Том 12. В среде умеренности и аккуратности

Комментарии

Вводная заметка к тому В. Н. Баскакова.

Вводные статьи А. С. Бушмина — «В среде умеренности и аккуратности» («Господа Молчалины»), «Культурные люди», «Сборник», и Н. И. Соколова — «В среде умеренности и аккуратности» («Отголоски»).

Подготовка текста и текстологические примечания В. Н. Баскакова («В среде умеренности и аккуратности», «Культурные люди») и Д. М. Климовой («Сборник»).

Комментарии: Н. И. Соколова («В среде умеренности и аккуратности»), В. Н. Баскакова («Культурные люди»), Д. М. Климовой («Сборник»).

Переводы иноязычного текста — Е. А. Гунста.

В двенадцатый том настоящего издания входят художественные произведения 1874–1880 гг., публиковавшиеся в «Отечественных записках»: «В среде умеренности и аккуратности», «Культурные люди», рассказы а очерки из «Сборника». Именно эти произведения и в такой последовательности Салтыков предполагал объединить в одном томе собрания своих сочинений, готовя в 1887 г. его проспект. Такое объединение обусловливалось, по-видимому, не только хронологическим принципом, но и проблемно-тематической близостью этих произведений. Правда, когда дело дошло до осуществления издания, Салтыков распределил эти произведения по разным томам, но это объясняется, по всей вероятности, сокращением объема издания (девять томов вместо ранее планировавшихся тринадцати).

Композиция тома определяется, в целом, хронологической последовательностью: за циклом «В среде умеренности и аккуратности», создававшимся в 1874–1877 гг., следует незавершенный цикл «Культурные люди», написанный в 1875–1876 гг. В письме к Л. Ф. Пантелееву от 30 марта 1887 г., излагая план предполагаемого собрания сочинений, Салтыков высказал пожелание включить этот цикл в состав «Сборника». Однако подготовленный при жизни писателя (вышел в свет в первых числах августа 1889 г.) четвертый том собрания сочинений, в котором были напечатаны «Культурные люди», свидетельствует о том, что Салтыков отказался от высказанного им ранее пожелания. Это обстоятельство учтено при формировании настоящего тома, в котором цикл «Культурные люди» помещен вне «Сборника» и предшествует ему.

Замыкают том рассказы и очерки, из которых лишь «Сон в летнюю ночь» написан в 1875 г., а все остальные относятся к 1877–1879 гг. При жизни писателя все они печатались в составе «Сборника». При подготовке собрания сочинений Салтыков вывел из «Сборника» ранее входившие в него три сказки и драматическую сцену «Недовольные». Это также учтено в настоящем издании.

В разделе «Из других редакций» помещены фрагменты второй и четвертой глав «Господ Молчалиных», исключенные Салтыковым из текста журнального издания, а также очерк «Чужую беду — руками разведу» и первоначальная редакция неоконченного цикла «Культурные люди» под заглавием «Книга о праздношатающихся».

Весь рукописный материал к произведениям, печатающимся в настоящем томе, сосредоточен в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР в Ленинграде (ИРЛИ).

ЛН — «Литературное наследство».

ОЗ — «Отечественные записки».

РВ — «Русский вестник».

Изд. 1933–1941 — Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полное собрание сочинений в 20-ти томах, М.-Л. 1933–1941.

Изд. 1878 — «Сказки и рассказы. Соч. Н. Щедрина (М. Салтыкова)», изд. кн. Оболенского, СПб. 1878.

Изд. 1881 — «Сборник. Рассказы, очерки, сказки. Сочинение М. Е. Салтыкова (Н. Щедрина)», тип. А. А. Краевского, СПб. 1881.

Изд. 1883 — «Сборник. Рассказы, очерки, сказки», изд. Н. П. Карбасникова, СПб. 1883.

«Салтыков в воспоминаниях…» — сборник «М. Е. Салтыков в воспоминаниях современников». Предисловие, подготовка текста и комментарий С. А. Макашина, Гослитиздат, М. 1957.

В среде умеренности и аккуратности^*

Впервые изданная Салтыковым в 1878 г. книга «В среде умеренности и аккуратности» не является цельным в идейно-композиционном отношении произведением и представляет собою совокупность двух циклов — «Господа Молчалины» и «Отголоски», которые создавались независимо друг от друга и печатались в «Отечественных записках» с небольшим временным интервалом. Позднее эти циклы обрели некоторую тематическую близость в результате использования в «Отголосках» идейных мотивов и фрагментов текста запрещенного цензурой очерка «Чужую беду — руками разведу» (см. стр. 270, 634, 729). Вполне возможно, что это позднейшее переплетение двух первоначально независимых произведений привело Салтыкова к мысли об их окончательном объединении в одной книге.

Задумав летом 1874 г., в самый разгар работы над «Благонамеренными речами», новый цикл «Господа Молчалины», Салтыков той же осенью, в сентябре — ноябре, опубликовал в «Отечественных записках» первые три его главы под названием «Экскурсии в область умеренности и аккуратности». Четвертую главу «Экскурсий» Салтыков, занятый «Благонамеренными речами», смог написать только летом 1875 г., уже в Баден-Бадене. Однако цензурные препятствия задержали ее появление в печати. Лишь в 1876 г. удалось добиться разрешения на публикацию новой редакции очерка в сентябрьском номере «Отечественных записок», а в следующем номере журнала была напечатана и пятая глава, по существу завершившая журнальную редакцию цикла.

В первом издании книги «В среде умеренности и аккуратности» (вышедшей в свет в ноябре 1877 г., но датированной 1878 г.) к пяти главам «Экскурсий», получивших заглавие «Господа Молчалины», была добавлена новая, шестая глава, которая представляет собой конспективное изложение очерка «Чужую беду — руками разведу», запрещенного цензурой. Вторую часть книги составили три очерка, объединенные впервые появившимся здесь названием «Отголоски», в последнем из которых («Дворянские мелодии») была использована вступительная часть очерка «Чужую беду — руками разведу». В этом издании Салтыков внес в текст многочисленные стилистические поправки, ряд очерков сократил, подчас довольно значительно, а в третьей главе «Господ Молчалиных» и в «Тряпичкиных-очевидцах» появились дополнения.

В июле 1881 г. вышло в свет второе издание книги с пометой: «дополненное». Оно отличалось от первого тем, что в качестве заключительного звена в цикл «Отголоски» Салтыков включил напечатанный к этому времени в «Отечественных записках» очерк «Чужой толк», в значительной своей части основанный на материалах очерка «Чужую беду — руками разведу». Текст в этом издании печатался без изменений, так же как и в последнем вышедшем при жизни Салтыкова издании в феврале 1885 г.

Последовательность очерков цикла «В среде умеренности и аккуратности» в отдельных изданиях совпадает с последовательностью их публикации в журнале.

В настоящем издании оба цикла печатаются по тексту последнего прижизненного издания («В среде умеренности и аккуратности», 1885) с исправлением ошибок и опечаток по всем прижизненным публикациям и сохранившимся рукописям, с устранением цензурных купюр и случайных пропусков.

Господа Молчалины^*

В своей сатире 50-60-х годов Салтыков дал многочисленную галерею типов чиновничества, затронув всю табель о рангах. В этом широчайшем сатирическом обозрении административно-бюрократических сфер самодержавия встречаются и отдельные представители типа Молчалиных, но они заслонены другими типами, а именно теми, которые в конце 60-х и начале 70-х годов получили обобщение под наименованием «помпадуров», «градоначальников» и «ташкентцев». Если помпадуры и градоначальники олицетворяли высшую, дирижирующую часть царской бюрократии, то ташкентцы — наиболее приближенный к ним слой исполнителей, проявлявших в своих действиях безграничный цинизм и наглость. Более многочисленную массу составляли исполнители, отличавшиеся безответной покорностью, послушанием и услужливостью, то есть теми чертами, которые были впервые гениально воплощены Грибоедовым в образе Молчалина. В «Господах Молчалиных» сатирик говорит, что, вынужденный несколько лет прожить в провинции, он там «познакомился с Сквозником-Дмухановским и Держимордою, Молчалина же совершенно утерял из вида». Если это признание и не следует понимать буквально, то, во всяком случае, оно верно в том смысле, что чиновник молчалинского типа еще не стал в 50-х и 60-х годах центральной фигурой какого-либо значительного произведения Салтыкова, он уступал первое место чиновнику-хищнику. Таким образом, «Господами Молчалиными» Салтыков вносил новый значительный вклад прежде всего в сатирическую разработку темы чиновничества. Молчалины принадлежат к числу самых блестящих собирательных образов, созданных Салтыковым. Молчалины, как и ташкентцы, — это не инициаторы, а исполнители предначертаний высшего начальства, но при этой общей черте они во многом отличаются друг от друга и составляют две категории исполнителей, услужливых по-разному. Ташкентцы в большей своей части люди дворянского родопроисхождения. Они цинично наглы, «дерзки на услуги», они прут вперед как жестокие хищники, с сознанием своих дворянских прав на хищничество и с убеждением, что им все позволено. Они практические проводники самых реакционных мероприятий самодержавия, действующие непосредственно там, где требуется не знание, а грубая сила, наглость и жестокость. Наиболее отвратительная черта ташкентца — это его палаческая роль по отношению к демократической интеллигенции. Ташкентец — хищный тип исполнителя, палач, кровопускатель. Молчалины преимущественно люди разночинного происхождения. Если среди них и есть дворяне, то самые захудалые, «горевые». Недостаток формальных и фактических прав гнетет их, делает робкими и безгласными перед лицом привилегированных и начальствующих особ. До хорошего местечка они ползут ужом, умеренно и аккуратно, оглядываясь и крадучись. Они не дерзко услужливы, как ташкентцы, а смиренно услужливы.

Если алчность ташкентцев не знает пределов, то Молчалины не мечтают о роскоши и наслаждениях, они «довольствуются малым», сытость и тепло в скромной и уютной домашней обстановке вполне их удовлетворяют. Добиваясь этого обывательского идеала путем беспрекословной исполнительности, Молчалины неизбежно становятся участниками свыше вдохновляемых преступлений. Однако если и Молчалины кого-нибудь вздернули на дыбу, то «не сами собой», если и их можно видеть «с обагренными бессознательным преступлением руками», то все же их нельзя считать отпетыми и закоренелыми преступниками. Идеал умеренности и аккуратности побуждает их сторониться всяких крайностей, в том числе и роли палачей-кровопускателей.

Молчалины в трактовке Салтыкова — явление более сложного и противоречивого характера, нежели помпадуры, градоначальники и ташкентпы. Если последние не вызывали у сатирика иного чувства, кроме антипатии, то его отношение к Молчалиным не было однозначно отрицательным. Их профессия не внушала сатирику симпатии, но их зависимое положение в бюрократической иерархии давало ему некоторый повод отнестись к ним снисходительно. Как это было справедливо отмечено еще Н. К. Михайловским, «сатирик по человечеству сочувствует его <Молчалина> горестям и трудным положениям»[164]. В свою очередь, Е. И. Покусаев вполне основательно возразил тем современным исследователям, которые, не замечая существенной разницы в отношениях сатирика к помпадурам и ташкентцам, с одной стороны, и к Молчалиным — с другой, были «склонны игнорировать гуманистическую направленность концепции молчалинского типа»[165].

В прямой связи именно с такой концепцией находится и своеобразие художественного метода Салтыкова в «Господах Молчалиных». Когда сатирик опустился в среду «умеренности и аккуратности», населенную преимущественно разночинным людом, то прежние приемы резкого сатирического обличения, выработанные в борьбе с привилегированной дирижирующей верхушкой, оказывались не всегда уместными или достаточными. Враждебная человечности природа всей правящей касты заявляла о себе с такой «суровой ясностью», что не требовала положительных изъятий и подробных аналитических мотивировок приговора. Самим объектом была вполне оправдана позиция полного и резкого отрицания, позволявшая Салтыкову выступать только сатириком. Удар по помпадурам, градоначальникам, ташкентцам был непосредственным ударом по самодержавию. Другое дело Молчалины. Изобличая их, многое осуждая в них, Салтыков вместе с тем сочувствовал их зависимому положению и переносил основной сатирический удар на обстоятельства, порождающие молчалинство.

При описании Молчалиных Салтыков вовсе не прибегает к гротеску в портретах, почти не встречаемся здесь мы и с теми элементами шаржа, карикатуры, гиперболы, зоологических уподоблений, которые так характерны для поэтики произведений о градоначальниках, помпадурах и ташкентцах. Основной метод Салтыкова в «Господах Молчалиных» — психологический анализ. Здесь ярко продемонстрирована существеннейшая черта психологизма Салтыкова — раскрытие зависимости психики от социальных условий, человеческого характера — от окружающей его среды. Салтыков глубоко и подробно проанализировал социально-политические корни молчалинства, показав, что оно проистекает не от подлости натуры отдельных людей, а порождается зависимым положением многочисленного слоя разночинцев в деспотическом государстве. Блестящие достижения в области анализа социальной психологии выделяют «Господа Молчалины» в ряду других произведений сатирика, посвященных изображению чиновничества.

«Господа Молчалины» — сатира, но сатира не столько карающая, сколько разъясняющая тип, которому свойственно противоречивое переплетение отрицательных и положительных элементов. В ходе повествования молчалинский мир все более раскрывался не только в своих комических, но и трагических сторонах. Двойственная социально-нравственная природа Молчалиных давала повод и для сатирического обличения, и для гуманистического сочувствия; комедия и трагедия их существования идут рядом, переплетаются и переходят одна в другую. Единство комического и трагического определяет идейно-эмоциональную специфику «Господ Молчалиных». Комическое более очевидно, оно сказывается в официальной, «казенной» стороне жизни. Трагическая сторона Молчалиных обнаруживается лишь по мере углубления в их психику, в их частную жизнь, в их негласное домашнее существование. Вот почему в «Господах Молчалиных» сатирик прослеживает своего героя в равной мере как в сфере служебно-администратнвной, так и в домашней. В 60-е годы Салтыков прямо декларировал свой отказ заниматься описанием домашнего жительства изображаемых им типов из господствующих классов, заявляя, что эти типы интересуют его как «раса, существующая политически». До 70-х годов Салтыков оставался в общем верен этому принципу, и отступления от него не были частыми и сколько-нибудь значительными. В начале 70-х годов, в «Господах ташкентцах» (главы о «ташкентцах приготовительного класса»), Салтыков отвел значительное место проблеме семейного воспитания «государственных птенцов». Однако никогда прежде, разрабатывая тему чиновничества, Салтыков не останавливался так подробно на описании личной, интимной, семейно-бытовой обстановки, как это сделано в «Господах Молчалиных».

Произведения Салтыкова, воссоздающие собирательные типы, групповые портреты, характеризуются широким обобщением каких-либо немногих, но существенных социально-политических и психологических признаков. В «Господах Молчалиных» этот творческий прием генерализации имеет свою яркую особенность. Если сатирические наименования помпадуры, градоначальники, ташкентцы и т. п. являются остроумным изобретением Салтыкова, то молчалинство как типизирующим признак заимствовано у Грибоедова.

Салтыков талантливо пересаживал в свои произведения и оживлял литературные типы, созданные его предшественниками и современниками. М. Горький называл этот прием одним из излюбленных приемов сатирика. Самые ранние случаи использования подобного приема восходят к «Губернским очеркам», где в рассказе «Корепанов» (1857) автор высказывает свои суждения о выцветших «провинциальных Печориных». В дальнейшем случаи такого рода становятся более частыми. Наряду с персонажами произведений Фонвизина, Гоголя, Тургенева и других писателей в салтыковской сатире появляются и герои комедии Грибоедова «Горе от ума». В частности, в статье «Петербургские театры» (1863) упоминается «новый Молчалин», а в очерке «Самодовольная современность» (1871) из цикла «Признаки времени» — «молчалинская аккуратность». Однако до начала 70-х годов литературные персонажи предшественников или просто упоминаются, или выступают в произведениях Салтыкова преимущественно как объекты уподобления и публицистических суждений, но еще не как действующие лица[166].

Начиная с «Дневника провинциала в Петербурге» (1872), включение многих известных литературных героев в число действующих лиц сатиры становится обычным приемом в большей части произведений Салтыкова. После «Дневника провинциала» этот прием наиболее эффективно проявил себя в «Помпадурах и помпадуршах» (глава «Помпадур борьбы», 1873) и особенно в «Господах Молчалиных», где он играет основополагающую роль. В этом, между прочим, и заключается та наиболее яркая художественная особенность «Господ Молчалиных», которая выделяет их во всем творчестве сатирика.

В социально-психологической иерархии типов Молчалины — самое полное выражение безличности, утраты самостоятельности мышления. В этом типе человеческая индивидуальность настолько попрана, в такой степени стерта бюрократической централизацией, что, казалось бы, вполне исчерпывается скупыми художественными характеристиками комедии Грибоедова. Отсюда ясно, как велики были художнические трудности Салтыкова, поставившего себе целью написать специально об этом безликом, ординарном, исторически и художественно непродуктивном типе большое произведение. Поэтому заслуга сатирика не уменьшается от того, что для своего обобщения он воспользовался персонажем грибоедовской комедии.

Своей глубокой и оригинальной художественной интерпретацией Салтыков придал ранее известному литературному образу новый масштаб, показав молчалинство как широкое социально-политическое и психологическое явление, закономерно порождаемое условиями деспотического режима. Щедринский Молчалин отличается от своего литературного прототипа глубиной и многосторонностью психологической обрисовки, раскрытием присущей типу внутренней противоречивости, переплетения в его судьбах комических и трагических моментов социального бытия. Недаром Достоевский признавался, что только с появлением «Господ Молчалиных» он понял как следует один из самых ярких типов комедии Грибоедова[167].

Многим произведениям Салтыкова, при всем разнообразии их построения, присуще движение повествования от общей характеристики того или иного социального типа к представлению этого типа в ряде конкретных разновидностей («Сатиры в прозе», «Господа ташкентцы», «Культурные люди» и т. д.). Это относится и к композиции «Господ Молчалиных». Произведение открывается общей характеристикой молчалинства как исторического явления. Молчалины «бесшумно, не торопясь, переползают из одного периода истории в другой», история отметит, что они «ни в чем не замечены». Общественное значение Молчалиных исчерпывается носимою ими фамилией. Но это вовсе не значит, что роль их в общем строе жизни ничтожна. Они деятельнейшие, хотя, быть может, и не вполне сознательные созидатели гнетущих «сумерек». Деятели, прославившиеся в истории блестящим злом, «ничего не могли бы, если бы у них под руками не существовало бесчисленных легионов Молчалиных».

Девиз Молчалиных — «изба моя с краю, ничего не знаю»; их принцип поведения — умеренность и аккуратность во всем; их идеал — прочное благополучие, уютный домашний очаг, верный кусок пирога, послеобеденный сон. Эта «идиллия счастливым образом совпадает с правилами устава о пресечении и предупреждении проступков и преступлений». Отсутствие каких-либо других интересов, выходящих за узкие рамки удовлетворения своих личных материальных потребностей, беспрекословная готовность ради этого служить командующей силе и деятельно участвовать в созидании гнетущих «сумерек» — все это Салтыков резко клеймит в Молчалиных.

Однако сатирик не ограничивается разоблачением низменности жизненного идеала Молчалиных, их обывательской философии и психологии. Он с большой подробностью рисует путь Молчалиных к достижению личного благополучия, как «путь скорбей и тревог», требующий усилий и жертв. На этом пути далеко не все Молчалины преуспевают, многие из них навсегда обречены влачить жалкое существование. Молчалин — заурядный человек толпы, в нем нет ничего выдающегося, самоопределяющегося. Чтобы занять «место в жизненном пире», он должен искать недостающей опоры вне своего личного «я» в виде «нужного человека». В этих поисках, ради тарелки щей и куска пирога, Молчалин терпит массу надругательств. «В нем видят безответное существо, на котором можно вполне безопасно срывать какую угодно дурость». По мере углубления в мир молчалинского существования сатирический мотив произведения все более осложняется мотивом гуманистическим.

Дав в первой главе групповой портрет Молчалиных, Салтыков затем показывает их с разных сторон, на разных этапах жизненного пути, в разных типологических видоизменениях, обусловленных свойствами темперамента, возраста, профессии и т. д. Мы видим Молчалина в вицмундире на службе, когда он выступает послушным исполнителем чужой воли, и Молчалина в домашнем быту, когда начинают говорить человеческие струны его сердца; знакомимся с Молчалиным счастливым, уже завершившим тернистый путь к идеалу и благодушествующим в семейном кругу, и Молчалиным несчастным, переживающим крушение своего домашнего благополучия; сатирик показывает нам Молчалина-жуира и Молчалина-аскета; Молчалина — редактора либеральной газеты «Чего изволите?» и Молчалина-консерватора, которого навещает «тень Булгарина». Молчалиных, при всем их разнообразии, объединяет одна общая черта — послушание начальству, доведенное до автоматизма. Эта черта решительно доминирует над всеми остальными, в отдельных случаях, как, например, у Молчалина-аскета, она подавляет собою даже стремление к «куску пирога» и тогда выступает в своей первозданной чистоте — как бескорыстная рабская покорность хозяину.

Молчалины, говорит Салтыков, отнюдь не представляют исключительной особенности чиновничества, они кишат везде, где существует забитость, приниженность, во всех профессиях составляют преобладающий элемент. Однако недаром в «Господах Молчалиных» сатирик останавливает внимание прежде всего на Молчалиных, подвизающихся в департаментах. Недаром также, подводя в последнем из «Пестрых писем» (1886) итог своих наблюдений над Молчалиными, Салтыков отмечал, что именно они «сплошной массой наполняют канцелярии». Здесь они выступают виртуозами крючкотворства и исполнительности. Здесь они незаметно, как кроты, прокладывают свои ходы к «нужному человеку» и под его покровительством порой достигают видного положения.

В галерее чиновничьего молчалинства центральное место отведено Салтыковым Алексею Степанычу Молчалину, которого сатирик, как это прямо им заявлено, воспринял от Грибоедова и провел через все этапы дальнейшего развития, показав его на скорбном пути к благополучию (глава вторая), в зените благополучия (глава третья) и, наконец, в состоянии обрушившейся на него семейной драмы (рассказ «Чужую беду — руками разведу»). На образе Алексея Степаныча Молчалина, на этом, так сказать, литературном родоначальнике молчалинства, всего нагляднее выступает как сходство, так и различие грибоедовской и салтыковской трактовок одного и того же социального типа. Отметим прежде всего моменты сближения.

Две наиболее капитальные черты грибоедовского Молчалина — умеренность и аккуратность — в полной мере сохранены и в салтыковском персонаже и поставлены в заглавии цикла, объединяющего «Господ Молчалиных» и серию к ним примыкающих очерков под названием «Отголоски». Эти черты определяют собою общий психологический облик типа, образ его мышления и поведения.

Молчалин в комедии Грибоедова говорит: «В мои лета не должно сметь свои суждения иметь». Заявляя, что «надобно ж зависеть от других», он мотивирует это сознанием своего скромного места в бюрократической иерархии: «в чинах мы небольших». В этих признаниях героя, выражающих основную сущность молчалинской философии, нерассуждающая покорность выступает в качестве необходимого условия чиновничьей карьеры для человека, стремящегося пробиться из низов к бюрократическим верхам.

Салтыков, отправляясь непосредственно от грибоедовских формул как готовых заданий, образно развивает их и показывает, что молчалинский принцип нерассуждающей исполнительности становится органическим свойством данного человеческого характера уже независимо от возраста и чина. Салтыковский Молчалин — человек преклонных лет и с немалым чином, он на вершине возможной для него карьеры, но он остался при той же своей философии, с которой нас познакомила комедия Грибоедова. Но теперь эта философия закреплена опытом всей его жизни, прожитой, как он сам заявляет, «без рассуждения».

Устами Чацкого Грибоедов заявлял, что Молчалин «дойдет до степеней известных, ведь нынче любят бессловесных». Салтыков, реализуя это предвидение, показывает, как усердием и послушанием Молчалин достиг наконец хорошего местечка, обзавелся собственным домком, зажил в тепле и сытости.

Таким образом, Салтыков усвоил для своего Молчалина и развил в нем многое из того, что заключали в себе афористические грибоедовские характеристики. Полнота щедринской разработки персонажа в направлении, заданном комедией «Горе от ума», обусловлена, конечно, не только тем, что сатирик посвятил Молчалину специальное художественное исследование, но и дальнейшей, так сказать, реальной кристаллизацией типа в период между комедией Грибоедова и «Господами Молчалиными» Салтыкова. Грибоедовский Молчалин и салтыковский Молчалин — люди разных эпох. Отсюда неизбежно вытекает и известное различие в их художественном отражении.

Однако можно отметить и такого рода отклонения салтыковского Молчалина от грибоедовского, которые обусловлены различным отношением двух писателей к изображаемому ими типу. Удержав и развив те основные свойства типа, которые были с скульптурной рельефностью обрисованы в «Горе от ума», Салтыков дополнил их такими новыми чертами, которые сделали Алексея Степаныча Молчалина фигурой психологически более сложной — более человечной и отчасти даже симпатичной, внушающей чувство некоторой снисходительности, чего нельзя сказать про грибоедовского героя. Последний был фигурой холодной, слишком примитивной по своему внутреннему складу, ничем не располагающей к себе читателя. Грибоедовский Молчалин представлен скорее как изначально дурной и ограниченный характер, он, так сказать, несет в самом себе вину за свои поступки. Салтыковский Молчалин в основе своей положительный человеческий характер, испорченный, однако, условиями своего зависимого положения в обществе. Глубокая и всесторонняя социальная детерминированность психологии салтыковского персонажа объясняет, а следовательно, и во многом оправдывает его, перенося ответственность на условия, порождающие молчалинство. Осуждение Молчалиных как пособников деспотического строя при снисходительном отношении к ним, как бессознательным жертвам своего времени, составляет специфическую особенность салтыковской трактовки этого типа. В стремлении ярче выделить указанную тенденцию творческого замысла «Господ Молчалиных» Салтыков наделяет своего Алексея Степаныча такими человеческими чертами, относительно которых одноименный герой «Горя от ума» не внушал никаких предположений. Имеем в виду прежде всего «ту изумительную самоотверженность», с которою Алексей Степаныч спасал своих сослуживцев «от начальственного натиска, первый подставляя свою грудь под удары».

Так было, когда Алексей Степаныч служил еще помощником экзекутора. Но и потом, выбившись в ряды «действующей бюрократии», став «счастливым Молчалиным», он сохранил в обращении с людьми то «приветливое, почти сострадательное благодушие, которое характеризует человека, выстрадавшего свое право быть сытым и которого вы никогда не встретите у ликующего холопа, сознавшего себя силою». Ему постылы такие люди, как Катков, ему неприятно иметь дело с наглыми адвокатами Балалайкиным и Подковырником-Клещом, но он внимателен к своим добрым знакомым, готов в необходимых случаях дать им совет, оказать услугу, проявить тайком заступничество, как это сделал он, выручая из беды знакомого литератора, попавшего под подозрение властей.

Сочувственное отношение Молчалина к гонимому властями литератору или его неприязнь к Каткову продиктованы, конечно, не идейными соображениями, а просто житейским чувством человечности, внушенным опасением за судьбу детей, старший из которых, сын-студент, «знай себе твердит: пострадать хочу!». Хотя доброта Алексея Степаныча имеет такой ограниченный характер и распространяется только на узкий круг его знакомых, она все же свидетельствует о свойственной ему человечности. И когда рассказчик называет Алексея Степаныча «хорошим человеком», то эти слова, несмотря на их ироническую окраску в контексте, следует принимать и в прямом значении.

Помимо отмеченных существенных различий в грибоедовской и салтыковской трактовках Молчалина, у автора «Господ Молчалиных» есть элементы как завуалированной полемики с предшественником, выраженной в замечании о том, что при взгляде на Молчалина было смешно и весело только тому, кто не понимал «трагизма его положения», так и полемики прямой, заявленной в словах о том, что Чацкий в своей резкой отрицательной оценке Молчалина «погорячился немного». Если в комедии Грибоедова говорилось, что Молчалины блаженствуют на свете, то Салтыков, едва ли не полемизируя, говорит о «значительной дозе горечи», которая примешивается в их «чашу блаженства», и указывает на все более растущую трещину в этом примитивном блаженстве. Другими словами: там, где Салтыков сатирически обличает Молчалиных, он продолжает и развивает связанные с этим типом мотивы комедии Грибоедова; когда же Салтыков раскрывает драму существования Молчалиных, он вводит элемент, которого не было у предшественника, дополняет комедию молчалинства трагедией молчалинства. Во всем этом сказались присущие Салтыкову симпатии к людям низших социальных категорий, его принципиальное отрицательное отношение к дворянству вообще и его недоверие к дворянскому либерализму.

Особенно рельефно это проявилось в своеобразной салтыковской интерпретации Чацкого, которая представляет значительную трудность для понимания и потому требует специального пояснения.

Чацкий в «Господах Молчалиных» не выступает непосредственно действующим лицом. О его жизни после того, как он, порвав с фамусовским миром, уехал из Москвы, рассказывает Молчалин. Мы узнаем, что Чацкий женился на Софье, в течение десяти лет был директором департамента «Государственных Умопомрачений», покровительствовал служившему у него в должности помощника экзекутора Молчалину; уходя в отставку, Чацкий рекомендовал на свое место Репетилова; Загорецкого он принимал в своем доме как родного. Либерализм Чацкого, проявившийся особенно во время подготовки отмены крепостного права, сразу же после реформы угас. Когда от него вся дворня разбежалась, он победствовал и задумываться стал: «Хороша, говорит, свобода, но во благовремении».

Совершенно очевидно, что дистанция между грибоедовскими антиподами — Чацким и фамусовским миром — в сатире Салтыкова полемически сокращена. И, конечно, салтыковский Чацкий не имеет ничего общего, кроме имени, с Чацким грибоедовским. Почему же Салтыков дал столь славное имя своему персонажу, заслуженно осмеянному? Этот вопрос до сих пор остается в щедриноведении камнем преткновения.

Исследователи отмечали, что Салтыков создавал своего Чацкого, «отрешаясь от грибоедовского понимания»[168], что сатирик имел в виду, в сущности, не столько грибоедовского Чацкого, сколько позднейшую политическую судьбу некоторых из декабристов, смирившихся с реакцией[169], что, наконец, «переосмысление типа Чацкого после «Мильона терзаний» означало глубокое недоверие сатирика <…> к дворянскому либерализму вообще»[170]. Все эти суждения вполне уместны, но они недостаточны, так как не объясняют, почему же все-таки Салтыков присвоил заурядному либералу своей сатиры имя бескомпромиссного грибоедовского провозвестника свободы.

З. Т. Прокопенко, отправляясь от только что приведенного беглого замечания Е. И. Покусаева о «переосмыслении типа Чацкого после «Мильона терзаний», в своем еще не опубликованном исследовании «Чацкий в сатире Салтыкова-Щедрина» устанавливает черты полемичности в салтыковском Чацком с тем Чацким, какой представлен в статье И. А. Гончарова «Мильон терзаний» (1872), появившейся незадолго до «Господ Молчалиных», и делает следующий вывод: «Сатирик, не возражая прямо Гончарову, переносит полемику в свое творчество, логически развивает основные черты характера Чацкого, намеченные в статье «Мильон терзаний». Не грибоедовского Чацкого обличает Щедрин и упрекает в ренегатстве; объект его сатиры — Чацкий, претерпевший эволюцию в либеральной трактовке. Спорить ради восстановления первоначального, «грибоедовского» звучания образа не имело смысла. Те, кому был дорог Чацкий, бесстрашный провозвестник новой жизни, не изменили своего к нему отношения. Салтыков, уверенный в том, что русский читатель давно уже научен читать «между строк», и на этот раз дал волю своему воображению и «дорисовал» Чацкого во весь рост, приняв в качестве отправного момента все те изменения в облике грибоедовского героя, какие были привнесены враждебным революционной демократии лагерем». Эти соображения заслуживают внимания и представляются нам убедительными. Напомним некоторые суждения Гончарова о Чацком.

Превосходный анализ комедии «Горе от ума» и ее постановок на сцене был дан в знаменитом критическом этюде Гончарова с позиций либерала, отрицательно относившегося к революционным способам преобразования общества и считавшего «нормальным» тот реформистский путь, на который Россия вступила в 1861 г. Эта позиция автора сказалась прежде всего в трактовке Чацкого. Гончаров весьма тонко и последовательно вводит Чацкого, справедливо воспринимавшегося многими в качестве литературного представителя революционных декабристских идей и настроений, в либеральные рамки и именно в таком его качестве высоко оценивает его новаторскую роль в обществе, в «очередной смене эпох и поколений»[171]. Борьба Чацкого со стариной дает ему только «мильон терзаний», комедия ничего не говорит о последствиях борьбы. «Теперь нам известны эти последствия»[172], — заявляет Гончаров, имея в виду, конечно, отмену крепостного права.

Чацкий, развивает свой взгляд Гончаров, не теряет земли из-под ног и не верит в призрак, не увлекается неизвестным идеалом, не обольщается мечтой; он трезво остановится «перед бессмысленным отрицанием «законов, совести и веры». Он очень положителен в своих требованиях, его возмущают «безобразные проявления крепостного права», устранение которых составляет его «скромную программу «свободной жизни»[173]. Белинского и Герцена Гончаров понимает и принимает также только в пределах той «скромной программы», которую он предписывает Чацкому. Белинский, как и Чацкий, умер, не дождавшись исполнения своих грез, которые «теперь — уже не грезы больше». Что же касается Герцена, то Гончаров видит у него только «политические заблуждения» там, где «он вышел из роли нормального героя, из роли Чацкого»[174].

В статье Гончарова Чацкий, как «нормальный», «трезвый» герой, поборник «скромной программы», противопоставлен сторонникам «неизвестных идей, блестящих гипотез, горячих и дерзких утопий»; тем, кто обольщается мечтой, проявляет «юношескую запальчивость»; всем тем, кто, по формулировке Гончарова, составляет «тип крайних, несозревших передовых личностей, едва намекающих на будущее и потому недолговечных»[175]. Нетрудно понять, что здесь Гончаров как либерал выражает свое несогласие с представителями революционного образа мысли и действия.

Напомним еще слова Гончарова о том, что «положение Чацких на общественной лестнице разнообразно, но роль и участь все одна, от круппых государственных и политических личностей, управляющих судьбами масс, до скромной доли в тесном кругу»[176], что они выступают зачинателями «громких, великих дел и скромных кабинетных подвигов»[177].

Мысль о полезности деятельности Чацких-чиновников — на крупных государственных должностях и в скромных канцелярских кабинетах — принадлежит не только Гончарову, она выражает чаяния всех более или менее либеральных деятелей. Одновременно с публикацией «Господ Молчалиных» появилась в печати книга, содержавшая такое поучение: «Если бы триста человек, 14 декабря, из которых большая часть, судя по свидетельствам, были люди истинно благонамеренные, чистые, любившие отечество искренне, умные, способные, избрали себе, взявшись рука за руку, другой образ действия и, нейдя на площадь, поступили бы в канцелярии, департаменты, на службу, с благими своими намерениями, из них через немного лет ведь вышло бы двадцать, тридцать губернаторов, министров, членов Государственного совета»[178].

Подобные, казалось бы запоздалые, либерально-политические нравоучения относительно деятелей декабристского движения и, казалось бы, только литературно-критическая интерпретация Чацкого в либеральном духе, так талантливо осуществленная Гончаровым, имели и в 70-е годы свой актуальный политический смысл. Они отражали и выражали непрекращавшийся и все более обострявшийся спор двух концепций преобразования России — либерально-реформистской и революционно-демократической. Выступая от лица последней, Салтыков своим Чацким полемизировал не с грибоедовским Чацким, а с Чацким в его позднейшей либеральной интерпретации. Своеобразие щедринской полемики заключалось в том, что сатирик, отрешаясь от грибоедовского понимания Чацкого, обратил против идейных противников их собственное оружие, то есть художественно реализовал такого именно Чацкого, которому сторонники либеральных воззрений предписывали, в меру своего понимания и желания, «скромную программу» деятельности на бюрократическом поприще. Салтыковский Чацкий в роли директора «Департамента Государственных Умопомрачений» — это отрицательный ответ сатирика на вопрос об общественной полезности Чацких на службе политическому режиму самодержавия.

