Том 2. Огненное испытание

Глава 1. Пробуждение среди молокан

Гавриил Федорович Кабаев и Екатерина Тимофеевна были коренными жителями большого торгового села Кабаева, оба происходили из крестьян и принадлежали к строгим молоканским семьям.

Село Кабаево было богатое, так как жители его преимущественно занимались кустарным изготовлением венских стульев.

Отец Екатерины Тимофеевны имел производство по изготовлению спецлент для шерсточесальных машин, получал от этого приличный доход и был богат.

Гавриил Федорович в детстве, в числе прочих мальчиков, работал в мастерской своего будущего тестя, рос сиротой в бедной семье вдовы Аксиньи, которая кроме Гаврюши растила еще двоих детей. Это однако не помешало их детской дружбе с Катей, а позднее, и настоящей любви. С детства они росли вместе, т. к. избы их были почти рядом. В летние жаркие дни они неразлучно копались с курами и цыплятами под огородным плетнем, вместе бегали на плотину и подолгу наблюдали за медленным круговоротом мельничного колеса, наслаждаясь прохладой водяной пыли, вылетающей из грохочущей пучины. На лугу рвали кислющий щавель и удирали от коварных непримиримых гусаков, вместе наблюдали в окно мастерской, как крутились колеса рабочих машин. Подрастая, вместе ходили в школу и на молоканские собрания, также, терпеливо вытягивая, пели со взрослыми утомительно длинные псалмы. С детства работали у Катиного отца в мастерской да так неразлучно вместе и выросли, пока оказались женихом и невестой.

Когда к ним пришла настоящая любовь, они и сами не знали, но любовь была крепкая и строгая, которая потом сохранилась до глубокой старости.

В 1900 году их повенчали по молоканскому обычаю. Невесте тогда было 19 лет, жених на год моложе ее. Оба были очень богобоязненными и, соблюдая неуклонно молоканские предписания по исполнению закона Божия, всеусердно старались быть во всем святыми людьми.

Еще в прошлом, 19 веке некто Ливанов Федор Васильевич в своем официальном сочинении, томе 4-м, писал следующее о симбирских молоканах:

Исходя из этого, по мнению многих, отсюда и название этим христианам дали — молокане.

Молоканская праведность для Екатерины Тимофеевны и Гавриила Федоровича была все во всем, ею они успокаивались при всех рассуждениях, к соблюдению ее были направлены все усилия в духовной и материальной жизни. Поэтому они были совершенно спокойны, что по отношению к Богу у них задолженности никакой нет, тем более что молокане были сильно притесняемы православным духовенством и царизмом.

Здесь, конечно, надо справедливо отметить, что среди молокан, действительно, было немало искренних и самоотверженных борцов против мертвого православия.

Православная церковь в лице молокан встретила непобедимых подвижников, людей высокого и свободного духа, поэтому вынуждена была поднимать тревогу.

Один только Бог может правильно оценить и воздать небесною наградою первым борцам из числа молокан, которые в тюрьмах и на каторгах, под розгами, и в суровых безлюдных местах, в одиночку и семьями, и целыми селами переносили гонения.

Молокане были предтечею возрождения баптистского движения. Они были гласом вопиющего в пустыне во тьме религиозного неведения и основаны на поклонении живому Богу. Поэтому о молоканах нельзя судить по тем жалким разрозненным остаткам, затерявшимися среди растленного мира, совершенно лишенным Боголюбия, какие достигли 20 века.

Не будем забывать того, что первые самоотверженные труженики и борцы за истину Божию, отдавшие свою жизнь за учение Христа, пионеры баптисткого движения, такие как: Воронин, Павлов В. Г., Тимошенко Д., Чекмарев П. И. и другие служители братства баптистов Поволжья и Кавказа были выходцами из молокан. И в этой борьбе, которую братство баптистов перенесло от мира сего до революции, молокане явились буфером, принявшим на себя первый натиск от мира. К ним именно и относилась чета Кабаевых. После свадьбы Гавриил Федорович продолжал работать в мастерской своего тестя.

Летом 1909 года к ним приехал незнакомый проповедник, кто-то его тихонько порекомендовал: «крепкий молоканин». Но откуда и чей — никто не допытывался, все были уверены, что его пригласил кто-то из своих. На собрание собрались люди разных вероисповеданий, в том числе и православные священник с дьячком, как афиняне при апостоле Павле.

— «Ибо благодатью вы спасены через веру, и сие не от вас, Божий дар: не от дел, чтобы никто не хвалился» (Еф.2:8) — громко и с какой-то утверждающей силой раздались слова из Библии, прочитанные новым проповедником.

Гавриил Федорович смотрел на него и был изумлен: такого светлого, вдохновенного лица он никогда не видел. Слова одно за другим, исходили из уст проповедника и, как гвозди, вбивались в душу. Проповедь шла о спасении через благодать, а не по делам. В тайнике души Гавриила Федоровича стало что-то зыбиться, наподобие треснувшей половой доски. Непонятная тревога овладевала сердцами присутствующих. Что это такое? Слова известные, но мысль совершенно новая. Мало-помалу, головы слушателей стали в раздумье опускаться на грудь. Только священник, озираясь по сторонам и покачивая иногда головою, возвышался как пустой колос на ниве.

После собрания, на беседу с проповедником остались священник с дьячком. Беседа была недолгая, но с такой силой, что к ликованию молокан, а Гавриила в особенности, священник был сражен и приведен в замешательство. Подавляя внутреннюю ярость, он пригласил проповедника к открытому диспуту.

Назавтра вечером изба была переполнена. Как и в прошлый раз, после благословенной проповеди гостя, священник обрушился на него с вопросами, намереваясь смутить своего противника:

— Какой вы религии?

Кирилл Сергеевич Новиков являлся благословенным служителем братства баптистов и был послан из Москвы для миссии среди молокан. Эти сведения о себе он, из благоразумия, не открывал и, будучи выходцем из молокан, так и считался молоканином. На вопрос же священника он ответил кратко:

— Я — христианин!

— Да, но христиане есть разные; вот наш уважаемый Гаврюша, тоже христианин, но называется молоканином; я — православный христианин, а ты кто? — настаивая, добивался священник.

— Я — христианин! — ответил Кирилл Сергеевич во второй и в третий раз.

Священник приготовился уже торжествовать победу и хотел что-то сказать уничтожающее, но Кирилл Сергеевич обратился к собранию и сказал:

— Как видите, на все вопросы собеседника я ответил. Теперь разрешите мне задать вопрос моему оппоненту?

— Просим! Просим! — закричали все, и священнику ничего не оставалось, как сесть и подчиниться обществу.

— Скажите, вы, действительно, являетесь священником? — спросил Новиков.

Священник взглянул на свое облачение и тоном возмущения ответил:

— Разумеется!

— Прошу вас ответить на второй мой вопрос: из Святой Библии нам известно, что существует два священства: одно по чину Аарона, другое по чину Мелхиседека. По какому чину вы священник?

Вопрос был совсем неожиданным и он, побледнев, растерялся, но еще раз, поглядев на свое облачение, бойко ответил:

— По чину Аарона!

На это Новиков прочитал из Библии, Евр. 7:11: «Итак, если бы совершенство достигалось посредством левитского священства… то какая бы еще нужда была восставать иному священнику по чину Мелхиседека, а не по чину Аарона именоваться?»

— Так вот, уважаемый, на основании прочитанного, священство по чину Ааронову отменено Христом, поэтому я вас еще раз спрашиваю, по какому же чину вы священник?

— По чину Мелхиседека — ответил тот, не задумываясь.

Кирилл Сергеевич прочитал тогда из Евр. 6:20: «Куда предтечею за нас вошел Иисус, сделавшись Первосвященником навек по чину Мелхиседека» и еще: «А Сей, как пребывающий вечно, имеет и священство непреходящее» (Евр. 7:24).

— Так вот, священник по чину Мелхиседека у нас един — Христос. А кто же вы?

Взрыв рукоплесканий и рев людских голосов заглушил неистово возмутившегося священника, который, как ужаленный, выскочил и выбежал на улицу. Проходя мимо молоканского настоятеля, священник громко сказал, показывая большим пальцем на Кирилла Сергеевича:

— Не радуйтесь, завтра и до вас доберется, ведь он приехал крестить ваших детей!

Собрание на третий день было необыкновенно оживленным. Кирилл Сергеевич проповедовал на тему: «Кто не родится свыше от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие» (Иоан. 3:5).

Бессчетно раз читали это место Кабаевы. Но почему они только сегодня, услышав эти же слова из других благословенных уст, пришли в смятение? Если слова вчерашней проповеди были для Гавриила Федоровича гвоздями, вонзающимися в душу, то сегодня они бьют как молот по наковальне и, кажется, сотрясают мозги.

Собрание после проповеди загудело, как улей, а молокане закружились вокруг Новикова, как пчелы вокруг «чужака».

Один за другим, взволнованными, они покидали дом Кабаевых, получив от проповедника исчерпывающие ответы на свои вопросы.

Понемногу ушли и последние, остались только одни Кабаевы с гостем. Ужинали молча, а после молитвы Гавриил Федорович сейчас же, с явным нетерпением сказал:

— Вы что у нас наделали? Что вы теперь скажете о заповедях Господних? По-вашему получается, что о них и речи нет? А что говорит Сам Христос? «Если заповеди Мои соблюдете, пребудете в любви Моей, как и Я соблюл заповеди Отца Моего и пребываю в Его любви.» (Иоан.15:10) и еще: «Будьте святы, как Я свят».

— Ай, ай! — крикнула Екатерина Тимофеевна, торопливо убирая со стола посуду и остатки ужина, едва ли не бегая, от стола на кухню, — Подождите же меня. Ну подождите! Без меня не начинайте! Я тоже живой человек, и душа болит не знаю как! — умоляюще говорила она, вытирая со стола тряпкой и, наконец, усевшись с мужчинами, вздохнула. — Ну-ну, так чего же про святость-то? — нагнувшись всем существом над столом, спросила она. Кирилл Сергеевич спокойно, читая стих за стихом из кабаевской же Библии, разъяснял им о праведности Христа, о святости через веру во Христа, о благодати и делах закона.

Возражать ему было невозможно, согласиться же с его доводами, означало — отречься от личной праведности, а это уже катастрофа…

«Лишиться собственной праведности, отказаться добровольно от того, что копилось и лелеялось с детства и было дороже всего на свете? — Нет, это невозможно!» — бушевало что-то внутри. Но тогда, как же объяснить ту истину, какую излагал им гость? Ведь она неопровержима и живет с ними в их же Библии, живет рядом с их праведностью. Если раньше они о ней не говорили, потому что не знали, а теперь как быть, когда узнали? Ведь это все равно, что умереть, это же не поповские постановления отбросить! Если те проповеди вонзались, как гвозди, и били по голове, как молот, то эта беседа, как багор разрушителя — сбрасывала со старого дома бревно за бревном. Душа в отчаянной битве изнемогла до предела. Так личная праведность не хотела уступать Христу. Все чаще и чаще стали появляться паузы в беседе и, наконец, все умолкли. Все углубились в свои мысли, сна и в помине не было.

Смерть или жизнь — выбор один!

Смерть для закона и личной праведности или жизнь по вере во Христа Иисуса, — вот что стало теперь ясно Кабаевым и за них этого трудного выбора сделать никто не мог.

«Всю жизнь прожила святою молоканкой и теперь, оказывается, это никому не нужно?» — протестовала в душе Екатерина Тимофеевна.

— Да! То, что спасение — через веру во Христа — это так, иначе Он не был бы Спасителем. Ум понимает это, но душе закрыто: почему святость по закону не нужна? Открыть надо, Кирилл Сергеевич, а кто откроет? — вопрошала Екатерина Тимофеевна, и опять надолго все замолчали.

Наклонившись над столом, Новиков тихо молился, во дворе петух надрывно прокричал победу над ночью, а за окном, алою ленточкой, над лесом занималась заря и быстро румянила все небо.

Кирилл Сергеевич спокойно опустил «молнию» и загасил ее. Дом погрузился в полумрак.

— Зачем? — возразила хозяйка, не понимая, почему гость так спешит.

Кирилл Сергеевич с нежною улыбкою, покачивая головой, ответил недоумевающей собеседнице:

— Опять зачем? Неужели с лампой светлее, чем с солнцем? Неужели с законом отраднее, чем с благодатью? Очнитесь! — Конец закона — Христос!

— Катя! Катя! Ты понимаешь теперь, наше заблуждение? Ведь наша праведность — даже не горящая «молния» — а догорающая лучина в лучах солнца — Христа!

Утомленные, но с сердцами полными умиления и глубокого сознания вины пренебрежения Христом, вместе с проповедником Кабаевы склонились на колени и, перебивая друг друга, молились, заливаясь слезами раскаяния.

Когда встали с колен — все сияло светом новой жизни и нового дня. Слышно было, как с мычанием проходило стадо мимо окон, а по утреннему воздуху гулко раздавалось щелканье пастушьего кнута.

— Ой, да что ж это такое? — хватаясь от радости за грудь, воскликнула Екатерина Тимофеевна, выбегая на двор, чтобы выпустить, ревущую от нетерпения, корову и овец.

— Это радость возрожденной души, сестра, — пояснил ей Кирилл Сергеевич, приветствуя и поздравляя ее, когда она возвратилась со двора. Благословенным начатком оказался дом Кабаевых, так как в селе началось обращение, хотя и не бурно, но последовательно.

Первое время молокане не могли понять, что делалось в их общине, хотя чувствовали, что в людях начала происходить перемена; и пока не было совершено первого крещения, противоречий особых не обнаруживалось. Но в следующий свой приезд брат Новиков крестил несколько душ, обращенных из молокан, в том числе и Кабаевых, и совершил вечерю Господню, хоть и отдельно на дому. Это стало моментально известно, и возмущения вспыхнули с большей силой. Восстала, до ненависти, мать Екатерины Тимофеевны, а потом и родные Гавриила Федоровича.

Духовные сражения происходили повсюду, и из домов перешли в собрания, но так как нравственная сторона жизни осталась без изменения, то позиции против духовенства были едины. Порядок в собрании остался так же неизменным, собирались по-прежнему вместе, хотя нетерпимость заметно возрастала. Она особенно стала возрастать с пением гимнов из «Гуслей», потому что дети Кабаевых и других обращенных семей разделяли убеждения родителей, разучивали новые гимны и пели их. Так же участился прием новых гостей; а за Новиковым открылось, что он, оказывается, баптистский проповедник, а не молоканин.

Совместное общение стало совсем нетерпимо, поэтому к 1912 году баптистам пришлось открыть свой дом молитвы и организовать отдельную общину, где руководство было вверено Гавриилу Федоровичу Кабаеву.

Духовная жизнь совершенно изменилась: умножились покаяния, собрания приняли живую, торжественную форму — отсюда и по окружающим селам возрождались новые группы христиан, родных по Крови Иисуса Христа. Через год стало известно, что подобные общины, как в Кабаево, возникли по всему Поволжью: от Казани до Самары и далее. Оказывается, существует Волго-Камский союз баптистов, и в Кабаево ожидают дорогого гостя — благовестника, брата Лыщикова, для рукоположения Гавриила Федоровича на пресвитерское служение.

Для общины — это было первое, высокоторжественное служение. На праздник съехалось много друзей из ближних и дальних деревень: двор и улица, возле дома Гавриила Федоровича, были забиты подводами. Екатерина Тимофеевна, у которой к тому времени было пятеро детей, распорядительно ухаживала за дорогими гостями, хотя ей впервые пришлось испытать радость такого многолюдного общения.

Несмотря на возникшие противоречия, после того, как баптисты с молоканами стали собираться отдельно, взаимоотношения их улучшились, и на торжественное рукоположение пришли из молокан очень многие.

Благословенным дождем благодати Господь оросил собрание и, можно сказать, впервые люди воочию увидели разницу между сухим молоканским исповеданием, где царит буква и культ личной праведности, и действием спасительной благодати, где все насыщено дыханием Духа Святого и Его свободой. Для молодых молокан этот день был поворотным днем, когда они воочию увидели благословение Господне и сказали, как некогда израильтяне о царе Асе: «Ибо многие от Израиля перешли к нему (Асе), когда увидели, что Господь, Бог его, с ним» (2Пар.15:9).

Понятно это было и для внешних посетителей, состоящих из православных и, хотя по внешнему образу жизни люди не могли найти существенного отличия молокан от баптистов, но, возможно, в дальнейшем именно это послужило тому, что в отличие от прочих вероисповеданий, молокан стали называть «сухими баптистами».

После официального служения перешли все в дом Кабаевых, где была приготовлена братская трапеза любви.

Брат Лыщиков, после рукоположения Гавриила Федоровича, пожелал остаться еще и был в числе почетных гостей за трапезой. За столом его попросили рассказать о жизни братства вообще и, особенно, о поместном Волго-Каменском Союзе. Гость отметил, что несмотря на враждебное отношение православного духовенства (оно, пользуясь своим неоспоримым, узаконенным влиянием на административные лица, через полицию и жандармерию, причиняет много страданий как братьям проповедникам так и общинам) — братство стоит в истине. Назвал братьев-ссыльных, томящихся в тюрьмах, рассказал о преследовании семей верующих. Еще рассказал о том, как недавно, в городе Казани, архиепископ православной церкви, собрав священников и прочее старшее духовенство церквей и монастырей, поставил на обсуждение существенный вопрос: «Что нам делать с сектантами, особенно с баптистами?»

Много было высказано всяких предложений. Одни предложили отнять у них детей, а родителей посадить в тюрьму, другие сказали, что надо всех их согнать в далекие нелюдимые края; третьи — что надо старших их угнать пожизненно на каторгу или уничтожить вообще. Были и те, которые говорили, что самое правильное — это натравить на них население, и пусть сами люди расправляются с ними.

Внимательно слушал все высказывания архиепископ и в заключение заметил:

— Святые отцы. Слушая вас, я поражаюсь вашей жестокости, недальновидности и неосведомленности в церковной истории. Ведь все, что вы высказали и больше того, неоднократно применялось к верующим от самых апостольских времен и поныне, но ни один из вас не указал, что этим где-то был достигнут желаемый успех, а самое важное: никто не назвал, кто же был их гонителем и каков конец их? Разве вы не убедились в том, что все эти меры укрепляли только дух гонимых, а руки гонителей остались несмываемо запачканными кровью страдальцев?

Все духовенство насторожилось в ожидании окончательного ответа, что скажет благочинный? На елейном лице его расплылась какая-то необыкновенная улыбка, и он тихо произнес:

— Оставьте их, перестаньте их гнать, дайте им свободу жизни и исповедания и вы увидите: как одни из них обогатятся и потухнут, а другие будут драться из-за старшинства и уничтожат друг друга.

— Да, может быть, это и так, — медленно проговорил, все время молчавший старший игумен, — но не забудьте, что для гонимых противоестественные страдания — естественны, а для гонителей перестать гнать — совершенно неестественно.

На этом собор был и закончен.

Империалистическая война 1914 года, как и всякое народное бедствие, пришла неожиданно и застала врасплох многие семьи: как дождевой ливень обрушился на непокрытый строящийся дом, так и это бедствие ворвалось во многие семьи, разорило их до обнищания. Много женщин, оставшись без хозяина-мужчины, не выдержали всех тягот вдовьего горя: уныли, опустили руки, зачахли и погибли, оставив беспомощными целые дома сирот. Хозяйства разорились дотла, дети разбрелись по миру, а избы с заколоченными окнами напоминали покойника с медными пятаками на глазах, пугая прохожих своим безлюдьем.

Такая участь постигла бы и семью Кабаевых (после того, как Гавриила Федоровича забрали на фронт), если бы Екатерина Тимофеевна, оставшаяся с шестой, новорожденной малюткой на руках, глубоко не доверилась Господу. Самому старшему «работнику» исполнилось в это время 13 лет, поэтому вся тяжесть жизненного бремени легла на ее плечи, безжалостно давя к земле. Екатерина Тимофеевна поняла: если она потеряет живое упование на Господа, то ей не выдержать этого непосильного бремени, а потому часто, в единственно свободные ночные часы, обливая слезами страницы Библии, подолгу молилась Богу. Обессиленная дневными заботами, она часто в изнеможении падала на постель, но всегда утешалась милостями Божьими, которые она получала от Него днем.

Каких-то наглядных чудес она не ощущала над собой, но часто изумлялась, как Господь в мелочах жизни, видимых только для нее одной — творил их множество. Мелкими ручейками благословение Господне стекалось в ее дом. Силы и бодрости хватало только на предстоящий день, но зато всегда, неизменно. Детки росли в послушании, хозяйство, вместо упадка, росло и упрочнялось. Утешение она находила только в Господе.

Из родни изредка, как жалкий утешитель, приходил деверь.

Однажды вечером, измученная и обессиленная, она не вытерпела и решила поделиться с ним о своей тяжкой доле. Он с умиленным лицом выслушал ее, мягко положил руки свои на ее плечи и елейно ответил:

— Катя, Катюша, хоть ты и говоришь, что совсем нет никаких сил, а я уверен, что если тебя сейчас вдоль спины хлестнуть вожжами, ох, как бы ты побежала!

Обида хлынула к самому горлу, внутри что-то заклокотало но набралась силы, стерпев, не заплакала и ничего не ответила на это бесчеловечное «утешение», хотя потом, всю жизнь Екатерина Тимофеевна знала цену «ласки» своего деверя и никогда больше не обманывалась.

От Гавриила Федоровича долго не было никаких вестей, но к зиме он прислал письмо, в котором сообщил, что на фронте почти не был, но взят немцами в плен. Из лагеря его вскоре забрал хозяин завода, и что по милости Божьей, он храним. Хозяин уважает его и ценит, там он встретил еще братьев. Это известие успокоило Екатерину Тимофеевну и как-то прибавило энергии к жизни. Четыре года, прожитых в разлуке с мужем, укрепили ее и физические, и духовные силы. Гавриил Федорович возвратился к семье в 1918 году и застал хозяйство в полном благополучии.

Жена встретила его с тихой, глубокой внутренней радостью; с криком изумления и восторга облепили его дети. В сердечной горячей молитве вся семья склонилась перед Богом, таким образом, Гавриил Федорович застал в полном порядке не только хозяйство, но и семью.

В первый год (по возвращению из плена) ему пришлось приложить много усердия, чтобы совершенно освободиться от материальной зависимости перед родственниками и жить самостоятельно; это помогло приобрести и духовную свободу.

Желание собрать рассеянных членов общины и восстановить дело Божие, в своем селе и в своей округе, овладело как Гавриилом Федоровичем так и Екатериной Тимофеевной с новой силой. Вскоре, по предложению своих друзей, он поехал в Москву, чтобы восстановить общение с братьями и узнать о состоянии всего братства.

Разыскав в Москве одного из служителей братства (у Рогожской заставы), он был приглашен остановиться у него 2–3 дня, чему Гавриил Федорович очень обрадовался. В ожидании, когда брат освободится для беседы, он сел в кресло. В это время дверь комнаты отворилась и вошел старец, украшенный густой бородой. Он, сложив дрова у печи, с доверчивой улыбкой подошел к Гаврилу Федоровичу, поприветствовался и внятно отрекомендовал себя: брат Приймаченко.

После того как растопили печь, был приготовлен и стол к обеду. За столом брат Приймаченко рассказал о недавнем событии в селе, где ему пришлось совершать крещение:

«В молодой общине собрание было очень многолюдное, несмотря на озлобление некоторых жителей. По окончании богослужения было объявлено членское собрание для приема новых членов церкви, и одновременно сообщено о том, что на следующий день будет водное крещение в проруби. Поздно вечером, когда все уже было закончено, ко мне подошла молодая сестра из числа, готовящихся к крещению.

— Дорогой брат, посоветуйте мне, что делать? — у сестры задрожал голос, а из глаз потекли слезы. — Завтра будет крещение, а мой муж — ужасный гонитель. Он часто сильно избивает меня за то, что я хожу на собрание, а сегодня заявил: „Завтра будет ваше крещение, не вздумай креститься и ты. Если же пойдешь, знай, много говорить не буду, вот этой дубиной (в руках он держал тяжелую дубовую палку) размозжу башку тебе, и сам на себя пойду заявлю. Как собаку, брошу и закопаю тебя в яму, слышишь меня?“ Братец, мы с ним прожили уже много лет, он попусту не говорит, страшно мне. Не знаю что делать? Боюсь и Бога.

Я ответил не сразу: подумал, подождал, что скажет мне Господь.

— Сестра, у тебя сколько-нибудь есть веры в силу Бога, что Он может спасти тебя?

— Да, брат, Он уже не раз спасал. Если бы не Бог, то я давно была бы на том свете. Вот погляди, синяк-то, чай, и сейчас не сошел, — при этом сестра показала на своей руке черный след, запекшейся от удара крови.

— Так вот, если хочешь победить и радоваться, ты готова принять любой мой совет? Но положись только на Господа, — сказал я ей.

— Конечно, братец, лишнего-то, чай, не скажешь, сам испытал за Бога-то кары не меньше, говори! — ответила сестра.

— Сейчас придешь с собрания, ты ничего не говори ему, помолись да ложись спать. Завтра же, чуть свет, соберись, горячо помолись, разбуди мужа да скажи ему: „Вставай, запряги коня в розвальни, захвати тулуп да отвези меня на реку к проруби, я креститься буду!“

Совет она доверчиво приняла и, помолившись со мной вместе, пошла домой.

Наутро, чуть свет, поднялась, вывернула лампу, стала собираться. Кровать заскрипела.

— Ты куда это разряжаешься? — спросонья гневно спросил муж.

— Я сегодня окреститься должна, вставай, отвези меня на прорубь да тулуп не забудь захватить — после крещения согреться надо! — ответила она кротко, но решительно, а сердце в груди замерло, когда она посмотрела на мужа.

Взъерошенная голова его вдруг упала на подушку, а потом он порывисто поднялся и, взглянув на жену, горящими от злобы глазами, проговорил сквозь зубы:

— Значит, креститься надумала, баба? Ну что ж, я тебя окрещу! О-т-р-о-д-ь-е!

Молча он собрался, неторопливо толкнул дверь, и со злом хлопнул ею за собою. Жена аккуратно застелила постель и, помолившись, вышла за мужем во двор. Утренний морозец хлестнул по лицу, но лицо и сердце её горели так, что, казалось, пылали одним огнем.

Муж уже с усердием затягивал супонь у хомута и, поправив чересседельник, прошел мимо жены, злобно окинув ее взглядом, плюнул и вышел за калитку.

С полчаса он не возвращался. Роем кружились мысли в голове у жены: „Куда он девался?“

Затем послышались торопливые шаги, и муж с соседом, молча пройдя мимо нее, вошли в избу. Несколько минут она стояла в нерешительности: „Что ей делать?“ Потом зашла за ними в избу.

На столе стояла выпитая бутылка из-под самогона, муж с соседом (одетые и в шапках) закусывали наспех солеными огурцами.

— Что, невтерпеж? — бросил со злом муж в лицо жене, выходя с соседом из избы.

Чем-то жутким щипнуло сердце, но с тихим шепотом: „…спаси, Господи, дитя Твое“, — вышла за ним и жена.

Муж вышел из клети с двумя страшными дубинками, подошел к саням и, подняв сено, бросил их злобно туда.

— Ну садись, с-в-я-т-о-ш-а, повезем тебя, окрестим! — процедил муж.

Жена села позади на сено, которым были прикрыты дубины.

Хозяин открыл ворота, вывел лошадь, вместе с соседом на ходу прыгнул в сани.

Огонек от прикрученной лампы, еле освещая окно, быстро исчез в предутренней мгле. В сердце сестры мелькнуло: „Вернусь ли, что задумали они?“

Село почти еще спало. Легкой рысцой лошадь направилась к реке. „Ну, слава Богу! — подумала сестра, — Не завезли бы куда еще, в голове-то у них, не знаешь что“.

В голове у них, действительно, было самое страшное: оба мужика решили поехать на крещение, но в самый его разгар — договорились поднять шум и дубинами переколотить как главарей штунды так и тех, кого хотят крестить, а больше всего — это жену озлобленного мужа.

Если же будет сельское общество, и им удастся возмутить его, то кого поглавнее из штунды, под шумок, оглушить и пустить под лед, чтобы и остальным неповадно было. Для смелости они выпили самогонки.

— Откуда их наперло столько? — крикнул сосед, подъезжая в числе опоздавших к толпе людей.

На берегу, действительно, было много народу: как верующих из других деревень, так и своих сельчан. Бросив лошади сена и оставив сани около других подвод, громители вышли на самый перед и, облокотившись на дубины, примолкли. Только зачинщик сказал соседу: „Смотри же, не подведи!“

— „И сказал им (Христос): идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари. Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет“, — громко по утреннему морозному воздуху пронеслись эти слова из уст проповедника и как гром прозвучали над головами громителей.

Муж, переменив ногу, внимательно слушал дальше, проповедник продолжал:

— Это не я говорю, а говорит нам с вами Христос. Поэтому, мы не свое придумали, как нас в этом обвиняют, и не по своему уговору пришли сюда, чтобы делать свои дела. Нет, это говорит Сам Христос. Он нас послал сюда, чтобы исполнить Его волю. Скажите, кто может ослушаться Его слов и отказаться от Его повеления? Поэтому, приступая к крещению, мы исполняем волю Христа, Божью волю.

После проповеди была совершена молитва и запели гимн „Мы у берега земного…“ Во время пения крещаемые и креститель быстро переоделись и приготовились к крещению. Оно проходило в благоговении и тишине. Но когда погружали жену гонителя, сосед толкнул его в бок и буркнул:

— Пора действовать!

— Нет! Посмотрим, что будет дальше, — возразил ему товарищ.

— Да чего же дальше-то смотреть? Дальше-то уже некуда, насмотрелись и этого! Ведь всех окрестят! Ты что, или уже передумал? — теребил сосед, но муж стоял как вкопанный, переступая только с ноги на ногу.

Один за другим крещаемые выходили из ледяной воды и, быстро переодевшись, встали на берегу для благодарственной молитвы. После нее было объявлено, чтобы все шли в село на собрание, где будет продолжаться служение. Не поднимая глаз, но с тихой молитвой, сестра-жена прошла мимо страшных дубин и села в сани, робко прикрывшись тулупом. Обозы с людьми тронулись к селу. Муж внимательно следил за всем происходящим и за женою, он видел ее кроткую походку, видел, как она села в сани.

— Так ты что, сдрейфил, что ли? Зачем ты меня позвал? Про что мы уговорились? Люди-то расходятся! Что же ты молчишь? — теребил своего товарища сосед.

Муж, опираясь на дубину, медленно подошел к саням, полностью покрыл тулупом жену, бросил дубину сверху и, садясь в сани, ответил соседу:

— Поедем, посмотрим, что будет дальше!

— Да ты что, с ума что ли спятил? Раскис? Так и скажи, вояка! Тебе только воевать с бабой, и то не управился. Глупец я, что связался с тобой! — и бросив дубину в сторону, зашагал в село.

Медленно, вслед за скрывающимися подводами, тронулись и сани „грозного“ мужа с женой.

„И сказал Христос, кто будет веровать и креститься, спасен будет…“ — неотвязно звучала эта мысль в ушах гонителя.

Когда подъехали к собранию, сани завернули ко двору и остановились среди остальных. Оставив дубину на месте, муж вслед за женой вошел в избу, но на пороге остановился: тот же проповедник, который говорил на берегу, громко и дерзновенно проповедовал Слово Божие и здесь. Гонитель был так погружен в свои мысли, что ничего не слышал и не видел вокруг себя. Вдруг он ясно услышал, с великой силой произнесенные, слова проповедника: „…а кто не будет веровать, осужден будет“.

— Господи, я осудил жену мою и этих людей на смерть и приехал с дубинами, чтобы побить их. Но я оказался сам осужден, и кем? Тобою и Словом Твоим! Прости меня, грешника! Спаси душу мою! Прости меня, Спаситель, разбойника за то, что я так бил жену. Прости меня, злодея, Батюшка, Спаситель мой! Я больше не хочу быть таким! — упав на колени прямо у порога, бил себя в грудь и раскаивался муж-гонитель. Рядом с ним, в слезах благодарности, молилась и его жена. С ними вместе рыдало все собрание, а среди пришедших началось раскаяние еще многих душ из сельчан».

После рассказа брат Приймаченко расспросил Гавриила Федоровича о его жизни и служении, и тот охотно рассказал всем о своем обращении и благословенных собраниях при брате Кирилле Сергеевиче Новикове, которого хорошо знали они оба.

Братья, выслушав Гавриила Федоровича, дали ему много обильных наставлений и советов по ведению дела Божья.

Много важного и интересного узнал Гавриил Федорович о своем братстве. Ему стало известно, что в самой Москве после революции произошло много перемен, и организовано несколько общин. У Петровских ворот служение нес молодой, исполненный мудрости и силы Божьей, брат Павел Васильевич Павлов. Он был сыном Василия Гурьевича Павлова — известного, братству баптистов, пионера христианского движения в России, перенесшего много страданий за проповедь Евангелия в царское время.

Павел Васильевич был хорошо образован и обладал несколькими иностранными языками.

Кроме него в этой же общине состоял членом известный, преданный Господу и братству баптистов, Михаил Данилович Тимошенко, который при царизме претерпел также много страданий за проповедь Евангелия.

