Том 16. Царствования Петра I Алексеевича, 1709–1722 гг.

ГЛАВА ПЕРВАЯ ПРОДОЛЖЕНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ ПЕТРА I АЛЕКСЕЕВИЧА

Внутреннее состояние России с 1705 года до учреждения Сената. – Характер правления. – Кабинет-секретарь Макаров. Зотов. – Остерман. – Судьба Виниуса. – Деятельность Курбатова. – Курбатов вице-губернатором в Архангельске. – Финансовые распоряжения. – Полицейские распоряжения. – Гошпиталь. – Меры против нищенства. – Разбои. – Заботы Петра о просвещении. – Духовенство. – Неудовольствия архиереев на Монастырский приказ. – Дело нижегородского митрополита Исаии. – Стефан Яворский. – Деятельность митрополитов: Иова новгородского и Димитрия ростовского. – Неудовольствия в низших слоях народонаселения. – Состояние Малороссии. – Разделение России на губернии. – Первое счисление прихода с расходом. – Учреждение Сената. – Определение его деятельности. – Учреждение фискалое. – Комиссары из губерний. – Медленность губернаторов. – Продолжение швeдской войны. – Положение завоеванного Прибалтийского края. – Женитьба герцога курляндского на племяннице царской Анне Иоанновне. – Дела турецкие. – Разрыв с Портою. – Действия союзников датчан. – Отношения к Англии и Ганноверу. – Отношения к Польше. – Печальные предчувствия Петра пред началом турецкой войны. – Семейное дело.

В рассказе о внутреннем состоянии России мы остановились на 1705 годе. Мы видели, как с этого года борьба преобразователя и с чужими и с своими усиливается, страшный враг входит в пределы России и за бунтом Астраханским следует бунт Башкирский, Булавинский, измена Мазепы. Во все это время мы не вправе ожидать сильной внутренней деятельности, важных преобразований. Характер правления остается прежний; царь по-прежнему в отлучке, изредка приезжает в Москву: приедет, станет заниматься внутренними делами, и вдруг – вести о приближении врага, царь с досадою покидает важные правительственные занятия и спешит к границам. В отсутствие царя по-прежнему управляют бояре, которые носят название министров; министры по-прежнему съезжаются в палату в ближнюю канцелярию на общий совет, в конзилию. Оказались беспорядки: приедут не все, а потом при взыске отговариваются: я не был и дела на решал. В 1707 году Петр написал Ромодановскому из Вильны: «Изволь объявить при съезде в палате всем министрам, которые в конзилию съезжаются, чтоб они всякие дела, о которых советуют, записывали и каждый бы министр своею рукою подписывал, что зело нужно надобно, и без того отнюдь никакого дела не определяли бы, ибо сим всякого дурость явлена будет».

Правительственные лица прежние, нам знакомые, по-прежнему сильнее всех Александр Данилович Меншиков; но подле царя является новое лицо, очень скромное, не видное и не слышное, но расположения которого заискивают самые сильные люди. Царь в отлучке из Москвы: он то в Петербурге, то в Воронеже, то в Азове то в Литве; но он следит за всем, к нему обращаются все с донесениями, вопросами, просьбами и жалобами. Все эти бумаги поступают в Кабинет царского величества; царь их все прочитывает; но он то преследует неприятеля, то отступает от него, то переезжает с одного конца России на другой – когда он прочтет ту или другую бумагу, когда даст решение? Прочтя, отвлечется другим, более важным, делом: когда опять вспомнит о прочитанном? Но подле него безотлучно находится человек, который подает ему бумаги, читает их; от этого человека, следовательно, зависит, когда подать бумагу, пораньше или попозднее, от него зависит напомнить о бумаге, уже прочитанной, и, главное, от него зависит доложить о деле или напомнить о нем в благоприятное время, когда царь спокоен, в духе. Этот человек – кабинет-секретарь Алексей Васильевич Макаров, человек без голоса, без мнения; но человек могущественный по своему приближению к царю, и все вельможи, самые сильные, обращаются к Макарову с просьбами: обратить внимание на их дела, доложить о них царскому величеству и напомнить, чтоб поскорее были решены. Для примера, как относились первейшие вельможи к Алексею Васильевичу, приводим письмо Федора Матвеевича Апраксина к нему: «Мой благодетель Алексей Васильевич, здравствуй. Объявляю милости вашей: вручил я письмо до всемилостивейшего государя чрез господина адмирала (Головина). Пожалуй, мой благодетель, когда вручено будет, вспомози мне о скором ответствовании, в чем имею на тебе надежду. Тако ж де послано письмо до милостивейшего моего патрона Александра Даниловича: по возможности изволь разведать и, по своему приятству, ко мне напиши. Приятелем моим, кои обретаются при его величествии, господам питателем и комнатным служителем и славному богатырю Екиму и всем, кто меня любит, пожалуй поздравь» Для письмоводства при Петре была ближняя походная канцелярия, начальником которой был всешутейший Никита Моисеевич Зотов, старый, опытный излагатель царской воли в указах; он назывался: «Ближний советник и ближней канцелярии генерал-президент». Несмотря на этот громкий титул, Зотов далеко не имел того значения, каким пользовался Макаров. С 1703 года для иностранной переписки находился постоянно при государе Остерман, сначала невидный, скромный немчин.

Сходит со сцены старый, неутомимый работник думный дьяк Андрей Андреевич Виниус. Петр, державший его прежде в большом приближении, сильно охладел к нему, заметив, что старик нечист на руку. В 1703 году Виниус, угрожаемый лишением всех мест, обратился к Меншикову с подарками, привез ему в Петербург три коробочки золота, 150 золотых червонных, 300 рублей денег, а в семи коробочках золота и в 5000 рублях дал письмо, в котором обязывался выдать по востребовании. Данилыч поступил с ним нечисто: дал ему письмо для доставления государю, И в этом письме, которое Виниус прочел, было написано, что старик оправдался совершенно во всем. Но в то же время Меншиков отправил к Петру другое письмо, в котором писал, что Виниус, несмотря на свое выкручивание, ни в чем не мог оправдаться. Рассказавши, какие подарки дал ему Виниус, Меншиков прибавил: «Зело я удивляюсь, как те люди не признают себя и хотят меня скупить за твою милость деньгами: или они не хотят, или бог их не обращает. А большую дачу дал мне Виниус и за то, чтоб Пушкарский приказ и аптеку хотя у него и взять, только бы Сибирский приказ удержать за ним. Из чего изволишь познать, для чего такую великую дачу дал: надеется от Сибирского приказа впредь себе больших пожитков; а прежде много раз бил челом твоей милости о деревнях, говоря, что пить и есть нечего». Виниус продолжал работать, лил пушки, но чувствовал немилость царскую; в апреле 1705 года он писал Петру: «Обрадуй мя, своего раба, в печалех погружаема во грядущий праздник Воскресения Христа, бога нашего, обнадежением своея государския милости». Обнадеживания, как видно, не было; старику стало очень тяжко: другие идут быстро вперед, молодой переводчик Посольского приказа Шафиров в большой милости, заведывает почтовым управлением, отнятым у Виниуса, а старый служака забыт, в опале! Не он ли умножил казну несколькими сотнями тысяч, нашел руды медные и железные, устроил 4 завода, которые кроме удовлетворения государственным потребностям отправляют свои произведения за море; устроил китайский торг, нашел селитру, в два с половиною года изготовил больше 600 пушек, улучшил порох, устроил математическую школу. И за все это вместо награды наложили на него взыскание в 13000 рублей, чтоб заплатить эту сумму, должен был один двор продать, другой заложить, деньги занять; опозорен, обнищал, и наконец 65-летнего старика послали в Гродно, где целый год был в тяжких трудах. В 1706 году узнали, что Виниус ушел за границу, откуда написал царю оправдательное письмо: «Будучи в Гродне, в нашествие наприятелей лишился без мала не всех своих лошадей и людей. По сих, во время похода достал скудости ради лошадей и денег, иные и худосильные, которыми, отъехав едва до Кнышина, в том месте обессилели и от бескормицы стали, и я, видя себя в таком опасении нужною смертию погибнуть или в руки достаться неприятелю, принужден к прусской границе удалиться». Старик соскучился по России, просил позволения возвратиться и получил его в 1708 году. О возвращении своем он так уведомил царя: «Приял резолюцию паки в недра святые восточные церкви и под кров вашего величества славного милосердия вдатися, чрез океан северный к Архангельской порте и град Москву достигох; но обрете домик мой запечатан, деревни описаны, книги, ими же некогда вашему величеству служих и в горестех своих довольную приях утеху, взяты». Виниус просил возвратить ему все взятое, получил и опять стал служить книгами: через два месяца по возвращении по царскому приказанию перевел трактат механики; объявляя об окончании труда, просил прощения за медленность по старости и недугам, особенно по трудности материи. в которой некоторых имен без лексикона перевести было трудно.

Деятельность Виниуса прекращалась; все сильнее и сильнее становилась деятельность знаменитого прибыльщика Курбатова. Мы видели его деятельность в звании дьяка Оружейной палаты в феврале 1705 года он был сделан инспектором ратуши, т. е. представлен в челе финансового управления в целой России. Прибыльщик на своем месте: письмо за письмом шлет он к царю, вскрывая злоупотребления, указывает новые источники доходов, не щадит сильных людей, опираясь на могущественного милостивца своего Меншикова. Неизвестно, к какому времени относится доклад Курбатова Петру: «Молю тя, государя, повели мне, видя, где мочно учинить какие в котором приказе прибыли; или какие в делах поползновения, судиям наедине доносити безбоязненно. И о которых двух человеках в помощь мне милости я у тебя, государя просил, умилися, государь, ради милосердия божия, даруй мне их ради истинных услуг к тебе, государю, и повели мне сказать о них указ твой. Благоволи в надежду всех поступок моих зде подписать своею, государевою, рукою. Истинно желаю работать тебе, государю, без всякого притворства, как богу». Петр подписал на докладе: «Доносить доброе дело самим, только надобно смотря по человеку, о чем и приточник: обличение нечистивому мозоли. А о дву человеках говори Федору Алексеевичу (Головину), чтоб он сделал». Уже в марте 1705 года Курбатов писал Петру: «Тихон Никитич (Стрешнев) изволит принуждать, чтоб десятою деньгою обложить вновь гостей и гостиных детей. Они милости просят, чтоб их обложить в ратуше; нам приносят многую жалобу, что растащены все врознь; десятые деньги сбирают мимо ратуши в разных приказах, от чего им не без утеснении. А повеление вашего величества нам, дабы со всеми околичностями усмотреть ратушу, в чем истинно, как богу, равно желаю тебе, государю, услужити. И надлежит не точию одних гостей обложить, но, усмотрев, и всех слобод торговых людей, для того что в прежних окладах нималое есть усмотрение: кому мочно платить сто рублев, тот платит пятнадцать, а убогие отягчены».

В наказных статьях, данных Курбатову, было сказано: «Надлежит рассмотреть ратушу московскую со всеми ее околичностями и, что возможно еще, прибавить прибыли без тягости народа. Города, которые можно вместе с Москвою тако ж де осмотреть, а прочие потом, как возможно, обнять, един по другом осматривать и ставить на мере». Курбатов принялся за дело и в октябре того же 1705 года донес государю: «Вашего величества повелением вручено мне с товарищи ратушное правление, велено осмотреть ратушу со всеми ее околичностями. Многий в том належит труд того ради, что никакого нет в ратуше правого усмотрения вин ради таковых: 1) что не точию сначала состояние ратуши, но еще с 206 года (1698), с которого им то чинить велено, книг московские таможни по сей год в ратушу не взято и бурмистры не считаны и премногая есть доимка, также и питейные прибыли многих же годов бурмистры не считаны, в чем усмотрел я, что их милость бурмистры друг другу тяготы носят. 2) В городах от бурмистров премногие явились кражи вашей казны, и в розысках бурмистры говорили, объявляя о черных сборам книгах, которых не подают в ратуше, а подают белые, написав как хотят с великим уменьшением, и во всех городах такие книги есть, которые уже многие и вынуты, и для собрания таких книг хочу послать во все города, а в иные и посланы: и таким клятвопреступникам, крадущим вашу казну, что чинить? Да повелит мне ваше величество в страх прочим о самых воровству производителях учинить указ, да восприимут смерть, без страха же исправить трудно; ей, ей, государь, превеликое чинится на Москве и в городах в сборах воровство. 3) Подьячие ратушские превеликие воры, и всякое вышеозначенным ворам чинят в их поползновениях помоществование, и имеют себе повытья за наследства, и берут премногие взятки, еще ж дают в города знать, да опасаются нашего правления, и о таковых, государь, что чинить? Поступаю и так, при помощи божией, не зело им в угодность, но приемлю ненависть от их патронов, понеже имеют едва не всякий у себя дядек». Курбатов приводил примеры, какие средства употребляют частные люди для собственных выгод против выгод казны: человек Кирилла Киреевского, пришедши в деревню к белевским бортникам, говорил: вам, бортникам, конечно, за государем не быть, а быть по-прежнему за помещиками, а на Меншикова в том не надейтесь; разве двое их за рубеж в иное государство уйдут. Дворовый человек княгини Урусовой, приехав к ним же на мирской сход, сказал: как приедет к вам из канцелярии медового сбора описчик для описи бортных, и вы бортниками ему не сказывайтесь, и в том на прибыльщиков не надейтесь, за государем вам никогда не бывать, а быть за боярынею

В 1705 году Курбатов доносил неопределенно о премногом воровстве; в 1706 уже указывает прямо на лица и на суммы украденные. 4 октября он писал государю: «За градскими бурмистры премногое воровство чрез мое, бедного, усердие сыскано: в одном Ярославле украдено с 40000 рублев. На псковичей Никифора Ямского и Михайла Сарпунова с сыном и на иных лучших людей доносят, что во время точию шведской войны украдено ими пошлин и питейной прибыли с 90000 рублев и больше. Они же, воры-псковичи, посланным с Москвы надзирателям всякое чинили противство, отчего и в сборах уменьшение, и из земской избы их выбили самовластно, в котором противстве Иван Сарпунов ныне на Москве принес повинную, что то противство чинили они по указу лучших людей, Ямского со товарищи. Ныне в таких великих их воровствах и противствах велено сыскать о них Кирилле Алексеевичу Нарышкину, который в многих взятках с них сам приличен и во всем им дружит: как он сыскать может истину? Умилосердись, государь, не вели ему ни в чем их ведать; ежели я в том сыску учиню какую неправость, то вечно лишен да буду вашего милосердия. Доносители так написали: ежели они неправо доносят и воровство их не сыщут, чтоб их казнить смертию, а чтоб у того розыска Кирилле Алексеевичу не быть». Донося, сколько кем украдено казенных денег, Курбатов прибавлял, сколько он сам сделал казне прибыли: «Моим, бедного, усердием в нынешнем году в Москве одной над все годы от новопостроенных аптек, и что истреблены корчмы многие, со 100000 рублев питейные прибыли будет». Прибыльщик вынул корчемное вино у первого разрядного подьячего Топильского, который находился у боярской книги: подьячий торговал вместе с женою в ведра и скляницы, продал до 400 ведр, и много еще было запечатано. Курбатов открыл и то, откуда подьячий добывал вино: это были взятки с дворян, для которых Топильский обделывал дела в Разряде; в два года он получил таким образом с дворян до 1500 ведер вина и множество других припасов; люди, у него служившие, получены были за долг. Оканчивая свое донесение, Курбатов писал царю: «Едва не все их милости об нем скорбят, подсылают ко мне с дарами, грозят погубить. Молю, спаси! Одни ярославцы и псковичи готовы дать 20000 рублев, чтоб только избегнуть обличения от меня».

Кроме кражи казенных денег Курбатов доносил царю о другом печальном явлении. Мы видели, что одним из первых распоряжений Петра было освобождение городских жителей от воеводских притеснений, им дано было самоуправление; но как же они этим воспользовались? «Через московскую ратушу ведомо великому государю учинилось, что едва не во всех городах в окладных тяглых и в случающихся неокладных и на мирские расходы поборах налагают пожиточные, пользуя себя, на убогих (без всякого скудости их торговых промыслов рассмотрения) платежи тяжки; в иных же городах предлагают они пожиточные в новое убогим же тягчайшее уравнение, именно, оставя имущество пожитков, равняют в ровные с собою подати числом дворовым. И чтоб оные поборы и всякие подати были сбираны по древнему, с расположением каждого в пожитках имущества, обычаю, многое в городах земским бурмистрам от убогих было прошение; но они, ведая о себе, что и сами они из числа первостатейных же, указу им не чинили, иным же производили в тюрьмах задержанием и чрез иные наказания озлобления, от которых обид многие из числа убогих вышли в стороны городов». Для отстранения этих злоупотреблений царь велел «выбирать по общему же с малопожиточными согласию, особливых из первой и из последних статей, сколько человек где прилично, которые б брали у сборщиков и расходчиков всяким поборам и расходам всякие письменные ведомости помесячно и по тем ведомостям сборы и расходы считали самою истинною правдою».

