Том 11. Рассказы. Очерки. Публицистика. 1894-1909

-

Я не утверждаю, что умею рассказывать так, как нужно. Я только утверждаю, что знаю, как нужно рассказывать, потому что в течение многих лет мне почти ежедневно приходилось бывать в обществе самых умелых рассказчиков.

Рассказы бывают различных видов, но из них только один по-настоящему труден — юмористический рассказ. О нем главным образом я и буду говорить. Юмористический рассказ — это жанр американский, так же как комический рассказ — английский, а анекдот — французский. Эффект, производимый юмористическим рассказом, зависит от того, как он рассказывается, тогда как воздействие комического рассказа и анекдота зависит от того, что в нем рассказано.

Юмористический рассказ может тянуться очень долго и блуждать вокруг да около, пока это ему не прискучит, и, в конце концов, так и не прийти ни к чему определенному; комический рассказ и анекдот должны быть короткими и кончаться «солью», «изюминкой». Юмористический рассказ мягко журчит и журчит себе, тогда как другие два должны быть подобны взрыву.

Юмористический рассказ — это в полном смысле слова произведение искусства, искусства высокого и тонкого, и только настоящий артист может за него браться, тогда как для того, чтобы рассказать комическую историю или анекдот, вообще никакого искусства не нужно, — всякий может это сделать. Искусство юмористического рассказа, — заметьте, я имею в виду рассказ устный, а не печатный, — родилось в Америке, здесь оно и осталось.

Юмористический рассказ требует полной серьезности; рассказчик старается и вида не подать, будто у него есть хоть малейшее подозрение, что рассказ смешной; с другой стороны, человек, рассказывающий комический рассказ, заранее говорит вам, что смешнее этой истории он в жизни ничего не слыхал, и он рассказывает ее с огромным наслаждением, а закончив, первый разражается смехом. Иногда, если рассказ ему удается, он так радуется и так ликует, что снова и снова повторяет «соль» рассказа и заглядывает в лица слушателям, пожиная аплодисменты, и потом снова повторяет все сначала. Зрелище довольно жалкое.

Очень часто, конечно, нестройный и беспорядочный юмористический рассказ тоже кончается «солью», «изюминкой», «гвоздем» или как там угодно вам будет это назвать. И тогда слушатель должен быть начеку, потому что рассказчик здесь всячески старается отвлечь его внимание от этой «соли» и роняет главную фразу так это невзначай, безразлично, делая вид, будто он и не знает, что в ней вся соль.

Артимес Уорд часто использовал этот прием, и когда шутка вдруг доходила до зазевавшейся аудитории, он с простодушным удивлением оглядывал слушателей, как будто не понимая, что они там нашли смешного. Дэн Сэтчел пользовался этим приемом еще раньше Уорда, а Най, Райли и другие пользуются им и по сей день.

Зато уж рассказывающий комический рассказ не скомкает эффектную фразу, он всякий раз выкрикивает ее вам прямо в лицо. А если рассказ его печатается в Англии, Франции, Германии или Италии, он выделяет эту фразу особым шрифтом и ставит после нее кричащие восклицательные знаки, а иногда еще и объясняет суть дела в скобках. Все это производит довольно гнетущее впечатление, хочется покончить с юмористикой и вести пристойную жизнь.

Давайте рассмотрим метод комического рассказа на примере одной истории, которая пользовалась популярностью во всем мире в последние 1200–1500 лет. Она была рассказана так:

РАНЕНЫЙ СОЛДАТ

В ходе некоей битвы солдат, чья нога была оторвана ядром, воззвал к другому солдату, поспешавшему мимо, и, сообщив ему о понесенной утрате, просил доставить его в тыл, на что доблестный и великодушный сын Марса, взвалив несчастного себе на плечи, приступил к исполнению его желания. Пули и ядра проносились над ними, и одно из последних внезапно оторвало раненому голову, что, однако, ускользнуло от внимания его спасителя. А вскоре последнего окликнул офицер, который спросил:

— Куда ты направляешься с этим туловом?

— В тыл, сэр, он потерял ногу.

— Ногу, неужто? — ответствовал изумленный офицер. — Ты хотел сказать голову, болван!

Тем временем солдат, освободивши себя от ноши, стоял, глядя на нее, в совершенном замешательстве. Наконец он произнес:

— Так точно, сэр! Так оно и есть, как вы сказали. — И, помолчав, добавил: — Но он — то сказал мне, что это нога!!!

Здесь рассказчик разражается взрывами громового лошадиного ржания, следующими друг за другом с короткими перерывами, и сквозь всхлипывания, и выкрики, и кашель повторяет время от времени коронную фразу анекдота.

Этот комический рассказ можно рассказать за полторы минуты, а можно бы и вообще не рассказывать. В форме же юмористического рассказа он занимает десять минут, и так, как его рассказывал Джеймс Уитком Райли, это была одна из самых смешных историй, которые мне когда-либо приходилось слышать.

Он рассказывает ее от лица старого туповатого фермера, который только что услышал ее впервые, — она показалась ему безумно смешной, и теперь он пытается пересказать ее соседу. Но он не может вспомнить ее целиком, у него все уже перепуталось в голове, и вот он беспомощно блуждает вокруг да около и вставляет нудные подробности, которые не имеют никакого отношения к повествованию и только замедляют его; он добросовестно освобождает рассказ от этих подробностей и вставляет новые, столь же излишние; делает время от времени всякие мелкие ошибки и останавливается, чтобы исправить ошибку и объяснить, как получилось, что он ошибся; и вспоминает мелочи, которые он забыл привести в нужном месте, и теперь возвращается назад, чтобы вставить эти детали в рассказ; и прерывает повествование на довольно значительное время, чтобы припомнить, как звали солдата, который был ранен, а потом вспоминает, что имя его и не упоминалось вовсе, и тогда спокойно замечает, что имя, впрочем, и не имеет значения, — вообще-то, конечно, лучше было бы знать и его имя тоже, но, в конце концов, это не существенно и не так важно, — и так далее и тому подобное.

Рассказчик простодушен и весел, и страшно доволен собой, и все время вынужден останавливаться, чтобы удержаться от смеха; и ему это удается, но тело его сотрясается, как желе, от едва сдерживаемых всхлипываний, — и к концу этих десяти минут зрители изнемогают от смеха, и слезы текут у них по щекам.

Рассказчик в совершенстве передал простодушие, наивность, искренность и естественность старого фермера, — и в результате мы присутствуем на представлении изысканном и чарующем. Это искусство, искусство тонкое и прекрасное, и только художник может им овладеть, тогда как другие виды рассказов могла бы исполнять и машина.

Нанизывание несуразиц и нелепостей в беспорядке и зачастую без всякого смысла и цели, простодушное неведение того, что это бессмыслица, — на этом, сколько я могу судить, основано американское искусство рассказа. Другая его черта — это то, что рассказчик смазывает концовку, содержащую «соль» рассказа. Третья — то, что он роняет выношенную им остроумную реплику как бы ненароком, не замечая этого, будто думая вслух. Четвертое — это пауза.

Артимес Уорд особенно широко использовал третий и четвертый приемы. Он с большим воодушевлением начинал рассказывать какую-нибудь историю, делая вид, что она ему кажется страшно интересной; потом говорил уже менее уверенно; потом наступало рассеянное молчание, после которого он, как будто рассуждая сам с собой, ронял фразу, не имеющую ничего общего с тем, о чем он говорил раньше. Вот она — то и была рассчитана на то, чтобы произвести взрыв, — и производила.

Например, он начинал, захлебываясь, возбужденно рассказывать:

— Вот, знал я одного типа в Новой Зеландии, у которого во рту ни единого зуба не было…

Здесь возбуждение его угасает, наступает молчание; после задумчивой паузы он вяло произносит, как будто про себя:

— И все же никто лучше его не играл на барабане…

Пауза — это прием исключительной важности для любого рассказа, и к тому же прием, употребляющийся в рассказе неоднократно. Это вещь тонкая, деликатная, и в то же время вещь скользкая, предательская, потому что пауза должна быть нужной продолжительности, не длиннее и не короче, — иначе вы не достигнете цели и только наживете неприятности. Если сделать паузу слишком длинной, то вы упустите момент, слушатели успеют смекнуть, что их хотят поразить чем-то неожиданным, — уж тогда вам, конечно, не удастся их поразить.

Мне приходилось рассказывать с эстрады страшную негритянскую историю, в которой прямо перед коронной фразой была пауза. Так вот эта пауза и была самым важным местом во всем рассказе. Если мне удавалось точно рассчитать ее продолжительность, то я мог выкрикнуть концовку достаточно эффектно, для того чтобы какая — либо впечатлительная девица из публики издала легкий вскрик и вскочила с места, — а этого я и добивался. История эта называлась «Золотая рука», и рассказывали ее следующим образом. Можете и сами попрактиковаться, но следите, чтоб пауза была должной длины.

ЗОЛОТАЯ РУКА

Жил да был, это значит, в самых прериях один старый злыдень, и жил он один, совсем один, только что вот жена. Ну, а погодя немного и жена померла у него, и он понес ее, понес далеко в прерии и там закопал. А у нее, значит, одна рука была золотая — ну чистое золото, от самого плеча. А он был страх какой жадный, до того, это значит, жадный, что целую ночь после этого не мог уснуть, так ему хотелось эту руку себе взять.

И вот в полночь чувствует: ну нет просто больше его мочи, и тогда он встал, встал, это значит, взял свой фонарь и пошел, а на дворе метель была, метель… пошел и выкопал ее из могилы и забрал ее золотую руку. А после так вот нагнул голову — против ветра — и побрел, побрел, побрел через снег. И вдруг как остановится (здесь нужно замолчать с испуганным видом и начать прислушиваться), а после и говорит:

— Господи боже милостивый, что же это такое?

Слушал он, слушал, а ветер все жужжит (здесь стисните зубы и подражайте жалобному завыванию ветра) — вжжжжж‑ж‑ж, вз‑з‑зз; а потом с того, значит, боку, где могила, — голос, даже не голос, а будто ветер вперемежку с голосом, толком не поймешь даже, что к чему:

— Вж‑ж‑ж‑жжж! К‑т‑о в‑з‑з‑з‑ял м‑о‑ю‑у‑у з‑з‑з‑о‑л‑от‑у‑ю р‑у‑у‑у‑ку? Вжж‑дзз! К‑т‑о‑о в‑з‑зя‑л м‑о‑ю‑у‑у з‑з‑о‑л‑о‑т‑у‑ю р‑у‑к‑у‑у?

(Здесь вы начинаете дрожать всем телом.)

Он задрожал и затрясся и говорит:

— О господи!

Тут ветер задул его фонарь, а снег, значит, в лицо ему налепился так, что прямо дышать нельзя, и он заковылял, по колено в снегу, к дому, чуть жив; а после снова, значит, услышал голос и (пауза)… теперь этот, значит, голос прямо за ним идет!

— Вжж‑жжж‑ззз! К‑т‑о‑о в‑з‑з‑я‑л м‑о‑ю‑у‑у з‑з‑з‑о‑л‑о‑т‑у‑у‑ю р‑у‑у‑к‑у‑у?

А когда, значит, дошел он до выгона, то опять слышит голос — еще ближе, все ближе и ближе, а кругом и буря, и тьма кромешная, и ветер. (Повторите завывание ветра и голос.) Добрался он это до дому — и скорее наверх; хлоп в постель — и накрылся одеялом с головой, и лежит, значит, дрожит весь и трясется — и потом слышит: оно тут, в темноте, — все ближе и ближе. А потом слышит (здесь вы замолкаете и прислушиваетесь с испуганным видом)… топ‑топ‑топ — поднимается по лестнице! А потом замок — щелк! И тут уж он понял, что оно в комнате!

А потом он почуял, что оно у его кровати стоит. (Пауза.) А после почуял, что оно над ним наклоняется, наклоняется… у него аж дух занялся от страха! А потом… потом что‑то х‑о‑л‑л‑о‑о‑д‑н‑о‑е, прямо около лица! (Пауза.)

А после, значит, голос прямо ему в ухо:

— К‑т‑о в‑з‑я‑л м‑о‑ю… з‑о‑л‑о‑т‑у‑ю… р‑у‑к-у?

Вы должны провыть эту фразу особенно жалобно и укоризненно, после чего нужно немигающим тяжелым взглядом остановиться на лице какого‑нибудь наиболее захваченного рассказом слушателя — лучше всего слушательницы — и подождать, чтобы эта устрашающая пауза переросла в глубокое молчание. И вот когда пауза достигнет должной продолжительности, нужно неожиданно выкрикнуть прямо в лицо этой девице:

— Ты взяла!

И тогда, если пауза выдержана правильно, девица издаст легкий визг и вскочит с места сама не своя. Но паузу нужно выдержать очень точно. Вот попробуйте — и вы убедитесь, что это самое хлопотное, тяжкое и неблагодарное дело, каким вам приходилось заниматься.

I. КОРРЕСПОНДЕНЦИЯ В «ЛОНДОНСКУЮ ТАЙМС»

Чикаго, 1 апреля 1904 г.

Продолжаю по телеграфному проводу свое вчерашнее сообщение. Вот же много часов этот огромный город — как, несомненно, и весь мир — только и говорит что об удивительном происшествии, которого я коснулся в прошлый раз. Согласно вашим указаниям, я постараюсь восстановить всю эту романтическую историю от начала до завершающего события, происшедшего вчера, вернее — сегодня (считайте, как хотите). По странной случайности я сам оказался участником этой драмы. Место действия первого акта — Вена. Время — 31 марта 1898 года, час ночи. В этот вечер я был на одном приеме и около двенадцати часов ушел оттуда с тремя военными атташе — английским, итальянским и американским, чтобы покурить еще перед сном в их компании. Нас всех пригласил к себе лейтенант Хильер — американский атташе. Когда мы пришли к нему, там было несколько человек гостей: молодой изобретатель Зепаник, мистер К., финансирующим его изобретения, секретарь этого К. — мистер В., и лейтенант американской армии Клейтон. Между Испанией и нашей страной назревала война, и Клейтона прислали в Европу по военным делам. С молодым Зепаником и двумя его друзьями я был хорошо знаком, немного знал и Клейтона. Мы с ним познакомились много лет назад в Уэст-Пойнте, когда он там учился. Начальником у них был генерал Меррит. Клейтон пользовался репутацией способного офицера, но человека вспыльчивого и резкого.

Компания курильщиков собралась отчасти и для дела. Нужно было обсудить пригодность телеэлектроскопа для военных целей. Сейчас это покажется невероятным, но в то время никто, кроме самого Зепаника, не принимал его изобретения всерьез. Даже человек, оказывавший Зепанику финансовую поддержку, считал телеэлектроскоп лишь забавной, интересной игрушкой. Он был в этом так твердо уверен, что сам задержал его внедрение до конца истекавшего века, на два года уступив право эксплуатации какому — то синдикату, пожелавшему демонстрировать этот аппарат на Парижской всемирной выставке.

В курительной мы застали лейтенанта Клейтона и Зепаника, которые горячо спорили на немецком языке по поводу телеэлектроскопа.

— Как бы то ни было, мое мнение вы знаете, — заявил Клейтон и для убедительности стукнул кулаком по столу.

— Знаю, и нисколько с ним не считаюсь, — вызывающе спокойно отвечал молодой изобретатель.

Клейтон повернулся к мистеру К. и сказал:

— Не понимаю, зачем вы бросаете деньги на эту безделку? Я держусь того мнения, что телеэлектроскоп никогда не принесет никому ни на грош пользы.

— Возможно, возможно, — отвечал тот. — Все же я вложил в него деньги, и я доволен. Мне и самому кажется, что это безделка, но Зепаник убежден в его большом значении, а я достаточно хорошо знаю Зепаника и верю, что он видит дальше, чем я, — будь то с помощью своего телеэлектроскопа или без него.

Этот деликатный ответ не успокоил Клейтона, наоборот — вызвал в нем еще большее раздражение, и он в подчеркнутой форме повторил, что телеэлоктроскон никогда не принесет никому ни на грош пользы. Он даже прибавил на этот раз: «ни на медный грош».

Потом он положил на стол английский фартинг и сказал:

— Мистер К., возьмите это и спрячьте; если когда-нибудь телеэлектроскоп принесет кому-либо пользу, — я разумею настоящую пользу, — тогда, пожалуйста, пришлите мне ату монетку и качестве напоминания, и я возьму назад свои слова. Идет?

— Идет! — И мистер К. опустил монетку себе в карман.

Мистер Клейтон снова начал было говорить Зепанику какие-то колкости, но тот резко перебил его и ударил. Завязалась драка, но атташе поспешили разнять противников.

Теперь, действие переносится в Чикаго. Время — осень 1901 года. Как только окончился срок парижского контракта, телеэлектроскоп стали применять повсюду, и вскоре его подключили к телефонной системе во всех странах мира. Так был создан усовершенствованный «всемирный телефон», и теперь каждый мог видеть все, что делается на свете, и обсуждать всевозможные события с людьми, находящимися от него за тридевять земель.

И вот Зепаник приезжает в Чикаго. Клейтон, теперь уже в чине капитана, служит там в военном ведомстве. Возобновляется их старая ссора, начавшаяся еще в 1898 году в Вене. Три раза свидетели их разнимают. Затем в течение двух месяцев никто из друзей не встречает Зепаника, и все решают, что он, очевидно, отправился путешествовать по Америке и скоро даст о себе знать. Время идет, а от него нет вестей. Тогда выдвигается версия, что он уехал обратно в Европу. Проходит еще некоторый срок — от Зепаника по-прежнему ни слова. Но это никого не тревожит, ибо, как свойственно изобретателям и прочим поэтическим натурам, Зепаник время от времени появлялся и исчезал по своей прихоти, даже без предупреждений.

И вдруг — трагедия! 29 декабря, в темном, пустующем углу погреба в доме Клейтона одна из горничных находит труп. Его сразу опознают как труп Зепаника. Этот человек умер насильственной смертью. Клейтона арестовывают и судят по обвинению в убийстве. Его виновность подтверждается целой сетью точных, неоспоримых улик. Клейтон и сам не отрицал их правдоподобности. Он говорил, что всякий здравомыслящий и непредубежденный человек, читая обвинительное заключение, непременно поверит, что все было именно так; и тем не менее он ошибется. Клейтон клялся, что он не убивал и не имел к убийству никакого отношения.

Ваши читатели помнят, наверно, что Клейтона приговорили к смертной казни. У него было много влиятельных друзей, и они всеми силами старались спасти его, так как не сомневались в его невиновности. Я тоже помогал чем мог; мы с ним очень сблизились за эти годы, и я считал, что не в его характере заманить противника в темный угол и там убить. В течение 1902 и 1903 годов казнь откладывалась несколько раз по приказу губернатора; последний раз ее отложили в начале нынешнего года — до 31 марта.

С того дня, как был вынесен приговор, губернатор очутился в очень щекотливом положении: жена Клейтона приходилась ему племянницей. Клейтон женился на ней в 1899 году, когда ему было тридцать четыре года, ей — двадцать три. Брак их оказался счастливым. У них один ребенок, трехлетняя девочка. Первое время жалость к несчастной матери и ребенку заставляла недовольных молчать; но вечно так длиться не могло: ведь в Америке политику суют во все дела, и вот политические враги губернатора стали обращать внимание общества на то, что он мешает правосудию свершиться. В последнее время эти разговоры перешли в открытый громкий ропот. Понятно, что это всполошило партию, которую представляет губернатор. В его резиденцию в Спрингфилд стали приезжать партийные деятели и вести с ним наедине долгие беседы. Губернатор оказался между двух огней. С одной стороны, племянница умоляла помиловать ее мужа, с другой — партийные заправилы требовали, чтобы он, как глава штата, выполнил свой прямой долг и больше не откладывал казнь Клейтона. В этой борьбе победил долг: губернатор дал слово не откладывать казнь. Это было две недели тому назад. И вот жена Клейтона сказала ему:

— Раз уж вы дали слово, у меня пропала последняя надежда: я знаю, вы от своего слова не откажетесь. Вы сделали для Джона все, что могли, я вас ни в чем не упрекаю. Вы его любите, и меня тоже, мы оба знаем, что если бы у вас была возможность спасти его, не роняя своей чести, вы бы это сделали. Что ж, я поеду к нему, постараюсь, как могу, облегчить его долю и утешить свою душу в эти считанные дни, что нам остались. — ведь потом дли меня наступит вечная ночь. Вы будете со мной в тот страшный день? Вы не бросите меня там одну?

— Бедное мое дитя, я сам отвезу тебя к нему, и я буду возле тебя до конца!

С этого дня губернатор дал указ выполнять любое желание Клейтона, предоставлять ему все, что могло бы отвлечь его мысли и смягчить тягость тюремного заключения. Жена с ребенком проводили у него дни, я оставался с ним по ночам. Из тесной камеры, где он просидел столько мрачных месяцев, его перевели в комфортабельное помещение начальника тюрьмы. Но он ни на минуту не забывал о постигшей его катастрофе и об убитом изобретателе; и тут ему пришла мысль, что хорошо бы иметь телеэлектроскоп — может, это хоть немного развлечет его. Желание Клейтона было исполнено. Аппарат достали и подключили к международной телефонной сети. Теперь Клейтон день и ночь звонил во все уголки земного шара, смотрел на тамошнюю жизнь, наблюдал разные диковинные зрелища, разговаривал с людьми, и благодаря этому чудесному изобретению ему стало казаться, что у него выросли крылья, и он может лететь, куда хочет, хотя на самом деле он был в тюрьме за семью замками. Со мной он мало разговаривал, и я никогда не мешал ему, когда он, забыв про все, смотрел в телеэлектроскоп. Я сидел в приемной, читал и курил; ночи проходили спокойно, тихо, и мне это правилось. То и дело раздавался голос Клейтона: «Дайте мне Иедо», «Дайте Гонконг», «Дайте Мельбурн». А я продолжал курить и читать, пока он странствовал в далеких краях, где в это время светило солнце и люди занимались своими обычными делами.

Иногда, заинтересовавшись тем, что говорилось по телеэлектроскопу, я тоже начинал слушать.

Вчера (я говорю «вчера» — вам понятно почему) аппарат не включали, — и это тоже должно быть понятно, потому что это было накануне казни. Скорбный вечер прошел в слезах и прощаниях. Губернатор, жена Клейтона и его маленькая дочка оставались с ним до четверти двенадцатого; у меня сердце разрывалось, глядя на них. Казнь была назначена на четыре часа утра. Сразу после одиннадцати ночную тишину огласил глухой стук топоров, в окна ударил со двора яркий свет.

— Что это там, папочка? — закричала малютка и кинулась к окну, прежде чем кто-нибудь успел ее удержать. — Мама, иди скорее, скорее, — радовалась она, хлопая в ладошки, — посмотри, какую прелесть там делают!

Мать догадалась — и упала в обморок. Это сколачивали виселицу!

Несчастную женщину увезли домой, а мы с Клейтоном остались одни, погруженные в свои мысли, печали, грезы. Мы сидели так тихо и неподвижно, что нас можно было принять за статуи. Ночь выдалась ужасная: на короткий срок вернулась зима, как нередко бывает в этих краях ранней весной. На черном небе не было видно ни одной звезды, с озера дул сильный ветер. А в комнате стояла такая тишина, что все звуки за окном казались еще громче. Эти звуки как нельзя больше подходили к настроению и обстоятельствам такой ночи: порывистый ветер ревел и грохотал по крышам и трубам, потом постепенно замирал с воем и стонами среди карнизов и стен, швырял в окна пригоршнями мокрый снег, который, шурша и царапаясь, осыпался по стеклам; а во дворе, там, где плотники сколачивали виселицу, не прекращалось глухое, таинственно — жуткое постукивание топоров. Казалось, этому не будет конца; потом сквозь завывание бури слабо донесся новый звук — где-то вдали колокол бил двенадцать. И снова медленно поползло время, и снова ударил колокол. Еще перерыв — и вот опять. Следующая пауза — долгая, удручающая, и опять эти глухие удары, — один, два, три… У нас перехватило дух: оставалось ровно шестьдесят минут жизни!

Клейтон встал, подошел к окну, долго вглядывался в черное небо и слушал, как шуршит по стеклу снег и свистит ветер; наконец он заговорил:

— Прощаться с землей в такую ночь! — и, помолчав, продолжал: — Я должен еще раз увидеть солнце! Солнце! — А в следующий миг он уже возбужденно кричал: — Дайте мне Китай! Дайте Пекин!

Я был потрясен. Ведь только подумать, какие великие чудеса сотворил человеческий гений: зиму он превращает в лето, ночь — в ясный день, бушующую стихию — в безмятежную тишину; он выводит пленника на земные просторы и позволяет ему, гибнущему во тьме египетской, увидеть огненное, великолепное солнце!

Я стал прислушиваться.

— Как светло! Как все сияет! Это Пекин?

— Да.

— А время?

— Время — середина дня.

— По какому это поводу собралось столько народу в таких чудесных одеяниях? О, какие яркие краски, какое буйство красок! Как все блестит, сверкает, переливается на солнце! Что у вас там происходит?

— Коронация нового императора.

— Но ведь она должна была состояться вчера?

— Для вас — это вчера.

— Ах да! У меня все в голове перемешалось за последние дни… На то есть причины… Это что же, начало процессии?

— Нет, она движется уже около часа.

— И надолго она рассчитана?

— Еще часа на два. Почему вы вздыхаете?

— Хотелось бы увидеть все до конца.

— Что же вам мешает?

— Мне надо скоро уходить.

— У вас что, дела?

Клейтон ответил не сразу.

— Да. — Потом помолчал и спросил: — А кто эти люди вон в том красивом павильоне?

— Это императорская фамилия и августейшие гости из разных стран.

— А там кто, в соседних павильонах справа и слева?

— Справа — послы со своими семьями и свитами; слева — тоже иностранцы, но частные лица.

— Позвольте, мне кажется…

Бум! — снова колокол сквозь вой метели. Половина четвертого. Открылась дверь, вошли губернатор и жена Клейтона с ребенком, уже в трауре. Она бросилась мужу на шею с таким плачем, что я, не в силах этого вынести, ушел в спальню и притворил дверь. Я ждал, ждал, ждал, слушая, как поскрипывают оконные рамы и неистовствует ветер. Мне казалось, что так прошло очень много времени, потом в комнате рядом зашуршали, задвигались: я понял, что это пришли священник и шериф с конвойными. Кто-то с Кем-то разговаривал вполголоса, потом разговор смолк, и я услышал молитву, прерываемую рыданиями, и, наконец, тяжелые шаги — это уводили Клейтона на казнь. И внезапно веселый голосок ребенка:

— Что ж ты плачешь, мамочка? Ведь папа с нами, и мы все едем домой!

Дверь захлопнулась; ушли. Мне было стыдно: из всех друзей этого человека, только что ушедшего на смерть, я оказался единственным, у кого не хватило воли и смелости. Я шагнул в приемную. Нет, я буду мужчиной, я тоже пойду с ними! Но свою натуру не переделаешь, от нас это не зависит. И я не пошел.

Я нервно слонялся по комнате, потом подошел к окну, притягиваемый тем магнетизмом, который исходит от всего, что пугает, и, тихонько подняв раму, выглянул во двор. В ярком свете электрических фонарей я увидел считанных свидетелей; жену, рыдающую на груди губернатора; осужденного — уже в черном колпаке, стоящего под виселицей с петлей на шее и со связанными руками; рядом с ним шерифа, готового подать знак, а напротив него — священника с обнаженной головой и евангелием в руке.

— Я есмь воскресение и жизнь…

Я отшатнулся. Я не мог слушать, не мог смотреть. Я не знал, куда идти, что делать. Ничего нe соображая, я машинально заглянул и телеэлектроскоп и увидел Пекин, коронационное шествие. А в следующий миг я уже высунулся в окно и, задыхаясь и ловя ртом воздух, пытался заговорить, но не мог; я понимал, как важно то, что я должен сейчас крикнуть, и именно поэтому не в силах был произнести ни звука. Священник — да, тот имел голос, а я, когда мне это было так необходимо…

— И да смилуется господь над душой твоею. Аминь.

Шериф натянул черный колпак Клейтону на глаза и положил руку на рычаг. Тут я обрел голос.

— Стойте, ради бога, стойте! — закричал я. — Он не убивал! Кто хочет видеть живого Зепаника, идите скорей сюда!

Нe прошло и трех минут, как губернатор с этого же места у окна кричал:

— Рубите веревки и освободите его!

Еще три минуты, и все были в комнате. Пусть читатель сам представит себе эту сцену, мне нет нужды ее описывать. Это была какая-то оргия счастья.

К Зепанику, находившемуся в пекинском павильоне, послали человека, и было видно, с каким растерянным и удивленным лицом он его выслушал. Затем он подошел к аппарату и разговаривал с Клейтоном, с губернатором и со всеми остальными. Жена Клейтона не знала, как благодарить его за то, что он спас жизнь ее мужу, и в порыве чувств поцеловала его на расстоянии двенадцати тысяч миль.

Немедленно были включены телеэлектроскопы всего мира, и несколько часов подряд короли и королевы разных стран (изредка перебиваемые репортерами), беседовали с Зепаником и восхваляли его, а те немногие научные общества, которые до сих пор не избрали Зепаника в почетные члены, поспешили удостоить его этой чести.

Но как же все-таки он тогда исчез? Объяснилось это просто. Он не привык к роли мировой знаменитости, чрезмерное внимание лишало его покоя и привычного уединения, поэтому он вынужден был скрыться. Он отрастил бороду, надел темные очки, еще кое в чем изменил свою внешность и под вымышленным именем отправился без помех бродить по свету.

Такова драматическая история, которая началась незначительной ссорой в Вене весной 1898 года, а весной 1901 года едва не кончилась трагедией.

Марк Твен.

II. КОРРЕСПОНДЕНЦИЯ В «ЛОНДОНСКУЮ ТАЙМС»

Чикаго, 5 апреля 1904 г.

Сегодня пароходом компании «Электрик Лайн» и далее по электрической железной дороге той же компании прибыл из Вены пакет на имя капитана Клейтона, в котором находилась монета — английский фартинг. Получатель был весьма растроган. Он позвонил по телеэлектроскопу в Вену, вызвал мистера К. и, глядя ему в глаза, сказал:

— Я не стану ничего вам говорить — вы можете прочесть все на моем лице. Фартинг я отдал своей жене. Уж будьте уверены, она его не выбросит.

М. Т.

III. КОРРЕСПОНДЕНЦИЯ В «ЛОНДОНСКУЮ ТАЙМС»

Чикаго, 23 апреля 1904 г.

Теперь, когда произошли последние события, связанные с делом Клейтона, и все кончено, я подведу итоги. Дней десять весь город неистовствовал от изумления и счастья, узнав, как романтично Клейтон избежал позорной смерти. Затем стало наступать отрезвление, людей взяло раздумье, тут и там заговорили: «Но какой-то человек ведь был убит, и убил его Клейтон!» — «Да, да, — слышалось в ответ, — вы правы, мы на радостях забыли эту важную подробность».

Постепенно сложилось мнение, что Клейтон должен снова предстать перед судом. Были предприняты соответствующие шаги, и дело направили в Вашингтон, ибо в Америке, согласно последнем поправке к конституции, внесенной в 1800 году, пересмотр дела не входит в компетенцию штата, а занимается им самое высокое судебное учреждение — Верховный суд Соединенных Штатов. И вот выездная сессия Верховного суда открылась в Чикаго. Открывая заседание, новый председатель Верховного суда Леметр заявил:

Пo моему мнению, дело это очень простое. Подсудимый обвинялся в убийстве некоего Зепаника; его судили за убийство Зепаника; суд действовал справедливо и, по закону, приговорил его к смертной казни за убийство этого Зепаника. Теперь же оказалось, что Зепаник вовсе не был убит. Решением французского суда по делу Дрейфуса твердо установлено, что приговоры судов окончательны и пересмотру не подлежат. Mы обязаны отнестись с уважением к этому прецеденту и следовать ему. Ведь именно на прецедентах зиждется вся система правосудия. Подсудимый был справедливо приговорен к смертной казни за убийство Зепаника, и я считаю, что мы можем вынести лишь одно решение — повесить его.

Судья Кроуфорд сказал:

— Но, ваше превосходительство, он же был помилован по этому делу перед самой казнью!

— Это помилование недействительно, признать его мы не можем, ибо подсудимый был помилован в связи с убийством человека, которого он не убивал. Нельзя помиловать человека, если он не совершил преступления: это был бы абсурд.

— Но, ваше превосходительство, какого — то человека он все же убил.

— Это постороннее соображение, нас оно не касается. Суд не может приступить к рассмотрению нового дела, пока подсудимый не понес наказания по первому.

Судья Халлек сказал:

— Если мы приговорим его к казни, ваше превосходительство, правосудие не сможет совершиться, потому что губернатор опять помилует его,

— Нет, не помилует. Он не имеет права помиловать человека, если тот не причастен к данному преступлению. Как я уже заявил, это был бы абсурд.

Когда суд вернулся из совещательной комнаты, судья Уодсворт обратился к председателю:

— Ваше превосходительство, часть членов Верховного суда пришла к выводу, что было бы неправильным казнить подсудимого за убийство Зепаника. Его можно казнить только за убийство того, другого человека, ибо доказано, что Зепаника он не убил.

— Наоборот, первым судом доказано, что он убил именно Зепаника. Согласно французскому прецеденту, мы обязаны считаться с приговором суда.

— Но ведь Зепаник жив!

— И Дрейфус тоже.

В конце концов, Верховный суд пришел к заключению, что ни игнорировать, ни обойти французский прецедент нельзя. Ничего иного не оставалось, и Клейтона выдали палачу. Это вызвало чудовищный шум: весь штат поднялся как одни человек, требуя помилования Клейтонa и пересмотра дела. Губернатор издал приказ о помиловании, но Верховный суд, как и следовало ожидать, признал его недействительным, и вчера бедного Клейтона повесили. Вся Америка открыто негодует против «правосудия по — французски» и против зловредных человечков в военной форме, которые выдумали его и навязали другим христианским государствам.

Марк Твен.

I

Это случилось много лет назад. Гедлиберг считался самым честным и самым безупречным городом во всей близлежащей округе. Он сохранял за собой беспорочное имя уже три поколения и гордился им как самым ценным своим достоянием. Гордость его была так велика и ему так хотелось продлить свою славу в веках, что он начал внушать понятия о честности даже младенцам в колыбели и сделал эти понятия основой их воспитания и на дальнейшие годы. Мало того: с пути подрастающей молодежи были убраны все соблазны, чтоб честность молодых людей могла окрепнуть, закалиться и войти в их плоть и кровь. Соседние города завидовали превосходству Гедлиберга и, притворствуя, издевались над ним и называли его гордость зазнайством. Но в то же время они не могли не согласиться, что Гедлиберг действительно неподкупен, а припертые к стенке, вынуждены были признать, что самый факт рождения в Гедлиберге служит лучшей рекомендацией всякому молодому человеку, покинувшему свою родину в поисках работы где-нибудь на чужбине.

Но вот однажды Гедлибергу не посчастливилось: он обидел одного проезжего, возможно даже не подозревая об этом и, уж, разумеется, не сожалея о содеянном, ибо Гедлиберг был сам себе голова и его мало тревожило, что о нем думают посторонние люди. Однако на сей раз следовало бы сделать исключение, так как по натуре своей человек этот был зол и мстителен. Проведя весь следующий год в странствиях, он не забыл нанесенного ему оскорбления и каждую свободную минуту думал о том, как бы отплатить своим обидчикам. Много планов рождалось у него в голове, и все они были неплохи. Не хватало им только одного — широты масштаба. Самый скромный из них мог бы сгубить не один десяток человек, но мститель старался придумать такой план, который охватил бы весь Гедлиберг так, чтобы никто из жителей города не избежал общей участи. И вот, наконец, на ум ему пришла блестящая идея. Он ухватился за нее, загоревшись злобным торжеством, и мозг его сразу же заработал над выполнением некоего плана. «Да, — думал он, — вот так я и сделаю, — я совращу весь Гедлиберг!»

Полгода спустя этот человек явился в Гедлиберг и часов в десять вечера подъехал в тележке к дому старого кассира, служившего в местном банке. Он вынул из тележки мешок, взвалил его на плечо и, пройдя через двор, постучался в дверь домика. Женский голос ответил ему: «Войдите!» Человек вошел, опустил свой мешок возле железной печки в гостиной и учтиво обратился к пожилой женщине, читавшей у зажженной лампы газету «Миссионерский вестник»:

— Пожалуйста, не вставайте, сударыня. Я не хочу вас беспокоить. Вот так… теперь он будет в полной сохранности, никто его здесь не заметит. Могу я побеседовать с вашим супругом, сударыня?

— Нет, он уехал в Брикстон и, может быть, не вернется до утра.

— Ну что ж, не беда. Я просто хочу оставить этот мешок на его попечение, сударыня, с тем чтобы он передал его законному владельцу, когда тот отыщется. Я здесь чужой, ваш супруг меня не знает. Я приехал в Гедлиберг сегодня вечером исключительно для того, чтобы исполнить долг, который уже давно надо мной тяготеет. Теперь моя цель достигнута, и я уеду отсюда с чувством удовлетворения, отчасти даже гордости, и вы меня больше никогда не увидите. К мешку приложено письмо, из которого вы все поймете. Доброй ночи, сударыня!

Таинственный незнакомец испугал женщину, и она обрадовалась, когда он ушел. Но тут в ней проснулось любопытство. Она поспешила к мешку и взяла письмо. Оно начиналось так:

— Господи боже, а дверь — то не заперта!

Миссис Ричардс, вся дрожа, кинулась к двери, заперла ее, спустила шторы на окнах и стала посреди комнаты, со страхом и волнением думая, как уберечь и себя и деньги от опасности. Она прислушалась, не лезут ли грабители, потом, поддавшись пожиравшему ее любопытству, снова подошла к лампе и дочитала письмо до конца:

Миссис Ричардс опустилась на стул, трепеща от волнения, и погрузилась в глубокие думы: «Как это все необычайно! И какое счастье привалило этому доброму человеку, который отпустил деньги свои по водам [1] и через много — много дней опять нашел их! Если б это был мой муж… Ведь мы такие бедняки, такие бедняки, и оба старые!.. (Тяжкий вздох.) Нет, это не мой Эдвард, он не мог дать незнакомцу двадцать долларов. Ну что ж, приходится только пожалеть об этом! — И — вздрогнув: — Но ведь это деньги игрока! Греховная мзда… мы не смогли бы принять их, не смогли бы прикоснуться к ним. Мне даже неприятно сидеть возле них, они оскверняют меня».

Миссис Ричардс пересела подальше от мешка. «Скорей бы Эдвард приехал и отнес их в банк! Того и гляди, вломятся грабители. Мне страшно! Такие деньги, а я сижу здесь одна — одинешенька!»

Мистер Ричардс вернулся в одиннадцать часов и, не слушая возгласов жены, обрадовавшейся его приезду, сразу же заговорил:

— Я так устал, просто сил нет! Какое это несчастье — бедность! В мои годы так мыкаться! Гни спину, зарабатывай себе на хлеб, трудись на благо человеку, у которого денег куры не клюют. А он посиживает себе дома в мягких туфлях!

— Мне за тебя так больно, Эдвард. Но успокойся — с голоду мы не умираем, наше честное имя при нас…

— Да, Мэри, это самое главное. Не обращай внимания на мои слова. Минутная вспышка, и больше ничего. Поцелуй меня… Ну вот, все прошло, и я ни на что не жалуюсь. Что это у тебя? какой-то мешок?

И тут жена поведала ему великую тайну. На минуту ее слова ошеломили его; потом он сказал:

— Мешок весит сто шестьдесят фунтов? Мэри! Значит, в нем со-рок ты-сяч долларов! Подумай только! Ведь это целое состояние. Да у нас в городе не наберется и десяти человек с такими деньгами! Дай мне письмо.

Он быстро пробежал его.

— Вот так история! О таких небылицах читаешь только в романах, в жизни они никогда не случаются. — Ричардс приободрился, даже повеселел. Он потрепал свою старушку жену по щеке и шутливо сказал: — Да мы с тобой богачи, Мэри, настоящие богачи! Что нам стоит припрятать эти деньги, а письмо сжечь? Если тот игрок вдруг явится с расспросами, мы смерим его ледяным взглядом и скажем: «Не понимаем, о чем вы говорите! Мы видим вас впервые и ни о каком мешке с золотом понятия не имеем». Представляешь себе, какой у него будет глупый вид, и…

— Ты все шутишь, а деньги лежат здесь. Скоро ночь — для грабителей самое раздолье.

— Ты права. Но как же нам быть? Наводить справки негласно? Нет, это убьет всякую романтику. Лучше через газету. Подумай только, какой поднимется шум! Наши соседи будут вне себя от зависти. Ведь им хорошо известно, что ни один иностранец не доверил бы таких денег никакому другому городу, кроме Гедлиберга. Как нам повезло! Побегу скорей в редакцию, а то будет поздно.

— Подожди… подожди, Эдвард! Не оставляй меня одну с этим мешком!

Но его и след простыл. Впрочем, ненадолго. Чуть не у самого дома он встретил издателя газеты, сунул ему в руки письмо незнакомца и сказал:

— Интересный материал, Кокс. Дайте в очередной номер.

— Поздновато, мистер Ричардс; впрочем, попробую.

Очутившись дома, Ричардс снова принялся обсуждать с женой эту увлекательную тайну. О том, чтобы лечь спать, не приходилось и думать. Прежде всего их интересовало следующее: кто же дал незнакомцу двадцать долларов? Ответить на этот вопрос оказалось нетрудно, и оба в один голос проговорили:

— Баркли Гудсон.

— Да, — сказал Ричардс, — он мог так поступить, это на него похоже. Другого такого человека в городе теперь не найдется.

— Это все признают, Эдвард, все… хотя бы в глубине души. Вот уж полгода, как наш город снова стал самим собой — честным, ограниченным, фарисейски самодовольным и скаредным.

— Гудсон так и говорил о нем до самой своей смерти, и говорил во всеуслышание.

— Да, и его ненавидели за это.

— Ну еще бы! Но ведь он ни с кем не считался. Кого еще так ненавидели, как Гудсона? Разве только его преподобие мистера Берджеса!

— Берджес ничего другого не заслужил. Кто теперь пойдет к нему в церковь? Хоть и плох наш город, а Берджеса он раскусил. Эдвард! А правда, странно, что этот чужестранец доверяет свои деньги Берджесу?

— Да, странно… Впрочем… впрочем…

— Ну вот, заладил — «впрочем, впрочем»! Ты сам доверился бы ему?

— Как сказать, Мэри! Может быть, чужестранец знаком с ним ближе, чем мы?

— От этого Берджес не станет лучше.

Ричардс растерянно молчал. Жена смотрела на него в упор и ждала ответа. Наконец он заговорил, но так робко, как будто знал заранее, что ему не поверят:

— Мэри, Берджес — неплохой человек.

Миссис Ричардс явно не ожидала такого заявления.

— Вздор! — воскликнула она.

— Он неплохой человек. Я это знаю. Его невзлюбили за ту историю, которая получила такую огласку.

— За ту историю! Как будто подобной истории недостаточно!

— Достаточно. Вполне достаточно. Только он тут ни при чем.

— Что ты говоришь, Эдвард? Как это ни при чем, когда все знают, что Берджес виноват!

— Мэри, даю тебе честное слово, он ни в чем не виноват.

— Не верю и никогда не поверю. Откуда ты это взял?

— Тогда выслушай мое покаяние. Мне стыдно, но ничего не поделаешь. О том, что Берджес не виновен, никто, кроме меня, не знает. Я мог бы спасти его, но… но… ты помнишь, какое возмущение царило тогда в городе… и я… я не посмел этого сделать. Ведь на меня все ополчились бы. Я чувствовал себя подлецом, самым низким подлецом… и все-таки молчал. У меня просто не хватало мужества на такой поступок.

Мэри нахмурилась и долго молчала. Потом заговорила, запинаясь на каждом слове:

— Да, пожалуй, этого не следовало делать… Как — никак общественное мнение… приходится считаться… — Она ступила на опасный путь и вскоре окончательно увязла, но мало — помалу справилась и зашагала дальше. — Конечно, жалко, но… Нет, Эдвард, это нам не по силам… просто не по силам! Я бы не благословила тебя на такое безрассудство!

— Сколько людей отвернулось бы от нас, Мэри! А кроме того… кроме того…

— Меня сейчас тревожит только одно, Эдвард: что он о нас думает?

— Берджес? Он даже не подозревает, что я мог спасти его.

— Ох, — облегченно вздохнула жена. — Как я рада! Если Берджес ничего не подозревает, значит… Ну, слава богу! Теперь понятно, почему он так предупредителен с нами, хотя мы его вовсе не поощряем. Меня уж сколько раз этим попрекали. Те же Уилсоны, Уилкоксы и Гаркнесы. Для них нет большего удовольствия, как сказать: «Ваш друг Берджес», а ведь они прекрасно знают, как мне это неприятно. И что он в нас нашел такого хорошего? Просто не понимаю.

— Сейчас я тебе объясню. Выслушай еще одно покаяние. Когда все обнаружилось и Берджеса решили протащить через весь город на жерди, совесть меня так мучила, что я не выдержал, пошел к нему тайком и предупредил его. Он уехал из Гедлиберга и вернулся, когда страсти утихли.

— Эдвард! Если б в городе узнали…

— Молчи! Мне и сейчас страшно. Я пожалел об этом немедленно и даже тебе ничего не сказал — из страха, что ты невольно выдашь меня. В ту ночь я не сомкнул глаз. Но прошло несколько дней, никто меня ни в чем не заподозрил, и я перестал раскаиваться в своем поступке. И до сих пор не раскаиваюсь, Мэри, ни капельки не раскаиваюсь.

— Тогда и я тоже рада: ведь над ним хотели учинить такую жестокую расправу! Да, раскаиваться не в чем. Как — никак, а ты был обязан сделать это. Но, Эдвард, а вдруг когда-нибудь узнают?

— Не узнают.

— Почему?

— Все думают, что это сделал Гудсон.

— Да, верно!

— Ведь он действительно ни с кем не считался. Старика Солсбери уговорили сходить к Гудсону и бросить ему в лицо это обвинение. Тот расхрабрился и пошел. Гудсон оглядел его с головы до пят, точно отыскивая на нем местечко погаже, и сказал: «Так вы, значит, от комиссии по расследованию?» Солсбери отвечает, что примерно так оно и есть. «Гм! А что им нужно — подробности или достаточно общего ответа?» — «Если подробности понадобятся, мистер Гудсон, я приду еще раз, а пока дайте общий ответ». — «Хорошо, тогда скажите им, пусть убираются к черту. Полагаю, что этот общий ответ их удовлетворит. А вам, Солсбери, советую: когда пойдете за подробностями, захватите с собой корзинку, а то в чем вы потащите домой свои останки?»

— Как это похоже на Гудсона! Узнаю его в каждом слове. У этого человека была только одна слабость: он думал, что лучшего советчика, чем он, во всем мире не найти.

— Но такой ответ решил все и спас меня, Мэри. Расследование прекратили.

— Господи! Я в этом не сомневаюсь.

И они снова с увлечением заговорили о таинственном золотом мешке. Но вскоре в их беседу стали вкрадываться паузы — глубокое раздумье мешало словам. Паузы учащались. И вот Ричардс окончательно замолчал. Он сидел, рассеянно глядя себе под ноги, потом мало — помалу начал нервно шевелить пальцами в такт своим беспокойным мыслям. Тем временем умолкла и его жена; все ее движения тоже свидетельствовали о снедавшей ее тревоге.

Наконец Ричардс встал и бесцельно зашагал по комнате, ероша обеими руками волосы, словно лунатик, которому приснился дурной сон. Но вот он, видимо, надумал что-то, — не говоря ни слова, надел шляпу и быстро вышел из дому.

Его жена сидела нахмурившись, погруженная в глубокую задумчивость, и не замечала, что осталась одна. Время от времени она начинала бормотать:

— Не введи нас во ис… но мы такие бедняки, такие бедняки! Не введи нас во… Ах! Кому это повредит? Ведь никто никогда не узнает… Не введи нас во…

Голос ее затих. Потом она подняла глаза и проговорила не то испуганно, не то радостно:

— Ушел! Но, может быть, уже поздно! Или время еще есть? — И старушка поднялась со стула, взволнованно сжимая и разжимая руки. Легкая дрожь пробежала по ее телу, в горле пересохло, и она с трудом выговорила: — Да простит меня господь! Об этом и подумать страшно… Но, боже мой, как странно создан человек… как странно!

Миссис Ричардс убавила огонь в лампе, крадучись подошла к мешку, опустилась рядом с ним на колени и ощупала его ребристые бока, любовно проводя по ним ладонями. Алчный огонек загорелся в старческих глазах несчастной женщины, Временами она совсем забывалась, а приходя в себя, бормотала:

— Что же он не подождал… хоть несколько минут! И зачем было так торопиться!

Тем временем Кокс вернулся из редакции домой и рассказал жене об этой странной истории. Оба принялись с жаром обсуждать ее и решили, что во всем городе только покойный Гудсон был способен подать страждущему незнакомцу такую щедрую милостыню, как двадцать долларов. Наступила пауза, муж и жена задумались и погрузились в молчание. А потом обоих охватило беспокойство. Наконец жена заговорила, словно сама с собой:

— Никто не знает об этой тайне, кроме Ричардсов и нас… Никто.

Муж вздрогнул, очнулся от своего раздумья и грустно посмотрел на жену. Она побледнела. Он нерешительно поднялся с места, бросил украдкой взгляд на свою шляпу, потом посмотрел на жену, словно безмолвно спрашивая ее о чем-то. Миссис Кокс судорожно глотнула, поднесла руку к горлу и вместо ответа только кивнула мужу. Секунда — и она осталась одна и снова начала что-то тихо бормотать.

А Ричардс и Кокс с разных концов города бежали по опустевшим улицам навстречу друг другу. Еле переводя дух, они столкнулись у лестницы, которая вела в редакцию, и, несмотря на темноту, прочли то, что было написано на лице у каждого из них. Кокс прошептал:

— Кроме нас, никто об этом не знает?

И в ответ тоже послышался шепот:

— Никто. Даю вам слово, ни одна душа!

— Если еще не поздно, то…

Они бросились вверх по лестнице, но в эту минуту появился мальчик — рассыльный, и Кокс окликнул его:

— Это ты, Джонни?

— Да, сэр.

— Не отправляй утренней почты… и дневной тоже. Подожди, пока я не скажу.

— Все уже отправлено, сэр.

— Отправлено?

Какое разочарование прозвучало в этом слове!

— Да, сэр. С сегодняшнего числа поезда на Брикстон и дальше ходят по новому расписанию, сэр. Пришлось отправить газеты на двадцать минут раньше. Я еле успел, еще две минуты — и…

Не дослушав его, Ричардс и Кокс повернулись и медленно зашагали прочь. Минут десять они шли молча; потом Кокс раздраженно заговорил:

— Понять не могу, чего вы так поторопились?

Ричардс ответил смиренным тоном:

— Действительно зря, но знаете, мне как-то не пришло в голову… Зато в следующий раз…

— Да ну вас! Такого «следующего раза» тысячу лет не дождешься!

Друзья расстались, даже не попрощавшись, и с убитым видом побрели домой. Жены кинулись им навстречу с нетерпеливым: «Ну что?» — прочли ответ у них в глазах и горестно опустили голову, не дожидаясь объяснений.

В обоих домах загорелся спор, и довольно горячий: а это было нечто новое: и той и другой супружеской чете спорить приходилось и раньше, но не так горячо, не так ожесточенно. Сегодня доводы спорящих сторон слово в слово повторялись в обоих домах. Миссис Ричардс говорила:

— Если б ты подождал хоть минутку, Эдвард! Подумал бы, что делаешь! Нет, надо было бежать в редакцию и трезвонить об этом на весь мир!

— В письме было сказано: «Разыскать через газету».

— Ну и что же? А разве там не было сказано: «Если хотите, проделайте все это негласно». Вот тебе! Права я или нет?

— Да… да, верно. Но когда я подумал, какой поднимется шум и какая это честь для Гедлиберга, что иностранец так ему доверился…

— Ну конечно, конечно. А все-таки стоило бы тебе поразмыслить немножко, и ты бы сообразил, что того человека не найти: он лежит в могиле и никого после себя не оставил, ни родственника, ни свойственника. А если деньги достанутся тем, кто в них нуждается, и если другие при этом не пострадают…

Она не выдержала и залилась слезами. Ричардс ломал себе голову, придумывая, как бы ее утешить, и наконец нашелся:

— Подожди, Мэри! Может быть, все это к лучшему. Конечно, к лучшему! Не забывай, что так было предопределено свыше…

— «Предопределено свыше»! Когда человеку надо оправдать собственную глупость, он всегда ссылается на «предопределение». Но даже если так — ведь деньги попали к нам в дом, значит, это было тоже «предопределено», а ты пошел наперекор провидению! По какому праву? Это грех, Эдвард, большой грех! Такая самонадеянность не к лицу скромному, богобоязненному…

— Да ты вспомни, Мэри, чему нас всех, уроженцев Гедлиберга, наставляли с детства! Если можешь совершить честный поступок, не раздумывай ни минуты. Ведь это стало нашей второй натурой!

— Ах, знаю, знаю! Наставления, нескончаемые наставления в честности! Нас охраняли от всяких соблазнов еще с колыбели. Но такая честность искусственна, она неверна, как вода, и не устоит перед соблазнами, в чем мы с тобой убедились сегодня ночью. Видит бог, до сих пор у меня не было ни тени сомнения в своей окостеневшей и нерушимой честности. А сейчас… сейчас… сейчас, Эдвард, когда перед нами встало первое настоящее искушение, я… я убедилась, что честности нашего города — грош цена, так же как и моей честности… в твоей, Эдвард. Гедлиберг — мерзкий, черствый, скаредный город. Единственная его добродетель — это честность, которой он так прославился и которой так кичится. Да простит меня бог за такие слова, но наступит день, когда честность нашего города не устоит перед каким — нибудь великим соблазном, и тогда слава его рассыплется, как карточный домик. Ну вот, я во всем призналась, и на сердце сразу стало легче. Я притворщица, и всю жизнь была притворщицей, сама того не подозревая. И пусть меня не называют больше честной, — я этого не вынесу!

— Да, Мэри, я… я тоже так считаю. Странно это… очень странно! Кто бы мог предположить…

Наступило долгое молчание, оба глубоко задумались. Наконец жена подняла голову и сказала:

— Я знаю, о чем ты думаешь, Эдвард.

Застигнутый врасплох, Ричардс смутился.

— Мне стыдно признаться, Мэри, но…

— Не беда, Эдвард, я сама думаю о том же.

— Надеюсь… Ну, говори.

— Ты думал: как бы догадаться, что Гудсон сказал незнакомцу!

— Совершенно верно. Мне стыдно, Мэри, я чувствую себя преступником! А ты?

— Нет, мне уж не до этого. Давай ляжем в гостиной. Надо караулить мешок. Утром, когда откроется банк, отнесем его и сдадим в кладовую… Боже мой, боже мой! Какую мы сделали ошибку!

Когда постель в гостиной была постлана, Мэри снова заговорила:

— «Сезам, откройся!..» Что же он мог сказать? Как бы угадать эти слова? Ну хорошо, надо ложиться.

— И спать?

— Нет, думать.

— Хорошо, будем думать.

К этому времени чета Коксов тоже успела и поссориться и помириться, и теперь они тоже ложились спать, — вернее, не спать, а думать, думать, думать, ворочаться с боку на бок и ломать себе голову, какие же слова сказал Гудсон тому бродяге — золотые слова, слова, оцененные теперь в сорок тысяч долларов чистоганом!

Городская телеграфная контора работала в эту ночь позднее, чем обычно, и вот по какой причине: выпускающий газеты Кокса был одновременно и местным представителем Ассошиэйтед Пресс. Правильнее сказать, почетным представителем, ибо его корреспонденции, по тридцать слов каждая, печатались дай бог каких-нибудь четыре раза в год. Но теперь дело обстояло по — иному. На его телеграмму, в которой сообщалось о том, что ему удалось узнать, последовал немедленный ответ:

«Давайте полностью всеми подробностями тысяча двести слов».

Грандиозно! Выпускающий сделал, как ему было приказано, и стал самым известным человеком в своем штате.

На следующее утро, к завтраку, имя неподкупного Гедлиберга было на устах у всей Америки, от Монреаля до Мексиканского залива, от ледников Аляски до апельсиновых рощ Флориды. Миллионы и миллионы людей судили и рядили о незнакомце и о его золотом мешке; волновались, найдется ли тот человек: им уже не терпелось как можно скорее — немедленно! — узнать о дальнейших событиях.

II

На следующее утро Гедлиберг проснулся всемирно знаменитым, изумленным, счастливым… зазнавшимся. Зазнавшимся сверх всякой меры. Девятнадцать его именитейших граждан вкупе со своими супругами пожимали друг другу руки, сияли, улыбались, обменивались поздравлениями и говорили, что после такого события в языке появится новое слово: «Гедлиберг» — как синоним слова «неподкупный», и оно пребудет в словарях навеки. Граждане рангом ниже вкупе со своими супругами вели себя почти так же. Все кинулись в банк полюбоваться на мешок с золотом, а к полудню из Брикстона и других соседних городов толпами повалили раздосадованные завистники. К вечеру же и на следующий день со всех концов страны стали прибывать репортеры, желавшие убедиться собственными глазами в существовании мешка, выведать его историю, описать все заново и сделать беглые зарисовки от руки: самого мешка, дома Ричардсов, здания банка, пресвитерианской церкви, баптистской церкви, городской площади и зала магистратуры, где должны были состояться испытание и передача денег законному владельцу. Репортеры не поленились набросать и шаржированные портреты четы Ричардсов, банкира Пинкертона, Кокса, выпускающего, его преподобия мистера Берджеса, почтмейстера и даже Джека Хэлидея — добродушного бездельника и шалопая, промышлявшего рыбной ловлей и охотой, друга всех мальчишек и бездомных собак в городе. Противный маленький Пинкертон с елейной улыбкой показывал мешок всем желающим и, радостно потирая свои пухлые ручки, разглагольствовал о добром, честном имени Гедлиберга, и о том, как оправдалась его честность, и о том, что этот пример будет, несомненно, подхвачен всей Америкой и послужит новой вехой в деле нравственного возрождения страны… и так далее и тому подобное.

К концу недели ликование несколько поулеглось. На смену бурному опьянению гордостью и восторгом пришла трезвая, тихая, не требующая словоизлияний радость, вернее чувство глубокого удовлетворения. Лица всех граждан Гедлиберга сияли мирным, безмятежным счастьем.

А потом наступила перемена — не сразу, а постепенно, настолько постепенно, что на первых порах ее почти никто не заметил, может быть, даже совсем никто не заметил, если не считать Джека Хэлидея, который всегда все замечал и всегда над всем посмеивался, даже над самыми почтенными вещами. Он начал отпускать шутливые замечания насчет того, что у некоторых людей вид стал далеко не такой счастливый, как день — два назад; потом заявил, что лица у них явно грустнеют; потом — что вид у них становится попросту кислый. Наконец он заявил, что всеобщая задумчивость, рассеянность и дурное расположение духа достигли таких размеров, что ему теперь ничего не стоит выудить цент со дна кармана у самого жадного человека в городе, не нарушив этим его глубокого раздумья.

