Том 2. С Юрием Гагариным

Дорожные знаки

Семнадцать блокнотов, год журналистских поездок. Прежде чем спрятать в шкаф, перебираю постаревшие книжки… На эстакаде у Ангары блокнот выскользнул из кармана и улетел в снег.

Смешной парень — крановщик доставил блокнот на эстакаду в ковше. Листки подмокли, покоробились. Между страниц — высохшая ромашка. Блокнот пахнет лесом, и записи в нем под стать беззаботному отпускному путешествию…

Масляные пятна — командировка к нефтяникам.

Байкальские, вьетнамские записи… Не все написано, что загадано. Кто-то ждет, перед кем-то в долгу, где-то зря потрачено время.

Кончился год, новые дела на пороге. Исписанным блокнотам лежать на полке. Листая их на прощание, вязнешь в невообразимых каракулях. Кое-как разобрав, вспоминаешь: записано в поезде, в тряской телеге, в самолете, в кузове самосвала. Из этих записей не родилось ни очерков, ни статей. Они мимолетны, отрывочны, но любопытны, конечно, как любопытна сама дорога. Прежде чем стянуть блокноты бечевкой и приклеить ярлык «1960», я взял карандаш и выписал на листок малоразборчивые записи, сделанные в дороге.

Красные меченосцы

Из-за него в дверях образовалась пробка. Никак не может пролезть в утробу Ту-104. В руках чемоданы, свертки с покупками, две трубы чертежей. Под полой пальто он держит что-то очень таинственное и хрупкое.

— Что там у вас? — Миловидная стюардесса настроена подозрительно.

Человек бросил чертежи и покупки. Из-под полы появилась стеклянная банка с водой. При ярком свете красными стрелками заметались четыре рыбки.

— Меченосцы!.. Понимаете, красные меченосцы, — сказал человек и неловко стал собирать чертежи.

Смутилась стюардесса, заулыбались пассажиры.

В самолете наши места оказались рядом. На взлете, когда машину затрясло мелкой дрожью, сосед опять схватил банку и держал так, будто ее вот-вот отнимут.

Набрали высоту, и все успокоилось. Банка стояла на столике перед креслами. Мы еще не познакомились и молча глядели, как резвились в воде четыре красные с черными хвостами рыбки.

— Руки ознобил малость… За день три раза воду менял. — Сосед достал из кармана два холодных яблока.

— Ценная рыба?..

— Меченосцы… Неужели не знаете?..

Когда прикончили яблоки, сосед наклонился:

— Признаться, и сам не знаю, в чем ценность.

Сосед у меня… Если бывали в Иркутске, должны знать — Анатолий Георгиевич Моисеев. Во человек! Слесарь — в пору спутники собирать. Одну слабость имеет — аквариум. В полкомнаты озеро. Все есть. А вот этих три года ищет… Я в командировке в Москве. Ну, думаю, к Новому году добуду тебе меченосцев. Представьте — редкость, с ног сбился… Как вы тут живы? — Сосед поболтал воду пальцем, и мы заговорили о Сибири, о разных делах.

На большой высоте меченосцам сделалось плохо. Перестали дергать хвостами, сбились в кучу у верха банки, часто-часто двигают жабрами.

Я пошел к летчикам, объяснил, что и как.

— Это мы сейчас, — сказал здоровенный командир. И вот шесть человек возвращают к жизни путешественников-меченосцев. Банку накрыли кислородной маской, покрутили вентиль баллона. Сквозь дырку в резине видно, как повеселели рыбки. Сосед мой тоже повеселел. Когда поднялись над Омском, он задремал. Пучок света от электрической лампочки освещает усталое, доброе лицо. На полках белеют чертежи, висит сумка с бумагами, сетка с покупками. Три дня геолог Анатолий Янко был в Москве. Тысяча дел по службе, десяток поручений жены и вот нашел время для меченосцев. Я представил, как он идет по улице с чертежами и с банкой, которую надо прятать от холода, надо менять воду…

— Подлетаем к Иркутску! — говорит стюардесса.

Геолог спит. Гляжу на его усталое, доброе лицо — не хочется будить. Таким людям снятся, наверное, хорошие сны.

Самолет устремляется на полосу красных огней. В синей воде красными стрелками носятся глупые меченосцы.

Снег

Снег, снег… Если бы не строгая колея, поезд заблудился бы. Все смешалось: земля, небо, тамбовские перелески — белая пелена, и ничего больше. Стучат колеса, звякает ложка в пустом стакане, дует в щель у окна. Не верится, что есть где-то тепло, огни. Но они есть где-то. Зеленый сигнал навстречу. Колея ведет нас вперед и вперед. Звякает ложка в стакане. Дует. Женщина снимает шаль и кутает девочку.

— Спи, Наденька…

— В отца черноглазая?..

— Да, очень похожа… И мать, говорят, чернявой была…

Шуршит снег по окнам. Какой-то пассажир вскакивает, хрипло спрашивает: «Не проехали?» и снова роняет голову на чемодан. Наденька спит. Кольца волос на подушке, леденец в кулачке.

— Издалека?

— Пензенские. Село в Земетчинском районе… Может, знаете?..

…Мать умерла в родах. Отец, промаявшись с ребенком два месяца, женился: «Девочке нужна мать». И она стала ей матерью, ласковой и заботливой. И были бы, наверное, трое людей счастливы, но закуролесил отец. То ли о первой любви тосковал сельский портной, то ли характер… Приходит пьяный, а то и совсем не придет. Скандалы и уговоры. Не помогло. Приезжал отец портного — умный, благообразный старик.

Стыдил, ругал, уговаривал. Все напрасно. Бросить бы и уйти, но девочка… Пять годов. Вцепится ручонками: «Мама, папа опять…» Дальше нельзя было ни ждать, ни надеяться.

— Он не противился… Просил только беречь…

Да что ж просить? Я для нее мать… — Женщина опять наклоняется к полке, поправляет шаль.

Девочка спит. Черные кудряшки. Леденец в кулачке.

— А путь-то дальний?

— К знакомым… — Обветренные руки развертывают бумажку с адресом. — Под Смоленском…

Хорошие люди. Помогут на работу определиться, а Надю — в садик… Заживем, будто ничего и не было…

Шуршит снег по окнам, часто мигает фонарь в углу.

— Станция Лазинка, — кричит продрогшая проводница. — Стоим три минуты. — И опять снег, снег… Если бы не строгая колея, поезд заблудился бы. Каким чудом угадывает зеленые огни машинист?..

Песня наших забот

Самолет будет через сорок минут. Сижу на чемодане в Омском порту. Вот-вот взойдет солнце. Уже летают на горизонте розовые птицы. Уже окрасились плавленым золотом крылья у птиц. Сладко спит старый швейцар у двери.

На потный от росы асфальт ливнем ссыпаются воробьи. Начинается драка за корку хлеба. Воробьи суетятся, прыгают, как на пружинках. Белой корки не видно среди взъерошенных перьев.

Развязываю шнурки у ботинок, блаженно шевелю пальцами — вторая ночь без сна. В ботинках белеют пшеничные зерна. Вытряхиваю — целая горсть… Воробьи с шумом взлетают, но тут же садятся. Через минуту зерен как не бывало. В карманах штанов и пиджака собираю еще одну горсть… Тяжелые, литые зерна. Кидаешь на камни — дзинькают, как стекло. Хороший урожай в этом году…

Пять дней я блукал по степи. Сидел рядом с шоферами и наверху в кузове, утопив ноги в тяжелом золотом ворохе… Вглядывался в запыленные, загорелые лица и, кажется, нашел, о ком надо писать. Но сейчас чувствую: проглядел, упустил, может быть, самое интересное, самое нужное…

На току Русско-Полянского совхоза он сам разыскал меня.

— Вам срочно в Омск?.. Вон в ту машину… Я только маслица разживусь…

Поехали с первыми звездами. Справа из-за низких березок показала макушку красная, невероятно большая луна.

— Давайте знакомиться, — сказал шофер.

Я назвал себя.

— А меня Семеном… Семен Велихов…

Луна оторвалась от березок и поплыла, чистая и круглая. Мотор не заглушал кузнечиков.

У дорог стоял запах засохших цветов, хлеба и оседающей в безветрии пыли.

— Всегда по звездам?..

— У меня свой график… Люблю ночи. Вдобавок за неделю — рейсов пять лишних… Постоим малость, а? — Он потрогал сапогом колеса, заткнул паклей щель в кузове и сел у дороги.

— Ночь-то! Э-эх…

Степь тонула в голубоватом лунном дыму.

На дальнем озере кричали гуси, и где-то у самого края земли плыли два огонька. Дорогу будто нарочно кто натирал. Казалось, еще немного, и станут глядеться звезды.

В зарослях бурьяна Семен долго светил фонарем. Вернувшись, вручил мне подсолнух, начатый птицами, и мы поехали… Опять мимо окон струились степные запахи, в столбах света кружились и бились в стекло мотыльки…

— Дремлется? — Семен рулит в сторону, глушит мотор. Из кузова достает и стелет на траву теплый от неостывшего зерна брезент. -

Тут у меня всегда остановка. Вздремну часок, и снова…

Глядим на звезды. Из наклоненного ковша Медведицы льется в лицо прохлада. Постепенно звезды превращаются в пшеничные зерна…

Сквозь сон слышу, как вздыхает Семен:

— Ночь-то…

Потом мы опять едем. Луна стоит прямо перед глазами. Блестит дорога. Кажется, не сбавляй скорости — можно прямо к луне…

— Опять клюете? С непривычки… А может, песню, а? Как вы?..

Семен запевает не сразу. Сначала без слов, настраиваясь. Потом уже со словами:

Забота у нас такая, Забота наша простая…

Кто не знает этой прекрасной песни! Я пел и слышал ее много раз. Но на этой дороге, в синем тумане с ночными запахами, песня приобрела новые краски. Прогнала сон, тронула очень дальние и очень тонкие струны. Что-то вспомнила песня, куда-то очень далеко заглянула…

Замелькали бледные перед зарей городские огни.

— Ну вот и все… Эта дорожка прямо к аэродрому. А я на элеватор… — Семен выпрыгнул из кабины, пробежался, чтобы размяться.

После ночной бессонницы и тряски земля под ногами тихо покачивалась. Мы попрощались. Семен снял с белой головы кепку, высунул руку в окошко:

— Счастливо!

…Сижу на чемодане. Гляжу, как суетятся воробьи на асфальте, как поднимается солнце с той стороны, откуда идет самолет. Семен Велихов… Наверное, он уже ссыпал зерно и повернул на дорогу к Русской Поляне… Ночь. Лишних пять рейсов. Подсолнухи в будяках. Свой график… Да, конечно же, это и есть тот самый, кого надо было искать… Даже не поговорили как следует. Вернуться?

— Произвел посадку самолет из Иркутска!.. — металлическим голосом кричит репродуктор.

Нащупываю смятую телеграмму: «Ждем целины. Вылетайте немедленно».

Ну что ж, Семен Велихов, счастливых тебе путей! Кто знает, глядишь, еще встретимся на дорогах…

_{1 января 1961 г.}

Семена

Забыв счет километрам, едем, едем. Морозные иглы забираются в валенки, в рукава полушубка, заставляют спрыгнуть и бежать, бежать, хлопать варежками. Ничком падаешь в сани. Слушаешь, как стучит сердце, скрипит снег под полозьями, как позванивают сосульки на губе лошади. Куда ни глянешь — белое и голубое. Небо и степь. Акмолинская целина! …Колючая стерня под снегом напоминает о тепле, о самых первых, проехавших тут без дороги, о хлебных составах, о тех, кто поселился на этой просторной земле…

Снежный бугор. Чуть-чуть виднеется шиферная крыша. Дымок из тощей железной трубы. В самой середине полей, почти за двадцать километров от совхозной усадьбы, живет в степи человек. Совсем один. Живет еще стайка воробьев под крышей большого амбара, и никого больше. В холодные дни воробьи жмутся к трубе, залетают даже в сторожку.

В тесной комнате постель, накрытая полушубком, закопченный котелок, серебристый пучок ковыля на стене. Возле керосиновой лампы открытая книжка.

На самодельной обложке из рыжего картона надпись карандашом:

«Айвенго».

— Нравится?

— Хороший роман. Третий раз берусь… — Хозяин степ-ной каморки ставит в угол двустволку, ищет глазами, куда бы усадить гостей.

В тяжелых зернах дремлет жизнь до весны.

Акмолинская целина. Голубое и белое — небо и снег. И ветер. Надо задержать снег, сберечь влагу для урожая. Каждый день десять совхозных тракторов бороздят снег.

Зовут его Николаем Васильевичем. Просто же — дядя Коля.

Пятый год дядя Коля служит «семенным сторожем». По утрам он запрягает рыжего Зайчика и едет в отделение навестить семью, забрать харчей. Ночью дремлет над книжкой или заряжает патроны. Иногда выйдет наружу, вскинет двустволку. Рванется к небу огненный сноп, и до самой Караганды, наверное, дрожит от выстрела холодный воздух. Стреляет больше для развлечения, потому что на много километров — ни души. Разве что заячий след увидишь утром возле амбара.

Подшитыми валенками протоптана к амбару дорожка. Каждый день дядя Коля открывает скрипучую дверь и останавливается перед золотым ворохом.

Семена… Всякий человек знает, что значат добрые семена для хозяйства. Дядя Коля не стал упираться, когда его поставили управлять током, а зимой «при семенах быть». Каждый день, тщательно отряхнув валенки, лезет он на золотой ворох, железным щупом берет из глубины пробу. На шершавых ладонях пересыпает тяжелые пшеничные зерна.

— Не греется… Откуда ей греться… Вон какие жарят…

Морозы и в самом деле большие. Дядя Коля затыкает щели под крышей, пригоршнями собирает «насипевший» снег… В маленьких тяжелых зернах спит до весны жизнь. Желтые моря хлеба. Пуды, вагоны. Радость большого урожая дремлет в маленьких пшеничных зернах…

Комком снега сторож прогоняет воробьев, отыскавших лазейку к зерну, и идет в каморку третий раз читать книжку о добром рыцаре…

…Новости сюда идут с опозданием. Дядя Коля с жадностью расспрашивает о Москве, об Акмолинске, и даже о своем совхозе. Жизнь большого хозяйства затрагивает его только краешком, а человеку все хочется знать.

— Целинный край?.. Это вроде новой республики, что ли? — дядя Коля крутит цигарку, думает, потом спрашивает, уверенный, что гость из Москвы все должен знать: — Сам Хрущев, поди, думал, а?..

Дядя Коля растапливает печку. Мы с агрономом присаживаемся поближе к огню, подводим итог маленькому путешествию по совхозу. Продолжаем разговор, начатый три дня назад, о земле, о людях, о семенах, которые должны дать хорошие всходы.

* * *

Первая проблема — люди. С самого начала целины эта проблема не уходила с первого места. Нужны люди! Приезжает их много. Но кому не известна целинная формула: «Прилив — отлив». Прилив — в мае. Сотни людей с чемоданами у конторы. «Да, навсегда. Хочу работать, хочу жениться, корни хочу пустить на земле». А осенью с первой метелью, с первыми морозами — отлив. Опустив глаза, показывают телеграмму.

У всех одно и то же: «Заболела мама». Можно представить, как много людей прошло через совхоз, если сейчас в хозяйстве полторы тысячи рабочих рук. Не всех уехавших можно винить.

Трудностей на целине и сегодня, как зерен на току. Край очень суровый. Жизнь показала: одной романтики мало, чтобы глубоко в землю ушли корни переселенцев.

Полторы тысячи оставшихся — золотой фонд хозяйства. Чтобы житейские корни людей глубже ушли в землю, в совхозе решают много сложных задач.

Жилье. Мало жилья! Что ни говорите, от общежития, если оно даже и образцовое, веет казенным духом. «Человеку нужен уют. Нужен свой очаг, нужен садик возле окошка… Я вот недавно узнала, что в наших краях может расти черемуха. Посадим! Возле каждого дома посадим черемуху, яблони, тополя. На Ишиме дом отдыха построим…» Эти слова директора совхоза Евдокии Андреевны Зайчуковой я записал на общем собрании. В тесном продолговатом зале, увешанном вырезками из журналов, стоял морозный туман. Люди сидели в шапках, а немолодая женщина говорила о тополях и черемухе.

Умный и дальновидный в совхозе директор.

Я подивился и порадовался уважению, с каким относятся к Евдокии Андреевне в совхозе старые и молодые. Дом культуры. Широкий вход с лестницей. Зал для кино, танцевальный зал, большая библиотека, бильярдная, бассейн…

Очень трудное дело — строить на целине.

Трещат бухгалтерские сметы и планы. Не хватает цемента, шифера, кирпичей. Весь край строится, всем надо. «Клуб надо в первую очередь.

Клуб, если хотите, — основа завтрашних урожаев…» — убеждала, просила, требовала. И вот Дом культуры выведен под крышу. В ближайшую зиму не будут люди в шапках сидеть, не будет морозного пара над головами. Повзрослевшие парни и девушки с улыбкою вспомнят «челобитную» карагандинским рабочим: «Это наши огурцы и помидоры сверх плана. Берите для столовой. А нам нужен цемент и шифер. Сверх плана, если можете».

Получили и цемент, и шифер. Строили не один только клуб. Шестьдесят домов выросли за лето. Почти триста семей получили квартиры. В новом году дальше пойдет строительство. Вместе с десятком хозяйских построек вырастут школа-десятилетка, магазин, чтобы не было «отливов». Это для человека, который «решил пустить корни». Это добрые семена будущих всходов.

* * *

Ну а сам человек? Каков он, «средний целинник», решивший хозяйствовать на просторной земле? Об этом парне много написано, рассказано. Его награждали, говорили ему спасибо, случалось, бранили. Иной вчера еще не прочь был подраться, покуролесить — целина! Понадобилось жесткое решето, чтобы отсеять мусор от зелен. Стоящий парень, этот «средний целинник»! Вошел он в хорошую колею жизни.

Но жизнь не стоит на месте. Жизнь предъявляет счет человеку.

Купил совхоз новые кровати. Аккуратные, сверкающие никелем. С пружинными сетками. Поставили в общежитии. Заодно обзавелись свежими белоснежными простынями, наволочками, покрывалами. И что же?.. Не всем понравилось. Бесцеремонные ложились прямо в спецовке на простыни. Другие мнутся: неудобство, куда проще было — в обеденный час, не раздеваясь, приляжешь. Вздремнешь. Та же картина в столовой, в новых квартирах… С какой стороны подходить к этой проблеме? Провели опрос, заглянули в бумаги. Оказалось, многим еще не хватает образования.

Проблема культуры и знаний идет дальше простыней и порядка в столовой. Целина каждый год получает огромное число современной техники. От культуры человека зависят производительность и долговечность сложных машин.

Без промедления, с большими трудностями, правда, открыли в совхозе вечернюю школу. Пошли охотно. Но пороху хватило ненадолго…

В день моего приезда к директору в кабинет зашла учительница. Немного стесняясь гостя, заговорила о школе:

— Придется закрыть… Уже две недели обманываю. роно, пишу рапортичку: двенадцать-тринадцать в классе… А их-то — один-два.

— Примите, какие можно, меры. Если надо, еще неделю обманывайте. Вернусь из Москвы, с пленума — сама возьмусь. Будут учиться! Убедим, поможем, кого надо заставим. Земле нужны культурные люди!..

Открыв эту совхозную тайну, я не боюсь поссорить учителей с районным отделом образования. Вечерняя школа не будет закрыта. Вернется директор с пленума, вернется комсомольский секретарь из отпуска — кого надо, заставят, кому надо, помогут. Да и сами ребята должны понять: просторной земле нужны не только смелые и сильные, нужны люди знающие и культурные. Земля требует этого. В первый, во второй и даже в пятый год пахоты целина щедро отдавала все, что копилось веками. Большого ума от землепашца не требовалось. Нужна была сила.

Силы хватало — закрома ломились от урожая. Теперь же мало одной только силы. Земля начнет мстить, если небрежно будем хозяйствовать. Пришло время над многим подумать. Думать, каким зерном сеять, в каком месте, какие орудия пускать в борозду, чтобы не превратить землю в бесплодную пыль… Надо думать об удобрениях, севооборотах, о сорняках и семенных участках.

В совхозе мне очень понравился новый курс четвертой бригады. В этом году бригада из полсотни парней и девушек будет выращивать семена. Только семена! «Прежние годы не семенами сеяли — зерном! Выбирали участок почище и скашивали на семена», — рассказывает агроном.