Кроме злоупотреблений Курбатов жаловался и на нерадение выборных бурмистров: «Которые при мне и бургомистры есть, ей, малое от них имею помоществование, понеже видя они мое усердие, что я многое усмотрел не точию за иными, но и за ними, мало за сие мя любят, и лучший Панкратьев однажды или дважды в неделю побывает в ратуше, а в банкетах по вся дни; а я, бедный, ей, ей, государь, едва не всем управляю своею головою».

Жалуясь на бурмистров, Курбатов жаловался на губернаторов, которые не присылали в московскую ратушу денег, собранных в ратушах других городов: «В ратуше, государь, собрано моим усердием из доходов прошедших лет денег тысяч со сто рублей. Из губерний ратушских сборов прошедших лет в ратуше в присылке самое малое число, тако же и бурмистров к отчету: да повелит ваше величество повторить о том именными указами. Премногие тысячи доимочных денег довлеет быть в сборе, в том числе с двух городов точию, с Астрахани и с Казани, со 150000 рублев. Ничего Петр Матвеевич Апраксин не присылает, а сказывал сам, что у него в Астрахани тех денег есть в сборе тысяч с 70, а в ратушу прислано от него в три года только 10000 рублев».

Знаменитый прибылыцик по-прежнему не ограничивался одними финансами: еще в 1704 году он послал Меншикову статьи о умножении пехотных и конных войск и о поселении пехотных в городах; а в 1705 году писал самому государю: «Доносил я вашему величеству в прошедших летах неоднократно, дабы из москвич и городовых дворян учинить полки драгунские, понеже нестройный их бой не точию шведам, но и татарам не зело страшен. А ныне еще в остатках тех москвич слишком 4000, и ежели при них хотя по одному драгуну учинить из людей их, то будет полков тысячных осмь, а иные возьмут за собою двух и трех человек военных, и служить будут без жалованья, как и ныне, аще и не строем, однако служат едва иные не повсягодно; а многие из них прикрываются, всяко измаляясь, чрез посылки, которое их прикровение истинно всячески надлежит отсечь; ясное неусмотрение, что во многих городах едва не по десяти человек живут ради дел, которые дела мочно все управить одному воеводе; а буде и послать для самых нужд в помощь воеводе, то бы, конечно, из отставных или из дьяков и подьячих, а не из служилых, от которых посыльных дворян превеликое чинится народу разорение, как я уведомился о Вятке, что из их милостей брали с народу рублев тысячи до полторы; их милостей великочестных многих есть дети, братья, а иные и сами могут, но не служат, в пример же сын Алексея Петровича Салтыкова или сын Тихона Никитича (Стрешнева) и прочих». Таким образом, прибыльщик продолжал задевать сильных людей; продолжалась у него и ссора с князем Федором Юрьевичем Ромодановским. Пресбургский король избил ратушского подьячего без розыска в самую великую пятницу, «забыв величество дня». Курбатов послал жалобу царю, причем отозвался очень нелестно об умственных способностях страшного короля: «Видя такую злобу. я сам ослабеваю в моем усердии: понеже аще и скудный в своих рассудках человек, но великомочный в своем правлении, учинит что хочет. Умилосердись, государь, заступись за нас; кому было надлежало нас любить, понеже значится правосуден (мнением разве), тот паче всех ненавидит. Не вели ему ни в каких делах людей ратушных ведать. Ей, ей, государь, многое творит по пристрастию».

В начале 1711 года в судьбе Курбатова произошла перемена Петр назначал его вице-губернатором в Архангельск, в место, важное по своему торговому значению, ибо Архангельск, или город, как его обыкновенно называли, продолжал быть единственным морским пристанищем в России; в 1710 году к нему приходило английских кораблей 72, голландских 58, гамбургских 12, бременских 2, русский 1, испанский 1, датских 8, всего 154. Место было важное: было над чем присмотреть, было где найти злоупотребления и новые источники доходов зоркому глазу прибыльщика Несмотря на то, Курбатов сильно огорчился, узнав о своем назначении: инспекторство в московской ратуше он имел полное право считать выше архангельского вице-губернаторства; притом из столицы, где он имел такое важное значение, перебираться на край света, в Архангельск. Другое дело, если бы назначили губернатором! Курбатов увидал в своем новом назначении опалу и выразил свою скорбь в письме к государю. Петр отвечал ему: «Господин Курбатов! Вчерашнего дни получил я письмо от вас, в котором вы зело опечалились ездою к городу образом малодушества, то не напоминая, что в каких бедах ваш предводитель и печалях обретается; что же мните, будто ради я какого сердца на вас сие учинил, то извольте верить воистину, что ниже в мысли моей то было, ибо ежели б я хотел, явно б мог без подлогов учинить, о чем пространнее услышите, когда у вас назавтрие буду. Piter». Курбатов просил губернаторского звания. «Построй три корабля, и будешь губернатором», – отвечал ему Петр. Недаром печалился Курбатов: не на добро поехал он к городу!

Прибыльщики указывали новые источники доходов, и правительство брало везде, где только можно было взять, чтоб вынести тяжкую войну, предпринятую для приобретения средств к народному обогащению. С начала 1705 года меры для умножения казенных доходов усиливаются. 1 января – два указа: первый – об отдаче рыбных ловель на откуп; второй: на Москве и в городах, у всяких чинов людей соль описав, продавать из казны, а у продажи быть выборным головам и целовальникам добрым, а над ними смотреть бурмистрам; а впредь соль ставить в казну подрядом, кто похочет, а почему по подряду по истинной цене на месте станет, продавать вдвое. В том же месяце велено переписать у продавцов дубовые гробы, собрать их в монастыри и продавать против покупной цены вчетверо; а сосновых, еловых и других гробов не переписывать и не брать. В том же январе наложена пошлина на бороду и усы: кто не захочет бриться, с тех брать: с царедворцев, служилых и приказных людей – по 60 рублей; с гостей и гостиной сотни первой статьи – по 100 рублей, средней и меньшой статьи, с торговых и посадских людей – по 60 рублей, с боярских людей, ямщиков, извозчиков, церковных причетников и всяких чинов московских жителей – по 30 рублей ежегодно; с крестьян велено брать везде по воротам пошлину, по 2 деньги с бороды по все дни, как поедут в город и за город. Сибирским жителям было дозволено для скудости остаться при прежнем платье и прежних седлах. В феврале велено с извозчиков брать десятую долю с наемной платы. В апреле продажа табаку взята у англичанина Гутфеля и сделана казенною. Издавна в Москве в рядах и по перекресткам дегтем, коломазью, мелом, жиром, рыбным салом, а в городах и смолою торговали откупщики: в 1707 году эту торговлю запрещено отдавать на откуп, велено означенные товары продавать выборным из слобод целовальникам под надзором мытенных бурмистров.

Несмотря, однако, на сильную нужду в деньгах, тяжесть некоторых прежних налогов была ослаблена: прежде была наложена рублевая пошлина на домашние бани; в 1705 издан указ: с маломочных, служилых и нижних чинов людей, дьяков и просвирниц, у которых домашние есть бани, а на 704 год с тех бань за скудостию рублевых денег не платили и оплатиться с правежа нечем, те деньги сложить и впредь не править, а брать с домашних бань по 5 алтын на год. Которые имеют у. себя пожитков на 50 рублей и больше, у тех брать с. бань по рублю; у кого меньше 50 рублей, с тех брать по 5 алтын; с крестьян и деловых людей брать с бань по 3 алтына по 2 деньги. Содержание постоялых дворов, взятое прежде в казну, в 1705 году опять отдано частным людям с обязанностию платить четвертую долю с постоя. Торговля льном взята у англичанина Гутфеля, а велено торговать всем свободно, возить всюду. Заведение флота заставило обратить внимание на леса; те из них, которые доставляли хороший материал для кораблестроения, правительство объявило заповедными: в 1705 году было определено, чем и для чего можно было пользоваться в этих заповедных лесах: «На сани и телеги, на оси и полозья и к большим чанам на обручи рубить заповедные леса: дуб, клен, вяз, корогач, лиственницу, а на мельничные потребы, на пальцы и на шестерни рубить ныне всем невозбранно; а на иное домовое и ни на какое строение никаких заповедных лесов отнюдь никому не рубить под смертною казнию безо всякой пощады».

Брали деньги везде, где только можно было взять, брали дубовые гробы из лавок и продавали вчетверо; но доходов все недоставало на военные издержки, и потому собирали деньги на жалованье ратным людям с дьяков и подьячих, московских и городовых. Ратным людям надобно было платить жалованье, и платить хорошими деньгами, которые бы имели ход и в чужих странах; для этого в 1706 году распорядились: «Деньги медные держать в расход и давать жалованье и на всякую дачу тем, которые живут на Москве, десятую долю медными, а которые в приказы приносят во всякие платежи, и тех медных денег принимать пятнадцатую долю на такие же московские расходы; а монеты на жалованье в полки посылать и давать всегда в расход». Хорошие же деньги нужно было посылать за границу на жалованье послам: Долгорукову в Копенгаген – 1865 рублей в год; фон дер Литу в Берлин – 2700; Урбиху в Вену – 9000; Толстому в Царьград – 4225; Матвееву в Англию – 5265.

Кроме усиленных денежных поборов, шедших преимущественно на войну, были и поборы другого рода, для внутренних улучшений: в сентябре 1705 года велено было мостить московские улицы камнем, для чего крестьяне и торговые люди должны были доставлять дикий камень и песок. Но вдруг всю Москву вымостить камнем было нельзя; нужно было поддерживать старую деревянную мостовую и позаботиться об опрятности улиц. В феврале 1709 года велено было выбрать во всех улицах и переулках для досмотра помета и мостовых бревен десятских; если против чьего-нибудь двора из мостовой будут бревна выломаны или покрадены или какой навоз и мертвечина и помет явится, то все это очищать и краденые из мостовых бревна замащивать хозяевам, против чьих дворов помет и краденые бревна явятся; ослушников за первый привод бить батогами, за второй бить батогами и брать пени по 5 рублей, за третий бить кнутом и брать пени по 10 рублей.

Крестьяне должны были доставлять дикий камень и песок для московских мостовых; монастырские крестьяне Московского уезда должны были возить на гошпитальный двор можжевельник, поставлять быков. В 1706 году великий государь указал построить за Яузою-рекою против Немецкой слободы в пристойном месте гошпиталь для лечения болящих людей, а у того лечения быть дохтуру Николаю Бидлу да двум лекарям, Андрею Рыбкину, а другому – кто приискан будет. Тогда же велено набрать из Монастырского приказа в ученики к дохтурственному делу и отослать к доктору Бидле; между прочим, из Адмиралтейского приказа был отослан матрос голландского ученья. В 1707 году гошпиталь попечением Мусина-Пушкина был окончен. Главный доктор Бидлоо в 1712 году писал Петру: «В сем гошпитале благоволил ваше величество, чтоб я сего народа несколько молодых людей, кои голландского и латинского языка искусны были, хирургии по основанию анатомическому научил, и больных, посланных ко мне, и иных бедных увечных исцелял, и всяких людей, кои ко мне присланы были, посещал. Более тысячи больных у меня оздоровели. Лучших из студентов моих рекомендовать не стыжусь, ибо они не токмо имеют знание одной или другой болезни, которая на теле приключается, и к чину хирурга надлежат, но и генеральное искусство о всех тех болезнях, от главы даже до ног, с подлинным и обыкновенным обучением, как их лечить, тако ж приключающиеся язвы завязывати и ко оным завязывание сочинять, где повсядневно от ста до двухсот больных суть, зело поспешно научились. Взял я в разных годах 50 человек до науки хирургической, которых 33 осталось, 6 умерло, 8 сбежали, 2 по указу взяты в школу, один за невоздержание отдан в солдаты».

Существовали старые богоугодные заведения при церквах, богадельни; в 1710 году упоминаются в Москве: Николаевская богадельня за Яузою на Болвановке, Троицкая у Покровских ворот на Грязях, Введенская на Сретенке, Троицкая в Мещанской, Троицкая в Сыромятниках, Смоленская, Адрианонатальская. В декабре 1705 года боярин Мусин-Пушкин по указу великого государя приказал: нищих, которые являются на Москве, и ходят по рядам и по улицам, и сидят по перекресткам, просят милостыню пришлые из городов и из богаделен, ловить и деньги, сколько у них сыщется, брать поимщикам себе, а их приводить в Монастырский приказ, и чинить им наказанье, и всякого чина людям заказывать, чтоб тем бродящим нищим милостыни никто не давал, а кто хочет милостыню подавать, пусть дает в богадельни; а кто не послушается и будет подавать милостыню бродящим нищим, таких хватать, приводить в Монастырский приказ и брать с них пеню по указу; из этих пенных денег половина идет в Монастырский приказ, а другая – тому подьячему, который станет таких людей приводить в приказ, и для того послать из Монастырского приказа подьячих с солдатами и приставами по улицам.

В Москве преследовали нищих; в областях продолжалось преследование, и не с большим успехом, более вредных людей. И июля 1707 года сидели бояре в столовой палате, слушали памяти из Разряда, отписки из Углича и Твери и приговорили: на Углич, в Тверь, в Ярославль, в Пошехонье, в Торжок, Бежецкий Верх и другие города и уезды для розыску и поимки разбойников и смертных убийц и зажигателей послать нарочно из московского Судного приказа стольника князя Василия Мещерского, потому что в этих уездах воровские люди ходят, собравшись многолюдством, много сел и деревень пожгли, много домов разорили. В 1710 году в Монастырский приказ дали знать, что разбойник Гаврила Старченок с 60 товарищами приезжал днем в вотчину Ипатьевского монастыря, село Колщево, с ружьями, шпагами, копьями и бердышами; въехавши на монастырский двор, велел прикащику купить в кабаке вина и пива и пил до ночи; разбойники побрали монастырских лошадей, сбирали деньги, прикащика, старосту и сторожей били и мучили; крестьяне от вора заперты: никого, никуда, ни с каким делом послать нельзя, проходу и проезду нет, везде разбойники грабят. Тот же Старченок разбил вотчину Вздвиженского монастыря, село Покотцкое, жег огнем, топил печи и сажал туда крестьян, а девиц ругал ругательски; соседние помещики и вотчинники все выехали в Кострому, и разбойники, не видя ниоткуда сопротивления, в полтора месяца отогнали у монастырских крестьян 300 лошадей, не считая пограбленных пожитков. В том же 1710 году били челом государю клинские, волоцкие, можайские помещики и вотчинники: приезжают к ним разбойники многолюдством со всяким оружием, разбивают и жгут села и деревни днем и ночью, мужиков бьют до смерти, баб и девок увозят с собою, лошадей берут, остальных лошадей и скот побивают, хлеб из житниц на улицу высыпают для разорения; на разбой они ездят, собравшись из многих городов и уездов, беглые солдаты, драгуны и корела. От такого разорения и страха, покинув домы свои, они скитаются с женами и детьми по городам. Против разбойников отправлен был полковник Козин.