Примерно в то же время глава каждого из девятнадцати именитейших семейств, ложась спать, ронял — обычно со вздохом — следующие слова:

— Что же все-таки Гудсон сказал?

А его супруга, вздрогнув, немедленно отвечала:

— Перестань! Что за ужасные мысли лезут тебе в голову! Гони их прочь, ради создателя!

Однако на следующую ночь мужья опять задавали тот же вопрос — и опять получали отповедь. Но уже не столь суровую.

На третью ночь они в тоске, совершенно машинально, повторили то же самое. На сей раз — и следующей ночью — их супруги поежились, хотели что-то сказать… но так ничего и не сказали.

А на пятую ночь они обрели дар слова и ответили с мукой в голосе:

— О, если бы угадать!

Шуточки Хэлидея с каждым днем становились все злее и обиднее. Он сновал повсюду, высмеивая Гедлиберг — всех его граждан скопом и каждого в отдельности. Но, кроме Хэлидея, в городе никто не смеялся; его смех звучал среди унылого безмолвия — в пустоте. Хотя бы тень улыбки мелькнула на чьем-нибудь лице! Хэлидей не расставался с сигарным ящиком на треноге и, разыгрывая из себя фотографа, останавливал всех проходящих, наводил на них свой аппарат и командовал: «Спокойно! Сделайте приятное лицо!» Но даже такая остроумнейшая шутка не могла заставить эти мрачные физиономии смягчиться хотя бы в невольной улыбке.

Третья неделя близилась к концу, до срока оставалась только одна неделя. Был субботний вечер; все отужинали. Вместо обычного для предпраздничных вечеров оживления, веселья, толкотни, хождения по лавкам, на улицах царили безлюдье и тишина. Ричардс сидел со своей женой в крохотной гостиной, оба унылые, задумчивые. Так проходили теперь все их вечера. Прежнее времяпрепровождение — чтение вслух, вязанье, мирная беседа, прием гостей, визиты к соседям — кануло в вечность давным — давно… две — три недели назад. Никто больше не разговаривал в семейном кругу, никто не читал вслух, никто не ходил в гости — все в городе сидели по домам, вздыхали, мучительно думали и хранили молчание. Все старались отгадать, что сказал Гудсон.

Почтальон принес письмо. Ричардс без всякого интереса взглянул на почерк на конверте и почтовый штемпель — и то и другое незнакомое, — бросил письмо на стол и снова вернулся к своим мучительным и бесплодным домыслам: «А может быть, так, а может быть, эдак?», продолжая их с того места, на котором остановился. Часа три спустя его жена устало поднялась о места и направилась в спальню, не пожелав мужу спокойной ночи, — теперь это тоже было в порядке вещей. Бросив рассеянный взгляд на письмо, она распечатала его и пробежала мельком первые строки. Ричардс сидел в кресле, уткнув подбородок в колени. Вдруг сзади послышался глухой стук. Это упала его жена. Он кинулся к ней, но она крикнула:

— Оставь меня! Читай письмо! Боже, какое счастье!

Ричардс так и сделал. Он пожирал глазами страницы письма, в голове у него мутилось. Письмо пришло из отдаленного штата, и в нем было сказано следующее:

— Деньги наши! Какая радость, какое счастье! Эдвард! Поцелуй меня, милый… мы давно забыли, что такое поцелуй, а как они нам необходимы… я про деньги, конечно… Теперь ты развяжешься с Пинкертоном и с его банком. Довольно! Кончилось твое рабство! Господи, у меня будто крылья выросли от радости!

Какие счастливые минуты провели Ричардсы, сидя на диванчике и осыпая друг друга ласками! Словно вернулись прежние дни — те дни, которые начались для них, когда они были женихом и невестой, и тянулись без перерыва до тех пор, пока незнакомец не принес к ним в дом эти страшные деньги. Прошло полчаса, и жена сказала:

— Ах, Эдвард! Какое счастье, что ты сослужил такую службу этому бедному Гудсону. Он мне никогда не нравился, а теперь я его просто полюбила. И как это хорошо и благородно с твоей стороны, что ты никому ничего не сказал, ни перед кем не хвастался. — Потом, с оттенком упрека в голосе: — По мне — то, жене, можно было рассказать?

— Да знаешь, Мори… я… э-э…

— Довольно тебе мекать и заикаться, Эдвард! Рассказывай, как это было. Я всегда любила своего муженька, а сейчас горжусь им. Все думают, что у нас в городе была только одна добрая и благородная душа, а теперь оказывается, что… Эдвард, почему ты молчишь?

— Я… э-э… я… Нет, Мэри, не могу!

— Не можешь? Почему не можешь?

— Видишь ли… он… он… взял с меня слово, что я буду молчать.

Жена смерила его взглядом с головы до пят и, отчеканивая каждый слог, медленно проговорила:

— Взял с те-бя сло-во? Эдвард, зачем ты мне это говоришь?

— Мэри! Неужели ты думаешь, что я стану лгать!

Минуту миссис Ричардс молчала, нахмурив брови, потом взяла его под руку и сказала:

— Нет… нет. Мы и так зашли слишком далеко… храни нас бог от этого. Ты за всю свою жизнь не вымолвил ни одного лживого слова. Но теперь… теперь, когда основы всех основ рушатся перед нами, мы… мы… — Она запнулась, но через минуту овладела собой и продолжала прерывающимся голосом: — Не введи нас во искушение!.. Ты дал слово, Эдвард. Хорошо! Не будем больше касаться этого. Ну вот, все прошло. Развеселись, сейчас не время хмуриться!

Эдварду было не так — то легко выполнить это приказание, ибо мысли его блуждали далеко: он старался припомнить, о какой же услуге говорил Гудсон.

Супружеская чета лежала без сна почти всю ночь: Мэри — счастливая, озабоченная, Эдвард — тоже озабоченный, но далеко не такой счастливый. Мэри мечтала, что сделает на эти деньги. Эдвард старался вспомнить услугу, оказанную Гудсону. Сначала его мучила совесть — ведь он солгал Мэри… если только это была ложь. После долгих размышлений он решил: ну, допустим, что ложь. Что тогда? Разве это так уж важно? Разве мы не лжем в поступках? А если так, зачем остерегаться лживых слов? Взять хотя бы Мэри! Чем она была занята, пока он, как честный человек, бегал выполнять порученное ему дело? Горевала, что они не уничтожили письма и не завладели деньгами! Спрашивается, неужели воровство лучше лжи?

Вопрос о лжи отступил в тень. На душе стало спокойнее. На передний план выступило другое: оказал ли он Гудсону на самом деле какую-то услугу? Но вот свидетельство самого Гудсона, сообщенное в письме Стивенсона. Лучшего свидетельства и не требуется — факт можно считать установленным. Разумеется! Значит, с этим вопросом тоже покончено… Нет, не совсем. Он поморщился, вспомнив, что этот неведомый мистер Стивенсон был не совсем уверен, оказал ли услугу человек по фамилии Ричардс или Кто-то другой. Вдобавок — ах, господи! — он полагается на его порядочность! Ему, Ричардсу, предоставлено решать самому, кто должен получить деньги. И мистер Стивенсон не сомневается, что если Гудсон говорил о ком — то другом, то он, Ричардс, со свойственной ему честностью займется поисками истинного благодетеля. Чудовищно ставить человека в такое положение. Неужели Стивенсон не мог написать наверняка? Зачем ему понадобилось припутывать к делу свои домыслы?

Последовали дальнейшие размышления. Почему Стивенсону запала в память фамилия Ричардс, а не какая-нибудь другая? Это как будто убедительный довод. Ну конечно, убедительный! Чем дальше, тем довод становился все убедительнее и убедительнее и в конце концов превратился в прямое доказательство. И тогда чутье подсказало Ричардсу, что, поскольку факт доказан, на этом надо остановиться.

Теперь он более или менее успокоился, хотя одна маленькая подробность все же не выходила у него из головы. Он оказал Гудсону услугу, это факт, но какую? Надо вспомнить — он не заснет, пока не вспомнит, а тогда можно будет окончательно успокоиться. И Ричардс продолжал ломать себе голову. Он придумал много всяких услуг той или иной степени вероятности. Но все они были ни то ни се — все казались слишком мелкими, ни одна не стоила тех денег, того богатства, которое Гудсон хотел завещать ему. Кроме того, он вообще не мог вспомнить, чтобы Гудсон пользовался когда-нибудь его услугами. Нет, в самом деле, чем можно услужить человеку, чтобы он вдруг проникся к тебе благодарностью? Спасти его душу? А ведь верно! Да, теперь ему вспомнилось, что однажды он решил обратить Гудсона на путь истинный и трудился над этим… Ричардс хотел сказать — три месяца, но, по зрелом размышлении, три месяца усохли сначала до месяца, потом до недели, потом до одного дня, а под конец от них и вовсе ничего не осталось. Да, теперь он вспомнил с неприятной отчетливостью, как Гудсон послал его ко всем чертям и посоветовал не совать нос в чужие дела. Он, Гудсон, видите ли, не так уж стремился попасть в царствие небесное в компании со всеми прочими гражданами города Гедлиберга!

Итак, это предположение не подтвердилось — Ричардсу не удалось спасти душу Гудсона. Он приуныл. Но через несколько минут его осенила еще одна мысль. Может быть, он спас состояние Гудсона? Нет, вздор! У Гудсона и не было никакого состояния. Спас ему жизнь? Вот оно! Ну разумеется! Как это ему раньше не пришло в голову! Уж теперь — то он на правильном пути. И воображение Ричардса заработало полным ходом.

В течение двух мучительных часов он был занят тем, что спасал Гудсону жизнь. Он выручал его из трудных и порой даже опасных положений. И каждый раз все сходило гладко… до известного предела. Стоило ему окончательно убедить себя, что это было на самом деле, как вдруг откуда ни возьмись выскакивала какая-нибудь досадная мелочь, которая рушила все. Скажем, спасение утопающего. Он бросился в воду и на глазах рукоплескавшей ему огромной толпы вытащил бесчувственного Гудсона на берег. Все шло прекрасно, но вот Ричардс стал припоминать это происшествие во всех подробностях, и на него хлынул целый рой совершенно убийственных противоречий: в городе знали бы о таком событии, и Мэри знала бы, да и в его собственной памяти оно бы сияло, как маяк, а не таилось где-то на задворках смутным намеком на какую-то незначительную услугу, которую он оказал, может быть, «даже не сознавая всей ее цены». И тут Ричардс вспомнил кстати, что он не умеет плавать.

Ага! Вот что упущено из виду с самого начала: это должна быть такая услуга, которую он оказал, «возможно даже не сознавая всей ее цены». Ну что ж, это значительно облегчает дело — теперь будет не так трудно копаться в памяти. И действительно, через несколько минут он докопался. Много — много лет назад Гудсон хотел жениться на очень славной и хорошенькой девушке по имени Нэнси Хьюит, но в последнюю минуту брак почему — то расстроился; девушка умерла, а Гудсон так и остался холостяком и с годами превратился в старого брюзгу и ненавистника всего рода человеческого. Вскоре после смерти девушки в городе установили совершенно точно — во всяком случае, так казалось горожанам, — что в жилах ее была примесь негритянской крови. Ричардс долго раздумывал над этим и, наконец, припомнил все обстоятельства дела, очевидно ускользнувшие из его памяти за давностью лет. Ему стало казаться, что негритянскую примесь обнаружил именно он; что не кто другой, как он, и оповестил город о своем открытии и что Гудсону так и было сказано. Следовательно, он спас Гудсона от женитьбы на девушке с нечистой кровью, и это и есть та самая услуга, цены которой он не сознавал, — вернее, не сознавал, что это можно назвать услугой. Но Гудсон знал ей цену, знал, какая ему грозила опасность, и сошел в могилу, испытывая чувство признательности к своему спасителю и сожалея, что не может оставить ему наследство. Теперь все стало на свое место, и чем больше размышлял Ричардс, тем отчетливее и определеннее вырисовывалась перед ним эта давняя история. И наконец, когда он, успокоенный и счастливый, свернулся калачиком, собираясь уснуть, неудачное сватовство Гудсона предстало перед ним с такой ясностью, будто все это случилось только накануне. Ему даже припомнилось, что Гудсон когда-то благодарил его за эту услугу.

Тем временем Мэри успела потратить шесть тысяч долларов на постройку дома для себя и мужа и покупку новых домашних туфель в подарок пастору и мирно уснула.

В тот же самый субботний вечер почтальон вручил по письму и другим именитым гражданам города Гедлиберга — всего таких писем было девятнадцать. Среди них не оказалось и двух схожих конвертов. Адреса тоже были написаны разными почерками. Что же касается содержания, то оно совпадало слово в слово, за исключением следующей детали: они были точной копией письма, полученного Ричардсом, вплоть до почерка и подписи «Стивенсон», но вместо фамилии Ричардс в каждом из них стояла фамилия одного из восемнадцати других адресатов.

Всю ночь восемнадцать именитейших граждан города Гедлиберга делали то же, что делал их собрат Ричардс: напрягали все свои умственные способности, чтобы вспомнить, какую примечательную услугу оказали они, сами того не подозревая, Баркли Гудсону. Работа эта была, признаться, не из легких, но тем не менее она принесла свои плоды.

И пока они отгадывали эту загадку, что было весьма трудно, их жены растрачивали деньги, что было совсем нетрудно. Из сорока тысяч, которые лежали в мешке, девятнадцать жен потратили за одну ночь в среднем до семи тысяч каждая, что составляло в целом сто тридцать три тысячи долларов.

Следующий день принес Джеку Хэлидею большую неожиданность. Он заметил, что на физиономиях девятнадцати первейших граждан Гедлиберга и их жен снова появилось выражение мирного, безмятежного счастья. Хэлидей терялся в догадках и не мог изобрести ничего такого, что бы испортило или хоть сколько — нибудь нарушило это всеобщее блаженное состояние духа. Настал и его черед испытать немилость судьбы. Все его догадки оказывались при проверке несостоятельными. Повстречав миссис Уилкокс и увидев ее сияющую тихим восторгом физиономию, Хэлидей сказал сам себе: «Не иначе как у них кошка окотилась», — и пошел справиться у кухарки, так ли это. Нет, ничего подобного. Кухарка тоже заметила, что хозяйка чему — то радуется, но причины этой радости не знала. Когда Хэлидей прочел подобный же восторг на физиономии «квакера» Билсона (так его прозвали в городе), он решил, что кто-нибудь из соседей Билсона сломал себе ногу, но произведенное расследование опровергло эту догадку. Сдержанный восторг на физиономии Грегори Ейтса мог означать лишь одно — кончину его тещи. Опять ошибка! А Пинкертон… Пинкертон, должно быть, неожиданно для самого себя получил с кого-нибудь десять центов долгу… И так далее и тому подобное. В некоторых случаях догадки Хэлидея так и остались не более чем догадками, в других — ошибочность их была совершенно бесспорна. В конце концов, Джек пришел к следующему выводу: «Как ни верти, а итог таков: девятнадцать гедлибергских семейств временно переселились на седьмое небо. Объяснить это я никак не могу, знаю только одно — господь бог сегодня явно допустил какой-то недосмотр в своем хозяйстве».

Некий архитектор и строитель из соседнего штата рискнул открыть небольшую контору в этом захолустном городишке. Его вывеска висела уже целую неделю — и хоть бы один клиент! Архитектор приуныл и уже начинал жалеть, что приехал сюда. И вдруг погода резко переменилась. Супруги двух именитых граждан Гедлиберга — сначала одна, потом другая — шепнули ему:

— Зайдите к нам в следующий понедельник, но пока пусть это остается в тайне. Мы хотим строиться…

Архитектор получил одиннадцать приглашений за день. В тот же вечер он написал дочери, чтобы она порвала с женихом — студентом и присматривала себе более выгодную партию.

Банкир Пинкертон и двое — трое самых состоятельных граждан подумывали о загородных виллах, но пока не торопились. Люди такого сорта обычно считают цыплят по осени.

Уилсоны замыслили нечто грандиозное — костюмированный бал. Не связывая себя обещаниями, они сообщали по секрету знакомым о своих планах и прибавляли: «Если бал состоится, вы, конечно, получите приглашение». Знакомые дивились и говорили между собой: «Эта голь перекатная, Уилсоны, сошли с ума! Разве им по средствам задавать балы?» Некоторые жены из числа девятнадцати поделились с мужьями следующей мыслью: «Это даже к лучшему. Мы подождем, пока они провалятся со своим убогим балом, а потом такой закатим, что им тошно станет от зависти!»

Дни бежали, а безумные траты за счет будущих благ все росли и росли, становились час от часу нелепее и безудержнее. Было ясно, что каждое из девятнадцати семейств ухитрится не только растранжирить сорок тысяч долларов до того, как они будут получены, но и влезть в долги. Некоторые безумцы не ограничивались одними планами на будущее, но и сорили деньгами в кредит. Они покупали землю, закладные, фермы, акции, нарядные туалеты, лошадей и много чего другого. Вносили задаток, а на остальную сумму выдавали векселя — с учетом в десять дней. Но вскоре наступило отрезвление, и Хэлидей заметил, что на многих лицах появилось выражение лихорадочной тревоги. И он снова разводил руками и не знал, чем это объяснить. Котята у Уилкоксов не могли сдохнуть по той простой причине, что они еще не родились; никто не сломал себе ногу; убыли в тещах не наблюдается, — одним словом, ничего не произошло и тайна остается тайной.

Недоумевать приходилось не только Хэлидею, но и преподобному Берджесу. Последние дни за ним неотступно следили и всюду его подкарауливали. Если он оставался один, к нему тут же подходил кто-нибудь из девятнадцати, тайком совал в руку конверт, шептал: «Вскройте в магистратуре в пятницу вечером», — и с виноватым видом исчезал. Берджес думал, что претендентов на мешок окажется не больше одного — и то вряд ли, поскольку Гудсон умер. Но о таком количестве он даже не помышлял. Когда долгожданная пятница наступила, на руках у него было девятнадцать конвертов.

III

Здание городской магистратуры никогда еще не блистало такой пышностью убранства. Эстрада в конце зала была красиво задрапирована флагами, флаги свисали с хоров, флагами были украшены стены, флаги увивали колонны. И все это для того, чтобы поразить воображение приезжих, а их ожидалось очень много, и среди них должно было быть немало представителей прессы. В зале не осталось ни одного свободного места. Постоянных кресел было четыреста двенадцать, к ним пришлось добавить еще шестьдесят восемь приставных. На ступеньках эстрады тоже сидели люди. Наиболее почетным гостям отвели место на самой эстраде. А ниже, за составленными подковой столами, восседала целая армия специальных корреспондентов, прибывших со всех концов страны. Город никогда еще не видал на своих сборищах такой разнаряженной публики. Там и сям мелькали довольно дорогие туалеты, но на некоторых дамах они сидели, как на корове седло. Во всяком случае, таково было мнение гедлибержцев, хотя оно, вероятно, и страдало некоторой предвзятостью, ибо город знал, что эти дамы впервые в жизни облачились в такие роскошные платья.

Золотой мешок был поставлен на маленький столик на краю эстрады — так, чтобы все могли его видеть. Большинство присутствующих разглядывало мешок, сгорая от зависти, пуская слюнки от зависти, расстраиваясь и тоскуя от зависти. Меньшинство, состоявшее из девятнадцати супружеских пар, взирало на него нежно, по — хозяйски, а мужская половина этого меньшинства повторяла про себя чувствительные благодарственные речи, которые им в самом непродолжительном времени предстояло произнести экспромтом в ответ на аплодисменты и поздравления всего зала. Они то и дело вынимали из жилетного кармана бумажку и заглядывали в нее украдкой, чтобы освежить свой экспромт в памяти.

Собравшиеся, как водится, переговаривались между собой — ведь без этого не обойдешься. Однако стоило только преподобному мистеру Берджесу подняться с места и положить руку на мешок, как в зале наступила полная тишина. Мистер Берджес ознакомил собрание с любопытной историей мешка, потом заговорил в весьма теплых тонах о той вполне заслуженной репутации, которую Гедлиберг давно снискал себе своей безукоризненной честностью и которой он вправе гордиться.

— Репутация эта, — продолжал мистер Берджес, — истинное сокровище, волею провидения неизмеримо возросшее в цене, ибо недавние события принесли широкую славу Гедлибергу, привлекли к нему взоры всей Америки и, будем надеяться, сделают имя его на вечные времена синонимом неподкупности. (Аплодисменты.) Кто же будет хранителем этого бесценного со кровища? Вся наша община? Нет! Ответственность должна быть личная, а не общая. Отныне каждый из вас будет оберегать наше сокровище и нести личную ответственность за его сохранность. Оправдаете ли вы, — пусть каждый говорит за себя, — это высокое доверие? (Бурное: «Оправдаем!») Тогда все в порядке. Завещайте же этот долг вашим детям и детям детей ваших. Ныне чистота ваша безупречна, — позаботьтесь же, чтобы она осталась безупречной и впредь. Ныне нет среди вас человека, который, поддавшись злому наущению, протянул бы руку к чужому грошу, — не лишайте же себя духовного благолепия. («Нет! Нет!») Здесь не место сравнивать наш город с другими городами, коп часто относятся к нам неприязненно. У них одни обычаи, у нас — другие. Так удовольствуемся же своей долей (Аплодисменты.) Я кончаю. Вот здесь, под моей рукой, вы видите красноречивое признание ваших заслуг. Оно исходит от чужестранца, и благодаря ему о наших заслугах услышит теперь весь мир. Мы не знаем, кто он, но от нашего имени, друзья мои, я выражаю ему благодарность и прошу вас поддержать меня.

Весь зал поднялся как один человек, и стены дрогнули от грома приветственных кликов. Потом все снова уселись по местам, а мистер Берджес извлек из кармана сюртука конверт. Публика, затаив дыхание, следила за тем, как он вскрыл его и вынул оттуда листок бумаги. Медленно, выразительно Берджес прочел то, что там было написано, а зал, словно зачарованный, вслушивался в этот волшебный документ, каждое слово которого стоило слитка золота:

— «Я сказал несчастному чужестранцу следующее: «Вы не такой уж плохой человек. Ступайте и постарайтесь исправиться». — И, прочитав это, Берджес продолжал: — Сейчас мы узнаем, совпадает ли содержание оглашенной мною записки с той, которая хранится в мешке. А если это так, — в чем я не сомневаюсь, — то мешок с золотом перейдет в собственность нашего согражданина, который отныне будет являть собой в глазах всей нации символ добродетели, доставившей городу Гедлибергу всенародную славу… Мистер Билсон!

Публика уже приготовилась разразиться громом рукоплесканий, по вместо этого оцепенела, словно в параличе. Секунды две в зале стояла глубокая тишина, потом по рядам пробежал шепот. Уловить из него можно было примерно следующее:

— Билсон? Ну нет, это уж слишком! Двадцать долларов чужестранцу или кому бы то ни было — Билсон? Расскажите это вашей бабушке!

Но тут у собрания вновь захватило дух от неожиданности, ибо обнаружилось, что одновременно с дьяконом Билсоном, который стоял, смиренно склонив голову, в одном конце зала, — в другом, в точно такой же позе, поднялся стряпчий Уилсон. Минуту в зале царило недоуменное молчание. Озадачены были все, а девятнадцать супружеских пар, кроме того, и негодовали.

Билсон и Уилсон повернулись и оглядели друг друга с головы до пят. Билсон спросил язвительным тоном:

— Почему, собственно, поднялись вы, мистер Уилсон?

— Потому что имею на это право. Может быть, вас не затруднит объяснить, почему поднялись вы?

— С величайшим удовольствием. Потому что это была моя записка.

— Наглая ложь! Ее написал я!

Тут уж оцепенел сам преподобный мистер Берджес. Он бессмысленно переводил взгляд с одного на другого и, видимо, не знал, как поступить. Присутствующие совсем растерялись. И вдруг стряпчий Уилсон сказал:

— Я прошу председателя огласить подпись, стоящую на этой записке.

Председатель пришел в себя и прочел:

— Джон Уортон Билсон.

— Ну что?! — возопил Билсон. — Что вы теперь скажете? Как вы объясните мне и оскорбленному вами собранию это самозванство?

— Объяснений не дождетесь, сэр! Я публично обвиняю вас в том, что вы ухитрились выкрасть мою записку у мистера Берджеса, сняли с нее копию и скрепили своей подписью. Иначе вам не удалось бы узнать эти слова. Кроме меня, их никто не знает — ни один человек!

Положение становилось скандальным. Все заметили с прискорбием, что стенографы строчат как одержимые. Слышались голоса: «К порядку! К порядку!» Берджес застучал молоточком по столу и сказал:

— Не будем забывать о благопристойности! Произошло явное недоразумение, только и всего. Если мистер Уилсон давая мне письмо, — а теперь я вспоминаю, что это так и было, — значит, оно у меня.

Он вынул из кармана еще один конверт, распечатал его, пробежал записку и несколько минут молчал, не скрывая своего недоумения и беспокойства. Потом машинально развел руками, хотел что-то сказать и запнулся на полуслове. Послышались крики:

— Прочтите вслух, вслух! Что там написано?

И тогда Берджес начал, еле ворочая языком, словно во сне:

— «Я сказал несчастному чужестранцу следующее: «Вы не такой плохой человек. (Все с изумлением уставились на Берджеса.) Ступайте и постарайтесь исправиться». (Шепот: «Поразительно! Что это значит?») Внизу подпись, — сказал председатель, — «Терлоу Дж. Уилсон».

— Вот видите! — крикнул Уилсон. — Теперь все ясно. Я так и знал, что моя записка была украдена!

— Украдена? — возопил Билсон. — Я вам покажу, как меня…

Председатель. Спокойствие, джентльмены, спокойствие! Сядьте оба, прошу вас!

Они повиновались, негодующе тряся головой и ворча что-то себе под нос. Публика была ошарашена — вот странная история! Как же тут поступить?

И вдруг с места поднялся Томсон. Томсон был шапочником. Ему очень хотелось принадлежать к числу девятнадцати, но такая честь была слишком велика для владельца маленькой мастерской. Томсон сказал:

— Господин председатель, разрешите мне обратиться к вам с вопросом: неужели оба джентльмена правы? Рассудите сами, сэр, могли ли они обратиться к чужестранцу с одними и теми же словами? На мой взгляд…

Но его перебил поднявшийся с места скорняк. Скорняк был из недовольных. Он считал, что ему сам бог велел занять место среди девятнадцати, но те его никак не признавали. Поэтому он держался грубовато и в выражениях тоже не очень стеснялся.

— Не в этом дело. Такая вещь может случиться раза два за сто лет, но что касается прочего, то позвольте не поверить. Чтобы кто-нибудь из них подал нищему двадцать долларов? (Жидкие аплодисменты.)

Уилсон. Я подал!

Билсон. Я подал!

И оба стали уличать друг друга в краже записки.

Председатель. Тише. Садитесь, прошу вас. Обе записки все время находились при мне.

Чей — то голос. Отлично! Значит, больше и говорить не о чем!

Скорняк. Господин председатель, по-моему, теперь все ясно: одни из них забрался к другому под кровать, подслушал разговор между мужем и женой и выведал их тайну. Я бы не хотел быть слишком резким, но да будет мне позволено сказать, что они оба на это способны. (Председатель. Призываю вас к порядку!) Беру свое замечание обратно, сэр, но тогда давайте повернем дело так; если один из них; подслушал, как другой сообщил своей жене эти слова, то мы его тут же и уличим.

Голос. Каким образом?

Скорняк. Очень просто. Записки не совпадают слово в слово. Вы бы и сами это заметили, если б прочли их сразу одну за другой, а не отвлеклись ссорой.

Голос. Укажите, в чем разница?

Скорняк. В записке Билсона есть слово «уж», а в другой — нет.

Голоса. А ведь правильно.

Скорняк. Следовательно, если председатель огласит записку, которая находится в мешке, мы узнаем, кто из этих двух мошенников… (Председатель. Призываю вас к порядку!)… кто из этих двух проходимцев (Председатель. Еще раз к порядку!)… кто из этих двух джентльменов (Смех, аплодисменты.)… заслужит звание первейшего бесчестного лжеца, взращенного нашим городом, который он опозорил и который теперь задаст ему перцу! (Бурные аплодисменты.)

Голоса. Вскройте мешок!

Мистер Берджес сделал в мешке надрез, запустил туда руку и вынул конверт. В конверте были запечатаны два сложенных пополам листка. Он сказал:

— Один с пометкой: «Не оглашать до тех пор, пока председатель не ознакомится со всеми присланными на его имя сообщениями, если таковые окажутся». Другой озаглавлен: «Материалы для проверки». Разрешите мне прочесть этот листок. В нем сказано следующее.

«Я не требую, чтобы первая половина фразы, сказанной мне моим благодетелем, была приведена в точности, ибо в ней не заключалось ничего особенного, и ее легко можно было забыть. Но последние слова настолько примечательны, что их трудно не запомнить. Если они будут переданы неправильно, значит, человек, претендующий на получение наследства, лжец. Мой благодетель предупредил меня, что он редко дает кому-либо советы, но уж если дает, так только первосортные. Потом он сказал следующее — и эти слова никогда не изгладятся у меня из памяти; «Вы не такой плохой человек…»

Полсотни голосов. Правильно! Деньги принадлежат Уилсону! Уилсон! Пусть произнесет речь!

Все повскакали с мест и, столпившись вокруг Уилсона, жали ему руки и осыпали его горячими поздравлениями, а председатель стучал молоточком по столу и громко взывал к собранию:

— К порядку, джентльмены, к порядку! Сделайте милость, дайте мне дочитать!

Когда тишина была восстановлена, он продолжал:

— «Ступайте и постарайтесь исправиться, не то, попомните мое слово, наступит день, когда грехи сведут вас в могилу и ей попадете в ад или в Гедлиберг. Первое предпочтительнее».

В зале воцарилось зловещее молчание. Лица граждан затуманило облако гнева, но немного погодя облако это рассеялось и сквозь него стала пробиваться насмешливая ухмылка. Пробивалась она так настойчиво, что сдержать ее стоило мучительных усилий. Репортеры, граждане города Брикстона и другие гости наклоняли голову, закрывали лицо руками и, приличия ради, принимали героические меры, «чтобы не рассмеяться. И тут, как нарочно, тишину нарушил громовый голос — голос Джона Хэлидея:

— Вот это действительно первосортный совет!

Теперь больше не было сил — расхохотались и свои, и чужие. Мистер Берджес и тот утратил свою серьезность. Увидев это, собрание сочло себя окончательно освобожденным от необходимости сдерживаться и охотно воспользовалось такой поблажкой. Хохотали долго, хохотали со вкусом, хохотали от всей души. Потом хохот постепенно затих. Мистер Берджес возобновил свои попытки заговорить, публика успела кое — как вытереть глаза — и вдруг снова взрыв хохота, за ним еще, еще… Наконец Берджесу дали возможность обратиться к собранию со следующими серьезными словами:

— Что толку обманывать себя — перед нами встал очень важный вопрос. Затронута честь нашего города, его славное имя находится под угрозой. Расхождение в одном слове, обнаруженное в записках, которые подали мистер Билсон и мистер Уилсон, само по себе — вещь серьезная, поскольку оно говорит о том, что один из этих джентльменов совершил кражу…

Оба джентльмена сидели поникшие, увядшие, подавленные, но при последних словах Берджеса их словно пронизало электрическим током, и они вскочили с мест.

— Садитесь! — строго сказал председатель; и оба покорно сели. — Как я уже говорил, перед нами встал очень серьезный вопрос, но до сих пор это касалось только одного из них. Однако дело осложнилось, ибо теперь опасность угрожает чести их обоих. Может быть, мне следует пойти дальше и сказать: неотвратимая опасность? Оба они опустили в своем ответе решающие слова.

Берджес умолк. Он выжидал, стараясь, чтобы это многозначительное молчание произвело должный эффект на публику. Потом заговорил снова:

— Объяснить такое совпадение можно только одним способом. Я спрашиваю обоих джентльменов, что это было: тайный сговор? Соглашение?

По рядам пронесся тихий шепот; смысл его был таков: попались оба!

Билсон, не привыкший выпутываться из таких критических положений, совсем скис. Но Уилсон недаром был стряпчим. Бледный, взволнованный, он с трудом поднялся на ноги и заговорил:

— Прошу собрание выслушать меня со всей возможной снисходительностью, поскольку мне предстоит крайне тягостное объяснение. С горечью скажу я то, что надо сказать, ибо это причинит непоправимый вред мистеру Билсону, которого до настоящей минуты я почитал и уважал, твердо веря, как и все вы, что ему не страшны никакие соблазны. Но ради спасения собственной чести я вынужден говорить — говорить со всей откровенностью. К стыду своему, должен признаться — и тут я особенно рассчитываю на вашу снисходительность, — что я сказал проигравшемуся чужестранцу все те слова, которые приводятся в его письме, включая и хулительное замечание. (Волнение в зале.) Прочтя газетную публикацию, я вспомнил их и решил заявить свои притязания на мешок с золотом, так как по праву он принадлежит мне. Теперь прошу вас: обратите внимание на следующее обстоятельство и взвесьте его должным образом. Благодарность этого незнакомца была беспредельна. Он не находил слов для выражения ее и говорил, что если у него будет когда-нибудь возможность отплатить мне, то он отплатит тысячекратно. Теперь разрешите спросить вас: мог ли я ожидать, мог ли Думать, мог ли представить себе хотя бы на минуту, что человек столь признательный отплатит своему благодетелю черной неблагодарностью, приведя в письме и это совершенно излишнее замечание. Уготовить мне западню! Выставить меня подлецом, оклеветавшим свой родной город! И где? В зале наших собраний, перед лицом всех моих сограждан! Это было бы нелепо, ни с чем не сообразно! Я не сомневался, что он заставит меня повторить в виде испытания только первую половину фразы, полную благожелательности к нему. Будучи на моем месте, вы рассудили бы точно так же. Кто из вас мог бы ожидать такого коварного предательства со стороны человека, которого вы не только ничем не обидели, но даже облагодетельствовали? Вот почему я с полным доверием, ни минуты не сомневаясь, написал лишь начало фразы, закончив ее словами: «Ступайте и попытайтесь исправиться», — и поставил внизу свою подпись. В ту минуту, когда я хотел вложить записку в конверт, меня вызвали из конторы. Записка осталась лежать на столе. — Он замолчал, медленно повернулся лицом к Билсону и после паузы заговорил снова: — Прошу вас отметить следующее обстоятельство: немного погодя я вернулся и увидел мистера Билсона — он выходил из моей конторы. (Волнение в зале.) Билсон вскочил с места и крикнул:

— Это ложь! Это наглая ложь!

Председатель. Садитесь, сэр! Слово имеет мистер Уилсон.

Друзья усадили Билсона и привели его в чувство. Уилсон продолжал:

— Таковы факты. Моя записка была переложена на другое место. Я не придал этому никакого значения, полагая, что ее сдуло сквозняком. Мне и в голову не пришло заподозрить мистера Билсона в том, что он позволил себе прочесть чужое письмо. Я думал, что честный человек не способен на подобные поступки. Если мне будет позволено высказать свои соображения по этому поводу, то, по-моему, теперь ясно, откуда взялось лишнее слово «уж»: мистера Билсона подвела память. Я единственный человек во всем мире, который может пройти эту проверку, не прибегая ко лжи. Я кончил.

Что другое может так одурманить мозги, перевернуть вверх дном все ранее сложившиеся мнения и взбаламутить чувства публики, не привыкшей к уловкам и хитростям опытных краснобаев, как искусно построенная речь?

Уилсон сел на место победителем. Его последние слова потонули в громе аплодисментов; друзья кинулись к нему со всех сторон с поздравлениями и рукопожатиями, а Билсону не дали же открыть рот. Председатель стучал молоточком по столу и взывал к публике:

— Заседание продолжается, джентльмены, заседание продолжается!

Когда, наконец, в зале стало более или менее тихо, шапочник поднялся с места и сказал:

— Чего же тут продолжать, сэр? Надо вручить деньги — и все.

Голоса. Правильно! Правильно! Уилсон, выходите!

Шапочник. Предлагаю прокричать троекратно «гип-гип ура» в честь мистера Уилсона — символ той добродетели, которая…

Ему не дали договорить. Под оглушительное «ура» и под отчаянный стук председательского молоточка несколько не помнящих себя от восторга граждан взгромоздили Уилсона на плечи к одному из его приятелей — человеку весьма рослому — и уже двинулись триумфальным шествием к эстраде, но тут председателю удалось перекричать всех:

— Тише! По местам! Вы забыли, что надо прочитать еще один документ!

Когда тишина была восстановлена, Берджес взял со стула другое письмо, хотел было прочесть его, но раздумал и вместо этого сказал:

— Я совсем забыл! Сначала надо огласить все врученные мне записки.

Он вынул из кармана конверт, распечатал его, извлек оттуда записку и, пробежав ее мельком, сильно чему — то удивился. Потом долго держал листок в вытянутой руке, присматриваясь к нему и так и эдак…

Человек двадцать — тридцать дружно крикнули:

— Что там такое? Читайте вслух! Вслух!

И Берджес прочел медленно, словно не веря своим глазам:

— «Я сказал чужестранцу следующее… (Голоса. Это еще что?)… вы не такой плохой человек… (Голоса. Вот чертовщина!)… ступайте и постарайтесь исправиться. (Голоса. Ой! Не могу!) Подписано: «Банкир Пинкертон».

Тут в зале поднялось нечто невообразимое. Столь буйное веселье могло бы довести человека рассудительного до слез. Те, кто считал, что их дело сторона, уже не смеялись, а рыдали. Репортеры, корчась от хохота, выводили такие каракули в своих записных книжках, каких не разобрал бы никто в мире. Спавшая в углу зала собака проснулась и подняла с перепугу отчаянный лай. Среди общего шума и гама слышались самые разнообразные выкрики:

— Час от часу богатеем — два Символа неподкупности, не считая Билсона!

— Три! «Квакера» туда тоже! Что нам прибедняться!

— Правильно! Битеон избран!

— А Уилсон-то, бедняга, — его обворовали сразу двое!

Мощный голос. Тише! Председатель выудил еще что-то из кармана!

Голоса. Ура! Что — нибудь новенькое? Вслух! Вслух!

Председатель (читает). «Я сказал чужестранцу…» и так далее… «Вы не такой плохой человек. Ступайте…» и так далее. Подпись: «Грегори Ейтс».

Ураган голосов. Четыре Символа! Ура Ейтсу! Выуживайте дальше!

Собрание было вне себя от восторга и не желало упускать ни малейшей возможности повеселиться. Несколько супружеских пар из числа девятнадцати поднялись бледные, расстроенные и начали пробираться к проходу между рядами, но тут раздалось десятка два голосов:

— Двери! Двери на запор! Неподкупные и шагу отсюда не сделают! Все по местам!

Приказание было исполнено.

— Выуживайте из карманов все, что там есть! Вслух! Вслух!

Председатель выудил еще одну записку, и уста его снова произнесли знакомые слова:

— «Вы не такой плохой человек…»

— Фамилию! Фамилию! Как фамилия?

— Л. Инголдсби Сарджент.

— Пятеро избранных! Символ на Символе! Дальше, дальше!

— «Вы не такой плохой…»

— Фамилию! Фамилию!

— Николас Уитворт.

— Дальше! Нам слушать не лень! Вот так Символический день!

Кто-то подхватил две последние фразы (выпустив слова «вот так») и затянул их на мотив прелестной арии из оперетты «Микадо».

Собрание стало с восторгом вторить солисту, и как раз вовремя Кто-то сочинил вторую строку:

Все проревели ее зычными голосами. Тут же подоспела третья:

Проревели и эту. И не успела замереть последняя йота, как Джек Хэлидей звучным, отчетливым голосом подсказал собранию заключительное:

Эти слова пропели с особенным воодушевлением. Потом ликующее собрание с огромным подъемом исполнило все четверостишие два раза подряд и в заключение трижды три раза прокричало «гип-гип ура» в честь «Неподкупного Гедлиберга» и всех тех, кто удостоился получить высокое звание «Символа его неподкупности». Потом граждане снова стали взывать к председателю:

— Дальше! Дальше! Читайте дальше! Все прочтите, все, что у вас есть.

— Правильно! Читайте! Мы стяжаем себе неувядаемую славу!

Человек десять поднялись и заявили протест. Они говорили, что эта комедия — дело рук какого — то беспутного шутника, что это оскорбляет всю общину. Подписи, несомненно, подделаны…

— Сядьте! Сядьте! Хватит! Сами себя выдали! Ваши фамилии тоже там окажутся!

— Господин председатель, сколько у вас таких конвертов? Председатель занялся подсчетом.

— Вместе с распечатанными — девятнадцать. Гром насмешливых рукоплесканий.

— Может быть, в них во всех поведана одна и та же тайна? Предлагаю огласить каждую подпись и, кроме того, зачитать первые пять слов.

— Поддерживаю предложение.

Предложение проголосовали и приняли единогласно. И тогда бедняга Ричардс поднялся с места, а вместе с ним поднялась и его старушка жена. Она стояла опустив голову, чтобы никто не видел ее слез. Ричардс взял жену под руку и заговорил срывающимся голосом:

— Друзья мои, вы знаете нас обоих — и Мэри и меня… вся наша жизнь прошла у вас на глазах. И мне кажется, что мы пользовались вашей симпатией и уважением…

Мистер Берджес прервал его:

— Позвольте, мистер Ричардс. Это все верно, что вы говорите. Город знает вас обоих. Он расположен к вам, он вас уважает — больше того, он вас любит и чтит…

Раздался голос Хэлидея:

— Вот еще одна первосортная истина! Если собрание согласно с председателем, пусть оно подтвердит его слова. Встать! Теперь «гип-гип ура» хором!

Все дружно встали и повернулись лицом к престарелой чете. В воздухе, словно снежные хлопья, замелькали носовые платки, грянули сердечные приветственные крики.

— Я хотел сказать следующее: все мы знаем ваше доброе сердце, мистер Ричардс, но сейчас не время проявлять милосердие к провинившимся. (Крики: «Правильно! Правильно!») По вашему лицу видно, о чем вы собираетесь просить со свойственным вам великодушием, но я никому не позволю заступаться за этих людей…

— Но я хотел…

— Мистер Ричардс, сядьте, прошу вас. Нам еще предстоит просмотреть остальные записки — хотя бы из простого чувства справедливости по отношению к уже изобличенным людям. Как только с этим будет покончено, мы вас выслушаем — положитесь на мое слово.

Голоса. Правильно! Председатель говорит дело. Сейчас нельзя прерывать! Дальше! Фамилии! Фамилии! Собрание так постановило!

Старички нехотя опустились на свои места, и Ричардс прошептал жене:

— Теперь начнется мучительное ожидание. Когда все узнают, что мы хотели просить только за самих себя, это будет еще позорнее.

Председатель начал оглашать следующие фамилии, и веселье в зале вспыхнуло с новой силой.

— «Вы не такой плохой человек…» Подпись: «Роберт Дж. Титмарш».

— «Вы не такой плохой человек…» Подпись: «Элифалет Уикс».

— «Вы не такой плохой человек…» Подпись: «Оскар Б. Уайлдер».

И вдруг собрание осенила блестящая идея: освободить председателя от необходимости читать первые пять слов. Председатель покорился — и нельзя сказать, чтобы неохотно. В дальнейшем он вынимал очередную записку из конверта и показывал ее собранию. И все дружным хором тянули нараспев первые пять слов (не смущаясь тем, что этот речитатив смахивал на один весьма известный церковный гимн): «Вы не та‑ко‑ой пло‑хо‑о‑ой че‑ло‑ве‑ек…» Потом председатель говорил: «Арчибальд Уилкокс». И так далее и так далее — одну фамилию за другой.

Ликование публики возрастало с минуты на минуту. Все получали огромное удовольствие от этой процедуры, за исключением несчастных девятнадцати. Время от времени, когда оглашалось какое‑нибудь особенно блистательное имя, собрание заставляло председателя выждать, пока оно не пропоет всю сакраментальную фразу от начала до конца, включая слова: «…и вы попадете в ад или в Гедлиберг. Первое предпочти‑тель‑не‑е». В таких экстренных случаях пение заключалось громогласным, величавым и мучительно протяжным «ами‑инь!».

Непрочитанных записок оставалось все меньше и меньше. Несчастный Ричардс вел им счет, вздрагивая, если председатель произносил фамилию, похожую на его, и с волнением и страхом ожидая той унизительной минуты, когда ему придется встать вместе с Мэри и закончить свою защитительную речь следующими словами:

«…До сих пор мы не делали ничего дурного и скромно шли своим скромным путем. Мы бедняки, и оба старые. Детей и родных у нас нет, помощи нам ждать не от кого. Соблазн был велик, и мы не устояли перед ним. Поднявшись в первый раз, я хотел открыто во всем покаяться и просить, чтобы мое имя не произносили здесь при всех. Нам казалось, что мы не перенесем этого… Мне не дали договорить до конца. Что ж, это справедливо, мы должны принять муку вместе со всеми остальными. Нам очень тяжело… До сих пор наше имя не могло осквернить чьи‑либо уста. Сжальтесь над нами… ради нашего доброго прошлого. Все в ваших руках — будьте же милосердны и облегчите бремя нашего позора».

Но в эту минуту Мэри, заметив отсутствующий взгляд мужа, легонько толкнула его локтем. Собрание тянуло нараспев; «Вы не та‑ко‑ой пло‑хо‑ой…» — и т. д.

— Готовься, — шепнула она, — сейчас наша очередь! Восемнадцать он уже прочел.

— Следующий! Следующий! — послышалось со всех сторон.

Берджес опустил руку в карман. Старики, дрожа, привстали с мест. Берджес пошарил в кармане и сказал:

— Оказывается, я все прочел.

У стариков ноги подкосились от изумления и радости. Мэри прошептала:

— Слава богу, мы спасены! Он потерял наше письмо. Да мне теперь и сотни таких мешков не надо!

Собрание грянуло свою пародию на арию из «Микадо», пропело се еще три раза подряд со все возрастающим воодушевлением и, дойдя в последний раз до заключительной строки:

поднялось с мест. Пение завершилось оглушительным «гип-гип ура» в честь «кристальной чистоты Гедлиберга и восемнадцати ее Символов, стяжавших себе бессмертие».

Вслед за этим шорник мистер Уингэйт встал с места и предложил прокричать «ура» в честь «самого порядочного человека в городе, единственного из его именитых граждан, который не польстился на эти деньги, — в честь Эдварда Ричардса».

«Гип-гип ура» прокричали с трогательным единодушием. Потом Кто-то предложил избрать Ричардса «Единственным Блюстителем и Символом священной отныне гедлибергской традиции», чтобы он мог бесстрашно смотреть в глаза всему миру.

Предложение даже не понадобилось ставить на голосование. И тут снова пропели четверостишие на мотив арии из «Микадо», закончив его несколько по — иному:

Наступила тишина. Потом:

Голоса. А кому же достанется мешок?

Скорняк (весьма язвительно). Это решить нетрудно. Деньги надо поделить поровну между восемнадцатью неподкупными, каждый из которых дал страждущему незнакомцу двадцать долларов да еще ценный совет в придачу. Чтобы пропустить мимо себя эту длинную процессию, незнакомцу понадобилось по меньшей мере двадцать две минуты. Общая сумма взносов — триста шестьдесят долларов. Теперь они, конечно, хотят получить свои денежки обратно с начислением процентов. Итого сорок тысяч долларов.

Множество голосов (издевательски). Правильно! Поделить! Сжальтесь над бедняками, не томите их!

Председатель. Тише! Предлагаю вашему вниманию последний документ. Вот что в нем говорится: «Если претендентов не окажется (со брание издало дружный стон), вскройте мешок и передайте деньги на хранение самым видным гражданам города Гедлиберга (крики: «Ого!»), с тем чтобы они употребили их по своему усмотрению па поддержание благородной репутации вашей общины — репутации, которая зиждется на неподкупной честности («Ого!») и которой имена и деяния этих граждан придадут новый блеск». (Бурный взрыв насмешливых рукоплесканий.) Кажется, все. Нет, еще постскриптум: «Граждане Гедлиберха! Не пытайтесь отгадать заданную вам загадку — отгадать ее невозможно. (Сильное волнение.) Не было ни злосчастного чужестранца, ни подаяния в двадцать долларов, ни напутственных слов. Все это выдумка. (Общий гул удивления и восторга.) Разрешите мне рассказать вам одну историю, это займет не много времени. Однажды я был проездом в вашем городе, и мне нанесли там тяжкое, совершенно незаслуженное оскорбление. Другой на моем месте убил бы одного или двух из вас и на том успокоился. Но для меня такой мелкой мести было недостаточно, ибо мертвые не страдают. Кроме того, я не мог бы убить вас всех поголовно, да человека с моим характером это и не удовлетворило бы. Я хотел бы погубить каждого мужчину и каждую женщину в вашем городе, но так, чтобы погибли не тело их или имущество, — нет, я хотел поразить их тщеславие — самое уязвимое место всех глупых и слабых людей. Я изменил свою наружность, вернулся в ваш город и стал изучать его. Справиться с вами оказалось нетрудно. Вы издавна снискали себе великую славу своей честностью и, разумеется, чванились ею. Вы оберегали свое сокровище как зеницу ока. Но, увидев, как тщательно и как неукоснительно вы устраняете со своего пути и с пути ваших детей все соблазны, я понял, что мне надо сделать. Простофили! Нет ничего более неустойчивого, чем добродетель, не закаленная огнем. Я разработал план и составил список фамилий. План этот заключался в том, чтобы совратить неподкупный Гедлиберг с пути истинного, сделать лжецами и мошенниками, по крайней мере, полсотни беспорочных граждан, которые за всю свою предыдущую жизнь не сказали ни единого лживого слова, не украли ни единого цента. Опасения вызывал во мне только Гудсон. Он родился и воспитывался не в Гедлиберге. Я боялся, что, прочтя мое письмо, вы скажете: «Гудсон — единственный среди нас, кто мог бы подать двадцать долларов этому несчастному горемыке», — и не пойдете на мою приманку. Но господь прибрал Гудсона. И тогда я понял, что опасаться нечего, и расставил свою западню. Быть может, из тех, кто получит мое письмо с вымышленными напутственными словами, не все попадутся в эту западню, но большинство все же попадется, или я не раскусил Гедлиберга. (Голоса. «Так и есть! Попались все — все до единого!») Я уверен, что эти жалкие люди не устоят перед соблазном и протянут руку к заведомо нечистым деньгам, добытым за игорным столом. Смею надеяться, что мне удастся раз навсегда обуздать ваше тщеславие и осенить Гедлиберг новой славой — такой, которая удержится за ним на веки вечные и прогремит далеко за его пределами. Если я преуспею в этом, вскройте мешок и создайте комиссию по охране и пропаганде репутации города Гедлиберга».

Ураган голосов. Вскройте мешок! Вскройте мешок! Все восемнадцать — на эстраду! Комиссия по пропаганде гедлибергской традиции! Неподкупные, вперед!

Председатель рванул по надрезу, вынул из мешка пригоршню блестящих желтых монет, подкинул их на ладони, рассмотрел повнимательнее…

— Друзья, это просто позолоченные свинцовые бляхи! Эта новость была встречена взрывом буйного ликования.

Когда шум немного утих, скорняк крикнул с места:

— Председателем комиссии по охране гедлибергской традиции следует избрать мистера Уилсона. За ним право первенства. Пусть поднимается на эстраду и, заручившись доверием всей своей честной компании, получит деньги.

Сотни голосов. Уилсон! Уилсон! Уилсон! Пусть произнесет речь!

Уилсон (голосом, дрожащим от ярости). Разрешите мне сказать, не стесняясь в выражениях: черт бы побрал эти деньги!

Голос. А еще баптист!

Голос. Итого в остатке семнадцать Символов! Просим, джентльмены. Выходите вперед и принимайте деньги!

(Полное безмолвие.)

Шорник. Господин председатель! От нашей бывшей аристократии остался только один ничем себя не запятнавший человек. Он нуждается в деньгах и вполне заслужил их. Я вношу предложение: поручить Джеку Хэлидею пустить с аукциона эти позолоченные двадцатидолларовые бляхи вместе с мешком, а выручку отдать тому, кого Гедлиберг глубоко уважает, — Эдварду Ричардсу.

Предложение было одобрено всеми, в том числе и собакой. Шорник открыл торг с одного доллара. Граждане города Брикстона вступили в отчаянную борьбу. Зал бурно приветствовал каждую надбавку, волнение росло с минуты на минуту. Участники торга вошли в азарт, прибавляли все смелее и смелее. Цена подскочила с одного доллара до пяти, потом до десяти, двадцати, пятидесяти, до ста, потом…

В самом начале аукциона Ричардс в отчаянии шепнул жене:

— Мэри! Как же нам быть? Это… это награда… этим хотят отметить нашу порядочность… Но… но как же нам быть? Может, мне нужно встать и… Что же делать? Мэри! Как ты…

Голос Хэлидея. Пятнадцать долларов! Мешок с золотом — пятнадцать долларов… Двадцать!.. Благодарю!.. Тридцать!.. Еще раз благодарю! Тридцать, тридцать… Сорок?… Я не ослышался? Правильно, сорок! Больше жизни, джентльмены! Пятьдесят! Щедрость — украшение города! Мешок с золотом — пятьдесят долларов! Пятьдесят… Семьдесят!.. Девяносто! Великолепно! Сто! Кто больше, кто больше? Сто двадцать… Сто двадцать — раз. Сто двадцать — два. Сто сорок — раз… Двести. Блестяще! Двести. Я не ослышался? Благодарю! Двести пятьдесят долларов!

— Новое искушение, Эдвард!.. Меня лихорадит… Беда только миновала… Мы получили такой урок, и вот…

— Шестьсот! Благодарю! Шестьсот пятьдесят, шестьсот пятьде… Семьсот долларов!

— И все-таки, Эдвард… ты только подумай… Никто даже не подозре…

— Восемьсот долларов! Ура! Ну, а кто девятьсот? Мистер Парсонс, мне послышалось… Благодарю… Девятьсот! Вот этот почтенный мешок, набитый девственно чистым свинцом с позолотой, идет всего за девятьсот… Что? Тысяча? Мое вам нижайшее! Сколько вы изволили сказать? Тысяча сто?… Мешок! Самый знаменитый мешок во всех Соеди…

— Эдвард! (С рыданием в голосе.) Мы с тобой такие бедные… Хорошо… поступай, как знаешь… как знаешь…

Эдвард пал… то есть остался сидеть на месте, уже не внемля своей неспокойной, но побежденной обстоятельствами совести.

Между тем за событиями этого вечера с явным интересом следил незнакомец, который сильно смахивал на сыщика — любителя, переодетого этаким английским графом из романа. Он с довольным видом посматривал по сторонам и то и дело отпускал про себя замечания по поводу всего происходившего в зале. Его монолог звучал примерно так:

— Никто из восемнадцати не принимает участия в торгах. Это не годится. Представление лишается драматического единства. Пусть сами купят мешок, который пытались украсть, пусть заплатят за него подороже — среди них есть богатые люди. И еще вот что: оказывается, не все граждане Гедлиберга скроены на один лад. Человек, который заставил меня так просчитаться, должен получить награду за чей-то счет. Этот бедняк Ричардс посрамил меня, не оправдал моих ожиданий. Он честный старик. Не пойму, как это случилось, но факт остается фактом. Он оказался искусным партнером, выигрыш за ним. Так пусть же сорвет куш побольше. Он подвел меня, но я на него не в обиде.

Незнакомец продолжал внимательно следить за ходом аукциона. После тысячи надбавки стали быстро понижаться. Он ждал, что будет дальше. Сначала вышел из строя один участник торга, за ним другой, третий… Тогда незнакомец сам надбавил цену. Когда надбавки упали до десяти долларов, он крикнул: «Пять!» Кто-то предложил еще три; незнакомец выждал минуту, надбавил сразу пятьдесят долларов, и мешок достался ему за тысячу двести восемьдесят два доллара. Взрыв восторга — мгновенная тишина, ибо незнакомец встал с места, поднял руку и заговорил:

— Разрешите мне попросить вас об одном одолжении. Я торгую редкостями, и среди моей обширной клиентуры во всех странах мира есть люди, интересующиеся нумизматикой. Я мог бы выгодно продать этот мешок так, как он есть, но если вы примете мое предложение, мы с вами поднимем цену на эти свинцовые двадцатидолларовые бляхи до стоимости золотых монет такого же достоинства, а может быть, и выше. Дайте мне только ваше согласие, и тогда часть моего барыша достанется мистеру Ричардсу, неуязвимой честности которого вы отдали сегодня должную дань. Его доля составит десять тысяч долларов, и я вручу ему деньги завтра. (Бурные аплодисменты всего зала.)

При словах «неуязвимой честности» старики Ричардсы зарделись; впрочем, это сошло за проявление скромности с их стороны и не повредило им.

— Если мое предложение будет принято большинством голосов — не меньше двух третей, я сочту, что получил санкцию всего вашего города, а мне больше ничего и не нужно. Интерес к редкостям сильно повышается, когда на них есть какой-нибудь девиз или эмблема, имеющая свою историю. И если вы позволите мне выбить на этих фальшивых монетах имена восемнадцати джентльменов, которые…

Девять десятых собрания, включая и собаку, дружно поднялись с мест, и предложение было принято под гром аплодисментов и оглушительный хохот.

Все сели, и тогда Символы (за исключением «доктора» Клея Гаркнеса) вскочили в разных концах зала, яростно протестуя против такого надругательства, угрожая…

— Прошу не угрожать мне, — спокойно сказал незнакомец. — Я знаю свои права, и криком меня не возьмешь. (Аплодисменты.)

Он опустился на место. Доктор Гаркнес решил воспользоваться представившимся ему случаем. Он считался одним из двух самых богатых людей в городе. Другим был Пинкертон. Гаркнес был владельцем золотых россыпей, иными словами — владельцем фабрики, выпускавшей ходкое патентованное лекарство. Гаркнес выставил свою кандидатуру в городское управление от одной партии. Пинкертон — от другой. Борьба между ними велась не на жизнь, а на смерть и разгоралась с каждым днем. Оба любили деньги; оба недавно купили по большому участку земли — и неспроста! Предполагалась постройка новой железнодорожной линии, и каждый из них рассчитывал, став членом городской магистратуры, добиться прокладки ее в наиболее выгодном для него направлении. В таких случаях от одного голоса иной раз зависит многое. Ставка была крупная, но Гаркнес никогда не боялся рисковать. Незнакомец сидел рядом с ним, и пока остальные Символы увеселяли собрание своими протестами и мольбами, Гаркнес нагнулся к соседу и спросил его шепотом:

— Сколько вы хотите за мешок?

— Сорок тысяч долларов.

— Даю двадцать.

— Нет.

— Двадцать пять.

— Нет.

— Ну а тридцать?

— Моя цена — сорок тысяч долларов, и я не уступлю ни одного цента.

— Хорошо, согласен. Я буду у вас в гостинице в десять часов утра. Пусть это останется между нами. Поговорим с глазу на глаз.