Центральная община баптистов в Москве находилась у Рогожской заставы, где пресвитером был многоуважаемый брат Николай Васильевич Одинцов, а секретарем Павел Васильевич Иванов-Клышников. Затем с Кавказа прибыл в центральную общину, благословенный и одаренный Господом, брат Синицын.

С глубокими слезами любви провожала брата поместная церковь на Кавказе, посвящая его на великое дело служения по всей стране, отрывая от своего сердца, как материнский дар любви. Он ехал на предстоящие библейские курсы в Москве, где зачисленные считались счастливчиками из братства баптистов.

Еще Гавриил Федорович узнал, что на курсы приняты известные молодые, одаренные проповедники: брат Сергей Макаров и Вонифатий Ковальков. Возможно, что они скоро посетят их Симбирскую губернию, особенно город Алатырь.

— Меня интересуют сведения об Иване Степановиче Проханове, — обратился Гавриил Федорович к братьям, — ведь мы читаем много его проповедей, поем, сочиненные им, гимны и стихи. Объясните мне, если можно, пояснее: что за разделение произошло между ним и братством? Мы еще до революции слышали об этом.

Братья долго молчали, не решались ответить Гавриилу Федоровичу, затем заговорили оба вместе, но Приймаченко уступил.

— Дорогой брат, Гавриил Федорович, история этого разделения весьма печальная и тяжело говорить о ней, но т. к. ты пресвитер общины, то хоть кратко, но должен знать о нем.

В Петрограде, в 1908 году руководителем общины был многоуважаемый Иван Вениаминович Каргель. 15 августа этого же года, воспользовавшись отсутствием Ивана Вениаминовича, Проханов возбудил в церкви ряд догматических вопросов и при рассуждении их — мнение у членов церкви разделилось, а затем определился и раскол в общине. Возвратившись, Иван Вениаминович как ни пытался привести общину к единодушию, все же достигнуть этого ему не удалось.

Часть членов остались верными своим прежним принципам, вторая часть согласилась с доводами, изложенными Иваном Степановичем Прохановым.

Сам Иван Вениаминович был сильно потрясен этим явлением и, хотя впоследствии устранился от руководства общиной, но искренне вмещал, неделимо, в сердце своем тех и других.

Иван Степанович на этом не остановился и, определив единомышленников по ряду городов, в 1908 году в г. Екатеринославе собрал съезд из числа их; и был объявлен новый союз — Всероссийский Союз Евангельских Христиан (ВСЕХ). Председателем его был поставлен сам Иван Степанович Проханов, секретарем — В. Дубровский.

В общине евангельских христиан, в городе Петрограде, основными деятелями были Я. И. Жидков, а позднее и А. В. Карев. Официально признанному органами власти союзу были разрешены библейские курсы под руководством И. В. Каргеля, издательство журнала «Христианин», в котором приняли деятельное участие сам Проханов, Жидков, Карев, Казаков, Дубровский и другие. Кроме того, будучи субсидируемы из-за границы средствами, ВСЕХ издал очень ценную христианскую литературу: Библии разных форматов, «Гусли» простые и нотные и многое другое для удовлетворения нужд верующих.

По всей стране, наряду с баптистскими общинами, стали возникать общины ЕХ (евангельских христиан). Надо отдать должное справедливости: среди рядовых членов враждебных взаимоотношений между евангельскими христианами и баптистами так ярко не обнаруживалось, но среди руководства — всякое общение было прервано.

Я вам не буду перечислять тех пунктов, по которым определилось разногласие, в надежде, что Господь вновь соединит в одно, потому что те и другие состоят из возрожденных христиан. Перечислю только то, что установилось среди рядовых членов:

1. У евангельских христиан принято, избирая служителя церкви: дьякона, благовестника и пресвитера — не обязательно рукополагать на служение. Поэтому они могут совершать духовные требы, не будучи на то рукоположены.

2. После совершения крещения нет необходимости возлагать руки на каждого крещенного в отдельности, а достаточно помолиться крестителю (над принятыми в члены церкви) единым поднятием рук над всеми ими.

3. Позволительно совершать бракосочетание между верующей и неверующей половиной.

Это далеко не все, что создает разномыслие. Но должен сказать, что в ряде общин у евангельских христиан этих новшеств не придерживаются, и у нас с ними нет вражды. Сторонись этого и ты, но Бога бойся.

Помолившись, и, обещая посетить их места, братья отпустили Гавриила Федоровича в свои края.

По прибытии, Гавриил Федорович вновь принял пресвитерское служение. С усердием и ревностью, вместе с женой и другими братьями и сестрами, приступили к созиданию дела Божьего, как в своем селе, так и в окружности. Старшие дети из семьи Кабаевых вскоре приняли крещение, а один из сыновей, будучи совсем молодым, стал регентом и организатором хора. Совместно проводимые праздники по селам заметно оживили христиан, а Дух Божий посетил пробуждением многие места. Вскоре, из числа обращенных, было решено образовать общину в городе Алатырь. Это послужило еще большему пробуждению, т. к. Алатырская община стала центральной в этом крае, где изобиловали молокане. Поэтому 1921 год можно было назвать годом обильных благословений в этих местах.

В 1928 году, к великой радости, Алатырскую общину и село Кабаево впервые посетили молодые благовестники, слушатели библейских курсов города Москвы, братья: Ковальков и Макаров.

Много обильных благословений принесло посещение этих братьев. Они стали близкими и любимыми христианской молодежи, особенно семье Кабаевых. Как молодое вино, благодать Божья наполняла новые мехи возрожденных сердец.

Влияние молокан заметно слабело, а Дух Царствия Божия в пробужденном братстве стал крепнуть.

Как с восходом солнца тускнеют все самые ценные и почетные светильники так и заря христианства в России победоносно проникала во все «тайные щели» и несла устрояющий мир, неизвестную радость, утоляющую любовь измученному русскому народу.

Глава 2. Наташа

Наташа в семье Кабаевых родилась в числе последних. Шел 1921 год. Бухая незакрытыми ставнями, февральская метель сердито выражала свое негодование по поводу родившейся, выстукивая: не-к-ста-ти!!!

Когда принесли крикунью, чтобы показать Екатерине Тимофеевне, она не поднимая головы, отвернула свое измученное, постаревшее лицо в сторону, проговорила:

— Можно было бы обойтись и без тебя! Однако, вглядевшись пристально в свое чадушко и узнав в приподнятом кончике носика свое, родное, добавила уже примирительно:

— Ну, уж если родилась, то живи, и на тебя Господь пошлет кусок хлеба, даст и свою судьбу.

В стране в это время еще не унялся огненный шквал гражданской войны, и люди никак не наедались хлеба досыта. Поэтому (и без того тесной) семье Кабаевых волей — неволей пришлось раздвинуться и принять в жизнь еще одного члена.

Так и росла она: без специального к ней внимания, без особой ласки; в семье каждый был занят своим делом. Поэтому часто, подолгу в доме раздавались неуемные Наташины вопли. Кто-нибудь, проходя, сжалится да и подойдет, либо поправит чепчик, вечно сползающий на глаза, и втолкнет на ходу, выпавшую «сосу» изо рта; кто удосужит минутной ласки да прицепит над глазами завалившуюся погремушку, или просто пальцами покажет «зайчика» да на ходу толкнет скрипучую Наташину люльку. Она была рада всякому вниманию. Конечно, больше всего ножонки и ручонки выражали трепет при появлении матери, когда она, накормив мычащих, кудахтающих и всяких приходящих, склонялась, наконец, с причитаниями над люлькой дочери. Терпеливо Наташа выносила всякие процедуры: поднятия ее за ножки, потом за ручки и, наконец, погружалась в блаженное наслаждение у материнской груди.

Вот так, между рук да мимолетных улыбок, и встала Наташа на ноги; а чем дальше, тем больше находила она для себя развлечений, тем меньше требовала за собой ухода.

Когда Наташе было 5–6 лет, в семье было совсем не до нее, тем более, что росли и внуки — дети старшего сына, к которым свекровь должна быть куда внимательнее, чем к седьмой дочери.

Гавриил Федорович очень часто был в разъездах по коммерческим делам своего производства или по делам Церкви.

Екатерина Тимофеевна с раннего утра до поздней ночи «не разгибая спины», едва управлялась с многочисленным хозяйством. Своя семья, да сноха с детьми, и полон двор всякой живности — требовали к себе своевременного ухода и внимания, а ведь ничто из перечисленного не проходило мимо ее рук.

Старший сын и остальные, все дни были заняты в мастерской производством продукции. Но Наташу ничуть не огорчало, что всем было не до нее. У нее был свой, если не круг, то лабиринт самых неотложных занятий. С утра поднималась она не торопясь, и сразу попадала под наблюдение и руководство племянника Володи (четырьмя месяцами старше ее), который, с чувством возложенной на него ответственности, брал Наташу за руку, и так они начинали свой обход. Конечно, не обходилось без того, чтобы малышка-тетя где-нибудь не заупрямилась или в чем-нибудь не ослушалась бы своего покровителя. Володя, в таких случаях, тащил ее за руку на разбор дела к Екатерине Тимофеевне, где иногда по-детски, гневно выражаясь, обвинял ее перед матерью.

Самым увлекательным для них была качка меда. Тут трудно отрицать необходимость детей, а еще труднее углядеть за ними, когда, во время минутной отлучки, их ручонки оказывались в медогонке. И хотя амбар, где Гавриил Федорович качал мед, располагался так, что доступ к нему был через единственный переулок, (так как через двор сердитая корова не пропускала никого), малыши все-таки, как пчелки, узнавали и проникали туда в самый разгар медокачки.

Конечно, они заглядывали и в мастерскую, где грохотали машины и откуда пахло, не совсем приятно, машинным маслом. Но там было не так интересно, тем более, что их старались, как можно скорее, выдворить оттуда.

Другое дело, когда Наташа с Володей добирались до речки, где сквозь заросли осоки красовались на разводье, среди широченных круглых листов, белые и золотисто-желтые кувшинки.

Особым наслаждением было сидеть тогда на бережку и наблюдать за шумной жизнью ее обитателей. А еще интересней, на отмели до устали плескаться руками и ногами в теплой водичке, собирая водоросли.

В столовой Наташа всегда сидела около папы, с правой стороны, а с левой — из-под его руки выглядывал рыжий, с белыми пятнами, замечательный кот. Во время обеда Гавриил Федорович часто наделял обоих своих любимцев лакомыми кусочками со стола, за что оба выражали ему, каждый по-своему, свою признательность.

На собрание Наташу брали всегда охотно, а наиболее памятным для нее осталось хлебопреломление.

— Мама! А почему маленьким нельзя есть тот хлебушек, что разносят, и пить из чаши? А когда же я буду участвовать в преломлении? — с любопытством засыпала маму вопросами Наташа. Екатерина Тимофеевна терпеливо объясняла ей:

— А вот вырастешь большая и будешь участвовать.

Любила Наташа и пение, поэтому спевки не пропускала. Она с любопытством наблюдала, как ее старший брат разучивал на скрипке с хором новые гимны. С раннего детства у нее особенно запечатлелись гимны: «Над Родиной нашей восходит заря», «Не тоскуй душа родная, не пугайся доли злой». Их любил Гавриил Федорович и, по воскресеньям, почти всегда заказывал их исполнение. Во время молитвы Наташа думала, что она тоже молится, и потому тихонько шептала: «Господь, я бедное дитя, я слаб, где сил мне взять, служить Тебе желал бы я, не знаю, как начать?»… Но собрания часто затягивались допоздна, тогда любящему папе приходилось свою спящую доченьку уносить домой на руках.

Неизвестно почему: может быть, потому, что Наташа была последней, а, может быть, по другой причине, но папа любил и ласкал ее больше, чем остальных детей, и часто, с увлечением, занимался с ней. Когда же выпадала такая пора, и она оказывалась на коленях у отца, то подолгу просиживала у него, слушая разные увлекательные рассказы: про Моисея в корзиночке и Иосифа в разноцветной одежде, Давида, Самсона и других Божиих людей. Тогда Наташа почему-то очень любила засыпать у папы на коленях.

Известным осталось только то, что эта любовь у Гавриила Федоровича сохранилась на долгие годы: и когда уже у Наташи родились и выросли дочери, и, когда она сама достигла преклонного возраста, он, дожив до глубокой старости, по-прежнему, с нежностью и лаской обнимал ее и также ласково произносил ее имя.

Так прошли у Наташи семь безответственных и беззаботных лет. В 1928 году, неожиданно для всех, семья Кабаевых переехала в город, и там ее отдали учиться в школу.

События конца двадцатых годов ворвались во многие жизни, как ранний снежный буран на неубранное поле: неожиданно, безжалостно и для многих непредвиденно. Еще не успела сотлеть солдатская гимнастерка на огородном чучеле (как недавняя память пережитых ужасов смутных голодных годов), как вновь уже детские вопли и женские причитания послышались во многих избах. Мужья и отцы семей (неизвестно куда, почему и на сколько) расставались с детьми и женами. Недавно нажитое добро безвозвратно терялось хозяевами; веками установившиеся устои рушились, как капитальная постройка под натиском разбушевавшейся мутной водяной стихии, и исчезали под грозными волнами событий.

Лишившись насиженного гнезда, люди скитались и в одиночку, и семьями, ища какого-либо приюта вдали от своих родных мест.

Поздно ночью, в дом Кабаевых постучался близкий родственник и вразумительно предупредил:

— Гавриил Федорович! Если ты сейчас же не покинешь свой дом, завтра тебе придется расстаться с семьей и, может быть, навсегда.

Душу раздирало от этого известия, ум колебался у Гавриила Федоровича: «Что делать?»

Рядом тихо плакала жена, по комнатам безмятежно спали дети.

Он упал на колени и в горячей молитве воззвал к Господу: «Господи, что делать?» Потом встал, взял Библию в руки и, открыв первое попавшее место, прочитал: «Благоразумный видит беду, и укрывается; а неопытные идут вперед, и наказываются» (Пр. 27, 12).

Когда первые лучи восходящего солнца оповестили о начале нового дня, Гавриил Федорович был далеко за пределами своего края, уезжая в поезде на восток, ища убежища.

Екатерина Тимофеевна с самыми малыми осталась в городе, старшие сыновья ликвидировали хозяйство в деревне. Так семья Кабаевых разбрелась по разным городам и поселкам страны и долго после того не могла собраться вместе.

Начались тягостные скитания: то на Урал, то на Дальний Восток, а после перебрались на юг Азии, и там остались на долгие годы.

С ними вместе скиталась и Наташа. В скитаниях приходилось ей собирать знания: 1–2 класс начала на родине, третий — на Дальнем Востоке, на Сучане, четвертый — под Ташкентом, и только в 1935 году Кабаевы переехали и обосновались в самом Ташкенте.

Ташкент в то время был для многих беженцев городом убежища: обилие фруктов и овощей, теплый климат, доступность жилья и работы — все это представляло приют для самых обездоленных. Поэтому к 1935 году сюда стекся со всех концов страны самый разнообразный люд: русские, украинцы, евреи, белорусы, немцы, жители Сибири, Урала, Поволжья, Центральной России и Оренбургских степей и т. д., и основывались не только семьями, но и целыми городами.

Здесь находило себе приют и христианство в период страшных гонений, начиная с 1929 по 1933-34 годы. Поместная община в те времена была распущена, и верующие были рассеяны по многолюдному Ташкенту и имели общение узкими семейными кружками. Служители и проповедники, будучи потрясены волной гонений, робко вглядывались в неизвестную для них обстановку, были погружены в заботы о семьях и материальные устройства. Духовно жили только воспоминаниями о героях веры, отдавших жизнь свою за дело Евангелия в прошлом десятилетии, и считали себя счастливыми, что остались целы сами, с одной стороны, с другой — тем, что были в какой-то близости с этими мужами и пользовались некоторым служением от них.

Но время шло, и молодое поколение детей верующих подрастало, мужало, зрело и искало выхода на духовные просторы.

Наташе исполнилось уже 14 лет, старшей сестре ее Любе 21 год. Она пытливо заглядывала в свое будущее, все чаще оставалась со своими мыслями, любила читать Тургенева, подражая его героиням.

Однажды Люба пришла домой с подкрашенными губами и бровями, что произвело большую тревогу в богобоязненной семье Кабаевых, но сказать об этом ей не решались. Когда же вечером пришел с работы отец, то позвал ее к себе. На столе перед ним стояла дубовая шкатулка, в ней лежали золотые часы и ложка с вытирающейся позолотой.

— Люба! — со свойственной ему мягкостью, начал он, — как ты думаешь, почему эту шкатулку не покрасили, а наоборот, закрепили ее натуральный вид?

— Так папа, зачем же ее красить, когда сам дуб так приятен, да и прочный, — ответила она.

— Правильно ты сказала, — подтвердил Гавриил Федорович, — а почему вот эту ложку, когда-то покрыли позолотой, а часы не покрыли?

Дочь подумала, лицо залилось краской от стыда и, не глядя отцу в глаза, еле слышно проговорила:

— Ложка же медная, так чтобы придать ей вид и цену — ее позолотили. А часы чем покрывать? Ведь дороже золота нет ничего. Отец, ласково положив руку на голову дочери, сказал:

— Так какими красками можно подкрасить твою девичью свежесть, которой наделил тебя Господь?

Тут же, со слезами раскаяния, она вместе с Гавриилом Федоровичем опустилась на колени, и оба усердно молились, этим и положили конец гримировке. Однако, молодость берет свое, и вскоре стало известно, что дочь полюбила юношу Андрюшу. В семье это одобрили. Юноша был сыном верующих родителей, из такой же семьи беженцев, как и Кабаевы, и даже земляк. Дружба их крепла на глазах и достигла того, что началось уже приготовление к браку. Это не скрывалось в близких кругах, все считали их счастливыми и достойными друг друга. Наташа наблюдала за ними и была рада за свою сестру, родители взаимно уважали друг друга и были довольны.

Но состояться их счастью, видно, не было суждено.

Родители жениха решили, что их сын, прежде поступит в институт, и женится только уже после окончания его. Мать жениха, даже с некоторым надмением выразилась:

— По окончании, он сорвет себе любое яблочко, а невеста уже состарится.

Такой поступок был очень оскорбительным для Любы и принес большую обиду семье Кабаевых. Но как видно, у Бога для нее были другие планы.

Люба глубоко страдала и долго, мучительно переживала эту измену, пока ее не познакомили именно с таким братом, с которым она вскоре соединила свою жизнь. Юноша, по имени Федор, был членом Ташкентской общины, полюбил ее, и после брака они зажили счастливо.

Судьба Андрея сложилась иначе. После окончания института он поехал в Подмосковье и привез себе оттуда жену Шуру: миловидную, кроткую девушку, получившую высшее образование. По приезде в Ташкент она вскоре приняла крещение. В совместной жизни родила мужу трех сыновей; но впереди ее ожидали огненные испытания.

Брак Любы, для всей семьи Кабаевых, послужил добрым предлогом к переезду из провинции в город Ташкент, сердце же Наташи уже давно переселилось туда.

В ноябрьские дни 1935 года, находясь в гостях у сестры, Наташа узнала, что в их квартире собирается на вечер христианская молодежь. С большим нетерпением она ждала желанного часа.

Вскоре комната заполнилась юношами и девушками, но когда вошла сюда Наташа, то ей показалось, что все почему-то обратили на нее внимание. Растерянно, она села на одно из многих предложенных мест, но чувство неловкости мешало ей поднять голову. Через 3–5 минут она осмелела и, избегая встречных взглядов, стала осматривать присутствующих.

По рядам еле уловимым шепотом пронеслось:

— Новенькая, из Кабаевых, сестра Любы.

Осматривая молодежь, Наташа заметила в них скромность одежды, поведения. Среди юношей она увидела интеллигентных молодых людей; оглядев их, подумала: в чем же состоит их общение, не в перешептывании же между собою? Она впервые увидела собрание из одной молодежи, для нее — это было необычным.

Юноша, которого звали Мишей Тихим (как она впоследствии узнала), обратился ко всем:

— Друзья, прежде чем прославить нам Господа на этом месте, мы в молитве, вставши, попросим благословение у Него, а после молитвы нам скажет слово Женя Комаров.

Все поднялись, и Наташа, к своему изумлению, услышала, как девушки одна за другой молились вслух Господу. Затем, после Мишиной молитвы все сели на свои места, и воцарилась тишина, во время которой она, нагнувшись, поддалась впечатлению от молитвы: «Как они молятся!»

— Мои дорогие юные друзья! — раздался мягкий; но сочный голос прямо над нею, — я прочитаю многим известное место из первого псалма: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых, и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей; Но в законе Господа воля его, и о законе Его размышляет он день и ночь!» (Пс.1:1).

Перед Наташей стоял юноша: в приличном костюме, при галстуке, лицо его было так одухотворенно, что отражало именно того мужа, о котором он проповедовал. Ласковые глаза заставляли о нем думать самое чистое, святое, а сердечность в проповеди трогала всех присутствующих. Через несколько минут слезы умиления сияли как на лицах слушающих так и у самого проповедника. Ему было 22–23 года, и Наташа была в неописуемом восторге как от самой проповеди так и от этой чистой христианской юности. Никогда ничего подобного она не слышала и не видела. Когда проповедь закончилась, вся комната огласилась молитвенными воплями, несколько душ впервые открыли уста в сердечном раскаянии. Наташа вслушивалась в каждую молитву, стараясь уловить в них многое, непонятное для себя. Она повторяла в себе слова всех молящихся и, когда молитва закончилась, почувствовала, что именно здесь ее место, что лучше этого она ничего в мире не найдет.

И, хотя они почти все старше ее, но какие-то близкие, дорогие. О, как ей хотелось научиться таким молитвам!

Через несколько минут все успокоились и, как по команде, раздалось дружное пение:

— А теперь послушаем, сестра Нина расскажет нам чудесную повесть в стихах, — объявил вдохновенно другой юноша.

Со скамьи, у стены, поднялась девушка в светлом платьице, аккуратно убранными волосами на голове, и с особым выражением, неторопливо, искусно владея голосом, с нескрываемым вдохновением спокойно начала:

— Спит гордый Рим, одетый мглою… В тени разросшихся садов…

И это стихотворение произвело потрясающее впечатление на всех, особенно на Наташу. С завистью, она вслушивалась в каждую строку. А в Нине она видела именно ту, юную мученицу-христианку, которая не только умирала за имя Иисуса Христа сама, но и звала за собою других, ободряя их своею верностью.

Когда Нина закончила рассказ, то все были в слезах умиления, и более того — хотелось, выходя из этой комнаты, идти на смерть за Иисуса.

— Как же мне научиться вот так рассказывать стихи? — промелькнуло в юной, переполненной впечатлениями, голове Наташи.

Затем многие юноши, девушки вставали и рассказывали стихи, пели новые гимны, продолжая общение до поздней ночи.

Закончилось все горячими, благословенными молитвами. С сердечной радостью обнимали и целовали вновь обращенных друзей, передавая им наставления. Расставались нехотя, а расходились группами, так как никакой транспорт уже не ходил, и надо было теперь идти пешком по городу.

Счастливой и безмерно восторженной осталась Наташа после первого такого общения. Со всеми знакомясь, обнимали и ее, закрепляя дружбу разными соглашениями и обещаниями. Особенно прилепилась душа ее к девушке Ане Ковтун, с которой у нее завязалась самая тесная дружба, хотя подруга была намного старше ее.

После общения Люба с Федей рассказали ей о переживаниях юноши-проповедника Жени Комарова, отчего она пришла к еще большему изумлению.

Братом Женей Наташа была очарована, в нем она видела идеал христианской юности и чистоты. И вообще, этот ноябрьский вечер в жизни Наташи открыл совершенно новый, неведомый для нее мир.

До этого она жила никем незамеченным человеком, кроме матушки, да может быть иногда сестрицы Любы, перешептывающейся с ней о кое-каких личных впечатлениях; но замужество разлучило их. Теперь Наташа нашла свое место в жизни. Ее стали замечать, всякий раз у нее появлялись все новые и новые друзья. В ней нуждались, ее приглашали, у нее стала появляться какая-то деятельность; правда, первое время — все это вращалось вокруг фотографий да альбомов со стихотворениями. Во всяком случае, теперь на молодежных вечерах она была не просто посетительницей, а членом этого общества. Жизнь в провинции стала совершенно тесной, и как только Наташа закончила семилетку, в семье Кабаевых созрело общее решение — переехать в город.

Это решение Кабаевы безотлагательно осуществили, сразу же после Нового года, поселившись на постоянное жительство в Ташкенте. Для Наташи этот день был днем торжества, потому что начавшееся пробуждение среди молодежи увеличивалось все более и более.

Здесь следует обратить внимание на предшествующие события в жизни баптистов города Ташкента, особенно христианской молодежи. В этом большую роль сыграл, переехавший из Сибири, Женя Комаров.

Глава 3. Женя Комаров

Род Комаровых принадлежал к числу зажиточных в городе Кургане. Будучи коммерческими людьми, они были связаны по делам торговли со многими городами Сибири и юга Азии, но бурные события 30-х годов вынудили (как и многих в России и Сибири) весь род Комаровых перебраться на жительство в город Ташкент.

Отец Жени, как и все дядюшки его, был религиозными человеком, строго хранил семейные традиции и все обряды православного вероисповедания. Однако, это не мешало ему увлекаться дамским обществом, что привело их семью к печальному результату — жену и детей он оставил, сойдясь с другой женщиной. Мать Жени терпеливо переносила эту трагедию, обливая слезами раннее, позорное «вдовство», воспитывая троих деток, из которых Женя был самый старший.

В отличие от своего родства, он чуждался всех коммерческих дел, имея большую жажду к знаниям. Кроме того, от матушки или от кого другого из родных, молодой человек унаследовал кроткий, терпеливый характер, что в сочетании с богобоязненностью делало его особенно обаятельным юношей.

К восемнадцати годам, в его душе обнаружилось сильное Богоискание. С особым наслаждением и благоговением он относился к богослужениям, регулярно посещая православную церковь. С трепетом, он исполнял все «святыни», однако, в своей душе полного удовлетворения не находил. Его молодая душа не удовлетворялась пышностью обрядов, стройностью литургии. Он жаждал живого общения с Богом, искал, но ни в чем Его не находил. Ему хотелось ощутить личное и непосредственное участие Господа в своей жизни.

Однажды, живя еще в Сибири, он задержался в гостях у близких, а когда заторопился домой, время склонилось уже к вечеру.

Несмотря на уговоры, Женя решился идти, рассчитывая на свою молодость и знание местности. На улице, резкие порывы ветра переходили в грозную метель. Густые сумерки застали его на полпути, в лесу. Едва он успел выйти из леса, как на него неукротимым шквалом обрушилась вьюга в чистом поле: то сбивая с ног и толкая сзади, то мелким ледяным бисером, выхлестывая слезы из глаз. Женя боролся, что было сил, поминутно нащупывая под ногами дорогу, и пока еще ноги чувствовали ее, пробивался вперед, хотя и ничего не видел. Но вскоре мощный порыв ветра сбил его с ног и бросил в сторону. Когда же он, поднявшись, встал и перевел дух, то дороги под ногами уже не нащупал. В отчаянии Женя метался из стороны в сторону, делал круги и зигзаги, но дороги не находил. С жадностью он вглядывался во тьму, защищая глаза от метели, но кругом не было видно ни зги. Долго он стоял, пытаясь услышать какие-либо звуки, но кроме завывания лютующей стихии, не слышал ничего. Затем он пошел прямо, вспомнив направление ветра, и, что было сил, по колено в снегу, решил идти до последнего. Но что такое идти без надежды и без направления? После нескольких таких шагов, порыв бури снова сбил его с ног. Тогда он, в отчаянии, поднял лицо в беспросветную мглу небес, и из глубины души его вырвался вопль:

— Боже мой, Боже! Я погибаю! Спаси меня и помилуй!

И вдруг он так близко почувствовал присутствие Бога, и Бога живого. Слова вопля были необыкновенно сильными и, как ему казалось, не его словами. Кто-то иной, из глубины недр души его, взывал и взывал, именно к своему живому Богу.

Все его существо было потрясено, как ему казалось, до основания, никогда ничего подобного он не испытывал. С трудом поднявшись на ноги, он открыл глаза. Прямо перед собою, где-то далеко-далеко, сквозь мглу метели, увидел какую-то немеркнущую точку и направился к ней. Шел он упорно, по-прежнему спотыкаясь и падая, но поднявшись, вновь видел ее впереди себя, и опять, не останавливаясь, шел вперед. Через некоторое время Женя почувствовал под ногами твердый наст дороги и, вскоре после этого прямо перед собой, в затишье, увидел темный силуэт крестьянской избы. Совершенно обессиленный, он поднялся на крыльцо, прошел сени и, нащупав рукою дверь, потянул ее на себя. Она со скрипом, но покорно отворилась. Теплотой жизни обдало лицо. На столе против окна стояла всего лишь пяти-линейная керосиновая лампа с закопченной верхушкой пузыря. Женя, не успев перешагнуть порог избы и закрыть за собою дверь, потерял сознание и снежным комом повалился на пол…

В Ташкент Комаров переехал в 1930 году, и с собой привез неутолимое влечение к Господу. После описанного события, юноша в своей душе почувствовал большое изменение, ему казалось, что он приобрел что-то ценное, великое, новое, но не мог понять, что именно. Домашняя обстановка оказалась для него чужой; чужим был и огромный город с восточной пестротой, хотя он и любил его. Душа желала чего-то родного, чем она могла насытиться, но это родное надо искать. Этим Женя и был поглощен по прибытии в город Ташкент. С особой ясностью звучали в его душе слова вопля, какими он воззвал во время пурги: «Боже мой, Боже! Я погибаю! Спаси меня и помилуй!»

Размышляя об этих словах, Женя пришел к выводу, что именно после этого в его душе произошло перерождение. Вспоминая эти слова, он получал какое-то обновление радости, но объяснить это состояние он не мог.

«О…как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его!» (Рим. 11, 33).

С каждым человеком у Бога есть Свои встречи, и к каждому сердцу Свои пути. Петра Он достиг на озере Галилейском, Нафанаила увидел под деревом, Савла — на дороге, а разбойника — уже на кресте.

Несомненно, что у Жени встреча с Господом была в поле, в бушующем урагане.

Велик Господь и неисследимо велика, многообразна милость Его, велик Он в творении, велик в явлениях природы, в стихиях, велик и многообразен в спасении грешника.

Покаяние души человеческой — это тайна между Богом и человеком, и мы можем судить об этом только по духовным плодам помилованной души.

Вскоре после переезда в Ташкент, сердце Жени нашло свою родную стихию: в 1931 году он впервые встретился со служителем Божьим — Игнатом Прокопьевичем Седых, который с любовью пастыря окружил заботой и духовным воспитанием эту юную душу.

Игнат Прокопьевич Седых был известен братству баптистов, как самоотверженный и ревностный благовестник Евангелия. В 20-х годах он совершал служение в Восточной Сибири, по Забайкалью и Иркутской области, а после, с 30-х годов в городе Ташкенте.

Женя получил много полезного и дорогого из опыта благовестника, соприкасаясь с братом в познании истины; оказался, в дальнейшем, разумным посредником между молодежью и старыми, опытными служителями.

В 1932 году Женя усердно посещал собрания баптистов на улице Кафанова, любил слушать христианское пение и проповеди. Особенное расположение сердца он имел к проповеднику-еврею, брату Цигельбаум, который одинаково: со слезами проповедовал о Христе и в доме молитвы, и на Алайском базаре, среди своих соотечественников-евреев.

Неизгладимый след и образец к подражанию оставил для него Александр Иванович Баратов — районный благовестник по югу Азии. Огонь истины Божией в его проповедях зажигал многие сердца к ревностному служению Господу.

В течение года Женя посещал собрания на улице Кафанова, но чувствовал, что ему еще чего-то не хватало. Что он еще не то, кем должен быть; и порой эта неудовлетворенность сильно мучила его. Он чувствовал и понимал, что его состояние очень близко напоминает ему жертвенник пророка Илии с приготовленной, рассеченной жертвой, которой не хватало только огня; именно этого огня не хватало и ему, чтобы окончательно успокоиться своей душой.

Шел 1933 год. Однажды, придя, как обычно, на собрание, Женя заметил, что лица у проповедников и членов общины опечалены. Эта печаль отобразилась и в пении гимнов, и в проповедях, а особенно, в молитвах верующих. Долго быть в неведении ему не пришлось. Тут же, после собрания, последовало объяснение, что служения на этом месте прекращаются, так как дом молитвы, несмотря на то, что он является собственностью и приобретением общины баптистов г. Ташкента, отбирают. Гулом негодования и выражением горя наполнился зал, в котором так недавно еще славилось имя Божие. Один за одним люди в глубоком унынии и недоумении, нехотя и медленно, покидали помещение.