Если разбойничество по старине производилось в таких широких размерах, если столько людей решалось жить на счет своих, вести постоянную войну с своими, обходиться с ними, как с врагами, то нет ничего удивительного, что считали все позволенным для приобретения выгоды от чужого, от врага, попавшегося в руки: в 1706 году иерусалимский патриарх Досифей писал царю, чтоб запретил своим подданным продавать туркам шведских пленников. Но для перемены подобных взглядов в обществе уже принимались средства, хотя и в слабых начатках, хотя и долго еще недействительные: несмотря на тяжкую войну, внимание царя было постоянно обращено на школу, на книги, на все то, что могло распространить знание. В 1707 году приехали из Голландии наборщик, тередорщик и словолитец; последний привез три азбуки новоизобретенных русских литер. Этими новоизобретенными литерами, или так называемым гражданским шрифтом, начали печататься книги с 1708 года. Первою книгою, таким образом напечатанной, была «Геометриа славенски землемерие». За нею следовал письмовник, переведенный с немецкого под названием «Приклады, како пишутся комплементы разные». Эти иностранные приклады начали вытеснять старинные русские образцы писем, отличавшиеся своею униженностию. В том же 1708 году Петр поручил справщику типографии Поликарпову составить русскую историю от начала княжения Василия Ивановича до последнего времени; Петр писал Мусину-Пушкину, чтоб Поликарпов, описавши на образец лет пять, на два манера – пространно и коротко, прислал ему немедленно. В январе 1709 года, готовясь к решительной борьбе с Карлом XII, Петр писал боярину Мусину-Пушкину, чтоб отыскал в монастырях жалованные грамоты великих князей до царствования Иоанна IV, и у тех грамот какие печати. Тогда же Мусин-Пушкин получил от царя для напечатания книгу историческую о Троянской войне. «По указу твоему, – писал Петру Мусин-Пушкин, – шведские артикулы, выправя, печатать будем; геометрическая книга скоро не поспеет для фигур, архитектурная книга у Гагарина, 2000 календарей послал в армию для продажи, меньшие по 4 копейки, большие по 5, послал 30 книжек кумплементальных, то ж число слюзных. Эзопову книгу славянским диалектом исправили и можем напечатать вскоре». Петр был недоволен печатью и переплетами. Тогда же была напечатана «Книга Квинта Курциа о делах содеянных Александра, великого царя македонского». Кроме того, напечатано несколько переводных книг, относящихся к военному искусству. Петр сам поправлял переводы и учил, как переводить; так, в феврале 1709 года он писал молодому Зотову: «Книгу о фортификации, которую вы перевели, мы прочли: разговоры зело хорошо и внятно переведены; но как учить фортификацию делать, то зело темно и непонятно перевелено, также в табели мера не именована, который лист, переправя, вклеили в книгу, а старый, вырезав, при том же посылаем, где сами увидите погрешение или невнятность. И того ради надлежит вам в той книжке, которую ныне переводите, остеречься в том, дабы внятнее перевесть, а особливо те места, которые учат, как делать, и не надлежит речь от речи хранить в переводе, но, точию сие выразумев, на свой язык уже так писать, как внятнее может быть». Еще в марте 1705 года велено присылать в Посольский приказ все известия о военных действиях, потому что государь указал в Посольском приказе о шведской войне делать диариуш (дневник).

Кроме книг, издававшихся правительством для русского народа, переводов с языков иностранных, на счет русского правительства издавались книги за границею для иностранцев. Мы видели, что в 1705 году царь отправил в Германию Гюйсена «с подлинными комиссиями». Одна из этих комиссий состояла в том, чтоб издать опровержение брошюры Нейгебауера. Это опровержение вышло в 1706 году на немецком языке под заглавием: «Пространное обличение преступного и клеветами наполненного пасквиля, который за несколько времени перед сим был издан в свет под титулом: Искреннее письмо знатного немецкого офицера». В сочинении Гюйсена Нейгебауер величается архишельмою; уверение его, что в России дурно обходятся с иностранными посланниками, опровергается тем, что об этом Европа узнала бы не из пасквиля, а из газет и публичных актов и государи отплатили бы за оскорбления своих представителей. Защищается Меншиков: его род производится от хорошей дворянской фамилии литовской, утверждается, что его отец был офицером Семеновского полка. О Монсах говорится, что они были выведены Лефортом, который, умирая, умолял царя покровительствовать им. Царь дал обещание и исполнил его; но Монсы употребили во зло царские милости, за что у них были отобраны данные им деревни и большой каменный дом. С царевичем Алексеем Меншиков и министры обходятся чрезвычайно почтительно, но сам царь приказывает, чтоб сына его в молодости не баловали чрезмерным ласкательством. В заключение характер и поведение Нейгебауера описываются черными красками. Нейгебауер отвечал новою брошюрою, в которой обвинял Гюйсена в воровстве; говорил, что Гюйсен получил место при царевиче по ходатайству любовницы Меншикова и т. п.

Мы видели, что Петр, желая поднять духовенство, дать ему силу, потребовал от него образования; в январе 1708 года издан был указ: «Поповым и дьяконовым детям учиться в школах греческих и латинских; а которые из них учиться здесь не захотят, таких в попы и в дьяконы не посвящать, в подьячие и никуда не принимать, кроме служилого чина». Управление церковными имениями находилось по-прежнему в ведении Мусина-Пушкина. Сначала давали каждому монаху по 10 рублей денег и по 10 четвертей хлеба; но с 1705 года царь велел уменьшить эту дачу вдвое, по 5 рублей денег и по 5 четвертей хлеба с готовыми дровами. В которых монастырях по расходным книгам оказалось, что прежде учреждения Монастырского приказа на каждого монаха приходило меньше пяти и четырех рублей, тем и Монастырский приказ выдавал столько же, а малым монастырям с небольшими доходами позволено было ведать свои вотчины по-прежнему, «понеже, – писал Мусин-Пушкин, – нималого прибытка учинить не из чего». Прибыток, чинимый Монастырским приказом, шел на благотворительные учреждения, на богадельни, на новопостроенный госпиталь, также на печатание книг. Некоторые архиереи были очень недовольны учреждением Монастырского приказа и управлением Мусина-Пушкина. В 1707 году из Монастырского приказа послан был драгунский поручик Василий Тютчев для розыска про нижегородского митрополита Исаию и по возвращении донес, что митрополит, выслушав от него, зачем он прислан, начал говорить с криком: «Ты овца, вам ли, овцам, про нас, пастырей, разыскивать? Боярин Иван Алексеевич Мусин-Пушкин напал на церкви божии, вотчины наши ведает, а теперь у нас и данные, и венечные деньги отнимает, и если эти сборы у меня отнимут, то я в своей епархии все церкви затворю и архиерейство покину. Какое мое архиерейство, что мое у меня отнимают? Как хотят другие архиереи, а я за свое умру, а не отдам, а ты по наказу своему разыскивай правдою; и так вы пропадаете, как червей, шведы вас побивают, а все за наши слезы и за ваши неправды, да и вперед, если не отстанете от неправд, шведы вас побьют». Вследствие донесения Тютчева отправился в Нижний дьяк Преображенского приказа Нестеров, чтоб допросить архиерея, точно ли он говорил это Тютчеву; Исаия сказал: «Приехавши в Нижний, свойственник боярина Мусина-Пушкина Василий Тютчев объявил мне о своей присылке в мирском доме, и я к его словам говорил разговором, а не криком: ты – овца, вам ли, овцам, про нас, пастырей, разыскивать? Прибавил я к тому правила св. апостол и св. отец и изложение вселенских патриархов. Боярин Иван Алексеевич сыскивать обо мне прислал свойственника своего нападкою на меня, мстя недружбу; а напал он, боярин, не на меня, напал на церковь божию, потому: по исконным великих государей указам определены на всякие церковные нужды, без которых в церкви пробыть нельзя, на вино, просвиры, воск, ладон, масло, сборы с церквей данные и венечные; он эти деньги отнимает, и если эти сборы будут отняты, то я церкви затворю, и архиерейскому дому правиться будет нечем и архиерейству быть не у чего, поневоле надобно будет архиерейство покинуть, какое архиерейство, когда данное в дом отнимают? Без именного государева указа я венечных и данных денег не отдам. Говорил я Тютчеву и о том, чтобы по наказу разыскивать правдою, помнил бы видимое лежащее на них за преумножение грехов их и неправд посещение, что шведы стоят такое продолжительное время противно».

Исаия высказал открыто и резко свое неудовольствие; другие высказывали его скромнее и тайнее. Не был доволен и первый архиерей в России, блюститель патриаршего престола, рязанский митрополит Стефан Яворский. Мы видели, как он поступил пред поставлением своим в архиереи на великороссийскую епархию; и теперь все рвался из Москвы в Малороссию. Может быть, действительно ему было тяжело в Москве, как на чужой стороне, где по своему скрытному характеру он не мог возбудить к себе большого сочувствия и где вообще тогда не очень доброжелательно смотрели на малороссиян. Стефан в своих проповедях расхваливал Петра. его дела и поведение, иногда приторно, тяжело, иногда удачно. как, например: «Удивляемся не только мы, видящи, но и вся вселенная слышащи, толикому толикого лица преклонству, толикому смирению и снисходительству: с нами яст, пиет, спит, сидит, любовне беседует с нами; аки един от сосед и другов наших премирно сожительствует, и забыв себя быти царя и монарха, его же подсолнечная трепещет, всякому есть приступен, жилища наши посещает, обедом, вечерию и охотою нашею не гнушается. С нами, аки отец с чадами, больши реку, яко брат с братиею, житие свое проводит. Председание на сонмищах и предвозлегания на вечерях и целования на торжищах давно то оставил фарисеем прегордым». Стефан сам свидетельствовал, что услаждался, как сахаром, милостию царского величества и отеческим его благопризрением; он не мог жаловаться и на скудость содержания при новых порядках, как жаловались другие архиереи. «От самого великого государя, – говорит Стефан, – много раз получал за победительные проповеди (проповеди, сказанные по случаю побед) иногда тысячу золотых, иногда меньше, также и от прочих членов царского дома многие много раз щедроты бывали мне за литургии и проповеди слова божия».

Несмотря на то, Стефан упорно требовал увольнения от должности, отпуска на родину, представляя свои немощи; но ему, как человеку скрытному, непрямому, не верили, предполагали, что он чем-то недоволен, что ему чего-то хочется, что если бы, например, его сделали патриархом, то он бы не пошел на покой. В 1706 году Яворский был в Киеве вместе с государем и стал проситься, чтоб его там оставили, не возвращали в Москву; Петр отказал и уехал; тогда Яворский приступил к оставшемуся в Киеве боярину Стрешневу с слезною просьбою о том же. «Был я у него не один раз, – писал Стрешнев царю, – и много было с ним разговоров: и милостью твоею я его обнадеживал, и гневом грозил; наконец он решился выехать из Киева и выехал, никому не сказавшись; даже в том монастыре, где жил, не ведали. Просил он у меня, чтобы гневу твоего на него не было за усильные его просьбы; я ему сказал: твои были большие просьбы, и государево изволение – велено ехать; ты так и сделал, и потому гнева государева на тебя нет и милость государева к тебе по-прежнему не умалится».

Милость государева не умалилась по-прежнему, но и поводы к неудовольствию оставались прежние, а Яворский не имел духу отстранить их откровенным объяснением; только сердился втихомолку да просился на покой. Неприятно блюстителю патриаршего престола, когда царица Марфа Матвеевна пришлет сказать ему, что в Архангельском соборе дьяконы кидают в священников воском; Стефан велит наказать виновных, посадить в заключение, а тут царица опять присылает, чтоб освободить их. Но это еще ничего, по крайней мере царица; но нестерпимо то, что боярин Мусин-Пушкин поставлен каким-то помощником, товарищем блюстителю патриаршего престола. В 1707 году холмогорский архиепископ Сильвестр был переведен в Смоленск; на его место нужно было поставить архиерея, и Стефан представил Петру, находившемуся тогда в Москве, двоих кандидатов, архимандрита троицкого и знаменского. Ни тот, ни другой не понравились, и Головкин писал Стефану, чтоб он избрал на Холмогорскую епархию из духовных особ трех или двух, которые бы были искусные, и ученые, и политичные люди: «Понеже та Холмогорская епархия у знатного морского порту, где бывает множество разных областей иноземцев, с которыми дабы тамошний архиерей мог обходиться по пристойности политично, к чести и славе Российского государства, яко же и прежде бывший Афанасий архиепископ со изрядным порядком тамо поступал». Царь отвергает кандидатов, велит выбрать других, но, что всего хуже, велит Мусину-Пушкину помогать митрополиту при этом выборе! Головкин писал Мусину-Пушкину: «К Стефану митрополиту я писал, что в том выборе будет и ваша милость вспомоществовать; а когда и кто именно те особы избраны будут, о том извольте, милость ваша, с ним, митрополитом, писать к царскому величеству, на что его величество соизволит тогда указ свой послать, кого из тех особ на Холмогоры во архиепископы посвятить». В половине года опять новое столкновение у митрополита с Мусиным-Пушкиным, который жаловался на Стефана Головкину: «В письме твоем писано, что указал великий государь протопопу Тимофею быть в Благовещенском соборе и чтоб я о том указ объявил рязанскому митрополиту, дабы переведен был благовещенский к Воскресению. И я посылал к рязанскому митрополиту с тем указом, а он сказал, что того чинить не будет, дондеже сам царское величество увидит, и велми злобится на меня, будто все то я промыслом своим делаю. И так во нраве своем переменился, приехав из Киева, что никто угодить не может».

Свидание с царем в Москве после Полтавы не успокоило Стефана. В 1710 году он писал поздравительные письма Петру со взятием городов у шведов, натягивая, по своему обычаю, каламбуры; так, поздравляя со взятием Риги, писал: «Уже и Рыга их славная изрыгнула горестно, яже прежде поглощала сладостно труды людей и наследила многих потентантов богатства; где твоя, Рига, пыха, где твоя, Выборк, гордыня?» По случаю взятия Ревеля писал: «Слава богу, пошло нам на здоровье, егда ревень или Ревель врачебную вещь дал нам бог всемогущий стяжати». Стефан подписывался: «Верный подданный, недостойный богомолец, раб и подножие, смиренный Стефан, пастушок рязанский». Но когда в сентябре Петр позвал Стефана в Петербург, пастушок выпросил отсрочку под предлогом болезни и уехал в Рязань. 2 ноября Мусин-Пушкин писал к царю: «Митрополит рязанский поехал на Рязань, и я к нему писал три письма, чтоб изволил ехать к Москве, понеже многие дела требуют его исправления; на третье письмо отвечал, чтоб его не принуждать быть к Москве и дела духовные, которые он ведал, чтоб приказать ведать иному. А слух есть, будто хочет он схимиться, и я писал к нему и послал дьяка, чтоб он без указу вашего величества того не чинил, и велел я всем архимандритам и священникам сказать, чтоб никто его без указу не схимил под жестоким наказанием».

Рязанский пастушок не посхимился, но и не помирился с своим положением, не помирился 41 с Мусиным-Пушкиным. «От головы начинает рыба смердеть, – проповедовал Стефан, – от начальников множится в собраниях бедство. Ирод, егда слыша Иоанна Крестителя, иных обличающа, в сладость послушаше его. Коснуся после Иоанн и самого безобразия Иродова: ваше величество! ты и сам еси от других злейший, понеже ты подданным своим злейший образ подаеши, от тебя мнози соблазняются… Зде Ирод тотчас говорит Иоанну: молчи! в темницу его! За дерзость казнь да примет!» Стефану никто не приказывал молчать, никто не сажал в темницу; он свободно мог проповедовать и производить сильное впечатление, о котором свидетельствуют современники, даже враждебные ему: «Что витийства касается, правда, что имел удивительный дар, и едва подобные ему во учителях российских обрестися могли, ибо мне довольно случися видеть в церкви, что он мог во учении слышателей привесть плакать или смеяться, которому движение его тела и рук, помавание очей и лица пременение весьма помоществовало, которое ему природа дала. Он, когда хотел, то часто от ярости забывал свой сан и место, где стоял».

Но были в России два архиерея, два человека с различными характерами, подававшие друг другу руки и стремившиеся к одной святой цели, несмотря на трудности времени, несмотря на то, что Мусин-Пушкин, обрезывая монастырские доходы для нужд государственных, иногда резал по живому месту, лишал достойных архиереев средств служить великому делу образования, не умел делать различия между Исаиею нижегородским и Димитрием ростовским. Первый был Иов, митрополит Новгорода Великого, мало известный как писатель, отличавшийся практическою деятельностию, но хорошо понимавший необходимость образования для духовенства. В то время, когда в Московской академии при отсутствии греческих учителей учителя малороссийские дали господство латинскому преподаванию, Иов выпросил у Петра позволение взять к себе из ссылки братьев Лихудов, чтобы с их помощию завести при своем доме Греко-латино-славянскую школу. Но в Москве, как видно, не хотели дать преимущества Новгороду, и в январе 1708 года в ближней канцелярии состоялся боярский приговор: иеромонахов греческих – Иоанникия и Софрония Лихудьевых, которые ныне в Великом Новгороде, и при них находящихся людей, которые с ними посланы с Москвы, взять по-прежнему к Москве и учить им в школах греческому языку. Знаменитых учителей взяли у Иова, но у него была еще другая деятельность: в Новгороде явились построенные на архиерейский счет три больницы, две гостиницы и дом для подкидышей. Новгородский митрополит имел особенное искусство при тогдашних трудных финансовых обстоятельствах заводить училища, больницы и сиротские дома; обширная переписка Иова с сильными мира сего показывает его практическое направление.