Своей трактовкой Чацкого, взятого в его либеральном варианте, как и Рудина, которому в «Господах Молчалиных» отведена роль директора «Департамента распределения богатств», Салтыков высмеял ту разновидность либерализма, которая упорно придерживалась теории возрождения России посредством улучшения администрации. В годы своей служебной деятельности сам Салтыков был не чужд этой иллюзии, но затем он беспощадно преследовал и разоблачал ее под наименованием «теории практикования либерализма в капище антилиберализма», или «теории вождения генерала Дворникова за нос».

Чацкий и Рудин, если в соответствии с либеральной концепцией представить их в роли деятелей царской бюрократии, — это уже не герои-протестанты, известные нам по произведениям Грибоедова и Тургенева; и как соратники помпадуров, они оказываются объектом салтыковской сатиры на молчалинство вообще, сатиры тем более резкой, что на них не могут быть распространены те обстоятельства, которые смягчают вину массовых, заурядных Молчалиных.

После Алексея Степаныча Молчалина, воспринятого от Грибоедова, второе место по степени уделенного ему внимания и остроте сатирической обрисовки занимает в «Господах Молчалиных» представитель литературного молчалинства, издатель либеральной газеты «Чего изволите?». Сцена в редакции этой газеты (глава четвертая), где рассказчик и Алексей Степаныч Молчалин помогают Молчалину 2-му в редактировании статей, принадлежит к наиболее ярким во всей салтыковской сатире страницам, разоблачающим беспринципность и пресмыкательство либеральной прессы[179]. Афористически остро звучат слова о Молчалине-литераторе как о человеке, который «впал <…> грешным делом, в либерализм, да и сам не рад», или его формула-мольба, резюмирующая отношение либерального органа к начальству: «мы готовы прийти к вам, — говорю я, — но укажите нам пути и сохраните нам нашу независимость!» Трагикомическая позиция либерала, желающего совместить свободомыслие с верноподданничеством, представлена в действиях Молчалина 2-го с такой определенностью, что не оставляет у читателя никакой неясности. Достаточно лишь заметить, что своими рельефно и остроумно обозначенными чертами образ литературного Молчалина сразу же врезался в сознание общественности, больно уязвил либеральную прессу метким изобличением ее низменных свойств и дал повод к ожесточенным спорам в критике (об этом см. ниже).

Салтыковский Молчалин — это литературный тип, который находит себе индивидуальные соответствия в реальной действительности. Но еще более — это персонифицированные в литературном образе определенные социально-психологические черты, разлитые в целой массе людей. Вот почему мы сталкиваемся в «Господах Молчалиных» с таким, казалось бы, парадоксальным явлением. С одной стороны, сатирик заявляет, что все общественное значение Молчалиных исчерпывается их фамилией, а с другой — выводит целую серию Молчалиных, отличающихся болтливостью. Разгадка этого заключается в том, что молчалинство оказывается у Салтыкова, в сущности, своеобразной сатирической метафорой для обозначения всех тех «средних» людей, которым чуждо чувство политического протеста против царящего зла, так или иначе подавляющего и их самих. Это — приспособленцы, идущие на любой компромисс ради того, чтобы выжить. В грибоедовском Молчалине Салтыков выявляет прежде всего его политический аспект и делает политическое молчание стержневым признаком типа. За пределами этого признака Молчалины могут быть весьма разношерстны.

Алексей Степаныч Молчалин является, так сказать, классическим олицетворением обозначаемого его фамилией социального типа. Он заключает в себе все основные, изначальные признаки данного типа, как восходящие к первоисточнику (к комедии Грибоедова), так и обретенные под пером Салтыкова. Что же касается других Молчалиных, изображенных Салтыковым, то они являются не столько законченными представителями молчалинства, сколько носителями лишь его отдельных характерных свойств. Каждый из них показателен для типа лишь отчасти, сближается с ним в каких-либо одних признаках и расходится в других. Так, Молчалин-журналист своим трепетным страхом перед властями подобен всем Молчалиным, и в то же время он отличается от классического типа тем, что не довольствуется скромной долей безвестного молчальника, а жаждет славы на поприще публичного либерального словоблудия.

Еще более резкие вариации молчалинства представлены в лице чиновников департамента «Возмездий и Воздаяний», изображенных в пятой главе; здесь мы встречаем Молчалина-жуира, который своей приверженностью к эгоистическому животолюбию и верным служением начальству примыкает к племени Молчалиных, но расходится с ними полным отсутствием какой-либо подавленности духа и непричастностью к молчалинскому принципу «умеренности и аккуратности».

Молчалин-аскет, напротив, совершенно отрешился от каких-либо личных интересов. У него болезненная потребность «послушания» не обусловлена никакими корыстными побуждениями, а только убеждением, что «земля есть юдоль скорбей, в которой люди должны «терпеть». Это Молчалин, окончательно освободившийся от всяких расчетов преднамеренной угодливости и «пламенеющий наголо и беззаветно». Перед нами проникновенно написанный и, при всей своей лаконичности, исчерпывающий психологический портрет личности, человеческие качества которой находятся в полном противоречии с той низкой целью, которая поработила их, подчинила себе и извратила их естество. Трудно назвать этот образ Молчалина-аскета сатирическим. Он возбуждает не негодование, не неприязнь, а чувство жалости, сострадания и глубокого сожаления по поводу того, что его беззаветное самоотвержение силою обстоятельств поставлено на службу дурному делу. Поэтому все негодование читателя переносится с Молчалина-аскета на поработившие его личность условия жизни. Измените последние, приведите их в соответствие с естественными наклонностями личности, и человек, подобный Молчалину-аскету, предстанет перед нами в образе замечательного труженика на пользу общую. Именно такого рода мысли внушал Салтыков читателю своими поисками человечности, прячущейся под «корой молчалинства». И именно потому, что Салтыков так глубоко проник в истоки психологии и трагедии молчалинства, раскрыл их как неизбежное следствие целого строя жизни, — именно поэтому он не мог отнестись к Молчалиным только отрицательно и, начав с обличений, все более углублялся в психологические разъяснения.

Характерной особенностью жизни и психологии Молчалиных является «хроническое двоегласие», два рядом идущих существования — казенное и свое собственное, переплетение отрицательного и положительного во всем их поведении. В молчалинском типе Салтыков отделяет «вицмундирные» черты, разоблачаемые сатирически, от черт человеческих, внушающих писателю симпатию и сочувствие. Это «двоегласие» типа обусловило собою и своеобразное к нему отношение Салтыкова. Писатель то обличает, то сострадает, переживает смену настроений, воздерживаясь от прямого приговора и категорических суждений.

В понятие «человека простеца», которого Салтыков стремился просветить, включаются и Молчалины. С них начинается та масса, которой писатель выражает сочувствие. Молчалиных опутала «тина мелочей», извратившая все мотивы их человеческой деятельности, но, говорит сатирик, «я тем охотнее обращаюсь к Алексею Степанычу, что сквозь наносную кору молчалинства мне удается угадывать в нем черты подлинного человеческого образа». Заметим, что во всем своем творчестве Салтыков только дважды специально предупреждает читателя о необходимости в сатирически изображаемых социальных типах отделять «наносное» от человеческого. В «Истории одного города» он говорит, что его сатира на крестьянство имеет в виду «наносные атомы», то есть рабские черты психологии, и не затрагивает достоинства «природных свойств» мужика. Подобно этому, в Молчалиных он разграничивает «наносную кору молчалинства» и черты подлинного человеческого образа. Это указание чрезвычайно важно. Оно свидетельствует, что в понимании Салтыкова проблема Молчалиных соприкасается с проблемой народа.

Конечно, само заглавное определение «Господа Молчалины», как и «Господа ташкентцы», «Господа Головлевы», означает, что в этих произведениях идет речь о тех слоях общества, которые противостоят угнетенной народной массе и к которым писатель-демократ относится отрицательно. Вместе с тем Молчалины составляют собою именно ту часть господской среды, которая граничит с широкой народной массой. Молчалины, говорит Салтыков, пользуются неполной безвестностью, ниже их начинается среда «человека лебеды», пользующегося «полною и безусловною неизвестностью». Молчалины по своей численности и по своему положению в буржуазно-дворянском обществе стоят сразу же за крестьянством. Это огромная масса мелких и средних чиновников, добывающих себе скромное благополучие исполнительностью и трудолюбием. В Молчалиных хорошее переплетено с плохим. Здесь есть чему сочувствовать, но есть и то, что в человеке, способном взглянуть на дело шире узкого круга личных интересов, вызывает чувство досады, огорчения и негодования. Это смешанное чувство негодования и сочувствия характерно для автора «Господ Молчалиных». Сатирик осудил рабскую психологию, вицмундирные и шкурные поползновения Молчалиных, унижающие человеческое достоинство, и в то же время не оставил в тени их положительные качества — добродушие, трудолюбие, скромность.

Стремление подслушать в молчалинстве человеческое, независимое от профессии, уловить «не вицмундирные, а человеческие струны сердца» заставило сатирика совершить не совсем обычный для него продолжительный экскурс в домашний мир своего героя, или, говоря образным языком рассказчика, охотно отозваться на приглашение Алексея Степаныча Молчалина и посетить его одноэтажный деревянный домик на Песках. Было и еще одно обстоятельство, которое побуждало писателя задержаться на изучении частной жизни Молчалина.

Салтыков был не только революционным сатириком, беспощадным обличителем всех форм угнетения человека человеком, не только самоотверженным защитником и идеологом трудящихся масс. Как великого гуманиста, его глубоко волновали судьбы всех людей общества, судьбы личности вообще. Позиция гуманиста сказалась и в раздумьях Салтыкова «над финалом, которым должно разрешиться молчалинское существованне».

Этому целиком посвящена шестая, последняя глава «Господ Молчалиных», носящая публицистический, социально-философский характер.

В состоянии ли Молчалины самостоятельно бороться за изменение своего положения, за восстановление своего попранного человеческого образа? На этот вопрос Салтыков дает отрицательный ответ, развиваемый на протяжении первых пяти глав «Господ Молчалиных». Защищенные броней бессознательности и рабской привычки послушания, Молчалины на служебной арене неуязвимы, здесь они действуют как автоматы, покорные господствующей силе и недоступные для всяких других влияний. Они прикованы, как к устричной раковине, к своему узкому мирку, за пределами которого ничего не желают знать. Равнодушные к гражданским интересам, неподвластные мысли о будущем, Молчалины, однако, очень болезненно реагируют на все, что затрагивает семейный базис их растительного благополучия. Поэтому из состояния духовной спячки может вывести Молчалиных только такая сила, которая коснется их самых чувствительных струн — личной семейной жизни. Этой силой, по мысли Салтыкова, является освободительная борьба, которая, помимо желания Молчалиных, неизбежно вторгнется в лоно их умеренной и аккуратной жизни и сделает их невольными участниками великой социальной драмы.

Вторжение идей освободительной борьбы в традиционное течение жизни всех слоев общества Салтыков на последней странице «Господ Молчалиных» назвал «заправской русской драмой». В чем же, однако, сущность ее применительно к молчалинству? Где таится ее непосредственный реальный источник и кому принадлежит в ней первая роль?

По концепции Салтыкова, социальная драма подкрадывается к молчалинству в виде драмы семейной и только в этом виде может растревожить их. Трагическую развязку существованию Молчалиных принесут их дети. С суровой неумолимостью бесповоротного убеждения они откажутся следовать проторенной колеей отцов, отвернутся от их деятельности и осудят ее.

Проникновение революционных идей в замкнутую молчалинскую среду через подрастающее поколение — вот источник трагедии, которая подстерегает Молчалиных непосредственно в семье и потрясет их самым чувствительным образом. Бессознательность, делавшая Молчалиных равнодушными к суду истории, придаст обрушившейся на них драме характер полной неожиданности и неизбывной мучительности.

Эта концепция родилась под впечатлением фактов революционной борьбы. Подъем освободительного движения во второй половине 70-х годов помог Салтыкову уловить в молчалинском существовании «зерно» зарождавшейся «заправской русской драмы» и показать начальный акт этой драмы. Герои развернувшихся в это время революционных схваток с самодержавием были преимущественно выходцами из разночинной среды[180], то есть именно той среды, в старших поколениях которой болезнь молчалинства имела наибольшее распространение.

Период работы Салтыкова над «Господами Молчалиными» ознаменовался массовыми арестами народнической интеллигенции. Газеты были заполнены отчетами о политических процессах, следовавших один за другим с нарастающей частотой. Количество жертв росло. Семья, говорит Салтыков, «сделалась ареной какой-то сплошной трагедии». Но стенографические отчеты судебных заседаний, продолжает Салтыков, не передают полного внутреннего смысла развивающихся трагедий. Мы видим в этих отчетах только так называемых «заблуждающихся» детей, но не видим их отцов и матерей, которые мечутся, истекают слезами и кровью.

В последней главе «Господ Молчалиных» Салтыков был вынужден цензурными обстоятельствами ограничиться лишь схематическим очерком «трагического сценария», только самым общим изложением смысла назревающей социально-исторической драмы молчалинства. Более конкретно он представил это в рассказе «Чужую беду — руками разведу»[181] (цензурная редакция под названием «Чужой толк»). Беда, которую тревожно предчувствовал Алексей Степаныч Молчалин («А ну, как Павел-то Алексеич мой как ни на есть не доглядит за собой?»), действительно стряслась: сына его Павла арестовали. Сила сосредоточившегося на Молчалине-отце трагизма заставила его метаться в пустоте и истекать слезами, но вместе с тем она как бы и поднимала его самого, принесла ему «минуты прозорливости». «Теперь для него это было совсем ясно: не сын должен был до него подняться, а он до сына». В данном случае «минута прозорливости» была недолгой, история с Павлушей окончилась благополучно, и Алексей Степаныч Молчалин остался таким, каким был прежде. Семейная драма Молчалина в «В среде умеренности и аккуратности» не пошла дальше первого акта, но какова она может быть в финале, это Салтыков показал в написанном годом позже рассказе «Больное место» («Сборник»). Заглавие и тема рассказа были сформулированы в заключительных строках «Господ Молчалиных», где Салтыков назвал «больным местом» Молчалиных их страх за судьбу детей, вовлекавшихся в революционное движение, и указывал на «суд детей» как грядущее возмездие молчалинству. Эта идея развита в «Больном месте» до окончательной трагической развязки. Центральный персонаж рассказа, Гаврило Степаныч Разумов, во многом повторяет историю Алексея Степаныча Молчалина, являясь как бы его духовным братом. Сын Разумова под влиянием новых идей осудил бюрократическую деятельность своего отца, но, не найдя сил порвать с ним, кончил самоубийством.

Сделаем последний вывод о молчалинском цикле в целом («Господа Молчалины», «Чужую беду — руками разведу», «Больное место»). Начав повествование о Молчалиных сатирическим описанием их растительного блаженства, их идиллии, счастливым образом совпадающей с правилами устава о пресечении и предупреждении проступков и преступлений, Салтыков все более приближался к уяснению их трагического положения и закончил размышлениями о назревающей в среде Молчалиных социально-исторической драме, которая несет им страдание и в то же время явится началом их конца, откроет им путь к исцелению. Движение повествования о молчалинстве от комедии к трагедии явилось следствием раздумья писателя над сущностью и судьбами изображаемого социального типа в связи с теми переменами, которые были вызваны в жизни русского общества процессом нарастания революционного протеста.

Идейно-общественный смысл «Господ Молчалиных», как и любого другого крупного произведения Салтыкова, выходит за рамки непосредственно трактуемой темы. Разоблачению молчалинства Салтыков придал такой аспект и такие масштабы, что и эта его сатира обрушивалась на весь «порядок вещей» буржуазно-дворянского государства и служила утверждению идеи революционного преобразования общества.

«Господа Молчалины» вызвали разнообразные отклики в печати сразу же после их появления на страницах «Отечественных записок» под названием «Экскурсии в область умеренности и аккуратности».

Первые две главы, опубликованные за подписью Н. Г., дали повод для целого ряда непреднамеренных или явно умышленных недоумений, заключений, гаданий относительно автора. Смысл отзывов сводился к утверждениям, что «Экскурсии в область умеренности и аккуратности» — это пресная и водянистая «вариация на Щедрина»[182], бездарное подражание Щедрину;[183] автор «забавляется над «манерой» г. Щедрина»[184], он усвоил себе лишь «внешнюю форму» сатирика и выступает представителем «псевдощедринской школы», чтобы «разбавить грибоедовскую ложку меда в бочке дегтя собственной гонки»[185]. Консервативный сотрудник «Гражданина» высказал категорическое суждение о том, что будто бы «Молчалин немыслим, в настоящее время в особенности, ни в каком виде, ни в какой должности», но тут же сообщал, что об «Экскурсиях» толкуют многие в Петербурге, что читательские «мнения весьма различны», и, в частности, привел такое суждение: «Молчалина изобразить в наше время да в нашем обществе, — да это, помилуйте, это гениальная мысль!»[186]

По-видимому, спекуляции журналистов на «догадках» относительно авторства и заставили Салтыкова применить, начиная с третьей главы, свой привычный псевдоним — Н. Щедрин.

Из последующих глав многочисленные и разноречивые отзывы вызвала и четвертая, где представлен тип литературного Молчалина, издателя либеральной газеты «Чего изволите?». Некоторые либеральные органы почувствовали себя глубоко уязвленными резкой сатирой и не замедлили высказать свое явное недовольство, свидетельствуя тем самым, что Салтыков метко попал в цель. Они не хотели признать Молчалина 2-го типичным представителем современной прессы, упрекали Салтыкова в карикатурности, шаржировании, преувеличениях, в необоснованном выпаде против печати вообще. По мнению критика «Одесского вестника», «знаменитый сатирик пересолил», замалевал слишком черною краской и без того незавидное положение журналистики. «Не с холодным и бессердечным сарказмом, а с теплым соболезнованием следовало ему <…> отнестись к болезням и немощам русской прессы»[187]. Сдержанно отозвалась об очерке правонародническая «Неделя». Анонимный автор писал на ее страницах, что «Щедрин совершенно справедливо навлекает на себя нарекание в неясности, а подчас и двойственности», что он «без разбору бьет и своих и чужих», что нарисованный им образ Молчалина 2-го требует смягчения. Характеризуя позицию редактора «Чего изволите?», критик заявлял: «…если обратиться к мотивам, которые заставляют Молчалина «трепетать», то положение его окажется не комическим, а драматическим»[188]. Однако большинство органов печати отозвались с похвалой об очерке сатирика, хотя и с разных позиций. Обозреватель «С.-Петербургских ведомостей» писал: «Здесь выступают все лучшие качества крупного таланта г. Щедрина: язвительная насмешка, оживленная комическим элементом, сатирическая меткость, бьющая прямо в цель, и блестящее остроумие, рассыпанное щедрою рукою»[189]. В другом органе отмечалось, что эскиз о «литературном Молчалине» «полон правды <…> написан он превосходно и как нельзя более своевременно»[190].

Заслуживает внимания статья «Гражданина». Журнал, державшийся крайне консервативных убеждений и обычно враждовавший с Салтыковым, на этот раз выступил с весьма положительным отзывом, решительно не согласившись с теми, кто посчитал образ Молчалина 2-го лишь карикатурой. В данном случае реакционный орган использовал салтыковскую сатиру, нападавшую на либерализм «слева», в качестве острого оружия для нападок на него «справа». Но если оценивать статью консервативного критика «Гражданина» независимо от этого, достаточно умело замаскированного, субъективного намерения автора, то нельзя не признать, что в ней салтыковский этюд о литературном молчалинстве получил удачное освещение. Сатирик, писал критик, «обрисовал лучшими красками своего таланта редакцию газеты «Чего изволите?». Тип литературного Молчалина следует причислить к лучшим щедринским типам <…> Действительно, газета «Чего изволите?» и литературный Молчалин, не будучи фотографическим снимком с какой-нибудь известной существующей газеты и редактора, являются вполне и художественно верным типом, вмещающим в себе всю дрянь, так широко расплодившуюся в нашей печати. Характеристический образ «Чего изволите?» и литературного Молчалина, варьируясь и оттеняясь сообразно с различными обстоятельствами, постоянно является перед нами»[191].

Привлекла внимание прессы и глава пятая своим смелым изображением департамента «Возмездий и Воздаяний». Критик из «Московского обозрения» отмечал «длинноты», но вместе с тем говорил об авторе сатиры: «…он имеет неиссякаемую способность проникать своим воображением во все уголки той трагикомической сферы, которую он еще со времен «Губернских очерков» избрал объектом своей сатиры»[192].

Появление первого отдельного издания цикла «В среде умеренности и аккуратности» (1878), включавшего «Господ Молчалиных» и «Отголоски», не вызвало сколько-нибудь значительных критических отзывов. Внимание обратила на себя лишь статья П. Н. Ткачева «Безобидная сатира», появившаяся за подписью «П. Никитин» в первом номере журнала «Дело» за 1878 г. В статье, написанной в фельетонном стиле, книга «В среде умеренности и аккуратности» не подвергалась серьезному рассмотрению, а была использована в качестве повода для предвзятых суждений о Салтыкове как «безобидном» сатирике, чьи произведения приводят читателя «в то «веселонравное настроение», за которым, почти всегда, неизбежно следует «примирение» и «успокоение»[193]. Для читателей журнала «Дело» статья Ткачева не была неожиданной: им была памятна аналогичная статья о «Благонамеренных речах» Н. В. Шелгунова «Горький смех — не легкий смех» («Дело», 1876, № 10). Обе эти статьи в своих основных положениях восходили, о чем прямо заявляли сами авторы, к известной статье Д. И. Писарева «Цветы невинного юмора» и только усугубляли ошибочность высказанных в ней поспешных суждений, несостоятельность которых становилась все более очевидной по мере развития салтыковской сатиры.

Статья Ткачева вызвала справедливые возражения. В полемику с ней вступил на страницах журнала «Слово» известный революционер-народник Д. А. Клеменц, отвергнувший точку зрения Ткачева, как отсталую[194]. На страницах самого «Дела» сатире Салтыкова также была дана позже высокая оценка, отменявшая мнение Ткачева, хотя при этом статья его и не упоминалась. С этой оценкой выступил К. М. Станюкович, утверждавший, что ни один из современных писателей «не обладает таким сатирическим талантом, таким юмором и способностью одним-двумя словами заклеймить целый цикл явлений или определить еле зарождающийся тип»[195].

Некоторые критики, особенно на страницах реакционной прессы, считали изображение действительности в новой книге Салтыкова слишком односторонним и мрачным, Анонимному рецензенту «Русского мира» она не понравилась «массой черных красок»[196]. Другой критик также утверждал, что книга «В среде умеренности и аккуратности» подавляет и уничтожает нас «мертвящим пессимизмом», хотя при этом многие очерки книги оценил как «неподражаемое сатирическое произведение, поражающее невероятной глубиной психологического анализа»[197]. С похвалой отозвался о книге сатирика обозреватель из «Гражданина»: «Ядовитый смех, талантливость изложения, доходящие до высоты художественной картины, дают г. Щедрину одно из первых мест в нашей литературе»[198].

Интересные соображения о «Господах Молчалиных» были высказаны Н. К. Михайловским в статье «Щедрин. Умеренность и аккуратность», впервые опубликованной в 1889 г. в «Русских ведомостях». Обратив внимание на некоторые «любопытные поправки», внесенные Салтыковым в грибоедовский образ, критик, в частности, отметил, что в «щедринской переделке Молчалин выходит гораздо симпатичнее, чем у Грибоедова <…> Своей переделкой Молчалина Салтыков показал, что он может очень мягко относиться к умеренности и аккуратности, когда они украшаются скромностью»[199].

Глава I^*

Впервые — ОЗ, 1874, № 9 (вып. в свет 29 сентября), стр. 209–230, под заглавием «Экскурсии в область умеренности и аккуратности», с порядковым номером «1». Подпись: Н. Г.

Рукописи и корректуры не сохранились.

Различия печатных редакций незначительны. Из наиболее существенных вариантов можно указать лишь один:

К стр. 19. В абзаце «Увы! он очень отчетливо…» после слов «жалобному воплю птенцов его!» в журнале было:

«Эти птенцы <…> поведем речь» (полностью приведено на стр. 634).

Появившись на страницах «Отечественных записок», очерк стал предметом пристального внимания цензурных властей. «По-видимому, это — воспроизведение грибоедовского типа Молчалина, перенесенного в социальную сферу, и принадлежит к литературе нравоописательных этюдов, — отмечал в своем донесении цензор. — Но, читая между строк, по некоторым прозрачным намекам, легко понять, что автор имел в виду изобразить грустные условия современного общественного положения России. Автор рисует эпоху полного затишья в истории человеческой общественности, когда человеку ничего не остается желать, кроме тишины и безвестности, когда здоровая жизнь засыпает, а на ее место вступает в права жизнь призраков, миражей и трепетов, когда лучшие умы обуреваются одним страстным желанием бежать и скрыться. Такое время, по мнению автора, благоприятствует особенно распложению людей самого уродливого сорта, олицетворенного в типе Молчалина; в счастливой и безответственной области умеренности и аккуратности они видят возможность осуществления полного благополучия…»[200]

…вступает в права жизнь призраков, миражей и трепетов…— Салтыков имеет в виду исторически изжившие себя, но реально существующие и тормозящие прогресс общественные идеи и социально-политические институты. Подробнее см. статью Салтыкова «Современные призраки» и прим. к ней (т. 6, стр. 381–406, 675–680).

…сплошную борьбу с квартальными надзирателями…— Образ квартального надзирателя в сатире Салтыкова — эзоповское обозначение существующего полицейско-самодержавного режима, который угнетающе действовал не только на весь характер жизни общества, но и на внутренний, духовный облик людей. Возражая Достоевскому, давшему ограничительное истолкование этого образа, Салтыков говорил: «Вот Достоевский написал про меня, что я когда пишу — квартального опасаюсь. Это правда, только добавить нужно: опасаюсь квартального, который во всех людях российских засел внутри. Этого я опасаюсь…» (см. «Салтыков в воспоминаниях», стр. 686–687).

…английского судью Джеффриза…— Судья Джеффриз мог помниться Салтыкову по характеристике, данной в статье Чернышевского о «Губернских очерках»: «Джеффрейз, с которым наши читатели знакомы из Маколея, был величайший в мире злодей и негодяй. Каждое его действие было преступно…» (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. IV, стр. 297). Салтыков знал, конечно, и «Рассказы из истории Англии при королях Иакове II и Вильгельме III и королеве Анне» самого Маколея (в переводах Н. Г. Чернышевского, М. П. Веселовского, В. В. Бутузова и др., под редакцией Н. Г. Чернышевского они печатались в «Современнике» в 1856–1857 гг.).

…тайного советника Шешковского…— Имя Шешковского встречается в произведениях Салтыкова и в дальнейшем («Современная идиллия», «Недоконченные беседы», «Пошехонские рассказы»). Упоминаемые Салтыковым материалы о С. И. Шешковском, начальнике тайной экспедиции правительства Екатерины II, публиковались в «Русской старине», 1874, X, стр. 781–785 (раздел «Исторические рассказы и анекдоты»). Об отношении Салтыкова к журналам «Русская старина» и «Русский архив» см. т. 10 наст. изд., стр. 679–680.

…перепечатка ревизских сказок…— Ревизские сказки — документы для взимания подушной подати, списки крестьянского населения, составлявшиеся в России с 1719 г. на основании периодически производившихся ревизий.

…Молчалины… суть «излюбленные люди»… —

Излюбленные — выбранные на какую-либо общественную должность (термин русского обычного права). Здесь применено иронически для характеристики Молчалина как порождения деспотической действительности.

…к помощи адвоката Легкомысленного…— Сатирическую характеристику этого беспринципного буржуазного адвоката-«хищника» Салтыков особенно тщательно разработал в «Благонамеренных речах» (см. т. II наст. изд., стр. 151–154, 582, а также незаконченный очерк «XII. Переписка»). Еще раньше Салтыков обратился к этому новому для пореформенной эпохи типу в «Признаках времени» (см. т. 7 наст. изд.).

…«переходные эпохи»… все усилия оправдать жизненный сумбур… по малой мере бесплодны. — Здесь и далее Салтыков полемизирует с либеральными деятелями, оправдывавшими пореформенные разочарования «переходностью времени», необходимостью «погодить», двигаться вперед «постепенно», «не вдруг» (см. т. 6 наст. изд., стр. 589), ждать лучшего «не нынче, так завтра».

…совпадает с правилами устава о пресечении и предупреждении проступков и преступлений…— Имеется в виду «Устав о предупреждении и пресечении преступлений» (см. «Свод законов Российской империи», т. XIV, СПб. 1857).

сертификат местного квартала о благонадежности…— Цертификат — здесь: письменное свидетельство; местный квартал — отделение городской полиции (до 1862 г.).

…на Песках…— район Петербурга, прилегающий к нынешнему Суворовскому проспекту… в Москве под Донским…— у Донского монастыря…в Колтовской…— район Колтовских улиц и набережной Малой Невки на Петербургской (ныне Петроградской) стороне. Салтыков называет тогдашние окраины, населенные мелким чиновничеством и мещанством.

…человек лебеды — то есть человек, который вместо хлеба вынужден питаться лебедой, крестьянская трудовая масса; о человеке, питающемся лебедой, см. в очерках «Господа ташкентцы» (т. 10 наст. изд., стр. 23–24, 38–40).

…знаменитого «qu’il mourût»? — слова старого Горация (в трагедии Корнеля «Гораций») о сыне, вызванные ложным известием о его трусости и бегстве с поля сражения, в котором решался вопрос о свободе и независимости Рима (акт III, явл. 6).

Кто идет? кликнет его у пристани дозорщик. — Здесь используется в вольной передаче античный миф о подземном царстве мертвых, куда через реку Ахерон доставлял души умерших перевозчик Харон.

…место в жизненном пире…— выражение из «Опыта о законе народонаселения» Т. Мальтуса (см. т. 9 наст. изд., стр. 546–547).

…свой мартиролог…— перечень страданий, преследований, невзгод.

…бродяг и непомнящих родства людей…— «Непомнящими родства» именовались лица, не имевшие паспортов, удостоверяющих личность; у Салтыкова — широкое обозначение людей, принадлежавших к имущим и правящим слоям, не дороживших прошлым своей страны и своего народа.

…базар житейской суеты…— так иногда переводили в XIX в. название романа Теккерея «Ярмарка тщеславия». Здесь — фразеологизм.

…помещен где-то далеко, за пределами цивилизации. — Намек на практику административной ссылки, иногда под видом «перевода по службе», в отдаленные районы России.

Парка — в римской мифологии одна из богинь, прядущих нить человеческой жизни, судьбы.

…принимал Раппо падающие с высоты чугунные ядра. — Раппо — атлет, упоминается у Герцена: «…Раппо, поднимавший карету шестериком, нагруженную свинцом» (А. И. Герцен, Собр. соч., т. XXIX, стр. 405); у Тургенева: «…услыхал балладу, в которой описывалось, как в столицу Московии прибыл геркулес Раппо и, давая представления на театре, всех вызывал и побеждал» (И. С. Тургенев, Полн. собр. соч. и писем. Сочинения, т. XIV, стр. 82).

…стратагема — военная хитрость, действие, вводящее в заблуждение противника.

…где-то в Царевококшайске…— Царевококшайск — уездный город в Казанской губернии. У Салтыкова — обобщенное обозначение глубокой провинции.

Глава II^*

Впервые — ОЗ, 1874, № 10 (вып. в свет 23 октября), стр. 461–476, под заглавием «Экскурсии в область умеренности и аккуратности», с порядковым номером «II». Подпись: Н. Г.

Сохранившаяся наборная рукопись[201] позволяет установить, что в процессе публикации очерка Салтыков вычеркнул открывавшее очерк пространное рассуждение об особенностях и роли молчалинского типа. Причиной этого было, по-видимому, то обстоятельство, что задачу экспозиции цикла выполнил уже появившийся в печати первый очерк «Экскурсий». В дальнейшей работе над «Господами Молчалиными» этот отрывок не использовался и при жизни писателя не публиковался. В настоящем томе см. в разделе «Из других редакций», стр. 535–538.

В журнальной публикации Салтыков, возможно, по цензурным соображениям, сократил или заметно ослабил острые сатирические характеристики Каткова как преследователя прогрессивно настроенной молодежи («Вот и благонамеренный, а кажется, нет его для родительского сердца постылее!», стр. 31, в абзаце «Как же! в гимназии…») и особенностей так называемой «внутренней политики» в заключающей очерк реплике Молчалина («Нынче у нас так: сказывать не сказывают, а ты все-таки старайся!», стр. 43). В настоящем издании, как и в изд. 1933–1941, названные купюры устранены.

В отдельных изданиях Салтыков ограничился лишь редактированием и стилистической правкой очерка в 1878 г.

…должность помощника экзекутора. — Экзекутор — чиновник, исполнявший хозяйственные и распорядительные обязанности при канцелярии и присутственном месте.

…дервиш в вицмундире…— Дервиш — нищенствующий мусульманский монах; здесь: человек, находящийся в некоем фанатическом экстазе.

…вынужден был несколько лет прожить в провинции, где познакомился с Сквозником-Дмухановским и Держимордою. — Намек на вятскую ссылку писателя; Сквозник-Дмухановский и Держиморда — городничий и полицейский в «Ревизоре» Гоголя. Эти персонажи фигурируют во многих произведениях Салтыкова («Помпадуры и помпадурши», «Благонамеренные речи», «Сатиры в прозе», «Признаки времени», «За рубежом», «Господа ташкентцы», «Письма к тетеньке». «Недоконченные беседы»).

…«несть власть…» — нет власти (церковнослав.) — выражение из Библии (К римлянам, 13, 1); продолжение фразы с умыслом не договаривается: «несть власть аще не от бога».

…представлением о Макаре и его телятах…— иносказательное обозначение ссылки по политическому обвинению в отдаленные губернии России — туда, «куда Макар телят не гонял».

…офрапировал…— поразил, удивил (от франц. frapper).

…прибегает это из академии…— Имеется в виду Медико-хирургическая академия в Петербурге, известная высоким уровнем преподавания естественнонаучных знаний и активным участием студентов в общественном движении.

…Человек — это… от обезьяны происходит! — Речь идет об учении Дарвина, изложенном в его основных трудах: «Происхождение видов путем естественного отбора, или сохранение усовершенствованных пород в борьбе за жизнь» (1859; русский перевод С. А. Рачинского — СПб., 1864), «Происхождение человека и половой отбор» (1871; русский перевод — СПб. 1872); во втором высказана мысль о происхождении человека от обезьяноподобных предков.

…пострадать хочу! — Намек на стремление передовой молодежи из имущих классов посвятить себя служению народу, уплатить ему «долг» в соответствии с народническим учением, сформулированным в «Исторических письмах» П. Л. Лаврова.

…по классической части — то есть с обучением классическим языкам, латыни и греческому, которые, по мысли идеологов самодержавия (министра народного просвещения Д. А. Толстого, М. Н. Каткова и др.), должны были увести молодежь от увлечения материализмом и «пагубными идеями» революционного изменения действительности (см. также прим. в т. 10 наст. изд., стр. 702).

…господин Катков эту травлю поднял…— Имеются в виду многочисленные выступления на страницах «Московских ведомостей» и «Русского вестника» в защиту классического образования и нападки на сторонников реального обучения в гимназиях.

…к Вольфу…— в ресторан на Невском проспекте.

…мы из Пронскова-города…— Пронск — уездный город Рязанской губернии.

