Том 12. Письма 1842-1845

Нащокину П. В., 20/8 июля 1842 г. (Черновая редакция)^*

<Гастейн. Июль. 20/8 1842.>

Черновая редакция

Я думаю, вы[1516] изумляетесь, Павел Воинович, моему молчанию и почему я не писал к вам ничего из Петербурга о вашем деле[1517] и о следствиях,[1518] которые имел мой разговор[1519] с Дм<итрием> Ег<оровичем> Бенардаки.[1520] Мне хотелось прежде обдумать и сообразить всё.[1521] Теперь я на месте и пишу к вам из Гастейна.[1522]

Вы знаете уже причины, почему я хлопочу о вас.[1523] Я хлопочу о вас не потому, что вы мне дороги по дружественным отно<шениям> и прекрасным качествам души вашей,[1524] но потому что вы кроме того владеете[1525] знаниями и качествами и познанием света и людей, ясным умом и верным взглядом, достоинствами, которые должны быть непременно употреблены, и я бы почел за грех, если бы не способствовал к тому,[1526] хотя бы вы даже не были близким моим приятелем и не имели никаких личных отношений со мною.

Я думал давно о вашей участи и <о> том, каким образом дать ход[1527] вашим способностям, и положение <ваше> занимало меня сильно, хотя я об этом не говорил вам. Жизнь ваша протекла шумно, разгульно, бешено, как веселилась прежде наша молодеж<ь>, и в свете осталось за вами название[1528] повесы.[1529] Свет остается долго[1530] при своем раз установленном мнении, нет нужды, что у повесы была великая душа, что благородные движения сверкали среди беспутной жизни, что ни одного бесчестного дела не проявил повеса, что ныне умудрен, что в истинной вере приобрел себе твердого вожатая. Свет не видит этого и обыкновенно продолжает свое. Вот вследствие чего вам закрыты все пути <к> казенной должности. И вот почему я остановился на мнении избрать вам частную должность,[1531] для которой не требуется чинов и звания. У дельных и степенных людей в памяти ваша жизнь, и они не могут понять вас. Вот почему я предложил вам <поговорить с Бенардаки>. Знакомство мое с ним началось не так давно, но бог одарил меня[1532] способностью понимать и узнавать людей.[1533] Половина жизни моей протекла, и я до сих пор еще не обманывался ни в одном человеке, начиная с лет ребячества и юности. Я с первых разговоров с ним уже увидел человека, владеющего[1534] верным пониманием вещей,[1535] истинной[1536] мудростью, которая дается умному человеку[1537] только[1538] раз<нос>торонним обращением с людьми различных характеров и сословий.

Я ему рассказал всё откровенно, не скрывая ничего,[1539] рассказал, что вы промотали всё свое именье, что провели шумно и безрасчетно вашу молодость, что были в обществе знатных повес, что были в обществе игроков, но среди всего не потерялись душою, сохранили благородные движения души, умели заслужить невольное уважение достойных <и> умных людей, дружбу Пушкина, которую он питал <к> вам преимущественно перед всеми до конца своей жизни,[1540] сохранили доброе сердце, приобрели познание людей и света. И будучи низринуты в несчастие и бедность,[1541] в обстоятельства, от которых пошла <бы> кругом голова у другого, вы не вдались в отчаяние,[1542] не прибегнули ни к одному бесчестному средству, не вдались ни в один порок, в которые способен вдаться русский, приведенный в отчаяние, но с чудным терпен<ием> умели нести крест, благославляя имя божие и становясь выше и выше христианином в душе,[1543] который в бедах тверже и сильней[1544] становится по мере того, как несчастнее и тяжелее становится участь его.[1545]

И в заключение слов моих я сказал, что если ему нужен честнейший[1546] и благороднейший человек во всех <отношениях>, то никого другого он не может употребить, по моему мнению, с такою пользою, как вас. Он слушал меня со вниманием,[1547] и по окончании[1548] сделал предложение, которого я вовсе не ожидал, именно предложил быть воспитателем его сына. Я,[1549] зная, что вы никогда не имели в виду подобного места и не готовили себя совершенно, что в свете обыкновенно[1550] берут на эти места[1551] молодежь вроде или студента, или семинариста,[1552] знакомого с наукою и школою, а не со светом, которому нужно в надежде будущих выгод взять это место как временное <из->за куска хлеба,[1553] я уже готовил, чем ему вашими устами произнести отказ.[1554] Но несколько слов, которые он тут же произнес, показали[1555] мне вдруг его образ мыслей насчет воспитан<ия>, и я должен сказать откровенно, что уваженье мое к нему возросло с тех пор еще больше. В словах его и в самом голосе, с которым он произнес эти слова, был слышен отец, глубоко понимающий всю важность воспитания, высокого воспитания души, а не наружного блестящего воспитания, о котором заботятся ныне почти все. И <я вам> вслед за ним делаю сам то же от себя предложение, быть воспитателем его <сына>. Обязанность слишком трудная, слишком требующая глубокого размышления? Размыслите строго, вообразите себя, всю жизнь свою. Но вот почему я требую, вот вследствие каких качеств.

О науках[1556] и учении нечего заботиться, для <этого> будут у него учителя, без сомнения лучшие, какие найдутся. Но вы можете уже с самых юных лет внушить ему познание света и людей в настоящем виде.[1557] Уже одно множество происшествий, случивших<ся> в виду вас, разорившихся владельцев, все бесчисленные случаи <и> истории, которыми обогащена ваша память, о которых вы с такой правдой[1558] и увлекательностью[1559] умели сообщить другим. Испытанный несчастием и устоявший среди них, вы можете один сообщить твердость в его душу, которой не в силах сообщить ни один не изведавший[1560] невзгод и волне<ний>. Након<ец> вы можете более, чем кто другой, водрузить[1561] неколебимой веры в бога, потому что приобрели ее не внушением других, но обрели ее в своем сердце и обрели в горниле бедствий.[1562] И поэтому вы можете сообщить мужество не упасть духом в неудачах, не бледнея встречать несчастия. Итак, вот те случаи,[1563] которыми вы внушите.

