Том 16. Фредди Виджен и другие

Перевод с английского Н.Трауберг

ОБ ЭТОЙ КНИЖКЕ

Заглавие для этой книжки я взял из старой истории, которая, как говорится, может быть для кого-нибудь новой. Один нервный джентльмен должен был сказать застольную речь. Как многие люди его рода, начал он едва слышно, и вскоре раздался суровый голос:

— Погромче, если не трудно.

Через минуту-другую еще один голос глубже проник в суть дела.

— Да, погромче, — сказал он, — и посмешнее.

На этом история кончается. Читатель волен решать, послушался ли выступавший, как слушаюсь сейчас я.

Почти все заметки написаны лет десять с лишним назад для американского журнала «Вэнити Фейр». Волк, поджидавший у дверей, не оставлял времени для терпеливых поисков слова. У меня были жена, две кошки и щенок, так что я старался поскорее заработать. Вам будет приятно узнать, что это мне удалось, и я платил налоги так шустро, что на Лонг-Айленде, в нашей деревне, меня прозвали «Этот, честный».

Но если пишешь для будущего (что я сейчас и делаю), легкая небрежная манера никак не годится. Когда Фейбер и Фейбер, близнецы с Рассел-сквер, спросили меня, нет ли в моих закромах очерков на целый сборник, я тут же ответил: «Как не быть!» Мне представлялось, что надо извлечь их, обдуть с них пыль, а там — грести гонорары. Только принявшись за дело, понял я свою ошибку.

Чтобы угодить просвещенному британцу, заметки мои должны быть погромче и посмешнее. Не чуть-чуть посмешнее, не чуть-чуть погромче, а настолько, насколько можно. Вот я и стал трудиться над ними, как бобер.

Так что помните, пожалуйста, что если книжка вам противна, она могла быть намного хуже.

Писать в таком жанре нелегко по двум причинам. 1) Сразу вспоминаются десятки людей, которые сделали бы это лучше. 2) Очерк — коварная штука, это вам не история. Историю всякий выслушает. А тут что? Хватаешь человека за лацкан, что-то порешь, хотя он с тоскою смотрит вдаль. «Сколько еще? — думает он, украдкой взглядывая на часы. — Нет, сколько же еще?» Когда он вырвется, ясно, что он предостережет других; и теперь, завидев вас, они сразу скажут себе: «Вообще-то он ничего, но лучше бы не острил». Первая часть фразы придет в голову только уж очень добрым людям.

Я бы хотел, чтобы об этой книжке судили в незлобивом, послеобеденном духе. Напрягите воображение. Представьте, что вы доверху полны petite marmite, poulet roti[103] и тем странным мороженым, похожим на лосьон для волос, которое подают на банкетах; что вы упились хорошим вином; что вы расстегнули жилетку и раскурили сигару. Тогда все предстанет в ином свете.

А вообще-то и правда, поешьте как следует перед тем, как читать. Не берите книжку в руки после легкого завтрака или в серый предвечерний час. Дождитесь обеда. Потом, когда кофе и бренди — под рукой, а душа полна уютного чувства «да что там, потерплю», читайте смело. Вы сами удивитесь, насколько все иначе.

Издатели меня поддержат. Фейбер-старший, с которым я чаще имею дело, рассказывал, что рукопись пришла утром, и они с Фейбером-младшим просто не знали, как с ней быть. Целый день перебрасывали они ее друг другу. Потом позвали служащего по фамилии Симмонс, чтобы подсунуть ему, но он тут же уволился и теперь разводит в Кении кофе. Оказавшись в тупике, они внезапно решили, что надо сначала пообедать.

Обед их был таким:

Пили они при этом самое лучшее шампанское, а потом чуть не подрались, поскольку Фейбер-младший вцепился в манускрипт, Фейбер же старший, рассерженный его пыхтением и сопением, ударил брата по голове croissan'oм, то есть рогаликом.

Итак, если вы еще колеблетесь, скажите себе: «Сделать это можно. Вот Фейберы…» — и приступайте к чтению.

ГОЛЛИВУДСКИЙ КАВАРДАК

Всякий, кто любит писателей (а, кроме пекинесов, они — самые привязчивые и приятные из домашних животных), заметил, я думаю, как их, бедняжек, мало. Когда-то Лондон кишел ими. Мы встречали их кучками в любом издательстве, куда бы случайно ни зашли. Их присутствие украшало и первый, и второй антракт любой премьеры, что же до таких мест, как Челси или Блумсбери, приходилось смотреть под ноги, чтобы на них не наступить.

А что теперь?

Проверьте сами. Уильям Шекспир… Когда его в последний раз видели? Перси Б. Шелли… Что с Перси? Диккенс, Теккерей, Троллоп, Мартин Таппер…[105] Где они? Их нет.

Иногда мне рассказывают страшные истории.

— Знаете этого романиста с висячими ушами? Ну, крапчатый такой, весь пиджак в пятнах. Так вот, он исчез.

— Исчез?

— Бесследно. Попрощались у входа в клуб, а захожу туда — его нету.

— И со мной то же самое, — говорит другой. — Были у меня прекрасные драматурги. Как в воду канули!

Мы, конечно, решили, что они попали под машину. Писатель мечтателен и, как его не дрессируй, встает посреди улицы, чтобы отработать диалог. Но недавно правда вышла наружу.

Они — в Голливуде, пишут сценарии для звуковых фильмов.

Как и следовало ожидать, с появлением звукового кино Голливуд кардинально изменился. Теперь картину запросто не сделаешь. Все знают, как их делали раньше — беспечно, по-приятельски, словно стайка школьников. У Айка есть пленка, у Спайка — камера (дядя подарил на Рождество), у Майка — два-три приятеля, которые любят наряжаться и сниматься, так что можно, сложив свои карманные деньги, основать кинокорпорацию. О сценариях никто и не думал. Их создавали по ходу дела.

Прошли эти добрые времена. Теперь нельзя облачиться в тогу, крутануть ручку и назвать то, что получится, «Великий Рим». Нужна сложнейшая организация. Нужны продюсер, режиссер, второй режиссер, помреж, ассистент, оператор, директор группы и множество помощников. Нужны высококлассные специалисты. А главное, нужны писатели.

Получился неслыханный кавардак. Чтобы исправить дело, надо смело выйти вперед и выложить всю правду.

Прошу вас, не преуменьшайте опасности. Не отмахивайтесь от нее, беззаботно замечая: «Чем больше, тем лучше» или «Один куда-то денется, а тут — другой». Англия, очнись! Если не действовать решительно, писатели исчезнут совсем. Кто будет писать в газетах о современной девушке и упадке домашнего уюта? Представьте, что вы понадеялись на Инга,[106] а его нигде нет. Вы призадумались, а?

Нам скажут, что это нелепо — только динамит мог бы изгнать настоятеля из «Ивнинг Стандард». Не зарекайтесь. Дело дошло до того, что ничему нельзя верить. Знаете ли вы, например, что весь год, когда меня не было в Лондоне, я был не в Дартмуре, как полагали, а в Голливуде? Если бы я не подкупил дочь тюремщика, и она не сунула в пирог напильник, я бы там и сидел. Что скажете?

Голливуд ужасно влияет на нравственность. Он дышит обманом и лукавством. Ни один предмет, ни одно явление не равны самому себе. Дерево — крашеный столб, подпертый какими-то бочечками. Дворец Гарун аль Рашида, который мы видим на экране, был в жизни картонным макетом (4 фута на 3). Поэтичная лагуна — дурно пахнущий бассейн, по которому, вздымая волны, ходит ассистент в трусах.