…пять душ временнообязанных…— Согласно «Положениям» от 19 февраля 1861 г., крестьяне после отмены крепостного права были обязаны нести определенные повинности по отношению к помещикам вплоть до выкупа своей земли.

…за наделом! — то есть кроме надела, предоставленного бывшим крепостным в результате реформы.

Соберут, это, «уполномоченных»… — Уполномоченные — помещики, принимавшие участие в выборах предводителя дворянства.

…департамент «Государственных Умопомрачений»… — Под этим сатирическим наименованием Салтыков разумеет Министерство народного просвещения.

…строгий приказ вышел… напредь об масонстве чтоб ни гу-гу! — В 1822 г. был издан рескрипт о закрытии всех масонских лож в России, в 1826 г. Николай I подтвердил это запрещение.

…генерал-майор Отчаянный — образ, фигурирующий в ряде произведений сатирика (например, «Больное место», «За рубежом», «Современная идиллия», «Сказки»); некоторые черты его внушены личностью военного министра князя А. И. Чернышева (см. С. Макашин. Салтыков-Щедрин. Биография, М. 1951, стр. 174).

…департаментом «Побед и Одолений» — сатирическое обозначение Военного министерства.

…небось, помнишь, как вместе горе тяпали! — Намек на службу Салтыкова в Военном министерстве в 1844–1848 гг.

…департамент «Распределения богатств» открылся…— Очевидно, имеется в виду Министерство государственных имуществ, основанное в 1837 г. «В первые два пореформенных десятилетия значительное место к деятельности министерства занимало «устройство» вышедших из ведения министерства крестьян, а также распродажа при министре П. А. Валуеве (1872–1879) государственных имуществ. В некоторых местностях (Приуралье. Башкирия и т. д.) эта распродажа носила характер чиновничьего разграбления» (Н. П. Ерошкин, История государственных учреждений дореволюционной России. М. 1903, стр. 223).

…Рудина… который в Дрездене…— Возможный намек на связь образа Рудина с М. А. Бакуниным (см. т. 8 наст. изд., стр. 518). Бакунин был одним из деятельных участников восстания в Дрездене в 1848 г.

…они, молодые-то люди, дела не знают… Реформы у них одни в голове…— Речь идет о бюрократах пореформенного периода, типы которых воспроизведены сатириком в ряде очерков — «Помпадуры и помпадурши» (Митенька Козелков, Феденька Кротиков), «На досуге» (Левушка Коленцов) и др.

Глава III^*

Впервые — ОЗ, 1874, № 11 (вып. в свет 29 ноября), стр. 155–180, под заглавием «Экскурсии в область умеренности и аккуратности», с порядковым номером «III». Подпись: Н. Щедрин.

Рукописи и корректуры не сохранились.

Разночтения печатных редакций незначительны.

И в Коломне тихо живут…— Коломна — в XIX в. окраина Петербурга, прилегающая к Калинкину мосту и Покровской площади (ныне пл. Тургенева).

Прежде, бывало, из «Елены Прекрасной», а нынче «Мадам Анго» откуда-то проявилась. — «Прекрасная Елена» — оперетта Ж. Оффенбаха, поставлена в России в 1864 г. (см. т. 7 наст. изд., стр. 53–54); «Дочь мадам Анго» — оперетта Ш. Лекока, поставлена в 1872 г.

Будь, человек, благороден! // Будь сострадателен, добр! — из стихотворения Гете «Божественное».

Читал, чай, процесс игуменьи Митрофании? — Имеется в виду отчет о процессе игуменьи Митрофании по обвинению в подлоге векселей и других уголовных преступлениях (см. т. 10 наст. изд., стр. 804–805). Защитниками интересов пострадавших были известные адвокаты Ф. Н. Плевако, А. В. Лохвицкий и др., над выспренним красноречием которых иронизирует далее Салтыков.

На Синай всходил! каких-то «разбитых людей вонь» поминал! — Салтыков объединил выступления двух адвокатов в одно. Обращаясь к Митрофании, Плевако в конце речи произнес: «С вершины дымящегося Синая сказано человечеству: «не укради». Вы не могли не знать этого, а что вы творите? Вы обираете до нищеты прибегнувших к вашей помощи. С вершины Синая сказано: «не лжесвидетельствуй», — а вы посылаете вверивших вам свое спасение инокинь говорить неправду…» и т. д. («Дело игуменьи Митрофании. Подробный стенографический отчет, составленный Е. П. Забелиной», М. 1874, вторая пагинация, стр. 115). Второе выражение взято из речи Лохвицкого: «Теперь вам предстоит выслушать, как говорилось в старину, «тех разбитых людей вопь», тех людей, чьих имуществ касались ее преступления» (там же, стр. 80).

…Балалайкин, адвокат. — Образ Балалайкина фигурирует в ряде произведений Салтыкова (в данном цикле — «На досуге», затем в «Круглом годе», «Современной идиллии», «За рубежом», «Недоконченных беседах», «Письмах к тетеньке», «Сказках»).

…пойду по Надеждинской…— На Надеждинской (ныне улица Маяковского) помещался ряд адвокатских контор.

…сам к Елисееву ходил, клубничный пирог у Лабутина купил…— Речь идет о гастрономическом и кондитерском магазинах, названных по фамилиям их владельцев.

…двое шематонов…— Шематон — пустой человек, шалопай, бездельник; шеметать — заниматься безделием, пустяками, суетиться попусту.

…все про конкурсы да про дутые векселя…дисконты…— Конкурсы — здесь: передача кредиторам управления имуществом несостоятельного должника с целью удовлетворения имеющихся к нему материальных претензий; вексель — долговое обязательство об уплате суммы в назначенный срок; дутый вексель — фальшивый, необеспеченный; дисконт — покупка векселей банками или частными лицами до наступления платежа.

…«Попрыгунью стрекозу» прочту — басню И. А. Крылова «Стрекоза и муравей» (1808).

…минодирующая — жеманная (от франц. minauder).

…и в банке и в ландскнехте…— названия карточных игр.

…насчет «родов и видов» поговорил бы…— Имеется в виду учение Ч. Дарвина (см. прим. к стр. 31).

«Мимо идоша и се не бе!» — этого не было (церковнослав.).

…из Венева-то явились сюда…— Венев — уездный город Тульской губернии.

…комитеты-то эти в пятьдесят восьмом году открыли…— Имеются в виду губернские дворянские комитеты, которым была поручена подготовка проектов крестьянской реформы.

…как только рескрипт пришел…— Согласно «Положению об устройстве дворовых людей», принятому в январе 1861 г., дворовые люди получали личные и имущественные права, но в течение двух лет были обязаны служить своим господам или платить им установленный оброк.

Как же ты… об Адаме и Еве полагаешь? — Здесь и далее речь идет о церковно-христианской версии происхождения жизни на земле и человека, противопоставлявшейся естественнонаучному объяснению мира.

«Я лиру томну строю…» — из стихотворения В. В. Капниста «На смерть Юлии».

…Ванька Таньку полюбил…— русская народная песня (в обработке Даргомыжского получила широкую известность).

…да воскреснет бог и расточатся врази его! — начальная строка псалма.

…начиная с так называемого «непомнящего», ночующего в стогах сена — то есть бродяг, скитающихся в поисках средств к существованию…кончая так называемым «деятелем», тщетно отыскивающим себе местожительство в кустах. — О деятелях, которые прячутся в кустах, см. также статью «Литературные кусты» (т. 6 наст. изд., стр. 506–517).

Шасспо — нарезное ружье, названное по фамилии изобретателя.

Глава IV^*

Впервые — ОЗ, 1876, № 9 (вып. в свет 20 сентября), стр. 255–292, под заглавием «Экскурсии в область умеренности и аккуратности», с порядковым номером «IV». Подпись: Н. Щедрин.

Сохранилась наборная рукопись первоначальной редакции очерка[202].

Очерк написан летом 1875 г. в Баден-Бадене. В письме от 29 августа Салтыков сообщал Некрасову, что очередная глава «Экскурсий», для сентябрьского номера «Отечественных записок», выслана «две недели тому назад».

Еще до представления очерка в цензуру Некрасов пришел к выводу о возможных затруднениях с публикацией, о чем он и писал в несохранившемся письме, полученном Салтыковым в Баден-Бадене 4 сентября. «Очень меня огорчило, что Вы сомневаетесь относительно помещения «Экскурсий», — в тот же день отвечал Салтыков. — Мне статья эта казалась более безопасною, нежели «Сон в летнюю ночь». «Экскурсии» могут быть истолкованы в двух смыслах, и это ограждает их. Но, по моему мнению, необходимо, чтобы читатель хоть смутно понял, в чем суть <…> Я думаю, что Фукс уже в Петербурге; свезите ему эту статью и от меня попросите прочесть и сказать свое мнение». «Я с нетерпением жду корректуры «Экскурсий», — писал Салтыков Некрасову пять дней спустя, еще не зная о том, что опасения Некрасова оправдались, — но, признаюсь Вам, очень мне будет жаль сокращать этот рассказ». В настоящее время невозможно установить, производил ли Салтыков в сентябре — октябре 1875 г. сокращения в тексте произведения.

4 ноября Салтыков вновь обращается к Некрасову: «Ежели есть возможность печатать «Экскурсии», то печатайте в ноябрьской книжке; ежели же нет возможности, то нельзя ли передать его Суворину: пусть в «Биржевых ведомостях» напечатает». «…Ежели <…> будут помещены «Экскурсии», то новый рассказ отложите до декабря», — напоминает он 10 ноября. Однако и на этот раз очерк напечатан не был: при подготовке ноябрьской книжки журнала Некрасов вынужден был послать его на просмотр цензору С. И. Лебедеву, который рекомендовал редакции воздержаться от публикации: «…с «Экскурсиями» случилась опять остановка. Неприятно, но делать нечего. Этот Лебедев, должно быть, глубокий мерзавец», — с раздражением откликнулся 7 декабря Салтыков на сообщение Некрасова о неудачном обращении в цензуру.

Летом 1876 г. Салтыков предпринял переработку четвертой главы. «…«Экскурсии», исправленные, скоро вышлю…» — сообщал он Некрасову 9 июля. Переработка главным образом шла по двум направлениям. Салтыков произвел сокращения в начале очерка, затем заменил передовицу «О числе и качествах городовых» вновь написанным эпизодом. Во второй половине очерка Салтыков сделал лишь несколько купюр, продиктованных, вероятно, цензурными опасениями: «Может быть, там и невесть что затевается» (стр. 94, абз. «Да, но все-таки…»), «Молоды они — ну, и трутся в свободное от занятий время» (стр. 95, абз. «— Вероятно…»), «Но Алексей Степаныч <…> чистить осталось!» (стр. 104).

Возвратившись в Петербург в августе, Салтыков просил бывшего своего товарища по Московскому дворянскому институту цензора Н. А. Ратынского высказать мнение относительно возможности публикации новой редакции очерка. Ответ Ратынского был положительным, однако он рекомендовал Салтыкову для окончательного решения вопроса обратиться к начальнику Главного управления по делам печати В. В. Григорьеву. 3 сентября 1876 г. Салтыков встретился с В. В. Григорьевым: «Вот я сегодня и поехал <…> Ждал от часу до трех — и что же? Принял он меня не только холодно, но почти неприязненно, даже не посадил. Хотел ли он поломаться надо мной, но первым его вопросом было следующее: Вы в каком журнале участвуете? Хотя Ратынский и уверял меня, что он уже читал «Экскурсии» в первой редакции, но он и виду не подал, а когда я заикнулся о том, что вот, дескать, цензура встретила год тому назад затруднения, а ныне я переделал, и желал бы, чтоб ваше превосходительство удостоили прочесть, то он прямо объявил: это не мое дело-с, на это есть цензор. Одним словом, свидание вряд ли продолжалось и минуту, но, несмотря на это, мне показалось, что на меня целый час плевали. После я зашел к Петрову и отдал «Экскурсии» ему…» Этот эпизод уже на следующий день стал известен в университетском совете, членом которого был В. В. Григорьев; ему, как писал Салтыков в письме Некрасову 21 сентября, «чуть не сделали скандал, но ограничились тем, что через Градовского потребовали объяснений». Вполне возможно, что именно это обстоятельство и способствовало тому, что отданный цензору Петрову очерк был разрешен и появился в сентябрьской книжке журнала (см. изд. 1933–1941, т. 12, стр. 621–623).

В настоящем томе очерк печатается по тексту издания 1885 г., с исправлением опечаток по рукописи и всем прижизненным изданиям, а также с устранением названных выше цензурных купюр по наборной рукописи. Не вошедшие в печатный текст варианты первоначальной редакции см. в разделе «Из других редакций».

…газету «Чего изволите?» издает. — Создавая обобщающий пародийный образ журналиста-приспособленца, сатирик метил в такие буржуазно-либеральные издания, как «Санкт-Петербургские ведомости», «Голос», «Биржевые ведомости» и др. (см. Е. Покусаев. Революционная сатира Салтыкова-Щедрина, М. 1963, стр. 299). Тогда же имелось в виду и «Новое время», перешедшее в 1876 г. в руки А. С. Суворина. Именно за этой газетой и закрепилась в дальнейшем кличка «Чего изволите?». Первоначально Салтыков относился к «Новому времени» благожелательно и даже обещал сотрудничество (см. письмо к Суворину от 6 (18) марта 1876 г.), но уже в первые месяцы существования газеты для него становится очевидным приспособленчество, а затем и ренегатство Суворина. Нарастание критического отношения к его газете видно из писем Салтыкова к Некрасову. В письме от 11 (23) мая 1876 г. (то есть еще до появления данной главы «Господ Молчалиных» в сентябрьской книжке «Отечественных записок») сатирик заявляет, что «Новое время» — «газета «ерническая», ее девиз — «неуклонно идти вперед, но через задний проход»; в письме от 9 июля 1876 г.: «…ужасно больно читать такие пошлости, как «Новое время», «Биржевые ведомости» и проч.»; наконец, в письме от 13 октября: «Новое время» все продолжает свирепствовать и — приобретать успех. На мое личное замечание, что у него не осталось никаких союзников в литературе, кроме «Московских ведомостей» да «Русского мира», Суворин отвечал: «Что ж, и прекрасно!» Из этого Вы можете судить, до каких пределов этот человек дошел <…> ужасно хочется, чтоб эта гнусная газетчонка хлопнулась». Впоследствии В. И. Ленин, характеризуя эволюцию издателя «Нового времени», писал, что Суворин «во время второго демократического подъема в России (конец 70-х годов XIX века) повернул к национализму, к шовинизму, к беспардонному лакейству перед власть имущими. Русско-турецкая война помогла этому карьеристу «найти себя» и найти свою дорожку лакея, награждаемого громадными доходами его газеты «Чего изволите?» (В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 22, стр. 44). Газета под таким названием фигурирует в ряде произведений Салтыкова («Сборник», «Круглый год», «Недоконченные беседы», «Пестрые письма»).

Литератор — не литератор, а в военно-учебном заведении воспитывался… прежде табачную лавку содержал. — Здесь и далее намек на газету «Русский мир» (1871–1880) и ее издателей В. В. Комарова, генерала М. Г. Черняева и др., перепродавших издание Л. Кронебергу, бывшему владельцу табачной фабрики.

…все из золотарей. — Золотарь — служащий по золотым промыслам; также чистильщик отхожих мест. В сатирическом словоупотреблении у Салтыкова — игра на разных значениях слова.

…яко тать в нощи — как вор ночью (церковнослав.) — выражение из Евангелия (первое послание к фессалоникийцам, V, 2).

…«безобразия свияжские», «безобразия красноуфимские», «безобразия малоархангельские» и проч. — Имеются в виду обличительные материалы из различных мест России, печатавшиеся в разделах о внутренней жизни страны (в газете «Русский мир» — «Известия из разных мест», в «Новом времени» — «Внутренние известия» и т. п.).

…уйми… моих передовиков — то есть авторов передовых статей в газете.

…покойный Луи-Филипп — в годы Великой французской революции лицемерно примыкал к республиканцам, затем организовал контрреволюционный заговор. В результате июньских событий 1830 г. возведен на престол, жестоко расправлялся с демократическим движением.

…води их почаще на большую Садовую гулять да указывай на Управу Благочиния…— Управа Благочиния — дореформенное городское полицейское учреждение, возглавлявшееся полицмейстером; существовала в 1782–1862 гг., затем заменена городскими полицейскими управлениями (в уездных городах — уездными полицейскими управлениями); на Большой Садовой в Петербурге находилась столичная Управа Благочиния.

…шумят… народные витии…— измененная цитата из стихотворения Пушкина «Клеветникам России» (1831).

…читатель необыкновенный… с карандашом в руках…— то есть цензор.

…Вотчинная полиция упразднена; мировые посредники… сочтены излишними. — Институт мировых посредников был учрежден после крестьянской реформы 1861 г. для введения уставных грамот между помещиками и крестьянами и разрешения споров и жалоб в поземельных отношениях; превратившись в орган надзора за крестьянскими сословными учреждениями, они просуществовали до 1874 г., когда функции их были возложены на уездные по крестьянским делам присутствия. Вотчинная полиция помещиков потеряла значение в результате полицейской реформы 25 декабря 1862 г.

…сотские и десятские…— должностные лица, избиравшиеся наряду с сельским старостой сельскими сходами.

…мировые судьи — избирались на три года органами городского и местного самоуправления; имущественный, образовательный и служебный ценз избираемых обеспечивал господство дворян и в этом суде, ведению которого подлежали мелкие уголовные и гражданские дела.

…газета «И шило бреет»… — ироническое название либеральной газеты, встречается и в других произведениях («Сборник», «Убежище Монрепо», «За рубежом»). Оценку Салтыковым либеральной прессы см., в частности, в цикле «Дневник провинциала» (гл. VI, VII) и прим. к нему (т. 10 наст. изд.).

…с словом следует обращаться честно — несколько измененная цитата из статьи Гоголя «О том, что такое слово» (в книге «Выбранные места из переписки с друзьями»).

…ни одним скрупулом…— Скрупул — старинная единица аптекарского веса, равная 1,24 г.

…нагое единоначалие…— эзоповское обозначение самодержавной власти.

…многое зависит от начальников края, а я бы сказал: все! — В связи с усилением революционного движения были осуществлены меры, расширявшие права губернаторов. Так, 13 июля 1876 г. Комитет министров дал губернаторам право для «правильного исполнения узаконений о благочинии и безопасности» издавать так называемые «обязательные постановления» (запрет собраний, органов печати и др.).

«Токвиль говорит…» — Труды французского историка и публициста Токвиля «Демократия в Америке» (1835–1840, русский перевод в 4-х томах, Киев, 1860), «Старый порядок и революция» (1856; русский перевод, СПб. 1861) интересовали Салтыкова еще в период пребывания в Вятке и использовались им затем в творчестве в целях критики самодержавно-бюрократических порядков России (см. т. 10 наст. изд., стр. 743).

«Гнейст, подтверждая это мнение…» — Взгляды Гнейста на государственное устройство изложены в его сочинении «Das heutige englische Verfassungs-und Verwaltungs Recht», Berlin, 1857–1860 («Современное английское конституционное и административное право»); Салтыков упоминает о Гнейсте также в «Сатирах в прозе» (см. т. 3 наст. изд., стр. 265, 598), «Характерах» (т. 4 наст. изд., стр. 199, 544) и др.

…знаменательные слова Тюрго…— Для русских революционных демократов деятельность Тюрго, в течение двух лет занимавшего должность государственного контролера Франции, являлась классическим примером бессилия буржуазной демократии путем реформ противостоять произволу феодально-монархического режима. Чернышевский писал о Тюрго; «Он хотел: отменить феодальные права; уничтожить привилегии дворянства; пересоздать систему налогов и пошлин; ввести свободу совести; переделать гражданские и уголовные законы; уничтожить большую часть монастырей; ввести свободу тиснения; преобразовать всю систему народного просвещения. В довершение всего хотел ввести во Франции нечто очень похожее на конституцию. Можно ли не посмеяться над простаком?» (Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. V, стр. 317). Тюрго был уволен в отставку Людовиком XVI по настоянию придворных правящих кругов. Салтыков, несомненно, разделял точку зрения Чернышевского на деятельность Тюрго и буржуазный либерализм.

…имя Бурбонов… перейдет на главы тех… офицеров, которые выслужились из кантонистов и сдаточных. — Бурбоны — династия французских королей (1589–1792, 1814–1848); наименование «бурбон» стало нарицательным для обозначения грубости, самодурства, солдафонства. Кантонист — солдатский сын, с рождения приписывавшийся к военному ведомству. Сдаточный — лицо, сданное в солдаты; помещиками широко практиковалась сдача крепостных крестьян в солдаты.

…при организации… чижовок…— Чижовка — то же, что и кутузка, в просторечии — камера для заключенных при полицейском участке или волостном правлении.

Il voit tout… — куплет из оперетты Лекока «Чайный цветок», о которой говорится далее.

…валяй по всем по трем! — у Салтыкова — выражение для обозначения открытого выступления реакции против революционно-демократических сил (см. т. 6 наст. изд., стр. 662).

…наши земства…— Земские органы «самоуправления» созданы по реформе 1 января 1864 г. для руководства хозяйственными делами (строительством и управлением местных дорог, школ, больниц, организацией поземельного кредита и т. д.); органами земства являлись уездные и губернские земские управы, члены которых избирались земскими собраниями. Земские органы не имели сколько-нибудь действенного значения в жизни общества и, по определению В. И. Ленина, были «кусочками конституции», посредством которых русское «общество» отманивали от конституции» (В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 5, стр. 65).

…с легкой руки Бисмарка…— Бисмарк, допуская в целях демагогии оппозицию в парламенте, в 1878 г. добился принятия исключительного закона против социалистов и жестоко подавлял рабочее движение.

…в штатах департамента этимологии и правописания…— По-видимому, намек на Главное управление по делам печати.

…из чести лишь одной я в доме сем служу — цитата из поэмы В. Л. Пушкина «Опасный сосед» (1811).

…французы распорядились ниццарами, а немцы в последнее время эльзаслотарингцами. — Город Ницца до 1860 г. принадлежал Италии, в 1860 г. по Туринскому договору отошел к Франции. Эльзас-Лотарингия — провинции, отнятые немцами у Франции в результате франко-прусской войны 1870–1871 гг.

Материалистические учения… увлекают… молодое поколение…— Речь идет о материалистических взглядах, которые находила передовая молодежь в произведениях революционных деятелей 60-х годов, в трудах крупнейших представителей современной естественнонаучной мысли (издание произведений Ч. Дарвина, лекции и труды И. М. Сеченова и др.).

…ввиду теперешних, можно сказать, обстоятельств! — Очевидно, намек на подготовлявшиеся судебные процессы над организаторами и участниками «хождения в народ».

…если бы покойный Памфил Юркевич или… господин Струве…— Повествователь напоминает о деятельности противников философского материализма и полемике, вызванной диссертацией Г. Е. Струве «Самостоятельное начало душевных явлений» (1870); П. Д. Юркевич выступил в ее защиту с обширной статьей «Игра подспудных сил по поводу диспута профессора Струве» (РВ, 1870, апрель). О позиции Юркевича см. также статью Салтыкова «Неблаговонный анекдот о г. Юркевиче» (т. 5 наст. изд.).

…у патагонцев — здесь синоним дикости. Патагония — область на юге Аргентины. См. т. 7 наст. изд., стр. 636, 669.

…наши минерашки и демидроны — заведения искусственных минеральных вод в Новой деревне в Петербурге (см. т. 7 наст. изд., стр. 605). «Демидроном» кутилы того времени называли одно из увеселительных заведений — «Демидов сад».

…победа, которую «порфироносная вдова» одерживает над «юною царицей» — реминисценция из поэмы Пушкина «Медный всадник»:

…засадили бы в Катковский лицей изучать латинскую грамматику…— Лицей открыт в 1868 г. в Москве с целью насаждения классического образования (см. т. 8 наст. изд., стр. 518); основан на средства М. Н. Каткова, его ближайшего соратника по «Русскому вестнику» П. М. Леонтьева и железнодорожного подрядчика С. Полякова.

как экзаменовал «Русский вестник» профессора римского права, Никиту Крылова…— Имеется в виду полемика публицистов «Русского вестника» с Н. И. Крыловым, вызванная его выступлением с критическими замечаниями («Русская беседа», 1857, кн. 1 и 2) о диссертации Б. Н. Чичерина «Областные учреждения России в XVII веке», Крылову возражал и Чичерин (РВ, 1857, т. X, стр. 727–768, т. XI, стр. 174–206), и сам Катков вместе с Леонтьевым в фельетонных заметках на страницах «Современной летописи». Они издевались над Крыловым, упрекая его в незнании латинской грамматики, приводя в качестве примера, в частности, термин «ordo equestris».

«Московские ведомости»… он на меня… донос… строчит! — В этих словах можно усмотреть намек на полемику газеты с «Вестником Европы» по вопросам классического образования; он — Катков.

…Черное-то море с самого севастопольского погрома…продолжает сиротеть…— В результате поражения в Крымской войне Парижским трактатом 1856 г. России запрещалось держать военный флот на Черном море; хотя это запрещение было в 1871 г. отменено, восстановление флота шло медленно.

Может быть, там и невесть что затевается! — Намек на обострение Восточного вопроса, приведшее к войне России с Турцией.

…мы имеем действительных статских кокодесов — см. т. 10 наст. изд., стр. 287, 737. См. прим. к стр. 390.

…о милой безделице и ее свойствах…— Характеристику людей, поглощенных «безделицей» — животно-низменными увлечениями — и чуждых каких-либо умственных интересов, см. в статье Салтыкова «Новаторы особого рода» (т. 9 наст. изд., стр. 36–47).

...служащим в них касимовским князьям… послала к Борелю…— Касимов — уездный город Рязанской губернии; в XV–XVII вв. был центром удельного княжества, созданного московскими князьями для татарских ханов, перешедших к ним на службу. Касимовский князь — здесь: презрительно-насмешливое прозвище татар-половых в петербургских ресторанах. Борель — петербургский ресторатор.

…«погибшему, но милому созданью»… — женщине легкого поведения, крылатое выражение, цитата из «Пира во время чумы» А. С. Пушкина.

Поставьте «адвокаты» — будет и правдоподобно, и без риску! — Беспринципность и продажность подавляющей части пореформенной адвокатуры Салтыков заклеймил в ряде сатирических зарисовок (Балалайкин и др. в данном цикле; см. об этом также в т. 10 наст. изд., стр. 681).

…гласные городской думы. — Городские думы учреждены по городскому положению 1870 г., выборы гласных проходили в трех избирательных съездах (крупных, средних и мелких налогоплательщиков); руководящую роль в городских думах получила крупная буржуазия.

«История Государства Российского» — известный труд Н. М. Карамзина.

…и думает, что все — прокламации! — Многие из участников «хождения в народ» были арестованы за хранение или распространение литературы, в том числе легальной (например, стихотворений Н. А. Некрасова, рассказов Н. И. Наумова, А. И. Левитова и др.).

…давно ты предостережениев не получал…— Предостережение — карательная мера цензуры по отношению к журналам и газетам, нарушившим в чем-либо закон о печати; после третьего предостережения следовала приостановка или полное прекращение издания.

…запели перед тобой Лазаря…— Петь Лазаря — прикидываться несчастным, стараться разжалобить (от евангельской притчи о нищем Лазаре — Лука, XVI, 20–25).

Вот бы я тебе помойные ямы показал, так те уже полтораста лет чистят…— Речь идет о вековой отсталости России в социальном, политическом и культурном отношении, борьбу против которой начал своими преобразованиями Петр I.

Глава V^*

Впервые — ОЗ, 1876, № 10 (вып. в свет 21 октября), стр. 567–597, под заглавием «Экскурсии в область умеренности и аккуратности», с порядковым номером «V». Подпись: Н. Щедрин.

Рукописи и корректуры не сохранились.

В первом отдельном издании (1878) текст главы отличается от журнального незначительными сокращениями, продиктованными, вероятно, цензурными опасениями: «очень даже резконько!» (стр. 123, абз. «Как же!..»), «Ведь он только исполнитель…» (стр. 124, абз. «То есть как же…»), «разумеется, в благонамеренном тоне!» (стр. 124, абз. «Да, и поэт»), «Ведь это только так кажется, что немного, ты только подумай!» (стр. 124, абз. «Ну, вот видишь…»), «Ты стоял бы, как зачумленный, где-нибудь в углу, и никто не подумал бы даже приблизиться к тебе» (стр. 129, абз. «До сих пор…»). В наст. издании, как и в изд. 1933–1941, эти купюры устранены.

Кроме того, в первом отдельном издании Салтыков снял заключительную фразу, очевидно, намечавшую сюжет следующего, оставшегося неосуществленным, очерка:

Выйдя на улицу, я пришел в себя, и первая мысль, которая представилась моему уму, была та, что на мне лежит нравственная обязанность посетить литературную пятницу Ивана Семеныча.

…я так давно не был в департаменте «Возмездий и Воздаяний» (более двадцати лет)… — Здесь и далее («Департамент Вздохов») Салтыков говорит о политической карательной системе самодержавия (полиция, III Отделение и пр.). Салтыков также намекает на собственную ссылку в Вятку в 1848–1855 гг.

…требник…— книга с молитвами для свершения богослужебных обрядов (крестин, венчаний, панихид и др.).

…забрался под арку к площади…— Имеется в виду арка, соединяющая Б. Морскую (ныне ул. Герцена) с Дворцовой площадью; в здании с фасадом на площадь слева и справа от арки находились многочисленные государственные учреждения, в том числе департамент полиции.

…сбирры, как в «Лукреции Борджиа»… — Сбирры в Папской области Италии — полицейские служители; «Лукреция Борджиа» — опера Доницетти.

«…здесь стригут, бреют и кровь отворяют…», «бараний рог…», «Макара, телят не гоняющего…» — иронические выражения, в системе эзоповского языка Салтыкова обозначающие полицейские меры по отношению к нарушителям самодержавного правопорядка.

…в театре Берга — помещался на Екатерининском канале, был открыт только в зимний сезон, репертуар состоял из французских шансонет и интермедий.

…попаду во чрево кита — выражение, восходящее к Библии (Книга пророка Ионы, II, 1); на эзоповском языке сатирика означает — попасть в карательное учреждение.

…У Елисеевых да у Эрберов — владельцев магазинов фруктово-колониальных товаров в Петербурге.

…господин Расплюев — персонаж трилогии А. В. Сухово-Кобылина — «Свадьба Кречинского», «Дело», «Смерть Тарелкина».

«Спаси господи» в стихи переложил…— «Спаси господи» — молитва «за царя и отечество».

…от лекций Сеченова. — О значении учения И. М. Сеченова для передовой молодежи см. прим. к стр. 87 и т. 10 наст. изд., прим. к стр. 281.

…пока М. И. Семевский… не украсит ими страниц «Русской старины». — В журнале «Русская старина» публиковались исторические документы, письма, мемуары (см. т. 10 наст. изд., прим. к стр. 17).

…статью «Двадцать лет реформ»… — возможно, напоминание о книге А. А. Головачева «Десять лет реформ (1861–1871)», СПб. 1872, первоначально печатавшейся отдельными статьями в «Вестнике Европы» (1872, № 2–5); иронический отклик на этот труд либерального публициста содержится еще в цикле «Помпадуры и помпадурши» (см. т. 8 наст. изд., стр. 199, 522–523).

…фюить! — в эзоповском языке Салтыкова обозначает внезапную административную ссылку.

…смерть «больного человека»… — Имеется в виду ожидавшееся финансовое банкротство Османской империи (1879), назревавшее с 1854 г. в результате кабальных условий предоставления займов Турции европейскими державами.

…в ожидании этого времени у болгар…— Очевидно, намек на вооруженное восстание в Болгарии в апреле 1876 г., подавленное турками.

…иначе, как в «сопровождении»… — то есть в сопровождении жандарма или полицейского.

Фаддей иногда… с Волкова ли? не со Смоленского ли? — Булгарин умер в 1859 г. в своем имении Карлово, похоронен в Дерпте.

Глава VI^*

Впервые в изд.: М. Е. Салтыков-Щедрин. В среде умеренности и аккуратности, СПб. 1878, стр. 173–176.

Рукописи и корректуры не сохранились.

Написано специально для отдельного издания.

Отголоски^*

Очерки, составившие под названием «Отголоски» вторую часть цикла в «Среде умеренности и аккуратности», при всем различии освещаемых тем и характера повествования, многими своими мотивами перекликаются с «Господами Молчалиными».

С последними непосредственно связаны два заключительных очерка — «Дворянские мелодии» и «Чужой толк», возвращающие читателя к идейным мотивам и персонажам «Господ Молчалиных». В первом из этих очерков Салтыков использовал отчасти, а во втором повторил с небольшими изменениями текст запрещенного цензурой очерка «Чужую беду — руками разведу».

Что же касается тех очерков из «Отголосков», которые не имеют с «Господами Молчалиными» непосредственной сюжетной переклички, то и они рядом своих особенностей сближаются с ними. Выражается это прежде всего в том, что действие «Отголосков» вообще развертывается преимущественно в той же «среде умеренности и аккуратности», что и «Господ Молчалиных», а ряд персонажей очерков по своей социальной психологии и по своему общественному поведению примыкает к «молчалинству».

Характерными выразителями идеологии и психологии «молчалинства» являются муж и жена Положиловы («День прошел — и слава богу!», «На досуге»), заточившие себя в скорлупу смирения и послушания, безусловного повиновения «начальству». Образ Положилова-чиновника — новая, колоритная зарисовка одной из разновидностей Молчалиных.

В «Отголосках» показаны черты психологии приспособленчества и у тех людей «культурного слоя», которым совершенно очевиден постыдный характер уклада жизни Положиловых («Мне стало стыдно», — заявляет повествователь), но которые, при всем своем либерализме, подчиняются господствующей атмосфере и даже наставляют новое поколение в духе молчалинских заповедей (разговор повествователя с Молчалиным-сыном в очерке «Чужой толк»).

«Отголоски» связывают с «Господами Молчалиными» и другие образы и мотивы, характеризующие русскую общественную жизнь 70-х годов: гонение властей на передовую мысль; борьба с «внутренними врагами» в лице демократической молодежи; напоминания о мрачных представителях охранительной идеологии — Шешковском, Булгарине, Грече; разнузданность и беспринципность торгашеской печати («Чего изволите?», «Краса Демидрона»). Общими для обеих частей являются и некоторые творческие приемы, к которым прибегает автор: повествование от первого лица; использование и развитие образов «Горя от ума» Грибоедова, как и других произведений («Мертвые души» Гоголя, «Рудин» Тургенева и др.); пародирование газетных жанров (корреспонденции Подхалимова 1-го, замечания «От редакции»).

При отмеченной общности всего цикла «В среде умеренности и аккуратности», каждая из двух его частей имеет и свои особенности, обусловленные как содержанием, так и задачами, которые осуществлял писатель. В отличие от «Господ Молчалиных», очерки «Отголосков» весьма слабо связаны друг с другом в композиционном отношении. Каждый из них в отдельности был откликом на события русской и отчасти европейской жизни за сравнительно короткий отрезок времени. Важнейшими из этих событий, поставивших различные слои русского общества перед сложными и трудными испытаниями, были: обострение Восточного кризиса, приведшее к русско-турецкой войне 1877–1878 г.; ухудшение положения трудовых масс, прежде всего крестьянства — главного налогоплательщика и основного поставщика многотысячной русской армии, сражавшейся на полях и в горах Болгарии, Турции, Закавказья; нарастание кризиса всего самодержавно-бюрократического и полицейского режима, подтачиваемого как недовольством бедствующих масс, так и самоотверженной борьбой революционных народников. Все эти события и процессы русской жизни были в центре внимания виднейших писателей (Достоевского, Л. Толстого, Тургенева, Гл. Успенского, Гаршина и др.).