Рассмотрим еще другие[1564] способности, которые на вашей стороне. Вы имеете на своей стороне светлую ровность характера, которая между прочим необходимое условие воспитания. Вы не можете предаться ни в коем случае минутному увлечению гнева, что портит обыкновенно характер воспитанника. Ваше обращение[1565] увлекательн<ым> делается уже светлостью, которая привлекает. Вследствие <этого> вы скоро можете заставить воспитанника полюбить себя, а это уже много, посредством любви можно много передать в душу, чего[1566] человек другими средствами не в силах внушить. Вы можете сообщить ему мало-помалу охоту наблюдать за людьми и уметь отличать их хорошие и дурные стороны. Наконец вы, не имея подробного понятия о науках, имеете о них вообще верные и светлые идеи,[1567] что[1568] очень важно, потому что в простых разговорах возбуждает охоту к науке, от которой всегда отталкивают нас подро<бности, и> педантизм, с которым обыкновенно принимаются за науки. Вы понимаете в художествах[1569] и искусствах и, стало быть, можете действовать нечувствительно на вкус.[1570]

Не одно устроенье судьбы вашей зависит от этого, но вам предстоящая обязанность угодна[1571] богу. Ничего нет выше, как образовать прекрасного человека. И ведь вы посудите, воспит<аннику> вашему готовится[1572] поприще государственное. Уже по одному состоянию своему и богатству он будет[1573] иметь сильное влияние, стало быть вы можете быть творцом многих прекрасных дел. Отец его <при>обрел одною силою ума[1574] и соображений глубоких, а не удачами и слепым счастием. И потому богатства сии не должны быть истрачены втуне. Они достойны все быть употреблены[1575] на прекрасные дела.[1576] Итак, вам предстоит воспитать так его, чтобы он[1577] был в силах употребить их прекрасно. Вы[1578] можете составить счастие не одного человека, но многих, потому рассмотрите неотложно.

Но как приступить к этому делу и действовать? Вот мои мысли. Они будут, сколько мне кажется, также совершенно согласны[1579] с мнениями отца. Ваше воспитан<ье> не должно вовсе походить на обыкновенное гувернерск<ое> воспитанье. Оно должно быть проще, как можно проще нужно взяться с детства. Вы должны следить за его движениями и более за его движеньями сердечными, но так, чтобы он сам почти этого не мог заметить, <сообщать> всё[1580] в разговорах, а не в книгах и в каких-нибудь черствых поученьях. Вы должны сделать так, чтобы он искал бы с вами разговоров, — разговоры ваши будут увлекательны и поучительны, это я знаю, и достаточны совершенно возрасту, потому что, я знаю вас, <вы> не заговорите тоном выше, чем надобно

Жизнь, живая жизнь должна[1581] составить ваше ученье, а не мертвая наука. Прежде всего то, что поближе окружает, должно быть доступно. В продолжение некоторого времени испытывая его в душе и пробуждая разговорами вашими все способности душевные, вы должны нечувствительно заметить, к чему преимущественно лежат его наклонности, какой элемент[1582] и зародыш к чему[1583] положила ему в душу натура,[1584] и тогда обратить на него почти всё внимание. Тогда ваше дело возбудить в нем сильнее и яв<ствен>ней эту наклонность, представить ему вдали в заманчивом проспекте науку[1585] и ее предмет таким образом, чтобы возбудилось в нем только любопытство.[1586] А там уже он может погрузить<ся> со своим профессором[1587] в эту науку. Но без этого увлекательного проспекта, который может внушить один только светский, практический человек, начало самой любимой науки покажется ему черствым.[1588]

Но прежде чем узнать это направление преимущественно к чему-нибудь одному, вы испытывайте его во всех родах, наводите и долее <на>[1589] разговоры об всех предметах. Ибо помните, что только вы можете сделать это.[1590] Профессор, занятый односторонностью своего предмета, никогда не в силах открыть настоящей наклонности отрока.[1591] Это дело светского, опытного человека, равно обнимающего[1592] вниманием всё. Вы знакомы с лучшими произведеньями искусства,[1593] с художниками и артистами и потому водите как можно поболее в мастерские и вводите его в таинства искусств и наук. Это много облагораживает душевные движения. Наконец вы можете ему внушить эту очаровательную простоту[1594] в обращении,[1595] эту доступность и ровность со всеми при отличительном[1596] умении ценить достоинства каждого, что должен иметь всякий просвещенный человек, а тем более тот, которого круг действия обширней других и[1597] который оттого неминуемо должен чаще соприкасаться с людьми. Вот те качества[1598] воспитателя, которые на вашей стороне. Недостатки ваши, по моему мнению, разве могут <быть> только[1599] лень и неподвижность, одолевающие всякого русского человека, и трудность[1600] подняться на дело. Но в той же силе русской природы есть способность, поднявшись на что-нибудь, совершить его так, как никто другой не в силах его совершить.[1601] Русский сидень больше делает дел, чем хлопотун.[1602] При том же сообразите, <что>[1603] бездейственность ваша не есть ваш характер, она есть следствие неиме<ни>я средств употребить свои силы.[1604] Подумайте об этом строго и прежде разберите.

О существенной важности воспитания уже не говорю ничего. Вы слишком глубоко чувствуете в душе необходимость высоких христианских добродетелей, и бог поможет вам передать не личину и маску ханжества, под которыми является религия, но глубокую внутреннюю силу, водружающую в наше сердце якорь и дающую ничем несокрушимый характер человеку.

Итак, обдумайте строго это предложен<ие>. Вопросите себя в глубине души, способны ли вы исполнить.[1605] Но во всяком случае не решайтесь приняться вдруг за такой божий подвиг.[1606] Это трудно, потому что нужно пожертвовать <всем>, нужно посвятить себя всего служенью и совершенно умереть для [себя]. Но в этом-то и есть красо<та> подвига. Вы должны, во всех отношениях пересмотревши <свою> жизнь, избрать поприще. Рассмотрите жизнь и всё множество крушений, которые удалось пережить вам. И что <ж>, всё это без цели? Ничто не посылается богом без цели. Бедствия,[1607] несчастия,[1608] сама эта твердость душевная, приобретенная вами, всё это дано для того, чтобы употребили ее в дело. Теперь предстоит вам это дело, вы должны передать <ее> другому. Вы вытерпели ниспосланные несчастия, вы не роптали, вы находили возможность еще протянуть руку помощи другому, когда сами <страдали> под горькой нужд<ой>, но еще никакого подвига не наложили сами на себя доселе, никакого дела, никакого христианского пожертвова<ния>, свидетельства вашей любви к ближнему, — дела, без чего ничтожна наша вера, которое налагается тем пожертвованием, которое считаем необходимым отдать добровольно и в котором[1609] много сладости.

