной». Все прошло на «ура».
Альберт Пизмарч набрал полные легкие воздуха, совсем как перед «Свадебной песней пахаря».
— Мисс, — произнес он, глядя на Гертруду с собачьей преданностью, — вы подарили мне новое дыхание.
— Рада за вас. Не сомневаюсь, ваш номер будет гвоздем программы.
— У меня хорошее ухо, и я легко схватываю мелодию, а со словами всегда какая-то ерунда. Увы! Помнится, первые шесть раз, исполняя «Свадебную песню пахаря», я постоянно путался и пел: «В сером платье под конец», что извращает смысл.
Он помолчал, потом продолжил нерешительно:
— Мисс… Хотя, думаю, теперь с помощью «карамбы» я справлюсь, и все же… Не хотелось бы злоупотреблять вашим великодушием, у вас, конечно, сотня важных дел… и все-таки, мисс, не могли бы вы…
— Вы хотите, чтобы я пришла на концерт и поддержала вас аплодисментами?
— Вы читаете мои мысли, мисс.
— С удовольствием приду. Когда ваш выход?
— Я заявлен на десять ноль-ноль.
— Договорились.
Альберту Пизмарчу не хватало слов, он лишь устремил на Гертруду взгляд, полный обожания.
В нашем эгоцентричном мире трудящемуся человеку нелегко вообразить, что кому-то тоже несладко, и если кто-нибудь в этот поворотный момент его певческой карьеры сказал бы Альберту Пизмарчу, что приступ трусости не у него одного, он бы очень удивился. Он бы изрек «карамба», но не поверил бы ни за что. Однако дело обстояло именно таким образом.
Ожидание десяти вечера, как мы уже видели, Альберту Пизмарчу далось нелегко, приведя его нервную систему в полное расстройство. Подобным же образом сказалось оно на Монти Бодкине. За двадцать минут до назначенного срока у него затряслись поджилки. Он сидел за столиком в курительной, глядя перед собой невидящим взором, и поминутно то закидывал ногу на ногу, то одергивал галстук. Перед ним стоял стакан виски с содовой, но, поглощенный своими тревогами, он едва его пригубил.
Навязчивые страхи, обуревавшие Монти, были того же происхождения, что и страхи Альберта Пизмарча: он боялся забыть слова.
Поначалу поручение занять Фуксию Флокс пятнадцатиминутной беседой, пока Реджи Теннисон обшарит ее каюту, показалось ему несложным. Он опрометчиво согласился. И только сейчас, представив возможность провала, он стал судорожно подбирать магические слова, которыми можно на целых четверть часа удержать на продуваемой насквозь палубе особу с таким порывистым темпераментом. В этот мрачный час ему казалось, что самый сладкоречивый демагог, и тот бы не справился с поручением.
Безусловно, Альберт Пизмарч был в более выгодном положении. Благодаря доброму совету Гертруды он мог надеяться, что в самом крайнем случае пробелы можно будет заполнить спасительной «маньяной». Монти не мог взбодрить себя такими приятными мыслями. Нечего греха таить, не было у него в запасе своих «маньян». Ему надо было изобрести что-нибудь содержательное, мало того — интересное. Да что там, занимательное, увлекательное, захватывающее дух.
И пока он сидел, боясь заглянуть в будущее, на табурет рядом с ним неожиданно плюхнулось массивное тело — на его одиночество посягнул мистер Лльюэлин.
— Можно составить вам компанию? — поинтересовался магнат.
— Можно, — ответил Монти сквозь зубы.
— Поболтаем? — предложил король кинематографа. Качества, незаменимые для человека, желающего стать президентом крупной кинокомпании, — стойкость духа и бульдожье упорство, не дающее смириться с поражением. Айвор Лльюэлин ими обладал.
Многие на его месте впали бы в отчаяние, спасовав перед непреклонностью таможенного сыщика, который весьма недвусмысленно отклонил предложение о сотрудничестве. Они повели бы себя, как Альберт Пизмарч, запутавшийся в сетях злодейки-судьбы: оскорбились, ушли в себя, хотя виду бы не показали. Они бы признали, что продолжать борьбу бесполезно.
Именно это твердил себе Айвор Лльюэлин целый день и вечер в придачу.
Но за обедом его взгляды претерпели метаморфозу. Он вновь обрел веру в собственные силы. Он проглотил вермишелевый суп, палтуса с отварным картофелем, две порции куриного рагу, кусок кабаньей головы, суфле, вальдшнепа по-шотландски, вазочку мороженого и напоследок кофе с коньяком. Человек, сильный духом, так нагрузив свой желудок, непременно обнаружит последствия. И они не замедлили сказаться: у мистера Лльюэлина вспыхнула надежда. Пока он сидел в салоне, сытый буквально по горло, его внезапно озарило: вполне может быть, запорол все дело посланник, которому было поручено передать предложение.
И чем дольше он рассматривал эту гипотезу, тем более она казалась правдоподобной. Мало того, что Амброз — неправильный Теннисон; вдобавок ко всему, ему не хватает обаяния. Теперь он припоминал: когда того послали к Монти с предложением от «Супербы», вид у него был какой-то отсутствующий. Должно быть, вступая в переговоры, он был либо излишне прямолинеен, либо излишне витиеват, либо что-нибудь еще. Вот так всегда, подумал мистер Лльюэлин, никакой лояльности. Придется действовать самому. Тогда все встанет на свои места. И он приступил к осуществлению задуманного.
Трудно было выбрать более неподходящий момент. Монти и без того дрожал, как осиновый лист, а непрошеное вторжение окончательно выбило его из колеи. Как он уже признавался Амброзу, с мистером Лльюэлином он был едва знаком, если не считать консультаций по вопросам правописания, но сейчас он бы спровадил и самого близкого друга. Ему хотелось побыть в одиночестве и прикинуть, что же наплести Фуксии, чтобы на четверть часа приковать ее внимание.
Он вытащил сигарету и нервно закурил.
— Красота! — воскликнул мистер Лльюэлин.
— Что?
— Красота! — повторил мистер Лльюэлин, кивая в экстазе, как будто ему показали «Мону Лизу». — О, как вы прикурили! Какое изящество… Легкость… И что там еще… Точь-в-точь Лесли Говард.[70]
Не в привычках Айвора Лльюэлина было расточать комплименты потенциальным работникам, обычно он упорно старался привить им комплекс неполноценности, что оказывалось весьма кстати, когда вставал вопрос о деньгах. Но сейчас был случай особый, редчайшая ситуация, когда подействовать мог только старый добрый елей, причем в обильных дозах.
— Вы наверняка полагаете, — продолжал он, — что в прикуривании сигареты нет ничего особенного, — подумаешь, взял и прикурил. Но, позволю себе заметить, именно по таким мелочам узнается настоящий актер. Вы созданы для экрана. Да, сэр. Именно так! — воскликнул мистер Лльюэлин в новом приливе энтузиазма. — Этот жест, которым вы опрокидываете виски. Шикарно! Вылитый Рональд Колман.[71]
Довольный тем, что начало получилось удачным и наживка заброшена, он умолк, дожидаясь, когда лесть подействует. Он умильно посмотрел на своего даровитого собеседника, и ничуть не смутился, наткнувшись на взгляд, от которого другой бы сразу увял. Даже для этой брезгливой гримасы у него нашлось доброе словцо.
— Кларк Гейбл[72] тоже вращает глазами, — сказал он. — Но не так выразительно.
Монти почувствовал себя, как чувствует себя застенчивая золотая рыбка. Казалось, он не может и пальцем шевельнуть, не вызвав комментариев. Даже то, что на данном этапе все комментарии носили благожелательный характер, не радовало. У него засвербило в носу, но он удержался и не почесал его, как сделал бы при более благоприятных обстоятельствах, чувствуя, что мистер Лльюэлин непременно сравнит его с приемом какого-нибудь Носаки Терпенте или кого он там вспомнит.
И в нем вскипела злость. Хватит, сказал он себе, сколько можно! Сначала Амброз, потом эта Фуксия, а теперь еще и Лльюэлин! Настоящая облава.
— Знаете что, — сказал он с жаром, — если вы все это затеяли ради того, чтобы заманить меня в актеры, то зря стараетесь. Меня это не интересует.
У мистера Лльюэлина екнуло сердце, но он не сдался. Даже столкнувшись с категорическим отказом, он все еще не верил, что есть на свете человек, который воротит нос от его киностудии.
— Выслушайте меня, — начал он.
— Не желаю ничего слушать! — вскричал Монти. — Надоело. С утра и до вечера я только и делаю, что гоняю людей, которые хотят завербовать меня в киноактеры. Амброзу Теннисону я уже сказал: нет. Фуксии сказал: нет. И вот, только я уселся подумать о… в общем, подумать, как появляетесь вы — и опять мне приходится отвлекаться и говорить: «Нет». Все. Сыт по горло.
— Неужели вы не хотите, — спросил мистер Лльюэлин дрогнувшим голосом, — видеть свое имя в лучах славы?
— Не хочу.
— Не хотите, чтобы миллионы девушек мечтали о вашем автографе?
— Не хочу.
Несмотря на весь заряд оптимизма после куриного рагу, мистер Лльюэлин не мог больше скрывать от себя, что сдает позиции.
— Не хотите познакомиться с Луэллой Парсонс?[73]
— Не хочу.
— Не хотите играть в дуэте с Джин Харлоу?
— Даже с Клеопатрой.
Внезапно мистера Лльюэлина осенило. Ему показалось, он догадался, где зарыта собака.
— А, понял! — воскликнул он. — Ясно как божий день. Вам не нравится это занятие. Что ж, давайте подыщем другое. Как насчет эксперта по производственной части?
— Какой смысл звать меня в эксперты? Я мало что знаю.
— Чтобы быть экспертом, не нужно много знать, — заметил мистер Лльюэлин и хотел было для убедительности добавить, что с этой должностью справляется даже свояк Джордж, но в этот момент Монти, взглянув на часы, вскрикнул и соскочил с табурета. Увлекшись беседой, он не заметил, как промелькнуло время. Стрелки часов неумолимо приближались к десяти.
— Мне пора, — сказал он. — Спокойной ночи.
— Эй, погодите!
— Не могу.
— Послушайте! — сказал мистер Лльюэлин, убеждаясь, что словами этого сумасброда не удержать. — Поразмышляйте на досуге на эту тему, и если надумаете играть в эту игру, дайте мне знать, и мы все уладим.
Монти невольно растрогался. Как это мило, подумал он, — деловой человек, акула кинобизнеса, а ведь не зачерствел за годы яростной конкурентной борьбы, а даже наоборот, сумел сохранить в душе столько юношеского задора. Он подобревшими глазами посмотрел на мистера Лльюэлина.
— Хорошо, я подумаю, — сказал он.
— Ну и отлично.
— Вряд ли в ближайшие дни у меня будет настроение для игры.
— Ничего страшного, — сказал мистер Лльюэлин. — Подумаете об эксперте по производственной части.
— Давайте к этому вернемся позднее, когда у меня будет больше свободного времени, — сказал Монти. — А сейчас, пока! Мне пора двигаться.
Он оставил салон, взял курс на противоположный конец корабля и развил такую скорость, что минуты не прошло, как он оказался на тускло освещенной прогулочной палубе второго класса. Оглядевшись, он не заметил ни души, чему весьма обрадовался. Фуксия еще не пришла.
Он закурил, вернулся мыслями к предстоящему разговору—и опять отвлекся прежде, чем мыслительный процесс набрал обороты. До ушей донеслись звуки музыки.
Должно быть, где-то неподалеку полным ходом шло веселье. Он услышал треньканье пианино, а в следующую минуту чей-то голос, похожий на корабельную сирену, затянул песню. Это мучение продолжалось несколько минут. Затем голос умолк, и раздался гром аплодисментов.
Песня окончилась, но мелодия все еще звенела в воздухе, Монти мурлыкал ее себе под нос. Ибо это была песня, которую он хорошо знал и частенько исполнял, песня, которая пробуждала в нем светлые воспоминания, — словом, «Бандольеро».
Его распирало от избытка чувств. К «Бандольеро» он пристрастился еще на первом курсе и удерживать его от пения стало главной заботой его друзей, но с недавних пор этот номер путем сложных ассоциаций навевал ему мысли о Гертруде.
Дважды на деревенских ярмарках он пел под ее аккомпанемент, и оба эти концерта вместе с предшествующими репетициями были свежи в его памяти. Теперь, когда он слышал «Бандольеро», или думал о «Бандольеро», или, сидя в ванне, напевал отрывки из «Бандольеро», он видел перед собой милые черты.
Казалось, они и сейчас у него перед глазами. Да, так оно и было. Гертруда только что вышла из дверей напротив и стояла, глядя на него с явным изумлением. И припомнив, что с минуты на минуту из ночи должна выскочить Фуксия, превратив их тет-а-тет в любовный треугольник, он до того ужаснулся, что покачнулся назад, словно возлюбленная огрела его хоккейной клюшкой.
Гертруда опомнилась первая. Кичливые аристократы, путешествующие по морю первым классом, не имеют обычая вторгаться на территорию второго, и она удивилась при виде Монти не меньше, чем он при виде ее. Но потом догадалась:
— Привет, дорогой, — сказала она. — Ты тоже пришел послушать?
— Что?..
— Как поет Альберт Пизмарч.
Ни один утопающий, в третий раз идущий ко дну, не цепляется за спасательный круг с такой бешеной энергией, с какой Монти уцепился за это спасительное предположение.
— Ага. Именно. Пришел послушать. Гертруда улыбнулась:
— Он, бедняга, очень нервничал. И попросил меня поддержать его аплодисментами.
Эти слова всколыхнули застарелые анти-пизмарчевские настроения, возникшие после дурацкой выходки с Микки Маусом. Так вот зачем она сюда явилась! Чтобы аплодировать этому гнусному Пизмарчу!
Монти чуть плохо не стало. Дело было не только в том, что этот тип честолюбив до омерзения, хотя, было бы кому аплодировать! — истинный артист выше мнений толпы. Его чувства были значительно более глубокими. Все мы заражены крупицей суеверия, и у Монти появилось ощущение, что в том постоянстве, с которым Альберт Пизмарч возникает у него на пути, есть нечто мистическое, вроде семейного проклятия. У этих, как их там, был монах без головы, у тех — забыл, ну, эти — призрак охотника, а у него — Альберт Пизмарч.
В ослепительной вспышке озарения Альберт впервые предстал перед ним в истинном свете — не прозаическим стюардом, а колдуном, наводящим порчу.
— Ты опоздал. Он только что выступил. Довольно удачно получилось. Даже очень. Но никто не поет «Бандольеро» так, как ты, Монти.
Это был комплимент, и при более благоприятном стечении обстоятельств Монти оценил бы его по достоинству. Но сейчас он пребывал в душевном смятении и пропустил фразу мимо ушей, поскольку озирался кругом, словно Макбет, ожидающий призрака Банко. Оговаривая условия совещания Бодкин — Флокс, Реджи сказал: «десять ноль-ноль», а десять ноль-ноль наступило несколько минут назад. То есть в любой момент из темноты могла вынырнуть рыжеволосая голова.
И что тогда делать?
— Кстати, — заволновался он, — который час?
— Зачем тебе?
— Так просто. Хочу проверить часы.
— Сколько на твоих?
— Пять минут одиннадцатого.
Гертруда взглянула на свои изящные часики.
— Твои спешат. На моих — без пяти. Монти вздохнул с облегчением.
— Пошли отсюда, — предложил он.
— Почему? Здесь так занятно.
— Занятно?
— Словно другой корабль.
— А мне не нравится.
— Да почему?
— Слишком… э-э-э… темно.
— А мне нравится. И потом, я хочу дождаться Альберта Пизмарча.
— Это еще зачем?
— Чтобы его поздравить. Он неплохо выступил, и так, бедняга, нервничал — в самый последний момент его заставили поменять песню. Сейчас у него, наверное, как гора с плеч. Он может обидеться, если я не скажу, что мне понравилось.
— Верно, — сказал он. — Конечно. Точно. Да. Ты абсолютно права. Жди здесь. Сейчас я его приведу.
— Зачем, не надо!
— Нет, надо. Я хочу сказать, может, он пойдет другим путем… Ну, например, через люк или еще как…
— Об этом я не подумала. Хорошо. Только не приводи его прямо сейчас. Пусть он сначала зайдет ко мне в каюту и прихватит шаль, а ты возвращайся.
— Договорились.
— Может, мне сходить с тобой?
— Нет, — сказал Монти. — Нет-нет. Не беспокойся. Не нужно.
Через несколько минут Монти вернулся заметно повеселевшим. Он больше не хмурился и не отирал лоб носовым платком. У него был вид человека, который прошел через горнило и обрел наконец место попрохладнее.
— До чего же хорошо, — сказал он. — Как будто другой корабль.
— А я что говорила?
— И была абсолютно права.
— Темнота не смущает?
— Нет, так даже лучше.
— Нашел Пизмарча?
— Ага. Он как раз допивал пиво, которым его угостили друзья и поклонники.
— Наверное, он рад, что песня имела успех.
— Еще бы! Насколько я понял, он собирается включить «Бандольеро» в постоянный репертуар. Судя по всему, до этого он специализировался на «Свадебной песне пахаря».
— А ты попросил его принести шаль?
— Да. Я распорядился на этот счет, скоро явится.
Он умолчал о том (у мужчин бывают свои маленькие секреты), что прежде чем исполнять поручение, наказал Альберту Пизмарчу занять наблюдательный пост у перехода из первого класса во второй и, подобно Горацию на мосту,[74] предотвратить вторжение Фуксии. После этого маневра ему полегчало. Теперь полный порядок, думал он. Как мы уже убедились, он не причислял стюарда к выдающимся стратегам нашего времени, однако такую простую и бесхитростную операцию, казалось, трудно провалить.
Он вдохнул полной грудью свежий океанский воздух, чувствуя себя генералом в конце триумфального сражения. И нежно поцеловал Гертруду, причем не один, а множество раз.
Все складывалось замечательным образом. Вне всяких сомнений. Она оценила его порыв, однако особой пылкости он не заметил. Манеры ее были сдержанны и в голосе сквозил холодок. По всему видно было, что-то ее смущает.
— Монти, — тихо сказала она.
— А?
Молчание. Потом, после паузы:
— Монти, помнишь, о чем мы с тобой говорили перед ланчем?
— А?
— Про мисс Флокс и про то, чтобы вы не общались.
— Ах это! Ну да…
— Ты с ней не разговаривал?
Монти выпятил грудь колесом. Будь на нем накрахмаленная сорочка, а не более современная рубашка из мягкого пике она бы в момент лопнула. Ни одну грудь не распирает так, как грудь человека с чистой совестью.
— Нет!
— Я очень рада.
— Я с ней даже не виделся!
В голосе Гертруды опять послышался холодок:
— Ясно. А если бы встретил, заговорил бы?
— Нет-нет. Ничего подобного. Я бы с ней даже не поздоровался.
— Здороваться нужно.
— Не всегда.
— Я против этого не возражаю.
— Ну хорошо, поздоровался бы — холодно.
— И больше ничего?
— Ничего.
— Тогда я спокойна. Она нехороший человек.
— Точно.
— Наверное, потому что из Голливуда.
— Совершенно верно.
— Или потому, что рыжая.
— Тоже возможно.