Представьте, как действует это на чувства творца. С детства наученный любить правду, он попадает туда, где наживаются на подлоге. Поневоле задумаешься, правильно ли тебя воспитывали. Через месяц-другой уже нельзя положиться на то, что он не будет мошенничать в гольфе или при подсчетах налога.

Страдает и его достоинство. Сценаристов держат в закутках. На каждой студии располагаются ряды жалких хижин, в каждой из которых сидит писатель. Сквозь решетку белеют испуганные лица, и порой, жалобно скуля, злосчастные авторы просят, чтобы их вывели на прогулку. Как, по-вашему, легко это видеть? Сердце буквально истекает кровью. Только очень жестоких людей не тронет такое зрелище.

Как-никак, писатель — человек. Ему положены жизнь, свобода и стремление к счастью. Можно ли держать его на привязи?

Нет, я не хочу сказать, что их очень мучают. На лучших студиях к ним даже добры. Часто видишь, как Уорнер или Ласки кормят их салатом через решетку. Относится это и к самым гуманным режиссерам.

Что там, сценаристы нередко дружат с режиссерами. Кинг Видор рассказывал мне трогательную историю. Как-то утром он шел в ателье, сосредоточившись на будущей съемке, и ощутил, что его дергают за полу пиджака. Посмотрев вниз, он увидел своего ручного сценариста, Уильма Эдгара Деламера, глядевшего на него так странно, словно он хотел его предостеречь.

Поначалу мистер Видор принял это за шутку, но что-то подсказало ему, что где-то таится опасность. Он вспомнил детские книги, в которых верный пес оттаскивал хозяина от пропасти. Повернувшись на 180°, он пошел в кафе, где выпил обезжиренного молока. И правильно сделал, поскольку в ателье ожидала заморская звезда с тяжелым характером. Можете не сомневаться, что Эдгар получил хороший ужин.

Однако это — частный случай. Не все режиссеры подобны Кингу Видору. Большей частью они изводят узника поправками, от чего тот теряет и достоинство, и аппетит. Губит сценаристов то, что с ними никто не считается. Режьте по живому, кромсайте, давайте понять, что диалог сырой, и вскоре вы добьетесь того, что розы на его ланитах безвозвратно поблекнут.

Говорят, в Голливуде есть сценаристы, которые годами получают жалованье, хотя ни одна их строчка применения не нашла. Есть и такие, кого никто не видел, словно узников Бастилии. Они сидят в своем закутке и растят бороду. Время от времени с ними возобновляют контракт, а потом опять забывают.

Если все так, как я описал, напрашивается вопрос — почему писатели туда едут? Ответ уложится в одно слово: «Насилие».

Честности ради скажу, что киномагнаты очень редко прибегают к физическим методам. Иногда особенно упорному автору дают мешком по голове в темной аллее, чтобы отправить в пустыню, пока он не очнулся, но, как правило, действуют мягче, деликатней.

Два-три магната — скажем, Ласки и Цукор, — завидев добычу, следуют за ней в кафе или ресторан, а там садятся за соседний столик.

Минуту-другую царит тишина, нарушаемая хрустом салата. Потом Ласки, чуть повысив голос, задумчиво произносит:

— Как ее фамилия?

— Чья? — осведомляется Цукор.

— Да этой высокой блондинки.

— Какой именно?

— Ну, она была в пляжном клубе.

— Э?

— На ней еще такой розовый купальник.

— А, эта, с веснушкой на спине!

— С веснушкой? С родинкой, насколько я понял.

— Нет. С веснушкой. В самом низу позвоночника.

— Да ладно. Как ее зовут?

— Забыл. Спрошу, когда увижу. Мы с ней хорошо знакомы.

Тут они недолго молчат. Слышится учащенное дыхание. Автор стоит у столика, жадно поблескивая глазами.

— Простите, — говорит он, — я вмешался в частную беседу, но вы сказали, что знакомы с высокой блондинкой именно того типа, который я люблю. Как ни странно, такую девушку я годами искал по всей стране. Где ее можно найти?

— В большом саду, — отвечает Ласки. — В Голливуде.

— Далековато, а? — сочувствует автору Цукор.

— Если бы вы были писателем, — вступает в беседу Ласки, — мы бы завтра взяли вас с собой.

— Поразительно! — говорит жертва. — Я писатель, Дж. Монтегю Бримуорти. «Мастер сюжета» («Нью-Йорк Тайме»), «Могучий, беспримесный реализм» («Гералд Трибьюн»), «Ни одной скучной страницы» («Уимен'з Уир»).

— Что ж, — говорит Ласки, вынимая контракт, — подпишитесь вот здесь.

— Тут-тут, где мой палец, — поясняет Цукор.

Ловушка захлопнулась.

Если этот метод не сработает, выбирают другой, покруче. Потребность в сценаристах вернула к жизни добрый старый обычай — людей крадут. Соперничество между студиями так остро, что никто не защищен.

Я слышал об очень занятном случае. Один человек отправился на Запад, чтобы поискать там нефть. Он был из тех, кто буквально помешан на этом ископаемом. Меньше всего на свете думал он стать писателем. Кроме писем и поздравительных телеграмм, он ничего не писал.

Случилось так, что его внешность наводила на мысль о сценаристе. У него были высокий лоб, похожий на купол, пронзительный взор и та циничная усмешка, которая обычно означает, что ждать эпиграммы недолго.

Однако писателем он не был, и очень удивился, когда на пустынной улице Лос-Анджелеса, где он размышлял о нефти, какие-то люди в масках схватили его, усыпили и увезли в закрытой машине. Очнулся он в конурке. Перед ним лежал отточенный карандаш, а строгий субъект советовал ему не лениться и подпустить секса, но в меру, из-за цензоров.

У этой истории есть странное продолжение. Герой ее философски смирился с неизбежностью, забыл о нефти и написал несколько фраз. Оказалось, что это легче легкого. Вскоре он строчил не хуже самых старых и высоколобых коллег. Так начал свою карьеру Ноэл Кауард.[107]

ЛИТЕРАТУРА И ХУДОЖЕСТВА

Успех приходит к нам исподволь, и писатель вздрагивает, оглянувшись и осознав, на какие высоты взобрался. Теперь издатели так и хватают мои сочинения. Читатели давно говорят приятные слова, но мне в голову не приходило, что я недалеко от высот, пока я не повстречался в клубе с Многодетной Матерью, которая ткнула пальцем в мое письмо о дружбе и современных девушках и сказала, что никто другой в Англии не мог бы так написать. Конечно, она перегнула, но я хотя бы понял, как далеко ушел от того далекого лета, когда веселым юнцом приехал в Лондон и начал свои попытки напечатать письмо-другое в ежедневной газете.

Думая о тяжких днях, когда мне казалось, что я не найду ни одного издателя, я испытываю и гордость, и смущение. Как завидовал я удачникам — Отцу семейства, Негодующему либералу и прочим! Они казались мне великанами. Помню мой восторг, когда меня подбодрил джентльмен из Брондсбери, подписывавший письма словами «Две трудящиеся девушки».

— Стойте насмерть! — сказал он, помахивая седой бородой, когда я показал ему мои отвергнутые опусы. — Прыть у вас есть, пафос — тоже. Нужно только упорство. Не забывайте, мой юный друг, что нет царского пути к успеху. Я ждал шесть лет, пока напечатали первое письмо, да и то его ужали до трех строчек.

И, допив свое пиво, он рассказал мне, что пишет. Насколько я помню, это было одно из тех прекрасных посланий, которые начинаются так:

Конечно, письмо вы читали. Оно включено в собрание сочинений. Многие ценители полагают, что это — его шедевр.