И если вы предпримете этот подвиг как подвиг, назначенный богом, потому что бог дает чудные силы всему, что предпринимается в честь его, и сами вы не так взглянете на этот подвиг, не откажетесь от него,[1610] ибо этот подвиг немаловажен.

Насчет условий я ничего вам не скажу. Это дело последнее. Скажу вам только: Бенардаки слишком хорошо знает, что значит воспитание сына, что вы и дети ваши будут обеспечены и что он лучше всякого другого почувствует, чем и как вознаградить вас.

Итак, я ожидаю вашего ответа. Не говорю ничего более, пото<му> что вы слишком благородны, чтобы решиться взяться за такое дело не для самого дела, а для выгоды,[1611] и я знаю, что как ни жестоки ваши обстоятельства, как ни доведет <вас> до последней крайности ваше положение, но вы [будете] иметь <мужество> отказаться. Итак,[1612] рассмыслите, сообразите и откровенно, как всегда привыкли вы действовать, дайте ваш ответ.[1613] Я только вам скажу, что всё, предпринятое с душевным рвением, подкрепляется высшею силою и[1614] обращается в легкое, и в труде уже обретается высшее наслаждение. Ответ ваш вместе с письмом я пошлю[1615] прямо к Бенардаки. Но это не должно вас ни в чем остановить. Вы должны действовать совершенно чистосердечно. Грех был бы со стороны вашей, если бы в этом деле не поступили вы откровенно. Я вас уведомлю об ответе,[1616] который получу от Бенардаки,[1617] но каково <бы> ни было решен<ие>,[1618] я бы хотел во всяком случае чтобы вы узнали друг <друга>. Я не смею вам советовать ехать в Петербург, зная, что по расстроенному состоянию вашему всякая незначительная издержка тяжела,[1619] но я бы хотел очень, чтобы вы потом <познакомились>. Будьте просты[1620] и нараспашку, как вы всегда. Бенардаки тоже[1621] мне обещал[1622] действовать просто, я даже просил [его] в случае какой-нибудь невозможности сказать вам просто слово: нет, без всяких даже объяснений, потому это твердо уверен, что если он скажет это слово, то верно вследствие слишком законных причин, и вы сами поймете, что это благороднее всего. Вот всё. Душевно обнимаю вас. Размыслитесь, помолитесь и бог вразумит вас.

Но еще вам повторяю: только тогда вполне возможен будет ваш подвиг и будет легок и отраден, как вы примите его как подвиг для бога. Если бы даже вы исполнили хорошо самое дело, и отец будет вполне доволен, то это ничего не значит. Нужно, чтобы вы сами были довольны, чтобы верили во глубине души вашей в это. От другого я бы не требовал этого, но от вас требую и молю бога именем святой <его> власти, именем вашей[1623] природы и ваших благородных душевных движений, которые, я знаю, вы не захотите ни в каком случае унизить.

Шевыреву С. П., 15 августа н. ст. 1842 (Черновая редакция)^*

<Августа 15 н. ст. 1842. Гастейн.>

Черновая редакция

Пишу к тебе под влиянием самого живого о тебе воспоминания. Во-первых, я был в Мюнхене и вспомнил твое пребывание там, барона Моля, нашу[1624] переписку и серебряные облатки, смутившие невозмущаемое спокойств<ие> города[1625] Дахау. Во-вторых, в Гастейне я нашел[1626] у Языкова Москвитянин за прошлый год и перечел с жадностью все твои рецензии.[1627] Все они до самой последней и незначительной имеют сильную значительность. Много глубокого эстетического чувства и везде какая ясная определенность. И везде нерушимо соединились[1628] с ними могущество, сила и красота языка. Какое твердое знание дела! И это доставило мне много наслаждения и между тем породило сильную просьбу. Нет, будет грех на душе твоей, если ты не напишешь[1629] разбора Мертвых душ. Кроме тебя никто другой не может даже. Тут есть над чем потрудиться глубокому критику, тут двойственное ему поприще: и разобрать значение прежде ее несовершенств[1630] и достоинств[1631] вследствие твоего собственного душевного мерила критика, и разобрать ее в отношении к впечатлению, произведенному[1632] на массу и собратьев[1633] и причины <его> (я думаю, что впечатление вначале должно быть более неблагоприятное). Притом[1634] здесь более, нежели где-либо, предстоит тебе полная свобода, ибо узы нашей дружбы таковы, что можем друг другу прямо в глаза объявить смело даже недостатки, не опасаясь затронуть какой-либо щекотливой струны самого себя. Во имя нашей дружбы, во имя правды, святейшей вещи в мире, и во имя твоего душевного верного чувства я прошу тебя быть как можно строже. Чем более отыщешь во мне и выскажешь мне мои недостатки, тем больше будет твоя услуга. Бог наградил меня способностью[1635] видеть свои недостатки, но я не могу видеть их все вдруг. Мои глаза сначала полуотверсты и становятся отверсты вполне, когда укажут другие. Так рожден человек. Он требует в жизни помощи своих брать<ев>.[1636]

Но я знаю,[1637] есть в любящем осторожность, запрещающая коснуться[1638] того, что оскорбляет как-нибудь. И я вспомнил теперь, что, может быть, я сам подал повод близким друзьям подумать обо мне, как о самолюбивом человеке. Может быть, даже и теперь кое-каким молодым лирическим намеком[1639] в Мертвых душах… О, клянусь, верь лучше сим словам моим, чем всему, что написано прежде! Слова эти я произношу из глубины сердечной![1640] Верь, что нет человека, может быть, во всей России так жадного узнать скорее все свои тяжкие грехи[1641] и недостатки. Боже, с какой радостью я признаю их! Но этого никому не видно и никто не хочет чувствовать. И мне суждено чаще узнать свои недостатки от недоброжелателей, чем от доброжелателей. Я знаю, есть еще старое поверье, что проступки нужно наедине говорить человеку, что перед публикою нужно скрыть многое, что это охладит, помешает[1642] расходу книги. Нет несправедливей![1643] Голос благородного беспристрастья доходит ровно во все души. Если же уклонятся три[1644] покупателя, не встретившие в журналах[1645] барабанного стука и треска, каким сопровождает журнальная статья выпускающего книгу, то за то покажется более внутренней пользы, и притом эти попозднее сами же купят. Я терпелив и знаю, что нынешняя утрата вознаградится десяти<кратно> и, хоть не так скоро, большим барышом.