Другим характером отличался ростовский митрополит Димитрий, продолжавший и в описываемое время свою святую деятельность. Он окончил обширный труд – Четьи-Минеи, имеющие до сих пор такое важное воспитательное значение для русских людей, но не мог успокоиться. Летом 1705 года он поехал в Ярославль, важнейший город своей епархии. Здесь в одно воскресенье, когда после обедни он шел из собора домой, к нему подошли два человека, не старые, но с бородами, и сказали ему: «Владыко святый, как ты велишь? Велят нам но указу государеву бороды брить, а мы готовы головы наши за бороды положить, лучше нам пусть отсекутся наши головы, чем бороды обреются». Изумленный митрополит не нашелся, что вдруг отвечать им от писания, спросил: «Что отрастет – голова ли отсеченная или борода обритая?» Те, помолчавши, отвечали: «Борода отрастет, а голова нет». «Так вам лучше не пощадить бороды, которая, десять раз обритая, отрастет, чем потерять голову, которая, раз отсеченная, уже не отрастет никогда, разве в общее воскресенье», – сказал митрополит и пошел в свою келию. Но за ним пришло много лучших горожан, и был у них длинный разговор о брадобритии. Тут митрополит узнал, что многие, обрившиеся по указу, сомневаются о своем спасении, думают, что потеряли образ и подобие божие. Митрополит должен был увещевать их, что образ божий и подобие состоят не в видимом лице человеческом, но в невидимой душе: притом бреются бороды не по своей воле, по указу государеву, а надобно повиноваться властям в делах, непротивных богу и не вредящих спасению. После этого разговора Димитрий счел своею обязанностию написать рассуждение «Об образе божии и подобии в человеце», которое несколько раз печаталось по приказанию Петра. Но на этом нельзя было остановиться: за людьми, которые сомневались в своем спасении, обривши бороды, и которые, однако, в своих сомнениях обращались к архиерею, стояли люди, которые уже давно не обращались к архиереям, считая их отступниками от истинной веры. Как малороссиянин, Димитрий не мог быть знаком с расколом до тех пор, пока не стал управлять Ростовскою епархиею; здесь, увидевши всю силу зла, он решился вооружиться против него. «Окаянные последние времена наши! – писал Димитрий. – Святая церковь сильно стеснена, умалена, с одной стороны, от внешних гонителей, с другой – от внутренних раскольников. С трудом можно где найти истинного сына церкви; почти в каждом городе изобретается особая вера; простые мужики и бабы догматизуют и учат о вере». Митрополиту указали на священника, преданного расколу; убедившись, что обвиненный действительно раскольник, Димитрий отрешил его от места, но позволил как вдовцу идти в монахи. Священник нашел доступ к царице Прасковье Феодоровне, та шлет письмо к митрополиту, просит его переменить решение. «Не могу сделать вещи невозможной, – отвечал Димитрий, – много мне было от него досады, перед многими людьми называл меня еретиком, римлянином неверным, я все ему прощаю Христа ради моего, а священства у него не отнял, дал ему волю постричься в каком-нибудь монастыре; но боюсь гнева божия, если волка в одежде овчей пущу в стадо христово губить души людские раскольническими учениями». В конце 1708 года Димитрий отправился в Ярославль «по нужде раскольнической, потому что сильно умножились раскольники в епархии». Поучив с неделю народ, он нашел, что устной проповеди мало, и потому написал в Москву: «Так как слова из уст больше идут на ветер, нежели в сердце слушателя, то, оставя летописное дело, я принялся писать особую книжку против раскольнических учителей, потому что бог за летопись меня не истяжет, а, если буду молчать против раскольников, истяжет». Эта книжица была знаменитый «Розыск о раскольничьей брынской вере».

Для Розыска Димитрий считал нужным оставить летописное дело. «Помню, – писал он, – что в нашей малороссийской стороне трудно сыскать библию славянскую и редко кто из духовенства знает порядок историй библейских, что когда происходило: для того я бы хотел издать здесь краткую библейскую историю, книжицу не очень большую, чтоб всякий мог дешево купить». Первым препятствием, которое встретил Димитрий, была хронологическая запутанность; когда он сделал опыт разъяснить дело и послал его на суд тогдашним ученым мужам, то они заметили, что это не история, и видели соблазн для раскольников в том, что вопрос о годе Рождества Христова оставлен нерешенным. «Это действительно не история, – отвечал Димитрий, – а только оглавление будущей истории, где предлагается не что-нибудь сомнительное, но указываются ошибки, в которых наши упорно стоят. Что же касается до соблазна раскольников, то мне и хотелось показать, что у наших неправое летосчисление на основании хронографов. Почему греческие хронографы не согласны с мнением наших? Разве о таких несогласиях молчать и, что ложно, того не обличать и упрямству людскому снисходить? Раскольникам же никто ничем не угодит: они и добрыми, полезными и святыми вещами соблазняются».

Крепость телесная не соответствовала силе духовной. «Рада душа в рай, грехи не пускают, – писал Димитрий. – Рад писать – здоровье худо. Чего мне, бессильному, надеяться? Страх смерти напал на меня. А дело летописное как останется? Будет ли охотник приняться за него и довершить? Не жаль мне ничего, да и нечего жалеть: богатства не брал, денег не накопил, одного мне жаль, что начатое книгописание далеко до совершения». 28 октября 1709 года святой трудолюбец скончался на молитве 58 лет от роду; в гробе под голову и подо все тело, по его завещанию, постланы были его черновые бумаги. Кроме книг, у него ничего не осталось, он не хотел оставить даже и на помин души, чтобы не нарушить обета нестяжательности.

Жалоба такого архиерея, как св. Димитрий, тяжело легла на памяти Мусина-Пушкина. В мае 1707 года Димитрий писал в Москву о своем состоянии: «Часто болею, отчасти и печалию смущаюсь, видя беды священникам, смотря на слезы их; и дом наш год от году оскудевает. Хотя и уповаю на бога, однако при виде их нужды скорблю, потому что естество человеческое, сердобольно сущее, обыкло соболезновать бедствующим». До нас дошло также письмо Димитрия к Иову новгородскому: «Слыша начавшееся у вашего преосвященства еллино-греческое учение тщанием вашим архиерейским, трудолюбием же премудрейших учителей Иоанникия и Софрония Лихудиевых, сильно о том радуюсь, молю бога, да содействует преосвященству вашему и пречестнейшим учителям в том благопотребном деле; ибо что человека вразумляет, как не учение? И Христос господь, хотя сотворить учеников своих учителями всей вселенной, прежде всего отверз им ум разуметь писания. Уподобляешься господу своему, когда, желая иметь людей учительных, разумных в пастве своей, собрал не малое число учеников и предложил им то учение, которое есть начало и источник всему любомудрию, т. е. еллино-греческий язык, которым все мудрые учения распространились по всем народам. Я, грешный, пришедши на престол ростовской паствы, завел было училище греческое и латинское, ученики поучились года два и больше и уже начинали было грамматику разуметь недурно; но, попущением божиим, скудость архиерейского дома положила препятствие, питающий нас вознегодовал, будто много издерживается на учителей и учеников, и отнято все, чем дому архиерейскому питаться, не только отчины, но и церковные дани и венечные памяти. Умалчиваю о прочих поведениях наших. Sat sapienti».

Жаловались архиереи, жаловались и простые священники на небывалые тягости и поборы. В Белгородском уезде один сельский священник говорил другому: «Бог знает, что у нас в царстве стало: Украйна наша пропала вся от податей, такие подати стали уму непостижны, а теперь и до нашей братьи, священников, дошло, начали брать у нас с бань, с пчел, с изб деньги, этого наши прадеды и отцы не знали и не слыхали; никак в нашем царстве государя нет!» Священник читал в постной триоде синаксарь в субботу мясопустную; в синаксаре написано о рождении антихристове, что родится от блуда, от жены скверны и девицы мнимы, от племени Данова; и стал он думать, где тот антихрист родится, не в нашем ли государстве? В это время приходит к нему по знакомству Белгородских полков отставной прапорщик Аника Акимыч Попов; Аника был человек бездомовный, кормился в разных селах, учил детей грамоте. Священник начал говорить Анике: «В миру у нас стало ныне тяжело, прежние подати берут сполна, да сверх того прибыльщики стали брать с бань, с изб, с мельниц, с пчел деньги, лесов рубить и в водах рыбы ловить не велят, в книгах писано, что антихрист скоро родится от племени Данова». Аника отвечал: «Антихрист уже есть: у нас в царстве не государь царствует, антихрист; знай себе: толкуется Даново племя царским племенем, а государь родился не от первой жены, от другой, так и стало, что родился он от блуда, потому что законная жена бывает первая». Священник заметил: «В книгах писано, что при антихристе людям будут великие тягости, и ныне миру очень тяжко стало, того и жди, что от бога станут отвращать». Игумен Троицкого смоленского монастыря говорил то же, что и нижегородский архиерей, только прямее, не загораживая Петра Мусиным-Пушкиным: «Государь безвинно людям божиим кровь проливает и церкви божии разоряет: куда ему Шведское царство под себя подбить? Чтоб и своего царства не потерял!» В Москве недовольные новыми обычаями и новыми поборами складывали вину на немку Монсову. «Видишь, – говорили они, – какое бусурманское житье на Москве стало: волосы накладные завели, для государя вывезли из Немецкой земли немку Монсову, и живет она в Лафертовых палатах, а по воротам на Москве с русского платья берут пошлину от той же немки». Недовольные настоящим утешали себя будущим: между ними ходили слухи, что наследник также недоволен, что он окружил себя всегдашними представителями недовольных – козаками и ведет борьбу с боярами, потаковниками незаконного царя: «Царевич на Москве гуляет с донскими козаками, и как увидит которого боярина и мигнет козакам, и козаки, ухватя того боярина за руки и за ноги, бросят в ров. У нас государя нет; это не государь, что ныне владеет, да и царевич говорит, что мне не батюшка и не царь».

Одни жаловались на бояр за то, что они потакают новым обычаям, другие жаловались на тех же бояр, доносили на них, что не исполняют указов государевых относительно нововведений. В 1708 году разбросаны были подметные письма, в которых, между прочим, говорилось: «Воеводы посулы великие берут и беглых не высылают, и мы, сироты твои, от того вконец разорились, что с пуста платим; воеводы так поступают ради себя, что за ними беглые крестьяне живут, на твоей, государской, земле премножество много деревень населено дворов по 200 и по 300. Бояре и другому указу твоему непослушны, о русском платье: как ты придешь к Москве, и при тебе ходят в немецком платье, а без тебя все боярские жены ходят в русском платье и по церквам ездят в телогрейках, а наверх надевают юпки, а на головах носят не шапки польские, неведомо какие дьявольские камилавки, а если на ком увидят шайку или фантаж, то ругают и смеются и называют недобрыми женами тех, кто ходит по твоему указу, а в заводе (зачинщица) Алексея Салтыкова жена, князя Петра Долгорукого, Абрама Лопухина, Ивана Мусина, княгиня Настасья Троекурова, Ивана Бутурлина, Тихона Стрешнева, Юрья Нелединского, княгиня Аграфена Барятинская; а брали оне образец (шапкам?) из монастыря Чудова от чернеца Колтычевского. Как царь Федор Алексеевич приказал охабни переменить, и в один месяц переменили и указу его не ругали, а твой указ ни во что ставят, в семь лет не переведут. И так все пропали, что ты наша надежда, государь, не изволишь быть на Москве, лишь только без тебя судьи богатятся, царство твое все разорилось, а они о том велми радуются, что ты идешь вскоре с Москвы, а мы, сироты твои, и пуще все пропадем, что не изволил ничего управить при своем здоровье и им, судьям, за их неправое рассмотрение ничего не учинил. Только и всего указу твоего послушен учинился князь Александр Данилыч – велел всех беглых крестьян выслать. Воистину, государь, бояре твоего указа так не слушают, что Абрама Лопухина, и так в него веруют и боятся его, и он, Абрам, всем завладел, и что он им придумает, так и делают, кого велит обвинить, того обвинят, кого велит оправить, того оправят, кого захочет от службы отставить, того отставят, а кого захочет послать, того пошлют. Да он же, Абрам, был у Алексея Салтыкова (сидевшего в Судном московском приказе), и тут многие были и спросили его, быть ли Троекуровым детям за морем, и он, Абрам, посмеялся: „Еще тот не родился человек, кому нас посылать; разве Абрама Лопухина на сем свете не будет, тогда моим сродникам за море идти; он которых написал сродников моих за море, и я им велел деньги кинуть, на те деньги Меншиковой княгине седла покупят, на чем ей ездить в полках“. А сказывал про то князь Петр Долгорукий, как княгиня ездит верхом, и Анна Даниловна, и всякие слова про них говорили поносные. За ним, Абрамом, и за сродниками его беглых крестьян премножество много и доныне. Воистину нам твое здоровье надобно для того: если мы достанемся ему, вору Абраму, во владетельство, а он чает себе скорого владетельства».

Письмо писал поп Алексей Федоров по приказанию жены Никиты Пушкина. Свидетельствами таких источников, как подметные письма, надобно пользоваться осторожно: они писались преимущественно под влиянием личных отношений; несмотря на то, нельзя необратить внимания на сопротивление московских дам указу о немецком платье; нельзя не обратить внимания на значение Абрама Лопухина, значение, которое основывалось на близости его к наследнику, царевичу Алексею: велико было это значение в настоящем, еще больше грозило стать в будущем…

Мы уже видели, что все эти неудовольствия, выражавшиеся в разных слоях общества, не могли повести ни к какому серьезному сопротивлению действиям правительства в областях центральных; вооруженное восстание могло вспыхивать только на украйнах, в Астрахани, у башкирцев, между козаками; но и тут везде правительство восторжествовало, несмотря на развлечение его сил борьбою с страшным врагом внешним. Расчет Мазепы и Карла XII на сильное неудовольствие в Малороссии на Москву и на царя также оказался неосновательным: народная масса осталась при народном знамени, которое держал Петр; но понятно, что после Полтавы Петр не мог оставить всю власть по-прежнему в руках людей, которые при стремлении к личным целям обращали так мало внимания на народное знамя. Немедленно после Полтавы, 17 июля, в Решетиловке гетман Скоропадский подал царю статьи для утверждения. Первая статья заключала в себе просьбу об утверждении и сбережении всех прав, вольностей и порядков войсковых. Царь отвечал, что эти права, вольности и порядки подтверждены им генерально при поставлении гетмана в Глухове и теперь он обещает ненарушимо содержать их по милости своей; обстоятельные статьи дадутся гетману после, ныне же это невозможно по неимению времени и послучаю похода государева в Польшу. Во второй статье гетман просил, чтоб в случае не генерального похода, а выступлений только части малороссийского войска на службу наказный гетман был независим от генералов и офицеров, чтоб они не возили впредь козаками дров, сена и не заставляли их пасти рогатый скот и коней, как то бывало прежде. Царь отвечал, что нельзя наказным гетманам не быть под командою великороссийских генералов; но генералам будет настрого приказано не употреблять козаков никуда, кроме войскового дела, в случае непослушания генералов этому приказу наказные обязаны доносить государю, и преступники подвергнутся жестокому гневу царскому. В третьей статье гетман просил, чтоб великороссийские воеводы, где они на прежних местах останутся, ни в какие распорядки и дела городские и полковые не вмешивались, а присматривали бы только за замками, да чтоб малороссиян, рассвирепевших и законной власти непокорных, к себе на службу не принимали; не обижали бы обывателей и расправы без малороссийской старшины сами не чинили. Также чтоб были выведены гарнизоны, в некоторых малороссийских городах вновь помещенные, потому что неприятель побежден и нет уже его больше в Малороссии. Ответ: Воеводам дано будет повеление, чтоб они, без указу, до малороссиян притязаний не имели, вольностей их не нарушали, в суды и расправы не вмешивались; а если будет какое важное дело до малороссиянина, то розыск и справедливость чинили бы с согласия полковников и старшины, не включая в это постановление государственных дел, измены и т. п. Что касается до гарнизонов, то они выведены отовсюду, кроме Полтавы, потому что большая часть городов Полтавского полка были замешаны в бунт запорожский. В четвертой статье гетман просил, чтоб на козацких дворах никто из великороссиян не становился самовольно, а посланникам квартиры указывали бы старшины городовые или сельские, «бо чрез тое вольность козацкая, за которую едино тылько служат, нарушается». Царь отвечал, что самовольно ставиться на козацких дворах будет строго запрещено; в случае же неповиновения со стороны великороссиян козаки должны жаловаться находящемуся при гетмане ближнему стольнику Андрею Петровичу Измайлову, а в Киеве и вблизи его – воеводе князю Дм. Мих. Голицыну. В пятой статье гетман просил, чтоб великороссияне не брали самовольно подвод, не уводили лошадей, взятых в подводу, как это случалось несколько тысяч раз, чтоб не вымышляли допросов на ратушах, «бьючи и мордуючи людей», и чтобы великороссийские войска при переходах не обижали обывателей. Ответ: Государь даст приказание, чтоб постою без крайней нужды у козаков не было, а что в прежней статье к лицу государя выражено, что козаки служат за одну козацкую вольность, того писать не надлежало: весь народ довольно испытал царские милости; он пользуется и ныне привилегиями и вольностями, притом государь освободил его от шведов, от Мазепы и от тиранства, погибели и разорений польских, турецких и татарских. В шестой статье заключалась просьба об увольнении от походов по причине крайнего разорения жителей. Государь уволил на лето 1709 года, кроме крайней нужды и некоторого числа, по требованию обстоятельств. В седьмой статье говорилось: хорошо, что проклятые запорожцы чрез измену утратили Сечь, но малороссияне пользовались оттуда солью, рыбою и зверями: просим, чтоб позволено было нам ездить туда за добычею и чтоб ни каменнозатонский воевода, ни гарнизон не делали промышленникам обид и препятствий. Ответ: На этот счет будет сделано распоряжение после, а теперь нельзя, потому что под этим предлогом бунтовщики запорожцы могут вгнездиться на прежних местах и устроить собрания бунтовщицкие. Осьмая статья: «Один проклятый Мазепа с малым числом единомышленников изменил вашему величеству, а на всех нас, непоколебимых в верности, лежит досада и порок: нас называют изменниками». Ответ: О том уже было запрещение, и ныне оно строго подтвердится. Девятая статья: «Бьем челом, чтоб указы не от многих в Малороссию были посылаемы и не в полки, а единственно от вас, великого и всенадежно милостивого государя, и к одному только гетману, он же их будет рассылать куда следует». Ответ. Указы будут посылаться в Малороссию прямо на имя одного гетмана и только из приказа Малой России и от министров его величества.