— Значит, ты с ней не разговаривал?
— Ни словом не обмолвился.
— Я так счастлива… Монти!
— Гертруда!
— Ой, кто-то идет.
Кто-то в белой куртке двигался прямо на них из темноты. Он тяжело дышал, но упорно напевал «Бандольеро».
— Пизмарч? — окликнула его Гертруда.
— А, вот вы где, мисс, — сказал Пизмарч вежливо. — Я принес вам шаль.
— Спасибо большое.
— Не знаю, ту или нет — она висела у вас в шкафу. Голубая и пушистая на ощупь.
— Да, это она. Все правильно. Спасибо большое. Выступление прошло великолепно, от всей души поздравляю.
— Благодарю, мисс. Да, пожалуй, я и впрямь всех сразил наповал. Публика неистовствовала. Отличный номер, мисс. Вы правильно отметили, очень зажигательный. Я намерен чаще исполнять его в будущем.
— Мистер Бодкин так и сказал.
Стюард стал вглядываться во тьму:
— А, так это мистер Бодкин рядом с вами, мисс? Я его не узнал. У меня для вас сообщение, сэр, — сказал Альберт Пизмарч учтиво. — Следуя вашей инструкции, сэр, я подстерег мисс Флокс и отослал ее назад, уведомив, что в настоящий момент вы не можете встретиться с ней, как было ранее условлено, а она попросила передать, что все понимает, ничего страшного, и будет ждать вас у себя в каюте в любое время между одиннадцатью вечера и полуночью.
Украдкой пробираясь по коридорам, на цыпочках спускаясь по лестницам, уворачиваясь от встречных стюардов, стюардесс и пассажиров, Реджи Теннисон, покинув салон в десять ноль-ноль, в три с половиной минуты одиннадцатого стоял возле дверей Фуксии. Сердце его бешено колотилось и, казалось, вот-вот лопнет от натуги, а позвоночник под смокингом извивался, как змея. Он так долго не смел дохнуть, что почти забыл, как это делается. Как Монти Бодкина перед свиданием с Фуксией и Альберта Пизмарча перед исполнением «Бандольеро», его одолела трусость.
Собираясь надело, он был настроен на легкий и непринужденный лад, точно юный фланер, решивший размять ноги после обеда. Однако с каждым шагом образ беспечного гуляки становился все менее убедительным, и когда наконец он остановился в тиши коридора, испуганно озираясь по сторонам и настороженно прислушиваясь к глухому и зловещему поскрипыванию половиц, от которого сердце уходило в пятки, трактовка роли кардинально изменилась. В настоящий момент он весьма талантливо изображал одного из тех подозрительных субъектов, которых любит задерживать полиция. Полицейский, случись таковому оказаться рядом, не сказал бы наверняка, что именно замыслил Реджи — убийство, поджог, кражу со взломом или покупку шоколадки после восьми вечера, но ясно было одно: он замыслил что-то нехорошее.
Секунд сорок молодой человек простоял в неподвижности, лишь глазами бешено вращал. Затем, когда ему показалось, что так может длиться до бесконечности, внезапно в голове у него промелькнула мысль, от которой он вновь осмелел и приободрился, а легкие обрели былую эластичность. Лицо его посуровело, плечи расправились, а губы беззвучно зашевелились, словно внутренний голос шепнул ему на ухо: «Две тысячи фунтов», а он ответил: «Помню, помню, не забыл». Он судорожно рванул дверную ручку и вошел внутрь.
Учитывая, что хозяйка каюты когда-то была ему дорога — однажды дело даже дошло до предложения руки и сердца, — можно было бы подумать, что, оглядывая ее апартаменты и натыкаясь глазами на ее вещи, Реджи Теннисон настроится на сентиментальный лад — в порыве, скажем, нежности схватит щетку для волос и с легким вздохом прижмет к губам, ласково коснется оранжевой губной помады или пинцета для бровей.
Однако случай был явно не тот. Эмоции Реджи были в точности как у Десмонта Каррузерса — героя книги, которую он сегодня утром взял почитать в библиотеке, — когда тот вступал под сень индийского храма, чтобы похитить гигантский сапфир из глазницы местного божества. Десмонт был сосредоточен наделе, и Реджи следовал его примеру. Он сконцентрировал внимание на комоде, который стоял в углу. Когда после обследования выяснилось, что тот заперт на ключ, он почувствовал себя примерно так же, как Десмонт Каррузерс, когда обнаружил между собой и идолом пару огромных кобр, которых туда подложил коварный жрец. Подобное чувство всегда посещает человека, когда он замечает, что его выставили на посмешище.
Некоторое время он простоял, не зная что делать.
Но это длилось недолго. Разум ему подсказал, что где есть комоды, там есть и ключи, а внутреннее чутье привело к туалетному столику. Ключи нашлись в верхнем ящике, и он уже было собрался вернуться к комоду, но тут взгляд его упал на фотографию в серебряной рамочке, прислоненную к зеркалу. Это был его брат Амброз, снятый анфас с дымящейся трубкой во рту.
Романистам, пишущим о героических подвигах и приключениях, следует в законодательном порядке запретить фотографироваться с трубкой. Это несправедливо по отношению к читателям, которым этот снимок может попасться на глаза. Они получаются такими мужественными и суровыми, что испугаться можно. Это и произошло с Реджи. В лихости, с которой Амброз закусил трубку, ему почудилось что-то жутковатое. При мысли о том, что этот здоровяк спокойно разгуливает по кораблю и в любой момент может вломиться в дверь и его застукать, Реджи Теннисона прошиб холодный пот.
Но тут внутренний голос опять шепнул ему на ухо: «Две тысячи фунтов!», и он поборол минутную слабость. Он вернулся к комоду, подобрал подходящий ключ и, стиснув зубы, начал лихорадочный обыск.
Он совершенно напрасно тратил силы и нервы. Уже после беглого осмотра стало ясно, что Микки Маус может быть где угодно, только не в комоде. Сама природа Микки Маусов такова, что любой охотник за ними может сразу сказать, есть он в данном месте или нет. Это вам не рубин магараджи или секретный договор, которые можно незаметно сунуть под камзол, укрыв от настырных глаз. У Микки Мауса есть габариты. Если, выдвинув ящик, вы не находите его сразу, следовательно, он не здесь, и рыться в женском белье — пустая потеря времени.
Тем не менее несколько мучительных минут Реджи в белье рылся. Слишком много было поставлено на кон, и в такой ситуации человеку нелегко сдаться и признать поражение. Внутренний голос — быть может, несколько занудливо, если вообще уместно к нему придираться, — продолжал нашептывать про две тысячи фунтов, и эти слова подстегивали его как шпоры. Будь он даже одним из тех таможенников, которые являлись мистеру Лльюэлину в ночных кошмарах, и тогда бы он не перетряхивал вещи с большим рвением.
Ему казалось абсолютно невероятным, что эта мебель не выдаст искомое, обеспечив счастливый финал. Где же еще в этой чертовой комнате, спрашивал он себя, может храниться Микки Маус?
Ящик за ящиком он обшарил туалетный столик. Обыскал гардероб. Ощупал пространство вверху гардероба за спасательным кругом. Нигде ничего. Достаточно было один раз хорошенько оглядеться вокруг, чтобы убедиться, что Микки Маус не лежит на стуле и не валяется на кровати. Он где-то в этом проклятом комоде, это точно, сказал себе Реджи и погрузил дрожащие пальцы в стопки носовых платков, шарфов, поясов, шерстяных джемперов, шелковых джемперов, зеленых джемперов, красных джемперов, странных причиндалов в кружавчиках, странных причиндалов без кружавчиков итого, что, как подсказывал ему жизненный опыт, называлось «трусики».
Ничего хорошего. Пришлось бросить это занятие. Скрепя сердце, он запер комод и, не переставая бросать через плечо долгие тоскливые взоры, вернулся к туалетному столику и положил ключи на место, стараясь при этом не смотреть на фотографию Амброза. Но не сумел, содрогнулся, вышел на середину комнаты и стал медленно поворачиваться вокруг своей оси, шаря глазами по ковру, словно надеялся увидеть там секретные лазы или тайники.
И внезапно, пока он так поворачивался, в глазах его вновь вспыхнул огонек. Он кое-что приметил. Нет, не секретный лаз и не тайник, а плетеную корзинку, притулившуюся возле кровати, — не большую, но и не маленькую, идеально подходящую для того, чтобы девушка с изобретательным умом, которой нужно припрятать коричневого плюшевого Микки Мауса, использовала ее по этому назначению.
«Гип-гип ура!» — воскликнул внутренний голос, сменив пластинку.
«Ага!» — отозвался Реджи.
«Две тысячи фунтов!» — сказал внутренний голос, опять принимаясь за старое.
«Они самые!» — ответил Реджи.
Он бодро подскакал к плетеной корзинке, наклонился, приподнял крышку и сунул руку внутрь.
Фуксия Флокс пила с Амброзом послеобеденный кофе. Она сидела в салоне битый час, а, может, и больше, осторожно стараясь разогнать его уныние. Она высказывалась в том духе, что не все еще потеряно, и, вероятно, найдется выход из той плачевной ситуации, в которой они оказались. Так проходило время. Вдруг, мельком взглянув на часы, Фуксия увидела, что стрелки подбираются к десяти — а в это время она условилась встретиться с Монти во втором классе на палубе и обсудить дела.
Поскольку раньше, чем будут выполнены ее условия, расставаться с роковой мышью она не собиралась, беседа с Монти представлялась ей пустопорожней тратой времени, но она дала слово, и потому, в десять часов одну минуту приложив ладонь ко лбу, мастерски изобразила недомогание, и, сославшись на головную боль, предложила разойтись по каютам и лечь спать.
Это вышло настолько естественно, что Амброз перепугался, и еще пять минут ушло на то, чтобы его успокоить и убедить, что болезнь, хоть и мучительна, но не смертельна. Она смогла уйти только в десять часов семь минут.
Она припустилась бежать и за минуту и тридцать шесть секунд добралась до назначенного места. Здесь, как уже было описано, она наткнулась на Альберта Пизмарча, который, широко расставив ноги, стоял поперек пути, как Аполлион.[75]
Переговоры с Альбертом были краткими. Отнюдь не по инициативе стюарда, ибо он мог говорить долго и самозабвенно, вспоминая о своем триумфе на подмостках эстрады. Но годы, проведенные на голливудских киностудиях, сделали Фуксию непревзойденной специалисткой в искусстве отшивать хвастунов. И в двенадцать минут одиннадцатого Альберт Пизмарч, передав сообщение Монти, растворился в ночи, а мисс Флокс развернулась и пошла вниз по направлению к своей каюте.
Она была раздосадована, и не без причины. Ей совершенно не улыбалось киснуть в четырех стенах в такое детское время, ибо она была любительницей ночной жизни как в городе, так и на корабле, и обычно резвилась примерно до половины пятого утра, веселея прямо на глазах. Но она сама лишила себя выбора. Непревзойденный артистизм, с которым она сыграла роль хрупкого создания, умирающего от головной боли, закрыл ей дорогу обратно в салон, где звучала музыка и сияли огни. Вернись она назад, Амброз точно решит, что она изображает геройство и молча страдает ради того, чтобы скрасить его одиночество, и его рыцарская душа этого не потерпит. Он будет носиться с ней как с малым ребенком: отправит ее в постель, так что этот вариант отпадал.
Хочешь не хочешь, а на вечер у нее не оставалось ничего, кроме каюты. Свернув в коридор, она взглянула на часы: было ровно четырнадцать минут одиннадцатого. Бормоча под нос замечание, которое она как-то слышала от режиссера, когда однажды в разгар съемок она вдруг решила прогуляться на свежем воздухе, Фуксия подошла к своей каюте. Взявшись за ручку, она отдернула пальцы, словно коснулась раскаленного металла, потому что в этот момент за дверью раздался дикий крик.
Она не медлила ни секунды. У Фуксии Флокс могла быть куча пороков — Гертруда Баттервик насчитала бы с десяток, — но в недостатке храбрости ее нельзя было упрекнуть. Услышав вопль, она, конечно, вздрогнула, но другая девушка на ее месте вздрогнула бы сильнее. После этого она перешла к действиям. Оружия при ней не было, а раз в ее каюте кого-то убили, значит, там должен находиться убийца вместе с трупом, и тем не менее без малейших колебаний она рывком распахнула дверь.
Глаза ее уперлись в Реджинальда Теннисона. Сунув в рот мизинец правой руки, он кружил по комнате, выделывая танцевальные па в духе Астера.[76]
Девушка, которая настроилась увидеть в своей спальне самого дьявола в человечьем обличье, а вместо того обнаруживает молодого человека, с которым ей приходилось часто обедать, ужинать и прогуливаться под ручку, вероятнее всего, испытает определенные трудности при подборе слов, передающих степень ее изумления. Оттого, что он пляшет, посасывая палец, ей не становится легче. И в первые минуты негаданной встречи она просто стояла в дверях, разинув рот.
Реджи был не более многословным. Заметив ее, он прекратил кружение, однако не произнес ни слова. Сегодня вечером на пути в каюту он придумал, что скажет, если вдруг по несчастью явится хозяин и застанет его врасплох. Теперь же, когда это случилось, он молчал. У него болел палец, и он сосал его.
Первой нашлась Фуксия:
— Реджи, ты ли это?
Реджинальд Теннисон вынул палец изо рта. Если бы он с виноватым видом прятал глаза, еще куда ни шло, но он глаз не прятал. Он вел себя как человек, который кипит от возмущения и праведного гнева.
— Что за черт, — вопросил он с пафосом, — сидит у тебя в корзинке?
Фуксия стала понемногу понимать, в чем дело. Ей стало смешно. Она смотрела на вещи просто и здраво, любила незамысловатую комедию, и реакция тех, кто приоткрывал ее корзинку, всегда ее веселила.
— Это мой крокодил.
— Кто?
— Крокодил. Не знаешь, что такое крокодил? Не беда, это Дело наживное.
От того, что он услышал, Реджи не стало легче.
— Крокодил? У тебя здесь что — питомник? Что делать крокодилу в цивилизованной каюте?
Фуксии не терпелось приступить к расспросам, но у нее было такое предчувствие, что пока ее гость не получит удовлетворительных разъяснений, не стоит и пытаться переключить его внимание на иные предметы.
— Обычный рекламный трюк. По мысли моего имиджмейкера, это улучшает общую композицию. Одно время он колебался между крокодилом и мангустом, потом — между крокодилом и домоседкой, которая сидит, зарывшись в книжки, но в конце концов большинство голосов получил крокодил, и я этому рада, потому что крокодил — отличное вложение капитала. Хочешь верь, хочешь не верь, но это именно так. Он прекрасная реклама, и тот, кто не ходил с крокодилом под мышкой, не поймет, сколько радостей он приносит. А что случилось? Уилфред тебя укусил?
— Он чуть не отхватил мне руку.
— Не надо было его дразнить.
— Я его не дразнил.
— Тогда, может, он принял тебя за муху.
— Он что, дурак? Разве я похож на муху?
Во время разговора Фуксия широко улыбалась — она всегда так улыбалась, беседуя с теми, кто только что заглянул в корзинку. Но сейчас улыбка сползла с ее лица, она сурово поджала губы.
— Ты похож, — сказала она спокойно, но решительно, — на человека, который сейчас расскажет, что он делает у меня в каюте.
С самого начала беседы у Реджи было неприятное предчувствие, что рано или поздно ему придется пролить свет на этот вопрос. Теперь такой момент наступил, но неприятное предчувствие не отпускало. Положение у него было шаткое, и, как многие в подобной ситуации, он прибег к нападению.
— Не все ли равно? Разве об этом речь? Этот твой людоедский крокодил. Видишь — палец. Если это не страшная рана, тогда я не видел страшных ран. Крокодилы какие-то! — сказал Реджи с горечью, ибо эта тема не оставляла его равнодушным.
Фуксия его поправила:
— Не увиливай. Что ты, наказание божье, делаешь в моей каюте? Лучше признавайся по-хорошему, юный Реджи, а то будет худо.
Реджи кашлянул. Не вынимая мизинца правой руки изо рта левой он подергал себя за воротник и опять кашлянул.
— Ну?
Реджи собрался с духом. Если бы наступательная тактика могла в итоге принести победу, он продолжал бы в том же духе, но одного взгляда на хозяйку каюты было достаточно, чтобы убедиться в обратном. В Фуксии не осталось и капли той беззаботности, которая в более счастливые времена делала ее отличной соседкой по ресторанному столику. Теперь она смотрела сурово и была настроена решительно. Глаза ее сверкали, подбородок был боевито выставлен вперед, зубы скрежетали. Реджи даже со страху показалось, что волосы у нее порыжели еще больше.
Он решился во всем чистосердечно признаться.
— Послушай, Фукси!
— Ну?
— Я тебе все расскажу.
— Давно пора.
— Я здесь искал эту мышь.
— Ах так!
— Ну, которую ты стащила. Он меня попросил ее найти. Фуксия улыбнулась, но улыбка получилась мрачной. Это признание ее не удивило. Она была способна делать умозаключения на основании видимых улик и давным-давно заподозрила, что тут не обошлось без Монти.
— Ах, так! — сказала она. — И что, нашел?
— Нет.
— Не повезло?
— Да.
— Ясно. Сейчас найдешь.
Из-под накидки, которая была у нее переброшена через руку, она извлекла Микки Мауса.
— О, Господи!
— Уж не думаешь ли ты, что я настолько глупа, чтобы оставить его в каюте, когда тут кишмя кишат громилы вроде тебя?
С неприкрытым вожделением Реджи уставился на мышь. Глаза его вылезли на макушку.
— Фукси! — вскричал он. — Отдай его мне!
Мисс Флокс задумчиво посмотрела на него. Она была давно знакома с Реджинальдом Теннисоном, хорошо знала, что этот молодой человек — без руля и без ветрил, но никогда не подозревала, что в нем столько нахальства.
— Что? Отдать его тебе?
— Да.
— Держи карман шире, — предупредила Фуксия. — Отдать тебе мышь! Ничего себе! За кого ты меня принимаешь?
Реджи сделал умоляющий жест.
— Фукси! — крикнул он. — Фукси, старушка, ты себе даже не представляешь, до чего мне нужна эта мышь!
— Реджи, старик, ты даже себе не представляешь, до чего она мне самой нужна.
— Имей совесть. Я все тебе расскажу. Понимаешь, я влюблен.
— По-моему, ты влюблен постоянно.
— На этот раз это настоящее чувство, самого высшего класса.
— Кто она?
— Мейбл Спенс.
— Славная девушка, — похвалила Фуксия. — Мне она всегда нравилась. Ты с ней объяснился?
— Еще нет.
— Мейбл для тебя чересчур разумная.
— Ничего не чересчур. По крайней мере, я на это надеюсь. Загвоздка в том, что без мыши дело не двинется. У меня ни гроша за душой. Единственный шанс поправить дела — это заполучить мышь и отдать ее Монти. За нее он готов отсыпать две тысячи фунтов.
— Что?
— Ну да. С двумя тысячами я смогу поехать в Голливуд. В противном случае придется тащиться в Монреаль и до скончания века киснуть на работе.
Огонь потух в глазах Фуксии, губы задрожали — ошибки тут быть не могло. Хобокенские Мерфи были людьми горячими и заводились с пол-оборота, но сердце у них было тоже горячим.