Мы, авторы газетных писем, народ гордый. И не зря. Никогда не забуду слова Возмущенного Домовладельца, блестяще выразившего наши взгляды: «Романы пишут те, кому не удалось попасть в газету».

Чтобы проверить, прав ли он, спросите тех, кто писал и романы, и письма. Спросите Голсуорси, что он чувствовал, когда печатали «Сагу о Форсайтах», и он зевнет. Упомяните вскользь, что вы читали его письмо в газете «Сассекский фермер» о том, что дорожку, ведущую к баптистской молельне, давно пора почистить, и он засияет. В конце концов, за роман много платят, а вот письмо — искусство для искусства.

Если бы я давал совет юнцу, пытающемуся преуспеть на этом труднейшем поприще, я бы сказал: «Пишите на одной стороне листа. Сгущайте свою мысль. Приготовьтесь к обидам. Наконец, не пытайтесь бегать, пока не научитесь ходить. Другими словами, начните, как мы все, с кукушки».

Почему-то издатели газет их очень любят. Каждый, кто про них напишет, попадет в колонку. Однако кукушничать, как мы это называем, не так-то легко, нужно точно рассчитать время. Если запоздаете, вас обскачут; для второго опуса об этих птицах рынка нет. С другой стороны, если выступить слишком рано, получится глупо. Иначе говоря, не стоит писать в январе: «Глубокоуважаемый N! С Новым годом. Быть может, Вас заинтересует, что новогодней ночью, в 19.45, я услышал кукушку…» Издатель просто засмеется, и не очень добрым смехом.

Однако продолжайте и, повторю, начинайте с кукушки. Будьте осторожны; проверьте, кукушка ли это. Уиндэм Льюис[108] поведал, что однажды написал в газету о снегире, но письмо отвергли, ибо оно задевало чьи-то интересы.

Дам еще один совет: следите за собой. Не разрешайте письмописанию перейти в порок. Вы скажете, что вам ничего не стоит его бросить, но так ли это? Удостоверьтесь в том, что вы не похожи на тигренка, который довольствуется бананами, пока не почует запах крови, а там — не съест первого индуса. Как ни печально, сам я очень испортился. Я был кротким и непритязательным, а теперь стал ментором и занудой. Увидев напечатанную ошибку, я хватаю перо, бумагу и, нередко — с большим ехидством, начинаю письмо: «Глубокоуважаемый N! Во вчерашнем номере появилось поразительное утверждение…».

Ну вот. Я себя выдал. Другими словами, несмотря на успех, я — не из великих. Далеко мне до вершин. Истинный автор газетных писем творит без причины и понужденья, словно жаворонок.

Или

Перед таким текстом остается преклонить голову и воскликнуть: «Здравствуй, дух веселый!».[109]

А вот и другое доказательство того, что я не из лучших (как, скажем, Удивленный подписчик или Стародум). Гоняясь за наживой, я написал это в виде статьи. Соответственно, мне заплатят. Подписчик выше таких соображений, равно как и Стародум, и Полковник-в-отставке. Приписав в начале заветные слова, они послали бы свой труд в газету.

Мне искренне жаль Цицерона, Диогена Лаэртского или, скажем, Плиния Старшего, которые действовали раньше, чем появилась почта. Они не могли доподлинно знать, какой у них успех, ибо всякому известно, что измеряется он количеством читательских писем. Вот она, лакмусовая бумажка.

Конечно, у Плиния были школьные друзья, которые считали его молодцом или хотя бы называли, когда надеялись, что он заплатит за фалернское. Порой добродушный сенатор похлопывал Цицерона по плечу, приговаривая: «Недурно, недурно…» Но, говоря строго, несчастные трудились в темноте, что сбивает писателя с толку.

Писатели наших дней очень остро реагируют на эти письма. Нетрудно представить себе, как Голсуорси подходит в клубе к Киплингу и говорит с нарочитой небрежностью:

— Редьярд, вы не слышали часом о хорошем секретаре? А то я совсем измучился. У машинистки — судорога, а на письма отвечать надо. Так и валят, так и валят…

— Вы меня знаете, Джон, — отвечает Киплинг. — Если бы я мог, я бы вас выручил. Но со мной — буквально то же самое. Оба секретаря упали утром в обморок, теперь в больнице. Лавина какая-то!

— Скажите, — нервно спрашивает Голсуорси, — сколько писем вы получили на прошлой неделе?

— А вы? — парирует Киплинг.

— Я первый спросил, — обижается Голсуорси, и они расходятся.

Тем временем, в уголке, Хью Уолпол[110] резко отходит от Г. Дж. Уэллса.

Если подвергнуть тесту меня, я окажусь где-то в середине — и не чемпион, и не полный неудачник. Словом, ни то ни се. Книги мои находят отклик у особой публики — у больных, у заключенных и у собакокрадов. Насчет Обуази я не так уверен.

Из Обуази (или «от»? Вообще, что это?) недавно пришло письмо, подписанное: «Англия, П.Г. Вудхаузу», что, согласитесь, лестно.

Письмо — такое.

Прямо не знаю, как быть. На первый взгляд автор письма хорошо клюкнул. Но может случиться, что это — ошибка или недоразумение. Если издатели наводнят Обуази моими книгами, раскупят их, или там решили, что я торгую чем-то другим? Легко спутать на расстоянии. Вспомним историю о торговце досками, который кинулся было Бог знает куда, заслышав, что на его товар есть спрос в Пернамбуку, но выяснил, к счастью, что там нужны не доски, а соски.

Я думаю, лучше, махнув рукой на Обуази, держаться больных и заключенных, не говоря уж о собакокрадах. Тому, кто не обезумел от сребролюбия, этой публики вполне достаточно.

Популярность у больных меня немного смущает. Конечно, я люблю, чтобы мои книжки читало как можно больше народа — но, по природной доброте, не радуюсь мысли о том, что для этого нужно тяжело захворать. Вроде бы дело обстоит именно так.

Понять я это могу. Когда вы здоровы, вам сам черт не брат. «Мне и так хорошо, — говорите вы. — Зачем мне читать Вудхауза?». И не читаете.

Что ж, прекрасно. Однако придет день скорби — температура подскочит, горло заболит, перед глазами поплывут пятна. Тогда, так или иначе, перед вами окажется моя книжка, а через неделю вы напишете:

Понимаете, перед какой он меня ставит дилеммой? С одной стороны, я рад, что страдальцу полегчало. С другой — я чувствую, что до следующего недуга он моих книг читать не будет. Если хотите увидеть растерянного человека, посмотрите на меня, когда газеты сообщают о новой эпидемии.

Зачем, спросите вы, страдать из-за больных, когда есть собакокрады? Тут мне придется сделать неприятное признание: я похвастался. Меня читает один-единственный собакокрад, да еще неудачник, поскольку его поймали. Кроме того, он писал мне по сомнительный причине — им двигала не чистая, как пламя, любовь к большому мастеру, но стремление узнать, не дам ли я ему денег. Чем больше я думаю над этим письмом, тем меньше верю в то, что автор поспособствует сбыту моих творений.

Посмотрите фактам в лицо. Чтобы покупать мои книги, он должен красть собак, а чтобы красть их в достаточном количестве, он должен совершенствовать технику. Ненадежно, а? Может выпасть хороший, урожайный год, когда он будет покупать мои книжки не только для себя, но и для друзей. Но гораздо больше оснований предположить, что его несовершенные методы приведут к новому аресту, а какой мне толк от человека, который сидит в тюрьме?