В январе 1710 года царь дал гетману грамоту с подтверждением пунктов, «на которых приступил под высокодержавнейшую руку отца нашего гетман Богдан Хмельницкий». Через месяц настрого было запрещено войсковым людям брать в Малороссии подводы сверх указного числа, ставиться самовольно на козацких дворах и вымогать излишние кормы и питье, велено довольствоваться тем, что дадут. «Также дабы отнюдь никто не дерзал наших верных подданных малороссийского народа людей изменниками называть. Ежели же кто сему нашему указу явится в чем преслушен, и за то учинен будет офицерам воинский суд и по тому достойное наказание, а рядовым жестокое наказание». Верных подданных запрещено называть изменниками, ибо один Мазепа изменил с малым числом единомышленников, по Мазепа изменил, его предшественники изменили также или по крайней мере были обвинены в измене своими. Чтоб предотвратить на будущее время измену и ложные обвинения в ней, верным средством было поставить подле гетмана великороссийского чиновника, который бы отвечал за его поведение и не давал места крамоле. Жаловаться на такое средство было нельзя, оно оправдывалось необходимостью, а между тем это был шаг к уничтожению сана гетманского, ибо власть гетмана стеснялась присутствием этих очей и ушей царских. Ближнему стольнику и наместнику суздальскому Андрею Петровичу Измайлову поручено было находиться при гетмане для управления, по общему с ним совету, делами великого государя по случаю бывшего возмущения в Малороссийском краю и бунта запорожцев; ему было наказано стараться вместе с гетманом о сохранении тишины и благоустройства в Малороссии посредством поимки всех возмутителей; препятствовать вооруженною рукою запорожцам селиться вновь в Сечи или в другом каком месте; иностранных посланцев принимать вместе с гетманом, доставлять к государю привозимые ими письма и без высочайшего соизволения не отвечать, равно и козацких посольств никуда не отправлять; смотреть, чтоб гетман без указа государева никого из старшин и полковников не отставлял и чтоб избирались они с общего совета и с утверждения царского; препятствовать принятию в службу поляков и других иноземцев; наблюдать, чтоб гетман никого не казнил без воли царской; описать все имение изменников и прислать ему ведомость; впредь гетман не должен маетностей и земель ни давать, ни отнимать ни у кого без царского соизволения, за усердную же службу назначать земли с общего согласия генеральных старшин и потом представлять об этом государю; гетману иметь свое пребывание в Глухове; с городов в Полтавском полку и в других, замешанных в измене Мазепиной, взыскать в казну по два ефимка с каждого двора, в случае неплатежа разорить их до основания, подобно Батурину; истребовать от гетмана и полковников подробную ведомость о войсковых доходах. Кроме этого наказа Измайлову был дан еще тайный: иметь неослабное смотрение за поступками гетмана, старшины и полковников и препятствовать им сноситься с турками, татарами, поляками, шведами и с изменниками-козаками; в случае же измены или народного возмущения требовать пособия от воеводы киевского и от других соседних, а для скорейшего прекращения всякого беспорядка употреблять пехотные великороссийские полки, данные ему в команду и находившиеся прежде при Мазепе. Проведать тайно, сколько прежде собиралось и теперь собирается доходов для гетмана, генеральной старшины, полковников и прочих урядников. Узнавать из разговоров и обхождения, кто из старшин и козаков более привержен к государю и какого уряда достоин. Но Измайлов, несмотря на то что сумел ужиться с гетманом, недолго, однако, при нем оставался, потому что имел неосторожность подписать вместе с Скоропадским увещательную грамоту к запорожцам. «И то мне зело удивительно, – писал Головкин гетману, – чего ради то он учинил, ибо ему того чинить ненадлежало, но вашей милости, яко гетману Войска Запорожского, таковые универсалы и прочие дела, надлежащие к управлению малороссийского народа, одному надлежит подписывать». В сентябре 1710 года Измайлов был отозван, и вместо его велено быть при гетмане думному дьяку Виниусу и стольнику Федору Протасьеву для советов о государевых делах. Гетман, узнавши, что Измайлова хотят переменить, просил Головкина, чтоб оставили его при нем по-прежнему, уверяя, что живет с Измайловым согласно, очень доволен его благоразумными советами. Желая успокоить гетмана, Головкин писал ему: «О отозвании господина Измайлова уже указ определился, отчасти по преждебывшему собственному прошению и нужд его домовых и скудости; и определены вместо его при вас для потребного советования думный дьяк господин Виниус купно с стольником Федором Протасьевым, которые вашей вельможности довольно знаемы яко суть люди искусные и неважные и которым приказано будет, дабы с вашею вельможностию во всем поступали нисходительно и вашей вельможности и советы и делами вспомогали, и уповаю, что ваша вельможность оными весьма контент будете». Присутствие при гетмане великороссийских чиновников, одного, потом двоих, разумеется, не могло не возбудить неудовольствия в Малороссии, не могло не возбудить опасения за существующий порядок. В феврале 1710 года киевский воевода князь Дмитрий Михайлович Голицын писал Головкину: «Сказывал мне бывший чигиринский сотник Невенчанный: когда ехал он из Москвы, то на дороге встретил гетманского посланца, отвозившего к государю дичину. Этот посланец спрашивал его: на Москве что делается? А у нас на Украйне слышно, что государь хочет украинских всех людей перевесть за Москву и на Украйне поселить русских людей. Москва лучшие города наши хочет себе побрать. Что наши и за вольности? Министр, который при гетмане, всякое письмо осматривает. Дурно сделал гетман Мазепа, что не объявил о своем деле всей старшине и посполитым людям. Теперь гетман просил всю старшину, чтоб потерпели какие ни есть тягости от русских людей до весны, пока выйдут в поле, а как в поле выйдут, тогда будут писать к государю, чтоб их вольности по-прежнему были; а если государь тем их не пожалует, то иное будут думать. Невенчанный спросил у того же посланца, не пришли ли запорожцы с повинною к государю? И тот отвечал: „Разве будут дураки, что пойдут; они хорошо делают, что Орду поднимают; а как Орду поднимут, то вся Украйна свободна будет, а то от Москвы вся Украйна пропала“. Тот же Невенчанный объявил, что встретились с ним два запорожца, шедшие с повинною к государю, и сказывали: „Все запорожцы для того нейдут с повинною к государю, что из Украйны дали им знать: если вы пойдете, то все пропадете, заключайте союз с татарами и освобождайте нас, потому что мы все от Москвы пропали“».

Голицын, донося об этом канцлеру, предлагал свое мнение, как надобно поступать в Малороссии. Если, писал он, турки не объявят войны, то черкасы ничего не могут сделать. Для нашей безопасности на Украйне надобно прежде всего посеять несогласие между полковниками и гетманом: не надобно исполнять всякие просьбы гетмана, особенно когда будет просить наградить кого-нибудь деревнями, мельницами или чем-нибудь другим; которые были в измене и произведены в чины, тех отставить и произвесть на их место тех, которые хотя малую службу к государю показали. Когда народ узнает, что гетман такой власти не будет иметь, как Мазепа, то надеюсь, что будут приходить с доносами. При этом доносчикам не надобно показывать суровости: если двое придут с ложью, а суровости им не будет показано, то третий и с правдой придет, а гетман и старшина будут опасаться. Слышу, целым полком доводят на полтавского полковника измену, что делал после баталии (Полтавской), и слышу, что гетман полковника защищает; по моему мнению, вам надобно взять себе кого-нибудь из этих доносчиков и персонально допросить, именно Черныша, который посылан был в Крым в измену Мазепину; думаю что обнаружилось бы что-нибудь и о запорожцах. Был я в Глухове и виделся с гетманом, были мы немного пьяны: и из слов гетманских не мог я выразуметь ничего доброго; всякими способами внушает злобу на тех, которые хотя мало к нам склонны. Слышал я, гетман хочет просить у государя или просил, чтоб ему дали Умань; быть может, он писал, что Умань местечко малое, но это место большое и соседнее с степью, в городе с уездом будет людей тысяч с пять или шесть; по моему мнению, ему Умани давать не следует, пусть живет со всеми своими делами у нас в середине, не в порубежных местах. Умань на границе степи, нагайским татарам, кочующим по сю сторону Днестра, и запорожцам пристанище, беспрестанно татары из Очакова приезжают туда покупать скотину, а уманцы к ним в Очаков ездят, возят лубья, доски и уголья. Гетман, думаю, многократно писал к вам жалобу на Палея: ему хочется выжить его из порубежных городов и на его место послать кого-нибудь от себя; знаю и то, что если еще не писал, то вперед будет писать к вам жалобу на чигиринского полковника Галагана и на Бреславского: хочется ему, чтоб их не было или чтоб были в его воле, потому что они сравнительно с другими к нам склоннее. Теперь от него в Корсуне полковником Кандыба, который был в измене, и Мазепа из Ромна послал его в Корсунь в полковники; я, узнав об этом, перестерег и не допустил его; ему негде было деться, пришел ко мне своею волею, я послал его к гетману, и тот сейчас отправил его в полковники туда же, куда и Мазепа посылал; а я думаю, что от него, кроме плутовства, нельзя ждать никакого добра; хорошо, если б на его месте был другой с нашей стороны. Как прежде я вам писал, так и теперь повторяю: необходимо, чтоб во всех порубежных городах были полковники несогласные с гетманом; если будут несогласны, то дела их все будут нам открыты.

Подозрительность киевского воеводы относительно порубежных полковников будет понятна, если вспомним, что в Бессарабии при войске шведского короля находился козацкий отряд под начальством гетмана обеих сторон Днепра Войска Запорожского. Мазепа, убежавший с Карлом XII в турецкие владения, продолжал носить этот титул; Петр хотел добыть в свои руки изменника: отъезжая из-под Полтавы, он поручил Головкину велеть Пиперу написать к своему королю письмо о размене его, Пипера, на Мазепу. Головкин немедленно призвал Пипера, письмо было отправлено, но желанного ответа не последовало. Толстой в Константинополе хлопотал о выдаче Мазепы как изменника, и также понапрасну. 22 сентября 1709 года Мазепа умер и похоронен в Варнице, близ Бендер; пошел слух, что, боясь попасться так или иначе в руки царя, он отравил себя; но по другим, более вероятным известиям, он умер от старости, усталости и горя. Только в апреле следующего 1710 года решено было, чтоб козаки, бежавшие с Мазепою, выбрали вместо его нового себе гетмана.

Выбран был Филипп Орлик, и написан был договор между ним и его избирателями. Договор начинается возгласами о древнем могуществе козацкого народа, который одно и то же, что козары, гроза империи Восточной, и один из императоров греческих должен был выдать дочь свою за кагана козарского, т. е. за предводителя козаков. Потом Болеслав Храбрый и Стефан Баторий подчинили козаков своему игу; гетман Богдан Хмельницкий освободил их от этого ига с помощью шведского короля Карла Х и крымского хана. Освобожденная Малороссия соединилась с единоверным государством Московским, которое, однако, посягнуло на права и вольности козацкие, вследствие чего гетман Мазепа и отдался в покровительство шведскому королю. Первым условием договора с новым гетманом козаки постановили нетерпимость никакой чуждой религии, преимущественно иудейской; потом требуют усиления способов для русского юношества обучаться свободным наукам, восстановления прежних отношений между киевским митрополитом и константинопольским патриархом; постановляется, чтоб Малороссия находилась в покровительстве шведском и союзе крымском на том основании, что народ козарский, или козацкий, ведет происхождение свое от храбрых и непобедимых готов; постановляется, что гетман должен созывать раду три раза в год: о Рождестве Христове, о Пасхе и о Покрове; гетман не имеет власти наказывать никого из Войска без согласия старшин, постоянно при нем находящихся; управление финансами вверяется генеральному казначею; гетман не имеет права назначать войсковых чиновников, которые выбираются свободными голосами, однако не без согласия гетмана. Карл XII утвердил эти условия и избранного гетмана Орлика, который говорил ему за это речь, блестящую по тогдашним понятиям, например: «Мне ли, новому Атласу, суметь поддержать на плечах своих обрушивающуюся твердыню Русского отечества? Мне ли, неопытному аргонавту, направить обуреваемый российский корабль к золотым островам? Мне ли, новому Тезею, вывести стрегомую московским драконом Ариадну, нашу родину, из лабиринта страшного рабства на прежнюю свободу?» и проч.

Новый Тезей не мог вывести своей Ариадны из лабиринта; но он мог, наоборот, ввести ее в лабиринт смут, и царь послал в Малороссию своего человека, который бы вместе с гетманом старался о сохранении тишины и благоустройства. Для тех же целей в областном управлении Великой России еще прежде произведена была важная перемена, в конце 1708 года она была разделена на 8 губерний: Московскую, С. – Петербургскую, Киевскую, Смоленскую, Архангельскую, Казанскую, Азовскую и Сибирскую. Управителями были назначены: в Московскую – боярин Тихон Никитич Стрешнев, в С. – Петербургскую – князь Меншиков, в Киевскую – ближний стольник князь Дм. Мих. Голицын, в Смоленскую – боярин Петр Самойлович Салтыков, в Архангельскую – ближний стольник князь Петр Алексеевич Голицын, в Казанскую – боярин Петр Матв. Апраксин, в Азовскую – адмирал Федор Матв. Апраксин, в Сибирскую – московский комендант князь Матв. Петр. Гагарин. Одною из главных обязанностей новых управителей было доставление в Москву сполна доходов, собиравшихся в их губерниях. 27 января 1710 года государь велел в первый раз сличить приход с расходом: оказалось во всех губерниях доходу 3051796 рублей; по табелям губернаторским средних доходов 3016590; из общего сложенного трех годов перечня треть 3133879. Расход на армию простирался до 1252525 рублей; на флот – до 444288; на разные посольские дачи – до 148031; на артиллерию и припасы – до 221799; рекрутам – 30000; на оружейные дела – 84104; гарнизонным служителям – 977896; на разные дачи (царицам, царевичу, царевнам, на дворцовые расходы, аптекарского чина людям, на покупку лекарств, духовенству, русским пленным в Стокгольме, приказным, мастеровым и дворцовым людям, кормовщикам, ружникам, ямщикам, на постройки) – 675775, итого: 3834418. Сумма прихода разделялась по губерниям таким образом: на Московскую – 1140097 рублей; на Петербургскую – 336627; Киевскую – 114857; Смоленскую – 83258; Архангельскую – 374276; Казанскую – 600000, Азовскую – 154933; Сибирскую – 222080.