— О, Реджи!
— Теперь ясно, к чему я клоню?
— Конечно.
— И что скажешь?
Фуксия сокрушенно тряхнула пламенной шевелюрой.
— Не могу.
— Фукси!
— Что «Фукси»? Сказано тебе, не могу. Если Бодкин тебя просветил по мышиной части, ты знаешь мои обстоятельства. Я обязана выбить для Амброза должность сценариста, и единственное средство для этого — мышь. И не смотри, пожалуйста, на меня такими глазами. Я имею такое же право завести семью, как и ты. Амброз не женится на мне, пока у него не будет работы. Вот и приходится держать Бодкина на крючке.
— Полагаю, ты отдаешь себе отчет, что это попахивает шантажом?
— Это и есть шантаж, — заверила его Фуксия. — Если хочешь знать, я презираю себя за это. Но лучше уж презирать себя, чем потерять Амброза. Реджи, птичка моя, ты ведь знаешь, ради тебя я на все готова! Но сейчас ты требуешь невозможного. Не могу я отдать тебе мышь — не могу, и все. Понимаешь?
Реджи кивнул. Он понимал, что сел в лужу.
— Естественно.
— И не делай такого лица, Реджи, дорогой, это просто невыносимо. Почему бы тебе не уломать этого дурака Бодкина, чтобы он устроился к Лльюэлину? Ведь если этот номер пройдет, будет полный порядок. Он только тебя увидит — и мигом надавит на Айки по поводу Амброза.
— Боюсь, это безнадежно. Монти поклялся, что не пойдет в актеры ни за какие коврижки. Так он сказал.
— Лично меня он утомил.
— Меня тоже. Однако факт остается фактом, — сказал Реджи. — Что ж, мне пора. Спасибо за приятный вечер.
В задумчивости посасывая палец, он направился к дверям, на прощание метнув неприязненный взгляд в сторону плетеной корзинки. Дверь за ним закрылась. Фуксия не старалась его удержать: ей нечего было сказать.
Она присела на постель. Обычно, когда она оставалась одна, то открывала плетеную корзинку и ворковала с ее обитателем, чтобы тот не подумал, что о нем забыли, однако после недавней душераздирающей сцены на сердце у нее кошки скребли, и ей было не до воркования с крокодилами. Она сидела, глядя перед собой, в горле у нее стоял ком, из глаз, казалось, вот-вот брызнут слезы, — она любила всплакнуть, когда на душе скребли кошки; но ее горькие думы прервал стук в дверь.
Она поднялась, осушила слезы, взгляд ее посуровел. Она подумала, что это Альберт Пизмарч явился почистить ковер и прибрать, а на самом деле удовлетворить свою порочную наклонность к долгим интеллектуальным беседам. Сейчас она была готова оторвать голову любому, явившемуся к ней поболтать.
— Войдите, — пригласила она.
Дверь отворилась. На пороге стоял отнюдь не Альберт Пизмарч, а Амброз Теннисон. В руке он держал один пузырек, другой торчал у него из кармана, ибо любой влюбленный, видя, как предмет его любви, пошатываясь, ковыляет прочь, держась за голову и кусая губы от невыносимой боли, не станет сиднем сидеть, покуривая сигару, а помчится со всех ног к корабельному врачу за лекарством от мигрени. Так поступил и Амброз, расставшись с Фуксией в салоне. Пока она поднималась вверх на палубу второго класса, он спустился вниз в медицинский кабинет, расположенный где-то в утробе корабля.
Затем ему пришлось немного подождать, пока искали доктора. Днем корабельные врачи играют в кольца с самой красивой девушкой на борту, а после обеда они берут самую красивую девушку на борту, а если та занята, вторую по красоте, и устраивают партию в триктрак. Тем не менее доктор пришел, и Амброз с двумя пузырьками высокоэффективных микстур отправился в обратный путь.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.
Неожиданное появление возлюбленного странным образом подействовало на Фуксию. Увидев вместо Альберта Пизмарча, на которого уже настроилась, Амброза, она расклеилась. Внезапно ее захлестнула волна пронзительной нежности, в горле запершило, и по щекам заструились слезы. Она полностью утратила над собой контроль.
— У-у-у-у, — всхлипывала она. — У-у-у-у.
Как уже ранее подчеркивалось в этом повествовании, мужчина, в присутствии которого девушка вдруг начинает издавать звук «у-у-у-у», имеет в запасе единственное средство для ободрения, а именно — легко погладить ее по голове или плечу. Естественно, этот рецепт годится только для более или менее посторонних представителей мужского пола. Если зрителем выступает человек, который любит эту всхлипывающую девушку и она ему платит взаимностью, ситуация требует более категоричных мер: обнять ее, приласкать, осушить слезы поцелуями, броситься перед ней на колени и взахлеб прошептать ничего не значащие слова.
Амброз Теннисон не сделал ничего из вышеперечисленного. Он стоял неподвижно, с окаменевшим лицом, зажав в руке пузырек, а другой торчал у него из кармана.
— Я тебе кое-что принес, — произнес он глухо. — От головной боли.
Еще не выплакавшись до конца, Фуксия села и вытерла глаза. Она была поражена. Вместо того чтобы шагнуть вперед и взять ее руку в свою, Амброз оставался безучастен, и это было настолько удивительно, что слезы ее остановились, словно кто-то закрутил кран.
— Амми! — вскричала она.
Амброз был по-прежнему холоден и подчеркнуто галантен.
— Я бы раньше принес, — сказал он, — если бы не пришлось ждать доктора.
Он помолчал немного.
— А потом, — сказал он с деланным безразличием, — я услышал, как ты разговариваешь с каким-то мужчиной, и решил вас не беспокоить.
Он поставил пузырьки на туалетный столик и развернулся к дверям — Фуксия преградила ему путь.
От ее слез не осталось и следа. Теперь она была энергична и полна решимости:
— Постой, Амброз. Погоди хотя бы минутку.
Маска непроницаемости, казалось, треснула, и лицо Амброза ожило. Сейчас он совершенно не походил на свою фотографию в серебряной рамке. Будь у него во рту трубка, он наверняка бы ее уронил.
— Ты сказала, что у тебя болит голова.
— Знаю.
— И ушла в каюту.
— Послушай, Амми. Я сейчас все объясню. Ради всего святого, давай не будем опять начинать ссору. Ей-богу, иногда хороший скандал необходим как воздух, но только не сию минуту. Присядь, и я расскажу тебе все как на духу.
Избавившись от Фуксии Флокс, Реджи Теннисон не сразу отправился на розыски своего патрона, чтобы дать полный отчет о случившемся. В момент горького разочарования, когда все воздушные замки, казалось, рухнули и душа ноет так, словно ее скрутило в узлы и протащило сквозь бельевой пресс, — в такой момент каждый инстинктивно ищет уединения. Реджи хотелось побыть одному, чтобы зализать раны, и не только фигурального свойства. Замедленная мыслительная реакция крокодила Уилфреда, оказавшегося явно не способным провести различие между выпускником Итона и мухой, привела к тому, что теперь у него саднил мизинец.
Сначала он укрылся в салоне, однако долго там не усидел. Помещение, по счастью, было пустым, но душным. В нем витали странные, едва уловимые запахи, специфичные для салонов океанских лайнеров, — кажется, вот-вот здесь наступит нестерпимая вонища, но все остается по-прежнему. От всего этого на Реджи еще сильнее накатила тоска, он вышел вон и направил стопы на открытую палубу.
Ход оказался верным. Теплый вечерний воздух освежал и бодрил. И хотя с большей охотой он бы и дальше предавался своим невеселым думам, но, поймав себя на том, что мысль о предстоящем разговоре с Монти уже не вызывает у него острого приступа тошноты, минут через двадцать после ухода от Фуксии он спустился на палубу «В».
Не успел он добраться до каюты, как дверь ее резко распахнулась, словно ручку рванул человек с горящей душой, и в коридор вывалился его братец Амброз — с перекошенным лицом и запавшими глазами. Он словно не заметил Реджи и молча прошествовал мимо. Реджи в недоумении глядел ему вслед, пока тот не скрылся из виду. После этого он проследовал в каюту. Но, едва переступив порог, отпрянул назад, словно его укусили крокодилы.
Монти Бодкин сидел на краю кровати с Микки Маусом в руке и с отсутствующим видом откручивал ему голову.
— А, это ты, Реджи, привет, — произнес он хмуро, откручивая голову, затем приворачивая ее на место и вновь откручивая.
Реджи Теннисоном овладело такое чувство, которое иногда бывает во сне, — чувство абсурдности происходящего. Перед ним сидел Монти Бодкин, и тут же, если зрение его не подводило, находился Микки Маус собственной персоной — роковой мышонок, истинный виновник переполоха. Монти был похож на кусок штукатурки: движения его были вялыми, a tout ensemble[77] утратило жизненную искру. К данной ситуации подходило только слово «беспрецедентно».
— Что это? — тихо произнес Реджи, указывая на мышь дрожащим пальцем.
Монти по-прежнему напоминал собой кусок штукатурки.
— Ты прав, — сказал он. — Микки Маус опять у меня. Буквально с минуту назад Амброз притащил.
Реджи рухнул в кресло и крепко-накрепко ухватился за подлокотники. Немного полегчало.
— Кто? Амброз?
— Он самый.
— Ты говоришь, Амброз принес Микки Мауса?
— Ну да. По всей очевидности, Фуксия рассказала ему свой план, а он наложил президентское вето. Он, мол, этого не потерпит. Это ей не в бирюльки играть — шантажировать людей Микки Маусами. Забрал у нее мышь, а потом притащил мне.
Реджи еще крепче вцепился в кресло.
— Ты это серьезно?
— Вполне.
— Прямо так и сказал: это ей не в бирюльки играть?
— Ага.
— И воздействовал на нее исключительно силою воли?
Реджи глубоко вздохнул. Его обуревали новые, доселе незнакомые чувства. В некотором смысле он всегда любил бедолагу Амброза, хотя был о нем не самого высокого мнения. И уж тем более ему не приходило в голову, что его брат — сверхчеловек какой-то. Тем не менее, если Монти не врет и Амброз на самом деле убедил Фуксию переменить политику, то за это деяние его по праву надлежит зачислить в разряд сверхчеловеков. Это уж точно. Амброз храбро ринулся в бой, совсем как Наполеон, сэр Стаффорд Криппс[78] и вся прочая братия.
— Ого! — произнес Реджи, совсем как пораженный громом Альберт Пизмарч.
— Очень благородно со стороны Амброза, — проговорил Монти, оживляясь. — Правда, широкий жест? Другой на его месте пальцем о палец бы не ударил, пустил бы дело на самотек, а в довершение еще бы и куш сорвал. Но старина Амброз не таков.
— Резонно, — согласился Реджи.
— Амброз встал на дыбы. Изъял у нее незаконно присвоенную собственность. Весьма благородно с его стороны, по-моему. Так я ему и сказал.
Помолчали. Монти отвернул Микки Маусу голову, прикрутил ее на место и снова начал откручивать.
— Ну да Бог с ним… — сказал Реджи.
— А?..
— Давай лучше поговорим о тебе.
— Обо мне?
— Ты-то почему не скачешь до потолка, а сидишь здесь, как пень? Микки этот у тебя. Что-то бурной радости не вижу…
Монти горько усмехнулся:
— Что радоваться-то? Есть Микки— нет Микки, мне теперь все равно. Все кончено.
— Кончено? — выдохнул Реджи, словно ему наподдали по мягкому месту. — Как это, кончено?!
Реджи вытаращил глаза. Если он верно уловил смысл выражения, то это означает полнейший крах. Плакали две тысячи вместе с голубой мечтой составить партию на зависть всему Голливуду.
— Кончено? — голос его дрогнул, пальцы онемели. — У тебя с Гертрудой?
— Да.
— Почему?
Монти открутил Микки Маусу голову, затем прикрутил ее на место и опять принялся откручивать.
— Сейчас расскажу. Когда ты разработал эту чертовски хитрую схему — подослать меня к Фуксии во второй класс, — ты не учел одной немаловажной детали, а именно: в этот день там был концерт. А на концерте выступал Альберт Пизмарч, и ты, конечно, не мог предвидеть, что он попросит Гертруду прийти и поддержать его аплодисментами…
— Ужас какой! И Гертруда потащилась во второй класс…
— Точно.
— И застукала тебя с Фукси?
— Нет, не застукала. Я успел перехватить Альберта Пизмарча и велел ему Фукси увести. Он так и сделал, а потом случилось вот что. Стоим мы с Гертрудой, разговариваем, и вдруг — откуда ни возьмись — Альберт, берет под козырек и рапортует: все в полном порядке, с мисс Флокс он виделся, передал, что свидание отменяется, а она ответила, ничего страшного, она будет ждать меня в своей каюте часиков этак в одиннадцать.
— Ничего себе!
— Так-то.
— С ума сойти!
— Ага.
— Бывают же такие дураки!
— Да, не самое блестящее проявление savoir-faire,[79] — поддержал Монти. — На Гертруду эти несколько слов сильно подействовали. Читал про взрыв газа в Лондоне, когда ухлопало четверых? Так вот, наши отношения развивались примерно в том же ключе. Если ты не против, я не стану воспроизводить то, что она наговорила, поскольку мне не хотелось бы заострять внимание на деталях. Но поверь на слово, между нами все кончено — решительно, окончательно и бесповоротно.
Каюта погрузилась в тишину. Реджи сидел в кресле, впившись в подлокотники. Монти тем временем открутил Микки Маусу голову, прикрутил ее на место и принялся откручивать заново.
— Жалко, — наконец проговорил Реджи.
— Спасибо за сочувствие. Конечно, приятного мало.
— Знаешь, я тут подумал, — сказал Реджи, вставая, — пойду-ка прогуляюсь по палубе.
Через несколько минут после его ухода в дверь постучали, и вошла Мейбл Спенс.
— Надеюсь, не потревожила? Реджи Теннисон здесь?
— Только что вышел, — ответил Монти, — он на шлюпочной палубе.
— Спасибо.
Гулять по шлюпочной палубе было приятно, вернее, было бы приятно человеку, жизнь которого не пошла под откос, а надежды не разлетелись вдребезги. Веял легкий ветерок, на безоблачном небе сверкали тихие звезды. Но Реджи не чувствовал дуновения ветра, не замечал звезд. Мертвой хваткой, какой недавно цеплялся за кресло, он впился в поручни. В подобные жизненные моменты человек хватается за любую деревяшку.
Здесь его и нашла Мейбл Спенс. При звуке ее шагов он обернулся, выпустил поручни и застыл, не отрывая от нее глаз.
По ночам на палубе не видно ни зги, но любовь придает зрению остроту, и сквозь лиловатый сумрак, обволакивающий девичий стан, Реджи разглядел, что Мейбл Спенс выглядит на миллион долларов. Смелая девушка, свято верившая, что свежий воздух полезен для кожи, была без накидки. В свете звезд ее шея и руки отливали белизной. И при мысли, что вся эта красота вскоре отправится в Южную Калифорнию, в то время как он будет прозябать в Монреале, Реджи пронзило такой острой горечью, что палуба заколыхалась под его ногами подобно трясине, а из груди вырвался глухой стон.
Мейбл выглядела озабоченной.
— Что с тобой? — спросил он.
— Ничего.
— Такой ночью не может укачать.
— Меня не укачало. Это просто…
— Просто что?
— Ой, не знаю.
— Любовь? — Реджи сильнее впился в поручни. Мейбл Спенс не имела привычки ходить вокруг да около.
Она всегда брала быка за рога. Когда на повестке дня вставал неотложный вопрос, она, не теряя времени даром, действовала спокойно и уверенно, за что ее недолюбливал свояк Айвор Лльюэлин, но ценило большинство знакомых.
— Я только что от Фуксии. Она говорит, ты в меня влюблен.
Реджи попытался было что-то ответить, но голос его не слушался.
— Я решила тебя найти и выяснить, правда ли это. Ну и?
— Э-э-э…
— Это правда?
Реджи был настолько обескуражен такой абсурдной постановкой вопроса, что каким-то чудом обрел дар речи. Чертовски глупо, подумал он, спрашивать о подобных вещах, когда вот уже несколько дней он специально мельтешит у нее перед глазами, чтобы продемонстрировать свои чувства в наиболее наглядной форме. Такая разумная девушка, как она, так и подмывало его сказать, могла бы сама догадаться, что молодые люди не бросают таких взоров, какие он на нее бросал, не пожимают руки так, как он пожимал, не целуют на темных палубах так, как он целовал, если ничего не имеют в виду.
— Конечно, правда. Да ты и сама знаешь.
— Ты так считаешь?
— Значит, должна знать. Разве я на тебя не пялился?
— Ну, пялился.
— Пожимал руку?
— Пожимал.
— Целовал?
— Да, было дело.
— Так что же здесь непонятного?
— Знаю я вас, городских. Вам ничего не стоит надсмеяться над чувствами простой труженицы!
От ужаса Реджи налетел спиной на поручень.
— Что?
— Что слышал.
— Неужели ты?..
— Ну…
— Неужели ты думаешь, что я из тех мотыльков, о которых говорила моя кузина Гертруда?
— Твоя Гертруда что-то говорила о мотыльках?
— Да. Она их терпеть не может. Порхают с цветка на цветок. А я совсем не такой. Я чертовски тебя люблю.
— Здорово.
— Влюбился с первого взгляда — в тот самый день, когда ты чуть не свернула мне шею.
— Отлично.
— Именно тогда я стал тебя боготворить.
— Здорово.
— И с каждым днем мне все хуже, хуже.
— Ты хочешь сказать: лучше, лучше.[80]
— Нет, не хочу. Я хочу сказать: хуже, хуже. А все отчего? А оттого, что это гиблое дело. Гиблое дело, — повторил Реджи, Ударяя по поручням, — Абсолютно гиблое, черт подери!
Мейбл положила нежную ладонь на его руку.
— Гиблое? — удивилась она. — Почему? Может, ты думаешь, я тебя не люблю? Да что ты! Очень люблю.
— Честно?
— Просто опупела.
— И пойдешь за меня замуж, если я сделаю предложение?
— Даже если не сделаешь, — ответила Мейбл.
Она щебетала как пташка, и многие — во-первых, дядя Джон, во-вторых, мистер Айвор Лльюэлин — сочли бы ее радостный тон совершенно неуместным. Ну как можно говорить о браке с Реджинальдом Теннисоном с такой легкомысленной восторженностью!
Ее слова произвели на Реджи странное впечатление: он рванул вперед, как скакун, словно норовил размозжить себе голову о поручни. Он был взволнован до глубины души.
— Мы не можем пожениться, в том-то и загвоздка! Неужели не ясно? У меня нет ни гроша.
— Но…
— Знаю-знаю. Ты столько зарабатываешь, что хватит на двоих, верно?
— И еще останется.
— Все равно, что жениться на богатой наследнице и тому подобное. Знаем, знаем. Этот вариант исключается.
— Реджи!
— Исключается.
— Реджи, дорогой!
— Нет, не искушай меня. Говорю тебе, исключается. Я не буду сидеть у тебя на шее. Никогда не думал, что благородство Амброза окажется таким прилипчивым, но симптомы налицо. Я уже с этим смирился.
— Да что с тобой?