— Отлично.

Вслед за тем незнакомец встал и обратился к собранию:

— Время уже позднее. Высказывания этих джентльменов не лишены резона, не лишены интереса, не лишены блеска. Однако я попрошу разрешения покинуть зал. Благодарю вас за ту любезность, которую вы мне оказали, исполнив мою просьбу. Господин председатель, сохраните, пожалуйста, мешок до завтра, а вот эти три банковых билета по пятьсот долларов передайте мистеру Ричардсу. — И он протянул председателю деньги. — Я зайду за мешком в девять часов утра, а остальное, что причитается мистеру Ричардсу, принесу ему сам в одиннадцать часов. Доброй ночи!

И незнакомец вышел из зала под крики «ура», пение куплета на мотив арии из «Микадо», яростный собачин лай и торжественные раскаты гимна: «Вы не та‑ко‑ой пло‑хо‑ой че‑ло‑ве‑ек — ами‑инь!»

IV

Вернувшись домой, чета Ричардсов была вынуждена до глубокой ночи принимать поздравителей. Наконец стариков оставили в покое. Вид у них был грустный; они сидели, не говоря ни слова, и размышляли. Наконец Мэри сказала со вздохом:

— Как ты думаешь, Эдвард, нам есть в чем упрекнуть себя… по — настоящему упрекнуть? — И ее блуждающий взор остановился на столе, где лежали три злополучных банковых билета, которые недавние посетители разглядывали и трогали с таким благоговением.

Эдвард долго молчал, прежде чем ответить ей, потом вздохнул и нерешительно начал:

— А что мы могли поделать, Мэри? Это было предопределено свыше… как и все, что делается на свете.

Мэри пристально посмотрела на него, но он отвел глаза в сторону. Помолчав, она сказала:

— Раньше мне казалось, что принимать поздравления и выслушивать похвалы очень приятно. Но теперь… Эдвард!

— Что?

— Ты останешься в банке?

— Н — нет!

— Попросишь увольнения?

— Завтра утром… напишу письмо с просьбой об отставке.

— Да, так, пожалуй, будет лучше.

Ричардс закрыл лицо ладонями и пробормотал:

— Сколько чужих денег проходило через мои руки. И я ничего не боялся… А теперь… Мэри, я так устал, так устал!

— Давай ляжем спать.

На следующий день в девять часов утра незнакомец явился в здание магистратуры за мешком и увез его в гостиницу. В десять часов они с Гаркнесом беседовали наедине. Незнакомец получил от Гаркнеса то, что потребовал: пять чеков «на предъявителя» в один из столичных банков — четыре по тысяче пятьсот долларов и пятый на тридцать четыре тысячи долларов. Один из мелких чеков он положил в бумажник, а остальные, на сумму тридцать восемь тысяч пятьсот долларов, запечатал в конверт вместе с запиской, которая была написана после ухода Гаркнеса. В одиннадцать часов он подошел к дому Ричардсов и постучал в дверь. Миссис Ричардс посмотрела в щелку между ставнями, вышла на крыльцо и взяла у него конверт. Незнакомец удалился, не сказав ей ни слова. Она вошла в гостиную вся красная, чуть пошатываясь, и с трудом проговорила:

— Вчера мне показалось, будто я где-то видела этого человека, а теперь я его узнала.

— Это тот самый, что принес мешок?

— Я в этом почти уверена!

— Значит, он и есть тот неведомый Стивенсон, который так провел всех именитых граждан нашего города. Если он принес нам чеки, а не деньги, это тоже подвох. А мы — то думали, что беда миновала! Я уж было успокоился, отошел за ночь, а теперь мне и смотреть тошно на этот конверт. Почему он такой легкий? Ведь, как — никак, восемь с половиной тысяч, даже если самыми крупными купюрами.

— А если там чеки, что в этом плохого?

— Чеки, подписанные Стивенсоном? Я готов взять эти восемь с половиной тысяч наличными… По — видимому, это предопределено свыше, Мэри… Но я никогда особым мужеством не отличался, и сейчас у меня просто не хватит духу предъявлять к оплате чеки, подписанные этим губительным именем. Тут явная ловушка. Он хотел поймать меня с самого начала. Но мы каким-то чудом спаслись, а теперь ему пришла в голову новая хитрость. Если там чеки…

— Эдвард, это ужасно! — И Мэри залилась слезами: в руках у нее были чеки.

— Брось их в огонь! Скорее! Не поддадимся соблазну! Он и из нас хочет сделать всеобщее посмешище! Он… дай мне, если не можешь сама!

Ричардс выхватил у жены чеки и, всеми силами стараясь удержаться, чтобы не разжать руки, бросился к печке. Но он был человек, он был кассир… и он остановился на секунду посмотреть подпись. И чуть не упал замертво.

— Мэри! Мне душно, помахай на меня чем-нибудь! Эти чеки — все равно, что золото!

— Эдвард, какое счастье! Но почему?

— Они подписаны Гаркнесом. Новая загадка, Мэри!

— Эдвард, неужели…

— Посмотри! Нет, ты только посмотри! Тысяча пятьсот… тысяча пятьсот… тысяча пятьсот… тридцать четыре… тридцать восемь тысяч пятьсот! Мэри! Мешок не стоит и двенадцати долларов… Что же… неужели Гаркнес заплатил за него по золотому курсу?

— И это все нам — вместо десяти тысяч?

— Похоже, что нам. И все чеки написаны «на предъявителя».

— А это хорошо, Эдвард? Для чего он так сделал?

— Должно быть, намекает, что лучше получать по ним в другом городе. Может, Гаркнес не хочет, чтобы об этом знали? Смотри… письмо!

Письмо было написано рукой Стивенсона, но без его подписи. Оно гласило:

Ричардс испустил глубокий вздох и сказал:

— Это письмо обжигает пальцы — оно словно огнем написано. Мэри, мне опять стало не по себе!

— Мне тоже. Ах, боже мой, если б…

— Ты только подумай! Он верит в мою честность!

— Перестань, Эдвард! Я больше не могу!

— Если б эта высокая похвала досталась мне по заслугам, — а видит бог, Мэри, когда-то я думал, что этого заслуживаю, — я легко расстался бы с такими деньгами. А письмо сохранил бы — оно дороже золота, дороже всех сокровищ. Но теперь… Оно будет нам вечным укором, Мэри!

Он бросил письмо в огонь. Пришел рассыльный с пакетом. Ричардс распечатал его. Письмо было от Берджеса.

— Мы спасены еще раз! Но какой ценой! — Он бросил письмо в огонь. — Лучше, кажется, смерть!.. Умереть, уйти от всего этого…

— Какие скорбные дни наступили для нас, Эдвард! Удары, наносимые великодушной рукой, так жестоки и так быстро следуют один за другим…

За три дня до выборов каждый из двух тысяч избирателей неожиданно оказался обладателем ценного сувенира — фальшивой монеты из прославленного золотого мешка. На одной стороне этих монет было выбито: «Я сказал несчастному незнакомцу следующее…» А на другой: «Ступайте и постарайтесь исправиться». (Подпись: «Пинкертон».)

Таким образом, ведро с ополосками после знаменитой каверзной шутки было вылито на одну — единственную голову, и результаты этого были поистине катастрофические. На сей раз всеобщим посмешищем стал один Пинкертон, и Гаркнес проскочил в члены городского управления без всякого труда.

За сутки, протекшие с тех пор, как Ричардсы получили чеки, их обескураженная совесть притихла. Старики примирились с содеянным грехом. Но им еще суждено было узнать, какие ужасы таит в себе грех, который вот — вот должен стать достоянием гласности. Старики прослушали в церкви обычную утреннюю проповедь — давно известные слова о давно известных вещах. Все это было слышано и переслышано тысячи раз и, потеряв всякую остроту, всякий смысл, нагоняло на них раньше сон. Но теперь иное дело: теперь каждое слово проповеди звучало как обвинение, и вся она была направлена против тех, кто таит от людей свои смертные грехи.

Служба кончилась, они постарались поскорее отделаться от толпы поздравителей и поспешили домой, дрожа, как в ознобе, от смутного, неопределенного предчувствия беды. И увидели на улице мистера Берджеса в ту минуту, когда тот заворачивал за угол. Берджес не ответил на их поклон! Он просто не заметил стариков, но они этого не знали. Чем объяснить такое поведение? Боже! Да мало ли чем. Неужели Берджес проведал, что Ричардс мог обелить его в те давние времена, и теперь выжидает удобного случая, чтоб свести с ним счеты?

Придя домой, они вообразили с отчаяния, будто служанка подслушивала из соседней комнаты, когда Ричардс признался жене, что Берджес ни в чем не виноват. Ричардс припомнил, будто из той комнаты доносился шорох платья. Через минуту он уже окончательно уверил себя в этом. Надо позвать Сарру под каким — нибудь предлогом и понаблюдать за ней: если она действительно донесла на них Берджесу, это сразу будет видно по ее лицу.

Они задали девушке несколько вопросов — вопросов случайных, пустых, бесцельных, — и она сразу решила, что старики повредились в уме от неожиданно привалившего богатства. Их настороженные, подозрительные взгляды окончательно смутили ее. Она покраснела, встревожилась, и старики увидели в этом явное доказательство ее вины. Она шпионит за ними, она доносчица!

Оставшись снова наедине, они принялись связывать воедино факты, не имевшие между собой никакой связи, и пришли к ужасающим выводам. Дойдя до полного отчаяния, Ричардс вдруг ахнул, и жена спросила его:

— Что ты? Что с тобой?

— Письмо… письмо Берджеса. Он надо мной издевался, я только сейчас это понял! — И Ричардс процитировал: — «В глубине души вы, вероятно, не можете не презирать меня — ведь вам известно, что вменяется мне в вину…» Теперь все ясно! Боже правый! Он знает, что я знаю! Видишь, как хитро построена фраза? Это ловушка, и я попался в нее, как дурак! Мэри…

— Какой ужас! Я знаю, что ты хочешь сказать… Берджес не вернул нам твое письмо!

— Да, он решил придержать его, мне на погибель! Мэри, Берджес уже выдал нас кое — кому. Я это знаю… знаю наверняка. Помнишь, как на нас смотрели в церкви? Берджес не ответил на наш поклон… Это неспроста: он знает, что делает!

Ночью вызвали доктора. Утром по городу разнеслась весть, что старики опасно больны. По словам доктора, их подкосили волнения последних дней, вызванные неожиданным счастьем, а тут еще приходилось выслушивать поздравления, засиживаться по вечерам, поздно ложиться спать…

Город искренне опечалился, ибо эта старая супружеская чета была теперь его единственной гордостью.

Через два дня разнеслись еще худшие вести. Старики начали заговариваться и вели себя очень странно. По словам сиделок, Ричардс показывал им чеки. На восемь тысяч пятьсот? Нет, на огромную сумму — на тридцать восемь тысяч пятьсот долларов. Откуда ему привалило такое счастье?

На следующий день сиделки сообщили еще более поразительные новости. Они боялись, что чеки затеряются, и решили их спрятать, но, пошарив у больного под подушкой, ничего не нашли — чеки исчезли бесследно. Больной сказал:

— Не трогайте подушку. Что вам нужно?

— Мы думали, чеки лучше спрятать…

— Вы их больше не увидите, — я уничтожил их. Это дело сатаны. На них печать ада. Я знал, зачем их мне прислали: чтобы вовлечь меня в грех!

И дальше он понес такое, что и понять было невозможно и вспомнить страшно, к тому же доктор велел им молчать об этом.

Ричардс сказал правду — чеков больше никто не видел.

Но одна из сиделок, вероятно, проговорилась во сне, ибо через три дня слова, сказанные Ричардсом в беспамятстве, стали достоянием всего города. Бред его был действительно странен. Выходило, что Ричардс тоже претендовал на мешок и что Берджес сначала утаил записку старика, а потом коварно выдал его.

Берджесу так и сказали, но он всячески отрицал это и вдобавок осудил тех, кто придавал значение бреду больного, невменяемого старика. Все же в городе поняли, что тут что-то неладно, и разговоры об этом не прекращались.

Дня через два пошли слухи, будто миссис Ричардс в бреду почти слово в слово повторяет речи мужа. Подозрения вспыхнули с новой силой, потом окончательно укрепились, и вера Гедлиберга в кристальную чистоту своего единственного непорочного именитого гражданина померкла и готова была вот — вот совсем угаснуть.

Прошло еще шесть дней, и по городу разнеслась новая весть: старики умирают. В предсмертный час рассудок Ричардса прояснился, и он послал за Берджесом. Берджес сказал:

— Оставьте нас наедине. Он, вероятно, хочет поговорить со мной без свидетелей.

— Нет, — возразил Ричардс, — мне нужны свидетели. Пусть все слышат мою исповедь. Я хочу умереть как человек, а не как собака. Я считал себя честным, но моя честность была искусственна, как и ваша. И, так же как и вы, я пал, не устояв перед соблазном. Я скрепил ложь своим именем, позарившись на злосчастный мешок. Мистер Берджес не забыл одной услуги, которую я ему оказал, и из чувства благодарности, которой я не заслуживаю, утаил мою записку и спас меня. Все вы помните, в чем его обвиняли много лет назад. Мои показания — и только мои — могли бы установить его невиновность, а я оказался трусом и не спас его от позора…

— Нет, нет, мистер Ричардс. Вы…

— Наша служанка выдала ему мою тайну…

— Никто мне ничего не выдавал!

— …и тогда он поступил так, как поступил бы каждый на его месте: пожалел о своем добром поступке и разоблачил меня… воздал мне по заслугам…

— Это неправда! Клянусь вам…

— Прощаю ему от всего сердца!..

Горячие уверения Берджеса пропали даром, — умирающий не слышал их. Он отошел в вечность, не зная, что еще раз был несправедлив к бедняге Берджесу. Его старушка жена умерла в ту же ночь.

Девятнадцатый — последний! — из непогрешимой плеяды пал жертвой окаянного золотого мешка. С города был сорван последний лоскут его былой славы. Он не выставлял напоказ своей скорби, но скорбь эта была глубока.

В ответ на многочисленные ходатайства и петиции было решено переименовать Гедлиберг (как — не важно, я его не выдам), а также изъять одно слово из девиза, который уже много лет украшал его печать.

Он снова стал честным городом, но держит ухо востро — теперь его так легко не проведешь!

Глава 1. Вена, 1899

Прошлым летом, когда я возвращался из горного санатория в Вену после курса восстановления аппетита, я оступился в потемках и упал со скалы, и переломал руки, ноги и все остальное, что только можно было сломать, и, к счастью, меня подобрали крестьяне, которые искали осла, и они перенесли меня в ближайшее жилище — один из тех больших приземистых деревенских домов, крытых соломой, с комнатами для всей семьи в мансарде и славным маленьким балкончиком под нависшей крышей, который украшают яркие цветы в ящиках и кошки; в нижнем этаже помещается просторная и светлая гостиная, отделенная перегородкой от коровника, а во дворе перед окнами величественно и эффектно высится гордость и богатство дома — навозная куча. Вы, вероятно, заметили, что это типичная немецкая фраза, она говорит о том, что я успешно овладеваю механикой и духом этого языка и уже могу, раз оседлав одну фразу, ехать на ней, не слезая, целый день.

В миле от моего пристанища в деревне жил коновал, но хирурга там не оказалось. Это сулило неважную перспективу — мой случай был явно хирургический.

Тут вспомнили, что в деревне проводит лето некая леди из Бостона, эта леди проповедует Христианскую Науку и может лечить все что угодно. Послали за ней. Она не решилась выйти из дому на ночь глядя, но велела передать на словах, что это не важно, что никакой спешки нет, что сейчас она применит «заочное лечение», а сама придет утром; пока же она просит меня успокоиться, расположиться поудобнее и, главное, помнить, что со мной ровно ничего не случилось. Я подумал, что здесь какое-то недоразумение.

— Вы ей сказали, что я сверзился со скалы высотой в семьдесят петь футов?

— Да.

— И стукнулся о камень на дне пропасти и отскочил?

— Да.

— И стукнулся о другой камень и опять отскочил?

— Да.

— И стукнулся о третий камень и снова, еще раз отскочил?

— Да.

— И переколол все камни?

— Да.

— Теперь понятно, в чем дело: она думает только о камнях. Почему же вы ей не сказали, что я сам тоже расшибся?

— Я сказала ей все слово в слово, как вы велели: что сейчас от вихра на макушке и до пяток вы представляете собой причудливую цепь из сложных переломов и что раздробленные кости, которые торчат из вас во все стороны, сделали вас похожим на вешалку для шляп.

— И после этого она пожелала мне помнить, что со мной ровным счетом ничего не случилось?

— Да, так она сказала.

— Ничего не понимаю. Мне кажется, что она недостаточно вдумчиво диагностировала мой случай. Как она выглядела? Как человек, который витает в сфере чистой теории, или же как человек, которому самому случалось падать в пропасть и который в помощь абстрактной науке привлекает доказательства из собственного опыта?

— Bitte?[2]

Понять эту фразу для Stubenrrwichen[3] оказалось непосильной задачей: она перед ней спасовала. Продолжать разговор не имело смысла, и я попросил чего — нибудь поесть, и сигару, и выпить чего — нибудь горячего, и корзину, чтобы сложить туда свои ноги, — но на все это получил отказ.

— Почему же?

— Она сказала, что вам ничего не понадобится.

— Но я голоден, я хочу пить, и меня мучает отчаянная боль.

— Она сказала, что у вас будут эти иллюзии, но вы не должны обращать на них никакого внимания. И она особенно просит вас помнить, что таких вещей, как голод, жажда и боль, не существует.

— В самом деле, она об этом просит?

— Так она сказала.

— И при этом она производила впечатление особы вполне контролирующей работу своего умственного механизма?

— Bitte?

— Ее оставили резвиться на свободе или связали?

— Связали? Ее?

— Ладно, спокойной ночи, можете идти; вы славная девушка, но для легкой остроумной беседы ваша мозговая Geschirr[4] непригодна. Оставьте меня с моими иллюзиями.

Глава II

Разумеется, всю ночь я жестоко страдал, по крайней мере, я мог об этом догадываться, судя по всем симптомам, но, наконец, эта ночь миновала, а проповедница Христианской Науки явилась, и я воспрянул духом. Она была средних лет, крупная и костлявая, и прямая, как доска, и у нее было суровое лицо, и решительная челюсть, и римский клюв, и она была вдовой в третьей степени, и ее звали Фуллер. Мне не терпелось приступить к делу и получить облегчение, но она была раздражающе медлительна. Она вытащила булавки, расстегнула крючки, кнопки и пуговицы и совлекла с себя все свои накидки одну за другой; взмахом руки расправила складки и аккуратно развесила все вещи, стянула с рук перчатки, достала из сумки книжку, потом придвинула к кровати стул, не спеша опустилась на него, и я высунул язык. Она сказала снисходительно, но с ледяным спокойствием:

— Верните его туда, где ему надлежит быть. Нас интересует только дух, а не его немые слуги.

Я не мог предложить ей свой пульс, потому что сустав был сломан, но она предупредила мои извинения и отрицательно мотнула головой, давая понять, что пульс — это еще один немой слуга, в котором она не нуждается. Тогда я подумал, что надо бы рассказать ей о моих симптомах и самочувствии, чтобы она поставила диагноз, но опять я сунулся невпопад, все это было ей глубоко безразлично, более того, самое упоминание о том, как я себя чувствую, оказалось оскорблением языка, нелепым термином.

— Никто не чувствует, — объяснила она, — чувства вообще нет, поэтому говорить о несуществующем как о существующем, значит впасть в противоречие. Материя не имеет существования; существует только Дух; дух не может чувствовать боли, он может только ее вообразить.

— А если все-таки больно?..

— Этого не может быть. То, что нереально, не может выполнять функций, свойственных реальному. Боль нереальна, следовательно, больно быть не может.

Широко взмахнув рукой, чтобы подтвердить акт изгнания иллюзии боли, она напоролась на булавку, торчавшую в ее платье, вскрикнула «ой!» и спокойно продолжала свою беседу:

— Никогда не позволяйте себе говорить о том, как вы себя чувствуете, и не разрешайте другим спрашивать вас о том, как вы себя чувствуете; никогда не признавайте, что вы больны, и не разрешайте другим говорить в вашем присутствии о недугах, или боли, или смерти, или о подобных несуществующих вещах. Такие разговоры только потворствуют духу в его бессмысленных фантазиях.

В этот момент Stubenrrwichen наступила кошке на хвост, и кошка завизжала самым нечестивым образом.

Я осторожно спросил:

— А мнение кошки о боли имеет ценность?

— Кошка не имеет мнения; мнения порождаются только духом; низшие животные осуждены на вечную бренность и не одарены духом; вне духа мнение невозможно.

— Значит, эта кошка просто вообразила, что ей больно?

— Она не может вообразить боль, потому что воображать свойственно только духу; без духа нет воображения. Кошка не имеет воображения.

— Тогда она испытала реальную боль?

— Я уже сказала вам, что такой вещи, как боль, не существует.

— Это очень странно и любопытно. Хотел бы я знать, что же все-таки произошло с кошкой. Ведь если реальной боли не существует, а кошка лишена способности вообразить воображаемую боль, то, по-видимому, бог в своем милосердии компенсировал кошку, наделив ее какой-то непостижимой эмоцией, которая проявляется всякий раз, когда кошке наступают на хвост, и в этот миг объединяет кошку и христианина в одно общее братство…

Она раздраженно оборвала меня:

— Замолчите! Кошка не чувствует ничего, христианин не чувствует ничего. Ваши бессмысленные и глупые фантазии — профанация и богохульство и могут причинить вам вред. Разумнее, лучше и благочестивее допустить и признать, что таких вещей, как болезнь, или боль, или смерть, не существует.

— Я весь — воображаемые живые мучения, но не думаю, что мне было бы хоть на йоту хуже, будь они реальными. Что мне сделать, чтобы избавиться от них?

— Нет необходимости от них избавляться — они не существуют… Они иллюзии, порожденные материей, а материя не имеет существования; такой вещи, как материя, не существует.

— Все это звучит как будто правильно и ясно, но сути я все же как-то не улавливаю. Кажется, вот — вот схвачу ее, а она уже ускользнула.

— Объяснитесь.

— Ну, например, если материи не существует, то как может материя что-нибудь порождать?

Ей стало меня так жалко, что она даже чуть не улыбнулась. То есть она непременно улыбнулась бы, если бы существовала такая вещь, как улыбка.

— Ничего нет проще, — сказала она. — Основные принципы Христианской Науки это объясняют, их суть изложена в четырех следующих изречениях, которые говорят сами за себя. Первое: Бог есть все сущее. Второе: Бог есть добро. Добро есть Дух. Третье: Бог, Дух есть все, материя есть ничто. Четвертое: Жизнь, Бог, всемогущее Добро отрицают смерть, зло, грех, болезнь. Вот, теперь вы убедились?

Объяснение показалось мне туманным; оно как-то не разрешало моего затруднения с материей, которая не существует и, однако, порождает иллюзии. Поколебавшись, я спросил:

— Разве… разве это что-нибудь объясняет?

— А разве нет? Даже если прочитать с конца, и тогда объясняет.

Во мне затеплилась искра надежды, и я попросил ее прочитать с конца.

— Прекрасно. Болезнь грех зло смерть отрицают Добро всемогущее Бог жизнь ничто есть материя все есть Дух Бог Дух есть Добро. Добро есть Бог сущее все есть Бог. Ну вот… теперь — то вы понимаете?

— Теперь… теперь, пожалуй, яснее, чем раньше, но все же…

— Ну?

— Нельзя ли прочитать это как-нибудь иначе, другим способом?

— Любым, как вам угодно. Смысл всегда получится один и тот же. Переставляйте слова, как хотите, все равно они будут означать точно то же самое, как если бы они были расположены в любом другом порядке. Ибо это совершенство. Вы можете просто все перетасовать — никакой разницы не будет: все равно выйдет так, как было раньше. Это прозрение гениального ума. Как мыслительный tour de force[5] оно не имеет себе равных, оно выходит за пределы как простого, конкретного, так и тайного, сокровенного.

— Вот так штучка!

Я сконфузился: слово вырвалось прежде, чем я успел его удержать.

— Что??

— …Изумительное построение… сочетание, так сказать, глубочайших мыслей… возвышенных… потря…

— Совершенно верно. Читаете ли вы с конца, или с начала, или перпендикулярно, или под любым заданным углом — эти четыре изречения всегда согласуются по содержанию и всегда одинаково доказательны.

— Да, да… доказательны… Вот теперь мы ближе к делу. По содержанию они действительно согласуются; они согласуются с… с… так или иначе, согласуются; я это заметил. Но что именно они доказывают… я разумею — в частности?

Это же абсолютно ясно! Они доказывают: первое: Бог — Начало Начал, Жизнь, Истина, Любовь, Душа, Дух, Разум. Это вы понимаете?

— Мм… кажется, да. Продолжайте, пожалуйста.

— Второе: Человек — божественная универсальная идея, индивидуум, совершенный, бессмертный. Это вам ясно?

— Как будто. Что же дальше?

— Третье: Идея — образ в душе; непосредственный объект постижения. И вот она перед вами — божественная тайна Христианской Науки в двух словах. Вы находите в ней хоть одно слабое место?

— Не сказал бы; она кажется неуязвимой.

— Прекрасно. Но это еще не все. Эти три положения образуют научное определение Бессмертного Духа. Дальше мы имеем научное определение Смертной Души. Вот оно. ПЕРВАЯ СТУПЕНЬ: Греховность. Первое: Физическое — страсти и вожделения, страх, порочная воля, гордость, зависть, обман, ненависть, месть, грех, болезнь, смерть.

— Все это нереальные категории, миссис Фуллер, иллюзии, насколько я понимаю?

— Все до единой. ВТОРАЯ СТУПЕНЬ: Зло исчезает. Первое: Этическое честность, привязанность, сострадание, надежда, вера, кротость, воздержание. Это ясно?

— Как божий день.

— ТРЕТЬЯ СТУПЕНЬ: Духовное Спасение. Первое: Духовное — вера, мудрость, сила, непорочность, прозрение, здоровье, любовь. Вы видите, как все это тщательно продумано и согласовано, как взаимосвязано и антропоморфично. На последней, Третьей Ступени, как мы знаем из откровений Христианской Науки, смертная душа исчезает.

— А не раньше?

— Нет, ни в коем случае, — только тогда, когда будут завершены воспитание и подготовка, необходимые для Третьей Ступени.

— И только тогда, значит, возможно успешно овладеть Христианской Наукой, сознательно к ней приобщиться и возлюбить ее, — так я вас понимаю? Иначе говоря, этого нельзя достичь в течение процессов, происходящих на Второй Ступени, потому что там все еще удерживаются остатки души, а значит — и разума, и поэтому… Но я вас прервал. Вы собирались разъяснить, какие получаются прекрасные результаты, когда Третья Ступень разрушает и развеивает эти остатки. Это очень интересно; пожалуйста, продолжайте.

— Так вот, как я уже говорила, на этой Третьей Ступени смертная душа исчезает. Наука так переворачивает все воспринимаемое телесными чувствами, что мы искренне принимаем в сердца свои евангельское пророчество: «первые будут последними, последние — первыми», и постигаем, что Бог и Его идея могут стать для нас всеобъемлющими, — чем божественное действительно является и по необходимости должно быть…

— Это великолепно. И как старательно и искусно вы подобрали и расположили слова, чтобы подтвердить и обосновать все сказанное вами о могуществе и функциях Третьей Ступени. Вторая, очевидно, могла бы вызвать лишь временную потерю разума, но только Третья способна сделать его отсутствие постоянным. Фраза, построенная под эгидой Второй Ступени, возможно, еще заключала бы в себе что-то вроде смысла, — вернее, обманчивое подобие смысла; тогда как волшебная сила Третьей Ступени — и только она! — устраняет этот дефект. Кроме того, несомненно: именно Третья Ступень наделяет Христианскую Науку еще одним замечательным свойством, — я имею в виду ее язык, легкий и плавный, богатый, ритмичный и свободный. Вероятно, на то есть особая причина?

— О да! Бог — Дух, Дух — Бог, почки, печень, разум, ум.

— Теперь мне все понятно.

— В Христианской Науке нет ничего непонятного; потому что Бог — един, Время — едино, Индивидуум — един и может быть одним из себе подобных — одним из многих, как, например, отдельный человек, отдельная лошадь; в то время как Бог — един, не один из многих, но один — единственный и не имеющий себе равных.

— Это благородные мысли. Я просто горю желанием узнать больше. Скажите, как Христианская Наука объясняет духовное отношение постоянной двойственности к случайному отклонению?

— Христианская Наука переворачивает кажущееся отношение Души и тела, — как астрономия переворачивает человеческое восприятие солнечной системы, — и подчиняет тело Духу. Как земля вращается вокруг неподвижного солнца, хотя этому трудно верить, когда мы смотрим на восходящее светило, точно так же и тело — это всего лишь смиренный слуга покоящегося Духа, хотя нашему ограниченному разуму представляется обратное. Но мы этого никогда не поймем, если допустим, что Душа находится в теле или Дух в материи и что человек часть неодухотворенного мира. Душа есть Бог, неизменный и вечный, а человек сосуществует с Душой и отражает ее, потому что Начало Начал есть Все Сущее, а Все Сущее обнимает Душу — Дух, Дух — Душу, любовь, разум, кости, печень, одного из себе подобных, единственного и не имеющего равных.

— Откуда взялась Христианская Наука? Это божий дар или она появилась невзначай, сама собой?

— В некотором смысле она — божий дар. То есть ее могущество исходит от Бога, но честь открытия этого могущества и его предназначения принадлежит одной американской леди.

— Вот как? Когда же это случилось?

— В тысяча восемьсот шестьдесят шестом году. Это незабвенная дата, когда боль, недуги и смерть навеки исчезли с лица земли. То есть исчезли те иллюзии, которые обозначаются этими словами. Сами же эти вещи вообще никогда не существовали; поэтому, как только было обнаружено, что их нет, они были легко устранены. История этого открытия и его сущность описаны вот в этой книжке, и…

— Книгу написала эта леди?

— Да, книгу написала она сама — всю, от начала до конца. Название книги «Наука и здоровье, с толкованием библии», потому что леди разъясняет библию; раньше никто ее не понимал. Даже двенадцать апостолов. Я вам прочитаю начало.

Но оказалось, что она забыла очки.

— Ничего, это не важно, — сказала она. — Я помню слова, — ведь все мы, проповедники Христианской Науки, знаем книгу наизусть; в нашей практике это необходимо. Иначе бы мы совершали ошибки и причиняли зло. Итак, слушайте: «В тысяча восемьсот шестьдесят шестом году я открыла Науку метафизического врачевания и назвала ее «Христианской Наукой». Дальше она говорит — и я считаю, что это сказано великолепно: «Посредством Христианской Науки религия и медицина одухотворяются новой божественной природой и сутью, вера и понимание обретают крылья, а мысли общаются непосредственно с Богом», — это ее слова в точности.

— Очень изящно сказано. И кроме того, это блестящая идея — обручить бога с медициной, а не медицину с гробовщиком, как было раньше; ведь бог и медицина, собственно, уже принадлежат друг другу, будучи основой нашего духовного и физического здоровья. Какие лекарства вы даете при обычных болезнях, например…

— Мы никогда не даем лекарств, ни при каких обстоятельствах! Мы…

— Но, миссис Фуллер, ведь там сказано…

— Меня это совершенно не интересует, и я не хочу об этом говорить.

— Я очень сожалею, если чем-то вас задел, но ваша реплика как будто противоречит…

— В Христианской Науке нет никаких противоречий. Они невозможны, так как наука абсолютна. Иначе и не может быть, ибо ее непосредственный источник Начало Начал, Всеобъемлющий, а также Душа — один из многих, единственный и не имеющий себе равных. Это одухотворенная математика, очищенная от материального шлака.

— Это я понимаю, но…

— Она зиждется на несокрушимой основе Аподиктического Принципа.

Слово расплющилось о мой череп, пытаясь пробиться сквозь него, и оглушило меня, но прежде чем я успел задать вопрос о том, какое оно имеет отношение к делу, она уже разъясняла:

— Аподиктический Принцип — это абсолютный принцип Научного Врачевания Духом, верховное Всемогущество, избавляющее сынов и дочерей человеческих от всякого зла, которому подвержена плоть.

— Но, конечно, не от всякого зла, не от всякого разрушения?

— От любого, без исключений; такой вещи, как разрушение, нет. Оно нереально; оно не существует.

— Но без очков ваше слабеющее зрение не позволяет вам…

— Мое зрение не может слабеть; ничто не может слабеть; Дух — владыка, а Дух не допускает упадка.

Она вещала под наитием Третьей Ступени, поэтому возражать не имело смысла. Я переменил тему и стал опять расспрашивать о Первооткрывательнице.

— Открытие произошло внезапно, как это случилось с Клондайком, или оно долгое время готовилось и обдумывалось, как было с Америкой?

— Ваши сравнения кощунственны — они относятся к низменным вещам… но оставим это. Я отвечу словами самой Первооткрывательницы: «Бог в своем милосердии много лет готовил меня к тому, чтобы я приняла ниспосланное свыше откровение — абсолютный принцип Научного Врачевания Духом».

— Вот как, много лет? Сколько же?

— Тысячу восемьсот!

— Бог — Дух, Дух — бог, Бог — добро, истина, кости, почки, один из многих, единственный и не имеющий равных, — это потрясающе!

— У вас есть все основания удивляться, сэр. И, однако, это чистая правда. В двенадцатой главе Апокалипсиса есть ясное упоминание об этой американской леди, нашей уважаемой и святой Основательнице, и там же есть пророчество о ее приходе; святой Иоанн не мог яснее на нее указать, разве что назвав ее имя.

— Как это невероятно, как удивительно!

— Я приведу ее собственные слова из «Толкования библии»: «В двенадцатой главе Апокалипсиса есть ясный намек, касающийся нашего, девятнадцатого века». Вот — заметили? Запомните хорошенько.

— Но что это значит?

— Слушайте, и вы узнаете. Я опять приведу ее вдохновенные слова: «В откровении святого Иоанна, там, где говорится о снятии Шестой Печати, что произошло через шесть тысяч лет после Адама, есть одна знаменательная подробность, имеющая особое отношение к нашему веку». Вот она:

«Глава XII, 1. — И явилось на небе великое знамение — жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд».

Это наш Вождь, наша Мать, наша Первооткрывательница Христианской Науки, что может быть яснее, что может быть несомненнее! И еще обратите внимание на следующее:

«Глава XII, 6. — А жена убежала в пустыню, где приготовлено было для нее место от бога».

— Это Бостон. Я узнаю его. Это грандиозно! Я потрясен! Раньше я совершенно не понимал этих мест; пожалуйста, продолжайте ваши… ваши… доказательства.

— Прекрасно. Слушайте дальше:

«И видел я другого Ангела, сильного, сходящего с неба, облеченного облаком; над его головою была радуга, и лицо его как солнце, и ноги его как столпы огненные, в руке у него была книжка раскрытая».

— Раскрытая книжка… Просто книжка… что может быть скромнее? Но значение ее так громадно! Вы, вероятно, догадались, что это была за книжка?

— Неужели?..

— Я держу ее в руках — Христианская Наука!

— Любовь, печень, свет, кости, вера, почки, один из многих, единственный и не имеющий равных, — я не могу прийти в себя от изумления!

— Внимайте красноречивым словам нашей Основательницы: «И тогда голос с неба воззвал: «Пойди возьми раскрытую книжку; возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как мед». Смертный, склонись перед святым глаголом. Приступи к Божественной Науке. Прочитай ее с начала, и до конца. Изучи ее, размышляй над ней. Пригуби ее, она действительно будет сладка на вкус и исцелит тебя, но когда ты переваришь ее и ощутишь горечь, то не ропщи против Истины». Теперь вы знаете историю нашей несравненной и Божественной Святой Науки, сэр, и знаете, что на нашей земле она была только открыта, но происхождение ее божественное. А теперь я оставлю вам книгу и уйду, но вы ни о чем не тревожьтесь, — я буду пользовать вас заочно до тех пор, пока не отойду ко сну.

Глава III

Под магическим воздействием заочного и очного врачевания вместе взятых мои кости стали медленно втягиваться внутрь и пропадать из виду. Это благое дело началось в бодром темпе и шло полным ходом. Мое тело усердно растягивалось и всячески выгибалось, чтобы облегчить восстановительный процесс, и через каждую минуту — две я слышал негромкий щелчок где-то у себя внутри, — и мне было понятно, что в этот миг два конца сломанной кости успешно соединились. Приглушенное пощелкивание, и поскрипывание, и скрежетание, и постукивание не прекращалось в течение последующих трех часов; затем все стихло — сломанные кости срослись, все до одной. Остались только вывихи, их было семь, не больше, — вывихи бедер, плечей, колен и шеи, — так что с ними скоро было покончено; один за другим они скользнули в свои суставы с тупым звуком — как будто где-то хлопнула пробка, и я вскочил на ноги весь как новенький, без единого изъяна, если говорить о скелете, и послал за коновалом.

Мне пришлось это сделать из-за насморка и болей в желудке: я не собирался снова доверить их женщине, которой я не знал и в чьей способности лечить простые болезни окончательно разочаровался. У меня были на то веские основания — ведь насморк и боли в желудке были ей вверены с самого начала, также как и переломы, и она ничуть их не облегчила, — напротив, желудок болел все сильней и сильней, все резче и невыносимей, — теперь, пожалуй, из-за того, что я уже много часов ничего не ел и не пил.

Пришел коновал, очень милый человек, полный рвения и профессионального интереса к больному. Что же касается запаха, который от него исходил, то он был довольно — таки пронзительный: откровенно говоря, от него несло конюшней, и я попробовал тут же договориться с ним о заочном лечении, но это было не по его части, и поэтому из деликатности я не стал настаивать. Он осмотрел мои зубы, прощупал бабки и заявил, что мой возраст и общее состояние позволяют ему прибегнуть к энергичным мерам, поэтому он даст мне кое-чего, чтобы превратить боль в желудке в ящур, а насморк в вертячку, тогда он окажется в своей стихии и; ему будет проще простого меня вылечить. Он намешал в бадейке пойла из отрубей и сказал, что полный ковш через каждые два часа вперемежку с микстурой, приготовленной из скипидара с колесной мазью, либо вышибет из меня мои недуги в двадцать четыре часа, либо вызовет разнообразные ощущения другого порядка, которые заставят меня позабыть о своих болезнях. Первую дозу он дал мне сам, а потом ушел, сказав на прощанье, что мне можно есть и пить все, чего мне только ни захочется, в любых количествах. Но я уже больше не был голоден, и пища меня не интересовала.

Я взял книгу о Христианской Науке, оставленную миссис Фуллер, и прочитал половину. Потом выпил полный ковш микстуры и дочитал до конца. Пережитое мною после этого было очень интересно и полно неожиданных открытий. Пока во мне совершался процесс перехода болей в ящур, а насморка в вертячку, сквозь бурчанье, шипенье, сотрясения и бульканье, сопровождавшие его, я все время ощущал интенсивную борьбу за первенство между пойлом, микстурой и литературой, причем часто я не мог точно определить, которая одерживает верх, и легко мог отличить литературу от двух других, только когда те были порознь, а не смешаны, потому что смесь пойла из отрубей с эклектической микстурой как две капли воды похожа на разбушевавшийся Аподиктический Принцип, и никто на свете не отличил бы их друг от друга. Наконец дело подошло к финишу, все эволюции завершались с полным успехом, но я думаю, что результат мог быть достигнут и при меньшей затрате материалов. Пойло, вероятно, было необходимо, чтобы превратить желудочные боли в ящур, но я уверен, что вертячку ничего не стоило получить от одной только литература и что вертячка, добытая таким путем, была бы лучшего качества и более стойкая, чем любая выведенная искусственными методами коновала.

Потому что среди всех странных, безумных, непонятных и необъяснимых книг, созданных воображением человека, пальма первенства несомненно принадлежит этой. Она написана в духе безграничной самоуверенности и самодовольства, а ее напор, ее пыл, ее непробиваемая серьезность часто создают иллюзию красноречия, даже когда в словах вы не улавливаете и тени смысла. Существует множество людей, которые воображают, что эта книга им понятна: я это знаю потому, что беседовал с ними; но во всех случаях эти же люди воображали, что болей, недугов и смерти не существует в природе и что в мире вообще нет реальных вещей — фактически не существует ничего, кроме Духа. Это обстоятельство несколько снижает ценность их мнения. Когда эти люди говорят о Христианской Науке, они поступают так, как миссис Фуллер: они выражаются не своими словами, а языком книги; они обрушивают вам на голову эффектную чепуху, и вы только позднее обнаруживаете, что все это не выдумано ими, а просто процитировано; кажется, они знают этот томик наизусть и благоговеют перед ним, как перед святыней, — мне следовало бы сказать: как перед второй библией. Эта книга была явно написана на стадии умственного опустошения, причиненного Третьей Ступенью, и я уверен, что никто, кроме пребывающих на этой Ступени, не мог бы обнаружить в ней хоть каплю смысла. Когда вы читаете ее, вам кажется, что вы слышите бурную, сокрушительную, пророческую речь на непонятном языке, вы постигаете ее дух, но не то, о чем в ней говорится. Или еще так: вам кажется, что вы слушаете какой-то мощный духовой инструмент — он ревет, полагая, что это мелодия, а те, кто не играет в оркестре, слышат просто воинственный трубный звук, — этот призыв только возбуждает душу, но ничего ей не говорит.

Невозмутимое самодовольство, которым пропитана эта книга, как будто бы отдает божественным происхождением, — оно не сродни ничему земному. Простому смертному несвойственна такая непоколебимая уверенность во всем, чувство такого безграничного превосходства, такое бездумное любование собой. Никогда не предъявляя ничего такого, что можно было бы по праву назвать веским словом «доказательство», а порой даже вовсе ни на что не ссылаясь и ни на чем не основывая свои выводы, она громогласно вещает: Я ДОКАЗАЛА то-то и то-то. Чтобы установить и разъяснить смысл какого — нибудь одного — единственного, еще не растолкованного отрывка из библии, нужен авторитет папы и всех столпов его церкви, нужна огромная затрата времени, труда и размышлений, но автор выше всего этого: она видит всю библию в девственном состоянии и при ничтожной затрате времени и без всякой затраты умственных усилий толкует ее от корки до корки, изменяет и исправляет значения, а затем авторитетно разъясняет их, манипулируя формулами такого же порядка, как «Да будет свет! И стал свет». Впервые с сотворения мира над долами, водами и весями прогромыхал такой невозмутимо самодовольный, беззастенчивый и безапелляционный голос[6].

Глава IV

Никто не сомневается в том, что дух оказывает на тело громадное влияние; я тоже в этом уверен. С давних времен колдун, толкователь снов, гадалка, знахарь, шарлатан, лекарь— самоучка, образованный врач, месмерист и гипнотизер в своей практике использовали воображение клиента. Все они признавали наличие и могущество этой силы. Врачи исцеляют многих больных хлебными пилюлями: они знают, что там, где болезнь порождена фантазией, вера пациента в доктора придаст и хлебным пилюлям целительное свойство.

Вера в доктора. Пожалуй, все дело именно в этом. Да, похоже, что так. Некогда монарх исцелял язвы одним прикосновением царственной руки. Часто он совершал поразительные исцеления. Мог ли сделать то же самое его лакей? Нет, в своем платье не мог. А переодетый королем, могли он это сделать? Я думаю, нам не приходится в этом сомневаться. Я думаю, мы можем быть совершенно уверены в том, что в любом случае исцеляло не прикосновение руки короля, а вера больного в чудодейственность этого прикосновения. Подлинные и замечательные исцеления совершались возле святых мощей. Разве нельзя допустить, что любые другие кости подействовали бы на больного точно так те, если бы от него скрыли подмену? Когда я был мальчишкой, в пяти милях от нашего городка жила фермерша, которая прославилась как врачевательница верой, — так она себя называла. Страждущие стекались к ней со всей округи, она возлагала на них руку и говорила: «Веруй; это все, что тебе нужно»; и они уходили, забыв о своей хвори. Она не была религиозной женщиной и не претендовала на обладание какой-то сверхъестественной целительной силой. Она признавала, что исцеления совершает вера больного в нее. Несколько раз она при мне мгновенно излечивала от жестоких зубных болей, — пациенткой была моя мать. В Австрии есть один крестьянин, который на этом ремесле основал целое коммерческое дело и лечит и простых, и знатных. Время от времени его сажают в тюрьму за то, что он практикует, не имея диплома, но когда он оттуда выходит, его дело по— прежнему процветает, потому что лечит он бесспорно успешно, и репутация его ущерба не несет. В Баварии есть человек, который совершил так много исцелений, что ему пришлось бросить свою профессию театрального плотника, чтобы удовлетворить спрос постоянно растущей массы клиентов. Год за годом он творит свои чудеса и уже разбогател. Он не делает вида, что ему помогает религия или какие-то потусторонние силы, — просто, как он считает, в нем есть что-то, что вызывает у пациентов доверие; все дело в этом доверии, а совсем не в какой-то таинственной силе, исходящей от него[7].

За последнюю четверть века в Америке появилось несколько врачующих сект под различными названиями, и все они значительно преуспели в лечения недугов без применения лекарств. Среди них есть Врачевание Духом, Врачевание Верой, Врачевание Молитвой, Врачевание Психической Наукой и Врачевание Христианской Наукой. И совершенно несомненно, что все они совершают чудеса при помощи того же старого, всесильного орудия — воображения больного. Названия разные, хотя в способе лечения никакой разницы нет. Но секты не воздают должного этому орудию: каждая заявляет, что ее метод лечения разнится от методов всех других.

Все они могут похвастаться случаями исцелений, с этим не приходится спорить; Врачевание Верой и Врачевание Молитвой, когда они не приносят пользы, пожалуй, не приносят и вреда, потому что они не запрещают больному прибегать к помощи лекарств, если он того пожелает; другие же запрещают лекарства и заявляют, что они способны вылечить любую болезнь человека, какая только существует на земле, применяя одни духовные средства. Здесь, мне кажется, есть элемент опасности. Я думаю, что они слишком много на себя берут. Доверие публики, пожалуй, повысилось бы, если бы они меньше на себя брали.

Проповедница Христианской Науки не смогла вылечить меня от болей в желудке и насморка, но коновалу это удалось. Это убеждает меня в том, что Христианская Наука слишком много на себя берет. Я думаю, что ей следовало бы оставить внутренние болезни в покое и ограничиться хирургией. Здесь она могла бы развернуться, действуя своими методами.

Коновал потребовал с меня тридцать крейцеров, и я ему заплатил; мало того, я удвоил эту сумму и дал ему шиллинг. Миссис Фуллер прислала длинный счет за ящик костей, починенных в двухстах тридцати четырех местах — один доллар за каждый перелом.

— Кроме Духа, ничего не существует?

— Ничего, — ответила она. — Все остальное несубстанциально, все остальное — воображаемое.

Я дал ей воображаемый чек, а теперь она преследует меня по суду, требуя субстанциальных долларов. Где же тут логика?

I

Случилось это во времена Кромвеля. Среди полковников республиканской армии Мэйфэр был по возрасту самым младшим, ему едва минуло тридцать. Однако, несмотря на молодость, это был уже ветеран, опытный, закаленный воин, так как за оружие он взялся с семнадцати лет. Ему довелось участвовать во многих битвах, и своей доблестью на полях сражений он постепенно, шаг за шагом, завоевал себе и высокое положение в армии, и любовь и преданность солдат. Но вот с ним стряслась великая беда, мрачная тень легла на его пути.

Вечер уже наступил, за окнами царили тьма и метель, в комнате стояла гнетущая тишина. Полковник и его молодая жена, до конца излив в словах свое горе, прочли положенную главу из библии, сотворили вечернюю молитву, и теперь им оставалось одно: сидеть рука с рукой, устремив взгляд на огонь камина, думать тяжкую думу и ждать. Они знали, что ждать предстоит недолго, и при мысли об этом душа женщины содрогалась.

Но сейчас с минуты на минуту должна была войти, чтобы пожелать им спокойной ночи, семилетняя Абби, их единственная дочь, кумир семьи. Прерывая молчание, полковник сказал жене:

— Вытри слезы. Ради нашего ребенка сделаем вид, что мы спокойны и счастливы. Забудем на время о том, что неотвратимо.

— Я скрою печаль в моем сердце, но, боже, оно разрывается от горя…

— Примем все с покорностью: в правоте своей и на благо нам творит господь свою волю.

— Да будет воля его. И разум и душа мои смирились. Если б и сердце мое могло принять… Боже милостивый, неужели в последний раз я сжимаю и целую эту любимую руку!..

— Тш!.. Тише, дорогая! Идет Абби.

В дверях показалась кудрявая головка, а затем и вся фигурка и ночной рубашке, и в то же мгновенье девочка кинулась к отцу. Он прижал ее к груди и стал крепко, горячо целовать, еще и еще…

— Что ты, папа, разве так можно? Ты спутаешь мне волосы!

— Каюсь, больше не буду. Прощаешь папу, моя дорогая?

— Ну конечно прощаю! А ты правда каешься? Это не нарочно? Ты совсем — совсем правда каешься?

— Разве ты не видишь, Абби?

Он закрыл лицо руками и сделал вид, что плачет. Девочка, тотчас пожалев, что вызвала у отца слезы, заплакала и сама и принялась отрывать у него от лица руку, приговаривая:

— Не плачь, папа, я не хотела тебя обидеть. Правда, не хотела. Ну, папочка!

— Она тянула отца за руки, разжимала ему пальцы и вдруг, поймав его взгляд, воскликнула:

— Да ты вовсе и не плачешь! Нехороший папа, ты меня обманул. Пойду к маме, я на тебя обиделась.

Она хотела слезть с отцовских колен, но он обнял ее и сказал:

— Нет, дорогая, останься со мной. Папа признает свою вину, не сердись. Давай поцелую тебя и вытру слезки. Папа проект прощенья у своей Абби, в наказание он сделает нее, что она ему прикажет. Ну вот, слезок больше нет, и нет ни одной спутанной кудряшки. И все, что только захочет моя маленькая Абби…

Мир был водворен. Личико ребенка прояснилось, засияло улыбками, и вот уже Абби гладит отцовскую щеку и назначает кару:

— Сказку! Расскажи сказку!

Но что это?

Взрослые затаили дыхание, прислушались. Шаги… шаги, еле слышные сквозь порывы ветра. Они ближе, все ближе и все слышнее… Но вот они снова стали глуше и замерли вдали. Полковник и его жена глубоко, с облегчением вздохнули, и отец спросил:

— Сказку? Веселую?

— Нет, страшную.

Отец пытался уговорить дочку, что лучше бы веселую сказку, но Абби стояла на своем: ведь ей обещали сделать так, как она захочет; и отец знал, что должен, как истинный пуританин и солдат, сдержать обещание. А девочка все убеждала:

— Ведь нельзя же всегда только о веселом рассказывать. Няня говорит, что людям не всегда бывает весело. Это правда, папа? Мне няня так сказала.

Мать вздохнула, мысли ее снова обратились к великому, безысходному ее горю. Отец сказал мягко:

— Правда, детка. С людьми бывают несчастья. Это грустно, но это так.

— Ну вот и расскажи сказку про несчастных людей. Только такую страшную, чтобы мы прямо дрожали, как будто все это происходит с нами. Мама, ты сядь к нам поближе и держи меня за руку, чтобы мне было не так страшно. Ведь когда все вместе, рядом, не так уж боишься, — правда? Ну, папа, начинай!

— Жили — были три полковника…

— Вот хорошо! Я знаю, какие бывают полковники. Потому что ведь ты тоже полковник, я знаю, какие у них мундиры. А дальше?

— И вот однажды они все трое нарушили военную дисциплину.

Длинное непонятное слово понравилось девочке, она взглянула на отца с живым любопытством и спросила:

— Дисциплину? Это что-нибудь вкусное, папа?

Слабое подобие улыбки пробежало по лицам родителей, и отец ответил:

— Нет, дорогая, это нечто совсем другое. Полковники, о которых идет речь, превысили свои полномочия…

— А это тоже не…

— Нет, это тоже несъедобное. Слушай. Во время боя, когда печальный исход его был уже предрешен, им было приказано совершить ложную атаку на сильно укрепленный пост противника, чтобы отвлечь внимание врага и дать возможность отступить войскам республики. Увлекшись, полковники нарушили приказ, они напали по-настоящему, взяли штурмом пост врага, выиграли сражение и одержали победу. Генерал, лорд — протектор, разгневался на них за то, что они ослушались приказа, высоко оценил их отвагу и предал всех троих военному суду.

— Какой генерал — великий генерал Кромвель, папа?

— Да.

— А я его видела! Когда он проезжает мимо нашего дома на своем огромном коне, такой важный, и сзади едут солдаты, он всегда смотрит так… — ну, я не знаю, как это сказать. Будто он чем-то недоволен. И сразу видно, что все — все его боятся. А я не боюсь, потому что на меня он один раз поглядел совсем по-другому.

— Милая ты моя болтушка. Слушай же дальше. Когда полковников привезли в Лондон на суд военного трибунала, их отпустили под честное слово, разрешив пойти проститься с семьями…

Что это опять?

Снова шаги, и снова мимо. Женщина опустила голову на плечо мужа, чтобы скрыть смертельную бледность, покрывшую ее лицо.

— Вот сегодня утром они и прибыли в Лондон, — продолжал отец.

Девочка широко раскрыла глаза.

— Так это все правда?

— Да, дорогая.

— Как интересно! Это даже лучше сказки. Рассказывай дальше, папа. Мама, мамочка, почему ты плачешь?

— Ничего, ничего дорогая… Я… я просто подумала о несчастных семьях.

— Не плачь, мама! Ведь все кончится хорошо, ты увидишь! Все истории кончаются хорошо. Скорее рассказывай, папа, как все они потом жили счастливо до конца своих дней, тогда мама перестанет плакать. Вот увидишь, мамочка, все будет хорошо. Продолжай, папа!

— Перед тем как их отпустить домой, полковников заключили в Тауэр.

— А я знаю, где Тауэр, это даже отсюда видно. Ну, а потом что? Рассказывай же скорее, папа!

— Я и так стараюсь, насколько возможно. В Тауэре военный трибунал судил полковников целый час. Суд нашел их виновными и приговорил к расстрелу.

— Это значит, чтобы их убить?

— Да.

— Фу, как гадко! Мамочка, милая, ты опять заплакала. Не плачь, про печальное уже скоро кончится. Поторопись, папа, чтобы мама поскорее успокоилась. Ты очень медленно рассказываешь.

— Да, ты права, но это потому что я все время задумываюсь.

— А ты не задумывайся, просто рассказывай дальше.

— Хорошо. Итак, трое полковников…

— Ты их знаешь, папа?

— Да, дорогая.

— Я тоже хочу познакомиться с ними. Я люблю полковников. Они позволят мне поцеловать себя, как ты думаешь?

Голос полковника звучал нетвердо, когда он ответил:

— Один из них уж непременно позволит, дорогая моя девочка. Поцелуй меня за него.

— Вот! Это за него, а это за двоих других. Знаешь, я им скажу: «Мой папа тоже полковник, и очень храбрый, он поступил бы так же, как и вы. Значит, вы ничего плохого не сделали, что бы там ни говорил этот гадкий суд, и вам нечего стыдиться, ни чуточки». И тогда они разрешат мне поцеловать себя! Да, папа?

— Да, моя родная, разумеется да!

— Мама, ну, мамочка, не надо! Вот уже скоро и счастливый конец. Дальше, папа!

— Некоторые из тех, кто судил полковников, — члены военного трибунала, — жалели осужденных. Они отправились к генералу и сказали, что все, что от них требовалось, они сделали, — конечно, то был лишь их гражданский долг, ты понимаешь, — а теперь они просят помилования для двоих из осужденных. Пусть будет расстрелян только один, и этого достаточно, чтобы послужить уроком для всей армии. Но генерал был непреклонен и попенял им за то, что они — то свой долг выполнили и совесть их чиста, а его понуждают идти против совести и тем самым запятнать свою честь солдата. Но члены трибунала возразили, что просят лишь о том, что и сами сделали бы, будь они на его месте и если бы, как и он, обладали высоким правом помилования. Слова эти поразили генерала, он долго стоял погруженный в раздумье, и суровое выражение его лица постепенно смягчалось. Вскоре затем, приказав подождать себя, он удалился в свой кабинет, чтобы в молитве испросить у бога совета. Вернувшись, он сказал: «Пусть осужденные кинут жребий. Тот, кому он достанется, умрет, остальные будут помилованы».

— Кто же из них должен умереть? Бедный, мне его жалко!

— Нет, детка, они отказались тянуть жребий.

— Да? Почему?

— Они сказали, что тот, кто вытянет жребий, как бы сам себя добровольно приговорит к смерти, а это равносильно самоубийству, что бы там ни говорили. Они христиане, а библия запрещает лишать самих себя жизни; они готовы к смерти, пусть приговор суда будет приведен в исполнение.

— А что это значит, папа?

— Они будут расстреляны.

Чу! Опять!

Ветер? Нет. «Раз — два, раз — два!..»

— Именем лорд-протектора! Откройте!

— Папа, папа, это солдаты! Я люблю солдат, я сама открою им дверь, я сама!

Девочка вскочила, подбежала к двери и распахнула ее, радостно восклицая:

— Входите, входите! Это гренадеры, папа, я ведь знаю гренадеров!

Отряд маршем вошел в комнату, солдаты выстроились в шеренгу, вскинув ружья на плечо. Офицер отдал честь, полковник Мэйфэр ответил тем же, вытянувшись по — военному. А жена полковника стояла рядом с мужем, — она была бледна, лицо ее исказилось страшной душевной мукой, но ничто больше не выдавало страданий несчастной женщины. Ребенок радостно, во все глаза смотрел на происходящее.

Долгое прощальное объятие всех вместе — отца, матери и дочери. Затем приказ: «В Тауэр — шагом марш!» Полковник четким военным шагом вышел из дому, следом за ним отряд, и дверь закрылась.

— Видишь, мамочка, как все прекрасно получилось! Я же говорила тебе, что все будет хорошо. Теперь они пошли в Тауэр, и папа увидит тех полковников, и он…

— Подойди ко мне, бедное мое невинное дитя…

II

На следующее утро убитая горем мать не могла подняться с постели. Вокруг больной дежурили врачи и сиделки, они переговаривались между собой шепотом. Девочке не разрешили входить в спальню матери, ей велели поиграть и побегать: мама серьезно больна. Абби, закутанная в теплую шубку, вышла из дома и некоторое время играла неподалеку. Но вдруг она подумала, как странно и нехорошо, что папа так долго в Тауэре и даже не знает, что мама заболела. Надо ему сказать, Абби сама это сделает.

Час спустя военный трибунал в полном составе предстал перед генералом Кромвелем. Генерал, мрачный, стоял выпрямившись, опираясь о стол костяшками пальцев. По его знаку один из членов трибунала выступил вперед и сказал:

— Мы настаивали, мы заклинали их передумать, но они непреклонны. Они отказываются кидать жребий. Они готовы умереть, лишь бы не пойти против своей религии.