Расходы превышали доходы, и не было сомнения, что неисправность и казнокрадство много уменьшали последние; обратить все свое внимание на эту сторону не было возможности для царя; шведская война затягивалась, и к ней присоединялась еще турецкая; денег и людей понадобится еще более, царь снова будет в постоянной отлучке. Это заставило Петра усилить внутреннее правительство, дать ему большее значение и вместе наложить большие обязанности, большую ответственность. 22 февраля 1711 года «определили быть для отлучек наших правительствующий Сенат для управления». Новое учреждение состояло из девяти членов: графа Мусина-Пушкина, Стрешнева, князя Петра Голицына, князя Михайлы Долгорукова, Племянникова, князя Григорья Волконского, генерал-кригсцалмейстера Самарина, Опухтина, Мельницкого. Обер-секретарем был назначен Анисим Щукин. 2 марта издан был указ о власти и ответственности Сената: «Повелеваем всем, кому о том ведать надлежит, как духовным, так и мирским, военного и земского управления вышними нижним чинам, что мы, для всегдашних наших в сих войнах отлучек, определили управительный Сенат, которому всяк и их указам да будет послушен так, как нам самому, под жестоким наказанием или и смертию, по вине смотря. И ежели оный Сенат, чрез свое ныне пред богом принесенное обещание, неправедно что поступят в каком партикулярном деле и кто про то уведает, то однако ж да молчит до нашего возвращения, дабы тем не помешать настоящих прочих дел, и тогда да возвестит нам, однако ж справясь с подлинным документом понеже то будет пред нами суждено и виноватый жестоко будет наказан». Сознавая весь вред, проистекавший от господства личных отношений, желая ослабить особные, своекорыстные стремления, выдвинув понятие об общем интересе, об отечестве, о государстве. Петр тогда же, 2 марта, предписал новую форму присяги государю и всему государству.

Деятельность нового учреждения определена была в следующем наказе: «Суд иметь нелицемерный и неправедных судей наказывать отнятием чести и всего имения, то ж и ябедникам да последует. Смотреть во всем государстве расходов, и ненужные, а особливо напрасные, отставить. Денег, как возможно, сбирать, понеже деньги суть артериею войны. Дворян собрать молодых для запасу в офицеры, а наипаче тех, которые кроются, сыскать; тако ж тысячу человек людей боярских грамотных для того ж. Векселя исправить и держать в одном месте. Товары, которые на откупах или по канцеляриям и губерниям, осмотреть и посвидетельствовать. О соли стараться отдать на откуп и попещися прибыли у оной. Торг китайский, сделав компанию добрую, отдать. Персидский торг умножить, и армян, как возможно, приласкать и облегчить, в чем пристойно, дабы тем подать охоту для большого их приезда. Учинить фискалов во всяких делах, и как быть им, пришлется известие». Это известие состояло в следующем: «Выбрать обер-фискала, человека умного и доброго (из какого чина ни есть); дела же его сия суть: должен он над всеми делами тайно надсматривать и проведывать про неправый суд, также в сборе казны и прочего, и кто неправду учинит, то должен фискал позвать его пред Сенат (какой высокой степени ни есть) и тамо его уличить, а буде уличит кого, то половина штрафа в казну, а другая ему, фискалу; буде же и не уличит, то отнюдь фискалу в вину не ставить, ниже досадовать, под жестоким наказанием и разорением всего имения. Тако ж надлежит ему иметь несколько под собою провинциал-фискалов, и у каждого дела по одному (т. е. в каждой отрасли управления), которые еще под собою несколько нижних имеют, которые во всем имеют такую же силу и свободность, как и обер-фискал, кроме одного, что вышнего судью или генерального штаба на суд без обер-фискала позвать не могут»

Все члены Сената должны были иметь ровные голоса; каждый указ подписывали все собственноручно; если один из них откажется подписать, объявляя несправедливость приговора, то приговор остальных членов недействителен; но при этом сенатор, оспаривающий приговор, должен дать свой протест на письме за собственноручною подписью. Для удобнейших и быстрейших сношений Сената с губерниями должны были находиться в Москве комиссары из каждой губернии и безотлучно быть в канцелярии Сената для принимания указов и для ответа на вопросы по делам, касавшимся их губерний; комиссары принимали из Сената грамоты великого государя и ведения о всяких губернаторских делах, и отсылали их в свою губернию, и, получа ведения от губернаторов, подавали за своими руками в канцелярию Сената.

Комиссары должны были сноситься с губернаторами чрез нарочные почты, потому что медленность губернаторов выводила Петра из терпения, как видно из письма его к Меншикову из Преображенского от 6 февраля 1711 года: «Доныне, бог ведает, в какой печали пребываю, ибо губернаторы зело раку последуют в происхождении своих дел, которым последний срок в четверг на первой неделе, а потом буду не словом, но руками со оными поступать». Меншиков не составлял исключения между губернаторами и зело раку следовал в сообщении о самом нужном деле, которое Петр называл артериею войны. 19 февраля царь писал с. – петербургскому губернатору: «Дай знать, которые у вас товары, на сколько когда продано и куды те деньги идут, ибо я спрашивал Щукина для ведения, но он сказал, что ни о чем не ведает: и тако о вашей губернии ни о чем не ведаем, будто о ином государстве». Учредивши Сенат, Петр сам известил Данилыча, что и его губерния не должна быть иным государством, но вместе с другими подчиниться вышнему правительствующему Сенату: «Посылаем при сем указ равной, как и прочим губернаторам, о послушании избранному Сенату и присягу, как Сенат, так и губернаторы какову здесь учинили, а коих нет, к тем посланы указы, дабы там присягли и подписались. Тако ж правления ради здешних нужнейших дел определили мы и губернии вашей к делам в вышнем Сенате князь Григорья Волконского, Анисима Щукина, о чем извольте ведать».

«Денег, как возможно, собирать, понеже деньги суть артериею войны», – наказывал Петр своему новому Сенату. Война не прерывалась; Петр в 1710 году спешил к Балтийскому морю, чтоб воспользоваться увязнутием Карла XII в Турции, как прежде здесь же воспользовался увязнутием его в Польше. В половине февраля царь выехал из Москвы в Петербург: парадиз нужно было обезопасить со стороны Финляндии, и адмирал Апраксин отправился с 18000 сухопутного войска под Выборг, флот под начальством вице-адмирала Крюйса и контр-адмирала – самого царя вез артиллерию и запасы; в июне Выборг сдался, и таким образом «была устроена крепкая подушка Петербургу», по выражению Петра. В сентябре сдался Кексгольм Брюсу, и покорение Карелии было закончено. Мы видели, что Шереметев осадил Ригу еще в 1709 году; с начала 1710 голод и мор опустошали осажденный город, осаждающие также много терпели от язвы, проникнувшей из Пруссии через Курляндию; в июле Рига сдалась. Петр уведомил Курбатова об этом счастливом событии и получил ответ: «Получил я в. в-ства всерадостное письмо, в нем же явлено о взятии Риги, объявил оное московскому купечеству и торжествовахом купно в убогом моем загородном доме, по душе и плоти, с немалым шумом гласов гарматных и мусикийскими органы и различне украшенными в божию и вашу славу пения. Торжествуй, всеусерднейший расширителю Всероссийские державы, яко уже вносимыми во Всероссийское государствие европейскими богатствы не едина хвалитися будет Архангелогородская гавань! Торжествуй, радостно преславный обогатителю славено-российского народа, яко аще продолжением войны сея зрится оный в имениях и не без истощания, но ныне имать надежду возобновитися богатствы вящше». Шведскому гарнизону было позволено выйти из Риги, но природные лифляндцы должны были присягнуть царю на верность; им было оставлено их прежнее провинциальное управление, аугсбургское исповедание; город Рига сохранял принадлежавшие ему земли, доходы, преимущества, привилегии, судебную расправу, обычаи, вольности; было обещано ни в городе, ни в уезде не вводить никаких новых судей и законов, также не вводить ни в канцелярии, ни в переписки другого языка, кроме до тех пор употреблявшегося немецкого. Было обещано, что как скоро город Пернау приведен будет в царское подданство и находившийся в нем университет во время приступа к городу не будет сопротивляться и не будет ни во что вмешиваться, то государь не убавит его выгод и привилегий, но еще более распространит и будет заботиться, чтоб университет был снабжен всегда искусными профессорами, учителями языков и экзерциций, потому что его царское величество из своих собственных государств и земель молодых людей для обучения туда посылать будет для большей славы этого университета, вследствие чего его царскому величеству свободное отправление греческого закона предоставляется; царское величество предоставляет себе учредить особого профессора в высокой школе, который бы мог обучать славянскому языку и ввести его туда, прочих же профессоров назначает рыцарство вместе с верховною консисториею. Шляхетство и урожденцы лифляндские имеют перед другими право при назначении на все должности, как военные, так и гражданские, в своей провинции. Шляхетских маетностей никому, кроме лифляндских шляхтичей, покупать нельзя, и если которые уже проданы, то шляхтичи могут их выкупать.

В августе 1710 года сдались русским Пернау и Аренсбург, главный город острова Эзеля, в сентябре – Ревель. По случаю взятия Ревеля Курбатов писал, что при заключении мира все эти приморские места надобно оставить за Россиею. Эльбинг, последнее место, которым владели шведы в Польше, сдался русским же еще в самом начале года. Овладев Лифляндиею и Эстляндиею, Петр укрепил свое влияние и в Курляндии. Молодой герцог курляндский Фридрих Вильгельм в 1710 году предложил руку одной из племянниц царских – Анне Иоанновне; условиями брака герцог поставил: вывод из Курляндии русских войск, обязательство со стороны России впредь не занимать Курляндии своими войсками и не брать с нее контрибуцию; учреждение комиссии для исследования обид, причиненных курляндцам русскими войсками; нейтралитет Курляндии на случай будущих войн, свобода торговли с Россиею; наконец, жених просил 200000 рублей приданого. Петр согласился на условия, но с прибавкою своих: из 200000 рублей 50000 отданы будут после утверждения договора, 50000 – в день брака, остальные же 100000 будут уплачены после, в самоскорейшем времени. Изо всех этих денег только 40000 считаются за приданое, остальные же 160000 рублей считаются данными взаймы герцогу на выкуп его заложенных староств, и эти выкупленные староства должны быть отданы будущей герцогине Анне в заклад, причем она получает ежегодно по пяти процентов. Для герцогини будет церковь «по греческому украшению» в замке митавском; сыновья, имеющие родиться от этого брака, будут воспитаны в лютеранском законе, а дочери – в греко-российском. Но, в то время когда Петр закреплял свои владения на Балтийском море, стали приходить тревожные вести с юга, заставившие его покинуть любимые места.

Мы видели, что турки не воспользовались вторжением Карла XII в русские пределы и не объявили войны царю. 28 июня 1709 года, не предчувствуя, что происходило накануне под Полтавою, Толстой писал в донесении Головкину: «Опять Порту возмутили пуще прежнего татары, прислали письмо за многими печатями от всех крымских, ногайских и кубанских татар, что царь пришел в Азов для похода на Крым и что множество судов больших и малых на Азовское море вышло; просят татары Порту с великим усердием, чтоб немедленно подала им помощь и чтоб позволила вместе с шведами и поляками стать против войск царских. С великим трудом и с немалою дачею едва успел я удержать, что не дали татарам позволения соединиться со шведами». Тут же Толстой доносил, как французский посол сошел с ума: «Посол французский, здесь пребывающий, обезумел, тому причина есть сия: когда оный получил от двора французского указ, чтобы с визирем всеконечно примирился, тогда оный по всякой возможности искал примирения и едва возмог иметь с визирем свидание, которое последовало ему великим несчастием, ибо визирь огорчил его тяжким словом, назвал его скотиною, а не человеком, от чего, возвратяся к себе в дом, обезумел скоро и ныне пребывает без ума».

Только 22 июля получил Толстой от Головкина известие о преславной виктории с ее следствиями и потребовал от визиря, чтоб немедленно был послан к Юсуф-паше указ задержать шведского короля и Мазепу под стражею, чтоб не ушли в другие места и не последовало от того неприятство. Визирь велел отвечать, чтоб посол не сомневался, будет все исправлено приятельскою мерою, но что с русской стороны поступлено нехорошо: русские войска, преследуя шведского короля, вошли в турецкие владения; при этом визирь хотел выведать у Толстого, какие будут его требования насчет шведского короля и Мазепы; Толстой отвечал прямо, что он потребует немедленной их выдачи. «Домогаюсь, – писал Толстой, – чтобы короля шведского и Мазепу отдали в сторону царского величества: но о короле не чаю, чтоб отдали ни по какой мере, разве только вышлют его вон из своей области; а о Мазепе боюсь, чтоб оный, видя свою конечную беду, не обусурманился, а ежели сие учинит, то никак не отдадут его по своему закону». 8 августа Толстой доносил: «Порта в большом горе, что шведского короля и Мазепу очаковский паша принял; очень туркам нелюбо, что этот король к ним прибежал, ибо, по закону их и ради стыда от других, отдать его невозможно и не хотят; однако и то мыслят, что царское величество домогаться его будет и за то мир с ними разорвет, чего они не хотели бы. Теперь с великою поспешностью начали приготовляться к войне, послав в Румилию и другие места указы, чтоб войска как можно скорее сбирались к русским границам, и соберется их осенью около 40000. Говорят, что делают это для своей безопасности, а впрочем, бог знает. На предложения мои о короле шведском ответа не дают, на аудиенцию к султану меня не допускают, даже в конференцию со мною вступать не хотят. Думаю, что это делают лукавством: отказать мне явно боятся, чтоб царское величество вдруг на них, неготовых, не наступил, и думаю, что не будут со мною говорить до тех пор, пока ратей своих не умножат, и тогда, может быть, станут говорить смелее. Теперь король шведский неизреченные соблазны туркам доносит и делает им большие обещания, чтоб они начали войну против царского величества, в чем ему много помогает хан крымский, и хотя меня крепко уверяют муфтей и другие, что от Порты противности не будет, но я сомневаюсь, и не изволь удивляться, что я прежде, когда король шведский был в великой силе, доносил о миролюбии Порты, а теперь, когда шведы разбиты, сомневаюсь! Причина моему сомнению та: турки видят, что царское величество теперь победитель сильного народа шведского и желает вскоре устроить все по своему желанию в Польше, а потом, не имея уже никакого препятствия, может начать войну и с ними, турками. Так они думают и отнюдь не верят, чтоб его величество не начал с ними войны, когда будет от других войн свободен. Визирь требует, чтоб рати царского величества от здешних границ удалились; а я доложу, что не только не должно удалять тех, которые теперь на границах, но надобно еще прибавить, потому что здесь делаются большие приготовления с великою поспешностью. Слышу, что король шведский стоит близь Бендер на поле, и, если возможно, послать несколько легкой польской кавалерии тайно, чтоб, внезапно схватив, его увезли, потому что, говорят, при нем людей немного, а турки, думаю, туда еще не собрались; и если это возможно сделать, то от Порты не будет потом ничего, потому что сделают это поляки, а хотя и дознаются, что это сделано с русской стороны, то ничего другого не будет, как только что я здесь пострадаю. Если же не будет совершенной надежды увезти, то лучше и не начинать».

14 августа муфтий прислал сказать Толстому, что этою осенью не будет со стороны Турции никаких неприятельских действий против России, но за будущую весну он не ручается и заранее об этом даст знать послу, потому что многие знатные люди советуют немедленно начать войну с Россиею, пока Польша с нею не в союзе; но совет этот не может быть принят, потому что Порта не готова к войне. Толстой послал тайно к муфтию с просьбою потрудиться, чтоб короля шведского и Мазепу выдали царскому величеству, обещая за труды 10000 золотых червонных да на 10000 соболей. Муфтий отвечал, что во всяком деле он помочь готов, но это дело невозможное, их закону противное, и говорить ему об нем никак нельзя. «Турки размышляют, – доносил Толстой, – каким бы образом шведского короля отпустить так, чтоб он мог продолжать войну с царским величеством, и они были бы безопасны, ибо уверены, что, кончив шведскую войну, царское величество начнет войну с ними».

Пока турки размышляли, Карл XII употреблял все средства, чтоб вовлечь их в войну с Россиею. Он явился в турецких владениях в сопровождении канцлера Мюллерна, секретарей Клинковстрема и Нейгебауера, нашего старого знакомого, находившегося теперь в шведской службе, генералов Шпарре и Лагеркрона, польского генерала артиллерии Понятовского, Мазепы и племянника его Войнаровского. Принятый почетно очаковским градоначальником Юсуф-пашою, король не остался, однако, в пограничном Очакове и отправился далее – к Бендерам, отправил Нейгебауера к султану с письмом, в котором просил о защите и предлагал союз против России. «Обращаем внимание вашего императорского высочества на то, – писал Карл, – что если дать царю время воспользоваться выгодами, полученными от нашего несчастия, то он вдруг бросится на одну из ваших провинций, как бросился на Швецию вместе с своим коварным союзником, бросился среди мира, без малейшего объявления войны. Крепости, построенные им на Дону и на Азовском море, его флот обличают ясно вредные замыслы против вашей империи. При таком состоянии дел, чтоб отвратить опасность, грозящую Порте, самое спасительное средство – это союз между Турциею и Швециею; в сопровождении вашей храброй конницы я возвращусь в Польшу, подкреплю оставшееся там мое войско и снова внесу оружие в сердце Московии, чтоб положить предел честолюбию и властолюбию царя».