— Сейчас объясню. Посмотрел я тут на Амброза, как он расхаживает гоголем и показывает пример благородства, и стал другим человеком. Если бы меня спросили вчера: «Порядочны ли Теннисоны?», я бы ответил уклончиво: «Кто как». Но сегодня я заявляю со всей ответственностью: «Да, черт побери, все до единого». Я люблю тебя, Мейбл, люблю, как не знаю кто, но ни за что не стану нахлебником. Лучше умереть от несчастной любви.
Мейбл вздохнула:
— Это сильнее тебя?
Реджи кивнул.
— А ты не можешь умерить свое благородство?
— Не могу.
— Ясно. Разумеется, я уважаю твою позицию.
— Вот счастье-то! Зачем мне твое уважение, когда я хочу жениться. Сидеть напротив тебя за завтраком и протягивать чашку, чтобы ты подлила кофе…
— А я бы повторяла смешные словечки, которые малыш Реджи сказал няне…
— Точно. Раз уж ты сама затронула этот вопрос, то, признаться, у меня мелькала мысль о таком развитии событий.
— И все же ты решил хранить честь?
— Прости, старушка. Так надо. Это дело принципа.
— Ясно.
Наступило молчание. Реджи притянул к себе Мейбл Спенс и обвил рукой ее талию. Он чуть было не сломал ей ребро, но не вернул душевного равновесия ни ей, ни себе.
— Что-то я разболтался, — угрюмо заметил он после долгой паузы. — Дело в том, что утром все складывалось как нельзя лучше. Помнишь, английские сцены папаши Лльюэлина? Выдай он мне контракт, я бы как пить дать мог жениться. И ведь он почти созрел, но тут началась свистопляска с Амброзом, и вот — осечка.
— Говоришь, почти созрел?
— Ну, не то чтобы совсем, но, думаю, уломать его было вполне реально. Какая вопиющая несправедливость: этот твой свойственник мог бы все уладить, если бы только захотел, а мы не можем настроить его на нужный лад! Или можем? Как, по-твоему, стоит над ним поработать?
— Поработать?
— Ну, там, крутиться у него под ногами. Оказывать мелкие любезности. Обворожить старикана.
— Вряд ли.
— Так я и думал. А как насчет того, чтобы связать его обязательством? Спасти ему жизнь или что-нибудь в этом роде… Например, снять со взбесившейся лошади…
— Реджи!
Голос Мейбл Спенс зазвенел. Голос Реджи тоже. В волнении она схватила его за руку, и точеные пальцы остеопата пинцетами впились в его плоть.
— Прости, пожалуйста, — произнесла Мейбл, ослабляя хватку. — Ты прямо перепугал меня своим озарением. Реджи, ты даже не представляешь, насколько ты прав! Попал в самую точку. Именно так мы и поступим.
— Снимем Лльюэлина со взбесившейся лошади? — Несмотря на природный оптимизм и склонность к авантюрам, Реджи одолели сомнения. — На корабле это довольно затруднительно.
— Да нет, ты окажешь Айки кое-какую услугу, а он за это сделает все, что ты пожелаешь. Давай его отыщем и огласим наше предложение. Скорее всего, он у себя в каюте.
— Что я должен делать?..
— По пути расскажу.
— Небось, убить кого-нибудь.
— Не говори ерунды.
— Но…
Мейбл вытянула руку и угрожающе растопырила пальцы:
— Сейчас опять ущипну!
— Не надо.
— Тогда пошевеливайся.
Мистера Лльюэлина в каюте не оказалось; единственный, кто обретался там на данный момент, был Альберт Пизмарч. Казалось, он очень обрадовался гостям и тут же недвусмысленно дал понять, что с удовольствием поделится с ними воспоминаниями о своем недавнем триумфе. С теми, кто пытался делиться с ней воспоминаниями о триумфе, Мейбл долго не церемонилась. Не успел стюард дойти до концерта для пассажиров второго класса и «Бандольеро», как получил суровый отпор. После лаконичных «да-да» и любезных посулов непременно все выслушать в следующий раз Мейбл отрядила его на поиски своего свояка. Наконец появился мистер Лльюэлин. Он был возбужден. Все конспираторы возбуждаются, когда получают весть, что их срочно вызывает на связь товарищ по конспиративной работе.
Когда он увидел Реджи, к возбуждению примешались иные эмоции. Он застыл в дверях и насупился.
Мейбл не обратила на это внимания.
— Заходи, Айки, — сказала она со свойственной ей очаровательной непринужденностью. — Не стой как статуя культурно-просветительного кинематографа. Погляди направо, потом налево, убедись, что стюард не подслушивает в коридоре, затем заходи и прикрой за собой дверь.
Мистер Лльюэлин выполнил инструкцию, хотя и неуклюже. Казалось, он вот-вот потребует от Реджи исчерпывающих объяснений.
— А теперь слушай внимательно. Я рассказала Реджи про ожерелье, которое тебе нужно тайно пронести через таможню.
С губ киномагната сорвался леденящий душу стон.
Реджи поморщился:
— Только, пожалуйста, без пения, Лльюэлин. Сейчас не время. Потом споете.
— Ты… ты все рассказала? Реджи расставил акценты:
— Да, Лльюэлин, Мейбл ввела меня в курс дела. Итак, мой дорогой, мне все известно. Про ожерелье, про то, как вы боитесь, — короче, я знаю все. И в обмен на некоторые уступки готов взять мероприятие в свои руки.
— Что-о-о?
— Повторяю, в обмен на некоторые уступки готов взять мероприятие в свои руки. Я сам пронесу ожерелье. Выше нос, Лльюэлин. Хлопайте в ладоши, пляшите от радости и расточайте ваши знаменитые улыбки.
Теперь мистер Лльюэлин по-новому посмотрел на Реджи. В его взгляде уже не было бараньей неприязни, которая так задела молодого человека на ранней стадии переговоров. Должно быть, такими глазами раненый солдат смотрел на сэра Филипа Сидни.[81]
— Вы это всерьез?
— Конечно, всерьез, Лльюэлин. В обмен на определенные уступки…
— Айки, сегодня утром мы уже обсуждали эту тему, — сказала Мейбл. — Реджи хочет получить должность эксперта по английским сценам.
— По контракту. На три года.
— Лучше на пять. С зарплатой…
— Семьсот пятьдесят долларов…
— Тысяча.
— Верно. Ты абсолютно права. Эта сумма значительно лучше.
— Круглее.
— Точно. Проще запоминается. Итак, Лльюэлин, тысяча долларов в неделю.
— И учти, никаких «дополнительных условий».
— Что это за штука? — осведомился Реджи.
— Неважно. В твоем контракте их не будет. Я-то знаю, какие они бывают у Айки.
Благодарность приятно разливалась по организму, и все же мистер Лльюэлин воспротивился этому наглому предложению. Любой киномагнат, независимо отличных качеств, непременно взбунтуется, если ему предложат выкинуть из контракта пункт «дополнительные условия».
— Совсем никаких? — горестно уточнил он, поскольку всегда питал слабость к подобным пустячкам.
— Ни одного, — подтвердила Мейбл.
На миг Айвор Лльюэлин заколебался. Но едва он заколебался, перед глазами у него предстало видение. Видение носило форменную фуражку и чавкало жвачкой, оно стояло нью-йоркском доке и рылось в его багаже. А в багаже не было ничего, ровным счетом ничего такого, что могло бы насторожить даже самого придирчивого таможенника. Его сомнения рассеялись окончательно.
— Будь по-вашему, — покорился он.
— А теперь, — сказала Мейбл, — вот тебе ручка и бумага. Думаю, нужно черкнуть несколько строк.
Когда с деловой частью было покончено, за визитерами захлопнулась дверь, и мистер Лльюэлин, оставшись один, переоделся в розовую пижаму, надеясь впервые за всю дорогу забыться праведным сном, Мейбл высказалась в том духе, что неплохо бы еще прогуляться по шлюпочной палубе.
Хотя Реджи целиком и полностью был «за», он вынужден был ответить отказом. Совесть не позволяла ему принять программу в предложенном виде. С сего дня он перестал быть легкомысленным и эгоистичным молодым человеком, у которого одни развлечения на уме. Пройдя очищение в горниле великой любви, Реджи Теннисон впал в альтруизм.
— Ты пока поднимайся, — сказал он. — Я буду через минутку. Мне надо обстряпать одно небольшое дельце.
— Какое дельце?
— Дипломатическое. Соединить парочку юных сердец. Бедняга Монти Бодкин, по большей части из-за меня, хотя я действовал с самыми благими намерениями, рассорился с моей кузиной Гертрудой.
— Той самой, которая не любит мотыльков?
— Именно с ней. Так вот, из-за меня, хотя, повторяю, я действовал с самыми благими намерениями, она вбила себе в голову, что Монти — мотылек. Так что сначала надо вправить ей мозги, а потом уже можно спокойно гулять по палубе. Нельзя оставлять беднягу Монти в таком пиковом положении.
— Даже до завтрашнего утра?
— Даже до завтрашнего утра, — твердо сказал Реджи. — Если я не сделаю доброе дело, мне будет не по себе, и прогулка не пойдет впрок. Понимаешь, от всей этой чехарды сердце мое переполнилось сладостью и светом,[82] и я обязан дать им выход.
— Хорошо, только недолго.
— Пять минут, если сразу удастся отыскать Гертруду. Хотя, по моим прикидкам, она в салоне. Как я заметил, в эту пору там всегда много дам.
Интуиция его не подвела. Гертруда была в салоне. Она сидела в углу вместе с мисс Пассенджер, капитаном английской хоккейной сборной, и ее заместительницей мисс Пердью.
Пока он шел к ее столику, Гертруда холодно взирала на него, поскольку, как уже было отмечено, недолюбливала Реджи. Если опустить излишние подробности, она считала, что от него одни неприятности.
— Да? — произнесла она надменно.
Человека, имеющего за плечами опыт общения с Фуксией Флокс, которая цедила свое «Да?» сквозь стиснутые зубы, не запугаешь «Да?», исходящим от тривиальной особы женского пола, к тому же приходящейся ему двоюродной сестрой.
— Выйди из рамы, Мона Лиза, — бодро произнес Реджи. — Ты мне нужна на пару слов.
И, взяв ее за руку, он стянул ее со стула и отвел в сторону.
— А теперь выкладывай, что за ерунда у тебя получилась с Монти.
Гертруда напряглась:
— Я не хочу говорить на эту тему.
От нетерпения Реджи прищелкнул языком.
— То, о чем ты хочешь говорить, — это одно, а то, о чем пойдет разговор, — совсем другое. Можешь вообще ничего не говорить, твое дело — намотать себе на ус, что я тебе скажу. Гертруда, ты ослица. Ты кругом не права. Ты превратно судишь о Монти.
— Кто? Я?
— Молчи, — приказал Реджи. — И слушай внимательно.
Он трещал как пулемет, ни на минуту не забывая, что время поджимает. Должно быть, Мейбл Спенс уже на шлюпочной палубе — стоит в свете звезд, облокотившись о поручни. Если кто-либо на свете и брался провернуть дело в один момент, то этим человеком был Реджинальд Теннисон.
— Все, что от тебя требуется, — это слушать. Итак, касательно Монти. Излагаю факты. Постарайся уловить суть.
Никто бы не сумел обрисовать картину доходчивее его. Хотя он ужасно торопился, и пока говорил, ему постоянно мерещилась Мейбл Спенс, в одиночестве стоящая на палубе, он не скомкал повествования. Ничего не пропуская, он добросовестно, шаг за шагом, осветил цепь событий.
— Вот так оно все и было, — подытожил он. — Монти у себя в каюте. Если он еще не приготовился ко сну, смело ступай к нему и бросайся на шею. Если же он уже улегся, крикни в замочную скважину: «Привет!» и скажи, что все в полном порядке, пусть завтра, как только встанет, ждет тебя на палубе для торжественного примирения. А теперь…
Гертруда Баттервик криво усмехнулась:
— М-да…
— Что ты хочешь этим сказать?
Реджи взяла досада. Беседа, на которую он мысленно выделил пять минут, тянулась уже почти десять, а Мейбл Спенс все это время в одиночестве созерцала звезды. И вот в самый неподходящий момент кузины имеют наглость говорить «М-да…».
Гертруда опять усмехнулась:
— Блеск, а не история. Больше всего мне понравилось про то, как мисс Флокс похитила Микки. Вот уж не предполагала, что вы с Монти такие фантазеры.
Реджи разинул рот. На такую реакцию он никак не рассчитывал.
— Уж не думаешь ли ты, что я вру?
— С тебя станется.
— Да все это правда от первого слова до последнего.
— В самом деле?
— Короче, ты мне не веришь?
— Как можно тебе верить после всего того, что я о тебе слышала? Спокойной ночи. Я иду спать.
— Подожди секундочку…
— Спокойной ночи!
Гертруда удалилась прочь. В углу мисс Пердью многозначительно переглянулась с мисс Пассенджер.
— Сдается мне, Баттервик потеряла аппетит, — произнесла мисс Пердью.
Мисс Пассенджер вздохнула:
— У Баттервик любовь. Ее, беднягу, бросил любимый человек.
— Бросил?
— Со всего размаху. Бедняжка Баттервик!
— Бедняжка Баттервик! — отозвалась мисс Пердью. — Какое несчастье. Давай еще покурим, и ты мне все расскажешь подробно.
В кругах, связанных с морскими транспортировками, королевский почтовый пароход «Атлантик» по техническим данным проходил по разряду судов, пересекающих океан за четверо суток, разумеется, если в пути его не поджидали стихийные бедствия вроде бурь и гроз или напасти вроде бунта в открытом море или нападения пиратов. То есть в среднем плавание занимало шесть дней с хвостиком. На этот раз, отчалив из Англии в среду днем, «Атлантик» должен был прибыть в Нью-Йорк во вторник сразу после второго завтрака, и он не обманул ожиданий общества. Попыхивая трубами, корабль вошел в гавань точно по расписанию.
На заключительных этапах путешествия все шло по плану. Был дан концерт для первого класса (номером шестым прозвучало «Бандольеро» в исполнении А. Ю. Пизмарча). Был съеден прощальный ужин. Поступившие на борт утренние газеты радостно сообщили согражданам, что за время их отсутствия американские женщины не утратили старой доброй привычки колошматить супругов молотками по голове, а престарелых ловеласов, как и встарь, периодически застукивают в любовных гнездышках. На борт явились портовые чиновники и с характерной для нью-йоркских портовых чиновников неохотой роздали талоны на высадку — всем своим видом говоря о том, что на сей раз они, так и быть, делают поблажку, но вообще-то с этим безобразием пора кончать. Затем путешественники сошли на берег и сгрудились в таможенном отделении для досмотра багажа.
По окончании рейса среди членов экипажа трансатлантического лайнера обычно преобладают радостные эмоции.
Капитан счастлив, что наконец-то его перестанут преследовать кошмары, будто он сворачивает не туда, куда надо, и уплывает в Африку. Казначей счастлив, что хоть немного передохнет от людей наподобие Монти Бодкина. Доктор поздравляет себя с тем, что, перенеся очередную волну увлечения триктраком и метанием колец, так ни к чему и не пристрастился. Матросов согревает мысль об отпуске на несколько дней и о покое, стюарды радуются по тому же поводу — те из них, кто сделался двоеженцем, успели подавить в себе горечь разлуки с женами и детьми, оставшимися в Саутгемптоне, и теперь предвкушают радость свидания с женами и детьми в Нью-Йорке.
Среди пассажиров, однако, мы встречаем неоднородные эмоции, меняющиеся в зависимости от личных обстоятельств. Сегодня в толчее, осаждающей таможенные посты, были те, у кого легко на душе, и те, у кого тяжело.
Тяжело, например, было Амброзу Теннисону. Он не выказывал признаков оживления при виде знаменитой нью-йоркской панорамы и не беспокоился при мысли о предстоящей таможне. Реджи Теннисон, напротив, находился в превосходной форме, настроение ему не портил даже неудавшийся роман Монти. Пока корабль пересекал бухту, он без конца целовал Мейбл Спенс.
Айвор Лльюэлин также примыкал к бригаде жизнелюбцев. В последний раз подобное блаженство он испытывал в то незабвенное утро, когда переманил от Цыцбаума, из «Некллюсультра», сразу троих звезд и чехословацкого режиссера. Теперь, когда злополучное ожерелье не висело над ним тяжким грузом, он наконец получил возможность сосредоточить всю силу своего могучего интеллекта на свояке Джордже и ударе в область жилетной пуговицы, которым он намеревался наградить последнего, как только тот похлопает его по спине. Он и влепил ему точь-в-точь такой удар, о каком мечтал: Джордж сломался пополам, как складной метр, и чуть было не проглотил зубной протез. В настоящее время мистер Лльюэлин беседовал с репортерами о «Светлом будущем большого экрана».
Переключив внимание на Монти Бодкина, мы опять наблюдаем явственные признаки острой хандры. К панораме Нью-Йорка Монти остался так же равнодушен, как и Амброз. Созерцая ее в черной меланхолии, он не заметил в ней ничего особенного, если вообще что-то заметил. При виде статуи Свободы в голову полезла всякая чушь: вспомнилась кошмарная девица из мюзик-холла, Белла Как-там-ее, с которой их однажды вместе занесло на театральную вечеринку. Не выпуская из рук Микки Мауса, которого Альберт Пизмарч тщательно упаковал в оберточную бумагу, он с угрюмой миной раскрыл чемоданы для досмотра — состояние его расшатанной нервной системы нисколько не улучшилось оттого, что он стоит рядом с Гертрудой Баттервик, ибо обе их фамилии начинаются на «Б».
На одно короткое мгновение он поймал ее взгляд. Она смотрела сквозь него, холодно и надменно. На сердце у него полегчало, когда между ними втиснулись их спутники по фамилии Берджесс, Восток и Биллингтон-Тодд и заслонили ее своими туловищами и чемоданами.
Гертруда тоже была не в безоблачном настроении. Стоять рядом с человеком, которого она некогда любила, — это было предпоследней каплей, готовой переполнить чашу тоски и уныния. Однако завершающий штрих, видимо, решил-таки внести Альберт Пизмарч, который вот уже десять минут скакал вокруг нее, точно кузнечик, на которого напялили белый сюртук.
Альберт Пизмарч добросовестно относился к своим обязанностям. Он был не из тех стюардов, которые в последний день набьют карманы чаевыми и — поминай как звали. Когда корабль бросал якорь, Пизмарч отыскивал своих клиентов и начинал хлопотать. Последние минут десять, как мы уже говорили, он хлопотал вокруг Гертруды, и по мере того, как он хлопотал, ее нежное сердце твердело, уподобляясь одноименному органу слонихи-отшельницы. Бывают в жизни моменты, когда человек расположен к светским беседам со стюардами, а бывают — когда не расположен. Гертруда страстно желала одного: оглядеться по сторонам и удостовериться, что Альберт Пизмарч куда-нибудь сгинул.
И тут произошло чудо. Альберт исчез. Еще минуту назад он увлеченно рассказывал историю про собаку, которую держал его приятель из Саутгемптона, и вдруг — как сквозь землю провалился. Наконец-то наступило вожделенное одиночество.
Но ненадолго. Не успела она вздохнуть с облегчением, как он появился опять.