Лицо лорд-протектора потемнело, но он молчал. Некоторое время он стоял задумавшись, затем проговорил:

— Они не умрут все. За них бросит жребий кто-нибудь другой. Пошлите за осужденными, поставьте их в соседней комнате лицом к стене, и пусть они держат руки за спиной. Когда все будет готово, дайте мне знать.

Оставшись один, он сел и тут же приказал адъютанту:

— Выйдите на улицу и приведите первого ребенка, который вам встретится.

Адъютант едва вышел за дверь, как тотчас вернулся, ведя за руку Абби; шубку ее слегка запорошило снегом. Девочка сразу же подошла к главе республиканского правительства — к человеку, при одном имени которого трепетали земные владыки и сильные мира сего, — взобралась к нему на колени и заявила:

— А я знаю, вы и есть лорд — протектор. Я уже видела вас раньше, когда вы проезжали мимо нашего дома. Все вас боялись, а я нет, потому что на меня вы посмотрели совсем не строго, — вы помните, да? На мне было красное платьице с синей отделкой спереди. Помните?

Хмурое лицо лорд-протектора смягчилось улыбкой, и он начал дипломатически обдумывать ответ.

— Видишь ли, я…

— Я стояла как раз у самого дома — понимаете, около нашего дома.

— Милое дитя мое, мне стыдно признаться, но я не помню…

Абби прервала его с упреком:

— Неужели не помните? А я вот вас не забыла.

— Мне очень совестно. Но больше я уж тебя не забуду, даю слово. Ты прости меня на первый раз, — помиримся и заключим дружбу навеки. Согласна?

— Да, конечно согласна, только я все-таки не пойму: как это вы меня не помните? Должно быть, вы очень забывчивый. Я и сама иногда бываю забывчивой. Я прощаю вас, потому что знаю, на самом деле вы хороший и добрый. Прижмите меня к себе покрепче, как папа, а то здесь холодно.

— С превеликой радостью, мой милый новый дружок, отныне — мой друг навеки, правда? Ты напомнила мне мою дочку, — теперь она уже выросла. Ребенком она была так же ласкова, мила и нежна, как ты. И у нее было твое очарование, маленькая моя волшебница: всепокоряющее трогательное доверие, равно к другу и к незнакомцу, отчего всякий, на кого оно обращено, становится твоим добровольным рабом. Так же, как и ты сейчас, она любила примоститься у меня на коленях, и я забывал про заботы и усталость. В сердце моем воцарялся мир — вот как сейчас. Мы были с ней как равные — добрые товарищи, делившие игры. С тех нор протекло много времени, те блаженные времена прошли, воспоминания о них потускнели в моей памяти, но ты вновь оживила их. Прими же, дитя, благословенье человека, обремененного тяжкими заботами о родине, — они ложатся на твои плечи, пока я отдыхаю.

— Вы ее очень любили, очень — очень?

— Да, дружок. Суди сама: она приказывала, а я повиновался.

— Вы такой милый! Вы поцелуете меня?

— С радостью, и почту за честь. Вот это от меня, а это — от нее. Ты попросила, но могла бы приказать, ведь ты — это как бы она: ты приказываешь, я повинуюсь.

Услышав о таких высоких для себя привилегиях, девочка весело захлопала в ладоши, но тут до ее слуха долетел звук приближающихся шагов: размеренный топот идущих в ногу солдат.

— Солдаты, солдаты! Я хочу посмотреть на них!

— Ты их увидишь, дорогая. Но подожди минуту, у меня есть к тебе поручение.

В комнату вошел офицер, низко поклонился, сказал: «Они здесь, ваша светлость», — снова поклонился и вышел.

Глава нации подал Абби три сургучных облатки — три небольших кружка, два белых и один ярко — красный; этот последний и должен был служить знаком смерти тому из осужденных, кому он достанется.

— Ах, какой хорошенький красный кружок! Это все мне?

— Нет, дорогая, они предназначены другим. Приподними за край вон ту занавесь — за ней открытая дверь. Пройди в нее, и ты увидишь троих людей, которые стоят в ряд, лицом к стене, и держат руки за спиной; ладонь одной руки у них раскрыта в виде чаши — вот так. В каждую такую раскрытую ладонь опусти один из этих кружков, а потом вернись ко мне.

Абби исчезла за дверной занавесью, и лорд — протектор остался одни. Он подумал благоговейно: «Поистине мысль эту подал мне сам господь бог, всегда незримо присутствующий рядом с теми, кто сомневается и ищет помощи. Ему ведомо, на кого должен пасть выбор, и это он направил сюда своего безгрешного посланца свершить свою волю. Все могут заблуждаться, только не он. Дивны дела его и премудры, да, будет благословенно его святое имя!»

Абби опустила за собой занавесь и несколько мгновений с большим любопытством рассматривала комнату смерти и прямые неподвижные фигуры солдат и узников. Вдруг лицо ее оживилось, и девочка сказала себе: «Да ведь один из них мой папа! Я узнаю его спину. Вот ему я и дам самый хорошенький кружок». Она выбежала вперед, опустила кружки в протянутые ладони, просунула головку под согнутый локоть отца, подняла личико и воскликнула:

— Папа, папа, посмотри, что у тебя в руке. Это я тебе дала!

Отец взглянул на роковой подарок и, терзаемый муками любви и жалости, упал на колени и прижал к груди своего маленького невинного палача. Солдаты, офицеры, освобожденные узники — все на мгновение словно оцепенели, потрясенные неслыханной трагедией. Душераздирающая сцена сжала им сердце — они плакали, не стыдясь своих слез. Несколько минут длилось глубокое благоговейное молчание, затем офицер отряда неуверенно шагнул вперед, коснулся плеча осужденного и мягко сказал:

— Мне очень тяжело, сэр, поверьте, но долг мне повелевает.

— Повелевает что? — спросила Абби.

— Я обязан увести его отсюда. Всей душой моей сожалею.

— Но куда увести, куда?

— В другое… господи, помоги мне! — в другое помещение.

— И никуда вы его не уведете. Моя мама больна, и я заберу папу домой. — Она высвободилась из объятий отца, вскарабкалась к нему на спину, обвила руками его шею. — Я готова, папа, поехали!

— Бедная моя девочка, я не могу. Я должен идти туда, куда мне приказано.

Абби соскочила на пол, огляделась с недоумением. Потом подбежала к офицеру, стала перед ним, негодующе топнула ногой и воскликнула:

— Я же сказала, что моя мама больна, разве вы не слышали? Отпустите его, сейчас же отпустите!

— Несчастный ребенок… Бог свидетель, я отпустил бы, если бы мог… Смирно! Стройся! Ружья на плечо!

Словно вихрь Абби вылетела из комнаты и в следующее мгновенье уже тащила за руку лорд-протектора. При виде этого человека, внушающего всем страх и трепет, присутствующие подтянулись, офицеры отдали честь, солдаты салютовали оружием.

— Да остановите же их, сэр! Моя мама больна, ей нужно видеть папу, я им об этом уже сказала, а они даже не слушают и хотят увести его отсюда.

Генерал стоял как громом пораженный.

— Твоего папу, дитя? Этот твой папа?

— Ну конечно мой папа, он всегда был моим папой. Разве бы я дала кому — нибудь другому красивый красный кружок? Конечно только папе, ведь я его так люблю!

Страшное душевное смятенье отразилось на лице лорд-протектора. Он сказал:

— Помоги мне, боже правый! Силою сатанинской хитрости совершил я самый жестокий поступок, когда-либо совершенный человеком. И уже ничем не могу я помочь, ничем! Что делать мне?

Огорченная девочка воскликнула в нетерпении:

— Но ведь вы можете приказать им отпустить папу! — Она зарыдала. — Ну велите же им! Сами вы мне сказали, что я могу приказывать, и вот в первый же раз вы не слушаетесь.

Суровое, грубо высеченное лицо озарилось нежностью. Лорд-протектор опустил руку на голову маленького тирана и сказал:

— Благодарение всевышнему за то, что я дал тогда это необдуманное обещание. И тебя, несравненное дитя, которому сам господь внушил напомнить мне об этом забытом мною обещании, — благодарю! Офицер, повинуйтесь ей. Это я приказываю вам устами этого ребенка. Узник помилован, освободите его!

Рассказ первый: О ЧЕЛОВЕКЕ, У КОТОРОГО БЫЛО ДЕЛО К ГЕНЕРАЛ — ДИРЕКТОРУ

Не так давно, в феврале текущего 1900 года, зашел как-то под вечер проведать меня здесь, в Лондоне, один мой приятель. Оба мы уже в том возрасте, когда люди, убивая время в досужей болтовне, склонны рассуждать не столько о приятностях жизни, сколько о ее тяготах. Вскоре мой приятель стал бранить Военное министерство. Оказалось, что у него есть друг, придумавший кое-что весьма нужное для солдат в Южной Африке, а именно — легкие, очень дешевые и прочные башмаки, которые не промокают и не расползаются от дождя. Изобретатель хотел, чтобы ими заинтересовалось правительство, но он был человек безвестный и не понимал, что высокопоставленные чиновники не обратят на его предложение никакого внимания.

Это доказывает, что он осел… такой же, как и все мы, — прервал я своего приятеля. — Продолжайте.

— Почему вы так думаете? По — моему, он говорит правду.

— По — моему, он лжет. Продолжайте.

— А я вам докажу, что он…

— Ничего вы мне не докажете. Я очень стар и очень мудр. И не надо со мной спорить. Это непочтительно и дерзко. Продолжайте!

— Что ж, прекрасно. Но вы сейчас убедитесь сама. Мое имя достаточно известно, однако даже я не смог поговорить о деле моего друга с генерал — директором Сапожно-кожевенного управления.

— Еще одна ложь. Прошу вас, продолжайте.

— Но даю вам честное слово, что я потерпел неудачу.

— О, разумеется! Это я и без вас знал. Можно было этого и не говорить.

— Тогда в чем же ложь?

— В вашем утверждении, что вы не могли обратить внимание генерал — директора на предложение вашего друга. Это ложь, потому что вы, безусловно, могли это сделать.

— Не мог, уверяю вас. За три месяца мне не удалось этого добиться.

— Еще бы! Разумеется! В этом я и не сомневался. Но вы могли сразу же его заинтересовать, если бы взялись за дело как надо. Точно так же мог это сделать сам изобретатель.

— Я и сделал как надо.

— Нет, не сделали.

— Кто вам сказал? Вы же не знаете никаких подробностей!

— Не знаю. Но я убежден, что вы взялись за дело по-дурацки.

— Да как вы можете судить, если вы не знаете, какой путь я избрал?

— По результатам. Результат — наилучшее доказательство. Вы взялись за дело по — идиотски. Я очень стар и очень му…

— Да, да, я знаю. Но, может быть, вы разрешите мне рассказать, как я действовал? Я думаю, это поможет нам установить — по-идиотски я взялся за дело или нет.

— Это уже установлено. Но продолжайте, раз уж вам так не терпится разоблачить себя. Я очень ста…

— Конечно, конечно. Итак, я написал генерал — директору Сапожно-кожевенного управления вежливое письмо и объяснил…

— Вы с ним знакомы?

— Нет.

— Одно очко в мою пользу. Начали вы преглупо. Продолжайте.

— В письме я указал на огромное значение и выгодность изобретения и предложил…

— Зайти и поговорить с ним? Я так и знал. Вы проиграли два очка. Я оч…

— Он не отвечал целых три дня.

— Еще бы! Дальше.

— Затем он прислал мне три строчки, в которых холодно благодарил за хлопоты и…

— Ничего не предлагал.

— Вот именно. Ничего не предлагал. Тогда я написал ему более подробно и…

— Три очка!

— …и не получил ответа. В конце недели я послал еще одно письмо, где довольно резко просил ответить мне на предыдущее.

Четыре! Продолжайте.

— Пришел ответ, мне сообщили, что мое предыдущее письмо не получено, и просили прислать копию. Я навел справки на почте и выяснил, что письмо получено, однако все же отослал копию. Прошло две недели, ответа не было. К тому времени я настолько поостыл, что снова мог писать вежливые письма. Я предложил ему принять меня на следующий день, добавив, что если не получу ответа, то буду считать его молчание знаком согласия.

— Пять очков!

— Я пришел ровно в двенадцать. Меня попросили подождать в приемной. Я просидел до половины второго и ушел, пристыженный и злой. Переждав еще неделю, чтобы остыть, я написал новое письмо, в котором просил принять меня на следующий день в полдень.

— Шесть очков!

— Он согласился. Я пришел минута в минуту и проторчал в приемной до половины третьего. Тогда я покинул это заведение, раз и навсегда отряхнув его прах со своих ног. На мой взгляд, грубость, нерадивость, бездарность и равнодушие к интересам армии генерал — директора Сапожно-кожевенного управления Военного министерства…

— Хватит! Я очень стар, и очень мудр, и знаю множество людей с виду разумных, у которых недоставало здравого смысла на то, чтобы толково взяться за простое и легкое дело вроде вашего. Вы для меня не диковинка: я лично знал миллионы, миллиарды подобных вам. Вы без толку потеряли три месяца, изобретатель потерял три месяца, солдаты потеряли три… итого девять месяцев. Сейчас я прочту вам сказочку, которую написал вчера вечером. А завтра в полдень вы пойдете к генерал — директору и уладите ваше дело.

— Великолепно! Так вы с ним знакомы?

— Нет. Но послушайте сказку.

Рассказ второй: О ТОМ, КАК ТРУБОЧИСТУ УДАЛОСЬ ДАТЬ СОВЕТ ИМПЕРАТОРУ

ЗАКЛЮЧЕНИЕ ПЕРВОГО РАССКАЗА

— Ну как? Поняли вы, куда я клоню?

— Должен признаться, что да. И все будет сделано по-вашему. Я завтра же возьмусь за дело. Мне хорошо знаком близкий друг генерал-директора. Он даст мне записочку, в которой укажет, что у меня дело государственной важности. Я не буду уславливаться с генерал — директором о свидании, а просто приду и пошлю ему эту записку вместе со своей визитной карточкой. Не пройдет и полминуты, как он меня примет.

Все произошло именно так, и правительство заказало для армии новые башмаки.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

На заре жизни человеку явилась добрая фея с ларцом и молвила:

— Вот мои дары. Возьми один из них, а другие оставь. Но выбор твой должен быть мудрым, очень мудрым! Ибо только один из даров воистину ценен.

Даров было пять: Слава, Любовь, Богатство, Наслаждение, Смерть. Юноша нетерпеливо сказал:

— Тут нечего раздумывать, — и выбрал Наслаждение.

И он ушел в широкий мир и стал искать наслаждения, которыми тешится юность. Но все они, одно за другим, оказались пустыми и преходящими, и суетность их разочаровала его; и каждое, ускользая от юноши, издевалось над ним.

Наконец он сказал:

— Все эти годы ушли у меня понапрасну. Но если бы мне дано было выбрать снова, я сделал бы мудрый выбор.

II

Тогда вновь пришла фея и молвила:

— Остаются четыре дара. Выбирай еще раз, но помни — о, помни! — время быстротечно, а драгоценен только один из даров.

Человек думал долго, а затем выбрал Любовь; но oн не заметил слез, блеснувших в глазах доброй феи.

Много, много лет спустя он сидел у гроба, один в опустевшем доме и, обращаясь к себе самому, говорил:

— Одна на другой уходили они, покидая меня; а теперь лежит в гробу и она, самая дорогая, последняя моя любовь. Утрата за утратой постигали меня; за каждый час счастья, что продавала мне коварная обманщица Любовь, платил я бесконечными часами горя. От глубины сердца проклинаю ее!

III

— Выбирай еще раз! — снова сказала фея. — Годы научили тебя уму — разуму, — несомненно, должны были научить. Остаются еще три дара. Но лишь один из них чего — нибудь стоит, — помни об этом и будь осмотрителен в выборе.

Долго раздумывал человек, а затем выбрал Славу; и фея со вздохом удалилась.

Прошли годы, и однажды она явилась опять и стала за спиной человека, одиноко сидевшего в сумерках и погруженного в свои думы. И думы его были ей ведомы.

«Имя мое разнеслось по всему миру, похвалы мне были у всех на устах, и на мгновенье мне показалось, что это прекрасно. Но как оно было кратко, это мгновенье! А там появилась зависть, за нею злословие, потом клевета, потом ненависть, и следом за нею — гонения. Затем — злая насмешка, и это было началом конца. Напоследок явилась жалость, а жалость — могила славы. О, как горек и жалок удел знаменитости! В зените славы — вызывать грязную клевету, а на ее закате — презрение и сострадание».

IV

— Что ж, выбирай еще раз, — прозвучал голос феи. — Остаются два дара. И не отчаивайся. Ведь и вначале только один из них был драгоценен, а он и теперь еще здесь.

— Богатство, а значит — и власть! — сказал человек. — Как я был слеп! Но теперь наконец жизнь обретет для меня смысл, — я буду сорить деньгами, швырять их, ослеплять их блеском. Те, кто высмеивал и презирал меня, станут пресмыкаться передо мной в грязи, и я натешу свое изголодавшееся сердце их завистыо. Вся роскошь мира будет мне доступна, все его радости, все наслаждения духа, все услады плоти — все, чем дорожит человек. Я буду покупать, покупать, покупать! Уважение, почет, хвалу, поклонение — все те мишурные прелести жизни, какие может предложить базар житейской суеты. Я потерял много лет и до сих пор ошибался в выборе, но теперь это — в прошлом; в те дни я был еще слишком несведущ и потому выбирал то, что с виду казалось мне лучшим.

Незаметно промчались три года, и вот настал день, когда человек, дрожа от холода, сидел в убогой мансарде; он был бледен и изнурен, глаза его ввалились, а тело прикрывали лохмотья; грызя сухую корку, он бормотал:

Да будут прокляты все дары мира, ибо они — лишь издевательство и позлащенная ложь. И каждый из них носит ложное имя. Они даются не в дар, а только на подержание. Любовь, Наслаждение, Слава, богатство — лишь временные обличья вечно сущих и подлинных истин жизни — Горя, Боли, Позора и Бедности. Правду сказала мне фея: из всех даров только один был воистину ценен, лишь он один не был пустым и никчемным. О, теперь я познал, как жалки, и бедны, и ничтожны все ее остальные дары рядом с единственным и бесценным — тем милосердным и добрым и благостным даром, что навек погружает нас в сон без сновидении, избавляя от мук, терзающих тело, от позора и горн, гложущих ум и душу. О, дай мне его! Я устал, я хочу отдохнуть».

V

Фея пришла и вновь принесла четыре дара, но Смерти между ними не было. И фея сказала:

— Я отдала этот дар младенцу, сокровищу матери. Он был еще несмышленый, но доверил мне выбор, А ты не доверился мне.

— О я несчастный! Что же осталось на мою долю?

— То, чего даже ты не заслужил: бессмысленное надругательство, имя которому — Старость!

I

Просторная пивная на Фридрихштрассе в Берлине; перевалило за полдень. За сотней круглых столиков восседают курящие и пьющие господа; снуют кельнеры в белых фартуках, с пенящимися кружками в руках для жаждущих. За столиком у главного входа собралось с полдюжины оживленных молодых людей. Это американские студенты, пришедшие попрощаться со своим молодым йельским коллегой, который путешествует по Европе и провел несколько дней в столице Германии.

— Но что это вам вздумалось обрывать свое путешествие на середине, Пэрриш? — спросил один из студентов. — Вот бы мне оказаться на вашем месте! К чему вам торопиться домой?

— Да, — подхватил другой, — в чем дело? Вы должны объяснить, а то, знаете ли, это смахивает на помешательство. Что у вас, тоска по родине?

Юное, свежее лицо Пэрриша зарделось девическим румянцем, и после некоторого колебания он признался, что причина именно в этом.

— До сих пор я никогда не уезжал из дому, — сказал он, — и с каждым днем мне делается все тоскливее. Уже несколько недель я не видел знакомого лица, а это невыносимо. Я хотел хоть из самолюбия дотянуть это путешествие до конца, но встреча с вами, друзья, меня доконала. Я будто побывал в раю и теперь уже не в силах вновь погрузиться в это тоскливое одиночество. Если бы у меня был спутник… Но его ведь нет, что толку говорить об этом? В детстве меня дразнили «мисс Нэнси». Мне кажется, я и сейчас остался таким же изнеженным, робким и тому подобное. Да, мне следовало бы родиться девочкой. У меня больше нет сил, я уезжаю домой.

Молодые люди принялись добродушно подшучивать над ним, говоря, что он совершает ошибку, о которой будет сожалеть всю жизнь; а один из них прибавил, что перед возвращением на родину он должен побывать хотя бы в Петербурге.

— Перестаньте! — взмолился Пэрриш. — Это была моя заветнейшая мечта, и сейчас я от нее отказываюсь. Прошу вас, ни слова об этом, ведь я податлив, как воск, и, если меня начнут уговаривать, не устою. А я не могу ехать один, — мне кажется, что я умру. — Он похлопал себя по карману и прибавил: — Вот гарантия того, что я не передумаю: я купил билет в спальный вагон до Парижа и сегодня вечером уезжаю. Выпьем же — я плачу, — выпьем до дна за возвращение домой!

Отзвучали прощальные тосты, и Альфред Пэрриш остался наедине со своими думами, но ненадолго. какой-то энергичный господин средних лет с деловитыми и решительными манерами, с твердым и самоуверенным выражением лица, какое бывает у людей военных, быстро встал из-за соседнего столика, подсел к Пэрришу и заговорил с выражением живейшего участия и интереса. Глаза, лицо, наружность незнакомца, все его существо, казалось, источали энергию. Его распирал пар самого высокого давления, — еще немного, и вы услышали бы, как он со свистом вырывается из клапана. Незнакомец сердечно пожал Пэрришу руку и сказал тоном глубочайшего убеждения:

— Ни в коем случае не делайте этого; ни в коем случае, слышите? Это будет величайшей ошибкой; вы всю жизнь будете сожалеть о ней. Прошу вас, послушайтесь меня, не делайте этого, не делайте.

В его голосе звучало такое неподдельное участие, что удрученный юноша воспрянул духом, и предательская влага блеснула у него на глазах — невольный знак того, что он тронут и исполнен признательности. Наблюдательный незнакомец заметил это и, довольный достигнутым успехом, поспешил воспользоваться им, не дожидаясь словесного ответа.

— Нет, нет, не делайте этого! Это будет ошибкой. Я слышал все, что здесь говорилось, — вы извините, я сидел так близко, что это получилось невольно. И меня встревожила мысль, что вы намерены прервать свое путешествие, в то время как вам совершенно необходимо побывать в Петербурге. Ведь до него буквально рукой подать! Подумайте хорошенько, вы обязаны подумать. Это же так близко! Оглянуться не успеешь — и уже съездил. А какое воспоминание, только представьте себе!..

И он принялся так расписывать русскую столицу и ее чудеса, что у Альфреда Пэрриша потекли слюнки и его душа просто закричала от нетерпения.

И тогда:

— Ну конечно, вы должны, вы обязаны побывать в Петербурге. Вы будете в восторге, просто в восторге! Я уверен в этом, потому что знаю русскую столицу так же хорошо, как свой родной город в Америке. Десять лет… да, уже десять лет, как я знаю его. Спросите любого, все вам это скажут. Я майор Джексон. Меня все знают. Меня там каждая собака знает! Поезжайте же! Вы должны ехать, право же должны.

Теперь Альфред Пэрриш дрожал от нетерпения. Да, он поедет. Это было так ясно написано на его лице, что слов уже не требовалось. Затем… он снова помрачнел и печально проговорил:

— О нет… нет, это невозможно, я не могу. Я умру от одиночества.

— От какого одиночества? — вскричал изумленный майор. — Да ведь я еду с вами!

Это была полнейшая неожиданность. И не такая уж приятная. События развивались слишком быстро. Уж не ловушка ли это? Не жулик ли незнакомец? Откуда столь бескорыстное участие к юному путешественнику, которого он видит впервые в жизни? Но, взглянув в открытое, честное, сияющее улыбкой лицо майора, он устыдился. Ах, если б он только знал, как расхлебать эту кашу, не оскорбляя чувств того, кто ее заварил! Но он был не слишком искушен в вопросах дипломатии и приступил к делу весьма неуклюже, вполне сознавая свою беспомощность. С явно фальшивой самоотверженностью он запротестовал:

— Нет, нет, вы слишком добры. Я не могу… не могу позволить вам подвергать себя таким неудобствам, по моей…

— Неудобствам? Да ничего подобного, мой мальчик! Я все равно уезжаю сегодня вечером; я еду девятичасовым экспрессом. Полноте, едем вместе. Вы ни на минуту не останетесь в одиночестве. Едем же… Ну, соглашайтесь!

Итак, хитрость не удалась. Что же делать? Пэрриш совершенно пал духом, ему казалось, что его скудное воображение уже не в силах изобрести какую — либо отговорку, которая вызволила бы его из этих тенет. И тем не менее, он был убежден, что обязан предпринять еще одну попытку, и он предпринял ее, — и, еще не успев договорить, решил, что его доводы совершенно неотразимы.

— Увы, это невозможно. Несчастие преследует меня. Взгляните. — Он вынул билет и положил его на стол. — Я уже взял билет до Парижа, и, разумеется, мне его не обменяют. Он пропадет, и багажные квитанции тоже. Если же я куплю новый билет, то окажусь без гроша, ибо вот все мои наличные деньги, — и он положил на стол банкнот в пятьсот марок.

В ту же минуту билет и квитанции были у майора, а сам майор был на ногах и с воодушевлением восклицал:

— Превосходно! Все в порядке, все спасено! Для меня они обменяют и билет и квитанции. Они знают меня, меня знают все. Ждите тут, я сию минуту вернусь. — Затем он схватил банкнот, добавив: — Я захвачу это с собой, так как новые билеты, возможно, окажутся немного дороже, — и тотчас вылетел из зала.

II

Альфред Пэрриш стоял как громом пораженный. Все это было так неожиданно. Так неожиданно, дерзко, неправдоподобно, непостижимо. Он открыл рот, но не смог пошевелить языком. Попробовал крикнуть: «Остановите его», но в легких не оказалось воздуха. Хотел броситься вдогонку, но дрожащие ноги отказывались повиноваться ему. Потом они подкосились, и он рухнул на стул. В горле у него пересохло, он задыхался, с трудом глотая воздух, в голове был полный сумбур. Что же делать? Этого он не знал. Одно все же казалось несомненным: надо взять себя в руки и попытаться догнать незнакомца. Разумеется, этот человек не сможет получить деньги за его билет, но значит ли это, что он его выбросит? Нет, он, конечно, отправится на вокзал и сбудет его кому — нибудь за полцены; причем сегодня же, потому что, по местным правилам, на следующий день билет будет уже недействителен. Это соображение вселило в юношу надежду. Собравшись с силами, он встал и направился к выходу. Но он сделал лишь несколько шагов, затем, охваченный внезапной слабостью, неверными шагами вернулся на место, чуть не теряя сознание при мысли, что его маневры заметили. Ведь в последний раз пиво заказывали за его счет, а он еще не расплатился, и у него нет ни пфеннига! Он узник, и одному богу известно, что может произойти, вздумай он уйти из пивной. Он был испуган, растерян, подавлен и ко всему слишком плохо знал немецкий язык, чтобы объяснить, в чем дело, и просить снисхождения и помощи.

И тут его стало мучить запоздалое раскаяние. Как он мог оказаться таким дураком? Что его дернуло послушаться явного авантюриста? А вот и кельнер! Юноша, весь дрожа, зарылся в газету. Кельнер прошел мимо. Душа Пэрриша исполнилась благодарности судьбе. Стрелки часов, казалось, застыли на месте, тем не менее, он не мог отвести от них глаз.

Томительно медленно проползло десять минут. Опять кельнер! Пэрриш снова прячется за газетой. Кельнер помешкал — этак с неделю — и пошел дальше.

Еще десять ужасных минут, и снова кельнер. На этот раз он принялся вытирать столик и делал это, кажется, месяц; потом два месяца стоял у стола и, наконец, отошел.

Пэрриш чувствовал, что нового появления кельнера он не вынесет. Он должен рискнуть, должен пройти сквозь строй, должен спастись. Но кельнер еще пять минут — они показались бедняге долгими месяцами — околачивался по соседству, и Пэрриш следил за ним затравленным взглядом, чувствуя, как его мало — помалу начинают одолевать все недуги старости, а голова медленно седеет.

Наконец кельнер побрел прочь, остановился около одного столика, получил по счету, побрел дальше, снова получил по счету, побрел дальше… Все это время Пэрриш не спускал с него умоляющих глаз, прерывисто дыша от волнения, смешанного с надеждой, чувствуя, как бешено колотится сердце.

Кельнер снова остановился, чтобы получить по счету. «Теперь или никогда», — подумал Пэрриш и двинулся к двери. Один шаг… два шага… три… четыре… он уже у дверей… пять… у него трясутся колени… кажется, он слышит чьи — то поспешные шаги… от одной этой мысли сжимается сердце… шесть шагов… семь… он уже на улице… восемь… девять… десять… одиннадцать… двенадцать… так и есть, за ним Кто-то гонится! Он поворачивает за угол, сейчас он припустит что есть духу… чья-то тяжелая рука опускается ему на плечо, и силы оставляют его.

Это был майор. Он не задал ни одного вопроса, не выказал ни малейшего удивления. Он заговорил, как всегда оживленно и бодро:

— Черт бы их всех побрал! Они меня задержали. Поэтому я и пропадал столько времени. В билетной кассе новый кассир, он меня не знает и не хотел обменивать билет, потому что это не по правилам. Пришлось разыскивать моего старинного приятеля, Великого Могола — начальника станции, понимаете? Эй, извозчик, извозчик, сюда!.. Прыгайте, Пэрриш! Русское консульство, извозчик, и гони что есть духу!.. Так вот, я и говорю, на все это ушла уйма времени. Но теперь все в порядке, все улажено. Ваш багаж заново взвешен, выписаны новые квитанции, проездной билет и плацкарта обменены, и все это лежит у меня в кармане; тут же и сдача… я поберегу ее для вас. Погоняй, извозчик, погоняй! Что они у тебя, уснули?

Бедняга Пэрриш всячески старался ввернуть хоть слово, покуда извозчик увозил их все дальше от бесчестно покинутой им пивной, и когда это наконец удалось ему, выразил желание тут же вернуться и уплатить по счету.

— О, об этом можете не беспокоиться! — невозмутимо ответил майор. Здесь все в порядке. Они меня знают, меня все знают. В следующий раз, когда я буду в Берлине, я это улажу. Гони, извозчик, времени у нас в обрез.

К русскому консульству они подъехали с опозданием на две минуты и вбежали в помещение. Там уже не оказалось никого, кроме письмоводителя. Майор положил перед ним на конторку свою визитную карточку и сказал по — русски:

— Так вот, чем скорее вы завизируете паспорт этого молодого человека для поездки в Петербург…

— Но, милостивый государь, я не имею на это права, а консул только что уехал.

— Куда?

— За город. Он там живет.

— И вернется…

— Не раньше завтрашнего утра.

— Дьявол! Впрочем, послушайте, я майор Джексон… он меня знает, меня все знают. Завизируйте этот паспорт сами. Скажите ему, что вас попросил майор Джексон, и все будет в порядке.

Но склонить письмоводителя на такое ужасающее нарушение правил не было никакой возможности. Он чуть не упал в обморок при одной мысли об этом.

— Ну ладно, тогда сделаем так, — сказал майор, — вот сбор за визу и марки, завизируйте его завтра и отправьте почтой.

Письмоводитель нерешительно проговорил:

— Он… ну что ж, может быть, он завизирует ваш паспорт, и тогда…

— Может быть? Безусловно, завизирует! Он знает меня, меня все знают.

— Хорошо, — сказал письмоводитель. — Я передам ему ваши слова. Казалось, он растерялся, уже готов был уступить и лишь робко добавил:

— Но… но вы знаете, что окажетесь на границе на целые сутки раньше, чем туда придет паспорт? А там ведь так долго и подождать — то негде.

— И почему вы решили, что мы будем ждать? И не подумаем!

Письмоводителя едва не хватил удар, и он воскликнул:

— Бог с вами, сударь! Ведь не хотите же вы, чтобы мы переслали его прямо в Петербург?

— А почему бы нет?

— А его владелец будет ждать на границе в двадцати пяти милях? Какая же ему тогда от паспорта польза?

— Ждать? Что за вздор? Откуда вы взяли, что он собирается ждать?

— Но вы же знаете, что без паспорта его задержат на границе!

— Ничего подобного. Главный инспектор меня знает, меня все знают. Я поручусь за этого юношу. Вы пошлете паспорт прямо в Петербург, гостиница Европейская, для майора Джексона. Скажите консулу, чтоб он не беспокоился, весь риск я беру на себя.

Письмоводитель помялся, затем предпринял еще одну попытку:

— Вы должны иметь в виду, сударь, что именно сейчас риск особенно серьезен. Вошел в силу новый указ.

— Какой?

— Десять лет Сибири за пребывание в России без паспорта.

— Мм… а чтоб… — майор выругался по — английски, ибо русский язык слабоват при столь сложных обстоятельствах. Он задумался на минуту, однако сейчас же просиял и снова заговорил по — русски:

— Чепуха, все в порядке. Отправляйте его в Петербург, и делу конец. Я все улажу. Там меня все знают… все власти… все и каждый!

III

Майор оказался восхитительным спутником, и юный Пэрриш был от него в восторге. Его беседа искрилась солнечным светом и переливала радугой, освещая все вокруг, и все казалось веселым, бодрым, радостным; он был на диво оборотист и всегда знал, что, как и почему надо делать. Продолжительное путешествие показалось чудесным сном бедному юноше, который столько недель был одинок, заброшен, лишен дружеского участия и снедаем тоской по родине. Наконец, когда наши путешественники уже приближались к границе, Пэрриш сказал что-то о паспортах; потом вздрогнул, будто вспомнив о чем-то, и добавил:

— Да, кстати, я почему — то не помню, был ли у вас в руках мой паспорт, когда мы выходили из консульства. Но ведь он с вами, не правда ли?

— Нет, он идет почтой, — безмятежно сообщил майор.

— П-почтой! — пролепетал юноша. Все ужасы, которые он слышал о бедствиях и злоключениях беспаспортных гостей России, ожили в его потрясенном сознании, и он побледнел, как мел.

— О, майор, ради бога, что же со мной будет? Как вы могли это сделать?

Майор ласково положил руку ему на плечо и сказал:

— Успокойтесь, мой мальчик, все будет хорошо. Я взял на себя заботу о вас и не допущу, чтобы с вами стряслась какая — либо беда. Главный инспектор меня знает, я ему все объясню, и все будет в порядке, вот увидите. Да не расстраивайтесь вы! Я все улажу, это легче легкого.

У Альфреда душа уходила в пятки, он дрожал с головы до ног, но кое — как постарался скрыть свое отчаяние и даже изобразить какое-то подобие бодрости в ответ на ласковые слова и уверения майора.

На границе он вышел из вагона и, стоя поодаль от толпы пассажиров, в страшной тревоге ожидал майора, который протискивался вперед, чтобы «все объяснить главному инспектору». Ожидание тянулось мучительно долго, но вот наконец вновь появился майор и жизнерадостно выпалил:

— Проклятие, здесь новый инспектор, и я с ним незнаком!

С отчаянным криком: «О боже, боже, мне следовало ожидать этого!» Альфред прислонился к груде чемоданов и начал беспомощно сползать на землю, но майор подхватил его, усадил на чей-то сундук, сел рядом и, придерживая его рукой, зашептал на ухо:

— Не волнуйтесь, дружок, не волнуйтесь же… все обойдется. Только положитесь на меня. Помощник инспектора слеп, как крот. Я наблюдал за ним и совершенно уверен в этом. Теперь послушайте, что надо сделать. Я пройду и предъявлю свой паспорт, а потом стану вон там, по ту сторону решетки, где стоят крестьяне с мешками. Станьте рядом, я прислонюсь к решетке и просуну вам паспорт сквозь прутья, потом вы пойдете вместе со всеми, предъявите паспорт и будете уповать на провидение и на крота. Главным образом на крота. Все будет в лучшем виде! Только не бойтесь.

— Да, но боже милостивый, ваши приметы совпадают с моими не больше, чем…

— О, это пустяки! Разница между мужчиной пятидесяти одного года и девятнадцати для крота совершенно незаметна… Успокойтесь же, все обойдется как нельзя лучше.

Спустя десять минут побледневший и обессилевший от страха Альфред неверными шагами приближался к поезду. Однако он успешно обошел крота и был счастлив, как не обложенная налогом собака, которая улизнула от полицейского.

— Ну, что я вам говорил? — воскликнул майор, находившийся в превосходном расположении духа. — Я знаю, что все удается, стоит лишь положиться на провидение, как это делают доверчивые маленькие дети, и не пытаться исправить его пути. Так всегда бывает.

Всю оставшуюся часть путешествия майор лез из кожи вон, стараясь вдохнуть жизнь в своего юного спутника, восстановить его кровообращение, вытянуть его из пучины уныния, заставить вновь почувствовать, что жизнь удовольствие и жить стоит. В результате молодой человек прибыл в Петербург в приподнятом настроении, бодро вступил в гостиницу и внес в список приезжих свое имя. Однако, вместо того чтобы указать ему номер, портье вопросительно глядел на него, чего-то выжидая. Майор тут же ринулся на помощь и дружески заговорил с портье:

— О, все в порядке… вы ведь меня знаете… внесите его в список, я отвечаю.

Портье с важной миной покачал головой. Майор добавил:

— С этим все в порядке, он будет через двадцать четыре часа… он идет почтой. Вот мой, а его идет почтой, за нами следом.

Портье был полон учтивости и почтения, но непреклонен. Он сказал по — английски:

— Право же, мне бы очень хотелось оказать вам эту услугу, майор, и я оказал бы ее, если бы это было в моих силах, но у меня нет выбора, и я вынужден просить его удалиться. Я не могу позволить ему ни минуты оставаться в гостинице.

Пэрриш покачнулся и издал стон, майор подхватил его и, поддерживая одной рукой, просительно обратился к портье:

— Полноте, вы же знаете меня… меня все знают… разрешите ему только переночевать здесь, и я даю вам слово…

Портье покачал головой и сказал:

— Однако, майор, вы подвергаете опасности меня и всю гостиницу. Я… мне противна самая мысль об этом… но я обязан позвать полицию.

— Погодите, не делайте этого. Идемте, мой мальчик, и не падайте духом. Все будет хорошо. Эй, извозчик, сюда! Прыгайте, Пэрриш. Дворец начальника жандармского управления. Дуй вовсю, извозчик! Шевелись! Гони во весь дух! Ну вот, теперь можете быть совершенно спокойны. Князь Бословский меня знает, знает, как свои пять пальцев, и он быстро все уладит.

Они вихрем пронеслись по оживленным улицам и остановились у залитого огнями дворца. Но тут пробило половину девятого, караульный сказал, что князь идет обедать и никого не сможет принять.

— Ну, уж меня-то он примет! — воскликнул бравый майор и подал свою карточку. — Я майор Джексон. Передайте ее, и все будет в порядке.

Невзирая на сопротивление, карточка была отослана, и майор со своим подопечным прошли в приемную. После долгого ожидания за ними прислали и ввели в пышный кабинет, где их встретил князь, роскошно одетый и хмурый, как грозовая туча. Майор изложил свое дело и попросил отсрочки на двадцать четыре часа, пока не будет получен паспорт.

— Это невозможно, — ответил князь на безукоризненном английском языке. — Меня изумляет, как вы могли совершить такое безумие и привезти сюда без паспорта этого юношу. Право, я изумлен, майор. Ведь это же десять лет Сибири без всякого снисхождения… Держите его! Да помогите же ему! — Ибо несчастный Пэрриш в эту минуту совершал вторичное путешествие на пол. Скорее, дайте ему вот этого. Хорошо… Еще глоточек… Коньяк — именно то, что нужно, как вы полагаете, юноша? Ну вот, теперь вам лучше, бедняжка. Ложитесь сюда на диван. Как глупо было с вашей стороны, майор, втянуть его в такую ужасную историю!

Майор осторожно уложил юношу, подсунул ему под голову подушку и шепнул на ухо:

— Прикидывайтесь вовсю. Делайте вид, что вот — вот окочуритесь; вы видите, он растроган. Чувствительное сердце бьется где-то там, под всем этим… Издайте стон и скажите: «О мама, мама!» — это его доконает как пить дать.

Пэрриш, который готов был проделать все это по естественному побуждению, незамедлительно последовал совету майора и застонал с такой огромной и подкупающей искренностью, что майор прошептал:

— Блестяще! А ну-ка еще разок. Самой Саре Бернар так не сыграть.

В конце концов, красноречие майора и отчаяние юноши сделали свое дело, князь сдался и сказал:

— Будь по — вашему; хоть вы и заслуживаете сурового урока. Я даю вам ровно двадцать четыре часа. Если за это время вы не получите паспорта, можете ко мне не являться. Тогда уже Сибирь, и никакой надежды на помилование.

Пока майор и юноша рассыпались в благодарностях, князь позвонил, вызвал двух солдат и по — русски приказал им всюду следовать за этими двумя людьми, ни на минуту не выпуская из виду младшего, в течение двадцати четырех часов, и если по истечении этого срока юноша не сможет предъявить паспорт, заточить его в каземат Петропавловской крепости, а об исполнении доложить.

Злополучные путешественники прибыли в гостиницу в сопровождении своих стражей, которые не спускали с них глаз в течение всего обеда и просидели в комнате Пэрриша до тех пор, пока майор не отправился спать, ободрив упомянутого Пэрриша. После чего один из солдат, оставшись вдвоем с Пэрришем, замкнул комнату на ключ, в то время как второй растянулся у порога снаружи и тут же заснул.

Но Альфред Пэрриш не последовал его примеру. Едва очутился он наедине с угрюмым солдатом и безголосая тишина обступила его со всех сторон, его напускная бодрость стала улетучиваться, искусственно раздутая храбрость выдыхаться, пока не съежилась до своих обычных размеров, а жалкое сердечко сморщилось в изюминку. За какие-то полчаса он докатился до того, что дальше некуда, — тоска, уныние, ужас, отчаяние не могли быть беспредельнее. Постель? Она не для таких, как он, не для обреченных, не для погибших! Сон? Он не иудейский отрок, чтобы уснуть в пещи огненной! Метаться взад и вперед по комнате — вот все, что он мог делать. И не только мог, но должен был! И он метался, словно выполнял урок. И стонал, и плакал, и дрожал, и молился.

Потом, преисполненный глубокой скорби, он сделал последние распоряжения и приготовился достойно встретить свою судьбу. И, наконец, составил письмо:

«Дорогая матушка, когда эти печальные строки дойдут до тебя, твоего несчастного Альфреда уже не будет. Нет, хуже, чем это, гораздо хуже! По своей вине и из-за собственного легкомыслия я оказался в руках мошенника или безумца. Не знаю уж, что вернее, но и в том и в другом случае я пропал. Иной раз мне думается, что он мошенник, но чаще всего мне кажется, что это просто сумасшедший, ибо я знаю, что у него доброе, отзывчивое сердце и он, несомненно, прилагает сверхчеловеческие усилия, чтобы вызволить меня из роковых злоключений, в которые сам же меня втянул.

Через несколько часов я буду одним из безымянной толпы, бредущей под ударами кнута по безлюдным снегам России в страну тайн, страданий и вечного забвения, которая зовется Сибирью! Живым до нее я не доберусь, сердце мое разбито, я умру. Отдай мой портрет ей, пусть хранит его в память обо мне и живет так, чтобы, когда пробьет ее час, она могла присоединиться ко мне в том лучшем мире, где не женятся и не выходят замуж, где нет разлук и неведомо горе. Мою рыжую собаку отдай Арчи Гейлу, а вторую — Генри Тэйлору; фланелевую курточку я завещаю брату Уиллу и ему же рыболовные снасти и библию.

Мне не на что надеяться. Бежать я не могу — здесь стоит солдат с ружьем и не сводит с меня глаз, только помаргивает; и больше ни малейшего движения, как будто он мертвый. Я не могу подкупить его, все мои деньги у этого одержимого. Мой аккредитив в чемодане и может никогда не дойти сюда… Да, он никогда не дойдет, я знаю. О, что же со мной будет! Молись за меня, дорогая матушка, молись за своего бедного Альфреда. Только это уже не поможет».

IV

Наутро Альфред, отощавший и изнуренный, вышел из комнаты, когда майор вытребовал его к раннему завтраку. Они накормили своих стражей, закурили сигары, майор развязал язык и пустил его в работу. И под его магическим воздействием Альфред с благодарностью почувствовал, что к нему мало — помалу возвращается надежда, некая умеренная доля бодрости и что он снова почти счастлив.

Но выходить из гостиницы он не захотел. Сибирь, мрачная и угрожающая, нависла над ним, и вся его жажда зрелищ испарилась. Осматривать улицы, галереи, церкви под конвоем двух солдат, чтобы все встречные останавливались, пялили на него глаза и перешептывались?.. Нет, он бы не снес такого позора. Он будет сидеть в гостинице и дожидаться берлинской почты и решения своей участи. Майор весь день самоотверженно провел в его комнате, у порога которой застыл солдат с ружьем на плече, в то время как другой дремал на стуле в коридоре. Весь день честный служака с энергией, поистине неистощимой, плел небылицы о военных походах, описывал сражения, сыпал фейерверками анекдотов и своей непоколебимой твердостью и остроумием поддерживал жизнь в перепуганном студенте и заставлял кое — как биться его пульс. Томительно долгий день близился к концу. Наши друзья, сопровождаемые стражей, спустились в ресторан и заняли свои места.

— Теперь уже недолго оставаться в неизвестности, — вздохнул бедный Альфред.

В эту минуту мимо них прошли двое англичан, и один из них сказал:

— Значит, сегодня вечером мы не получим писем из Берлина?

У Пэрриша перехватило дыхание. Англичане сели за столик неподалеку от них, и второй ответил:

— Нет, дело не так плохо. — Пэрриш перевел дух. — Была еще одна телеграмма. Катастрофа лишь сильно задержала поезд, только и всего. Он опоздает на три часа и прибудет ночью.

На этот раз Пэрриш не успел добраться до пола, ибо майор подскочил к нему вовремя. Он прислушивался к разговору и предвосхитил события. Ласково похлопав Пэрриша по спине, он стащил его со стула и весело проговорил:

— Пойдемте, мой мальчик, не вешайте нос, беспокоиться решительно не о чем. Я знаю, как выйти из положения. Наплевать нам на паспорт, пусть запаздывает хоть на неделю, если угодно. Без него обойдемся!

Пэрриш так дурно себя чувствовал, что вряд ли слышал хоть слово. Надежда исчезла, перед ним расстилалась Сибирь. Он с трудом переставлял ноги, словно налитые свинцом, повиснув на майоре, который тащил его в американскую миссию, ободряя по пути заверениями, что по его рекомендации посланник без колебаний тотчас же вручит ему новый паспорт.

— Этот козырь я придерживал с самого начала, — говорил он. — Посланник знает меня… мы с ним близкие друзья… не один час проболтали мы, лежа под грудой других раненных у Колд-Харбор, и с тех пор на всю жизнь остались закадычными друзьями, — духовно, конечно, ибо встречались мы не часто. Перестаньте киснуть, голубчик, все идет блестяще! Клянусь богом! Я полон задора, готов горы своротить. Вот мы и пришли, и все наши печали остались позади. Да и были ли они у нас?

Возле дверей была приколочена торговая марка богатейшей, свободнейшей и могущественнейшей республики, когда-либо существовавшей в веках: деревянный круг с распростертым на нем орлом, голова и плечи которого парят под звездами, а когти полны разного старомодного военного хлама. При этом зрелище слезы выступили на глазах Альфреда, в сердце поднялась волна гордости за свою родину, в груди загремели звуки «Привет, Колумбия!»; и все его страхи и печали сразу улетучились, потому что здесь он был в безопасности. Да, в безопасности! Никакие силы на свете не осмелились бы переступить этот порог, чтобы наложить на него свою руку.

Из соображений экономии европейские миссии могущественнейшей республики ютятся в полутора комнатушках на девятом этаже, поскольку на десятом не оказалось места, а обстановка миссии состоит из посланника, или посла, на жалованье тормозного кондуктора; секретаря, который, чтобы заработать себе на пропитание, торгует спичками и склеивает фаянсовую посуду; наемной барышни, исполняющей обязанности переводчика, а заодно и всей прислуги; нескольких снимков американских пароходов; хромолитографии с изображением ныне царствующего президента; письменного стола, трех стульев, керосиновой лампы, кошки, стенных часов и плевательницы, на которой начертан девиз: «На господа уповаем».

Наши путешественники в сопровождении конвоя вскарабкались наверх. За письменным столом сидел некто и составлял деловое письмо, царапая гвоздиком по оберточной бумаге. Он встал и сделал «поворот кругом»; кошка соскочила на пол и спряталась под стулом, наемная барышня протиснулась в угол за кувшин с водкой, чтобы освободить место; солдаты прижались к стене рядом с ней, держа ружья «на плечо»; Альфред сиял от счастья и ощущения безопасности.

Майор обменялся с чиновником сердечным рукопожатием, непринужденно и бойко отбарабанил ему обстоятельства дела и попросил выдать желаемый паспорт.

Чиновник усадил своих посетителей и сказал:

— Хм, видите ли, я всего — навсего секретарь миссии, и мне бы не хотелось выдавать паспорт, когда сам посланник находится в России. Это слишком большая ответственность.

— Чудесно, так пошлите за ним.

Секретарь улыбнулся и ответил:

— Легко сказать! Он сейчас в отпуске, где-то в лесах, на охоте.

— Ч — черт подери! — воскликнул майор.

Альфред застонал, румянец сбежал с его щек, и он начал медленно проваливаться во внутрь своего костюма. Секретарь с удивлением проговорил:

— Для чего же чертыхаться, майор? Князь дал вам двадцать четыре часа. Взгляните на часы. Вам незачем беспокоиться, в вашем распоряжении еще полчаса. Поезд вот — вот придет, ваш паспорт будет здесь вовремя.

— Вы не знаете новостей, дорогой мой! Поезд опаздывает на три часа. Жизнь и свобода этого мальчика убывают с каждой минутой, а их осталось всего тридцать. Через полчаса я не дам и ломаного гроша за его жизнь. Клянусь богом, нам необходимо получить паспорт!

— О, я умираю, я знаю это! — возопил несчастный и, закрыв лицо руками, уронил голову на стол.

С секретарем произошла мгновенная перемена. Его безмятежность исчезла без следа, глаза и все лицо его оживились, и он вскричал:

— Я понимаю весь ужас вашего положения, но, право же, я не в силах вам помочь. Вы можете что-нибудь предложить?

— Кой черт, дайте ему паспорт, и дело с концом!

— Невозможно! Абсолютно невозможно! Вы о нем ничего не знаете; три дня тому назад вы даже не подозревали о его существовании. Установить его личность нет ни малейшей возможности. Он погиб, погиб, погиб безвозвратно!

Юноша опять застонал и, рыдая, воскликнул:

— О боже, боже! Дни Альфреда Пэрриша сочтены.

Тут с секретарем произошла новая перемена.

Прилив самого горячего сострадания, досады, растерянности неожиданно сменился полным спокойствием, и он спросил тем безразличным тоном, каким заговаривают о погоде, когда говорить уже не о чем:

— Это ваше имя?

Обливаясь слезами, юноша выдавил из себя «да».

— А откуда вы?

— Из Бриджпорта.

Секретарь покачал головой, еще раз покачал головой и что-то пробормотал. Затем спустя минуту спросил:

— И родились там?

— Нет, в Нью — Хейвене.

— А! — секретарь взглянул на озадаченного майора, который с бессмысленным выражением лица напряженно прислушивался к разговору, и как бы вскользь заметил:

— Если солдаты хотят промочить горло, здесь есть водка.

Майор вскочил, налил солдатам по стакану, и те приняли их с благодарностью.

Допрос продолжался.

— Сколько вы прожили в Нью-Хейвене?

— До четырнадцати лет. А два года назад вернулся туда, чтобы поступить в Йельский университет.

— На какой улице вы жили?

— На Паркер-стрит.

Майор, в глазах которого забрезжила смутная догадка, вопросительно взглянул на секретаря. Секретарь кивнул, и майор опять налил солдатам водки.

— Номер дома?

— Номера не было.

Юноша выпрямился и устремил на секретаря жалобный взгляд, который, казалось, говорил: «К чему терзать меня всей этой ерундой? Я и так уже достаточно несчастен!»

Секретарь продолжал, как будто ничего не замечая:

— Опишите дом.

— Кирпичный… два этажа.

— Выходит прямо на тротуар?

— Нет, перед домом палисадник.

— Ограда железная?

— Деревянная.

Майор еще раз налил водки, на сей раз не дожидаясь указаний, налил до самых краев. Лицо его просветлело и оживилось.

— Что вы видите, когда входите в дом?

— Узенькую прихожую. В конце — дверь. Справа еще одна дверь.

— Что еще?

— Вешалка для шляп.

— Комната направо?

— Гостиная.

— Есть ковер?

— Да.

— Какой?

— Старинный уилтоновский.

— С рисунком?

— Да. Соколиная охота на лошадях.

Майор покосился на часы. Оставалось всего шесть минут! Он сделал «налево кругом», повернулся к кувшину с водкой и, наполняя стаканы, бросил вопросительный взгляд сперва на секретаря, потом на часы. Секретарь кивнул. Майор на мгновение загородил часы своим телом и перевел стрелки на полчаса назад. Затем снова поднес солдатам — двойную порцию.

— Комната за прихожей и вешалкой?

— Столовая.

— Есть печка?

— Камин.

— Дом принадлежал вашим родителям?

— Да.

— Принадлежит им и сейчас?

— Нет, продан накануне переезда в Бриджпорт.

Секретарь помолчал и затем спросил:

— У вас было какое-нибудь прозвище в детстве?

Бледные щеки юноши медленно окрасились румянцем, и он потупил взгляд. Минуты две он, казалось, боролся с собой, потом жалобно проговорил:

— Ребята дразнили меня «мисс Нэнси».

Секретарь задумался, потом изобрел следующий вопрос:

— В столовой были какие-нибудь украшения?

— Да… Э — э… Нет.

— Нет? Никаких украшений?

— Никаких.

— А, чтоб вас! Вам не кажется, что это странно? Подумайте!

Юноша добросовестно задумался; секретарь, волнуясь, ждал. Наконец бедняга поднял на него унылый взор и отрицательно покачал головой.

— Думайте!.. Думайте же! — вскричал майор в неописуемом волнении и вновь наполнил стаканы.

— Как же так, — сказал секретарь, — даже картины не было?

— О, разумеется! Но ведь вы сказали «украшение».

— Уф! А что говорил ваш отец об этой картине?

Вновь лицо юноши залил румянец. Он молчал.

— Говорите же, — сказал секретарь.

— Говорите! — вскричал майор и дрожащей рукой пролил больше водки на пол, чем налил в стаканы.

— Я… я не могу повторить его слова, — запинаясь, произнес юноша.

— Скорее! Скорее! — воскликнул секретарь. — Ну же… не теряйте времени! Родина и свобода — или Сибирь и смерть, вот что зависит от вашего ответа!

— О, сжальтесь! Ведь он священник, и…

— Пустое! Выкладывайте поскорей, не то…

— Он говорил, что такой распродьявольской мазни и в страшном сне не увидишь.

— Спасен! — вскричал секретарь, хватая свой гвоздик и паспортный бланк. — Я удостоверяю вашу личность. Я жил в этом доме и сам написал эту картину!

— Ты спасен, мой бедный мальчик! Приди же в мои объятия! — воскликнул майор. — И будем до конца своих дней благодарны богу за то, что он создал этого художника, если только это дело Его рук!

Глава I

Отец мой — сенбернар, мать — колли, а я пресвитерианка. Так, во всяком случае, объяснила мне мать, сама я в этих тонкостях не разбираюсь. Для меня это только красивые длинные слова, лишенные смысла. Моя мать питала пристрастие к таким словам. Она любила произносить их и наслаждалась тем, как поражены и преисполнены зависти бывали другие собаки, как они недоумевали, откуда у нее такая образованность. На самом деле все это было показное, никакого настоящего образования у нее не было. Она подхватывала ученые словечки в столовой и гостиной, когда в доме бывали гости, или в воскресной школе, куда ей доводилось сопровождать хозяйских детей. И всякий раз, услышав новое длинное слово, она без конца твердила его про себя, стараясь удержать в памяти до очередного ученого собрания собак нашей округи. Там она, бывало, бросит свое словцо, и, конечно, все, начиная от сосунка, который в кармане поместится, до громадного бульдога, сокрушены и озадачены. Успех вознаграждал ее за все усилия. Если среди нас оказывался посторонний, он непременно проявлял недоверчивость. Едва опомнившись от первого изумления, он тут же спрашивал, что значит это слово. И моя мать отвечала, ни на секунду не задумываясь. Вопрошавший никак не ожидал этого, он был уверен, что тут-то она и попадется, но посрамленным оказывался он сам. Остальные только того и ждали. Им было заранее известно, как все произойдет, у них был опыт по этой части. И все так восхищались, так гордились ее ответом, что никому и в голову не приходило усомниться в его правильности. Это вполне понятно. Во-первых, она отвечала быстро и без запинки, будто говорящий словарь; а во-вторых, откуда, спрашивается, было им знать, надувает она их или говорит правду? Ведь она была среди них единственной эрудированной собакой. Однажды, когда я уже несколько подросла, моя мать притащила откуда-то новое слово — «неинтеллектуальный» — и щеголяла им на наших советах и собраниях, повергая тем всех собак в тоску и уныние. И вот тогда-то я заметила, что на протяжении недели ее восемь раз спросили о значении слова «неинтеллектуальный», и каждый раз она давала новое определение. Это убедило меня в том, что мать моя обладает скорее находчивостью, нежели эрудицией, но я, разумеется, о том промолчала.

У нее было всегда наготове одно словцо, которое выручало ее в критический момент. Оно служило ей как бы спасательным кругом в минуту бедствия: за него можно было ухватиться, когда волна вдруг смывала за борт. Слово это было — «синоним». Иной раз она возьмет и снова притащит длинное слово, которым производила эффект уже несколько недель назад и выдуманные определения которого давно попали на свалку, и этим словом в первый момент буквально огорошит чужака, если таковой среди нас присутствовал. Пока он опомнится, она уже успеет про все забыть и повернет на другой галс. Поэтому, когда он вдруг неожиданно окликнет ее и призовет к ответу, она на мгновение подожмет хвост-парус повиснет (я это видела — я была единственной, кто разгадал ее игру), — но лишь на одно мгновение, и вот парус снова поднят, и ветер вновь раздувает его. Спокойная и безмятежная, как летний день, она отвечает: «Это синоним трансцендентальности», — или изречет другое, столь же богомерзкое, длинное, как змея, слово. Потом мирно отойдет и свернет опять на новый галс — абсолютно, понимаете ли, невозмутимо. А тот, кто задал вопрос, остался в дураках и весьма сконфужен. Остальные собаки, знавшие наперед, как обернется дело, в унисон стучат хвостами по земле, и физиономии у всех так и светятся неземным блаженством.