Приблизившись к Бендерам, Карл не остановился в самой крепости, а раскинул лагерь под ее пушками, на берегу Днестра, на лугу, отененном деревьями; потом, когда это место оказалось очень низко, подвержено наводнениям, перешел на житье в деревню Варницу; 500 янычар составляли почетную стражу короля; ежедневно отпускало ему турецкое правительство съестных припасов на 500 талеров. Карл, вылечившийся от своей раны, вел прежний простой, деятельный образ жизни, был спокоен и весел, как прежде, до Полтавы. Главное затруднение его состояло в недостатке денег. Сначала помогла ему смерть Мазепы: после старика осталось 80000 дукатов чистыми деньгами, которые племянник его Войнаровский отдал взаймы королю; потом около ста тысяч талеров переслали ему из Голштинии; особенное искусство занимать деньги показал казначей королевский Гротгузен; наконец, в Константинополе Карл нашел доброжелателей в банкирах английской Левантской компании, братьях Кук, которые передавали ему тысяч двести талеров.

Приезд Нейгебауера в Константинополь с королевским письмом привел визиря Али-пашу в большое затруднение. Ответ состоял в осторожных выражениях, что султан не прочь принять некоторые королевские предложения. На помощь Нейгебауеру отправлен был в Константинополь Понятовский, который и начал борьбу с Толстым. Сначала осилил Толстой: в ноябре 1709 года возобновлен был мир между Россиею и Портою; относительно возвращения шведского короля в отечество было положено, что он тронется от Бендер с своими людьми без козаков и в сопровождении турецкого отряда из 500 человек; на польских границах турки его оставят, сдавши русскому отряду, который и будет провожать его до шведских границ, наблюдая, чтоб он во время проезда через Польшу не сносился с приверженцами Лещинского и вообще не возбуждал никакого беспокойства; козаки, изменившие царю, должны быть выгнаны из турецких владений. Смерть Мазепы прекратила дело о его выдаче, на которой настаивал Толстой. Легко понять, с каким чувством Карл XII узнал, что его через Польшу будет провожать русский отряд! Он велел составить мемориал, в котором великий визирь был представлен изменником, подкупленным Россиею. Понятовскому удалось в январе 1710 года подать этот мемориал прямо султану, без ведома великого визиря. Понятовский вместе с врагами Али-паши хлопотал изо всех сил о его низвержении и в июне достиг своей цели: Али-паша сослан, и великим визирем назначен Пууман Кеприли. Благодаря новому визирю Карл получил от Порты 400000 талеров в виде займа без процентов; но и Кеприли не хотел разрывать с Россиею и указывал Карлу другую, безопаснейшую дорогу для возвращения в Швецию, именно чрез австрийские владения. Но воинственный Дух, раздуваемый Понятовским, распространился в Константинополе; янычары начали требовать, чтоб их вели на Россию, и Кеприли должен был оставить свое место, которое занял Балтаджи Магомет-паша. А между тем Петр стал требовать от султана, чтоб статьи нового договора были в точности исполнены, жаловался, что до сих пор Карл XII и козаки-изменники находятся еще в турецких владениях, ходят слухи, что султан в угоду шведскому королю хочет расторгнуть мир и действительно татары и козаки впадают в русские границы, а козаки на место Мазепы выбрали себе нового гетмана – Орлика с позволения Порты. В октябре 1710 года Петр потребовал от Порты решительного ответа: хочет ли султан выполнить договор? Если хочет, то пусть удалит шведского короля из своих владений, в противном случае он, царь, вместе с союзником своим, королем, и республикою Польскою прибегнет к оружию. Но гонцы, везшие царскую грамоту к султану, были схвачены на границе и брошены в тюрьму: 20 ноября в торжественном заседании дивана решена была война, вследствие чего Толстой был посажен в Семибашенный замок; весною великий визирь должен был с огромным войском выступить в поход.

Если сохранение мира с Турциею было делом первой важности для России во время борьбы ее с Швециею до «преславной виктории», то и теперь вести о неприязненных движениях со стороны Порты сильно смутили Петра среди его торжеств прибалтийских. У него было одно желание – кончить как можно скорее тяжкую войну выгодным миром, и потому он не давал ни себе, ни войску, ни народу своему отдыха, чтоб воспользоваться Полтавою и вынудить у Швеции мир поскорее и как можно выгоднее. И вдруг он должен оставить войну на севере, дать возможность шведам вздохнуть, собрать свои силы; до сих пор он вел войну с сознанием необходимости ее для народа, видел благословение над своим делом, видел близкий конец трудного подвига, берег перед глазами, и вдруг сильная волна относит челн снова в открытое, беспредельное море. Вовсе не любя войны для войны, совершенно чуждый славолюбивых, завоевательных стремлений, Петр видел перед собою новую, бесцельную войну, и войну, представлявшую большие трудности: турки поднимались не одни; с их войсками нужно было ждать к себе в гости старого знакомого, Карла XII, жаждавшего восстановить свою силу и свою славу; Польша ненадежна, в ней по-прежнему дела идут, «как молодая брага»; партия Лещинского поднимется опять при первом появлении шведов; а надежна ли старшина малороссийская? Оборонительною войною на юге, на границах Польши и Малороссии, ограничиться нельзя, крайне опасно; надобно предупредить врага, искать его в собственных владениях, возбуждать здесь против него внутренних врагов, значит, надобно сосредоточить главные силы на юге, надобно самому царю перенестись туда; а что будет на севере? В состоянии ли будет союзная Дания сдержать шведов? Действия ее в 1710 году подавали плохую надежду.

Мы видели, что благодаря Полтаве Долгорукому удалось уговорить датское правительство начать войну с Швециею.

Война началась, но опять пошли тревожные слухи, что англичане и голландцы хлопочут о примирении Дании с Швециею. «Буду доведываться и стараться не допускать до этого, – писал Долгорукий Головкину в декабре, – хотя эти слухи еще неверны, однако я прилежно прошу прислать мне немедленно указ: если узнаю, что то правда, что мне тогда прикажете делать? А сам я не вижу другого способа, как скупить министров, потому что они великую силу имеют в приговорах, король без них ничего не делает; думаю, что надобно заранее удобрить министров, хотя бы двоих, чтоб препятствовали мирным предложениям в совете; а если дожидаться, пока дело откроется как решенное, то, чтоб заставить переменить решение, надобно будет давать дачи великие, да и тут мало надежды переделать сделанное дело. Министры, которым я обещал награду от царского величества, если склонят короля к войне, уже не раз мне говорили об исполнении обещания; я все от них отговаривался тем, что писал и не получил ответа, хотел отволочь, чтоб не давать, а теперь, думаю, надобно им дать хотя немного, чтоб иметь хотя малую на них надежду».

Действия датчан в Шонии были удачны, и составлен был план весною 1710 года соединенными силами русскими и датскими сделать высадку у Стокгольма. Петр одобрил план; но датские министры объявили Долгорукому, что король к весне не может вооружить всего своего флота по недостатку денег, разве царское величество поможет. «Я, – писал Долгорукий Головкину 24 января 1710 года, – всячески буду стараться, чтоб вооружили флот без субсидии; если же увижу, что иначе дело не пойдет, то буду обещать им субсидии. Невозможно описать, как здешний двор старается каким бы то ни было способом вырвать денег от царского величества. При малейшем случае делают все, что могут, только бы денег выпросить».

Отчаявшись вырвать что-нибудь у Долгорукого, датские министры перестали толковать о субсидиях и объявили даже, что на нынешнюю кампанию король имеет довольно денег. Но Долгорукий не переставал внушать своему правительству, что надобно дать министрам, особенно когда пошли зловещие слухи о скором прекращении войны за испанское наследство, что давало Англии и Голландии возможность вмешаться в северные дела. «Король, – писал Долгорукий, – и без субсидий пробыть может, и потому теперь ему субсидий обещать не нужно, а надобно беречь субсидии до того времени, когда придет королю нужда от военных случайностей или когда он станет думать о партикулярном мире. Здесь опасаются, чтоб по заключении мира с Франциею англичане и голландцы не вмешались в войну короля датского и не уняли бы его. Поэтому очень нужно купить министров здешних; довольно будет раздать тысяч на двадцать вещей; из этой же суммы нужно дать и женам их, потому что они над мужьями силу имеют. Всех министров четыре, и все бесстыдно к дачам лакомы: много раз мне говорили чрез польского посланника, чтоб царское величество их пожаловал за договор по обыкновению, и, видя, что ответу нет, сам министр Сегестет мне несколько раз о том говорил. Надобно давать им не вдруг, но часто и понемногу, чтоб всегда смотрели из рук».

Не долго ждали той нужды, в которой датскому королю понадобились русские субсидии. После первых успехов в Шонии датские войска, несмотря на увещания Долгорукого, предались бездействию. Этим воспользовались шведы, собрались с силами и в феврале 1710 года разгромили датское войско, которое потеряло 6000 человек. «Если царское величество, – писал Долгорукий, – соизволит помочь королю датскому, то теперь настоящее для этого время». Надобно было помочь и войсками, и деньгами; но Дании в тогдашнем ее положении помочь было трудно. Долгорукий откровенно донес королю о нерадении всех его правителей, начиная с министров; король отвечал, что все это правда, и объявил Долгорукому, чтоб о тайных делах говорил только с двумя министрами – Выбеем и Сегестетом, потому что другим он не верит. «Здешние дела в самом дурном положении, – писал Долгорукий, – король мало знает военное дело, а из правителей, приставленных к этому делу, всякий хлопочет только о собственных интересах; кроме того, они ненавидят друг друга, каждый старается как бы испортить сделанное другим, и оттого все дела непорядочно идут». В другой раз Долгорукий жаловался королю на правителей; король отвечал: «Я сам вижу, что они негодны, да некем переменить». Флот, снаряжавшийся с крайнею медленностию, однако, был готов в июле и стоял у Борнгольма. Долгорукому уже объявили, что немедленно пошлется адмиралу указ о поиске над шведскими эскадрами, как вдруг Долгорукий узнает, что флот вернулся к Копенгагену. Долгорукий в тот же день поехал в загородный дворец к королю, чтоб «говорить сколько мог» против такого дела; король отвечал, что он сам ничего не знал, пока флот не приблизился к Копенгагену: тут только адмиралы написали к нему в свое оправдание, что комиссары замедлили присылкою провианта и нельзя было оставаться и поморить людей голодом; король покончил словами: «С такими людьми, какие у меня в службе, невозможно ничего сделать».

Понапрасну Долгорукий ездил на флот уговаривать адмиралов к действию против шведского флота, чтоб дать возможность русским кораблям выйти из Финского залива: адмиралы ни за что не соглашались на это. Флот отправился с транспортными судами к Данцигу для перевозки русских вспомогательных войск, но тут несчастие: с 1 на 5 сентября страшная буря разбила флот, и Долгорукому объявили, что при такой беде нечего и думать о перевозке русских войск этой осенью. Конференции после этого были крикливые, по выражению Долгорукого: русский посланник попрекал датских министров беспорядком, какой господствует у них в военных делах; министры отвечали, что если бы царь прежде помог королю деньгами, то все дело шло бы порядочнее; Долгорукий возражал: «Если б царское величество дал королю денег прежде, то и те так же бесплодно были бы издержаны, как два миллиона королевских денег, пошедших на вооружение флота, от которых прибыли ни на шелег нет».

В Копенгагене Англия вместе с Голландиею шла открыто против русских интересов; но в Москве после преславной виктории хотели поступать осторожнее. В начале 1710 года приехал в Москву уже прежде бывший здесь чрезвычайный и полномочный посол Витворт и на аудиенции 5 февраля подал государю грамоту королевы Анны. Королева изъявляла глубокое сожаление об оскорблении, нанесенном Матвееву в Лондоне, писала, что отсутствие закона о подобных случаях не позволяет ей наказать достойным образом виновных, но что для будущего времени уже издан парламентский акт, определяющий наказание за подобное нарушение народного права. Витворт объявил, что виновных в оскорблении Матвеева парламент провозгласил бесчестными и что королева исключила их из амнистии, дарованной даже преступникам, умышлявшим против ее особы, и послала его, Витворта, представить ее королевскую особу, как бы она сама была в присутствии, и извиниться в оскорблении, нанесенном публичному министру, и еще такому, которого королева так высоко почитает. Царь отвечал: «Надлежало бы ее королевину величеству нам дать сатисфакцию и, по желанию нашему, тех преступников, по обычаю всего света, наижесточайше наказать: однако ж, понеже ее величество чрез вас, посла своего чрезвычайного, извинение нам приносить повелела, что того за оскудением прежних прав государственных учинить не могла и для того общим согласием парламента новое право о том для впредь будущего учинила, того ради приемлем мы то за знак ее приязни и награждения». Так как в грамоте королевиной царю, по старому обычаю, дан был титул императорский, то Головкин потребовал, чтоб этот титул был вперед постоянно употребляем. Витворт согласился.

Витворт в Москве толковал о дружбе и союзе, а отправленный в Лондон русский посланник князь Куракин писал Головкину в мае 1711 года, что английский двор один из первых противников русским интересам. Еще прежде отправления в Англию Куракин ездил в Ганновер, чтоб склонить к союзу тамошнее правительство, столь враждебное до сих пор к России. В ноябре 1709 года Куракин приехал в Ганновер и держал перед курфюрстом Георгом Лудовиком такую речь: «Его царское величество имеет особливую склонность и почитание в вашей курфюрстской светлости и желает прежде персональную учиненную знаемость и дружбу с вашею светлостию не токмо возобновить, но и добрую корреспонденцию впредь сочинить, также и о некоторых нужных делах мне повелел предложить». Курфюрст отвечал: «Его царское величество учинил мне особливую склонность; всегда желаю иметь продолжение доброй корреспонденции и потщуся мои услуги в чем возможно показать». Куракин продолжал: «Хотя царское величество известен был, как ваша светлость електорская от некоторых немалых времен имел всегда с короною шведскою добрую дружбу и союз, также и двор ваш во всех оказиях всякое вспоможение интересу шведскому оказывал: однако ваша светлость немного благодарения за то получил, но разве больше всякие противности видел; и если бы амбиция шведского короля счастливым оружием царского величества не унижена была, то конечно он был намерен возвратиться в империю, где бы учинил всем своим соседям и другим немалую руину. Ваша светлость, изволишь усмотреть прямой свой интерес и небезопасность своих провинций от близости соседства шведских владений Бремена и Вердена. И того ради царское величество, получа счастливую викторию над королем шведским, сыскал способ, которым бы мог в будущем обуздать силу шведскую и содержать шведского короля в прежних его терминах, чтоб не мог впредь чинить разорение как империи Римской, так и Российской и всем своим соседям. Однако его царское величество не намерен того искать, чтоб в конечное разорение оную корону привесть, как король шведский хотел сделать с Россиею, но только намерен содержать ее в умеренности. Того ради его царское величество то свое намерение повелел мне вашей светлости електорской предложить и желает ведать взаимно намерение вашей светлости». Курфюрст отвечал: «Чаю, что царское величество не желает в империи каких-нибудь развращений, из которых бы в нынешней войне с Франциею всем союзникам произошел вред, и надеемся, что нынешнею зимою его величество учинит мир с королем шведским». «Царское величество, – сказал на это Куракин, – всегда ищет приязни и дружбы со всеми соседями; но намерен для общего интереса обоих империй, Римской и Российской, обуздать силу шведскую, а к миру никакого вида нет и не надеюсь, пока будут удовольствованы союзники царского величества». Курфюрст начал говорить о баталии (Полтавской) и других посторонних делах и, между прочим, сказал, что по многим обстоятельствам думает, что король шведский умер; тем аудиенция и кончилась.

Куракин писал Долгорукому в Копенгаген: «По приезде моем я двор здешний нашел склонным; однако не надеюсь, чтоб он согласился в чем-нибудь на наше желание, разве останется нейтральным». Весною 1710 года Куракину удалось заключить между Петром и Георгом Лудовиком следующий договор: 1) оба государя пребывают между собой в прямой конфиденции, содержат постоянную дружбу, искренне помогают друг другу советами и средствами; один другому никакого вреда или предосуждения не чинят, неприятелям друг друга ни людьми, ни деньгами не помогают, разве, против всякого чаяния, потребует противного составляющееся в Гаге и Регенсбурге постановление насчет содержания и спокойствия в империи. 2) Государи сообщают друг другу обо всем, также своим министрам повелевают добрую корреспонденцию и коммуникацию между собою иметь. 3) Ежели таковые случаи приключатся, что одна сторона другой, когда нужда требовать будет, вспоможением войск вспомочи возможет, то хотят оные уведомлены быть и по изобретению нужды в том согласиться. 4) Его царское величество великодушную свою декларацию учинить повелел: если шведские войска, находящиеся в немецких провинциях, принадлежащих короне шведской, из них или других соседственных, к Римскому государству принадлежащих провинций против царского величества или его союзников не начнут неприятельских действий, то его царское величество не только сам не обеспокоит оружием шведских провинций, в Римском государстве находящихся, особливо же Померанию, но будет стараться, чтоб и союзники его поступали таким же образом, чтоб от этой войны не начались возмущения в империи и чтобы высокие союзники в войне против Франции не получили препятствия. 5) Его курфюрстская светлость будет стараться всеми силами, чтоб союзники царского величества, короли датский и польский, не подверглись нападению в своих немецких провинциях. 6) Если последует нападение на кого-нибудь из договаривающихся из противности и зависти к этому трактату, то государи обещают согласиться, как могут оказать друг другу крепкое вспоможение. 7) Это обязательство продолжается 12 лет.