— Прошу прощения, что пришлось отойти, мисс, — извинился он тоном истого джентльмена, возникая, как кролик из шляпы фокусника. — Меня отозвали на минуточку.
— Ради Бога, ступайте, раз у вас дела, — предложила Гертруда.
Альберт Пизмарч расплылся в великодушной улыбке.
— Мое первостепенное дело — оказывать помощь и содействие даме, — произнес он галантно. — Просто я краем глаза заметил, что меня поманил мистер Бодкин. Пришлось отлучиться. Мистер Бодкин просил кое-что вам передать. Он шлет привет и почтительно просит уделить ему минуту внимания.
Гертруду затрясло мелкой дрожью. Лицо ее вспыхнуло, глаза налились злобой, словно ей не зачли гол в решающем матче.
— Ни за что!
— Ни за что?
— Да!
— Вы не хотите разговаривать с мистером Бодкином?
— Не хочу.
— Хорошо, мисс. Я мигом, только передам информацию.
— Ну и тупица!
— Простите, сэр?
— Это не вам, — ответил Реджи Теннисон, поскольку эти слова произнес не кто иной, как он. Взяв направление из секции «Т», он зашел с тыла. — Я обращаюсь к мисс Баттервик.
— Хорошо, сэр, — сказал Альберт Пизмарч и исчез. Реджи смерил Гертруду суровым братским взором.
— Тупица! — повторил он. — Почему ты отказываешься разговаривать с Монти?
— Потому что не хочу.
— Идиотка! Дубина! Тупица!
Наверняка на свете есть девушки, которые позволяют своим кузенам поносить себя последними словами, но Гертруда была не из их числа. Ее пылающее лицо еще сильнее налилось краской.
— Не смей говорить со мной в таком тоне!
— А вот и посмею, — откликнулся Реджи сурово, но на всякий случай отступил за огромный саквояж. — Я-то, признаться, когда шел сюда, надеялся, что ты пораскинула мозгами и одумалась. Но что я слышу? Ты заявляешь стюарду, что не желаешь разговаривать с бедным Монти. Гертрудхен, ты выводишь меня из себя.
— Убирайся вон!
— Никуда я не уберусь. И не говори мне, что два дня и две ночи не спала, думала, взвешивала «за» и «против» и все равно не веришь, что я сказал тебе правду. Ты посмотри, как все замечательно сходится — помнишь, мы в школе проходили про фатализм в греческой трагедии, ну, как одно событие проистекает из другого. Фуксия выкрадывает у Монти мышь… Чтобы выманить ее из каюты, пока я буду проводить обыск, он назначает ей свидание на палубе второго класса…
— Я уже это слышала.
— Так за чем же дело стало?
— Я не верю ни единому слову.
Реджи Теннисон набрал полную грудь воздуха и выдохнул.
— Гертрудхен, — произнес он, — твое счастье, что ты дама. Поэтому я не дам тебе в глаз, хотя ты на это напрашиваешься буквально каждым своим словом. Знаешь что? Пожалуй, я натравлю на тебя Амброза. Может, ты его хоть послушаешь.
— Не послушаю.
— Это тебе так кажется, — поправил ее Реджи. — Спорим на что угодно. Стой здесь, и ни шагу с места.
— Не буду я здесь стоять.
— А куда ты денешься без таможни? Ты, мой друг, в западне! Некоторое время после ухода Реджи Гертруда испускала слабые стоны, вперив невидящее око в спину мистера Биллингтона-Тодда, который беззлобно пререкался с инспектором по поводу коробки сигар. Время, ей казалось, обратилось вспять. Она вновь чувствовала себя ребенком, готовым лопнуть от злобы, совсем как в те далекие времена, когда у них с Реджи была общая детская и он постоянно побивал ее б подушечных боях. Подобно вспышкам молнии на грозовом небе, в ее сознании проносились горькие и справедливые упреки, которые она могла бы высказать ему, если бы они вовремя пришли ей на ум.
Очнувшись, она обнаружила рядом с собой свою подругу мисс Пассенджер. На добродушном лице мисс Пассенджер было серьезное и озабоченное выражение, а в мускулистой руке — бумажный пакет.
— Привет, Баттервик.
— Здравствуй, Джейн.
В голосе Гертруды не звенели приветственные колокола. Она неплохо относилась к мисс Пассенджер, уважала ее как капитана и лихого правого крайнего нападающего, но в данный момент ее общество было в тягость. Она опасалась…
— Твой молодой человек, Баттервик…
Ровно этого Гертруда и опасалась — что мисс Пассенджер полоснет ей ножом по сердцу, заведя разговор о Монти. Когда-то по беспечности она поведала капитану английской хоккейной команды историю своей загубленной любви, и с тех пор та завела дурную манеру, когда они оставались наедине, сворачивать беседу на эту малоприятную тему.
— Ах, Джейн!
— Я только что с ним говорила. Шла к тебе справиться, как дела, и он перехватил меня по дороге. Сказал, ты не хочешь с ним разговаривать.
— Да, не хочу.
Мисс Пассенджер вздохнула. Под ее грубоватой наружностью таилось отзывчивое сердце, и как частное лицо и капитана хоккейной команды, ее огорчала разлука двух юных сердец. Как частное лицо, она дорожила дружбой с Гертрудой, зародившейся еще в добрые школьные времена за чашкой какао в дортуаре, и ей было горько видеть подругу несчастной. Как капитан хоккейной команды, она боялась, что из-за роковой страсти та потеряет спортивную форму.
Это был уже не первый случай в ее практике. Еще свежи были воспоминания о первенстве графства, когда за три минуты до конца матча при счете 1:0 ее вратарь, которая незадолго перед тем поссорилась со своим избранником, вдруг, закрыв лицо руками, разрыдалась в момент атаки на ворота и пропустила гол.
— Ты совершаешь ошибку, Баттервик.
— Ах, Джейн!
— Вот именно, ошибку.
— Давай не будем об этом.
Мисс Пассенджер снова вздохнула.
— Как знаешь, — произнесла она с сожалением. — Я только хочу сказать, что твой Бодкин прислал тебе этот сверток. По-моему, там этот Микки Маус.
При известии, что в бумажном свертке скрывается пресловутая мышь, Гертруда вздрогнула от отвращения:
— Мне он не нужен! К тому же он не мой, а мистера Бодкина. Ему и отдай.
— Он ушел.
— А ты его догони.
— Это уж слишком! — возмутилась мисс Пассенджер. Ей хотелось казаться учтивой, но всему есть пределы. — Я не собираюсь гоняться за молодыми людьми под носом у таможенников. Жизнь слишком коротка.
— Уж не думаешь ли ты, что я оставлю его у себя?
— Другого выхода нет. Гертруда прикусила губу.
— Слушай, Джейн, возьми его себе, а?
— Нет, — отрубила мисс Пассенджер. — Нет, Баттервик, даже не заикайся.
Через толпу пробирался Альберт Пизмарч, лицо его выражало готовность прийти на выручку.
— Пизмарч! — позвала Гертруда.
— Да, мисс.
— Вам нужна мышь?
— Нет, мисс.
— Тогда, может, вы знаете, в какую гостиницу поехал мистер Бодкин?
— В «Пьяццу». По моей рекомендации. Прекрасный современный отель со всеми бытовыми удобствами, неподалеку от театров и прочих мест публичных увеселений.
— Спасибо.
— Не за что. Могу еще быть чем-то полезен?
— Нет, спасибо.
— Отлично, мисс, — сказал Альберт Пизмарч и отправился дальше протягивать руку помощи.
— Джейн, — сказала Гертруда. — Я не поеду в гостиницу вместе с командой. Мне нужно в «Пьяццу».
— Зачем?
— Там остановился мистер Бодкин, и я намерена вернуть ему Микки Мауса, даже если ради этого придется запихнуть эту мышь ему в глотку.
Уже в третий раз с начала беседы мисс Пассенджер не сумела подавить вздоха.
— Не глупи, Баттервик.
— Я не глуплю.
— Нет, глупишь. И я прекрасно тебя понимаю. Ты считаешь себя обиженной и по-своему абсолютно права. Но, как говорится, что было, то прошло. Мы, женщины, злопамятны и не умеем прощать, а потом всегда сожалеем. Я раньше тебе не рассказывала, у меня был жених — славный, замечательный парень, а какой правый полусредний — закачаешься, и я с ним порвала. Дело в том, что однажды у нас была смешанная игра в провинции, и он сам вел все мячи, вместо того, чтобы пасовать мне на фланг. Помнится, я обозвала его самовлюбленным негодяем и вернула кольцо. На следующий день, разумеется, я пожалела об этом, но из-за глупого упрямства не предложила мириться; так мы расстались, а через пару месяцев он женился на левом полузащитнике из «Гиртона». И потому прошу тебя, старушка, будь благоразумной. Не ломай себе график. Прости Бодкина!
— Ни за что!
— Ты обязана!
— Нет!
— Баттервик, ты моя близкая подруга, но, прости за откровенность, ты ведешь себя как салага.
— Никакая я не салага!
— Ты себе льстишь, — раздался голос Реджи Теннисона. — Ты самая обыкновенная салага с разбитой физиономией. Гертруда, — продолжал Реджи, — я притащил Амброза, сейчас он проведет с тобой разъяснительную беседу.
Пока в таможенной секции «Б» шла разъяснительная беседа, Фуксия Флокс поджидала Амброза на улице, возле выхода с причала «Белая звезда».
В мозгах у нью-йоркского таможенника вечно копошатся всякие темные мыслишки, и кинозвезда, возвращающаяся из Европы к родным пенатам, обычно успевает утомиться, пока ее багаж проходит досмотр. Но на этот раз фуксия проскочила таможню в два счета. Инспектор, к которому она попала, для начала захотел ознакомиться с содержимым маленькой плетеной корзинки, которую она держала в руках, а ознакомившись, казалось, растерял всю сноровку и весь энтузиазм. Чувства служебного долга едва хватило ему на то, чтобы дать приказ открыть чемоданы — шаря внутри, он уже вел себя как человек, который своевременно сделал выводы и осознал, что береженого бог бережет. В итоге — халтура.
Итак, чувствуя себя объектом искреннего восхищения со стороны толпившихся неподалеку грузчиков и праздных джентльменов, она должна была бы таять от счастья (хотя она терпеть не могла околачиваться возле таможни, восторги публики не оставляли ее равнодушной, даже если исходили от самых отверженных слоев). Тем не менее ей опротивело здесь торчать, дожидаясь Амброза. Она стояла, хмурилась и раздраженно пинала тротуар.
Фуксия уже готова была плюнуть, поймать такси и ехать в «Пьяццу» — она там всегда останавливалась, когда бывала в Нью-Йорке, — но тут на улице появилась Мейбл Спенс.
— А, Фукси, вот ты где, — сказала Мейбл. — Амброз Теннисон просил передать, чтобы ты его не ждала.
— Вот как? Любопытно, что, по его мнению, я тут делаю целых десять минут?! Чем же он, горемыка, так занят?
— Они с Реджи борются с этой Гертрудой.
— И кто побеждает?
— Кто его знает, — ответила Мейбл. — Мы с Реджи перекинулись буквально парой слов, и он опять запрыгнул на ринг. Судя по всему, они уламывают мисс Баттервик простить Бодкина.
— А что отмочил мистер Бодкин?
— Кому как не тебе это знать. Ведь это из-за тебя вся каша и заварилась.
Во взоре Фуксии сверкнуло недоумение. Она сделала круглые глаза, точно девушка с кристальной совестью, теряющаяся в догадках.
— Из-за меня?
— Так Реджи сказал.
— Я ничего такого не сделала.
— То есть ты чиста как стеклышко?
— Еще чище. Может, раз-другой забрела к нему скоротать часок-другой, но боже ты мой…
— Ладно, ладно, — сказала Мейбл. — Меня можешь не убеждать, мое дело сторона. Но так надо, и Реджи, по-моему, неплохо все продумал. Ему нравится мистер Бодкин. Как бы то ни было, тебе не имеет смысла утюжить здесь мостовую. Сеанс может затянуться. Ты где остановилась?
— В «Пьяцце».
— Тогда не смогу тебя подбросить. Я сейчас еду в контору Бара. Мне надо переговорить с адвокатом.
— Кем?
— Адвокатом. Человеком, который разбирается в законах. Мне требуется юридическая консультация.
— Зачем? Реджи уже пошел на попятную, и ты собираешься получить с него компенсацию за моральный ущерб?
На миг сияющие глаза Мейбл потухли, и ее взгляд исполнился нежности и истомы.
— Реджи, мой милый розовенький ягненок…
— Фу! — возмутилась Фуксия.
— Мы просто без ума друг от друга. Нет, адвокат мне нужен насчет его контракта. Конечно, у меня есть письмо, но…
— Контракта? Какого контракта?
— Реджи тебе разве не сказал? Айки подписал с ним контракт на пять лет, Реджи будет у него консультантом по английским эпизодам. Правда, пока все, что у нас есть на руках, это клочок бумаги и те несколько строк, которые я заставила его накарябать. Я слишком хорошо знаю Айки, потому хочу оформить документы так, что комар носа не подточит, и наставить столько печатей, сколько на них уместится. Меня нисколько не удивит, если вдруг обнаружится, что Айки написал свою писульку симпатическими чернилами. Эй, такси!
Не часто Фуксия Флокс позволяла своим визави тараторить без передышки, как делала эта особа, не дававшая и слова вставить, но сообщенные ею сведения были настолько сногсшибательны, что не было физической возможности ее перебить. Она лишь стояла, широко раскрыв рот, и очнулась только в ту минуту, когда Мейбл залезла в такси и захлопнула дверцу.
— Погоди! — закричала она, обретая одновременно дар речи и двигательные способности, и, рванув вперед, ухватилась за край окна. — Что ты сказала? Айки взял Реджи на работу?
— Ну да, консультантом по английским эпизодам.
— Но…
— Мне правда пора, — сказала Мейбл. — Может, придется просидеть в конторе до самого вечера. Ты ведь знаешь, какие они, эти адвокаты.
Нежно, но решительно разжав Фуксины пальцы, она скомандовала водителю трогать, и он послушался. Такси укатило, а Фуксия, взбаламученная невероятным происшествием, осталась наедине со своими думами.
В мыслях ее царил полнейший кавардак. Если новость соответствует действительности, то это означает только одно — с Айвором Лльюэлином случилось нечто странное. И дураку ясно, что ни один человек в мире, находясь в здравом уме, не возьмет Реджи на работу. До такого мог додуматься разве что Санта-Клаус. Значит, единственное объяснение, которое напрашивается само собой, — мистер Лльюэлин внезапно превратился в Санта-Клауса. Должно быть, на него нашел загадочный приступ человеколюбия, которым до сей поры славились исключительно персонажи Чарлза Диккенса. Но с какой стати? Время-то совсем не рождественское. Он явно не мог наслушаться рождественских гимнов.
Постой-постой. Ну да, теперь она припоминает. Однажды, это было в те дни, когда она еще служила хористкой в театре музыкальной комедии, ей довелось услышать в гримерной фантастическую историю про одного знаменитого театрального режиссера, который, попав в автомобильную катастрофу и набив себе на лбу шишку величиной с куриное яйцо, до такой степени переродился, что по собственному почину отказался надувать автора и зажиливать часть его гонорара. Наверное, с Айвором Лльюэлином стряслось нечто подобное. Может, он стукнулся головой о письменный стол, когда искал на полу запонку?
Она затрепетала от радости. Раз Айвор Лльюэлин до того повредился, что выдал Реджи контракт на пять лет, значит, он может взять на работу и Амброза. Если уж пошла такая удача, размышляла она, нужно действовать. Срочно лететь в контору на Седьмую авеню, куда он устремляется подобно почтовому голубю, едва ступает на берег, и ковать железо пока горячо, то есть, иными словами, замолвить за Амброза словечко, пока Айки еще не очухался.
Однако дальнейшее показало, что надобности в поездке на Седьмую авеню нет никакой, поскольку в этот момент из таможенного отделения в сопровождении носильщика, груженного чемоданами, вышел тот, кто ей был нужен, и проследовал мимо, приветливо помахав ей рукой, которая до этого обвивала талию шурина Джорджа. В приступе благодушия, которое не должно омрачать ни единое темное пятнышко, к помахиванию рукой мистер Лльюэлин присовокупил лучезарную улыбку и «привет, Фукси». Улыбка получилась настолько естественной, а «привет, Фукси» — таким радостным и сердечным, что она, не колеблясь ни секунды, прыгнула как тигрица и ухватила его за лацкан пальто. Теперь она убедилась: из законченного мерзавца Айвор Лльюэлин обратился в одного из братцев Чирибл.[83]
— Привет, Айки! — воскликнула она, расцветая улыбкой с самонадеянностью любимого чада, собирающегося попросить преданного отца купить ему шоколадку. — Послушай, Айки, до меня дошли кое-какие новости.
— Да?
— От Мейбл. Про твою сделку с Реджи Теннисоном. Игривость слетела с лица мистера Лльюэлина, словно ее смело шваброй. Он резко напружинился, подобрался, растревожился, точно муха, обследующая кусок липучки.
— А конкретно?
— По ее словам, ты подписал с ним контракт на пять лет. У мистера Лльюэлина отлегло от сердца.
— Ну да, совершенно верно.
— А как же Амброз?
— Что, Амброз?
— Ты прекрасно понимаешь, почему я спрашиваю. Раз уж ты взялся раздавать Теннисонам контракты, почему Амброз обделен?
Лицо мистера Лльюэлина потемнело. Ее слова затронули обнаженный нерв. Конечно, вам всякий скажет, что, если вы не сочинили про мальчика на палубе — это еще не криминал, но Айвор Лльюэлин не в силах был превозмочь обиду. И уж точно не мог простить Амброзу, что тот оказался неправильным Теннисоном. Президент «Супербы» вообще надолго утратил способность хладнокровно рассуждать о правильных и неправильных Теннисонах.
— Тьфу! — фыркнул он, взволнованный до глубины души.
— Что?
— Мне он и даром не нужен.
— Айки!
— Я его не возьму, — с чувством изрек мистер Лльюэлин, — даже если ты мне приплатишь.
Он оторвал ее пальцы — Фуксии подумалось, что сегодня все только и занимаются тем, что отцепляют ее от себя, — и с проворством, способным поразить неосведомленного наблюдателя, не подозревающего, что даже тучные киномагнаты умеют развивать приличную прыть, когда им следует ускользнуть от назойливых просителей, запрыгнул в такси и скрылся из виду.
В этот момент из дверей таможни вышел Монти Бодкин.
Известно, что кварталы, прилегающие ко входу на пирс «Белая звезда», — не самая красивая часть Нью-Йорка, и удивительно, что ни одна из патриотических организаций не догадалась вывесить здесь столь распространенную в сельской глубинке табличку, дающую настоятельный совет туристам не судить о городе по «задворкам». Тем не менее этот внешне неказистый район обладает одним преимуществом, которого лишены другие, более респектабельные городские кварталы.
Формально, таможня расположена на американской территории и по идее должна будить в душе человека, впервые очутившегося в Соединенных Штатах, целый спектр эмоций. Но на самом деле, только отыскав выход на улицу рядом с конвейерной лентой, выплевывающей ручную кладь, и оказавшись на воздухе, он произносит: «Наконец-то!» Тогда и только тогда он ощущает, что теперь он в Америке и для него начинается новая жизнь.