И не только слова — она, случалось, и целую фразу притащит, была бы только достаточно громкая фраза, и блеснет ею, по меньшей мере, на шести вечерах и двух утренниках. И, конечно, всякий раз истолкует по — разному. Ведь мою мать привлекала лишь звучность сказанного, смысл ее не интересовал. К тому же она отлично знала, что никто ее не разоблачит, ни у одной собаки не хватило бы на то соображения. Да, моя мать была личность замечательная. Она до того осмелела, что решительно ничего не боялась, так она была уверена в невежестве остальных. Она даже бралась передавать нам анекдоты, которые рассказывались за обеденным столом и вызывали столько веселья и смеха у гостей и хозяев. Но, как правило, соль одного анекдота она пересыпала в другой, отчего, конечно, не получалось ни складу, ни ладу. Досказав анекдот, моя мать принималась кататься по земле, хохотала и лаяла как безумная, но я-то видела, что она и сама удивлена, почему анекдот перестал казаться ей забавным. Но все равно — ее слушатели тоже катались по земле и лаяли, втайне стыдясь того, что решительно ничего не понимают. Они и не подозревали, что вина не их: просто в анекдоте не было ни малейшего смысла.

Все эти факты, как видите, показывают, что моя мать была довольно тщеславна и легкомысленна, а между тем она обладала добродетелями, которые, я полагаю, с лихвой покрывали ее недостатки. У нее было доброе сердце, мягкий нрав; она не затаивала обид, но тотчас изгоняла их из мыслей и забывала. Свой добрый нрав она передала нам, своим детям. От нее мы научились быть отважными и решительными в минуту опасности. Это она говорила нам, что надо не о своем спасении заботиться, но идти навстречу беде, грозящей другу или недругу — кому бы то ни было, — и бросаться на помощь, не задумываясь над возможными для нас последствиями. И учила она нас не только словом, но и личным примером, а это наилучший и наивернейший метод, — уж это запоминается надолго. Ах, какие прекрасные поступки она совершала, какие подвиги! Настоящий мужественный воин. И вела себя при этом так скромно. Нет, ею нельзя было не восхищаться, нельзя было не стараться подражать ей. В ее обществе даже комнатный спаниель старался бы вести себя немного более пристойно. Так что, видите, моя мать отличалась не одной только образованностью.

Глава II

Когда я, наконец, стала вполне взрослой, меня продали, и с тех пор я уже больше никогда не видела своей матери. Сердце ее разрывалось от горя, и мое тоже, когда мы расставались, и обе мы плакали. Но она утешала меня как могла. Она говорила, что мы родились на свет ради мудрой и благой цели, и каждый из нас должен выполнять свой долг безропотно, что надо принимать жизнь такой, как она есть, жить для блага ближних и не задумываться над тем, что ждет впереди, — это не нашего ума дело. Люди, поступающие таким образом, получат великую награду в ином, лучшем мире. И хотя для всех других существ, кроме человека, доступ туда закрыт, но если и мы будем вести себя честно и праведно, не ожидая за то вознаграждения, это придаст нашей кратковременной земной жизни смысл и достоинство, что уже само по себе является наградой. Все эти рассуждения ей приходилось слышать время от времени в воскресной школе, куда она провожала детей. Эти слова моя мать заучила тщательнее, чем ученые словечки и фразы, подслушанные в гостиной. Она много раздумывала над ними ради собственного и ради нашего блага. Уже одно это показывает, что голова у нее была мудрая и полна мыслей, несмотря на изрядную долю ветрености и тщеславия.

Итак, в последний раз мы сказали друг другу «прости», в последний раз сквозь слезы поглядели друг на друга, и прощальные ее слова — она, я думаю, нарочно оставила их напоследок, чтобы я лучше их запомнила, — были такие:

— В момент опасности, которая грозит другому, не думай о себе, но вспомни свою мать и в память о ней поступи так, как поступила бы она.

Вы думаете, я могла забыть эти слова? Нет!

Глава III

Каким же чудесным оказалось мое житье у новых хозяев! Большой прекрасный дом, богатая обстановка, множество картин, изящных украшений, и ни одного темного угла — всюду сверкание зажженных солнцем красок тончайших оттенков. Какие просторы вокруг дома, какой огромный сад — зеленые лужайки, великолепные деревья и масса цветов! И я была настоящим членом семьи. Меня любили, меня ласкали и продолжали звать прежним моим именем. Оно мне было дорого, мое старое имя — Эйлин Мейворнин, — ведь мне дала его мать. Она услышала его в какой-то песне. Мои новые хозяева знали песню и считали, что имя это очень красиво.

Моей госпоже, миссис Грэй, было тридцать лет, и до чего же она была прелестна и очаровательна, вы просто представить себе не можете. А маленькой Сэди исполнилось десять, — вылитая мать, такая же милочка. Сэди носила короткие платьица, и на спине у нее висели два каштановых хвостика. А малютке был всего год — пухленький, весь в ямочках, и так любил меня! Готов был без конца таскать за хвост и тискать и так и заливался при этом своим невинным смехом. Мистеру Грэю было тридцать восемь лет. Рослый, стройный, красивый, начавший немного лысеть со лба; движения быстрые, решительные, энергичные, и ни малейшей сентиментальности. Его четко очерченное лицо, казалось, излучало холодный свет высокого интеллекта. Мистер Грэй был, как его называли, ученым — экспериментатором. Я не знаю, что значит слово «экспериментатор». Вот моя мать, та тотчас пустила бы его в ход и произвела бы тем соответствующее впечатление. Сумела бы сбить им спесь с любого терьера, а уж о комнатной собачонке и говорить нечего. Впрочем, есть слова и получше, чем «экспериментатор». Самое великолепное из них — «лаборатория». Да, моя мать вызвала бы настоящую сенсацию, она бы всех просто уничтожила этим словом.

Лаборатория — это не книга, не картина и не то место, где моют руки, о котором нам рассказывала собака ректора колледжа, — нет, то называется как-то иначе. Лаборатория — это совсем другое. Она заставлена банками, склянками, бутылями, электрическими приборами, повсюду в ней провода и непонятные инструменты. Каждую неделю сюда являлись ученые, усаживались возле приборов, что-то обсуждали и делали какие-то «эксперименты» и «открытия». Я сюда тоже часто заходила: стояла и слушала, силясь понять, о чем идет речь. Я поступала так в память о моей дорогой матери, хотя мне больно было думать, сколько она теряет, не присутствуя здесь, а я при этом ничего не приобретаю. Потому что, как я ни старалась, я так ничего и не поняла из того, что происходило в лаборатории.

Иногда я заходила в рабочую комнату миссис Грэй и спала там на полу, а миссис Грэй опускала на меня свои ножки, я как бы служила ей скамейкой. Госпожа знала, что мне это приятно, — ведь это было лаской. Иногда я проводила часок в детской, тут меня порядком тормошили, и я была счастлива. Если няньке нужно было отлучиться по делу, я сторожила колыбель. А иной раз мы вместе с маленькой Сэди бегали вокруг дома до тех пор, пока вовсе не выбьемся из сил, и тогда я ложилась на траву под дерево и дремала в его тени, а Сэди читала книгу. А то я отправлялась с визитом к кому — нибудь из соседей. Неподалеку от нас проживали очень милые, благовоспитанные собаки. Особенно хорош, красив и любезен был один курчавый ирландский сеттер. Его звали Робин Эдэйр, и он был, как и я, пресвитерианин: он принадлежал шотландскому священнику.

Слуги в доме обращались со мной хорошо, все меня любили, и потому, как видите, жилось мне отлично. На свете не могло быть собаки более счастливой и более благодарной судьбе, чем я. О себе скажу — и это сущая правда, — что я изо всех сил старалась вести себя достойно. Я чтила память матери, я помнила ее наставления и пыталась заслужить то счастье, которое выпало мне на долю.

Вскоре на свет появился мой щенок, и тут чаша моего блаженства наполнилась до краев. Мой сын был прелестным существом — гладкий и мягкий, как бархат, он так потешно ковылял на своих обворожительных неуклюжих лапках. У него были такие нежные глазенки, такая славная мордочка. Я так гордилась им, когда видела, как обожают его моя госпожа и ее дети, как они ласкают его, как громко восхищаются каждым милым его движением. Нет, жизнь была чудесна, восхитительна…

Но вот пришла зима. Однажды я стерегла в детской малютку, то есть лежала на кровати подле колыбели, в которой он спал. Колыбель стояла неподалеку от камина. Над ней спускался длинный полог из прозрачной ткани, через которую все видно. Нянька вышла из детской, мы с малюткой остались вдвоем и мирно спали. От горящего полена отскочила искра и попала на край полога. Должно быть, некоторое время все было тихо, но вдруг меня разбудил крик ребенка, и я увидела, что весь полог в огне, пламя взвивается до самого потолка. В ужасе, не успев сообразить, что делаю, я спрыгнула с кровати и через секунду была почти у самой двери. Но уже в следующую секунду в ушах моих прозвучали прощальные слова матери, и я тут же снова прыгнула на кровать. Просунув голову сквозь пламя, я стала тащить малютку, ухватившись зубами за поясок рубашечки, и продолжала тянуть, пока мы оба не упали на пол, окутанные облаками густого дыма. Тут я снова схватила крохотное кричащее существо, выбралась вместе с ним за дверь, в коридор, и изо всех сил продолжала тащить дальше, очень взволнованная, но счастливая и гордая своим поступком, как вдруг раздался голос хозяина:

— Что ты делаешь, проклятое животное!

Я отскочила и пыталась убежать, но он выказал удивительное проворство, настиг меня и принялся колотить тростью. В ужасе я металась из стороны в сторону, пытаясь увернуться. Но вот сильный удар обрушился на мою левую переднюю ногу, я завизжала, упала — и не могла снова подняться на ноги. Хозяин занес было трость для нового удара, но так и не успел ее опустить, потому что в это самое мгновенье по всему дому разнесся дикий вопль няньки:

— Детская горит!

Хозяин бросился туда, и таким образом остальным моим костям суждено было уцелеть.

Нога болела ужасно, но времени терять было нельзя, хозяин мог вернуться в любую минуту. Кое-как я допрыгала на трех ногах до конца коридора к узкой темной лестнице, которая вела на чердак, где, как я слышала, валялись старые ящики и прочий ненужный хлам и куда люди ходили редко. Еле-еле поднялась я по лестнице и, пробравшись в темноте среди всякого хлама, забилась в самый дальний угол чердака. Здесь уж бояться было глупо, но я все еще дрожала от страха. Я была так напугана, что сдерживала себя и почти не скулила, хотя мне очень хотелось поскулить — ведь это, знаете, помогает, когда что-нибудь болит. Но полизать ногу было можно, и мне как будто стало легче.

Целые полчаса в доме продолжалась суматоха, слышались крики, шум, топот ног. Потом все стихло. Тишина длилась несколько минут, и она была мне отрадна. Страхи мои почти улеглись, а ведь страх хуже боли — гораздо хуже. И вдруг послышался громкий голос, от которого я так и замерла. Меня звали, кликали по имени, меня разыскивали!

Голос шел снизу, расстояние приглушало его, но это не умаляло моего ужаса. В жизни своей не слышала я ничего страшнее этого голоса. Он разносился по всему дому. Он был как будто сразу повсюду — в передней, в коридоре, во всех комнатах дома, в подвале; потом слышался снаружи дома, и уходил куда — то все дальше и дальше… но вот он снова приближался и вновь гремел по всему дому. Казалось, он никогда не умолкнет. Наконец он стих, но не раньше, чем смутный полумрак на чердаке сменился полной тьмой.

В наступившей благословенной тишине страхи мои мало-помалу улетучились, я успокоилась и заснула. Спала я крепко, но проснулась рано, еще до того, как на чердаке снова посветлело. Я чувствовала себя довольно хорошо, боль в ноге утихла, и я уже начала подумывать о том, как мне действовать дальше. Я придумала отличный план. Надо ползком выбраться с чердака, потом вниз по черной лестнице и спрятаться за дверью, ведущей в подвал. Когда на рассвете придет поставщик льда и начнет наполнять ледник, я выскользну на улицу и убегу. На день где-нибудь спрячусь, а ночью отправлюсь в путь. Куда? Куда угодно; туда, где меня никто не знает и не выдаст хозяину. Я даже почти повеселела, но вдруг вспомнила: а мой щенок? Разве смогу я жить без моего щенка?

Меня охватило отчаяние. Нет, выхода не было, я это видела ясно. Надо оставаться здесь и ждать, и принять все, что уготовано судьбой. Что тут поделаешь — такова жизнь, как говорила моя мать. Но тут… Да, тут меня снова начали звать, и все мои тревоги вернулись ко мне. Хозяин никогда меня не простит, сказала я себе. Я не могла понять, что я сделала дурного, чем вызвала его гнев и немилость, — очевидно, это было что-то такое, что человеку понятно и что он считает большим проступком, но чего собаке никогда не уразуметь.

Меня все звали и звали. Мне казалось, это длилось уже несколько дней и ночей подряд. Меня терзали голод и жажда, я чувствовала, что очень ослабела. Когда испытываешь большую слабость, всегда много спишь, и я почти все время спала. Однажды я проснулась в страхе: мне почудилось, что голос, звавший меня, где-то совсем рядом на чердаке. Так оно в действительности и оказалось. Это звала меня Сэди. Она звала и плакала. Бедняжка, от слез она едва выговаривала мое имя, и я ушам своим не поверила от радости, когда услышала, что говорит Сэди:

— Вернись к нам, вернись к нам! Прости нас… Без тебя так грустно!

Я рванулась к ней, громко взвизгнув от избытка радости и признательности. В следующее мгновение Сэди, спотыкаясь, пробиралась в темноте чердака и кричала на весь дом:

— Она нашлась! Нашлась!..

Какие дни последовали затем, какие чудесные дни! Сама госпожа, и Сэди, и слуги — да они все просто души во мне не чаяли. Они только и думали, как бы сделать мне помягче постель, а уж кормили-то меня! Считалось, что для меня годится только дичь и всякие деликатесы, которые трудно достать в зимнее время. И каждый день в дом заходили друзья и соседи — послушать рассказы о моем героизме, как они называли то, что я сделала. («Героизм» — это значит «агрикультура», как, помню, объясняла моя мать на одном из наших собраний. Впрочем, она не растолковала, что же значит «агрикультура», только сказала, что это «синоним каузальности».) По десять раз на дню миссис Грэй и Сэди повторяли каждому новому гостю историю с пожаром — как я рисковала жизнью, спасая малютку; и в доказательство того, что все это правда, показывали, какие у нас обоих на теле ожоги. Гости по очереди подзывали меня, ласкали, удивлялись и ахали. И вы бы видели, какая гордость сияла в глазах Сэди и ее матери. А если кто-нибудь вдруг спрашивал, почему я хромаю, обе смущались и меняли тему разговора. Если же гость настаивал с расспросами, они, казалось мне, готовы были заплакать.

Этим моя слава не ограничилась. К хозяину пришли человек двадцать самых образованных и знаменитых ученых. Он зазвал их в лабораторию, и там они обсуждали случай во время пожара, вели обо мне серьезные споры, словно я была каким-то научным открытием. Некоторые говорили, что это поразительно, чтоб такой поступок могла совершить бессловесная тварь, что они не знают более блестящего примера проявления инстинкта. Но хозяин возражал им решительно и твердо:

— Это больше, чем инстинкт, — это разум. И многие, кто носит звание человека, получившего высокую привилегию на право входа в царство небесное, обладают меньшим разумом, чем это бедное глупое четвероногое, лишенное надежды на вечное спасение. — А потом он рассмеялся и добавил: — Нет, вы только полюбуйтесь на меня! Право, это совершенный парадокс. Нет, ей-богу, несмотря на весь мой великолепный интеллект, единственное, что пришло мне тогда в голову, это что собака взбесилась и сейчас растерзает ребенка, в то время как если бы не разум этого животного — я утверждаю, что это разум, — ребенок погиб бы!

Они спорили и спорили, а я — да, я! — была темой и центром этих споров. Если б моя мать знала, какая великая честь выпала на мою долю! Как бы она гордилась мною!

А потом ученые переменили тему, заговорили об оптике, как они это называли, и снова заспорили: если определенным образом поразить мозг, вызовет это слепоту или нет? Но они никак не могли прийти к соглашению и все повторяли, что это можно доказать только экспериментальным путем. Затем разговор перешел на тему о растениях, и тут я оживилась. Летом мы с маленькой Сэди посадили семена — я помогала копать ямки, — и несколько дней спустя из каждой ямки вырос где цветок, где кустик. Как это могло произойти, ума не приложу, это просто чудо. Я пожалела, что лишена дара речи, не то я показала бы этим ученым, что тут и я кое-что смыслю. Но оптика меня не интересовала — это было мне непонятно. Когда они снова вернулись к этой теме, мне стало скучно, и я заснула.

Вскоре наступила весна, и стало так привольно, солнечно, радостно! Милая моя госпожа и ее дети отправились погостить к родственникам, на прощанье погладив меня и моего щенка. Мы с ним остались одни — хозяин нам был не компания, — но нам с моим щенком и вдвоем было весело; и слуги обходились с нами ласково, дружелюбно. Так что жили мы неплохо и поджидали возвращения миссис Грэй с детьми.

Но вот однажды в доме снова собрались ученые, — на этот раз, чтобы проделать опыт, как они сказали. Они взяли моего щенка и унесли в лабораторию. Я проковыляла за ними на своих трех ногах. Я испытывала гордость: мне, конечно, было очень лестно, что моему щенку оказывают внимание. Ученые все о чем-то спорили, все делали какие-то опыты, и вдруг мой щенок пронзительно завизжал, и они поставили его на пол. Он шагнул, спотыкаясь; вся его голова была залита кровью. Хозяин захлопал в ладоши и воскликнул:

— Ну что, убедились? Я был прав! Нет, ей — богу, вы только посмотрите: конечно же, он совершенно слеп!

И все остальные сказали:

— Да, да, опыт подтвердил вашу теорию. Отныне страждущее человечество в превеликом долгу перед вами.

И все окружили хозяина, с чувством жали ему руку, благодарили и восхваляли его.

Но все это я видела и слышала лишь очень смутно. Я подбежала к моему дорогому малышу, прильнула к нему и стала слизывать с него кровь, а он прижался ко мне головкой и тихо скулил. Сердцем я понимала, что хотя он не видит, но чует меня, и ему не так страшно и не так больно, потому что рядом мать. А потом он упал, его бархатный носишко ткнулся в пол — да так мой щенок и остался лежать, больше он уже и не шелохнулся.

Тут мистер Грэй прервал разговор, вызвал лакея и приказал:

— Закопайте его где-нибудь в дальнем углу сада.

И снова вернулся к беседе. А я, хромая, побежала вслед за лакеем. Я была очень довольна и благодарна, — я видела, что моему щенку уже не больно, потому что он заснул.

Мы дошли до самого конца сада, туда, где летом все мы — дети, нянька и я со своим щенком — играли в тени высокого вяза; и там лакей выкопал ямку. Я видела, что он собирается положить в нее моего щенка, и радовалась: значит, мой сын вырастет и станет таким же красивым псом, как Робин Эдэйр, и это будет чудесным сюрпризом для миссис Грэй, Сэди и малютки, когда они вернутся домой. Поэтому я старалась помочь лакею рыть ямку, но моя перебитая нога плохо действовала. Она, понимаете, не сгибалась, — а чтобы копать, надо работать обеими передними лапами, иначе ничего не получается. Лакей выкопал ямку, положил в нее моего маленького Робина, погладил меня по голове, прослезился и сказал:

— Эх, бедная ты псина… Ты — то спасла его ребенка…

Вот уже две недели, как я не отхожу от ямки, но мой щенок все не показывается. Последние дни меня стал охватывать страх. Мне начинает казаться, что с моим щенком что-то случилось. Я не знаю, что именно, но от страха я совсем больна. Я не могу есть, хотя слуги тащат мне самые лакомые куски и все утешают меня. Они даже ночью иногда приходят, плачут надо мной и приговаривают:

— Несчастный песик… Ну, забудь, успокойся, иди домой, не надрывай ты нам сердце…

Все это только еще больше пугает меня и убеждает в том, что произошло что-то ужасное. Я так ослабела, что со вчерашнего дня уже не держусь на ногах. С полчаса тому назад слуги взглянули на заходящее солнце — оно как раз в этот момент скрывалось и в воздухе потянуло ночной прохладой, — и сказали что-то такое, что я не поняла, но от их слов в сердце мое проник леденящий холод:

— Бедняжки, они ничего не подозревают. Завтра утром вернутся и сразу спросят: «Где же наша собачка, где наша героиня?» И у кого из нас хватит духу сказать им правду: «Ваш преданный четвероногий друг ушел туда, куда уходят все погибающие бессловесные твари!»

Глава I

Лейксайд — приятный городок с населением в пять или шесть тысяч жителей и, для городка Дальнего Запада, довольно живописный. Его церкви способны вместить не менее тридцати пяти тысяч человек, как это водится на Дальнем Западе и на Юге, где все веруют, где представлены все разновидности протестантских сект, и каждая из них открыла свою фирму. Сословные различия в Лейксайде неведомы, по крайней мере, это не проявляется открыто; всяк знает ближнего своего и его собаку, и дружеская общительность в Лейксайде главенствующая черта.

Саладин Фостер служил счетоводом в самом большом магазине Лейксайда, будучи единственным в городе высокооплачиваемым представителем этой профессии. В ту пору ему было тридцать пять лет, из которых он уже четырнадцать прослужил в этом магазине; он поступил туда в первую же неделю после свадьбы, на жалованье четыреста долларов в год, и в течение четырех лет неуклонно шел на повышение, получая ежегодную надбавку в сто долларов. С того времени его жалованье составляло восемьсот долларов в год — весьма внушительная сумма, — и, по общему мнению, он его вполне заслуживал.

Жена Саладина Фостера, Электра, оказалась надежной поддержкой супругу, хотя, подобно ему, была мечтательницей и втайне питала слабость к романтике. Сразу же после свадьбы девятнадцатилетняя супруга — почти дитя — купила на городской окраине акр земли, за который выложила двадцать пять долларов наличными — все свое состояние. Капитал Саладина был меньше на целых пятнадцать долларов. Электра разбила огород, отдала его обрабатывать исполу ближайшему соседу и получила от своей земельной собственности сто процентов годовой прибыли. Из первого жалованья мужа она положила тридцать долларов в банк, из второго — шестьдесят долларов, из третьего сто, из четвертого сто пятьдесят. Жалованье Саладина повысилось до восьмисот долларов в год; за это время у супругов родилось двое детей, и семейные расходы возросли, — однако жена, несмотря ни на что, ежегодно откладывала в банк по двести долларов. На восьмой год супружества Электра на своем земельном участке построила и обставила хорошенький, удобный домик стоимостью в две тысячи долларов, заплатила наличными половину этой суммы и переселила туда свое семейство. Через семь лет она полностью выплатила весь долг и у нее осталось еще несколько сот долларов, которые приносили доход.

Они приносили доход благодаря повышению цен на земельные участки. Дело в том, что Электра Фостер заблаговременно прикупила еще несколько акров земли и выгодно перепродала большую часть ее очень милым людям, которые собирались строиться, а в будущем обещали стать добрыми соседями и составить приятную компанию для нее самой и для ее подрастающих дочерей. Кроме того, у Электры был постоянный твердый доход от надежно помещенного капитала — сто долларов в год. Дети ее росли и хорошели, и она была довольной, счастливой женщиной. Она души не чаяла в своем муже, своих детях, а муж и дети души не чаяли в ней. Здесь — то и начинается вся история.

Младшей дочери Фостеров Клитемнестре — или просто Клити — исполнилось одиннадцать лет, ее сестре Гвендолен — или просто Гвен — тринадцать. Девочки были милые и довольно хорошенькие. Их имена выдавали скрытое пристрастие родителей к романтике, а имена родителей, в свою очередь, свидетельствовали о том, что эта страсть оказалась наследственной. Семейство было дружное, любящее, и неудивительно, что у каждого члена семьи имелось ласкательное прозвище… У Саладина — оригинальное и несвойственное мужчине — Салли, зато у Электры — явно мужское: Элек. Целый день Салли был добросовестным счетоводом и продавцом. Целый день Элек была доброй, преданной матерью и хозяйкой, а также расчетливой деловой женщиной. Но по вечерам в уютной гостиной супруги покидали будничный мир и переселялись в другой, куда более прекрасный, зачитывались романами, предавались мечтам и водили дружбу с королями и принцами, гордыми лордами и леди средь блеска, шума и роскоши величественных дворцов или мрачных старинных замков.

Глава II

Но вот пришло неожиданное известие! Потрясающее известие! По сути дела — радостное известие! Пришло оно из соседнего штата, где жил их единственный родственник. Это был родственник Салли — не то какой-то дядя, не то двоюродный или троюродный брат — Тилбери Фостер, семидесятилетний холостяк, по слухам — богатый и соответственно желчный и черствый. Однажды, в далеком прошлом, Салли попробовал было установить с ним родственные отношения и написал ему письмо, но с тех пор уже не повторял подобной ошибки. На сей раз Тилбери сам написал Салли письмо, в котором уведомлял, что собирается вскоре умереть и намерен оставить ему в наследство тридцать тысяч долларов наличными. И не из чувства любви, а единственно потому лишь, что деньги явились причиной большей части выпавших на его долю неприятностей и злоключений, вот ему и хочется пристроить их туда, где они наверняка будут продолжать свое черное дело. Распоряжение о деньгах будет вписано в завещание, и деньги будут отданы наследнику — при условии, что Салли сможет доказать душеприказчикам, что он ни устно, ни письменно не упоминал об этом даре, не справлялся о скорости продвижения умирающего к сферам вечности и не присутствовал на похоронах.

Как только Элек немного оправилась после бурных переживаний, вызванных письмом, она подписалась на газету, выходящую в городке, где проживал их родственник.

Супруги торжественно поклялись молчать о великом событии, пока Тилбери жив, иначе какой-нибудь остолоп чего доброго сболтнет об этом у его смертного одра, да еще исказит факты, и выйдет так, будто они, вопреки запрету, благодарят за наследство, а стало быть — открывают всем тайну завещания.

В тот день в бухгалтерских книгах Салли царила изрядная путаница, а его жене никак не удавалось сосредоточиться на повседневных делах: взяв в руки цветочный горшок, книжку или полено, она даже не могла сообразить, что собиралась с ними делать. Супруги мечтали…

«Тридцать тысяч долларов!»

Целый день в ушах у Фостеров звучала музыка этих вдохновляющих слов.

Сразу же после свадьбы Элек крепко взяла в руки семейную казну, и Салли лишь в редких случаях выпадала радость — растранжирить десять центов на что-нибудь, помимо насущных нужд.

«Тридцать тысяч долларов!» Музыка звучала все громче и громче. Огромная сумма, невообразимая сумма!

Целый день Элек была поглощена мыслями о том, как пустить в оборот их капитал, а Салли — как его истратить.

В тот вечер они не читали романов. Девочки рано ушли к себе, потому что родители были молчаливы, казались чем-то озабоченными и странно равнодушными. Поцелуи на сон грядущий можно было с тем же успехом адресовать пустому пространству — столь холодно они были приняты. Родители даже не почувствовали дочерних поцелуев и только через час заметили, что дети ушли. Зато в течение этого часа отчаянно работали два карандаша: делались пометки, строились планы. Наконец Салли первым нарушил тишину.

— Это будет здорово! — радостно воскликнул он. — Первую тысячу долларов мы истратим на лошадь и коляску для лета, а для зимы купим сани с меховой полостью.

Элек ответила решительно и спокойно:

— Из основного капитала? Ни в коем случае. Даже если бы он составлял миллион.

Салли был глубоко разочарован. Лицо его омрачилось.

— О Элек! — произнес он с укором. — Мы так много работали и вечно отказывали себе во всем. И теперь, когда мы разбогатели… право же… — он замолк на полуслове, увидев, как смягчился взгляд его жены. Покорность мужа растрогала Элек, и она сказала, ласково убеждая:

— Мы не должны трогать основной капитал, мой дорогой. Это же будет неразумно. Только доходы с него…

— Верно, Элек, ты права! Какая ты милая и добрая! Ведь мы получим немалый доход и если сможем его истратить…

— Да, но не весь доход, дорогой мой, не весь, а только часть. Ну, скажем, значительную часть. Что касается капитала, то каждый цент его необходимо сразу пустить в оборот. Ты же понимаешь, как это разумно?

— Н-н-ну да… О да, конечно! Но ведь ждать придется так долго, целых шесть месяцев до получения первых процентов.

— Да, быть может и дольше.

— Дольше, Элек? Почему? Разве проценты выплачиваются не раз в полгода?

— По таким вкладам — да, но я собираюсь вложить деньги иначе.

— Как же именно?

— С расчетом на большую прибыль.

— С большой прибылью? Отлично! Не томи, Элек, расскажи — что это?

— Уголь. Новые шахты! Кеннельский уголь. Я хочу вложить десять тысяч. В числе первых пайщиков — привилегированные акции — на тех же основаниях, что и учредители. Когда дело пойдет, мы получим по три акции за одну.

— Черт побери! Заманчиво! А в какой цене будут акции? И когда это будет?

— Примерно через год. Платить будут десять процентов с вложенного капитала каждые полгода, акции составят тридцать тысяч долларов. Я уже все разузнала. Условия опубликованы в газете, в Цинциннати.

— Бог ты мой! Тридцать тысяч вместо десяти — уже через год! Так давай вложим весь наш капитал и выжмем из него девяносто тысяч! Я немедленно пошлю письмо и подпишусь. Завтра, наверное, будет поздно.

Он кинулся к конторке, но Элек остановила его и снова велела сесть в кресло.

— Не теряй голову! — сказала она. — Мы не можем подписываться, пока не получили денег. Как ты не понимаешь!

Салли на несколько градусов охладил свой пыл, но все же не совсем успокоился.

— Но, Элек, ты же знаешь, что деньги у нас будут, и к тому же скоро. Тилбери, возможно, уже отмаялся. Сто шансов из ста возможных, что он в эту самую минуту выбирает себе лопату по руке — подбрасывать серу в костер. Так вот, я считаю…

Элек содрогнулась.

— Салли! Как можно! Не говори так, это непристойно!

— Ну, ладно, пусть выбирает нимб, если тебе угодно. Меня совершенно не интересует его экипировка. Просто к слову пришлось. Уж и сказать ничего нельзя.

— Но зачем же говорить такие ужасные вещи? А если бы про тебя так сказали? И ты бы еще не успел остыть…

— Ну, это маловероятно. Я же не собираюсь оставлять кому — то деньги только для того, чтобы принести вред. Бог с ним, с Тилбери. Давай лучше поговорим о мирских делах. Я все же думаю, что в эти шахты стоит вложить все тридцать тысяч капитала. У тебя есть возражения?

— Нельзя ставить на карту все. Вот мои возражения.

— Ну ладно, будь по — твоему. А что же ты думаешь делать с остальными двадцатью тысячами?

— Не к чему спешить. Прежде чем что-нибудь предпринять, я сперва хорошенько осмотрюсь.

— Ну что ж, если уж ты так решила, — со вздохом промолвил Салли. На минуту он глубоко задумался, потом заметил: — Значит, через год вложенные десять тысяч принесут нам двадцать тысяч дохода? Но уж эту сумму можно будет истратить, правда?

Элек покачала головой.

— Нет, мой дорогой. Акции не продашь по их тройной стоимости, пока мы не получим первый полугодовой дивиденд. И тогда часть этой суммы ты сможешь истратить.

— Вот тебе и на! Только и всего? Да еще целый год ждать! Провались оно, я…

— Имей терпение! Возможно, что дивиденды объявят уже через три месяца, это вполне реально.

— Чудесно! Вот это я понимаю! Спасибо тебе, спасибо! — Полный благодарности, Салли вскочил и поцеловал жену. — Это составит три тысячи! Целых три тысячи! Сколько же мы сможем истратить? Прошу тебя, дорогая, не скупись!

Элек была польщена. Так польщена, что пошла на уступки и в конце концов разрешила мужу истратить, — хотя, по ее мнению, это было безрассудным мотовством, — целую тысячу долларов. Салли осыпал жену поцелуями, но даже таким образом не мог выразить всей своей радости и признательности. Это новое изъявление благодарности и любви увлекло Элек далеко за пределы благоразумия, и, прежде чем она успела сдержать порыв, любимому супругу было даровано еще несколько тысяч из тех пятидесяти или шестидесяти, которые Элек намеревалась добыть из оставшихся двадцати тысяч наследства. Глаза Салли наполнились счастливыми слезами.

— Я так хочу прижать тебя к сердцу! — вскричал он и тут же осуществил свое желание. Затем взял записную книжку и стал отмечать, какие предметы роскоши он приобретет прежде всего. — Лошадь… коляску… сани… полость… лакированные туфли, собаку… цилиндр… отдельные места в церкви… часы новейшей марки… искусственные зубы… Послушай, Элек!

— Да?

— Ты все еще вычисляешь? Молодец! Ты уже вложила оставшиеся двадцать тысяч?

— Нет еще, и не к чему спешить. Сперва я должна осмотреться и подумать.

— Но ты что-то подсчитываешь?

— Ну да, надо же решить, как пустить в оборот тридцать тысяч прибыли, которые мы получим от угля.

— Боже, вот это голова! А я и не подумал. Ну, каковы успехи? Далеко ли ты зашла?

— Не очень. Только года на два или на три вперед. Капитал уже обернулся дважды. Один раз на нефти, другой раз на пшенице.

— Ах, Элек! Отлично! Великолепно! А каков прирост?

— По — моему, дело идет неплохо. Около ста восьмидесяти тысяч чистой прибыли наверняка, но вообще — то, конечно, будет больше.

— О! Грандиозно! Ей — богу, наконец — то нам улыбнулось счастье, — столько лет мы тянули лямку. Элек!

— Да?

— Я ассигную целых три сотни на миссионеров. Смеем ли мы скупиться на такое дело?

— Ты бы не мог поступить благороднее, милый. Это так свойственно твоей великодушной натуре, мой добрый мальчик.

Похвала жены наполнила Салли острым ощущением счастья, но все же у него хватило честности признать, что его поступок оказался возможным лишь благодаря Элек. Ведь если бы не она, он бы не располагал такими деньгами.

Наконец супруги отправились спать, но, пребывая в упоительном трансе, позабыли потушить в гостиной свечу. Они вспомнили об этом, только когда уже разделись. Салли считал, что свечу тушить не надо, что они могут теперь позволить себе такой расход, пусть горит хоть сотня свечей. Но Элек встала, сошла вниз и задула свечу. И правильно сделала, потому что на обратном пути набрела на мысль, с помощью которой сто восемьдесят тысяч долларов, не успев остыть, превратятся в целых полмиллиона.

Глава III

Газетка, которую выписала Элек, выходила по четвергам; совершив путешествие в пятьсот миль, она могла прибыть только в субботу. Письмо дядюшки Тилбери было отправлено в пятницу, следовательно, их благодетель опоздал умереть и попасть в последний номер более чем на сутки, но у него было предостаточно времени известить о своей кончине в следующем номере. Таким образом, Фостерам предстояло почти целую неделю ждать, пока выяснится, не случилось ли с дядюшкой Тилбери что-нибудь, оправдывающее их надежды. Неделя была необычайно длинной, напряжение изнурительным. Супруги вряд ли бы выдержали его, если бы не передышки, которые им давали благодатные вечерние грезы. Мы уже знаем, чем они занимались. Элек на всех парах умножала капиталы, а Салли их тратил. Во всяком случае, тратил все, что ему отпускалось.

Наконец пришла суббота, и Фостеры получили «Уикли Сэгамор». Это произошло в присутствии миссис Эверсли Беннет, жены пресвитерианского пастора, которая в тот вечер обрабатывала Фостеров на предмет каких — то пожертвований. И вдруг их беседа скоропостижно скончалась по вине хозяев. Миссис Беннет обнаружила, что Фостеры не слышат ни единого ее слова. Ошеломленная, негодующая, она встала и удалилась. Как только за ней захлопнулась дверь, Элек жадно сорвала обертку бандероли, и глаза супругов впились в столбец, где помещались объявления о смерти. Жестокое разочарование! Ни слова о Тилбери. Элек была христианкой с колыбели, а посему долг и сила привычки повелевали, чтобы она подчинилась установленному ритуалу. Взяв себя в руки, она заметила бодро, с двухпроцентным профессиональным благочестием:

— Смиренно возблагодарим господа за то, что чаша сия миновала Тилбери…

— Подлый обманщик! Чтоб ему…

— Салли! Стыдись!

— А мне наплевать! — парировал разгневанный муж. — Ты же сама так думаешь, и если б не твое безнравственное благочестие, ты бы в этом призналась.

Элек ответила с видом оскорбленного достоинства:

— Не понимаю, как у тебя язык поворачивается говорить такие злые, несправедливые слова. К тому же безнравственного благочестия не бывает.

У Салли заныло сердце, но он, стараясь скрыть это, сделал неуклюжую попытку выйти из положения, изменив форму проступка — словно изменение формы при сохранении состава преступления может обмануть эксперта.

— Я вовсе ничего страшного не хотел сказать. Я хотел сказать не «безнравственное благочестие», а… я думал… думал… я имел в виду… условное благочестие, э-э-э… ну ты сама понимаешь, что я имел в виду. Так сказать, коммерческое благочестие, э-э-э… ну ты же знаешь, что я хочу сказать… берешь подделку и выдаешь за чистопробный товар, вовсе не желая обмануть, а просто по профессиональной привычке, по старой традиции, что ли… по закоснелым обычаям, из верности своим… своим… Будь оно неладно, я просто не могу подыскать точные слова, но ты ведь знаешь, что я хочу сказать, Элек, и что в этом нет ничего дурного. Дай — ка, я снова попробую объяснить. Видишь ли, вот в чем дело. Если человек…

— Ты высказался более чем ясно, — холодно возразила Элек. — И покончим с этим.

— Охотно! — пылко подхватил Салли, отирая со лба пот и всем своим видом являя признательность, которую он был не в силах выразить словами. Затем он мысленно стал оправдываться: «У меня на руках была прикупная карта, верная, но я зарвался и проиграл. Ведь и в игре меня это подводит. Мне бы спасовать, а я не удержался. Вечно не хватает выдержки».

Явно разбитый наголову, Салли выглядел в должной мере кротким и подавленным. Элек простила его взглядом.

И тотчас на первом плане вновь возник самый важный, самый животрепещущий вопрос. Ничто не способно было удержать его под спудом, хотя бы на несколько минут. Фостеры снова принялись решать загадку: почему не появляется сообщение о смерти Тилбери? Они обсуждали эту проблему со всех сторон в более или менее оптимистичных тонах, однако всякий раз возвращались к тому, с чего начали, и приходили к выводу, что единственное здравое объяснение загадочного отсутствия сообщения о смерти Тилбери заключается в том, что Тилбери еще не умер. Это, конечно, прискорбно, даже, пожалуй, несправедливо, но это факт и тут уж ничего не поделаешь. Спорить не о чем. Салли все это представлялось неисповедимым испытанием, выпавшим на их долю, — более неисповедимым, чем обычно, — одним из самых неисповедимых и непостижимых испытаний, какие он мог припомнить на своем веку, о чем он и заявил жене с некоторой горячностью. Но если он надеялся этим спровоцировать Элек, то явно просчитался. Каково бы ни было ее мнение, она держала его при себе: у Элек не было привычки без нужды рисковать ни в мирских делах, ни в делах иного порядка.

Супругам оставалось только ждать следующего номера газеты, — как видно, Тилбери задержался в этом мире. К такому они пришли выводу. Салли и Элек перестали говорить на эту тему и по мере сил зажили по-старому.

Знали бы они только, что все время обвиняли Тилбери понапрасну! Тилбери сдержал свое слово, сдержал его честно. Он умер. Умер точно по расписанию. Он был мертв уже целых четыре дня и свыкся с этим. Он был абсолютно мертв, мертв надежно, мертв, как любой свежий покойник на кладбище. Он умер, располагая более чем достаточным запасом времени, чтобы попасть в последний номер газеты, и не попал туда лишь по воле случая. Такие случаи немыслимы в столичном органе печати, но нередки в жалких захолустных листках, подобных «Сэгамору».

А вышло так: в тот момент, когда версталась первая полоса газеты, заведение Хостеттера «Кафе — мороженое для дам и джентльменов» бесплатно прислало в редакцию кварту прохладительного клубничного напитка, и порция довольно сдержанных сожалений по поводу переселения Тилбери Фостера в мир иной была выкинута, дабы нашлось место для горячей благодарности редактора.

По дороге к шкафу, где хранились гранки, строки сообщения о кончине Тилбери рассыпались, иначе оно бы появилось в одном из последующих номеров «Сэгамора», потому что «Уикли Сэгамор» не пренебрегает «живым материалом», который на его столбцах обретает бессмертие, если только не происходит чрезвычайного происшествия. Но рассыпавшийся материал мертв, ему уже не суждено воскреснуть. Шанс увидеть свет для него утрачен, утрачен навеки. А посему — нравится это Тилбери или нет, пусть он рвет и мечет в своей могиле сколько угодно — сообщение о его смерти никогда не появится в «Уикли Сэгамор».

Глава IV

Медленно влачились пять томительных недель. Газета прибывала регулярно каждую субботу, по ни разу не принесла сообщения о смерти Тилбери Фостера. Наконец терпение Салли истощилось, и он с досадой воскликнул:

— Лопни его печенка, он же бессмертный!

Элек сурово отчитала его и добавила с ледяной торжественностью:

— Интересно, каково было бы тебе, если бы ты после таких ужасных слов скоропостижно скончался?

Недолго думая, Салли ответил:

— Я был бы рад, что они не застряли у меня в глотке.

Гордость побудила его хоть как-нибудь постоять за себя, и так как ничего путного ему не пришло в голову, то он изрек вышеупомянутое. После чего счел за лучшее отступить на задний план, то есть убраться подобру — поздорову, дабы супруга не истолкла его в своей риторической ступе.

Один за другим миновали шесть месяцев. Газета все еще хранила молчание о смерти Тилбери. Тем временем Салли не раз закидывал удочку — намекал, что хочет произвести разведку. Элек эти намеки игнорировала. Тогда Салли решил набраться духу и перейти к лобовой атаке. И он без обиняков предложил, что загримируется, поедет в тот городок и тайком разузнает, как обстоят дела. Но Элек решительно и энергично забраковала этот опасный проект.

— Что только не приходит тебе в голову! — сказала она. — Сладу с тобой нет! Вечно следи за тобой, как за малым ребенком, чтобы не угодил в огонь. Сиди на своем месте, никуда ты не поедешь.

— Право же, Элек, я бы сумел это сделать и все было бы в порядке. Уверяю тебя.

— Салли Фостер, разве ты не понимаешь, что тебе придется наводить справки?

— Конечно, ну и что ж? Ни один человек не догадается, кто я такой.

— Нет, вы только послушайте! Но ведь настанет время, когда тебе придется доказывать душеприказчикам, что ты ни разу не наводил справок о покойном. Как быть тогда?

Салли совсем упустил из виду это условие. Он ничего не ответил жене, впрочем тут и отвечать было нечего.

— Ну так вот, — добавила Элек, — выкинь из головы подобные мысли и больше в это дело не путайся. Тилбери тебе расставил ловушку, — неужели ты не понимаешь, что это ловушка? Он только и ждет, чтобы ты в нее попался. Но он этого не дождется, — во всяком случае, покуда я стою на посту, Салли!

— Да?

— Сколько бы ты ни жил на свете, пусть даже целую сотню лет, не смей наводить никаких справок о Тилбери. Обещай!

— Обещаю… — со вздохом вымолвил Салли весьма неохотно, после чего Элек смягчилась.

— Имей терпение, — наставляла она мужа. — Дела наши идут успешно и мы можем ждать: спешить не к чему. Наш маленький, но твердый доход все время увеличивается. А что касается будущих сделок, то их у нас будут тысячи. Во всем штате нет семьи с такими видами на будущее, как у нас. Мы, можно сказать, уже купаемся в деньгах. Тебе это ясно?

— Да, Элек.

— Так возблагодари бога за все, что он для нас делает, и перестань волноваться. Надеюсь, ты не думаешь, что мы бы достигли таких выдающихся успехов без его особого участия и руководства?

Последовало неуверенное: «Не-н-нет, конечно же нет», а затем прочувствованное, полное восторга:

— А все же, когда речь идет о биржевых махинациях или когда нужно обвести вокруг пальца Уолл-стрит, готов поручиться, что при твоем уме и сообразительности ты не нуждаешься в советах какого — нибудь дилетанта, будь я трижды…

— Да замолчи же ты, бога ради! Я понимаю, ты не хочешь сказать ничего дурного или оскорбительного, мой бедняжка, но, право же, ты и рта раскрыть не можешь, чтобы не изречь такого, от чего просто в дрожь кидает. Ты держишь меня в вечном страхе. За тебя самого и за всех нас. Прежде я не боялась грома небесного, но теперь, когда я его слышу, я…

Голос ее дрогнул, она залилась слезами и никак не могла успокоиться. Вид плачущей жены потряс Салли до глубины души, он заключил ее в объятья, стал ласкать и утешать, обещал исправиться, клял себя и, полный раскаяния, умолял о прошении. Он искренне сожалел о содеянном и был готов на любые жертвы, лишь бы искупить свою вину.

И вот, наедине с самим собой он предавался долгим и глубоким раздумьям, принимал самые благие решения. Обещать исправиться нетрудно, и он уже дал такое обещание. Но будет ли оно твердой гарантией? Нет, это лишь временная мера: ведь Салли знал свои слабости и самому себе горестно признавался в них, — он знал, что не сдержит слова. Нужно найти лучшее, более надежное средство, и Салли нашел его. Он истратил драгоценные сбережения, которые копил долго, цент за центом, и… поставил на крыше громоотвод.

Спустя некоторое время Салли снова принялся за старое.

Какие чудеса творит привычка! И как быстро и как легко ее приобрести! Мелкую, незначительную — и такую, которая коренным образом изменяет наш характер. Если случится, что мы две ночи подряд проснемся в два часа, бейте тревогу, ибо, произойди это еще раз — и случайность превратится в привычку. А если целый месяц злоупотреблять спиртным… Впрочем, все это общеизвестные истины.

Привычка строить воздушные замки, привычка видеть сны наяву — как она укореняется! Какой становится отрадой! Как мы каждую минуту досуга стремимся отдаться во власть ее чар, как упиваемся ими, предаемся им всей душой, опьяняемся обманчивой фантазией! И как быстро Жизнь Грез переплетается и сливается с реальной Жизнью Будней настолько, что мы уже не можем их различить.

Вскоре Элек выписала чикагскую газету и «Уолл-стрит Пойнтер». Острым глазом финансиста она целую неделю изучала их столбцы столь же прилежно, как библию по воскресеньям. С немым восхищением следил Салли за тем, как быстро и уверенно развиваются ее ум и талант и как зреет ее дар провидения в обращении с ценностями материальными, равно как и с духовными. Гордился он и тем, как дерзко, как отважно она манипулировала мирскими делами, и тем, как осмотрительно она заключала сделки духовного порядка. Он видел, что ни в том, ни в другом случае она никогда не теряет головы. С героической смелостью она часто шла на риск в мирских сделках, но всегда незаметным образом добивалась своего в другом — в делах духовных она действовала осторожно и наверняка. Тактика ее была здравой и простой, и, как она сама пояснила мужу, заключалась в следующем: земной капитал — для спекуляции, а духовный — это надежный, неприкосновенный вклад. В первом случае она была готова пускаться в рискованную биржевую игру, но что касается второго, то тут «о риске не могло быть и речи». Элек хотела твердой прибыли из расчета сто центов на доллар вклада, и чтобы сальдо было должным образом подведено в ее бухгалтерских книгах.

Всего лишь несколько месяцев потребовалось на то, чтобы развить воображение Элек и Салли. Ежедневные упражнения немало способствовали деятельности обоих механизмов. В результате Элек стала «печь» воображаемые деньги так быстро, как сперва не могла и мечтать, а способность Салли тратить их развивалась пропорционально строгости запрета, который немедленно накладывала супруга.

Поначалу Элек рассчитывала, что операция с углем принесет свои плоды через год, и лишь нехотя признала, что этот срок может сократиться на девять месяцев! Но то были всего лишь первые робкие проявления финансового ума, еще не закаленного школой, опытом, практикой. Все это вскоре пришло, и воображаемые девять месяцев исчезли, а воображаемый вклад в десять тысяч долларов с победой возвратился домой и принес в своем походном ранце триста процентов прибыли.

Это был великий день для супругов Фостер. Они даже онемели от радости. Онемели они еще и по другой причине: внимательно изучив конъюнктуру, Элек со страхом и трепетом отважилась на первую пробу в биржевой игре, рискнув остальными двадцатью тысячами обещанного наследства. Перед ее мысленным взором акции повышались пункт за пунктом, причем ситуация на рынке в любой момент грозила измениться; и вот наконец, не в силах вынести напряжение ведь Элек была еще новичком в биржевом деле и ей не хватало закалки и выдержки, — она отдала своему воображаемому маклеру воображаемый приказ по воображаемому телеграфу: продавать! Она сказала, что удовлетворится прибылью в сорок тысяч долларов. Продажа акций состоялась в тот же самый день, когда выгорело дело с угольными шахтами. Как я упомянул выше, супруги онемели от радости. В тот вечер они сидели ошеломленные, блаженно счастливые, пытаясь осознать грандиозное событие, невероятное событие: теперь они стоят сто тысяч долларов звонкой воображаемой монетой! Да, именно так.

С той поры Элек уже не боялась игры на бирже. Во всяком случае, не настолько, чтобы терять сон и румянец, как это случилось при ее дебюте.

То была памятная ночь! Постепенно сознание того, что они богаты, прочно внедрилось в сердца Фостеров, и тогда они принялись находить применение своим деньгам. Если б мы смотрели глазами этих мечтателей, то увидели бы, как их опрятный деревянный домик исчез и на его месте появился двухэтажный кирпичный особняк с чугунной оградой перед фасадом. Мы увидели бы также, что с потолка гостиной свисает люстра с тремя газовыми лампами. Мы увидели бы, что скромный коврик превратился в брюссельский ковер — полтора доллара за ярд; мы увидели бы, что исчез плебейский очаг, и вместо него, повергая в благоговейный трепет все вокруг, появилась огромная импозантная печь со слюдяными окошками. Мы увидели бы и многое другое, а среди прочих вещей коляску, меховую полость, цилиндр и так далее.

С того дня, несмотря на то, что их дочери и соседи по-прежнему видели все тот же деревянный домик, для Элек и Салли он превратился в кирпичный двухэтажный особняк. Не проходило вечера, чтобы Элек не волновалась из-за счетов за газ, но всякий раз вместо утешения слышала беспечный ответ Салли: «Ну что ж, мы можем себе это позволить!»

Прежде чем лечь спать в ту ночь, когда они разбогатели, супруги решили, что это событие нужно отметить. Они должны устроить прием. Однако что сказать дочерям и соседям? Объявить, что они разбогатели, нельзя, хотя Салли горел желанием это сделать. Но Элек не поддавалась и не разрешала. Она сказала, что хотя деньги все равно что у них в кармане, лучше подождать, пока они действительно туда попадут. Она стояла на своем и была непоколебима. «Нужно хранить нашу тайну, — повторяла она, — хранить от дочерей и от всех».

Как же быть? Они должны отпраздновать великое событие, отпраздновать непременно, но раз необходимо хранить тайну, что же тогда праздновать? В ближайшие три месяца не предвидится никаких дней рождения. Что касается Тилбери, то тут и говорить нечего, он, как видно, намерен жить вечно. Так что же в конце концов праздновать? Салли уже терял терпение и негодовал. Но вдруг его осенило — это пришло к нему по наитию, и все тревоги улетучились в мгновение ока. Они отпразднуют… открытие Америки! Блестящая идея!

Элек несказанно гордилась своим мужем. Она утверждала, что ничего подобного никогда бы не пришло ей в голову. Однако Салли, хотя его так и распирало от радости и восторженного удивления самим собой, старался этого не выказывать. Он отвечал, что тут нет ничего особенного и что, право же, любой мог бы такое придумать.

Но Элек горделиво тряхнула головой:

— Как бы не так! Любой! Уж не Осанна ли Дилкинс?! Или Адельберт Пинат? Бог ты мой, как же! Хотела бы я посмотреть, как бы им это удалось. Им дай бог открыть какой-нибудь островок в сорок акров, да и то не хватит пороху. А уж целый континент… Ну нет, Салли Фостер, ты сам великолепно знаешь, что они на это не способны, даже если у них от натуги вылезут глаза на лоб или сами они вылезут из кожи.

Добрая душа, она понимала, что ее супруг талантлив. И даже если любовь побуждала ее слегка переоценивать размеры его таланта, то, право же, это невинный порок, который вполне можно простить, приняв во внимание его побудительное начало.

Глава V

Прием удался. Все друзья были в сборе, и молодые и старые. Среди первых — Флосси и Грейси Пинат вместе со своим братом Адельбертом — молодым, подающим надежды подмастерьем жестянщика; а также Осанна Дилкинс — младший подмастерье штукатура, только что закончивший ученичество. Уже много месяцев Адельберт и Осанна проявляли интерес к Гвендолен и Клитемнестре Фостер, и родители девушек замечали это не без тайного удовлетворения. Но вдруг они обнаружили, что это чувство исчезло. Они поняли, что перемена в их финансовом положении воздвигла социальный барьер между их дочерьми и какими — то мастеровыми. Теперь их дочери могут и должны сделать партию получше. Да, должны! Им нужны мужья рангом не ниже адвокатов или коммерсантов. Уж папа и мама об этом позаботятся. Никаких мезальянсов!

Но все эти размышления и планы оставались тайными, а потому не омрачили празднества. Зато всем бросились в глаза безмятежное, благородное спокойствие, внушительная осанка, торжественность поведения супругов, восхитившие и даже несколько озадачившие гостей. Все обратили на это внимание, все это обсуждали, но никто не мог понять, в чем тут причина. Это было поразительно, это было таинственно. Трое гостей, не сговариваясь и не подозревая даже, что попали в самую точку, заметили: «У них такой вид, словно они разбогатели».

Именно так оно и было.

Большинство матерей взялись бы за матримониальные дела по старой методе: как можно торжественнее и бестактнее они прочли бы дочерям нотацию, словно специально рассчитанную на то, чтобы, вызвав слезы и дух противоречия, привести к обратным результатам. Упомянутые мамаши еще больше бы испортили дело, потребовав, чтобы молодые ремесленники прекратили свои ухаживания. Но мамаша Фостер была не из таких. У нее был сугубо практический склад ума. Она не сказала ни слова ни заинтересованным сторонам, ни друзьям, ни кому-либо другому, кроме Салли. Он выслушал жену и все понял. Понял и оценил!

— Ясно, — сказал он. — Вместо того чтобы браковать предложенные образцы, тем самым нанося обиду и без нужды портя всю коммерцию, ты просто — напросто предлагаешь за ту же цену товар более высокого качества, а остальное предоставляешь природе. Это мудрость, Элек, твердокаменная, здоровая мудрость. Кто у тебя на примете? Ты уже их выбрала?

Нет, она еще не выбрала. Сперва нужно ознакомиться с положением на рынке. Супруги так и сделали. Прежде всего они обсудили кандидатуры Брейдиша — молодого, подающего надежды адвоката, и Фултона — молодого, подающего надежды дантиста. Элек сказала, чтобы Салли пригласил их на обед. Но не сразу, не к чему спешить, следует держать эту пару под наблюдением и выжидать. Лучше в столь важном деле действовать без спешки.

Это тоже оказалось мудрым решением. Не прошло и трех недель, как Элек путем блестящей биржевой операции сорвала огромный куш и увеличила свои воображаемые сто тысяч долларов до четырехсот тысяч. В тот вечер супруги были на седьмом небе от счастья. Впервые за обедом они позволили себе шампанское. Правда, не настоящее шампанское, не достаточно реальное, если учесть количество фантазии, которое на него было затрачено. Автором идеи был Салли, и Элек в минуту слабости уступила ему. В глубине души они оба были встревожены и смущены: ведь Салли был образцовым трезвенником и во время похоронных процессий носил фартук, при взгляде на который все собаки немедленно приходили в раж. Элек же была членом Женского христианского союза трезвенниц, и, следовательно, всем тем, что олицетворяет чугунную добродетель и душераздирающую святость.

Но что поделаешь, гордыня богатства приступила к своей разрушительной работе. Супруги дошли до того, что еще раз доказали печальную истину, которая уже многократно была доказана ранее: если великим и благородным защитником от суетных пороков и недостойного тщеславия является принцип, то бедность — защитник в шесть раз более надежный.

Свыше четырехсот тысяч долларов капитала! Супруги снова занялись матримониальным вопросом. Адвокат и дантист более не упоминались. Они потеряли все шансы. Их исключили за игры, их дисквалифицировали. Теперь супруги обсуждали кандидатуру сына мясопромышленника и сына местного банкира. Но под конец, так же как и раньше, они решили выждать, все как следует обдумать и действовать осторожно и наверняка.

Вскоре им опять улыбнулось счастье. Элек, бывшая все время начеку, увидела заманчивую, но рискованную возможность и отважно ринулась в бой. Наступили дни страха, сомнений, лихорадочной тревоги, — неудача принесла бы им полное разорение. Но вот результаты сделки стали известны, и Элек, обессиленная от радости, едва владея голосом, промолвила:

— Теперь можно вздохнуть с облегчением! Мы стоим круглый миллион!

Из глаз Салли полились благодарные слезы.

— О, Электра! — сказал он. — Брильянт среди женщин, возлюбленная моего сердца! Наконец — то мы свободны, мы купаемся в золоте, и никогда больше нам не нужно будет скупиться. Пришло время для «вдовы Клико»! — И он достал бутылку можжевелового пива и совершил жертвоприношение со словами: «Плевать, что дорого!», а жена лишь мягко упрекнула его укоризненным, но влажным и счастливым взглядом.

Супруги Фостер сдали в архив сына мясопромышленника и сына банкира и уселись обсуждать кандидатуры сына губернатора и сына конгрессмена.

Глава VI

Было бы крайне утомительно следить за всеми головокружительными скачками, которые проделывали воображаемые капиталы Фостеров с того дня. Это было невероятно, сногсшибательно, ослепительно. Все, к чему прикасалась Элек, превращалось в волшебное золото, и сверкающие груды его поднимались все выше и выше, до самого небосвода. Миллионы за миллионами низвергались на них, но грохочущий поток не иссякал. Пять миллионов… десять миллионов… тридцать… Ужели не будет конца?

Два года прошли в ослепительном безумии. Опьяненные супруги почти не замечали бега времени. Теперь у них было триста миллионов долларов; они входили в состав правления всех крупнейших предприятий и концернов страны; и все еще, по мере, того, как шло время, капиталы их возрастали — пять миллионов одним махом, десять миллионов! Фостеры едва успевали вести им счет. Триста миллионов удвоились, затем удвоились снова, и опять, и еще раз…

Два миллиарда четыреста миллионов долларов!