Чтобы прогнать <из> тебя как-нибудь идею о самолюбии моем,[1646] одно только скажу тебе, что в сердце пишущего много, много любви, что весь бы я хотел превратиться в любовь, о том молю[1647] Христа ежеминутно.[1648] И с каждым днем она растет в душе моей.[1649] А с нею несовместимо самолюбие. Прощай. Обнимаю и посылаю сердечный поцелую любящего брата. Передай мое сердечное приветствие Софье Борисовне и целую твоего Бориса.

Я позабыл еще попросить тебя еще об одном. Если ты напишешь разбор Мертвых душ, прикажи отпечатать на особенных листках, так чтобы можно было[1650] листочки, обрезав поля, уложить в письмо и прислать ко мне. Если для одного письма будет очень толсто, то можно разделить на два, на три письма.

Да еще слово насчет уплаты долгов моих. Я, не рассмыслив, сделал <пред>положения,[1651] кому первому понадобятся, и боюсь, что, может быть, никто не захочет первым. Пусть будет порядок первой серии такой. Первые полторы <тысячи> — неизвестному, кому[1652] именно я не знаю, об это спросить у Аксакова, он не сказал, втор<ой> Свербеев, третий Павлов, четвертый Хомяк<ов>. Этот порядок не основан ни на чем, даже не на алфавите, но просто зажмуря глаза и по<тому>

Аксакову С. Т., 18/6 августа 1842 (Черновая редакция)^*

<Гастейн. 18/6 августа 1842.>

Черновая редакция

Я получил ваше милое письмо и уже несколько раз прочел его. Я уже было соскучился, не имея[1653] от вас никакого известия, и неделю тому назад послал форменный запрос вам.[1654] Теперь я утешен.[1655] Но письмо Ольги Семеновны, посланное, как вы говорите, за три дня до вашего, <не дошло до меня>. Все ваши известия мне равно любопытны, и всё до последнего слова читал я с наслаждением. Впечатленье Мерт<вых> душ именно почти то, как я подозревал.[1656] Толки неопределенны,[1657] и притом поспешность прочесть и ненасыщенная пустота после прочтенья. Плоскость жизни, и горько и мелочно сквозящая сквозь всё, одно оставляет только в светском читателе,[1658] который схватил[1659] было в руки бедную мою книгу как увлекательный <роман>[1660] с тем, чтобы насладиться и как до сего увлечься, и опустил потом руки утомленный. Утешительное из нее может выступить только после и[1661] только тому, кто захочет понимать. Бог одарил меня проницательностью, и я уже[1662] видел в то время, когда читал вам,[1663] в какой мере <на> каждого из вас произвела впечатление. Но все толки и мнения мне важны, потому что в ней есть много недостатков. Многие я уже вижу. Первые впечатления равно важны, так же как и вторые и третьи. Блажен тот, кто не пренебрегает ничьими замечаньями, но всё обращает в свою пользу. В замечаниях какого-то С. В. П-ва — я по именам нетвердо знаю моих знакомых и потому не зная приятеля иного г. П. подумал[1664] чуть не о Перевощикове,[1665] но кто бы он ни был — в замечаньях его есть справедливое: <что> употребление руссицизмов вставочное, не выливается из места, есть справедливость.[1666] Потом <что> сальности как будто нарочно помещаются[1667] автором. Это имеет тоже основание, и признаюсь,[1668] некоторые из того, что называют в свете сальностью, я нарочно вклеил в минуту негодованья на тех, <которые> слова сальные считают неприличными, а сальные поступки ничуть. Словом, в этих замечаниях слышно чутье. Вот как может быть тонко простое чутье. Ваши впечатления мне было приятно слышать, тем [более, что] они благоприятны.[1669] Но они[1670] были <бы> мне всё так же приятны, если бы и не были в пользу меня, они бы в последнем[1671] случае были приятны, потому что были <бы> на пользу. Теперь о впечатлениях собственно ваших. Но я их почти знал прежде. Бог одарил меня проницательностью, и я прочел[1672] на лице вашем во время чтения[1673] почти всё, что мне было нужно. Я не рассердился на вас за неоткровенность, за то, что вы не сказали мне прямо в глаза, какого сорта [были] впечатленья. Я знал, что у всякого человека есть внутренняя нежная застенчивость, воспрещающая ему сделать замечание насчет того, что по мнению <его касается> слишком чувствительных[1674] струн, что может оскорбить самолюбие, и самая искренняя дружба не может совершенно изгладить этой застенчивости. Я знаю, что много еще протечет времени, пока узнают меня,[1675] пока узнают, что мне всё, что имеют в душе, можно говорить, что чем чувствительнее струны, которые раздражаются при малейшем прикосновении, что это доставляет радость душе моей.[1676] Иногда бывает[1677] даже у многих людей страх компрометировать[1678] себя, показать себя не понявшим,[1679] а иногда и невинное желанье показаться на один вершок умнее, чем есть. Но как жестоко и жалко[1680] они обманываются,[1681] как они становятся через то ниже себя.[1682] Но в чем здесь опасность? Человек должен помогать друг другу.[1683] В душе человека есть столько прекрасного, что он никогда не должен стыдиться обнаружить ее. Вопрос, погибающий в душе, есть преступление.[1684]

Я знаю, что придет наконец и такое время, что узнают, что мне ну<жно> даже сказать то,[1685] что скрывает от самого себя человек.[1686] Но эти слова — загадка.[1687] И потому разгадка всего отнесена к будущему времени. Вы говорите, что меня поймет лучше молодое поколение, нежели старшее, но горе было бы, если бы не было стариков.[1688] У молодого слишком много любви к тому, что восхитило его, он ему кадит. Старик глядит очами рассудка, и чем меньше подвигнуто его сердце, тем яснее глядит его рассудок, и он может сказать такую простую, но важную истину. Еще была бы моя беда, если бы сочинение произвело[1689] с первого разу эффект. Я бы никогда не почувствовал всех до последних оплошностей. Только в первую минуту, когда еще не вполне раскусили и узнали, в чем дело, когда еще не придаются вере в то, <что> неподвижно определен предмет, нужно ловить важные мелочи,[1690] которых не скажет потом человек. Тогда увидишь важнейшее по весьма естественному закону, что занятому делами важнейшими некогда обращать внимание на мелочи. Вот почему мне так нужно было прочесть заранее вам трем — вам, Погодину и Константину для того, чтобы видеть первое впечатление, произведенное, <«Мертвыми душами»>, и эти впечатления мне уже на другой день принесли пользу,[1691] хотя бы они принесли мне еще <больше пользы>, если бы в силах был всякий отстранить свою застенчивость и весь до последнего изгиба душевного пересказать характер своего впечатления.