Монти, топчущегося в дверях, эти чувства обуревали с особой остротой. Его положение было незавидным даже по сравнению с обычным иммигрантом, начинающим жизнь с нуля, и будущее рисовалось ему сплошным белым листом. Отдав Микки Мауса Гертруде Баттервик, он словно подвел черту под определенным жизненным этапом — начертал «Finis».[84] Это был символичный акт. Не то чтобы он сказал всему «прощай», но что-то вроде того.
Никаких планов на жизнь у него здесь не было, и он волен был поступать, как ему заблагорассудится. Мог с горя отправиться в кругосветное путешествие, а мог в Скалистые горы, стрелять медведей. Мог заточить себя на далеком острове в южном море и растить или ловить копру — в зависимости от того, овощ это или рыба. Или мог уйти в монастырь. Все было туманно.
Он вдыхал нью-йоркский воздух и думал, что он чудно пахнет.
Пока он принюхивался к воздуху, вокруг поднялась какая-то суматоха и толкотня, и вдруг оказалось, что он стоит, помаргивая глазами, под ясным взглядом Фуксии.
— Эй! — воскликнула та с жаром и прицепилась к отвороту его пальто. — Эй, послушай!
Вид Монти произвел на нее глубокое впечатление. В карусели недавних событий она ни на секунду не забывала, что, хотя Айвор Лльюэлин выжал из своего нрава все благостное млеко,[85] существует на свете человек, способный заставить его вобрать это млеко обратно. И сейчас этот человек находился перед ней. От таких авторитетов, как Реджи с Амброзом, ей было известно, что Айвор Лльюэлин мечтает заполучить себе на службу артистические дарования этого Бодкина и пойдет на все ради его подписи под контрактом. Потому, презрев неудачу с мистером Лльюэлином, на которого цепляние за лацкан пальто не оказало должного воздействия, она прицепилась к пальто Монти.
— Слушай! — воскликнула она. — Можешь сделать одолжение? Очень нужно, ясно тебе?
В иные времена, после которых минули всего-навсего считанные дни, обнаружив, что Фуксия прилипла к его пальто, Монти незамедлительно отреагировал бы и попытался ее отодрать. Но в настоящий момент у него не возникло даже поползновений. Он оставался вялым и недвижимым. Пускай всякие Флоксы обовьют меня хоть с головы до ног, размышлял он в бесконечной печали, какое это имеет значение…
— Что за одолжение? — переспросил он.
— Сходи к Айки Лльюэлину и упроси его принять Амброза обратно. Есть в тебе хоть частица человеческой благодарности? Только подумай, что Амми делает для тебя в данную минуту.
— Что?..
— Повторяю, только подумай…
— Это я понял. И спросил: «что?» Что он делает?
— Улаживает твои отношения с этой Баттерплюх. Монти оцепенел.
— Ее фамилия Баттервик.
— Ну, с Баттервик. В настоящую минуту в таможенном отделении Амброз вкалывает, как бобер, дабы у вас с этой змеюгой Баттервик все было в полном ажуре.
Монти снова оцепенел.
— Могу я тебя попросить не обзывать мисс Баттервик зверюгой?
— Я сказала — змеюгой.
— Змеюга, зверюга, не вижу большой разницы. Не думаю, что от стараний Амброза все будет в ажуре, но и на том спасибо. Между нами все кончено. Она… — Голос его дрогнул. — Она не желает со мной разговаривать.
— Не волнуйся, все образуется. Амброз ее приструнит. Монти замотал головой.
— Нет, это за пределами человеческих возможностей. Она дала мне отставку, это однозначно. Хотя, повторяю, приятно знать, что старина Амброз не остался в стороне.
— Он просто чудо.
— Точно.
— Золотой человек.
— И в высшей степени порядочный, — согласился Монти угрюмо.
— На свете нет ничего, чего бы он ни сделал ради друга.
— Наверное, нет.
— В таком случае, — вкрадчиво проговорила Фуксия, с новой энергией впиваясь в лацкан пальто, — что тебе стоит оказать ему пустяковую услугу? Сходить к Айки и подписать контракт. Но прежде, чем выведешь свою закорючку, поставь ультиматум насчет контракта для Амброза. Я понимаю, тебе от этого мало радости, тебя тошнит от одной мысли о карьере киноактера. Но прикинь: быть может, ты окажешься настолько бездарным, что тебя выгонят к концу недели да еще заплатят неустойку? То есть тебе не придется никого из себя корчить…
— Собственно говоря, — сказал Монти, — по этому пункту у меня нет затруднений. Лльюэлин сказал, что я могу работать экспертом по постановочной части.
— Здорово!
— Да, но только вот я подумал: а не уйти ли в монастырь?
— В жизни бы не решилась.
— Возможно, ты права.
— Послушай, — выпалила мисс Флокс, — по-моему, ты не до конца осознал, что стоит на кону. Суть дела такова. Если Амми не получит эту работу, мы не сможем пожениться.
— Правда? А почему?
— По всей видимости, писательство не приносит ему сверхдоходов, из чего следует, что семью содержать придется мне в одиночку, а его вовсе не радует перспектива влиться в клан голливудских мужей, которые сидят на шее у своих женушек и за это выгуливают собаку и поливают фикус. И я его не виню. Но такое положение вещей, безусловно, плохо стыкуется с супружеским блаженством в любой форме. Поэтому он обязан получить это место. Обязан. Ну что, идешь к Айки?
Монти открыл рот и, оторопев, уставился на нее. Кто бы мог подумать? Оказывается, счастье этих двоих зависит от того, пойдет ли он навстречу пожеланиям мистера Лльюэлина — иными словами, все зависит от его каприза.
— Ты шутишь?
— Что значит «шучу»?
— Я сказал: ты шутишь, имея в виду, что ты, конечно, не шутишь… словом, я хотел сказать, что эта новость для меня вроде хорошей зуботычины. Я не имел ни малейшего понятия, что тут такие дела.
— Вот именно. Амброз ведь гордый, как черт.
— Ужасно несправедливо по отношению к тебе! Разумеется, я пойду к Лльюэлину!
— Пойдешь?
— Естественно. Мне терять нечего — планов никаких, идей тоже… Собственно, я тут как раз подумал, что отныне я сам себе хозяин, и тут ты подошла. До позавчерашнего дня я был более или менее пристроен — служил в детективном агентстве «Аргус», если ты о таком слышала, но это лишь оттого, что везде есть тайные пружины. Мне надо было где-нибудь числиться, чтобы жениться на Гертруде. А когда Гертруда дала мне отставку, все эта затея потеряла смысл, и я отправил в агентство телеграмму с просьбой меня уволить. Так что теперь я абсолютно свободен. Я, как ты помнишь, подумал: а не уйти ли в монастырь? Были у меня еще кое-какие соображения на предмет южных морей и Скалистых гор, но с равным успехом я могу отправиться в Голливуд заведовать киносъемками.
— Я сейчас тебя расцелую!
— Ну и на здоровье. Мне уже все едино. Ну, что, мне ловить такси и ехать к Лльюэлину? Где он обретается?
— У себя в конторе.
— Хорошо, только быстренько сниму номер в гостинице…
— Ты в какой гостинице будешь жить?
— В «Пьяцце». О ней хорошо отзывался Альберт Пизмарч.
— Вот так штука! И я тоже в «Пьяцце». Знаешь, мы с тобой сделаем вот что. Я заброшу тебя на такси к Айки, а сама поеду в гостиницу и забронирую для тебя номер… Вы, миллионеры, небось предпочитаете «люксы»?
— Лучше «люкс».
— Хорошо, будет тебе «люкс». Значит, я буду ждать твоего прихода.
— По рукам.
Фуксия отпустила пальто Монти и сделала шаг назад, не отрывая от него обожающих глаз.
— Братец Бодкин, ты истинный ангел!
— Да что ты.
— Нет, ангел. Ты спас мне жизнь. И Амброзу тоже. Ничего, ты об этом не пожалеешь. Держу пари, ты полюбишь Голливуд. Собственно, что я хочу сказать: положим, эта змеюга…
— Никакая она не змеюга.
— Ну, Баттеркрик…
— …вик.
— Положим, эта твоя Баттервик тебя отшила, ну и подумаешь! Вообрази только, сколько сотен девушек ты встретишь в Голливуде.
Монти замотал головой:
— Они для меня пустое место. Я буду хранить верность Гертруде.
— Ну как знаешь, — произнесла мисс Флокс— Я только хотела сказать: раз уж ты решил расстаться с проклятым прошлым, то в Голливуде для этого имеются широченные возможности. Эй, такси! В «Пьяццу»!
А тем временем Айвор Лльюэлин, довольный и благодушный (в зубах сигара, шляпа набекрень) подъезжал к нарядному зданию, в котором размещалась корпорация, где он занимал почетный пост президента. Беседа с Фуксией Флокс оставила в его душе неприятный осадок, однако раздражение вскоре выветрилось, и к киномагнату вновь вернулось отличное настроение. Нью-йоркские улицы обладают чудодейственным свойством вселять бодрость, и только человек, окончательно убитый горем, не ощущает радости и веселого оживления, катя по ним в открытом такси погожим воскресным деньком. Фуксия с ее домогательствами изгладилась из памяти, и за несколько кварталов до пункта назначен мистер Лльюэлин принялся мурлыкать себе под нос мелодии из старых популярных кинофильмов производства студии «Суперба-Лльюэлин». Он мурлыкал их, вылезая из такси и расплачиваясь с шофером, и со шлягером на устах вступил в любимый, знакомый кабинет. Сердце Айвора Лльюэлина принадлежало Южной Калифорнии, но нью-йоркское отделение он тоже любил.
Некоторое время ушло на своего рода неофициальный прием, который работники кинокорпораций любят устраивать по случаю возвращения президентов, но вот наконец последний подхалим удалился, и он вновь остался наедине со своими думами.
О более приятной компании он и помыслить не мог. минуту на минуту, рассуждал он про себя, может позвонить с докладом Реджи Теннисон, и тогда вся передряга с чертовым ожерельем Грейс будет списана со счетов. Несколько минут спустя, удовлетворенно крякнув, он протянул руку телефону на столе и услышал в трубке, что снаружи находится джентльмен, который желает его видеть.
— Проводите его ко мне, — произнес он и откинулся на спинку стула, складывая лицо в радушную улыбку.
В следующий миг улыбка исчезла с его лица. Перед ним стоял совсем не Реджи Теннисон, а шпион Бодкин. Мистер Лльюэлин снова наклонил стул вперед, воинственно наставил на него сигару и уперся в Бодкина взглядом.
Между взглядами, которые киномагнат кидает на таможенного шпиона во время плавания на океанском лайнере, когда у него в каюте лежит ожерелье его супруги ценою в пятьдесят тысяч, и взглядом, которым он его удостаивает в своем кабинете, на суше, убежденный, что ожерелье тоже на суше, прослеживается тонкое, но вполне ощутимое различие. В случае с мистером Лльюэлином различие было скорее ощутимым, чем тонким. Обращенный к Монти взор был полон такой неприкрытой свирепости и вражды, что даже его собеседник, целиком поглощенный своей душевной травмой, заметил произошедшую в директоре «Супербы» перемену. Это был уже не прежний весельчак и балагур, разливавшийся соловьем в курительной «Атлантика» и сыпавший комплиментами по поводу художественного мастерства, достигнутого на ниве прикуривания сигарет и опрокидывания в себя виски. Тип, сидящий напротив Монти, походил на вредного брата того человека. Монти стало не по себе.
— Ээ… Здравствуйте, — нерешительно проговорил он.
— Ну, — ответил мистер Лльюэлин.
— Я вот… решил к вам зайти, — сказал Монти.
— Ну, — повторил мистер Лльюэлин.
— И вот… пришел, — сказал Монти.
— За каким чертом? — спросил мистер Лльюэлин. Вопрос мог бы быть сформулирован в более вежливой форме. Монти с ходу придумал несколько вариантов, как можно преподнести ту же мысль в более любезной и изящной манере. Однако вопрос прозвучал, и нужно было на него отвечать.
— Я хорошенько все взвесил, — сказал он, — и надумал подписать контракт.
Мистер Лльюэлин перебросил сигару из левого угла рта в правый.
— Да? Я тоже все взвесил. В моем кабинете ты ничего подписывать не будешь.
— А где вы хотите устроить подписание? — живо откликнулся Монти.
Сигара мистера Лльюэлина пропутешествовала в обратном направлении, выиграв по сравнению с предыдущим забегом долю секунды.
— Послушай, — сказал он, — выкинь-ка ты этот контракт из головы.
— Как это выкинуть?
— Никаких контрактов ты не получишь, — произнес мистер Лльюэлин, доходчиво разъясняя свою мысль.
Монти растерялся:
— Мне казалось, на корабле вы говорили…
— Мало ли что я говорил на корабле!
— Я полагал, вы хотите, чтобы я работал у вас экспертом по постановочной части.
— Нет, не хочу.
— Не хотите, чтобы я был экспертом по постановочной части?
— Не хочу даже, чтобы ты мыл посуду в буфете, — во всяком случае, в «Супербе».
Монти показалось, что тема себя исчерпала. Он потер нос. После мрачных раздумий в голове его витал некоторый туман, тем не менее он начал смекать, что на этом рынке его услуги вряд ли найдут применение.
— А-а?
— Нет, — отрезал мистер Лльюэлин. Монти поскреб подбородок.
— Ясненько.
— Рад за тебя.
Монти потер нос, поскреб подбородок и почесал левое ухо.
— Усвоил, — произнес он.
Мистер Лльюэлин промолчал. Он взглянул на Монти, точно на жучка в салате, и опять запустил сигару учебным галопом.
— Усвоил, — повторил Монти. — А как насчет Амброза?
— Кого?
— Амброза Теннисона.
— А что с ним?
— Вы примете его на работу?
— А как же!
— Вот здорово!
— Он может взобраться на Эмпайр-стейт-билдинг и прыгнуть вниз, — ответил мистер Лльюэлин. — Я ему оплачу потраченное время.
— Правильно ли я понимаю, что Амброз вам тоже не нужен?
— Абсолютно правильно.
— Ясно.
Монти потер нос, поскреб подбородок, почесал левое ухо и потер носок одного ботинка о задник второго.
— Тогда что ж… честь имею.
— Надеюсь, ты сумеешь отсюда выбраться, — сказал мистер Лльюэлин. — Дверь позади. Поверни ручку.
Техника, позволяющая выбраться из кабинета президента «Супербы», и впрямь оказалась простой и незамысловатой, как и пообещал хозяин, и хотя у Монти было такое чувство, словно силач огрел его по голове мешком с песком, процедура ухода прошла у него без затруднений. Оставшись в одиночестве, мистер Лльюэлин поднялся со стула и принялся расхаживать взад и вперед по комнате, выражая удовлетворение всеми своими тремя подбородками. У него было такое ощущение, будто он стер в порошок гремучую змею, а ничто так не повышает жизненного тонуса, как магический эффект, возникающий при стирании змеи в порошок.
Он по-прежнему вышагивал по кабинету, когда ему доложили о приходе Мейбл Спенс, но даже то обстоятельство, что Мейбл явилась с контрактом, который не замедлила сунуть ему на рассмотрение, — документ, щедро уставленный печатями, был подготовлен одним из владельцев крупнейшей юридической фирмы Нью-Йорка, а проверен и одобрен двумя остальными, — не сумело погасить в его глазах озорные искорки и лишить стан упругости. Будь у него выбор, он предпочел бы себе иную долю, чем состоять работодателем Реджи, но он уже давно смирился с мыслью, что выбора у него нет. Реджи, как он решил про себя, был той горькой пилюлей, которая прилагается к банке варенья. С невозмутимым, если не сказать, великодушным видом он скрепил документ своей подписью.
— Спасибо огромное, — сказала Мейбл, когда из кабинета удалились четверо свидетелей, затребованных по ее настоянию. — Теперь я за Реджи спокойна. Хоть ты и лучше прочих, Ганга Дин,[86] ручаюсь, ни единой лазейки ты не отыщешь.
— А кто это ищет лазейку? — вопросил мистер Лльюэлин не без возмущения в голосе.
— Всякое бывает. Я просто хотела сказать: приятно сознавать, что у тебя ничего не получится. Если когда-нибудь возникнет надобность в хороших юристах, Айки, очень тебе рекомендую. Эти люди — сама скрупулезность и прилежание. Ты бы лопнул от смеха, если бы видел, как они бились над пунктом о штрафных санкциях. Никак не могли угомониться. Зато, когда с делом было покончено, получилось, что Реджи запросто обдерет тебя как липку за причиненный ему материальный ущерб, если ты запамятуешь нежно поцеловать его на ночь или подоткнуть одеяло. Потрясающая работа, — подытожила Мейбл, пряча контракт в косметичку с беззаботной игривостью, от чего мистер Лльюэлин только поморщился. — Ну да ладно, а у тебя что слышно? Ты уже виделся с Реджи?
— Нет. Ума не приложу, куда он запропастился. По логике, вот уже полчаса, как он должен быть здесь.
— Ах, да. Ну, конечно. Он задержался, чтобы поговорить со своей кузиной, мисс Баттервик.
— Чего ради? Это не его дело…
— Впрочем, это неважно. Ему удалось пронести ожерелье.
— Откуда ты знаешь?
— Я рядом стояла, когда он проходил таможню. Все прошло без сучка, без задоринки.
— А куда он засунул эту штуковину?
— Понятия не имею. Он у меня жутко скрытный.
— Ну хорошо, будем надеяться…
Его замечание прервал телефонный звонок. Он снял трубку.
— Это Реджи? — поинтересовалась Мейбл.
Мистер Лльюэлин сухо кивнул. Он сосредоточенно слушал. И по мере того, как он слушал, глаза его медленно вылезали из орбит, а лицо приобретало тот багровый оттенок, который бывает лишь в минуты величайших потрясений. Вскоре он залопотал нечто нечленораздельное.
— Боже мой, Айки, что стряслось? — встревожилась Мейбл Спенс. Она недолюбливала свояка, однако когда налицо явные признаки апоплексического удара…
Мистер Лльюэлин положил трубку и бессильно откинулся на спинку стула. Он хрипло дышал.
— Твой Реджи звонил!
— Слава тебе Господи!
— Черта с два, — уточнил мистер Лльюэлин. У него заплетался язык. — Знаешь, что он учудил?
— Что-нибудь гениальное?
Лльюэлина затрясло. Сигара, которая до той поры висела, прилепившись к кончику нижней губы, свалилась ему на колени.
— Гениальное! Ну да, гениальнее некуда. По его словам, он долго ломал голову, как бы ему похитрее пронести ожерелье, и наконец додумался запихнуть его в плюшевого Микки Мауса, который принадлежит этому Бодкину. Теперь ожерелье у Бодкина!
Ярость, клокотавшая в нутре Гертруды возле таможенных постов, продолжала бушевать вовсю, когда она добралась до «Пьяццы», заказала номер, поднялась к себе в комнату и сняла шляпку. Ее, мирную по натуре, могли вывести из себя только продажные и предвзятые хоккейные судьи, когда те заявляли, что она была вне игры, когда ее там и в помине не было. Но даже у самой кроткой девушки повалит огонь из ноздрей, если ее изводить так, как сейчас.