Женя со стороны наблюдал за всем этим событием в каком-то оцепенении. Внимательно он вглядывался в лица верующих и видел, что почти все они выражали глубокую скорбь и, подходя друг ко другу, делились ею. На одного он только обратил внимание и невольно удивился, а почему он?.. Это был человек преклонного возраста, с проседью в негустой бороде темно-коричневого цвета. Женя не заметил, чтобы он был печален, как остальные. Взгляд его блуждал от одного к другому. На мгновенье они встретились глазами, но юноша почему-то отвел свой взгляд от него. Это был Крыжановский, один из служителей общины. Женя осудил себя за мимолетное неприятное впечатление о служителе и углубился в себя. А в душе у него разыгрывалось такое удручающее переживание, которого он и сам не мог объяснить. Какой-то внутренний голос не давал покоя: «Вот ты не воспользовался благодатным временем, не загорелся, а теперь все закрывается, и ты опоздал». Тревога перешла в волнение. Он посмотрел на опустевший зал: у кафедры одиноко стоял Крыжановский и беспорядочно теребил бороду, а у выхода осталась группа христиан. Они о чем-то перемолвились и бодро, дружно запели:

Пение, от порога опустелого дома молитвы, разлилось и наполнило все, а главное, с силой проникло в сердца скорбящих друзей, и особенно Жени.

Слезы неудержимо полились по его лицу и он подошел к поющим в тот момент, когда они, окончив пение, тут же опустились на колени для молитвы.

Пламенная молитва Жени возвышалась над всеми. Именно здесь пробился у него источник слез и источник воды живой, о котором Христос сказал самарянке, и который неиссякаемо открылся в душе этого юноши — это было его особое, духовное пробуждение.

Вскоре среди верующих стало известно, что арестовано 15 братьев, в числе которых оказались дорогие и любимые труженики: Баратов Александр Иванович, Седых Игнат Прокопьевич, Цигельбаум, Возненко, Бабченко и другие.

Сердце Жени впервые испытало глубокую скорбь, которую он не мог скрывать от окружающих. Едва успел он полюбить этих дорогих проповедников и бегло познакомиться с ними, как пришлось расставаться, и неизвестно насколько.

Проходя один из перекрестков улиц города, он направился к газетному киоску, где иногда покупал газеты, но, всмотревшись в продавца, Женя заметил, что вместо прежнего, за стеклом киоска мелькнула неприятная цветом борода Крыжановского. Сунув медяк со всеми вместе, получив газету, поспешил отойти и осмотреться, не ошибся ли? Но, увы! Нет, не ошибся! За газетным прилавком, бойко торгуя, суетился никто иной, как Крыжановский.

— Зачем он здесь и почему? — тревожно теребила мысль сердце Жени, — почему он не среди тех 15-ти проповедников, которые жизнь свою отдают теперь за дело Божие? — эта мысль мучила его до тех пор, пока среди новых друзей, ему кто-то, крадучись, в полголоса не сказал:

— Да ведь Крыжановский же предал всех братьев, и об этом уже известно всем — он предатель.

У Жени это никак не укладывалось в душе, хотя он и замечал, что сердце его не было расположено к этому человеку с самого начала. — Как же может такой человек оказаться среди служителей Божьих? — этого он долго не понимал.

Закрытие дома молитвы и аресты устрашили многих верующих, особенно из старых проповедующих, тех, которые в начале 30-х годов приехали в Азию, оставляя свои края. Но Женя уже молчать не мог.

Несмотря на закрытие собрания и прошедшие аресты, молодежь не прекращала свои общения, так что юноши и девицы собирались и по домам (по 40–50 человек), и прямо на открытой природе. На одном из таких общений молодежь приняла решение: несмотря ни на что — не умолкать и, выразив это в молитве, с глубоким чувством пропели:

Именно здесь Женя нашел, наконец, свое место, и душа его сливалась все больше и больше с христианской молодежью. Особенное впечатление, в кругу собравшихся друзей, произвела на него проповедь одного юноши.

Женя восхищался им, видя, что, кроме проповеди, он проявлял большую инициативу и в организации молодежных общений. Он был для Жени во многом примером для подражания, и Жене так хотелось видеть его таким до конца. Но, однако, скоро ему пришлось разочароваться, а именно: этот хороший проповедник женился, и почти с первых дней семейной жизни стал устраняться от труда, пока не умолк совсем. Женю это сильно опечалило, но огня в его душе не угасило. Перед ним, как-то вдруг, с наступлением Нового 1934 года поднялся вопрос о принятии крещения. Все его внутреннее существо загорелось жаждой — исполнить волю Божью. Его неудержимо влекло встать на смену тем, кто свою жизнь отдал за Иисуса, идя на страдания в узы. Женя верил в силу слов Иисуса Христа: «…Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее…»

Во исполнение слов великого своего Учителя, Женя рвался всей душой, чтобы дело Божие в городе не остановилось и, чтобы (если, по милости Божией, узники-братья возвратятся) они ободрились бы тем, что служение в истине не прекратилось.

Движимый таким желанием, после Нового года он обратился к Крыжановскому с заявлением, что желает вступить в завет с Господом, и готов принять водное крещение… Крыжановский с недоумением принял его заявление: откуда такое побуждение у юноши? В то время, как община распущена, основные проповедники сидят по тюрьмам, оставшиеся — запрятались по уголкам, а этот юноша так настоятельно просит крестить его? Он принялся уговаривать Комарова, устрашая его опасностями, предстоящими невзгодами, ожидающими его на пути цветущей молодости, но Женя был непреклонен в своем решении и продолжал настаивать на крещении. Тогда Крыжановский сослался на то, что собрание закрыто, и вообще сейчас это не осуществимо.

Женя внимательно посмотрел в лицо старца. Его что-то озарило: он вспомнил тот момент, когда все с грустью, услышав об отнятии молитвенного дома, покидали собрание, а этот человек стоял около кафедры именно вот с этим выражением лица, какое теперь перед ним: холодное, безучастное, чужое.

Затем в глазах его, предстала пред ним группа друзей, среди которых были милые лица Баратова А.И., Седых И.П., их потрясающее пение: «Ободрись, не бойся! Сам Господь сказал…» Потом вдруг мелькнул перекресток… газетный киоск, а в нем вот эта самая борода с неприятным цветом. «Предатель!» — мелькнуло в сознании юноши то, что он со страхом отгонял от сердца. Теперь он совершенно ясно понял, что это так, что этот старец — совершенно чужой человек. Медленно опустив голову, Женя повернулся и тихо отошел от Крыжановского.

В одну из мартовских темных ночей, когда абрикосы торжественно одевались в свой бело-розовый наряд, предваряя расцветающую природу в старом городе, Женя дал обещание служить Богу в доброй совести, погружаясь в темные волны канала Бурджар, а группа дорогих и верных друзей, благоговейно, в это время пела:

Как будто ничего не произошло в существе Жени после крещения, все осталось по-прежнему: то же общество друзей, пение гимнов, тесные общения, прогулки. Однако, только он заметил, что раньше он здесь был присутствующим критиком, всего лишь поддерживающим, хотя кажется, и вместе со всеми переживал, скорбел и радовался. Теперь же он чувствовал себя частью этого дорогого общества, и оно как-то поместилось в нем. Женя понял, что теперь на его плечи легла ответственность за жизнь друзей и, кроме того, за свои поступки по отношению к ним. Женя обнаружил в себе единую жизнь со своими друзьями, и теперь он был не безразличен к поступкам и поведению каждого брата и сестры. Более того, стал замечать то, чему он недавно не придавал значения. Он увидел, что молодежная среда далеко неоднородна. Почувствовал, что под пестрым разноцветьем бурной молодости, созревают плоды, и как необходим уход за юным, дорогим насаждением Божиим. Приглядевшись к молодежи, Женя заметил, что часть юношей, а больше девиц так заняты своею внешностью, что духовная пища им не вмещается. Он даже увидел, как группируется молодежь между собою: и те из них, кто подвержен влиянию мира — имеет свой круг и тяготение друг ко другу. Но если бы этим ограничивалось. О, нет! Они усиленно стараются влиять на остальных: внешним видом, манерами поведения, плотским рассуждением. Более того, в общениях берут инициативу в свои руки. Для них утомительно то время, которое проходит в беседах, молитвах. Заметно, как их взгляды безучастно блуждают по окружающим предметам, а в худшем случае — глаза их закрываются от непреодолимой дремоты. Стоит же только закончиться общению, когда можно «поболтать о том, о сем», похохотать над какой-либо «пустяковинкой», а еще лучше, побродить по заросшим аллеям какого-либо парка — тогда такие души неузнаваемо преображаются. Куда исчезает напускная скромность в разговоре, поведении, ограниченности во времени. Здесь, как правило, поднимается диспут между одними и другими: те из них, кого пленяет нетленная красота кроткого и молчаливого духа, образец безупречной, святой христианской молодости — находят в себе жажду пожертвовать на беззаветное, самоотверженное служение Господу; те же, кто увлечен больше тленной красотой, открыто и прямо подражают миру или, в себе самих создают собственный тип, извращая евангельские образцы святости; призывают к тому, чтобы наслаждаться молодостью и не упустить ничего из нее, живя в свое удовольствие. Они со всеми вместе могут громко и торжественно петь: «Жить для Иисуса, с Ним умирать…» Но жить для Иисуса — истолковывается в их понятии так, чтобы, прежде всего, не потерять ее, а с Ним умирать — это представляется какой-то сладкой утопией, во всяком случае, не требующей личных жертв. Переходя от размышлений к делу, Женя стал искать себе единомышленников — друзей и, найдя таковых, он поделился своими впечатлениями с ними, выразил свой душевный протест проникновению духа мира сего в молодежную среду.

— Надо спасать молодежь от губительного влияния мира! — выразился он однажды в беседе со своими друзьями. Гордеев Федя и еще один пылкий и серьезный юноша, вполне разделили с Женей его взгляд и согласились находиться в посте с горячей молитвой, прося у Господа силы для служения среди молодежи, и ее пробуждения. Их никто не избирал на это служение, никто не объявлял какого-либо поручения в этом роде, но от самого Духа Божья они получили побуждение и добровольно отделили себя на это служение, особенно Женя.

Первые практические меры, какие они приняли, — это организовали регулярное общение молодежи, не менее двух раз в неделю; а между собою согласились — учиться проповедовать. Юноши убедились, что поддержки со стороны старцев получить не могут, так как под предлогом благоразумия, гонимые человеческим страхом, оставшиеся служители далеко запрятались в свои гнезда и духовных запросов молодежи понять не могли.

Женя, имея от природы способности к черчению, приложил все старания и по собранным материалам, запрятанной по домам литературы, изготовил чудесную обзорную карту библейских мест. Затем, познакомившись с работой и программой библейских курсов, предложил (среди ревностной части молодежи) организовать, своего рода, примитивные курсы. Намеченное было одобрено и осуществлено, полутайные курсы по изучению Слова Божья были открыты, и известный круг молодежи с ревностью, регулярно посещал их. Так начался и протекал 1934 год. Принятые меры заметно повышали духовный уровень христианской молодежи. Если ей не удалось, вообще, освободиться от влияния мира, то, по крайней мере, та часть молодежи, которая увлекалась этим, конкретно выделилась из общей массы: произошло своего рода разделение, хотя внешне, общались все вместе. К концу года было решено объявить генеральное наступление на мирской образ поведения среди христианской молодежи и договорились — дать молодежи духовную пищу.

Для этого назначено было первое, обширное, молодежное собрание. Юные проповедники, побеждая смущение, сердечно, с благоговением, впервые открыли свои уста для свидетельства евангельской истины. Один за другим они поднимались и говорили перед молодежью, и Господь благословил их неопытные, малые способности, исполняя силою свыше. Во всех комнатах царила тишина, несмотря на то, что все они были переполнены юными слушателями. Наконец, с заключительной проповедью поднялся Женя Комаров. С благоговением, он открыл на столе Библию большого формата и прочитал:

— «Итак, бойтесь Господа, и служите Ему в чистоте и искренности; отвергните богов, которым служили отцы ваши за рекою и в Египте, а служите Господу. Если же не угодно вам служить Господу, то изберите себе ныне, кому служить, богам ли, которым служили отцы ваши, бывшие за рекою, или богам Аморре-ев, в земле которых живете; а я и дом мой будем служить Господу.» (Нав.24:14–15).

Так, когда-то Иисус Навин, собрав народ, поставил ему условие, — продолжал Женя, — кому они будут служить? Несколько странно звучат эти слова, и странность эта в том, что не перед язычниками ставит этот вопрос человек Божий, а спрашивает народ Его, детей, которые произошли от Израиля — семя Авраамово, отцы которых, принимая закон Божий при Синае, клялись единогласно: «Все, что сказал Господь, исполним» (Исх.19:8). К этому времени из отцов их не осталось никого в живых, кроме Халева и самого Иисуса Навина. Куда они девались? Все они пали в пустыне, ибо за их непослушание Господь определил: «Никто из людей сих, из сего злого рода, не увидит доброй земли, которую Я клялся дать отцам вашим» (Втор.1:35). Почему этот вопрос поставил Иисус Навин перед народом, отцы которых погибли? Потому что они дети отцов своих, и отцов неверных, которые, увы, не оставили детям своим в себе образца, достойного подражания. Они так же, как и их отцы, некогда на берегах Иордана, перед вступлением в обетованную землю, ответили в его уши: «…все, что ни повелишь нам, сделаем, и куда ни пошлешь нас, пойдем; Как слушали мы Моисея, так будем слушать и тебя: только Господь, Бог твой, да будет с тобою, как Он был с Моисеем» (Нав.1:16–17).

Но Иисус Навин предвидел, что они так же, как и отцы их, будут изменять Господу и впадать в грех, что впоследствии и случилось. Не успели они отойти от Иерихона, как тридцать шесть из них пало у Гайя из-за того, что в шатре Ахана нашлось заклятое. Поэтому, мужественный вождь и воин Израиля, перед своею смертью обращается вновь к народу и, обращаясь к их разуму и сердцам, говорит: «Изберите себе ныне, кому служить, живому ли Богу или богам язычников, окружающих их?» Именно от этого избрания зависело все их будущее. Но недолго народ Израильский прожил под благословенной охраной Божьей, и вскоре«…воспылал гнев Господен на Израиля, и предал их в руки грабителей, и грабили их…» (Суд.2:14). В чем причина? Причина в том, что после смерти Иисуса Навина народ жил беспечно, не старался передавать закон Божий своим детям, привить в сердцах их любовь к Господу и возвестить своей молодежи о милостях Божьих и великих делах Его: «…и восстал после них другой род, который не знал Господа и дел Его, какие Он делал Израилю… и стали служить Ваалам; Оставили Господа, Бога отцов своих…» (Суд.2:8-13).

Друзья мои! Дорогая молодежь!

Слава Господу, что сегодня мы не можем сказать об отцах наших и дедах наших, что они служили иным богам. Деды наши в лице дорогих старцев: Воронина, Капустинского, Рябошапки, Павлова и других, отдали жизнь свою на служение не иному, а живому Богу. Их узкий и тернистый путь, оглашенный кандальным звоном за Имя Иисуса, полит горючими слезами и кровью самих мучеников, их жен и детей. Истерзанные их тела покоятся ныне: либо под серыми могильными плитами в далеком Закавказье, либо в холодных могилах земли Сибирской. Равно, как и отцы некоторых сидящих здесь, наши отцы (духовные и телесные), отдали и отдают жизнь свою за истинного, живого Бога и, посланного Им, Спасителя нашего Иисуса Христа, за Его учение. Те, чьи имена сегодня в слезных молитвах возносятся непрестанно из уст матерей, жен и сирот-детей, наших дорогих братьев Тимошенко М.Д., Одинцова, Павлова П.В., Иванова-Клышникова П.В. и других, которые сегодня томятся в тех же сырых тюрьмах, где томились деды их, отцы; либо изнывают от голода и непосильного труда за колючей проволокой концлагерей.

Мы, их дети, которые слышали многократно Слово Истины Божьей из уст наших отцов, и не только слышали, но имеем в страданиях наших отцов образец их жертвенной жизни, достойный подражания. Мы ныне не знаем, возвратятся ли они к нам опять, или нет; но вот они сегодня здесь, как бы среди нас, и задают тот же древний вопрос: «Изберите ныне, кому служить?» Да, друзья мои, сегодня мы должны избрать: или путь отцов наших, или свой путь. Кому служить, и кому поклоняться: истинному живому Богу — Тому, Кому поклоняются наши отцы и за святое Имя которого отдают жизнь свою? Или идолам, которым поклоняется ныне, окружающий нас, мир?

Вы сегодня можете в недоумении сказать мне: «Брат Женя, да ведь мы же избрали, мы же — христианская молодежь, дети наших отцов-христиан, нам нечего избирать, мы с детства воспитаны в христианском духе, в евангельском учении».

О! Слава Богу, если бы это было так. Но я прошу вас, вы, со всею искренностью, вникнете в ваши мысли, ваши намерения. Проверьте желание ваших сердец. Кроме того, посмотрите на вашу одежду, ваши прически, манеры поведения, на всю вашу внешность. Чей образ вы сегодня носите: образ Небесного или образ перстного? Знаете ли вы, что ваша внешность совершенно безошибочно отражает ваше внутреннее содержание? Поэтому, кому вы сегодня подражаете, тому и поклоняетесь — образ бога вашего в облике вашем. Не относится ли сегодня, к кому-либо из сидящих здесь, святое и строгое предупреждение: «…чтобы мы не были похотливы на злое…не будьте также идолопоклонниками…не станем блудодействовать…не станем искушать Христа… не ропщите, как некоторые из них роптали и погибали от истребителя. Все это происходило с ними, как образы; а описано в наставление нам, достигшим последних веков» (1Kop.10:1-11)?

Поэтому, сейчас мы должны решить со всей христианской честностью:…изберите себе ныне, кому служить…отвергните богов… которым поклоняются люди, не знающие живого Бога; и ответ на это мы дадим стоя на коленях пред Богом Вечным. Аминь.

— Аминь! — прозвучало по комнатам дома, и многие, с горячими слезами, приготовились излить свои юные души в молитве перед Богом…

— Друзья! Нас предали… — прозвучал девичий голос, — к дому идет несколько НКВДэшников, по углам стоят их машины!

Начавшийся переполох резко остановил голос какого-то юноши:

— Господи! Защити нас от врагов, ведь Ты Бог наш! Аминь.

После этого, без паники, все быстро стали выходить из помещения. На крики вошедших: «Стой! Не расходитесь!» — никто не обращал внимания. Девушки плотной гурьбой замкнули полукольцо у калитки, а тем временем (в непроглядной тьме) братья моментально разошлись через другие усадьбы…

На следующий день стало известно, что почти все благополучно разошлись по домам, и только некоторым из них пришлось почти всю ночь уходить от преследователей; да группе девушек — до полуночи перетерпеть назойливые допросы, в которых преследователям не удалось добиться желаемого. С того момента, за некоторыми из молодежи, а также за их домами была установлена слежка органами НКВД. Поэтому, среди юных друзей было принято решение: соблюдать строгую конспирацию.

Прошедший вечер оставил в юных сердцах неизгладимое впечатление и, главное, всколыхнул души от какого-то застоя. Как желанный дождь, выпадая на скошенный луг, вызывает к жизни буйную зелень, так и проповедь Жени, произнесенная впервые, оказалась благословением.

Духовной свежестью повеяло в последующих общениях от юных сердец. Как вешние воды размывают ледяные барьеры и шумными ручьями разливаются по полям, так началось бурное раскаяние среди молодежи; и виноградник Божий наполнился благоуханием. Молодежь использовала всякие предлоги для желанного общения, и Бог посылал через них пробуждение. В сердцах загорелась жажда к слышанию Слова Божия, к сердечным, горячим молитвам, служению.

Одним из таких предлогов (в начале 1935 года) послужил приезд одаренного брата, обладающего регентским искусством, из числа баптистов, Александра Андреевича Тихонова. На общении, собранном в честь приезда гостя, обратилось много юных душ, что явилось продолжением бурного пробуждения.

В числе обращенных к Господу оказались: Миша Тихий, сестры Грубовы, Катя Чердаш и девушка-немка Эмилия.

Общение проходило на окраине города в доме Грубовых, где юные сердца получили благодать на благодать, а именно: после покаяния — приезжий гость, брат Саша, научил молодежь красиво и стройно петь несколько новых гимнов. Собрание тогда состояло исключительно из одной молодежи, что придавало общению особый оттенок свободы, хотя ничему плотскому места не находилось. Далеко за полночь, заканчивая это сладкое общение, юные друзья отметили, как Господь посетил их в пробуждении. Почти все, сколько было на общении, остались переночевать, т. к. расходиться было поздно. Все были заняты одной мыслью, а именно: для того, чтобы сохранить и направлять начавшееся благословение по святому чистому пути, нужен такой руководитель, который был бы достоин и способен пасти юное наследие Божие в дни жестоких преследований.

Женя не мог уснуть. Мысли, одна за другой, не давали покоя. Ему ясно открылось, что те дорогие братья-труженики, о которых он упомянул в проповеди, а именно их отцы, сделали свое дело, которое им было вверено. Они положили прочное основание проповеди Евангелия в обширной стране. И какою бы могильной плитой ни накрыли Церковь Божию, как бы ни старались вырубить рослые кедры — насаждения Господни, воскресшая жизнь Спасителя, находящаяся в Теле Его — Церкви — непременно победит.

Женя взглянул в полумраке на пол и заметил, что он был так заполнен юными друзьями, что негде было поставить и ноги. Напоенные благословенным дождем, они беззаботно и мирно, тесно прижавшись друг к другу, в сладком сне коротали остаток ночи, кто где нашел себе местечко. В соседней комнате, также плотно разместившись, почивали сестры-девушки, аккуратно разложив на столе свою одежду.

— Вот она, эта юная поросль, — подумал Женя, — которой суждено, где-то в будущем, встать на смену своим отцам и матерям, продолжая нести свет истины, может быть, через те же тюремные коридоры, где несут его и хранят дорогие братья: Тимошенко, Одинцов, Павлов, Иванов-Клышников, Баратов и другие борцы за истину.

Именно этим юным душам надлежит осуществить в жизни, в служении, в страдании — вековое определение великого Учителя: «…Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее» (Матф.16:18).

Да, вот здесь, в этих тесных комнатах, она создается; здесь, на полу обнявшись, вот так, как они — спаивается Его неземной любовью. И, кто знает, может быть, очень скоро, кто-нибудь из них, за Имя Иисуса будет лежать на каменном тюремном полу или идти нелюдимой тайгой — по кровавым следам христиан. А вслед за ним, кто-либо из цветущих девиц, сменив наглаженное платьице на грубую рабочую телогрейку, с огромным мешком за спиною и с младенцем у груди, будет пробираться этой же тропинкой, чтобы разыскать своего друга среди дикого безлюдья и разделить с ним участь мученика и страдальца за веру евангельскую.

— Господи! А сегодня, пусть они мирно и беззаботно спят под Твоей охраной, — проговорил тихо про себя Женя, оканчивая свои мысли и осторожно, чтобы не толкнуть соседа, лег на половину тюфяка, также осторожно, разделив с ним подушку. Горячо и усердно молился Женя Господу, чтобы Он послал труженика Своего для христианской молодежи, внимательно вникая в то место, где Бог Моисею вверяет руководство Израилем. Моисей считал себя совершенно недостойным и непригодным к такому великому и ответственному служению, и не понимал того, что от него требовалось только доверие и послушание — все остальное Бог брал на Себя. Находясь в общении, Женя ясно видел, что с ним происходит нечто подобное. Хотя его никто не выбирал, не поручал ему судьбу юных душ, но он чувствовал (как сам, так и все), что всякий раз, когда говорит проповедь или проводит беседу, Дух Святой наделяет такой силой, что речь его делается проникновенной, умилением дышит вся духовная атмосфера, и души слушающих проникаются к Господу особым расположением. Однако он не переставал просить, чтобы Господь послал служителя среди молодежи.

Преследования на христиан не унимались, а принимали все более изощренные формы. Но Господь посылал такую мудрость, смелость и энергию молодежи, что они, несмотря на опасность, расставляли посты, предельно облекали тайной места собраний, принимали всякие маскировки — и благословенные общения среди молодежи продолжались регулярно. Более же всего, полагались на Господа, и Он чудно хранил молодежь, и спасал от злых людей.

На одно из собраний, в числе последних, в сопровождении пожилой сестры Зиновьевой, вошел юноша. Сестра как-то виновато посмотрела на всех, несмело усадила гостя впереди и, подойдя, шепотом объявила Жене, что гостя зовут Мишей, что он неотвязно просил ее повести на общение с верующими — вот она и привела. «Вроде как бы ничего не замечаю за ним», — дернув плечами сделала она свой вывод, отходя от Жени.

Прежде чем сесть, Миша кратко помолился и скромно произнес:

— Приветствую вас именем Иисуса Христа!

Как-то несмело, некоторые ответили взаимным приветствием. Миша бегло всех осмотрел и остановил свой взор на Библии, лежавшей на столе; сидел без движения.

Был он среднего роста, довольно плотный, со стриженной головою, одетый в какую-то рабочую одежду. Большие, круглые, выразительные глаза контрастно выделялись на лице и напоминали того казака с Запорожской сечи (изображенного на картине Репина), который писал письмо турецкому султану. Бесхитростное его выражение обладало обаятельностью, а доверчивый взгляд исключал какие-либо подозрения о нем. Все, глядя на него, успокоились, но любопытного взгляда с него не спускали. Миша чувствовал это и безупречно, спокойно вел себя, как подобает в этих случаях неизвестному гостю. Внимательно он вслушивался в проповеди, рассказы, стихи; многие из гимнов пел со всеми, не нарушая стройности, и на предложенное участие в проповеди, хотя и с какими-то оговорками, но согласился. Проповедь его отличалась очень приятными особенностями, свежестью, конкретностью мысли, излиянием благодати и, почти с самого начала, подчинила себе внимание всех. Зовущая истина и любовь Божия, выраженная в проповеди, не оставили никого равнодушным. И хотя сам проповедник оставался строг к себе, владея собою; однако, на умиленных лицах слушателей появились слезы.

Проповедь закончилась как-то сразу и жажда, вызванная ею, оставила у слушателей ощущение, которое возникает после отнятого недопитого стакана с освежающим напитком.

Когда гость закончил проповедь и сел, выражение лиц у многих изменилось: присутствующие теперь как-то виновато глядели ему в лицо. У всех без исключения, гость нашел в сердцах расположение, а Женя, видимо, больше всех сгорал любопытством: «Не тот ли это, кого просит он в молитве для молодежи? Кто он? Откуда? Надолго ли?»

Тут же, после пламенной молитвы, гость, догадываясь, с каким нетерпением смотрят на него и, не желая больше томить своих новых друзей, встал и поспешил рассказать о себе:

— Друзья мои! Я называю вас так от всего сердца, потому что вижу вашу доверчивую любовь и расположение ко мне. Не смея держать вас в неведении о себе, расскажу вам: зовут меня Михаил, по фамилии Шпак. Господа я познал от ранней юности, член Церкви Иисуса Христа. За проповедь Евангелия и за отказ от оружия с целью всякого убийства человека, я до сих пор нахожусь в заключении. Недавно привезен сюда, к вам, в один из лагерей на окраине города, этапом. По прибытии, очень просил Бога, чтобы мне найти здесь друзей и родных по Духу, и мне Господь послал более, чем я предполагал: мне разрешили вольное хождение по городу. Вот я и разыскивал своих, и нашел тут же, только сестре я причинил беспокойство. Она сильно боролась, привести меня к вам или нет, так как по ее словам, у вас сильное гонение на верующих, но мы помолились, и она решилась. Теперь я всех вас приветствую именем Господа Иисуса Христа, и по мере возможности будем знакомиться ближе!

Неудержимым потоком устремилась молодежь к Мише, и кто как мог, выражал ему свою признательность в приветствии.

Женя терпеливо ждал своей очереди последним, зато уж, как только удалось им остаться наедине, они поняли, что именно Господь свел их вместе и, как оказалось потом, на долгие, долгие годы…

Степенно, как только могли удержать себя от нахлынувших чувств, они объяснились друг с другом подробно и поняли, что нужны как друг для друга, так и для Его великого дела — именно в эту годину тяжелых переживаний Церкви. С этого момента они стали чувствовать себя друг в друге, все глубже и глубже.

Глава 4. Миша Шпак

Михаил Шпак родился тогда, когда бушевавшие бури гонений против сектантов, а особенно баптистов, еще не совсем утихли, и местами христиан терзали дико, не по-человечески. Отец его, Терентий Шпак был, хотя и искренне верующим, богобоязненным и не робким христианином, но порою сильно увлекался материальными заботами. Жили они зажиточно, отец имел на стороне мельницу, хозяйство и часто бывал в разъездах. Поэтому, может быть, из-за зависти, но больше всего из-за нетерпимости к штунде, многие сельчане ненавидели дом Терентия и поклялись «проклятую штунду» даже выжигать огнем. Разговоры эти вскоре обратились в жуткую действительность.

Шел 1915 год. В народе бродил вольный дух, и слухи о народных расправах стали нередкими. Однажды, когда Терентий выехал из дому по делам, а дома осталась жена с малыми детьми, в сумерках кто-то, по озорному постучал в окно Шпаков, а по дороге раздался задорный ребячий крик:

— Штунда го-р-и-т!

Жена, выглянув в окно, увидела, что действительно, багровое зарево пожара зловеще отражается на окнах соседних изб, вспышками освещая улицу. Схватив на руки четырехлетнего Мишутку, она скользнула со ступенек, обезумевшими глазами наблюдала, как огненные языки лизали карниз деревянной крыши, и пламя с шипением ползло вверх.

В воздухе запахло смолой от пересохшего теса, горящего на крыше, и едкой вонью от тлеющего старого тряпья на чердаке. Женщина успела только в отчаянии крикнуть:

— Боже мой! — судорожно сжимая одной рукою малыша у груди, другой, ухватившись за растрепанные волосы под платком.

Сбегающийся народ остановился вдали, не желая оказать какую-либо помощь.

— Боже мой! Боже мой! — прошептала про себя Мишуткина мама, выпустив его из руки, и застыла в оцепенении, глядя немигающими, широко открытыми глазами, на горящую крышу.

Но здесь совершилось, действительно, чудо Божьей милости: пламя вдруг остановилось, замерло в одном положении и медленно стало угасать.

Пристав, стоящий как бы в раздумье, со скрещенными на груди руками, вдруг обратился к народу и, грозно потрясая руками, закричал:

— Чего рты разинули, обалдели что ли? А ну, растаскивай хату!

И хату семьи Шпак, которую Бог спас от огня, люди с гиканьем стали разбрасывать по бревнам. Кто-то вытащил из избы стол и, по команде пристава, поставил в воротах, накрыв скатертью.

Он же, усевшись на скамью, с лукавым ехидством стал высказывать свои предположения, обвиняя хозяйку в умышленном поджоге дома.

Мишуткина мать, как-то неестественно, вздрогнула и медленно повалилась навзничь. Никто не поспешил поддержать ее; падая, она рукою скользнула по Мишуткиным волосенкам и тихо проговорила:

— Мишутка, молись!

Кто-то, уже впотьмах, усердно крестясь, оттащил неподвижную мать с сыном от обезумевшей толпы к огородному плетню.

Долго еще буйствовал народ, растаскивая хату «проклятой штунды», пока из-за оставшихся нескольких рядов не показалась одиноко стоящая русская печь, с пугающей пастью открытого чела.

Обгоревшие головешки от разобранной крыши, последний раз мигнули и погасли. Дым от пожарища медленно расползался по деревне. В потемках, один за другим, расходились по домам люди, искоса поглядывая на, тускло освещенную луной, женщину под плетнем, с плачущим ребенком на груди.

Между разрывами облаков выглянула луна и осветила огромную гору развалин, оставшуюся от хозяйства штундиста Шпака.

Мишуткина мать открыла на минуту глаза, в которых (в последний раз) блеснуло отражение луны. Глубоко вздохнув, она разжала кулак с торчащими Мишуткиными волосенками, потянулась и, прижав ресницами набежавшую слезу, умерла.

Кто-то из соседей, уже сонного Мишутку, оторвавши от материнской груди, перенес в хату, а покойницу накрыл скатертью, снятой со стола.

Утром следующего дня Терентий возвратился к своим развалинам и, склонившись над телом жены, тихо и долго молился. Затем, обойдя пожарище, долго стоял с непокрытой головой, смотря на остатки разграбленного имущества. Один из сельчан подвел к нему Мишутку и помог уложить на телегу тело покойной жены…

Выехав на околицу, Терентий оглянулся назад, в последний раз, и покинул село.

О, люди, люди! Придет время, ведь и ваши дома — вот так будут разграблены, и кто утешит вас тогда?

Разоренного, и совершенно разбитого горем, Терентия приютили в соседнем селе свои, верующие, но ненадолго.

После жуткой кончины спутницы, Терентия приютил Сам Господь в вечных обителях… Умер и он, оставив после себя, осиротевшего Мишутку и его сестренку…

Два-три года Миша рос среди детей, приютившей его семьи, потом кто-то из родственников распорядился перевезти его на Кубань, где на станции Крымской стояла еще отцовская мельница. Там оставили их, вдвоем со старшей сестренкой, на попечение совершенно чужих людей, назначив им на жизнь определенную сумму, какую опекуны должны были получать от сельчан, арендовавших мельницу. Но через короткое время средства, оставленные на содержание сирот, исчезли, а о новых — ничего не было известно, как и о самих арендаторах. Сиротам объявили, что кормить их не на что. Сестренка, спасая жизнь, ушла в соседний городок «в люди», а Мишутка, проводив ее непонимающими глазами, остался на милость Божию и на совесть честного народа.