Салтыков назвал свои очерки «отголосками». О широких и развернутых откликах на события, о прямой, открытой критике явлений реакции и произвола в условиях подцензурной печати не могло быть и речи. Малейшие попытки такого рода сразу же пресекались вмешательством цензуры (так и случилось с очерком «Чужую беду — руками разведу»). Тем не менее писателю, владевшему искуснейшими приемами сатирического повествования, удалось в своих очерках не только запечатлеть картины и образы времени, но и дать им оценку с подлинно революционно-демократических позиций.

Значительное место в «Отголосках» отводится отношениям русского общества к событиям и явлениям, связанным с подготовкой и ходом русско-турецкой войны. Этому посвящены первые три очерка: «День прошел — и слава богу!», «На досуге», «Тряпичкины-очевидцы». Салтыков, как и другие представители передовой мысли России, с сочувствием и пониманием воспринимал самоотверженную борьбу славянских народов за свою национальную независимость. С воодушевлением говорил он и о подвигах русских солдат, пришедших на помощь болгарам и другим братским народам. Как известно, многие из представителей народнической интеллигенции приняли непосредственное участие в освободительной борьбе славян.

Вместе с тем позиция передовых радикально-демократических кругов русского общества в Восточном вопросе в корне отличалась от политики царизма, его идеологов и поборников. Решительным противником этой политики был и Салтыков. Ему не могли не претить великодержавные цели, преследовавшиеся царизмом в войне, стремление правительства под прикрытием военных событий расправиться с революционным движением и передовой мыслью в стране. В письме к Некрасову от 13 октября 1876 г. он сообщал: «Славянский вопрос здесь все еще на первом плане <…> Под шумок его издан, например, закон, разрешающий губернаторам издавать обязательные постановления или, попросту говоря, законы же».

Как редактор Салтыков был недоволен статьями «Воевать или не воевать?» («Отечественные записки», 1876, №№ 6, 9; автором ее был, видимо, Г. З. Елисеев), «На всемирную свечу» (1876, № 7, автор — Д. Л. Мордовцев). «Не могу себе вообразить, — писал он Михайловскому 4 августа, — что за статья о всенародной свече. «Отечественные записки» встали на покатость очень сомнительную <…> Еще две-три статьи, подобных сальной свече Мордовцева <…> и репутация, конечно, пошатнется». Действительно, хотя данные статьи не определяли позицию журнала, их запомнили внимательные читатели. Обозреватель «Тифлисского вестника» в начале 1877 г. писал: «…было время, когда «Отечественные записки» превосходили воинственным азартом даже г. Суворина»[203]. Это, конечно, преувеличение. Восточный вопрос и русско-турецкая война занимали в «Отечественных записках» значительное место, но освещение их велось с демократических позиций. В 1876–1878 гг. в журнале было опубликовано большое число статей, очерков, корреспонденции на данную тему. Среди них — очерки «Из Белграда (письма невоенного человека)» Гл. Успенского (1876, № 12; 1877, № 1), рассказ Гаршина «Четыре дня» (1877, № 10), статья В. А. Тимирязева «Босния и Герцеговина во время восстания» (1876, № 8), корреспонденции Е. Лихачевой «Из Сербии» (1876, № 9) и Н. Максимова «За Дунай» (1878, №№ 5, 6), один из очерков А. Н. Энгельгардта «Из деревни» (1878, № 3) и др.

Критическое отношение к позиции правящих кругов и имущих классов определило характер «Отголосков». Особенно ненавистны Салтыкову были демагогическая шумиха, «долгоязычие», в котором упражнялась пресса Каткова и Суворина, славянофильских кругов, чисто спекулятивные листки и газеты, которые он заклеймил прозвищем «Краса Демидрона». Фигура Подхалимова-очевидца, запутавшегося в бесконечном пустословии, принадлежит к ярким достижениям Салтыкова, также как и образ Балалайкина, в махинациях которого заклеймено «ликующее хищничество», наглые злоупотребления в снабжении действующей армии. Писателя возмущали такие проявления бездарности и надутой претенциозности, как генерал Черняев и ему подобные. Едкие насмешки сатирика вызывала либерально-благотворительная деятельность светских и чиновничье-бюрократических кругов, сделавших из кампании материальной помощи славянам предмет развлечения, средство погони за модной популярностью и выгодной карьерой.

Восточный вопрос и военные события освещаются в «Отголосках» в неразрывной связи с проблемами внутренней жизни страны. Тягостное положение народа, своекорыстие интересов имущих и правящих классов, удручающая обстановка общественно-политической реакции, насаждавшейся правительством, — все это нашло отражение в очерках «Дворянские мелодии» и «Чужой толк», проникнутых скорбными раздумьями автора по поводу происходящего. Повествователь, за которым нередко угадывается и автор, размышляет о судьбах дворянского либерализма, сформировавшегося в эпоху 40-х годов и оказавшегося совершенно несостоятельным в условиях нового этапа общественного движения. В этих же очерках сказалось глубоко сочувственное отношение Салтыкова к самоотверженной и все более обостряющейся борьбе революционно-народнической молодежи против самодержавия. И в связи с этим здесь впервые у писателя явственно прозвучал тот самокритический мотив, который позднее, в «Приключении с Крамольниковым» и в «Имярек», станет господствующим, — неудовлетворенность чисто литературной формой деятельности, неспособностью к «самоотвержению», то есть непосредственному участию в революционном движении.

Для понимания идейного содержания очерков, их художественного своеобразия большое значение имеют такие персонажи, как повествователь и Глумов. По своим взглядам они сближаются с позицией дворянского либерализма и в этом качестве выступают объектами сатиры. Вместе с тем в эзоповской системе Салтыкова им принадлежит и роль проводников намерений автора. Своим анализом, не щадящим и собственного поведения, они осуществляют резко критическую оценку явлений действительности, срывают маски лицемерия и добропорядочности с охранителей и ревнителей существующего режима. Через образы повествователя и Глумова выражена и такая важная черта художественного повествования, как проникновенный лиризм, появляющийся тогда, когда в произведении возникает тема народа, «новых людей», революционной «самоотвергающейся» молодежи. С этими образами связана также важная для дальнейшего творчества сатирика тема стыда, как фактора, способного сыграть очистительную роль для людей, идейно опустившихся, но еще не утративших способности к возрождению. «…Стыд не только наводит на размышление, — говорится в «Дворянских мелодиях», — но и производит известное практическое действие. Стыд — великое дело, господа!» Хотя здесь же приводятся и жесткие контраргументы, мотив «стыда» займет важное место в размышлениях Салтыкова о путях нравственной перестройки общества. Двуединая роль повествователя и Глумова получит затем глубокое раскрытие на страницах «Современной идиллии».

«Отголоски», содержание которых носит преимущественно преходящий злободневный характер, не принадлежат к самым выдающимся произведениям Салтыкова, но и в них нашли дальнейшую разработку такие важные приемы его сатиры, как пародия (корреспонденции Подхалимова 1-го), жанровые зарисовки (сцена у Бореля, генеральша у Положиловых и др.), фельетонно-гротескные характеристики (приключения Балалайкина), и наряду с этим — глубокие раздумья, своеобразная исповедь, «скорбь и негодование, причина которого не в Балалайкине, а в совокупности Балалайкиных, в их общедоступности и общепризнанности, в разлитости балалайкинского эфира в воздухе…».

Каждый из очерков «Отголосков» при своем появлении вызывал значительное число откликов, свидетельствовавших о неизменно пристальном внимании широкого читателя к слову великого сатирика (см. примечания к отдельным очеркам).

I. День прошел — и слава Богу!^*

Впервые — ОЗ, 1876, № 11 (вып. в свет 22 ноября), стр. 257–280. Подпись: Н. Щедрин.

Рукописи и корректуры не сохранились.

При подготовке отдельного издания из журнальной редакции очерка была исключена фраза:

Стр. 148. после слов «пользоваться всяким удобным случаем»:

(будь это даже кровный вопрос, как нынешний славянский).

В центре первого очерка «Отголосков» — настроения людей «культурного слоя» в пору нарастания Восточного кризиса, отклики различных групп общества на события, предварявшие вступление России в войну с Турцией. Турецкие зверства во время подавления восстания в Болгарии вызвали в России широкую волну сочувствия к борющейся за свою национальную независимость братской стране. Однако подлинно искренним и действенным это сочувствие было среди трудовых масс, у передовой демократической интеллигенции, тогда как в правящей и привилегированной среде бедствия славянских народов в целом мало изменили привычный уклад жизни, с ее довольством, развлечениями, праздными разговорами и т. д. И. С. Аксаков, ратовавший за широкий сбор средств в пользу пострадавших славян, признавал: «Две трети пожертвований внес <…> бедный, обремененный нуждой простой народ»[204]. Своекорыстное эгоистическое повеление различных представителей имущих классов, прикрываемое либеральной и никчемной «патриотической» болтовней, и рисуется сатириком. Особенной остроты это обличение достигает в сцене застольных словоизлияний преуспевающего молодого бюрократа Левушки Коленцова во время ресторанного обеда.

Одновременно в произведении воссоздается и обстановка реакции, преследований правящими кругами малейших проявлений честной мысли, атмосфера трусости, царившая в среде, считавшей себя не чуждой либерализма (образ повествователя, семья Положиловых). В очерке намечена также тема хищничества, расцветшего в связи с военными поставками (упоминание о купце Иване Парамоновиче, торгующем сапожным товаром). В заключительной части возникает и тема стыда («Мне сделалось стыдно», — признается повествователь), широкое развитие которой дано затем в очерках «Дворянские мелодии», «Чужой толк».

Очерк «День прошел — и слава богу!» вызвал несколько сочувственных откликов в печати. В газете «Новое время», в ту пору еще не порвавшей окончательно с прогрессивными кругами, В. П. Буренин писал: «Сатира г. Щедрина направлена вовсе не против идеи славянского движения, а против легкомысленного, бездушного и поистине отвратительного разумения его и отношения к нему…» Критик выделил образ Глумова: «Это превосходно задуманная и выработанная сатирическая фигура, представляющая олицетворение глубокой юмористической иронии г. Щедрина, иронии, доводящей иногда отрицание почти до насмешки над самим собою»[205]. Критик «Московского обозрения» отметил трудности, с которыми не мог не столкнуться писатель при освещении «славянской борьбы»: «Мотив — очень щекотливый. Тут можно было, как раз, задеть законное чувство нравственной щепетильности читателя». Н. Щедрин сумел преодолеть эти затруднения: «Он клеймит только нравственную распущенность псевдокультурных русских людей…»[206] Смелость и верность изображения «культурного человека» отметил обозреватель «Новороссийского телеграфа»[207].

…друг мой Глумов…— персонаж из комедии А. Н. Островского «На всякого мудреца довольно простоты» (1868). Перекочевав на страницы произведений Салтыкова-Щедрина: «Помпадуры и помпадурши», «Сборник», «Круглый год», «Современная идиллия», «Письма к тетеньке», «Недоконченные беседы», «Пестрые письма», приобрел особый художественный смысл (см. выше стр. 659, а также т. 8 наст. изд., стр. 524).

…в «дамский кружок». — Имеются в виду благотворительные кружки, собиравшие средства в помощь славянским народам.

…добровольцами можем быть…— В качестве добровольцев для участия в борьбе южных славян направились многие представители радикальной и демократической интеллигенции: революционные народники (Д. А. Клеменц, С. М. Кравчинский, М. П. Сажин и др.), художники В. Д. Поленов, Н. Е. Маковский, санитарные отряды возглавили выдающиеся деятели медицины М. В. Склифосовский и С. П. Боткин. Наряду с этим правящие круги использовали добровольческое движение и в своих корыстных целях.

…самарский голод…— Имеется в виду голод 1873–1874 гг., с особенной остротой разразившийся в Самарской губернии. Яркая картина народного бедствия и своекорыстной политики правящих кругов была дана в статьях П. Л. Лаврова «По поводу самарского голода», печатавшихся на страницах журнала «Вперед!» (1874), затем составивших отдельную книгу, распространявшуюся в России нелегально революционными народническими кружками.

…вздохнем о герцеговинцах…— Глумов напоминает о восстании в Герцеговине в 1875 г., подавленном турками.

…соммелье (от франц. sommelier) — здесь: смотритель винного погреба при ресторане.

…тюрбо (франц.) — сорт рыбы.

…законы <…> сочинять буду…— Речь идет о праве губернаторов издавать «обязательные постановления» (см. прим. к стр. 77).

…не Зеноны мы…— Зенон из Китиона — древнегреческий философ, основатель школы стоиков.

…под сенью «административной автономии». — По проекту реформ, составленному министром иностранных дел А. М. Горчаковым, предусматривалось в результате успешной войны с Турцией предоставление широкой автономии Боснии, Герцеговине и Болгарии. Проект был отрицательно встречен Австро-Венгрией, и в ноте австро-венгерского министра, врученной 31 января 1876 г. Турции от имени великих держав, упоминалось лишь о зачатках административного самоуправления славянских областей.

…храброго добровольца Живновского…— Образ отставного подпоручика Живновского впервые появляется в «Губернских очерках», затем в «Сатирах в прозе», «Невинных рассказах».

…хор господина Славянского…— Славянский — псевдоним Д. А. Агренева, певца и дирижера, выступавшего с хором как в России, так и в славянских странах.

«Иде домув муй» («Где моя родина») — популярная сербская песня.

Поляков, Варшавский, Кронсберг, Малкиель — известные буржуазные дельцы, нажившиеся на железнодорожных концессиях и различных государственных поставках.

…измена фельетониста Тряпичкина…— персонаж из комедии Гоголя «Ревизор», в сатирической галерее Салтыкова — продажный журналист. См. также в цикле «Помпадуры и помпадурши», в «Современной идиллии». См. далее очерк «Тряпичкины-очевидцы».

…«штык — молодец»… — из афоризма А. В. Суворова: «Пуля — дура, штык — молодец!»

…наша подоплека! — Подоплека — буквально: подкладка крестьянской рубахи, в переносном смысле — задушевная тайна (В. И. Даль). Здесь Салтыков иронически использует терминологию славянофильства, обозначавшего этим словом один из символов «русского духа». См. «Благонамеренные речи» (очерк «В дружеском кругу» и прим. к нему, т. 11 наст. изд. и декабрьский фельетон «Круглого года» в т. 13).

…декламировал «Устав о печении пирогов»… — «Устав о добропорядочном пирогов печении», «сочинен» градоначальником Беневоленским (см. «Историю одного города», т. 8 наст. изд., стр. 362–363).

…назвал страну, которая в годину наших испытаний удивила мир своей неблагодарностью! Этот тонкий намек на коварную Австрию…— Речь идет о «неблагодарности» Австрии по отношению к русскому царизму, который в 1849 г. своим военным вмешательством помог в подавлении венгерской революции и этим спас от развала австрийскую империю. Материалы о «коварстве» правительства Австрии, фактически поддерживавшей Турцию в Восточном вопросе, часто помещала русская пресса.

…нечто вроде пронунсиаменто…— Пронунсиаменто (исп.) — государственный переворот или призыв к перевороту.

…провозгласили генерала Черняева королем Сербии…— Генерал в отставке Черняев, приняв сербское подданство, стал главнокомандующим сербской армией в войне с Турцией, начатой 30 июня и окончившейся поражением Сербии в конце октября 1876 г. Салтыков резко отрицательно относился к Черняеву и его миссии. Он писал П. В. Анненкову 1 ноября 1876 г.: «У нас здесь не то что скучно, а как-то срамно <…> Черняев со своими добровольцами разъясняет перед лицом Европы, что такое господа ташкентцы…» Не менее резко относился к Черняеву Тургенев, называвший его Хлестаковым: «Войну он вел бездарнейшим образом и притом лгал бессовестно в своих бюллетенях…» (Письма, т. XII. кн. 1, стр. 11–12).

…«гирла» оставили за собой…— Имеются в виду протоки, на которые разветвляется Дунай при впадении в Черное море.

…дешевому глумлению «над стрижеными девками» — то есть представительницами передовой молодежи (см. т. 10, прим. к стр. 62).

…в тон господам ташкентцам — то есть «хищникам»-цивилизаторам (см. «Господа ташкентцы» в т. 10 наст. изд.).

II. На досуге^*

Впервые — ОЗ, 1877, № 9 (вып. в свет 20 сентября), стр. 167–198; № 10 (вып. в свет 23 октября), стр. 435–460. Подпись: Н. Щедрин.

Очерк написан в августе — сентябре 1877 г.

Сохранился фрагмент черновой рукописи первоначальной редакции («Как ни приятно было благоухание <…> Понимаю, и все-таки…»), значительно отличающийся от окончательного текста. Правда, переработка коснулась главным образом стиля, почти не затронув идейно-художественной концепции очерка. Ниже приводятся наиболее существенные варианты этой редакции, не вошедшие в печатный текст:

К стр. 175. В абзаце «— Как везде, так и у нас…» после слов «…У всех и на уме и на языке одно: война!»:

Одни зря языком чешут, другие… Ну, другим, пожалуй, и до крови больно.

— Народ как относится? народ?

— Насчет народа различать тоже надо. В городах, дворники, извозчики, фабричные — те больше пьют и уру кричат. Пили по случаю взятия Ардагана, пили по случаю перехода через Дунай, пили по случаю занятия Шипкинского прохода. И пили, и уру кричали, и молились, и ругались — все вместе. Теперь, однако, переменилось, как ратников потребовали. И хмель соскочил.

— А в деревнях?

К стр. 179. В абзаце «— Да, — продолжал он…» после слов «а давно ли»:

г. Тебеньков (см. «Благонамеренные речи») в шутливом русском тоне доказывал, что предъявления права со стороны народа именуются скопом, а выполнение обязанностей — круговой порукой? И все мы находили эту шутку очень милою!

Рукопись содержит ряд помет и конспективных замечаний, относящихся к построению и развитию сюжета. Воспроизводим одно из них:

У нас нет нервов для понимания народных страданий. В нас легко уживаются: и отвлеченные понятия о славе, и прогони нас хоть в Саратов.

Печатные редакции главы имеют лишь незначительные различия, главным образом стилистического характера. Только в первом отдельном издании цикла (1878) Салтыков несколько сократил очерк по сравнению с журнальной редакцией. Приводим соответствующие варианты журнального текста:

К стр. 193. В абзаце «Только тогда я вздохнул…» фраза «…Балалайкин, с свойственною легкомыслию неблагодарностью, тотчас прекратил свои посещения ко мне…» в журнале сопровождалась примечанием:

Единственный случай, благодаря которому наши отношения возобновились, описан мною в «Современной идиллии», которая — скажу кстати — будет окончена в самом непродолжительном времени. Авт.

К стр. 199. В абзаце «— Моралист — пожалуй» после слов «был счастлив за вас!»:

Но, к сожалению, в тайне вашего рождения участвовала и Стешка-цыганка, и я боюсь, что Стешкина вороватость и на будущее время возьмет в вас верх над репетиловским легкомыслием!

К стр. 200. В абзаце «— Махорка — это табак…» после слов «Мы с вами, конечно, не будем его курить, ну и господа офицеры…»:

— тоже, исключая, разумеется, тех, которые выслужились из сдаточных — те будут.

К стр. 201. В абзаце «Это было ужасно…» после слов «И кричат не только Балалайкину, но и мне, и Глумову, и всем»:

Вот отчего, быть может, у нас так часто связи, по-видимому, самые прочные, разрешаются дуэлями… не настоящими, разумеется, а на манер наших клубных единоборств. Терпит-терпит человек, год средства изыскивает, другой изыскивает — и вдруг мысль: а попробую, нельзя ли хоть единоборством наглеца урезонить?

К стр. 208. В абзаце «На днях, утром…» к фразе «взор мой упал на корреспонденцию из Махорска» имелось подстрочное примечание:

Само собой разумеется, что всю ответственность за верность сведений, заключающихся в этой корреспонденции, мы оставляем на ее авторе. Примеч. ред. газеты «Чего изволите?».

К стр. 208. В абзаце «Нам пишут из губернского города…» после слов «и тогда борьба с северным колоссом сделается совершенно немыслимою»:

если б даже вооружение его и заставляло желать многого.

К стр. 209. В абзаце «Никто, в течение…» после слов «Осману-Паше передал будто бы важную государственную тайну»:

открытие которой решило эфемерный успех турок под Плевной.

К стр. 211. В абзаце «С четверть часа мы…» вместо слов «а жиды, напротив, галдели, что все веры хороши»:

и только при взгляде на махорку убеждались, что существует нейтральная почва, на которой возможно легкое примирение. Жиды всех называли братьями.

В очерке «На досуге», создававшемся и печатавшемся уже в обстановке начавшейся в апреле 1877 г. русско-турецкой войны, было продолжено развитие тем, намеченных в очерке «День прошел — и слава богу!» и приобретавших в новых условиях особую остроту и злободневность. Дешевая и поверхностная благотворительность, в которой упражнялись светские круги, едко заклеймена в образе дамочки-генеральши, «в четырех комитетах» участвующей, а «в одном даже председательницей». Особенное возмущение прогрессивной части общества вызывали злоупотребления, хищничество, наглый грабеж, вскрывшиеся в снабжении армии продовольствием, обмундированием, фуражом. Откликом сатирика на эту чудовищную практику, за которую народ расплачивался своей кровью и жизнью, явился образ проходимца Балалайкина и его приключения, окончившиеся для него полным успехом по части обогащения. Как показала действительность, это не было преувеличением.

Наряду с сатирическими картинами в произведении важное место занимают размышления Салтыкова об участи народа, его беззаветном героизме и вместе с тем страданиях, жертвах, которые он «терпел не только на полях сражений», но и «дома» в непрерывном труде, голоде, нищенском существовании. Устами Глумова писатель отвергает либеральную и реакционно-охранительную ложь о народе, от которого, как от «упругого кокона», отскакивают «все бедствия»: «Никакого кокона нет, а есть мириады отдельных единиц, из которых каждая за свой собственный счет страдает». В связи с участью народа осмысляется писателем и роль интеллигенции, искренне сочувствующей народу, однако не имеющей реальных сил и возможностей изменить его положение. Салтыков говорит при этом не только о трудностях борьбы с реакционным режимом самодержавия, но и об измельчании, пассивности дворянского либерализма. Эти мотивы займут затем центральное место в «Дворянских мелодиях» и «Чужом толке».

Очерк «На досуге» вызвал весьма широкий поток откликов в печати. Наиболее содержательной следует признать статью М. Песковского на страницах «Русского обозрения». Отмечая умение Салтыкова откликаться на вопросы современности, критик писал: «На этот раз сатира его оказалась особенно веской, меткой и ядовитой», писатель «дает характерную картину отношения общества к войне»[208]. Перечислив ряд тем и образов произведения («патриотизм» высших классов, «долгоязычие» прессы, спекуляции и др.), критик продолжает: «Нужно быть именно таким талантливым наблюдателем и анализатором текущей русской жизни, как Щедрин, для того чтобы так просто, без рисовки и фраз, сказать голую правду в такой простой и сильной форме…»[209] В продолжении статьи, посвященной второй части очерка, М. Песковский характеризует Балалайкина как «тип современного общественного и государственного мошенника»[210]. Автор статьи несогласен с теми, кто оценивает произведение только «со стороны смеха»: «Такое отношение слишком мелко <…> Щедрин слишком серьезен, слишком умен для праздного, резвого только смеха…»[211] В других органах печати также отмечалась точность зарисовок сатирика. Упоминая о «благотворительном патриотизме», обозреватель «Русской газеты» утверждает, что «эти картинки выхвачены из жизни…»[212]. Критик «Пчелы» пишет: «Тип молоденькой генеральши схвачен г. Щедриным необыкновенно талантливо»[213]. Обобщающее значение фигуры Балалайкина подчеркнул А. М. Скабичевский: «Дело идет <…> о той зловредной саранче гнусных аферистов, злодеев наживы, которая налетела на театр военных действий…»[214] Рецензент «Северного вестника» считает, что действительность дает типы еще более зловещие, чем Балалайкин[215]. О том же персонаже рецензент «Сына отечества» пишет: это «сатира на те уродливые и ненормальные явления в среде нашего общества, которые успели обнаружиться по поводу настоящей войны»[216].

Мы — дети того времени…— Подразумевается эпоха крепостного права и соответствующее привилегированное положение помещичьего класса и других имущих слоев общества.

Я помню… 1853–1855 годы. Помню ликующих жуликов…— Речь идет о периоде Крымской войны (см. об этом очерк «Тяжелый год», т. 11 наст. изд.).

Признание относительной свободы мнений…— Имеется в виду цензурный устав 1865 г. «О даровании некоторых облегчений и удобств отечественной печати»; однако новый устав практически не помешал царской цензуре в преследовании передовой литературы, Салтыков это хорошо знал на собственном опыте.

…на благословенных берегах Карповки — речка на окраине тогдашнего Петербурга, ныне она — в черте города.

…в виде французских эссов…— то есть в виде буквы S.

…карсель — лампа, снабженная особым приспособлением для подачи масла.

…в Смольном с шифром вышла…— то есть окончила с отличием институт для благородных девиц при Смольном монастыре; шифр-знак отличия в виде вензеля императрицы, выдававшийся отлично окончившим курс институткам.

…наши… жён-жаны…— молодые люди (от франц. jeunes gens).

…сначала на Филиппополь — город в южной Болгарии, находившийся под властью турок.

…потом на Адрианополь — турецкий город (Эдирне) северо-западнее Константинополя.

ни шелега…— Шелег — старинная монета, вышедшая из употребления.

…по окладному листу не уплатил…— В окладном листе указывалась сумма налога, взимавшаяся с налогоплательщика.

Ты на какой ленте-то ожидал? — Речь идет об орденах: на ленте с черными полосками по краям — орден св. Владимира, с белыми полосками — св. Станислава.

…обкорми ты армии и флоты гнилыми сухарями…— Здесь и далее речь идет о злоупотреблениях в снабжении армии во время русско-турецкой войны. Тыловые должности зачастую комплектовались «лицами, которые не годились для службы в строю; офицерами, уволенными в запас или отставку за пьянство, воровство и пр. Насыщение учреждений лицами подобного рода неизбежно создавало в тылу условия, в которых процветало воровство и другие преступления» (Н. И. Беляев, Русско-турецкая война 1877–1878 гг., М. 1956, стр. 91).

…говорили о короле Луи-Филиппе… переходили к Мирабо… к декларации прав человека. — Революционная история и современная жизнь Франции всегда привлекали внимание Салтыкова, как олицетворение исторической активности французского народа и передовой общественной мысли. Вместе с тем обсуждение судеб Франции, особенно в связи с торжеством в ней буржуазного строя, неизменно увязывалось с раздумьями о пореформенном развитии России. Широкое освещение эта тема получила в цикле «За рубежом» (см. т. 14 наст. изд.). «Декларация прав человека и гражданина» была принята Национальным собранием Франции в результате победы буржуазной революции в 1789 г.

…говорили о самих себе, о каких-то надеждах, разлетевшихся в прах…— Речь идет о неоправдавшихся ожиданиях, связанных с подготовкой и проведением крестьянской и других реформ 60-х годов; Салтыков, несомненно, имел в виду и собственные иллюзии, которые он питал в первые годы после возвращения из вятской ссылки.

Теперь у них… на чистоту Мак-Магония пойдет! — В мае 1877 г. монархистски настроенный президент Франции Мак-Магон заставил уйти в отставку премьер-министра умеренного республиканца Жюля Симона и поставил во главе нового кабинета министров монархиста герцога де Брольи.

…Мак-Магон и господин Базин — одно ли и то же это лицо? — Салтыков намеренно сближает имена маршала Мак-Магона, в качестве главы Франции игнорировавшего ее подлинные национальные интересы, и маршала Базена, предательски сдавшего во время франко-прусской войны 1870 г. крепость Мец. Арестованный в 1872 г. и приговоренный к смертной казни, замененной двадцатилетним заключением, он сумел бежать в 1874 г. О Базене и его бегстве см. также в «Благонамеренных речах» (т. 11 наст изд.) и «Письмах к тетеньке» (т. 14).

Плевна — крепость в Болгарии. Неоднократные бои за овладение Плевной в 1877 г. (20 и 30 июля, 11 сентября) стоили русской армии многих жертв. После длительной осады была взята русскими 28 ноября (10 декабря).

Ловча — крепость южнее Плевны; 14 (26) июня была взята турками.

Шипкинский проход — Шипкинский горный перевал через Балканский хребет. Бои за перевал были особенно длительными; русские передовые войска, взявшие перевал 19 июля 1877 г., были затем оттеснены турками; части, оборонявшие Шипку, будучи отрезаны от русской армии, вместе с болгарскими ополченцами 17 сентября 1877 г. отбили атаки турок и затем выдержали осаду в течение четырех месяцев, неся тяжелые потери как от военных действий, так и от болезней, морозов, голода. Окончательно турки были разбиты под Шипкой в январе 1878 г.

…под Казанлыком, под Ени-Загрой…— города в Забалканье; в результате боев, развернувшихся в конце июля — начале августа 1877 г., русские войска и болгарское ополчение понесли тяжелые потери.

Вот и Гамбетта…в кутузку засажен…— Французский буржуазный либеральный деятель Гамбетта в 1877 г. был осужден на три месяца тюремного заключения за выступления против политики Мак-Магона.

…Кимвал бряцающий — библейское выражение (из 1-го послания коринфянам): «Если я говорю языком человеческим и ангельским, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал бряцающий». Кимвал — музыкальный ударный инструмент.

Апострофа — стилистический оборот, обращение к какому-либо лицу.

…сделаться червонным валетом…— «Клуб червонных валетов» — шайка мошенников из прокутившейся дворянской молодежи, суд над нею происходил в 1876 г. и вызвал широкий отклик в печати и литературе; название «червонный валет» стало с тех пор нарицательным.

Ипполит Маркелыч — Ипполит Маркелыч Удушьев, персонаж, также «пересаженный» Салтыковым из комедии Грибоедова. См. о нем т. 11, стр. 625.

…ссылался на свой «Взгляд и нечто»… — ср. в «Горе от ума»:

(д. IV, явл. 4)

…из водевилей Репетилова…— о сочинении водевилей Репетиловым говорится у Грибоедова.

…Щепкин…говорит, что…русская сцена пропахла овчинным полушубком! — Сценическое новаторство Островского было принято не всеми актерами старой школы; Щепкину приписывалось мнение, что при Островском театральные подмостки «пропахли дегтем смазных сапог и кислым запахом овчинных полушубков» (см. С. С. Данилов, Очерки по история русского драматического театра, М. — Л. 1948, стр. 353).

…куплет из «Стряпчего под столом» — водевиль Д. Т. Ленского.

Изгнанный из лицея Каткова…— см. прим. к стр. 92.

…когда был объявлен скорый и правый суд…— Имеются в виду новые судебные порядки, введенные реформой 1864 г.

…даже тех десяти процентов, которые получают Коган, Горвиц, Грегер и компания. — Снабжение Дунайской армии в Румынии мукой, чаем, сахаром и фуражом взяло на себя частное товарищество Грегера, Горвица и Когана, которое получало 10% комиссионных от суммы закупок по ценам, сложившимся на рынке. Все это создавало почву для массы злоупотреблений и хищничества (см. Н. И. Беляев, Русско-турецкая война 1877–1878 гг., стр. 93–94). Критик «Дела» П. Н. Ткачев в статье об очерках Салтыкова писал: «Спекуляции эти наглядно показали степень морального развития известных классов нашего общества, вызвали хотя и робкое, но тем не менее почти единодушное осуждение со стороны общественного мнения и прессы» («Дело», 1878, № 1). Упоминаемый ранее в очерке Новосельский — одесский городской голова, спекулировавший на военных поставках в 1877–1878 гг.

…дело Московского учетного банка…— Процесс по делу о крахе Московского коммерческого ссудного банка проходил со 2 октября по 2 ноября 1876 г. и выявил чудовищную картину злоупотреблений, прямого мошенничества директоров Ландау, Полянского и др. «Героем» процесса был Струсберг — ловкий железнодорожный делец, прусский подданный, получивший в банке ссуду около 7 млн. рублей. По приговору он отделался высылкой за границу. Весь ход суда широко освещался в русской печати. Суворин опасался, что процесс может уменьшить интерес общества к Восточному вопросу, о самом же деле писал: «Несколько крупных воров попалось — вот и весь смысл дела» («Новое время», 1876, № 215, 3 (15) октября).

…бурмицким зерном…— Бурмитское зерно — разновидность жемчуга, «крупная, окатистая жемчужина» (В. И. Даль, Толковый словарь живого великорусского языка, т. 1, стр. 143).

«Твой смертный час! твой гро-озный час!» — из арии Сусанина в опере «Жизнь за царя» («Иван Сусанин») М. И. Глинки.

…пойдем к Палкину — в ресторан на углу Невского и Владимирской в Петербурге.

…наши Заманиловки, Погореловки, Проплеванные…— названия деревень; Заманиловка — так назвал Чичиков в «Мертвых душах» Гоголя Маниловку. Деревня Проплеванная фигурирует в произведениях Салтыкова — «Дневник провинциала в Петербурге», «Современная идиллия».

…Струсберги да Овсянниковы…— о Струсберге см. прим. к стр. 199. С. Т. Овсянников — крупный хлеботорговец, купец первой гильдии, в 1874 г. с мошенническими целями совершил поджог арендованной им и его компаньоном паровой мельницы в Петербурге. О судебном процессе по делу Овсянникова см. А. Ф. Кони. Собр. соч., т. 1, М. 1966, стр. 37–45.

…Мстислав да Ростислав… Добрыня да Блуд. — Мстислав и Ростислав — часто встречавшиеся имена древнерусских князей; Добрыня, Блуд — древнерусские языческие имена.

…Моисеев закон…— Моисей (библ.) — судья и законодатель еврейского народа.

…«Чего изволите?», газета ежедневно-либеральная…— см. прим. к стр. 68.

…за чтением «Красы Демидрона». — О «Демидроне» см. прим. к стр. 92.

…носить на спине изображение бубнового туза. — Бубновый туз — здесь: знак осужденного на каторжные работы, красный четырехугольник, нашивавшийся на спину арестантского халата.

III. Тряпичкины-очевидцы^*

Впервые — ОЗ, 1877, № 8 (вып. в свет 23 августа), стр. 532–570. Подпись: Н. Щедрин.

Сохранились два фрагмента черновой рукописи: «Не видно ни пармезанов, ни анчоусов <…> Скольких драгоценных и поистине умилительных картин мы лишаемся случая быть свидетелями» и «Да, печальна участь русского корреспондента! <…> вместо Чебоксар возвратиться в Васильсурск!». Отличия этих фрагментов от соответствующих мест печатного текста (стр. 216–221 и 231–242) незначительны. При подготовке рукописи к печати из журнального текста было удалено упоминание в главе «Васильсурск» об А. Ф. Головачеве в качестве малоазиатского корреспондента «Северного вестника», а также о цензурном ведомстве.

В первом отдельном издании (1878) Салтыков произвел ряд изменений в тексте очерка. В частности, было снято (стр. 219, абзац «По рассказам…») подстрочное примечание к фразе «А сверх того <…> дадут солидный урок»:

Мы тоже в этом вполне уверены. Недавно мы имели случай быть свидетелями, как один из тверских либералов сравнивал генерала Черняева с генералом Гарибальди: это — уже несомненное доказательство, что путь заблуждений покинут навсегда. Примеч. редакции газеты «Краса Демидрона».

Кроме того, в издании 1878 г. Салтыков ввел в очерк следующие дополнения:

Стр. 212–213. Да, надо сознаться <…> аресты, приостановки и проч.

Стр. 219. В абзаце «Рыбинск…»:

укрывшиеся после разгрома известного 1862 года <…> решить не берусь, но

Стр. 222. В абзаце «Я объяснил…»:

потому что существует еще седьмая великая держава <…> прекращает их деятельность по усмотрению.

Стр. 243. В абзаце «Однако он усомнился…»:

но не прелюбодейственного.

Эти дополнения свидетельствуют о том, что при подготовке текста отдельного издания Салтыков усилил обличительное звучание очерка, коснувшись главным образом цензурной политики самодержавия.