Человек, который отвечает[1692] на вопрос ограждающими словами: не смею сказать утверд<ительно>, не могу судить по первому впечатлению, делает хорошо, так повелевает правдивая скромность.[1693] Но человек, который может высказать все свои первые впечатления, не опасаясь ни компрометировать себя, ни оскорбить чем-либо нежной разборчивости, этот человек великодушен. Этот подвиг изображает верх его любви и доверенности к тому, которому он вверяется.[1694] Часто одолевает человека[1695] боязнь, сказавши такое-то вслух, через то пока<заться> глупее другого. Мы позабыли, что человек так создан, что требует вечной помощи других и что без откровенной помощи никогда не узнает вполне вещей, потому что всякий устроен иначе, у всякого не та нерва[1696] чувствительнее, чем у друго<го>, у всякого есть что-то, чего нет у другого, хотя бы он был совершенная мелочность и мог[1697] замечать одни только мелочи. Ошибаясь в главном, он может[1698] сказать тут же вскользь важную истину, и только дружный размен и взаимная помощь могут дать возможность всем увидеть с равной ясностью[1699] и со всех сторон предмет.

Что касается до мнения Конст<антина Сергеевича>, я не сомневался и знал, что много<е> он почувствует больше и глубже других, знал даже, <что>[1700] некоторые[1701] места, ускользнувшие вначале, он увидит потом, и твердо уверен, что его критика доказывает[1702] определительно значение поэмы. Но знаю также и то, что Погодин отчасти был почти прав,[1703] не поместивши ее. Я думаю прямо, не читав ее, что ей несколько рано быть напечатанной ныне. Молодой человек встретит слишком сильную оппозицию у старых. Уже вопрос, почему старые люди не могут почувствовать с первого раза Мертвых душ, один намек об этом оскорбит многих.[1704] Мой совет обождать с этой критикой и напеча<та>ть ее по крайней мере зимою, после двух или трех других критик, и рассмотреть ее слишком строго относительно вопроса, почему иные не могут понять, чтобы <не было>[1705] слышно:[1706] я первый понял.[1707] Чтобы слово <я> заменилось словом многие и чтобы никак не слышалось преимущества на стороне тех, которые с первого разу поняли. Люди не понимают,[1708] что нет в этом никакого греха и что это может случиться с самым глубоко образованным человеком, как случается в минуту хлопот и мыслей другим прослушать какое-<-нибудь> замечательное слово. Самое лучшее, если бы Кон<стантин> Серг<еевич>, переписавши бы эту критику на тоненькой бумажке, прислал бы заблаговременно ее ко мне в Рим.[1709] Ваше мнение: нет человека, который с первого раза понял вполне значение, совершенно справедливо и оно должно распространить<ся> решительно на всех, потому что многое понятно одн<ом>у только мне. <Не>[1710] испугайтесь <…>[1711] вашего первого впечатления, что восторженность во многих местах казалась <вам>[1712] д<о>[1713] ходившей до <зам>[1714] етного исступления. Это вероятно потому, что полное значение многих лирических <порывов> толь<ко>[1715] узна<ется>[1716] позднее из чтения.[1717] При всякой неблагоприятности первого впечатления[1718] на массу, которое[1719] я подозревал заранее,[1720] я чувствовал вместе с тем, что у меня будут новые читатели[1721] и что будут душевные сочувствия.[1722] Еще первое испытание получило<сь> самое благоприятное. Оно произведено было над цензором^*. Второе после получения рукописи из цензуры Петерб<ургского> комитета. Я получил на другой день письмо от моего цензора Никитенка^*. Оно уже мне было приятно потому, что[1723] заключало <случай> узнать прекрасную сторону в человеке. Я не был знаком коротко с Никитенком, считал его раньше за неглупого человека, несколько тяжелого в суждениях. И потому-то вы можете судить, <как> мне было <приятно> найти в душе <его> глубину чувства.[1724] Я не говорил о его письме, потому что это было неловко,[1725] и потом я не хотел, чтобы на вас подействовало как-нибудь невольно суждение другого. Мне хотелось, чтобы[1726] впечатление было чисто вашим. Теперь я могу сказать об этом и выписать[1727] его слова. Как видите, слышна искренность, вынудивш<ая> <1 нрзб.>

Вере Сергеевне скажите, что я был тоже очень рад, увидевши в Петербурге ее друга, [я разумею Карташевскую], и никак не жалею даже о короткости времени,[1728] потому что есть души, которые[1729] не закрыты [никакою] корою и блещут [как бриллианты], с первого <раза>[1730] их узнает[1731] взгляд ювелира, и я обыкновенно[1732] с ними спешу, мое сказавши от полноты души: слава богу, и влекусь по странному влечению к тем, которых душа скрывается корою и труден к ним <путь> и самому[1733] создателю. И мнения ее <о> Мертвых душах вы все-таки опишите, хотя об этом никому не сказывайте.[1734] Всё, что сказано челов<еком> от[1735] искренней души, во всем том останется много самой души, и потому вы <…>[1736]