Нахальство Монтегю Бодкина, который после всего случившегося спокойно всучил ей Микки Мауса и удрал, прежде чем она в знак презрения запулила в него прекрасной мышью, причиняло ей чуть ли не физическую муку. Она взяла из рук коридорного стакан с холодной водой, но мысли ее были далеки от холодной воды. Еще прежде она успела выяснить у дежурного, в каком номере остановился Монти, и теперь твердила про себя, что как только этот малыш в униформе куда-нибудь сгинет, она спустится по лестнице — номер Монти был всего этажом ниже — и вручит ему Микки по всей форме. Вкладывая того в руки Монти, она намеревалась пронзить его красноречивым взглядом, вполне достаточным, чтобы поставить на место и довести до неразвитого сознания, каков его статус в глазах Г. Баттервик, члена английской женской сборной по хоккею.
Итак, как только коридорный скрылся вдали, она взяла Микки Мауса и отправилась к Монти. В настоящий момент она стучала в дверь, которая, как ей сказали, ведет в его номер.
За дверью послышался звук шагов, и ее сердце учащенно забилось. Гертруда набралась мужества — и, как только дверь отворилась, очутилась лицом к лицу с Фуксией Флокс.
— Привет, — сказала Фуксия, проявляя верх дружелюбия, словно только ее и ждала. — Заходи.
В этих словах было столько убедительности, свидетельствующей о силе характера, что Гертруда покорно прошла внутрь.
— Присаживайся.
Гертруда опустилась на стул. Говорить она по-прежнему не могла. Хотя Монти значил для нее не больше, чем ноль без палочки, у нее было такое ощущение, будто тлеющий внутри огонь разгорелся испепеляющим пламенем. Ее отнюдь не удивило, что по апартаментам Монти вольно разгуливает эта особа, ведущая себя здесь точно хозяйка. Наблюдение лишь подтвердило имевшиеся ранее подозрения. Но сердце разрывалось. Она вцепилась в Микки Мауса и погрузилась в скорбь.
— Бодкина нет, — сказала Фуксия. — Он у Айки Лльюэлина по поводу контракта для Амброза. Вот праздник-то будет, когда вернется и застанет тебя. У меня самой на душе праздник, если ты не возражаешь, что я так говорю. Братец Бодкин, конечно, не из моего близкого круга, но парень он что надо, и, кроме всего прочего, Реджи говорит, он весь извелся после твоей отставки. Словом, я страшно рада, что ты хорошенько все обдумала и решила простить жестокие слова. Черт возьми, — голос у Фуксии потеплел, — ну какой смысл ссориться с любимым? Я раньше тоже ссорилась с Амброзом, но теперь — ни за какие коврижки. Излечилась. Порой это забавно, но, в общем, не стоит того. Когда вдруг оказываешься на волоске от потери обожаемого предмета, начинаешь соображать, что к чему. Точно тебе говорю, клянусь бородой Сэма Голдвина.[87] Ведь еще час назад казалось, у нас с Амброзом нет ни малейшего шанса обзавестись собственным домом, хоть волком вой. Теперь, когда я вспоминаю, как подло я с ним иногда вела себя, мне становится жутко стыдно. Тебя, наверное, тоже мучают угрызения совести. — Голос ее пресекся, а в глазах загорелись огоньки. — Послушай, надеюсь, ты не думаешь избавиться от Микки? Гертруда, наконец, обрела дар речи.
— Я пришла, чтобы его вернуть.
— Бодкину? — Фуксия понимающе кивнула. — По-моему, пустой номер. Он этого не допустит. Во всяком случае, так было прежде. Полагаю, он тебе рассказал о том, как я стянула этого Мауса?
Гертруда вытаращила глаза. Она слушала вполуха, но последние слова задели ее за живое.
— Что?
— Ну да, стянула. Ты что — не в курсе? Потом Амброз заставил вернуть.
— Что?
— Ну, не то чтобы «стянула», на самом деле все было вот как: Пизмарч, это стюард, вручил мне Микки Мауса, подумав, что он мой, я и ухватилась за эту возможность. Заявила Бодкину, что до тех пор, пока он не вытребует у Айки местечко для Амброза, я буду морочить тебе голову, притворяясь, что это его подарок. Гадкая шутка, верно? Теперь-то мне и самой это ясно, но тогда мне представлялось, что затея — высший класс. Только когда Амброз отчитал меня, как отец-пилигрим, до меня наконец дошло, какой я была негодницей.
Гертруда поперхнулась. Вверх и вниз по спине ее поползли странные мурашки — сказывалось действие совокупности аргументов. «В третий раз говорю, — возглашал Предводитель в «Охоте на Снарка».[88] — То, что трижды сказал, то и есть», и вот она уже трижды слышала одну и ту же историю. Сначала в исполнении Реджи, затем Амброза. А теперь свои показания присовокупила Фуксия Флокс.
— Значит, это правда?
— Что, правда? — удивилась Фуксия.
— Ну, то, что мне все говорили… Реджи… Амброз.
— Насчет Реджи судить не берусь, — сказала Фуксия, — но за моего Амми ручаюсь головой, что бы он тебе ни понарассказывал. А почему ты спрашиваешь, правда это или нет? Ты что, не знала?
— Я не верила.
— Ты просто феноменальная дурочка, прости за выражение. Я-то, честно говоря, увидев, как ты скребешься под дверью, вообразила себе, что ты прозрела и явилась к братцу Бодкину заключать мировую. Уж не хочешь ли ты сказать, что собиралась устроить здесь второй раунд?
— Я пришла отдать Микки.
— В знак того, что все кончено?
— Да, — еле слышно прошептала Гертруда. Потрясенная, Фуксия вздохнула.
— По-хорошему говоря, Баттерчих, ты мне изрядно надоела. Вместе со своими завихрениями! Неужели ты всерьез подумала, что я с твоим Бодкином кручу шуры-муры?
— Сейчас уже нет.
— И на том спасибо. Бодкин! Просто смех. Я бы не прикоснулась к Бодкину, даже если бы ты поднесла его мне на особом шампуре под беарнским соусом. А все отчего? А оттого, что для меня существует один-единственный мужчина — мой Амми. Боже, как я его люблю!
— Уж не сильнее, чем я Монти, — возразила Гертруда.
В глазах у нее стояли слезы, но говорила она с жаром. Известие, что эта девушка ей не соперница, пролило целительный бальзам на ее душу, однако ей крайне не понравилось, что та гнушается Монти, даже на шампуре под беарнским соусом.
— Вот и чудесно, — сказала Фуксия. — Будь я на твоем месте, я бы ему прямо так и сказала.
— Хорошо, скажу. Как, по-твоему, он меня простит?
— Домыслы, которые ты высосала из пальца? Естественно, простит. Мужчины в этом аспекте молодчины. Их можно гонять как угодно, но едва дело доходит до центральной любовной сцены и экран чернеет, они моментально тут как тут. Я бы на твоем месте подбежала и чмокнула его в щечку.
— Так я и сделаю.
— Подставь ему подножку и выдай что-нибудь типа: «О, Монти, мой дорогой!».
— Так я и сделаю.
— Тогда приготовься, — сказала Фуксия, — это он.
Не успела она договорить, как раздался звонок. Фуксия пошла к дверям открывать. Гертруда перевела дух — то был совсем не Монти, а Амброз Теннисон со своим братом Реджи.
Вид у Реджи был самоуверенный и решительный, как у человека с великими замыслами, который не намерен тратить время на пустяки.
— Где Монти? — поинтересовался он. — А, привет, юная Герти. Ты здесь?
— Ну да, — откликнулась Фуксия. — Она дожидается Бодкина. У них все в полном ажуре.
— Пелена спала с глаз?
— Вот именно.
— Очень своевременно, глупышка, — сказал Реджи по-братски сурово. Покончив с Гертрудой, он вернулся к главной цели визита: — А где Монти?
— У Айки в конторе. По поводу твоего контракта, Амми.
— Контракта?
— Ну да, я поднажала, и он отправился к Айки улаживать гвои дела. Возможно, в настоящий момент все уже утряслось.
Амброз Теннисон надулся, как пузырь.
— Фукси!
Не найдя подходящих слов, он привлек мисс Флокс к своему жилету.
Реджи неодобрительно хмыкнул.
— Понятно-понятно, — пробормотал Реджи не то чтобы с досадой, а, скорее, с нетерпением делового человека, не желающего размениваться на телячьи нежности. — А когда он вернется? Мне он экстренно нужен.
— А зачем?
— Мне он нужен — в неотложном порядке — в связи с кое-каким… Боже! Он тут и смотрит мне в лицо! Гертруда, — властно произнес Реджи, — будь так добра, подай-ка сюда Микки Мауса, которого ты баюкаешь на коленях.
Поведение Реджи на протяжении поездки, в частности его злобные выпады в таможенном отделении, убили в душе Гертруды Баттервик практически все добрые чувства, которые девушке положено питать к близким родственникам. И от этих слов в сердце ее ничто не шелохнулось.
— Ни за что! — воскликнула она. Реджи топнул ногой по ковру:
— Гертруда, я требую!
— Только через мой труп.
— Господи, ну на кой он тебе понадобился? — осведомился Амброз с едва заметной грубостью, которая зачастую вылезает наружу при обращении старшего брата к младшему.
Реджи насторожился и стал похож на юного посла, которого попросили выдать государственную тайну.
— Это секрет. На моих устах печать молчания. Суть в том, что во всем есть тайные пружины. Короче, мне он нужен до зарезу.
Гертруда плотно сжала губы и крепче сжала в пальцах предмет раздора.
— Хозяин — Монти. Сперва я его верну, а потом Монти отдаст мне обратно.
— А после этого можно его забрать? — поинтересовался Реджи с энтузиазмом человека, готового пойти на компромисс.
— Нет!
— Елки-палки! — произнес Реджи. Он не часто употреблял подобные выражения, но сейчас ему показалось, что ситуация того требовала.
Пока он говорил, раздался дверной звонок.
Фуксия советовала Гертруде Баттервик подбежать к Монти и чмокнуть его в щеку, как только он появится, и та в точности так и поступила, когда отворилась дверь. Конечно, было бы лучше, если бы сакральная сцена протекала в более интимной обстановке, но наличие аудитории ее не смутило. Она поцеловала Монти и о чем-то страстно запричитала. Реджи тем временем допытывался у Монти, можно ли взять Микки, а Фуксия с Амброзом выспрашивали, удалось ли достичь положительного результата на переговорах с мистером Лльюэлином.
Такой разворот событий смутил Монти.
Фуксия первой заметила, что объект ловит ртом воздух.
— Ну-ка расступитесь! — скомандовала она. — И давайте по очереди, черт побери. Баттерплюх, — сказала она, поскольку была девушкой справедливой и признавала верховное главенство Любви, — тебе первое слово. Только, пожалуйста, покороче.
— Дорогой мой, — проворковала Гертруда, нежно склоняясь над креслом, в котором утопал Монти, — я все понимаю.
— М-м? — переспросил Монти туманно.
— Мисс Флокс мне рассказала.
— М-м?
— Я люблю тебя.
— М-м?
Тут вперед выступил Реджи.
— Правильно, — рубанул он. — Она тебя любит. Такие вот дела. А теперь, старина, займемся Микки Маусом…
— Что с контрактом? — осведомилась Фуксия. Лицо Монти исказилось от боли.
— Айки принял Амброза на работу?
— Нет.
— Как, нет?
— Вот так. Сказал, что не возьмет.
— Не возьмет?
Фуксия уставилась на Амброза. Амброз уставился на Фуксию. Глаза у обоих округлились от ужаса.
— О, силы небесные! — воскликнул Амброз. — А я-то возомнил…
— Ах ты, ложки-поварешки! — воскликнула Фуксия. — Ты же пообещал…
— Знаю.
— Обещал сказать Айки, что к нему наймешься…
— Знаю. Только мои услуги ему тоже не нужны.
— Что?
— Не имею права, — изрек Реджи, подытоживая свое замечание, — предавать гласности причины, по которым мне требуется Микки Маус. На моих устах печать молчания, однако…
— Как, не нужны?
— Вот так.
— Ничего не понимаю, — вмешалась Гертруда. — Ты что, собирался в Голливуд?
— Ну да.
— Монти, дорогой, какой Голливуд? Ты же служишь у мистера Пилбема в его детективном агентстве.
Лицо Монти опять исказилось от боли:
— Уже не служу. Я уволился.
— Уволился?
— Ну да. В тот вечер, когда ты меня отшила, послал Пил-бему телеграмму.
— Монти!
Амброз, Фуксия и Реджи заговорили все разом:
— Но Лльюэлин мне лично говорил…
— Айки бегал кругами и умолял тебя уломать…
— Этот Микки Маус…
— Монти, — с трудом выдавила из себя Гертруда, — неужели ты опять без работы?
— Ага.
— Но в таком случае мы не сможем пожениться. Отец не позволит.
Реджи стукнул по столу:
— Гертруда!
— Что тебе от меня нужно?
— Чтобы ты прекратила молоть чепуху. Ты затеваешь дурацкие дебаты и отвлекаешь Монти от серьезных вещей. Говоришь, отец не даст тебе позволения на брак? В жизни не слышал большей ерунды. В наш просвещенный век девушка не слушает, развесив уши, наставления отца.
— Я не могу выйти замуж без его согласия.
— По-твоему, — голос Реджи увял, — по-твоему, получается, что счастье Монти должно зависеть от каприза пучеглазого дядюшки Джона!
— Не смей называть моего отца пучеглазым дядюшкой Джоном!
— А вот и посмею! Он мне приходится пучеглазым дядюшкой Джоном. Если я вру, — продолжил Реджи, выстраивая замысловатую сентенцию, — то чей же он пучеглазый дядюшка Джон? Не считая Амброза?
— Ты это о чем? — встрепенулся Амброз, который, заслышав свое имя, очнулся от глубочайших раздумий.
Реджи обернулся к нему, словно радуясь возможности пообщаться с разумным созданием.
— Рассуди нас, молодой человек. Здесь находится гадкая юная Гертруда, которая заявляет, что не выйдет замуж за Монти, если дядя Джон не даст добро. Это бред или не бред?
— Если я выйду замуж без разрешения, отца это убьет.
— Чушь!
— Нет, не чушь. У отца слабое сердце.
— Чушь полнейшая!
— Нет, не полнейшая.
— Чушь полнейшая, и если бы здесь не было дам, я употребил бы более крепкое выражение. Скажи на милость, слабое сердце! Старый зануда что физиономией, что здоровьем — вылитый ломовой жеребец.
— Отец ни капельки не похож на ломового жеребца!
— Тогда извини…
— Послушай, — сказала Фуксия, — мне не хочется встревать в семейные дискуссии и очень хочется узнать, как на самом деле выглядит твой отец, но кто-то позвонил в дверь. Потому предлагаю временно отложить диспут и узнать, кто там.
Амброз стоял ближе всех к дверям. Снова погрузившись в раздумья, он рассеяно отомкнул замок.
В комнату вошла Мейбл Спенс, а следовал за ней Айвор Лльюэлин.
В облике мистера Лльюэлина, когда он пружинистой походкой переступил порог, ничто не напоминало о физическом и моральном упадке, подкосившем его в процессе телефонного разговора. То была минутная слабость, и с ней было покончено. Президенты крупных кинокорпораций выносливы и жизнестойки. Они быстро приходят в себя. Вы можете довести Айвора Лльюэлина до белого каления, но вам не удастся сломить его доблестный дух. Он был человеком, умеющим не только получать, но и давать сдачи. За долгие годы усердных тренировок он выработал в себе навык с достоинством сносить удары Судьбы[89] и, перешагнув через низшее «я», силой своего гения обратить поражение в победу.
За этим он сюда и явился. После скоропалительных переговоров с Мейбл его планы получили окончательное оформление, а схемы обрели завершенный вид. Его мало смущал тот факт, что ради достижения своих целей ему предстоит полностью пересмотреть тактику и не только отказаться от растирания гремучих змей в порошок, а первым делом помириться с гремучими змеями и установить с ними братские отношения. Киномагнаты не смущаются, совершая поворот на сто восемьдесят градусов.
— Приветствую вас, мистер Бодкин, — благосклонно пророкотал он, производя первый залп.
Монти тем временем с головой увяз в персональной пучине отчаяния, и только поистине сногсшибательное и поразительное происшествие способно было выудить его оттуда. Перемена в мистере Лльюэлине и его странная приветливость сделали свое дело — Монти от изумления вытаращил глаза.
— Здравствуйте, — ответил он.
— Послушайте, мистер Бодкин, мне необходимо с вами объясниться. — Мистер Лльюэлин умолк. Казалось, его внимание моментально переключилось на что-то другое. — Какая прелесть, — произнес он. — Чудная мышка. Ваша?
— Ее хозяйка — мисс Баттервик.
— Если память мне не изменяет, я не имел чести быть представленным мисс Баттервик.
— Ой, извините. Мисс Баттервик, моя невеста. Мистер Лльюэлин.
— Очень рад.
— Я тоже, — сказала Гертруда.
— С обоими Теннисонами я знаком, с Фукси, разумеется, тоже. Чудненько, чудненько, — проговорил мистер Лльюэлин благодушно. — Похоже, мы здесь все друзья. Ха-ха.
— Ха-ха, — произнес Монти.
— Ха-ха, — произнесла Гертруда.
Фуксия, Амброз и Реджи не произнесли «ха-ха», но мистер Лльюэлин, по всей видимости, вполне удовлетворился теми «ха-ха», которые сорвал. Ему показалось, что вокруг установилась благоприятная атмосфера. Он еще немного посиял, затем улыбка сползла с его лица, оно приняло сосредоточенное и озабоченное выражение.
— Видите ли, мистер Бодкин. Как я уже говорил, мне надобно с вами объясниться. Так-то. Дело в том, что после вашего ухода примчалась моя свояченица, и я ей пересказал содержание нашей маленькой беседы, и то, что она сказала, заставило меня взглянуть на вещи под иным углом зрения. Пока я слушал ее, меня вдруг как громом поразило: вдруг вы всерьез восприняли мою манеру вести разговор? Мне даже стало не по себе, я страшно взвинтился, правда, Мейбл?
— Верно, — сказала Мейбл Спенс. Она не была подхалимкой, но знала, что порой поддакнуть — дело святое.
— В общем, я страшно взвинтился, — продолжал Лльюэлин. — Меньше всего на свете я ожидал, что вы примете мои словоизлияния за чистую монету. Я-то не сомневался, что вы сразу поняли шутку. Ну, естественно! У нас это зовется розыгрышем. Со временем вы освоитесь в наших краях и привыкнете к американским обычаям. Черт! — сказал мистер Лльюэлин с неподдельным удивлением. — Если бы не Мейбл, мне бы в голову не пришло, что вы можете предположить, будто я все переиграл и не хочу вас брать в «Супербу». Нет уж, сэр, я вам не хамелеон какой-нибудь! В моем бизнесе необходимо хорошо знать, что у тебя на уме, иначе не заработаешь. Уж если я что решил, на том и стою.
Монти почувствовал, как у него защемило в груди и сперло дыхание. Он был не из тех молодых людей, которые схватывают все на лету, но здесь было нечто такое, что он затрепетал от внезапно нахлынувшей надежды.
— Вы…
— Да?
— Вы приглашаете меня в Голливуд?