Дело в том, что сидит он в английской тюрьме, а в английских тюрьмах дают читать только первый том «Уоверли»[111] и относительно научный опус «Чудеса в пруду». Мои читатели находятся в американских тюрьмах. Я получаю от них столько писем, что заподозрил: а вдруг преступный американец считает мою книжку непременной частью своей экипировки?

Так и вижу, как мать посылает его на дело.

— Какао не выпьешь, Кларенс?

— Нет, мама, спасибо. Надо идти.

— И то верно. Ты все взял?

— Да. Все.

— Теплую фуфайку надел?

— Надел, не беспокойся.

— Револьвер не забыл? Ацетиленовую горелку? Книжку Вудхауза? Кастет? Отмычку? Маску?

— Не беспокойся ты!

— Тогда иди, мой мальчик. С Богом. Помни, что говорил папа: «Ступай легко, читай Вудхауза и не стреляй, пока не увидишь белки их глаз».

В Чикаго не так давно жил гангстер, который, совсем замотавшись, прихватил по ошибке Гарольда Белла Райта.[112] После одиннадцатой главы он понял, что наделал, и так расстроился, что не сумел уложить полисмена с трех ярдов и был с позором изгнан из банды. На ближайшем собрании у него отобрали пулемет. Теперь он продает газировку в канзасском городишке. Если ты занимаешься трудным и прибыльным делом, нужна особая осторожность.

Словом, в американских тюрьмах меня читают; читают и на одре болезни. Однако, рискуя получить упрек в неблагодарности, скажу, что этого мало. Не будем говорить о том, что чтение моих книжек входит, быть может, в приговор. Мне просто хочется, чтобы мной занялись здоровые люди, не принадлежащие к преступному миру. Что говорить, неплохо облегчать страдания при кори, свинке или перемежающейся лихорадке. Кроме того, приятно знать, что ты развлек человека, занятого столь скучным делом, как взламывание сейфа. А все же я мечтаю о здоровом читателе, и был бы рад, если бы сумел привлечь тех, кого не влечет преступление.

Вчера я решил было, что мечта моя сбылась. Рядом со мной на званом обеде сидела одна их тех очаровательных женщин, которых годы не лишили ни проницательности, ни чутья.

— Какое счастье! — сказала она. — Не могу поведать вам, как я горжусь знакомством с вами. Я читала буквально все, каждую строчку…

Я зорко на нее посмотрел. Черты ее не искажала боль. Если на Олимпийских играх введут марафонский бег для старых дам, она его выиграет.

— Ваши родные не болеют? — спросил я для верности.

— О, нет! У нас очень здоровая семья. И все вас читают. Мой старший сын ничего другого в руки не берет. Сейчас он в Америке.

Ага, вот оно!

— В Синг-Синге? — осведомился я. — Или в Джолиет?

— В английском посольстве.

— А как его здоровье?

— Спасибо, очень хорошо.

— И он читал мои книжки?

— Все до единой. У внуков вся комната ими уставлена. Приду домой, — сообщила она, — и сразу расскажу, что сидела рядом с Эдгаром Уоллесом.[113]

Люди вдумчивые полагают, что самые страшные напасти вползали в мир тихо, без предупреждения. Никто ничего не замечает, а потом проснутся и — и на тебе!

Скажем, в Средние века все шло тихо-мирно — рыцари сражались, свинопасы пасли свиней, землевладельцы занимались землей, как вдруг утром, во вторник, за шесть недель до первого августа,[115] один оружейник встретил между Саутхемптоном и Уинчестером (там, где сейчас бензоколонка) одного смерда и вступил с ним в беседу, по обычаю тех времен.

— Привет, — сказал оружейник.

— Наше вам, — вежливо ответил смерд.

После чего они молчали минут двадцать, как обычно бывает, когда беседует низкий люд.

— А у нас что было! — заметил в конце концов смерд. — Одно слово, чудеса. Старый Билл вышел погулять, а он весь черный.

— Черный? — удивился оружейник.

— Ну!

— Дела-а… Там, у нас, Джордж-пастух тоже почернел.

— Да ты что?!

— То.

— С чего бы это?

— Не знаю. Я не здешний.

А через неделю чума охватила всю страну и тот, кто не выглядел, как негр из джаза, поистине был белой вороной.

Примерно так же, исподволь, затопили нашу страну детективные романы. Недавно их было совсем немного, теперь от них спасенья нет.

По-видимому, появился вирус, побуждающий писать в таком духе. Это бы ничего, если бы не заразились и плохие писатели.

Результат не радует. Престол царей, священная земля, второй Эдем, оплот несокрушимый, природой созданный, чтоб мор и враг не тронули счастливейших из смертных, алмаз в серебряной оправе моря, подобного ограде или рву, надежно защищающему замок,[116] — словом, Англия превратилась в сумасшедший дом, где пациенты читают друг другу страшные истории. Причем девяносто девять из ста — истинный хлам.

Да, неприятно.

А хуже всего то, что в девяносто шести есть девушка и любовь.

Почему решили, что в разгаре сюжета под ногами должна мотаться девушка, я понять не могу. Никто не ценит девушек больше меня, но на своем месте. На скачках — пожалуйста, на крикетном матче между Итоном и Харроу — просим, в ночном клубе без них вообще не обойтись, а вот в портовом притоне ласкара[117] Джо им делать совершенно нечего. Кроме всего прочего, они теряют свое царственное достоинство, если сунуть их в шкаф, надев им на голову мешок. Как ни крути, с героиней детектива это рано или поздно случится.

Дело в том, что, несмотря на серые глаза и волосы цвета спелой ржи, героини эти умом не блещут. Я не преувеличу, сравнив их интеллект с интеллектом таракана, причем не среднего, а такого, которого уронили в младенчестве. Девушка из детектива прекрасно знает, что за ней гонится прославленная банда. Но если глубокой ночью явится посланник с запиской «Приходите немедленно», она тут же хватает шляпу и пускается в путь. Одноглазому рябому китайцу со зловещей усмешкой она верит, как родному, даже когда он сажает ее в машину со стальными шторками на окнах и везет в халупу на болотах. Когда же герой, рискуя жизнью и удобствами, приходит ей на помощь, она не хочет иметь с ним дела, ибо безносый мулат сказал ей, что это он убил ее брата Джима.

Хватит! Мы, читатели, требуем, чтобы девушек убрали. Конечно, издатель так хочет, чтобы в романе была героиня, что готов связать ей руки и, хищно сверкая глазами, поместить ее на суперобложку, но мы стоим на своем. Лучше суперобложка с субъектом в маске, вонзающим нож в миллионера, чем такие дуры, как Миртл, Гледис или, скажем, Элейн.

Шерлок Холмс тем и хорош, что относится к ним, как надо. Да, иногда он позволяет им зайти на Бейкер-стрит и рассказать о странных поступках отчима или дяди, мало того — он разрешил им выйти за Ватсона, но когда сюжет развернется, он ставит их на место. Нам бы так!

Конечно, легче всего с ними справится злодей, и, отдадим ему должное, он не дремлет. У него есть и пыл, и мастерство слова — буквально все, что нужно; но по той или иной причине он терпит поражение. Даже когда девица надежно прикручена цепями, а в подвал течет вода, мы в глубине души надеемся на счастливую развязку. Опыт учит, что злодей что-нибудь да упустит; слишком часто это с ним бывало, и он утратил наше доверие. Поистине, надломленная трость.[118]

Можно сказать, что злодей в детективе слишком сложно мыслит. Должно быть, наивные родители уверили его в том, что он мальчик умный, чем сделали непригодным к будущему ремеслу.

Если обычному человеку надо убить знакомую, он берет револьвер, патроны и оборачивается за пять минут, в свободное время. Какие там хитрости, какие козни! Задумано — сделано.