Теперь под семена выделена площадь в тысячу гектаров. На участке уже кипит работа. Белеют валы вспаханного снега, темнеют кучи навоза, завозятся удобрения. Вместе с агрономом молодой бригадир Александр Кайзер составил и разослал на опытные станции письма: «Просим прислать для пробы таких-то и таких-то сортов пшеницу, гречиху, просо, клевер…» На семенном поле будут разбиты делянки. Надо получить ответ на вопросы: сколько высевать, как глубоко сеять, что может расти, кроме пшеницы? Надо разгадать загадку «падалицы». Давно замечено: «падалица» на несеяном поле родится иногда здоровее и урожайнее, чем сеяная пшеница.

Много хороших забот у новой бригады.

«Семенной сторож» дядя Коля — самый старший среди молодых. Как только вывезут навоз и перепашут снег, начнутся сортировка и очистка зерна. Дядя Коля с нетерпением ждет этих дней. Кончится одиночество. Целый день в амбаре будут ребячьи голоса, будет трещать движок, будет гореть яркая лампочка в каморке у сторожа. Каморка в этом году пойдет на слом.

Приезжала директорша. Оглядела амбар: «Тесен. Новый большой склад для семян будем строить. Сторожка тоже новой будет. Надо по-человечески жить. Хорошую печь сложим, побелим, приемник поставим…»

Особенно приемник радует сторожа. Любит дядя Коля разговор о политике. Мы с агрономом глядим на часы, а он свое:

— Этот Кеннеди, он, как, ничего?.. Я так скажу: наша держава, что дом новый — есть еще строительный мусор по уголкам, но ведь стружками пахнет! В стену ткнешь — звенит! А у них там уже клопы завелись… Так я говорю, а? — Довольный своим сравнением, дядя Коля еще раз спрашивает, каков этот Кеннеди. Получив ответ, он говорит: «Да-а»… С сожалением открывает заиндевевшую дверь сторож, жмет наши руки:

— Ну, бывайте. Держитесь во-он на тот огонек…

_{Фото автора. Совхоз «Ижевский», Целинный край.}

_{10 января 1961 г.}

Схватка

Двадцать человек встретились в море. Шестнадцать с одной стороны и четверо — с другой. С двумя из двадцати я говорил в один и тот же день.

Анатолий Третьяков в этот день вышел из больницы. Забинтованными руками он приводил в порядок оснастку маленькой лодки. Мы присели на берегу. Не застывший в январе Дон выплескивал мусор на мокрый песок, покачивал лодки и катер у пристани. Легкие волны шлепали в бок катера. Казалось, чья-то ладонь касалась большого и гулкого барабана. Не улетевший на юг скворец сидел на тополе и пел, трепыхая воронеными крыльями. Из Ростова я привез Анатолию хорошую новость: он и его товарищ Юрий Павленко представлены к награде…

С другим человеком я встретился в комнате с железной решеткой. Он очень скупо и нехотя отвечал на вопросы: «Да, вышел в ту ночь на лодке из Таганрога…». «Да, судился до этого…»

Антон Делентьев с пистолетом в руках останавливал ночью людей. После тюрьмы поступил на работу. Но вот снова — окно с решеткой… Антон крутит пуговицу на фуфайке. Он не хочет рассказывать…

* * *

Ночью под Новый год от Рогожкинской пристани отошла моторная байда. В лодке рыбачьего патруля сидели четверо: Владимир Худяков, Михаил Солдатов, Юрий Павленко, Анатолий Третьяков. Погасив фонари, байда прошла камышами и двинулась курсом в море. Рыбачий патруль совершал обычный «обход» заповедника. Моторист Третьяков убавлял и прибавлял скорость, иногда глушил двигатель, чтобы прислушаться. Трое других вглядывались в темноту.

Сырые и холодные тучи бежали над самой водой. Изредка мелькала луна, отодвигая чернильную липкую тьму. Байда делала дуги и полукольца, «прочесывая» море…

На одном повороте Павленко передал бинокль старшему в лодке:

— Справа три байды… тянут «кота»…

Третьяков Анатолий, участник схватки, моторист рыбачьего патруля.

Патрульная лодка сделала разворот…

Тут я должен остановиться и рассказать, где и почему произошла эта полночная встреча.

Дон, испетляв степи, собрав воду сотен ручьев и речек, под Ростовом течет величаво и широко. Море тихой воды плывет мимо ветел с грачиными гнездами, мимо рыбачьих пристаней и тоней, мимо станиц. Под Азовом большой воде становится тесно. Река дробится на рукава и протоки, ерики и заливы. На берегах и островах — лет камышей. Камышовые джунгли, непроходимые, непролазные! Среди зарослей более чем тридцатью рукавами сливается Дон с азовской водой. Устье Дона — самое рыбное место. Весной через ерики и протоки рыба из моря устремляется вверх по реке. Камыши шевелятся от рыбьего переселения. Идут белуга, осетр, лещ, сазан. В весеннее время голыми руками можно взять рыбу. К зиме нагулявшие жир косяки возвращаются в плавни. Ищут «квартиру» и в море, недалеко от устья реки. Большие подводные ямы зимою полны рыбы. На самом дне многопудовыми бревнами лежат сомы, потом «горизонт» судаков, сазанов, «горизонт» лещей. Оцепеневшая, почти без движения, стоит рыба на «зимней квартире». Очень заманчивая штука — разведав яму, запустить туда руку!

В один замет добычу не увезешь целым обозом — сотни пудов!

Люди Давно изучили повадки рыбы. Зимние ямы можно выгрести за один год. Но тогда весною уже не пойдут нереститься вверх по Дону косяки судаков, осетров и лещей. Больше ста лет специальный закон охраняет рыбу от жадной руки. В 1835 году устье Дона и прибрежные воды Азовского моря объявлены заповедником.

Более ста лет весельные, парусные, теперь же моторные лодки рыбачьего патруля стерегут рыбу от браконьеров. Застигнутый на месте, разбойник изворачивается, пытается откупиться, грозит. Иногда в ход идут нож и пули…

…На этот раз «рыболовы» решили не даться в руки. Заметив погоню, быстро утопили «кота» с рыбой и дали газ. Две лодки нырнули в темноту, третья замешкалась, и патруль «сел ей на хвост». Началась гонка, попросту говоря, моторное состязание, в котором патруль не всегда победитель. У браконьеров отличные двигатели, всегда отличные на ходу лодки. Бывает — только шапкой помашут. На этот раз Анатолий опробовал новый мотор.

Зрителей гонки не было. Только луна, челноком нырявшая в рваных тучах, видела, как лодки уходили все дальше в море, как медленно сокращался разрыв между лодками. При вспышках ракеты было видно: на передней суетятся пять темных фигур. На задней байде сидели пригнувшись. Чтобы уменьшить сопротивление ветра…

— Прыгаю первым!..

Лодки поровнялись. Третьяков и следом за ним Павленко метнулись в чужую лодку. Пятеро подняли руки. Скорее к мотору… Браконьерский мотор чихнул и умолк. Лодку взяли на буксир.

Часа через два патруль вернулся бы в Рогожкино, но в темноте вдруг послышался стук двигателей. Взвилась кверху ракета. Голубоватый свет вырвал из темноты клочья тумана и две пенившие воду моторки.

— Идут на выручку, — сказал Худяков.

Зашептались и браконьеры:

— Идут на выручку…

— Павленко, ты остаешься с этими, а мы навстречу…

Павленко остался в чужой лодке. Пять пар лихорадочно возбужденных глаз следили за каждым его движением.

По-прежнему низко над самой водою летели тучи. Лодку покачивало. Пятеро сидели насторожившись, прислушиваясь к удалявшемуся гулу: лодки повернули, патруль «сидел у одной на хвосте»…

Текли томительные минуты. Павленко сжимал вспотевшую рукоятку нагана и силился вспомнить: два или три патрона в запасе? Вдруг на горизонте взвился огненный столб. Ни криков, ни шума. Только зарево над водою. Приподнялись хозяева лодки. Встал на корме и Павленко. Где-то там были трое его друзей.

…Моторист Третьяков и на этот раз выиграл гонку. Он стоял, согнувшись, на носу лодки, выбирая мгновение для прыжка. Пелена дыма из выхлопной трубы прятала чужую лодку.

— Чуть лево руля! — крикнул он старшему Худякову.

В эту секунду браконьерская лодка метнула фонтан огня. «Бензин!» — мелькнула мысль.

Факелом вспыхнули ватные брюки, шапка, фуфайка. Защипало лицо и руки, потемнело в глазах. Огненные языки лизали лодку. «Скорее в воду…»

Анатолий служил во флоте, но никогда не видел пожара на море. «Сейчас, сейчас огонь доберется до бака с бензином…» Ледяная вода сковала руки и ноги. Горело лицо. Набухшие фуфайка и брюки камнем тянули вниз. В бензиновом костре мелькали фигуры его друзей. Где-то очень далеко стучал браконьерский мотор…

Из-за огня на лодке не в первую минуту хватились товарища. Нашли его обгорелым, окоченевшим. Еле-еле держался…

По сигналу ракеты определили стоянку первой браконьерской посудины. Сдав нелегкую вахту, Павленко связал лодки буксирным тросом.

— Скорее к пристани!

Люди нуждались в срочной врачебной помощи…

* * *

У прокурора на столе толстая папка документов и показаний. Поймана крупная браконьерская шайка. Шестнадцать фамилий. Есть новички, есть матерые преступники, не один раз выходившие на разбой.

Под первым номером в делах прокурора — Фомин Георгий Работник конторы «Утильсырье» в Таганроге. Судился за изнасилование. Имеет большой дом, телевизор, приемник, хорошую мебель, ковры, автомобиль «Победа», грузовую моторную лодку ценою в несколько тысяч… Эта кошка хорошо понимает, чье мясо съела. Фомин скрылся, бросив нажитое грабежами добро, бросив семью. Он ходит среди нас где-то, прячется от закона…

Делентьев Антон. Был наказан за грабежи. Но не унялся — очень добычливыми оказались прогулки на лодках. Это он, Антон Делентьев, плеснул в патрульную лодку подожженный бензин. Это он вслед за этим кинул в пылавшую лодку канистру с бензином…

Борис Ковалев. Изменил Родине в сорок третьем. Это он подавал спички Делентьеву…

Стаценко Григорий. Судился за браконьерство…

Воротников Виктор. Судился за браконьерство…

Шестнадцать фамилий в разбойничьем списке. Базой «флотилии» служил Таганрог. На «членские взносы» куплены большие лодки, моторы, орудия лова. На берегу «на стреме» разбойников ждали надежные люди. В случае опасности на высоком столбе зажигался условного цвета огонь.

Следствие продолжается. Выявляются новые подробности разбойничьей вылазки…

Газета не первый раз выступает против грабителей природы. Не один раз было доказано: браконьер — злейший враг. Ради наживы браконьер не остановится перед убийством, у него не дрогнет рука спалить хату у честного лесника, подстеречь егеря на тропинке…

«До каких же пор мы будем только негодовать?» — спросит читатель. В самом деле, до каких?

С этим вопросом, прилетев из Азова, я обратился в Министерство юстиции. Ответ министерства надо набрать особым шрифтом: «Выступления газет, голос нашей общественности очень помогли юристам при составлении нового Кодекса наших законов. В старом своде законов наказание за браконьерство было действительно очень мягким — незначительный штраф. Новый Кодекс, вступившей в силу с января этого года, не балует браконьера. Узнав сумму штрафа, он подумает: стоит ли пускаться в разбойничий промысел? Пойманный на реке вторично, браконьер рискует получить строгую меру взыскания — четыре года тюрьмы и конфискация всего имущества… Нелегко будет жить при новом законе и сухопутным грабителям…»

Со всей строгостью закона надо судить любителей поживиться из кладовой нашей природы. И, конечно, все мы должны быть признательны и благодарны смелым людям, хватающим грабителей за руку. Мы должны помогать им, должны уважать их нелегкий и беспокойный труд. Еще раз хочется назвать смелую четверку ростовской рыбоохраны: Владимир Худяков, Михаил Солдатов, Павленко Юрий, Третьяков Анатолий.

Двое из эти парней представлены к награде за храбрость. Газета поддерживает ходатайство. Смелые защитники народного добра достойны награды.

_{Фото автора. Азов. 28 января 1961 г.}

Утренний разговор

Галя Макеичева, Логунова Галя и Саша Верещако. Они только что встретились. Много хочется сказать друг другу этим молодым людям с очень похожей судьбою…

* * *

У всех троих была бессонная ночь. На самолете и в поездах они спешили в Москву. Первый раз в Москву. Первый раз в жизни по большому делу в столицу ехали трое этих друзей. В гостинице толчея. Хлопают двери. Новые и новые делегаты.

— Галя Макеичева! — окликает дежурная.

К столу с маленьким чемоданом подходит девушка.

Целую ночь я дежурил в гостинице. Ждал ее. Но если бы не окликнули, не узнал бы. Я видел ее в полушубке, в здоровенных валенках и мужских рукавицах. Теперь она в нарядном платье, с черной сумочкой. Увидела — улыбнулась… Читатели нашей газеты, наверное, помнят улыбку Гали Макеичевой. Об этой костромской девушке я рассказывал в очерке «Дочь коммуниста».

Письмо Гали Макеичевой в Центральный Комитет партии читали с трибуны недавнего партийного Пленума. Теперь костромская свинарка вместе с сотней других сельских парней и девушек приехала на комсомольский пленум.

— Одну минуточку! — вместе с дежурной Галя листает длинные списки, ищет фамилию и вдруг, забыв смущение, хлопает в ладоши: — Приехали, приехали!

Бежим по этажам, ищем нужные номера на дверях. Ищем Галю Логунову и Сашу Верещако…

И вот все трое вместе. Раннее утро. Первые троллейбусы под окнами. Первые звуки на улице. Как будто не было бессонной ночи.

— Ну, расскажи!

— Ты расскажи!..

После газетного очерка Гале Макеичевой пришло более тысячи писем. Писали солдаты, рабочие, девушки из Молдавии и Сахалина, писали отцы и матери. Одно письмо было из Витебской области: «Меня тоже зовут Галею. Мы очень похожи с тобой, подружка…» И еще одно письмо из Белоруссии, от парня: «Ты молодец, Галка!..»

В письмах, кроме хороших слов, шел разговор о делах в белорусском селе и совхозе. И вот две свинарки и белорусский парень-строитель встретились. Как много общего в судьбе этих недавних школьников! Галя Макеичева, как помните, аттестат зрелости получала вместе с квитанцией за первые тонны сданной свинины.

1200 голов откормила за год Галина Макеичева. А вот результат витебской Гали — 1241!

Почти в ногу шли две эти Галки. Почти ровесницы. Почти одинаковые трудности у обеих. Были и слезы, и первые радости, и поздравления, и снова трудности.

— И у тебя руки обветренные… — говорит Галка витебская.

Костромская Галя не отвечает, только кивает головой и улыбается. Подружка и без слов понимает, сколько забот у этих рук.

— За зиму мотор освою, — говорит костромская, — косою махать не придется. Оседлаю косилку — за десять минут на день клевера. Кормушки по моим планам уже сейчас перестраивают. Легче будет…

И витебская Галя говорит о планах. Новый свинарник строят. Механизация предусмотрена. Больше времени для песен останется. Витебская Галя — певунья. И десять ее подружек на ферме тоже певуньи. Во все отделения Полотского колхоза ездит Галя со своей певчей бригадой. Она и тут, в гостинице, не прочь бы спеть.

— «Чередочек» знаете!.. Есть такая веселая песня… А на пленуме можно? — озорно поднимает Галка глаза в мою сторону.

Я отвечаю, что не был на пленумах, а на съезде пели.

— Ну, ладно. Увидим.

— Мне выступать поручили, — говорит костромская. — Волнуюсь, ужас!.. Ты сколько в этом году берешь?

— Две тысячи.

— А я полтора. Подумала — не смогу больше. Сдаю в институт документы. Надо по силам…

— Я тоже в техникум поступила.

Подружки разглядывают платья друг друга, подписывают друг другу карточки. Потом костромская Галя на обрывке листка показывает, как думают перестроить откормочный лагерь в совхозе, как будут подвозить воду, где будет храниться силос…

В разговор вступает третий участник встречи — Александр Верещако. По строительству он может дать лучшие рекомендации — техник-строитель, секретарь комсомольский в колхозе!

Саша солидно рассказывает, сколько коровников, сколько птичников, сколько домов построено и будет построено.

— Года три назад моя профессия в колхозе была без надобности. А теперь в штат взяли…

Без нашего брата-строителя теперь ни шагу…

— Выступать будешь?

— Погляжу. О строительных делах стоит сказать…

Вот так протекал утренний разговор, записанный на десятом этаже московской гостиницы. Трое друзей, трое молодых деревенских хозяев знакомились, готовились к большому разговору на комсомольском пленуме.

_{9 февраля 1961 г.}

В трех шагах от берлоги

Первый раз я услышал о нем в Иркутске. За столом у охотника ели медвежатину, говорили о медведях, о медвежьей охоте.

— А Мельникова знаете? — спросил немолодой соболятник с отметкой звериной лапы на голове. — Ну-у!.. Это же бог по медведю…

Вернувшись в Москву, я стал разыскивать «бога». Это оказалось нетрудным делом: Мельникова в Москве знает каждый охотник. Но «бог» несговорчив:

— На охоту? А вы знаете, это совсем не плюшевый мишка, — рычал в телефонную трубку насмешливый голос. — Нет. Никого не беру… Раз десять звонил, уговаривал. Ни в какую! Я готов был уже плюнуть, как вдруг он сам позвонил, в полночь:

— Вы, как медведь, упрямый… Ладно, беру. Приезжайте…

Зовут его Павлом Григорьевичем. Небольшого роста, коренастый, с густым хриплым голосом, спокойный и добродушный. Здороваясь с ним, я улыбнулся:

— Вы ведь и сами на медведя похожи…

— Ладно, ладно, держи мешок…

Укладываем банки с консервами, ветчину, патроны с пулями «дум-дум». Веревка, буханки хлеба, ножик, порошки от кашля (чтобы не спугнуть при подходе), кассеты с пленкой, сахар, спички, иголка с ниткой… В боковой карман Мельников аккуратно кладет бинты и склянку с йодом.

— Необходимо?

— Все может быть… Вот почитайте…

Расправляю у лампы измятый листок, доставленный почтой из валдайских лесов от старого охотника Семена Леонтьева: «…Очень зол. Ростом — годор пять-шесть, не больше. Но лютый!.. Летом трем коровам хребты сломал, в казенную лошадь вцепился — почти до самой сторожки висел на гриве. Бабы за клюквой с опаской стали ходить: того и гляди насядет… На овсах стрелял его дважды, но, видно, глаз начал шалить. Ушел. Верст за двадцать ушел. К осени опять объявился. Двух лосей порешил и телушку у кума Митрохи…

По первому снегу я его выследил. Хитер зверина! По своему следу задом шел, потом — прыг в сторону шагов на семь… В поваленной осине берлога! Середина сопрела, так он в дупле. Приезжайте. Будет охота!»

— Да, совсем не плюшевый мишка, — подумал я вслух, сворачивая письмо.

— Совсем не плюшевый, не плюшевый, — подтвердил помогавший нам снаряжаться старик с большим носом и бороденкой, как у Христа. — Вот, извольте полюбопытствовать, — старик закатал рукав и показал шрам выше локтя, — при старом еще режиме зубов отведал. Князь Оболенский струсил, ружье уронил, я, как егерь, выручать кинулся. Ну, и встретились… Слава богу, ножик хороший случился…

Сборы закончились под самое утро. Перед дорогой легли вздремнуть. «Медвежий бог» сладко храпел, а я считал цветы на обоях и силился представить себе берлогу… Мы спим, и он спит. Толстый от лосиного мяса… Как это он может забраться в дупло? Правда ли, что лапу сосет?.. На севере медведя умкой зовут. И правда ведь умный — задом по своему следу вернулся…

Наконец засыпаю. Снится валдайский лес, снится охота. Подкрались будто к берлоге — пустая! В берлоге… медвежья записка: «Дураки. Ни пуха вам, ни пера»…

…Пятнадцать часов трясемся в кузове попутной машины — едем к Валдаю…

* * *

Деревенька на краю света. Семнадцать потемневших от мокрого снега деревянных дворов. С большим миром связывают деревеньку сорокаверстная дорога болотами и антенны над крышами. Главный промысел жителей — клюква. Собирают ее десятками тонн. Мужчины еще и охотятся. Бьют норку, куницу, выдру. Медведя бьют редко. Медвежья охота — праздник.

В избе деда Семена собралось полдеревни.

Ребятишки воробьиной стайкой жмутся у двери, глядят на мешок, в котором, кроме патронов и хлеба, есть еще разные вкусные вещи. Молодые парни держатся независимо, помалкивают.

Старики — на скамейке. Смешно держат двумя пальцами папиросы, говорят неторопливо, степенно. Синий дым над лампою. Сладкий, желанный для всех разговор о медведях, о предстоящей охоте.