Вас страшит мое длинное и трудное путешествие. Вы говорите, что не можете понять ему причины. Вы говорите, что хотели несколько раз спросить меня и останавливались,[1737] не решаясь навязываться на доверенность. Зачем же вы не спросили? Нет, никогда не нужно останавливаться, если душевная жажда спросить. Никогда сердечный вопрос другого не может быть докучен или неуместен. Самое большое, что я бы отвечал[1738] вам на это молчанием. Но вопрос ваш был всё бы приятен душе моей, потому что он сделан любящим человеком.[1739] И на молчанье мое вы бы не рассердились, потому что если[1740] на сердечный вопрос [друга] отвечают молчаньем и если молчание это светло и выражает спокойствие душевное, то, стало быть, оно уже ответ, и ничем другим не мог выразиться этот ответ. И что мог бы я вам сказать на это? Так нужно! Вы рассмотрите, что во мне вы нашли похожего на ханжу или на это[1741] добродушное богомольство и набожность, которую наша дышит добрая Москва,[1742] не думая и не стремясь быть лучше. Или слепую веру[1743] во все обычаи предков, не разделяя, на правде или на лжи основаны?[1744] Разве не довольно я хладнокровен, разве вы нашли во мне юношескую незрелость и пылкость в мыслях, разве вы видите во мне что-нибудь похожее на фанатизм и способность увлекаться? И если в этом огражденном и разумом, и летами, и темпераментом,[1745] одаренном знанием людей и жизни,[1746] и если в сердце такого человека заключается мысль предпринять такое[1747] путешествие и если так решительна эта мысль, то вероятно уже благодетельна такая мысль. Верно тут и ум, и разум, и сердце преклонились послужить,[1748] верно не следствие мгновенного порыва эта мысль[1749] верно она плод долгих соображений, верно опытом внушена, верно заключено в ней много благодетельного, верно это то, для чего вызвано в мир[1750] мое существованье.[1751] Разве вы не видите, что к ней я стремлюсь невольно, как стремится человек к лучшему. Но если бы и не заключено было никакой в этом мысли высокой, благодетельной,[1752] никакого подвига во имя любви к братьям,[1753] никакого дела во имя Христа, то разве вся моя жизнь не представляет уже достаточных причин для такого путешествия? Разве торжественная минута моей радости не стоит благодарности?[1754] Или вы думаете, у меня не бывает такой высокой радости,[1755] перед которой ничто всякая радость? Разве любовь, которая возрастает[1756] с каждой минутой, <не стоит благодарности>?[1757] Разве встреча с теми[1758] душами, с которыми прекрасна жизнь, <не стоит благодарности>? Разве я не нахожусь в небесном блаженстве и любви?

Разве вы не знали до сих пор, что в минуты сей торжественной любви, в сии торжественные минуты встречаемся всегда с Христом, что душа,[1759] двигаясь[1760] не чувственною, но высокою любовью, находя другую душу, уже находит[1761] в соединении сем Христа? Он <присутствует>[1762] незримо в сем высоком соединении.[1763] И везде[1764] в минуты самых чистых[1765] движений,[1766] самих откровений небесных[1767] предстанет в небесах Христос.[1768] И если сколько-нибудь только[1769] любовь[1770] оторвалась от чувственного, уже[1771] край мелькнул Христа. Ибо одна только чувственная любовь[1772] вследствие каких бы то ни было житейских отношений, привязанностей даже кровных, которая видит образ человека,[1773] а не образ[1774] божеств<енного>, одна только та любовь не встретит Христа.[1775] Но только <та>, которая истекла из обязанностей непреложных человеков видеть в себе Христа. Мы любим тогда божественные свойства души нашей, стало быть, думая любить[1776] душу друг друга, любим[1777] Христа. Где вас двое, там и церковь моя, сказал он, на<ш> божественный [учитель], когда его спросили, где церковь его. Любовь эта неизменна, тут нет утраты, нет разлуки, нет несчастий, нет смерти. И что в мире может лишить нас[1778] этих радостей? Итак, как же вы хотите, чтобы не родилось в глубине души моей тайное желание[1779] поглядеть на землю,[1780] где проходили небесн<ые> ноги того, кто заключил в себе всё то, выше чего не слышал человек, кто сказал речи, чудеснее которых не говорил еще человеческий <ум?>, виновника вкушаемых небес на земле, для которых нет слов.

И разве, разве в сих небесных минутах радости не присутствует Христос? Разве в этом высоком[1781] союзе душ не присутствует[1782] сам Христос? разве эта любовь не есть сам Христос? Разве в этом движении глубокой сердечной благодарности не светится сам Христос? Разве всё, что только на один миг оторвется от земли, не есть уже Христос? Разве в любви,[1783] которая сколько-нибудь оторвалась от чувственной любви[1784] <не> мелькнул край божественной одежды Христа? <Разве> в высоком стремлении,[1785] которым влекутся прекрасные души, влюбленные[1786] в божественные свои качества,[1787] не есть уже стремление к Христу и царству его? Где вас двое, там и церковь моя. Мы до сих пор не слышим значенья сих небесных слов. Только чувственная любовь, привязанная к видимым образам,[1788] к лицу, к видимому и стоящему пред нами человеку, та любовь только не зрит Христа.[1789] Зато она временна, подвержена страшным несчастьям и утратам. И да молится вечно человек, чтобы спасли его небесные си<лы>[1790] от сей ложной и превратной любви.[1791] Но любовь души это вечная любовь, тут нет утраты, нет несчастий, нет разлуки, нет смерти.[1792] Всякий прекрасный образ,[1793] встреченный на земле, здесь уже бессмертен и живет вечно. Что умирает на земле, и для друг<их>, то живет вечно там в этой любви и ей нет конца,[1794] как нет конца истинному блаженству. Итак, неужели это всё само собою уже не представляет достаточных причин для того, чтобы взглянуть на ту землю, где проходили божественные стопы того, который произнес человекам святые слова сей вечной любви.

[Мы движемся благодарность<ю>] к поэту, подарившему нам наслажден<ия> душ<и> великими творени<ями>,[1795] и спешим принесть дань уваженья,[1796] посетить его могилу.[1797] Никто не спрашивает[1798] о причине такого поступка, никто не удивляется. Сын спешит на могилу отца своего, и никто не спрашивает, зачем он спешит, чувствуя, что дарованье жизни на свет стоит благодарности. А тому, кто подарил всему миру бессмертную жизнь души, не считается надобностью принесть такую благодарность, и всякий с изумленьем спрашивает, зачем он туда отправился, что за причина тому. Да, мой друг, если уже вы взвесите только ту любовь, которая заключена в собственной душе вашей, если вы оцените <ее>, если вы ей определите меру просто одними беспристрастными очами рассудка, благодарные слезы хлынут из очей ваших и вы уже не спросите, зачем я предпринимаю[1799] такое дальнее путешествие, и никогда дерзновенный ропот на какое бы то ни было несчастье не зародится в вашу душу.

Вы видите уже, что любви много заключено в душе моей.[1800] Но любовь бесконечна и она обтекает большой круг.[1801] Человек давно позабыл о том, что[1802] он должен жить этой любовью, ограничил[1803] любовь свою и скупо изливает ее на окружающих. Отец думает, что он всё доставил, если доставил счастье только одному своему семейству. Сын думает, что он всё исполнил, если он только привязан к своим родителям. А другие и больше того[1804] ограничивают любовь свою. О распространении любви на брата <мы> не беспокоимся и немудрено, что без презрения слышим, как слова веры превратили <в> зло.