В дальнейшем текст очерка изменениям не подвергался.

В настоящем томе очерк печатается по тексту издания 1885 г. с восстановлением по рукописи упоминания «цензурное ведомство» (стр. 219, абзац «Рыбинск…»), замененном в журнале безличным «кто-нибудь» (в отдельных изданиях: «кто-либо»).

Во время русско-турецкой войны в действующую армию были впервые допущены специальные корреспонденты русских и иностранных газет. Получать корреспонденции непосредственно с места военных действий стремилась каждая мало-мальски значительная газета. Иметь своего корреспондента значило увеличить число подписчиков, добиться большей популярности. Несомненно, наличие таких корреспондентов улучшило информацию о ходе войны. Однако в целом газетная пресса, освещавшая военные события, давала пеструю и разноречивую картину действительного положения вещей. Буржуазно-либеральная и реакционная печать отличалась беспринципностью и угодливостью перед правящими кругами, соответственным был и облик значительной части корреспондентов. Салтыков, превосходно зная текущую газетную прессу и искусно использовав лишь намеченную Гоголем в «Ревизоре» эпизодическую фигуру мелкого петербургского литератора, приятеля Хлестакова, дал в очерке «Тряпичкины-очевидцы» собирательный образ газетчика, отправившегося на театр военных действий, но так до него и не добравшегося.

Уже в современных откликах на очерк делались попытки указать реальные источники очерка, в частности, прототипы корреспондентов Подхалимовых 1-го и 2-го. Действительно, Салтыков мог иметь в виду вполне конкретный материал. На страницах «С.-Петербургских ведомостей» длительное время печатались корреспонденции П. Трофимова «С дороги на Дунай». Эти корреспонденции так затянулись, что автор их был вынужден дать в конце концов специальное объяснение читателям: «Думаю, что это мое последнее письмо с дороги, рассчитываю очень скоро быть в действующей армии и тогда начну мой дневник специального корреспондента, который буду отсылать при первой возможности»[217]. Сама эта корреспонденция, помеченная «Из Букарешта, 20 августа», повествует… о Петербурге! «Причина же заключалась в том, — сообщает автор, — что необходимо было мое присутствие в Петербурге, и я, проехав в оба конца более 5000 верст, посмотрел в Ботаническом саду на распустившуюся Victoria regia, прозяб дня четыре в Северной Пальмире и опять вернулся в благодатный климат Румынии…» Все это во многом перекликается с содержанием «дневника» Подхалимова 1-го. Недаром «С.-Петербургские ведомости» особенно запальчиво отвечали на очерк о «Тряпичкиных-очевидцах»: «Может быть, имеются такие корреспонденты, которых описывает Щедрин; но мы, по крайней мере, о таких не слыхали, и вообще не наши корреспонденты виноваты, что они доставляют сведения несвоевременно, а виноваты те же обстоятельства (намек на цензуру. — Н. С.), которые из почтенного сатирика делают карикатуриста и пасквилянта»[218]. Можно полагать, что именно эту газету имел в виду рецензент «Новостей», когда писал о «Тряпичкиных-очевидцах»: «Краса Демидрона» является «весьма прозрачным псевдонимом одного очень распространенного органа…»[219] В самом очерке Салтыкова упоминаются также Вас. Ив. Немирович-Данченко, бывший корреспондентом ряда газет, и — в черновой рукописи — А. Ф. Головачев — корреспондент «Северного вестника».

Несмотря на фельетонный и шаржированный характер «корреспонденции» Подхалимова, в них затронуты серьезные вопросы, связанные с настроением русского общества во время русско-турецкой войны. Таковы страницы, посвященные самодуру-купцу, рассуждения священника Николая, картины, характеризующие положение народа.

Очерк «Тряпичкины-очевидцы» вызвал большое количество откликов. Одни органы печати спешили отвести удар от себя, другие — пытались оспорить нарисованную сатириком картину. С пространной рецензией на страницах «Нового времени» выступил В. Буренин. Отношение Салтыкова к «Новому времени» в этот период было уже резко отрицательное (см. прим. к стр. 68). Позиция писателя вряд ли была секретом для Суворина и Буренина, сатира о Тряпичкиных метила и в руководителей «Нового времени». В этих условиях они сочли за лучшее присоединиться к похвалам сатирику. Его очерк Буренин назвал «выдающейся вещью» и не согласился с А. М. Скабичевским, который полагал, что Щедрин «дал промаха»[220]. Писатель, заявляет рецензент «Нового времени», «прямо попал в цель, обобщив свою сатиру и тем придав ей настоящий вес и серьезное значение, при всей забавности и шаловливости ее формы. Сатирический фельетон даровитого автора направлен вовсе не на корреспондентов с театра войны — его сатирическое значение гораздо шире, — он рассматривает вообще то положение русской прессы и даже, если хотите, русского общества, в каком оно находится по отношению к событиям борьбы на Востоке…»[221]. В подтверждение своей мысли рецензент приводит рассуждения священника («Духом мы высоко парим, но немощная плоть паренью нашему немало препон представляет»), характеристику «кутузки», суждения купца, «жертвующего» на славян из общественных сумм. В упоминавшейся статье М. Песковского (в связи с очерком «На досуге») новая сатира Щедрина используется для характеристики всей реакционной прессы: «Это воинственно-охранительная печать, это клика беспардонных шовинистов, извращающих и развращающих общественное внимание и понимание»[222]. К этой прессе критик относит и «Новое время». Корреспонденции самого Буренина он характеризует как «одно из проявлений литературного молчалинства…»[223]. Весьма расширенно истолковывает очерк Салтыкова и С. А. Венгеров, выступавший тогда на страницах «Русского мира». «Предмет сатиры, — пишет он, — общая физиономия журналистики… схваченная с самой невыгодной ее стороны — именно, со стороны навязчивого стремления сойти в толпу, захватить улицу, овладеть погребными и полпивными…»[224] Положительную рецензию (без подписи) поместил «Сын отечества». «…В очерке г. Щедрина, — пишет рецензент, — юмора много, а жизненной правды еще больше. Здесь газетный дух, здесь газетным духом пахнет. Разве не узнаете наших «корреспондентов», способных дать Хлестакову сорок очков вперед?»[225] Рецензент «Современных известий» Г. А. Ларош указывает на особенности формы сатиры Салтыкова: «Как и всегда, форма этой сатиры страшно преувеличена. Щедрин <…> нисколько не заботится о правдоподобности и относительной верности, которые он выставляет на сцену. Он старается главным образом схватить смысл специального явления и выяснить причины, от которых оно произошло»[226]. Положительно отозвались об очерке, обращая внимание на различные моменты его содержания, «Новороссийский телеграф» (1877, №№ 769, 811, 8 сентября и 30 октября), «Вечерняя почта» (1877, № 61, 1 сентября), «Северный вестник» (1877, № 128, 6 сентября).

Ряд органов печати вступил с Салтыковым в полемику. Как упоминалось выше, Скабичевский (псевдоним — «Заурядный читатель») считал, что «выстрел попал в двух-трех паршивеньких воробышков, а коршуны остались сидеть на дереве…». В конце отзыва критик уточняет, кого он имел в виду: «Что же касается до корреспондентов больших газет, до всех этих гг. Бурениных, Каразиных, Немировичей-Данченко и tutti quanti, представляющих безобразнейшую амальгаму чичиковщины, хлестаковщины, ноздревщины и маниловщины, то все эти господа остаются в стороне…»[227] Эту оценку подхватил, не ссылаясь на источник, «Кронштадтский вестник»[228]. Недоброжелательно отозвался об очерке В. П. Чуйко: «…очерк г. Щедрина неудачен по замыслу <…> общий тон — слишком фантастический, шутки мешают общему впечатлению…»[229] Не понравилась сатира Салтыкова рецензенту газеты «Волга»: «Все это очень забавно и остроумно, но далеко не бьет в цель. В лице Подхалимовых караются здесь какие-то жалкие пропойцы без роду, без племени <…> они заслуживают скорее горького сожаления, чем сатирического смеха»[230]. По мнению С. И. Сычевского, сатирик впал в шарж, преувеличение: «…г. Щедрин продал право великого художника за чечевичную похлебку блестящей, но эфемерной сатиры…»[231]

Многочисленные, разнообразные и разноречивые отклики на очерк «Тряпичкины-очевидцы» отразили широкий читательский интерес к произведению, подчеркнули его большое общественное значение.

…на Дунай… и в Малую Азию…— Здесь говорится о двух главных театрах военных действий во время русско-турецкой войны: на Балканах, южнее и вдоль течения Дуная, и на Кавказе, вблизи и южнее русско-турецкой границы.

Главное управление по делам книгопечатания…— Речь идет о Главном управлении по делам печати при Министерстве внутренних дел, осуществлявшем руководство цензурой и надзор за типографиями, книжной торговлей и библиотеками.

…меттерниховскую пентархию…— Имеется в виду «Священный союз» пяти великих держав (России, Пруссии, Австрии, Англии, Франции), созданный в 1815 г. в результате победы над Наполеоном; большую роль в создании и в политике Священного союза играл австрийский канцлер Меттерних.

…еще покойный Ансильон (а у нас Иван Петрович Шульгин)… — Салтыков иронизирует над примитивными взглядами монархически настроенных историков, наставников будущих монархов Германии и России.

…душистым мокка — сорт кофе.

…нужно иметь перо Немировича-Данченко…— Вас. И. Немирович-Данченко, плодовитый беллетрист, во время русско-турецкой войны был корреспондентом ряда газет, затем его корреспонденции составили книгу «Год войны» (тт. I–III, СПб. 1878–1879). Эти корреспонденции, отличаясь свежестью и живостью зарисовок, страдали подчас преувеличениями и погоней за внешними эффектами, чем и обусловлено ироническое отношение к ним Салтыкова.

…ни пармезанов… ни гомаров…— Пармезан — сыр из снятого молока, употребляющийся преимущественно как приправа к макаронам; гомары — омары, вид морских раков.

…что я содержателю вологодского буфета? что он мне? — пародирование высокопарной формы при ничтожности и банальности содержания корреспонденции Подхалимова 1-го. Ср. в «Гамлете» Шекспира об актере:

(Акт II, сцена 2)

…остатки тверских либералов, укрывшиеся после известного разгрома 1862 года…— Имеются в виду гонения, которым подверглись представители либерального тверского дворянства за адрес (2 февраля 1862 г.), в котором было высказано недовольство Положением 19 февраля (см. прим. к очеркам «Наша общественная жизнь» в т. 6 наст. изд., стр. 594).

…занимаются молочными скопами — то есть молочным скотоводством.

…к моему амфитриону (греч.) — гостеприимному хозяину.

Кутузок уже нет… — ироническое замечание по поводу преобразования полицейских органов согласно «Временным правилам» об устройстве полиции, принятым 25 декабря 1862 г.

существует еще седьмая <…> держава…— Подразумевается Главное управление по делам печати и вся система цензурных ограничений, направленная против малейшего свободомыслия в литературе и печати.

Настоящими ли деньгами-то платят вам? Не гуслицкими ли? — Имеются в виду фальшивые деньги, изготовлявшиеся в селениях, расположенных по р. Гуслице в Богородском и Бронницком уездах Московской губернии. П. И. Мельников (Андрей Печерский) в «Очерках поповщины» пишет: «…Гуслицы и Вохна исстари носят заслуженную ими репутацию по части делания фальшивой монеты» (П. И. Мельников (Андрей Печерский). Полн. собр. соч., т. VII, СПб., стр. 209).

Отчего наш рубль, теперича, шесть гривен на бирже стоит? — Денежное обращение России было расстроено уже в результате Крымской войны. «Во время русско-турецкой войны 1877–1878 гг. правительство выпускало в обращение значительное количество кредитных билетов, вследствие чего курс кредитного рубля сильно упал. В 1879 г. он равнялся 63 коп. золотом» («История СССР», Первая серия, т. V, «Наука», М. 1968, стр. 143).

…завести общественные кассы…— Имеются в виду городские общественные банки, получившие широкое развитие в 70-80-х годах; в этих банках были часты случаи злоупотреблений деньгами вкладчиков (растраты, банкротства и т. д.).

…мы перешли через Дунай…— Основная переправа русских войск через Дунай была совершена 27 июля 1877 г. в районе Зимница — Систово; ранее, 22 июля, была осуществлена переправа на Нижнем Дунае, около Мачина.

…в Александрополь…(б. Гулери) — уездный город и крепость в Эриванской губернии в Закавказье.

…по случаю взятия Баязета…— Турецкая крепость Баязет была взята русскими войсками 30 апреля, однако русский гарнизон крепости в июле был осажден частями турецкой армии и лишь после двадцатитрехдневной тяжелой осады и больших потерь был освобожден эриванским отрядом 10 июля. Крепость Ардаган была взята русскими войсками 16 мая.

…с своими акколитами — так в древности назывались в римской церкви прислужники епископов и пресвитеров.

Наши войска перешли за Балканы. Ура генералу Гурко! — Передовой отряд под командованием генерал-лейтенанта Гурко в результате боев 17–19 июля овладел Шипкинским горным перевалом через Балканы.

…незадолго перед тем прочитал роман Печерского «В лесах»… — Роман Мельникова (Печерского) «В лесах» первоначально публиковался в «Русском вестнике» (1871–1874), в 1875 г. вышел отдельным изданием. Далее в пародийном тоне излагаются некоторые детали повествования в романе.

…на меня напала «стрека» — овод.

…еще про покойного П. И. Якушкина рассказывали, что он целых два года ходил по Ветлуге…— Писатель-демократ, этнограф и фольклорист Якушкин начал путешествие по России с целью изучения народного творчества еще в 40-е годы. «При содействии и по указанию Киреевского он отправился путешествовать в глухой Ветлужский уезд Костромской губернии…» (В. Базанов, Павел Иванович Якушкин, Орел, 1950, стр. 9).

…наша русская Лета…— Лета — в древнегреческой мифологии река забвения, воды которой заставляли умерших забывать земные страдания.

…по календарю Суворина…— Календарь, составленный А. С. Сувориным, издавался ежегодно с 1871 г. В нем даны справочные сведения о России, ее городах, главнейших правительственных и культурных учреждениях столицы и др.; сведения о Васильсурске взяты из календаря на 1876 г.

Инвалидные команды — существовали с 1796 г. для охраны внутреннего порядка в уездных городах, в 1864 г. переформированы в этапные и госпитальные команды, в 1875 г. упразднены.

…на пример малоазиатского корреспондента «Северного вестника» <…> о радушном приеме, оказанном ему кутаисским бомондом. — Имеется в виду корреспонденция А. Головачева от 22 июня 1876 г. из Кутаиси, в которой, в частности, речь идет о приемах в доме губернского предводителя князя Нестора Церетели: «Этот дом открыт для всего кутаисского общества во всякое время, и во всякое время князь и его супруга с одинаковым радушием встречают своих посетителей. Это — единственный пункт, где сходятся все партии, самые неприязненные, где непримиримые враги подают друг другу руки, играют в карты, ужинают и весело разговаривают. Я имел удовольствие два или три раза быть в доме князя» («Северный вестник», 1877, № 66, 5 (17) июля).

…отправлялся под Карс-то…— Карс — турецкая крепость. В результате осады и штурма взята русскими войсками 6 (18) ноября 1877 г.

…«пленной мысли раздраженье» — из стихотворения Лермонтова «Не верь себе…» (1839).

…града неведомого взыскуем — библейское выражение (Послание к евреям, 13, 14).

«Lasciate ogni speranza» — из «Божественной комедии» Данте («Ад», III, 9).

…alea jacta est — слова Юлия Цезаря при переходе через р. Рубикон на границе Италии с Галлией.

…партесному церковному пению…— Партесный — многоголосный.

IV. Дворянские мелодии^*

Впервые — ОЗ, 1877, № 11 (вып. в свет 23 ноября), стр. 259–282. Подпись: Н. Щедрин.

Написаны «Дворянские мелодии», видимо, незадолго до публикации в журнале. В процессе работы Салтыков обратился к запрещенному цензурой очерку «Чужую беду — руками разведу», использовав его начало в качестве первой главки «Дворянских мелодий».

Рукописи и корректуры не сохранились.

Готовя издание 1878 г., Салтыков сделал ряд сокращений в журнальном тексте. Приводим эти соответствующие варианты:

Стр. 251. В абзаце «Я принадлежу к поколению…» после слов «как и следовало ожидать — вымирают»:

ибо набеги в область униженных и оскорбленных, несмотря на свою платоничность, все-таки не прошли для них даром. К числу вымирающих принадлежу и я.

Стр. 253. В абзаце «Очевидно, что не только об деле…» после слов «застала меня врасплох»:

что я не знаю даже, с какой стороны к ней подойти.

Стр. 256. В абзаце «Отыщите дилемму…» после слов «в обоих случаях — исчезнуть!»:

не оставив после себя ни следа, ни даже пустого пространства.

Стр. 257. В абзаце «Но увы!..» после слов «в четырех стенах»:

Да и это, пожалуй, еще слишком много: не сознает ли каждый из нас, что он, в сущности, уже давно умер и только забыли его похоронить?

Стр. 258. В абзаце «— И все-таки…» после слов «умирать надо — вот что!»:

На это четвертый возражает: «Ну, нет, с этим я не согласен. В нашем забытом существовании есть смысл, которого не могут видеть только люди, преднамеренно ходящие с закрытыми глазами. Мы — ходячий укор. В нас имеется брезгливость, в нас нашли убежище последние остатки стыда. А стыд не только наводит на размышления, но и производит известное практическое действие. Стыд — великое дело, господа!

Великое-то великое, да черта ли в том, что мы будем стыдиться один на один с самим собой. Кружимся мы целое полстолетие в четырех стенах, суесловим, сквернословим, — и ничего из этого не выходит!

Стр. 264. В абзаце «— Послушай, однако…» после слов «чувствуется надобность?»:

Или, быть может, это, с твоей стороны, — только мгновенное «пленной мысли раздраженье»?

Стр. 266. В абзаце «Глумов, очевидно, был доволен…» после слов «наверное огорчился бы ею»:

И я хорошо сделал, потому что материя о стыде была еще далеко не исчерпана.

Стр. 267. В абзаце «— Да и не это одно…» после слов «ее ликований и торжеств!»:

Мы могли черпать полными руками и ничего не взяли…

Стр. 269. В абзаце «Братие! перед вами…» после слов «не устраивал из него водевиля с переодеванием»:

Он слышал новые песни и, ежели не имел уменья вторить им, то, во всяком случае, соглашался, что его собственная песня спета.

В последующих изданиях изменений в текст не вносилось.

Главным в содержании очерка «Дворянские мелодии» является характеристика передовой дворянской интеллигенции, сформировавшейся еще в 40-е годы, в условиях крепостнической действительности и в обстановке общественного движения того времени.

Вопрос о месте человека 40-х годов в новых исторических условиях — в 60-е годы, а затем в 70-е годы — занял значительное место в литературе (в творчестве Некрасова, Тургенева, Достоевского и ряда других писателей). Не раз к данной теме обращался и Салтыков. Положительно оценивая те черты мировоззрения деятелей 40-х годов, которые связаны с проповедью идей Белинского, социалистов-утопистов, с развитием демократической мысли, Салтыков вместе с тем сурово осуждает ограниченность дворянского либерализма, его несостоятельность перед новыми запросами жизни, неспособность к активным практическим действиям. Облик представителей дворянского либерализма особенно проигрывал в сопоставлении с деятелями разночинского этапа в общественном движении — с революционными демократами 60-х годов, с участниками революционного народнического движения в 70-е годы. По убеждению Салтыкова, даже лучшие представители либеральной мысли 40-х годов не в силах и даже не имеют права судить о новом поколении революционной молодежи — и ввиду несоответствия своих воззрений требованиям времени, и потому, что мало практически представляют стремления и самоотверженную борьбу «новых людей». В связи с этим Салтыков осудил попытку Тургенева в «Нови» изобразить народническую молодежь (см. об этом в комментариях к очерку «Чужой толк», отзвуки этого осуждения есть и в «Дворянских мелодиях»).

«Дворянские мелодии» проникнуты пафосом неприятия современной социально-политической действительности, протестом против «ликующего хищничества». Они преисполнены вместе с тем сетованиями на бессилие и беспомощность этого протеста, исходящего от представителей честной, но в целом пассивной общественной мысли, связанной своими истоками с прекраснодушным дворянским либерализмом. Написанный с огромной искренностью и задушевностью, очерк Салтыкова был воспринят частью современников как своеобразная «авторская исповедь». Автобиографические мотивы в очерке несомненны. Однако было бы односторонним отождествлять революционно-демократическую позицию руководителя «Отечественных записок» с обликом повествователя в «Дворянских мелодиях», как и других произведениях цикла «В среде умеренности и аккуратности». Вместе с тем глубоко искренни и по-своему трагичны самокритические признания писателя в том, что он не в силах принять участие в практической деятельности нового революционного поколения: «…Не могу и не умею самоотвергаться. Не могу! Не умею! Это не претензия на оправдание, а факт». Эти горькие сетования займут значительное место в последующем творчестве писателя, вплоть до «сказки» «Приключение с Крамольниковым» и «Имярек» (в «Мелочах жизни»).

Сложные по своей идейно-философской и общественно-исторической основе, по эзоповским приемам повествования, «Дворянские мелодии» не получили должного истолкования в критических откликах современников, хотя в целом эти отклики были одобрительными. Некоторые из рецензентов видели в очерке автобиографическое произведение. Так, В. П. Горленко писал: «Это не рассказ и даже не очерк, а если можно назвать — исповедь…»[232] Рецензент «С.-Петербургских ведомостей» сетовал: «…Трудно понять, о себе ли лично или о лучших представителях дворянства говорит Щедрин в своей элегии»[233]. На «непонятность» очерка жалуется и другой обозреватель: «Свою сатиру г. Щедрин закутывает в такие туманные фразы <…> что в конце концов сатира исчезает и остаются какие-то обрывки юмора, какие-то намеки, которых обыкновенно никто не понимает»[234]. Некоторые критики выделяли в очерке тему человека 40-х годов. «Щедрин рисует, — пишет В. П. Чуйко, — состояние барства и барской души в очень интересный период русской общественной жизни»[235]. Этот же мотив очерка отмечает рецензент «Новороссийского телеграфа»[236]. На тему «стыда» обратил внимание обозреватель «Сына отечества»: «В этом небольшом очерке Щедрин указывает то место и роль, которую играет в современном обществе человек, не потерявший еще способность стыдиться»[237].

…набеги… в область «униженных и оскорбленных». — Имеется в виду развитие демократических настроений в русском обществе и литературе 40-х годов (творчество Гоголя, «Бедные люди» Достоевского, «Деревня» и «Антон Горемыка» Григоровича, «Записки охотника» Тургенева и др.). В творчестве самого Салтыкова-Щедрина — это «Противоречие» и «Запутанное дело», участие в кружке петрашевцев, следование заветам Белинского.

…что-то такое было… Устремления, порывы, слезы, зубовный скрежет и проч. — Салтыков напоминает о периоде 60-х годов, о противоборствующих общественных настроениях, о своих идейных и творческих исканиях, отразившихся и в его произведениях того времени (ср., например, выражение «зубовный скрежет» с названием очерка «Скрежет зубовный», вошедшего затем в цикл «Сатиры в прозе» — т. 3 наст. изд.).

…вместо действительной драмы, родится нелепый фарс с переодеваниями…— Намек на изображение народнического движения в романе Тургенева «Новь», в котором Салтыков не находил верного отражения настроений и деятельности революционной молодежи (ср. эти и дальнейшие слова с письмом Салтыкова к П. В. Анненкову от 17 февраля 1877 г.). См. об этом также в прим. к очерку «Чужой толк».

…жизненных перегринаций. — Перегринация (от франц. pérégrination) — дальнее странствие.

…героям ревизских сказок и окладных листов — то есть трудовой, прежде всего крестьянской массе. См. прим. к стр. 8.

…древняя Лаиса — прославившаяся в Древней Греции гетера.

…лучшие умы Запада, и в особенности Франции…— Имеются в виду Сен-Симон, Фурье, Оуэн и другие выдающиеся мыслители, развивавшие в своих трудах идеи утопического социализма.

…охраняли крепостное логовище…— Речь идет о самодержавно-крепостнической реакции, принявшей особенно жестокий характер в связи с революцией 1848 г.

…от хладных финских скал до пламенной Колхиды…— неточная цитата из стихотворения Пушкина «Клеветникам России» (1831).

Наш общий товарищ Сеня Бирюков…— персонаж, фигурирующий также в «Сатирах в прозе», «Помпадурах и помпадуршах», «Дневнике провинциала в Петербурге».

…Как мальчик кудрявый, резва…— начальная строка стихотворения М. Ю. Лермонтова «К портрету» (1840).

V. Чужой толк^*

Впервые — ОЗ, 1880, № 12 (вып. в свет 18 декабря), стр. 267–290. Подпись: Н. Щедрин.

«Чужой толк» — переработанная редакция очерка «Чужую беду — руками разведу», запрещенного цензурой (см. прим. к этому очерку).

Очерк «Чужой толк» был включен во второе издание книги «В среде умеренности и аккуратности» (1881) и с тех пор неизменно печатался в составе этого цикла. Лишь в изд. 1933–1941 он был выведен из основного корпуса произведения, а на его месте помещен очерк «Чужую беду — руками разведу», печатавшийся по тексту женевских изданий Элпидина. Это решение представляется необоснованным. Во-первых, следует учитывать, что краткое изложение очерка, запрещенного цензурой, все-таки увидело свет в отдельных изданиях в виде шестой главы «Господ Молчалиных»; во-вторых, значительная часть текста очерка была использована в других произведениях, также вошедших в состав цикла «В среде умеренности и аккуратности»; в-третьих, основное содержание и идея очерка «Чужую беду — руками разведу» были таким образом все же донесены до читателя, хотя и в несколько иной форме, чем предполагалось сначала. Учитывая эти обстоятельства, не представляется возможным нарушать сложившуюся в прижизненных изданиях композицию книги, внутреннюю взаимосвязь ее глав в той редакции, какую оставил нам автор.

Центральная проблема очерка — революционное движение 70-х годов: подавление его полицейскими силами самодержавия, семейные драмы пострадавших в борьбе с царизмом и вопрос об отношении к исканиям и борьбе нового революционного поколения представителей старого дворянского либерализма.

Из переписки Салтыкова ясно, что очерк во многом продиктован полемикой с романом Тургенева «Новь», вызвавшим острую борьбу мнений при своем появлении. Из писем Салтыкова к А. Н. Энгельгардту от 20 января 1877 г. и к П. В. Анненкову от 17 февраля, 2 и 15 марта того же года известно, что у Салтыкова, революционного демократа, вызвал протест тот «суд» над революционерами 70-х годов, который он усмотрел в романе. «В февральской книжке <…>, — сообщал Салтыков 17 февраля Анненкову, имея в виду публикацию очерка «Чужую беду — руками разведу», — Вы найдете (ежели найдете) изложение моих мыслей и чувств не по поводу «Нови» — сохрани меня бог! — а вообще об отношениях, в которых мы, люди отживающие, должны находиться к современности. Я думаю, что единственная наша роль — опрятность. В сочувствии нашем никто не нуждается <…> а от глумления не мешает воздерживаться». В этом письме ясно определены тон и содержание очерка. В письме от 15 марта писатель сделал новое пояснение: «Вы, пожалуйста, не думайте, что я хотел критику на «Новь» писать. Нет, я просто хотел изобразить, какое должно возбуждать чувство в человеке сороковых годов, воспитанном на лоне эстетики и крепостного права, но по-своему честном, зрелище людей, идущих в народ. Сознаюсь откровенно, что мои мысли на этот счет — совершенно противоположные тому положению, которое избрал для себя Тургенев. Но об «Нови» я ни одним словом не упомянул <…> свой рассказ я назвал так: «Чужую беду — руками разведу» — это единственное, что может представлять собой некоторый намек». Некоторые «намеки», однако, нашли позднейшие комментаторы в ряде деталей рассказа: фигура Сени Бирюкова, эпизод с наставлениями Павлу Молчалину, перекличка с первым письмом к Анненкову и др.[238]. Тургеневу было известно об отношении Салтыкова к «Нови». В письме к М. М. Стасюлевичу от 1 (13) февраля 1877 г. говорится: «Мне жаль, что Салтыков тоже ругает меня; но ведь тут ничего не поделаешь»[239].

Салтыков с глубоким вниманием и сочувствием следил за революционным движением народников. 15 марта Анненкову он писал о «Процессе 50-ти»: «Я на процессе не был, а, говорят, были замечательные речи подсудимых. В особенности одного крестьянина Алексеева и акушерки Бардиной. По-видимому, дело идет совсем не о водевиле с переодеванием, как полагает Иван Сергеевич <Тургенев>». Сочувственное отношение к народническому движению можно обнаружить во многих произведениях Салтыкова. Вместе с тем, не являясь непосредственным участником движения и не зная со всей полнотой взглядов и настроений революционной молодежи, он не считал возможным судить о ней и подсказывать ей какие-либо решения. Герой очерка оказывается беспомощным перед молодым Молчалиным, его либеральные наставления ничем не отличаются, оказывается, от поучений Молчалина-старшего и даже напоминают увещевания «церковных наставников».

Огромную полемическую силу очерка, даже в его подцензурной редакции, почувствовали как идейные противники Салтыкова, так и единомышленники.

Остро враждебно встретила очерк газета «Новое время». Для Буренина 80-х годов была неприемлема позиция, с которой сатирик обрушивался на дворянский либерализм. Ему не нравится и «преклонение» перед молодым поколением: «Дешево же продает себя и всех маститых и солидных либералов г. Салтыков!»[240] Для опровержения взглядов Салтыкова на молодое поколение Буренин демагогически использует высказывания Герцена из статьи «Журналисты и террористы» («Колокол», 1862, 15 августа), вырывая их из контекста и игнорируя конкретную историческую обстановку[241].

А. И. Введенский очерк «Чужой толк» поставил в связь с рассказом А. О. Осиповича-Новодворского «Тетушка», где речь идет о полицейских гонениях на революционную молодежь. В сатире Щедрина, пишет критик, «тот же вопрос, поставленный в широких рамах и освещенный до глубины»[242]. Рецензент «Русского курьера» отмечает: «Поистине роковой вопрос затрагивает Щедрин в своем очерке «Чужой толк»[243]. Яркую и сильную характеристику очерку дал К. М. Станюкович на страницах журнала «Дело»: «Это произведение <…> одно из лучших произведений нашего писателя. Это какой-то скорбный крик, вылетевший из наболевшей, измученной души невольного свидетеля недавнего времени, это — правдивая исповедь, звучащая безотрадными нотами отчаяния, охватившего среди удушливого маразма, когда мысль о смерти является все чаще и чаще, как единственный исход <…> Это трогательное признание лучшего представителя сороковых годов»[244]. Касаясь отношения писателя к «новым людям», Станюкович пишет: «Щедрин не претендует на истолкование стремлений молодого поколения. Он прямо говорит, что он его не знает и протестует против всяких «этюдов о новых людях»[245]. В заключение об очерке сказано: «Такая вещь, как «Чужой толк», останется историческим документом, поясняющим трагедию, переживаемую нами, и не скоро умрет в памяти людей как высоко талантливый скорбный протест среди кликов беззастенчивого хищничества»[246].

Следует иметь в виду, что в откликах на «Чужой толк» передовая печать была стеснена цензурными ограничениями, но и приведенные суждения свидетельствуют, что глубокий и во многом скрытый смысл произведения был понят и по достоинству оценен передовыми читателями.

…не могу и не умею самоотвергаться…— Под «самоотвержением» Салтыков понимал непосредственное участие в революционном движении.

…на факты самоотвержения…— Речь идет о героической борьбе революционеров-народников, ставшей особенно широко известной во время политических процессов 1876–1877 гг.

…насчет высылки Митхада-Паши…— Турецкий визирь Митхад-паша, как сообщали русские газеты, в январе 1877 г. был отстранен от власти и выслан из Константинополя.

Стенографические отчеты газет знакомят нас с этими драмами…— В 1877 г. в «Правительственном вестнике» печатались отчеты о процессах над участниками народнического движения: в феврале — марте происходил «Процесс 50-ти», в октябре начался «Процесс 193-х» (окончен в январе 1878 г.).

Фома неверующий — выражение, возникшее из евангельской легенды об апостоле Фоме, который усомнился в воскресении распятого Христа.

…мальчишка! негодяй! — бранные слова, которыми реакционная пресса и охранительный лагерь называли участников революционного движения. О «мальчишках», под которыми подразумевались деятели революционной демократии 60-х годов, см. цикл «Наша общественная жизнь» (т. 6 наст. изд.).

Владимира вторыя… короной на Анны — ордена, которыми в царской России награждались чиновники.

…Какую-то Дизраэли новую ловушку сочинит? — Английский премьер-министр Б. Дизраэли во время русско-турецкой войны поддержал Турцию и Австро-Венгрию против России.

…«Звезда от звезды» да «ему же честь — честь…» — Здесь и далее («ина слава луне, ина слава звездам», «звезда же от звезды разнствует во славе») — цитаты из приветственной речи архиепископа Г. Кониского Екатерине II (1787), считавшейся образцом ораторского искусства. У Салтыкова — эзоповское обозначение верноподданнической политики «мудрости» (см. т. 11, стр. 602).

Господина Черняева с Гарибальди сравнивали?.. — Сравнение реакционного царского генерала Черняева, потерпевшего позорное поражение на посту командующего сербской армией, с вождем национально-освободительного движения в Италии Гарибальди явно иронично по отношению к политике царизма, использовавшего освободительную борьбу славянских народов в своих целях.

…по образу смерти Тразеи Пета…— Римский сенатор Луций Тразея Пет, глава стоической оппозиции при Нероне, был осужден на смерть и покончил с собой, вскрыв себе вены в присутствии друзей.

Культурные люди^*

Впервые — ОЗ, 1876, № 1 (вып. в свет 22 января), стр. 119–158. Ремарка в конце текста: «Продолжение следует».

Сохранилась наборная рукопись с авторской правкой.

Мысль о создании большого произведения, посвященного «шлющимся» представителям «русской культурности», зародилась у Салтыкова, по-видимому, в мае — июне 1875 г. Впервые выехав за границу и получив возможность близко наблюдать характер и нравы русских «гулящих людей» за пределами отечества, писатель обратился к теме, которая занимала его еще в начале 60-х годов. Тогда, в очерке «Русские «гулящие люди» за границей» (1863), впоследствии включенном в состав цикла «Признаки времени», писатель отталкивался главным образом от косвенных свидетельств и материалов русской печати, теперь в основу произведения легли личные наблюдения и опыт. «Сомневаюсь, — писал Салтыков в очерке «Русские «гулящие люди» за границей», — чтоб сатирическое перо могло сыскать для себя сюжет более благодарный и более неистощимый, как «Русские за границей». Тут все дает пищу, и с какими бы намерениями вы ни приступили к этому предмету, все будет хорошо».

Ироническое обобщение «культурные люди» появляется в IV главе «Недоконченных бесед», написанной летом и опубликованной в «Отечественных записках» в сентябре 1875 г.: «Нынче, брат, такой особенный чин народился: всякий, кому голову приклонить некуда, представителем культурного слоя себя называет. Вот он приписался к этому чину, да и щеголяет в нем по белу свету. Летом — на водах и в Швейцарии, осенью и весной — в Париже, на зиму — в Петербург: ест и пьет он отлично, спит в меру, желудок у него варит на славу, огорчений никаких — чего еще, каких еще почестей надо».