Украдкой достаю книжку и карандаш. Разговор оживляется. Краешком глаза каждый следит за книжкой: его ли мысли пишу? «Медвежью энциклопедию» можно было бы писать по этому разговору: «В берлоге медведь не ляжет мордой на север, только на юг». «…Брешут, лапу не сосет. Сколько ни били, всегда сухая». «Сам гора, а медвежата родятся с кулак»… Мельников молчит, прихлебывает чай. Когда он вставляет слово, все умолкают. Мельникова и тут знают: «Тридцать штук положил!»

Полночь. Глядим на часы. Старики нехотя поднимаются. Остаются шесть молодых охотников и сверх жребия еще дед Иван по прозвищу Лось. Этот почти девяностолетний старик с ласковыми голубыми глазами необыкновенно высок. За рост и длинные, как жерди, ноги его, наверное, и нарекли Лосем. В избе Семена стоит он согнувшись. Седая голова упирается в потолок. Никто не ходил по здешним болотам больше, чем Лось. Ему смертельно хочется попасть на охоту. Он, как мальчик, моргает глазами, боится, что не возьмут. Все молчаливо соглашаются взять Лося…

За секунду до выстрела.

Утром пьем чай. В темноте, ощупью, кладем в сани ружья, привязываем сзади легкие нарты. Гуськом вслед за подводою уходим к лесу. Из крайней избы голос: «Ни пера вам, ни пуха!»

Идем по мягкому липкому снегу. Сбоку утопают в сугробах четыре собаки, натасканные по медведю. Свинцовый рассвет. Низкие облака цепляются за черные верхушки елок и оседают где-то за краем болота. И края не видно. За горизонт уходят чахлые кусты и желтый камыш. Все засыпано снегом. Стоит чуть оступиться — попадаешь в полную ржавой воды воронку. То и дело снимаем резиновые сапоги, выливаем воду и меняем носки. Сбоку нашего следа — остатки войны: скелеты машин, дырявые немецкие каски…

Дед Лось знает в этих местах каждую кочку, каждое озерцо. Без похвальбы рассказывает старик об убитых лосях, медведях, о том, как проводил разведчиков по этим болотам. Под Новый год старик продал старую «тулку» и теперь, кажется, первый раз идет с палкой вместо ружья.

— В нашем краю мало дорог, зато медведь, лоси… — рассуждает дед. Идти ему трудно. Я отстаю от охотников, чтобы Лось не чувствовал себя одиноким на этой, может быть, последней для него медвежьей охоте…

Большими островами на белом болотном море темнеет лес. Округа так и называется: Острова. На одном непроходимом острове мы оставляем лошадь и делаем первое совещание.

Проверяются ружья, пристегиваются патронташи. Я протираю ваткой объективы. Дед Лось с любопытством разглядывает необычный наряд, который натягивает на себя Мельников: тонкая, в зеленых и желтых пятнах рубашка и белые, под цвет сугробов, штаны.

— А я всю жизнь вот в этом пиджаке стрелял, — не то с гордостью, не то с сожалением говорит Лось.

…Еще одно совещание. До берлоги километра четыре, но все говорят почему-то вполголоса. Уточняем план «осады берлоги» и снова идем. Опять непроходимый остров. Поваленные бурей осины. Плотный строй елок, мелкий березняк, вывороченные, похожие на медведей корни деревьев. Все это покрыто белыми подушками снега. Тишина-а… Любопытная белка повисает над головой и долго глядит блестящими черными бусинками. С березы шумно поднялись два черных тетерева. Никто даже головы не поднял — идем на медведя! Только мы с Лосем провожаем глазами шумные крылья. Под ногами упругое, как перина, болото, наступишь на кочку — красными пятнами расплывается клюква. Кладем в рот холодные кислые ягоды…

* * *

«Хозяин берлоги», дед Семен, делает условные знаки: близко! Собираемся в крут. Ни одного звука. Семен чертит на снегу крут, в середине делает метку. Все понимают — берлога!

Мельников сдирает ногтем пушистую метелку камыша, кидает кверху. Потом колдует над компасом. Всем ясно: определяются ветер и южная сторона, куда непременно выскочит зверь.

Шепотом предлагаются и отвергаются варианты подхода. Наконец сговорились. Пять человек во главе с Лосем рассыплются цепью с утла квартала — «наперерез зверю»… Дед Семен, Мельников и я будем подкрадываться. Двое парней пойдут следом за нами и после выстрела пустят собак…

От наших ног в снегу остаются глубокие ямы. Идем след в след: Семен, потом Мельников, потом я с фотокамерой и запасным ружьем для стрелка. Жарко. Скидываю полушубок и остаюсь в одном свитере. Необхватные ели стоят сурово, как на шишкинских безлюдных картинах.

Такие же великаны лежат под ногами вповалку.

Бурелом, коряги. Зеленые бороды мха липнут к одежде. В трех шагах человека не видно. Где тут найти занесенную снегом берлогу?! Тут целый паровоз можно спрятать и не найти. Но дед Семен знает, что делает. Вот он нагнулся, поднял палец… Зарубка на елке. Цепочка зарубок.

По первому снегу Семен выследил зверя. Уходя от берлоги, через каждые пять шагов делал пометки на березах и елках.

— Вот тут он лося прикончил, — шепчет Семен.

Еще два десятка тихих шагов. Стучит сердце. Тикают часы на руке. Стучит черный дятел над сухой березой. Наконец Семен замирает…

Занесенная снегом толщиною в хорошую бочку осина. Недалеко от корня чуть заметна проталинка. Ставлю «телевик» и, замирая от чересчур громких щелчков, делаю снимки.

Краешком глаза вижу, как медленно поднимаются ружья. Зверь, конечно, слышит нашу возню, но встать не решается — уж больно хороша постель в старой осине… По знаку отскакиваю назад. Хлопок в ладоши, и почти в то же мгновение гулкий разрыв тишины. Почти не заметил, как рыхлым пирогом вздулся снег над осиной, как что-то черное с ревом встало и, нюхая воздух, двинулось в нашу сторону… Где-то, за самой спиной, неистово рвутся, захлебываются злостью собаки. Вот метнулась одна. Мельников медлит со вторым выстрелом, чтобы я успел щелкнуть. Но где там — гущина! Три черных вихря разметают сугроб. Рев и предсмертный визг Соболя.

Медведь не хочет сдаваться. В бешенстве рвет зубами рану у задней ноги. Собаки повисают на гриве, кубарем падают в снег от взмаха когтистой лапы. Медведь встает на дыбы — и опять в нашу сторону. Выстрела нет. Из-за меня не стреляют, из-за меня медлят… Проклятая гущина! Если б на той вон прогалине… Словно угадав это желание, медведь вдруг крутнулся волчком и, отбросив собак, припадая на разбитую пулей ногу, кинулся на прогалину.

— Упустили! Упустили! — истошно кричит Семен.

Но собаки достали. Свалка. Два снимка «телевиком» и выстрел… Все это длилось, может, сорок, может, пятьдесят секунд.

…Разглядываю берлогу. Мельников с подчеркнуто спокойным видом продувает ружье. Семен интересуется медвежьей лапой.

— Он! Его на овсах стеганул, вот метка… Живуч!

Возбужденные молодые охотники пробуют приподнять зверя. Старик Лось рисует палкой по снегу какой-то узор.

— Да-а, одним медведем меньше на Островах…

Все почувствовали вдруг усталость, заторопились домой. Опять лесной бурелом, мятая клюква под сапогами, хлопанье тетеревиных крыльев и водяные ловушки на болотной тропинке. Двадцать километров до дому. Но какой охотник пожалуется на усталость!

Вечером у самовара шумно обсуждаем облаву. Особенно доволен Семен:

— Чуть не ушел, чуть не ушел!..

Старик Лось отказался от чая. Выпив «чарку с устатку», он вышел на улицу. В открытую форточку слышен гам ребятишек и баб — вся деревня пришла поглядеть зверя.

— У, вражина! — взвизгивает баба, хозяйка задранной летом коровы. — Зубы-то, зубы-то — шилья!

— Да-а… — слышится вздох старика Лося. — Одним медведем меньше на Островах.

_{Фото автора. Новгородская обл.}

_{12 февраля 1961 г.}

Грач — птица весенняя

В Ахунах учатся сто двадцать девушек и один парень, Александр Королев. В шутку они называют друг друга студентами, хотя, конечно, какие ж студенты, если, как первоклассникам, ставят отметки в журнал и вызывают к доске.

Они приехали в валенках. В Ахунах лежали сугробы, и только один-единственный грач хозяйничал на старой березе. В ветках свистел холодный ветер, раздувал перья и забивал старое гнездо колючим снегом. Грачу повернуть бы назад, переждать холод, но это был упрямый грач.

Он знал, что весна уже тронулась в путь. Он улетал на проталины, ковырял озябшими лапами землю и усердно чинил гнездо на березе. Люди поднимали глаза кверху и улыбались: прилетел… Значит, весна…

Девушкам и одному парню раздали синие, как мартовское небо, тетрадки. Первый урок провела Люба Перегудова, землячка, о которой сам Хрущев сказал: «Молодец, Люба!», о которой писали газеты и говорили по радио.

На этом первом уроке тетрадок не открывали. Запоминалось без записей, потому что это и не урок был, а так просто — девичий разговор.

Сто двадцать девушек и один парень увидели Любины озорные глаза, ситцевую в цветочках косынку, обветренные руки.

— Ростом ниже меня, — шепнула подружке самая маленькая из ста двадцати — Маруся Алябина.

«Да совсем обычная, такая же, как и мы», — подумали сто двадцать девушек и один парень. Это было самое главное, что надо было усвоить на первом уроке.

Говорили на этом уроке о тощей и жирной земле, о тракторе «Беларусь», о кукурузных квадратах, нормах высева и прочих премудростях кукурузного дела. Сто двадцать девушек и один парень поняли, что «Любина кукуруза» может расти по всей области, а трактор «Беларусь» будет слушаться девичьих рук. Но надо, конечно, учиться… В день первого урока ярко светило солнце. Когда провожали Любу, грач на березе чистил перья и совсем по-весеннему пел нехитрую грачиную песню. Из-под осевших сугробов на дорогу текли первые робкие ручейки.

Сколько новых непонятных и пугающих слов: «карбюратор», «картер», форсунка»… Испугалась этой премудрости Тая Дуранова. Тихонько собрала чемодан — и ночью на вокзал.

Через три дня вернулась: «Застыдили в совхозе»…

Пишут сто двадцать девушек трудные слова в тетрадку. Парню легче. Парням техника легче дается. Оттого к парню за консультацией нет отбоя. Сообща промасленными руками разбирают и собирают карбюраторы, картеры и форсунки.

Приходят из института студенты, тоже закатывают рукава. Показывают, объясняют.

Появились в журнале отметки. У парня, конечно, пятерки. У девушек — разные цифры в журнальных клетках. Пятерки у Вали Сукмановой, у Гали Власовой, у Нины Бибаевой. У Раи Жуковой тоже пятерки. Рая Жукова — уважаемый человек. Год назад ее выбрали в Верховный Совет республики. Ее кукуруза с перегудовской спорила. Рая хорошо поняла: на кукурузном поле нужна машина. И надо уметь управляться с этой машиной. Вместе с подружками депутат республики копается в промасленных «железках», которые, если собрать правильно, прекратятся в послушную и легкую «Беларусь».

Девушки уже знают, какая это машина. Уже две недели по три часа ежедневно сидят они за рулем. Рядом, правда, инструктор — опытный тракторист сельскохозяйственного института.

Но девушки и без инструктора уже аккуратно проезжают узкие «ворота» из колышков, оставляют ровный, как по линейке, след на снегу. Это очень важно, чтобы след — как линейка. Это значит — хорошие получатся квадраты на кукурузном поле.

После трактора подойдет очередь сеялки, разных навесных механизмов, потом краткий курс агротехники. А когда высохнет луг за Акунами, сто двадцать девушек и один парень начнут учебный сев. Будут у девушек и Сашки Королева экзамены по всем правилам. И уже этой весной посеют они на родной пашне первые семена.

Поселок Ахуны стоит на горке. Глянешь сверху — тают в весеннем тумане синие зубцы леса. Оттуда, из-за синих зубцов приходят в Ахуны голубые конверты. Матери просят не утомляться и вовремя ложиться спать. Председатели из колхозов пишут: «…сто гектаров отвели для звена. Возим удобрения. Ждем…» Ждут девушек хлопцы в пензенских селах. Конверты от них узнают по почерку, и письма читаются моментально. Я не спрашивал, что пишут девушкам хлопцы. Я подумал: не худо бы и хлопцев послать в Ахуны учиться. Механизированные звенья… Почему же сто двадцать девушек и один парень! Парню легче понять премудрости техники. Ему, как говорят, и карты в руки. Очень хорошо, если девушки сядут за руль. Но и парню в механизированном звене самое место.

…Растаяли сугробы в Ахунах. На площадке за тополями с утра до вечера снуют красные и голубые «Беларуси». Ровные, как по линейке, следы от колес. Сто двадцать девушек и один парень прокладывают след по талону снегу.

На берегу возле площадки набухли почки. Шапками висят на ветках грачиные гнезда. Возле каждого гнезда появился хозяин. Солнечными днями с утра до вечера стоит над Ахунами грачиный грай. Поди найди среди весенней стаи того разведчика, которому холодный вечер ерошил перья. Не узнать теперь смельчака среди веселой и хлопотливой стаи…

Ахуны, Пензенская область. 1 апреля 1961 г.

Люба, Любушка…

О Любе уже писали. Снимали ее для кино и газет. Немного избаловали. Я сказал ей об этом. Она не обиделась. Она сказала, что в двадцать пять лет у человека должно хватить ума не задирать носа. А если и заметили что, то сами и виноваты.

Один то прибавит, другой — еще что-нибудь. Поневоле… — И рассмеялась. И весь ее озорной, веселый характер проглянул в улыбке, в привычке глядеть собеседнику прямо в глаза. Вот она перед вами, Люба Перегудова. Девушка из деревни Ново-Студеновка.

В Ново-Студеновку я приехал в самое растополье. В лесу, у дороги, лежал снег, а на буграх грачи уже делали ревизию пашням.

В ложбине, за Любиным домом, первые чибисы радостно спрашивали: «Чьи вы? Чьи вы?..»

В новом со смолистым запахом доме живут трое: Люба, Любина мать и на правах брата — Любин племянник Колька, мальчишка с пионерским галстуком. Видимо, по вкусу жильцов и портреты на бревенчатых стенках: темная икона в углу, портрет Фиделя Кастро возле окошка и большая, в рамке, фотография немолодой женщины с полным и добрым лицом.

— Долинюк?

— Долинюк…

Запиваем молоком сладкие кукурузные зерна и по косточкам перебираем несложную Любину биографию. В разговор изредка вставляет слово Любина тетка, Ксенья Фроловна Горина.

Для Любы тетка — не только родственница.

Ксенье Фроловне было столько же, сколько Любе сейчас, когда по пыльной дороге между стенами ржи провожала брата. Печальные были проводы.

Солдат обнял жену, по очереди обнял пятерых ребятишек. С сестрой солдат долго шел рядом:

— Матрена у меня слабая… Не дай пропасть ребятишкам. Надо, чтобы от земли не ушли. Может, на комбайн заместо меня?

Много солдат не вернулось с войны. Но не пропали без них ребятишки. Не пропали, не отошли от земли дети Матвея Горина. Выросли, построили дома в Ново-Студеновке. Поженились и вышли замуж. Племянники могли и забыть тот день и ту дорогу во ржи. Но она-то хорошо помнит. Она проплакала всю ночь после дорог. А утром приколотила кресты из досок на окошках маленькой своей хаты и принесла тощие узелки в дом к ребятишкам. В тот же день она робко постучалась к директору МТС:

— На комбайн… Вместо Матвея… Можно?

Никто не знает, никому не рассказывала, сколько слез упало вместе с каплями масла на шестеренки старого «Коммунара». Один класс грамоты… Еле-еле выводила фамилию печатными буквами: Горина. Какая уж там учеба! Все ощупью. Но старенький «Коммунар» сдался. Послушался. Пошел по полю. А следом бежали шестеро ребятишек и кричали: «Поехал, поехал!»

Шестой была Люба. Она тоже без отца осталась и тоже тянулась к ласковой и доброй тетке.

Старенький «Коммунар» оказался вдруг самым надежным работником. Он не останавливался, он работал с утра до вечера.

Деньги, хлеб, награды и подарки Ксенья приносила в дом, где жили племянники, где вслед за матерью ребятишки звали ее ласково и уважительно: кормилица. В горячую пору ребятишки несли ей в поле узелок с харчами.

Ксенья ужинала, расстелив платок на стерне.

Ребятишки просились ночевать в поле. Иногда Ксенья разрешала. Племянники укладывались рядком на соломе. Августовские звезды падали в рожь.

— Ксень, а звезды подожгут поле?

У Ксеньи хватало сил только провести огрубевшей ладонью по волосам девочки. Однажды на полевой стан вернулся из другого района гостивший у тещи тракторист. Он высыпал возле костра что-то похожее на круглые желтые поленья и сказал:

— Кукурузные початки. Налетай!

Повариха, беженка с Украины, покидала початки в соленую воду. Пока разгорался огонь, она расхваливала диковинную еду, диковинное растение — кукурузу.

Любе не понравилось угощение. Ей было девять лет. Даже опытный кудесник не мог бы предсказать тогда, что именно за эти початки получит Люба орден, что о ней будут писать в газетах и самый уважаемый человек в государстве скажет о ней: «Молодец, Люба!»

* * *

Моя «раскладушка» — рядом с Колькиной кроватью. Просыпаемся оба от стука и шепота в форточку:

— Люба! Люба!..

Слышно, как за перегородкой одеваются, плещет вода в умывальнике, скрипят резиновые Любины сапожки. Потом вспыхивает фонарик. Желтое пятно света скользнуло по бревенчатой стенке, по темной иконе в углу, по бороде Фиделя Кастро, осветило медали на груди Долинюк и остановилось на ходиках. Шесть часов…

Скрипнула дверь. Слышны два голоса. Загрохотал и поехал от дома трактор. Ксенья Фроловна заходит в комнату, говорит о чем-то с Любиной матерью.

— Люба новый трактор осваивает? — спрашиваю я у Кольки.

Он прыгает с кровати, начинает делать зарядку:

— Уже вовсю ездит… На «Беларуси» легче, чем на этом… И меня научить обещала…

…У каждого из нас много учителей. Став на ноги, мы вспоминаем детство и юность, и в этих светлых воспоминаниях на первом месте — учитель, наставник, советчик. Он, может, и не делал тебе строгих внушений, не поучал. Он просто жил рядом с тобой своей жизнью, он показал тебе, как надо жить.

Простая, почти неграмотная женщина Ксенья Фроловна Горина не дала племянникам «отойти от земли». Научила Любу, ее сестер и братьев любить землю, научила трудиться. Они выращивают сейчас кукурузу, ходят за птицами и коровами, построили дома, и все у них ладится и хорошо идет.

В прошлом году зашла Люба к тетке:

— Ксень, хочу на трактор. Руками теперь немного сделаешь…

Тетка не стала ни советовать горячо, ни отговаривать. Взяла Любину руку, положила в свою ладонь:

— Если думаешь парней завлекать крашеными ногтями, то лучше не надо на трактор… Масло… Не удержится краска…

Люба стала ходить в мастерскую, сидела по вечерам над промасленными тетрадками. Отшучивалась, когда подсмеивались, и плакала втихомолку, когда «совсем-совсем не клеилось»… Раннею весной прошлого года выехал из усадьбы совхоза голубой «Беларусь». Следом бежали ребятишки и кричали: «Поехал, поехал!» За рулем сидела Люба. А весной, когда зацвели вишни, Любин «Беларусь» удивил всю деревню: «Такие квадраты выделывал!» Вчерашние насмешники останавливались на кукурузном поле:

— Ну и Любка!..

* * *

Есть и еще у Любы учительница… О кукурузе в Ново-Студеновке заговорили лет шесть назад. На шумном собрании дело пришло к голосованию. Все решил скотник, который сказал, что еще одну крышу на корма пустил… Решили посеять, попробовать. Поручили новое дело комсомольцам. А комсомольцы Любу вперед подтолкнули: «Давай, заправляй!» Посеяло звено кукурузу и свеклу. Делали будто бы все как следует. Но свекла выросла, а кукуруза зачахла. Пустили скот по ней, «чтобы хоть какая-нибудь корысть получилась».

Весною опять коровам на корм крыши снимали. И опять шумно спорили: «Сеять ли, не сеять?»

Перед севом Ксенья Фроловна пошла «взглянуть на девчонок» и аж присела на пашне. Девчонки торопливо зарывали в ямы мешки с удобрением, чтобы не возиться.

— Люба, что ж это?..

— Теть Ксень, все равно не вырастет.