Наступивший голод заставил его наниматься «на заработки» к лесорубам, которые платили ему объедками от своего обеда. Так, по пояс в снегу, мальчик лазил, зарабатывая себе корку хлеба и горсть пареных капустных кочерыжек.

К концу февраля он оборвался совсем и, тревожно рассматривая свои лохмотья, часто поглядывал на дорогу, по которой (он запомнил) еще поздней осенью прошлого года уезжали арендаторы.

В коммерческих делах он ничего, конечно, не понимал, только инстинктивно запомнил, что какой-то дядька-арендатор должен приехать и привезти для него деньги. Поэтому он каждый день с грустью смотрел на дорогу, ожидая какого-то дядьку, но увы, по дороге проезжали все те, кому он был совершенно не нужен.

Однажды у мальчика зародилась такая мысль: «Пойду я сам искать по этой дороге дядьку-арендатора». А поскольку он окружающим никому не нужен был, никто и не заметил, как он, перевязав старыми лоскутьями рваные штаны на коленях, и, сунув в драные валенки «коты» пучок свежей соломы, после обеда, на закате солнца тронулся в свой неведомый путь. Дорога была единственной. Перейдя речку, он по накатанному снегу, шмыгая «котами», уверенно двинулся вперед, в надежде, до сумерек дойти до деревни.

Встречные подводы Мишутка боязливо пропускал мимо себя, а на любопытные окрики, нахлобучив на нос шапку, отворачивался. Мальчик заметно торопился к цели. Желанная деревня, как ему казалось, была где-то вон там — за курганами; но курганы сменялись один за другим, пока не кончились; а дорога уходила дальше и потерялась совсем в надвигающихся сумерках. Скоро подошла ночь, и степь совершенно исчезла в черной мгле под беззвездным небом.

Страх охватил детское сердечко, живот щемило от голода, коленки то и дело подламывались, руки стыли, и Миша часто стал проваливаться в снег.

Уже не раз приходила мысль вернуться обратно: но от чего и к чему? Позади его не ожидало ничего, кроме голода.

Собрав остатки сил, он прошел еще немного вперед. Но не видя ничего, Мишутка сунул окоченевшие руки за пазуху, согнулся и присел на торчащий возле дороги пук сена.

Через минуту мороз клещами охватил бока мальчика и, ущипнув за обнаженные коленки, стал гнуть к земле. Вдруг, откуда-то снизу, медленно, под лохмотьями стала по телу мальчика разливаться блаженная теплота. Миша поднял голову и, расправив ручонки, приятно потянулся.

Вдруг перед его глазами, в темноте мигнул какой-то огонек, и почудилось ржанье лошади.

Миша напряженно, подставив ладонь ко лбу, вглядывался: вдаль. Впереди ему показалось что-то темное. Мальчик решил подойти к нему. «Может, деревня?» — мелькнуло в детской голове. Миша рванулся в темноту, но скрученные ноги совершенно не раздвигались. Он свалился на бок и голыми руками, опираясь на край дороги, с большим усилием встал на ноги. Потом шагнул к темному пятну и провалился в снег.

Острой кромкой царапнуло колени, и это немного оживило его. Шаг за шагом, утопая по колено в промерзшем снегу, он, шатаясь, брел вперед. Через несколько шагов, впереди стал проясняться огромный стог, а возле него, покашливая, мужики накладывали возы с сеном. Как он докарабкался до них, как молча уцепился за штаны одного из них, Миша не помнил. Но мужик, при виде бесформенного темного комка, вначале испугался и шарахнулся в сторону, но, почувствовав, что комок не отпускает его, нагнулся и, разглядев мальчишку, закричал:

— Хлопцы! Бачь, щось такэ за чудо прычепилось до мэнэ?

Когда осветили, то увидели, как окоченевшими ручонками, мальчик держался за штаны крестьянина. Лицо было спрятано под нахлобученной шапкой; сквозь зияющие дыры штанов, из ободранных коленок, сочилась полосками кровь.

— Да это никак с мельницы мальчишка-то? — крикнул кто-то, подняв шапку с Мишуткиного лица, — ах, какую даль пропорол!

Руки мальчика растерли снегом и, закутав его в тулуп, заторопились в станицу.

Так, милостью Божьей, Миша был спасен от мороза, а потом и от голодной смерти.

Оказалось, что подобравшие мальчика, были, действительно, из тех арендаторов, к которым он пошел. Они приютили сироту у себя, образили, привели его в человеческий вид. Там он и рос, пока не стал уже парнем, окреп телом и умом.

За эти годы, много ему пришлось перенести нужды и лишений, так что чашу сиротского горя Миша испил до дна. Но что самое драгоценное было в нем — это чистая, живая вера в Бога, которая не покидала его. Неизгладимыми остались у него в памяти годы раннего детства: христианские песни, рассказы о библейских героях веры, особенно, жизнь Иосифа, прекрасного Моисея в корзиночке, Иисуса Христа в ясельках, среди овечек. Вспоминались и скупые, но дорогие ласки матери. Помнил, хоть и смутно, пожарище и разгром дома, смерть матери, страшные озверелые лица сельчан. Конечно, многое с годами ушло из памяти, но вера в Бога осталась неизгладимой, она росла и крепла.

К семнадцати годам, его сильно потянуло в родные места, и он, накопив средства, переехал в город Керчь, где жила его старшая сестра. Прямо с первых дней, ему удалось напасть на след верующих, найти собрания, и он прилепился к ним всей душой.

В первые дни он был очень рад услышать христианское пение, проповеди. Все это напоминало ему старый отцовский дом, душа стала быстро оживать. Но, к великому сожалению, состояние общины было не на должной высоте, охлаждение среди христиан леденило Мишину душу. Давно уже забылись страшные гонения при царизме. Новый уклад жизни был совсем иным, да и верующих (с тех времен) осталось не так много, а сердце у Миши загоралось огнем все больше и больше. В 1929 году, на одном из собраний, его сердца коснулся Дух Святой, и он искренне и горячо покаялся. Духовное возрождение изменило Михаила до неузнаваемости. Истина Божия открылась ему во всей полноте. В нем появились дары духовные, особенно к проповеди, а огонь любви Божьей пылал в душе его ярким пламенем.

Светильником Господним горел обращенный юноша, среди охладевших христиан, а жажда — к слышанию Слова Божия — среди людей была очень велика. Находясь ли на работе, или еще где, Михаил использовал все свободное время в беседе с людьми, ищущими Господа. В собраниях он горячо проповедовал людям о спасении, через веру во Христа Иисуса, призывал к покаянию. Богослужения заметно стали оживляться, каялись грешники; от этого сердце Миши горело еще большей радостью. Но у некоторых верующих, особенно у старых братьев, появилась духовная зависть. У них никак не укладывалось, как этот юноша, который только что покаялся, так просто и свободно себя ведет. Они хвалились своим прожитым: как раньше, они годами, после покаяния и крещения сидели на скамейке и слушали, пока им доверят первую проповедь. А этот, едва окрестился, уже стоит с Библией в руках, за кафедрой. Оскорбительно, едко урезонивали они Михаила, гонимые религиозной завистью. Их сердца не горели ангельской радостью о кающихся грешниках — к обращенным душам они относились недоверчиво: нет ли тут чего притворного? А то, что через брата Мишу души обращались к Господу, их не трогало и в расчет не принималось. Зато о своих проповедях они были самого высокого мнения, считали, что в них что-то, чуть ли не ангельское, мудрое, великое. Затягивали их по часу, а тех, кто дремал от их проповеди, обличали прямо, стоя на проповеди: «Сестра, не спи!»

Впервые, Михаилу пришлось пережить эту фарисейскую, тупую черствость. Обидой палило юное сердце, но внутренний голос призывал его к терпению. И он понял, что это его школа смирения. Вскоре эти обострения увеличились, особенно после того, как Михаил стал чаще выезжать с благовестием по тем местам, где так жаждут слышания Слова Божия, где люди ищут спасения. Этим служением особенно отличались 1931–1932 годы. Эти разъезды Миши стали для старцев совсем нетерпимыми, и они обрушились на юного благовестника всей тяжестью своего гнева, доказывая, что всякому верующему, в том числе и проповеднику, надо сидеть в своей общине; да и времена не те, чтобы разъезжать. С разных мест доходили слухи об арестах и ссылках верующих.

С таким взглядом Михаил не мирился, но, читая им Библию, доказывал, что всякий верующий обязан, получив в Иисусе спасение, проповедовать Христа распятого и другим.

Беседы принимали самый обостренный характер, но Господь наделял Михаила такой силой, что те противостоять ему не могли. Однако взаимоотношения юноши со служителями делались все напряженнее.

После этого брат решил принести эту скорбь в молитве к Богу и получил в сердце ясное свидетельство — выехать.

Так он посвятил себя на дело благовестия, выехав в 1931 году на Кавказ.

В Пятигорске и Кисловодске он нашел своих, верующих, и, посещая собрания, пламенно проповедовал Евангелие. Проповеди его послужили многим к пробуждению, и вскоре он стал уважаемым среди верующих. Но не только они обратили внимание на него, взволновались и противники. Миша, хотя и не имел еще опыта в распознании противников, все же скоро, при содействии местных друзей, обнаружил, что за ним установилась слежка. Она не осталась безрезультатной, и, как он ни старался, по-своему укрываться от нее, однажды был задержан органами власти. Здесь, в беседе с ними, Михаил ощутил на себе особое проявление Духа Святого, Господь наделял его такою мудростью и силой, что он сам приходил в изумление, а противники не могли найти за ним ничего такого, за что можно было бы его обвинить. Допросив его и отобрав документы, они отпустили юношу. Через несколько дней вызвали его вновь и опять беседовали с ним. Первый раз Михаил перенес преследование за своего Господа, и где-то в глубине души горело радостное чувство: «За моего Господа страдаю!» А больше всего, сердце наполнилось каким-то дорогим чувством удовлетворения, и он думал:

«Если уж и противники на допрос вызывают, то, наверное, я стал настоящим проповедником…» Конечно, не без того, сердце дрожало от страха, когда завели его в казенное помещение, однако, как только стали допрашивать, Миша забыл себя и прочувствовал, какую силу изливает Господь в этих случаях! Зато радостью переполнилась грудь, когда он вышел после допроса. Они пригрозили ему, однако документы возвратили. С этой радостью, он пошел прямо на собрание. Друзья, увидев его вновь среди себя, очень обрадовались, т. к. знали, где он был, и молились за него. Братья тут же предложили ему проповедь.

Через проповедь Господь излил великую Свою благодать, особенно, когда он немного, для примера, упомянул отдельные эпизоды из своих переживаний. Посещение Духа Божия было так велико, что прямо во время проповеди началось покаяние. Раскаивались охладевшие, отпавшие христиане; пробуждение приняло массовый характер. Ввиду этого, у брата Миши появилось много труда. Кроме служения в собрании, он все свободное время проводил в труде, ради Господа. Посещения и беседы по домам, беседы после собрания — все это, как правило, заходило далеко за полночь, а нередко, до рассвета. Поэтому день и ночь юноша был погружен в служение Господу. И Миша почувствовал, как он физически дошел до полного изнеможения, да и времени для личного чтения Слова Божия и уединения с Господом у него совершенно не находилось.

В сознании полного удручения, крайней немощи, он пришел однажды на собрание с некоторым опозданием и сел в рядах, прячась, чтобы посидеть и погоревать о себе.

Мысли самообвинения нахлынули на него, и он низко наклонил голову, сидя на скамейке.

— Что бы это значило? Откуда это такое? — спрашивал он сам себя, — и что теперь делать? Он пытался про себя молиться, чтобы ободриться, но голова опускалась все ниже и ниже. И надо же? В этот самый момент его заметили братья и неожиданно, когда он был погружен в свое горе, юноша услышал:

— Брат, приготовься к проповеди!

Миша растерялся и, подняв голову, хотел отказаться, но объявивший брат уже отошел от него. Миша всячески: выражением лица и жестами хотел передать брату, что он не готов, не способен, не может и не знает, что говорить — но никто его об этом не спрашивал. Допели последние слова гимна, и пресвитер объявил о его проповеди.

Совершенно растерянный, и, дрожа от волнения, он успел только про себя воскликнуть Спасителю. «Господи! Что же я буду говорить? Я совершенно опустошенный!»

Так, встав за стол, он механически открыл общую церковную Библию. Взор его упал на один из текстов, он внятно прочитал его и почувствовал, как могущественная сила благодати Божией наполнила его сердце. Уста открылись и из них полились, действительно, реки воды живой. Проповедовал от кратко, но только сказал «Аминь», как по всему помещению пронесся молитвенный вопль покаяния. Упал на колени и сам проповедник, рыдая вместе со всеми.

Да, действительно, «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит» (Иоан.3:8).

В это время Миша не предполагал, что его служение на этом месте было в последний раз, Господь усмотрел для него другой путь.

Придя на свою квартиру, он получил извещение из Керченского военкомата, о его допризывной подготовке. В эту ночь он мало спал, много думал о предстоящем испытании и, хотя давно положил в сердце — не брать оружие в руки, но этот вопрос еще не предстоял пред ним так конкретно, как теперь. Долго и усердно, молился Миша в эту ночь Господу, чтобы Бог послал ему мудрость в ответах, твердость в решении и силу в предстоящих скорбях, которые он ожидал. Во время молитвы он услышал тихий, но твердый голос в своей душе: «И не предавайте членов ваших греху в орудие неправды, но представьте себя Богу, как оживших из мертвых, и члены ваши Богу в орудия праведности» (Рим.6:13).

Осмотрев себя после молитвы, он вынес такое заключение: эти члены — руки, ноги, слух, зрение, голову, да и всего себя я отдал Богу — в орудия праведности, и другому отдавать их, никому не могу.

С этим решением Миша поехал в свои края, чтобы явиться на пункт.

Там, при беседе с военным комиссаром, заявил, что служить в армии готов, но взять в руки оружие, с целью убийства любого человека, он не может.

Комиссара это не очень удивило, видимо, он не раз встречался с людьми подобного убеждения, но объявил Михаилу Шпак, что беседу он проведет с ним еще раз и более серьезно, чем теперь. Следующий раз не заставил себя долго ждать, и уже вечером, когда оформление призывников было закончено, его позвали опять.

На этот раз в кабинете было несколько человек, одного из них он особенно приметил, так как тот имел выразительное лицо, красивые усики, и был пожилого возраста. Беседу вел тот же комиссар, но она сразу превратилась в сражение. В адрес юноши посыпалось множество всяких обвинений, а после бесплодных, неосновательных убеждений и доказательств, посыпались угрозы. На сердце у Михаила царила полная тишина, ни на миг он не колебался в своем уповании на Господа, отвечая кротко, но настолько веско, что после его ответов, возражать было нечего. Он даже сам удивлялся в душе, какую мудрость и силу посылал ему Господь в ответах.

Беседа задержалась до позднего часа и, уже заканчивая ее, комиссар объявил, что его дело будет передано высшему командованию.

После беседы Михаила задержал тот самый пожилой командир с усиками и пригласил на несколько минут в свой кабинет.

При разговоре Михаила Шпака с комиссаром он молчал и лишь сдержанно задавал ему некоторые вопросы, на которые Михаил охотно, с почтительностью отвечал. Этот военный служил здесь, при призывном пункте. Родом он происходил из дворянства и был потомком русского князя Волконского.

Войдя в кабинет и закрыв за собою дверь, он обратился к Михаилу со следующими словами:

— Молодой человек, хочу вам открыться в том, что ваше поведение, ответы, твердость в словах расположили меня к вам. Я впервые встречаюсь с таким случаем и не могу не заинтересоваться вами. Но находясь здесь уже значительное время, мне приходилось видеть много разных людей, быть свидетелем печальных исходов в людских судьбах. Поэтому мне от души хочется предупредить вас, если вы не измените ваш взгляд на военный вопрос, вас ожидает тяжкое последствие. Я искренне расположен к вам и говорю это не с целью переубедить вас, я рад вашей твердости, но с целью предупредить вас о могущих быть у вас, весьма тяжелых переживаниях. Я не знаю на что вы рассчитываете, оставаясь в своих убеждениях? Со своей стороны, несмотря на мое искреннее расположение к вам и определенное влияние на судьбы людей, вам я помочь ничем не могу, так как скажу по секрету, сам имею здесь минимум доверия, тем паче при решении таких сложных вопросов, как ваш. Поэтому обсудите серьезнее ваше положение и пока не поздно, обезопасьте себя.

Михаил внимательно выслушал его и ответил:

— Я очень тронут вашим расположением ко мне и тем, что вы, беседуя со мною, идете на определенный риск в отношении своей репутации. Однако, отвечу вам: мое поведение, ответы и твердость в убеждениях — это не мое, это от Господа Иисуса Христа. Ему я посвятил свою жизнь и рассчитываю на Его защиту, утешение и избавление, так как в своей маленькой жизни я не обманулся, уповая на Него. Переменять свое решение я не могу и не желаю, потому что я обещал моему Богу остаться верным до смерти, и этой присяги отменить уже никто не может. И вы убедитесь, что Бог мой, на Которого я уповаю, сохранит меня.

На этом они любезно распрощались.

Через несколько дней приехала спецкомиссия из г. Симферополя, и Михаилу Шпаку было суждено предстать пред нею.

Это было уже настоящее сражение. Убедившись, что никакие доказательства с их стороны не смогли поколебать упование юноши, члены комиссии перешли к своим разнообразным угрозам. Но Господь и на сей раз так укрепил Михаила (и физически и в мудрых исчерпывающих ответах), что после шестикратных бесед, противники пришли в ярость и предупредили его: за отказ от оружия при призыве на службу в армию — расстреляют. Протокол с заключением комиссии был передан в суд, а в нем было единодушное решение, заключение всех членов комиссии — расстрелять.

Все эти дни до суда Михаил провел в сердечной молитве и посте. Господь помог ему утвердиться в своем решении: остаться верным до конца.

В ноябре 1934 года Миша попрощался с родственниками, друзьями по вере, особенно с молодежью, и отправился на суд. Весь судебный процесс шел в духе строгих жестоких нападок. Подсудимый юноша обвинялся всеми. Обвинения сводились к измене Родине, и Миша уже приготовился должно, по-христиански выслушать и перенести решение суда.

После перерыва в зале все замерли, ожидая чтения приговора.

Суд приговорил юношу к трем годам лишения свободы.

Все: и противники, и друзья ожидали несравненно более жестокой расправы, а когда объявили лишение свободы, то не только друзья Миши, но и обвинители облегченно вздохнули и сочувствующими взглядами проводили его в спецмашину.

Через несколько часов Михаил оказался в тюрьме. Все камеры были переполнены до отказа и, войдя в одну из них, Миша, прежде всего от темноты, а потом и от людского скопления, остановился, сел прямо на полу у двери. Вследствие ли пережитых лишений с детства, или людских рассказов о тюрьмах, слышанных им раньше, эта страшная обстановка, где он оказался первый раз в жизни, его как-то не испугала.

Через несколько минут Михаил оглянулся, рассмотрел лица арестантов, рассказал коротенько о себе. Его внимание привлек старичок лет 80-ти с длинной белой бородой, и Миша свое знакомство с арестантами решил начать именно с него, поэтому, подойдя и присев рядом с ним, спросил:

— Дедушка, за что же тебя посадили?

Старичок махнул в ответ костлявой рукой, немного подумал и, шепелявя беззубым ртом, ответил:

— Да вот, шынок, што уш говорить тут, ночью вот эдак взяли из хаты, кудай-то привезли, да сказывают, будто я какого-то Кира (Кирова) убил. Вот и вся моя вина, а где он взялся той Кир, што я убил яво, доси не знаю, голубчик. — Так объяснил ему старичок и, достав из штанов дрожащей рукой грязный лоскут, вытер им глаза от набежавших слез, и умолк.

Умолк и Миша, разглядывая с глубоким сочувствием арестантов, подобных этому старику. Он жалел этот страдающий беззащитный народ, не знающий своей вины. И таких была полная камера.

Размышляя о них, он невольно подумал и молитвенно, тихо произнес про себя:

— Господи, за что же они несут такую кару?

Вдруг перед его глазами встало раннее детство. Отчасти из своей памяти, отчасти из рассказов родных вспомнил он: с каким гиканьем тогда сельчане растаскивали их обгоревшую избу, а он плакал на груди умирающей матери — и, вздохнув, подумал: «Один Бог — праведный Судья, и Он знает, зачем допускает такую кару народу…» Но все же ему было очень жаль старичка.

Недолго ему пришлось посидеть в тюрьме. Как-то зимой его вызвали с некоторыми другими, выстроили, пригнали к железнодорожным путям и набили ими вагоны. Этап, как они узнали, шел в Азию.

Вагон был до отказа набит «урками» (бандитами). Впервые в жизни Михаил оказался в таком обществе. Его последним подвели к вагону, втолкнув в людскую гущу. Глазам предстала жуткая картина: обнаженные по пояс люди разных возрастов находились в крайней тесноте, и от духоты обливались потом. Многие из них спереди и сзади были покрыты разными татуировками: от Распятого Христа в терновом венце до ужасных страшных драконов с раскрытой пастью. Все это утопало в сизом чаде махорочного дыма. Дневной свет, пробивающийся в два вагонных люка под крышей, едва достигал до противоположной стены. «Кромешный ад!» — промелькнуло в сознании Михаила.

— Господи! — воскликнул он, упав на колени рядом со своей арестантской торбой, — когда-то такой юноша, как я, воскликнул Тебе: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною», спаси меня и сохрани в этом адском кошмаре, не дай мне убояться.

Голос молитвы его терялся в потоке самой разнообразной, отвратительной, мерзкой тюремной брани. Тусклый свет, едва достигающий пола, падал на его склонившуюся остриженную голову и он, заткнув уши пальцами, изливал душу свою пред Господом.

Сидящие рядом с ним арестанты, шарахнулись в сторону, образовав вокруг Михаила узкую полосу свободного места.

Через минуту-две выползли из темных углов страшные обитатели вагона и с любопытством стали рассматривать новоприбывшего — что он делает на полу?

— Эй ты, парень! А ну, канай сюда! — услышал над собой Михаил хриплый голос среди водворившейся тишины.

Подняв голову, он увидел у самого окна человека, вид которого вызвал у него внутреннюю дрожь. Как и все, он был обнажен до пояса, но отличался от всех. Волосатое тело его покрывала правилка (костюмный жилет — знак власти и полномочия для суда, принятый среди уголовников), из-под которой на груди виднелась вытатуированная голова змеи с раскрытой пастью. На тщательно выбритой голове лежал аккуратно свернутый, вышитый носовой платок. Одна бровь над глазом была глубоко рассечена, что придавало его лицу демоническое выражение. Негустая русая борода была аккуратно расчесана и частично прикрывала на шее хвост той змеи, что виднелась на груди.

Михаилу расчистили проход и толкнули его на верхние нары к окну, откуда позвал его «законник» — старший вор.

«Законника» в вагоне все называли кличкой «Борода». Из окна свежая струя воздуха как-то ободрила Михаила, и при свете он яснее разглядел все, окружающее его. «Борода» сидел по-воровски: с ногами подвернутыми под себя, по мусульманскому обычаю. Перед ним, к удивлению, Михаил увидел свою развязанную торбу, в которой виднелось кое-какое белье и немного продуктов. Сверху лежало уже развернутое льняное полотенце, вышитое красивыми узорами со словами: «Господь с тобой!»

Беззлобными, но проницательными глазами «Борода» посмотрел на него и коротко спросил:

— За что?

Михаил спокойно, с каким-то внутренним торжеством, посмотрел на искаженное шрамом лицо вора, подумал на мгновение: «Ведь это теперь моя семья, среди которой будет протекать вся жизнь.» И с чувством христианской любви, сострадания и какого-то доверия, ответил:

— Верующий я!.. — вот меня за мои убеждения, за отказ от оружия, за проповедь Евангелия вначале хотели расстрелять, но потом, по милости Божьей, присудили к трем годам концлагерей. А тебя за что?

«Борода», как будто от неожиданности вопроса, шевельнул единственной бровью и, с легкой иронией в голосе, неохотно ответил:

— Да, ну а я совсем ни за что, — процедил он сквозь зубы, — на одной даме так безобразно была одета доха (шуба с мехом внутрь и наружу), вот я и решил за дамой поухаживать, поправить. А доха-то была тяжелая, каракулевая. Дама под ней споткнулась и на оземь. Ну, я тут, как джентльмен доху бросил да кинулся спасать даму, да видать неудачно впопыхах, да впотьмах ее шея оказалась у меня в ладони, а она, видать с перепугу, Богу душу отдала, да язык вывалился во-о-т такой. А я с перепугу, даму бросил, а доху схватил да бежать — в общем, все перепутал; вот за такую путаницу и получил десять лет.

— Ха-ха-ха-ха-ха… — раздалось по всему вагону.

— Понял? А не понял, подрастешь — поймешь, — продолжал «Борода». — Про нас ты уж брось, путного ничего не узнаешь; ты вот, расскажи лучше про себя: как ты богомольцем стал да что ты вычитал в Евангелиях? Мы ведь, кроме попов да монашек никого не видали, да и то, когда помогали им деньги считать, да учили, где их прятать!

— Ха-ха-ха-ха… — раздалось опять дружно по вагону.

Михаил понял, что если он не сумеет сейчас их внимание привлечь ко Христу, эти люди втянут его в свою трясину, и кто знает, что случится с ним. Поэтому, после очередного взрыва хохота, он поторопился и, про себя помолясь, стал им рассказывать.

Водворилась полная тишина, особенно тогда, когда «Борода» зыкнул на всех.

Михаил начал со своего скорбного детства, но заметил по их лицам, что их этим не удивишь. Видно, все они с той самой дороги, где он когда-то едва не замерз, только повернули они не в ту сторону. И, поправившись, он привлек их внимание рассказом о Христе. Только тогда Михаил почувствовал, как проповедь о Христе стала достигать их сердец. Лица арестантов стали серьезнее, сосредоточеннее. Слушая его, они изредка о чем-то перешептывались, но «Борода» и тогда одергивал их. Очень разумно, Михаил рассказал им простым языком о том, как Христос оправдал и спас блудницу от фарисейских камней, как обличил самарянку, очистил десять прокаженных, простил разбойника на кресте.

Напоследок, он рассказал им притчу о блудном сыне и, рассказывая, к своей великой радости, заметил, как головы многих из них, особенно тех, кто немного постарше, в раздумье опускались вниз, на грудь. Шутливая маска с лица «Бороды» исчезла, и он серьезным, сосредоточенным взглядом глядел куда-то в окно. Что происходило в этой неисправимой, испорченной душе, закоснелого, потерянного человека — знал только один Бог.

После рассказа Михаил умолк. Молчали и все. Немного встрепенувшись, «Борода» совершенно осмысленно, со вздохом заметил:

— Да, парень, действительно, это так. Все мы здесь блудные сыновья, только каждый по-своему. Кто-то из нас только еще вышел из отцовского дома, а кого сама жизнь вытряхнула в те самые потемки, где и ты когда-то замерзал, кто-то уже напировался досыта — но все мы вот сейчас сошлись у свиного корыта и ждем, когда заскрипит вон та дверь на роликах, и хозяин нам поставит лоханку с баландой, которую никакая свинья не будет лопать, а мы черпаком будем делить ее, да еще ждать добавки. Мы здесь, действительно, никому не нужны. Может быть, только мать с отцом (у кого они есть), вспоминают о нас и то только тогда, когда свечку зажигают перед «Николаем Угодником».

Да вот, к примеру, взять меня. Сколько раз по этой пыльной дороге, в лохмотьях, я возвращался в родительский дом. Сколько раз меня обнимала мать, обливаясь слезами, а мне не терпелось смолоду. Неделю-другую побыл дома, да опять в разгул. А ведь разгул наш, видишь сам, какой: «приласкал» какого «бобра» или даму наподобие той, что я тебе шутя рассказал — да и пируешь. А ведь раз сумел, два, а на третий или пусть на десятый, все равно «погоришь» и опять вот сюда — к «поросячьему корыту». Теперь вот года уже прошли, пришел и ум. Да уж было дело, и в отцовский дом возвращался не раз с крепкой думкой: «Хватит! Довольно терзать себя да и мать-старушку!» И такая появлялась жажда к жизни, что я уверен, если бы тогда помогли, вот как ты рассказываешь про Христа, что блудницу спас от каменьев, глядишь — и стал бы человеком. А тут вместо Христа на пороге оказался «старший брат», как по твоей притче, «лягавый», милиционер по-вашему. Да вместо того, как Христос сказал: «И Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши», скомандовал: «Руки назад!» И в наручниках привел в милицию. Оказывается, в городе был грабеж. А я хоть и не был участником, но уж коль замешан был раньше в этом, так оно и пошло. Виновен, не виновен — давай сюда! А ведь у нас, парень, свое «Евангелие» — воровское, так же как и у вас: вор за вора должен жизнь положить, но не выдать. Жизнь мне, как видишь, положить не пришлось, а, спасая свою и товарища жизнь, получил вот этот шрам. До смерти обидно стало мне тогда, что вместо того, чтобы понять и помочь возвратиться к жизни — изуродовали меня. С тех пор я смертельной ненавистью ненавижу «старших братьев» и решил, что в отцовский дом мне возврата больше нет.

Ты вот счастливее меня, с твоего распутья повернул к стогу сена и не попал в руки к «старшим братьям» и, как я вижу, выбрался на светлую дорогу. Так иди по ней, парень, и не сбивайся. Нам же, видать, кипеть вместе с бесами в одном котле.

— Нет, дорогой, — прервал его Михаил, — если ты понял смысл любви Божьей в притче о «блудном сыне», то пойми ее так, как сказал Христос на кресте раскаявшемуся разбойнику. А насчет «старших братьев», у меня они есть свои и не лучше, чем твои, хотя и в других костюмах, и мне еще много придется от них претерпеть, если выйду отсюда.

— Это твое? — указал он Михаилу расческой, зажатой в руке, на его развернутую торбу и увидев, как тот утвердительно, слегка кивнул головой, продолжал:

— Забирай все, проверь и ложись вон в тот угол, — указал он все той же расческой, зажатой в руке.

— Эй ты, рыжий! Брысь на пол! — скомандовал он здоровенному парню с красными бровями, сидящему на том месте в углу, куда он приказал перейти Михаилу.

На сей раз Михаил ни слова не возразил ему, догадываясь, что этим может испортить настроение. Но впоследствии мирно договорился поместиться с ним безобидно рядом, на что весь ряд «привилегированных молодцов», охотно согласившись, немного передвинулись во главе с самим «Бородою».

Эта особая честь, оказанная Михаилу, была не последней. Во время обеда он поделился с окружающими его остатками продуктов из торбы, что расположило к парню арестантов еще больше.

После обеда «Борода» громко распорядился:

— Братцы — ворье! Давайте-ка немного покультурнее, курите в окошко, а то ведь хвоста можно откинуть (умереть), любую тварь пусти сюда — сразу подохнет. Да и лаяться кончай, не на малине чай (воровская сходка), а то уж у староротских (старых воров) и то уши вянут.

И в вагоне, действительно, немного прояснилось, так что можно было хоть разглядеть лица друг друга. От сильного утомления или, более от свежего воздуха, после традиционной этапной проверки Миша и не заметил, как упал на нары и заснул, как говорят, по-мертвецки.

Проснулся он только ночью; где-то недалеко впереди паровоз, извергая снопы искр, вздыхал на подъеме: «Ой, как тяжко! Ой, как тяжко!» А под вагоном колеса мерно выстукивали в ответ: «Все пройдет! Все пройдет! Все пройдет!»

Обнаженная до кальсон семья арестантов спала тревожным сном. Январский свежий воздух, периодически, мощной струей врывался через решетки окошек в вагон и боролся со спертым смрадом от человеческих тел.

То и дело, вперемешку с людским храпом, слышались то стоны, то бессвязные бредовые выкрики, или бессознательный скрежет зубов.

— Да тяжел арестантский сон, — подумал Михаил и тихонько, нащупав впотьмах рубаху, оделся, встал на колени и в сладкой молитве стал изливать душу свою перед Господом. Не из родной земли увозили и не от материнской ласки отнимали, да и впереди ничего хорошего не манило его, но неизвестная будущность томила его душу, а юноше шел только 24-й год.

В горячих слезах он изливал перед Богом свою душу: он молился за оставшихся друзей, особенно вновь обращенных, за эту бедную арестантскую семью, среди которой ему теперь суждено прожить годы, и годы самые цветущие, юные. Вспомнил и бедного старичка, обвиняемого в убийстве какого-то неизвестного ему Кира, и этого несчастного «Бороду», потерянного, ожесточенного на все окружающее, но у которого где-то в тайнике души нашлось доброе чувство к Михаилу. В молитве он ясно увидел то самое, настоящее, безнадежно погибшее, для спасения которого, Сам Спаситель оставил небо и пришел, чтобы взыскать его; а теперь посылает его, Михаила, в самое пекло, чтобы этим погибшим засвидетельствовать о Христе. Молился он и о своем неведомом будущем, чтобы Господь провел его и сохранил.

Ехали они очень долго и томительно, ужасы этапного скитания изнурили все жизненные силы, однако Господь чудно сохранил Михаила. В конце февраля 1935 года их выгрузили на окраине Ташкента.