Почти одновременно с IV главой «Недоконченных бесед» тип «людей культуры», к которому причисляют себя «все русские помещики, занимающиеся раскладыванием гранпасьянса», выступает в рассказе «Сон в летнюю ночь». Салтыков предполагал сделать этот рассказ начальным звеном целого ряда очерков-параллелей, посвященных проблеме взаимоотношения «культурного человека» и мужика. Об этом свидетельствует его письмо от 28 августа (9 сентября) 1875 г., адресованное Н. А. Некрасову: «Я вообще задумал написать несколько параллелей в этом роде, и к декабрьской книжке пришлю одну из них». Однако этот замысел осуществлен не был. В процессе работы над «Сном в летнюю ночь», то есть летом 1875 г., у Салтыкова начал складываться план самостоятельного произведения, посвященного русским «культурным людям». Следы этого плана содержатся в черновой рукописи рассказа в виде конспективных заметок, прямо связанных с позднейшими главами «Культурных людей»:

«Здравствуй, саломалика!

Молодой иомудский принц бежал, украв деньги из иомудской казны, но деньги оказались фальшивыми, 42-й пробы.

Воспитатель Хабибулла из трактира с Крестовского острова.

Кажется, я тебя в Муромском лесу встретил.

Пустить бы мужика, он бы леса-то порешил.

За табльдотом у меня с одной стороны турок: у меня хоть и поганенькое отечество, а все жалко.

Русский объедало, подкупает повара и ходит на кухню.

Чиновник, который от восцы лечиться ездит и рассказывает историю генерала.

Учитель танцеванья в кадетском корпусе.

Что вы с ним говорите, ведь это шпион.

Свиное ухо.

Пиво пить пойдете?

Что, брат, а фальшивый Бисмарк-то вас подкузьмил.

— Я шпион, но служу бескорыстно.

— Ну, чай, жалованье-то получаешь!

— Получаю, потому что таковое по штату положено, — благородно ответил шпион.

Гостинодворец. Русский купец в нищете.

Нет, с карандашами не было, откровенно скажу.

Чухонцы провозили контрабанду.

Вот я однажды с Погодиным в вагоне ехал, так что он мне про Жан ле Террибль[247] рассказывал!

Не тяжко ли?

Ересь [слетела] соскочила как с гуся вода.

Не все направления одинаковы, хотя все могут быть искренни, и не во всех газетах можно писать.

Неправда, что правительство прогрессивно и что нельзя писать более того, что оно позволит. Можно писать. Этой <нрзб.> только можно втирать очки, но она ложна.

Общество гувернанток.

Литератор: повесть о влюбленном быке.

Повесть о «Паршивом» (кончить: и он раскаялся и был возвращен, потом был председателем земской управы, но места на государственной службе получить не мог).

Рассказ «Сон в летнюю ночь» закончен Салтыковым в июле 1875 г. в Баден-Бадене. Отправляя 25 июля (6 августа) его Некрасову, писатель сообщил о новом замысле: «…затеял я фельетон «Дни за днями за границей», вроде «Дневника провинциала». Хочу опять Прокопа привлечь». В очевидной связи с этим замыслом находится и настоятельная просьба Салтыкова в письме Некрасову 3 (15) июня о присылке ему «Посмертных записок Пиквикского клуба», с жанром которых он сближал задуманное произведение. 28 августа (9 сентября) Салтыков писал Некрасову: «С нового года начну целый ряд, вроде «Пиквикского клуба». Начало уже у меня навертелось: будете довольны».

Упоминания о намерении писать новый цикл то и дело появляются в письмах Салтыкова. 10 (22) августа он вновь пишет Некрасову: «С январской книжки начну большую вещь «Дни за днями», которая не будет прерываться до мая. Думаю, что будет нечто веселое». Два месяца спустя, 29 октября (10 ноября), извещая Некрасова о своих творческих планах, Салтыков опять отмечает, что произведение, которое он предполагает начать с будущего года, будет «иметь юмористический характер. Увидим, оставила ли болезнь во мне столько юмору, чтобы наполнить около 15 листов».

Приступив во второй половине ноября к осуществлению замысла, он отказался от первоначального заглавия («Дни за днями за границей») и, явно опираясь на приведенные выше конспективные записи, 20 ноября (2 декабря) 1875 г. писал П. В. Анненкову: «Теперь я задумал «Книгу о праздношатающихся» писать, и вчера первую, вступительную главу кончил. <…> Тут вы увидите многое множество лиц: и фальшивого Бисмарка, которого за сто марок в Берлине русским (и то потому, что русские) показывают, и мятежного хана Хивинского, и чиновника, который едет за границу от восцы, и генерала, который душу черту продал, и проч. Все это будет проходить постепенно. Шпион явится, литератор, который в подражание «Анне Карениной» пишет повесть «Влюбленный бык». Смеху довольно будет, а связующая нить — культурная тоска. Хотелось бы и трагического попробовать — после болезни меня все в эту сторону тянет. В виде эпизода, хочу написать рассказ «Паршивый». Чернышевский или Петрашевский, все равно. Сидит в мурье, среди снегов, а мимо него примиренные декабристы и петрашевцы проезжают на родину и насвистывают «Боже царя храни»…»

О предполагаемом включении в цикл рассказа о мужестве ссыльного революционера Салтыков 8 мая (26 апреля) 1876 г. писал и Некрасову: «Тут у меня будет еще рассказ «Паршивый», человек, от которого даже все передовики отвернулись, который словно окаменел в своих мечтаниях, ни прошедшего, ни настоящего, ни будущего — только свет! свет! свет!» Комической пошлости мнимокультурных «гулящих людей» правящего класса Салтыков намеревался противопоставить высокий трагизм русского революционера, борца за светлые идеалы человечества. Композиция цикла намечалась по принципу движения от комического к трагическому: «трагический элемент будет, но потом. Теперь надо, чтоб было весело».

По письмам Салтыкова устанавливается, что пять глав цикла были написаны в период с конца ноября 1875 по начало января 1876 г. Первоначальная редакция произведения была закончена в середине декабря. По сравнению с окончательной («Культурные люди») она менее полна, имеет также отличия сюжетно-композиционного характера, содержит много стилистических вариантов. Неполнота «Книги о праздношатающихся» объясняется тем, что Салтыков, работая над ней, сознательно пропустил, обозначив строками точек в рукописи, ряд эпизодов, уже задуманных им и в конспективной форме записанных на полях «Сна в летнюю ночь» (рассказ генерала Пупона, разговор со старичком, едущим лечиться от восцы, и сцена в вагоне, заключающая пятую главу) Эти эпизоды были введены в текст во второй половине декабря при перебеливании рукописи.

Название произведения было окончательно установлено лишь на самом последнем этапе работы: на перебеленной рукописи, предназначенной для набора, Салтыков, зачеркнув заглавие «Книга о праздношатающихся», вписал новое: «Культурные люди». Эта перемена связана, возможно, с тем, что в 1874–1875 гг. в журнале «Дело» появились повести А. Урбана «Людоедка» и «Перекатов» с подзаголовками, схожими с первоначальным названием салтыковского цикла: «Очерки из жизни праздношатающихся за границей».

Отправляя 5 января 1876 г. из Ниццы в Петербург рукопись законченных глав цикла «Культурные люди», Салтыков зачеркнул в ней четыре, очевидно, наиболее опасные в цензурном отношении фрагмента:

Стр. 297. Абзац «И надо сознаться…»: «а не стали бы в культурные гнезда залезать <…> всех перетаскали!»

Стр. 301. Абзац «Сознавать себя…»: «И в «содействии» <…> Где? Как?»

Стр. 302–303. Абзац «Прежде я…»: «Ну, и меня принимали <…> все друг по дружке поручителями были».

Стр. 305. Абзац «И вот, ради…»: «Вы, лягушки, квакайте <…> и зацепить там нечего будет!»

В Петербургском цензурном комитете январский номер «Отечественных записок» в гранках просматривал цензор Лебедев. Обнаружив в «Культурных людях» «неблагонамеренное направление», Лебедев писал: «Означенный сатирический очерк отличается крайней необузданностью языка и предосудительностью содержания и направления <…> Культурные люди, то есть бюрократы, забрали в руки все общество и административные места, не стесняясь никакими средствами для достижения цели; по большей же части такими средствами служат доносы и шпионство <…> имеющие ныне полный успех, так что всякий остерегается сказать какое-нибудь неосторожное слово, без всякого умысла, чтобы не пострадать от чьего-либо усердия, не подвергнуться истреблению, как выражается автор. Понятие о чести у утробистых людей он ставит гораздо выше нынешних культурных и вообще клеймит беспощадным образом современное общество, в котором желание выслужиться и холопство заглушили все лучшие человеческие инстинкты. <…> В сатире Щедрина между строк ясно проглядывает желание выставить на позор не одни общественные недостатки, но и тот государственный порядок, который не только делает возможным подобные уродливые явления в общественной жизни, но и потворствует им»[248]. 19 января председатель Петербургского цензурного комитета А. Г. Петров обратился к исполняющему обязанности начальника Главного управления по делам печати В. В. Григорьеву: «Представляя при сем январскую книжку «Отечественных записок», долгом считаю доложить вашему превосходительству, что редакция, судя по прежним примерам, вероятно, с готовностью исключила бы по первому требованию места, признанные неудобными; но что я с таким требованием к ней не обращался, не будучи уверен, что этими требованиями можно будет ограничиться.

Статья Щедрина заключает в себе сначала едкую, злую сатиру на наше провинциальное общество, в котором, под руководством какого-то начальствующего Солитера (то же, что прежний Помпадур), царит бюрократический произвол и развита до нелепости привычка доносов и инсинуаций <…>

Во всяком случае, необходимо из этого введения исключить три места…»[249] Тот же А. Петров, получив, видимо, разрешение В. В. Григорьева на публикацию «Культурных людей», а от Некрасова согласие на исключение трех фрагментов, 26 января уведомлял Главное управление по делам печати, что «редактор «Отечественных записок» обязался исключить из статьи Щедрина в январской книжке три указанные места…»[250]. Таким образом, из текста, который был прислан в Петербург Салтыковым, Некрасов по требованию цензуры вынужден был удалить следующие фрагменты:

Стр. 295. В абзаце «Нынче в Английском клубе…»: «Не раз случалось заговаривать: а принеси-ка, любезный… Посмотришь — ан у него звезда сбоку пришпилена».

Стр. 300. В абзаце «И я уверен…»: «Я сам бунтовал <…> извольте, сударь, идти вон!»

Стр. 303. В абзаце «Да ежели бы он и мог…»: «По части финансов я знаю <…> то прадед мой…»

В 1889 г., включая «Культурных людей» в четвертый том Сочинений, Салтыков (или кто-то по его поручению) устранил эти купюры. Места же, вычеркнутые в наборной рукописи из цензурных соображений самим Салтыковым, в 1889 г. восстановлены не были и впервые введены в текст произведения лишь в изд. 1933–1941 гг.

В настоящем томе «Культурные люди» печатаются по тексту четвертого тома Сочинений (1889) с исправлением ошибок и опечаток по рукописям и журнальной публикации и с устранением по наборной рукописи сокращений, произведенных в тексте в январе 1876 г. Первоначальная редакция цикла («Книга о праздношатающихся») печатается в разделе «Из других редакций» (см. стр. 581–612).

«Культурные люди» были задуманы как «большая вещь», которую Салтыков собирался печатать непрерывно с января до мая 1876 г. (см. выше). Однако были опубликованы только пять глав. И. Векслер высказал в свое время предположение, что цензурное гонение заставило Салтыкова отказаться от продолжения произведения[251].

Однако, неоднократно возвращаясь в своих письмах к мысли о продолжении «Культурных людей», Салтыков указывает на затруднения чисто творческого порядка (в отличие от большинства других незавершенных его произведений, пострадавших прежде всего от цензурного вмешательства).

«Я послал начало «Культурных людей», — писал Салтыков Некрасову 29 декабря 1875 г. (10 января 1876 г.). — Кажется, вышло скверно. Извините. Писал (вторую половину) почти насильно, в чаду лихорадки и ревматических припадков <…> Первые главы не образец: я, действительно, писал их совсем больной, но ведь болезнь, пожалуй, так привяжется, что окончательно уничтожит юмор, который в этом случае преимущественно требуется». В этом же письме Салтыков обещает к мартовскому номеру «еще глав 5–6» написать, а в февральской книжке отсутствие «Культурных людей» объяснить в примечании болезнью автора. Всю первую половину 1876 г. в письмах к разным лицам (Некрасову, Анненкову, Унковскому, Белоголовому, Суворину) Салтыков жалуется, что не может продолжать «Культурных людей» из-за отсутствия «веселости», которая необходима для произведения такого рода.

Примечательно, что в те же первые месяцы 1876 г. он не прекращал работы над другими произведениями (над очерками «Благонамеренные речи», в том числе над теми, которые впоследствии вошли в состав «Господ Головлевых»).

Мысль о продолжении «Культурных людей» не оставляла его, по крайней мере, до мая 1876 г. В письме от 11 мая Салтыков делится с Некрасовым планом, который предполагает развить «в одном из ближайших продолжений «Культурных людей».

Но «веселый юмор» вернулся к Салтыкову только в начале 1877 г. К этому времени заграничный сюжет «гулящих людей» уже утратил свою привлекательность, оттеснился другими, более непосредственными впечатлениями и замыслами. В феврале 1877 г. сатирик начал «Современную идиллию», где замысел «вроде «Пиквикского клуба», не реализованный в «Культурных людях», был блестяще осуществлен.

Чего-то хотелось: не то конституций, не то севрюжины с хреном, не то кого-нибудь ободрать. — Эта сатирическая характеристика «культурного человека» встречается в ряде произведений Салтыкова первой половины 70-х годов («Господа ташкентны», «Дневник провинциала в Петербурге»). Она неоднократно использована Лениным в статьях «Памяти графа Гендена», «Кадеты второго призыва», «К вопросу о событии 15 ноября» и др. (см. Е. Макарова, Щедрин у Ленина. Указатель цитат из Щедрина в произведениях Ленина — ЛН, 11–12, стр. 402, 437, 439, 441, 448–449).

Вот при «Уложении о наказаниях» нет казначея…— «Уложение о наказаниях уголовных и исправительных» — уголовный кодекс в царской России, действовавший без существенных изменений до 1903 г. (принят в 1845 г.).

Настоящих культурных людей, утробистых, совсем мало стало…— то есть помещиков-крепостников, сила и влияние которых были серьезно подорваны реформами 60-х годов, в результате чего на первый план русской общественно-политической жизни выдвинулись «нынешние культурные люди», представляющие отечественную бюрократию или служащие ее интересам.

Фюить! — См. прим. к стр. 125.

…капитан Копейкин…— герой «Повести о капитане Копейкине» из «Мертвых душ» Гоголя. Салтыкову была известна лишь подцензурная редакция повести, в которой образ капитана потерял свое социальное звучание. Вероятно, в связи с этим и стало возможно его переосмысление, в результате которого Копейкин превратился в заурядного залупского помещика.

…а не стали бы в культурные гнезда залезать <…> всех перетаскали! — Прямой намек на репрессивные акции царского правительства, в годы реакции распространявшиеся не только на революционные элементы русского общества, но и на его либерально-благонамеренную часть, выступавшую с умеренной критикой существующего порядка.

Я Анну Леопольдовну, регентшу-с, в одной сорочке из опочивальни вынес…— Имеется в виду дворцовый переворот 8–9 ноября 1740 г., в результате которого был свергнут Бирон, исполнявший по завещанию Анны Иоаниовны обязанности регента, и правительницей была объявлена Анна Леопольдовна, мать несовершеннолетнего Иоанна.

Я в Ропше… был и оттуда, на сером аргамаке, до Зимнего дворца за великою государыней следовал…— Речь идет о дворцовом перевороте 28 июня 1762 г., закончившемся убийством (в Ропше) Петра III и восшествием на престол его жены, Екатерины II. Аргамак — порода быстрых и выносливых верховых восточных лошадей.

…а за отпечатание в Гуслицах на каторгу ссылают…— см. прим. к стр. 223.

…регентшу Анну Леопольдовну в одной сорочке из опочивальни вынес! — В рукописи было продолжение приведенной фразы: «…и затем благополучно проследовал за нею в город Раненбург!» (имеется в виду последовавшая за свержением Анны Леопольдовны ссылка ее, одним из этапов которой был город Раненбург Рязанской губернии).

…разоряю, разоряю, разоряю!.. — Первоначальный вариант резолюции Солитера: «…разоряю, расточаю, развращаю!..» (см. стр. 589 наст. тома).

…титулярный советник Трихина…— Фамилия титулярного советника возникла у Салтыкова, вероятно, по ассоциации с многочисленными статьями о трихине, печатавшимися в русских газетах летом 1875 г. в связи с участившимися случаями появления очагов этой болезни.

Вот нынче во Франции целая школа беллетристов-психологов народилась — ништо им. — Первое выступление писателя против натурализма относится еще к 1863 г. В статье о драме Писемского «Горькая судьбина» Салтыков предпринял попытку принципиально разграничить реализм и натурализм в русской литературе. В ряде последующих статей и рецензий (о романах В. П. Авенариуса, П. Д. Боборыкина, В. П. Клюшникова и др.) он выразил свое непримиримое отношение к натуралистическим тенденциям, зорко разглядев опасность натурализма, который в 60-е годы скрывался еще под общим знаменем реалистического искусства. Эти выступления, а также критические отзывы Салтыкова в письмах 1875–1876 гг. о Золя и Гонкурах (Салтыков познакомился с Золя и Э. Гонкуром лично при посредстве Тургенева в августе 1876 г.) нашли свое завершение в итоговой оценке натурализма в очерках «За рубежом» (подробнее см.: А. С. Бушмин, Из истории взаимоотношений М. Е. Салтыкова-Щедрина и Эмиля Золя. — В кн.: «Русско-европейские литературные связи», «Наука», М. — Л. 1966, стр. 360–371).

…устраивая любовные дела Авдотьи Лопухиной…— см. т. 8 наст. изд., стр. 558–559.

Что-то такое, что я в 1863 году в газетах читал. — В 1863 г., то есть в период жесточайшей реакции, наступившей после подавления польского восстания, система полицейского наблюдения и репрессий получила свое наибольшее развитие.

Потому, русских он любит. — Осуществляя свою внешнюю политику, Бисмарк стремился подчеркнуть, что он является другом России, а его политика в сфере международных отношений направлена исключительно на ее пользу.

…армидины волшебные сады…— Сады Армиды, героини «Освобожденного Иерусалима» Т. Тассо.

…восхождение на Риги…— Имеется в виду пользовавшийся популярностью у туристов горный массив в Гларнских Альпах.

Аггел — злой дух, прислужник дьявола (церковнослав.).

…отчислен по кавалерии! — то есть уволен в отставку.

Клио — муза истории (миф.).

…здание еще дымится и дух Овсянникова парит над ним. — Имеется в виду пожар паровой мельницы на Измайловском проспекте, перед Варшавским вокзалом, принадлежавшей миллионеру С. Т. Овсянникову и подожженной по его поручению. Судебный процесс, закончившийся ссылкой Овсянникова на поселение в Сибирь, состоялся в ноябре — декабре 1875 г., то есть почти одновременно с работой Салтыкова над «Культурными людьми» (см. А. Ф. Кони, Собр. соч., т. 1, М. 1966, стр. 37–45, 514–516).

…это они слам делят! — В воровском жаргоне «слам» обозначает долю добычи (см. Вс. Крестовский, Собр. соч., т. 1, СПб. 1899, стр. 26).

…тайный советник Стрекоза…— Позднее тайный советник Стрекоза выступает в «Письмах к тетеньке» и упоминается в «Мелочах жизни». В более ранних произведениях, начиная с «Губернских очерков», фигурирует в чине действительного статского советника.

…сотворил брение…— то есть плюнул на пыль и помазал себя полученной жидкой грязью. Выражение взято из Евангелия (Иоанн, IX, 6).

Термалама (или тармалама) — восточная шелковая ткань, идущая преимущественно на халаты или обивку мебели.

…он в эту минуту сравнивал себя с древним Кориоланом…— Образ римского полководца Кориолана, изгнанного из отечества и поднявшего на борьбу с ним враждебное племя вольсков, неоднократно использовался Салтыковым в его произведениях (см. т. 8 наст. изд., стр. 36–37, 482).

Я и парле Франсе умею…— то есть умею говорить по-французски (parler français).

…она теперь не Франция, а Мак-магония. — «Культурные люди» были написаны во Франции, когда политические судьбы этой страны с особой силой привлекали внимание писателя. «Политические интересы везде очень низменны <…> Везде реакционное поветрие», — сообщал он 19/7 марта 1876 г. Е. И. Якушкину. Конкретным отражением «реакционного поветрия» явилось президентство Мак-Магона (1873–1879), избранного на этот пост монархическим большинством Национального собрания.

…саламалика! — искаженная форма тюркского приветствия, соответствующая русскому «здравствуй».

Восца — упорный, иногда гнойный лишай, накожная язва.

Сборник^*

Шесть произведений, составляющих «Сборник», первоначально печатались за подписью «Н. Щедрин» в «Отечественных записках» с 1875 по 1879 г. в такой последовательности:

1. «Сон в летнюю ночь» — 1875, № 8.

2. «Дети Москвы» — 1877, № 1.

3. «Дворянская хандра» — 1878, № 1.

4. «Похороны» — 1878, № 9.

5. «Больное место» — 1879, № 1.

6. «Старческое горе» — 1879, № 5.

«Сон в летнюю ночь» и «Дети Москвы» (вместе со сказками «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил», «Пропала совесть», «Дикий помещик» и сценой «Недовольные») были включены в книгу: «Сказки и рассказы. Соч. Н. Щедрина (М. Салтыкова)», СПб., изд. кн. В. В. Оболенского, 1878, а все шесть произведений впервые были объединены (в той же последовательности, как они появились в журнале) в книге: «Сборник. Рассказы, очерки, сказки. Сочинение М. Е. Салтыкова (Н. Щедрина)», СПб., типогр. А. А. Краевского, 1881, куда вошли и указанные три сказки, а сцена «Недовольные» исключена. Вторым изданием «Сборник» в том же составе появился в 1883 г. (изд. книгопродавца Н. П. Карбасникова). При каждой перепечатке тексты просматривались и исправлялись автором. Подготовляя девятитомное собрание сочинений, вышедшее посмертно (1889–1890), Салтыков в завещательном письме от 30 марта 1887 г. на имя Л. Ф. Пантелеева просил: «Из «Сборника» исключить три сказки и присовокупить статью «Культурные люди» (см. «Отечественные записки», январь 1876 года)». В шестом томе посмертного издания это распоряжение осуществлено лишь частично: сказки исключены из «Сборника»; однако «Культурные люди» не вошли в «Сборник» и были помещены в четвертом томе.

В отличие от других произведений 70-х годов, объединенных автором в циклы, более или менее связанные тесным сюжетным единством, «Сборник», как об этом свидетельствует само заглавие, представляет собою ряд самостоятельных произведений. При этом «Сон в летнюю ночь» и «Дети Москвы» по первоначальному замыслу должны были послужить началом особых циклов, «Дворянская хандра» обнаруживает прямую связь с «Убежищем Монрепо», «Больное место» — с «Господами Молчалиными» (см. примечания к этим рассказам).

Тем не менее объединение в «Сборнике» шести сюжетно не связанных друг с другом произведений нельзя считать чисто формальным, механическим. В их идейном замысле, жанре, тематике наблюдаются определенные признаки общности.

Широкие проблемы жизни, поставленные в таких основополагающих произведениях 70-х годов, как «Дневник провинциала в Петербурге», «Благонамеренные речи», «Господа Молчалины», «Убежище Монрепо», нашли своеобразное отражение и в рассказах, составивших «Сборник».

Одна из основных тем «Сборника» — анализ экономического и духовного краха различных групп дворянства, переживавших эпоху исторического упадка в условиях пореформенной действительности. Это, во-первых, новый тип хищников-дворян, воплощенный в собирательном образе «червонных валетов» («Дети Москвы»), символизирующем окончательную нравственную деградацию и вырождение представителей высшего российского сословия; во-вторых, «культурный человек средней руки», владелец «брошенного», разоренного и угасающего поместья, не способный к какой бы то ни было производительной деятельности и бессильный противостоять натиску буржуазных отношений (рассказчик в «Детях Москвы» и «Дворянской хандре»); в-третьих, чиновник, потерпевший крушение бюрократической карьеры и выброшенный из жизни по причине своих умеренно либеральных взглядов («Старческое горе»). В этих же рассказах в тесной связи с темой «оскудения» и вырождения дворянства Салтыков показывает процесс духовного измельчания того поколения либерально-дворянской интеллигенции, которое в 40-е годы проявляло симпатии к идеям Белинского н Грановского и для которого в 70-е годы стали характерны неустойчивость общественных позиций, бессильные вздохи по утраченным идеалам юности.

Основная сатирическая тема 50-60-х годов — разоблачение правительственного механизма самодержавия — продолжена в «Сборнике» изображением чиновников нового типа, отличающихся от старых бюрократов лишь тем, что, по их убеждению, «законные основания только стесняют, а никакой опоры не дают» (первая часть «Сна в летнюю ночь», «Больное место»).

В «Сборнике» сказался принципиально новый подход Салтыкова к основным проблемам общественного движения 70-х годов. Это выразилось в первую очередь в изображении народных масс и создании положительного героя из среды революционно-демократической молодежи («Сон в летнюю ночь» и «Дворянская хандра»). В широком круге идейно-нравственных проблем русской действительности 70-х годов, охваченных рассказами «Сборника», важное место заняло освещение бедственного положения литературы и прессы в условиях цензурных преследований («Похороны»).

В художественном отношении произведения, вошедшие в «Сборник», характеризуются глубоким социально-психологическим анализом, оттеснившим на второй план обычные для большинства произведений Салтыкова элементы публицистичности, резкие сатирические формы, сложную систему приемов эзоповской речи.

Салтыковскому художественному психологизму изначально присущ мотив трагизма жизни подневольных крестьянских масс и преследуемой самодержавием демократической интеллигенции. В произведениях «Сборника», кроме этого, поставлена проблема трагизма пробуждающегося сознания, совести, стыда у отдельных представителей дворянской интеллигенции, бюрократии, либеральной прессы. В этом отношении «Сборник» сближается с создававшимися в тот же период «Господами Молчалиными» и романом «Господа Головлевы», которые свидетельствуют о блестящих достижениях сатирика в области художественного психологизма.

Когда в 1885 г. у Салтыкова, по его собственному выражению, появилось «наивное желание» видеть свои произведения в переводах на иностранные языки, он выбрал именно рассказы «Сборника» (исключая «Сон в летнюю ночь» и «Дети Москвы», очевидно, из-за их специфически русской злободневной тематики). 14 сентября 1885 г. Салтыков писал Н. А. Белоголовому, принявшему деятельное участие в организации переводов его произведений на французский язык: «Есть у меня книга, именуемая «Сборник», и в ней имеются четыре вещи, по-моему, недурные, и которые были бы вполне понятны для французов. А именно: «Больное место», «Похороны», «Старческое горе» и «Дворянская хандра» <…> Это не «Головлевы» и для перевода не трудны. И притом они имеют настолько достоинств, что, например, «Temps» или «Revue des deux Mondes» не отказались бы поместить их».

Однако переговоры не увенчались успехом и предполагаемая публикация не состоялась[252]. На французский язык был переведен только рассказ «Больное место»[253].

При появлении в печати рассказы не вызвали значительной критической полемики, что объясняется, по-видимому, отсутствием в большинстве из них острой политической злободневности. Наибольшее внимание прессы привлекли «Сон в летнюю ночь» и «Больное место» (подробнее об отзывах критики см. в комментариях к отдельным произведениям). Выход отдельного издания «Сборника» не был отмечен печатью.

В настоящем издании сохраняется композиция и название, принятые в прижизненных изданиях. Тексты печатаются по последнему прижизненному изданию, 1883 г., с исправлением опечаток и устранением цензурных купюр по предыдущим изданиям и рукописям.

Рукописи произведений, вошедших в «Сборник», хранятся в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР в Ленинграде.

Сон в летнюю ночь^*

Впервые — ОЗ, 1875, № 8 (вып. в свет 20 августа), стр. 381–416.

Рукописный материал представлен:

1. Черновой рукописью ранней редакции первой главки, от слов: «Юбилей удался как нельзя лучше…» до слов: «…он плюнул направо и растер левой ногой»[254].

2. Полной наборной рукописью «Отечественных записок» рукой Е. А. Салтыковой, с правкой автора и первоначальным (зачеркнутым) заглавием: «Благонамеренные речи. XIV»[255].

На полях черновой рукописи имеются наброски, относящиеся к замыслу «Культурных людей» (см. наст. том, стр. 687).

Текст черновой рукописи представляет собой менее распространенную редакцию начала рассказа (отсутствует, в частности, описание «краткого церемониала» юбилейного торжества).

Предвидя возможные цензурные препятствия, Салтыков просил Некрасова в письме от 25 июля (6 августа) 1875 г. напечатать рассказ в восьмой книжке «Отечественных записок»: «Я потому желаю этого, «то 8-й № выйдет еще без Фукса и, следовательно, избавится от лишней придирчивости. Я просил бы Вас, ежели Вы будете в Петербурге, проследить за корректурой, а буде Вас нет в Петербурге, то поручить это Плещееву, которому, впрочем, я и сам пишу <…> Ежели название «Сон в летнюю ночь» не понравится, то можете вместо него поставить «Торжество ревизской души», а не то можно оба названия оставить: «Сон в летнюю ночь, или Торжество ревизской души».

Сличение текста сохранившейся наборной рукописи с текстом «Отечественных записок» позволяет установить, что Некрасов или Плещеев сделали в не дошедшей до нас корректуре следующие изменения, продиктованные явно цензурными соображениями, хотя августовскую книжку просматривал не В. Я. Фукс, а цензор Н. Е. Лебедев.

Стр. 350. Абзац «Никогда не задерживал…». Вместо слов: «три раза сидел в остроге <…> которое в совете судеб предопределено для крестьянина» в ОЗ:

сидел в остроге, был бит… одним словом, в совершенстве исполнил то назначение, которое в совете судеб предопределено.

Стр. 350. В ОЗ отсутствует абзац:

Нынче во всем от начальства притеснение пошло <…> Никогда прежде этого не бывало!

Стр. 351. Абзац «Воспользовавшись…». В ОЗ отсутствует текст:

(впоследствии он был привлечен к делу как пособник).

Стр. 353. После слов: «делали им о той добродетели явное предложение» в ОЗ отсутствует текст:

причем не было ли намерения к поношению предержащих властей, как и был уже подобный случай в газетах описан, что якобы некто, мывшись в бане с переодетым, или, лучше сказать, раздетым жандармом, начал при оном правительство хулить и [был за сие осужден] получил за сие законное возмездие.

Стр. 354. В ОЗ отсутствует текст:

(впоследствии, когда началось дело о злоумышленниках <…> то в этом виновен).

Стр. 369. Абзац «К сожалению…». После слов: «еще чей-то голос: а, голубчики!» отсутствует:

бунтовать!

Во всех указанных случаях в настоящем издании принят текст наборной рукописи.

Кроме того, в наборной рукописи содержится по сравнению с журналом ряд незначительных сокращений (см. изд. 1933–1941, стр. 578–579).

При подготовке изд. 1878 автор также сделал несколько исправлений, главным образом стилистического характера. Среди этих вариантов следует отметить выпуск имени «Михаил» при фамилии «Ведров» (см. стр. 338), сделанный, по всей вероятности, чтобы завуалировать явный намек на Михаила Погодина (см. стр. 705), ставший в отдельном издании не таким актуальным.

В изд. 1881 и 1883 текст просматривался автором, внесшим в него немногочисленные поправки стилистического характера.

«Сон в летнюю ночь» написан в Баден-Бадене в июне — июле 1875 г., когда Салтыков, только что оправившийся от продолжительной болезни, смог приступить к литературной работе, о чем писал Н. А. Некрасову 25 июня (7 июля): «А я было принялся кой-что делать», и 25 июля (6 августа): «С этой же почтой посылаю рассказ «Сон в летнюю ночь», который прошу напечатать в августовской книжке».

Как всегда у Салтыкова, работавшего над несколькими произведениями и циклами, замыслы их тесно переплетались. Работая над «Сном в летнюю ночь», он предполагал включить его в цикл «Благонамеренные речи». Об этом свидетельствует наборная рукопись, в которой настоящему заглавию рассказа предшествует заголовок «Благонамеренные речи. XIV», зачеркнутое, очевидно, непосредственно перед отсылкой Некрасову (нумерация главы — XIV — ошибочна: под этим номером в мартовской книжке «Отечественных записок» была напечатана глава «Отец и сын». Ошибка объясняется, по-видимому, тем, что рассказ писался почти одновременно с главой XVI, «Семейный суд», также ошибочно занумерованной в рукописи и журнальной публикации как глава XIII «Благонамеренных речей»).

В упомянутом выше сопроводительном письме к Некрасову от 25 июля (6 августа) «Сон в летнюю ночь» и «Благонамеренные речи» упоминаются уже как самостоятельные, не связанные друг с другом произведения.

Отказ от мысли присоединить «Сон» к «Благонамеренным речам» был вызван, по всей вероятности, тем, что содержание его не совпадало с основной темой «союзов» и «краеугольных камней»[256]. К этому времени у Салтыкова созрело решение сделать «Сон» началом нового цикла. Это намерение высказано и в самом тексте рассказа, который заканчивается желанием повествователя в будущем «подкузьмить» еще какого-нибудь помощника архивариуса или главноначальствуюшего над курьерскими лошадьми «по части юбилейных торжеств». Впоследствии Салтыков сообщал А. Н. Плещееву в письме от 2 (14) октября 1875 г., что предполагал сделать «Сон» началом ряда параллелей между «культурными людьми» и мужиками. Это намерение Салтыков высказывал в своих письмах неоднократно, в последний раз — 2 марта 1877 г. в письме к П. В. Анненкову: «Помните «Сон в летнюю ночь» — я хотел целый ряд параллелей написать, да и напишу. Нужно до мельчайших подробностей эту путаницу распутать».

Мысль о возобновлении работы над продолжением «Сна» осталась неосуществленной. Это объясняется, по-видимому, тем, что изображение «культурных людей», первоначально предполагавшееся как параллель к изображению «мужиков», стало темой самостоятельного произведения «Культурные люди» (см. наст. том, стр. 687). Однако самый прием противопоставления мужиков «людям культуры» нашел свое отражение в ряде произведений Салтыкова 70-х годов, и в первую очередь в рассказе «Дворянская хандра», также включенном в «Сборник».

Внешним поводом для создания рассказа явилось увлечение разного рода юбилейными чествованиями, подробно освещавшееся газетами того времени[257]. Этой теме посвящена и стихотворная сатира Некрасова «Юбиляры и триумфаторы», появившаяся в августовской книжке «Отечественных записок» вместе с рассказом Салтыкова. Однако насмешка над «юбилейной манией» послужила Салтыкову, так же как и Некрасову, лишь предлогом для постановки вопросов более существенных.

В цитированном выше письме к Некрасову от 25 июля (6 августа) 1875 г. Салтыков сообщал: «Не знаю, хорош ли рассказ, боюсь, чтоб не вышел первый блин комом. Меня заинтересовала собственно идея. Пользуясь господствующей ныне манией праздновать всякие юбилеи, я хотел сопоставить обыкновенному юбилею — юбилей русского мужика. Разумеется, во сне. Мне кажется, что рассказ вышел удачен, особливо вторая половина».

Противопоставление русского мужика привилегированным слоям общества заключено в самой композиции рассказа: две его части демонстрируют два противоположных полюса русской действительности.

В первой части сатирическая зарисовка официального торжества по поводу юбилея незначительного чиновника представляет собой острую насмешку над бюрократическим обществом, охотно чествующим несуществующие заслуги. Вторая часть развивает мысль о том, что «право быть чествуемым» в действительности должно принадлежать народу.

Исследователями неоднократно отмечалось, что «Сон в летнюю ночь» знаменует новый значительный этап разработки темы народной жизни в творчестве Салтыкова[258].