Суперфосфат отрыли. Старательно, будто солью, посыпали землю. Но кукуруза опять до колен только и выросла. Вот тогда задумались, стали читать, спрашивать: «Как у людей-то?»

Оказалось, что у людей растет кукуруза такая, что заблудиться можно. Вот тогда звеньевая Перегудова Люба решила поехать за опытом.

А в учителя себе выбрала Евгению Алексеевну Долинюк, жившую ни далеко, ни близко… за тысячу километров от Ново-Студеновки.

Собрали денег на дорогу. Поплакала и помолилась на икону Любина мать. Десять пензенских девчонок вместе с Любой сели в поезд, и целое лето потом и целую осень не видели их сельские хлопцы. Только письма с расплывчатым штемпелем: «Тернопольская область…»

А в письмах чудные украинские словечки, над которыми голову поломаешь. В полушутливых Любиных письмах к управляющему отделением чаще всего встречалось слово «треба». «Треба навоз готовить… Треба семян пошукати, удобрения треба». Управляющий улыбался и понимал, что надо делать…

Глубокой осенью, когда пошли дожди и курлыкали журавли над Ново-Студеновкой, пришла шутливая телеграмма: «Встречайте с опытом».

Собрались подруги, соседи, родственники, пришел управляющий. Люба протянула матери сверток:

— Це, мамо, подарки та гроши. Заробила в колгоспе у Долинюк. А це — опыт, — и показала мозоли на ладошках…

— Ну рассказывай, будет у нас кукуруза? — спросил управляющий, когда улеглись шутки.

— Будет! — сказала Люба.

* * *

Она долго рядилась с летчиком. Летчику не хотелось лишнего груза. Зачем?

— А затем, что будешь сыпать не там, где надо… Ты знаешь, что это значит для кукурузы?

Летчик махнул рукой и подсадил девушку в самолет. Так вдвоем они три дня «пудрили» пашню суперфосфатом. От подъемов и спусков у Любы кружилась голова.

— Ну и натура! — сказал летчик.

Летчик не знал, конечно, что год назад на этой самой пашне суперфосфат зарывали девчонки в яму… Их опять было восемь девчонок в звене. Они задерживали снег, задерживали талую воду, «пудрили» землю, сеяли, ждали ростков. Ростки появились. Но от запоздалых морозов почти треть почернела. Подсаживали лопатой…

На недавнем воронежском совещании Люба рассказывала, как восемь девчонок перехитрили погоду. Все дружно хлопали Любе. А Никита Сергеевич Хрущев пожал ей руку и сказал: «Молодец, Люба!»

Кукуруза вымахала выше головы. И если даже на лошадь садились, все равно головы не было видно. И это — на той самой земле, на том самом участке, где только до колен росла кукуруза. Семьсот два центнера с гектара!

— Значит, может на пензенских землях… — качали старики головами.

С того года не снимали больше в Ново-Студеновке соломенных крыш на корма. Уже не пятьдесят, а семьсот гектаров этой весной отвела кукурузе Ново-Студеновка. Уже не тяпки — «Беларуси» будут ходить по пашням. На одном из них, как и в прошлом году, будет сидеть вот эта девушка с озорными глазами и сердечной улыбкой. За рулем сменять ее будет Иван Перегудов — однофамилец, решивший, как Люба, «воевать с кукурузой».

На пензенской земле кукурузному фронту готовится пополнение. Восемьсот молодежных звеньев прибывает этой весной на кукурузный фронт. Сто двадцать девушек по Любиному следу садятся на трактор…

* * *

Хорошая весна! Чибисы за Любиным домом ищут место для гнезд и каждого встречного спрашивают: «Чьи вы, чьи вы?» Каждый день стучит почтальон на крыльце нового дома:

— Два из Сибири! От Долинюк есть…

На той же улице в Ново-Студеновке есть и еще один маленький домик. В нем нежарко горят окна по вечерам. К нему почтальон не знает дороги. Все, кто мог бы написать хозяйке этого домика, живут тут же рядом, в Ново-Студеновке. Они не отошли от земли, не разъехались. Взрослыми стали племянники Ксеньи Фроловны Гориной. У каждого — своя судьба, свои радости, свой дом. Каждому приходят уже и письма откуда-нибудь. У Любы больше всех писем. Ксенья Фроловна любит подержать конверты в руках. Подержит. Положит и прибавит смущенно:

— Не разберу. Один класс у меня…

Наверное, хочется ей и самой получить письмо откуда-нибудь. Но все, кто написать бы мог, живут рядом, в Ново-Студеновке…

_{Фото автора. Ново-Студеновка Пензенской области.}

_{12 апреля 1961 г.}

Дорога к звездам

РЕПОРТАЖ ИЗ ДОМА ПЕРВОГО КОСМОНАВТА

10 часов 01 минута… Весь мир слушает радио, слушает Москву. Весь мир затаил дыхание.

Человек в космосе! Известны его имя, фамилия, но мир еще мало знает о нем. Известно только — русский, советский. Наша машина с бешеной скоростью вырывается из Москвы…

Обыкновенная улица, обыкновенный дом, обыкновенная лестница на пятый этаж. Нажимаем кнопку…' Дверь открывает обыкновенная женщина.

— Квартира Гагариных?

— Да…

Читатели могут понять волнение, которое испытали мы на пороге этого дома. Здесь живет ОН… Две комнаты, кухня. Обои с цветочками, занавески, полки с книгами, круглый стол. Телевизор, приемник. Приемник и телевизор не выключаются в этой квартире.

Весь мир слушает сейчас Гагарина. Весь мир считает его своим. Он — сын Земли, Земля слушает и ждет его. А в этой комнате жена его и двое ребятишек: Лена и Галя. Жену зовут Валей. Мы поздравляем ее. Она и смущается, и радуется, и тревожится. Десятки сложных чувств в душе этой женщины, и все они отражаются на ее лице. Он в космосе! Он говорит, что все хорошо… Дрожащей рукой она записывает в ученическую тетрадку часы, минуты. Она ждет, она не может разговаривать. Полная комната соседей, тоже слушают.

— Папка… — говорит маленькая Лена и перестает жевать яблоко.

— Полет продолжается! Пилот-космонавт Юрий Гагарин чувствует себя хорошо. — Жена крутит ручку приемника, ладонью вытирает слезы и улыбается…

1953 год. Студент 1956 год. Курсант техникума.

1958 год. Летчик.

Валя Гагарина. Снимок сделан в минуту, когда сообщили: дана команда на приземление.

_{Фото В. Пескова.}

* * *

На круглом столе — три альбома с фотографиями. Вот он, мальчишка в коротких штанишках, что есть духу бежит к речке. Снимок сделан на Смоленщине, в родной деревне. Вот он среди школьных товарищей, веселый мальчишка со светлыми вихрами на голове. Фотография матери и отца. Вот он рядом с учительницей.

Вот он стоит смущенный, наверно, первый раз надел галстук, колхозный мальчишка… Петлички ремесленного училища и повзрослевшие глаза…

Еще одна страница альбома. Большой групповой снимок. На фотографии надпись — «Саратовский индустриальный техникум. Выпуск 1955 года». Среди сотни молодых лиц находим знакомую подпись: Гагарин Юрий. На этой же странице еще фотография: Юрий на крыле самолета. Он машет кому-то рукой, хочет сказать что-то очень веселое.

Он окончил техникум и курсы аэроклуба одновременно. Он хотел стать летчиком, этот упрямый парень с молоточками в петлицах куртки… А вот уже птички в петлицах…

— Полет продолжается… — торжественно говорит диктор.

Валя берет тетрадку и опять пишет часы и минуты, его самочувствие…

1954 год. Проба крыльев…

* * *

Хорошая дорога вела его в космос. Вот он стоит подтянутый, с повзрослевшим и похудевшим лицом. Между листами альбома — грамоты: «За хорошую службу», «За отличные успехи…», «За победу на первенство по баскетболу». Вот он на спортивной площадке. Вот товарищи подсаживают его на самолет. Еще одна грамота — «За отличие…». Это от ЦК комсомола. Трогательный листок, любовно разрисованный цветными карандашами товарищей: «Личный состав подразделения поздравляет курсанта Юрия Гагарина с первым вылетом на реактивном самолете».

Еще один лист, и в первый раз мы встречаемся с Валей. Она в белом халатике медсестры.

Рядом еще одна фотография — в нарядном платье. Видно, что фотография сделана для него специально. С разрешения Вали записываем в блокноты надпись на фотографии: «Юра, помни, что кузнецы нашего счастья — это мы сами.

Перед судьбой не склоняй головы. Помни, что ожидание — это большое искусство. Храни это чувство для самой счастливой минуты. 9 марта 1957 года. Валя».

А вот его надпись: «Моей Вале, дорогой, горячо любимой… Пусть фотография поможет тебе беречь нашу вечную всепобеждающую любовь. 16.03.58. Юрий».

Дальше два человека — Валентина и Юрий — рядом идут. Они ходят в лес за цветами, они загорают на пляже, они в гостях у друзей… Свадьба — такая, как и положено ей быть. Отец, Алексей Иванович Гагарин, стоит рядом с сыном. Мать, Анна Тимофеевна, ласково глядит на молодых…

Еще один человек появился в семье. Зовут человека — Аленка. Лица не видно за белыми покрывалами, а сколько счастья на лицах матери и отца! Они в четыре руки везут коляску с дорогим пассажиром… Первые шаги Леночки…

— Полет проходит успешно…

Что делается сейчас в мире! Сколько людей сидят у приемников.

Валя берет Леночку на руки, достает из ящика куклу. Отец оставил эту куклу перед отъездом для Леночки…

— Он чувствует себя хорошо… Хорошо, — Валя подносит руку к глазам. — Хорошо, Леночка, понимаешь?..

* * *

Не обо всем рассказывают фотографии. Прежде чем дали старт, долго и упорно готовились. Готовился Юрий. Домой приходил усталым.

Валя не все знала о службе. И не спрашивала. Улыбнется только и скажет: «Важная служба».

Ему двадцать семь лет. Он жил среди нас. Он сидел рядом с нами в кино, по воскресеньям катил коляску в парке (в семье появилась еще одна «пассажирка»). Он ходил в гости, играл в баскетбол и в бильярд, и все мы не знали, какая у него служба. Он был человеком, который готовился…

И вот он в космосе!

— Он видит сейчас звезды, — говорит летчик-сосед, присевший с ребятишками у телевизора.

За второе яблоко принимается Леночка. Валя берет на руки маленькую Галку, которая почему-то расплакалась вдруг…

— Советский корабль «Восток» совершил благополучную посадку в заданном районе… — И еще несколько дорогих слов для тех, кто сидит у приемников, передает диктор: «Прошу доложить партии и правительству и лично Никите Сергеевичу Хрущеву, что приземление прошло нормально, чувствую себя хорошо, травм и ушибов не имею».

— Жив! Родной мой! — Слезы текут по щекам женщины, она целует девочку. Соседи целуют и поздравляют ее. Мы делаем последние снимки. Дождавшись очереди, жмем руки счастливой женщине.

Гагарин… Сколько раз назовут теперь на Земле простую русскую фамилию. Майор Гагарин… А для нее он — просто Юра. А Леночке он — просто папка. А Земля назовет его Сыном и вечно будет гордиться.

_{О. Апенченко, В. Песков. 13 апреля 1961 г.}

Пять часов с Юрием Гагариным

РЕПОРТАЖ НАШИХ СПЕЦИАЛЬНЫХ КОРРЕСПОНДЕНТОВ С БОРТА САМОЛЕТА ИЛ-18 25717

Мы не спали всю ночь. Не могли сомкнуть глаз, как, наварное, не могли этого сделать миллионы людей в ту ночь. Завтра первый в мире космонавт Юрий Гагарин полетит в Москву, где его ждут москвичи, вся страна, весь мир. Мы почувствовали себя бесконечно счастливыми, когда поздно вечером получили разрешение быть на борту самолета, который доставит его в Москву.

Еще рассвет не растаял над лесом, присыпанным легким и неожиданным в это весеннее утро снегом, а мы уже мчались к дому, где жил два эти дня космонавт.

— Тише. Он отдыхает!.. — встретили нас в дверях. И мы поняли эту строгость. Сейчас где-то рядом отдыхает человек, сто восемь минут проработавший в космосе…

Он вышел неожиданно. Будто помолодевший за ночь, свежий, сильный. Упруго шагнул через порог и опять крепко, как тисками, пожал всем руки.

— Ну вот, сегодня в Москву…

Но, прежде чем снова подняться на борт воздушного корабля, который доставит его в Москву из района приземления, Юрий Гагарин вышел на широкий откос, откуда виднелись разливы, лес в синей дымке. Минуту стоял молча, глядел на родную землю.

Снимок с автографом первого космонавта. Василий Песков с Юрием Гагариным на борту Ил-18. Возвращение в Москву.

Это не лучшая «спортплощадка», но и тут можно проверить силу рук, зоркость глаза.

_{Фото В. Пескова.}

В Москву…

_{Фото В. Пескова.}

…Автомашины вырываются на широкое поле аэродрома, где застыла гигантская махина — Ил-18.

Летчики Борис Павлович Бутаев и Петр Михайлович Воробьев приглашают космонавта в свою (земную для него!) машину. Это опытные люди. Они водили воздушные корабли над нашей страной, пересекали Атлантику, ходили над Африкой и Азией. Сегодня страна доверила им первого своего человека, побывавшего в космосе…

Поднимаемся на борт вслед за Юрием.

Прежде чем включить двигатели, летчики, волнуясь, преподнесли ему скромный подарок — «модель того самого «Ила», на котором теперь космонавту предстояло проделать путь до Москвы. Рассаживаемся по местам, и вот уже вспыхивает надпись: «Просьба не курить, пристегнуться ремнями». Юрий глядит на эту надпись и чуть улыбается. Но порядок есть порядок. И он послушно под ласковым взглядом бортпроводницы Инны Давыдовой застегивает ремень.

— Товарищи, — говорит Инна Давыдова, больше всего обращаясь, конечно, к Юрию, — наш полет будет проходить на высоте 7 тысяч метров…

И опять Юрий чуть-чуть улыбнулся. Семь тысяч метров… Еще позавчера он глядел на Землю с высоты трехсот с лишним километров.

Человек вернулся на Землю… Фото с автографом Юрия Гагарина — «Комсомольской правде».

Василий Песков (стоит в центре в шапке) с первыми космонавтами.

На Н-ском аэродроме Юрий Гагарин встретился со своими коллегами — летчиками, инженерами, техниками, механиками. Это люди его профессии, его стихии. Самолет уже готов к старту, а дверь не закрывается, и в дверях — Юрий — Привет вам, сердечный привет, товарищи по труду!

— Наша скорость, — продолжает бортпроводница, — 650 километров…

Шестьсот пятьдесят километров — и 28 тысяч километров в час! Как сопоставить скорость этого первоклассного лайнера с той космической, которая уносила Юрия к звездам 12 апреля 1961 года?..

На крыльях «Ила» крупными буквами надпись: «СССР». Это имя страны, ставшей самой могучей в мире за сорок с небольшим лет: страны, шагнувшей от сохи в космос. Внизу потянулись сплошные облака. Смотреть было не на что, и мы уже хотели было расспрашивать о полете, но пришел командир корабля и пригласил Юрия в кабину.

— Хотите посидеть рядом?

— С удовольствием! — по-мальчишески радостно воскликнул Юрий. — Мне это место дороже всего на свете.

В 10 часов 50 минут по Москве Бутаев вышел из кабины:

— Что на земле делается, братцы! Наш радист не может отбиться. Журналисты умоляют, требуют, просят хоть одно слово от Юрия. А вы знаете, — добавил он, — сейчас к Москве летят два самолета: наш, с востока, и «Ильюшин» № 75716 с юга. На нем летит Никита Сергеевич Хрущев, чтобы встретить героя…

Юрий выходит из кабины пилотов, снова садится у иллюминатора, и здесь мы начинаем разговор:

— Какою вы видели Землю оттуда, из космоса?

— Я видел ее в земном ореоле. Видите, вон там, — он показывает на горизонт, где белые облака переходили в сизоватую туманную дымку. — В космосе «земная» голубизна переходит в темный цвет.

— Вы видели звезды в полете?

— Видел.

— Какие?

— Не успевал определять. Скорость-то какая, знаете… Звезды мелькали в иллюминаторе, как светлячки.

— А какой был иллюминатор у вашего корабля? Квадратный? Круглый?

Юрий улыбнулся:

— Хороший иллюминатор, очень хороший!

Когда облака подо мной пропадали, я видел большие реки, леса, горы. Крупные города хорошо видно.

— Африка такая же, как на глобусе?

— Похожа. Глобусу можно верить! Человек свою Землю облазил здорово. Теперь вот космос… Когда я уходил на максимальное расстояние от Земли, она явственно приобретала форму шара.

— Что вы чувствовали в это время, о чем вспомнили?

— Вспоминал о многом. Вы же понимаете…

О доме, о матери. Ребятишки у меня… Страну нашу огромную сверху увидел. О многом вспомнилось, многим спасибо хотелось сказать…

В космосе я работал: надо было записывать показания приборов, отвечать Земле и слушать ее, надо было отстукивать ключом, а кроме того, следить еще за… своими вещами. Я находился в состоянии невесомости. Мои планшет и карандаш того и гляди могли «уплыть» куда-нибудь.

Занятная штука: тяжелый планшет вдруг сам по себе повиснет в воздухе и плывет… Да что планшет! Ноги я поднял и без всякого напряжения опустил. Опустил, а они висят. Проделал то же с руками — и руки висят… Дышалось легко. Иногда я начинал петь. Так, для себя. Песни я и с Земли слышал. Для меня все время передавали музыку — песни о Москве, вальсы, марши…

Скучно не было. А потом голос с Земли напомнил: пора закусить.

— Что вы ели?

— Специально приготовленную пищу. Но и нашего русского хлеба попробовал в космосе.

— Кто говорил с вами с Земли?

— Точно пока не знаю.

— Это был мужчина, женщина?

— Мужчина. И очень хороший человек, голос его мне был так дорог… А вообще-то для лирики у меня не оставалось времени…

— Кстати, по какому прибору следили за временем?

— А вот по этим земным часам, — Юрий чуть отвернул рукав кителя и показал обычные штурманские часы производства 1-го Московского часового завода.

— И как они после космоса?

— Ходят секунда в секунду!

— О чем вы подумали, когда получили сигнал о приземлении?

— О том, что наступил самый важный момент…

— Как встретила Земля?

— Погода была отличная. Небольшая облачность, солнце, ветерок. И когда надо мной раскрылся парашют и я ощутил крепкие стропы — запел! Запел во весь голос, что называется — на всю Вселенную: «Родина слышит, Родина знает, где в облаках ее сын пролетает»…

Да. Родина слышала своего сына. Родина каждую минуту знала, где он находится, как себя чувствует. И вот сейчас она опять следит за его полетом. Но теперь уже домой, в Москву.

Недалеко от столицы из облаков неожиданно вынырнула семерка реактивных истребителей.

На глубоких виражах они разошлись, на секунду скрылись из виду, и вот они уже рядом с «Илом». По два — у крыльев, три — сзади.

Мы видим улыбающиеся лица летчиков.

Юрий долго смотрел на них, махал им руками. Потом позвал бортпроводницу и протянул листок:

— Попросите, пожалуйста, радиста передать от меня…

И радист передал: «Друзьям летчикам-истребителям. Горячий привет! Юрий Гагарин…»

Все буквально прилипли к иллюминаторам.

И в тот самый миг, когда летчики услышали привет космонавта, они чуть-чуть покачали ему крыльями. Мелькнули подмосковные поселки внизу. На улицах и на шоссе — толпы людей. Они видят Ил-18, окруженный семеркой истребителей. И даже если не слышат радио, понимают: летит он, герой космоса.

И вот под крылом Москва. Сверху видно: людские реки на улицах. Алые флаги, знамена движутся к центру, на Красную площадь, к Кремлю. Потом мелькают башни Кремля, проносятся очертания зубчатой древней стены. Сколько видели седины Кремля, но такого…

Не было на земле такого! Юрий прильнул к иллюминатору. Следы волнения, счастья на его лице. И нам показалось, что если бы он даже расплакался в эту минуту, люди бы поняли его слезы…

— Юра, ты долго ждал этой минуты?

— Совсем не ждал. Не думал, что мне придется…

Скрылась Москва. «Внуково». Ушли в облака истребители. Выпущено шасси. Мы не услышали легкого касания земли. Земля, как мать, ласково приняла в объятия своего Сына… Юрий оторвался от иллюминатора, выдохнул:

— Ну, вот и дома…

…Самолет рулил туда, где возле здания аэропорта уже разлилось людское море. Сейчас, сейчас люди увидят Героя Юрия Гагарина, гражданина Союза Советских Социалистических Республик, вернувшегося на родную землю из далекого космоса…

_{П. Барашев, В. Песков. 15 апреля 1961 г.}

Тюльпаны Гагарина

Советский Союз. Москва. Гагарину… Миллионы писем, телеграмм и радиограмм на всех языках земли несутся сейчас по этому адресу. И каждая строка, каждая буква этих депеш полна теплого, сердечного привета и благодарности тому, кто первым шагнул в таинственный космос. Трудно подсчитать сувениры, посланные Юрию.