Через несколько дней из пересыльной тюрьмы их перегнали в лагерь, расположенный среди полей, где по берегам журчащих арыков изумрудным ковром пробивалась первая весенняя зелень. Белоснежными пятнами пестрели, расцветая, абрикос, алыча, черешня, и ярко-розовыми рукавами покачивался при малейшем дуновении ветерка персик.

Теплый, бодрящий воздух пьянил, обессилено склонившуюся голову, и поднимал к жизни. Михаил вдохнул полной грудью и, с затаенной улыбкой на устах, тихо произнес: «Господи, в какой благословенный край Ты привел меня!»

С первых же дней его определили на работу по механической части, и Господь послал к нему расположение начальствующих. Скоро его стали брать за зону для устранения всяких неполадок.

Затем, убедившись (после некоторого испытания) в его трезвости, честности и аккуратности в исполнении всяких поручений, разрешили ему бесконвойное (вольное) хождение по городу.

Первой его мыслью было, когда он оказался в людском круговороте на улице города: «А как отыскать своих?» И в этом Господь оказал свою милость. Без особых затруднений он у двух или трех человек спросил:

— Не знаете ли вы, где тут в городе собираются баптисты на молитву?

Один из прохожих, осмотрев его подозрительный костюм, сказал:

— Где собираются на молитву, не знаю, а про одну баптистку скажу, где живет. И указав ему дверь дома, долго смотрел ему вслед, пока Михаил не подошел туда, куда он его направил.

Миша постучал, и вскоре к нему вышла женщина средних лет. В ее открытом, но испуганном лице, он прочитал, что это христианка.

— Извините, пожалуйста, мне сказали, что в этой квартире живут верующие — баптисты, это правда? — спросил Михаил.

Женщина как-то смутилась и, закрыв за собою дверь, вышла на ступеньки. Долго, пытливо осматривала юношу, потом робко ответила:

— Да, здесь живут верующие, а вам кого?

— Да я никого вообще не знаю, — ответил Михаил, я только что недавно прибыл в этот город и так бы хотел найти «своих». А где проходит собрание, вы мне не скажете?

Женщина еще больше растерялась и так ответила:

— Да собрания у нас закрыты уже два года назад, а где собираются… я не могу вам сказать.

Михаил, увидев, что женщина сильно мучается от его вопросов, решил пощадить ее и не настаивать дальше, но все же спросил еще:

— А вы, как я вижу, христианка?

— Да! — ответила та, уже свободнее.

— В таком случае я приветствую вас, сестра, и прошу, если можно, зайдем к вам и вместе помолимся, меня зовут Миша Шпак.

Женщина тоже протянула руку и ответила:

— Приветствую, Зиновьева. Зайдите, помолимся. — И, поправляя на голове платок, она повела гостя в тесную кухню, затем вместе с ним склонилась на колени и про себя тоже молилась.

Брат непринужденно, сердечно благодарил Господа за все пережитые трудности, особенно за то, что нашел в этом городе «своих» и просил, чтобы Господь благословил его пребывание в этом городе.

Сестра молиться вслух не решилась, но после молитвы предложила гостю покушать.

Миша поблагодарил ее, но видя их материальную скудость, извинился и, пообещав зайти в следующий раз, распростившись, вышел на улицу.

Проводив его, сестра сильно мучилась в душе своей, а вдруг — это искренний брат, может, даже одинокий, и негде ему преклонить голову? Вечером, когда сошлись домашние, она с ними поделилась о неожиданном визите. Хотя они и не советовали торопиться и открывать, где проходят общения, но она всю ночь промучилась в самоосуждении.

К вечеру следующего дня, когда Миша вновь постучал в дверь, она с радостью открыла и, впустив его, созналась:

— Брат, сильно я мучилась, что так недоверчиво приняла и скрыла от тебя наши общения, а ночью мне Бог открыл, и я решила тебя повести.

Дело в том, что у нас дом молитвы отняли, и на богослужения не собираются. Но наша молодежь тайком сходится по домам, да кое-кто из пожилых; больно уж сильно преследуют власти. Пятнадцать человек братьев посадили в тюрьму после того, как дом отобрали — вот мы и остерегаемся. А сегодня я решилась, поведу тебя сама. Пойдем! — и одевшись, они уже в сумерках пошли на общение.

Знакомство с молодежью, о которой мы уже знаем, было такое радостное, что друзья забыли про все предосторожности, и на следующий вечер прямо ватагой пришли к самой вахте лагеря. Долго и с любопытством они разглядывали через железные прутья ворот и обходили вдоль зоны, но не знали, как увидеть им Мишу Шпака. На вопросы надзирателя ответить боялись, пока, наконец, увидели проходящего в зону заключенного вольнохожденца и попросили передать о них Михаилу Шпаку.

Брат уже в сумерках вышел к друзьям и, отойдя в сторону от лагеря, они долго наслаждались в беседе, а расходясь, были очень рады, что пришли проведать и послужить узнику.

Глава 5. Образцы

Тут же Миша установил прочную связь со своими юными друзьями и в откровенной беседе признался, что такого количества христианской молодежи он нигде не встречал и о такой организованности ни от кого не слышал. Регулярно посещать собрания он не мог, так как был в неволе, но при всякой возможности старался со всем усердием служить Господу. За короткое время Миша успел лично познакомиться со всеми, побывать во многих домах, и был глубокоуважаемым, даже среди старцев. Юные друзья, не считаясь с опасностями, угрозами и слежками, с первых же дней знакомства посещали Мишу в лагере, что еще больше сблизило его с молодежью.

Чаще они стали встречаться с Женей, и вдвоем много беседовали об общем состоянии дела Божия и, особенно, о труде среди молодежи.

Миша имел уже некоторый опыт в служении по Церквам, т. к. ему немало пришлось перенести обид, огорчений от «своих» как на Кавказе так и в Крыму. Со многим он знакомил Женю, еще молодого христианина. В глазах Жени, а также новых своих друзей, брат Миша был на гораздо высшем духовном уровне, чем они сами. С чувством некоторой зависти и явного превосходства над собой, они смотрели на Мишу как на юного узника, самоотверженного борца, одаренного служителя Церкви и как на своего представителя от христианской молодежи, среди старших.

С Женей они спаялись в одно целое. Вместе намечали мероприятия, обсуждали меры предосторожности, и как-то почувствовали, что судьба молодежи вверена, именно им, Господом. Одно стесняло их — это то, что они не были рукоположены, а в работе с молодежью все больше и больше нарастала нужда в рукоположенных служителях. Из числа обращенных юношей уже немало было принято в Церковь; надо было крестить, совершать Вечерю Господню, а делать это было некому.

После арестов, оставшиеся служители так дрожали от страха, что боялись показаться на каких-либо общениях.

Буквально на пальцах, молодые братья считали дни, когда должны были возвратиться их братья-узники, чтобы можно было разрешить с ними все церковные вопросы, горячо молили Господа о благополучном и своевременном их освобождении.

Однажды, сидя вдвоем, Миша с Женей глубоко задумались, и Женя спросил у своего друга:

— Брат Миша, скажи мне, почему так получается? Одни братья, не считаясь с семьями, со своей жизнью, ради дела Божья, жертвуя всем, идут в тюрьмы на мучения и дело Божие считают выше всего и не оставляют его; возьмем, к примеру, наших дорогих, благословенных служителей Господних по Оренбургским степям и Поволжью, братьев: Янченко Ефима Сидоровича и Зук-кау Андрея Петровича.

Вот Ефим Сидорович с молодых лет отдается на служение Господу. Вместе с Рябошапкой И. С., будучи помощником ему, в конце 1880-х годов совершали служение в эпоху тягчайших гонений.

Однажды, прячась от озлобленных жителей, Янченко совершал после крещения Вечерю Господню в посевах ржи. Налетевшие по доносу конные, стальными цепями безжалостно избивали христиан, а самому Ефиму Сидоровичу концом цепи выбили глаз. Но он и после этого продолжал неустанно нести служение свое, не боясь ничего. Заканчивая его, он заботился, чтобы дело Евангелия продолжалось, для чего рукополагал молодых благовестников, в числе которых был и Кирилл Сергеевич Новиков. Все они впоследствии отдали жизнь свою, неся свет истины русскому народу. Но ведь с ними же вместе Ефим Сидорович рукоположил и нашего Савелия Ивановича Глухова и еще кое-кого из «самарских беженцев», а где они? Они теперь прячутся здесь, в Ташкенте.

А Андрей Петрович? Ведь от одного только рассказа о его беседах и проповедях как среди немцев по Оренбургским степям так и среди русских, сердце загорается огнем благовестия. Хочется подражать его бесстрашию и мужеству, его жертвенной жизни. Другие же, при малейшей опасности, бросают все дело Божье и идут на всякую нечисть, лишь бы не быть гонимыми, а по домам также молятся, также поют духовные гимны, участвуют в Вечере Господней, проповедуя другим Евангелие… В упоении хвалятся тем, что уверовали от Зуккау, крестились от самого Янченко, с ним ездили в одной телеге по деревням…

— Я скажу тебе более того, — перебил его Миша, — даже осуждают тех, кто идет страдать за дело Божие.

— Да, вот именно, — согласился Женя, — но почему это так? Неужели они не боятся Бога? Ведь Господь строго за это взыщет. На что они рассчитывают?

— Женя, Женя, а ты не знаешь на что? Я тебе отвечу, — сказал ему друг. — Они знают, что все-время гонения не будут; пошлет Господь и время отрады, пошлет и свободу. Вот тогда посмотришь, как они вылезут из темных и укромных своих уголков и приползут на собрание. Да усядутся не на скамьи с рядовыми членами, а полезут в передние ряды, за кафедру; а если ты заметишь им их нечестность, они тебя унизят, как захотят, и еще прочитают тебе: «Благоразумный видит беду и укрывается, а неопытные идут вперед и наказываются», понял?

— Я понял, — ответил Женя, — но ведь это же низко, нечестно, мерзко. Ну, а как же теперь нам быть? Я вот, к примеру, не могу быть равнодушным к голодным, жаждущим душам, надо же им дать пищу, иначе они пойдут в мир питаться рожками.

Нет, я не могу быть спокоен, я пойду к ним и скажу, что это нечестно, что Бог взыщет с них, на них же сан служителей!

— К кому ты пойдешь, кто послушает тебя? — заметил Миша.

— К кому пойду? Пойду к Крыжановскому, к остальным, кто запрятался, и скажу им…

Тут Миша своею ладонью остановил его руку и проговорил:

— Пойдешь? Они посадят тебя, предадут. Ты же сам рассказывал, что ходил уже к ним, — потом, помолчав немного, добавил: — Ты помнишь, как Христос, увидев людей идущих за Ним, сжалился над ними? Женя! Я очень рад, что ты имеешь те же чувствования, что и во Христе Иисусе. Ты спрашиваешь, а как же теперь нам быть? А помнишь, что сделал Христос-Учитель, когда увидел толпы народа и сжалился? Он посмотрел на Своих учеников и сказал им: «Вы дайте им есть», а у них и нашлось-то всего две рыбки, да пять хлебов, но Учитель благословил это малое, преломил, вверил это благословенное ученикам, а те накормили этим народ.

Женя, мы не будем смотреть на них, пусть Сам Бог считается с ними, это Его рабы: верные они или неверные; а мы вот это малое, что вверил нам Господь: наши малые силы, знания и способности, и самих себя — давай тоже предадим нашему Господу, чтобы Он благословил это наше малое; и понесем раздавать жаждущим и алчущим, вовремя ли то, или не вовремя. Давай склонимся пред Господом! — и они оба, в пламенной молитве склонились пред Господом, изливая свои нужды и нужды дела Божия.

Дверь тихо скрипнула, и в нее вошли две девушки, раскрасневшиеся, видно от быстрой ходьбы. Войдя, они замерли в благоговении, ожидая конца молитвы.

— Братья, мы принесли вам радостную весть, наши дорогие узники Баратов А. И. и Седых И, П. освободились, и теперь они оба в одном месте, хотите, мы вас поведем туда? — выпалили с восторгом девушки, едва брат Миша произнес: «Аминь».

Тот и другой не знали, как выразить им свой восторг и благодарность за их подвиг. Тут же они оделись и побежали, в сопровождении сестер. Они, впрочем, не бежали, а летели, как им показалось, кривляя по лабиринтам узеньких восточных улочек — нырнули в калитку, а через минуту уже, в горячих слезных объятиях, приветствовались с дорогими узниками.

Огнем счастливого довольства сияли глаза девушек, когда они, стоя у порога, наблюдали за этой драгоценной встречей. Затем, скромно извинившись, скрылись за дверями, счастливые от сознания того, что и они чем-то служат Господу.

Первые час-два прошли в рассказах узников о тех страданиях, какие им пришлось перенести от самого момента ареста до освобождения.

Брат Александр Иванович и брат Игнат Прокопьевич спокойно рассказывали друзьям о самых важных моментах, о тех великих чудесах Божиих, какие они испытывали на себе в период заключения. Брат Женя, молча и внимательно следил за тем и другим, и заметил, как они измучены пережитыми скорбями, как заметно изменились они во внешности, особенно брат Седых.

После их рассказа, Женя Комаров обрисовал состояние дела Божья в городе, о своих радостях, опасностях и дивных благословениях Божиих. В разговоре познакомил братьев с Мишей и не скрыл от них ничего, рассказывая как о своей дружбе с ним, так и о печалях.

Во время рассказа Жени, взор брата Баратова заметно просиял. Он был искренне рад тому, что их страдания не были забыты, несмотря на то, что служители после их ареста попрятались, но пламя любви Божией загорелось в сердцах юных, и дело Божие не остановилось. В такой взаимной радостной беседе время подошло уже к полуночи, а Мише надо было еще возвращаться на свои нары.

После того, как оживленная часть беседы стала иссякать, и в разговоре появились некоторые паузы, Женя решился не откладывать, а именно теперь, объявить братьям свою созревшую нужду в деле Божием:

— Братья! Мы видим, как вы измучены от пережитых скорбей и тягостной разлуки с семьями, с родными. Вы вышли из раскаленной печи, и вам, конечно нужен хоть малый отдых, мы это сознаем и до глубины души рады вашему возвращению, и искренно желаем вам отдохнуть от всего пережитого. Но что делать? Вот несколько юных душ томятся уже долгое время, ожидая крещения, а крестить некому. Оставшиеся служители либо разъехались, либо от страха не решаются исполнить волю Божию. Да уж неизвестно, как давно многие из нас не участвовали в Вечере Господней. Не будем скрывать того, что мы ждем вашего возвращения. Что вы можете нам сказать на это?

Игнат Прокопьевич посмотрел на брата Баратова и откровенно попросту сказал:

— Дорогой Александр Иванович! Ты знаешь мои прежние скитания, знаешь, что я имею семью, и семья заждалась меня, что вот уже столько времени я не могу приласкать моих деток, а у тебя детей нет. Может быть, ты отважишься совершить это служение?

Баратов Александр Иванович, хоть и был женат, но детей не имел. Женою его была скромная, преданная Господу сестра — дочь почтенного труженика Божия, всеми уважаемого служителя, брата Дрепина. С молодых лет эта чета посвятила себя на служение Господу и искренно, нежно любя друг друга, не имея детей, служила Ему со страхом, самоотверженно, не считаясь с плотью и кровью.

Когда Игнат Прокопьевич обратился к Баратову с такими словами, он долго ничего не мог сказать на это. Голова его медленно опускалась на грудь, из глаз выкатились крупные слезы, и один только Бог мог понять, что делалось в душе этого самоотверженного слуги Его.

Но потом, подняв голову, он тихо произнес:

— Друзья мои, поймите меня и не осудите! Боюсь! Но будем молиться Богу. Ведь решиться на это, значит, сегодня же надо опять собирать арестантскую торбу и идти туда, откуда я только что вышел на днях, и теперь уже приготовиться навсегда. Будем молиться — к этому может приготовить только Дух Божий.

Через неделю, не более, когда друзья встретились на собрании, брат Баратов оставил Женю и некоторых других после собрания и решительно заявил:

— Где эта молодежь? Я готов исполнить волю Божию и крестить их, и служить среди молодежи! Господь открыл мне, что трудиться мне в Его винограднике осталось немного, день отшествия моего очень близок.

Пусть сам сатана будет препятствовать мне в служении, но я пойду, при содействии Господнем, буду проповедовать.

На первый случай, к крещению было приготовлено пять человек, наиболее ревностных: Миша Тихий, Лида и Катя Грубовы, Надя Чердаш и еще один юноша, хороший друг Жени.

Со всеми предосторожностями было приготовлено место для крещения. Высокое чувство благоговения наполняло сердца как крещаемых так и самого крестителя. Дух Божий исполнил брата Баратова особой силой. Он, конечно, не знал, что совершал сие служение на земле в последний раз. Не знал и того, что погружая крещаемых в мутные воды реки, он прилагал к Церкви тех, кому впоследствии предстояло нести вперед знамя истины, заменяя почивших борцов. Во время крещения, стоя в воде, он с особым чувством запел:

Глава 6. Гонения

Комарову Жене шел 24 год. Покаяние его и принятие в члены Церкви на домашних не произвело особого впечатления, так как в характере его не произошло резких изменений. По-прежнему, он оставался добр и ласков как с домашними, так и со всеми родными. Тем более, что один его дядя со своей женой, еще до переезда в Ташкент были членами Церкви. Только к своей маме Женя относился с еще большей лаской. Отец уже был чужим человеком для них, хотя часто заходил к семье, но это только увеличивало страдания матери.

В семье их с мамой было четверо, и материально они жили, сравнительно в достатке. Для матери Женя старался жить так, чтобы все было ей в утешение. Однако после крещения, когда юноша сблизился с молодежью, он все реже и реже оставался вечерами дома и приходил всегда далеко за полночь, а нередко и ночевал у людей. Мама его вначале сильно беспокоилась, заметив в нем такую перемену. Женя пытался объяснить ей, но когда бы он ни приходил, мама ждала его и не спала. Тогда он стал приглашать друзей к себе, и мама, увидев юношей и девиц-христианок, вскоре полюбила их, и сердце ее стало успокаиваться. Но однажды, когда он с группой сестер-девушек ушел вечером на общение и, задержавшись, домой пришел только после работы следующего дня, мама, приготовив ему покушать, и, садясь рядом с ним на стул, сказала:

— Сыночек мой, Женя! Болит душа моя о тебе, сколько ребят вокруг тебя, а девушек еще больше, хоть я и люблю всех их (они такие ласковые, умные и скромные) и я ничего подозревать не могу, но скажу тебе: искуситель-то хитрый, он ведь губит не только падших, а много погубил и опозорил таких прекрасных, которые и сами не заметили, как попали в его сети. Я вот гляжу на тебя, забегался ты совсем и в лице-то изменился, осунулся. Сынок, пора тебе видно жениться, хватит уже хороводиться, невест много: девушки одна краше другой, выбери себе по душе, да и благослови вас Господь.

Женя смиренно выслушал совет матери и, подумав, ответил:

— Мама! Я правда не думал еще об этом, да и думать не хочется. А почему не хочется? Я как посмотрю на других: как поженились — то как куры на нашестах, сидят в своих кутках и не видно их нигде; мне же хочется еще быть свободным и любить всех их, посмотри, какие они все хорошие да ласковые!

— Сыночек! — возразила мать, — всех любить не будешь, да и они не дадут, а запутаешься в этих делах — горя себе наживешь, вместо радости.

Разговор между сыном и матерью окончился ни на чем, но мысль о женитьбе все-таки засела в голове. Если раньше он не обращал внимания на сестер, как на девушек, то теперь почему-то стал обращать.

Находясь в общении, он присматривался ко всем, но почти все из них были такие милые, цветущие и, если какая сестра не выделялась лицом, то выделялась чем-то другим, и ему казалось, что все они как ангелы, что все они и к нему так ласковы, так приветливы, что ему хотелось любить их всех-всех. Он одинаково уважал всех, проводил личные беседы с девушками; беседовать приходилось немало. Но вскоре взгляд его стал меняться.

После общений почти всегда необходимо было провожать девушек до дома; и часто, оставаясь наедине, он чувствовал себя несвободным. А, когда провожал кого-либо из других сестер, то прежняя сестра (заметно было) оставалась в обиде. Это он испытал не раз, и ему было так обидно, что будучи высокого мнения о сестрах, он, в действительности же, обнаруживал в них плотское, мелочное. «А, что же там может открыться после брака? — подумал он и решил, — нет, не буду жениться, буду хранить сердце свое таким, чтобы оно вмещало всех, буду любить всех одинаково и для всех жертвовать собой». Этими мыслями он решил поделиться со своим другом Мишей.

Миша со всем усердием посещал общения и с каждым разом становился все более желанным. Проповеди его всегда были пламенными: и касались не только чувств, но — глубоко оседали в душе, запечатлеваясь в памяти и пробуждая к жизни, труду, борьбе.

Однажды, они остались вдвоем, чему были очень рады, потому что о многом хотелось поделиться.

Последнее время Женя стал замечать, что и Мишу окружало много девушек. Часто он проводил беседы с кем-либо из них, но чувствовал в общениях Миши с сестрами, какую-то святую христианскую строгость.

— Миша, — начал с ним друг, оставшись наедине, — я замечаю, что как тебе, так и мне все чаще приходится общаться с сестрами, и стал видеть, что некоторые из них неравнодушно смотрят на юношей, в том числе и на нас…

— Гм… не некоторые, а большинство! — поправил его Миша.

— Тем более, вижу, что ты это замечаешь. Не следует ли нам более конкретно определить наши взаимоотношения с сестрами? Давай мы останемся так, будем безбрачными!

Миша, храня улыбку на лице, немного подумал и ответил своему другу:

— Боюсь, брат мой, что ты скоро женишься! Я вот что хочу сказать тебе на это: жениться не грех, и любви бояться не надо — и то, и другое нам позволено Господом. Надо бояться — оказаться рабом плотской любви, а брачной жизнью — прикрывать буйство страстей и похотей. В период нашей юности важно сохранить чистоту сердца, а чистота сердца зависит от чистоты мыслей: то и другое вырабатывается в борьбе со страстями и похотями, восстающими на нашу душу. Нам очень важен взгляд на девушку-христианку, ибо от этого взгляда складывается и наше отношение к ней.

Брат Женя, не обманывайся; глядя на сестер, никогда не ошибайся, и знай, что они во плоти. А вот встречаться или оставаться с сестрой-девицей наедине — надо избегать. Очень немногие могут обуздывать себя. Они могут любить, ради этой любви и жизнью жертвовать, но им не дано быть главою семьи, и не им принадлежит превосходство духа. Стыдливость у девушки, ответственность в охране целомудрия, скромность в поведении — это ненадежное орудие против греха и падения. Главное — страх Божий, а он исходит от любви к Господу — вот гарантия всему. На нашей ответственности, как и на ответственности всех юношей-христиан, лежит великий долг: самим ходить в страхе Божьем и любви Его, и развивать это в наших девушках-сестрах: невеста ли она твоя, или хороший друг-сотрудник. Мы должны усвоить сами и научить их, что всякие отношения, кроме евангельских — плотские, поощрять их — значит посягать на чистоту сердец молодежи. Нельзя содействовать личным увлечениям, они и без того кипучи. Слово Божье учит: «Юношеских похотей убегай». Женщина имеет свое место в жизни.

Можешь себе представить: если бы наши сестры были лишены женской любви, нежности, ласки — это значит, что мы были бы лишены вот этого уюта, где мы сидим с тобой, а человечество было бы лишено того, что мы находим в нем прекрасным. Сколько диких, буйных характеров мужей укрощаются ни чем другим, как нежностью, лаской и терпением жен. Но все это дивно, когда подчинено действию Духа Божия, тогда и приобретает вид подлинного, святого благородства.

Мы не должны быть безрассудно требовательны к одежде, обуви и внешнему виду наших сестер — во всем этом тоже отображается женщина, причем девица, особо. Мы видим, что библейские символы берутся от наряда невесты или девушки. Но недопустимо нашим сестрам носить одежду, которая служит к разжиганию похотей — это наряд блудницы (Пр. 7, 10). Поэтому, пришло время, друг мой, обратись к Богу, чтобы Он послал тебе навстречу твою Ревекку, и женись.

Вскоре после этого разговора, Женя так ли поступил, или иначе, но чаще стал задерживаться в семье Грубовых, у которых были девушки: Лида и Катя. И та, и другая — христианки; Лида — более ласковая, нежная и женственная, Катя, хотя и старше сестры, но бойчее ее в разговоре и в поведении. Вначале домашние не могли угадать, кого именно из двоих избрал Женя; им очень хотелось, чтобы он избрал старшую дочь, но к их сожалению, Женя полюбил Лиду. И эта любовь была взаимной.

Родители Лиды были очень рады принять в семью такого зятя. Но следуя древним традициям и подбирая библейские факты (женитьбу Иакова на дочерях Лавана), возразили ему, сказав, что они должны отдать прежде не Лиду, а старшую их дочь Катю; к тому же она была их любимицей. После вразумительных, но бесплодных бесед, дело перешло к огорчениям: Женя не мог изменить Лиде и жениться на нелюбимой, а родители, поступая по своим традициям, настаивали на браке со старшей дочерью.

Дело было передано на обсуждение некоторых старцев, которые, в угоду родителям, не разрешили Жене брак с Лидой. Поскольку же он не подчинился, то вынесли церковное наказание — лишить участия в служении. Женя кротко переносил это, пока старцев, вынесших такое решение, не убедили в несправедливости, и решение отменили; а брата Женю с сестрой Лидой в конце 1935 года сочетали.

Под милостивой охраной Божьей, из числа молодежи многие приняли крещение, поэтому жизнь и деятельность их была образцово организована. Регулярно, и на высоком уровне находилось материальное служение: очень охотно производили среди нуждающихся ремонт жилых помещений, очень большую помощь оказывали в строительстве жилья. И это служение сохранилось потом на долгие годы.

Женя и двое его друзей регулярно посещали дома верующих, где жила молодежь, и вникали во все семейные вопросы, наблюдая, таким образом, за жизнью молодежи по домам.

Отраднее всего было то, что двое почтенных старцев: Дубинин и Дрепин — доброохотно посвятили себя воспитанию молодежи.

Молодежь же, несмотря на преследования, горела огнем любви Господней, а Дух Божий продолжал дело пробуждения.

Юные друзья принимали все меры предосторожности: расставляли сторожей у перекрестков и калиток, предусматривали запасные выходы, привлекали к этому служению не только молодых, но и стариц. И дело Божие продолжало совершаться.

Отдельные мелкие кружки верующих, услышав о благословенных молодежных вечерах, один за другим присоединялись к общему движению; общения стали принимать более массовый характер.

Но усилились и преследования молодежи: начались допросы, расследования. Так, один из работников НКВД вызвал девушку Надю Чердаш и подверг ее мучительному допросу. Девушка растерялась и не знала как себя вести, но, однако, сведений о жизни христианской молодежи не дала. Все же в разговоре сотрудник НКВД, искусно лавируя, сумел добиться того, что Надя назвала всего только два имени: имя Юры Лысенко и Жени Комарова. Но, придя домой, стала усердно молиться Господу, чтобы Он исправил ее промах и защитил братьев.

На следующий день Юру неожиданно вызвали из дома сотрудники НКВД и, после всяческих усилий, принудили его привести их на молодежное общение. Юноша не мог устоять, и как-то механически, направился с ними туда, где было общение. Но, придя в тот район города, так заблудился, что с большим трудом они выбрались в известное место, где преследователи невольно оставили его. Оставшись один, он, хотя и был поздний час, решил опять поискать своих друзей. На сей раз, он нашел их совсем легко, но в такое время, когда все уже приготовились расходиться. Войдя, он рассказал, как он с НКВДэшниками заблудились и, выбившись из сил, еле нашли известную остановку.

Приближался Новый 1936 год. Юные друзья пожелали встретить его с особенным молитвенным усердием.

К тому времени в кругу молодежи стал частым посетителем молодой брат Юрий Петрович Чекмарев.

За свою преданность Господу, любовь к делу Божьему, одаренность в проповеди и святую строгую жизнь — молодежь очень скоро его полюбила, старцы-служители почитали его. К тому же, Юрий Петрович был сыном известного благословенного служителя в русском братстве баптистов — Петра Ивановича Чекмарева, проживавшего в то время в городе Фергане.

По инициативе Юрия Петровича была составлена программа новогодней молитвы и не только молодежь, но и многие другие охотно посещали вечера участия в молитвах.

Всем служением в новогоднюю неделю руководил Юрий Петрович. Некоторые из новичков, такие, как например, Наташа Кабаева, были в неописуемом восторге, видя, как молодежь по своей инициативе и доброй воле участвовала в служении. И это в истории братства было, действительно, чем-то новым.

Действие Духа Святого среди христианской молодежи было настолько ощутимо, что его безошибочно можно было назвать победоносным наступлением христианской весны.

Юрий Петрович к этому времени вообще переехал в город Ташкент на постоянное жительство и посвятил себя всецело служению Господу.

В результате частого общения с молодежью, в сердце у Наташи появилось какое-то новое чувство, какое она не испытывала еще никогда. С раннего детства она знала Библию, слышала многие проповеди, пела гимны и дома молилась с мамой — все это было совершенно обычным явлением. Наташа верила в Бога, имела страх Божий, но одновременно не прочь была заглянуть в мирские увеселения и чувствовала, как они все сильней завлекали ее, хотя она жила в христианской семье, боролась с собой. Но после знакомства с христианской молодежью, она обнаружила в душе беспокойство; а Слово Божье, касаясь ее сердца, стало казаться для нее совершенно новым. На ее глазах раскаивались девушки и юноши, и она была свидетельницей тех перемен, которые происходили с ними. Видя на их лицах радость и духовное сияние, ее душу все более и более охватывало неизведанное томление. Наступили такие минуты, когда она вот-вот готова была покаяться; но нужен был какой-то толчок, какое-то усилие извне, чтобы вывести из оцепенения томящее состояние ее сердца. Понять этого никто не мог, а у самой не было сил к решению. Окружающие видели ее веселое лицо, постоянно живое и деятельное общение со всеми, и никто не думал, что она переживает кризис мук духовного рождения. Некоторые, может быть, и думали, но видя ее участие в декламациях, в пении и тесную дружбу с молодежью, просто не решались сказать ей о необходимости покаяния. Другие же, считая ее уже своею, стеснялись огорчить призывом к покаянию, а это плохо. Если бы Господь открыл служителям и членам церкви, родителям и самой христианской молодежи: как много таких девиц и юношей, которые по внешнему виду, не отличаясь в поведении от обращенной молодежи, а оставаясь в муках рождения, к сожалению, вдруг резко меняли свое отношение к Церкви и уходили в мир, а секрет один: никто не нанял их в виноградник Божий (Матф.20:7). Не будут ли они страшными обвинителями в день суда Божия для тех, кто подобно священнику и левиту, прошли мимо жертвы, израненной грехом, не оказавшись добрым самарянином для погибающего грешника! Еще хуже, когда мы, загораясь неразумной ревностью, побуждаем к вступлению в церковь, к принятию крещения наших сыновей и дочерей, и близких друзей, не убедившись в их покаянии и рождении свыше, и многих, тем самым, делаем духовными уродами, лишенными Царствия Небесного и вечного спасения. В лучшем случае, очень редкие из них, уже к закату дней обнаруживают эту страшную ошибку и, раскаиваясь, рождаются духовно, а другие умирают членами общины, крещенными, но никогда не испытавшими радости спасения, т. к. они не были наставлены на начатках учения Господня, не были обращены и рождены свыше.

Но слава Богу, с Наташей не получилось так. Светлый праздник Воскресения Христова — Пасха, весною 1936 года, — был в ее жизни тем драгоценным днем, когда она победила в себе муки духовного оцепенения. С раннего утра окружающая природа и утреннее пасхальное собрание дышали благословенной радостью. Собрание было переполнено. Казалось: каждый пропетый гимн, каждое рассказанное стихотворение, произнесенная проповедь — дышали небесной прелестью и будили сердце к новой воскресной жизни. Слезы умиления сверкали на многих глазах, изумрудными каплями катились они и из глаз Наташи. Последняя проповедь Юрия Петровича Чекмарева своим призывом завершила чашу благословения тем, что во время ее, началось громкое раскаяние.

Сердце Наташи напряглось до крайнего предела, какая-то сила подхватила ее и подняла.

— Наташенька! Когда же ты отдашь свое сердце Иисусу, когда могильная плита рухнет, и радость воскресения озарит душу? Пришло и твое время. Покайся!

Открыв залитые слезами глаза, она увидела перед собою ласковое лицо Дины, приехавшей недавно из Ленинграда; затем новый поток слез затуманил все перед нею: духовному взору представился Сам воскресший Христос, и уже как будто не Дина, а именно Он, Сам лично обращался к ней: «Наташенька, когда же ты..?» Ноги подкосились, в голове что-то дрогнуло и прорвалось с криком:

— Господи! Спаситель мой, прости меня — грешницу, я… — и все утонуло в потоке раскаяния. Рыдания потрясали душу, а тихий, необъяснимый покой стал тут же овладевать всем существом Наташи. Она не почувствовала, когда и как закончила молитву; только придя в себя, увидела, что все стоят на ногах — и не ее прежние друзья, а какие-то ангелы, и с улыбкою радости смотрят на нее. Еще не успокоилась грудь от рыданий, а та же девушка Дина, обнимая Наташу, что-то сказала окружающим, и все утонуло в пении торжественного гимна:

Наташа была не на земле, нет-нет! А именно на небесах, окруженная ангелами.