Но важнее Ганновера была ближайшая Польша.

По восстановлении короля Августа чрезвычайным и полномочным послом к польскому двору отправился снова князь Григорий Федорович Долгорукий, который был встречен в Варшаве страшными воплями на разорения, претерпеваемые от русских войск, находившихся под начальством фельдмаршала-лейтенанта Гольца. Долгорукий счел своею обязанностию написать Головкину в начале 1710 года: «Извольте Гольцу указом высокомонаршим подтвердить, чтоб хотя немного теперь прежнюю горечь полякам засластить. Известно вам самим, как наши люди с поляками обходились, а теперь еще хуже поступают; со всех сторон, особенно же на Гольца, великие жалобы и слезы, что сам человек очень корыстолюбивый и своевольных не унимает. Безмерная мне тягость от жалобщиков на наших людей, больше на офицеров, и всего больше на иноземцев». Тягость обнаружилась еще в том, что на первой же конференции (10 февраля) сенаторы высказали свое удивление Долгорукому, что царь после Полтавской баталии ввел в польские и литовские земли многие свои войска вопреки союзному договору, ибо ни в Польше, ни в Литве никакого неприятеля больше нет, и русские войска разоряют край, как неприятели. Сенаторы потребовали немедленного вывода русских войск и объявили, что если у Долгорукого в инструкции об этом ничего нет, то они не станут с ним говорить ни о каких других делах. Долгорукий отвечал, что несколько кавалерии ввелено в Польшу только для изгнания из нее остальных шведских сил, для охранения польских прав и вольностей и возвращения на престол законного короля. Войска коронные и литовские не могли напасть на неприятеля и выгнать его из Польши, а когда шведы услыхали о приходе царских войск, то обратились в бегство. За это сенаторам следует только благодарить царское величество. Что же они говорят о разорении края русскими войсками, то пусть покажут явные доказательства, где, кому и какие именно нанесены обиды, и обидчик будет наказан по военному суду. Для вывода войск теперь он не имеет указа; и нельзя поручиться, чтоб неприятель, усилясь, не вошел весною опять в Польшу, и если войска будут выведены, то поворачиваться им назад опять для изгнания неприятеля будет трудно; если же весною опасности никакой не будет, то царское величество велит вывести войска. Четыре конференции прошли с шумом: сенаторы требовали, чтоб в апреле войска были непременно выведены, кроме выговоренных по союзу 12000. «Не только другие, но и наши доброжелатели противный вид мне показывают, – писал Долгорукий, – публично говорят, что, вопреки союзному договору, что хотим, то и делаем в Польше и хуже неприятеля до последнего конца всех разоряем. И от короля, кроме комплиментов, никакой помощи в деле своем не вижу, только от других слышу, что нами не доволен; много раз говорил он мне, чтоб я писал к командирам наших войск о прекращении грабительств. И чужеземные министры с удивлением мне говорили, для чего так без всякого милосердия союзных поляков до конца разоряем». По этим письмам отправлен был в Польшу генерал-майор Полонский с приказанием разыскать о всех грабежах и наказать виновных по военным законам, не описываясь с государем. Так как сенаторы и после этого не переставали требовать вывода войск, то Долгорукий объявил: видя, что Речь Посполитая к его царскому величеству в угоду приверженцам Швеции никакой приязни показать не хочет, полномочный посол просит королевское величество отпустить его к царскому величеству. Сенаторы отвечали, что более ничем не будут трудить полномочного посла.

Но Головкин заставлял Долгорукого трудить короля и Речь Посполитую. «Предлагать и домогаться, – писал Головкин, – чтобы как на Львовскую епископию, так и на прочие благочестивые епископии никто из униатов допущен не был, были бы посвящены из благочестивых монахов». Август отвечал, что когда вечный мир между Россиею и Польшею будет внесен в конституцию, тогда он, король, не позволит ставить униатов на православные епископии. Вольная рада решила внести вечный мир и последний союз в конституцию, а Долгорукий за это дал письменное обещание возвратить украинские Палеевы города.

В начале 1711 года приехал в Москву чрезвычайный и полномочный посол польский Волович, маршал литовский, и объявил царским министрам требования, чтобы 1) на основании устных обещаний, данных царем прошлого года в Люблине и Торне, отдана была Польше вся Лифляндия, на укрепление которой гарнизонами чины Речи Посполитой уже определили знатную прибавку войск; 2) чтоб отдана была Польше взятая русскими войсками у шведов крепость Эльбинг; 3) чтоб русские войска были выведены из польских владений с вознаграждением за страшные убытки, ими причиненные; 4) чтоб отданы были Польше украинские крепости: Белая Церковь, Хвастов, Браславль, Немиров, Богуслав, а в Литве Полоцк, Витебск и другие города; 5) чтоб доплачены были все деньги, обещанные по союзному договору; 6) чтоб освобождена была забранная в плен шляхта; 7) чтоб отданы были Польше в полное владение города, лежащие на правом берегу Днепра: Чигирин, Конев, Трахтемиров, Мошны, Сокольница, Черкасы, Ржищев, Боровица, Воротков, Бурин, Крылов, стоящие теперь пустыми; но обращение земель в пустыню не водится между монархами христианскими; 8) чтоб дана была вольность вере католической римской латинского и русского обряда; также чтоб дан был свободный проезд чрез Россию в Китай миссионерам римским; чтоб дано было место в Смоленске для построения римской каплицы.

Министры отвечали, что теперь, при начале турецкой войны, Риги отдать никак нельзя, потому что поляки не в состоянии содержать в ней достаточного гарнизона, а по окончании войны Рига и Лифляндия им отдадутся. Крепостей украинских нельзя отдать по причине той же турецкой войны, ибо эти крепости близко границы молдавской. Точно так же и Эльбинг отдан будет по окончании турецкой войны, а теперь отдать его нельзя из опасения выхода шведов из Померании. Войско русское из Польши уже все двинулось. Когда польское войско в поле выйдет, то царское величество заплатить ему по союзному договору не отрицается, если только войска будет выговоренное число; вперед давать денег никак нельзя: гетман Вишневецкий взял русские деньги на литовское войско да и пошел с ними к шведам. Разграничивать земли на Днепре теперь некогда; по окончании турецкой войны будет назначена для того особая комиссия. Шляхта, взятая на бою против войск царского величества, содержится как неприятели и изменники отечества; царское величество по просьбе посла освободит их, но посол должен дать ассекурацию, что они не будут потом служить в рядах неприятельских. Вере римской и униатской никакого утеснения со стороны царского величества не делано и делать не велено; римская вера в землях царского величества отправляется свободно, и в разных местах, где есть этой веры жители, костелы иметь позволено, именно в Москве и в Петербурге, а в Смоленске жителей католицкой веры нет; диплом дать в подтверждение о вольном отправлении веры католицкой и о пропуске миссионеров в Китай и Персию царское величество не отрицается, ежели от папы римского к его царскому величеству покажется склонность и польза в нынешней войне против турка, на что будет царское величество от того двора ожидать отзыва. Волович не мог вытребовать ничего больше. Но, сохраняя твердость и достоинство в ответах на требования Речи Посполитой, Петр в то же время старался делать все возможное, чтоб сохранить доброе расположение панов, бывших верными русскому союзу; так, 6 марта он писал Меншикову: «Посол польский Волович предлагал здесь о маетностях госпожи Огинской, о старостве Езерецком (которое заехал Девиц, будто за ваш долг, и владеет), дабы ему возвратить, о чем извольте нас уведомить; однако ж для нынешнего случая надобно им отдать назад, дабы их тем удовольствовать, а особливо такого, у кого отец подлинной был верный нам, и николи б я того от вас не чаял, хотя б какой и долг на них был».

Итак, Дания, единственная деятельная союзница, ведет плохо свои дела; от Польши нельзя ждать ничего доброго; Пруссия никак не склоняется к наступательному союзу против Швеции, она ждет, как пойдет турецкая война. При таких-то обстоятельствах царь должен был покинуть север и углубиться в южные степи. Тяжелые предчувствия томили его душу, и под их влиянием он хотел устроить семейное дело, которое лежало на его совести. «Благодарствую вашей милости, – писал он Меншикову, – за поздравление о моем пароле, еже я учинить принужден для безвестного сего пути, дабы ежели сироты останутся, лучше бы могли свое житие иметь, а ежели благой бог сие дело окончает, то совершим в Питербурху».

Кому же Петр принужден был дать пароль для безвестного пути?

Несколько раз в нашем рассказе упоминалось имя Анны Монс, красавицы Немецкой слободы, обворожившей великого царя. В 1704 году эта долгая и, по-видимому, крепкая связь рушилась: пошли слухи, что красавица сблизилась с прусским посланником Кейзерлингом и приняла предложение выйти за него замуж; чем руководилась при этом Анна, страстию или желанием при охлаждении царя обеспечить свое положение таким почетным браком, – мы не знаем, знаем одно, что она вместе с сестрою своею, Балк, подверглась опале, была посажена под арест. В марте 1706 года Головин дал знать царю, что Кейзерлинг бил челом, «чтоб Анне Монсовой и сестре ее Балкше дано было позволение ездить в кирху, и Балкову жену, буде мочно, отпустить к мужу. Сие просит он для того, что все причитают несчастие их ему, посланнику». Петр отвечал: «О Монше и сестре ее Балкше велел я писать Шафирову, чтоб дать ей позволение в кирху ездить, и то извольте исполнить». «Все причитают несчастие Монс и сестры ее мне», – говорит Кейзерлинг, а не говорит прямо: «Я виновник их несчастия». Нельзя не обратить внимания на эту неопределенность слов Кейзерлинга. Но в какой бы степени ни был справедлив слух об участии Кейзерлинга в опале Анны Монс с сестрою, верно также, что дело Монс не ограничивалось одними ее личными отношениями к царю, т. е. переменою их; дело было гораздо обширнее, и в него замешано было с 30 человек, что видно из письма Ромодановского к Петру в 1707 году: «С тридцать человек сидят у меня колодников по делу Монцовой; что мне об них укажешь?» Петр отвечал: «Которые сидят у вас по делу Монцовны колодники, и тем решение учинить с общего совету с бояры, по их винам смотря, чего они будут достойны». Вероятно, красавица Немецкой слободы и близкие к ней люди, пользуясь своим авантажем, позволяли себе разного рода злоупотребления. В упомянутом выше возражении Гюйсена на брошюру Нейгебауера говорится о Монсах: «Они этим снисхождением (царя) так широко воспользовались, что принялись ходатайствовать по делам внешней торговли и употребляли для того наемных стряпчих. Можно легко догадаться и даже рассчитать, сколько стекалось в это семейство подарков и драгоценностей от его клиентов. Столь великое и неожиданное счастие сделало Монсов высокомерными, и невозможно довольно надивиться, с какою неблагодарностию они злоупотребляли этими милостями, особенно когда пользовались запрещенными знаниями и прибегали к советам разных женщин, каким бы способом сохранить к их семейству милости царского величества».

Анне Монс нашлась более счастливая преемница. При дворе любимой сестры Петра, царевны Натальи Алексеевны, жило несколько женщин, которые играют значительную роль в судьбе Петра и его любимца Меншикова. Здесь жили две сестры Меншикова – Марья и Анна Даниловны, две сестры Арсеньевы – Дарья и Варвара Михайловны, Анисья Кирилловна Толстая. Из них Дарья Михайловна Арсеньева была в связи с Меншиковым и в 1706 году вышла за него замуж. В сентябре 1705 года Меншиков писал к ней: «Для бога, Дарья Михайловна, принуждай сестру, чтоб она училась непрестанно как русскому, так и немецкому ученью, чтоб даром время не проходило».

Мы видели, что Меншиков готовил свою сестру в невесты царю, но его замыслы не осуществились. С 1703 или 1704 года в числе названных женщин является молодая Екатерина, дочь лифляндского обывателя Самуила Скавронского, находившаяся, как говорят, в услужении у мариенбургского пастора Глюка и попавшаяся с ним вместе в плен к русским при взятии Мариенбурга. Под письмом названных женщин от 6 октября 1705 года к Петру подписались: «Анна Меншикова, Варвара (Арсеньева), Катерина сама третья. Тетка несмышленая (Толстая). Дарья глупая (Арсеньева). За сим Петр и Павел, благословения твоего прося, челом бьют». Если в октябре 1705 года Екатерина имела уже двоих детей, то мы можем приблизительно определить начало ее связи с Петром, и когда обратим внимание на время опалы Анны Монс, то эта опала может получить объяснение.

Счастливая соперница Анны Монс называлась сначала Катериною Василевскою – так она названа в собственноручной записке Петра от 5 января 1708 года: «Ежели что мне случится волею божиею, тогда три тысячи рублев, которые ныне на дворе господина князя Меншикова, отдать Катерине Василевской и с девочкою». По принятии православия она начала называться Екатериною Алексеевною по восприемнику своему царевичу Алексею. При этом же переменена была и фамилия: вместо Василевской ее начали называть Михайловою, фамилия, которую, как известно, носил и сам Петр. Связь Екатерины Алексеевны Михайловой с Меншиковым и его семейством была самая тесная, что видно из ее писем к светлейшему; тон этих писем хотя и изменяется вследствие постепенного изменения в положении Екатерины Алексеевны, но всегда остается дружественным. Так, в сентябре 1708 года она пишет вместе с Анисьей Толстой: «Милостивый наш государь батюшка князь Александр Данилович, здравствуй и с княгинею Дарьею Михайловною и с маленьким князем на множество лет. Благодарствую за писание твое; пожалуй, прикажи впредь к нам писать о своем здравии, чего всечасно слышати желаем. По отъезде нашем из Киева от вашего сиятельства ни единого письма не получили, о чем зело нам прискорбно. Но впредь просим, дабы незабвенны чрез писание вашей милости были. Пожалуй, наш батюшка, прикажи отписать про здоровье государево». Говоря о сыне Меншикова, Екатерина обыкновенно расточает самые ласкательные выражения. В письме из Москвы от 13 февраля 1710 года прежние дружественные отношения, но тон уже другой: «Доношу милости твоей, что господин контр-адмирал (Петр) милостию всевышнего бога в добром здравии, тако ж и я с детками своими при милости его в добром же здравии, только что собинная твоя дочка ныне скорбит зубками. Тако ж доношу, что г. контр-адмирал не в малой печали есть, что слышал, что милость твоя изволишь печалиться, что мало к милости твоей писал: и милость твоя впредь не изволь сумневаться, понеже ему здешнее пребывание, как милость твоя сам известен, велми суетно. Иван Аверкиев доносил про милость твою, что ты изволил трудиться и сам от Калинкиной деревни на большую дорогу изволил дорогу просекать; и я хозяину своему о том доносила, что зело угодно ему стало, что такой верный прикащик там остался. Дитя наше зело тоскует по бабушке, и ежели милости вашей в ней нужды нет, то извольте пожаловать к нам прислать немедленно». Подписано: «Екатерина». В письме из Петербурга от 8 апреля 1710 года находится PS: «Маленькие наши Аннушка и Елизавета вашей милости кланяются». Тон писем Меншикова к Екатерине Алексеевне изменялся также с изменением отношений ее к «хозяину своему». От 12 марта 1711 года последнее письмо от него к ней, надписанное: «Катерине Алексеевне Михайловой», с обычным обращением: «Катерина Алексеевна, многолетно о господе здравствуй!» В письме от 30 апреля того же года уже совершенно иное обращение: «Всемилостивейшая государыня царица!» и дочери Екатерины Алексеевны называются государынями царевнами. Екатерина в письме от 13 мая 1711 года подписалась: «Пребываю и остаюсь ваша невеска Екатерина».

Екатерина Алексеевна в своем новом значении, уже всем известном с 6 марта, отправлялась с «хозяином» в турецкий поход. Меншиков, верный приказчик, оставался в Петербурге стеречь парадиз и новые завоевания.