Злодей простоты не понимает. Долго и нудно заманивает он жертву туда, где кинжал или револьвер быстро сделали бы свое дело, а потом, несчастный глупец, сам все губит. Ему не приходит в голову просто застрелить девицу. Мало того, если мы ему это посоветуем, он решит, что мы шутим. Сам он решает привязать ее к стулу, соорудить треножник, приспособить на нем револьвер, прикрепить тесемку к курку, протянуть эту тесемку по стене, зацепить за крюк, присобачить к ней шнур, подвесить на нем кирпич и зажечь под ним свечку. Мысль его движется так: свечка подпалит шнур, кирпич упадет, натянув тесемку, спустит курок, и вот вам, пожалуйста. Потом кто-нибудь приходит и задувает свечу, разрушив тем самым всю систему.

Однако не стоит сердиться на несчастных — что могут, то и делают. Чего вы хотите? Работа сложная, а подготовки не хватает. Злодею надо бы забыть все и начать с самой основы. Школы, школы у него нет. Поверьте, он ее получит, как только мы уберем девиц.

Программа будет нацелена на максимальную простоту. Начинаем с детского садика. Будущий злодей бьет мух. Потом, неспешно поднимаясь по лестнице живой природы, он совершенствуется. Когда он получает аттестат, Миртл и Гледис, завидев его издалека, мгновенно лезут на дерево. Он уже опасен.

Самое трудное — обуздать его хитроумие. Сам по себе, чтобы пришибить муху, он подпилил бы балки, на которых держится пол, протянул шнурок в коридор и послал мухе анонимку, побуждающую ее немедленно явиться, чтобы узнать хорошую новость. По его замыслу, она споткнется в спешке, упадет на пол, провалится и сломает шею.

Лучших способов он не знает. Следовательно, учитель, не щадя сил, должен объяснить ему, что гораздо эффективней скрученная газета, скрепленная чем-нибудь клейким.

Больно думать, что хитроумный злодей проявляется только с девицами. С представителями своего пола он прост и прям. Дайте ему баронета, и он его тут же заколет. А вот чтобы убить девицу, он подвешивает змей на люстры или заводит граммофон и подкладывает бомбы, которые откликаются только на верхнее «до».

Я знавал злодея, который посадил героиню на бочонок с порохом и стал ждать, пока в него ударит молния. Ну, что это, честное слово!

Надо бы запомнить, что золотоволосых девиц лучше и проще всего стукнуть по золотоволосой макушке. Совать тарантула в сумочку или подмешивать в помаду малоизвестный яд — просто бессмысленно, одна морока. Пусть они усвоят эту нехитрую истину, и посмотрим, что будет.

Но даже если мы предположим, что когда-то удастся изгнать девиц, значит ли это, что наступит тысячелетнее царство? Навряд ли. Средний роман этого рода достаточно плох и без них.

Конечно, исключения есть. Хороша Дороти Сэйерс. Хороши Антони Беркли, Филип Макдоналд,[119] Агата Кристи. Старый добрый Оппенгейм тоже ничего. У Эдгара Уоллеса девятьсот книг из каждой тысячи стоят своих денег. А вот другие…

Обычный человек, видимо, не понимает, как трудно писать хорошо в этом жанре. Не понимает он и того, что если детектив написан плохо, он ужасен. Если бы у меня был сын, собирающийся их писать (научившись держать в руке перо, он бы непременно об этом подумал), я бы отвел его в сторонку и попытался ознакомить с грозящими ему трудностями.

— Джеймс (или Джон), — сказал бы я, — подумай хорошенько! Время еще есть. Пиши о нечастных браках и внебрачных связях в интеллигентной среде. Говоришь, все обдумал? Пришла пора узнать правду жизни. Открою тебе, что в писании детективов есть загвоздка, и не очень приятная. Над каждым «Делом» витает тень читателя, который говорит, зевая: «Ну и что?» Ты сообщаешь ему, что сэра Грегори Булстрода убили в его библиотеке. «Да-а?» — равнодушно, даже устало откликается он. Дело в том, что он знает сотни, нет — тысячи библиотек с трупами самых разных типов — простыми, тощими, средними. Библиотека есть — значит, жди трупа.

Немного опешив, вы прибавляете, что окна и двери заперты.

— Ах, всегда они заперты! — говорит он.

— Подозреваемых — с полдюжины.

— Но убил-то один? — парирует он.

Видите, как сложно? Поле подозрений невелико. Читатель знает, что герой или героиня совершить убийство не могут. Практически он уверен, что не совершил его и Реджи Бэнкс, персонаж комический, ибо малейший след юмора автоматически исключает из числа подозреваемых. Не совершил и дядя Джо, поскольку он любит собак. О нервных гувернантках и мрачных дворецких нечего и думать, так как они с самого начала ведут себя подозрительно.

Словом, остается предположить, что убийца — неприметный субъект, который появляется под самый конец и оказывается сыном ученого, обманутого убитым сорок лет назад. Или кто-нибудь в этом роде.

Если бы я писал детектив, я взял бы курс на сенсацию. Преступление совершил бы тот, кого в книге нет. Предлагаю финал одной вещички, которую я обдумывал, когда сам стал жертвой эпидемии.

«— Судя по вашим словам, — удивился я, — вы разгадали неразрешимую загадку. Неужели вам и впрямь известно, кто прикончил сэра Ральфа?

Трэверс Джернингем кивнул. Я снова удивился, заметив, что он не проявляет вполне понятной гордости. Чело его омрачила скорбь. Губы сжались в тонкую линию.

— Знаю, — ответил он.

— Почему же вы так мрачны?

— Потому что преступников нельзя осудить.

— Преступников? Их много?

— Двое. Один держал баронета, другой закалывал.

— Если вы в этом уверены, почему не воздать им по заслугам?

Трэверс Джернингем горько засмеялся.

— Потому что, друг мой, их нет в романе. Они слишком хитры, и не пошли дальше титульного листа. Сэра Ральфа Рэкстроу убили издатели».

Неплохо, а? Но тут же пойдут подражания. Кто-нибудь напишет роман, где преступниками будут Отис и Гудж (отделения — в Лондоне, Харринге и Глазго), а потом затронут и лучшего моего друга, Дж. Б. Стокса, без чьей неустанной поддержки эта книга не была бы написана. И так далее. Копирайт не касается замыслов. А времена для детективщиков тяжкие, и они пожирают любую выдумку, как голодные волки.

Понимаете, убийцу просто неоткуда брать. Было все, что только возможно. Теперь не положишь даже на того, кто дружит с сыщиком. После «Роджера Экройда»[120] такой персонаж очень подозрителен. Доктору Ватсону повезло, он жил в докристианскую эру.

Можно заметить, что до сих пор я говорил об обычном, Расхожем романе. Трэверс Джернингем — еще один из сыщиков-любителей с ястребиным профилем. Нет, дело не в том, что мне лень придумать другого; просто, если нам нужен сыщик-любитель, такой вполне годится. Отойдите от образца, и вы только запутаетесь. Альтернативы ему три:

1) Сухарь,

2) Зануда,

3) Эксцентрик,

и не одна из них мне не нравится.

Сухарь немолод. Он носит пенсне и смешную шляпу. Он часто покашливает. Он суетлив и чопорен. Конечно, загони его в угол, и он себя покажет, но пока не загонишь, с ним скучно.

Но не настолько, как с Занудой. Он раскрывает преступление благодаря тому, что скрупулезно изучил токсикологию или, скажем, вычислил убийцу, потому что тот брахицефал. Держитесь от него подальше.