После пения все утонуло в восторженных приветственных объятиях. Дина, ее подружка Аня К. и остальные девушки сердечно поздравляли ее с радостью покаяния. После них, вытирая глаза, крепко пожал ей руку Женя, Юрий Петрович и другие.

Собрание кончилось далеко за полдень, но Наташа была вне времени и пространства. В таком блаженнейшем состоянии вышла она под руки с подружками на улицу; необыкновенно, по-весеннему сияло солнце, и природа дышала ароматами расцветающих садов.

— Неужели так будет всегда? — пронеслось в голове у Наташи. — Почему я раньше не могла отдать сердце Иисусу? Какое блаженство! — Ей даже было немного обидно, почему не радуются с ней так мама и папа, когда им сообщили о покаянии Наташи. Хотя Гавриил Федорович и Екатерина Тимофеевна были, конечно, очень рады.

Весь 1936 год проходил в безоблачной радости. Круг христианской молодежи умножался и возрастал духовно, много рассеянных христиан, услышав о пробуждении, примыкали к молодежи, и вскоре молодежные общения превратились в обычные богослужения.

Дерзая в служении пред Господом, молодежь решила собрать более обширное собрание, а для этого места не находилось уже ни в каких домах, поэтому и наметили собрание провести под открытым небом: горячо молились, чтобы Бог благословил это намерение и сохранил от опасностей.

Перед этим Женя встретился с Мишей, обсудили тщательно все организационные детали, но о своем участии брат Миша выразил некоторое смущение. Ведь на нем лежала как бы двойная ответственность за свое участие. Кроме общей опасности, ему еще грозило определение срока заключения в лагере, так как начальству уже доносились слухи о его деятельности. Женя посмотрел ему в глаза и, положив руку на плечо, ободрил:

— Не бойся, брат! Бог сохранит нас, вот убедишься; кроме того расставлены кругом наши посты, все проверено. Пойдем!

И они пошли. Господь поистине был с ними — собрание прошло благословенно, в полном благополучии и сохранности, были и обращения новых душ к Господу.

Брат Баратов, имея душу благовестника и радуясь о пробуждении молодежи, болел о всей Церкви, которая была в то время разрознена, поэтому по его инициативе усердно стали посещать собрания и прочие верующие.

Приближался конец года. В один из вечеров, в самом начале ноября месяца, у Жениного дядюшки с тетей собрался самый узкий круг друзей: Баратов А. И., Седых И. П., Кабаевы — Гавриил Федорович и Екатерина Тимофеевна, Женя и некоторые другие.

В самом начале была совершена Вечеря Господня, затем много высказано назиданий, пожеланий. Характер вечера определился так, как будто кого-то отправляли в далекий и ответственный путь. В этот вечер были все наполнены наслаждением любви. Когда время подошло к полуночи, брат Баратов особенно торжественно запел:

Дружно подхватили это пение присутствующие и закончили со слезами радости на глазах. Какой-то особый восторг восхитил сердца присутствующих и как бы переместил к самому престолу Бога и Агнца.

Все предчувствовали надвигающиеся страдания, но никто не решался высказать это вслух. Наконец, возвысив голос, Женя промолвил:

— Друзья! Не будем скрывать, все мы чувствуем приближение страданий, так что же? Они ведь определены для нас Самим Богом. Страдать — так страдать, только, чтобы было за что!

И юное наследие Христа бодро, уверенно пошло навстречу огненным стихиям, следуя за своим Учителем.

Окрыленная благословениями последних дней, молодежь решила в ноябрьские праздники (с 7 по 8 ноября) организовать обширное общение христианской молодежи; только намеченных к участию было до 75 человек. Для этого общения было избрано место в доме Ковтун: в живописном предместий, отделенном от города большими огородами, урюковыми рощами, среди полей, засеянных хлопчатником. Огромное хозяйственное поместье было иллюминировано разноцветными огнями, двор тщательно убран, выметен и полит. По стенам, пестрым нарядом, под самым потолком были развешаны полотна с текстами Священного Писания. Сестры-девицы — хозяйственницы, все расставили по местам; предусмотрены были и меры безопасности от гонителей. На праздник был приглашен брат Баратов А. И.

Наконец, назначенный день и час подошел. Все места были быстро заполнены званными. Имеющие поручения, заняли свои посты; зажглись цветастые огни иллюминаций, и все притихли в ожидании брата Баратова и Жени. Легкий шелест шепота проходил по рядам, смешиваясь с порывами ветра в ветвях деревьев и редким плесканием, пробегающего рядом арыка.

Наконец, в дверях показался Женя. От лица его веяло грустью. Из-за спины выглядывали озабоченные друзья. Все насторожились, глядя на него. Женя неторопливо прошел к столу, на минуту склонил голову вниз и, окинув всех присутствующих влажными глазами, дрожащим от волнения голосом проговорил:

— Друзья! Мы лишились дорогого, любимого друга и брата, неутомимого, самоотверженного борца за истину Божью, друга христианской молодежи — брата Александра Ивановича Баратова. В ночь с 5 на 6 ноября он арестован органами НКВД, принесем его в наших молитвах к Господу.

Многоголосый вопль вырвался из юных сердец, и все утонуло в молитвенном рыдании к Господу, а над склоненными юными головами, во свете яркой иллюминации, горели слова:

«Будь тверд и мужествен, не страшись и не ужасайся; ибо с тобою Господь, Бог твой, везде, куда ни пойдешь» (Нав.1:9).

Здесь, в пламенной молитве, юноши и девицы просили Господа, чтобы Он сохранил брата-страдальца остаться верным Ему до смерти. Здесь же умоляли Господа, чтобы Он, из среды склонившихся, воздвиг должную замену, способную встать на место ушедшего брата и посвятить себя на служение Господу.

Так началось это памятное общение, в котором вместе с разноцветной иллюминацией, светились огнем любви Господней юные сердца.

— Друзья мои! — начал после молитвы Женя, — не исключена возможность, что противники набросятся в этот вечер на нас, здесь, что будем делать?

Монолитной стеной собравшиеся встали и, в ответ на вопрос брата, единогласно воскликнули:

— Будем продолжать!

В строгом, святом благоговении начался и прошел этот вечер, в полном благополучии, под могущественной охраной Господа.

Ранним утром лучи восходящего солнца озарили строгие, благоговейные лица, склонившихся в молитве юношей и девиц.

— Жив Господь, и жива душа наша! — воскликнули они, встречая утренний рассвет нового дня.

С особой яростью обрушились гонители на молодежь, слежка усилилась небывало, агенты НКВД гонялись, как говорят, прямо по пятам. А жить хотелось, хотелось гореть и не угасать.

Эти дни Женя особенно сблизился с домом Кабаевых. Начавшиеся преследования не устрашили христианскую молодежь, но, напротив, сплотили между собою еще теснее; и она, хотя и отдельными группами, но продолжала общаться.

Так, в светлый день Рождества Христова, небольшая группа молодежи при участии Миши, Жени, одного юноши из немцев и других, собрались в пустующей лютеранской кирхе и с восторженным сердцем прославили там Рожденного Христа молитвами и громким пением. Вскоре друзей известили, что на улице появляются подозрительные лица. Разошлись спокойно и беспрепятственно, так как предупреждения оказались правильными. Однако, почти все они были подвержены беспрерывной слежке.

Мишу Шпака лагерное начальство, вдруг (ни с того, ни с сего) немедленно этапировало в лагерь, расположенный в городе Андижане; и он оказался под наблюдением особо коварного начальника. Но наш Господь велик и всемогущ — Миша и оттуда получал частые командировки в Ташкент, во время которых он продолжал иметь дорогое общение с верующими.

Так начался Новый 1937 год, который ознаменовался годом небывалых страданий, а для многих — кровавым, огненным крещением в смерть.

С начала 1937 года между верующими участились слухи о хлопотах к открытию молитвенного дома: кто-то, якобы, ходил к властям, и будто уже дано согласие на это. Оставалось найти само помещение. Постоянное перемещение богослужений стало все более затруднительным, потому что для многолюдных собраний, не так-то много находилось помещений. Поэтому все стали говорить о приобретении постоянного дома молитвы. Нашлась и семья богобоязненных, простых, но преданных Господу, мужа с женою, которые согласились оказать приют Церкви.

Брат Иванов и его спутница жили в отдаленном поселке от города, в селе Куйлюк. Не будучи одаренным проповедником, он с женою оказал гостеприимное радушие верующим.

Удивило многих и расположение властей к просьбе верующих, поданной через братьев. И, хотя официального документа на открытие молитвенного дома не выдали, но после некоторого совещания между собою, устно разрешили совершать богослужения в указанном доме. Братья настороженно приняли такое разрешение, решив воспользоваться и этим, сколько позволит Господь.

Несмотря на отдаленность, собрание было очень многолюдным. Многие, приняв это — как официальное открытие молитвенного дома и организацию общины, спешили присоединиться к Церкви. Вскоре был выбран пресвитером общины, всем известный брат, Трифон Петрович Румянцев; а после этого, ко всеобщему восторгу, было объявлено и крещение вновь обращенных. В числе, представленных к крещению, была и Наташа, ее подруга Аня Ковтун, юноша Яша Недостоев и другие. Крещение было назначено вблизи от дома молитвы, в ледяных водах реки Чир-Чика.

После долгих лет скитаний и разрозненной жизни, вследствие гонений, конца 20-х годов, многие впервые собрались на этот торжественный праздник, вновь ожившей Ташкентской общины. Казалось, ликованию не было границ. Могучим, многоголосым пением огласились берега каменистой бурливой реки, растекшейся на многие рукава, на 5–6 километровой поймы. Может быть, за всю свою историю она не видела у себя столько необычайных посетителей, не слышала такого пения, и своими ледяными волнами впервые омывала тех, кто заключил с Господом вечный новый завет, обещая следовать за Ним, куда бы Он ни повел. Оставляя ее берега, вскоре, некоторые, своими страданиями, открыли новую страницу лютых гонений за Имя Иисуса.

Немного порадовались христиане дорогой, желанной свободе, при которой воспрянули духом и старцы, и дети. Открытый дом у брата Иванова оказался просто ловушкой. Не больше, как через полтора-два месяца, лучшие из юношей-христиан вместе со своими отцами пошли на многолетние страдания за Слово Божие, а некоторые и на смерть.

Община была разгромлена и «закрыта», дом конфискован, сам брат Иванов был осужден на 10-летнее страдание в концлагерях.

Гонения 1937 года были рассчитаны на полное истребление верующих. Многие христиане (каждый день и каждый час) ждали своей скорбной участи, услышав об аресте своих близких и любимых. Кабаевы только успевали принимать горестные вести о тех, кого, только вчера, обнимали с приветом. Арестован был Миша Тихий с отцом, которого впервые Наташа увидела в кругу молодежи, когда он руководил общением. После этого прибежала Аня Ковтун, рассказывая в слезах, как взяли и увели ее брата с отцом. В этот же вечер сообщили еще большую скорбь: арестовали Яшу Недостоева, с которым вместе принимали крещение и, которого она, сказать по секрету, успела почему-то полюбить. Но тяжелее всего было известие, что утром следующего дня арестовали (уважаемого всем домом Кабаевых) — Женю Комарова. Его арестовали 1 апреля 1937 года. С ним вместе были арестованы: старец Дубинин, старый пресвитер Ташкентской церкви, старец Феофанов и другие.

Осиротевшая жена Иванова осталась без крова, и долго впоследствии скиталась по домам верующих с сумою; она едва набирала картошки и хлеба, чтобы чем-либо поддержать своего голодающего мужа-друга, находящегося за колючей проволокой. За эти 10 лет один только Бог знает, где она находила покой своей одинокой, воспаленной от скорби и болей, поседевшей голове, и отдых измученному, вовремя не обмытому, едва покрытому, часто голодному телу.

Желания ее были очень скромны: в слезных горячих молитвах к Богу она просила лишь о том, чтобы остаться до конца верной Господу и мужу, и если возможно, похоронить его своими руками. Десять лет от нее никто не слышал стонов и жалоб, хотя были случаи, когда после дневного скитания «по своим», она со слезами открывала свою сумочку, почти пустой.

Но Господь желания ее исполнил: по прошествии десяти лет, в 1947 году, она сама, хотя и с большими трудностями, привела своего мужа в убогую каморку. Как смогла обласкала, обмыла, переодела его, а через несколько дней после сего, действительно, с тихой слезной молитвой, у себя на руках, проводила его в вечные обители — он умер. «Иные замучены были, не принявши освобождения, — звучало в ее сердце, — я счастливее их», — утешалась она.

20 лет спустя, она, сгорбленная к земле, опираясь на «батожок», никогда не дерзала оставлять собрания, и пешком ходила на свой памятный Куйлюк, в числе других, чтобы молитвами послужить Богу в собрании. Когда двухтысячная масса верующих людей большого города, потрясаемая разделениями, блуждала в поисках более выгодных условий для служения Господу, ее, уповающее на Господа, сердце не ошиблось — она избрала гонимую церковь, которая впоследствии проводила ее в последний путь.

Господь освободил ее в последние годы жизни от бездомных скитаний: старицу приютила семья верующих, где она, стараясь быть не в тягость людям, своими руками добывала себе хлеб. Уверенной в спасении и своем Спасителе, она отошла в вечность, оставив самую светлую память о себе.

Глава 7. В узах

Хотя и тяжела была арестантская жизнь, да еще такого бездомного отшельника, как Михаил, но он совершенно не чувствовал себя одиноким.

Прежде всего, к величайшему своему восторгу, по приезде в лагерь, ему пришлось много потрудиться среди того погибшего ворья, с каким он ехал в этапе. Некоторые из них решили впоследствии «завязать», как они выражаются, и пожелали работать в мастерской, где Михаил был среди них инструктором. Другие были непримиримы к труду и администрации и, как говорят, «не вылазили из карцера», а когда их выпускали на короткое время, они днями просиживали в бараках, опьяненные анашой или чефиром (вываренный чай), играя в карты.

Михаил для всех был желанным и глубокоуважаемым. Как только он появлялся в зоне, так обязательно к нему кто-либо из «урок» подходил побеседовать, и он внимательно вслушивался в их грязные истории, давая беспристрастные добрые советы, поэтому все в зоне любили его. Изредка, в первые недели по прибытии, он встречался с «Бородой» и подолгу беседовал с ним о Господе и Его учении. Как в вагоне, так и здесь «Борода» был на положении «законника». Обложенный подушками, хорошо одетый, в своей неизменной правилке он постоянно сидел в кругу своих друзей. Беседы с Михаилом проводил охотно, всегда угощая его чаем и редкими пряностями. Знает один Бог, как чудно лучи истины Божией проникали в самые отдаленные уголки его мрачной души, где на самом дне зачиналась какая-то новая жизнь. Подолгу он просиживал в раздумье, распустив своих друзей.

Как-то Михаил принес «Бороде» маленькое Евангелие, и он с большой жаждой читал его и был заметно рад, находя в нем подтверждение того, о чем рассказывал Шпак.

Однажды Михаилу сообщили, что в зоне готовят этап на штрафную, и «Борода» искал его попрощаться. Он бросил все и вбежал в барак в самый момент, когда надзиратель выводил «Бороду». На минуту они остановились в тамбуре:

— Ну, Миша, наши пути расходятся, меня угоняют на «штрафняк», а там, видно, дальше. Спасибо тебе, голубчик, — протянул он руку и, слегка опустив голову, добавил, — ты тронул мою душу… Михаил заметил, как единственная бровь его вздрогнула, и он, резко повернувшись, вышел из барака.

Как неисправимого рецидивиста, его увозили из лагеря в другие, более строгого режима, места, где он дни и ночи коротал под замком с подобными себе. При виде администрации «Борода» приходил в ярость, поэтому, если и вынуждены были с ним о чем-то говорить, то на руки ему одевали наручники.

Проводив его, Михаил не раз усердно молился о нем Богу.

К концу года Шпаку передали лист серой бумаги, а на нем карандашом было написано:

«Братец мой, Миша! Спешу порадовать тебя, потому что ты стал для меня первым и последним, единственным родным человеком. Твой Бог — стал моим Богом, и твой Спаситель — моим Спасителем. В моей угасающей груди загорелась небывалая радость. На днях я испытал, что значит, Отец Небесный обнимает блудного сына. Я умираю, дорогой мой, от чахотки, и пишу тебе из тюремной больницы, но умираю христианином. На обломке моей потерянной жизни — явилась новая, лучезарная, вечная. Спасибо тебе, за Его Слово, спасибо Богу нашему, что Он бросил тебя тогда в наш „кромешный ад“ на колесах. На днях я обнимусь с моим братом-разбойником у нашего Христа. Подписываю тебе письмо не старым именем „Борода“ — с ним я все покончил и навсегда. Тебе, единственному, я открываю свое имя, каким, обнимая меня, называла мать — Анатолий».

Прочитав, Михаил засунул письмо за пазуху и, рыдая от радости и благодарности Богу, повалился на покрытую золотыми листьями землю:

— Боже мой! Боже мой! Вот что значит: теряя жизнь для себя — находить ее в других. О, как велико это счастье, счастье потерянной жизни для себя, когда видишь нарождающуюся новую жизнь в других.

Вспоминая детали своих встреч с «Бородой», ему осталась памятной его ненависть к администрации и теперь, когда он, еще в расцвете сил, умирал от чахотки, это особенно тронуло Михаила.

Прогуливаясь по зоне лагеря, или на работе он нередко встречался с администрацией. Первое время относился он к ней почтительно, беззлобно, но после умершего Анатолия, Миша заметил, что стал стараться обходить их. Особенно, какое-то холодное чувство у него появилось при виде заместителя начальника среднеазиатских лагерей НКВД. Чрезмерно строгий вид его и суровое обращение с лагерным персоналом, напоминало Михаилу о враждебном отношении к ним Анатолия. Это чувство у Михаила стало расти все более и более, что он в молитве вынужден был просить у Бога:

— Господи, укрепи меня и пошли мне любовь к врагам моим, так как я чувствую, что она у меня иссякает.

К удивлению Михаила, в это время он (по своей работе) стал непосредственно сталкиваться с тем грозным, большим начальником. Между прочим, при личном обращении, Михаилу он показался не таким уж грозным, а скорее конкретным и даже, в некотором роде, справедливым.

Однажды к Шпаку, в один из свободных вечеров с испуганным лицом забежал дневальный из штаба и сказал:

— Шпак, тебя зачем-то срочно вызывает зам. начальника САЗЛАГа — полковник в кабинет.

У Михаила роем пронеслись мысли в голове: «Не донесли ли ему о моих беседах с ребятами в зоне, а, может быть, еще хуже, уж не доказал ли кто о моих общениях с юными друзьями в городе?» С этими мыслями он, помолившись, вошел в кабинет.

— Шпак, возьми инструмент по точной механике, пойдешь со мною за зону, — взглянув на Михаила, приказал ему полковник.

— Гражданин начальник, мой ящик стоит на вахте, и я готов идти в любую минуту, — ответил ему несколько смущенный юноша.

Выйдя за вахту, они сели в автомашину и через несколько минут остановились в городе перед воротами.

В глубине двора стоял, красиво отделанный, особняк.

В прихожей их встретила дама (лет около сорока) и приветливо пригласила в комнату.

Михаил, при виде богатой обстановки, растерялся и, топчась на месте, не знал, как себя вести.

— Ты что топчешься на месте? Раздевайся, проходи в комнату! — скомандовал ему полковник.

— Гражданин начальник, да ведь… — начал было Миша, смотря на свою телогрейку, да на лагерные буцы.

— А ну-ка, раздевайся! И брось это… — потянув Михаила за пуговицу, принудил его хозяин.

Шпак разделся и, как-то украдкой, ища куда ступить, прошел в комнату в сопровождении дамы.

Полковник остановился посреди зала и, обращаясь к Михаилу, заявил:

— Прежде всего я тебе здесь не «гражданин начальник», а… (он назвал свое имя); и позволь мне, приказать тебе: чувствуй себя здесь как дома, совершенно свободно, познакомься с женой моей и садись.

Жена полковника просто, сердечно протянула руку юноше, назвала свое имя и тоже попросила не смущаться.

Юноша осторожно пожал ей руку и ответил:

— Спасибо, но вы меня извините, вы же знаете мое положение, зовут меня Михаил Шпак.

— Миша, — усаживаясь в кресло, обратился к нему полковник, я знаю всю твою подноготную, смерть матери и смерть отца, и твою жизнь. Ведь «дело» твое у нас, а в нем — и все подробности о тебе, да и лично, я знаю кое-чего. Здесь ты будь совершенно свободен, но знай, как себя вести за стенами моего дома! Понял? С этими словами начальник повернулся к столику и, сняв покрывало, завел патефон. По просторному залу разлилась чудесная мелодия:

Михаил недоумевающе глядел то на сосредоточенное лицо полковника, то на улыбающееся лицо хозяйки, которая с радостью ходила из кухни в зал, обставляя стол всякими яствами. Чудная мелодия гимна сменилась не менее трогательным, пением:

После исполнения гимнов по залу, четко и громко, послышалась проповедь И.С. Проханова. По окончании проповеди полковник, видя, что на столе уже все расставлено, и жена сидела в ожидании команды, обратился к Михаилу:

— Молись и будем кушать!

Михаил в сердечной, горячей молитве благодарил Бога за это, совершенно неожиданное для него, чудо, за весь пройденный путь и, попросив благословения на пищу, закончил словом — Аминь.

— Аминь, — ответили ему муж и жена.

В разговоре Шпак не дерзнул просить — открыть ему тайну неожиданного поведения полковника с женою, а они, в свою очередь, умалчивали тоже. Но беседу Миши и его свидетельство о Господе они оба слушали очень внимательно. Уже к полночи, заканчивая, полковник спросил его об отношении к нему лагерной администрации. Михаил не жаловался ни на что. Единственное, о чем он упомянул, было то, что начальник лагеря беспричинно и вероломно отнял у него больше полгода зачетов.

— Хорошо, иди и не беспокойся, я все просмотрю и устрою, — ответил он Михаилу и, любезно попрощавшись, проводил его до ворот усадьбы.

При расставании полковник тихо сказал:

— Запрячьте вашу литературу.

Михаил немедленно поспешил передать всем своим друзьям, чтобы как можно тщательнее, припрятали христианскую литературу, так как ее было мало, и она была очень дорога. Предупреждение оказалось, действительно, своевременным, поскольку, вскоре после принятых мер, дома многих христиан были подвергнуты бесцеремонному и тщательному обыску. Те же, кто халатно отнесся к предупреждению, лишились Библий, «Гуслей», журналов «Баптист» и всего того, что напоминало о Боге. Страшным ураганом пронеслось это горе, но Бог оказал милость и утешал детей Своих в скорбях.

Одновременно с этим ухудшилось и положение Михаила в лагере. Вначале он заметил за собою усиленное наблюдение, а вскоре, к большой печали молодежи, его неожиданно, самым экстренным порядком, перевезли в другой город Узбекистана.

Разлука в первые дни скорбью раздирала души как самого Михаила так и его оставшихся друзей. Ташкент остался где-то далеко позади, до него надо было ехать больше двенадцати часов, и друзья, взаимно, решили молиться Богу, чтобы Он устроил жизнь Михаила на новом месте.

По прибытии на новое место, арестанты особенно расположились к нему, так как многие из них были раньше переброшены сюда, и привезли о Михаиле добрую славу; а после того, как он стал заниматься и работать среди них, они вообще полюбили его.

Но с другой стороны, Михаила возненавидел начальник цеха и стал сильно притеснять его. Причина этого ему так и не стала известна. Однако, неожиданно Михаилу открылась возможность частых поездок в Ташкент, в командировки.

И как раз тогда, когда друзья сильно горевали о разлуке с ним, вдруг — он вновь появляется среди них. Очень обрадованы были друзья, увидев в этом, великую и могучую десницу Божию.

Тем не менее, положение Михаила Шпака на новом месте резко и заметно ухудшилось. Начальник искал массу предлогов, чтобы отягчить его положение. При этом он не скупился на самые низкие и гнусные подлости, фальсифицируя работу Михаила, как диверсионную.

Но Господь был оправданием для брата, и ни в одном из обвинений, начальнику не удалось достичь своей цели. Это привело его к еще большей ярости, и он однажды открыто заявил Михаилу, что своей цели достигнет, имея в виду, что брату осталось до освобождения всего несколько месяцев.

Всякими подлогами и ложными уликами начальник добился того, что за подозрение во вредительстве, Михаилу Шпаку нужно было предстать перед открытым общественным товарищеским судом колонии. Михаил почувствовал в этом не менее, как смертельную угрозу. В молитве и посте обратился к Богу, и Господь утешил его во сне, что это злодеяние не осуществится.

Между прочим, сам начальник колонии вел самый гнусный образ жизни. Кроме разврата и абсолютной бездеятельности, он пьянствовал и, прямо на глазах у многих, воровал все, что было мало-мальски ценным в колонии.

За день до разбирательства, к Шпаку подошли некоторые из его воспитанников-преступников и осведомились у него, почему он такой удрученный (и надо отдать должное, Михаил уже, действительно, не рассчитывал на избавление). Услышав о создавшемся положении у их глубокоуважаемого инструктора, которого все они, не скрывая, почитали, и, узнав о подлом намерении начальника, все колонисты решили прийти в клуб и встать на защиту, любимого ими человека.

Пришел назначенный день и час, колонистский зал был полон заключенными. Начальник, увидев такое множество людей, заранее предвкушал итог своего гнусного предприятия. Открыв заседание, он приступил к обвинению Михаила Шпака, предъявив много таких ложных фактов, за которые, по его словам, действительно, человек заслуживал самого сурового приговора.

После окончания выступления, перешли к обсуждению: с мест стали подниматься один за другим колонисты, разоблачая ложные обвинения в адрес Шпака, приводя примеры добросовестного отношения Михаила и, наконец, прямо в глаза начальнику, высказывали о его гнусных, и даже преступных, делах.

Услышав такой поток обвинений, он попытался остановить высказывания, но этого сделать было невозможно. Колонисты высказывали открытое негодование, и атмосфера настолько накалилась, что неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы сам Михаил, поднявшись, не попросил слова.

Через минуту в зале водворилась тишина. Михаил спокойно и последовательно стал разоблачать клеветнические доводы своего обвинителя и, заканчивая речь, полностью раскрыл всю подлую затею начальника. Не успел он сесть на место, как все присутствующие в зале, подняли оглушительный крик, требуя расправы над клеветником. Некоторые, подойдя к нему, заявили во всеуслышание:

— Если только мы увидим, что Шпаку будет угрожать опасность, то всю колонию подожгем и пустим по ветру, — а начальника заверили, что сегодня же «голову снимут с его плеч».

Бледному, как полотно, ему еле удалось выскочить в запасную дверь и скрыться от разбушевавшейся людской стихии.

Михаил опять водворил тишину и объяснил:

— Хлопцы! Я благодарю вас за справедливую поддержку, за вашу такую решительность и смелость, но вы не дело делаете. Я вас прошу немедленно успокоиться, выбросить из головы ваше решение. Ведь вы этим погубите и себя, и меня, а клеветник отделается, может, только выговором да переводом в другое место. Будьте уверены, ход нашего совещания дойдет, завтра же, до высшего начальства, и здесь начнется действительное расследование. Поэтому, спокойно разойдитесь по баракам. Я заверяю вас, что мне ничего не угрожает, а клеветник сейчас ищет, куда ему скрыться.

Так, действительно, и получилось. На следующий день начальник встретился с Михаилом в одном уголке колонии, с совершенно растерянным видом, прося у него извинения за то, что обвинял его, якобы, по непроверенным сведениям. Но остановить дело уже было нельзя. На второй или третий день приехало начальство из управления и подвергли все тщательной проверке. Начальник с поникшей головой ходил по колонии, ожидая своей участи.

Майским утром, Михаил прогуливался по озелененным дорожкам колонии и вдыхал свежий аромат бурно расцветающей природы. Он еще не пришел в себя от радости избавления. Некоторые колонисты, пробегая мимо него, с видом гордого торжества, подбадривали его и радовались сами, что сумели защитить своего друга, так он был им близок.

— Ш-п-а-к! — раздался сильный голос со стороны штаба колонии. — Зайди сюда!

Михаил, озабоченный, зашел в кабинет начальника спецчасти и, услышав приглашение, сел на стул:

— Михаил Терентьевич Шпак, 1911 года рождения! Вам пришло восстановление незаконно отнятых зачетов, более чем за полгода. При учете их, срок лишения свободы у вас истекает сегодняшним днем. Распишитесь за объявление. Идите, собирайте свои вещи, и после обеда получайте полный расчет и документы. Вы освобождаетесь! Поняли?..

Что он ответил ему — он не помнил, не помнил и как вышел из кабинета; и пришел в себя только тогда, когда один из колонистов спросил, зачем его вызывали, не хотят ли они опять угробить его? Но Михаил успокоил его. И через полчаса, не более, вся колония узнала о его освобождении. Здесь он только вспомнил обещание полковника и, войдя в свой уединенный уголок, с благодарственной молитвой, упал на колени пред Господом.

В мае 1937 года Михаил, к великой радости своих друзей, по освобождении из лагеря прибыл в город Ташкент на постоянное жительство.

Глава 8. Падения

Прошедшие аресты с начала 1937 года, принесли тяжелые страдания Телу Иисуса Христа — Его Церкви. По своей жестокости и обширности, эти гонения превзошли все ранее пережитые. Братство баптистов России еще не переживало, чего-либо подобного, за всю историю. Многие семьи остались без мужей и отцов; а в некоторых городах арестовывались сразу отцы с сыновьями, или еще страшнее — от семьи забирали сразу отца и мать, а сироты, в лучшем случае, оставались на руках дряхлых старичков, в худшем — разбирались по людям, или сдавались в приюты.

Ташкентская община, после таких арестов, оказалась парализованной. Ведь были арестованы среди многих других братьев: уважаемый пресвитер общины, брат Феофанов и любимец молодежи Комаров Женя. Но несмотря на это жизнь в общине продолжалась, и осиротевшая молодежь, хотя и приуныла, но сохранила в себе живой огонь Божией любви. Общения молодежи проходили в глубочайшей тайне, а про общие собрания не было и речи — их не было. Преследования верующих настолько увеличились, что к некоторым из христиан было потеряно доверие, и их остерегались наравне с работниками НКВД.

Часто, встречаясь друг с другом, в трамвае или других местах, верующие не знали, радоваться этой встрече или нет, поскольку не знали настоящего «содержания» члена церкви или, боясь, привести за собою «хвоста» — работника НКВД. Из-за конспирации, часто, разрозненные члены церкви добирались на места общений разными путями, не зная, что едут в одно место. А сердце горело и, несмотря на угрозы, влекло к сладкому, дорогому духовному общению.

Противники либо мешали тому, чтобы собраться верующим, либо, не обнаружив место общения, после собрания выслеживали их и прилагали все усилия, чтобы определить их место жительства, и установить слежку.

Многие семьи верующих, где был кто-то арестован, оказались в крайней нужде, а организовать помощь сразу было очень трудно из-за преследования. А самое главное, что у большинства верующих, был подавлен дух самопожертвования в помощь своим братьям. Страх, как мороз, овладевал душами, леденя их сердца.

В это время Михаил Шпак оказался среди друзей. Его появление и служение было, как чаша холодной воды жаждущим душам.

Работать он устроился в одной из организаций города и, не желая обременять кого-либо из своих, и без того уже стесненных, ночевал прямо в мастерской, а главное, он этим избавился от слежки работников НКВД.

Бывали случаи, когда приходилось убегать от преследователей, выпрыгивая на ходу из транспорта, или после отчаянной погони, длившейся до утра, скрываться где придется; а утром надо было быть на работе, чтобы заработать себе насущное пропитание. Вечером опять надо было искать «черные» выходы, чтобы побывать где-то на общении и ободрить христиан. Иногда противники заставали прямо на квартире, и лишь только чудом Божьим приходилось укрываться от них, прячась, тут же на глазах, в кукурузных грядках. А сердце горело, и влекло от подвига к подвигу.

Материальное положение было крайне бедственным. Спать Михаилу приходилось на своем рабочем топчане, и все его богатство заключалось в телогрейке, в какой он вышел из заключения. Заработанных денег едва хватало на скудное питание, которое часто ограничивалось хлебом и солью, да кружкой студеной воды из водопровода. Большинство ночей приходилось не досыпать, негде помыться, не во что переодеться, и негде преклонить голову. Таков был первый год его жизни после освобождения. Физические силы стали истощаться, что сильно отразилось на его здоровье. Бывали случаи, когда днями Миша одиноко отсиживался на своем досчатом топчане, в болезни, а посетить его было некому, да и пройти к нему нельзя, т. к. жил он в охраняемой рабочей зоне.

К 1938 году здоровье его сильно пошатнулось, но самоотверженного служения среди христианской молодежи он не оставлял, часто посещая верующих по домам. Никто не знал, в каких условиях проходила его личная жизнь, если только можно было назвать ее, личной.