Супруги Фостер даже потеряли контроль над делами. Возникла необходимость произвести переучет ценностей и капитала и разобраться во всем. Фостеры это знали, чувствовали, понимали, как это необходимо. Но они также понимали, что, взявшись за такую работу, смогут выполнить ее успешно и должным образом довести до конца только в том случае, если будут трудиться без перерыва долгое время. Им потребуется не менее десяти часов. Но как же выкроить десять свободных часов кряду? Ведь целый день Салли продавал булавки, сахар или ситец; ведь целый день Элек стряпала, мыла посуду, подметала полы и стелила постели, — и никто не помогал ей, ибо дочерей оберегали для высшего общества. Супруги знали, что есть способ раздобыть необходимые десять часов, и что это единственный способ, но оба стыдились назвать его. Каждый из них ждал, что это сделает другой. Наконец Салли не выдержал:

— Одному из нас все равно придется уступить, — сказал он. — Пусть это буду я. Считай, что я назвал этот способ — не обязательно его называть вслух.

Элек покраснела, но исполнилась благодарности. Без дальнейших рассуждений супруги впали во грех — они нарушили заповедь, запрещающую работать в воскресный день. Ибо только в воскресенье они и могли выкроить десять свободных часов. Это был еще один шаг по наклонной плоскости, за ним последовали другие. Несметное богатство несет соблазны, неизбежно и неуклонно подрывающие моральные устои тех, кто не привык обладать им.

Супруги Фостер опустили шторы и нарушили заповедь. Упорно и терпеливо трудились они в поте лица, ревизуя свои вложения, и составили их перечень. И надо сказать, что перед ними возникла внушительная процессия именитых концернов, — начиная от «Рэлуэй Систем», «Стимер Лайнс», «Стандард-Ойл», «Оушэн Кэйблз», «Проволочный телеграф» и проч., и кончая «Клондайком», «Дэ Бирс», «Темными делами Таммани — Холла» и «Отделом сомнительных привилегий в почтовом ведомстве»…

Два миллиарда четыреста миллионов! И все надежно вложены в доходные предприятия и гарантированные ценные бумаги. Общая прибыль — сто двадцать миллионов в год.

Млея от восторга, Элек промурлыкала:

— Ну как, довольно?

— Да, Элек.

— Что будем делать дальше?

— Поставим точку.

— Прекращаем дела?

— Да.

— Не возражаю. Теперь, после трудов праведных, мы отдохнем и будем жить в свое удовольствие.

— Отлично! Элек!

— Да, мой дорогой?

— Какую часть дохода мы можем истратить?

— Весь целиком.

Супругу показалось, что с рук и ног его свалились пудовые оковы. Он не ответил: от счастья он лишился дара речи.

С тех пор Фостеры регулярнейшим образом нарушали заповедь каждое воскресенье. Труден лишь первый шаг по пути порока. Весь воскресный день, после церкви, они посвящали изысканию способов, как израсходовать деньги. За этим восхитительным занятием они засиживались до поздней ночи. И за каждый такой сеанс Элек расточала миллионы на невиданные благотворительные предприятия и религиозные начинания, а Салли расточал не менее огромную сумму на вещи, которым он — вначале! — давал определенные наименования. Только вначале. В дальнейшем они утратили ясность очертаний и постепенно слились в категорию «то да се», превратившись, таким образом, в нечто спасительно неопределенное. Ибо Салли погибал… Размещение всех этих миллионов весьма чувствительным образом сказалось на семейных расходах на сальные свечи. Некоторое время Элек тревожилась, но вскоре перестала волноваться, потому что для этого исчез повод. Она страдала, скорбела, сгорала со стыда, но… молчала, а следовательно — стала соучастницей преступления. Дело в том, что Салли таскал свечи: он грабил магазин. Так бывает всегда. Огромное богатство для человека, к нему не привыкшего, — яд, разъедающий его душу. Когда Фостеры пребывали в бедности, им можно было доверить несметное количество свечей. Теперь же… но лучше не будем говорить об этом. От свечей до яблок лишь один шаг. И Салли стал воровать яблоки, потом мыло, потом кленовый сахар, консервы, посуду… О, как легко скатываться все ниже и ниже по наклонной плоскости, если вы уже соскользнули хотя бы на дюйм.

Тем временем блистательное шествие фостеровских миллионов было отмечено и другими событиями. Созданный их воображением кирпичный особняк уступил место грандиозному каменному строению с острой крышей, узор которой напоминал шахматную доску. Со временем и оно исчезло, уступив место еще более великолепному жилищу, а то — другому, и так далее. Один за другим строились воздушные замки, все выше, просторнее, величественнее. Но каждый из них, в свою очередь, исчезал, пока, наконец, в эти последние знаменательные дни наши фантазеры не переселились далеко — далеко, в великолепный, возвышавшийся на зеленом холме дворец, из окон которого открывался прекрасный вид на долину, и реку, и уходящую к горизонту гряду гор, окутанных нежной дымкой. И все это — их владения, все это собственность наших мечтателей. Во дворце снуют ливрейные слуги, именитые гости съезжаются туда из всех столиц мира.

Дворец этот находился за дальними далями — там, в стороне восходящего солнца, бесконечно далеко, астрономически далеко: в Ньюпорте, штат Род — Айленд, в Обетованной земле Высшего Общества, в заповедных доменах американской аристократии. Как правило, Фостеры проводили часть воскресенья после церкви в своем великолепном дворце, а остальное время разъезжали по Европе или же плавали на собственной яхте. Шесть жалких будней — на невзрачной окраине Лейксайда; седьмой день — в Сказочной стране, — это уже вошло в привычку, определило их жизненный уклад.

В строго ограниченной Жизни Будней они оставались по-прежнему трудолюбивыми, усердными, осмотрительными, практичными и экономными. Незыблемо держались они возвышенных и суровых догматов пресвитерианской церкви и преданно, по мере умственных и душевных сил, трудились ради ее вящего блага. Но в Жизни Грез они подчинялись капризам фантазии, куда бы те их ни завлекали, какими бы ни были изменчивыми.

Правда, причуды Элек были не слишком замысловаты и не очень многочисленны, зато Салли давал себе волю. Так, в Жизни Грез Элек перешла в лагерь приверженцев епископальной церкви, ибо ее привлекали громкие звания. Затем она примкнула к Высокой Церкви — из-за свечей и пышных обрядов. А далее, вполне естественно, — обратилась к Риму: ведь у католиков имеются кардиналы и еще больше свечей. Но для Салли подобные метаморфозы были сущей безделицей. Его Жизнь Грез являла собой блистательную, непрерывную вереницу волнующих событий, и каждое из них сверкало свежестью и новизной, потому что Салли сменял их так же часто, как религию. А с религией Салли расправлялся круто и менял веру вместе с рубашкой.

Фостеры щедрой рукой тратили деньги на свои причуды еще в самом начале финансового расцвета, а по мере умножения их богатств траты эти все возрастали и со временем стали поистине несметны.

За одно воскресенье Элек воздвигала один, а то и два университета, да одну — две больницы и отель «Раутон», да еще с десяток церквей, а то и кафедральный собор в придачу; так что однажды Салли с весьма неуместной игривостью заметил, что Элек «считает день потерянным, если не пошлет за океан целый корабль миссионеров — убеждать непросвещенных китайцев выменять чистопробное двадцатичетырехкаратовое вероучение Конфуция на фальшивое христианство».

Это бестактное замечание ранило Элек в самое сердце, и она ушла, заливаясь слезами. Зрелище это, в свою очередь, ранило сердце Салли, и он, мучимый болью и стыдом, готов был отдать все на свете ради возможности взять свои слова обратно. И ведь что его доконало: жена не упрекнула его ни единым звуком. Ни единого замечания не услышал он из ее уст, ни одного намека насчет того, что не мешало бы ему на себя посмотреть, — а ведь она могла сказать столько горьких слов! Она отомстила ему своим благородством и выдержкой, заставила его обратить взор на себя. Перед ним промелькнула в ярких видениях жизнь, которую он вел последние годы безграничного процветания, и пока Салли вглядывался в нее, лицо его залила краска, а душу объяло чувство стыда. Жизнь Элек — как она прекрасна, как неуклонно устремляется ввысь; в то время как его жизнь суетна, полна низкого тщеславия, себялюбия, пуста и жалка. И куда ведет его жизненный путь? Не вверх — нет! — вниз, все ниже и ниже.

Он сравнивал деяния Элек со своими. Как он посмел упрекнуть ее! Он! А что же ему сказать о себе? Когда она воздвигала свою первую церковь, что делал он? Вовлекал других пресыщенных мультимиллионеров в Покер — клуб, осквернял ими свой дворец, растрачивал сотни тысяч на каждое такое сборище и глупо кичился громкой сомнительной славой, которую этим снискал. Когда она строила свой первый университет, чем занимался он? Тайно предавался разврату в обществе подобных же кутил — мультимиллионеров по деньгам, но нищих духовно. Когда она открыла свой первый приют для подкидышей, что свершил он? Увы! Когда она проектировала Общество Облагораживания Пола, что делал он? О боже! Когда она с когортой членов Женского христианского союза трезвенниц шла в поход на роковую бутылку, что делал он? Напивался по три раза в день. Когда ее, воздвигнувшую сотню соборов, благосклонно принял и благословил сам папа, наградив Золотой Розой, которую она столь доблестно заслужила, что делал он? Срывал банк в Монте — Карло.

Салли остановился. Он не мог, он был не в силах продолжать перечень своих грехов и, приняв великое решение, поднялся. Его тайная жизнь должна быть разоблачена, он должен признаться во всем. Он пойдет и обо всем ей расскажет.

И он это сделал. Он поведал ей все и рыдал на ее груди, лил слезы, стонал и молил о прощении. Удар был жестоким и едва не сразил Элек, но ведь Салли принадлежит ей, он сокровенная частица ее сердца, свет ее очей. Могла ли она его отвергнуть? Нет, и Элек простила его… Правда, она чувствовала, что он уже никогда не сможет быть для нее тем, чем был прежде. Она знала, что он способен раскаяться, но не исправиться. Однако даже такой морально искалеченный, испорченный человек — даже такой, — разве он не принадлежит ей всецело, разве он не остается ее кумиром, которому она будет вечно поклоняться? И Элек, сказав, что она его раба, его прислужница, распахнула для него свое страждущее сердце.

Глава VII

Спустя некоторое время, как-то воскресным летним днем, супруги Фостер плыли по морю на своей воображаемой яхте, лениво растянувшись под тентом на кормовой палубе и наслаждаясь досугом. Оба хранили молчание, ибо каждый был занят своими мыслями. За последнее время эти периоды молчания наступали все чаще, прежняя близость и сердечность понемногу исчезали. Потрясающее признание Салли сделало свое дело. Элек силилась отогнать прискорбные воспоминания, но они не покидали ее, горечь и стыд отравляли ее прекрасную Жизнь Грез. Теперь — по воскресеньям — она видела, что ее муж превращается в какое-то отвратительное пустое существо. Она не могла закрыть на это глаза и в такие дни старалась как можно меньше смотреть на него.

Ну, а она? Неужели она столь безгрешна? Увы, Элек знала, что это не так. Ведь и она хранила от мужа тайну, и она поступала по отношению к нему нечестно, и ее часто мучила совесть. Элек нарушила соглашение и скрывала это от Салли. Поддавшись непреодолимому соблазну, она снова пустилась в спекуляцию. Она рискнула их состоянием, скупив «на разницу» железные дороги, угольные и стальные компании всей страны, и теперь каждый час по воскресеньям трепетала от страха, как бы не выдать себя каким — нибудь случайным словом. Пристыженная, удрученная своим предательством, она не могла удержаться, чтобы не обратить с состраданием свое сердце к мужу. Ей было мучительно стыдно видеть, как он, пьяный, блаженно возлежит под навесом и ни о чем не подозревает. Ни тени подозрения — наоборот, он полон безоговорочной трогательной веры в нее, в то время как по ее воле над его головой висит на тонкой нити грозящее бедой, сокрушительное…

— Послушай, Элек!

Элек очнулась. Она была благодарна мужу за то, что он оторвал ее от горьких мыслей, и ответила с былой нежностью в голосе.

— Да, мой дорогой?

— Знаешь, Элек, по-моему, мы совершаем ошибку, — вернее, ты. Я имею в виду дела с замужеством.

Салли приподнялся — тучный, одутловатый, благодушный, словно бронзовый Будда, — и заговорил очень серьезно:

— Подумай сама. Прошло уже более пяти лет. И ты с самого начала ведешь все ту же политику. С каждым нашим успехом ты требуешь повышения еще на пять пунктов. Всякий раз, когда я надеюсь, что вот — вот наконец будет свадьба, перед тобой возникает что-нибудь более заманчивое, и я опять терплю разочарование. На тебя не угодишь. Так мы останемся ни с чем. Сперва мы дали отставку дантисту и адвокату. И это было правильно, вполне разумно. Потом мы дали отставку сыну банкира и наследнику мясника. И тоже правильно, тоже разумно. Потом забраковали сына конгрессмена и сына губернатора, — признаю, и это было вполне разумно. За ними пошли в отставку сын сенатора и сын вице — президента Соединенных Штатов — тоже абсолютно правильно: не очень — то надежное дело все эти важные посты. Тогда ты перекинулась на аристократию, и я было решил, что мы наконец нашли то, что надо. Я надеялся, что мы закинем сеть в самую глубь Четырехсот Семейств и выудим какую — нибудь родословную почтенную, осиянную святостью, наполненную древностью стопятидесятилетнего настоя, прошедшую вековую дезинфекцию и выветрившую запах соленой трески и звериных шкурок и за все это время не запятнавшую себя ни единым днем работы, а потом… О, потом, конечно, справим свадьбы. Но тут из Европы приезжает пара аристократов чистых кровей, и ты мигом кидаешь за борт полукровок. Это подействовало на меня крайне удручающе. А с тех пор — какая чехарда! Ты отставила двух баронетов ради баронов. Ты отставила баронов ради виконтов. Виконтов ради графов. Графов ради маркизов. Маркизов ради выводка герцогов. Знаешь, Элек, закрывай счет, — ты перешла все границы. Ведь ты можешь закупить с торгов добрую четверку герцогов! Четырех национальностей! И все отменных статей и родословной, все банкроты и по уши в долгах. И хоть они обойдутся недешево, но мы можем себе это позволить. Довольно, Элек, не тяни больше, прекрати эту нервотрепку. Покажи весь комплект девочкам, и пусть они выбирают!..

Во время обличения ее матримониальной политики Элек улыбалась с видом рассеянным и довольным. Глаза ее излучали мягкий свет, надо думать торжества, и порою даже искрились, словно она таила сюрприз. Наконец она произнесла как можно спокойнее:

— Салли, а что, если речь идет об особах королевской крови?

Феноменально! Бедняга был так ошарашен, что даже споткнулся и упал, оцарапав ногу о крамбол. На миг у него закружилась голова, но все же он кое — как поднялся, сел рядом с женой, и из его мутных глаз полился поток былого восхищения и любви.

— Клянусь богом! — пылко воскликнул Салли. — Элек, ты великая женщина! Ты величайшая женщина на свете! Я никогда не сумею охватить твои масштабы. Никогда не сумею изведать твои бездонные глубины. И я еще осмелился критиковать твою стратегию! Я! Ведь если бы я дал себе труд поразмыслить, то понял бы, что у тебя припрятан особый козырь. Но, душа моя, я сгораю от нетерпения. Расскажи мне скорее обо всем.

Супруга, польщенная и счастливая, приблизила губы к его уху и шепотом назвала имя коронованной особы. У Салли захватило дух, лицо его озарилось.

— Вот это да! — сказал он. — Вот это улов! У него и рулетка, и кладбище, и епископ, и собор. И все это — действительно его собственность. И все — высший сорт. Одно из самых богатых княжеств в Европе. А кладбище! Изысканнейшее в мире! Только для самоубийц. Вот оно как. Для всех прочих приема нет — не хватает места. Земли там немного, но все же достаточно: восемьсот акров под кладбищем и еще сорок два за его пределами. Но главное суверенитет! Земля — пустое! Земли на свете сколько хочешь. Вон в Сахаре ее хоть отбавляй.

Элек сияла. Она была счастлива.

— Подумай, Салли, — сказала она. — Эта династия роднилась только с королевскими и императорскими фамилиями Европы. Наши внуки будут сидеть на тронах!

— Это уж как пить дать! И к тому же будут держать скипетры и орудовать ими так же естественно и свободно, как я своим ярдом. Это поистине грандиозный улов, Элек. А что, он уже на крючке, не сорвется? Нет ли тут риска?

— Нет, можешь на меня положиться. — Он статья прихода, а не расхода; так же как и второй.

— Кто же второй?

— Его королевское высочество Сигизмунд — Зигфрид — Лауэнфельд — Динкельшпиль — Шварценберг Блутвурст, наследный великий герцог Катценьяммерский!

— Да не гложет быть! Неужели правда?

— Такая же правда, как то, что я здесь сижу. Честное слово.

Сердце Салли переполнилось до краев, и он в экстазе прижал Элек к груди.

— Как это все замечательно! Ведь это древнейшее и благороднейшее из трехсот шестидесяти четырех старинных германских княжеств, и одно из немногих, которому разрешили сохранить свой статус в пору, когда Бисмарк стал их стричь. Между прочим, я в том краю бывал. Там есть канатная дорога, свечная фабрика и армия. Регулярное войско — пехота и кавалерия. Три солдата и лошадь. Да, Элек! Ожидание было долгим, полным душевной муки и обманутых надежд, но, видит бог, теперь я счастлив. Счастлив и благодарен тебе, моя дорогая, тебе, которая всего этого добилась. Когда же свадьба?

— В будущее воскресенье.

— Отлично. И мы устроим свадебную церемонию с самой что ни на есть королевской пышностью, как того заслуживает королевский сан женихов. Да, насколько мне известно, для лиц королевской крови узаконен только один вид брака, а именно — морганатический брак.

— Почему его так называют, Салли?

— Понятия не имею, но мне досконально известно, что именно в такой брак вступают особы коронованные, и только коронованные.

— Стало быть, и мы будем настаивать на таком браке. Более того, я их к этому вынужу. Морганатический брак — или никакого!

— И кончай игру! — заключил Салли, в восторге потирая руки. — Ведь это будет первый такой брак в Америке! Элек, Ньюпорт сойдет с ума от зависти!

Затем супруги умолкли и на крыльях фантазии полетели в дальние страны, чтобы пригласить на свадебное пиршество всех существующих на свете монархов и членов их семейств и обеспечить им бесплатный проезд.

Глава VIII

Три дня супруги Фостер парили в облаках. Они лишь смутно сознавали то, что происходило вокруг. Все виделось им неясно, словно в тумане. Они погрузились в мечты и часто даже не слышали, что им говорят, а если и слышали, то не понимали смысла и отвечали сбивчиво или невпопад. Салли отпускал ситец на фунты, сахар на ярды, и когда спрашивали свечи, подавал мыло; Элек же кидала в лохань кошку и поила молоком грязное белье. Все вокруг поражались, дивились, недоумевали: «Что такое стряслось с этими Фостерами?»

Прошло три дня, а затем развернулись события! Дела приняли удачный оборот, и в течение сорока восьми часов, воображаемые биржевые операции Элек приобрели головокружительный размах. Акции стремительно повышались в цене. Вверх, вверх, неуклонно вверх! Уже превысили поминал! Выше, выше, еще выше! Пять пунктов выше номинала, десять, пятнадцать, двадцать! Двадцать пунктов чистой прибыли в спекуляции огромного масштаба, и вот воображаемые маклеры по воображаемому междугороднему телефону отчаянно завопили: «Продавайте, продавайте! Ради всех святых, продавайте!»

Элек сообщила Салли эту потрясающую новость, и он стал вторить:

— Продавай! Продавай! Смотри, не просчитайся. Теперь, когда в твоих руках все, — продавай!

Но Элек напрягла свою железную волю, поставила ее на якорь и заявила, что даже под угрозой смерти будет ждать, чтобы акции повысились еще на пять пунктов.

Это было роковое решение. Уже следующий день ознаменовался историческим крахом, небывалым крахом, умопомрачительным крахом; Уолл-стрит трясло, вся масса самых надежных ценных бумаг за пять часов упала на девяносто пять пунктов, и можно было видеть, как мультимиллионер просит милостыню на Бауэри.

Элек не ослабляла мертвой хватки и держалась до последнего, но вот наступил конец. Воображаемые маклеры спустили все ее акции. И только тогда, только после этого мужское начало в ее натуре было побеждено, а женское снова взяло верх. Заливаясь слезами, она обвила руками шею мужа.

— Я одна виновата во всем, — говорила она. — Не прощай меня, я этого не перенесу. Мы нищие! Нищие! И я так несчастна. Свадьбы не состоятся, все это в прошлом. Теперь нам не на что купить даже дантиста.

Горький упрек чуть было не сорвался с языка Салли: «Я же умолял тебя продавать, а ты…» Однако он его не высказал. У него не хватало духу усугублять страдания этого сломленного, кающегося существа. Более благородная мысль пришла ему в голову.

— Крепись, моя Элек, — сказал он. — Еще не все потеряно! Подумай! Ты же в действительности не пускала в оборот ни единого цента из наследства дядюшки Тилбери, а лишь его воображаемый капитал. Ведь то, что мы утратили, было всего лишь доходом, который сулило нам будущее благодаря твоему несравненному финансовому гению. Не падай духом. Забудь все невзгоды — у нас еще есть нетронутые тридцать тысяч долларов! И представь себе, сколько ты после такой школы сумеешь из них выжать через год — другой. Свадьбы не отменяются, они просто откладываются.

Это были благословенные слова. Элек понимала, насколько они справедливы, и воздействие их было поистине гальваническим. Слезы высохли, могучий дух Элек снова воспрянул во всем своем величии. Со сверкающими глазами и исполненным благодарности сердцем она подняла руку, словно принося клятву и прорицая будущее.

— Отныне я провозглашаю…

Но тут ее прервал посетитель. Это был редактор и владелец газеты «Сэгамор». Он приехал в Лейксайд из чувства долга: проведать всеми забытую одинокую бабушку, которая приближалась к концу своего пути, и кстати, объединив скорбь с бизнесом, заглянуть к Фостерам, которые последние четыре года были так поглощены своими делами, что забыли оплатить подписку на газету. Шесть долларов долга!

Ни один гость не мог быть более желанным. Ведь редактор все знает про дядюшку Тилбери и осведомлен насчет его продвижения в сторону кладбища. Разумеется, они не смели задавать прямых вопросов, чтобы не потерять право на наследство, но ничто не мешало им выспрашивать, балансируя на грани интересующей их темы, и надеяться, что им повезет. Однако их план потерпел неудачу. Тупица редактор не догадывался, что его выспрашивают. Наконец чистая случайность помогла там, где потерпела фиаско хитрость. По ходу разговора редактору понадобилась метафора, и он сказал:

— Ну и ну! Как говорят в наших краях — это крепкий орешек, вроде Тилбери Фостера!

Фостеры даже подскочили от неожиданности. Редактор это заметил и тут же поспешил добавить:

— Тут нет ничего дурного. Всего лишь поговорка, шутка… ровным счетом ничего дурного. А что, он ваш родственник?

Подавив жгучее любопытство, Салли ответил с самым равнодушным видом, на какой только был способен:

— Э… да… право, я даже не знаю точно. Но слыхать мы о нем слыхали.

Редактор почувствовал облегчение и успокоился. Тогда Салли спросил:

— А он… он здоров?

— Здоров? Помилуй бог! Он уже пять лет на том свете.

Фостеры затрепетали от скорби, которая больше походила на радость.

— Что ж, такова жизнь, — заметил Салли как бы между прочим. — И никого не минует сия чаша, даже богачей.

Редактор рассмеялся:

— Если к таковым вы причисляете Тилбери Фостера, то глубоко ошибаетесь. У старика не было ни цента. Хоронить его пришлось за счет города.

Минуты на две Фостеры окаменели. Окаменели и похолодели. Затем Салли, бледный, утратив голос, еле слышно спросил:

— Это правда? Вы точно знаете, что это правда?

— Еще бы! Я же его душеприказчик. Ему нечего было завещать, кроме тачки, вот он и завешал ее мне. Тачка без колеса и никуда не годится, но все же это хоть какое-то наследство; и в знак благодарности я набросал нечто вроде некролога, только для него не хватило места.

Супруги Фостер не слушали его, чаша переполнилась. Они сидели опустив голову, бесчувственные ко всему, кроме боли, раздирающей сердце.

Прошел час. Фостеры все еще сидели на своих местах, поникшие, недвижные, безмолвные. Гость уже давно ушел, но они этого даже не заметили.

Вскоре они очнулись, устало подняли головы и посмотрели друг на друга грустно, задумчиво, изумленно. Они принимались что-то лепетать, без связи и смысла, потом опять погружались в молчание, оборвав фразу на полуслове, должно быть, даже не сознавая этого или потеряв нить. Порою, когда они пробуждались от забытья, у них появлялось смутное, мимолетное ощущение, будто что-то случилось с их рассудком, и тогда с безмолвной и настойчивой заботой они тихонько гладили друг другу руки, выражая этим сочувствие и ободрение и словно бы говоря: «Я с тобой, я тебя не покину, мы будем переносить это вместе. Ведь где-то есть избавление и забвение, где-то есть могила и покой. Будем же терпеливы, ждать осталось недолго».

Еще два года прожили они во мраке, не произнося ни слова, непрестанно о чем-то думая, охваченные смутными сожалениями и печальными грезами. Избавление пришло к обоим в один и тот же день. Незадолго перед концом с померкшего разума Салли на миг спала пелена, и он сказал:

— Огромное богатство, добытое внезапно и неправедным путем, — это западня. Оно не пошло нам на пользу, и мимолетны были дарованные им горячечные радости. А между тем ради богатства мы отказались от милой нам, простой, счастливой жизни, — да послужит пример наш предостережением для других.

Некоторое время Салли лежал молча, закрыв глаза. Но когда холод смерти подкрался к его сердцу и разум стал угасать, он зашептал:

— Деньги принесли ему несчастье, и за это он отомстил нам, не причинившим ему никакого зла. И он добился своего: с низким, коварным расчетом он оставил нам всего лишь тридцать тысяч долларов, зная, что мы постараемся увеличить капитал и что это нас погубит. Ему ничего не стоило завещать нам столько, что мы бы не захотели умножать наше богатство, не подумали бы о спекуляции. Человек с доброй душой так бы и сделал. Но в нем не было ни благородства духа, ни милосердия, ни…

-

Суббота. — Мне уже почти исполнился день. Я появилась вчера. Так, во всяком случае, мне кажется. И, вероятно, это именно так, потому что, если и было позавчера, меня тогда еще не существовало, иначе я бы это помнила. Возможно, впрочем, что я просто не заметила, когда было позавчера, хотя оно и было. Ну что ж. Теперь я буду наблюдательней, и если еще раз повторится позавчера, я непременно это запишу. Пожалуй, лучше начать сразу же, чтобы потом не напутать чего — нибудь в хронологии; какой-то внутренний голос подсказывает мне, что все эти подробности могут впоследствии оказаться очень важными для историков. Дело в том, что, по-моему, я — эксперимент; да, я положительно ощущаю себя экспериментом, просто невозможно сильнее ощущать себя экспериментом, чем это делаю я, поэтому я все больше и больше убеждаюсь в том, что это именно так: я — эксперимент, просто эксперимент, и ничего больше.

Ну, а если я эксперимент, значит эксперимент — это я? Нет, по-моему, нет. Мне кажется, все остальное — тоже часть этого эксперимента. Я — главная его часть, но и все остальное, по-моему, участвует в эксперименте тоже. Можно ли считать, что мое положение окончательно определилось, или я еще должна опасаться за себя и смотреть в оба? Вероятно, скорее последнее. Внутренний голос говорит мне, что превосходство покупается ценой неусыпной бдительности. (Мне кажется, это очень удачное изречение для такого юного существа, как я.)

Сегодня все выглядит значительно лучше, чем вчера. Вчера под конец пошла такая горячка, что горы были нагромождены как попало, а равнины так завалены всякими осколками и разным хламом, что это производило чрезвычайно удручающее впечатление. Прекрасные и благородные произведения искусства не должны создаваться в спешке, а этот величественный новый мир — воистину прекрасное и благородное творение и стоит на грани совершенства, хотя и создавался в столь краткий срок. Звезд кое-где, пожалуй, многовато, а в других местах не хватает, но это, без сомнения, нетрудно исправить. Луна прошлой ночью оборвалась, покатилась вниз и выпала из мирозданья. Это очень большая потеря, и у меня сердце разрывается, когда я об этом думаю. Среди всех орнаментов и украшений нет ничего, что могло бы сравниться с ней по красоте и законченности. Ее следовало прикрепить получше. Если б только можно было вернуть ее обратно…

Но никому, разумеется, неизвестно, куда она могла упасть. И уж конечно, тот, кто ее найдет, постарается спрятать ее подальше, — я знаю это, потому что и сама бы так поступила. Мне кажется, во всех других отношениях я могу быть честной, но уже сейчас я начинаю понимать, что основа основ моей натуры — это любовь к прекрасному, страстная тяга к прекрасному, и поэтому доверить мне чужую луну не безопасно, особенно если лицо, которому луна принадлежит, не знает о том, что она у меня. Я бы еще, пожалуй, вернула луну, если бы нашла ее среди бела дня, — побоялась бы, что кто-нибудь видел, как я ее взяла. Но найди я ее в темноте, тут уж, мне думается, я сумела бы под каким — нибудь предлогом утаить свою находку. Потому что я без ума от лун — они такие красивые и такие романтичные. Мне бы хотелось, чтобы у нас их было штук пять или шесть. Я бы тогда совсем не стала спать, мне никогда не наскучило бы лежать на мягком мху, глядеть ввысь и любоваться ими.

Звезды мне тоже нравятся. Мне бы хотелось достать две — три и заткнуть себе в волосы. Но боюсь, что это невозможно. Просто трудно поверить, до чего они от нас далеко, потому что ведь с виду этого не окажешь. Когда они впервые появились — прошлой ночью, — я пробовала сбить несколько штук палкой, но не могла дотянуться ни до одной, и это меня очень удивило. Тогда я стала швырять в них комьями глины и швыряла до тех пор, пока совсем не обессилела, но так ничего и не сбила. Это потому, что я левша и у меня нет меткости. Даже когда я нарочно бросала не в ту звезду, в которую целилась, мне не удавалось сбить ни той, ни другой, хотя я и попадала довольно точно и видела, как черный комок глины раз сорок, а то и пятьдесят летел прямо в золотую гроздь и только каким-то чудом ничего не сбил. Верно, если бы у меня хватило сил продержаться еще немного, я непременно сбила бы хотя бы одну звезду.

Признаться, я немножко всплакнула, что, мне кажется, вполне естественно в моем возрасте, а потом, отдохнув, взяла корзинку и направилась к краю нашей круглой площадки, где звезды висят совсем невысоко от земли и их можно просто сорвать рукой, — что, кстати сказать, гораздо лучше, потому что это можно сделать осторожно, так чтобы их не поломать. Но идти пришлось дальше, чем я думала, и, в конце концов, я была вынуждена отказаться от своего намерения: я так устала, что не могла сделать больше ни шагу, и к тому же натерла себе ноги, и они ужасно разболелись.

Я не могла вернуться домой, потому что зашла слишком далеко и стало очень холодно, но мне повстречалось несколько тигров, и я устроилась между ними так уютно, что почувствовала себя на верху блаженства: у тигров удивительно приятное, ароматное дыхание — это потому, что они питаются земляникой. Я еще никогда до той минуты не видала тигров, но тут сразу их узнала, потому что они полосатые. Если бы я могла раздобыть себе где-нибудь такую шкурку, из нее вышло бы прелестное платье.

Сегодня я начинаю уже лучше разбираться в расстояниях. Мне так хотелось завладеть всеми красивыми вещами, что я очертя голову пыталась их схватить, и оказывалось, что одна гораздо дальше от меня, чем я думала, а другая — наоборот: я думала, что до нее целый фут, а на самом деле было всего каких-нибудь шесть дюймов, — но зато, увы, сколько шипов в каждом дюйме! Это послужило мне уроком. Кроме того, я открыла одну аксиому — дошла до нее своим умом, — и это была моя первая аксиома: оцарапавшийся эксперимент шипа боится. Мне кажется, для такого юного создания, как я, это совсем неплохо сказано.

Вчера после полудня я долго следовала за другим экспериментом, на некотором расстоянии от него, чтобы выяснить, если удастся, для чего он, но мне это не удалось. Думаю, что это мужчина. Я никогда еще не видела мужчины, но этот выглядит как мужчина, и я чувствую, что так оно и есть. Я сделала открытие, что это существо возбуждает мое любопытство сильнее, чем любое другое пресмыкающееся. Если, конечно, оно — пресмыкающееся, а мне думается, что это так, потому что у него кудлатые волосы, голубые глаза и вообще оно похоже на пресмыкающееся. У него нет бедер, оно суживается книзу, как морковка, а когда стоит — раздваивается, как рогатка. Словом, я думаю, что это пресмыкающееся, хотя, может быть, это и конструкция.

Сначала я боялась его и обращалась в бегство всякий раз, как оно оборачивалось ко мне, — думала, что оно хочет меня поймать; но мало-помалу я поняла, что оно, наоборот, старается ускользнуть от меня, — и тогда я перестала быть такой застенчивой и несколько часов подряд гналась за ним ярдах в двадцати от него, в результате чего оно стало очень пугливо, и вид у него сделался совсем несчастный. В конце концов оно настолько встревожилось, что залезло на дерево. Я довольно долго сторожила его, но потом мне это надоело, и я вернулась домой.

Сегодня все повторилось сначала. Я снова загнала его на дерево.

Воскресенье. — Оно все еще сидит на дереве. Отдыхает, должно быть. Но это просто уловка: воскресенье — не день отдыха, для этого предназначена суббота. Мне кажется, это существо больше всего на свете любит отдыхать. А по-моему, это невероятно утомительно — отдыхать так много. Даже просто сидеть под деревом и сторожить его утомляет меня. Мне очень хочется узнать — для чего оно: я еще ни разу не видела, чтобы оно что-нибудь делало. Вчера вечером они вернули луну на место, и я была так рада! Я считаю, что это очень порядочно с их стороны. Луна опять покатилась вниз и упала, но это не огорчило меня: когда имеешь таких соседей, беспокоиться не о чем — они повесят луну обратно. Мне бы хотелось как-то выразить им свою признательность. Хорошо бы, например, послать им немножко звезд, потому что нам их и так девать некуда. Вернее, не нам, а мне, так как пресмыкающееся, по моим наблюдениям, абсолютно не интересуется такими вещами.

У него низменные вкусы и нет доброты. Вчера я отправилась к нему в сумерках и увидела, что оно слезло с дерева и старается поймать маленьких пятнистых рыбок, которые плавают в озере, и мне пришлось пустить в ход комья земли, чтобы оно оставило рыбок в покое и залезло обратно на дерево. Неужели для этого оно и существует? Неужели у него нет сердца? Неужели у него нет сострадания к этим крошечным тварям? Неужели оно было задумано и сотворено для такого неблагородного занятия? Похоже, на то. Швыряя в него землей, я попала ему один раз в голову, и оказалось, что оно умеет говорить. Это приятно взволновало меня, так как я впервые услышала чью-то речь, помимо своей собственной. Слов я не поняла, но прозвучали они весьма выразительно.

Когда я открыла, что оно обладает даром речи, мой интерес к нему повысился, так как я очень люблю болтать. Я болтаю весь день и даже во сне, и меня очень интересно слушать; но если бы мне было с кем болтать, то получалось бы вдвое интереснее, и я могла бы болтать, никогда не умолкая, стоило бы меня об этом попросить.

Если пресмыкающееся — мужчина, тогда ведь это не оно, — не там ли? Это было бы грамматической ошибкой, правда? Мне кажется, в этом случае полагается говорить он; думаю, что так. Тогда склонение будет выглядеть следующим образом: именительный — он; дательный — ему; предложный — о ем. Словом, я буду считать его мужчиной и называть он до тех пор, пока не выяснится, что это нечто другое. Так будет удобнее, иначе слишком много неопределенностей.

Следующая неделя. Воскресенье. — Целую неделю я неотступно следовала за ним и старалась познакомиться. Всю беседу мне приходилось брать на себя, потому что он очень застенчив; впрочем, мне это ничего не стоило. Ему, по-видимому, приятно, что я все время возле него, а я из учтивости стараюсь как можно чаще говорить «мы», — ему, мне кажется, льстит, что он этим как бы приобщается ко мне.

Среда. — Мы теперь совсем неплохо ладим друг с другом и знакомимся все ближе и ближе. Он уже не пытается больше ускользнуть от меня; и это добрый знак, — видимо, ему нравится мое общество. Это мне приятно, и я учусь быть ему полезной, чем только могу, чтобы еще больше расположить его к себе. В последние дни я освободила его от необходимости подыскивать названия для различных предметов, что было для него большим облегчением. У него нет никаких к этому способностей, и он явно очень мне благодарен. Он, хоть ты его режь, не может придумать ни одного сколько — нибудь толкового названия, но я делаю вид, что не замечаю этого его недостатка. Как только появляется какая-нибудь новая тварь, я сейчас же даю ей имя, пока он не успел обнаружить свое невежество неловким молчанием. Я не раз таким способом выводила его из затруднительного положения. Я-то совершенно не страдаю таким недостатком, как он. Стоит мне только взглянуть на какое-нибудь животное, и я уже знаю, что это такое. Я даже не даю себе труда задуматься хоть на мгновение: правильное наименование рождается у меня молниеносно, как по наитию свыше, — да так, без сомнения, оно и есть, ибо я совершенно твердо знаю, что еще секунду назад не имела ни малейшего представления об этом слове. Должно быть, просто по внешнему виду каждой твари и по ее повадкам я сразу угадываю, что это за зверь.

Когда, например, появился додо, он принял его за дикую кошку, — я поняла это по его глазам. Но я спасла его. И я постаралась сделать это так, чтобы его гордость не пострадала. Я просто сказала самым естественным тоном, словно была приятно удивлена: «Поглядите, да ведь это додо! Ну конечно же это додо!» Да, я сказала это так, будто мне и в голову не могло прийти, что он нуждается в моей информации. И я объяснила, как бы ничего не объясняя, откуда я знаю, что это — додо; и если его и задело слегка, что я узнала эту птицу, а он — нет, тем не менее, было совершенно очевидно, что он мною восхищен. Мне это было чрезвычайно приятно, и. я снова и снова с огромным удовлетворением вспоминала об этом, прежде чем уснуть. Какая малость может сделать нас счастливыми, когда мы чувствуем, что она вполне заслужена нами!

Четверг. — Мое первое горе. Вчера он избегал меня и, по-видимому, не хотел, чтобы я с ним разговаривала. Я не могла этому поверить, думала, что это какое-то недоразумение, — ведь я так люблю быть возле него и слушать, что он говорит, — как же это может быть, чтобы он стал дурно относиться ко мне, если я не сделала ничего плохого? Но в конце концов я увидела, что, должно быть, это все же так, и тогда я ушла и долго сидела совсем одна там, где впервые увидела его в то утро, когда мы были созданы и я еще не знала, что он такое, и была совершенно безразлична к нему. Но теперь это место было овеяно для меня печалью, каждый пустяк напоминал мне здесь о нем, и сердце ныло. Это чувство было для меня ново, я сама не понимала, почему грущу. Я никогда еще не испытывала ничего подобного; во всем этом было что-то таинственное, и я не могла понять, что со мной.

Но когда настала ночь, я почувствовала, что не в силах больше выносить одиночества, и направилась к новому шалашу, который он для себя построил: я хотела спросить его, что я такое сделала и как мне вернуть себе его расположение. Но он выгнал меня под дождь, и это было мое первое горе.

Воскресенье. — Теперь опять все хорошо, и я счастлива. Но то были очень тяжелые для меня дни, и я стараюсь не вспоминать о них.

Я хотела достать для него несколько плодов с той самой яблони, но никак не могу научиться бросать метко. Из моей затеи ничего не вышло, однако мне кажется, что мое доброе намерение было ему приятно. Трогать эти яблоки запрещено, и он сказал, что я наживу себе беду. Но если я наживу себе беду, доставляя ему удовольствие, так не все ли мне равно?

Понедельник. — Сегодня утром я сообщила ему мое имя, думая, что ему будет интересно. Но он даже не обратил на это внимания. Как странно. Если бы он сообщил мне свое имя, мне бы это не было безразлично. Мне кажется, звук его имени был бы самым сладостным для моих ушей.

Он очень мало говорит. Быть может, потому, что он не слишком сообразителен и сам страдает от этого и старается это скрыть? Если это действительно его мучает, мне очень его жаль, потому что ум — ничто, сердце — вот что в нас ценно. Мне бы хотелось заставить его понять, что сердце, способное любить, — это богатство, подлинное богатство; рассудок же без сердца — нищ.

Несмотря на то, что он так мало говорит, лексика его довольно богата. Сегодня утром он употребил одно поразительно хорошее слово. Должно быть, он и сам это понял, потому что повторил его потом еще раза два, как бы невзначай. Нельзя сказать, чтобы это получилось у него очень ловко, но, тем не менее, ясно, что он не лишен известного чутья. Не может быть сомнения в том, что эти семена, если за ними ухаживать, могут дать отличные всходы.

Откуда он взял это слово? Не помню, чтобы я когда-нибудь его употребляла. Нет, мое имя не интересует его совершенно. Я старалась скрыть свое разочарование, но боюсь, что мне это не удалось. Тогда я ушла и долго сидела на поросшем мхом берегу, спустив ноги в воду. Я всегда так делаю, когда мне не хватает общества и тянет поглядеть на кого-нибудь, с кем-нибудь поговорить. Конечно, мне и этого недостаточно — недостаточно этой прелестной белой фигурки, которая виднеется там, в озере, — но все же это хоть что-нибудь, а что-нибудь лучше, чем полное одиночество. Она говорит, когда я говорю; когда я печальна — и она печальна; она сочувствует мне и утешает меня; она говорит: «Не падай духом, бедная одинокая девочка, я буду тебе другом». И правда — это мой верный друг, и притом единственный. Это моя сестра.

О, этот час, когда она впервые покинула меня! Я никогда не забуду этого — никогда, никогда. Как тяжело стало у меня на сердце! Я сказала: «Кроме нее, у меня не было ничего, и вот ее не стало!» Я сказала в отчаянии: «Сердце, разбейся! У меня нет сил больше жить!» И я закрыла лицо руками и зарыдала безутешно. А когда через несколько минут я подняла голову, она снова была там — белая, сверкающая и прекрасная, и я кинулась в ее объятия! Это было настоящее блаженство. Я знала счастье и прежде, но это было совсем другое, это было упоительно. С тех пор я никогда больше не сомневалась в ней. Порой она пропадала где-то — иногда час, иногда почти весь день, но я ждала и верила ей. Я говорила: «У нее дела или она отправилась путешествовать. Но она вернется». И правда, она всегда возвращается. Она робкое, пугливое создание и потому никогда не показывается в темные ночи, но как только всходит луна, она тут же появляется. Сама я не боюсь темноты, но ведь она моложе меня: сначала родилась я, а она — потом. Много, много раз я приходила к ней, — она мое утешение и опора в трудные минуты жизни, а этих минут так много.

Вторник. — Все утро я работала — приводила в порядок наши владения — и нарочно старалась не попадаться ему на глаза, в надежде, что он соскучится и придет. Но он не пришел.

В полдень, покончив с дневными трудами, я отдыхала: играла с бабочками и пчелами и нежилась среди цветов — этих прекраснейших созданий божьих, которые ловят в небе улыбку Творца и хранят ее в своих чашечках. Я нарвала цветов, сплела из них венки и гирлянды, украсилась ими и позавтракала второй раз — как всегда, яблоками. Потом сидела в тени, томилась и ждала. Но он не пришел.

Но все равно. Ничего хорошего из этого бы не вышло, потому что он не любит цветов. Он говорит, что это мусор, не умеет отличить один цветок от другого и думает, что это значит быть выше мелочей. Он не любит меня, он не любит цветов, он не любит красок вечереющего неба, — интересно, любит ли он что-нибудь, кроме как похлопывать ладонью дыни, щупать груши на деревьях и пробовать виноград с лозы, проверяя, хорошо ли все это зреет, да еще строить шалаши, чтобы прятаться туда от славного освежающего дождика.

Я положила на землю сухую палку и старалась другой палкой просверлить в ней дырку. Мне это было нужно для одного опыта, который я задумала, но тут мне пришлось пережить ужасный испуг. Над дырой взвилось что-то легкое, прозрачное, голубоватое, и я бросила палку и кинулась бежать! Я думала, что это дух, и страшно испугалась! Но потом, оглянувшись, я увидела, что он не гонится за мной, и тогда я прислонилась к скале, чтобы немного отдышаться и прийти в себя, и подождала, пока руки и ноги у меня не перестанут дрожать и не начнут снова вести себя как надо. После этого я осторожно прокралась обратно; каждую минуту я готова была пуститься наутек. Подойдя поближе, я раздвинула ветви розового куста и посмотрела на палку (как жаль, что мужчины не было поблизости, — я выглядела так очаровательно в эту минуту!), но дух исчез. Я подошла еще ближе и увидела в высверленной дырке горстку алой (пыли. Я сунула туда палец — хотела пощупать, но тут же закричала и отдернула руку. Я почувствовала жгучую боль. Тогда я сунула палец в рот, попрыгала сначала на одной ноге, потом на другой, постонала немножко, и это принесло мне некоторое облегчение. Но острый интерес уже пробудился во мне, и я принялась исследовать.

Мне очень хотелось понять, что такое эта алая пыль. И неожиданно меня осенило, хотя я никогда не слышала об этом прежде: это огонь! Если можно вообще быть в чем-нибудь уверенной, то я была абсолютно уверена в том, что это огонь, и потому без малейшего колебания так его и назвала. Я создала нечто такое, чего не существовало прежде; к неисчислимому миру вещей я добавила еще одну вещь. Я поняла это и была горда, — и уже хотела побежать, найти мужчину и рассказать ему о своем достижении, чтобы поднять себя этим в его глазах, но, подумав немного, решила этого не делать. Нет — его этим не проймешь. Он спросит: а зачем это нужно? И что я ему отвечу тогда? Потому что, если это ни к чему не пригодно, а просто красиво, только красиво…

Словом, я вздохнула и не пошла за ним, потому что мое открытие действительно ни к чему не пригодно, — с его помощью нельзя ни построить шалаша, ни улучшить сорта дынь, ни ускорить созревания плодов; оно совершенно бесполезно, — это просто глупость и пустое тщеславие; и он, конечно, отнесется к нему с презрением и скажет что-нибудь язвительное. Но я не могла отнестись к своему открытию с презрением. Я сказала: «О ты, огонь! Я люблю тебя, изысканное нежно — алое создание! Люблю потому, что ты прекрасен, и этого с меня довольно!» И, сказав так, я хотела прижать его к груди. Но я сдержала свой порыв. И тут же придумала новый афоризм — я дошла до него своим умом, но он так похож на мое первое изречение, что, боюсь, не является ли он плагиатом: «Обжегшийся эксперимент огня боится».

Я снова принялась за работу, и когда у меня получилась довольно большая кучка огненной пыли, я высыпала ее на пучок сухой травы — мне хотелось унести ее домой, чтобы всегда иметь под рукой и играть с ней когда вздумается, — но ветер дунул на травку, взметнул ее вверх, и она так страшно зашипела на меня, что я выронила ее из рук и бросилась бежать. А когда я оглянулась, голубой дух вился и клубился там, точно облако, и в ту же секунду я его узнала — это был дым. Однако даю вам слово, что до той минуты я никогда и не слыхала про дым.

И почти тут же ослепительно — желтые и красные языки пробились сквозь дым, и я мгновенно назвала их пламя, — и конечно не ошиблась, хотя это было первое пламя на земле. Пламя стало прыгать на деревья, величественно сверкая и то прорываясь сквозь огромную и все растущую завесу клубящегося дыма, то исчезая за ней, и я невольно захлопала в ладоши, рассмеялась и принялась танцевать от восторга, — все это было так ново и так чудесно, так удивительно и прекрасно!

Он прибежал со всех ног, остановился, уставился на огонь, широко раскрыв глаза, и минут пять — десять не произносил ни слова. Потом спросил: что это такое? Ах, ну зачем понадобилось ему ставить вопрос ребром! Я, разумеется, вынуждена была ответить, и я ответила. Я сказала, что это огонь. Если ему было неприятно, что приходится спрашивать у меня, это не моя вина. Мне совсем не хотелось сердить его.

Помолчав, он спросил:

— Откуда он взялся?

Еще один прямой вопрос, который тоже требовал прямого ответа.

— Я его сделала.

Огонь распространялся все дальше и дальше. Он подошел к краю выгоревшей лужайки, остановился, посмотрел на землю и спросил:

— А это что?

— Угли.

Он поднял один уголек, чтобы получше его рассмотреть, но, как видно, передумал и положил обратно. Потом он ушел. Ничто не интересует его.

А меня интересует. На земле лежал пепел — серый, мягкий, нежный и красивый, и я сразу поняла, что это пепел. И еще там была тлеющая зола. Я ее тоже сразу узнала. И я нашла там мои яблоки и выгребла их из золы. Я им очень обрадовалась, потому что я ведь еще молода и у меня хороший аппетит. Но я была разочарована: все яблоки полопались и были совершенно испорчены. Впрочем, оказалось, что они испорчены только с виду, — на самом же деле они стали вкуснее сырых. Огонь прекрасен, и мне кажется — когда-нибудь он будет приносить пользу.

Пятница. — В понедельник, поздно вечером, я опять увидела его на минуту, — но только на одну минуту. Я надеялась, что он похвалит меня за усердие, с каким я приводила наши владения в порядок, — ведь я работала не покладая рук и побуждения у меня были самые лучшие, — но он ничем не выразил своего одобрения, — повернулся и ушел. Больше того — он был недоволен, и вот но какой причине: я сделала еще одну попытку убедить его не переплывать водопада. Дело в том, что огонь пробудил во мне новое чувство — совершенно новое и абсолютно непохожее ни на любовь, ни на печаль, ни на что — либо другое, что мне уже доводилось испытывать. Это чувство — страх. И это ужасное чувство! Зачем только я его узнала! Оно омрачает мою жизнь, мешает мне быть счастливой, заставляет меня дрожать, трепетать и вздрагивать. Но мне не удалось убедить его, потому что он еще не познал страха и, следовательно, те в состоянии меня понять.

ИЗ ДНЕВНИКА АДАМА (ФРАГМЕНТ)

Вероятно, я не должен забывать, что она еще очень молода, совсем девочка, в сущности, и требует к себе снисхождения. Она полна любопытства, все интересует ее, жизнь кипит в ней ключом, и в ее глазах мир — это чудо, тайна, радость, блаженстве; когда она видит новый цветок, она не может вымолвить ни слова от восторга — она ласкает его, и играет с ним, а беседует, и нюхает его, и осыпает самыми нежными именами. И она помешана на красках: коричневые скалы, желтый песок, серый мох, зеленая листва, синее небо; жемчужно — розовая заря, фиолетовые тени в ущельях, золотые островки облаков в багряном океане заката, бледная луна, плывущая среди рваных туч, алмазная россыпь звезд, мерцающих в безграничном пространстве, — все это, насколько я могу судить, не имеет ни малейшей практической ценности, но раз в этом есть краски и величие — для нее этого достаточно, она совершенно теряет голову. Если бы, она могла не суетиться так и хоть изредка, хоть две — три минуты побыть в покое, это было бы необычайно отрадное зрелище! В этом случае, мне кажется, на нее было бы приятно смотреть; я даже уверен, что мне это было бы приятно, так как я начинаю замечать, что она на редкость миловидное создание: гибкая, стройная, изящная, округлая, ловкая, проворная, грациозная… И как-то раз, когда она, мраморно — белая и вся залитая солнцем, стояла на большом камне и, закинув голову, прикрывая глаза рукой, следила за полетом птицы в небе, я понял, что она красива.

Понедельник, полдень. — Если есть на всей планете хотя бы один предмет, который ее не интересует, то я, во всяком случае, не берусь его назвать. Некоторые животные лишены для меня всякого интереса, но для нее таких не существует. Она не делает различий, одинаково обожает их всех, считает сокровищами и каждое новое животное встречает с распростертыми объятиями.

Когда гигант бронтозавр забрел в наш лагерь, она нашла, что это очень ценное приобретение, в то время как я воспринял это как бедствие. Вот отличный пример полной дисгармонии наших с ней взглядов. Она хотела приручить бронтозавра, а я хотел подарить ему наш участок и переселиться в другое место. Она верит, что, обращаясь с ним хорошо, его можно выдрессировать и превратить в нечто вроде любимой комнатной собачки; а я сказал, что комнатная собачка в двадцать один фут высотой и в восемьдесят четыре фута длиной не особенно удобна в домашнем обиходе, так как эта громадина может с самыми лучшими намерениями сесть невзначай на наш дом и смять его в лепешку, — ведь легко можно заметить, насколько это чудовище рассеянно, достаточно посмотреть на выражение его глаз.

Но ей уже во что бы то ни стало хотелось иметь чудовище, и она не пожелала с ним расстаться. Она решила, что мы можем организовать молочную ферму, и просила меня помочь ей подоить его. Но я отказался, так как это было слишком рискованно. Прежде всего, оно было совсем неподходящего пола, и, кроме того, мы еще не обзавелись приставной лестницей. Тогда она задумала ездить на нем верхом и любоваться окрестностями. Футов тридцать — сорок его хвоста лежало на земле, подобно поваленному дереву, и она решила, что сумеет забраться к чудовищу на спину по хвосту, но ей это не удалось. Она вскарабкалась только до того места, где подъем стал слишком крут, и полетела вниз, потому что хвост оказался скользким, и если бы я вовремя не подхватил ее, она бы сильно расшиблась,

Вы думаете, она успокоилась после этого? Ничуть не бывало. Она никогда не успокаивается до тех пор, пока все не испробует: не проверенные опытом теории — это не по ее части, они ее не удовлетворяют. Должен признаться, что это отличное качество, оно мне очень по душе; я чувствую, что заражаюсь им от нее и что полностью воспринял бы его, если бы мы больше общались. Кстати, у нее была еще одна идея относительно этого колосса: она думала, что нам удастся приручить его и заставить подружиться с нами, и тогда мы сможем поставить его поперек реки и ходить по нему, как по мосту. Но выяснилось, что он и сейчас уже достаточно приручен, — во всяком случае, с ней он совсем ручной, — и она попыталась претворить свою идею в жизнь, но ничего из этого не вышло: стоило ей установить чудовище в нужном положении поперек рек; и сойти на берег, чтобы испробовать свой новый мост, и оно тотчас вылезало из воды и тащилось за ней по пятам, как ручная гора. Совершенно так же, как и все прочие животные. Они все это делают.

Пятница. — Вторник, среда, четверг и сегодня — все эти дни я не видела его. Трудно так долго быть одной, но все же лучше быть одной, чем являться непрошеной.

Однако я не могу обходиться без общества; мне кажется, общество — это моя стихия, и я завожу дружбу с животными. Они очаровательны, у них легкий, приятный нрав и самое вежливое обхождение; они никогда не бывают угрюмы, никогда не дают вам понять, что вы явились не вовремя; они улыбаются вам и машут хвостом, если он у них есть, и всегда готовы порезвиться с вами или совершить маленькую экскурсию, — словом, согласны на все, что бы вы им ни предложили. Я считаю, что они истинные джентльмены. Все эти дни мы так чудесно проводили время, и я ни разу не почувствовала себя одинокой. Одинокой? Нет, о нет! Ведь их целые стаи вокруг, иной раз они занимают пространство в четыре — пять акров — просто не сочтешь; и когда стоишь на скале и оглядываешься кругом, на это море шерсти, такое пестрое, и веселое, и красочное, а все эти пятна и полосы переливаются на солнце, словно рябь, — может показаться, что это и впрямь море, только Я-то знаю, что это все же не так. А временами налетает настоящий шквал общительных птиц и проносятся ураганы машущих крыл, и когда лучи солнца пронизывают этот пернатый хаос, перед глазами у вас реют разноцветные молнии, горят и сверкают все краски мира, и можно проглядеть все глаза, любуясь на это.

Мы совершали большие экскурсии, и я повидала не малую часть света; мне кажется даже, что я повидала его почти весь. Таким образом, я — Первый путешественник на земле, и единственный пока. Когда мы в пути, это очень величественное зрелище — ему нет равного. Для удобства передвижения я еду обычно верхом на тигре или на леопарде, потому что у них мягкая, округлая спина, на которой приятно сидеть, и потому что они такие миловидные животные; но для далеких путешествий или для тех случаев, когда мне хочется полюбоваться окрестностями, я пользуюсь слоном. Своим хоботом он сажает меня к себе на спину, но спуститься вниз я могу и без посторонней помощи: когда мы решаем сделать привал, он садится, и я спускаюсь на землю так сказать с черного крыльца.

Все птицы и все животные дружат друг с другом, и между ними никогда не возникает никаких разногласий. Они все умеют говорить и разговаривают со мной, но, должно быть, это какой-то иностранный язык, потому что я не понимаю ни слова. Однако сами они нередко понимают, когда я говорю им что-нибудь; особенно хорошо понимают меня собака и слон, и мне в этих случаях всегда бывает очень стыдно: ведь это показывает, что они умнее меня и я должна признать их превосходство. Это досадно, потому что я хочу быть главным экспериментом и надеюсь все же им быть.

Я уже узнала довольно много различных вещей и стала теперь образованная, чего раньше никак нельзя было про меня сказать. Вначале я была совершенно невежественна. Первое время я, сколько ни билась, никак не могла уследить, когда водопад взбегает обратно на гору, — у меня не хватало на это соображения, и мне было очень досадно, но теперь я успокоилась. Я следила и сопоставляла, и теперь я знаю, что вода никогда не бежит в гору при свете — только когда темно. Я поняла, что она проделывает это в темноте, потому что озеро не высыхает, а ведь если бы вода не возвращалась ночью обратно на свое место, то оно непременно бы высохло. Самое лучшее — все проверять экспериментальным путем: тогда действительно можно приобрести знания, в то время как строя догадки и делая умозаключения, никогда не станешь по настоящему образованным человеком.

Некоторые вещи понять невозможно, но вы до тех пор не поймете, что они непознаваемы, пока будете пытаться их разгадать и строить различные предположения; нет, вы должны набраться терпения и производить опыты, пока не откроете, что ничего открыть нельзя. А ведь именно это и восхитительно — мир тогда становится необычайно интересен. А если бы нечего было открывать, жизнь стала бы скучной. И, в конце концов, стараться открыть и ничего не открывать — так же интересно, как стараться открыть и открывать, а быть может, даже еще интереснее. Тайна водопада была подлинным сокровищем, пока я ее не раскрыла, после чего весь интерес пропал, и я познала чувство утраты.

С помощью экспериментов я установила, что дерево плавает, а также и сухие листья, и перья, и еще великое множество различных предметов; отсюда, делая обобщение, можно прийти к выводу, что скала тоже должна плавать, но приходится просто признать, что это так, потому что доказать это на опыте нет никакой возможности… пока что. Я, конечно, найду и для этого способ, но тогда весь интерес пропадет. Мне становится грустно, когда я думаю об этом: ведь мало — помалу я открою все, и тогда не из-за чего будет волноваться, а я это так люблю! Прошлую ночь я никак не могла уснуть — все размышляла над этим.