Положим, моему рассудительному, отчасти хладнокровному образу не пристало иметь такую мысль. Человеку, не носящему ни митры, ни монашеского клобука, смешившему[1805] подчас людей и считающему[1806] доныне важной обязанностью погружаться во всю их пустую жизнь,[1807] кажется[1808] стран<ным> предпринять такое путешествие. Но разве не бывает в природе странностей? Разве не странно вам было встретить в сочинении, подобном Мертвым душам,[1809] лирическую восторженность? Не смешною ли она вам казалась вначале и не примирились ли вы с нею, хотя не вполне еще знаете значение? Так примиритесь и с сим[1810] лирическим движением души[1811] хладномыслящего автора. И почему можно знать, что то, которое кажется нам минутным вдохновением, налетевшим нежданно с небес откровением, это[1812] уже высшею волею бога не вложено[1813] в самую природу и зрело в нас, невидимо для других. Почему можете вы сказать, чем[1814] выполняется призванье мое в мир,[1815] что отдаленное путешествие мое не имеет самой тесной и сильной связи с этим м<оим> сочинением,[1816] кото<рое> с жалкими погремушками выступило в свет[1817] из низкой калитки, а не из триумфальных ворот в сопровождении трубы и грома, с самою жизнью и с будущим, которое невидимо грядет и близко к нам.[1818] Благословенье же святому промыслу и молитва богу: это говорит вам вся глубина души. Блаженство, может быть, растет такое на земле, о котором во сне и в самом невероятном мечтать не приходило еще человеку[1819] и которое обильно, но живитель<но> нисходит на нас, если только в душах есть стремление, жаждущ<ее> принять ее. Вот всё, что говорит <вам> холодный человек. Пусть же не страшит вас мое отдаленье! И путешествие это никаким образом не может <быть> прежде окончания труда моего. Ни я,[1820] ни душа моя не может быть готова прежде к такому путешествию и до того времени[1821] нет никаких причин думать, чтобы мы не увиделись опять друг с другом. Это может случиться, если это будет нужно.[1822] Но во всяком случае верьте, что ничего не может быть [лучше],[1823] так прекрасно и так лучше всего, что не в силах[1824] выдумать человек, то, что ниспосылает нам бог. Итак, светлей, светлей, выше, выше! да достигнет дух ваш.[1825] И пусть жизнь в мире,[1826] печаль или невзгода, которую безумно называет человек несчастьем, не возмутит обращенной к небесам души вашей. Прощайте. Это письмо вместе будет и для Ольги Семеновны.

Придет время,[1827] когда вам даже покажется странно, как вы не мог<ли> почувствовать в глубине души вашей, что в сем путешествии есть тайная связь со всей моей жизнью и с поэмой,[1828] которая разрешит загадку моей жизни. Итак, не ропщите[1829] на долготу нашей разлуки. Весьма может быть, что мы еще увидимся. Путешествие мое еще не скоро. Оно никакими судьбами не может быть раньше окончания труда моего. И потому нужно быть слишком готову к нему и сердцем и душою, а этого мне труднее достигнуть, чем другому, ибо от меня больше потребуется, чем от другого. Прощайте же, будьте веселы и светлы душою.

Гоголь М. И., 1 сентября / 19 августа 1842 (Черновая редакция)^*

Сентября 1 <Гастейн —— 1842.>

Августа 19

Черновая редакция

Я получил ваше письмо. Очень рад, что вы доехали благополучно[1830] и путешествие ваше было приятно.[1831] В письме вашем между прочими для меня любопытными известиями одно заняло меня более других. Это известие о чиновнике, которого вы встретили в Харькове. Я не разобрал его фамилию,[1832] но честный его подвиг и честная бедность его мне так <1 нрзб.>, что я не могу не засвидетельствовать ему моего уважения. Скажите ему, что неприязнь среды и ненависть, гордое презрение к подлому <и> низкому есть высокая черта, что он должен быть горд сим чувством и силою этого чувства преодолеть всё то, что привыкли называть бедствием и что воспитывает только крепче нашу душу. Несчастия, которые мы привыкли называть несчастиями, суть первые блага, которые посылаются нам богом в доказательство глубокого и чудного. Они не дают заснуть душе и вызывают те благородные и прекрасные[1833] движенья, которых не знает человек, награжденный изобильем. Скажите ему, что чем тяжеле, чем труднее[1834] придется ему в жизни, скажите, тем тверже, выше он должен быть душой, что сими минутами[1835] своей честной совести он уже должен быть слишком горд, чтобы преклониться перед призраком отчаяния или малодушия,[1836] что весь он должен быть проникнут верой в будущее,[1837] готовимое богом, что как бы ни казалась ему ничтожна приносимая им доля на жертвенник правды,[1838] эта малая доля много сделает.[1839] Нет нужды знать, в силу какого права <я> говорю ему <эти> слова.[1840] Человек, произносящий те, а не другие, слова, верно получает право сказать их. Человек, произносящий из глубины души и из глубоко чувствующего сердца, верно уже получил право произнесть. Скажите ему это или лучше выпишите эти слова и пошлите к нему с письмом вашим в Харьков. Пусть в минуты горя, в часы мучительств совести они принесут ему облегчение.

Из письма вашего я вижу, что вы уже два раза, приехав домой, съездили на богомолье. Молиться хорошо.[1841] Но молитва слов еще ничего не значит. Молиться богу и Христу должен человек делами. Любовью к ближнему, к брату должен человек молиться богу, а мы этого не делаем и думаем о себе. Мы заботимся о том, что<бы> только родным да близким нашим было хорошо. Мы позабыли первую заповедь Христа, что брат наш есть всякий человек.[1842] Отец, доставивший всё[1843] своему сыну, думает, что он уже полный христианин.[1844] Сын думает, что он уже свой долг исполнил, если он хороший сын,[1845] а других как будто и нет на свете.[1846]

Вы не знаете, как может человек помочь один другому, хотя бы даже никаких средств не имел к тому. Дайте мне слово только, и вы все можете много доставить помощи. Вы, захотевши, можете много сделать добра, это вам легко. Это сродно с наклонностями души вашей. Но денежная помощь только недостаточна.