Первыми сердечный дар герою принесли жители района приземления. Они вручили ему две изящные модели космических кораблей. С того дня трогательные письма, стихи, песни, рисунки идут по короткому адресу: Первому космонавту.

А вчера в Москву на имя Юрия пришла огромная посылка. Когда ее раскрыли, там оказались необыкновенной красоты тюльпаны. Алые и золотистые, как чистые солнечные лучи, они были бережно по одному упакованы в тонкую папиросную бумагу. А сверху — письмо. На голландском и русском языках.

…Сто двадцать видов и несколько тысяч сортов тюльпанов разнообразных окрасок знают садовники нашей земли. Среди них сорта «дарвинский», «Рембрандт» и многие, многие другие. И вот в апреле 1961 года появился ее один сорт тюльпанов — «Гагарин»… Вот они, эти цветы. Мы сфотографировали их, перед тем как они были вручены самому космонавту.

_{П. Барашев, В. Песков. 23 апреля 1961 г.}

В полете

У окошка с полукруглой надписью «Касса» мы дышим друг другу в затылок. Переминаемся с ноги на ногу и десятый раз читаем плакат, предлагающий «Волгу» за тридцать копеек.

Самолетов не было целые сутки. Теперь выручить мог только попутный из Оренбурга. Он с пассажирами, но сколько-то мест будет оставлено.

Стоящие у двери опускаются на чемоданы — сегодня не улететь. А мы у окошка волнуемся, прикидываем шансы. Если шесть — улетим все.

Если пять мест — кому-то остаться. А, может, три. Остаться не хочется, просто нельзя оставаться — у каждого срочное дело.

Нервничает молодой лейтенант в новой, необмякшей шинели. Каждые десять минут он лезет в карман, читает бумажку. Бумага, видать, серьезная. Глядя в одну точку, костяшками пальцев лейтенант начинает выстукивать марши.

У самого окошка стоит молчаливый старик в очках. Седые, аккуратно подстриженные усы и бородка, в руках старинный докторский саквояж. Сосредоточенно, как первоклассник, старик рисует симпатичного чертика на пластмассовой полке возле окошка.

Медленно движется стрелка на больших круглых часах… У кассы мы все равны. Только у одного преимущество. У него телеграмма — летит на похороны. Ему билет в первую очередь.

Владелец телеграммы совсем не грустный. Большой нос и лохматая лисья шапка победно возвышаются над нашими головами. И странное дело, мы почти завидуем этому человеку с неприятным, лошадиным лицом. Он сходил в ресторан.

Вернулся с маслеными губами. Бодро сказал:

— Все улетим…

Особо от очереди держатся двое. Молодые, лет по двадцать обоим, не более. Жених и невеста, а может, только что поженились. Шепчутся. На нем модная, пирожком шапка. Тяжелое дорогое пальто распахнуто, как будто для того, чтобы показать лимонного цвета шарф и безукоризненно черный костюм. Левая рука небрежно хлопает по бедру желтыми кожаными перчатками. Девушка скромнее и проще. У нее ямочки на щеках.

Высокие брови придают лицу радостное удивление. Жених внимателен, хочет показать: с ним ей можно в любую дорогу. Он раза три уже скрывался за дверь с табличкой «Начальник порта».

Выходил независимым, уверенным шагом, смахивал пыль с ботинок перчаткой и опять с улыбкой шептал что-то спутнице. Когда он небрежно взял под руку проходившего мимо вокзального начальника, первым не выдержал лейтенант. Он еще раз перечитал бумагу и, не пряча ее в карман, постучался к начальнику в дверь.

— Контора… — сказал человек в лисьей шапке и обмахнул лицо телеграммой.

Старичок подумал, стер чертика с подоконника и, порывшись в стареньком саквояже, тоже понес к начальнику какую-то справку. Чтобы уравнять шансы, я тоже постучал в дверь:

— Газета, понимаете, вот так надо, — и провел пальцем у подбородка…

Теперь мы опять равные возле кассы.

Как раз в эту минуту из-за почтовой конторки выглянул старичок в синей форме.

— Новости! Летим к Венере! — и с треском разорвал шпагат на пузатой пачке газет…

Очередь рассыпалась. Лица исчезли за шуршащими листами больших новостей…

— Что же, и долетит… А тут не чаешь до Гомеля… — сказал из-за листа простуженный голос.

Скрипучая дверь пустила в зал облако морозного пара. Щелкнул, захрипел репродуктор: «…На самолет рейсом из Оренбурга — четыре билета…»

— Мне первому положено… — владелец телеграммы и лисьей шапки швырнул в урну газетный ком с новостями и стал отсчитывать деньги…

Оренбургские пассажиры, узнав о газетах, муравьиной цепочкой потянулись от самолета к вокзалу.

Маленький аэропортовский зал не вместил пассажиров. Газетные листы зашелестели под фонарями на улице. Синяя ночь увешана стерегущими красными огоньками. Тонкие нити остекленевших антенн, как струны, готовы откликнуться на любой голос из этой морозной ночи.

Издалека по синему воздуху плыла торжественная мелодия скрипки — Москва передавала концерт Чайковского. У фонарей люди вполголоса, прислушиваясь к музыке, обсуждали последнюю новость.

— Созвездие Рыб… Где это?

Все глядели на звезды, но никто не знал созвездия Рыб.

— Летчики знают, наверное…

— Должны знать…

На перегоне за лесом заливисто и радостно прокричал паровоз. Из темноты ему отозвался спутавший, видно, время и звуки петух. Земля несла свою обычную службу.

— Ну что, летим, корреспондент? — бодро крикнул старичок, рисовавший чертика, и понес свой облупленный саквояж к трапу.

Радостно возбужденный, придерживая полы шинели, выбежал на перрон лейтенант. Прошел на посадку обвешанный сумками иностранец, летевший из Оренбурга. Он, как и все, аккуратно свернул и спрятал в карман газету, поискал на небе созвездие… Прошел, дожевывая бутерброд, владелец телеграммы и лисьей шапки…

Перед самым отлетом, когда дрогнули и превратились в серебряные крути пропеллеры, два запоздавших пассажира из Оренбурга обнаружили, что им негде сесть. Молодая стюардесса рассыпала леденцы от волнения и стала смотреть билеты… Билеты были в порядке.

Вошел большой загорелый летчик, покрутил фуражку в руках:

— Кому-то по ошибке, наверное, билеты дали сверх нормы.

Наступило молчание, неловкое и тяжелое…

Летчик поцокал на фуражке соринку.

— Ну что ж, не хотят признаться — будем стоять… Выясним, — кивнул он взволнованной стюардессе и выключил свет.

Смущенно мялись у кресел опоздавшие пассажиры. У двери, где скрылись летчики, в темноте обозначились два фосфорических круга. На одном из них минутная стрелка бойко считала светлые точки…

Переглядывались пассажиры из Оренбурга. Оглянулся назад старичок с бородкой. Оглянулся, заерзал на кресле молодой лейтенант.

— Сколько ж стоять? Только у нас это можно! — не выдержал наконец севший возле окошка человек в лисьей шапке.

— Валерка! — всхлипнула вдруг девушка с ямочками на щеках. — Я не могу, нельзя так, Валерка…

Жених в тяжелом пальто выразительно посмотрел на подругу, не торопясь, поправил лимонно-желтый шарф и двинулся к выходу. За ним, прошептав «Извините» и вытирая глаза краем пуховой косынки, выбежала девушка…

— Пап, а Венера, она круглая, как и Земля? — спросил худенький мальчик, сидевший рядом с коренастым мужчиной, у которого в волосах проглядывают белые нити.

Все заулыбались, облегченно заговорили. Самолет набирал высоту…

Если глянуть с земли, самолета не увидишь. Плывут две звездочки среди звезд. Красная и зеленая. Красная на левом, зеленая на правом крыле. Только очень зоркие глаза заметят бледный ряд огоньков между звездами. Это светятся окна. И, конечно, не видно с земли, что там, за окнами.

Прикрыв лицо газетой и потушив лампочку, спит лейтенант, спит иностранец, спит женщина с ребенком на пятом кресле. Кое-кто листает потрепанные журналы.

Расплющив нос о стекло, глядит на землю мальчик (отец зовет его Борькой). Он первый раз видит землю с такой высоты… Тысячи вопросов. Отец отвечает. Иногда затрудняется: тогда большая ладонь ложится на Борькину голову и шевелит волосы.

С жадностью мальчишки глядит в окошко старик, рисовавший чертиков. Изредка он радостно вздыхает, желая разделить с кем-нибудь чувство.

— Да-а… Россия…

И еще один человек пристально смотрит в окошко. Он разделся, снял лисью шапку.

На большом лысом черепе сверкают капельки пота. У этого летящего на похороны пассажира удивительный аппетит. Вот он опять развернул пропитанный маслом пакет. Протянул мальчику пару «мишек», не переставая жевать, представился Борькиному отцу:

— …Экономист…

Человеку хочется говорить.

— Вон поглядите, — кладет он руку на плечо Борькиного отца, — поглядите…

Внизу среди бисера огней красным языком тянется к небу пламя. На два, а может, на три километра от языка стелется над огнями темная полоса дыма.

— Горит! — восхищенно блестит глазами старик с седою бородкой.

— Да-а, — совсем другим тоном говорит лысый. Шубы горят! Знаете, есть такие красивые женские шубы? Небось, они вон (кивок в сторону спящего иностранца), они не пустят шубы в трубу… Только у нас это можно!

— Да-а, — вздыхает Борькин отец. — Ничего, поправимся. — Он нагибается к сыну, начинает толковать Борьке о химии, о нефтеперегонном заводе, о каком-то летучем газе, который не сжигать надо, а превращать в женские шубы, чулки и свитера…

— Только у нас это можно! — повторяет лысый, стараясь сохранить разговор.

Не получив ответа, он пошуршал бумагой и начал дремать. Потом вдруг поднял голову, прислушался. Глаза его остановились на винтике возле вешалки. От вибрации винтик вот-вот выпадет из гнезда. Лысый дождался, пока он загремел по фибровой крышке чемодана, поднял:

— Вот как делается!.. А ведь и там, где крутится (он показал в окошко), там тоже что-нибудь может…

— Бросьте болтать! — зло говорит Борькин отец.

Женщина на пятом кресле перестает дремать, испуганно смотрит на лысого, потом склоняется возле окошка.

— Пап, а в спутниках тоже шурупы?.. — поняв смысл разговора, спрашивает Борька и тоже глядит на мотор…

Вертятся два серебряных круга, сверлят остекленевший лунный туман. От мотора в холодную темноту рвутся две бледно-розовые огненные струйки. Исчезая, они превращаются в прозрачное зыбкое марево. Земля и звезды в этом теплом потоке дрожат, расплываются. А там, где марево стекленеет и превращается в ледяные иголки, звезды обретают обычную четкую форму, следят за нами торжественно и строго.

Успокоилась, уснула пассажирка на пятом кресле. Спит, утонув в жесткой шинели, молодой лейтенант. Прерывисто дышит и шепчет что-то во сне лысый экономист. Ему жарко. Он снял большие с новыми калошами валенки.

Ноги в черных носках топчут бумагу от бутербродов.

— А что это там сиреневое вздрагивает? — поднимает от окошка седую голову старичок доктор.

— Электросварка! — спешит ответить за отца Борька.

— День и ночь можно лететь — и все огни. Без края земли…

— Садитесь-ка рядом, — говорит старику Борькин отец.

— К мамке? — осторожно спрашивает доктор и кивает в сторону пересевшего мальчика.

Борькин отец тушит папиросу, стряхивает пепел со свитера, потом достает из-под ног тяжелый рюкзак…

— Не повезло с мамкой… Жизнь бродячая у меня… Кому понравится… Борьку везу в интернат. Заодно покажу в Москве кое-что из находок. — Большие руки держат камень с крупными сероватыми блестками. — Жизнь. Одно находишь, другое теряешь…

Несколько минут длится молчание.

— А я вот на юбилей… — рассеянно говорит старик. — Позавчера получаю письмо: «Чтоб был, и никаких…» Академик. В двадцать первом вместе начали. Он хирург, и я хирург… Я почему говорю все: Россия! Россия!.. Вы-то не помните.

Тиф, люди в исподнем на соломе, паровозы, застывшие на путях… Мерли, как мухи, от голода, от вшей… В тот год мы и встретились. Золотой человек! «Не приедешь — кровно обидишь…» Помнит! А ведь тридцать годов прошло, как обнялись напоследок. Саквояж-то видели, как пообтерся, — его подарок… А я все там же, где начинали…

В Ульяновске самолет приземлился. Пять пассажиров, и среди них экономист в лисьей шапке, торопятся к выходу. Экономист на ходу протягивает Борьке еще пару размякших в кармане конфеток. Он уходит, поскрипывая новыми калошами, изысканно-вежливо прощается с проводницей.

…Новый пассажир из Ульяновска, усаживаясь в кресло экономиста, поднял под ногами измятый, с решеткой следов от калоши листок телеграммы. Кто-то старинным слогом извещал Павла Михайловича Кв…рова о смерти его матери: «Перед кончиной очень хотела видеть…»

— Да-а… — вздохнул доктор, разглядев телеграмму сквозь большие с позолоченными дужками очки. — Ждала человека…

— Опять летим. Месяц, уставший с нами тягаться, покраснел и поплыл к горизонту. Все больше огней под крыльями…

Вышел из своего отделения скуластый и, видно, очень веселый летчик. Спросил, как чувствуют себя пассажиры. Назвал высоту, похвалил погоду.

— Теперь будем летать. Кончилась слякоть небесная.

— А заблудиться можно на небе? — спрашивает Борька, когда веселый летчик, играя большим апельсином, идет к его креслу.

— Нет! — говорит летчик. — Вон, видишь, звезда? — Две головы склоняются у окошка. — Да, да,

вон та, что самая крупная. По ней наш самолет курс держит… Ты тоже небось в летчики хочешь, в ракетчики, а?

— Нет. Я, как и папка, геологом… Много еще на земле отыскать надо… — добавляет Борька, видно, отцовское слово.

— Скажите, — робко спрашивает женщина с пятого кресла, — вот тут пишут — «созвездие Рыб»… Вам-то, наверное, известно?

Все глядят в окна по левому борту, отыскивая в небе звезды…

— Тридцать лет не встречались… — возвращается старик к волнующим воспоминаниям. — Тиф, холодные паровозы, лапти… и теперь — созвездие Рыб…

— Через десять минут Москва! — глядит на часы летчик.

— Боря, Москва! — говорит геолог и ерошит ладонью волосы на голове мальчика…

_{28 апреля 1961 г.}

Время

Нa ладони — маленький живой механизм, только что снятый с конвейера. Крошечная и точная машина времени из шестеренок, тонких, как волосок, металлических нитей, микроскопических винтиков и рычажков. Подносишь к уху — тикает ровно и четко. Придирчивый контролер подносит «Зарю» к микрофону, и тогда слышен громкий усиленный в тысячи раз шаг времени: так-так, так-так!..

Во Вьетнаме, в джунглях, на пороге бамбуковой хижины я поздоровался с девушкой. На смуглой руке Фам Ли сияли желтые часики. Это были единственные на всю деревню часы.

— Ленсо… — улыбнулась Фам Ли, когда я попросил сверить мои часы.

— «Ленсо» — значит советские. Фам Ли получила часы в подарок от советского доктора за то, что помогала ему воевать с малярией. Фам Ли гордится подарком. Она принесла коробочку от часов и попросила прочитать надпись.

— Что есть Пенза? — спросила Фам Ли.

Потом она спросила, что такое «Заря», кто делает часы?

Я не был до этого в Пензе. Я сказал только, что Пенза — это хороший город, что в старой России часов не делали и что сейчас их делают обыкновенные девушки — такие же, как Ли.

…Я не ошибся. Часы делают девушки-ровесницы вьетнамской санитарки, у которой образ большой и далекой страны — Ленсо связан с маленькими часами «Заря» и доктором, лечившим деревню от малярии.

Двадцать девушек у конвейера. Белые косынки. Белые халаты. Дневного, белого света лампы. Двадцать пар девичьих рук собирают «Зарю».

Первая шестеренка. Потом еще одна. Потом первый рубиновый камень, потом колесики, невидимая ось… В руках у Любы Викуловой мертвый, неподвижный металл оживает. Если поднести к уху, услышишь: так-так, так-так!.. Галя Рогулькина ставит стрелку, и теперь уже видно, что все «так-так-так…» как надо. Ставится корпус со стеклышком. Часы ложатся в коробку с надписью «Пенза». Потом недельная проверка в закрытой камере, и пойдет по свету «Заря» показывать людям счастливые часы и минуты.

«Заря», «Аврора», «Весна», «Комета», «Сура» — это все пензенские названия. В этом месяце появятся еще две новинки — «Мечта» и «Лира», — часы еще более точные и красивые.

Множество цехов на огромном заводе. Множество маленьких станков и длинных конвейеров. И всюду — белые косынки, белые халаты. Зоркие глаза и молодые проворные руки.

В кабинете у директора Виктора Николаевича Скорнякова я попросил, чтобы по заводу провел меня ветеран, чтобы рассказал о самых первых часах.

— Ну что ж, пойдемте, — поднялся директор, — я чуть ли не самый первый…

Виктор Николаевич пришел на завод, когда завода еще и не было. Инженеру Скорнякову поручили поехать в Швейцарию поучиться и купить оборудование. Прославленные часовщики отказались продать машины — конкуренция! Поехал во Францию. Фирма «Лип», получив золотом, отгрузила станки и даже своего специалиста Андре Дона послала помочь русскому инженеру.

Андре Дона — человек откровенный. Он честно выполнил поручение, но сказал, уезжая:

— Точное оборудование… Не слишком ли рискуете, доверяя девчонкам и мальчишкам?

— Освоим, — сказал инженер Скорняков Виктор, принявший и на свой счет эту колкость француза, представлявшего фирму «Лип». Это было в тридцатых годах.

Недавно приехала в нашу страну делегация. Одному из французов очень хотелось побывать в Пензе…

На пороге директорского кабинета встретились двое людей.

— Виктор?!

— Андре?!

Два инженера пожали друг другу руки.

— Седина, Виктор?..

— Время… — вздохнул директор.

Поговорили, прошли по заводу. Андре Дона сделал большую карьеру. Он автор множества книг, он профессор, он главный руководитель технического центра часовой промышленности Франции.

— Как фирма «Лип»? — спросил Скорняков.

— О! процветает. Вы помните? В год — девяносто тысяч. Теперь же — триста тысяч часов! Ну, а ваши дела?

— В год — четыре миллиона и триста тысяч, — сказал директор.

— О-о-о!.. Время… — вздохнул француз и, вспомнив первый визит, улыбнулся. — Мальчишки и девчонки… Поразительно!

Француз и на этот раз был откровенным. Отдав должное огромной цифре и качеству, отщелкнул пальцами:

— Отделка! Вы меня понимаете? Алмазное точение необходимо.

— Будет алмазное… Алмазы теперь не купленные — о якутских, конечно, слышали?

— Да-а. Время… — сказал профессор.

Время… Славилась Пенза лаптями. Славится Пенза теперь часами, точными машинами. Золотыми руками, руками мастеров ставится русский город. Каждый год четыре миллиона и триста тысяч часов! Каждые две минуты Люба Викулова осторожно подносит пинцет к колесикам, и колесики оживают. Галя Рогулькина ставит стрелки. И с этой секунды маленькая «Заря», рожденная в Пензе, начинает отсчитывать счастливые часы и минуты. На всех широтах — в далеком Вьетнаме, на Кубе, в Польше, Китае, в Белграде, Каире показывает людям время маленькая «Заря».

_{Пенза. 6 мая 1961 г.}

Эстафета золотых звезд

Они разлетелись шестнадцать лет назад. После того, как в Чехословакии, под городом Брно, в последней атаке эскадрильи штурмовиков наголову разбили фашистские группировки, пробивающиеся на запад. Прощаясь, боевые друзья записывали адреса, обещали не забывать друг друга. И, конечно, встретиться. И вот вчера, в День Победы, у театра Советской Армии состоялось наконец первое свидание бывших летчиков 5-го штурмового авиационного корпуса, которым во время войны командовал Герой Советского Союза Николай Петрович Каманин.

У подъезда мелькают военные кителя, гражданские костюмы, плащи, блестит на солнце золото орденов, слышатся взволнованные голоса:

— Владимир-то!.. Седина, а выглядит героем!