В то время он близко подружился с семьей Кабаевых и нередко находил себе утешение в их доме. По влечению Духа Святого, они объединились в тесный молитвенный кружок, куда входили: сам Миша, Гавриил Федорович и Екатерина Тимофеевна Кабаевы, Наташа и ее близкие подруги: Аня Ковтун и молодая жена Жени — Лида, проводившая его в узы.

Гавриилу Федоровичу всегда давалось там предпочтение, что он ценил, и старался оправдать доверие и оказанное уважение. Свой молитвенный кружок они посещали с усердием и постоянством, особенно Наташа. Будучи молодым членом церкви, она была рада видеть друзей в своем доме и считала за высокую честь — дружить с Мишей и Лидой — женой Жени Комарова. Она часто сопровождала Мишу на общения. Однажды, подойдя к дому верующего юноши, вместо его самого, им открыла калитку мать. Лицо ее выражало глубокую скорбь, с пришедшими она обошлась нарочито сухо и, открыв калитку, громко объявила им что-то, совсем не относящееся к их взаимным интересам, хотя была особенно любящей сестрой, и в них, конечно, узнала своих друзей. Обратной стороной ладони она придерживала повязку на голове, а на ладони ее руки Наташа прочитала слова, написанные чернильным карандашом: «У нас НКВД». Тут только друзья заметили, как на крыльце, прячась за дверью, действительно, стоял человек. Увидев его, Миша с Наташей поторопились уйти. Отойдя от дома, Михаил заметил:

— Как велика любовь Божия у этой христианки в эти минуты, когда пришли оторвать от ее сердца любящее дитя, она не только не растерялась, но и побеспокоилась о безопасности своих друзей.

— Миша! Я хочу поговорить с тобою наедине, — взяв за рукав, остановила однажды Михаила Шпака Екатерина Тимофеевна. — Жалко мне смотреть на тебя: не обшитый ты, не обстиранный, сыт ли ты, или еще крошки во рту с утра не было, никто тебя не видит, а нужен ты всем и для всех желанный. Не пора ли тебе подумать о женитьбе, душа моя вопит за тебя, жалко как сына и друга. Сестер-то в нашей церкви, погляди, как много, да одна краше другой. Присмотри любую, помолитесь, да и благослови Бог, хоть пристанище будешь иметь свое.

— Да, сестра Екатерина Тимофеевна, совершенно правильно — ответил ей Михаил, — все это так, но вот что смущает меня: время очень лютое, скорбью земля переполнена, а тем паче, у христиан. Я только вышел из тюрьмы, а она опять по пятам гоняется за мной. Вы же знаете, Господа я не оставлю, а значит и проповедовать не перестану; стало быть и о женитьбе, что думать, коли в любой час и минуту схватят и опять бросят в тюрьму.

А на девушек я смотрю так: все они такие милые, цветущие да нежные. Ну, возьми какую из них, а завтра нужда изомнет ее в комок да и выбросит на жизненную свалку, да помилуй Бог, и туда, за проволоку, попадет кто-нибудь. Сколько я их видел там, страшно и подумать, в кого превращается женщина в тюрьме.

— Миша, да что это ты говоришь? — остановила его Екатерина Тимофеевна. — Ты же проповедуешь другое, призываешь к самоотвержению всех, независимо от пола. Выбрось это из головы. Что ж, Господь дал сестрам красоту, ласку и нежность — для пустоцвета, что ли? Или для потехи и прихоти развратников, да самолюбования? Ты посмотри, как красавица Авигея оставила свои хоромы, да пошла скитаться с Давидом, сделавшись его женою. И в плен попадала, и по пещерам скиталась. С радостью она пошла с ним, чтобы создать уют и утешать Давида в его безотрадных скитаниях. И ради чего? Она верила и видела, — «что войны Господа ведет господин мой», а еще верила, что«…душа господина моего будет завязана в узле жизни у Господа, Бога твоего» (1Цар.25:28–31).

Чего другого должна желать христианка-девушка, как не того, чтобы всем, чем Господь наделил ее, внешне и внутренне — все отдать и всем служить другу своему, служителю Божию, ведущему войны Господни, если это тот, кого назначил ей Бог, в ее судьбе. А насчет хрупкости и нежности, ты не бойся, а скажи откровенно: в ужасах переносимых тобою, сколько великанов рухнуло, как соломинка? И не Господь ли, сохранил тебя от гибели там, где — не чета тебе — сотлели безвозвратно?

Да и я, нежной, хрупкой вступила в семейную жизнь, а сколько горя пришлось хлебнуть с кучей детей, когда мужа в плен взяли?! Да вот не раздавила жизнь, а с Божьей помощью, все перенесла.

Миша, для Бога ведь все равно, кого укреплять: великана или хрупкую женщину. Вот Асса воззвал к Господу и сказал: «Господи, не в твоей ли силе помочь сильному или бессильному?» (2Пар.14:11). Конечно, пусть избавит тебя Господь от какой-либо модницы, у которой одно на уме: пожить в свое удовольствие — легко, красиво, пышно, и без горя. От таких беги подальше, как бы умны и хороши они не были. Да и так скажу, что только один Бог, может избавить от такой женщины; они в мире есть, есть и среди христиан, и спрятаны как сеть в траве, а впадает в эту сеть какой-нибудь неразумный юноша или, кто кривит душой пред Богом. Вот, давай, мы помолимся, и Господь пошлет тебе подругу жизни, только уж доверься Ему всецело, сам не мудри, — они преклонили колени и горячо помолились Богу о судьбе Михаила.

После этой беседы сердце юноши, конечно, стронулось. До этого ему казалось, что в брачном вопросе нет особой сложности, да и не раз давал советы другим, а как самому пришлось, вплотную, подойти к этому, то и растерялся. Как поглядел Миша на сестер, да увидел: все они хороши, все вроде ревностны, друг от друга не отстают. Да и приглядывался к некоторым, а как подойти — робость берет. Ну, а уж уединяться с какой-то сестрой, и проводить специально время, заключил он, ему, как проповеднику, совсем не подобает; а душа коль тронулась — не остановится.

Наконец, к одной сестре он почувствовал особое расположение, ее звали Татьяной. По характеру своему кроткая, молчаливая, приятная внешностью, исполнительная. Правда, грамоты большой не имела, ютилась с родными в тесной избенке, но любила пение и Слово Божие. В один из свободных майских дней, Михаил с молодежью собрались прославить Бога в степи, среди цветов, была там и Татьяна. Во время перерыва, в разговоре с ней, Михаил спросил ее, как она смотрит на союз с братом? Та ответила ему как-то просто:

— Да, знаете, брат, когда нареченный Богом подойдет, то там и смотреть будет нечего, Сам Бог все усмотрит и даст свидетельство в сердце.

Миша удивился такой простой вере в молчаливой девушке, но объявить себя этим нареченным, его что-то удержало. Видно суждено Господом было, в этом вопросе ему иметь серьезное искушение.

Вскоре после этого разговора с Таней, состоялось очень радостное молодежное общение, которое прошло спокойно, и в котором Миша обратил внимание на одну сестру — Дину.

Дина очень вдохновенно и выразительно рассказала стихотворение и, сев за пианино, с группой друзей, красиво пропела христианский гимн. Вечером, по дороге, Миша разговорился с ней подробнее, и выпало ему как раз, в числе других девушек, проводить ее домой. Время было еще не совсем позднее, и Дина вместе с мамой, которая вышла открыть калитку, пригласили Михаила в дом.

Первый раз он оказался в доме сестры Дины, В большом, просторном доме она жила одна с мамой. Из беседы ему стало известно, что семья Дины не так давно переехала из большого города. Родные были люди зажиточные, имели в том городе свое доходное занятие, но жизненный шквал вырвал их из насиженного гнезда и перебросил в далекую Азию.

Здесь отец Дины умер, оставив им некоторое состояние, и теперь они с матерью остались вдвоем. Мать Дины была по-своему религиозная, могла хорошо держать семью в руках, но дочери не запрещала ходить в собрание баптистов.

Пышная внешность Дины, рассудительность в беседе, грамотность, любовь к музыке и тактичность в поведении заметно привлекли внимание Миши.

Беседа у них задержалась до позднего часа, и Михаил поторопился на квартиру.

Вопрос женитьбы у Михаила встал в самой конкретной форме; приближалось лето, и его обитание в мастерской стало просто нестерпимо. Но сердце его очень серьезно раздвоилось, теперь уже между сестрами Таней и Диной. С такой больной душой он пришел однажды к Кабаевым и рассказал свой секрет Екатерине Тимофеевне.

— Ой, Миша! Как бы ты не начал мудрить да не нажил бы себе беды. Запутаешься, брат, и от горя намаешься, — заметила ему старушка.

В этот вечер он решил, что надо идти делать предложение, но кому?

В посте и молитве он провел весь день, но тяжелое раздумье томило его душу. Сердце раздваивалось, и он долго, с поникшей головой, молча сидел у Кабаевых. Потом зашел за занавеску и в молитве к Богу, со смущенным сердцем, дал себе такой зарок:

— Вот, приду на трамвайную остановку и, если первым подойдет третий номер — поеду к Татьяне, а если второй номер — поеду к Дине.

С этим решением Михаил попрощался и вышел за калитку. Прошел два-три шага, и в его сердце как будто что-то оборвалось, из-за угла выехал трамвай и по форме его он догадался, что это третий номер. Где-то в тайнике души промелькнула обстановка у Дины, ее пышный вид, пальцы бегающие по клавишам пианино… И он вначале было рванулся, чтобы согласно зароку, добежать на «тройку» и ехать к Татьяне, но преимущества Дины понудили его переменить решение.

Медленно он брел по тротуару, пропуская бегущих на трамвай, рассчитывая, что тот сейчас тронется. Однако, трамвай с третьим номером предательски не двигался и дождался, пока он тихим ходом подошел к нему. Через минуту, медленно, не закрывая дверей, он проехал мимо Михаила.

Прошло после этого еще несколько трамваев, но «двойки», как он рассчитывал, не было. Сердце у Михаила сильно взволновалось от загадочной задержки, но потом вдруг замерло, и голова медленно опустилась на грудь, как у человека в чем-то провинившегося. Не торопясь, мимо него прошел опять третий номер и, дрогнув, остановился.

Михаил отошел немного назад, уступая дорогу проходящим людям, и стоял, как вкопанный. Подгоняя «тройку», второй номер, сигналя, просил для себя место на остановке. Юноша, с глубоким вздохом, вошел в него и сел на сиденье.

Сильные мысли, как набат о бедствии, раздирали душу: «Это ты, кто так строг был все годы к себе и к своим близким, в таком решительном и ответственном деле, по-мальчишечьи, легкомысленно разыграл лотерею, да еще и нечестно? Это ты так решаешь жизненно важный вопрос? А где Бог твой?» Но Михаил чувствовал, что почва под ногами поколебалась, и он предался течению.

Вдруг вагон сильно вздрогнул, резко замедлив ход, наклонился на бок и с грохотом остановился почти поперек пути. «Сошел с рельс!» — раздалось в толпе, и люди через несколько минут, убедившись, что «здесь толку не будет», один за другим покинули трамвай. Проходя мимо, все с удивлением глядели на Михаила Шпака, а он, совершенно раздавленный своим поступком, сидел, не зная, что ему делать. Потом, как бы немного ободрившись, решил:

— Осталось последнее, теперь, я уже так или иначе, пойду любым путем к Дине и, придя, сразу сделаю ей предложение. Если она откажет мне или ответит неопределенностью, то я тут же попрощаюсь и поеду к Татьяне, ведь она мне ясно ответила: «Сам Бог все усмотрит и даст свидетельство.»

А если Дина согласится?.. Нет, она не должна согласиться, ведь она такая серьезная сестра, рассудительная… нет, нет, — и облегченно вздохнув, Миша вскоре оказался у ее калитки.

Едва он ухватился за ручку, калитка открылась, и перед ним оказалась сама Дина.

— Мама! Мама! Посмотри, кто к нам пришел! — с торжеством воскликнула Дина и, не отнимая руки от приветствия, провела его в дом. В дверях она добавила: — А мы только что вспоминали и вас… — но тут она несколько смутилась, слегка покраснела и, склонив голову немного, тихо закончила — садитесь.

Не торопясь, вошла мама Дины и, поздоровавшись, села против Миши по другую сторону стола. Сбоку села Дина.

Решимость и уверенность в своих предложениях Михаила не покидали, и он тоном, каким всегда беседовал с людьми, непринужденно, глядя, то на Дину, то на ее маму, заявил:

— Сестра Дина и Мария Никифоровна, я пришел к вам по очень важному вопросу, поэтому встав, попросим благословения у Бога на нашу беседу.

После краткой молитвы Миша также открыто, посмотрев на старушку-мать, а затем на Дину, сказал:

— Мои дорогие, Мария Никифоровна и сестра Дина, моя скитальческая, одинокая жизнь сильно изнурила меня, поэтому я просил у Господа, чтобы Он определил мне подругу жизни, чтобы мы вместе с ней могли разделить жизненное поприще, и служить Ему. Вот я и пришел сюда сегодня, чтобы сделать вам, сестра Дина, предложение — разделить со мною жизнь в брачном союзе, а вы Мария Никифоровна, чтобы благословили нас на это.

Мать Дины долго, молча, смотрела в глаза Михаилу, потом перевела взгляд на дочь и ответила:

— Пусть решает она, ей жить!

Дина мельком взглянула на мать и, нагнув голову, долго-долго молчала. Водворившаяся тишина, привела к раздумью и Михаила. Прежняя уверенность в отказе Дины с каждой минутой исчезала, уста его сковало, и он молча ожидал, но не того, на что рассчитывал. Какой-то далекий, внутренний голос напомнил ему: «Не шути, юноша, жизнью не шути!»

— Ну, чего молчишь, решай, тебе жить! — обратилась мать к дочери.

Дина подняла голову и, посмотрев на Мишу, светящимися от счастья глазами, и опять наклонившись, тихо сказала:

— Я согласна!

В июне месяце 1938 года их, в узком кругу друзей, торжественно повенчали.

Молодая жена Михаила с первых дней окружала своего мужа большой заботой и вниманием. Неузнаваемо его преобразила внешне и благословила на служение, постоянно сопровождая его, даже в самых опасных местах. Друзья радостно поздравляли их, и особенно дом Кабаевых, только Екатерина Тимофеевна, как-то проницательно глядя ему в глаза, спросила:

— Миша, что-то я замечаю, что в твоих глазах неполная радость, пред Богом у тебя все в порядке?

Миша, хотя и неубедительно, но старался успокоить своего старого друга.

Женитьба Шпака не отразилась на его служении, он с прежней ревностью и самоотвержением продолжал труд благовестника и в такое время, когда дети Божий были совершенно разрознены. И как бы противники не ухищрялись в гонениях, у христиан накапливался опыт служения. В этих условиях, общения не прекращались.

Михаилу приходилось посещать не одну группу, и везде он был желанным, дорогим. Кажется, с каждым годом он обогащался мудростью от Господа: и в житейских вопросах, и в деле Божьем.

Постоянно он был окружен людьми: христиане с самыми разнообразными вопросами обращались к нему и получали исчерпывающие ответы. С радующимися он радовался, с плачущими — плакал. Проповедующие старцы и оставшиеся служители, по-прежнему прятались в своих домах и появляться в общениях боялись. Но дело Божие не останавливалось.

К 1944 году противники христиан усилили свою работу и решили любой ценой проникнуть в христианскую среду. С этой целью участились случаи вербовки верующих органами НКВД.

Жертвою такой вербовки оказался муж Любы Кабаевой — Гордеев Федор.

Однажды, он не явился в обычное время с работы, и семья, в сильном волнении, прождала его до полуночи. Только после полуночи, он пришел измученный, угрюмый и неузнаваемый.

После настоятельных вопросов жены и Екатерины Тимофеевны, Федор в слезах признался, что его вызывали и увезли к себе сотрудники НКВД, долго настоятельно требовали от него, чтобы он доносил им все о жизни и служении христиан, как в общем, так и об отдельных личностях. Вначале, добивались путем заманчивых обещаний в улучшении материальной жизни, а когда это не помогло, перешли к методу угроз. Когда же и это им не удалось, тогда перевели его в какую-то комнату, откуда, как ему показалось, доносился плач его детей. Тогда один из сотрудников НКВД предупредил, что если он не даст подписку — доносить им о верующих, то он больше не увидит своих детей и, сказав это, он на долгое время оставил его одного.

Один Бог знает, какой ужас был в его душе, и он поколебался. Поэтому, когда его спросили еще раз после того, он согласился.

Но они на этом не остановились, а сейчас же потребовали дать им подписку, поэтому, если он не устоял в первом, то не смог устоять и во втором. И дал подписку.

Теперь совесть не дает ему покоя, что и жизни он не рад.

Федор, желая рассеяться от тяжкого осуждения, решил заняться больше хозяйственными делами, а на общения ходил очень редко, чтобы не быть предателем своих родных и друзей.

Но когда его вновь привезли на беседу, и он попытался отговориться тем, что не ходит на общения, сотрудник НКВД ударил по столу кулаком и закричал на него:

— Врешь! А братьям во Христе врать нельзя. Если уж ты Бога не побоялся, и дал нам подписку, так бойся меня, и смотри, служи честно. Зачем говоришь неправду? У Ковтунов был? Был. У Грубовых гостя встречали? Встречали. Да и сам ты проповедовал? Проповедовал. Ведь мы все знаем, Гордеев, вот твоя подписка. В Евангелии как написано? «Не говорите лжи друг другу», а ты что делаешь? Выходит, ты и Бога не боишься и от нас хочешь увильнуть. Гордеев! Ведь здесь не частная лавочка, а государственный аппарат, и нам ты должен отвечать только точно. Ты говоришь, что на общение не ходишь, а это почему? Ты обязан ходить, и обязан, как пред Богом твоим, так и пред нами, потому что ты и власти должен быть покорен. Иди! И смотри, если в следующий раз так поступишь — будет хуже только для тебя. Не забудь — пожалей своих детей.

Выходя, он на одно мгновение увидел, как в соседний кабинет завели знакомого верующего — тихого, скромного брата Щербакова.

Федор вышел на улицу, но ноги совсем отказались передвигаться и держать его. Еле дошел он до ближайшей скамейки. Упав на нее, зажал руками лицо, и рыданья потрясли все его тело. Страх от высказанных ему предупреждений, звучал еще в ушах, но страх перед Богом был сильнее этого. К тому же, он вспомнил, как видел в коридоре брата Щербакова и сразу заключил: «Так вот кто рассказал про общения у Грубовых. Неужели такой брат и оказался предателем? А я думал…»

Жаром, как из горящего горна, обдало лицо Федора и он, наклонившись к земле, долго горько и безутешно плакал.

— Федя, ты что здесь плачешь? На тебе лица нет! Что случилось? — проговорил над его головой брат Щербаков и, глядя ему в глаза, сел с ним рядом.

Видно было, что Федор был сильно потрясен и, вытерев лицо, с недоверием спросил у Щербакова:

— Ты, брат, идешь откуда-то как с праздника, или в гостях где побывал?

Открытое лицо Щербакова, действительно, выражало какую-то внутреннюю радость и сияло кроткой улыбкой. Светлыми очами он посмотрел на Федора и ответил:

— Да, Федя, ты угадал, был я, действительно, в гостях, но не у друзей, а у врагов народа Божия, вон там, в сером доме. На допрос вызывают, вот уже второй раз, да слава Богу, Господь дал силу победить и такой бой!

Прошлый раз все требовали от меня, чтобы я им предавал братьев верующих: где собираются, кто проповедует, особенно кто бывает из приезжих, кто руководит собраниями? Ну я им отказал наотрез, сказав, что я лучше свою жизнь отдам за братьев, чем их буду предавать в ваши руки. Они говорят: «Так ты же должен подчиняться власти по Евангелию!» «Э, нет, начальник, тут не путайте, — ответил я ему, — всякая власть установлена над чем-либо определенным и кем-то. Вот над порядками в стране, установлены вы — народом этой страны, а над Церковью Божией — вас никто не ставил властвовать, эта власть принадлежит только Христу, так как Он жизнь Свою за Нее положил и засвидетельствовал, что Ему дана всякая власть от Отца Небесного. Так вот, Ему мы, как верховной власти, и подчиняемся; поэтому братьев надо любить, а не предавать, грешников надо спасать, а не губить».

Ну вот, от меня они в прошлый раз ничего не добились, пригрозили и выгнали. А сегодня вызвали опять, да и опять про то же самое: «Кто был у Грубовых? Какой гость приезжал?» Спрашивали и про тебя. Спрашивали, кто руководит собраниями, у кого собираются? Про Мишу спрашивали — где работает, да какая семья? И вот, я им твердо заявил, что предавать братьев не могу и на их вопросы ничего не ответил.

Они меня предупредили в последний раз, если я не соглашусь предавать верующих, то пригрозили расправиться со мною. А мне Бог послал такую радость и мудрость в ответах, что я от них, как на крыльях вылетел. Вот спешу об этом друзьям рассказать, кого смогу увидеть.

Федор посмотрел на брата и в смущении сказал ему:

— Брат, прости меня, я подумал про тебя, что ты предаешь братьев, так как видел тебя там. А оказалось совсем другое, ты-то, вот, смотри, как смело им ответил, а я ведь… подписку дал — не устоял.

Щербаков еще посидел немного с Федором, наставил его на добром слове, ободрил Словом Божьим, и они расстались.

Через несколько дней Федор услышал, что Щербакова арестовали, и после этого о нем ничего более не было известно.

Душевные мучения у Федора дошли до крайнего предела и привели его в отчаяние. В молитве с домашними он просил у Бога:

— Господи, у меня совершенно нет сил противостоять страху, а предателем я жить не хочу. Помоги мне, и выведи меня из моего бедственного положения, любой ценой, какую Ты находишь наилучшею для меня. Будь милостив ко мне, прости меня и спаси.

На очередной вызов он не пошел, а на следующий день после того, несколько успокоенный, обнял деток своих, жену и поехал утром на работу…

Вечером, запыхавшись, Наташа прибежала с работы и прямо с порога объявила:

— Мама! Люба… мне только что передали девочки! Наш Федя раненый, при смерти лежит в городской больнице, в хирургическом отделении. Рассказали, что когда он ехал в трамвае, раздался случайный выстрел из оружия на дороге, пуля попала прямо по трамваю, в результате чего двоих ранило, их сейчас же увезли в больницу. Один умер на операционном столе, а Федор лежит в тяжелом состоянии.

В доме Кабаевых все всполошились и тут же, помолившись, поехали в больницу.

После операции он лежал в сознании, на слезы жены, родных и друзей отвечал со спокойной уверенностью в могущество Божие, и утешал других упованием на Него.

Во внутреннем человеке его произошла великая перемена, в своей судьбе он видел промысел Божий и смирился.

Федор страдал сильно от физической боли, но сдерживал себя. Родные попеременно дежурили у него, прилагая все усердие, чтобы облегчить его страдания.

Спустя несколько дней, у него появилось как бы облегчение в состоянии здоровья, и очень многие, при посещении, беседовали с ним. У всех он со слезами, в смирении просил прощения, многим говорил о своих искренних намерениях, по выздоровлении — пламенно служить Господу; но увы, для него эти посещения друзей были последними здесь, на земле. Каждая вспышка бодрости была милостью от Господа как для самого Федора так и для его друзей и родных. Ранним утром, на рассвете следующего дня, на руках Наташи, Федор тихо, с блаженным упованием на своего Господа, отошел в вечность.

Известие о смерти Гордеева Федора молниеносно разошлось по всем верующим, и у его гроба собрались даже те, кто годами не был в христианском общении. Тело его, приготовленное к погребению, без слов свидетельствовало окружающим о тех великих истинах, которые невозможно высказать словами.

Кто-то из близких Федора сказал:

— За всю свою жизнь он не сказал так много, как сказал своею смертью!

Все эти дни проходили многолюдные собрания. Исключительно благословенными были похороны Феди. Смерть его послужила великим толчком к пробуждению, как охладевших христиан, и в особенности детей верующих родителей, так и грешников из мира.

Христианское пробуждение с того времени началось неудержимой лавиной, и Сам Господь, очевидно, руководил этим.

Как и в прошлые времена, покаяние началось с молодежи, хотя посещали собрания и прочие верующие. Не было такого собрания, чтобы на нем не обратилось несколько душ к Господу, а проповедующих, по-прежнему, было мало.

Михаил и теперь самоотверженно, служил Господу среди верующих, но нужда в проповедниках так возросла, что он один уже не мог удовлетворять потребности в доме Божием.

На общениях начали проповедовать юноши и девицы, некоторые из пожилых сестер, и во всех случаях, Господь благословлял собрания покаяниями.

Глава 9. Компромиссы

Последние дни в поведении Михаила Шпака стали замечаться некоторые странности; на каждое собрание он опаздывал и первое время утомительное ожидание стало печалить друзей, и порой вводить в неловкое положение. Но Михаил не вразумлялся, и опоздания его с каждым разом делались более затяжными. Тогда молодые братья и сестры, из числа участвующих в служении, вынесли между собой такое решение: не ожидать больше Михаила, а в строго назначенное время, горячо помолившись Богу, начинать и, несмотря на неопытность, совершать служение.

К общему ликованию, Господь так благословил простые проповеди, декламации и пение молодежи, что покаяний не уменьшилось, а увеличилось.

Однажды Шпак пришел к середине собрания и, к своему изумлению увидел, как проповедь сестры-девушки была прервана бурным покаянием присутствующих, и молитвы покаяния длились так долго, что после них ничего не оставалось, как закончить приветственными поздравлениями и пением гимнов.

Михаил на сей раз остался пристыженным, что ему не нашлось места в служении.

Когда, напоенные благодатью Божьей, все разошлись с общения, друзья обратились к брату с такими словами:

— Миша, ты знаешь как мы любим тебя; как почитали и до сих пор почитаем за образец самоотверженного служения Господу. Но мы сильно встревожены твоими опозданиями, которые участились за последнее время, и с любовью хотим обличить тебя — не одних только нас ты огорчаешь этим, но и Господа. Может быть, ты думаешь, что ради тебя и через тебя, Господь изливает благословения в нашем городе и, если не будет тебя, то не будет и Божьих благословений? Друг наш дорогой, мы не отрицаем, что все мы — плоды твоих бессонных ночей. Мы венец твой, если не по покаянию и возрождению, то по воспитанию, но Бог из-за самомнения, может лишить тебя Своей благодати, а благословение Свое будет изливать через самых малых и немощных, свидетелем чего ты был сегодня. Поэтому откройся нам и, если это так, то мы вместе будем просить милости для тебя.

Брат Михаил глубоко задумался над этим. Высказанное обличение было правильно и своевременно, но как-то смущало, что высказала это все (от лица друзей) девушка, которой исполнилось всего только двадцать три года, которая с пятнадцати лет, как птенец, бегала вокруг него и с раскрытым ртом, всегда ловила каждое слово, исходящее из его уст. Но он это плотское чувство победил в себе, удивляясь, как в этих юных душах созревал внутренний их человек. Миша был уже готов ответить ей, но вместо него вступилась жена:

— Сестра, ведь ты не знаешь ничего, а спешишь с замечанием, не знаешь, почему мы опоздали. Мы заходили к больной сестре и там задержались.

— Дина, — поправила ее сестра в ответ, — ты старше меня и духовно, и по годам. Я готова извиниться перед братом за свою поспешность и необдуманность, но учитывая те негодования, какие возбуждаются среди друзей из-за Мишиного опоздания, я бы на твоем месте, постаралась мужа-служителя отпустить вовремя на собрание, а самой, можно было бы и задержаться с больной. Кроме того, ведь речь идет не о сегодняшнем опоздании, а о системе, которая появилась у нашего брата за последние 2–3 месяца.

Михаил, видя, что разговор принимает не совсем правильный оборот, резко вмешался:

— Дина, ты помолчи. Сестра заметила правильно мне и тебя поправила очень разумно!

Затем, обратившись ко всем, заявил:

— Дорогая сестра и друзья мои, хотя, действительно, я опаздывал часто по той причине, что задерживался где-то на посещении, но, однако, боюсь Бога и откроюсь вам, действительно это так, мысли и искушения были такие: меня ли благословляет Господь или Свое дело? Поэтому молитесь Господу, пусть он помилует меня.

Беседа закончилась трогательной молитвой, в которой юные друзья молились об охране Миши от всяких искушений и о прощении его, за его поступки. Молился и сам Михаил.

Пробуждение расширилось так, что по домам, в частных беседах, верующие начали говорить об общем объединенном собрании; к тому же, преследования, как-то заметно, стали утихать. Заметив это, Михаил Шпак с друзьями принялись усердно и поспешно проводить беседы с верующими об открытии молитвенного дома, на что многие охотно согласились, и даже стали предоставлять свои дома для собраний.

С каждым разом собрания стали все больше расширяться, так что в малых домах становилось уже тесно и не все помещались. Один за другим стали посещать собрания и служители, оставшиеся от арестов, пресвитера, диаконы и проповедники, которые из-за страха гонений, все эти годы сидели дома и нигде не появлялись.

Христиане, увидев многих, с кем несколько лет были разлучены, особенно старых проповедников, были по-детски, искренне рады. Михаил Шпак был так рад, увидев, что многие служители, даже неизвестные ему, стали посещать собрания и охотно принимать участие в служении. Дело в том, что некоторые из них, приехали издалека в Ташкент, убегая от преследований в тех местах, где они жили раньше. По прибытии же сюда, увидев, что и здесь арестовывают братьев, посчитали благоразумным сидеть тихо в своих домах и ожидать более свободного времени.

В это время, к весне 1944 года, в Ташкент приехал некто, Патковский Филипп Григорьевич. Отец его и сам он (в братстве баптистов) были известны как служители церкви по Сибири. В свое время братство их уважало, а о Филиппе Григорьевиче слышали, с прискорбием, что в числе страдальцев за веру евангельскую, и он был арестован со всеми братьями. Но как он оказался на воле, это было никому неизвестно.

По приезде, он без труда установил связь со служителями и, собравши их вместе, обратился к ним:

— Братья, сообщаю вам большую радость, какую послал нам Господь: после некоторых испытаний скорбями, правительство разрешило открывать собрания, которые были ранее закрыты. Только придется подать заявление властям и пройти регистрацию по установленной форме. Прежняя же регистрация, у кого была с 20-х годов — недействительна. Вот с этой радостью, я и приехал к вам, и собрал вас сюда для обсуждения. Давайте, теперь поблагодарим Господа за дарованную свободу и обсудим условия регистрации.

— Брат, а ты откуда? А кто тебя послал к нам?…А что с союзом? — послышались с разных сторон, в беспорядке, вопросы.

— Братья, — возвысил голос старец Гавриил Федорович Кабаев, — дело очень серьезное, и надо подходить к нему спокойно, и беседовать в почтительности друг ко другу. Степенно будем задавать вопросы брату-гостю, а он нам будет отвечать. Ряд вопросов ему уже задали, послушаем ответ на них. Я только осмелюсь, со своей стороны, поправить немного нашего дорогого гостя.

— Брат, — обратился он к нему, — вы предлагаете нам помолиться и поблагодарить Бога за дарованную нам свободу, но мы пока свободы никакой не видим; вашего дела, какое вы нам предлагаете, мы не знаем, а молиться за это совещание, мы уже молились, так что будем продолжать.

— Отвечаю вам, братья, на ваши такие возбужденные вопросы, — продолжал Патковский. — Я из братьев-баптистов, как известно здесь некоторым из вас, был арестован вместе с нашими братьями, по милости Божьей, освобожден и в Новосибирской церкви совершаю служение пресвитера. Отвечаю насчет союза. Союз — есть на сегодняшний день и находится в Москве, на Покровке, в Мало-Вузовском переулке. Работают в нем наши многоуважаемые братья: Орлов, Жидков, Карев и другие — вот, по их рекомендации, я и послан к вам, сюда… Ну, еще что вас интересует? — спросил гость братьев после некоторой паузы, но все сидели молча, посматривая друг на друга. Затем, из присутствующих поднялся один из старших пресвитеров, который в годы рассеяния тайно совершал служение среди молодежи, и ответил:

— Уважаемый Филипп Григорьевич, мы не верим той свободе, о которой ты говоришь, что ее послал нам Господь. Если бы ее, действительно, послал Господь, то Он не отламывал бы для нас крохи, как мы в узах делились крошками нищенской, голодной, арестантской пайки. Он бы со свободой возвратил и наших узников-братьев: Одинцова, Тимошенко, Иванова-Клышникова, Баратова, Куксенко и других. Он бы так же восстановил и закрытый наш союз, и журнал «Баптист», и не требовал бы от нас какой-то загадочной регистрации, о которой ты стесняешься нам говорить. Мы не верим, что эта свобода от Господа, она от тех, которые без вести отобрали наших дорогих братьев-сибиряков: Ананьина, Федора Пимоновича Куксенко и других, а освободили тебя с Каревым по своей милости, а не по милости Божьей. Поэтому, не верим и тебе, да и союза нашего никогда не было в Мало-Вузовском переулке, сколько я помню, там всегда была протестантская кирха (церковь).

— Братья, — обратился он к присутствующим, — нам тут, не о чем совещаться, помолимся и будем расходиться!