Не думайте, что вы бедны для того, чтобы помогать другим. Нет, для этого никогда нет бедных. Не богатством, не деньгами мы можем помогать другим, но сердечным участьем, ободрительным голосом воздвигая падший дух. И потому, если вы услышите, что где страждет человек истинно благородный и готов придти в отчаянье, спешите первые к нему на помощь. Скажите ему, что нет выше удела как бедность. Она доставляет случай человеку быть ближе к богу. Она доставляет случай человеку оказать те подвиги добродетели, которые никогда не доведется сделать богатому. Ибо жить среди бедности, среди унижений, среди высокой нужды и не соблазниться ничем преступным и выгодным есть несравненно высшая добродетель, чем раздать всё свое богатство. Будучи угнетаемому нуждой, исполнить весь свой долг терпеливо выше, чем, будучи богатым, исполнить свой. Итак, более всего мы должны благодарить бога за бедность ниспосылаемую, за всё то, что безумно называет человек несчастиями, ибо они нас ближе приближают к богу. Скажите, что если только подобные мысли хоть отчасти войдут в его душу,[1847] то в душе уже явится такая высокая гордость своим[1848] благородным чувством, которой не в силах одолеть человек, что он, как боец, будет глядеть презрительно на подлое и низкое, что даже среди них всякий подвиг его будет заметен. Пусть он и не мыслит,[1849] чтобы он был один в пустоте, что нигде не услышит он отголоска. Всякий за морями, за отдаленным пространством,[1850] всякая бессмертная душа почует это величие и откликнется ему. Помимо того он сам святой и высокой дружбой освежится и почувствует в себе дивные силы[1851] соревновать такому подвигу. И таким образом вдвойне станет благороден его подвиг. Скажите ему всё это, а в заключение этого прочитайте ему лучше это письмо, которое послала глубина души человека, знающего[1852] цену прекрасных жертв. Это <я> напис<ал> вам, ибо небо велело написать это, и потому он должен откликнуться на воззвание пославше<го>. Если произведут слова эти глубокое впечатление, придите прямо в церковь и помолитесь вместе с ним, это будет красноречивее всех слов. Как прохладный лес[1853] среди безжизненной палящей степи, тог<да> приимет его молитва и прикроет сенью св<оей>. Тот, кто всё вытерпел из любви к человекам, за них же подверг себя тем несчастиям, перед которыми слабы те, которые претерпеваются человеком, тот услышит и оценит всякую жертву и ниспошлет ту чудную твердость, которая озарила когда-то его душу, когда он был среди нас, приняв пред этим всю[1854] физическую немощь человека. Тогда, если вы сделаете такое дело, если пошлете силу в душу упадающего духом человека, если обратите его лицом к богу, тогда будет сильна ваша собственная молитва. И чего бы вы ни пожелали, всё прямо дойдет к богу. А без того бессильна наша молитва. Молитвы дела, а не молитвы слова требует от нас Христос.

Приблизиться[1855] ближе к богу можем мы одними только благодеяньями ближнему. Они <в> жизни всё. Я уверен твердо, что <вы> чувствуете всю силу сих слов, и потому ничего не прибавляю больше. Уведомьте меня обо всем и не беспокойтесь, если иногда не вдруг я буду отвечать на ваши письма. Вспомните, что вы не одна пишете ко мне только, но многие, и что мне нужно обязательно отвечать многим моим московским приятелям.[1856]

Прошу вас передать это маленькое письмо Ал<ександру> Сем<еновичу> и допросите лучше, если вы сами не знаете, от него, какие были причины, помешавшие ему отвечать на мои письма. Узнайте от него тут же заме<чания?>[1857]

Щепкину М. С., 28 ноября н. ст. 1842 г. (Черновая редакция)^*

<Рим. Ноября 28 н. ст. 1842.>

Черновая редакция

Здравствуйте,[1858] Михал <Семенович>. После надлежащего жадного лобзанья вот какую поведем речь. Вы уже имеете Женидьбу. Я думаю, что за один раз довольно сего. Мне хотелось, чтобы вам и на другой раз что-нибудь осталось. Но если вы слишком хотите, то пожалуй можете употребить которую-нибудь из сцен,[1859] Утро делового человека или же Тяжбу. Вам все-таки останутся два-три отрывка к другому бенефису, потому что все пьесы, наполняющие четвертую часть, принадл<ежат>[1860] вам, кроме Театрального разъезда, которому никак не <прилично>[1861] быть поставлену на сцену. А между тем займитеся сурьезно постановкой Ревизора. Живокини за похвальное поведение придется уступить которую-нибудь из маленьких сцен,[1862] об этом потолкуйте[1863] с Сергеем Тимофеевичем и в этом только случае сделайте.[1864] Для лучшего произведения немой сцены в Ревизоре не позабудьте, что один из вас должен скомандовать незаметно. Именно жандарм после объявления должен произнести незаметно для зрителя тот же самы<й> звук, который произносят женщины. Он будет сигнал. Женидьбу вы, я думаю, уже знаете как повести́, потому что, слава богу, человек не холостой.[1865] Живокини, которому доводится женить вас, постарайтесь внушить что следует, тем более, что вы слышали меня читавшего эту роль. Да постарайтесь исправить одну вышедшую ошибку в монологе Кочкарева о плеваньи. Он говорит, как будто бы ему плевали. Это непростительная ошибка. Он говорит это о других. Монолог должен начаться вот как: Да что же за беда? Ведь иным несколько раз плевали, ей богу! Я знаю тоже одного,[1866] прекраснейший собою мужчина, румянец во всю щеку. Он до того егозил и надоедал[1867]

Неустановленному лицу, ноябрь 1842 (Первоначальная редакция начала письма)^*

<Ноябрь 1842. Рим.>

Первоначальная редакция начала письма.

Как только мне стало свободней, и с мыслей моих свалился[1868] груз забот, которые я берусь обнять всё время, я принимаюсь писать к вам. Я вам хотел многое сказать, но то, что я бы сказал вам, принять бы вам было легко почти в шутку. [К тому же] слова получают право доверия, когда произносятся тем, которого уже мы не видим пред собою, [при] отдаленьи. Душа моя болела о вас во всё время нынешнего пребывания моего [в Москве. Я видел и читал][1869] в чертах лица вечное страданье ваше[1870] и ропот. Я молчал.[1871] Ибо чувства и слова вообще считаются в свете ничтожными.