— Не стыдно опаздывать, Иван?..

— Я точно по расчету времени… — пытается по-военному доложить вновь прибывший, но тут же тонет в объятиях друзей.

По рукам ходит небольшая книжечка — история корпуса. На снимках взорванные мосты, опрокинутые «тигры», разбитые орудия со свастикой на стволах, горящие склады с боеприпасами. А ниже — копия отзыва наземных войск: «Штурмовая авиация на поле боя работала удовлетворительно». «Работу летного состава считаю отличной…»

Да, летчики 5-го штурмового корпуса работали в дни войны отлично. Сорок восемь Героев Советского Союза, шестьсот четырнадцать кавалеров ордена Красного Знамени трудились в его полках и эскадрильях. И есть среди этих героев одна особенность: славу своих героических дел они передавали, как эстафету. Командовал корпусом Николай Петрович Каманин. У него Звезда Героя № 2. Родина наградила его этой звездой за спасение челюскинцев.

Одним из соединений корпуса командовал Георгий Филиппович Байдуков. В чкаловской тройке он одним из первых совершил беспосадочный перелет Москва — Северный полюс — Америка… И уже там в корпусе за мужество и отвагу в боях получил Звезду Героя их ученик и воспитанник молодой летчик Григорий Денисенко. У него на звезде выгравирован № 9045…

Получая награду, Денисенко и не предполагал, что в 1954 году он, уже полковник запаса, зачислит курсантом Саратовского аэроклуба и даст «добро» на первый полет будущему кавалеру Золотой звезды № 11175… Эту звезду Родина вручила своему отважному сыну, первому космонавту Юрию Гагарину…

Своеобразной звездной перекличкой была вчера встреча героев-ветеранов, которые отныне решили каждый год 9 мая встречаться вместе, чтобы еще и еще раз вместе вспомнить путь к победе.

Есть что вспомнить ветеранам… На этом снимке вы видите бывшего командира 5-го штурмового корпуса Н. П. Каманина (крайний справа) и начальника Саратовского аэроклуба Г. К. Денисенко в кругу однополчан.

_{П. Барашев, В. Песков. 10 мая 1961 г.}

Рассвет

Рассвет над Африкой. Длинные тени. Тревожные облака, ранние путники на дороге. Если дети далеко и путь нелегок — ранним утром выбирают дорогу. Вся Африка проснулась, вся Африка выбирает сейчас дорогу. Картографы мира не успевают. Стареют карты: каждый год — новые государства. Африка пробуждается. Много еще туч с грозами, тревожных облаков, но солнце встает над Африкой.

Два эти снимка сделаны в Сомалийской Республике, которая завтра отмечает свой первый юбилей. Республике год от роду. Нелегким будет путь сомалийцев. Слишком долго тянулась колониальная ночь. Нет своей письменности, нет промышленности, не разведаны земные богатства. Нет специалистов — один-единственный врач-сомалиец на всю страну.

Дерево колониализма срублено, но остались еще подгнившие корни. Повсюду — иностранцы: итальянцы, американцы. В каждом магазине и даже мелкой лавочке, в каждой маленькой мастерской хозяин — с белым лицом.

Работа впереди — трудная. Сомалийцы берутся за нее с энтузиазмом людей, узнавших свободу. В этой стране мусульман вы встретите женщину в парандже и мужчину с копьем и луком, слушающих речи ораторов на уличных митингах. Люди тянутся к свету, люди хотят узнать правду. Не побывав в стране, трудно представить себе накопившуюся ненависть к колонизаторам. Стоит белому человеку достать фотокамеру, как сдержанная холодность на лице сомалийца сменяется гневным протестом: «Не снимай!»

Протест рожден годами бесправия, когда черного человека фотографировали, как диковинку, глумились над бедностью и забитостью. Сейчас у гордого народа пробудилось чувство достоинства. Он в полный голос может сказать: «Не снимай!» И только слова: «Россия, Советский Союз» вызывали дружескую улыбку, и можно было не прятать камеру. Взгляните на лицо этой молодой сомалийки, сбросившей с лица покрывало, когда узнала, что «это советские», — умное лицо гордой и благородной нации, лицо проснувшейся Африки.

Интерес к нашей стране чрезвычайно велик. Мы ехали по Сомали, когда из Москвы приходили известия о теплой встрече сомалийского премьер-министра Шермарка. Каким-то чудом в сухой степи без телеграфа и телефона люди узнали о результатах дружеских переговоров, о щедрой помощи нашей страны. Люди жали нам руки и говорили: «Махат сенит» — спасибо. Вы истинные наши друзья».

Советский народ истинный друг пробудившейся Африки. Африканцы сердцем чувствуют эту дружбу.

_{Могадишо — Москва. 15 мая 1961 г.}

В двух шагах от экватора

Несколько кадров из только что проявленной пленки. Встреча с этими птицами состоялась две недели назад в Африке. На экваторе.

* * *

Самый дорогой сувенир. Вы догадались, наверное, рядом с биноклем — яйца страусов. Прямо на землю, в горячий песок, кладет страусиха яйца. У нескольких самок — одно общее гнездо. Сидят на яйцах по очереди. Ночью в гнездо садится страус-самец. Гнездо с яйцами тщательно оберегается.

Уходя на кормежку, страус засыпает его слоем земли. Если гнездо потревожил человек или зверь, страусы разбивают яйца и ищут для гнезда новое место.

Желток яйца очень вкусен. Скорлупу же местные жители используют как маленькие «бочонки» для жидкостей и украшения жилища.

Для путешественников страусовое яйцо — желанная находка и самый дорогой сувенир.

* * *

В охотничьей экспедиции у нас вышли продукты. Пришлось подстрелить антилопу.

— Заметьте время, — сказал местный охотник, — через двадцать — тридцать минут появятся гости.

Действительно, через двадцать минут стая огромных птиц опустилась на дерево. Вытянув шеи, грифы глядели в нашу сторону, ждали поживы.

— По запаху, что ли, учуяли?

— Нет; Глаза… — сказал африканец. — Летают высоко, с земли не увидишь, однако даже мышь не ускользнет от зоркого глаза. Убьешь зверя — через двадцать минут тут как тут…

* * *

Марабу. Так называют в Африке огромную, в человеческий рост птицу. Где люди, там и птица. Возле хижины, рядом с курами расхаживает марабу, до смешного похожий на старого чиновника, уволенного в отставку. Худая красная шея, нестиранная рубашка, помятый фрак — точь-в-точь угрюмый, недовольный миром сановник.

Очень прожорлив. В желудке убитых птиц находили бычьи ноги вместе копытами. Целый день марабу будет дежурить у бойни, чтобы получить кусок мяса. Поедает и отбросы у хижин. Марабу — желанная птица в каждой африканской деревне. Санитар, бесплатный и аккуратный.

Вечерами птицы осаждают верхушки деревьев и, сгорбившись, ждут рассвета, чтобы снова начать санитарный обход.

Вытянув шею, грифы ждали поживье.

* * *

Тунеядец. Так в шутку прозвали мы птицу, жившую возле нашего лагеря. Вполне взрослое чадо у матери. Вместе со всеми летает, вместе со всеми поет. Не отличишь от взрослых — тот же рост, та же окраска. Но вот пришло время обеда. Вся стая ловит мошек, а этот раскроет клюв и просит: «Давай, давай». Если не кладут в клюв, подбегает, царапает лапой, тормошит крыльями: «Давай!» Дают. Один поймал мошку и положил в клюв «тунеядцу», к другому подбежал, и другой положил… Пообедали. Не узнать теперь «тунеядца» — летает вместе со всеми, не отличишь…

Тунеядец.

* * *

Идет по степи верблюд. Важный, надменный, а на голове у него живая корона. Четыре пестрые птички спокойно сидят на верблюжьей макушке. Остановился верблюд, прилег. Птицы принялись за работу: одна слазила в ухо к верблюду, другая по спине прошлась — разыскивают клещей. Верблюд и ухом не поведет. Верблюд доволен.

_{Фото автора. Сомали. 2 июля 1961 г.}

Дети Африки

НА ФОТОКОНКУРС «МОЛОДОСТЬ XX ВЕКА»

— Свежие акулы! Свежие акулы! — В руке зажата пара монет. Надо громче кричать, пока беспощадное солнце не испортило рыбу. Надо выручить еще три или хотя бы пару монет. Нелегкая жизнь у маленького продавца рыбы…

Могадишо (Сомали).

Мечта… (Каир).

Афмаду (Сомали).

В сомалийском городке Афмаду на самой окраине мы услышали гулкое бормотание. Заглянули через плетеный забор — школа! Тридцать или сорок мальчишек зубрили урок. На песчаном полу лежали «учебники» — тонкие потертые временем доски.

По этим «книгам» учились, наверное, отцы мальчишек, а может, еще и деды. Подновлялись черною краской буквы, но все та же древняя грамота учит людей, что один бог на земле — Магомет, и все люди — дети его. Больше ни о чем не расскажут потертые, обломанные по краям учебники-доски. Но ребятишки родились в счастливое время. Будут в Африке школы с просторными светлыми классами, с партами и с другими учебниками. Узнают ребятишки, почему летает спутник, какого цвета небо увидел Гагарин и что есть на земле места, покрытые снегом. Много расскажет настоящий учебник.

А пока… Учитель кивает головой, и сорок учеников, проводив нас глазами, хором начинают молитву, записанную на старых досках…

_{Фото автора. 7 июля 1961 г.}

Звездный пахарь

ИТАК, еще одна борозда на звездной целине. Еще одно имя в золотой книге героев Земли, еще один коммунист прославил великую партию. Мир взбудоражен, мир рукоплещет!.. Прислушайтесь к вашему сердцу. Правда, ведь в эту минуту чаще удары. Наш, наш, наш… Наш, советский.

Сегодня он прибывает в Москву. За плечами большие звездные сутки: день-ночь, день-ночь, закат, восход. Семнадцать рейсов вокруг огромного шара! Мелькали звезды на черном небе, голубела Земля. На ней кремлевская башня считала минуты, на ней Волга и тихие речки с березами ожидали его возвращения. Родные, любимая, друзья, сказавшие «до свидания», весь мир ожидал его возвращения. Струнами звенели антенны. Земля слушала, Земля следила за каждым шагом, за каждым вздохом. С Земли корабль его виделся звездочкой среди звезд…

Кто же он, звездный пахарь? Три дня назад мы называли его Космонавт Два. Сегодня весь мир знает имя: Герман Титов.

Я знаю о нем немного. Встречи были недолгими. Но я стоял на пороге его дома, купался в «его речке», ел яблоки в саду, где прошло его детство. Я с радостью расскажу все, что знаю о нем.

Был один космонавт. Теперь — два! Герман Титов и Юрий Гагарин.

_{Фото из архива ИТАР — ТАСС.}

* * *

Алтай. Косихинский район. Село Полковниково… Холмы. Березы по колено в цветах. Высокие облака, высокое синее небо. Пшеница. Гречихи молочные полосы. Запах меда, запах клевера с донником.

Село приютилось в лощине между березами. Сотня уютных бревенчатых домиков глядится в чистое озеро. Стая совхозных уток. Пасека. Крапины известки у новой школы. В село, бывает, заходят лоси. Тракторы уживаются в хорошем соседстве с косяком лошадей…

В плену у тополей домик из необхватных сосновых бревен. На крайнем тополе заплывшая, почти незаметная надпись: ГЕРМАН ТИТОВ. Отец и теперь расскажет, как взыскивал с сына за баловство. Дорожку к дому закрывают малина, кусты смородины: на ветках вишни воробьев и дроздов пугает чучело из рубахи и соломенной шляпы. Телега во дворе и прислоненный к ней велосипед с моторчиком. Скрипучие, чисто вымытые ступеньки в дом…

Целый день я снимал совхозное стадо, лазил с фотоаппаратом на крышу птичника, был на пасеке. Ночевать пришел в этот дом к совхозному садоводу Титову Степану Павловичу.

— Милости прошу… В честь субботы, может, и в баньку со мною, а?.. Русская баня. С паром, с березовым веником, с каплями влаги на бревенчатых стенах…

Потом малина в эмалированной чашке, блины со сметаной. Разговор о хозяйстве, о прошлом, о детях.

Писем его ждут с нетерпением. Читают их на ступеньках родного порога. Отец космонавта Титова Степан Павлович, мать Александра Михайловна, сестренка Земфира. Письма от сына… Какой матери, какому отцу не дороги-письма!..

* * *

Лапотным было отцовское детство. На холмах под березами пастушонком ходил за коровами. Светлой души человек, сельский учитель Андриан Топоров заметил способного, игравшего на свирели парнишку. Пристроил в школу. Учил рисованию. Купил скрипку и показал, какие звуки она рождает…

Скрипка до сих пор поет на деревенских праздниках, на клубных концертах, на сенокосе.

Пастушонок, влюбленный в музыку, окончил девятиклассную школу и вернулся в село работать учителем.

Тридцать годов работы. Тридцать лет учил ребятишек русскому языку. А в трудное время, когда не стало учителя по немецкому, «решил овладеть». И овладел. Днем учил языку пятиклассников, ночью учился сам. Закончил институт иностранных языков. На войне был шофером. После Берлина вернулся в родную школу.

Опять зазвучала на селе скрипка учителя, опять по воскресеньям видели его с мольбертом и красками на зеленых пригорках — весь дом Титовых увешан этюдами Степана Павловича.

В последние годы садоводством увлекся. Десяток сортов яблонь, малина, степная вишня, орех. Не было в селе Полковниково садов. У Титовых — первый. Пошли по селу из этого сада саженцы и черенки. Растут теперь у домов «титовские» яблони, крыжовник, смородина. Идут к Титовым за добрым словом и за советом.

Два года назад заболел сельский учитель. С почетом проводили его на пенсию. Не захотел сидеть дома. Пришел в контору совхоза:

— Садовником возьмете?..

Работает садовником Степан Павлович. По воскресеньям берет этюдник, идет к березам. А вечерами в саду у Титовых играет скрипка… Дом из толстых сосновых бревен «от киля до мачты» срубили те же руки, что умеют ласково лечь на детскую голову, что умеют из скрипки извлечь чудесные звуки.

…Мы сидим на старом бревне возле сада. Сверкают зарницы. В овсах кричит перепел.

— Ну а дети?..

— Не жалуюсь. Растут, как все…

Звонят железными путами лошади на лугу. Кричит перепел. С глухим стуком падает в траву яблоко с ветки.

— Вся жизнь с детьми. Свои и чужие. — Степан Павлович приносит пожелтевший альбом. — Я ведь и фотографией баловался. Вот поглядите. Строго не надо судить. Так, для памяти делал.

* * *

На куче собранных тыкв — трехлетний малыш. Что-то кричит, высоко подняв руку.

На снимке надпись: «Первая высота. 1938».

— Это чуть ли не первый снимок. Герману три года…

Босоногое детство. Катание на лошади. Ночное. Купание. Рыбалка. Ягоды и грибы. Первые книжки.

— Хотелось, чтобы музыку полюбил. Купил гармошку. А он вдруг приходит: «Утопил гармошку. Не буду играть». Семь лет было — что спросишь… — Степан Павлович достает грамоту. — А ведь вышло время — взялся за ум: «Награждается Герман Титов за отличное исполнение музыкальной программы…»

…Война. Грустные глаза матери, Александры Михайловны, глядят с фотокарточек. Похудевший мальчонка копает лопатой огород. Школа. Первая похвальная грамота… Еще одна. Еще. За отличные успехи, за физкультуру, за самодеятельность.

— Очень любил он физику и математику. Может быть, потому, что был у нас в школе очень способный, очень любимый всеми учитель Семен Николаевич Ванюшкин…

— Увлечения? Велосипед! Каждый свободный час крутились старенькие колеса по перелескам. Это была страсть к быстрой езде, желание за день увидеть лесные дорожки, съездить на речку, на пасеку, «открыть» соседнюю деревушку. Когда подрос, пристрастился к машинам.

На школьных вечерах его надо было искать возле мотора, который давал электричество. С девятого класса лучшими его друзьями стали шоферы.

— Трудно сказать почему. Потому ли, что я всю войну за баранкой и очень люблю шоферскую службу. Желание посидеть за рулем? Страсть глотать километры и открывать деревеньки? Шоферы его тоже любили…

В летнее время сельский шофер дядя Тихон, уезжая в дальние хлебные рейсы, заходил непременно: «Ну, собирайся…» В кабине садились рядом. Герман запускал мотор и ждал ночи, когда уставший дядя Тихон начнет носом клевать. Тогда можно будет попроситься за руль. Можно будет вести груженную хлебом машину бесконечно длинной дорогой, пугать фарами зайцев и глядеть, как падают звезды в пшеницу…

— Принес аттестат зрелости. Пятерки! Конечно, радость отцу. Но лето было тревожным — какую дорогу выбрать?..

Судьбу решил знакомый летчик, приехавший в отпуск. До темноты сидели на старом бревне возле сада. Вздыхала и умолкала гармошка. Летчик рассказывал, Герман слушал.

А утром сказал: «Еду!» Сбрил щегольские «выпускные усы». Попрощался с шоферами, с любимым учителем, обнялся с хорошим другом Юркой Черемновым.

— Письма приходили издалека. «Учусь летать. Это сложнее и интереснее, чем ездить…» «Видел Землю сверху — нет слов рассказать…» Я ответил тогда: «Пасечник Семен Федорович — хороший пасечник. Шофер дядя Тихон — хороший шофер.

Учитель Семен Николаевич — хороший учитель. Решил быть летчиком — будь настоящим летчиком…»

Он учился летать. Опять грамоты: за учебу, за физкультуру, за самодеятельность. Он начал летать. Он писал о хороших товарищах, о хорошем инструкторе Станиславе Короткове, которого все называют «наш Стасик»… Первый полет на «МиГе».

Первое учебное боевое задание. Общественная работа: редактор «боевого листка», секретарь комсомольской организации…

— В пятьдесят седьмом — последнее письмо из училища: «Я летчик! Служить буду в Ленинградском военном округе…»

Женитьба после года работы. Переезд в Москву. Письма его хорошие, бодрые: «Работа становится интересной», «Работа становится все интересней», «Я счастливый человек, папа!» Отец не расспрашивал «что и как». Служба есть служба.

Иногда письма задерживались. Вместо него писала жена Тамара: «Герман выехал». «У Германа много работы…», «Очень занят…». Потом его спокойные письма: «Много читаю…», «Были с Тамарой в Большом театре…», «От велосипеда ссадины на коленях…», «Я теперь инструктор парашютизма…», «Жаль, что сад пострадал. Все-таки суровая наша Сибирь…», «Поздравьте — я кандидат партии!»

— А на этой карточке дочка. Земфира. Герман был в отпуске. Фотографировались семейством… Земфира работает в Барнауле на текстильном комбинате. Готовится в техникум…

У вас чуть ли не дюжина аппаратов. Изобразите нас с матерью. Герману надо послать…

На прощание на чемодан поставили две банки смородины:

— Это вам. А это передайте в Москве, вот адрес. Своя, сибирская, не то что с базара.

Герман Титов на приеме в Большом Кремлевском дворце.

* * *

— Из нашего сада?! Тамара, скорее — наша смородина… Не кислая, совсем не кислая. Ай да батя!.. Ну, как они там, отец, мама, сестренка? Неужели вчера только виделись?.. Тамара, высыпай-ка в тарелку. Может, чаю хотите?..

…Космонавт Два… В моем блокноте записаны строчки из только что вышедшей книги Гагарина.

Апрельские дни. «Мы улетали на космодром… Рядом сидел мой ближайший друг — Космонавт Два — великолепный летчик, коммунист… И я, и мой товарищ, который в любом случае был готов занять место в кабине «Востока», чувствовали себя превосходно…»

Ночь перед стартом. «Вместе со мной в комнате — Космонавт Два. Уже несколько дней мы жили по одному расписанию и во всем походили на братьев-близнецов. Да мы и были братьями: нас кровно связывала одна великая цель, которой мы отныне посвятили свои жизни… Я невольно любовался правильными чертами красивого задумчивого лица, его высоким лбом, над которым слегка вились мягкие каштановые волосы. Он был тренирован так же, как и я, и, наверное, способен на большее. Может быть, его не послали в первый полет, приберегая для второг о, более сложного».

И вот я сижу рядом с другом Гагарина. Украдкой гляжу на лицо. Точен портрет? Да, Юрий Гагарин верно писал. Светлые волосы. Веселые, живые глаза. Он улыбается:

— Совсем не кислая. Отец давно собирался завести этот сорт… Честно, вам понравилось в наших местах? Что Крым! В отпуск — только к себе, на Алтай…

На нем небесного цвета рубашка, синие спортивные шаровары. Он только что с работы.