Прежде я не могла понять, для чего я была создана на свет, но теперь, мне кажется, поняла: для того, чтобы раскрывать тайны этого мира, полного чудес, и быть счастливой, и благодарить Творца за то, что он этот мир создал. Я думаю, что есть еще очень много тайн, которые мне предстоит узнать, — я надеюсь, что это так; и если действовать осторожно и не слишком спешить, их, по-моему, должно хватить не на одну неделю, — я надеюсь, что это так. Если подбросить перо, оно реет в воздухе и скрывается из виду. А если бросить комок глины, он этого не делает. Он всякий раз падает на землю. Я пробовала снова и снова, и всегда получается одно и то же. Интересно, почему это? Конечно, я понимаю, что на самом деле он не падает, но почему должно непременно так казаться? Вероятно, это оптический обман. То есть я хочу сказать, что одно из этих двух явлений — оптический обман. А какое именно, я не знаю. Быть может, в случае с пером, быть может — с комком глины; я не могу доказать ни того, ни другого, я могу только продемонстрировать оба, и станет ясно, что одно из двух — обман, а какое именно — каждый может решать по своему усмотрению.

Из наблюдений я знаю, что звезды не вечны. Я видела, как иные, самые красивые; вдруг начинали плавиться и скатывались вниз по небу. Но раз одна может расплавиться, значит могут расплавиться и все, а раз все могут расплавиться, значит они могут расплавиться все в одну ночь. И это несчастье когда-нибудь произойдет, я знаю это. И я решила каждую ночь сидеть и глядеть на звезды до тех пор, пока смогу бороться со сном; я постараюсь запечатлеть в памяти весь этот сверкающий простор, так чтобы, когда звезды исчезнут, я могла бы с помощью воображения вернуть эти мириады мерцающих огней на черный купол неба и заставить их сиять там снова, двоясь в хрустальной призме моих слез.

ПОСЛЕ ГРЕХОПАДЕНИЯ

Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что наш сад привиделся мне во сне. Он был прекрасен, несравненно прекрасен, упоительно прекрасен, а теперь он потерян для нас, и я никогда больше его не увижу.

Сад утрачен навеки, но я нашла его, и я довольна. Он любит меня, как умеет; я люблю его со всем пылом моей страстной натуры, как и подобает, мне кажется, моему возрасту и полу. Когда я спрашиваю себя, почему я люблю его, мне ясно, что я этого не понимаю, да, по правде говоря, и не особенно стремлюсь понять; такая любовь, думается мне, не имеет ничего общего ни с рассуждениями, ни со статистикой, как любовь к другим пресмыкающимся или животным. Да, вероятно все дело в этом. Я люблю некоторых птиц за их пение, но Адама я люблю вовсе не за то, как он поет, — нет, не за это. Чем больше он поет, тем меньше мне это нравится. И все же я прошу его петь, потому что хочу приучиться любить все, что нравится ему, и уверена, что приучусь, — ведь сначала я совершенно не могла выносить его пение, а теперь уже могу. От его пения киснет молоко, но и это не имеет значения, — и кислому молоку тоже можно привыкнуть.

Я люблю его не за его сообразительность, — нет, не за это. Каков бы он ни был — это не его вина, ведь он не сам себя создал. Он таков, каким его создал господь, и этого для меня вполне достаточно. Тут была проявлена особая мудрость, я совершенно в этом уверена. Со временем его умственные способности разовьются, хотя, я думаю, что это произойдет не сразу. Да и куда спешить? Он достаточно хорош и так.

Я люблю его не потому, что он деликатен, заботлив и чуток, — нет; у него есть недостатки в этом отношении, но он достаточно хорош, несмотря на них, и притом уже начал понемногу исправляться.

Я люблю его не потому, что он трудолюбив, — нет, не потому. Мне кажется, он обладает этим свойством, и я не понимаю, зачем ему нужно его от меня скрывать. Вот единственное, что меня печалит. Во всем остальном он теперь вполне откровенен со мной. Я уверена, что, помимо этого, он ничего от меня не утаивает. Меня печалит, что он находит нужным держать от меня что-то в тайне, и порой я долго не могу уснуть — все думаю об этом. Но я заставлю себя выкинуть эти мысли из головы, — ведь, кроме них, ничто не омрачает моего счастья.

Я люблю его не потому, что он очень образован, — нет, не потому. Он — самоучка и действительно знает уйму всяких вещей, да только все это не так.

Я люблю его не потому, что он рыцарственно благороден, — нет, не потому. Он выдал меня, но я его не виню — это свойство его пола, мне кажется, а ведь не он создал свой пол. Конечно, я бы никогда не выдала его, я бы скорее погибла, но это тоже особенность моего пола, и я не ставлю себе этого в заслугу, так как не я создала свой пол.

Так почему же я люблю его? Вероятно, просто потому, что он мужчина.

В глубине души он добр, и я люблю его за это, — но будь иначе, я бы все равно любила его. Если бы он стал бранить меня и бить, я бы все равно продолжала любить его. Я знаю это. Мне кажется, все дело в том, что таков мой пол.

Он сильный и красивый, и я люблю его за это, и восхищаюсь, и горжусь им, — но я все равно любила бы его, даже если бы он не был таким. Будь он нехорош с виду, я бы все равно любила его; будь он калекой — я любила бы его, и я бы работала на него, и была бы его рабой, и молилась бы за него, и бодрствовала у его ложа, пока жива.

Да, я думаю, что люблю его просто потому, что он мой, и потому, что он мужчина. Другой причины не существует, мне кажется. И поэтому, вероятно, я правильно решила с самого начала: такая любовь не имеет ничего общего ни с рассуждениями, ни со статистикой. Она просто приходит совершенно неизвестно откуда и объяснить ее нельзя. Да и не нужно.

Так думаю я. Но ведь я только женщина, почти ребенок, и притом первая женщина, которая пытается разобраться в этом вопросе, — и очень может статься, что по своей неопытности и невежеству я сделала неправильный вывод.

СОРОК ЛЕТ СПУСТЯ

Единственное мое желание и самая страстная моя мольба — чтобы мы могли покинуть этот мир вместе; и эта мольба никогда не перестанет звучать на земле, она будет жить в сердце каждой любящей жены во все времена, и ее нарекут молитвой Евы.

Но если один из нас должен уйти первым, пусть это буду я, и об этом тоже моя мольба, — ибо он силен, а я слаба, и я не так необходима ему, как он мне; жизнь без него — для меня не жизнь, как же я буду ее влачить? И эта мольба тоже будет вечной и будет возноситься к небу, пока живет на земле род человеческий. Я — первая жена на земле, и в последней жене я повторюсь.

У МОГИЛЫ ЕВЫ

Адам. Там, где была она, — был Рай.

-

Раза два в году и получаю письма особого рода — письма, очень схожие между собой и по форме и по существу; и все-таки я не могу к ним привыкнуть — всякий раз они вызывают у меня удивление. Такое письмо действует, как паровоз, — мы говорим про себя: «Я тебя уже видел тысячу раз, ты всегда такой, и все же ты — нечто сверхъестественное, невероятное; измыслить тебя человеческому гению безусловно по под силу, тебя не может быть, тебя нет, — и, однако, вот он, ты!»

Одно письмо такого рода, довольно старое письмо, лежит сейчас передо мною. И мне страшно хочется его опубликовать. Ну какой от этого может быть вред? Написавшая его уже, конечно, много лет как умерла, и если я скрою ее имя и адрес — ее адрес в этом мире, — тень ее, по-моему, не будет на меня в претензии. А заодно я хотел бы опубликовать и ответ, который я тогда написал, но, видимо, не отправил. Если он и был отослан, — что маловероятно, — то разве в копии, поскольку оригинал лежит у меня, подколотый к упомянутому письму. На письма такого рода мы все пишем ответы, которые не посылаем из опасения обидеть, когда обижать не хочется; со мной не раз бывали такие истории, и это, несомненно, одна из них.

ПИСЬМО

X……………, Калифорния, 8 июня 1879 г.

Мистеру С. Л. Клеменсу, Хартфорд, Коннектикут

Дорогой сэр, Вы, конечно, удивитесь, когда узнаете, кто взял на себя смелость написать Вам письмо с просьбой об услуге. Пусть Ваша память вернет Вас к тем дням, когда Вы жили в Гумбольдте на приисках в 62–63 годах. Помните, Вы тогда вместе с Клаггетом и Оливером и со старым кузнецом Тиллу жили в сарае, он еще стоял на дне ущелья, и там в поселке было шесть бревенчатых домиков, расположенных довольно далеко один от другого во всю длину ущелья, от самого его выхода в низину и до последнего застолбленного участка на водоразделе. Сарай, где Вы жили, был тот самый, с брезентовой крышей, сквозь которую один раз ночью провалилась корова, как описано Вами в книге «Налегке», мой дядя Симмонс помнит это отлично. Он как раз жил в бревенчатом доме, возле которого был Ваш сарай, на полпути к водоразделу, и с ним там еще жили Диксон, и Паркер, и Смит. Дом был из двух комнат: в одной кухня, а другая — где койки, остальные — то все дома там однокомнатные. Вы и Ваши товарищи сидели с ними в тот вечер, когда у них было торжество и угощали пирогом с начинкой из сушеных яблок, дядя Симмонс часто об этом рассказывает. Кажется, смешно, что какой-то яблочный пирог мог представляться бог весть чем, однако так оно и было, и это показывает, каким захолустьем был тогда Гумбольдт, как туда трудно было добираться и что за скудное там было обычное меню. Шестнадцать лет прошло — срок немалый. Я тогда была еще ребенком, мне было четырнадцать лет. Я Вас не встречала, мы жилп в Уошо. Но дядя Симмонс, бывало, то и дело сталкивался в Вами, пока Вы с Вашими компаньонами работали несколько недель на Вашем участке, который оказался такой же, как и все. Месторождение то ужо давным — давно выработано, там и всего — то серебра было кот наплакал. Вы не встречались с моим мужем, но, после того как Вы уехали, он там был и жил в том самом сарае, — еще тогда на холостом положении; а теперь он женат на мне. Он часто говорит, как жаль, что в поселке тогда не было фотографа, он бы снял этот сарай. Он чуть не получил увечье у старого Хола Клейтона на участке, который потом тоже был заброшен, как и остальные, — заложил взрывчатку и не успел выбраться из ямы, хотя карабкался как только мог. Его отшвырнуло прямо на дорогу и угодило в прохожего индейца. Несколько недель думали, что он не выживет, но он выжил, и сейчас он вполне здоров. Ни разу не болел после того случая. Это довольно длинное вступление, но у меня нет иного способа представиться Вам. Моя просьба, в которой, я уверена, Вы, с Вашим щедрым сердцем, мне не откажете, состоит вот в чем: дайте мне совет относительно книги, которую я написала. Я не говорю, что это невесть какая хорошая книга, только в ней почти что все — истинная правда, а интересу в ней не меньше, чем в любой другой, какие теперь издаются. В литературном мире меня не знают, а Вы понимаете, что это значит, если только у тебя не найдется какого — нибудь влиятельного знакомого (вроде Вас), который замолвит за тебя словечко. Я согласна передать мою книгу, — условившись об отчислении в мою пользу приличного процента с выручки, — любому издателю, какого Вы мне порекомендуете.

От моего мужа и от всей семьи это секрет. Думаю, им будет приятный сюрприз, если книгу напечатают.

Понимая, что Вы не останетесь безразличны, так что, если возможно, напишите мне рекомендательное письмо на имя какого — нибудь издателя, или еще лучше, если б Вы могли поговорить с ними обо мне, а потом меня поставьте в известность.

Взываю к Вам, окажите мне такую услугу. С глубочайшей признательностью благодарю Вас за внимание.

Не справляясь на почте, можно с уверенностью сказать, что письма, подобные этому щекотливому посланию, все время летят туда и сюда, пересекая страну во всех направлениях, летят денно и нощно, непрерывно, неустанно, ежечасно. Их получает каждый мало — мальски известный коммерсант, или путейский начальник, или промышленник, или финансист, каждый мэр, член конгресса, губернатор, издатель, писатель, биржевой маклер, банкир, — словом, каждый человек, которого можно считать «влиятельным». Написаны они всегда по одному образцу: «Вы меня не знаете, но Вы когда-то были знакомы с моим родственником…» и так далее. Всякий из нас хотел бы помочь, мы были бы рады оказать услугу, рады отправить именно такой ответ, какого от нас ждут, но… в том-то и беда, что помочь тут совершенно не в нашей власти, ибо не было еще случая, чтобы подобное письмо пришло от человека, которому можно помочь. Тот, кто готов постоять за себя и за свое дело, не нуждается в помощи, хотя ему — то как раз вы могли бы помочь; по такому человеку просто не придет в голову обратиться за поддержкой к постороннему. У него есть талант, и он это знает и сам рвется в бой; он будет отстаивать свое в борьбе и не отступится, не побоится, — сам за себя, полагаясь только на самого себя. А это жалкое письмо, которое приходит к вам от неспособных, от беспомощных, — как вы, кому оно знакомо, на него отвечаете? Какие слова вы находите для ответа? Ведь так не хочется причинить боль, и делаешь все, чтобы этого избежать. Какие же слова вы находите? Как выбираетесь из этого затруднительного положения, не отягчая своей совести? Пытаетесь ли вы вразумить их? Мой старым ответ на одно такое письмо покажет, что я однажды сделал подобную попытку. Был ли я удовлетворен тем, что у меня получилось? Может быть; а может быть, и нет; вероятно, нет, скорей всего нет. Я уже давным — давно забыл. Во всяком случае, этот мой эпистолярный опыт прилагаю.

ОТВЕТ

Я знаком с мистером X., и я пойду к нему, любезная сударыня, если по размышлении Вы все же найдете, что Вам этого хочется. Между нами состоится разговор. Я знаю, какие формы он примет. Он будет протекать следующим образом:

Мистер X. Какое у вас впечатление от ее книг?

Мистер Клеменс. Я с ними незнаком.

X. Кто был ее издателем раньше?

Кл. Не знаю.

X. Но у нее был издатель, надеюсь?

Кл. Д — думаю, что не было.

X. Гм. Значит, это ее первый роман?

Кл. К — кажется, да. По — моему, первый.

X. О чем же он? Что он собой представляет?

Кл. Я не знаю.

X. Вы его не читали?

Кл. Собственно, я… нет, не читал.

X. Гм-гм. Давно вы с ней знакомы?

Кл. Я с ней незнаком.

X. Незнакомы?

Кл. Нет.

X. Э-э… гм. Каким же образом получилось, что вы хлопочете о со романс?

Кл. Понимаете ли, она… она написала мне, просит найти ей издателя и упоминает вашу фамилию.

X. Почему же она обратилась к вам, а не ко мне?

Кл. Она хотела, чтобы я употребил свое влияние.

X. Господи! Да при чем же тут влияние?

Кл. Ну, она, очевидно, считает, что на вас для верности нужно повлиять, тогда вы обязательно уделите внимание се роману.

X. Но ведь мы для того тут и сидим, чтобы уделять внимание книгам — всяким книгам, какие к нам попадают. Это наша должность. Нужно быть глупцом, чтобы не поинтересоваться книгой только потому, что ее автор нам не известен. Издатели так не поступают. А как она могла рассчитывать на ваше влияние, если она с вами незнакома? Видимо, она думает, что вы знаете, как она пишет, и можете замолвить словечко в ее пользу? Так, что ли?

Кл. Нет, не так. Она знает, что я не знаю, как она пишет.

X. Но в чем же тогда дело? Было же у нее какое-то основание считать, что вы можете рекомендовать издателям ее творчество и что вы считаете себя обязанным это сделать?

Кл. Это верно. Я… я был знаком с ее дядей.

X. С ее дядей?

Кл. Да.

X. Ну, знаете ли! Так вы знакомы с ее дядей? А дядя знаком с се писаниями, он передоверил их вам, цепь ясна, ничего больше не требуется, вы удовлетворены, и таким образом…

Кл. Нет, это не все, нас связывает и еще кое-что. Я знал дом, в котором ее дядя жил на прииске; я знал также его компаньонов; мало того, я чуть не познакомился с ее мужем, когда он еще не был на ней женат, и уж конечно я знаю ту заброшенную шахту, где раньше времени произошел взрыв, которым его подбросило в воздух и швырнуло на дорогу, прямо на спину проходившему по ней индейцу, и последствия были едва ли не смертельные.

X. Для него или для индейца?

Кл. Этого она не написала,

X. (со вздохом). Да — с, доложу я вам… Ее вы не знаете, ее книги не знаете, кто именно получил увечье во время взрыва — тоже не знаете. Вы, я вижу, не знаете ровным счетом ничего, на чем мы могли бы основываться в суждениях об этой книге…

Кл. Я знал ее дядю. Вы забываете дядю.

X. Э, да какой от него прок? Вы с ним долго поддерживали знакомство? И давно это было?

Кл. Н-ну, я не могу сказать, чтобы я действительно поддерживал с ним знакомство, но, должно быть, я встречался с ним все-таки. Я думаю, именно так оно и было; в подобных случаях нельзя быть уверенным, знаете ли, разве только если это происходило совсем недавно.

X. А когда же это все происходило?

Кл. Шестнадцать лет тому назад.

X. Вот так основание для того, чтобы судить о книге! Сначала вы говорили, что знали его, а теперь вы и сами не знаете, знали вы его или нет.

Кл. Да нет же, я его знал; по крайней мере, по-моему, я думал, что я его знал; ну да, я теперь в этом совершенно уверен.

X. Что вызывает у вас такую уверенность в том, что вы думали, что вы его знали?

Кл. Да она сама мне об этом писала.

X. Ах, она писала!

Кл. Вот именно, и я в самом деле знал его, хотя сейчас и не помню об этом.

X. Послушайте, откуда же вы знаете, если вы не помните?

Кл. Ну, это уж я не знаю. То есть не знаю, как это получается, но я знаю много такого, чего я не помню, и помню много такого, чего не знаю. Так бывает со всяким образованным человеком.

X. (после некоторого молчания). Вам ваше время дорого?

Кл. Нет… то есть не очень.

X. А мне мое дорого.

Ну вот, и тогда я ушел, потому что у него был очень усталый вид. Переутомился на работе, наверно; я себя до этого никогда не довожу — я видел, к каким плачевным последствиям это приводит. Моя мать всегда боялась, как бы я не надорвался на работе, но со мной этого ни разу не случилось.

Любезная сударыня, Вы сами теперь видите, как все обернется, если я туда пойду. Он будет задавать мне все эти вопросы, я буду стараться отвечать на них как надо, а он будет меня подковыривать при всяком удобном случае, постепенно совсем собьет меня с толку, и под конец у него будет усталый вид от переутомления на работе; тем все дело и кончится, а толку-то чуть. Мне бы очень хотелось быть Вам полезным, но, понимаете ли, их совершенно не интересуют дядюшки и тому подобные материи, их этим не взволнуешь, это не производит ни малейшего впечатления; ведь их из интересует ничего, кроме литературных достоинств самой книги, а заступничество «влиятельных» они едва ли не презирают. Но вот книгами они, безусловно, интересуются, всегда рады получить новую рукопись и ознакомиться с нею, откуда бы она к ним ни попала, из-под чьего бы пера ни вышла. Так что если Вы надумаете послать Вашу рукопись издателю — любому издателю, — он, несомненно, подвергнет ее внимательному рассмотрению, в этом я могу Вас заверить.

ОТ АВТОРА

Глава I

Я умирал, это мне было понятно. Я ловил ртом воздух, потом на долгое время затихал, а они стояли возле моей койки, молчаливые и неподвижные, дожидаясь моей кончины. Изредка они переговаривались между собой, но их слова звучали глуше и глуше, дальше и дальше. Впрочем, мне все было слышно.

Старший помощник сказал:

— Как начнется отлив, он испустит дух.

— Откуда вы это узнаете? — спросил Чипс, судовой плотник. — Здесь, посреди океана, отлива не бывает.

— Как это нет, бывает! Да все равно, так уж положено. Снова тишина — только плескали волны, скрипел корабль,

раскачивались из стороны в сторону тусклые фонари, да тоненько посвистывал в отдалении ветер. Потом я услышал откуда-то голос:

— Уже восемь склянок, сэр.

— Так держать, — сказал помощник.

— Есть, сэр.

Еще чей-то голос:

— Ветер свежеет, сэр, идет шторм.

— Приготовиться, — скомандовал помощник, — Взять рифы на топселе и бом-брамселе!

— Есть, сэр.

Через некоторое время помощник спросил:

— Ну, как он?

— Отходит, — ответил доктор. — Пускай полежит еще минут десять.

— Все приготовили, Чипс?

— Все, сэр, и парусину и ядро. Все готово.

— А Библия, отпевание?

— Не задержим, сэр.

Снова стало тихо, даже ветер свистел теперь еле — еле, будто во сне. Потом послышался голос доктора:

— Как вы думаете, он знает, что его ждет?

— Что попадет в ад? По — моему, да, знает.

— Сомнений, значит, быть не может? — Это был голос Чипса, и прозвучал он печально.

— Какое еще сомнение? — сказал помощник. — Да, он и сам на этот счет не сомневался, чего же вам еще?

— Да, — согласился Чипс, — он всегда говорил, что там его, наверное, ждут.

Долгая, томительная тишина. Потом голос доктора, глухой и далекий, словно со дна глубокого колодца:

— Все. Отошел. Ровно в двенадцать часов четырнадцать минут.

И сразу тьма. Непроглядная тьма! Я понял, что я умер.

Я почувствовал, что куда — то нырнул, и догадался, что птицей взлетаю в воздух. На миг промелькнул подо мною океан и корабль, потом стало черно, ничего не видно, и я, разрезая со свистом воздух, понесся вверх. «Я весь тут, — мелькнуло у меня в мозгу, — платье на мне, все остальное тоже, вроде как ничего не забыл. Они похоронят в океане мое чучело, вместо меня. Я-то весь тут!»

Вдруг я увидел какой-то свет и в следующее мгновение влетел в море слепящего огня, и меня понесло сквозь пламя. На моих часах было 12.22.

Знаете, что это было? Солнце. Я так и догадался, а позже моя догадка подтвердилась. Я был там через восемь минут после того, как снялся с якоря. Это помогло мне определить скорость хода: сто восемьдесят шесть тысяч миль в секунду. Почти девяносто миллионов миль за восемь минут! Ну и возгордился же я — таких гордых призраков еще свет не видел. Я радовался, как ребенок, и жалел, что не с кем здесь устроить гонки.

Не успел я это подумать, как солнце уже осталось далеко позади. Оно имеет меньше миллиона миль в диаметре, и я пролетел мимо него, не успев даже согреться. И снова попал в кромешную тьму. Да, во тьму, но сам — то я не был темным. Мое тело светилось мягким призрачным светом, и я подумал, что похож, вероятно, на светляка. Откуда исходит свет, я не мог понять, но время на часах было видно, а это самое главное.

Вдруг я заметил неподалеку свет, похожий на мой. Я обрадовался, приложил руки трубкой ко рту и окликнул:

— Эй, на корабле!

— Есть, привет вам, друг!

— Откуда?

— С Чатам — стрит.

— Куда направляетесь?

— А вы думаете, я знаю?

— Небось, туда же, куда и я. Имя?

— Соломон Голдстийн. А ваше?

— Капитан Эли Стормфилд, бывший житель Фэрхейвена и Фриско. Пристраивайтесь, дружище!

Он принял мое приглашение. В компании сразу стало веселее. Я от природы общителен, терпеть не могу одиночества. Но мне с детства внушили предубеждение против евреев — знаете, как внушают всем христианам. — хотя души моей оно не затронуло, дальше головы не пошло. Но даже если бы и пошло, в тот момент оно бы исчезло, — до того я томился одиночеством и мечтал о каком — нибудь попутчике. Господи, когда летишь в… ну, словом, туда, куда я летел, спеси в тебе поубавляется и бываешь рад любому, невзирая на качество.

Мы помчались рядышком, беседуя, как старые знакомые, и это было очень приятно. Я решил, что сделаю доброе дело, если успокою Соломона и устраню все его сомнения. Когда в чем-нибудь не уверен, это всегда портит настроение, я по себе знаю. Итак, поразмыслив, я сказал ему, что, поскольку он летит со мной рядом, это доказывает, куда он летит. Вначале он был ужасно огорчен, но потом смирился, сказал, что так, пожалуй, даже лучше: ведь ангелы, конечно, не примут его в свою компанию, еще прогонят, если он попробует к ним втереться; так было в Нью — Йорке, а высшее общество, наверно, везде одинаково. Он просил меня не покидать его, когда мы прибудем в порт назначения, ему нужна моя поддержка — ведь там у него не будет никого из своих. Бедняга так меня тронул, что я пообещал остаться с ним на веки вечные.

Потом мы долго молчали; я не тревожил его, чтобы дать ему привыкнуть к новой мысли. Ему это будет полезно. Время от времени я слышал его вздохи, а потом заметил, что он плачет. Тут, признаюсь, я рассердился на него и подумал: «Типичный еврей! Пообещал какой-нибудь деревенщине сшить пиджак за четыре доллара, а теперь пожалел, мол, если бы вернулся, постарался бы всучить ему что-нибудь похуже качеством за пять. Бездушный народ, и никаких моральных принципов!» А он все плакал и всхлипывал, а я от этого еще пуще злился на него и все меньше его жалел. Под конец я уже не сдержался и сказал:

— Ну хватит! Черт с ним, с пиджаком! Выбросьте это из головы!

— Пиджа-ак?

— Ну да. Уж горевали бы о чем-нибудь важном!

— Кто вам сказал, что я горюю о пиджаке?

— О чем же еще?

— Ах, капитан, я схоронил свою маленькую дочку и теперь никогда, никогда ее не увижу! Я не переживу этого горя!

Ей — богу, он меня как ножом полоснул. Дай мне целую эскадру, я не соглашусь еще раз пережить такой стыд за свои гадкие мысли. И я в этом признался ему, покаялся перед ним и так себя ругал, так ругательски ругал, что даже его расстроил и уж перестал говорить — половины того, что хотел, не высказал. А он принялся умолять меня, чтобы я не говорил про себя таких страшных вещей и не раздувал истории, ничего, мол, я ошибся, а ошибка не преступление!

Правда, это было великодушно с его стороны? Что, нет? По — моему, да. Я считаю, что из него мог бы получиться отменный христианин, и я ему прямо это сказал. И если бы было не поздно, я бы жизни не пожалел, чтобы убедить его креститься.

Мы снова заговорили как друзья, и он уже больше не таил своей печали, а изливался мне открыто, а я слушал и слушал с открытой душой, пока она не переполнилась. Господи, какое это было горе! Он обожал свою дочку, лелеял, берег как зеницу ока. Ей было десять лет, она умерла шесть месяцев тому назад, и он был рад собственной смерти, так как надеялся на том свете снова заключить ее в объятия и больше никогда с ней не расставаться. И вот погибла его мечта. Он потерял свою дочку — навсегда. Теперь это слово приобрело новый смысл. Я был ошеломлен, подавлен. Всю жизнь мы верим, надеемся, что встретимся снова со своими умершими близкими, ни на минуту в том не сомневаемся. И это дает нам силы жить. И вот рядом со мной отец, потерявший эту надежду. Как же я не подумал? Почему не промолчал? Он бы сам потом догадался! Слезы все еще струились по его щекам, из груди рвались стоны, губы вздрагивали, и он шептал:

— Бедная крошка Минни, и я бедный, несчастный!

А я повторял про себя его слова: «Бедная крошка Минни, и я бедный, несчастный!»

Я этого не забыл, это застряло как заноза у меня в сердце. Не раз потом, вспоминая трагедию бедного еврея, я говорил себе: «Эх, вот если бы я держал путь в рай, тогда я бы поменялся с ним местами, и он свиделся бы со своей дочкой, пусть меня бог накажет, если я вру!» Вот попадете сами в такое положение, тогда поймете мое чувство!

Глава II

Мы болтали еще долго и, сильно уставшие, заснули часа в два ночи; спали крепким сном и проснулись, бодрые, освежившиеся, около полудня. Есть нам не хотелось, но покурил бы я с великим удовольствием, будь у меня табак и трубка. II выпить тоже не отказался бы.

Необходимо было привести в порядок мысли. Проснувшись, мы сперва не могли сообразить, что с нами произошло, нам казалось, что мы все видели во сне. Да и потом не сразу избавились от ощущения, что это был сон. А когда все же избавились, то, вспомнив, куда летим, мы содрогнулись от ужаса. Потом ужас сменился изумлением. И радостью. Радостью — потому что мы еще не прибыли. Во мне шевельнулась надежда: авось не скоро долетим!

— Сколько мы уже прошли, а, капитан Стормфилд?

— Миллиард сто миллионов миль, а может, даже миллиард двести.

— Ах, майн готт, какая быстрота!

— Еще бы! Быстрее нас — только мысль. Даже курьерскому поезду потребовалось бы дней двадцать пять, самое малое — двадцать четыре, чтобы объехать земной шар. А мы за одну секунду можем облететь его четыре раза. Эх, жаль, Соломон, что не с кем устроить нам гонки!

Во второй половине дня мы заметили слабый свет с ост-норд-ост-тэн-оста примерно на два румба от ветра. Мы его окликнули, и он пристроился к нам. Это оказался покойник по фамилии Бейли, из Ошкоша, покинувший землю накануне в семь часов десять минут вечера. Малый не плохой, но, как видно, любитель погрустить и помечтать. По политическим убеждениям — республиканец, вбивший себе в голову, что никакая сила, кроме его партии, не способна спасти цивилизацию. Он был в меланхолическом настроении, но мы его расшевелили, втянули в беседу, и он, немножко повеселев, кое-что рассказал о себе. Менаду прочим, и то, что покончил жизнь самоубийством. Мы это и раньше заподозрили — по дырке у него на лбу: свайкой так не проткнешь.

Потом он опять предался грусти и поведал нам причину. Он был щепетильно честен, а перед смертью сделал некий политический ход, и теперь все сомневался, было ли это вполне этично. У них в городке, где он жил, предстояли выборы на замещение какой-то должности в муниципалитете, и успех зависел от перевеса в один голос, А Бейли знал, что не сможет присутствовать на выборах, так как в это время будет уже здесь, где мы. И он подумал, что, если кто-нибудь из членов демократической партии тоже устранится от выборов, тогда успех республиканскому кандидату все равно обеспечен. И вот, уже решившись на самоубийство, он отправился к одному своему другу — демократу, человеку строжайших нравственных правил, и убедил его составить ему пару. Этим он спас республиканский список и лишь тогда застрелился. Но теперь его немножко тревожил этот поступок: он не был уверен, что, как пресвитерианин, поступил правильно.

Соломон — тот сразу проникся к нему симпатией: но его мнению, выдумка Бейли была замечательной, и он, что называется, ел его глазами, завидовал его уму и, ухмыляясь этакой хитрой, чисто еврейской ухмылкой, хлопал себя по ляжке и восклицал:

— Ох, Бейли, ты меня прямо — таки подбиваешь креститься! А застрелился — то Бейли из-за одной девушки — Кандес Миллер. Он никак не мог добиться от нее ответа, любит ли она его, хотя казалось, что любит, и он питал надежду жениться на ней. Судьбу его решила записка, в которой Кандес призналась ему, что любит его как друга и хотела бы навсегда сохранить с ним добрые отношения, но сердце ее принадлежит другому. Рассказывая нам это, бедняга Бейли не выдержал и заплакал. И ведь вот как иногда бывает! Внезапно мы заметили позади голубоватый свет, мы его окликнули, и, когда он приблизился к нам, Бейли вскричал:

— Господи, Том Уилсон! Вот так сюрприз! А ты каким образом очутился здесь, приятель?

Уилсон так умоляюще поглядел на него, что у меня сердце защемило. Он сказал:

— Не радуйся мне, Джордж. Я этого не стою! Я подлый негодяй, мне не место среди добрых людей.

— Полно вздор молоть! С чего это ты так? — удивился Бейли.

— Джордж, я поступил как предатель! Ты был мой самый лучший друг, мы с тобой дружили с детства, а я причинил тебе такое страшное зло! Но мне и в голову не приходило, что моя дурацкая шутка может иметь такие роковые последствия! Это я написал тебе письмо, будто от ее имени. Она ведь любила тебя, Джордж!

— Не может быть!

— Да, любила! Она первая вбежала к тебе в дом, увидела тебя мертвого, в луже крови, и рядом — письмо, подписанное ее именем, и поняла все. Она упала на твое бездыханное тело, осыпала поцелуями твое лицо, глаза, клялась тебе в любви, рыдала и сокрушалась. И выходит, что это я тебя убил, и я же разбил ее сердце. Я не мог этого пережить, и — как видишь — я здесь!

Ну-ну, еще один самоубийца! Бейли понимал, что назад дороги нет. На него было жалко смотреть. Он сгоряча решил убить себя, поддавшись отчаянию и даже не проверив, правда ли, что письмо написала та девушка. Он все повторял, что не может простить себе такую поспешность, и почему он не подождал, почему был глух к голосу разума, и все прикидывал, как ему следовало поступить, и как он поступил бы теперь, если бы можно было вернуться. Но что толку! Как ни жалко нам было его, мы знали, что возврата нет. Ужасная история! Люди думают, что смерть приносит покой. Ничего, умрут — тогда узнают!

Соломон оттянул Бейли в сторонку, чтобы успокоить его. Это он правильно сделал: те, у кого свое горе, умеют утешить других.

Примерно через неделю мы нагнали еще одного путешественника. На сей раз это оказался негр. Ему было лет тридцать восемь — сорок, почти половину своей жизни он провел в рабстве. Звали его Сэм. Симпатичный малый, добродушный и жизнерадостный. Уже позднее я понял, что каждый вновь прибывший сперва производит на остальных гнетущее впечатление: он только и думает, что о своих родных, о том, как они его оплакивают, и ни о чем другом он не способен говорить, и требует от всех внимания и сочувствия, и со слезами рассказывает, что за славная, добрая у него жена или бедная старушка мать, сестренка или братья, и, конечно, все это надо выслушивать с подобающей кротостью, и настроение у всех портится на несколько дней: каждый начинает вспоминать свое горе — свою семью и своих близких. Но самое тяжкое, когда новичок — молодой человек, у которого осталась на земле возлюбленная. Тут уж нет конца слезам, и сетованиям, и разговорам. И — в который раз — этот осточертевший вопрос: «Как вы думаете, она скоро откажется жить, скоро придет сюда?» Что можно ответить? Только одно: «Будем надеяться». Но когда ты повторил это несколько тысяч раз, то уже терпение лопается и думаешь: лучше бы мне не умирать! А покойник — он что, он тот же человек и, естественно, приносит с собой свои привычки. Ведь вот, приезжая в какой-нибудь город, в любой город на свете, слышим же мы вечно одни и те же вопросы: «Вы у нас впервые?», «Как вам здесь нравится?», «Когда вы приехали?», «Сколько намерены здесь пробыть?».

Иной раз удираешь на следующий же день, лишь бы скрыться от этих вопросов. Но со скорбящими влюбленными мы придумали лучше: мы соединили их в одну группу, предоставив им утешать друг друга. Им это не повредило, напротив — даже понравилось: сочувствия и соболезнований хоть отбавляй, а больше им ничего и не нужно.

У Сэма оказались в кармане трубка, табак и спички. Не могу передать, как я обрадовался. Но радость моя быстро померкла — спички не загорались. Бейли объяснил нам причину: мы летим в безвоздушном пространстве, а для огня необходим кислород. Все — таки я посоветовал Сэму не бросать курительные принадлежности — авось мы еще влетим в атмосферу какого — нибудь светила или планеты и, если позволят ее размеры, быть может, успеем прикурить и сделать одну — две затяжки. Но Бейли сказал, что это маловероятно.

— Наши тела и одежда утратили свои земные свойства, — пояснил он, — иначе мы мигом сгорели бы, когда прорывались сквозь слои атмосферы, окружающей Землю. И табак тоже утратил свои земные свойства: он теперь несгораемый.

Вот какая штука! Все же я предложил сохранить табачок — уж в аду — то он загорится!

Когда негр услыхал, куда я лечу, он очень расстроился, не хотел верить и принялся спорить со мной и доказывать, что я ошибаюсь, но я нисколько не сомневался и сумел его убедить. Он жалел меня, как самый близкий друг, и все утешал, что, возможно, там не так уж жарко, как говорят, и успокаивал, что я привыкну, а привычка ведь все облегчает. Его добрые слова расположили меня к нему, а когда он предложил мне на память свой табак и трубку, я совсем растаял. Славный человек — ну как все негры. Чтобы у негра было злое сердце, этого я почти никогда не встречал.

Мелькали недели; время от времени к нам присоединялись новые спутники, и к концу первого года нас уже было тридцать шесть человек. Мы были похожи на рой светляков — прелестное зрелище! Нас мог бы набраться целый полк, если бы все мы летели вместе, но, к сожалению, не у всех была одинаковая скорость. Правда, эскадра обычно равняется по тихоходам, и я еще подтянул их немного, установив норму двести тысяч миль, в секунду, но все же те, кто спешил поскорее встретиться с друзьями, умчались вперед, и мы не стали их удерживать. Лично я не торопился. Мои дела подождут! Позади остались чахоточные и прочие больные — они ползли, как черепахи, и мы потеряли их из виду. Нахалов и скандалистов, которые поднимают шум из-за всякой чепухи, я прогнал с дороги, отчитав как следует и предупредив, чтобы держались подальше. С нами оставался разный народ — и помоложе и постарше, в общем, ничего, не плохие люди, хотя надо признать, что кое — кто из них не вполне соответствовал требованиям.

Глава III

Так вот, когда я пробыл покойником лет тридцать, меня начала разбирать тревога. Ведь все это время я несся в пространстве вроде кометы. Я сказал «вроде»! Но поверьте, Питере, я все кометы оставил позади! Правда, ни одна из них не следовала в точности по моему курсу — кометы движутся по вытянутому кругу, наподобие лассо; я же мчался в загробный мир прямо, как стрела; но изредка я замечал такую комету, которая час — другой шла моим курсом, и тогда у нас затевались гонки. Только гонки эти бывали обычно односторонние: я проносился мимо кометы, а она как будто стояла на месте. Обыкновенные кометы делают не более двухсот тысяч миль в минуту. Так что когда мне попадалась одна из них, ну, например, комета Энке или Галлея, я едва успевал крикнуть: «Здравствуй!» и «Прощай!» Разве же это гонки? Такую комету можно сравнить с товарным поездом, а меня — с телеграммой. Впрочем, выбравшись за пределы нашей астрономической системы, я начал натыкаться и на кометы иного рода, в некоторой мере мне под стать. У нас таких нет и в помине. Однажды ночью я шел ровным ходом, под всеми парусами, попутным ветром, считая, что делаю не менее миллиона миль в минуту, если не больше, и вдруг заметил удивительно крупную комету на три румба к носу от моего правого борта. По ее кормовым огням я определил ее направление — норд-ост-тэн-ост. Она летела так близко от моего курса, что я не мог упустить этот случай, и вот я отклонился на румб, закрепил штурвал и бросился догонять ее. Вы бы слышали, с каким свистом я разрезал пространство, поглядели бы, какую я поднял электрическую бурю! Через полторы минуты я был весь охвачен электрическим сиянием, до того ярким, что на много миль вокруг сделалось светло, как днем. Издали комета светилась синеватым огоньком, точно потухающий факел, но чем ближе я подлетал, тем яснее было видно, какая она огромная. Я нагонял ее так быстро, что через сто пятьдесят миллионов миль уже попал в ее фосфоресцирующий кильватер и чуть не ослеп от страшного блеска. Ну, думаю, этак в нее и врезаться недолго, и, подавшись в сторону, стал набирать скорость. Мало — помалу я приблизился к ее хвосту. Знаете, что это напоминало? Точно комар приблизился к континенту Америки! Я все не сбавлял ходу. Постепенно я прошел вдоль корпуса кометы более ста пятидесяти миллионов миль, но убедился по ее очертаниям, что не достиг даже талии. Эх, Питере, разве на земле мы знаем толк в кометах?! Если хочешь увидеть комету, достойную внимания, надо выбраться за пределы нашей солнечной системы, туда, где они могут развернуться.

Я, друг мой, повидал там такие экземпляры, которые не могли бы влезть даже в орбиту наших самых известных комет — хвосты у них обязательно свисали бы наружу!

Ну, я пронесся еще сто пятьдесят миллионов миль и, наконец, поравнялся с плечом кометы, если позволительно так выразиться. Я был собою весьма доволен, право слово, пока вдруг не заметил, что к борту кометы подходит вахтенный офицер и наставляет подзорную трубу в мою сторону. И сразу же раздается его команда:

— Эй, там, внизу! Наддать жару, наддать жару! Подбросить еще сто миллионов миллиардов тонн серы!

— Есть, сэр!

— Свисти вахту со штирборта! Всех наверх!

— Есть, сэр!

— Послать двести тысяч миллионов человек поднять бом-брамсели и трюмсели!

— Есть, сэр!

— Поднять лисели! Поднять все до последней тряпки! Затянуть парусами от носа до кормы!

— Есть, сэр!

Я сразу понял, Питерс, что с таким соперником шутки плохи. Не прошло и десяти секунд, как комета превратилась в сплошную тучу огненно — красной парусины; она уходила в невидимую высь, она точно раздулась и заполнила все пространство; серый дым валом повалил из топок — нельзя описать, что это было, а уж про запах и говорить нечего. И как понеслась эта махина! И что за шум на ней поднялся! Свистали тысячи боцманских дудок, и команда, которой хватило бы, чтобы населить сто тысяч таких миров, как наш, ругалась хором. Ничего похожего я в своей жизни не слыхал.

С ревом и грохотом мы мчались рядом изо всех сил, — ведь в моей практике еще не бывало, чтобы какая-нибудь комета обогнала меня, и я решил: хоть лопну, а добьюсь победы. Я знал, что заслужил определенную репутацию в мировом пространстве, и не собирался ее терять. Я заметил, что обхожу комету медленнее, чем вначале, но все же обхожу. На комете царило страшное волнение. Более ста миллиардов пассажирок высыпало на палубу, все они сгрудились у левого борта и стали держать пари, кто победит в наших гонках. Естественно, это вызвало крен кометы и уменьшило ее скорость. Ух, как рассвирепел помощник капитана! Он бросился в толпу со своим рупором в руках и заорал:

— Отойти от борта! От борта, вы!.. [10] Не то всем вам, идиотам, черепа раскрою!

Ну, а я потихоньку обгонял и обгонял, пока не подпорхнул к самому носу этого огненного чудища. Теперь уже и капитана вытащили из постели, и он стоял на передней палубе, освещенный багровым заревом, рядом со своим помощником, без сюртука, в ночных туфлях, волосы торчат во все стороны, как воронье гнездо, подтяжки с одного боку свисают. Вид у него и у помощника был порядком расстроенный. Пролетая мимо них, я просто не в силах был удержаться, показал им нос и крикнул:

— Счастливо оставаться! Прикажете передать привет вашим родственникам?

Это была ошибка, Питере! Я не раз потом пожалел о своих словах. Да, это была ошибка! Понимаете, капитан уже готов был сдаться, но такой насмешки он стерпеть не мог. Он повернулся к помощнику и спрашивает:

— Хватит у нас серы на весь рейс?

— Да, сэр.

— Это точно?

— Да, сэр. Хватит с избытком.

— Сколько у нас тут груза для Сатаны?

— Миллион восемьсот тысяч миллиардов казарков.

— Прекрасно, тогда пусть его квартиранты померзнут до прибытия следующей кометы. Облегчить судно! Живо, живо, ребята! Весь груз за борт! Питере, посмотрите мне в глаза и не пугайтесь. На небесах я выяснил, что каждый казарк — это сто шестьдесят девять таких миров, как наш. Вот какой груз они вывалили за борт. При падении он смел начисто кучу звезд, точно это были свечки и их задули. Что касается гонок, то на этом все кончилось. Освободившись от балласта, комета пронеслась мимо меня так, словно я стоял на якоре. С кормы капитан показал мне нос и прокричал:

— Счастливо оставаться! Теперь, может быть, вы пожелаете передать привет вашим близким в Вечных Тропиках?

Потом он натянул на плечо болтавшийся конец подтяжек и пошел прочь, а через каких-нибудь три четверти часа комета уже опять лишь мелькала вдали слабым огоньком. Да, Питере, я совершил ошибку — дернуло же меня такое сказать! Я, наверно, никогда не перестану жалеть об этом. Я выиграл бы гонки у небесного нахала, если бы только придержал язык.

Но я несколько отвлекся; возвращаюсь к своему рассказу. Теперь вы можете себе представить мою скорость. И вот после тридцати лет такого путешествия, повторяю, я забеспокоился. Не скажу, что я не получал удовольствия, — нет, я повидал много нового, интересного; а все-таки одному как-то, понимаете, скучно. И хотелось уж где-нибудь ошвартоваться. Ведь не затем же я пустился в путь, чтобы вечно странствовать! Вначале я был даже рад, что дело затягивается. — я ведь полагал, что меня ждет довольно жаркое местечко, но в конце концов мне стало казаться, что лучше пойти ко всем… словом, куда угодно, чем томиться неизвестностью.

И вот, как-то ночью… Там постоянно была ночь, разве что когда я летел мимо какой-нибудь звезды, которая ослепительно сияла на всю вселенную, — уж тут-то, конечно, бывало светло, но через минуту или две я поневоле оставлял ее позади и снова погружался во мрак на целую неделю. Звезды находятся вовсе не так близко друг от друга, как нам это кажется… О чем бишь я?… Ах да… Лечу я однажды ночью и вдруг вижу впереди на горизонте длиннейшую цепь мигающих огней. Чем ближе, тем они разрастались больше и вскоре стали похожи на гигантские печи.

— Прибыл, наконец, ей-богу! — говорю я себе. — И, как следовало ожидать, отнюдь не в рай!

И лишился чувств. Не знаю, сколько времени длился мой обморок, — наверно, долго, потому что, когда я очнулся, тьма рассеялась, светило солнышко и воздух был теплый и ароматный до невозможности. А местность передо мной расстилалась прямо — таки удивительной красоты. То, что я принял за печи, оказалось воротами из сверкающих драгоценных камней высотой во много миль; они были вделаны в степу из чистого золота, которой не было ни конца, ни края, ни в правую, ни в левую сторону. К одним из ворот я и понесся как угорелый. Тут только я заметил, что в небе черно от миллионов людей, стремившихся туда же. С каким гулом они мчались по воздуху! И вся небесная твердь кишела людьми, точно муравьями; я думаю, их там было несколько миллиардов.

Я опустился, и толпа повлекла меня к воротам. Когда подошла моя очередь, главный клерк обратился ко мне весьма деловым тоном:

— Ну, быстро! Вы откуда?

— Из Сан — Франциско.

— Сан — Фран…? Как, как?

— Сан — Франциско.

Он с недоуменным видом почесал в затылке, потом говорит:

— Это что, планета?

Надо же такое придумать, Питерс, ей-богу!

— Планета? — говорю я. — Нет, это город. Более того, это величайший, прекраснейший…

— Хватит! — прерывает он. — Здесь не место для разговоров. Городами мы не занимаемся. Откуда вы вообще?

— Ах, прошу прощения, — говорю я. — Запишите: из Калифорнии.

Опять я, Питерс, поставил этого клерка в тупик. На его лице мелькнуло удивление, а потом он резко, с раздражением сказал:

— Я таких планет не знаю. Это что, созвездие?

— О господи! — говорю я. — Какое же это созвездие? Это штат!

— Штатами мы не занимаемся. Скажете ли вы, наконец, откуда вы вообще, вообще, в целом? Все еще не понимаете?

— Ага, теперь сообразил, чего вы хотите. Я из Америки, из Соединенных Штатов Америки.

Верьте не верьте, но и это не помогло. Разрази меня гром, если я вру! Его физиономия ни капельки не изменилась, все равно как мишень после стрелковых соревнований милиции. Он повернулся к своему помощнику и спрашивает:

— Америка? Это где? Это что такое?

И тот ему поспешно отвечает:

— Такого светила нет.

— Светила? — говорю я. — Да о чем вы, молодой человек, толкуете? Америка не светило. Это страна, это континент. Ее открыл Колумб. О нем-то вы слышали, надо полагать? Америка, сэр, Америка…

— Молчать! — прикрикнул главный. — Последний раз спрашиваю: откуда вы прибыли?

— Право, не знаю, как еще вам объяснить, — говорю я. — Остается свалить все в одну кучу и сказать, что я из мира.

— Ага, — обрадовался он, — вот это ближе к делу. Из какого же именно мира?

Вот теперь, Питерс, уже не я его, а он меня поставил в тупик. Я смотрю на него, разинув рот. И он смотрит на меня, хмурится; потом как вспылит:

— Ну, из какого?

А я говорю:

— Как из какого? Из того, единственного, разумеется.

— Единственного?! Да их миллиарды!.. Следующий!

Это означало, что мне нужно посторониться. Я так и сделал, и какой-то голубой человек с семью головами и одной ногой прыгнул на мое место. А я пошел прогуляться. И только тогда я сообразил, что все мириады существ, толпящихся у ворот, имеют точно такой же вид, как тот голубой человек. Я принялся искать в толпе какое-нибудь знакомое лицо, но ни единого знакомого не нашлось. Я обмозговал свое положение и, в конце концов, бочком пролез обратно, как говорится, тише воды, ниже травы.

— Ну? — спрашивает меня главный клерк.

— Видите ли, сэр, — говорю я довольно робко, — я никак не соображу, из какого именно я мира. Может быть, вы сами догадаетесь, если я скажу, что это тот мир, который был спасен Христом.

При этом имени он почтительно наклонил голову и кротко сказал:

— Миров, которые спас Христос, столько же, сколько ворот на небесах, — счесть их никому не под силу. В какой астрономической системе находится ваш мир? Это, пожалуй, нам поможет.

— В той, где Солнце, Луна и Марс… — Он только отрицательно мотал головой: никогда, мол, не слыхал таких названий. — …и Нептун, и Уран, и Юпитер…

— Стойте! Минуточку! Юпитер… Юпитер… Кажется, у нас был оттуда человек, лет восемьсот — девятьсот тому назад; но люди из той системы очень редко проходят через наши ворота.

Вдруг он впился в меня глазами так, что я подумал: «Вот сейчас пробуравит насквозь», а затем спрашивает, отчеканивая каждое слово:

— Вы явились сюда прямым путем из вашей системы?

— Да, — ответил я, но все же малость покраснел.

Он очень строго посмотрел на меня.

— Неправда, и здесь не место лгать. Вы отклонились от курса. Как это произошло?

Я опять покраснел и говорю:

— Извините, беру свои слова назад и каюсь. Один раз я вздумал потягаться с кометой, но совсем, совсем чуть-чуть…

— Так, так, — говорит он далеко не сладким голосом.

— И отклонился — то я всего на один румб, — продолжаю я рассказывать, — и вернулся на свой курс в ту же минуту, как окончились гонки.

— Не важно, именно это отклонение и послужило всему причиной. Оно и привело вас к воротам за миллиарды миль от тех, через которые вам надлежало пройти. Если бы вы попали в свои ворота, там про ваш мир все было бы известно и не произошло бы никакой проволочки. Но мы постараемся вас обслужить.

Он повернулся к помощнику и спрашивает:

— В какой системе Юпитер?

— Не помню, сэр, — отвечает тот, — но, кажется, где-то, в каком — то пустынном уголке вселенной имеется такая планета, входящая в одну из малых новых систем. Сейчас посмотрю.

У них там висела карта величиной со штат Род — Айленд, он подкатил к ней воздушный шар и полетел вверх. Скоро он скрылся из виду, а через некоторое время вернулся вниз, закусил на скорую руку и снова улетел. Короче говоря, он это повторял два дня, после чего спустился к нам и сказал, что как будто нашел на карте нужную солнечную систему, впрочем, не ручается — возможно, это след от мухи. Взяв микроскоп, он опять поднялся вверх. Опасения его, к счастью, не оправдались: он действительно разыскал солнечную систему. Он заставил меня описать подробно нашу планету и указать ее расстояние от Солнца, а потом говорит своему начальнику:

— Теперь я знаю, сэр, о какой планете этот человек толкует. Она имеется на карте и называется Бородавка.

«Не поздоровилось бы тебе, — подумал я, — если бы ты явился на эту планету и назвал ее Бородавкой!»

Ну, тут они меня впустили и сказали, что отныне и навеки я могу считать себя спасенным и не буду больше знать никаких тревог.

Потом они отвернулись от меня и погрузились в свою работу, дескать, со мной все покончено и мое дело в порядке.

Меня это удивило, но я не осмелился заговорить первым и напомнить о себе. Просто, понимаете, я не мог это сделать: люди заняты по горло, а тут еще заставлять их со мной возиться! Два раза я решал махнуть на все рукой и уйти, но, подумав, как нелепо буду выглядеть в своем обмундировании среди прощенных душ, я пятился назад, на старое место. Разные служащие начали поглядывать на меня, удивляясь, почему я не ухожу. Дольше терпеть это было невозможно. И вот я, наконец, расхрабрился и сделал знак рукой главному клерку. Он говорит:

— Как, вы еще здесь? Чего вам не хватает?

Я приложил ладони трубкой к его уху и зашептал, чтобы никто не слышал:

— Простите, пожалуйста, не сердитесь, что я словно вмешиваюсь в ваши дела, но не забыли ли вы чего-то?

Он помолчал с минуту и говорит:

— Забыл? Нет, по-моему, ничего.

— А вы подумайте, — говорю я.

Он подумал.

— Нет, кажется, ничего. А в чем дело?

— Посмотрите на меня, — говорю я, — хорошенько посмотрите!

Он посмотрел и спрашивает:

— Ну, что?

— Как что? И вы ничего не замечаете? Если бы я в таком виде появился среди избранных, разве я не обратил бы на себя всеобщее внимание? Разве не показался бы каким-то чудаком?

— Я, право, не понимаю, в чем дело, — говорит он. — Чего вам еще надо?

— Как чего? У меня, мой друг, нет ни арфы, ни венца, ни нимба, ни псалтыря, ни пальмовой ветви — словом, ни одного из тех предметов, которые необходимы здесь каждому.

— Знаете, Питерс, как он растерялся? Вы такой растерянной физиономии сроду не видывали.

После некоторого молчания он говорит:

— Да вы, оказывается, диковинный субъект, с какой стороны ни взять. Первый раз в жизни слышу о таких вещах!

Я глядел на него, не веря своим ушам.

— Простите, — говорю, — не в обиду вам будь сказано, но как человек, видимо проживший в царствии небесном весьма солидный срок, вы здорово плохо знаете его обычаи.

— Его обычаи! — говорит он. — Любезный друг, небеса велики. В больших империях встречается множество различных обычаев. И в мелких тоже, как вы, несомненно, убедились на карликовом примере Бородавки. Неужели вы воображаете, что я в состоянии изучить все обычаи бесчисленных царствий небесных? У меня при одной этой мысли голова кругом идет! Я знаком с обычаями тех мест, где живут народы, которым предстоит пройти через мои ворота, и, поверьте, с меня хватит, если я сумел уместить в своей голове то, что день и ночь штудирую вот уже тридцать семь миллионов лет. Но воображать, что можно изучить обычаи всего бескрайнего небесного пространства, — нет, это надо быть просто сумасшедшим! Я готов поверить, что странное одеяние, о котором вы толкуете, считается модным в той части рая, где вам полагается пребывать, но в наших местах его отсутствие никого не удивит.

«Ну, раз так, то уж ладно!» — подумал я, попрощался с ним и зашагал прочь. Целый день я шел по огромной канцелярии, надеясь, что вот — вот дойду до конца ее и попаду в рай, но я ошибался: это помещение было построено по небесным масштабам — естественно, оно не могло быть маленьким. Под конец я так устал, что не в силах был двигаться дальше; тогда я присел отдохнуть и начал останавливать каких — то нелепого вида прохожих, пытаясь что-нибудь у них узнать; но ничего не узнал, потому что они не понимали моего языка, а я не понимал ихнего. Я почувствовал нестерпимое одиночество. Такая меня проняла грусть, такая тоска по дому, что я сто раз пожалел, зачем я умер. Ну и, конечно, повернул назад. Назавтра, около полудня, я добрался до места, откуда пустился в путь, подошел к регистратуре и говорю главному клерку:

— Теперь я начинаю понимать: чтобы быть счастливым, надо жить в своем собственном раю!

— Совершенно верно, — говорит он. — Неужели вы думали, что один и тот же рай может удовлетворить всех людей без различия?

— Признаться, да; но теперь я вижу, что это было глупо. Как мне пройти, чтобы попасть в свой район?

Он подозвал помощника, который давеча изучал карту, и тот указал мне направление. Я поблагодарил его и шагнул было прочь, но он остановил меня:

— Подождите минутку; это за много миллионов миль отсюда. Выйдите наружу и станьте вон на тот красный ковер; закройте глаза, задержите дыхание и пожелайте очутиться там.

— Премного благодарен, — сказал я. — Что ж вы не метнули меня туда сразу, как только я прибыл?

— У нас здесь и так забот хватает; ваше дело было подумать и попросить об этом. Прощайте. Мы, вероятно, не увидим вас в нашем краю тысячу веков или около того.

— В таком случае оревуар, — сказал я.

Я вскочил на ковер, задержал дыхание, зажмурил глаза и пожелал очутиться в регистратуре моего района. В следующее мгновение я услышал знакомый голос, выкрикнувший деловито:

— Арфу и псалтырь, пару крыльев и нимб тринадцатый номер для капитана Эли Стормфилда из Сан-Франциско! Выпишите ему пропуск, и пусть войдет.

Я открыл глаза. Верно, угадал: это был один индеец племени пай-ют, которого я знал в округе Туларе, очень славный парень. Я вспомнил, что присутствовал на его похоронах; церемония состояла в том, что покойника сожгли, а другие индейцы натирали себе лица его пеплом и выли, как дикие кошки. Он ужасно обрадовался, увидев меня, и, можете не сомневаться, я тоже рад был встретить его и почувствовать, что наконец — то попал в настоящий рай.

Насколько хватал глаз, всюду сновали и суетились целые полчища клерков, обряжая тысячи янки, мексиканцев, англичан, арабов и множество разного другого люда. Когда мне дали мое снаряжение, я надел нимб на голову, взглянул на себя в зеркало и чуть не прыгнул до потолка от счастья.

— Вот это уже похоже на дело, — сказал я. — Теперь все у меня как надо! Покажите, где облако!

Через пятнадцать минут я уже был за милю от этого места, на пути к гряде облаков; со мной шла толпа, наверно, в миллион человек. Многие мои спутники пытались лететь, но некоторые упали и расшиблись. Полет вообще ни у кого не получался, поэтому мы решили идти пешком, пока не научимся пользоваться крыльями.

Навстречу нам густо шел народ. У одних в руках были арфы и ничего больше; у других — псалтыри и ничего больше; у третьих — вообще ничего; и вид у них был какой-то жалкий и несчастный. У одного парня остался только нимб, который он нес в руке; вдруг он протягивает его мне и говорит:

— Подержите, пожалуйста, минутку. — И исчезает в толпе.