— Совершенно верно, — сказал Лльюэлин сердечно.
— И Амброза тоже? — спросила Фуксия Флокс.
— Разумеется, — сказал мистер Лльюэлин с не меньшей сердечностью.
— И вы заключите с нами официальный контракт?
— Само собой. Конечно. Все подпишу. В любое время, ребятки, заглядывайте ко мне в контору. Ясное дело, я не могу это сделать здесь, — заметил Лльюэлин и радостно загоготал, настолько нелепой выглядела сама идея о подписании контракта в гостиничном номере.
Мейбл Спенс исправила эту точку зрения.
— А что такого! — сказала она обнадеживающим тоном, открывая косметичку. — У меня с собой контракт Реджи. Ты пока поболтай о том, о сем, а мы с Реджи сделаем копии, перед уходом ты поставишь свою подпись — и дело в шляпе.
Лльюэлин перестал гоготать. В пределах данной комнаты он планировал выдерживать тон добросердечности на высоте, но при последнем предложении проницательный наблюдатель уловил бы в его облике отчетливые признаки состояния, называемого мукой.
— Можно, конечно, и так, — сказал он.
Последние слова он произнес уже не прежним звенящим голосом, а выговорил медленно и сипло, словно в горле у него застрял какой-то острый предмет. Одновременно он наградил свою свояченицу одним из тех взглядов, которым мужчины удостаивают родственников супруги, страдающих, по их мнению, недостатком такта.
Мейбл Спенс, по-видимому, оставила этот взгляд без внимания.
— Я что говорю? — произнесла она бодро. — Изменить придется всего пару строчек. Итак, мистера Бодкина ты берешь экспертом по производственной части, а мистера Теннисона — сценаристом. Будь повнимательней, Реджи, когда дойдешь до этого пункта.
— Не беспокойся, — сказал Реджи. — Эксперт по производственной части… Сценарист… Понятно.
— Тогда остается уладить последнее, — продолжала Мейбл, — а именно: условия. Я хочу сказать, штрафные санкции и всякое такое мы перепишем в том виде, в каком они есть.
— Точно, — поддакнул Реджи.
— Точно, — поддакнул Амброз.
— Точно, — поддакнул Лльюэлин. Ему по-прежнему мешал предмет, застрявший вдыхательных путях.
— По моему разумению…
— Знаешь что, послушай…
— С Амброзом вопрос решенный, — подчеркнул Реджи. — Все честь по чести. Он будет получать обещанные тысячу пятьсот.
— Верно. А мистер Бодкин?
— Как насчет тысячи? Прекрасная круглая сумма. Помните, мы сошлись во взглядах?
— Знаешь что, — произнес мистер Лльюэлин с дрожью в голосе, — тысяча долларов — это куча денег. Я даже кузине своей жены плачу три с половиной сотни, а ведь она ценнейший кадр… Плюс ко всему, на дворе депрессия… Кино переживает не лучшие времена…
— Ладно, пусть будет тысяча, — вмешался Реджи, которому надоело это крохоборство. — Тебе, Монти, тысячи хватит?
— Ага. — У Монти, как и у Лльюэлина, что-то произошло с дыхательными путями. — Хватит.
— Вот и отлично. Вопросов больше нет. Теперь за дело.
Двое писцов ретировались к письменному столу, и с их удалением из эпицентра событий в беседе наступило затишье. Переваривание сведений о том, что из-за своей настырной свояченицы ему придется подписать контракты прежде, чем он заполучит мышь, вместо того чтобы сначала заполучить мышь, а потом ничего не подписывать, привело мистера Лльюэлина в тихое, меланхоличное настроение. А поскольку у прочих присутствующих вроде бы не было мыслей, которые нужно незамедлительно выразить вслух, в комнате повисла тишина, нарушаемая лишь поскрипыванием ручек, которого мистер Лльюэлин старался не слушать.
Реджи с Мейбл были скоры на руку. Через некоторое время они, сделав дело, поднялись из-за стола и предъявили плоды своих трудов.
— Вот ручка, — сказала Мейбл.
— Распишитесь вот здесь, — сказал Реджи. — Там, где мой большой палец.
— Только не на пальце, — добавила Мейбл. — Ха-ха.
— Ха-ха, — сказал Реджи.
Обоих распирало от радости и жизнелюбия, и, видимо, эта веселость разъедала душу Айвора Лльюэлина подобно купоросу. Когда он ставил свою подпись, его страдания вырвались наружу, и в сердце Мейбл Спенс шевельнулась жалость. Она сочла, что пора озарить его жизнь солнечным светом за все пролившиеся над ней дожди.
— Какой у вас симпатичный мышонок, мисс Баттер-вик, — проговорила она, и мистер Лльюэлин нервно вздрогнул и поставил кляксу. — Видимо, вы с ним не расстанетесь.
— Боже упаси! — вскрикнул потрясенный Монти.
— Да, никак не могу, — ответила Гертруда. Мейбл кивнула.
— Именно этого я и боялась, — сказала она. — А я-то, Ай-ки, тешила себя надеждой, что мы подарим его Жозефине.
— Да? — осторожно ответил мистер Лльюэлин. Он впервые слышал о существовании Жозефины.
— У Айки, — Мейбл пустилась в объяснения, — есть маленькая калека-племянница, которая жить не может без Микки Мауса.
У Гертруды неприятно засосало под ложечкой. У Монти неприятно засосало под ложечкой. У мистера Лльюэлина приятно засосало под ложечкой. Он недолюбливал Мейбл, но ему нравилось, как она делает дело. Он взглянул на нее с неожиданным восхищением. «Калека!» На редкость меткий штрих.
— Калека? — переспросил Монти.
— Калека? — переспросила Гертруда.
— В прошлом году она попала под машину.
— «Роллс-ройс», — уточнил мистер Лльюэлин, любивший филигранную отделку.
— И с тех пор она прикована к постели. Ну что ж, — сказала Мейбл со вздохом, — придется побегать по магазинам. Хотя, боюсь, у них нет того, что нужно. Ей ужасно тяжело угодить. Кто не знает, какими капризными становятся дети, когда они болеют и страдают…
— У нее золотые кудри, — сказал мистер Лльюэлин.
— Монти, — проговорил Реджи, зная, что его работодатель неравнодушен к идеям взаимопомощи и сотрудничества, — не будь негодяем, не отнимай мышку у несчастного увечного ребенка.
— И голубые глаза, — сказал мистер Лльюэлин.
— Монти! — воскликнула Гертруда с мольбой в голосе.
— Э-э… — ответил Монти.
— Разумеется, бедняжка имеет полное право на мышь, — сказала Гертруда. — Я и не думала оставить ее себе.
— Отлично сказано, юный хоккейный ас, — сказал Реджи от всего сердца.
— Ты точно решила? — спросила Мейбл.
— Да ради Бога! — сказала Гертруда, буравя Реджи взглядом, полным неприязни. — Мистер Лльюэлин, возьмите.
По всему было видно, что ей чрезвычайно тяжело разлучаться с сокровищем, и человек, хорошо воспитанный, принимая этот дар, помялся бы и поотнекивался хотя бы ради приличия.
Мистер Лльюэлин выхватил мышь, как обезьяна, прыгающая на дерево за кокосом. В следующий миг он уже пятился к дверям, будто опасался, что решение пересмотрят.
Уже в дверях он, видимо, смекнул, что не проявил достаточной куртуазности.
— Ну, ладно… — начал он.
По всей вероятности, он сочинял в уме благодарственную речь. Но слова не лезли в голову. Он еще немного постоял, светясь смущенной улыбкой, а затем ушел. Когда за ним затворилась дверь, зазвонил телефон.
Реджи подошел и снял трубку.
— Алло!.. Все правильно. Пришлите его наверх. Там внизу Альберт Пизмарч, — сказал он, — просит аудиенции.
Монти хлопнул себя по лбу.
— О Господи! Я ни разу не дал ему на чай! Хотя проплыл с ним пол-океана.
В интервале, промелькнувшем между объявлением о визите Альберта Пизмарча и возникновением Альберта Пизмарча собственной персоной, в гостиной состоялась неформальная дискуссия по вопросам этики. Фуксия Флокс выступила против Пизмарча, упирая на то, что если позволять стюардам океанских лайнеров гоняться за забывчивыми клиентами по нью-йоркским гостиницам, вскоре эти стюарды станут рыскать за ними с собаками по всей Америке. Реджи, человек более гуманный, заявил, что справедливость есть справедливость и надо ему сколько-нибудь сунуть. Монти был занят тем, что пытался разменять десятку на две пятерки.
Лицо Альберта Пизмарча, когда он наконец вошел в комнату, выражало хорошо знакомый почтительный упрек. Он воззрился на Монти, как на блудного сына.
— Сэр, — произнес он.
— Знаю, знаю.
— Не слишком порядочно с вашей стороны, сэр, уйти, и концы в воду…
Монти и думать забыл про размен десятки на две пятерки. Глядя в эти глаза, полные укора, слыша этот укоризненный голос, он сгорал от стыда и раскаяния. С десяткой в руке он подскочил к Альберту Пизмарчу.
— Знаю, знаю, — сказал он. — Вы абсолютно правы. И как я мог забыть! Вот, держите.
Альберт взглянул на купюру, и вся суровость его моментально растаяла.
— Благодарю, сэр.
— Не за что.
— Очень великодушно с вашей стороны.
— Да что вы, нисколько.
— Спасибо за подарок и за проявленную заботу, — сказал Альберт Пизмарч.
Он аккуратно сложил купюру и засунул ее в носок.
— Признаться, не ожидал. Теперь мне несколько затруднительно говорить с вами напрямоту. И тем не менее, сэр, я вынужден с вами потолковать. Как я уже говорил, сэр, не слишком порядочно с вашей стороны было уйти, и концы в воду. Поступок бывает либо порядочным, либо непорядочным, и при виде непорядочности долг каждого человека, особенно когда он, если можно так выразиться, питает душевное расположение к вышеупомянутому индивиду, вроде как я к вам, желая ему всяческого добра и надеясь на его будущее процветание и успех…
В мире не так много людей, способных заткнуть Альберта Пизмарча, когда из него начинает бить словесный фонтан, но, на удачу, один из них оказался в комнате.
— Эй! — произнесла Фуксия.
— Простите, мисс?
Фуксия была настроена решительно.
— С какой стати, — задушевно осведомилась она, — вы нарушаете нашу честную дружескую компанию и что-то такое мелете? У нас здесь что, по-вашему? Общественная трибуна? Или выпускной вечер, на котором вы произносите прощальное слово?
— Я не очень улавливаю ход вашей мысли, мисс.
— Ах так! Тогда объясните вот что. Откуда вы набрались такого нахальства? Зачем сюда явились? К чему все эти словеса? И когда вы, в конце концов, удосужитесь объяснить, о чем, собственно, речь?
Альберта Пизмарча обидела такая манера.
— Мистер Бодкин понимает, о чем я говорю, мисс.
— Ты что-нибудь понимаешь? — Фуксия повернулась к Монти.
— Нет, — ответил Монти. — Сам гадаю.
— Ну же, сэр, — сказал Альберт Пизмарч. — Загляните к себе в душу.
— Заглянуть к себе…
— Прислушайтесь к голосу совести. Ни для кого не секрет, — заговорил Альберт Пизмарч, с легкостью садясь на любимого конька, — что есть вещи, о которых джентльмен в присутствии посторонних предпочитает умалчивать, но это отнюдь не то же самое, что утверждать, будто вы не знаете, о чем речь. Загляните к себе в душу, сэр, и прочтите ее сообщения. Поразмыслите, сэр… Напрягите ум…
— Стюард, — сказала Фуксия.
— Слушаю, мисс.
— Мистер Лльюэлин только что подписал с мистером Теннисоном контракт на пять лет. Мистер Теннисон отправится в Голливуд писать сценарии для кино, и мы с ним сразу поженимся.
— Счастлив за вас, мисс.
— Еще бы. Иначе я бы так двинула вас по башке, весь остаток жизни бы помнили. Если бы я не была такой счастливой, вас бы уже сейчас везли в больницу. А теперь, стюард, послушайте меня. Не объясните ли вы — но только коротко и понятно, — что именно вы пытаетесь выдавить из своей жирной груди.
Альберт Пизмарч, рыцарь без страха и упрека и сама галантность в отношении к противоположному полу, склонил голову.
— Разумеется, мисс, если мистер Бодкин не против.
— С удовольствием послушаю, — сказал Монти.
— Итак, мисс, я намекаю на акцию мистера Бодкина, сомнительную с моральной точки зрения, которая заключалась в попытке пронести через нью-йоркскую таможню дорогостоящее жемчужное ожерелье, не заплатив пошлину, как это положено по закону.
— Что?
— Все обстоит именно так.
— Это правда?
— Нет, конечно, — ответил Монти. — Бредни полоумного.
— В таком случае, сэр, быть может, вы объясните, — проговорил Альберт с тихим торжеством в голосе, — каким образом эта штука попала внутрь Микки Мауса, которого вы вчера вечером поручили мне упаковать в оберточную бумагу?
— Как!
— Вот именно — как? Вчера вечером, — продолжал Альберт Пизмарч, обращаясь ко всей компании в целом, — присутствующий здесь мистер Бодкин вызвал к себе стюарда и сказал, чтобы тот разыскал меня и попросил зайти к мистеру Бодкину, а когда я явился, мистер Бодкин говорит: «Пизмарч», а я: «Что угодно, сэр?», а мистер Бодкин: «Пизмарч, у меня есть плюшевый Микки Маус, будьте столь добры, упакуйте его в оберточную бумагу», а я: «Будет исполнено, сэр» — и несу Микки Мауса в себе, но только я принялся за упаковку, как сказал про себя: «Ого! Там внутри что-то есть». Расследование подтвердило правильность моих подозрений. Я отвинтил Микки Маусу голову и обнаружил внутри то самое дорогостоящее жемчужное ожерелье, на которое сейчас намекал. «Ого!» — сказал я себе. Я был изумлен, сэр, — сказал Альберт Пизмарч, глядя на Монти, как гувернантка. — Изумлен и огорчен.
— Но…
— Вот именно, сэр, — с твердостью повторил Альберт Пизмарч. — Изумлен и огорчен.
— Но я понятия не имею…
Реджи почувствовал, что ему необходимо вмешаться:
— Дело в том — какое там у тебя выражение? — в общем, все проще пареной репы, старина. Ожерелье принадлежит Лльюэлину. В обмен на некоторые уступки я взялся протащить его через таможню. В тот вечер, когда мы болтали в твоей каюте, я наблюдал, как ты откручиваешь и прикручиваешь Микки Маусу голову, и меня посетила идея…
— Теперь ясно, — сказала Мейбл, — почему Айки так охотился за мышью.
Альберт Пизмарч, казалось, пропустил этот обмен мнениями мимо ушей.
— Вот именно, сэр, — подытожил он, — я сказал себе «Ого!» и был изумлен и огорчен, поскольку провоз контрабанды есть нарушение закона, а я придерживался о вас значительно лучшего мнения, сэр. Итак, я подумал про себя…
— Не все ли равно, что вы подумали! — оборвала его Фуксия. — Что с ожерельем?
— На этот счет существует жесткая инструкция, которая распространяется на весь корпус стюардов, мисс, и эта инструкция предписывает все ценные вещи, найденные случайно либо припрятанные умышленно, незамедлительно сдавать казначею.
— Черт! — сказала Фуксия.
Она повернулась к другим и прочитала по их глазам, что это слово как нельзя лучше отражает всеобщее настроение. Первым заговорил Монти:
— Бедняга Айки!
Реджи поддержал эту точку зрения:
— Точно. Папаша Лльюэлин — не тот человек, с которым хочется отправиться в долгий поход, однако его жаль.
— Хочешь — не хочешь, придется ему заплатить пошлину, — заметила Мейбл.
— Айки может себе это позволить, — возразила Фуксия.
— Может, конечно. Но Грейс сказала: не платить. Вот в чем беда. Боюсь, эта новость ее огорчит. Ты ведь ее знаешь.
Фуксия согласно кивнула. Миссис Лльюэлин не была для нее человеком посторонним.
— Она вполне способна взбелениться и получить парижский развод.
— Твоя правда.
— Есть еще один аспект, — подчеркнул Реджи, — когда известие дойдет до папаши Лльюэлина, он запросто может взорваться. Как известно, под воздействием неожиданных потрясений мужчины плотной комплекции имеют свойство взвинчиваться и откидывать копыта. С ними случается так называемая кондрашка. Они вцепляются себе в горло и рушатся на пол.
— Истинная правда, — согласилась Фуксия.
— Все верно, — поддержала Мейбл.
— Как пить дать, — благоразумно заметил Реджи, — когда Лльюэлину откроется, что он нанял меня специалистом по английским эпизодам, Амброза — сценаристом, а Монти — экспертом по производственной части, положил нам всем огромное жалованье и обязался держать пять лет — и все это впустую, он сгорит от горя.
— Итак, я подумал про себя: «Ого!», — продолжил Альберт Пизмарч, вновь овладевая вниманием аудитории благодаря паузе, последовавшей вслед за последней ремаркой. — «Ого!» сказал я про себя. Затем я еще чуточку подумал и сказал себе: «Хмм…». Потом еще капельку подумал и сказал себе: «Ага! Вот что я сделаю. Я не стал бы этого делать ради других», сказал я себе, «только ради мистера Бодкина, ибо он проявил себя как приятный и обходительный молодой джентльмен, и таким молодым джентльменам хочется оказать добрую услугу». В конечном итоге я не понес ожерелье казначею, как это предписывает жесткая инструкция, а просто-напросто сунул его в карман, и вот оно тут.
С этими словами он извлек из брючного кармана карандаш, моток бечевки, ластик, три пенса мелочью, ожерелье, пачку жвачки, две пуговицы, пастилки от кашля и положил все это на стол. Затем взял карандаш, моток бечевки, ластик, три пенса мелочью, пачку жвачки, пуговицы и пастилки от кашля и отправил их обратно на хранение.
Прошло некоторое время, прежде чем кто-либо из присутствующих сумел заговорить.
Первым нарушил молчание Монти.
— Вот это да! — изрек Монти. — Хорошо бы сюда эту штуку.
— Какую штуку, мой милый? — спросила Гертруда.
— Шампанское, — ответил Монти. — По мне, ситуация требует бутылок шесть — самого лучшего. Я хочу сказать, у нас с тобой — полный порядок, у Амброза с мисс Флокс — полный порядок, у Реджи с мисс Спенс — полный порядок, и в ближайшем будущем я намерен озолотить Альберта Пизмарча, хотя во многих отношениях он форменный осел. Но обмыть это дело мы сможем в лучшем случае лимонадом. У них в Америке, — разъяснил он Гертруде, — есть такая жуткая штука под названием «сухой закон»,[90] не разрешающая….
Фуксия уставилась на него, поражаясь, что существует человек, настолько оторванный от фактов реальной жизни.
— Простофиля ты мой, сухой закон давным-давно отменили.
— Правда? — Монти был потрясен. — А мне никто не сказал.
— Конечно, отменили. Если ты подойдешь к телефону и сделаешь заказ, тебе принесут столько шампанского, сколько пожелаешь.
Еще с минуту Монти, оцепенев, стоял столбом. Затем твердым шагом двинулся к телефону.
— Примите заказ! — сказал он.