В фильме «Первый рейс к звездам» я видел его лицо… Барокамера, термокамера, центрифуга, плавание, парашют… Очень нелегок путь космонавта. Однако сейчас лицо у него не усталое…

Полка с книгами. Телевизор, стеклянные безделушки. Модель ракеты. Томик Лермонтова на столе. Между страницами подсохший листик черемухи.

* * *

— Как будто про наши места, правда ведь, а?..

Я встречался с ним и на юге, где космонавты ловили рыбу, набирались солнца на пляже, играли в бильярд и теннис. Он и там был с книжкой.

— Любите стихи?

— Люблю.

Я видел его вместе с Гагариным на волейбольной площадке и в лодке на веслах. Они дружно гребли и смеялись. Я мысленно сравнивал космонавтов. Кому отдать человеческое предпочтение? Я не мог ответить на этот вопрос.

В них много общего, много и разного. Юрий невозмутим при всех обстоятельствах. Герман спокоен, но более эмоционален. Юрий любит песни и книги о подвигах. Герман — музыку и стихи.

Роднит их больше всего простота. Настоящие русские парни. Им было хорошо в одной лодке.

Они с полуслова поймут друг друга и в корабле-звездолете. Придется летать и вдвоем? Наверное. Не всегда же летать в одиночку…

В гостях у Германа я был двадцать минут.

С Тамарой он собирался в кино — в клубе шел фильм «Старик и море». Зазвонил телефон. Герман взял трубку.

— Да, я готов… Хорошо… Тамара, я скоро вернусь…

Прощаемся. Жмем руки…

Каким будет день перед стартом? Вначале, быть может, вот так же позвонит телефон. Вот так же спокойно он скажет: «Хорошо!» Поцелует жену: «Тамара, я скоро вернусь…»

* * *

И вот он вернулся с небесной дороги, с нелегкой работы. Земля посылает ему улыбки и поцелуи. Земля встречает его музыкой и стихами. Ты вернулся, Герман Титов. Дай, звездный пахарь, пожать твою руку. Крепко пожать за то, что ты наш, за то, что умеешь летать и возвращаться…

_{Фото автора. Алтай — Москва.}

_{9 августа 1961 г.}

Земля, растившая космонавта

Земля с океаном трав и пшеницы. Островами березы. Гудение комбайнов и ржание лошадей на заре. Перепелиная песня, крики диких гусей по озерам. Это Алтай, это земля, где он вырос.

Вот его детство. Снимок сделан отцом лет двадцать с лишним назад. Осень. Свезены с огорода картошка и тыква. Маленький «альпинист» Герман Титов взял первую высоту…

Как и в юности его, клубятся вечерами туманы на этой земле. С тяжелой ношей садятся отдохнуть на цветы работящие пчелы. По длинным дорогам пылят машины с целинным хлебом.

Эти снимки сделаны в километре от дома, где он вырастал. Тут каждая березка помнит о нем.

Он ездил в ночное, он собирал землянику на солнцепеке, а к этой одинокой березке он приходил с книжкой…

Родная земля ждет его в гости. Поспели хлеба. Согнулись ветки от яблок, душистым медом наполняются кадки. Добро пожаловать к родному порогу!

…По пути к дому не миновать пасеки. Пчеловода зовут Иваном. Иван Молчанов. С ним вместе учились… Присесть возле ульев, слушать рассказ пчеловода о совхозных делах. Расспрашивать и самому отвечать… живет на земле счастье. Оно большое и разное. Высокое счастье — увидев звезды, вернуться к родному порогу, обнять отца с матерью, посидеть с земляками, послушать, как кричит перепел, порхают дрозды на рябинах, как шепчут березы родной земли…

_{Фото автора. С. Полковниково, Алтай.}

_{10 августа 1961 г.}

Буш - африканская степь

Час ночи. Проводник бросает кверху горсть пыли и делает знаки идти против ветра… Колотится сердце, звенят цикады, тревожно и монотонно кричит незнакомая птица: «Ой, ой! Ой-ой!»

— Сколько их?

На лунной площадке проводник прутиком чертит цифры: двадцать — тридцать голос… Кажется, слышим дыхание зверей. Но их шагов сорок — не более. Низким, идущим из хобота звуком слониха зовет детеныша… Треск и шорох в темных кустах… Я ущипнул Генриха за руку: — Неужели не сон, неужели Африка?

_{(Из записной книжки).}

_{2 июня 61 г.}

Страна леопардов

Что значит буш. Это слово мы узнали перед отъездом, когда наспех листали книжки об Африке. Теперь мы снова в Москве. В одежде сидят колючки непролазных кустарников… Буш — это и не степь, и не лес. Это ни на что не похожая огромная ширь африканской земли на самом экваторе. Рычанье львов по ночам. Слоны, жирафы, страусы, носороги, антилопы пятнадцати видов и стаи непуганых птиц. Помните слово «бушмен»? Так вот: мен — человек по-английски.

Бушмен — человек буша. У них всегда готово копье на льва и на врага, если надо…

В начале рассказа давайте определимся на местности. Возьмите карту. Найдите кружочек Москвы. А теперь вниз — Киев, Бухарест, Средиземное море… В Каире посадка. Мелькнули под крыльями пирамиды, похожие на ракеты мусульманские минареты. Нил, муравейники жилищ возле Нила. Уже Африка! Но наша дорога дальше, еще ниже по карте. Отыщите похожий на рог полуостров с надписью «Сомали».

В этом месте мы отложили в сторону книжки и уже не отрывались от «иловских» окон. Внизу проплывала земля, о которой мальчишками мы читали забавную сказку: «Не ходите, дети, в Африку гулять». Мы уже брили усы, когда чешские землепроходцы Ганзелка и Зикмунд заново открыли Африку. Потом Африка сама открыла себя пожаром освобождения. Об этой Африке заговорили газеты. Каждый мальчишка мечтает теперь увидеть землю Лумумбы, хотя попрежнему живет для мальчишек добрая сказка деда Чуковского…

Бежит по Африке, словно на привязи, тень самолета. Желтая, выжженная земля с редкими точками зелени. Спускаемся ниже — верблюды, похожие на гнезда стрижей хижины, белые козы, белая прибрежная борода Индийского океана. Теперь самое время найти на карте город Могадишо — самолет идет уже над самыми крышами.

И еще взгляд на карту. Если в северной части полуострова вы читаете надпись «Британское Сомали», значит, карта устарела, значит, печаталась больше года назад. А год для нынешней Африки… За год родилось несколько независимых государств. Нет уже прежних колоний: «Итальянское Сомали», «Британское Сомали».

Есть независимое государство — Республика Сомали.

Над входом в аэропорт — герб с двумя леопардами, над крышей — голубой флаг со звездою.

Темнокожий солдат в коротких, выше колен штанах берет под козырек и не выдерживает, улыбается.

Друзья? — спрашивает улыбка.

Друзья! — отвечают наши улыбки.

* * *

Первый сюрприз — не жарко! Не сковородка во всяком случае, хотя экватор в двухстах километрах. Ужинаем в маленьком ресторане на крыше гостиницы «Леопард». Прохладно, застегиваем пиджаки. Даже чуть-чуть обидно — Африка же!

— Вас бы сюда в апреле, — улыбается девушка из посольства.

Город тоже «неафриканский». Белые дома с подстриженными цветниками, с католической церковью, черными лимузинами, железными решетками и кричащими вывесками. По всему видно — Европа селилась надолго и не думала уходить. Европа ставила завоевателям памятники, высекала на них чванливые надписи. Эти надписи умела читать опять же только Европа.

В каждой сотне человек местного населения девяносто девять были неграмотными. Если подняться на самый высокий песчаный холм, где стоит дворец президента, и по темной лестнице выйти на плоскую крышу дворца, сразу увидишь «город-Европу» и черный город, где жили обездоленные, не умевшие прочесть даже вывески на магазинах. Белые дома, пальмы, фонтаны, синие океанские волны, солнечные пляжи — это для белых. Для черных — пустырь за пестрым базаром, колодец, из которого тощий верблюд тянет кожаный мешок с водою. Пыль, изможденные дети, колючий кустарник, дома из обломков фанеры и ржавой жести.

Много лет жили рядом два города — белый и черный. Белый по утрам шел открывать магазины, пересчитывал деньги в банках, отправлял в метрополию пароходы с бананами и связками кожи, валялся на пляже. Черный город искал по утрам, куда приложить руки. Руки даны для работы. Но белый город не думал об этих руках. В городе со стотысячным населением нет ни одного предприятия, ни одной фабрики, ни одного завода. Город не производит даже мороженого, которое ввозят из соседнего государства.

Два города не могли жить в мире. Но что могут сделать даже хорошо заточенные стрелы против пушек белого города? Черный город терпел и копил ненависть. Много мешков холодной воды поднял верблюд из колодца черного города, много детей умерло от болезней, пока поднялись на дыбы леопарды на государственном гербе и флаги с белой звездою сменили итальянские флаги над крышами белого города.

Сомалиец свободен. Выстроен из красного кирпича дом парламента. Выходит своя газета. В белых домах — темнокожие министры и работники департаментов. На улицах почти каждый день увидишь разукрашенные автомобили политических партий. Молодые ребята с энтузиазмом выкрикивают в микрофон лозунги, приглашают на митинг.

Сомалиец любит поговорить и послушать.

Религия в Сомали мусульманская, но женщины тоже на митинге и даже не прочь пройти на трибуну. Обсуждаются пункты будущей конституции, спорят о путях, которые выбирает страна.

Очень нелегко выбирать эти пути. Колониальные флаги спущены. Но присмотритесь хорошенько, и вы увидите — колонизатор не выпустил из рук самого главного. Ему по-прежнему принадлежат лучшие плодородные земли по рекам. Значит, это его бананами (основным продуктом страны) грузятся пароходы на рейде.

Значит, к нему в кошелек, а не в бюджет государству, идут доходы. Из каждого магазина, из каждой дорожной лавочки выглядывает лицо итальянца. Это мелкие предприниматели, бежавшие, вероятно, от нужды из Италии, но даже мелкая прибыль идет в карман все-таки белому человеку. Однако вставшие на дыбы леопарды на государственном гербе напоминают, кому должны принадлежать земля и все, что может на ней уродиться, поэтому белый хозяин наскоро перестраивается, к вывеске он^не прочь приписать слова: «Сомали» и «республика», он вынужден допустить черного к столу, где делятся пироги прибылей. Но черному достаются пока лишь крошки от пирога.

В ста километрах от Могадишо есть сахарный завод — единственное в стране предприятие. Мы поехали туда, чтобы взглянуть, как делается из тростника желтоватый сахар, который с гордостью подавали на стол сомалийцы: «Наш!» Заодно хотелось взглянуть, как «делят пирог». Живший с нами в отеле итальянец сказал, что «черным на заводе выданы акции… Хозяйствуют вместе, как равные».

Главный администратор местечка Вилла де Аабруци встретил нас очень приветливо:

— Сахар интересует?.. Сейчас…

Он очень долго крутил телефонную ручку, потом смущенно стал объяснять:

— Не пускают… Итальянцы. Сами понимаете.

— Но ведь там и…

— Да, да. Но семьдесят процентов акций у одного итальянца. Остальные делят между собой два десятка других акционеров. Из них только двое, кажется, сомалийцы… Сами понимаете.

Мы не увидели, как «делят пирог», но и без этого ясно, что кому достается. С таким дележом леопарды на государственном гербе вынуждены пока мириться. Но рабочие-сомалийцы уже не мирятся. На заводе недавно закончилась забастовка. Леопарды свое возьмут. Это понимает недавний колонизатор. Он убирает с рыльца пушок или переносит капиталец в другое, более надежное место. На чемоданы в Могадишо хороший спрос. Но «метрополия», видно, не медом встречает своих сыновей. Кое-кто, поругивая Рим, возвращается, чтобы опять стоять у прилавка или другое «дело» начать. С одним из таких итальянцев мы познакомились.

* * *

Итальянцы плохо вели хозяйство в бывшей колонии. В земле разведана одна лишь вода минеральная. Сейчас Сомали продает миру только бананы, мясо и бычьи кожи. Ввозить же приходится все: машины, одежду, консервы. Концы с концами в национальном бюджете не сходятся. Нужны деньги.

Нетронутое богатство страны — природа. Первобытные стада антилоп, слоны и жирафы, дикие кабаны, буйволы, носороги.

Белый охотник тут не ходил. Зверь не напуган ни выстрелом, ни назойливым взглядом. Охотники-сомалийцы с копьем и стрелами не приносили большого урона. Антилопы пасутся вместе с коровами, и очень нередко в газете можно увидеть заметку: «Вчера крокодил унес женщину, полоскавшую белье на реке»…

Правительство решило привлечь в страну охотников и туристов. Мы с корреспондентом «Огонька» Генрихом Боровиком приехали по специальному приглашению помочь сделать рекламную книжку туризма.

…На крыше гостиницы «Леопард» мы ждем охотника — хозяина сафари, человека, который покажет нам «настоящую Африку».

Итальянец задерживается… Наконец в дверях появляется загорелый, лет тридцати с небольшим человек в полинявшей на солнце рубашке, грубых ботинках и коротких, выше колен штанах. На левой ноге шесть или семь едва заживших рубцов.

— ?

— Неточный выстрел в последней охоте. Пришлось со львом врукопашную. Пустяки. Главное — хладнокровие… Меня зовут Джульяно Белла Делиско. Хотите — просто Джульяно.

Знакомимся. У охотника — высшее образование. Работал судьей, потом комиссаром в этих районах. Меняются времена. Пришлось уступить место. Ездил в Рим, но снова вернулся. Купил старый «Лендровер». И вот уже несколько лет фамилия Белла Делиско украшает рекламный проспект: «Единственный в Сомали профессиональный охотник поможет вам выследить…»

Так выглядит буш — сухая земля, деревья-зонтики, колючий кустарник, цепочка верблюдов…

Далее перечисляются десятки животных. Рядом с названием — стоимость выстрела. За слона республике надо платить тысячу сомало (сто сорок наших рублей), столько же за носорога, пятьсот сомало за льва…

Новая профессия молодого судьи беспокойна. Она требует мужества и разных способностей. Надо быть следопытом, шофером, хорошим собеседником, поваром и отличным стрелком. Надо выследить зверя и дать клиенту выстрелить первому. Охотники разные — иной струсит, иной промахнется, а раненный зверь беспощаден. Развязка зависит от хладнокровия и метких выстрелов хозяина сафари. Остаются рубцы на теле, но что поделаешь…

— Советские, значит… — Джульяно поправляет на руке браслет из толстых, как проволока, слоновьих волос. — Священный амулет. Без него не стреляю… Первый раз такие клиенты.

Возил американцев, бельгийцев… Скажите, а ваши за границей бывают, у нас, например, в Италии?

Явный намек на «занавес». Мы улыбаемся. Рассказываем, сколько у нас бывает туристов, сколько наших ездит по свету.

— Ну что ж, будем охотиться. На моем счету тридцать четыре слона, тринадцать львов. Этот тринадцатым был, — Джульяно улыбается и кивает на ногу…

* * *

Три дня хлопот. Наши друзья-сомалийцы из департамента туризма собирают снаряжение для необычного фотографического сафари. Палатки, москитные сетки, десяток керосиновых фонарей, полтораста бутылок воды, ружья, патроны, ножи, ящики с сухарями, консервами, фруктовым соком. В маленькой мастерской у нас сняли мерку, чтобы за ночь сшить куртки, короткие штаны, подобрать легкую обувь…

Наконец все готово. Едем в «настоящую Африку»!

Дорога

Поцарапанный и облезлый «Лендровер» с самодельною крышей напомнил машину Козлевича, которая, как известно, была похожа на антилопу гну. Антилопа водится в Африке. Увидеть ее не пришлось, но английское имя машины вполне оправдало себя («Лендровер» — землепроходец). Две тысячи километров ехали Африкой. Джульяно проделал в крыше просторный люк. Ехали стоя или мигом забирались на крышу, прицеливаясь на ходу к мелькавшим по сторонам деревьям, «расстреливая» из фоторужей птиц, семейства кабанов, пугливых и любопытных газелей.

Об африканской дороге можно рассказывать бесконечно. Ехали то красной, то бурой, опаленною солнцем землей. На красной земле деревья — как фантастические зонтики: черные голые ветки, а сверху кроны плоские, как блины.

Кончается красная почва — исчезают и зонтики. На бурой земле кустарник с шипами-иголками. Может быть, только слон невредимым пролезает через дикие заросли. Это и есть африканский буш — и не степь, и не лес, сухая равнина, по которой одна только Джуба доносит в океан красную от глины воду.

Мы стояли на берегу Джубы, глядели, как резвятся над самой водою длиннохвостые обезьяны, и кидали в заросли комья земли, надеясь спугнуть крокодила или гиппопотама. Тут же, рядом, черноголовый мальчишка забрасывал удочку. Способ ловли такой же, как, скажем, на Усманке под Воронежем. Только привадой служила не каша, а опущенная на веревке требуха убитого зверя.

По берегам — оседлая жизнь. Тут вырастают рис, арахис, сахарный тростник и бананы. Рядом с полями круглые, с остроконечными крышами хижины — модули. Стада кур и цесарок.

Телята на чистой лужайке. Дуплянки с пчелами на высоких деревьях. Серые цапли расхаживают рядом с посевами, и обезьяны возле самого берега выжидают момента, чтобы спуститься на кукурузное поле.

По пятницам в деревне праздник. Яркими платьями расцветает луговой берег. Вся деревня танцует. Старики наблюдают, покачивают головой: «Вот раньше танцевали — да!..» Молодухи, заметив фотографа, кокетливо прикрывают лицо, впрочем, в том только случае, если рядом мужчина или блюстители нравов — старухи. Молодые парни, смешно подпрыгивая, танцуют пляску охотников. Копья в этом красивом танце, видно, давно уже заменяют случайные палки, а барабаны — два помятых бидона нефтяной компании «Шелл»…

Эмблему нефтяной фирмы — раковина на щите — увидишь в самых глухих уголках Африки. До последних лет на дорогах господствовал «черный дракон» — эмблема итальянского «Аджипа». Теперь все чаще рядом поселяется раковина. Не очень приятное, а может, и гибельное для дракона соседство, но что поделаешь — за раковиной, кроме голландцев и англичан, стоит еще и Америка…

* * *

Маленький городок Брава на нашем пути.

Десятка четыре пустынных, как будто покинутых жителями, домов арабского типа. Пыльные пальмы. Базар, на котором главный предмет продажи почему-то… дрова. Гостиница за отсутствием путников закрылась. Решаем разбить палатки на берегу. Пришел губернатор и пригласил во дворец, выстроенный в седую древность султана Занзибара. Заряжаем пленку под простыней в комнате, где почивал его величество король Италии, питавший к городу Брава какие-то особые чувства.

Прошлое Бравы — работорговля. Сюда из Центральной Африки караванами сгонялись люди. Отсюда груженные «черным товаром» парусники брали курс на Америку…

Брава стоит как раз в полпути на Могадишо к экватору. Мы очень боялись «не заметить» экватора. Но Джульяно вовремя спрыгнул на землю:

— Экватор!

Ищем обруч, который стягивает Землю, чтобы не рассыпалась. Не обнаружив обруча, берем палку, проводим линию. По всем правилам прыгаем через экватор, фотографируемся так и сяк.

Забираемся на обломки кирпичного постамента. Муссолини когда-то захотел соорудить себе памятник на'Экваторе. Нет Муссолини, нет ему памятника, а экватор остался…

— Джентльмены, вы в другом полушарии. Традиция просит шампанского.

Мы улыбаемся: где тут шампанское!..

— Сейчас увидите… — Джульяно поворачивает в сторону от дороги.

Какой-то предприимчивый бизнесмен учел традицию. Рядом с экватором — «забегаловка».

Шампанское, сыр, вездесущая кока-кола. За прилавком хозяин с женою и дочкой. Во дворе ворочают ящики трое черных парней.

— Кормит экватор?

— Всякому свой хлеб, — ответил хозяин по-итальянски…

* * *

Исчезли колонки «Шелла». Все чаще из-под самых колес лениво бегут большие, как наши индейки, королевские куры. Поспешно бегут с дороги похожие на крокодилов вараны. Первый слоновый след…

Дорогу машине уступают высокие молчаливые люди. В руке веревка, за которую привязан верблюд, за хвост верблюда привязан еще один, и еще… В другой руке у кочевника копье или лук. Впереди пылит стадо: тридцать — сорок большерогих коров. На верблюдах — домашний скарб, разобранная кибитка. Хозяин не сидит на верблюде — только пешком. Пешком же идет за верблюдом жена, идут ребятишки. Самый маленький — за спиной матери.

На дороге возле машины мы не сумели поговорить с молчаливыми, полными достоинства переселенцами. Вежливо улыбаются и тянут верблюдов в заросли — исконное недоверие к белому человеку. Чтобы познакомиться с бытом кочевника, берем круто в сторону, и теперь уже без дороги ломимся сквозь кустарник.