В «Губернских очерках» (1856–1857) писатель проявил интерес преимущественно к традиционной психологии народной массы. В «Истории одного города» (1870) выражено прежде всего критическое отношение автора к политической пассивности крестьянства. Что же касается «Сна в летнюю ночь», то здесь с наибольшей яркостью воплощено требование писателя воспроизводить «безвестную жизнь масс», спускаться в «таинственные», неизвестные народные глубины, открывать в образе «простолюдина» черты человека.

Изучение основ народной жизни Салтыков связывал с необходимостью подъема уровня народного самосознания, воспитания в крестьянине «чувства самоуважения». Эта позиция определила его симпатии к народническому движению, принявшему массовый характер в середине 70-х годов, в пору создания «Сна в летнюю ночь».

Не разделяя основных доктрин народничества, Салтыков сочувственно отнесся к идее массовой пропаганды в деревне, видя в ней «внесение луча света в омертвелые массы, подъем народного духа», как он писал впоследствии в «Пестрых письмах».

Первое свидетельство этого — появление в «Сне в летнюю ночь» типа положительного героя из среды демократической разночинной интеллигенции в лице сельского учителя Крамольникова. Это типичная фигура самоотверженного общественного деятеля 70-х годов, работающего непосредственно среди народа. Он один из тех, о ком В. И. Ленин говорил: «…разночинцы — главным образом, учащаяся молодежь, учителя и другие представители интеллигенции — старались просветить и разбудить спящие крестьянские массы»[259]. Трагические судьбы этих людей Салтыков имел в виду, когда в письме к П. В. Анненкову от 30 октября (11 ноября) 1875 г. резко отзывался о политике преследования народников со стороны правительства, начавшего к тому времени массовые репрессии против них. О таком именно финале деятельности Крамольникова свидетельствует упоминание в конце рассказа о расправе с «бунтовщиками». Фигура Крамольникова, невозмутимо встретившего «усмирителей», приобретает истинно драматический характер и заставляет представить его дальнейшую судьбу подобной судьбе непочтительного Короната из «Благонамеренных речей», который в результате своей деятельности «вынырнул <…> в том месте, где Макар телят не гонял».

Иронический тон, которым порой окрашено описание деятельности Крамольникова, некоторые черты «благонамеренности», приданные ему (например, его убеждение в том, что слова «потихоньку да полегоньку» должны быть написаны «на знамени истинно разумного русского прогресса»), продиктованы прежде всего цензурными соображениями.

Искренний и страстный защитник интересов мужика, Крамольников противопоставлен мнимым друзьям народа, поведение которых олицетворяет священник Воссияющий, и наглым врагам его, представителям официального хамства в лице шпиона и доносчика волостного писаря Дудочкина, который считает, что народ — это «стадо свиней», «не чествовать, а пороть его следует».

Речь Крамольникова на юбилейном чествовании крестьянина — кульминационный момент рассказа и заключает в себе, по указанию самого автора, главную мысль его, соответствующую взглядам на крестьянство и самого Салтыкова.

Крестьянская масса, которая представляется «людям культуры» только «бесконечным муравейником», для Салтыкова — обширный мир явлений, имеющих «свои характеристические особенности, свои требования, свои идеалы». Духовное оскудение «людей культуры» Салтыков прямо связывает с отказом от наблюдений этого мира, изобилующего «отличнейшими подвигами» и «благородными биографиями», подобными жизни старика Ипполита Моисеевича Голопятова. Вместе с тем в соответствии с требованиями революционно-демократической эстетики и собственными убеждениями, что «народ» — настолько сильная личность, что может вынести всякую правду (письмо к И. И. Ясинскому от 15 декабря 1882 г.), Салтыков, изображая крестьян, трезво оценивает неприглядные стороны народного характера, воспитанные веками нужды и бесправия. В сцене деревенской сходки он демонстрирует крестьянскую темноту, политическую пассивность, стремление уклониться от ответственности. В речи Крамольникова к крестьянам обращены горькие упреки, вызванные их взаимной враждой и ожесточением, забитостью их жен и матерей.

Необходимо при этом учитывать прямое указание Салтыкова в его письме к А. Н. Плещееву от 2 (14) октября 1875 г.: то, что в обрисовке крестьян «кажется отрицательным, есть не что иное, как уступка цензурным требованиям». Действительно, из текста рассказа видно, что пассивность и дух повиновения не так уж свойственны крестьянам, как это может показаться на первый взгляд: на сходке они признаются, что «в старину», то есть до реформы, «были бунтовщиками», да и теперь брань и угрозы не столько пугают их, сколько вызывают противодействие (само предложение праздновать юбилей было принято под влиянием «горькой обиды», нанесенной шпионом Дудочкиным).

Салтыков подробно рисует процесс расслоения крестьянства после реформы: антагонизм между беднотой и растущей деревенской буржуазией, процесс «раскрестьяниванья» и уход в город на заработки, надзор со стороны церкви, усиление шпионажа, вызванное хождением в народ, — все темные стороны пореформенной действительности, сочетающиеся с еще не изжитыми остатками крепостничества.

В финале рассказа, используя систему эзоповского языка, сатирик провел через цензурные препятствия мысль о полной недоступности для русского крестьянина каких бы то ни было жизненных радостей.

Драматизм изображения судеб народа в контрастном противопоставлении миру эксплуататоров сближает «Сон в летнюю ночь» с такими позднейшими произведениями Салтыкова, как сказки и «Пошехонская старина».

Еще до появления рецензий в печати автор начал получать положительные отзывы литераторов, в частности А. Н. Плещеева и А. М. Унковского, мнение которого высоко ценил. Об этом он сообщал Некрасову 28 августа (9 сентября) 1875 г.: «Сейчас получил письмо от Унковского <…> Но что меня всего более обрадовало — это то, что «Сон в летнюю ночь» понравился ему и даже, как он пишет, произвел потрясающее впечатление. Признаюсь, я не избалован такими отзывами, хотя, сочиняя «Сон в летнюю ночь», я втайне рассчитывал на впечатление этого рода. Я вообще задумал несколько параллелей в атом роде и к декабрьской книжке пришлю одну из них».

Есть сведения о восприятии читающей публикой Крамольникова как первого воплощения в литературе образа революционера. Один из читателей «Отечественных записок» писал Н. К. Михайловскому: «… Люди, сочувствующие нашим красным, не могли вывести типов их в литературе. Только и можно Щедрину было изобразить своего учителя Крамольникова в «Сне»[260].

Вскоре появились многочисленные положительные отзывы в газетах[261]. Однако идея рассказа не всеми критиками была понята правильно. Салтыков писал Некрасову по этому поводу 4 (16) сентября 1875 г.: «Между прочим, прочитал «критики» Буренина и Скабичевского по поводу моего «Сна». Буренин — подлец, Скабичевский — глупец. И знаете, подлец мне все-таки показался лучше глупца <…> Он очень серьезно думает, что я против страсти к юбилеям протестую — каков дурачина! Вторая половина статьи так и осталась для него загадкой. Вот Буренин тоже начинает с того же предположения, но он делает это как подлец, и потом все-таки признает, что главная суть статьи — вторая половина ее».

Салтыков имеет здесь в виду статью А. М. Скабичевского в «Биржевых ведомостях» от 29 августа 1875 г., № 237, «Мысли по поводу текущей литературы», за подписью «Заурядный читатель». Отзыв В. П. Буренина о «Сне в летнюю ночь» не известен. По всей вероятности, в письме Салтыкова имеется в виду отзыв, напечатанный в «Литературной летописи» «С.-Петербургских ведомостей», за подписью В. М., принадлежащий перу фельетониста В. В. Маркова. Возмущение писателя было вызвано, по-видимому, тем, что, дав положительную оценку сатирическому изображению юбилея в первой части рассказа, автор рецензии резко отрицательно отозвался о второй части, особенно о речи учителя, хотя и признал, что она является кульминационным моментом рассказа и «содержит в себе совершенно серьезное, даже трагическое изображение трудовой жизни крестьянина»[262].

Начало рассказа ввело в заблуждение даже И. С. Тургенева и А. Н. Плещеева, также не увидевших в нем ничего более как осмеяние юбилеев. По этому поводу Салтыков писал П. В. Анненкову 12 (24) сентября 1875 г.: «Тургенев до крови обидел меня, сказавши, что это рассказ забавный: едва ли он дочитал его. Из Петербурга тоже пишут: прекрасная мысль — представить в смешном виде юбилей. Право, у меня не было намерения ни забавным быть, ни юбилеи изобличать. А если мои вещи иногда страдают раздвоенностью, то причина этого очень ясная: я Езоп и воспитанник цензурного ведомства».

А. Н. Плещееву 2 (14) октября 1875 г.: «Очень Вам благодарен за сочувственный отзыв об «Сне в летнюю ночь». Только мне кажется, что Вы не совсем правильно тут видите протест против юбилеев. Вся эта статья задумана ради 2-й ее части, т. е. речи учителя…»

В 1885 г. Л. Н. Толстой обратился к Салтыкову с предложением принять участие в работе издательства «Посредник». Это предложение, по свидетельству В. Г. Черткова, одного из организаторов издательства, «произвело на него сильное впечатление»[263]. Салтыков намеревался, кроме новых произведений, отдать в «Посредник» «Сон в летнюю ночь», считая этот рассказ наиболее подходящим для издательства, предназначенного, по словам Толстого, для нового круга читателей, огромного, «которого надо считать сотнями тысяч, чуть не миллионами»[264]. Салтыков писал В. Г. Черткову 5 декабря 1885 г.: «Я мог бы указать Вам на одну мою вещь, которая, как мне кажется, как раз подойдет к Вашему предприятию. Это — «Сон в летнюю ночь», напечатанный в «Отеч. зап.» 1875 г. и потом перепечатанный в особом издании «Сборника». Содержание этой вещи отчасти бюрократическое, отчасти крестьянское».

Рассказ, однако, не был принят, очевидно, именно из-за его острой социальной направленности, которая противоречила программе «Посредника», предусматривавшей, как сообщал Салтыкову Толстой, «исключение некоторых направлений»[265].

…департамента «Всеобщих Умопомрачений»… департамента «Препон». — См. прим. к стр. 34 и 107.

…вот уж два дня, как наш прекрасный Конотоп горит. — «Отечественные записки» в статье «Десятилетие русского земства» сообщали об эпидемии пожаров, ежегодно истреблявшей1/24 часть деревянной России: «В 24 года выгорела вся Россия» (ОЗ, 1875, № 4, стр. 298–313). Об этом же сообщали и газеты: «Телеграммы и корреспонденции в каждом нумере газет и поднесь только и наполнены, что известиями о громадных пожарах, свирепствующих по городам и весям матушки-России» («Биржевые ведомости», 1875, 29 августа, № 273).

…к хвостам коих великая княгиня Ольга… привязала зажженный трут…— Имеется в виду летописное предание о мести киевской княгини Ольги древлянам за убийство ее мужа, князя Игоря.

…вспомните тропарь, который 11 июля поют…— Тропарь — церковное песнопение, панегирик какому-либо святому. 11 июля ст. ст. пелся тропарь в честь великой княгини Ольги, канонизированной православной церковью.

…подписал Ведров…— Салтыков намекает на многочисленные труды историка официального направления М. П. Погодина. Фамилия Ведров напоминает известный памфлет Герцена, направленный против Погодина: «Путевые заметки г. Ведрина» (1844).

…не слыхав ни стихов Майкова, ни прозы Погодина. — По-видимому, имеются в виду стихи А. Н. Майкова, посвященные членам царствующей фамилии, а также исторические труды М. П. Погодина, содержащие в себе апологию самодержавия.

Вам показывают разные запустелые шлоссы…— то есть замки (от нем. Schloβ).

Рабочее тягло — при крепостном праве единица обложения барщинной повинностью или оброком; состояла обычно из двух взрослых работников — мужа и жены.

Становой пристав — полицейский чиновник, ведающий станом, одним из участков уезда.

Крапивное семя — ироническое прозвище мелких чиновников.

Табельные дни — праздники.

Помочь — совместная работа нескольких крестьянских семейств на чьем-либо поле во время страды. В трактовке Салтыкова помочь выступает как средство закабаления беднейшего крестьянства деревенским кулаком.

Сотский — полицейский надзиратель, выборный из крестьян.

Приказные — мелкие канцелярские чиновники.

Вы, вероятно, слыхали от священника вашего о лепте вдовицы. — По евангельскому преданию, при взносах в сокровищницу иерусалимского храма Христос противопоставил щедрым дарам богачей, жертвовавших от избытка, приношение бедной вдовы, внесшей все свое достояние — две лепты, мелкие монеты (Марк, XII, 42; Лука, XXI, 1–4).

Древле Авраам, по слову господню, готовился принести в жертву сына своего Исаака. — Имеется в виду библейская легенда о жертвоприношении Авраама (кн. Бытия, XXII, 1-19).

Да будет забвенна рука моя, аще забуду тебя, Иерусалиме — неточная цитата из псалма 136, ст. 5 («Псалтырь»).

Мясоед — промежуток времени между предписанными церковью постами, когда разрешается употребление мясной пищи.

…ни при первом крике петела, ни при третьем. — То есть всю ночь, от первого пення петуха в полночь, до третьего, на заре.

…кто-то крикнул: едут! едут! — Сновидение «в летнюю ночь» заканчивается картиной наезда полицейских властей и их расправы с защитником крестьян Крамольниковым.

Дети Москвы^*

Впервые — ОЗ, 1877, № 1 (вып. в свет 23 января), стр. 181–212.

Рукописи и корректуры неизвестны.

В изд. 1878 Салтыков внес в текст очерка некоторые исправления, главным образом стилистического характера.

Была исключена следующая концовка очерка.

Поэтому, извиняясь перед читателем за настоящее, чересчур длинное предисловие, приступаю к рассказу о подвигах «червонных валетов» (само собой разумеется, что мои «червонные валеты» будут не вполне те, которым суждено в недалеком будущем фигурировать на скамье подсудимых в московском окружном суде), с обязательством впредь не входить в отыскивание причины, тем больше, что, по уверению Глумова, тут и причин никаких нет, а просто есть препровождение времени.

Судя по этой концовке, рассказ был задуман как вступление к целому циклу, в котором Салтыков намеревался раскрыть сущность явления, воплощенного в понятии «червонные валеты», и продолжить разработку основной темы очерка — темы экономического вырождения и духовного краха российского дворянства в пореформенную эпоху.

Зарождение тематики «Детей Москвы» восходит к более раннему периоду творчества Салтыкова. Некоторые сатирические ситуации рассказа впервые намечены в январско-февральской хронике «Наша общественная жизнь» (1863) и особенно в незавершенном цикле «Московские письма» (1863), напечатанном в журнале «Современник», где он предполагал «писать <…> о московской науке, о московской народности, о московской праздности, о московском обжорстве…» (см. т. 5 наст. изд., стр. 159).

В течение последующих десяти лет Салтыков неоднократно возвращался к обличению той идеологии, которая после реакционного перелома в общественном движении 1862–1863 гг. надолго превратила Москву из центра передовой русской мысли, каким она была в 30-х годах, в «главный оплот реакционного патриотизма»[266].

Одним из аспектов полемики сатирика с московскими идеологами был вопрос о роли и значении дворянства в политической и в экономической жизни страны.

Взгляд на дворянство как на главенствующее сословие в государстве, представляющее «важнейшие интересы целой страны», активно пропагандировавшийся «государственной» или «юридической» школой историков во главе с Б. Чичериным и публицистами катковского лагеря, Салтыков подверг резкой критике еще в публицистических хрониках 1863–1864 гг. и в «Истории одного города»[267].

Салтыков неоднократно выступал против этой концепции, в противоположность ей выдвигая мысль о том, что «сословные несовершенства» дворянства в процессе исторического развития «отверждались и усложнялись, задатки же силы действительной отступали все больше и больше на задний план» (см. т. 9 наст. изд., стр. 381).

Однако исторические концепции интересовали Салтыкова лишь в той мере, в какой они помогали прояснить современные проблемы общественной жизни. Поэтому, подвергнув осмеянию апологию исторических привилегий «питомцев славы», наследников «исторических преданий» России, главный удар сатирик направляет в «Детях Москвы» против консервативной московской публицистики, возлагавшей особые надежды на главенствующую роль высшего сословия в государственном управлении пореформенной России. Салтыков решительно отвергает взгляд на дворянство как на силу, способную вывести страну из путаницы пореформенных противоречий, и утверждает, что «дети Москвы», то есть представители той части дворянства, которая, опираясь на «исторические предания», считала себя оплотом отечества, на деле продемонстрировали свою полную неспособность противостоять натиску укрепляющихся буржуазных отношений, основой которых выступает безудержное «всесословное хищничество».

Параллельно с дальнейшей разработкой типов хищников буржуазной формации («Господа ташкентцы», «Дневник провинциала в Петербурге», «Благонамеренные речи», «Убежище Монрепо») Салтыков в «Детях Москвы» возвращается к изображению хищников «дворянского родопроисхождения», чтобы продемонстрировать их вырождение в прямых мошенников, вполне освободившихся от всяких моральных норм, — «червонных валетов».

Это название подсказано сатирику нашумевшим уголовным процессом клуба «червонных валетов», который слушался в московском окружном суде в феврале — марте 1877 г.[268]. Следствие показало, что «червонные валеты» совершили более пятидесяти уголовных преступлений. В обвинительном акте зафиксировано громадное количество мошеннических деяний: составление подложных векселей, получение залогов за наем служащих на несуществующие должности и т. п. Среди обвиняемых преобладали прокутившиеся молодые люди из дворян: разорившийся помещик И. М. Давыдовский, воспитанник Лазаревского института восточных языков дворянин А. А. Протопопов, исправлявший должность уездного предводителя дворянства Н. И. Дмитриев-Мамонов, отставной поручик К. Е. Голумбиевский, князь Долгоруков и др. «Большинство обвиняемых обладает изящными манерами, имеет нафабренные усы, английские проборы посредине, прекрасно накрахмаленные воротнички, говорят очень литературно», — сообщал о них хроникер «Новостей» и затем добавлял, что «на всех деяниях лежит оттенок легкомыслия и отсутствия единства в действиях»[269].

Процесс продемонстрировал полное ничтожество и моральное разложение выходцев из высшего сословия российской империи и дал повод сатирику для постановки вопроса о деградации всего дворянского сословия как закономерном следствии его паразитического существования.

Несколько позднее, в «Убежище Монрепо», рисуя «сладкое умирание» дворян-помещиков средней руки в своих разоренных поместьях, Салтыков назовет их «руинами, готовыми ежеминутно превратиться в «червонных валетов».

Рассказ вызвал разноречивые отзывы прессы. Некоторые критики упрекали автора в художественной незавершенности произведения. Это мнение наиболее резко выразил С. А. Венгеров, назвавший рассказ «небольшим и, с точки зрения художественной, мало удавшимся отрывком»[270]. Отрицательно отозвался о нем и И. С. Тургенев: «Прочел я «Детей Москвы» Салтыкова; признаюсь, ничего особенного в них не открыл. Довольно дешевое и довольно тяжелое, часто даже неясное глумление»[271].

Однако многие критики оценили рассказ положительно, отмечая блестящий анализ вырождения «питомцев славы», «детей Москвы, хранительницы исторических преданий Руси» и «того положения, в которое поставлено наше общество всеми мастерами легкой наживы, от финансистов до «червонных валетов». Рецензент «Кронштадтского вестника» писал также: «Имя «червонного валета» надолго сделается у нас определением нарицательным, конечно, в смысле гораздо более широком, чем тот, который мог быть ему придан процессом прокутившейся московской шайки»[272].

В каком ты блеске ныне зрима…— отрывок из стихотворения И. И. Дмитриева «Освобождение Москвы» (1795).

Здесь я получил первые впечатления бытия…— Салтыков вспоминает детство и годы своего учения в Московском дворянском институте (1836–1838). В «Недоконченных беседах» он писал: «Публичное воспитание я начал в Москве, в специальном дворянском заведении, задача которого состояла преимущественно в подготовке «питомцев славы».

…начальные основания русской грамматики по Востокову. — В XIX в. большой популярностью пользовались учебники академика А. Х. Востокова «Сокращенная русская грамматика», СПб. 1831, и «Русская грамматика, по начертанию сокращенной грамматики полнее изложенная», СПб. 1831.

Это слово, изданное Карамзиным в двенадцати томах…— Имеется в виду двенадцатитомная «История государства российского», в которой Н. М. Карамзин выступил защитником идеи самодержавия. Здесь и ниже Салтыков иронизирует над официозной историографией, превратившейся, по его словам, в прославление «княжений», историческая роль которых оценивается с точки зрения «военной славы», то есть политики завоеваний, и противопоставляет истинные идеи патриотизма ложной «славе», добытой путем захватов.

…вроде коллежского регистратора и отставного корнета…— Коллежский регистратор — чиновник 14-го класса, низший гражданский чин в России. Корнет — младший офицерский чин в кавалерии.

…имел свидание с Иоанном Цимисхием. — Намек на поражение князя Святослава Игоревича в битве с войсками византийского императора Иоанна I Цимисхия при Доростоле в 971 г. (ср. в «Письмах о провинции» — т. 7 наст. изд., стр. 325).

…вольную продажу вина…— то есть акцизную систему взамен откупной, отмененной согласно положению от 4 июля 1861 г. (см. об этом т. 3, стр. 780 и т. 7, стр. 190 наст. изд.).

…царя Иоанна III — за оказанную им распорядительность относительно Новгорода. — Салтыков имеет в виду конец Новгородской вечевой республики и подчинение Новгорода Москве в 1471–1478 гг. при Иване III.

…царя Иоанна IV — за то, что он покорил Казань и принял под свою державу богатую Сибирь. — Речь идет о взятии Казани Иваном Грозным в 1550 г. и покорении Сибири Ермаком в 1583 г.

…«Богатая Сибирь, наклоньшись над столами…» — цитата из произведения Г. Р. Державина «Описание торжества в доме князя Потемкина по случаю взятия Измаила».

Киев… омрачил себя, подпав под иго иноверца…— Имеется в виду татаро-монгольское иго.

Москва! как много в этом слове // Для сердца русского слилось! — неточная цитата из седьмой главы «Евгения Онегина».

…а больше с тайной надеждой на легкое получение чина титулярного советника. — Привилегированные учебные заведения в царской России давали окончившим их право на получение гражданских и военных чинов. В частности, императорский Царскосельский (позднее — Александровский) лицей, где в 1838–1844 гг. учился Салтыков, давал возможность получения чинов от низшего 14-го (коллежский регистратор) до 9-го (титулярный советник).

…порфироносной вдовы…— то есть Москвы (выражение из «Медного всадника» Пушкина).

Всесвятское — старинное-село вблизи Москвы.

…с точки зрения маневров Ходынского поля — то есть с точки зрения милитаристской идеологии самодержавия. Ходынское поле под Москвой было первоначально местом военной лагерной стоянки, затем военным учебным плацем.

Грозные полки идут…— Эти стихи у П. П. Ершова не обнаружены. Возможно, Салтыков цитирует здесь строки из солдатской походной песни.

…все это не мешало мне в то же время и «заблуждаться»… — Салтыков иронически использует фразеологию реакционного лагеря, называя «заблуждениями» освободительные идеалы 40-х годов.

…когда под стенами Севастополя совершилась искупительная жертва…— Имеется в виду поражение русских войск под Севастополем и заключение невыгодного для России мира в Крымской войне 1854–1856 гг.

…витязей, которые, менее полувека тому назад, побывали в Париже…— Речь идет о взятии Парижа русскими войсками в 1814 г.

…ведь это лишь новый вариант на тему «разумейте языцы»… — Салтыков цитирует манифест Николая I от 14 марта 1848 г. по поводу революционных событий в Берлине, Вене и Париже. Здесь и ниже он намекает на то, что либерально-дворянские круги ожидаемые реформы воспринимали националистически, как еще один «луч… к солнцу славы» России.

Сперва — воля крестьянам, потом — воля вину, затем — начатки самоуправления <…> и, наконец, открытые настежь двери в суды…— Салтыков перечисляет основные реформы, на которые возлагали надежды либералы: крестьянскую реформу, отмену откупной системы, введение земских учреждений, установление суда присяжных (см. об этом в т. 7 наст. изд., стр. 599).

…я… начал изображать «славу» в несколько смешном виде. — Намек на то, что либеральные идеологи дворянства, зная истинную цену официальным «святыням», втихомолку глумятся над ними (ср. упоминание о «древних авгурах» в гл. 1 «Дневника провинциала в Петербурге» — т. 10 наст. изд., стр. 272).

…кабатчика Антошки Стрелова с лабазником Осипом Ивановым Деруновым. — Персонажи цикла «Благонамеренные речи» (см. т. 11 наст. изд.).

…како на обухе рожь молотить! — Выражение восходит к поговорке: «На обухе рожь молотить, зерна не обронить», обозначающей крайнюю степень ловкости.

Дальнейшим испытанием моих представлений о «славе» явились выкупные свидетельства. — Выкупные свидетельства — процентные бумаги, выпущенные в ходе крестьянской реформы 1861 г. в качестве платежных документов за отходившую к крестьянам землю. Образ помещика, проедающего свои выкупные свидетельства, часто появляется на страницах произведений Салтыкова (см. «Благонамеренные речи», «Дневник провинциала в Петербурге», «Убежище Монрепо»).

Подоплёка — см. прим. к стр. 146.

Кадетские корпуса — средние военные учебные заведения для детей дворян и офицеров.

…с нами бог! никто же на ны! — Призывом «С нами бог!» завершался Манифест Николая I от 14 марта 1848 г., изданный в связи с началом революции 1848 года в Европе. Выражение восходит к Библии, а также к христианской молитве: «Аз есмь с вами и никто же на ны».

…с бубновым тузом на спине…— см. стр. 671.

Эти первые эмансипационные рюмки…— Ирония над торжественными обедами по случаю отмены крепостного права.

Ни взятие Хотина, ни сражение под Синопом не производили таких восторгов. — Ироническое сопоставление с патриотическим подъемом после взятия турецкой крепости Хотин в 1739 г., воспетого Ломоносовым в оде «На взятие Хотина», и победы русского флота над турецким при Синопе во время Крымской кампании (1853).

…слепые прозрели, чающие движения воды взяли под мышку одр…— Восходит к евангельскому преданию об исцелении Христом слепого и расслабленного (Лука, V, 14; Иоанн, V, 3-12, IX, 1–7). «Возьми одр свой и иди» — слова, сказанные Иисусом Христом при исцелении расслабленного. Чающие движения воды — ожидающие исцеления, перемен к лучшему.

От «хладных финских скал до пламенной Колхиды»… — см. стр. 682.

Вор есть член особенной касты, имеющей резиденцией: в Петербурге — в доме Вяземского, в Москве — в доме Шипова. — Речь идет о дешевых ночлежных домах.

Даже новое слово «хищник» придумали…— Хищник — сатирическое наименование нового буржуазного типа эксплуататора в пореформенной России (см. «Признаки времени», «Дневник провинциала в Петербурге», «Благонамеренные речи», «В среде умеренности и аккуратности», «Пестрые письма»).

…упраздненные иомудские и каракалпакские принцы (их развелось так много благодаря успехам русского оружия)… — Речь идет о правителях занятых Россией среднеазиатских земель, которым были сохранены их громкие титулы. В «Помпадурах и помпадуршах» Салтыков называет «иомудским принцем» также персидского шаха Наср-Эддина, путешествовавшего по России в 1873 г. (см. т. 8 наст. изд., стр. 471, 528).

…испросить себе «ангела верна»… — Выражение из православной молитвы: «Ангела мирна, верна наставника, хранителя душ и телес наших у господа просим».

…рождены для вдохновений <…> в мир «сладких звуков и молитв» — перифраз из стихотворения Пушкина «Поэт и толпа».

Член торговой полиции — полицейский чин, следивший за выполнением требований гигиены и точностью мер и весов в торговых заведениях.

…весть о крушениях московского банка…— В 1877 г. состоялся процесс о крупных злоупотреблениях директоров московского коммерческого ссудного банка, в котором были замешаны многие высокопоставленные лица. Директора банка Ландау и Полянский, а также петербургский первой гильдии купец Струсберг были приговорены к лишению прав и ссылке в Томскую и Олонецкую губернии (этот процесс упомянут в «Отголосках» — «На досуге»).

…Баймакова, Лури…— петербургские банкирские конторы «Баймаков и К^о» и Лури, объявившие себя несостоятельными в декабре 1876 г. По этому поводу «Недельная хроника» газеты «Судебный вестник» от 22 декабря 1876 г., № 280, сообщала, что контора Ф. П. Баймакова незаконно продала государственному банку 3000 билетов внутреннего займа, заложенных в конторе разными лицами, и что сообщение о крушении конторы произвело сильное впечатление на общество, так как «в этой несостоятельности по преимуществу затронуты интересы лиц <…> потерявших не капиталы <…> а сбережения, скопленные часто продолжительным, тяжким трудом, составлявшие все наличные средства целых сотен семейств, оставшихся после этого краха чуть не нищими».

…через миг покажется из-за угла медузина голова…— Голова Медузы Горгоны (греч. миф.), одной из сестер-чудовищ, со змеями вместо волос, взгляд которой обращал людей в камни; здесь символизирует совокупность общественных явлений, лишающих человека уверенности в безопасности своего существования.

Синодальные лавки — подведомственные Синоду, торговали церковными принадлежностями.

…плевелы… плевелы… плевелы…— Евангельская притча повествует о плевелах, выросших на пшеничном поле, которые не следует уничтожать до жатвы, чтобы не повредить пшеницу (Матф., XIII, 25–29).

Кто устоит в неравном бое? — неточная цитата из стихотворения Пушкина «Клеветникам России».

Глумов — см. прим. к стр. 136.

Объявиться — объявить себя несостоятельным должником, банкротом.

…ah! ah! Que j’aime, que j’aime milimilimilitairrres! — слова из популярной французской шансонетки.

Тарасовка — долговое отделение петербургской тюрьмы.

Кормовые — оплата содержания заключенного несостоятельного должника, до 1879 г. входила в обязанность кредиторов.

…действительных статских кокодесов…— иронический неологизм Салтыкова, образованный из понятий: «действительный статский советник и «cocodes» (франц.) — хлыщ, щеголь, шалопай.

Вот ты, конечно, струсберговский процесс читал…— см. прим. к стр. 385.

…у Ландау денежки есть! — Директор московского банка Ландау обвинялся в том, что получал от купца Струсберга крупные взятки.

Полянский — тот заплакал…— В отчете о процессе московского банка в «Судебной хронике» сообщалось, что «во время показания Цветаева Полянский сидел понуря голову, закрывши лицо руками, и, кажется, плакал» («Судебный вестник», 1876, № 229, 13 октября).

Куртажные (от франц. courtage) — комиссионный процент биржевому маклеру.

Постоялое и полежалое — плата за постой и хранение товаров.

…под пьяную руку на Козихе…— Трактиры в Большом Козихинском переулке в Москве пользовались сомнительной репутацией; там же находились публичные дома.

Излюбленные люди — см. прим. к стр. 9.

…имеет форму окна в Европу, вырезанного цензурными ножницами. — Пушкинский образ Петербурга как «окна в Европу» («Медный всадник») пародийно использован Салтыковым для характеристики цензурного гнета также и в рассказе «Похороны»: говоря о цензурных репрессиях 40-х годов, он упоминает, что «в тогдашнее время эти цензурные проказы назывались «окошками в Европу» (см. стр. 409 наст. тома).

…смотрит на своего собеседника как на «фофана». — Фофан — просторечное обозначение недалекого, тупого человека, синоним слов «простак», «глупец». У Салтыкова обозначает бездумного исполнителя чужих предначертаний (ср. «Письма о провинции» в т. 7 наст. изд., стр. 604–605.).

Онеры (от франц. honneurs) — почести.

Портфель — в торговом и банковском деле вексельное покрытие должником получаемой в банке ссуды.

Баланс — сводная ведомость финансовых итогов предприятия. Акционерные общества и банки обязаны были периодически публиковать свои балансы.

Бритнев и Юханцев — кассиры Петербургского общества взаимного кредита, крупные растратчики, процесс которых нашумел в 1876–1877 г. (см. «Русский мир», 1877, № 21, стр. 2).

…Левушку Коленцова… в Семиозерск не еду…— См. «День прошел и слава богу».

Похороны^*

Впервые — ОЗ, 1878, № 9 (вып. в свет 18 октября), стр. 245–247.

Рукописный материал представлен: 1) черновой рукописью первой редакции (главы 1–4 и 5, первая половина, от слов: «Мы молча шли за траурными дрогами…» до слов: «…не мог различать степеней либерализма и безразлично работал то там, то тут»), относящейся, по-видимому, к июню — июлю 1878 г.[273]; 2) полной наборной рукописью «Отечественных записок», написанной, вероятно, в августе 1878 г.[274].

На полях черновой рукописи имеются следующие наброски, относящиеся к развитию сюжета:

Я помню, как он изумился, когда Корш объявил, что наше время не время широких задач.

Однажды он пришел радостный: не прошло. А какую, братец, я мерзость написал. Спасибо старикам, прихлопнули. И присовокупил: ах, однако ж, как гнусно жить! Но чем больше время шло, тем меньше его кусали блохи.

Горлов и его посвящение.

Бросился ее целовать и потом упал в обморок.

Менандр, Коршунов, пригласил.

Клохчущая курица.

Большинство из этих набросков получили развитие во второй редакции рассказа. Особый интерес представляет первая запись, раскрывающая прототип Менандра Прелестнова.

Ниже приводятся наиболее значительные варианты черновой рукописи:

К стр. 406. Абзац «В то время…». Вместо: «Напротив того <…> уже достаточно трезвым»:

Действие литературы [в большинстве случаев производило только вред] ограничивалось только взрывом хохота и только в редких случаях производило нечто похожее на пробуждение и первый шаг к самопознанию. Но для того, чтоб оценить это последнее действие, нужно было и самому быть пробужденным.

Стр. 407. Абзац «Все существование…». Вместо: «понюхивающего с Булгариным табачок»:

понюхивающего с Булгариным и Шевыревым табачок.

Стр. 407. Абзац «Не надо забывать…». Вместо: «сегодня кажут кукиш в кармане, а завтра раболепствуют»:

Сегодня бы раболепствовал, а завтра казал кукиш в кармане.

Продажа газет распивочно и навынос не допускалась, но зато погоня за лишним пятаком не подавляла мысль. Читатель вообще был немногочисленный, но известный и к которому можно было обращаться с некоторою уверенностью. Чиновник читал «Пчелку» и услаждал свои дни бароном Брамбеусом; люди, начинавшие познавать самих себя, благоговели перед Белинским и его сподвижниками. Это было ужасное и вместе с тем дорогое время.

Стр. 409. Абзац «Как бы то ни было…». Вместо: «Три четверти этого существования <…> туманной петербургской осени»:

Три четверти этого существования было наполнено вопросом: пройдет ли? Остальная четверть ответом: нет, не прошло. Но иногда вдруг случается что-то чудесное: прошло. Это были такие же редкие минуты, как редки солнечные теплые дни у туманной осени. Какое зато ликование! Как просветлялось лицо! Какая самоуверенность замечалась в походке этого человека, спешившего поведать всем, кому ведать надлежит: прошло!

О, Крылов! Ты, уснащавший путь писателя терниями, ты же по временам был источником истиннейших и беззаветнейших восторгов. «Прошло!» — сколько сладости в этом слове, которое ныне так неуклонно заменяется целою фразой: Слава богу! цензурный срок кончился и страх ареста миновал! Вот как хорошо, а были и тогда — хорошие минуты, но только нужно было много и сильно страдать, чтобы вполне оценить эту сладость. Разумеется, недостатка в этих страданиях не было.