Эксцентрик — довольно новая выдумка. Он молод, независим, богат, и сыск — его хобби. В Скотланд-Ярде к нему относятся неплохо, он же над ними подшучивает. Иногда инспектор Фарадей качает головой, но рад признать, что Тони Далримпл зря не скажет.

А он так легок, так беспечен. В его устах немыслимы слова: «Холмс, кто совершил это страшное дело?» Насилие над кем-нибудь другим он переносит прекрасно, вид мертвого тела стимулирует его остроумие.

— Значит, это наш добрый старый труп? Так-так-так… Черепушка — к собакам? Ай-я-я-яй! Мамочке бы это не понравилось. Конечно, инспектор, вы заметили, что убийца — торговец, левша, с прямым пробором? Однако наделал он дел!

Неприятный субъект, мне кажется. Но, как ни жаль, популярный. Куда ни взгляни — он.

Лучшие авторы детективов, скажем — Эдгар Уоллес, держатся Скотланд-Ярда. Когда тебя измучил любитель, приятно отдохнуть среди профессионалов. У них есть фон, есть основа. Им веришь. Если бы я не смог отговорить сына, я бы посоветовал ему дать сыщику официальный статус. Тогда за ним (сыщиком, не сыном) стоит Отдел отпечатков, а чтобы злодей не отбыл из Лондона, он может поставить на дорогах три тысячи полисменов.

Конечно, злодей, если надо, ускользнет, но моральная поддержка трех тысяч — тоже не шутка.

Итак, я объяснил Джеймсу, а если хотите — Джону, как быть с сыщиком. Но главное — впереди. Как быть со злодеями?

Разделить их, грубо говоря, можно на три подвида:

1) зловещая личность из Китая, Сиама, Индии (словом — любого места, кроме английского города), которая интересуется сокровищами, похищенными из храма;

2) человек, тридцать лет лелеющий досаду;

3) профессионал.

Что до 1), я посоветовал бы Джеймсу избегать его, пока можно. Мне кажется, зловещие азиаты перенасытили раствор. Кроме того, порождающие их народы стали уж очень обидчивыми. Опиши китайца, и через неделю в издательство посыплются письма, подписанные «Возмущенный кули» или «Многодетная мать из Гонконга». Куда ни ткнись, тебя поджидает Отец семейства с Явы или Любитель честной игры с Тибета.

Однако и 2) не подарок. Наше время так практично, так деловито и трезво. Нам уже не верится, что можно лелеять обиду четверть века. Раньше — другое дело, им не хватало развлечений, а сейчас — и тебе гольф, и теннис, и кроссворды, и машина, и собака, так что маловероятно, что вы таите дурное чувство с ранней весны 1904 года.

Тем самым мы подходим к 3-му подвиду, Профессионалу, или Мастеру.

Душу этого субъекта мне понять не дано. Доводы человека, который скучным дождливым днем отравит дядю, застрелит кузину-другую и подделает завещание, вполне ясны. Он делает дело. У него здравый коммерческий расчет. А профессионалу просто неймется. Деньги у него есть — изумруды Деланси и жемчуг Стойвезантов, похищенный у Монтрезоров, принесли не меньше миллиона. Что же ему нужно? Почему бы не отдохнуть?

Однако не надейтесь вбить ему это в голову. Куда там! Недавно я читал повесть о таком недоумке. Верный ремеслу, он жил в протекающем подвале, у вонючей реки, притворясь, что держит захудалую гостиницу, и с утра до вечера колол дрова на заднем дворе, хотя, если вычесть жалованье служащим, то есть одноглазым китайцам, рябым мексиканцам и глухонемому метателю ножей, у него оставалось два-три миллиона.

Казалось бы, купи яхту, целый флот моторных лодок, дом в фешенебельном квартале, недурную усадьбу, охотничий домик в Шотландии, виллу на Ривьере, конюшню. А хочешь, заведи газету, вдохни новую жизнь в английскую оперу, ставь Шекспира для малоимущих. Так нет же, он жил в каморке, которую заливало каждой весной, только потому, что любил свою профессию.

Просто не знаю, смеяться мне или плакать. Помню одного Мастера, который послал весь штат копать подкоп. И что же? Проникнув в банк, он похитил 12 000 фунтов. Нет, не гиней; фунтов.

12 000! Ну, что это? Примерно столько я получу за этот очерк.

Так что, любезный Джеймс, избегай всех трех подвидов и держись Истинного Чудища. Хорошо оно тем, что от него не надо ждать осмысленных действий. Он — психопат, и способен на все. Человеку с давней обидой можно сказать: «Одумайтесь. Ну, заколете сэра Джорджа, а дальше? Что вы будете делать зимними вечерами?» Мастеру можно указать, что денег и так хватает, зачем зря беспокоиться? Ему самому неприятно, наклеив фальшивые баки, мерзнуть у героя под окном, пуская в щелочку ядовитый газ, или, скажем, лезть на скользкую крышу, чтобы сунуть кобру-другую в каминную трубу. Чудище же можно, похлопав по плечу, напутствовать словами:

— Ну, старик, валяй! Сам разберешься.

Что с ним еще делать?

Зарычав и приветливо скрипнув зубами, оно займется, чем хотело.

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ УВЕСЕЛИТЕЛЬНЫХ САДАХ

Когда историк читает летописи, он печально, если не гневно, думает о том, что драгоценные идеи нередко приходят кому-то в голову, когда мир к ним не готов. Поистине жаль первопроходцев, упустивших свое счастье.

Возьмем испанскую инквизицию. Прохаживаясь по темницам во время утренних пыток, Торквемада[121] заметил в углу мелкого исполнителя. Он сразу понял, что тот печален, и, по своей доброте, спросил, в чем дело.

— Что-то ты скис, Себастьян, — сказал Томас. — Что случилось?

— Да дела…

— Какие еще дела?

— А вот какие, — отвечал служитель, рассеянно раскаляя щипцы на близлежащей жаровне. — Заняться нечем! Нет работы.

Торквемада предположил, что виноваты звуковые фильмы, но собеседник покачал головой.

— О, нет!.. — вздохнул он.

— Может, еретики перевелись?

— Ну, что вы! Методы устарели, вот что я вам скажу. Возьмем, к примеру, дыбу. Если мы хотим растянуть на ней человека, мы выслеживаем его, сажаем в темницу, в общем, тратим много сил. А если назвать ее растяжкой, или там разминкой, и еще назначить сходную плату — сотнями повалят! В очереди будут стоять.

Ну, вы же знаете Торквемаду. Перестраховщик. Консерватор. Дедам годилось, и нам сгодится. Словом, он только посмеялся, и смотрите, что вышло. Инквизиции — как не было. Она провалилась во всех смыслах слова, разоряя вкладчиков, потому что не понимала природы человеческой.

А спустя столетия появились курорты с увеселительными парками и процветают, как не знаю что. Основали их знатоки упомянутой природы. Как и знакомый Торквемады, они понимали, что за плату примут и расхвалят то, на что смотреть не стали бы, предложи им это даром.

Представьте, что кто-то засунул вас в большую бочку, а потом пустил ее вниз по рытвинам и ухабам, так что сердце ваше подскакивает к так называемому язычку.

Что будет? Назавтра с ним свяжется ваш поверенный. Но если это происходит в парке, вы просто упиваетесь. Выбравшись из бочки, вы бежите к старту и прыгаете в другую. А почему? Потому, что с вас берут деньги.

Не захочешь, а призадумаешься, читая, что Блекпул и другие курорты ожидают в этом году больше народа, чем раньше, и владельцы увеселительного парка с надеждой смотрят в будущее.