Я пошел дальше. Какая — то женщина попросила меня подержать ее пальмовую ветвь и тоже скрылась. Потом незнакомая девушка дала мне подержать свою арфу — и, черт возьми, этой тоже не стало; и так далее в том же духе. Скоро я был нагружен как верблюд. Тут подходит ко мне улыбающийся старый джентльмен и просит подержать его вещи. Я вытер пот с лица и говорю довольно язвительно:

— Покорно прошу меня извинить, почтеннейший, но я не вешалка!

Дальше мне стали попадаться на дороге целые кучи этого добра. Я незаметно избавился и от своей лишней ноши. Я посмотрел по сторонам, и, знаете, все эти тысячные толпы, которые шли вместе со мной, оказались навьюченными, как я был раньше. Встречные, понимаете, обращались к ним с просьбой подержать их вещи — одну минутку. Мои спутники тоже побросали все это на дорогу, и мы пошли дальше.

Когда я взгромоздился на облако вместе с миллионом других людей, я почувствовал себя наверху блаженства и сказал:

— Ну, значит, обещали не зря. Я уж было начал сомневаться, но теперь мне совершенно ясно, что я в раю!

Я помахал на счастье пальмовой веткой, потом натянул струны арфы и присоединился к оркестру. Питерс, вы не можете себе представить, какой мы подняли шум! Звучало это здорово, даже мороз по коже продирал, но из-за того, что одновременно играли слишком много разных мотивов, нарушалась общая гармония; вдобавок там собрались многочисленные индейские племена, их воинственный клич лишал музыку всякой прелести. Через некоторое время я перестал играть, решив сделать передышку. Рядом со мной сидел какой-то старичок, довольно симпатичный; я заметил, что он не принимает участия в общем концерте, и стал уговаривать его играть, но он объяснил мне, что по природе застенчив и не решается начать перед такой большой аудиторией. Слово за слово, старичок признался мне, что он почему — то никогда особенно не любил музыку. По правде сказать, у меня самого появилось такое же чувство, но я ничего не сказал. Мы просидели с ним довольно долго в полном бездействии, но в таком месте никто не обратил на это внимания. Прошло шестнадцать или семнадцать часов; за это время я и играл, и пел немножко (но все один и тот же мотив, так как других не знал), а потом отложил в сторону арфу и начал обмахиваться пальмовой веткой. И оба мы со старичком часто — часто завздыхали. Наконец он спрашивает:

— Вы разве не знаете какого — нибудь еще мотива, кроме этого, который тренькаете целый день?

— Ни одного, — отвечаю я.

— А вы не могли бы что-нибудь выучить?

— Никоим образом, — говорю я. — Я уже пробовал, да ничего не получилось.

— Слишком долго придется повторять одно и то же. Ведь вы знаете, впереди — вечность!

— Не сыпьте соли мне на раны, — говорю я, — у меня и так настроение испортилось.

Мы долго молчали, потом он спрашивает:

— Вы рады, что попали сюда?

— Дедушка, — говорю я, — буду с вами откровенен. Это не совсем похоже на то представление о блаженстве, которое создалось у меня, когда я ходил в церковь.

— Что, если нам смыться отсюда? — предложил он. — Полдня отработали — и хватит!

Я говорю:

— С удовольствием. Еще никогда в жизни мне так не хотелось смениться с вахты, как сейчас.

Ну, мы и пошли. К нашей гряде облаков двигались миллионы счастливых людей, распевая осанну, в то время как миллионы других покидали облако, и вид у них был, уверяю вас, довольно кислый. Мы взяли курс на новичков, и скоро я попросил кого — то из них подержать мои вещи — одну минутку — и опять стал свободным человеком и почувствовал себя счастливым до неприличия. Тут как раз я наткнулся на старого Сэма Бартлета, который давно умер, и мы с ним остановились побеседовать. Я спросил его:

— Скажи, пожалуйста, так это вечно и будет? Неужели не предвидится никакого разнообразия?

На это он мне ответил:

— Сейчас я тебе все быстро объясню. Люди принимают буквально и образный язык Библии, и все ее аллегории, — поэтому, являясь сюда, они первым делом требуют себе арфу, нимб и прочее. Если они просят по-хорошему и если их просьбы безобидны и выполнимы, то они не встречают отказа. Им без единого слова выдают все обмундирование. Они сойдутся, попоют, поиграют один денек, а потом ты их в хоре больше не увидишь. Они сами приходят к выводу, что это вовсе не райская жизнь, во всяком случае, не такая, какую нормальный человек может вытерпеть хотя бы неделю, сохранив рассудок. Наша облачная гряда расположена так, что к старожилам шум отсюда не доносится; значит, никому не мешает, что новичков пускают лезть на облако, где они, кстати сказать, сразу же и вылечиваются. Заметь себе следующее, — продолжал он, — рай исполнен блаженства и красоты, но жизнь здесь кипит, как нигде. Через день после прибытия у нас никто уже не бездельничает Петь псалмы и махать пальмовыми ветками целую вечность — очень милое занятие, как его расписывают с церковной кафедры, но на самом деле более глупого способа тратить драгоценное время не придумаешь. Этак легко было бы превратить небесных жителей в сборище чирикающих невежд. В церкви говорят о вечном покое как о чем-то утешительном. Но попробуй испытать этот вечный покой на себе, и сразу почувствуешь, как мучительно будет тянуться время. Поверь, Стормфилд, такой человек, как ты, всю жизнь проведший в непрестанной деятельности, за полгода сошел бы с ума, попав на небо, где совершенно нечего делать. Нет, рай не место для отдыха; на этот счет можешь не сомневаться!

Я ему говорю:

— Сэм, услышь я это раньше, я бы огорчился, а теперь я рад. Я рад, что попал сюда.

А он спрашивает:

— Капитан, ты, небось, изрядно устал?

Я говорю:

— Мало сказать, устал, Сэм! Устал как собака!

— Еще бы! Понятно! Ты заслужил крепкий сон, — и сон тебе будет отпущен. Ты заработал хороший аппетит, — и будешь обедать с наслаждением. Здесь, как и на земле, наслаждение надо заслужить честным трудом. Нельзя сперва наслаждаться, а зарабатывать право на это после. Но в раю есть одно отличие: ты сам можешь выбрать себе род занятий; и если будешь работать на совесть, то все силы небесные помогут тебе добиться успеха. Человеку с душой поэта, который в земной жизни был сапожником, не придется здесь тачать сапоги.

— Вот это справедливо и разумно, — сказал я. — Много работы, но лишь такой, какая тебе по душе; и никаких больше мук, никаких страданий…

— Нет, погоди, тут тоже много мук, но они не смертельны. Тут тоже много страданий, но они не вечны. Пойми, счастье не существует само по себе, оно лишь рождается как противоположность чему — то неприятному. Вот и все. Нет ничего такого, что само по себе являлось бы счастьем, — счастьем оно покажется лишь по контрасту с другим. Как только возникает привычка и притупляется сила контраста — тут и счастью конец, и человеку уже нужно что-то новое. Ну, а на небе много мук и страданий — следовательно, много и контрастов; стало быть, возможности счастья безграничны.

Я говорю:

— Сэм, первый раз слышу про такой сверхразумный рай, но он так же мало похож на представление о рае, которое мне внушали с детских лет, как живая принцесса — на свое восковое изображение.

Первые месяцы я провел, болтаясь по царствию небесному, заводя друзей и осматривая окрестности, и, наконец, поселился в довольно подходящем уголке, чтоб отдохнуть, перед тем как взяться за какое-нибудь дело. Но и там я продолжал заводить знакомства и собирать информацию. Я подолгу беседовал со старым лысым ангелом, которого звали Сэнди Мак-Уильямс. Он был родом откуда — то из Нью-Джерси. Мы проводили вместе много времени. В теплый денек, после обеда, ляжем, бывало, на пригорке под тенью скалы, — курим трубки и разговариваем про всякое. Однажды я спросил его:

— Сэнди, сколько тебе лет?

— Семьдесят два.

— Так я и думал. Сколько же ты лет в раю?

— На рождество будет двадцать семь.

— А сколько тебе было, когда ты вознесся?

— То есть как? Семьдесят два, конечно.

— Ты шутишь?

— Почему шучу?

— Потому что, если тогда тебе было семьдесят два, то, значит, теперь тебе девяносто девять.

— Ничего подобного! Я остался в том же возрасте, в каком сюда явился.

— Вот как! — говорю я. — Кстати, чтоб не забыть, у меня есть к тебе вопрос. Внизу, на земле, я всегда полагал, что в раю мы все будем молодыми, подвижными, веселыми.

— Что ж, если тебе этого хочется, можешь стать молодым. Нужно только пожелать.

— Почему же у тебя не было такого желания?

— Было. У всех бывает. Ты тоже, надо полагать, когда-нибудь попробуешь; но только тебе это скоро надоест.

— Почему?

— Сейчас я тебе объясню. Вот ты всегда был моряком; а каким — нибудь другим делом ты пробовал заниматься?

— Да. Одно время я держал бакалейную лавку на приисках; но это было не по мне, слишком скучно — ни волнения, ни штормов — словом, никакой жизни. Мне казалось, что я наполовину живой, а наполовину мертвый. А я хотел быть или совсем живым, или совсем уж мертвым. Я быстро избавился от лавки и опять ушел в море.

— То-то и оно. Лавочникам такая жизнь нравится, а тебе она не пришлась по вкусу. Оттого, что ты к ней не привык. Ну, а я не привык быть молодым, и мне молодость была ни к чему. Я превратился в крепкого кудрявого красавца, а крылья — крылья у меня стали как у мотылька! Я ходил с парнями на пикники, на танцы, вечеринки, пробовал ухаживать за девушками и болтать с ними разный вздор; но все это было напрасно — я чувствовал себя не в своей тарелке, скажу больше — мне это просто осточертело. Чего мне хотелось, так это рано ложиться и рано вставать, и иметь какое-нибудь занятие, и чтобы после работы можно было спокойно сидеть, курить и думать, а не колобродить с оравой пустоголовых мальчишек и девчонок. Ты себе не представляешь, до чего я исстрадался, пока был молодым.

— Сколько времени ты был молодым?

— Всего две недели. Этого мне хватило с избытком. Ох, каким одиноким я себя чувствовал! Понимаешь, после того как я семьдесят два года копил опыт и знания, самые серьезные вопросы, занимавшие этих юнцов, казались мне простыми, как азбука. А слушать их споры — право, это было бы смешно, если б не было так печально! Я до того соскучился по привычному солидному поведению и трезвым речам, что начал примазываться к старикам, но они меня не принимали в свою компанию. По — ихнему, я был никчемный молокосос и выскочка. Двух недель с меня вполне хватило. Я с превеликой радостью вновь облысел и стал курить трубку и дремать, как бывало, под тенью дерева или утеса.

— Позволь, — перебил я, — ты хочешь сказать, что тебе будет вечно семьдесят два года?

— Не знаю, и меня это не интересует. Но в одном я уверен: двадцатипятилетним я уж ни за что не сделаюсь. У меня теперь знаний куда больше, чем двадцать семь лет тому назад, и узнавать новое доставляет мне радость, однако же я как будто не старею. То есть я не старею телом, а ум мой становится старше, делается более крепким, зрелым и служит мне лучше, чем прежде.

Я спросил:

— Если человек приходит сюда девяностолетним, неужели он не переводит стрелку назад?

— Как же, обязательно. Сначала он ставит стрелку на четырнадцать лет. Походит немножко в таком виде, почувствует себя дурак дураком и переведет на двадцать, — но и это не лучше; он пробует тридцать, пятьдесят, восемьдесят, наконец, девяносто — и убеждается, что лучше и удобнее всего ему в том возрасте, к которому он наиболее привык. Правда, если разум его начал сдавать, когда ему на земле перевалило за восемьдесят, то он останавливается на этой цифре. Каждый выбирает тот возраст, в котором ум его был всего острее, потому что именно тогда ему было приятнее всего жить и вкусы и привычки его стали устойчивыми.

— Ну, а если человеку двадцать пять лет, он остается навсегда в этом возрасте, не меняясь даже по внешнему виду?

— Если он глупец, то да. Но если он умен, предприимчив и трудолюбив, то приобретенные им знания и опыт меняют его привычки, мысли и вкусы, и его уже тянет в общество людей постарше возрастом; тогда он дает своему телу постареть на столько лет, сколько надо, чтобы чувствовать себя на месте в новой среде. Так он все время совершенствуется и соответственно меняет свой облик, и, в конце концов, внешне он будет морщинистый и лысый, а внутренне — проницательный и мудрый.

— А как же новорожденные?

— И они так же. Скажи, не идиотские ли представления были у нас на земле касательно всего этого! Мы говорили, что на небе будем вечно юными. Мы не говорили, сколько нам будет лет, над этим мы, пожалуй, не задумывались, во всяком случае, не у всех были одинаковые мысли. Когда мне было семь лет, я, наверное, думал, что на небе всем будет двенадцать; когда мне исполнилось двенадцать, я, наверное, думал, что на небе всем людям восемнадцать или двадцать; в сорок я повернул назад: помню, я тогда надеялся, что в раю всем будет лет по тридцать. Ни взрослый, ни ребенок никогда не считают свой собственный возраст самым лучшим — каждому хочется быть или на несколько лет старше, или на несколько лет моложе, и каждый уверяет, что в этом полюбившемся ему возрасте пребывают все райские жители. Притом каждый хочет, чтобы люди в раю всегда оставались в таком возрасте, не двигаясь с места, да еще получали от этого удовольствие! Ты только представь себе — застыть на месте в раю! Вообрази, какой это был бы рай, если бы его населяли одни семилетние щенки, которые только бы и делали, что катали обручи и играли в камешки! Или неуклюжие, робкие, сентиментальные недоделки девятнадцати лет! Или же только тридцатилетние — здоровые, честолюбивые люди, но прикованные, как несчастные рабы на галерах, к этому возрасту со всеми его недостатками! Подумай, каким унылым и однообразным было бы общество, состоящее из людей одних лет, с одинаковой наружностью, одинаковыми привычками, вкусами, чувствами! Подумай, насколько лучше такого рая оказалась бы земля с ее пестрой смесью типов, лиц и возрастов, с живительной борьбой бесчисленных интересов, не без приятности сталкивающихся в таком разнообразном обществе!

— Слушай, Сэнди, — говорю я, — ты понимаешь, что делаешь?

— А что я, по-твоему, делаю?

— С одной стороны, описываешь рай как весьма приятное местечко, но с другой стороны, оказываешь ему плохую услугу.

— Это почему?

— А вот почему. Возьми для примера молодую мать, которая потеряла ребенка, и…

— Ш-ш-ш! — Сэнди поднял палец. — Гляди!

К нам приближалась женщина. Она была средних лет, седая. Шла она медленным шагом, понурив голову и вяло, безжизненно свесив крылья; у нее был очень утомленный вид, и она, бедняжка, плакала. Она прошла вся в слезах и не заметила нас. И тогда Сэнди заговорил тихо, ласково, с жалостью в голосе:

— Она ищет своего ребенка! Нет, похоже, что она уже нашла его. Господи, до чего она изменилась! Но я сразу узнал ее, хоть и не видел двадцать семь лет. Тогда она была молодой матерью, лет двадцати двух, а может, двадцати четырех, милая, цветущая, красивая — роза, да и только! И всем сердцем, всей душой она была привязана к своему ребенку, к маленькой двухлетней дочке. Но дочка умерла, и мать помешалась от горя, буквально помешалась! Единственной утехой для нее была мысль, что она встретится со своим ребенком в загробном мире, «чтобы никогда уже не разлучаться». Эти слова — «чтобы никогда уже не разлучаться» — она твердила непрестанно, и от них ей становилось легко на сердце; да, да, она просто веселела. Когда я умирал, двадцать семь лет тому назад, она просила меня первым делом найти ее девочку и передать, что она надеется скоро прийти к ней, скоро, очень скоро!

— Какая грустная история, Сэнди!

Некоторое время Сэнди сидел молча, уставившись в землю и думал; потом произнес этак скорбно:

— И вот она, наконец, прибыла!

— Ну и что? Рассказывай дальше.

— Стормфилд, возможно, она не нашла своей дочери, но мне лично кажется, что нашла. Да, скорее всего. Я видел такие случаи и раньше. Понимаешь, в ее памяти сохранилась пухленькая крошка, которую она когда-то баюкала. Но здесь ее дочь не захотела оставаться крошкой, она пожелала вырасти; и желание ее исполнилось. За двадцать семь лет, что прошли с тех пор, она изучила самые серьезные науки, какие только существуют, и теперь все учится и учится и узнает все больше и больше. Ей ничто не дорого, кроме науки. Ей бы только заниматься науками да обсуждать грандиозные проблемы с такими же людьми, как она сама.

— Ну и что?

— Как что? Разве ты не понимаешь, Стормфилд? Ее мать знает толк в клюкве, умеет разводить и собирать эти ягоды, варить варенье и продавать его, а больше — ни черта. Теперь она не пара своей дочке, как не пара черепаха райской птице. Бедная мать: она мечтала возиться с малюткой! Мне кажется, что ее постигло разочарование.

— Так что же будет, Сэнди, так они и останутся навеки несчастными в раю?

— Нет, они сблизятся, понемногу приспособятся друг к другу. Но только не за год и не за два, а постепенно, через много лет.

Глава IV

Мне пришлось немало помучиться со своими крыльями. На другой день после того, как я подпевал в хоре, я дважды пытался летать, но без успеха. Поднявшись первый раз, я пролетел тридцать ярдов и сшиб какого — то ирландца, да, по правде говоря, и сам свалился. Потом я столкнулся в воздухе с епископом и, конечно, сбил его тоже. Мы обругали друг друга, но мне было весьма не по себе, что я боднул такого важного старика на глазах у миллиона незнакомых людей, которые, глядя на нас, едва удерживались от смеха.

Я понял, что еще не научился править, и потому не знаю, куда меня отнесет во время полета. Остаток дня я ходил пешком, опустив крылья. На следующее утро я чуть свет отправился в одно укромное место — поупражняться. Я вскарабкался на довольно высокий утес, успешно поднялся в воздух и ринулся вниз, ориентируясь на кустик, за триста ярдов или чуть подальше. Но я не сумел рассчитать силу ветра, который дул приблизительно под углом два румба к моему курсу. Я видел, что значительно отклоняюсь от своего ориентира, и стал тише работать правым крылом, а больше жать на левое. Но это не помогло, я почувствовал, что мне грозит опасность опрокинуться, так что пришлось сбавить ходу в обоих крыльях и опуститься. Я залез обратно на утес и еще раз попытал счастья, наметив место на два или на три румба правее куста, и даже рассчитал дрейф, чтобы лететь более правильно к точке. В общем, у меня это получилось, но только летел я очень медленно. Мне стало ясно, что при встречном ветре крылья плохая подмога. Значит, если я захочу слетать в гости к кому — нибудь, кто живет далеко от моего дома, то придется, может, несколько суток ждать, чтобы ветер переменился, кроме того, я понял, что в шторм вообще нельзя пользоваться крыльями. А если пуститься по ветру, истреплешь их сразу — ведь их не уменьшишь, — брать рифы на них, например, невозможно, значит, остается только одно: убирать их — то есть складывать по бокам, и все. Ну, конечно, при таком положении в воздухе не удержишься. Наилучший выход — убегать по ветру; но это здорово тяжело. А начнешь мудрить — наверняка пойдешь ко дну!

Недельки через две — помню, дело было во вторник — я послал старому Сэнди Мак-Уильямсу записку с приглашением прийти ко мне на следующий день вкусить манны и куропаток. Едва войдя, он хитро подмигнул и спрашивает:

— Ну, капитан, куда ты девал свои крылья?

Я сразу уловил насмешку в его словах, но не подал виду и только ответил:

— Отдал в стирку.

— Да, да, в эту пору они по большей части в стирке, — отозвался он суховатым тоном, — уж это я заметил. Новоиспеченные ангелы — страсть какие чистюли. Когда ты думаешь получить их обратно?

— Послезавтра.

Он подмигнул мне и улыбнулся. А я говорю:

— Сэнди, давай начистоту. Выкладывай. Какие могут быть тайны от друзей! Я обратил внимание, что ни ты, ни многие другие не носят крыльев. Я вел себя как идиот, да?

— Пожалуй. Но это ничего. Вначале мы все такие. Это вполне естественно. Понимаешь, на земле мы склонны делать самые нелепые выводы о жизни в раю. На картинках мы всегда видели ангелов с крыльями, и это совершенно правильно; но когда мы делали вывод, что ангелы пользуются крыльями для передвижения, тут мы здорово ошибались. Крылья — это только парадная форма. Находясь, так сказать, при исполнении служебных обязанностей, ангелы обязательно носят крылья; ты никогда не увидишь, чтобы ангел отправился без крыльев по какому-нибудь поручению, как никогда не увидишь, чтобы офицер председательствовал на военно — полевом суде в домашнем костюме, или полисмен стоял на посту без мундира, или почтальон доставлял письма без фуражки и казенной куртки. Но летать на крыльях — нет! Они надеваются только для виду. Старые, опытные ангелы поступают так же, как кадровые офицеры: носят штатское, когда они не на службе. Что же касается новых ангелов, то те, словно добровольцы в милиции, не расстаются с формой, вечно перепархивают с места на место, всюду лезут со своими крыльями, сшибают пешеходов, витают то здесь, то там, воображая, что все любуются ими и что они самые главные персоны в раю. И когда один из таких типов проплывает в воздухе, приподняв одно крыло и опустив другое, то ясно можно прочесть на его лице: «Вот бы сейчас увидела меня Мэри Энн из Арканзаса. Небось, пожалела бы, что дала мне отставку!» Нет, крылья — это только для показу, исключительно для показу, и больше ни для чего.

— Ты, пожалуй, прав, Сэнди, — сказал я.

— Зачем далеко ходить, погляди на себя, — продолжал Сэнди. — Ты не создан для крыльев, да и остальные люди тоже. Помнишь, какую уйму лет ты потратил на то, чтобы добраться сюда? А ведь ты мчался быстрее пушечного ядра! Теперь представь, что это расстояние тебе пришлось бы проделать на крыльях. Знаешь, что было бы? Вечность прошла бы, а ты бы все летел! А ведь миллионам ангелов приходится ежедневно посещать землю, чтобы являться в видениях умирающим детям и добрым людям, — сам знаешь, им так положено по штату. Разумеется, они являются с крыльями, — ведь они выполняют официальную миссию, — да иначе умирающие и не признали бы в них ангелов. Но неужели ты мог поверить, что на этих крыльях ангелы летают? Нет. И вполне понятно почему: крыльев не хватило бы и на половину пути, они истрепались бы до последнего перышка, и остались бы одни остовы, — как рамки для змея, пока их не оклеили бумагой. На небе расстояния еще в миллиарды раз больше; ангелам приходится по целым дням мотаться в разные концы. Разве они управились бы на крыльях? Нет, конечно. Крылья у них для фасона, а расстояния они преодолевают вмиг — стоит им только пожелать. Ковер — самолет, о котором мы читали в сказках «Тысячи и одной ночи», — вполне разумное изобретение; но басни, будто ангелы способны покрыть невероятные расстояния при помощи своих неуклюжих крыльев, — сущая чепуха!

— Наши молодые ангелы обоего пола, — продолжал Сэнди, — все время носят крылья — ярко — красные, синие, зеленые, золотые, всякие там разноцветные, радужные и даже полосатые с разводами, но никто их не осуждает: это подходит к их возрасту. Крылья очень красивая вещь, и они к лицу молодым. Это самая прелестная часть их костюма; нимб, по сравнению с крыльями, ничего не стоит.

— Ну ладно, — признался я, — я засунул свои крылья в шкаф и не выну их оттуда, пока на улице не будет грязь по колено.

— Или торжественный прием.

— Это еще что такое?

— Такое, что ты можешь увидеть, если пожелаешь, сегодня же вечером. Прием устраивается в честь одного кабатчика из Джерси — Сити.

— Да что ты, расскажи!

— Этот кабатчик был обращен на молитвенном собрании Муди и Сэнки в Нью — Йорке. Когда он возвращался к себе в Нью-Джерси, паром, на котором он ехал, столкнулся с каким-то судном, и кабатчик утонул. Этот кабатчик из породы тех, кто думает, что в раю все с ума сходят от счастья, когда подобный закоренелый грешник спасет свою душу. Он полагает, что все небожители выбегут ему навстречу с пением осанны и что в этот день в небесных сферах только и разговору будет что о нем. Он воображает, что его появление произведет здесь такой фурор, какого не запомнят старожилы. Я всегда замечал эту странность у мертвых кабатчиков: они не только ожидают, что все поголовно выйдут их встречать, но еще и уверены, что их встретят факельным шествием.

— Стало быть, кабатчика постигнет разочарование?

— Нет, ни в коем случае. Здесь не дозволено никого разочаровывать. Все, чего новичок желает, — разумеется, если это выполнимое и не кощунственное желание, — будет ему предоставлено. Всегда найдется несколько миллионов или миллиардов юнцов, для которых нет лучшего развлечения, чем упражнять свои глотки, толпиться на улицах с зажженными факелами и валять дурака в связи с прибытием какого — нибудь кабатчика. Кабатчик в восторге, молодежь веселится вовсю, — никому это не во вред, и денег не надо тратить, а зато укрепляется добрая слава рая, как места, где всех вновь прибывших ждет счастье и довольство.

— Очень хорошо. Я обязательно приду посмотреть на прибытие кабатчика.

— Имей в виду, что согласно правилам этикета надо быть в полной форме, с крыльями и всем прочим.

— С чем именно?

— С нимбом, с арфой, пальмовой ветвью и так далее.

— Да — а? Наверно, это очень нехорошо с моей стороны, но, признаюсь, я бросил их в тот день, когда участвовал в хоре. У меня абсолютно ничего нет, кроме этой хламиды и крыльев.

— Успокойся. Твои вещи подобрали и спрятали для тебя. Посылай за ними.

— Я пошлю, Сэнди. Но что это ты сейчас сказал про какие-то кощунственные желания, которым не суждено исполниться?

— О, таких желаний, которые не исполняются, очень много. Например, в Бруклине живет один священник, некий Толмедж, — вот его ждет изрядное разочарование. Он любит говорить в своих проповедях, что по прибытии в рай сразу же побежит обнять и облобызать Авраама, Исаака и Иакова и поплакать над ними. Миллионы земных жителей уповают на то же самое. Каждый божий день сюда прибывает не менее шестидесяти тысяч человек, желающих первым делом помчаться к Аврааму, Исааку и Иакову, чтобы прижать их к груди и поплакать над ними. Но ты согласись, что шестьдесят тысяч человек в день — обременительная порция для таких стариков. Если бы они вздумали согласиться на это, то ничего иного не делали бы из года в год, как только давали себя тискать и обливать слезами по тридцать два часа в сутки. Они бы вконец измотались и все время были бы мокрые, как водяные крысы. Разве для них это был бы рай? Из такого рая побежишь без оглядки, это всякому ясно! Авраам, Исаак и Иаков — добрые, вежливые старые евреи, но целоваться с сентиментальными проповедниками из Бруклина им так же мало приятно, как было бы тебе. Помяни мое слово, нежности мистера Толмеджа будут отклонены с благодарностью. Привилегии избранных имеют границы даже на небесах. Если бы Адам выходил к каждому новоприбывшему, который хочет поглазеть на него и выклянчить автограф, то ему только этим и пришлось бы заниматься и ни для каких других дел не хватило бы времени. Толмедж заявляет, что он намерен почтить визитом не только Авраама, Исаака и Иакова, но и Адама тоже. Придется ему отказаться от этой затеи.

— И ты думаешь, Толмедж в самом деле вознесется сюда?

— Обязательно. Но пусть тебя это не пугает, он будет водиться со своими — их тут много. В этом-то и заключается главная прелесть рая: сюда попадают люди всякого сорта, — здесь священники не командуют. Каждый находит себе компанию по вкусу, а до других ему дела нет, как и им до него. Уж если господь бог создал рай, так он устроил все как следует, на широкую ногу.

Сэнди послал к себе домой за вещами, я тоже послал за своими, и около девяти часов вечера мы начали одеваться. Сэнди говорит:

— Сторми, тебе предстоит интереснейший вечер. По всей вероятности, будут какие-нибудь патриархи.

— Неужели?

— Да, скорей всего. Конечно, они держатся как аристократы, перед простым народом почти не показываются. Насколько я понимаю, они выходят встречать только тех грешников, которые спасли душу в последнюю минуту. Они бы и тут не выходили, но земная традиция требует большой церемонии по такому поводу.

— Неужели, Сэнди, все до одного выходят?

— Кто? Все патриархи? Что ты, нет; самое большее — два или три. Тебе придется прождать пятьдесят тысяч лет, а может быть, и больше, чтобы хоть одним глазком глянуть на всех патриархов и пророков. За то время, что я здесь, Иов показался один раз, и один раз Хам вместе с Иеремией. Но самое замечательное событие за все мое пребывание тут произошло в прошлом году: был устроен прием в честь англичанина Чарльза Писа, того самого, которого прозвали баннеркросским убийцей. На трибуне стояли тогда четыре патриарха и два пророка, — ничего подобного не видели в раю со дня вознесения капитана Кидда; даже Авель и тот пришел — впервые за тысячу двести лет. Пустили слух, что собирается быть и Адам; на Авеля всегда сбегаются колоссальные толпы, с Адамом в этом отношении даже и ему не сравниться! Слух оказался ложным, но он облетел все небо; и такого, как тогда творилось, я, наверно, никогда больше не увижу. Прием устраивался, конечно, в английском округе, который отстоит за восемьсот одиннадцать миллионов миль от границ нашего Нью — Джерси. Я прилетел туда вместе с многими соседями, и нам представилось исключительное зрелище. Из всех округов валом валили эскимосы, татары, негры, китайцы, — словом, люди отовсюду. Такое смешение народов можно наблюдать лишь в Большом хоре в первый день после прибытия, а больше никогда. Миллиардные толпы пели гимны и выкрикивали осанну, шум стоял невероятный; даже когда рты у всех были закрыты, в ушах звенело от одного хлопанья крыльев, потому что ангелов на небе было столько, что казалось, будто идет снег. Адам не пришел, но и без него было очень интересно; на главной трибуне восседали три архангела, тогда как в других случаях редко можно увидеть даже одного.

— Какие они из себя, эти архангелы, Сэнди?

— Ну, какие? Лица сияют, одеты в блестящие мантии, чудесные радужные крылья за спиной, в руке у каждого меч; рост — восемнадцать футов, величавая осанка, — похожи на военных.

— А нимбы у них есть?

— Нет, во всяком случае, не ободком. Архангелы и патриархи высшей категории носят кое-что получше. У них великолепный круглый сплошной нимб из чистого золота, посмотришь — просто глаза слепит. Ты, когда жил на земле, не раз видел на картинках патриарха с такой штуковиной, помнишь? Голова у него точно на медном блюде. Но это не дает правильного представления, — то, что носят патриархи на самом деле, красивее и лучше блестит.

— Сэнди, а ты разговаривал с этими архангелами и патриархами?

— Кто, я? Что ты, что ты, Сторми! Я не достоин разговаривать с такими, как они.

— А Толмедж достоин?

— Конечно, нет. У тебя путаное представление о таких вещах; впрочем, оно свойственно всем земным жителям. На земле говорят, что есть царь небесный, — и это верно; но дальше описывают небо так, будто оно представляет собой республику, где все равны и каждый вправе обнимать любого встречного и якшаться с разной знатью, вплоть до самой высшей. Вот путаница! Вот чепуха! Разве может быть республика при царе? Разве может вообще быть республика, когда государством правит самодержец, правит вечно, без парламента и без государственного совета, которые имели бы право вмешиваться в его действия; когда ни за кого не голосуют и никого не избирают; когда никто не имеет голоса в управлении страной, никого не привлекают участвовать в государственных делах и никому это не разрешается?! Хороша республика, нечего сказать!..

— Да, рай, пожалуй, не таков, каким я его себе представлял. Но все-таки я надеялся — похожу и хотя бы познакомлюсь с вельможами. Я не собирался есть с ними из одного котелка, а так — поздороваться за руку, провести в их компании часок — другой…

— Мог бы любой простолюдин вести себя так в отношении российских министров? Зайти запросто, например, к князю Горчакову?

— Думаю, что нет, Сэнди.

— Ну, здесь та же Российская империя, даже построже. Здесь нет и намека на республику. Существует табель о рангах. Существуют вице — короли, князья, губернаторы, вице-губернаторы, помощники вице-губернаторов и около ста разрядов дворянства, начиная от великих князей — архангелов, и дальше все ниже и ниже, до того слоя, где нет никаких титулов. Ты знаешь, что такое принц крови на земле?

— Нет.

— Так вот. Принц крови не принадлежит ни к царской фамилии, ни к обыкновенной аристократии — он стоит ниже первой, но выше второй. Примерно такое же положение занимают на небе патриархи и пророки. Здесь имеются такие важные аристократы, что мы с тобой недостойны чистить им сандалии, но и они недостойны чистить сандалии у патриархов и пророков. Это дает тебе некоторое представление об их ранге, так? Соображаешь теперь, какие они важные? Поглядел на одного из них — и будет о чем помнить и рассказывать тысячу лет. Представь себе, капитан, что Авраам переступил бы этот порог, — вокруг его следов сейчас же поставили бы ограду с навесом, и паломники стекались бы сюда со всех концов неба многие века, чтобы только посмотреть на это место. Авраам как раз один из тех, кого мистер Толмедж из Бруклина собирается по прибытии сюда лобызать и обливать слезами. Пусть запасет побольше слез, не то — пари держу — они у него высохнут, прежде чем он добьется встречи с Авраамом.

— Сэнди, — говорю я, — а я ведь думал, что буду здесь на равной ноге со всеми, но уж лучше позабыть об этом. Да это и не играет особой роли, я и так чувствую себя вполне счастливым.

— Да ты счастливее, капитан, чем был бы при иных обстоятельствах! Эти патриархи и пророки на много веков перегнали тебя, они за две минуты разбираются в том, на что тебе нужен целый год. Пробовал ты когда-нибудь вести полезную и приятную беседу с гробовщиком о ветрах, морских течениях и отклонении компаса?

— Понимаю, что ты хочешь сказать, Сэнди: мне было бы неинтересно разговаривать с ним, — он полный профан в этих делах; и мы оба зачахли бы от скуки.

— Вот именно. Патриархам было бы скучно слушать тебя, а понимать их речи ты еще не дорос. Очень скоро ты сказал бы: «До свидания, ваше преосвященство, я зайду к вам в другой раз», но больше не зашел бы. Приглашал ты когда-нибудь к себе на обед в капитанскую каюту кухонного юнгу?

— Опять — таки мне ясно, к чему ты клонишь, Сэнди. Я по привык к такой важной публике, как патриархи и пророки, и робел бы в их присутствии, не зная, что сказать, и был бы счастлив поскорее убраться восвояси. Скажи, Сэнди, а кто выше рангом: патриарх или пророк?

— О, пророки поважнее патриархов! Самый молодой пророк гораздо больше значит, чем самый древний патриарх! Так и знай — даже Адам должен шагать позади Шекспира.

— Шекспир разве был пророк?

— Конечно! И Гомер тоже, и множество других. Но Шекспир и остальные должны уступить дорогу Биллингсу, обыкновенному портному из Теннесси, и афганскому коновалу Сакка. Иеремия, Биллингс и Будда шагают вместе, в одной шеренге, непосредственно за публикой с разных планет, которые не в нашей системе; за ними идут десятка два прибывших с Юпитера и из других миров; далее выступают Даниил, Сакка и Конфуций; за ними — народ из других астрономических систем; потом — Иезекииль, Магомет, Заратустра и один точильщик из Древнего Египта; дальше еще целая вереница разных людей; и только где-то в самом хвосте — Шекспир с Гомером и башмачник по фамилии Марэ из глухой французской деревушки.

— Неужели Магомета и других язычников тоже пустили сюда?

— Да, каждый из них осуществил свою миссию и заслужил награды. Человек, который не получил награды на земле, может быть спокоен — он непременно получит ее здесь.

— Но почему же так обидели Шекспира, заставили его шагать позади каких — то башмачников, коновалов и точильщиков, о которых никто и не слыхал?

— А это и есть небесная справедливость: на земле их не оценили по достоинству, здесь же они занимают заслуженное место. Этот портной Биллингс из штата Теннесси писал такие стихи, какие Гомеру и Шекспиру даже не снились, но никто не хотел их печатать и никто их не читал, кроме невежественных соседей, которые только смеялись над ними. Когда в деревне устраивались танцы или пьянка, бежали за Биллингсом, рядили его в корону из капустных листьев и в насмешку отвешивали ему поклоны. Однажды вечером, когда он лежал больной, обессилев от голода, его вытащили, нацепили на голову корону и понесли верхом на палке по деревне; за ним бежали все жители, колотя в жестяные тазы и горланя что было сил. В ту же ночь Биллингс умер. Он совершенно не рассчитывал попасть в рай и уж подавно не ожидал торжественной церемонии; наверно, он очень удивился, что ему устроили такой прием.

— Ты был там, Сэнди?

— Спаси бог, что ты!

— Почему? Ты разве не знал, что готовится торжество?

— Прекрасно знал. О Биллингсе в небесных сферах много толковали — и не один день, как об этом кабатчике, а целых двадцать лет до его кончины.

— Какого же черта ты не пошел?

— Вон как ты рассуждаешь! Чтобы такие, как я, попали на прием в честь пророка? Чтобы я, неотесанный чурбан, совался туда и подсоблял принимать такое высокое лицо, как Эдвард Биллингс?! Да меня засмеяли бы на миллиард миль в округе. Мне бы этого никогда не простили!

— А кто же там был?

— Те, кого нам с тобой вряд ли когда доведется увидеть, капитан. Ни один простой смертный не удостаивается счастья побывать на встрече пророка. Там собралась вся аристократия, все патриархи и пророки в полном составе, все архангелы, князья, губернаторы и вице — короли, а из мелкой сошки не было никого. Причем имей в виду, вся эта знать — князья и патриархи — собралась не только из нашего мира, но из всех миров, которые сияют на нашем небосводе, и еще из миллиардов миров, находящихся в бесчисленных других системах. Там были такие пророки и патриархи, которым наши в подметки не годятся по рангу, известности и так далее. Среди них были знаменитости с Юпитера и с других планет, входящих в нашу систему, но самые главные — поэты Саа, Бо и Суф — прибыли с трех больших планет из трех различных, весьма отдаленных систем. Их имена прогремели во всех уголках и закоулках неба наравне с именами восьмидесяти высших архангелов, тогда как о Моисее, Адаме и остальной компании за пределами одного краешка неба, отведенного для нашего мира, никто не слыхал, разве что отдельные крупные ученые, — впрочем, они всегда пишут имена наших пророков и патриархов неправильно, все путают, выдают деяния одного за деяния другого и почти всегда относят их просто к нашей солнечной системе, не считая нужным входить в такие подробности, как указание, из какого именно мира они происходят. Это похоже на того ученого индуса, который, желая похвастать своими познаниями, заявил, что Лонгфелло живет в Соединенных Штатах, — словно он живет сразу во всех концах страны, а сами Соединенные Штаты занимают так мало места, что, куда ни швырни камень, обязательно попадешь в Лонгфелло. Между нами говоря, меня всегда злит, как эти пришельцы из миров — гигантов презрительно отзываются не только о нашем маленьком мире, но и обо всей нашей системе. Конечно, мы отдаем должное Юпитеру, потому что наш мир по сравнению с ним не больше картофелины; но ведь имеются в других системах миры, перед которыми сам Юпитер меньше, чем горчичное семечко! Взять хотя бы планету Губра, которую не втиснешь в орбиту кометы Галлея, не разорвав заклепок. Туристы с Губры (я имею в виду туземцев, которые жили и умерли там) заглядывают сюда время от времени и расспрашивают о нашем мире, но, когда узнают, что он так мал, что молния может обежать его за одну восьмую секунды, они хватаются за стенку, чтобы не упасть от хохота. Потом они вставляют в глаз стеклышко и принимаются разглядывать нас, словно мы какие-то диковинные жуки или козявки. Один из этих туристов задал мне вопрос: сколько времени продолжается у нас день? Я ответил, что в среднем двенадцать часов. Тогда он спросил: «Неужели у вас считают, что стоит вставать с постели и умываться для такого короткого дня?» Эти люди с Губры всегда так — они не пропускают случая похвастать, что их день — все равно, что наши триста двадцать два года. Этот нахальный юнец еще не достиг совершеннолетия, ему было шесть или семь тысяч дней от роду, — то есть, по — нашему, около двух миллионов лет, — этакий задиристый щенок в переходном возрасте, уже не ребенок, но еще не вполне мужчина. Будь это в любом другом месте, а не в раю, я сказал бы ему пару теплых слов. Ну, короче говоря, Биллингсу закатили такую великолепную встречу, какой не бывало много тысяч веков; и я думаю, это приведет к хорошим результатам. Имя Биллингса проникнет в самые далекие уголки, о нашей астрономической системе заговорят, а может, и о нашем мире тоже, и мы поднимемся в глазах самых широких кругов небожителей. Ты только подумай: Шекспир шел пятясь перед этим портным из Теннесси и бросал ему под ноги цветы, а Гомер прислуживал ему, стоя за его стулом во время банкета! Конечно, там это ни на кого не произвело особого впечатления — ведь важные иностранцы из других систем никогда не слышали ни о Шекспире, ни о Гомере; но если бы весть об этом могла дойти до нашей маленькой Земли, там бы это произвело сенсацию! Эх, кабы несчастный спиритизм чего — нибудь стоил, тогда мы могли бы дать знать об этом случае на Землю, и в Теннесси, где жил Биллингс, поставили бы ему памятник, а его автограф ценился бы дороже автографа Сатаны. Ну вот, покутили на этой встрече здорово, — мне обо всем подробно рассказывал один захудалый дворянин из Хобокена, баронет, сэр Ричард Даффер.

— Что ты говоришь, Сэнди, баронет из Хобокена? Как это может быть?

— Очень просто. Дик Даффер держал колбасную и за всю жизнь не скопил ни цента, потому что все остатки мяса он потихоньку раздавал бедным. Не нищим бродягам, нет, а честным, порядочным людям, оставшимся без работы, таким, которые скорее умрут с голоду, чем попросят подаяния. Дик высматривал детей и взрослых, у которых был голодный вид, тайком следовал за ними до дому, расспрашивал о них соседей, а после кормил их и подыскивал им работу. Но так как Дик никому ничего не давал на людях, за ним установилась репутация сквалыги; с ней он и умер, и все говорили: «Туда ему и дорога!» Зато не успел он явиться сюда, как ему пожаловали титул баронета, и первые слова, которые Дик, колбасник из Хобокена, услышал, ступив на райский берег, были: «Добро пожаловать, сэр Ричард Даффер!» Это его ужасно удивило: он был убежден, что ему предназначено на том свете другое местечко, с климатом пожарче здешнего.

Внезапно вся местность вокруг задрожала от грома, пальнуло разом тысяча сто одно орудие. Сэнди говорит:

— Вот. Это в честь кабатчика.

Я вскочил на ноги.

— Пошли, Сэнди; еще прозеваем что-нибудь интересное!

— Сиди спокойно, — говорит он, — это только телеграфируют о нем.

— Как так?

— Дали залп в знак того, что кабатчика увидели с сигнальной станции. Он миновал Сэнди — Хук. Сейчас ему навстречу вылетят разные комиссии, чтобы эскортировать его сюда. Начнутся всякие церемонии и проволочки; до места еще не скоро доберутся. Он сейчас за несколько миллиардов миль отсюда.

— С таким же успехом и я бы мог быть пройдохой — кабатчиком, — сказал я, вспомнив свое невеселое прибытие на небеса, где меня не встречали никакие комиссии.

— В твоем голосе я слышу сожаление, — сказал Сэнди. — Пожалуй, это естественно. Но что было, то прошло; тебя привела сюда собственная дорога, и теперь уже ничего не исправишь.

— Ладно, Сэнди, забудем, я ни о чем не жалею. Но, значит, в раю тоже есть Сэнди — Хук, а?

— У нас здесь все устроено, как на земле. Все штаты и территории Соединенных Штатов и все страны и острова, крупные и мелкие, расположены на небе точно так же, как и на земном шаре, и имеют такую же форму; только здесь они в десятки миллиардов раз больше, чем внизу… Второй залп!

— А он что означает?

— Это второй форт отвечает первому. Каждый из них дает залп из тысячи ста одного орудия. Так обычно салютуют пришельцам, спасшим свою душу в последнюю минуту, причем тысяча сто первое орудие — дополнительно для мужчины. Когда встречают женщину, мы узнаем это потому, что тысяча сто первое молчит.

— Сэнди, каким образом мы различаем, что их тысяча сто одно, если они палят все разом? А ведь мы различаем это, безусловно, различаем!

— Наш ум здесь во многих смыслах развивается, и вот — наглядный пример этого. Числа, размеры и расстояния на небесах так велики, что мы научились воспринимать их чувствами. Старые приемы счета и измерения здесь не годятся, — с ними у нас получилась бы сплошная путаница и морока.

Мы потолковали еще немножко на эту тему, а потом я сказал:

— Сэнди, я заметил, что мне почти не встречались белые ангелы; на одного белого приходится чуть ли не сто миллионов краснокожих, которые даже не знают по — английски. Чем это объясняется?

— Да, ты можешь наблюдать это в любом штате или новой территории американского округа рая. Мне как-то пришлось лететь без перерыва целую неделю, я покрыл расстояние в миллионы миль, повидал огромные скопища ангелов, но не заметил среди них ни одного белого, не услышал ни единого понятного мне слова. Ведь на протяжении целого миллиарда лет или больше, до того, как в Америке появился белый человек, ее населяли индейцы, ацтеки и так далее. Первые триста лет после того, как Колумб открыл Америку, все ее белое население, вместе взятое, — я считаю и британские колонии, — можно было свободно разместить в одном лекционном зале. В начале нашего века белых в Америке было всего шесть — семь миллионов, — скажем, семь; в тысяча восемьсот двадцать пятом году — двенадцать или четырнадцать миллионов; в тысяча восемьсот пятидесятом году — примерно двадцать три миллиона, а в тысяча восемьсот семьдесят пятом — сорок миллионов. Смертность же у нас всегда составляла двадцать душ на тысячу в год. Значит, в первом году нашего века умерло сто сорок тысяч человек, в двадцать пятом — двести восемьдесят тысяч; в пятидесятом — полмиллиона и в семьдесят пятом — около миллиона. Я готов округлить цифры: допустим, что в Америке с самого начала до наших дней умерло пятьдесят, пусть шестьдесят, пусть даже сто миллионов белых: на несколько миллионов больше или меньше — роли не играет. Ну вот, теперь тебе ясно, что если такую горстку людей рассеять на сотнях миллиардов миль небесной американской территории, то это будет все равно, что рассыпать десятицентовый пакетик гомеопатических пилюль по пустыне Сахаре и надеяться их потом собрать. С чего бы нам после этого занимать видное место в раю? Мы его и не занимаем. Таковы факты, и надо с ними мириться. Ученые с других планет и из других астрономических систем, объезжая райские кущи, заглядывают и к нам; они здесь погостят немного, а потом возвращаются к себе домой и пишут книги о своем путешествии, и в этих книгах Америке уделено пять строк. Что же они о нас пишут? Что Америка — слабонаселенная дикая страна и в ней живут несколько сот тысяч миллиардов краснокожих ангелов, среди которых встречаются кое-где больные ангелы со странным цветом лица. Понимаешь, эти ученые думают, что мы, белые, а также немногочисленные негры — это индейцы, побелевшие или почерневшие от страшной болезни вроде проказы, в наказание — заметь себе — за какой-то чудовищный грех. Это, мой друг, довольно — таки горькая пилюля для всех нас, даже для самых скромных, не говоря уже о тех, которые ждут, что их встретят как богатых родственников и что вдобавок они смогут обнимать самого Авраама. Я не расспрашивал тебя о подробностях, капитан, но думаю, мой опыт подсказывает мне правильно: тебе никто не кричал особенно громко «ура!», когда ты сюда прибыл?

— Не стоит об этом вспоминать, Сэнди, — сказал я, краснея, — ни за какие деньги я не согласился бы, чтоб это видели мои домашние. Пожалуйста, Сэнди, переменим тему разговора.

— Ладно. Ты как решил, поселиться в калифорнийском отделении рая?

— Сам еще не знаю. Я не собирался останавливаться на чем-нибудь определенном до прибытия моей семьи. Мне хотелось не спеша осмотреться, а уж потом решить. Кроме того, у меня очень много знакомых покойников, и я думал разыскать их, чтобы посплетничать маленько о друзьях, о былом, о всякой всячине и узнать, как им покамест нравится здешняя жизнь. Впрочем, моя жена скорее всего захочет поселиться в калифорнийском отделении: почти все ее усопшие родственники, наверно, там, а она любит быть среди своих.

— Не допускай этого. Ты сам видишь, как плохо обстоит дело с белыми в отделении Нью — Джерси, а в калифорнийском в тысячу раз хуже. Там кишмя кишит злыми, тупоголовыми темнокожими ангелами, а до ближайшего белого соседа от тебя будет чего доброго миллион миль. Общества, вот чего особенно не хватает человеку в раю, — общества людей, таких, как он, с таким же цветом кожи, говорящих на том же языке. Одно время я чуть не поселился из-за этого в европейском секторе рая.

— Почему же ты этого не сделал?

— По разным причинам. Во — первых, там хоть и видишь много белых, но понять почти никого из них нельзя, так что по душевному разговору тоскуешь, все равно как и здесь. Мне приятно поглядеть на русского, на немца, итальянца, даже на француза, если посчастливится застать его, когда он не занят чем-нибудь нескромным, но одним глядением голод не утолишь, ведь главное-то желание — поговорить с кем-нибудь!

— Но ведь есть Англия, Сэнди, английский округ?

— Да, но там ненамного лучше, чем в нашей части небесных владений. Все идет хорошо, пока ты беседуешь с англичанами, которые родились не более трех столетий тому назад, но стоит тебе встретиться с людьми, жившими до эпохи Елизаветы, как английский язык становится туманным, и чем глубже в века, тем все туманнее. Я пробовал беседовать с неким Ленглендом и с человеком по имени Чосер — это два старинных поэта, — но толку не вышло! Я плохо понимал их, а они плохо понимали меня. Потом я получал от них письма, но на таком ломаном английском языке, что разобрать ничего не мог. А люди, жившие в Англии до этих поэтов, — те совсем иностранцы: кто говорит на датском, кто на немецком, кто на нормандско-французском языке, а кто на смеси всех трех; еще более древние жители Англии говорят по-латыни, по-древне-британски, по-ирландски и по-гэльски; а уж кто жил до них, так это чистейшие дикари, и у них такой варварский язык, что сам дьявол не поймет! Пока отыщешь там кого-нибудь, с кем можно поговорить, надо протискаться через несметные толпы, которые лопочут сплошную тарабарщину. Видишь ли, за миллиард лет в каждой стране сменилось столько разных народов и разных языков, что эта мешанина не могла не сказаться и в раю.

— Сэнди, а много ты видел великих людей, про которых написано в истории?

— О, сколько хочешь! Я видал и королей, и разных знаменитостей.

— А короли здесь ценятся так же высоко, как и на земле?

— Нет. Никому не разрешается приносить сюда свои титулы. Божественное право монарха — это выдумка, которую неплохо принимают на земле, но для неба она не годится. Короли, как только попадают в эмпиреи, сразу же понижаются до общего уровня. Я был хорошо знаком с Карлом Вторым — он один из любимейших комиков в английском округе, всегда выступает с аншлагом. Есть, конечно, актеры и получше — люди, прожившие на земле в полной безвестности, — но Карл завоевывает себе имя, ему здесь пророчат большое будущее. Ричард Львиное Сердце работает на ринге и пользуется успехом у зрителей. Генрих Восьмой — трагик, и сцены, в которых он убивает людей, в высшей степени правдоподобны. Генрих Шестой торгует в киоске религиозной литературой.

— А Наполеона ты когда-нибудь видел, Сэнди?

— Видел частенько, иногда в корсиканском отделении, иногда во французском. Он, по привычке, ищет себе место позаметнее и расхаживает, скрестив руки на груди; брови нахмурены, под мышкой подзорная труба, вид величественный, мрачный, необыкновенный — такой, какого требует его репутация. И надо сказать, он крайне недоволен, что здесь он, вопреки его ожиданиям, не считается таким уж великим полководцем.

— Вот как! Кого же считают выше?

— Да очень многих людей, нам даже неизвестных, из породы башмачников, коновалов, точильщиков, — понимаешь, простолюдинов бог весть откуда, которые за всю свою жизнь не держали в руках меча и не сделали ни одного выстрела, но в душе были полководцами, хотя не имели возможности это проявить. А здесь они по праву занимают свое место, и Цезарь, Наполеон и Александр Македонский вынуждены отойти на задний план. Величайшим военным гением в нашем мире был каменщик из-под Бостона по имени Эбсэлом Джонс, умерший во время войны за независимость. Где бы он ни появился, моментально сбегаются толпы. Понимаешь, каждому известно, что, представься в свое время этому Джонсу подходящий случай, он продемонстрировал бы миру такие полководческие таланты, что все бывшее до него показалось бы детской забавой, ученической работой. Но случая ему не представилось. Сколько раз он ни пытался записаться в армию рядовым, сержант — вербовщик не брал его — у Джонса не хватало больших пальцев на обеих руках и двух передних зубов. Однако, повторяю, теперь всем известно, чем он мог бы стать, — и вот, заслышав, что он куда — то направляется, народ толпой валит, чтобы хоть одним глазком на него взглянуть. Цезарь, Ганнибал, Александр и Наполеон — все служат под его началом, и, кроме них, еще много прославленных полководцев; но народ не обращает на эту публику никакого внимания, когда видит Джонса. Бум! Еще один залп. Значит, кабатчик уже миновал карантин.

Мы с Сэнди надели на себя полное облачение, затем произнесли желание — и через секунду очутились на том месте, где должен был состояться прием. Стоя на берегу воздушного океана, мы вглядывались в туманную даль, но ничего не могли разглядеть. Поблизости от нас находилась главная трибуна — ряды едва различимых во тьме тронов поднимались к самому зениту. В обе стороны от нее бесконечным амфитеатром расходились места для публики. На трибунах было тихо и пусто, никакого веселья, скорее они выглядели мрачно — как театральный зал, когда газовые рожки еще не горят и зрители не начали собираться. Сэнди мне говорит:

— Сядем здесь и подождем. Скоро вон с той стороны покажется голова процессии.

Я говорю:

— Тоскливо здесь что-то, Сэнди; видимо, произошла какая-то задержка. Одни мы с тобой пришли, а больше нет никого, — не очень-то пышная встреча для кабатчика.

— Не волнуйся, все в порядке. Будет еще один залп, тогда увидишь.

Через некоторое время мы заметили далеко на горизонте пятно света.

— Это голова факельного шествия, — сказал Сэнди.

Пятно разрасталось, светлело, становилось более ярким,

скоро оно стало похоже на фонарь паровоза. Разгораясь ярче и ярче, оно в конце концов уподобилось солнцу, встающему над морем, — длинные красные лучи прорезали небо.

— Смотри все время на главную трибуну и на места для публики и жди последнего залпа, — сказал мне Сэнди.

И тут, точно миллион громовых ударов, слившихся в один, раздалось бум-бум-бум — с такой силой, что задрожали небеса. Вслед за тем внезапная вспышка ослепила нас, и в то же мгновение миллионы мест заполнились людьми — насколько хватал глаз, все было набито битком. Яркий свет заливал эту великолепную картину. У меня просто дух захватило.

— Вот как у нас это делается, — сказал Сэнди. — Время зря не тратим, но и никто не является после поднятия занавеса. Пожелать — это куда быстрее, чем передвигаться иными способами. Четверть секунды тому назад эти люди были за миллионы миль отсюда. Когда они услышали последний сигнал, они просто пожелали сюда явиться, и вот они уже здесь.

Грандиозный хор запел:

Музыка была возвышенная, но в хор затесались неумелые певцы и испортили все, точь-в-точь как бывает в церкви на земле.

Появилась голова триумфальной процессии, и это было изумительно красиво. Нога в ногу шли плотными рядами ангелы, по пятьсот тысяч в шеренге, все пели и несли факелы, и от оглушительного хлопанья их крыльев даже голова заболела. Колонна растянулась на громадное расстояние, хвост ее терялся сверкающей змейкой далеко в небе, заканчиваясь едва различимым завитком. Шли все новые и новые ангелы, и только спустя много времени показался сам кабатчик. Все зрители, как один, поднялись со своих мест, и громовое «ура!» потрясло небо. Кабатчик улыбался во весь рот, нимб его был лихо заломлен набекрень, — такого самодовольного святого я еще никогда не видал. Когда он начал подниматься по ступеням главной трибуны, хор грянул:

На почетном месте — широкой огороженной площадке в центре главной трибуны — установлены были рядом четыре роскошных шатра, окруженных блистательной почетной стражей. Все это время шатры были наглухо закрыты. Но вот кабатчик вскарабкался наверх и, кланяясь во все стороны и расточая улыбки, добрался, наконец, до площадки, и тут все шатры сразу распахнулись, и мы увидели четыре величественных золотых трона, усыпанных драгоценными каменьями; на двух средних восседало по седобородому старцу, а на двух крайних — статные красавцы исполины, с нимбами в виде блюд и в прекрасной броне. Все, кто там был, миллионы людей, пали на колени, со счастливым видом уставились на троны и начали радостно перешептываться:

— Два архангела! Чудесно! А кто же эти другие?

Архангелы отвесили кабатчику короткий сухой поклон на военный манер; старцы тоже встали, и один из них произнес:

— Моисей и Исав приветствуют тебя!

И тут же вся четверка исчезла и троны опустели.

Кабатчик, видимо, слегка огорчился: он, наверно, рассчитывал обняться с этими старцами; но толпа — такая гордая и счастливая, какой вы сроду не видели, — ликовала, потому что удалось узреть Моисея и Исава. Все только и говорили кругом: «Вы их видели?» — «Я-то да! Исав сидел ко мне в профиль, но Моисея я видел прямо, анфас, вот так, как вас вижу!»

Процессия подхватила кабатчика и увлекла его дальше, а толпа начала покидать трибуны и расходиться. Когда мы шли домой, Сэнди сказал, что встреча прошла прекрасно, и кабатчик имеет право вечно ею гордиться. И еще Сэнди сказал, что нам тоже повезло: можно посещать разные приемы сорок тысяч лет и не увидеть двух таких высокопоставленных лиц, как Моисей и Исав. Позднее мы узнали, что чуть было не узрели еще и третьего патриарха, а также настоящего пророка, но в последнюю минуту те отклонили приглашение с благодарностью. Сэнди сказал, что там, где стояли Моисей и Исав, будет воздвигнут памятник с указанием даты и обстоятельств их появления, а также с описанием всей церемонии. И в течение тысячелетий это место будут посещать туристы, глазеть на памятник, взбираться на него и царапать на нем свои имена.