Стр. 411–412. Абзац «— Так-то так…». Вместо: «…очень признателен начальству <…> поздравить Пимена с успехом»:

…очень признателен начальству, и не могу не быть ему благодарным. И приглашения его делать экскурсии в область живой жизни настолько любезны, что даже я сам намерен воспользоваться ими, в качестве газетного передовика. Да, намерен, потому, во-первых, что и у меня, как и у других, плоть немощна, а во-вторых, и потому, что хоть я и отвык от жизни, но ведь вопросы-то, о которых идет речь, таковы, что, право, и курица может без труда написать об них целый пуд руководящих статей. Но признаюсь, одно обстоятельство пугает меня.

— Но что же тут может пугать?

— Боюсь я: гаду в литературе нашей много заведется. До сих пор он был сметен к сторонке, а теперь, с этой «практической ареной», по всем стойлам его расшвыряют, так что и не разберешься потом.

Я помню, я в то время не только не согласился с ним, но даже прямо назвал его чудаком. Мне казалось странным, каким образом из протеста в пользу Чацкина и Горвица и из защиты г-жи Толмачевой могут со временем образоваться какие-то «гады». Я думал, что русская литература вступила именно на тот путь, который ей приличествует после стольких лет езоповского лицемерия: на путь самобичевания, анализа и самопознанья. Однако меня радовало уже и то, что Пимен понемногу и сам освобождается от старых пут, которые задерживали развитие его мысли, что он без особых затруднений выполняет обязанности газетного передовика и беседует в своих статьях о «возникшем и постепенно усугубляющемся движении общества» настолько самоуверенно-плавно, что самый взыскательный читатель мог только сказать: чего же еще надо!

Но вместе с тем я должен сказать, что даже с возрождением он не утратил старой привычки трепетать. Вопрос: пройдет или не пройдет? ни на минуту не оставлял его, что было тем более странно, что, по собственному его сознанию, такие передовые статьи, какие он поставлял для своей газеты, любая курица могла писать пудами.

Стр. 413–415. Абзац «Разумеется…». Вместо: «Но тут произошло нечто неслыханное <…> в действительные статские советники»:

Но тут случился с ним казус: когда хозяин представил его m-me Растопыриус и когда последняя заявила, что счастлива познакомиться с таким знаменитым публицистом, то с Пименом вдруг сделалось дурно. Оттого ли это произошло, что он не был приготовлен к встрече с m-me Растопыриус, или оттого, что лесть m-me Растопыриус взбудоражила его затаенное самолюбие, — неизвестно. Но на этом попытка сближения с статскими советниками и кончилась, и фрак уже больше не выходил из шкапа, куда Пимен его повесил по возвращении с раута.

Вообще, несмотря на то, что Пимен довольно ходко принялся писать статейки и по вопросу о том, «необходимы ли для городовых свистки?», и по вопросу о том, что пригоднее, «оставить ли пожарную часть в городах в ведении полиции или же предоставить устройство ее на волю самих городских обществ?» — в поведении его я, по временам, замечал довольно значительную странность. Иногда прочтет, бывало, статью и вдруг схватится за голову:

— Ах! это ужасно! это ужасно!

И убежит, не объяснив, в чем состоит ужасное. И что всего страннее, убежит прямо в типографию, где сейчас же возьмут его статью и примутся набирать.

Но главное, что не сходило с его языка, это гады.

— Гаду много!

Стр. 418. Абзац «— Слушай!..». Вместо: «Куда теперь идти?»:

Куда теперь еще идти? в дом терпимости — больше и дороги никуда нет!

Стр. 419. Абзац «И от кого…». Вместо: «…и даже брезгливости <…> не дают Менандру спать»:

…и даже брезгливости! И что ж! оттуда-то именно, из предполагаемого вместилища старинной литературной брезгливости, и полилась грязь!

Стр. 420. Вместо «Вот кабы ты <…> отлично!»:

Знаешь ли что? пробовал было я повествовать: поступи-ка ты на железную дорогу, сначала, разумеется, помощником кассира, а потом, бог милостив, увидит твое усердие, и настоящим кассиром определят. А вот как на будущий год в Монрепо на лето поедем, так ты нам протекцию окажешь, кондуктору шепнешь, чтоб вагончик попокойнее отвел. Право, так, а!

Фамилия умершего литератора в черновой рукописи — Любомудров.

Наборная рукопись за некоторыми исключениями идентична печатному тексту.

Основная тема рассказа — положение литературы в пореформенном русском обществе — неоднократно затрагивалась Салтыковым (см., например, «Напрасные опасения» — 1868, «Насущные потребности литературы» — 1869, в т. 9 наст. изд.).

В «Похоронах» Салтыков возвращается к мысли о том, что реформы, по существу, не уничтожили условий, в силу которых развитие литературы «стесняет сама жизнь, пропитанная ингредиентами крепостного права». Не ослабился цензурный гнет, вынуждающий демократическую прессу прибегать к «сложному маскарадному обряду», к «нескончаемому езопству» и лишаюший писателя нормального общения с читающей публикой.

Наиболее трагическим представляется Салтыкову резкое понижение идейного уровня печати, затронувшее не только либеральную прессу, дошедшую до полного «литературного распутства» и продажи своих прежних идеалов за «полтинник», но даже тех литераторов, которые некогда были верны высоким освободительным идеалам и «не допускали ни компромиссов, ни эклектизма». Вместе с тем он считает, что если либеральные оппортунисты типа Менандра Прелестнова сами повинны в своем идейном падении, то демократическая журналистика в состоянии высоко держать свое знамя, но вынуждена идти на компромиссы с наступающей реакцией под натиском цензурно-административных репрессий.

В образе литератора «средней руки» Пимена Коршунова представлена судьба бедного и честного литературного труженика, который и жил и умер «словно украдкой». Смерть и забвенье — итог его многолетнего литературного подвижничества.

Трагический колорит повествования в значительной мере объясняется условиями, в которых пришлось работать в 70-х годах самому Салтыкову. На глазах умирал Некрасов, преследуемый всеми видами цензурных неистовств. Письма Салтыкова этого времени, переполненные жалобами на свое крайне тяжелое положение в литературе, прямо перекликаются со многими мотивами «Похорон». «Бывали времена хуже, подлее — не бывало», — пишет он А. Н. Жемчужникову 8 октября 1876 г., имея в виду положение литературы, а 20 января 1877 г. повторяет ту же мысль в письме к А. Н. Энгельгардту: «Находясь между цензурным бешенством, с одной стороны, и бесталанностью — с другой, мы должны испытывать самые мучительные ощущения». Несколько позднее, в автобиографических главах «Круглого года» и в отрывках «Когда страна или общество…», «Говоря по правде, положение русского литератора…», развивающих ту же тему, наконец, в очерке «Имярек» и в сказке-элегии «Приключение с Крамольниковым» Салтыков возвращается к своим размышлениям о положении и задачах современной ему литературы, о судьбе передового русского писателя.

Критика, единодушно отметив силу сатирического изображения в рассказе «Похороны» «незавидного положения русской литературы и ее труженика — писателя», вынужденного прибегать к «кутанью мысли» до такой степени, что она становится непонятной и читателю[275], не проявила, однако, достаточного понимания идейной глубины произведения.

В. П. Буренин назвал его «юмористической иллюстрацией банального сюжета об исключительном положении русской литературы»[276], рецензент газеты «Новости» В. П. Чуйко утверждал: «…конечно, с г. Щедриным нельзя не согласиться: благодаря «возрождению», «гаду» много развелось, в особенности в таких изданиях, как, например, газета «Чего изволите?» или «И шило бреет», но выводить из этих примеров общий тип литературного положения — воля ваша, слишком смело»[277].

Сам Салтыков, по воспоминаниям Н. К. Михайловского, очень ценил «Похороны» и значительно позднее отозвался о них как об одном из лучших своих произведений[278].

Скучно жить на свете, господа! — неточно переданная заключительная фраза из «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» Гоголя.

Литературный фонд — Общество вспомоществования нуждающимся литераторам и ученым, основано в Петербурге в 1869 г. Салтыков был деятельным членом Литературного фонда, с 1871 г. — членом комитета, в 1877 г. — товарищем председателя.

На Театральной улице, против дома, где помещается цензурное ведомство…— Петербургский цензурный комитет помещался в доме № 3 по Театральной улице Спасской части (ныне улица Зодчего Росси).

…отслужили литию…— молитву об умершем при выносе из дома.

Предварительная цензура — по цензурному уставу 1865 г., должна была рассматривать издаваемые сочинения в рукописи, в отличие от цензуры карательной, налагавшей административные взыскания на издания, освобожденные от предварительной цензуры.

Митрофаниевское кладбище — петербургское кладбище, расположенное в конце Большой Митрофаньевской дороги, ведущей от Обводного канала.

…напояющая оцтом и желчью…— Оцт (оцет, церковнослав.) — уксус. По евангельской легенде, уксус, смешанный с желчью, дали пить Христу перед распятием (Матф., XXVII, 34).

…положить душу за други своя…— евангельское изречение (Иоанн, XV, 13).

Домовина — гроб.

…область ангельская резко отличалась от области аггельской. — По церковной терминологии, аггел — дух зла, противоположный духу добра и света — ангелу.

…был беден, как Ир. — Ир — персонаж «Одиссеи» Гомера, его имя — обозначение крайней нищеты.

Конечно, никто не считал, его «разбойником пера»… — Намек на кличку «разбойники печати и мошенники пера», данную газетой «Московские ведомости» либеральным газетчикам. Это наименование Салтыков полемически переадресовывал представителям реакционной прессы (см. «Письма к тетеньке», «Круглый год»).

Когда Мусин-Пушкин был назначен попечителем учебного округа, то многие цензора содрогались…— Граф М. К. Мусин-Пушкин, известный своим вспыльчивым и взбалмошным характером, состоял попечителем С.-Петербургского учебного округа с 1845 по 1856 г. В 1852 г. он запретил публикацию статей в похвалу Гоголю по случаю его смерти. За неподчинение этому запрету был отдан под арест, а затем сослан на жительство в орловское имение И. С. Тургенев.

«Верую во единого» — начальные слова православной молитвы («символа веры»).

Подчасок — караульный, назначавшийся на смену часовому в случае необходимости.

Будочник — низший полицейский чин, часовой, наблюдавший за порядком на улицах.

Квартальный надзиратель — полицейский чин, подчиненный частному приставу.

…лес проснулся…— цитата из стихотворения Фета «Я пришел к тебе с приветом…».

…г. Валентин Корш…— Журналист В. Ф. Корш, типичный представитель либерального оппортунизма, неоднократно высмеивался Салтыковым под именем Менандра Прелестнова (см. «Дневник провинциала в Петербурге», «Господа ташкентцы», «За рубежом», «Благонамеренные речи», «Помпадуры и помпадурши»).

Могиканы — здесь: последние представители отживающего течения. Название заимствовано из романа Фенимора Купера «Последний из могикан».

…уже мелькает чуть не фаланстер (были же военные поселения!)… — О фаланстере (форме социалистического общежития в утопическом проекте Фурье) Салтыков писал Е. И. Утину 2 января 1881 г.: «Фурье был великим мыслителем, но от теории его остались только неумирающие общие положения, а прикладная часть оказалась более или менее несостоятельной». В этой «прикладной части», в организации фаланстера, Салтыкову виделись элементы «казарменности», которые позволили ему сатирически сближать идею фаланстера с реакционной практикой военных поселений. См. также т. 8 наст. изд., стр. 524.

Поверь, что лавры оппортюниста Гамбетты не дают Менандру спать! — Салтыков крайне резко отзывался о политике Гамбетты, французского либерально-буржуазного деятеля, проповедовавшего идею «нерасторжимого союза работников с владеющим», то есть эксплуататоров с эксплуатируемым. Сопоставление Менандра с Гамбеттой подчеркивает отрицательное отношение писателя к «оппортунизму» либеральной журналистики.

…в самые горькие дни пленения вавилонского. — Имеется в виду библейское предание о пленении иудеев в Вавилоне.

В Аспазии она к нашему Периклу готовится. — Аспазия — афинская гетера, возлюбленная Перикла (V в. до н. э.), крупнейшего государственного деятеля Древней Греции, покровителя наук и искусств.

«Таинства мадридского двора» — лубочный роман из придворной жизни Г. Борна.

Покровительственная система — направление внешней торговой политики в интересах поощрения отечественной промышленности, при котором дешевые импортируемые товары облагаются таможенной пошлиной в таком размере, чтобы при ввозе в страну они не могли продаваться дешевле товара отечественного производства.

Старческое горе, или Непредвиденные последствия заблуждений ума^*

Впервые — ОЗ, 1879, № 5 (вып. в свет 29 мая), стр. 213–256.

Рукописный материал представлен черновой рукописью ранней редакции глав 1 и 2 (начало, от слов: «Про Каширина все говорили» до слов: «…служил самым прочным основанием заведенных им связей») с первоначальным (зачеркнутым) заглавием «Старческий грех»[279].

Черновая рукопись представляет собой более сжатую редакцию, но имеет и некоторые варианты, не вошедшие при переработке в окончательный текст рассказа. Приводим наиболее существенные из них:

Стр. 431. Абзац «В университете…»: Вместо: «ведомство Предвкушения свобод»:

ведомство государственных имуществ.

Вместо: «ведомство Плаваний и Внезапных открытий»:

морское ведомство.

Вместо: «ведомство Дивидендов и раздач»:

цензурное ведомство.

Стр. 438. Вместо: «Выше было сказано, что Каширин был либерал»:

Я сказал выше, что Каширин, как ученик и друг Грановского, был либерал.

Отличия текста рассказа изд. 1881 от текста «Отечественных записок» за одним исключением незначительны. Это исключение следующее:

Стр. 431. Абзац «Воспитание Филип Филипыч…». Вместо: «подаренный Гарибальди одному из его друзей, а от последнего перешедший к нему» — в «Отечественных записках» было:

подаренный ему Гарибальди.

Как видно из приведенных вариантов, рукопись раскрывает некоторые зашифрованные в окончательном тексте места (указываются, например, настоящие названия либеральных министерств 40-х и 50-х годов, в которых Каширин начал свою карьеру), более резко подчеркивает контраст между либеральным прошлым Каширина (был не только учеником, но и другом Грановского, получил в подарок платок от самого Гарибальди) и его дальнейшей идейной деградацией (по первоначальной редакции — кончил службой в цензурном ведомстве, в окончательной редакции цензурное ведомство заменено ведомством «Дивидендов и раздач», то есть Министерством финансов, которое в конце 60-х годов стало оплотом бюрократического либерализма).

Вследствие замен идейная эволюция Каширина, центрального персонажа рассказа, выступает в окончательном тексте менее резко. В молодости, слушая лекции Грановского и находясь в некоторой близости к литературному кружку Белинского, он приобрел вкус к изящному и утвердился в намерении идти по стезе честности и благородства. На переходе от реформаторского к реакционному курсу даже такой либерализм, к тому же с годами повыветрившийся, стал казаться подозрительным. Отстраненный от службы, Каширин погружается в «мир обманутых надежд и упований», оказывается «в полном и безнадежном отчуждении», превращается в прихлебателя и, наконец, доживает свои дни в провинции всеми забытый.

Таким образом, Салтыков приемами детального психологического анализа показал жалкую судьбу представителей либерального молчалинства, пытающихся устроиться между двух противоположных лагерей.

Рассказ был встречен сочувственно, хотя и не вызвал многочисленных отзывов прессы. Рецензент «Саратовского справочного листка», например, отмечал, что «Старческое горе» написано «в характере цельного, законченного рассказа и обладает, помимо вообще присущих автору достоинств, еще несомненною художественною формою сатиры»[280].

Кипсеки — роскошно изданные книги, альбомы изящных рисунков с текстом или без него.

…для «Отечественных записок» времен Белинского…— В. Г. Белинский сотрудничал в «Отечественных записках» с 1839 по 1846 г.

Фалалей — самодовольный невежда.

Формализироваться (от франц. formaliser) — обижаться.

Кюмюлирующую (от франц. cumuler) — совмещающую, объединяющую.

И вдруг времена созрели. — Речь идет о моральном кризисе героя, осознавшего невозможность жить по-старому.

…присутствование в комиссиях «не терпит суеты». — Использована строка из стихотворения А. С. Пушкина «19 октября» — «Служенье муз не терпит суеты».

Дивиденды — часть общей прибыли какого-либо коммерческого предприятия, получаемая пайщиками в зависимости от вложенного капитала.

Колтовские — Малая, Большая и Средняя Колтовские улицы на Петербургской стороне близ Малой Невки (ныне Пионерская и Средняя Колтовская), населенные в то время преимущественно мелким чиновничеством. См. стр. 641.

Амфитрион — гостеприимный, хлебосольный хозяин.

Тайный советник — чин 3-го класса, один из высших гражданских чинов в царской России, классом выше чина действительного статского советника.

Доход неокладной — то есть не облагаемый налогами.

…о мерах, предлагаемых в… «записке» земского деятеля Пафнутьева…— Пафнутьев — собирательный образ представителя дворянской оппозиции, выведенный в очерке «Завещание моим детям» (1866, см. т. 7 наст. изд., стр. 7), а позднее в «Письмах к тетеньке».

Пощечиться — поживиться.

Клапштосы, карамболь — термины бильярдной игры.

…тирадами из барковских трагедий. — Ироническая характеристика творчества И. С. Баркова, прославившегося порнографическими стишками.

Шмандткухен (от нем. Smandtkuchen) — сливочное пирожное.

Медок — красное вино, бордо.

Дворянская хандра^*

Впервые — ОЗ, 1878, № 1 (вып. в свет 25 января), стр. 285–308.

Рукописи не сохранились.

История создания очерка неизвестна. Упоминание в тексте обстоятельств похорон Н. А. Некрасова (см. стр. 476–477) позволяет отнести время создания очерка к январю 1878 г.[281]

Текст журнальной публикации содержит цензурную купюру, от слов: «Ничего не знать, ничего не мочь…» до слов: «…выдвигается… гроб» (стр. 480–485). В официальных бумагах цензурного ведомства этот инцидент не отражен. Салтыков рассказывал о нем А. А. Краевскому в письме от 20 января 1878 г.: «Я было заходил сегодня к Григорьеву <…> но не застал его и от безделья зашел в Цензурный комитет. Слыша великое гудение в комнате присутствия, я вызвал Ратынского, который выбежал в больших попыхах, сказал только: дураки читают вашу статью, — и убежал. Должно быть, там что-нибудь нездорово».

Позднее, 28 марта 1827 г., Салтыков сообщал А. М. Жемчужникову, что цензура «из статьи, помещенной в январской книжке, выдрала 9 страниц, то есть всю внутренность».

В журнальном тексте цензурный пропуск обозначен тремя строками точек. Рецензент газеты «Обзор» писал об этом: «Пересматривая нумерацию страниц, мы заметили, что в статье г. Щедрина не хватает, по крайней мере, страниц пять, замененных летучими цифрами»[282].

Купюра устранена в изд. 1881, что подтверждается сравнением текста с копией изъятых страниц в альбоме М. И. Семевского «Знакомые»[283].

Не пропущенная цензурой «внутренность» рассказа — это главка, в которой автор обобщил свои наблюдения над эволюцией общественных настроений либерально-дворянской интеллигенции «за последние двадцать лет».

Салтыков рассматривает эти два десятилетия как путь от «всеобщих сований» в годы демократического подъема 50-х годов и «восторгов» по поводу «обновления» в период реформ до возвращения к крепостнической «практике заплечной философии», пресекающей насилием всякую попытку протеста против господствующего режима.

Возрождению принципов «заплечной философии» способствовал своим либеральным оппортунизмом («повадливостью»), а подчас и прямым политическим предательством «современный дворянский человек», который, осознав всю неприглядность прежних основ жизни, только внешне отказался от крепостнического миросозерцания, на деле же продолжает держаться за него.

Среди либералов разных оттенков, выведенных Салтыковым в ряде произведений 70-х годов, герой «Дворянской хандры» ближе всего к типу Провинциала из «Дневника провинциала в Петербурге» (1872) и рассказчику из «Убежища Монрепо» (см. например, главу «Монрепо-усыпальница» в т. 13). Это «стадный человек» из дворянско-либеральной среды, воспитанный на идеалах 40-х годов и застигнутый врасплох наступлением реакции. Разочарованный беспочвенностью и бесплодностью своих прежних «сований», не считая возможным содействовать властям в их реакционной политике, он находит выход в полном удалении от общественной жизни и отправляется доживать дни в свое оскудевшее родовое поместье, как в «гроб», где только и можно найти «настоящее, заправское забвение».

Исторически обреченным обитателям «дворянских гнезд» противопоставлена картина крестьянского поселка, заключающего в себе «разгадку всех жизненных задач», «ключ к разумению не только прошедшего, но и настоящего и будущего».

Социально-экономическую основу непреодолимого противоречия между фрондирующим на покое дворянином и «адскими мучениями» трудового крестьянина автор видит в том, что реформы не отменили принципиальной противоположности в материально-правовом положении помещиков и крестьян. Салтыков употребляет здесь термин «досужество» как символ привилегий дворянства, основанных на эксплуатации чужого труда (ср. этот термин в рецензии на «Новые стихотворения А. Н. Майкова» — 1864, и аналогичное понятие «досуг» в статье «Напрасные опасения» — 1868). Отсюда и расхождение коренных жизненных интересов — вопроса «о недостатке так называемых «свобод», волнующего привилегированное сословие, и вопроса «о недостатке еды», составляющего «один, самый высший интерес» эксплуатируемой крестьянской массы.

Одна из тематических линий рассказа связана с раздумьями Салтыкова над судьбами освободительного движения. Он видел, что темная и задавленная нуждой крестьянская масса еще не стала общественной силой, способной к восприятию революционных идей. Об этом свидетельствует эпизод экзекуции, произведенной «честным миром» над деревенским агитатором «из фабричных».

«Дворянская хандра» создавалась в то время, когда слушался громкий политический процесс «193-х» (октябрь 1877 — январь 1878), один из тех процессов, о которых Салтыков писал П. В. Анненкову 1 ноября 1876 г.: «Политические процессы следуют один за другим <…>и кончаются сплошь каторгою… Подумайте только, как мало нужны нам люди и как легко выбрасываются за борт молодые сильы — и Вы найдете, что тут скрывается некоторый своеобразный трагизм».

Цензурные условия не позволили писателю печатно высказать свое отношение к жертвам политических судилищ. Намек на их трагические судьбы звучит лишь в упоминании о внуках Ивана Михайлыча, с которыми «случилось что-то загадочное». Однако противопоставление разочарованным либералам в лице рассказчика и старца Ивана Михайлыча образа Юленьки, полной веры в светлое будущее, прозвучало смелой демонстрацией политических симпатий автора.

Критика единодушно высоко оценила трагическую силу второй части очерка, отмечая это как новую сторону творчества писателя, в которой, по словам рецензента «Русской газеты», он «является настоящим мастером, отыскивая в человеке такие драматические и даже трагические элементы, которые немногие даже величайшие художники сумели усмотреть»[284].

…поползновения по части так называемого слияния…— Иронически используется один из лозунгов либерального дворянства периода крестьянской реформы о «слиянии сословий». Тема «слияний» развита Салтыковым в «Глуповском распутстве» (1862), апрельской хронике «Нашей общественной жизни» (1863) (см. тт. 4 и 6 наст. изд.).

Выкупные свидетельства — см. прим. к стр. 375.

Купель силоамская — по Евангелию, купальня Силоам в окрестностях Иерусалима; умывшись в ней, по слову Христа, слепорожденный прозреет (Иоанн, IX, 7). В переносном смысле — средство исцеления.

…Он кануны соблюдает — предписываемое христианской религией воздержание от мирских удовольствий накануне религиозных праздников.

Не очень давно тому назад умершему прославленному человеку нужно было отыскать приличное «последнее убежище». — Имеются в виду, вероятно, обстоятельства похорон Н. А. Некрасова (похоронен на кладбище петербургского Новодевичьего монастыря).

…служащий в департаменте Возмездий и Воздаяний…— См. прим. к стр. 107.

…суздальским богомазам, этим присяжным изобразителям адских мучений…— Салтыков имеет в виду изображение ужасов «адских мучений» на иконах суздальской школы живописи, использовавшей народные традиции письма.

Мертвые срама не имут — выражение, приписываемое князю Святославу Игоревичу перед битвой с византийским императором Иоанном I Цимисхием при Доростоле в 971 г.

Предилекция — привычка, склонность.

…целая философская система…— Имеется в виду философия Гегеля.

Не вдруг!.. — формула, характерная для дворянского либерализма. «Вдруг» — одно из эзоповских иносказаний Салтыкова, для обозначения революционного, не реформистского характера радикальных преобразований общественных порядков.

Я пламенел не только общею идеей гласности и устности (это была тогдашняя всеобщая панацея)… — Речь идет о подъеме либерального движения накануне реформ 60-х годов.

Вместе с Генрихом IV я охотно желаю всем и каждому курицу в супе — см. т. 8 наст. изд., стр. 493.

Компликации (от франц. complications) — осложнения.

Закхеева смоковница — в переносном смысле — средство спасения. По евангельскому преданию, Закхей, будучи мал ростом, влез на смоковницу, чтобы увидеть Христа (Лука, XIX, 4).

…нас возвышающих обманов — реминисценция из стихотворения Пушкина «Герой».

Больное место^*

Впервые — ОЗ, 1879, № 1, стр. 229–236 (вып. в свет 20 января).

Рукописи и корректуры не сохранились.

Мы не располагаем точными документальными сведениями о времени и истории создания «Больного места». По-видимому, рассказ написан в конце 1878 — начале 1879 г., но замысел его мог возникнуть значительно раньше.

Заглавие и проблематика «Больного места» сформулированы в заключительных строках шестой главы «Господ Молчалиных» (см. наст. том, стр. 291–292).

Главный герой рассказа Разумов представляет собою разновидность молчалинского типа. Это неглупый, добросовестный чиновник, вместе с тем бессознательно проживший жизнь, подобно герою «Господ Молчалиных», с обагренными кровью руками. «Он смешивал две различные вещи: свое личное отношение к «делу» и то, что составляло содержание этого «дела», именно — политические преследования, оканчивавшиеся многочисленными тяжелыми жертвами[285].

Вынужденный неожиданно уйти в отставку по капризу начальства и впервые оказавшийся перед необходимостью разобраться в причинах своего «несчастья», Разумов постепенно приходит к сомнению в справедливости «дела», которому он служил «по сущей совести» в продолжение тридцати пяти лет.

Мучения пробудившегося сознания сопровождает разлад с горячо любимым сыном, увлекшимся теми самыми «заблуждениями», против которых была направлена карательная деятельность отца. Непримиримый конфликт между беспредельной взаимной любовью отца и сына и их противоположными идейными устремлениями разрешается катастрофой: устыдившись профессии отца, всей его преступной деятельности, сын кончает жизнь самоубийством. «Просияние», пришедшее к Разумову «через сына», — это символ заслуженного возмездия, не освобождающего, а усиливающего мучительное сознание лжи и преступности прошедшей жизни.

Семейная драма раскрывается в рассказе как отражение драмы общественной. Сознание того, что он был лишь слепым орудием в руках Отчаянных или Зильбергрошей, что «все так жили», «все» шли этой дорогой, приводит Разумова к выводу: «Атмосферу надо изменить, всю атмосферу — вот тогда, может быть…» Таким образом, нравственный конфликт Салтыков связывает с мыслью о необходимости коренных преобразований в самых основах современного общества.

«Больное место». — это первое произведение Салтыкова, «изображающее трагедию человека, пришедшего через личные потрясения к сознанию, что вся его жизнь, казавшаяся прежде праведной, была, в сущности, преступлением против человечности»[286]. В дальнейшем эта тема будет продолжена и углублена в заключительной главе «Господ Головлевых» и рассказе «Счастливец» из «Мелочей жизни».

«Больное место» выделяется среди произведений Салтыкова тонкостью и глубиной психологического анализа, сближающего его с психологической прозой Л. Н. Толстого. По проблематике и характеру изложения рассказ можно рассматривать как один из литературных источников повести Толстого «Смерть Ивана Ильича»[287].

Эту новую сторону таланта Салтыкова отметила уже прижизненная критика, К. К. Арсеньев называл «Больное место» одним из кульминационных пунктов творчества Салтыкова, считая его «законченным и образцовым» произведением, где «психологический анализ согрет глубоким чувством и освещен глубокою идеей», и утверждал, что наряду с «Господами Головлевыми» этот рассказ ставит Салтыкова «в ряд наших первых беллетристов»[288].

С. А. Венгеров подчеркивал, что «Больное место» — «не сатирический, но чисто психологический этюд», «истинная, глубоко потрясающая драма»[289]. Многие рецензенты отметили обобщающее значение проблематики рассказа. «Больное место» представляет собою один из вариантов того рокового, трагического явления, которое в продолжение двадцати лет не перестает являться одним из существенных признаков нашего времени — именно разлада отцов и детей»[290], — писал А. И. Скабичевский. В. П. Чуйко заканчивал свой отзыв утверждением, что «эскиз г. Щедрина — так сказать, патология современного общества и русского современного человека»[291].

Повинны беша работе — обязаны были работать (старослав.).

Белые нигилисты — по Салтыкову, охранители самодержавия.

В среде умеренности и аккуратности. <Два отрывка из рукописных редакций>^*

<1>

Настоящий фрагмент рукописной редакции второй главы цикла опубликован Н. В. Яковлевым в кн.: Салтыков-Щедрин М. Е., Полн. собр. соч., т. XII, ГИХЛ, М. 1938, стр. 571–574.

Печатается по наборной рукописи, являющейся единственным источником текста. См. стр. 642 наст. тома.

…motu proprio — латинское выражение, многократно употреблявшееся Салтыковым («Благонамеренные речи», «За рубежом», «Верный Трезор» и др.). Источник выражения — папские буллы, где оно свидетельствует, что решение принято самим папой.

…я знал человека (он был наш сосед по имению), который по всем документам числился умершим? — Сюжет о помещике, сказавшемся умершим, разработан Салтыковым в восьмой главе «Пошехонской старины» («Тетенька Анфиса Порфирьевна»).

…с Молчалиным мира промышленного, с Молчалиным мира литературного и т. д. — Намеченный план дальнейшей разработки молчалинского типа не был осуществлен.

<2>

Впервые этот фрагмент четвертой главы цикла опубликован Н. В. Яковлевым — «Петроград», 1923, № 5, 25 июля, стр. 13–16 (публикация извлечений из передовицы «О числе и качествах городовых»); «Язык и литература», т. 1, вып. 1–2, Научно-исследовательский институт сравнительного изучения литератур и языков Запада и Востока при Ленинградском гос. университете, Л. 1926, отд. IV, стр. 387–408 (полная публикация первой части и важнейших вариантов второй части главы).

Сохранилась наборная рукопись рукою Е. А. Салтыковой с исправлениями, дополнениями и подписью Салтыкова. По этой рукописи в разделе «Из других редакций» воспроизводится первая половина очерка в его первоначальной редакции, летом 1876 года подвергшаяся коренной переработке и редактированию (см. стр. 647).

…в надежде славы и добра…— начальная строка стихотворения А. С. Пушкина «Стансы» (1828).

…деспоты, как говорит Монтескье, охотно пренебрегают публичным мнением…— Суждения Монтескье, направленные против деспотизма, изложены в его сочинении «О духе законов» (1748).

…уж не национальной ли гвардии он хочет…— Национальная гвардия — отряды гражданской добровольческой милиции — впервые была введена в июле 1789 г., во время буржуазной французской революции.

Чужую беду — руками разведу^*

Впервые — отдельной брошюрой: Н. Щедрин, Чужую беду — руками разведу, Genève, Elpidine, 1880, 32 стр.

Сохранилась наборная рукопись, обрывающаяся словами: «…закурили папиросы и начали беседовать». Переписанная частично самим Салтыковым (лл. 7–8), частично его женой (лл. 1–6), рукопись содержит ряд дополнений, исправлений и вычерков. Однако эта правка касается большей частью стиля произведения и не вносит серьезных изменений в его содержание. Наиболее значительным является вычеркнутый Салтыковым фрагмент, следовавший после слов: «…постоянно как будто разнемогаешься» (стр. 555):

«Как бы то ни было, но и в самом хохоте, в деле оценки явлений, не подходящих к уровню общепринятого дурачества и бездельничества, мы можем различить три момента. Во-первых, хохот инстинктивный, во-вторых, хохот, мотивированный оплеванием, и, в-третьих, хохот, мотивированный раскровенением. Я знаю, что эти юридические тонкости очень унизительны; что практика заставляет не только различать среди этих тонкостей, но и сравнивать и предпочитать. Инстинкт самосохранения (в этих случаях он вполне заменяет здравый смысл) говорит прямо: да, как ни нелеп инстинктивный хохот, но суд, заключающийся в нем, есть суд снисходительный, мягкий; равным образом и хохот, мотивированный одним оплеванием, тоже представляет форму суда, хотя и не столь снисходительную, но все-таки сносную; тогда как…»

Рассказ написан в январе 1877 г. и набран для февральской книжки «Отечественных записок». Однако 15 февраля по требованию цензурных властей Салтыков вынужден был изъять его из номера. «Я собственно написал было рассказ, навеянный на меня «Новью», — сообщал он 2 марта 1877 г. П. В. Анненкову, — но должен был, по обстоятельствам, отложить его до более благоприятного времени. И так как этот переполох с моим рассказом вышел уже 15 февраля, то я вынужден был в два вечера написать другой рассказ…» Сначала писатель надеялся напечатать запрещенный рассказ в одном из очередных номеров журнала. «Когда будет потеплее, — писал он 15 марта 1877 г. тому же П. В. Анненкову, — поеду хлопотать и, разумеется, сделаю уступки, изменения и проч. Может быть, в мае и помещу». Хлопоты, подробности которых неизвестны, закончились, вероятно, безрезультатно: цензура требовала не частичных уступок и изменений, ее не устраивал общественный смысл произведения, его идейно-художественная концепция. К концу 1877 г. Салтыкову стало ясно, что опубликовать рассказ в его первоначальном виде не удастся, и он напечатал начальные страницы («Я — человек отживающий <…> должно умолкнуть резкое слово осуждения») в качестве первой главы рассказа «Дворянские мелодии», а в 1880 г. в «Отечественных записках» была помещена подцензурная редакция произведения под заглавием «Чужой толк» (см. стр. 682), отличающаяся от первоначальной смягчением наиболее опасных в цензурном отношении мест и некоторыми сокращениями. В полном виде очерк был напечатан отдельной брошюрой М. Элпидиным в Женеве в 1880 г., а десять лет спустя, в 1890 г., там же вышло его второе издание. Небрежно изданные и содержащие большое количество ошибок и искажений, эти брошюры, однако, представляют собою единственный источник полного текста очерка.

В настоящем издании очерк «Чужую беду — руками разведу» печатается по тексту второго женевского издания (1890) с исправлением искажений, опечаток и ошибок по сохранившейся рукописи, а также по фрагментам очерка, опубликованным в составе других произведений. Реальный комментарий к указанным фрагментам, данный в соответствующем месте, здесь не повторяется.

Пускай умру — печали мало…— первая строка стихотворения Н. А. Добролюбова.

«La fille de Dominique» — одноактный водевиль П. Левассера.

…единовластие, ничем не ограниченное — см. прим. к стр. 76.

Книга о праздношатающихся^*

Впервые — ЛН, кн. 13–14, М. 1934, стр. 30–35 (публикация И. И. Векслера).

Сохранилась черновая рукопись, являющаяся единственным источником текста.

«Книга о праздношатающихся» является первоначальной редакцией незавершенного цикла «Культурные люди». Имея в виду автограф этой редакции, Салтыков 7 (19) января 1876 г. писал Некрасову: «Потрудитесь также распорядиться, чтоб 1-ю книжку журнала мне выслали в день ее выхода, потому что черновая у меня осталась очень неполная, и, в случае продолжения «Культурных людей», мне будет необходимо иметь первые пять глав».

Готовя рукопись для публикации, кроме дополнений и введения в текст пропущенных на первоначальной стадии работы эпизодов, Салтыков провел большую стилистическую правку и сделал ряд сокращений. См. выше прим. к циклу «Культурные люди».