Поневоле подумаешь и о том, что сердце нации — в полном порядке. Проекты разоружения вряд ли повлияют на ее воинскую силу. Шекспир считал, что Англию не будет попирать надменный завоеватель. Живи он теперь и съезди на свободный день в Блекпул, он сказал бы то же самое. Неосмотрительно попирать землю, обитатели которой едят горячие колбаски, запивая их холодным лимонадом, закусывают все это заливным угрем, а потом весело садятся на колесо или лезут в упомянутую бочку.

Да, в этих людях что-то есть, кроме заливного и колбасок.

Если вы, как и я, ничего не изобретали (замена запонки скрепкой не в счет), вас особенно удивит, что эти парки выдумывают каждый год новые аттракционы. Мне кажется, что их владельцы — мрачные, скорбные субъекты с очень большими головами и объемистыми затылками. В юности они пережили беду или разочарование, а поскольку закон не дает им мстить за это прямо, стали изобретать увеселения. Ближних они ненавидят. Когда им кажется, что кого-то удалось окончательно сломить, они улыбаются кривой улыбкой и хоть на миг бывают счастливы.

— Опекун прикарманил все мои деньги, — говорит один, — но я придумал аттракцион. Вас подкидывают вверх, шатая из стороны в сторону и поливая при этом водой.

— Жена сбежала с шофером, — подхватывает другой, — зато, уплатив 6 пенсов, можно провалиться в люк прямо на острые колья.

— Раскаленные?

— Какая мысль! Жаль, сам не подумал.

— Вот что, — говорит первый, неназойливо сияя, — давайте объединимся. Сперва их будет подкидывать, шатать и обливать, а потом уж — швырять в люк на эти колья. Кстати, накинем лишний шиллинг.

И они уходят рука об руку, чтобы спрыснуть сделку скипидаром с сельтерской.

Пока я писал, из кухни донесся шум. Видимо, взорвалась плита.

Как выяснилось, на кухарке загорелось платье, что повергло ее в истерику.

Чтобы кончить очерк в мажоре, предложу неплохую идею — установить роскошный аттракцион под названием Веселая Плита. Успех обеспечен, все элементы налицо — вы слышите взрыв, взлетаете вверх и чудом спасаетесь от гибели. Согласен на небольшие отчисления.

ОЧЕРК О ШЕКСПИРЕ

Очередная годовщина приходится на этот год,[122] и я чувствую, что не помешает небольшой очерк о великом писателе или, как считают многие, великом синдикате. Когда я пишу «Шекспир», я признаю, что нельзя сказать точно, как писалась и читалась эта фамилия.

Есть две, резко отличные друг от друга школы. Та, что побольше, почитает Ш. как автора пьес, подписанных его именем, не отрицая при этом, что вопрос открыт. Мне кажется, так честнее.

Однако в цирке всегда найдутся зрители, бурчащие: «Тоже мне, фокус! Да кролик был в рукаве». Что до шекспировских пьес, имеется небольшая группа, утверждающая, что Ш. не писал их, а только подписывал, одалживая свое имя небольшому избранному кругу, состоящему из Фрэнсиса Бэкона, сэра Уолтера Рэли, графа Оксфордского, графа Эссекского, королевы Елизаветы, Гордона Сэлфриджа[123] и второй девицы справа в первом ряду хористок («Веселая вдова»[124]).

По мнению этого круга, Шекспир расписывался на папке, в которой лежала рукопись. Самое большее, он был, как сказали бы теперь, редактором. Чтобы это подкрепить, один знакомый адепт Бэкона охотно сообщает аргументированные факты, с которыми, как ни жаль, может ознакомиться только он, ибо они строго зашифрованы.

Согласно этим данным, Ф. Бэкон, известный читателям своей эпохи как автор двух занятных вещиц — «Нового органона» и «Об истолковании природы», — твердо верил, что может написать шикарную пьесу. Словом, он был мечтателем; а кто из нас не мечтал? Улучив минуту от дел (служил он канцлером), Бэкон взял перо, роговую чернильницу и настрочил трагедию «Гамлет».

Потом он стал посылать ее в театры.

Первый из них держал пьесу полгода, а когда Бэкон спросил в письме, как там что, вернул ему чью-то комедию. Бэкон вздохнул и послал вторую копию в другой театр. Через год, прося извинения за назойливость, он письменно осведомился, что с его трагедией «Гамлет». Недели не прошло, как он получил свою рукопись, а также, отдельно, письмо, в котором секретарь директора сообщал, что произошло недоразумение, никакие «Гамлеты» в театр не поступали.

К этой поре Бэкон начал понимать, как многие драматурги, что театральная жизнь подобна бреду, а театр как таковой напоминает желтый дом. Он решил бросить гиблое дело и приступить к новому сборнику, как вдруг режиссер, державший пьесу три года, пригласил его зайти. Несчастный совсем забыл о нем, но пойти — пошел; и, отсидев четыре часа среди синевато-бритых мужчин, рассказывающих друг другу, что они в последний момент спасли спектакль, дождался приема.

— Э… как вас там… — сказал босс. — Этот «Гамлет» (название, конечно, изменим) ничего, да, ничего. Есть в нем что-то этакое. Но подработать надо, подработать.

— Простите?

— Не оставлять же так! Публика не примет. Вы человек новый, да?

Бэкон пробормотал, что вообще-то он писатель.

— А что пишете? Не пьесы?

— Да нет, очерки.

— Ха! — сказал шеф. — В общем, займемся. Как раз у нас есть такой Шекспир. Голова! Ему это раз плюнуть. Теперь — условия. Я так думаю, один процент с выручки.

Канцлеры считать умеют, и Бэкон быстро понял, что это очень мало.

— Дорогуша, — сказал босс, — не дерите с меня шкуру. А я-то подумал, вот приличный разумный человек. Не то, что прочие. Вы же не хотите, чтобы я переменил… э-э… мнение? Не хотите. Один процент! Да, кругленькая набежит сумма. Распишитесь здесь.

Умный Бэкон понял, что делать нечего. Ему был чужд предрассудок, бытующий в театральных кругах, согласно которому драматург сродни чародею, а тайн ремесла не постигнешь, если не сидишь в таверне «Русалка», способствуя прибыли хозяина. Он был ему чужд. Бэкон считал, что «Гамлет» — пьеса хорошая, но уже догадался, что ее не поставят, если не отдадут на растерзание своему человеку. Поэтому он подписал контракт, и режиссер послал в «Русалку» за Шекспиром.

Через два дня они втроем завтракали в этой таверне. Шекспир принес текст и сразу после еды извлек длинный перечень поправок.

— Значит, так, — сказал он, — прочитал я вашу пьеску. Ну что ж, вытянем. Но работы много. Первым делом, провисает финал. Под занавес все должны порешить друг друга. Король у нас отравит вино, Лаэрт — шпагу. Он пырнет Гамлета, а тот потом примет шпагу за свою и пырнет его. Королева выпьет вино. Гамлет пырнет короля все той же шпагой. Вот это я понимаю.

— Здорово! — одобрил босс.

— Вам не кажется, — спросил Бэкон, — что это не очень вероятно?

— Это нравится зрителям, — холодно ответил Шекспир. — Уж я то знаю!

— Да-да, он знает, — заверил босс. — А вы сидите тихо. Мы же хотим, как лучше. Что там у тебя? Еще есть?

— Как не быть! — воскликнул Шекспир. — Интересный вопрос! Вот, например, у него герой спятил.

— Его свели с ума страдания, — пояснил Бэкон.

— Да-а! Ну, знаете!.. Думает меня учить!