На этом все разошлись, оставив Патковского Ф. Г. в смущении.

Михаил задержался во дворе на несколько минут и незамеченный никем, наблюдал, как в тени дувала (глиняный забор) к Патковскому подбежала какая-то личность и, остановив его, елейным голосом, сожалея о провале, заметила ему:

— Поторопился ты, братец! Ведь ты пойми, что здесь собрались почти все из тех баптистов, которые боятся и устав баптистский нарушать и сидеть за него не больно захотели, все они разбежались со своих краев. К ним нужен другой подход — подождите немного.

Как Михаил не вспоминал, все же не мог вспомнить, чья это продажная душа таким голосочком владеет? «А ведь он был среди нас. Да вот, их не узнаешь сразу, но сохрани нас Господь от них», — подумал Шпак и зашагал домой.

Общие собрания продолжались и расширялись все больше. На одном из них проповедовал пожилой брат, с крупными чертами лица и аккуратно подстриженной бородкой. Проповедь его была выразительна, не лишена красноречия; голос мягкий, а главное — она сопровождалась слезами умиления. Многие первый раз видели и слышали его на собрании и, когда после собрания, поприветствовавшись, разошлись по всему дому и, образовав группы, знакомились друг со другом, проповедующий брат отрекомендовал себя — Умелов Павел Иванович. Со своей семьей и родством он, как и многие другие, переехал из России и уже несколько лет, как обосновался в Азии. Но по причине все той же, как он выразился, «осторожности», на общениях в прошлом не бывал. Ранее он был рукоположен на служение в церкви, и с первого же собрания расположил к себе своею общительностью.

Михаил Шпак, видя, как с каждым собранием появляются все новые проповедники и служители, старше его годами, по их разговорам, имеющие немалый опыт служения, смело, непринужденно становятся на проповедь — стал уступать им, с некоторым оттенком горечи, и даже пропускать собрания. Друзья опять обличили его и предупредили, чтобы он ни в коем случае не оставлял дела Божия, тем паче, что назревал вопрос об официальном открытии собрания и организации общины. И теперь, когда христиане выходят на простор, оставить ли их в распоряжении тех, которых они не видели все эти пережитые годы?

Создавалась очень тяжелая обстановка, в которой не следовало Михаилу выпускать из рук инициативу, а по строгим евангельским принципам подходить к организационным вопросам. Но это было очень трудно, прежде всего потому, что Шпак не был рукоположен, тогда как пришли более десятка рукоположенных братьев: пресвитеров, благовестников, диаконов. Во-вторых, на собраниях стало открываться, что часть названных служителей, якобы, в эти годы находились во главе молитвенных кружков-групп.

Михаил понял, что время подходит решительное и напряженное, и оставлять собраний никак нельзя, поэтому ободрился и, при поддержке друзей, старался инициативу держать в своих руках.

К лету, на расширенном совещании верующих, определилось, что община решила основаться на постоянное время у брата Иванова по улице Гордеева.

Брат определил для собрания две большие комнаты, а в теплое время — двор. Все были очень рады такому положению, и решили приступить к формированию общины.

К тому времени окончательно вышли из своих убежищ и стали регулярно посещать собрания рукоположенные служители: Глухов Савелий Иванович, Умелов Павел Иванович, Громов Иван Яковлевич.

Названные братья, в открытый дом молитвы пришли со своими семьями и многочисленной родней. В общей своей массе, они представляли собою ничто иное, как общину, почти целиком переехавшую из России, со своим хором и проповедующими. От прежней Ташкентской общины, которая была распущена И лет назад, осталось очень немного, главным образом, дети и родственники некогда арестованных братьев, отдавших свою жизнь за Господа в узах.

Первые собрания в открытом доме молитвы (на улице Гордеева) были настолько радостными и благословенными, что после богослужения, как правило, до полуночи почти никто не расходился. Здесь проходила самая кипучая жизнь и деятельность общины. Молодежь, вырвавшаяся на духовный простор, по-весеннему, бурно расцветала. По окончании собрания, разделялись группами по всему дому молитвы: в одной группе кто-то из братьев проводил назидательную беседу, в другой — молодежь разучивала новый гимн, в третьей — беседовали с приближенной душой. Откуда-то из угла послышался голос:

— Братья и сестры, вот эта юная душа хочет отдать свое сердце Господу!

И тогда, со всего дома, присутствующие сходились к тому месту, с сияющими лицами приветствовали вновь обращенного юношу и, поздравив, пели ему: «Радостную песнь воспойте в небесах! Найдена пропавшая овца…»

В другом углу, группа верующих старичков и старушек, опираясь на свои посохи, с умилением наблюдали за кипучей жизнью молодежи и вообще христиан, тоже не желая покидать дом молитвы. И лишь к полуночи, когда хозяин предупредительно угасил одну из лампочек, восторженные посетители нехотя, один за другим, покидали помещение.

Долго еще, по пустынной, тускло освещенной улице, раздаются прощальные голоса приветов, угасала мелодия вновь разученного гимна, да четкой дробью рассыпался стук каблуков запоздалых подружек, догоняющих своих друзей.

— Эх, молодость! Христианская молодость! Как ты прекрасна, орошенная дождем благословений Божьих. Как счастлив тот, кто в душе умеет не растрачивать тебя! — кивая головой, говорил вслед, обгоняющим его девушкам, старичок своей старушке, осторожно ведя ее под руку.

На членском общем собрании было принято решение: восстанавливать членство будущей общины только через искреннее, чистосердечное очищение с исповеданием, допущенных в прошлом грехов и согрешений.

Решение было принято единодушно, с радостным сознанием, что без этого желаемых благословений не будет. Так оно и проходило среди простых рядовых членов. Но, когда Седых И. П. и Михаил Шпак стали напоминать старцам-служителям о том, что они беспечно оставили дело Божье в годы гонений, то тут наткнулись на странное упорство. Почти никто из них не считал себя виновным и, наперебой, показывали свои преимущества в том, что они лично были знакомы с, известными братству, великими тружениками, что кого-то из них, рукополагал и крестил даже сам Янченко.

В беседе с одним из них, Михаил Шпак, при очищении, не утерпел и заметил;

— Дорогой брат, Янченко мы знаем, знаем и других, кого вы называли, и что они в тяжкое время не оставили дела Божья и овечек Господних не бросили на расхищение, но пошли на страдания за них, подверглись расхищению имущества, и там свою жизнь положили за Имя Иисуса. О вас же мы знаем, что вы тоже подверглись гонению, и сбежали с тех мест, но не за свидетельство Иисусово, а за свое имение. Да и сюда приехали — не рассеянных чад Божиих собирать воедино, а разводить в парниках огурцы с помидорами. И тогда, когда милостью Божией и усердием других, уже наше поколение стало обращаться к Господу без вас, вы, гонимые страхом, отказались их крестить. Теперь объявляете, что вы чисты, не имеете греха и вам незачем проходить очищение, потому что с двоюродным братом в чулане совершали молитвенные подвиги, собравшись впятером в кружок.

— Брат Михаил, — перебил его обличенный служитель, — тебе не подобало бы так говорить, ты еще молод и малоопытен… — (по рядам послышались голоса возмущения).

Видя такую обстановку, поднялся на ноги брат Умелов и, перебивая обиженного служителя, заявил:

— Савелий Иванович! Чем хвалишься? Тебя правильно брат обличил, всем нам надо глубоко раскаяться, мы пришли с тобой к готовому, и хвалиться нам нечем!

— Ну, раз так, то я ничего не имею, раскаиваться, так будем раскаиваться, — умиленным голосом проговорил обличенный, — как все, так и я, — договорил он, садясь, но тут же, поднявшись, объявил:

— Братья и сестры! Простите, кто что на меня имеет. Брат Миша, прости ради Христа, если имеешь что против меня, — и тут же, преклонив колени, стал молиться.

Михаил и многие другие поняли, что здесь бесполезно доказывать что-либо. Лишь сам Господь может достигнуть эти сердца. Да, но с ними придется вместе в одной церкви трудиться, и что из этого выйдет?

Когда весь основной состав верующих прошли очищение, вновь было собрано членское собрание. На сей раз стоял вопрос об избрании пресвитера церкви, из числа прошедших очищение. При обсуждении было выдвинуто две кандидатуры: Михаил Шпак и Глухов Савелий Иванович. На следующее собрание был назначен пост и молитва, розданы своего рода бюллетени, а в назначенное время, после краткой проповеди и горячих молитв, приступили к сбору листков и подсчету голосов. Избранная комиссия по итогам голосования, заседала очень долго. Впоследствии было объявлено, что голосование придется повторить, потому что комиссия считает, что было мало проведено бесед и разъяснений.

Многие догадались, что здесь не все чисто, а вскоре членам стало известно, что большинство голосов было за Михаила Шпака, но Глухов, узнав об этом, возмутился, и вместе со своими сторонниками и земляками решили хорошенько побеседовать с членами, по домам.

Следующее собрание было очень напряженным. В сердцах людей заронилась тревога, особенно среди молодежи, но листки были собраны вновь, и опять комиссия заседала очень долго. Сидя на скамье, Михаил про себя молился Богу, чтобы сохранить полное спокойствие и приготовиться к любым результатам.

Сидя, он слегка уловил, как из комнаты, где заседала комиссия, раздался (несколько выделяясь из всех) елейный знакомый голос, но чей это голос и, где он до этого его слышал, никак не мог вспомнить. В памяти скользнуло что-то знакомое и он, видимо, через минуты две вспомнил бы, но в это время дверь комнаты открылась и, подойдя к столу, председатель комиссии взволнованным голосом объявил:

— Решением комиссии, пресвитером общины избран брат Глухов С. И.

Все собрание загудело как пчелиный улей. Один из друзей Михаила Шпака, подойдя к нему, заметил, кивая головой:

— Эх, брат, брат! Разве это избрание пресвитера? Какие темные души вьются вокруг святого дела! А где открытое обсуждение кандидатур? Где честность? Почему в избрании пресвитера выдумали эту жеребьевку, и чего тут общего с апостольским избранием? Ведь там, Варсава и Матфий были одинаково известны апостолам, одинаково вращались среди них, в присутствии Самого Господа. А тут: один — годами отдавал жизнь за дело Божье, терпя лишения, опасности, вынашивая каждую овечку у своей груди. Другой же — мизинца не оцарапал и, чуть ли не с важностью апостола, пришел сюда несколько дней назад, когда уже на столе стоял букет роз. Да что же это такое? Что же будет дальше?

— Друг мой, — остановил его Михаил, — ты прежде всего успокойся, и знай, что над делом Божьим наблюдает Сам Господь. Потом, ты вспомни, при Патковском Ф. Г., какую оценку дал брат-старец этой свободе. Ты же видишь, на каких принципах организовывается эта община. Вот, для этой общины и должен быть соответствующий пастырь.

Разве не сам Израиль избрал для себя Саула, и не из-за высокой мудрости и преданности Господу, а потому, что он был на голову выше их и представительней по виду, а Давиду — избраннику Божию и помазаннику на царя, что пришлось перенести, пока он сел на свой престол?

Есть мое место в Доме Божьем, и в свое время поставит меня на него Господь, но когда и, что придется пережить, один Бог об этом знает, а домогаться славы, не есть слава. — С этими словами они вышли на улицу, и Михаил повернул к себе домой. Впереди он увидел Глухова и хотел обогнать, но тот остановил его:

— Михаил Терентьевич, проводи меня немного!

— Проводить не смогу, нам не по пути, а что хотите сказать, готов выслушать.

— Да, вот что, — продолжал Глухов, — ты, наверное, в недоумении от итогов избрания и, возможно, уже готовился быть пресвитером, и был уверен в результатах голосования? Ты не ошибся, как в том, так и во втором случае, большинство голосов было за тебя. Но вот пришлось это служение принять мне. Надо было тебе быть поблагоразумнее да повоздержанней. Не огорчайся!

— Брат, — ответил ему Михаил, — мой жребий в руках Божьих, и его переменить никто не может, а место мое в гонимой церкви Иисуса Христа, и на него охотников не очень много. А относительно вас, скажу, что, видно, пришло ваше время, и вам тоже пора занять свое место среди христиан.

На этом они, любезно раскланявшись, разошлись, каждый в свою сторону. К этому времени, в члены общины был принят Сыч Фома Лукич. Когда и при каких обстоятельствах он принимался, многие не знали, удивились все только тогда, когда он был уже избран среди служителей председателем ревизионной комиссии.

На совещании среди служителей, при обсуждении вопроса о регистрации общины, одним из первых выступил Сыч. Встав за стол перед братьями, он прижал сцепленные пальцы рук близко к груди и, слегка наклонив мясистую голову, елейно проговорил:

— Братья, не вдаваясь в подробности тех условий, какие поставлены нам к регистрации, мы должны, прежде всего, спросить: кем эти условия поставлены? Они поставлены властями, кроме того, они согласованы с нашими старшими братьями. Если эти условия поставлены властями, то нам, никаким обсуждениям подвергать их не следует, а возблагодарить за это Господа и принять.

Михаилу Шпаку, услышавшему этот елейный голосок, сразу припомнился случай при приезде Патковского. Оказывается, этот Сыч, в потемках тогда оговорил его, что он поторопился.

Вскоре было объявлено, что предложение было принято абсолютным большинством, за исключением троих воздержавшихся.

Слава Богу за то, что Он, неизменно, Тот же: каким был с народом Своим в первые дни христианства, таким же Он остается и в последние дни. Друзей предупредили, что о внутренних делах восстанавливающейся общины, многое известно властям и, особенно, надо остерегаться Сыча Ф. Л. Известным стало даже и то, кто воздержался при голосовании в принятии регистрации, и, что несмотря на открытие молитвенного дома, некоторые верующие, помимо него, собираются по домам. Таким оказался Михаил Шпак с большой группой молодежи: они продолжали иметь молитвенное общение, и даже материальные средства использовали, с молитвой, по своему усмотрению, благотворя, главным образом, семьям узников и остро нуждающимся.

Часто на совещаниях проповедующих или на членских собраниях, Михаил дерзновенно отстаивал евангельские принципы в служении Господу и свободу благовествования, на которую, изредка, почему-то покушалось избранное руководство и, в частности, Сыч Фома Лукич.

Фома Лукич в общине старался держаться несколько, как говорят, в тени. Проповеди говорил искусно, если не со слезами, то таким елейным голосом, на что никто другой способен не был, и многие относили его проповеди к числу назидательных, безукоризненных. В поведении он был сдержан, при беседе очень внимателен и даже, немного приторно любезен, ко всем окружающим был исключительно наблюдателен.

Однажды, когда пресвитер в беседе с молодежью, вызвал ее на легкий, массовый смех, Сыч терпеливо дождался конца беседы, потом, перед молитвою, степенно заявил развеселившейся молодежи:

— Юноши и девицы! Это хорошо, что вы так доверчиво приняли разумные советы нашего дорогого брата, старца-пресвитера, но должен вам напомнить, что христианам позволена только святая улыбка, но не смех, которому вы здесь дали место.

Все эти, и подобные этому, моменты многих держали в недоумении, как можно допустить мысль о неблагонадежности такого старого, благочестивого служителя? Тем не менее, у верующих распространилось убеждение, что до своего обращения и присоединения к общине баптистов, Сыч Ф. Л. служил в органах ЧК.

Несмотря на открытые богослужения и постоянный дом молитвы, Михаил Шпак чувствовал, что над ним таинственно, без видимых фактов, нависла серьезная угроза, его душа ныла от предчувствия надвигающейся скорби.

В январе 1945 года Шпак Михаил Терентьевич был неожиданно арестован. Дина — жена его была сильно встревожена. Собрания она посещала по-прежнему, но в своих отношениях к верующим, особенно близким друзьям Михаила, подчеркивала очень ясно: «Вот Мишу-то посадили, а вы гуляете свободно, будто и нужды вам нет». В ее отношениях к осуждающим было подчеркнутое недовольство, и всех она в душе обвиняла, хотя словами этого не высказывала. И, несмотря на то, что ее посещали, много утешали, пытались даже, неоднократно, оказывать материальную помощь — она все отклоняла и оставалась неизменной. Тогда, кто-то из близких друзей заявил ей прямо:

— Что ж, Дина, когда ты была в девушках, да и с Мишей вместе так ревностно и убедительно утешала других скорбящих, вдохновляла к терпению и упованию на Господа; а теперь, когда коснулось горе тебя, никто и слов-то к тебе не подберет, да и все виноваты оказались перед тобой. А ведь, ты не знаешь того, как мы сами глубоко скорбим об утрате, и уверены, что во всем этом видна рука предателя.

Смотри, не погуби себя и детей. От тебя зависит многое: или ты останешься, уповающей на Бога, женой и матерью — к утешению своего мужа, или будешь пораженной дьяволом и вместе с противниками — отягчать судьбу своего и нашего друга.

Оказавшись в тюремной камере, Михаил сразу встал на колени и долго, усердно молился Господу, прося Его о том, чтобы Он открыл, почему теперь, когда так много уже отвоевано для Церкви, он неожиданно оторван от друзей.

На допросы его почему-то не вызывали, у следователя он был всего один раз. Тот задавал ему много вопросов: о христианской молодежи, семьях узников, известных ему, и о них самих, о теперешней общине и регистрации ее, собирались ли по домам, кроме дома молитвы. Спрашивал характеристики отдельных верующих, из числа молодежи и служителей, но Шпак отвечал так, что следователь, явно, не получал от него желаемого. Наконец, он пришел в ярость и неожиданно резко спросил:

— А как у тебя с военным вопросом, ты теперь готов взять оружие в руки или, по-прежнему, ссылаясь на свои религиозные убеждения, отказываешься?

— Начальник, — начал Михаил, — мне уже тридцать с лишним лет и я имею четверых детей, призыв мой давно отошел, а если он подойдет ко мне, то мы об этом будем говорить в военкомате. Измениться же я — не изменился, и не намерен; как был христианином, так и желаю им остаться.

— Христианин, христианин… — вот я покажу тебе, какой ты христианин, и какой настоящий есть христианин… аферист ты, а не христианин… и я разоблачу-у-у тебя, — стуча кулаком по столу, закончил следователь.

Через несколько минут Михаила отвели в тюрьму, он был очень рад, что может подытожить и обсудить, нахлынувшие на него мысли.

Когда он пришел в камеру, мысли беспорядочным хаосом, как вода из спущенной плотины, хлынули на него.

— Почему он задавал эти вопросы? Откуда ему известны подробности об узниках и их семьях? Кто передал ему наши разговоры о регистрации, о Патковском, о выступлении братьев? Почему он знает о молодежных общениях по домам? Наконец, почему, так бесчестно, Глухов С. И. оказался пресвитером, и Сыч о чем-то так упорно настаивал на комиссии по итогам избрания. Где же справедливость? И как можно после всего этого, обливаясь слезами, стоять за кафедрой и проповедовать людям о правде, о грехе, о суде, о Распятом Христе? Десять лет я прожил в этом городе, забывая о себе. Часто голодный, немытый, в дырявой обуви, а иногда, совершенно босой, бессонными ночами, пробираясь темными закоулками и прижимая к груди святую Библию, нес ее из дома в дом. Часами лежал в сырых арыках, мозглою зимой, прячась от преследователей, чтобы после поспешить утешить мою скорбящую семью, деля с детьми нелупленую картошку; или посетить круг юных друзей, убеждая их, твердо держаться прямого пути Божья. Жертвуя всем, что так дорого человеку в его молодости, я всегда, усердно старался хранить не оскверненными святые чувства. Я служил моему Господу, имея в награду: молитву кающегося грешника и ласковый взгляд моих дорогих друзей. А в итоге?.. Те, которые жили в свое удовольствие, рассаживали помидоры в парниках, днями бойко торговали на Алайском базаре, а ночами с женами считали барыши, не считая за грех, выпить в полдень с пьяницами кружку пива и закусить пахучей лепешкой; сегодня они, при первом признаке христианской свободы, сидят на возвышенном месте вокруг кафедры и ублажают себя мелодиями хорового пения, и почетом раболепствующих слепцов.

А я? Сижу здесь в подвале; в каждом крике, доносящемся ко мне с улицы, брежу плачем осиротевших детишек или зовом, растерявшейся от горя, жены. И жду… а чего жду? Того, чего в прошлый раз, мои враги не сумели сделать — погибели моей, смерти; да, дай только Бог, смерти благородной, не позорной. Почему же Господь сказал, что врата ада не одолеют Его Церкви? Какая же разница между символическими, образными вратами и вот этими, Глуховскими и Сычевскими, которые так явно владеют над Церковью, и куда они ее заведут?

Едкой обидой заслонило все сознание Михаила, и быстро-быстро она стала овладевать всем его существом.

С поникшей головой и опущенными руками, он сидел, погруженный в свои думы, в камере-одиночке, и, когда уже совсем обессилел в борьбе с мыслями, с глубоким вздохом возопил:

— Господи, ведь я потерялся! Что ждет меня, и кто поддержит? Мне очень тяжко!

Вдруг, будто с улицы, с того маленького клочка голубого неба, которое он увидел в окошко, блеснул то ли голос, то ли сильная мысль: «Истина сильна не в формах и не в организации, и ее ни в какую оболочку заключить нельзя. Она непобедима сама в себе, в духе, а проявляется, где хочет и, когда хочет».

Михаил, как-то вдруг ободрился, и уже про себя, тихо подумал: «Так я неправильно понимал о церкви? О ней надо понимать двояко: видеть ее неосязаемое лицо, т. е. дух Церкви, в ее вселенском представлении; и осязаемые ее формы, т. е. Церковь, облеченную в плоть. Вот, ее-то, в течение истории, одолевали врата ада не раз, но как только удавалось кое-каким деятелям одолеть ее, Дух Христа оставлял Церковь, и там оставалась одна форма, а жизнь переходила в другие формы, и это ясно изображено в посланиях семи церквам, помещенных в Откровении Иоанна Богослова.

Вот, почему брат-старец ответил тогда Патковскому, что он привез свободу, не по милости Божией. Патковский привез тогда, искусно скроенный безбожниками, мундир для церкви; и хорошо, что Господь удержал меня от руководства», — успокаивал себя Михаил. Однако, обида на старцев за их бесчестность, да и на друзей, что они не смогли тогда защитить его кандидатуру — что-то надломила у него в самом внутреннем существе.

Больше месяца Михаил был в ожидании своей судьбы и, наконец, его вызвали к следователю.

Войдя в кабинет, справа он, неожиданно для себя, увидел Сыча Ф. Л.

— Милый братец! — протягивая обе руки, он потянулся к нему (по разрешению следователя). — Как давно я не видел тебя, как скорбит д-у-ш-а моя по тебе, — причитая, с умиленным лицом, обнял Сыч Михаила. — Ну, как ты тут?

— Так… ну хватит… садитесь, товарищ Сыч, — металлическим голосом прервал его следователь, — время коротко, начнем беседу.

— Михаил Терентьевич, как я вижу, вы хорошо знакомы с Фомой Лукичем. Что вы скажете о нем, как вы его знаете, и не были ли вы с ним до вашего ареста в ссоре? — Каким-то неприятным и тревожным чувством обдало душу Михаила от такого необычайного приветствия, но, взяв себя в руки, он ничего не подозревая, ответил:

— Да, я знаю его немного, как проповедника и как служителя в нашей общине. Ссор у нас с ним не было.

Следователь заполнил после этих слов еще какие-то бумаги и затем продолжал:

— Вот, Фома Лукич, ваш брат по вере — Шпак, мотивируя своим религиозным убеждением, и, особенно, званием христианина-баптиста, отказывается брать оружие и служить в Армии, доказывая нам, что христианин не должен убивать человека, ни при каких обстоятельствах. Я, конечно, очень уважаю убеждения всякого человека, тем паче, христианина. Мои родители были православными, и сам я, когда-то был крещен, готов и теперь учесть это, при следствии по делу Шпака. Но все же решил убедиться, действительно ли, это вытекает из вероучения евангельских христиан-баптистов, или Михаил Шпак просто прикрывается этим? Поэтому я и пригласил вас, уважаемый Фома Лукич, как рукоположенного пресвитера баптистского вероучения, имеющего авторитет и опыт в этом деле, что, как видите, и сам Шпак признает в своем показании. Ответьте нам, как должен христианин-баптист понимать этот вопрос, и знайте, что по вашему ответу будет решаться судьба Шпака.

— Очень рад, — начал Сыч, — разъяснить, или вернее, изложить здесь точку зрения баптистов по данному вопросу, в надежде, что это поможет моему дорогому брату в определении его судьбы. Слово Божье нам ясно говорит: «Ибо начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое». Из этих слов мы видим, как Писание утверждает, что мы не можем отрицать применение оружия в необходимых целях, против злоумышленников-людей, и христианин, тем более, должен выполнять это с честью и охотно.

— Братец, милый, — обратился он к Михаилу, — я хочу разъяснить тебе, что ты неправильно понимаешь этот вопрос, и то, что кесарево, мы должны отдать кесарю. Поэтому, ты измени свои понятия, и не бойся, в этом — нет греха: если возьмешь оружие в руки и со всеми пойдешь воевать на фронт.

Я расскажу тебе, к тому же: в одном месте, группа верующих людей собралась помолиться. В это время на них напала целая банда злодеев, вооруженная до зубов. Верующие, несмотря на то, что в доме было оружие для защиты, имея вот такие убеждения, как у тебя, решили помолиться Богу и умереть от рук грабителей, но не защищать себя с оружием в руках. Грабители уже были близко к цели и доламывали дверь, как кто-то из сельчан, доложил о бедствии в управление и, прибывшие на помощь вооруженные люди, спасли тех несчастных, хотя в схватке пришлось некоторых бандитов лишить жизни.

Видишь, братец милый, к чему могут привести такие понятия? — закончил Сыч.

— Понял, Шпак, что сказал тебе твой брат по вере? — с торжеством в голосе, проговорил ему следователь, — что ответишь ему?

— Фома Лукич! — начал Михаил Шпак, — я имею, чем возразить тебе и желаю это сделать охотно, но не могу этого сделать здесь и сейчас, так как считаю преступлением — судиться с братом моим не в Церкви, а перед внешними, т. е. в кабинете следователя. Тебя же я спрошу: какое чувство заставило тебя прийти в этот кабинет следователя, в такое время, когда обо мне решается вопрос жизни или смерти, и своим разъяснением подписать мне приговор к смерти? Я же, тебе отвечу — предательство!

— Милый брат! — кинулся к нему Сыч. Михаил руками отстранил его и возразил:

— Брат-то ты брат, но какой? Каин был тоже брат Авелю, да еще старший!

Следователь немедленно прекратил очную ставку Сыча со Шпаком и, проводив того, обратился к Михаилу:

— Ну, я говорил тебе, что аферист ты, а не христианин. Ты слышал, что разъяснил рукоположенный пресвитер баптистской церкви, а ты кто? — Самозванец! И приготовься отвечать за свою аферу, по всей строгости закона.

Через несколько дней после этого, военный трибунал приговорил Михаила Шпака к расстрелу, но высший орган заменил десятью годами лишения свободы.

Вскоре после суда, на открытом членском собрании было объявлено, что решение о регистрации общины, принятое на совете служителей еще в прошлом году, теперь осуществляется, и община зарегистрирована на условиях, о которых нам сейчас доложит брат Фома Лукич.

— Милые братья и сестрицы, — начал умиленно Сыч. — Вот мы с братьями, избранными вами на днях, посетили уполномоченного в горисполкоме, где по милости Божией, как видите, получили письменное разрешение на проведение наших собраний. Мое сердце было переполнено радостью, и я от души, и от имени всех вас, отблагодарил уполномоченного, ну и, конечно, был благодарен Господу. Принимая этот документ, я любезно обратился к уполномоченному: «Вы простите меня, пожалуйста, я очень любопытный человек, и хочу вас спросить, что нам теперь разрешено и чего мы должны воздерживаться?» Он ответил мне в присутствии братьев: «Теперь вы можете свободно молиться, проповедовать, петь только в стенах молитвенного дома. В других местах, включая дома ваши, этого делать нельзя. Разъезжать по другим общинам не разрешается. Не разрешается проповедовать и у вас людям приезжим из других общин, разве только при наличии соответствующего разрешения от нас. Ну вот пока и все, потом, что будет нового, позовем вас и сообщим дополнительно…»

«Простите меня, пожалуйста, — продолжал я, — я еще не кончил, хочу спросить вас о двух вопросах: во-первых, как нам быть с молодежью? У нас есть немало молодых, которые просят преподать им крещение, но некоторым из них, еще нет 18 лет, а кому есть, но еще связаны со школой и прочее, можно ли нам их крестить? Второй вопрос: мы как христиане, по нашему вероубежде-нию, имеем материальное служение, и у нас, в результате добровольного пожертвования, накапливается много средств. Как нам поступать с ними?»

На это, вот что ответил мне уполномоченный, братья и сестры:

«Молодежь — это наше будущее, и мы должны ее в коммунистическом духе воспитывать. Вы не должны приобщать ее к своей вере, тем более крестить. Зачем забивать им головы верой в Бога? Состарятся, потом пусть решают, верить или не верить в Бога? Насчет средств, уже было сказано ранее — все средства, поступающие от ваших сборов, строго регистрируются вами и сдаются в Госбанк, на специально открытый счет. Периодически, вы ставите нас в известность о расходовании их, так как расходовать их, вы имеете право в установленном порядке». Вот об этом я вас ставлю в известность, братья и сестры, — закончил Сыч.

После объявления Фомы Лукича, по всему дому прошел шум, но трудно было разобрать, кто, в частности, что выражал. Шум был прерван благодарственной молитвой Сыча.

Многие верующие поняли, что эта свобода обманчива и приведет впоследствии к глубокой горечи, так как пожилые хорошо помнили жизнь церквей до 1930 года, но пришлось смиряться, а большинство все приняли, не рассуждая.

По прошествии некоторого времени, в начале 1946 года в церковном совете общины, поднялись братья: Кабаев Гавриил Федорович и Седых, и заявили: «Братья, мы в совете церкви быть не можем, выведите нас».

Девять лет назад Михаил покинул этот лагерь, в котором было перенесено так много скорбей и радостей, теперь вновь его ноги ступили на эту территорию. Здесь почти все неузнаваемо изменилось. Он обошел всю зону, подолгу всматриваясь в те места и предметы, которые остались не изменившимися с тех пор, когда он жил здесь, и сердце его защемило от того тягостного чувства, которое может быть известно только тюремщику, возвратившемуся в свою старую камеру.

Первые дни его пребывания были особенно тяжкими, так как усиленно наблюдали, чтобы никто с воли не мог установить с ним связь. Но все же ему стало известно, что в общине объявлена регистрация, а с нею объявлены определенные условия, противоречащие Писанию. Услышав о том, что друзьям запретили собираться, что в собрании почему-то перестали открыто молиться об узниках и их семьях, что братья-старцы: Игнат Прокопьевич и Гавриил Федорович покинули совет — мучительная грусть сдавила ему грудь и железными клещами все больше сжимала сердце. Он почувствовал себя совершенно одиноким и в часы раздумья, голова его опускалась все ниже и ниже.

— Ну ладно, противники, от них, кроме скорби, нечего ожидать, но друзья мои, куда девались друзья, где они? Неужели так трудно передать хоть весточку и ею ободрить того, кто годами жил в утешение всем им? Неужели так быстро все переменилось? Неужели так скоро забыты благословенные вечера, где пили от потока благодати Божьей и, не взирая на коварство гонителей и постоянные опасности, близко льнули любовью друг ко другу? Тогда он был нужен всем. Теперь он забыт всеми, и единственный друг его — жена, с каждым посещением, к той груде камней, под которой он изнемогает, всякий раз подбрасывает новые глыбы и сама непосильной тяжестью ложится на них.

Да, это так, все потеряно. И то, что он созидал годами, со слезами, стало, как разгороженный шалаш, в опустелом осеннем огороде.

— Оставили? Ну и Бог с ними! — из глубины души вырвалось у Михаила, — забыли все, и я…

— Шпак, Ш-па-к! — осматривая кусты газонов, проходил торопливо надзиратель и, увидев Михаила, взял его с многозначительным видом за руку и, толкая к вахте, таинственно проговорил:

— Какая-то девушка с молодым человеком стоят за зоной, и просят тебя на свидание. Иди!

Через железные прутья ворот, Михаил заметил стройного, прилично одетого юношу, со строгими, привлекательными чертами лица. Рядом с ним стояла, по-весеннему сияющая, Наташа, с открытым, приветливым лицом.

Пройдя вахту лагеря, Михаил неторопливо направился к аллейке, где его ожидали друзья. Наташа нетерпеливо подбежала к другу-страдальцу и, взяв за руки, взволнованно выпалила, глядя ему в глаза:

— Миша… как я рада… привет тебе от друзей и даже от… Жени… Ты понимаешь какая радость!.. Ну, я не знаю, как объяснить тебе… — и, указав головою на юношу-незнакомца, проговорила: Познакомься, это наш… это мой… ну…

Михаил, глядя на зардевшееся лицо Наташи, понял и причину ее волнения, и кем для нее был этот юноша.

— Приветствую узника в Господе! Будем знакомы, Павел Владыкин! — четким, лирическим тенором отрекомендовал себя незнакомец и, крепко обняв, поприветствовал Михаила Шпака.