— Ладно, Билл, ладно, — сказал босс, гладя его по руке. — Кто спорит? Мистер Бэкон согласен. Понимаете, дорогуша, на утренних спектаклях бывают барышни. Они очень нервные. Тут надо учитывать каждую мелочь. Значит, он в своем уме?

— Ну, прямо! Он притворяется, что спятил. Зрителям ясно, а персонажам — нет.

— Голова! — шепнул босс Бэкону, который заметно побледнел и что-то бормотал.

— Юмор, понимаешь, — объяснил Ш.

— А то! Не бойтесь, наш Билл вас не обидит. У него девица свихнется. Это ничего.

— Девицы так и так сумасшедшие, — заметил Шекспир, видимо, припомнив какую-то обиду. — Да, значит — юмор. Напишу сцену, где ваш Гамлет разделывает двух умников. Из университета.

— Здорово, — признал шеф. — Пустим, когда у них гонки.[125]

Шекспир вдумчиво хмурился, листая страницы.

— Тэ-эк… «Быть или не быть»… Прям не знаю, что и делать. Не любят они монологов.

— Да? — ехидно спросил Бэкон.

— Ну! — ответил Шекспир.

— Вот как?

— Именно так.

— А Юджин О'Нил?[126]

— Американец. Им закон не писан.

— Ну-ну, ребята! — вмешался миролюбивый босс. — Чего спорить? Я эту сцену прочел. Рабочие как раз успеют сменить задник. Оставим, э?

— Ладно, — сказал Шекспир, — тогда ее надо растянуть. Впишу строчку-другую. Вот, к примеру: «Вооружиться против моря бед».

— Вооружиться против моря нельзя, — твердо сказал Бэкон. — Это смешанная метафора.

— Чего-чего?

— Сме-шан-на-яме-та…

— Мальчики, мальчики!

— Ах, пишите, что хотите!

— Куда вы, мистер Бэкон? Посидели бы.

— Мне надо принять аспирин, — сказал канцлер, — и обо всем забыть.

Премьеры он не ждал, на спектакли не ходил.

Такую повесть рассказал мне его нынешний адепт. Когда я спросил, почему до нас не дошли упоминания о том, что «Гамлета» хотя бы отчасти написал лорд Веруламский,[127] ответ нашелся и на это.

Шекспир, по словам адепта, предложил такую афишу:

Однако, посетив репетицию и прочитав новый текст, Бэкон наотрез отказался ставить свое имя.

Довольно много народа думает так о Шекспире и его претензиях на роль короля драматургов. Но лично я им не очень доверяю, предпочитая общепринятую версию, которую вкратце и расскажу.

Бард с Эвона родился в 1564 году и был крещен 26 апреля. Драматургией он занялся не сразу. По-видимому, в юности ему казалось, что выгодно и приятно таскать кроликов, принадлежащих все-таки сквайрам; и только подойдя к поре умеренности, он внезапно понял, что еще лучше красть сюжеты. В 1591-м он начал писать пьесы. С того времени всякий, у кого была пьеса, мог запереть ее в сейф и сесть на крышку; Шекспир все равно был тут как тут.

Конечно, молодого человека понять нетрудно. Тогда пьесы шли в лучшем случае два раза. Лишний день буквально всех поражал.

Соответственно, Шекспир сдавал «Макбета» в субботу вечером, чтобы не сорвать воскресную премьеру, а во вторник, в шесть часов утра, к нему прибегал Бербедж.

— Господи, Билл! — кричал он. — Ты еще не встал! Что нам сейчас делать, по-твоему?

— А как там «Макбет»? — сонно спрашивал Ш.

— Прошел с успехом. Если ничего не дашь, закроем лавочку.

Шекспир вылезал из постели, копался в ящике, где хранились чужие сюжеты, и ко второму завтраку вручал Бербеджу «Отелло». Тот пробегал глазами пьесу, говорил: «Нет, какая чушь!» и убегал ее сдавать.

В таких условиях не распишешься, чем и объясняется, на мой взгляд, одна ускользнувшая от ученых странность: звучит хорошо, а смысла нет. Когда время поджимало, Ш., несомненно, строчил, что придется, полагаясь на милость зрителей. Каждые две минуты заглядывал Бербедж, спрашивая, какого черта он тянет, и бедный бард валял, вообще не думая.

— Напомни, какой этот опал, — говорил Бербедж на репетиции.

— Ну, мутный такой. Брошки из него делают.

— А почему у тебя «Ужель опал былой накал страстей?»

— Ничего, со сцены все примут. Главное — сказать побыстрее.

Так и шло, пока не дошло до «Перикла», где кто-то кому-то говорит: «Вас ожидает омут воздаяний». Шекспир кое-как убедил, что это — особый экипаж, но передышка была недолгой. Вскоре его спрашивали, что такое «отверзла» — глагол или существительное, а также просили уточнить значение слов «гиппогриф», «китоврас», «тайнояденье», «апокатаста-зис», «червец» и «пумело». Так жить тяжело. Шекспир держался, повторял в «Русалке», что трудно только первые сто лет, но, поверьте, ему приходилось туго.

Словом, если он крал сюжеты, Бог ему в помощь.

Кроме того, он, несомненно, испытывал муки новичка, стремящегося в сферы. Предание гласит, что начал он скромно — присматривал за лошадьми у театра. Легко представить, как будущий король английской сцены пытается перехватить спешащего в «Русалку» Бербеджа, чтобы прочитать ему первую сцену комедии, одновременно уворачиваясь от лошади, норовящей укусить его сзади.

Однако в конце концов талант пробил себе дорогу, и нашего героя взяли в труппу. Вскоре пошли его пьесы.

Легче ему не стало. Только он начал подсчитывать, сколько он получит, если брать за билет 15 дукатов, а по субботам — по монете, называвшейся в ту пору «благородной розой»,[128] как нагрянула чума, и в феврале 1593 года театры закрыли. Он написал «Тита Андроника», в 1594 году его поставили, и, пожалуйста — опять чума!

Но хорошего человека не сломишь. Как раз в эту пору Ш. стал воровать сюжеты, а значит, печь пьесы без особого труда. Когда театры снова открыли, у него было «Укрощение строптивой», «Бесплодные усилия любви», «Ромео и Джульетта». Их ставили до конца года, после чего увидели, что театры закрывать бессмысленно.

О первой пьесе Ш. мы знаем мало. Поскольку она написана вместе с Марлоу, Грином и Пилем, это, скорее всего, мюзикл. Я думаю, Ш. написал текст, М. прибавил сценку-другую, Г. — несколько строчек, П. — еще что-то. Особого успеха она не имела, доказывая тем самым, что в этом жанре ничего не добьешься без Лесли Хенсона и Хизер Тэтчер.[129]

И личную жизнь, и театральную карьеру Ш. окружает тайна. Никто, в сущности, не знает, что он делал, где жил, на ком женился, как выглядел. Считается, что женился он на Анне Хэтауэй, но существует запись о свадьбе Уильяма Шекспира с Анной Уэйгли из Темпл Грифтона. Остается предположить, что писарь был еще безграмотней жениха, и пытался так передать фамилию «Хэтауэй». Вообще-то для тех времен совсем неплохо.

Что до облика, в книге, которой я многим обязан, есть шестнадцать портретов, совершенно разных, если не считать того, что Шекспир, видимо, не брился. Я понимаю, изображать Шекспира трудно — он или бежал или сидел взаперти у Бербеджа, и в замочную скважину удавалось увидеть только спину.

А может быть, чтобы не отрываться от работы, он позировал письменно. Расскажет в письме, какой он, и положится на художника.