К полудню недалеко от болотца с зеленой травою по берегам встречаем наконец кочевые жилища.

Минута переполоха. Голые ребятишки прячут носы в складках материнской одежды, девушки кутаются в покрывала. Две старые женщины, сбивавшие масло, перестали покачивать оплетенные прутьями большие горшки. Перестал свежевать антилопу мужчина в полосатой накидке на бедрах, и даже огромные птицы марабу, ждавшие возле него подачки, повернули головы.

Предъявляем «визитную карточку»:

— Советский Союз. Россия. Москва…

Кивают головами, сдержанно улыбаются, но, увидев фотоаппарат, поднимают руку:

— Не надо!

Три дня назад кочевая деревня облюбовала местечко возле воды. Восемь кибиток уже построено. Две только начаты. Девочка лет тринадцати аккуратно прилаживает ветки к каркасу из темных и упругих прутьев. «Арматуру» оденут травяными циновками — и дом готов.

Заглядываем в одну из кибиток. На циновке — великолепные резные игрушки детей: носорог, крокодилы, слон с белыми бивнями. Тут же резная ложка и подушка из дерева. Козлиной шкурой покрыта постель.

В одной из кибиток мечется в лихорадке девушка. Старуха крючковатыми пальцами мнет ожерелье с висящими на нем талисманами, но, видно, не действуют заклинания. Из походной аптечки достаем таблетки хинина. Благодарные кивки головами: «Махат сенит. Махат сенит!» — Спасибо, спасибо…

Брат девушки, парень лет девятнадцати, привел с водопоя верблюдов. Отогнав в сторону забавных, вчера только родившихся верблюжат, парень начал доить верблюдицу (только мужская работа!). Верблюжье молоко густое и непривычно сладкое, но пришлось выпить, чтобы не обидеть хозяев.

Верблюд занимает особое место в жизни кочевника. Верблюд — это мясо и молоко. Верблюд — носильщик в неблизких кочевьях. Числом верблюдов измеряют богатство семьи. Для женитьбы мужчины «копят» верблюдов. Сто верблюдов — цена знатной невесты, за бедную надо платить не меньше пятнадцати.

Сомалийцы — почти все мусульмане. Однако паранджи вы не встретите в буше. Редко и многоженство. Только однажды мы встретили старика, который с гордостью сказал, что имел двести сорок пять жен и заплатил за них двадцать пять тысяч верблюдов. Он назвался вождем племени бимало и разрешил записать: «Абдурахман Али Иса — 95 лет». В тот же день — еще одна встреча.

— Мой брат в Москве, в вашем университете. Вернется химиком. Запишите фамилию: Мухамед Мухалим и передайте брату «салам»…

* * *

В деревне кочевников нам дали потрогать острые, как бритва, наконечники копий. Потом молодой парень вышел с копьем на поляну, и мы увидели любопытные сцены «схватки со львом».

Парень сдернул с плеч покрывало и быстро обмотал левую руку. Выпад левой ногой. Копье нацелено вверх и вперед. Напружинены мускулы. Прыжок. Удар…

Это не театральное зрелище. Парень показывал, как встретил бы «своего» льва, если тот заберется в стадо.

Стада у кочевников ночуют в загоне, окруженном колючим валом. Лев, если поблизости нет антилоп, забирается в стадо. Он убивает корову и с ношей в зубах ухитряется прыгнуть через двухметровую изгородь. Если пропажа замечена — хозяин коровы идет по следу. Он должен отнять добычу, иначе лев непременно вернется. Представляете схватку?! Разъяренный голодный хищник, способный лапой сломать спину буйволу, и хрупкая фигура с тонким копьем.

Смерть в схватке со львом — почетная смерть. Нет мужчины, который бы испугался идти по следу. Отказаться — на всю жизнь опозориться.

Побежденным чаще всего бывает лев. Главное — не упустить момент, когда лев третий раз ударит о землю кисточкой хвоста. За третьим ударом — прыжок. Вот тут и надо подставить копье. Промахнулся — левую руку в пасть зверю и хватайся за ножик… Надо ли говорить, сколь отчаянной смелости требует схватка…

* * *

Мы не один раз сидели у кибиток кочевников. Люди живут обычаями глубокой древности. Колониальная «цивилизация» принесла сюда только фонарь, бутылки, резиновые босоножки, которые Япония заваливает африканские рынки, и ситец, вытесняющий прекрасные пестрые ткани местных ткачей. В кибитке рядом с копьем вы можете встретить листок бумаги, изображающий флаг республики. Кочевник хорошо понимает смысл происходящего в Африке. Иногда он делает огромный крюк, чтоб заглянуть в ближайший городок, послушать, о чем говорят «умные люди» на митингах, узнать новости. Хорошей новостью, с непостижимой для понимания быстротой облетевшей кочевья, было сообщение из Москвы: «Советский Союз построит сомалийцам госпиталь, радиостанцию, типографию, окажет материальную помощь».

— Вы истинные друзья, — говорили сомалийцы, пожимая нам руки.

— Ма набат ба? (У вас мир?) — встречали нас обычным сомалийским приветствием. И мы отвечали по-сомалийски:

— Уан набат! (У нас мир!).

Лагерь по соседству со львами

Я менял пленку и только в полночь вышел из душной палатки. Лагерь спит. Только солдат-проводник, задумчиво покачиваясь, глядит на луну. Днем он спросил:

— Гагарин верует в Бога?

Я стал объяснять.

— А кто ж тогда Землю создал?..

Сейчас солдат глядит на луну и вздыхает. Он медленно складывает ремни и обмотки, ложится поддеревом.

Серым пеплом подернулись угли в костре.

Рядом светлеет фонарь. Весь лагерь обнесен фонарями — это загородка от тех, кто пожелал бы нагрянуть ночью. Над фонарями кружатся мелкие бабочки. Огромная птица опустилась на дерево над самой головою солдата. Ночь звенит и ухает незнакомыми голосами: звери, цикады, птицы. Из темноты идет запах черемухи. Падают звезды и превращаются в светляков под кустами.

Разыскиваю блокнот — хоть что-нибудь записать, чтобы не забылась ночь перед первой охотой… Непривычный, скребущий звук. Поворачиваюсь. За чертой фонарей, опасливо озираясь, взъерошенный зверь лижет банку из-под консервов… Гиена! Отыскиваю глазами блестящий при лунном свете приклад…

Гиена — отвратительный хищник. Пожирая отбросы и падаль, она способна перегрызть горло и любой живности, если чувствует превосходство. Спящий кусает непременно в лицо. Подстреленная гиена в бешенстве рвет рану и пожирает свои же внутренности… Я содрогнулся, представив, как взъерошенный хищник перешагнет линию фонарей, и потянулся за стоявшей у ног бутылкой, чтобы запустить ею в зверя. Но гиена вдруг повернула голову в темноту и тенью метнулась от фонарей…

Утром Джульяно, разглядев следы на пыльной земле, сказал, что к лагерю подходили три молодых льва, они и спугнули гиену.

* * *

На экваторе солнце ходит прямо над головой и круглый год точно по графику: в шесть — восход, в шесть — заход, ни минуты задержки. Наша охота зависит от солнца, поэтому ровно в шесть мы лезем на крышу «Лендровера» и приводим в готовность оптику.

Утром звери совсем непугливы. Почти рядом с палатками встречаем семейство африканского кабана. Он близкая родня нашему кабану, только гораздо больше.

Африканский кабан хорошо усвоил местные особенности (мусульмане не едят свинины) и без боязни потерять шкуру забегает иногда прямо в поселки. Но встречи с ним… Джульяно не посоветовал нам вылезать из машины.

Однако кабаны не главная опасность в кустарнике для человека, вооруженного лишь фотокамерой. Можно натолкнуться и на притаившихся львов. Особенно опасны буйволы — в атаку идут немедленно. Агрессивны до безрассудства и носороги, которых в чаще можно заметить по белым цаплям, сидящим у них на спинах.

Даже открытая, без кустарника, африканская степь готовит охотнику много сюрпризов.

Два раза из-под самых колес с шипением уползала двухметровая бурого цвета змея. Кочевники зовут ее — плюющаяся кобра. Потревоженная или рассерженная змея заламывает голову, и в лицо неприятелю летит тонкая струйка яда.

Дальность — три метра, попадание — точно в глаза, результат — полная слепота, если неделю подряд не промывать глаза спиртом…

* * *

Дождь. Пузатые капли оставляют туманные полосы на стекле. Мир с железными крышами, крестами антенн и мокрыми воробьями за окнами выглядит, как нерезкая фотография. Я должен написать об охоте на антилоп. Вспоминаю подробности.

Сначала две антилопы выглянули из кустов.

— Ориби… — говорит Джульяно.

Потом три полосатые перебежали дорогу и тоже остановились.

— Куду…

Испуганные чем-то, положив на спину копья-рога, промчались серые, с темными холками.

— Ориксы…

Потом мы уже не пытались запоминать — пятнадцать различных названий!

Ровное, как будто укатанное и посыпанное цементом пространство. Редкие высохшие или чуть зеленеющие деревца, кое-где пыльная травка возле деревьев. И на этом пространстве… Видели вы большой сельский праздник на ровном лугу? Там и сям группы с гармошкой… Платки, разноцветные кофточки… Так же и тут. Спереди, сзади машины, справа и слева — веселые хороводы. Серое стадо, темно-коричневое, полосатое, желтое.

Сколько зверей? Тысяча? Три тысячи?.. До самого горизонта вьется дымок взбитой копытами пыли. Кажется, машина разжигает любопытство антилоп. Отбегут, как по команде остановятся и лупят глаза. В бинокли хорошо видно богатство, из-за которого едут охотники в Африку, — сказочные рога! Ровные, словно две шпаги, изогнутые лирой, завинченные в штопор, выгнутые саблей…

Хороши рога, добытые в Африке. Можно небрежно кинуть картуз на костяной штопор и рассказать приятелям, как проходила охота.

Но все-таки лучшее место для рогов — гордая голова, которую носят четыре быстрые ноги.

Временами мы забывали о съемке. Сидели, как ошалелые, неспособные глаз оторвать от звериного хоровода. А чуть шевельнешься — пыль, топот, рога положены на спину, и кажется — красноватые кофточки несутся по ветру…

Два наших выстрела все-таки прозвучали в «антилоповом царстве». Вышли продукты, и надо было сменить объективы на ружья. Бессовестно было бы стрелять из машины. Не делая резких движений, стали подкрадываться. После третьей попытки, когда от колючек кровоточили руки, на мушку попал одиноко бродивший орикс. Поначалу казалось, что промахнулись, но рядом со следом в пыли виднелись метины крови.

Идем минут сорок по следу — и еще один выстрел… Редкому человеку нравится зрелище после выстрела…

Пока Джульяно возится около туши, мы делаем вид, что заняты чисткою оптики. Бумага, полученная из Могадишо, разрешает убить по одному зверю из всех, которые водятся в Сомали. Не сговариваясь, решаем: только фотографировать! Стрелять лишь при крайней опасности.

Самой приятной была встреча с жирафами.

Джульяно остановился и показал пальцем поверх деревьев. Батюшки! Две удивленные, перепуганные ушастые физиономии. Сразу вспомнились: зоопарк, детские книжки, Айболит, Бармалей. Поворачиваемся — сбоку еще двенадцать ушастых голов. Три малыша обкусывают ветки. Иногда ветка падает: тогда жирафята широко раздвигают передние ноги и выгибают шею к земле.

Родители настороже, хотя подпустили нас метров на двадцать. Глядят кроткими любопытными глазами, помахивая длинным хвостом с черной метелкой.

Вряд ли в природе есть что-нибудь более нескладное. Жирафы как будто из запасных частей собраны. Голова и туловище взяты у лошади, ноги — у антилопы, шея — верблюда и, наконец, пятнистую шкуру явно леопард одолжил…

Нам надоело стоять неподвижно. Генрих свистнул, и тут же мы едва не свалились с машины. Мы забыли о съемке, мы хохотали, потому что бежит жирафа… Всем приходилось, наверное, видеть замедленную киносъемку? Сначала вратарь нормально кидается за мячом, потом особая съемка — вратарь, медленно шевеля руками, плывет в угол ворот. Так же бегут и жирафы. Движение, начавшись у задних ног, волною катится по туловищу, по длинной шее. Получается что-то вроде веревки, если взять ее в руку и делать движение: вверх — вниз…

Пробежав метров сто, жирафы остановились и опять с шестиметровой высоты глядят на нас, мирные, кроткие. Мы приготовились сделать еще один тур фотосъемки, как вдруг в стороне от машины показались необычные пешеходы… Страусы!

Поворот. Машина крадется по кочковатой земле. Хрустят ракушки под шинами… Восемнадцать штук. Серые самки и пять самцов в черных мундирах, украшенных по бокам настоящими страусовыми белыми перьями. Бегут шеренгой. Остановившись, забавно играют: распахнув крылья, несутся навстречу друг другу. Близко не подпускают. Слезаем с машины, крадемся. Замечают — моментально в шеренгу и наутек. Делаем несколько снимков. И тут идея: снять в один кадр и жирафов, и страусов.

Уж и не знаю, с чем сравнить эту сложную карусель, отнявшую у нас целых полдня. Если бы жирафы и страусы узнали, чего мы хотим!

Медленно делаем огромный круг, медленно поворачиваем и гоним страусов к пятнистому стаду. Подгоняем — жирафы перебежали.

Снова огромный крюк.

Фотосъемки животных — трудное дело. Для выстрела надо мгновение: не важно, что пасмурно, не важно, что ветки, не важно, какая поза у зверя, — пуля достанет. Тут же… Да что говорить, радуешься как мальчишка… если получается что-нибудь «более или менее…».

Наконец-то в кадре жирафы и страусы вместе.

Следы элефанта

— Что должен знать охотник за элефантами? — Элефантами Джульяно называет слонов. Старый охотник сидит на траве, выбирает патроны с тупыми тяжелыми пулями. — Как вы можете догадаться, джентльмены, элефант никак не хочет оказаться убитым. К сожалению, он не знает различия между лязгом затвора и щелчком фотокамеры. Я убил тридцать пять элефантов.

Слух превосходный у зверя. Известны случаи: на выстрел — не шевельнется, на щелчок фотокамеры — бросается, как ошалелый. Остановить элефанта может только вот это… — Джульяно вытирает присохшие к пулям кусочки грязи и аккуратно кладет патроны в карманчики-патронташи. — Бежать бесполезно. Вас не пускают цепкие лапы кустарника, элефант же несется со скоростью паровоза и проходимостью танка. Хватает обычно хоботом и бьет о землю Чем громче крик, тем сильнее будет второй удар. Потом яростное топтанье ногами. Дикий слон, джентльмены, совсем не то, что вы видели в зоопарке.

* * *

Последние два дня экспедиции — охота на элефантов. Мы должны выследить и встретить слона непременно днем и непременно на солнце. Это совсем нелегкое дело, тем более что следопыт Куло (местный житель и обычный помощник Джульяно) откочевал куда-то с верблюдами.

Первый день просидели в палатках. Теплый ливень превратил землю в желтое тесто.

Вечером небо очистилось. Странным образом повисла над кустарником Большая Медведица. Южный Крест сверкнул четырьмя крупными звездами. Возле палаток двое местных жителей выкладывают новости о слонах.

Первый — шофер. Он горячится, то и дело поправляет чалму:

— Зову аллаха в свидетели — целое стадо! Машину свалили…

Второй из рассказчиков — пожилой полицейский. Он много прошел. Просит флягу с водой:

— У водопоя за «сухим перегоном» я видел восемь слонов со слоненком…

Утром мы едем к деревне за «сухим перегоном».

* * *

В ста метрах от хижины — следы величиною с хорошее блюдо. Джульяно ставит машину в кустарник и приводит деревенского старика-следопыта. Старик придерживает цветную повязку на бедрах, в другой руке у него изящно отделанный лук. Забыв о слонах, разглядываем оружие, живущее на земле рядом с телевидением и реактивными самолетами. Упругая древесина лука, как гитарная струна, обвита волосом из хвоста антилопы. Натянуть тетиву трудно. Зато стрелы, пущенные стариком, уносятся к солнцу. Описав дугу, они падают далеко за кустами. Пробуем проделать то же самое.

Но отбиваем тетивой пальцы. Старик руководит обучением и радуется, как ребенок, когда наши стрелы достигают кустарника. Попадание в башмак, подвешенный за шнурки к веткам, для нас недоступно, старик же попадает с первого раза…

Ожидаем слонов на тропе к водопою. Каждый готовит свое оружие. Мы с Генрихом смахиваем пыль с объективов. Джульяно проверяет винтовку, старик укрепил на стреле металлический наконечник. Пробуем пошутить:

— На слона?

— На слона, — серьезно отвечает старик.

Старик улыбается. Достает еще один наконечник, чуть ниже плеча делает ранку. Струя крови бежит до запястья. Старик удержал ее кончиком первой стрелы. Кровь моментально чернеет. Прежде чем чернота достигла открытой ранки, охотник смахнул полосу крови:

— Хороший яд. Антилопа упадет сразу. Слон, если в брюхо попасть, пробежит шагов триста…

Есть в буше дерево вабе. Его обходят верблюды, под ним не бывает звериных следов, его узнаешь по трупам пчел и маленьких птичек, рискнувших напиться из пурпурных цветов.

— Если восемь дней и ночей кору дерева вабе варить на костре, если добавить змеиных голов, пауков и «красных кореньев», если бить в барабаны и исполнить танец охотника, яд получится очень…

Старик не успел досказать. Под кусты прополз мокрый от быстрого бега мальчишка:

— Элефанты!..

* * *

Мы напрасно сидели в засаде. Слоны подошли к озеру с другой стороны. Мальчишка видел, как слониха купала слоненка, обдавая его из хобота зеленоватой водой.

Начинаем преследование по следам. Следов мы уже видели множество. Слоновых следов в этом краю больше, чем заячьих где-нибудь под Тамбовом. Они пересекают пыльные тропы, и тогда кажется: какой-то чудак ставил на землю мешки с отрубями — мягкий, еле заметный след…

Сейчас мы идем по топкому месту, поросшему слоновой травой и колючками держи-дерева. Слоны оставляют в грязи глубокие ямы.

Из-под ног с шелестом поднимаются белые цапли. Птицы пролетают сотню шагов и снежными хлопьями повисают на низких деревьях. Неистово кричат какие-то черные птицы. Старик морщится: «Нехорошо. Слонам знаки дают».

Он трогает рукой помет, измеряет следы. «Быстро идут. В стаде самец вот с такими клыками…» Каким образом все это можно узнать по следам?..

Принимаем решение сделать крюк и выйти наперерез стаду против ветра. Километров пять или семь — непроходимым кустарником. Колючки впиваются в руки, путаются в волосах, соленые капли со лба разъедают глаза. По очереди прикладываемся к единственной бутылке, оплетенной веревкой, — по три глотка тепловатой воды…

Под ногами хрустят листья дикого ананаса.

Из кустов глядят любопытные глазки крошечных антилоп. Старик снимает босоножки, вежливо предупреждая этим — идти надо тихо. Колотится сердце. Джульяно проводит минутное совещание: «Без моих знаков — ни шагу. Если уши слоны опущены лопухами, значит, не слышит. Нападать будет — падайте, чтоб можно было стрелять».

Еще сто шагов и сто сердечных ударов…

Вдруг старик останавливается, обескураженно смотрит под ноги. «Не удалось отхватить…»

Еще один крюк. Опять шесть или семь километров. Опять колючки, разъедающий царапины пот, по три глотка воды… Старик то и дело кидает горсть пыли — определяет сторону ветра.

Кажется, мы заблудились и никогда уже больше не выйдем из царства пыли, колючек и любопытных глаз маленьких антилоп. Опять совещание насчет «слоновьих ушей». Потом двести шагов на кончиках пальцев…

Возле огромного баобаба мальчишка-пастух задержался и кошкой забрался на нижние ветки. Рассматривает кусты и прижимает руку к губам:

— Вон там…

Глухое урчанье. По инструкции Джульяно мы уже знаем: музыка слоновьего живота. Но где же?.. Еще два шага. Хрустят и ломаются ветки.

В прогалине между кустами проносится ярко-коричневая (именно коричневая, а не серая!) масса. Успеваем щелкнуть по разу… Чувствуем — нет хорошего снимка. Пытаемся забраться на дерево: может, сверху? Ничего…

— Быстро уходят. — Джульяно глядит на часы. — Бесполезно преследовать — через сорок минут стемнеет.

Молчим. Выдираем колючки из волос и одежды.

— Видали, клыки пронес? Можно было бы сфотографироваться возле туши. — Джульяно переводит на винтовке предохранитель. — Вы ведь сами просили стрелять только в случае нападения.

* * *

В маленьком городке Кизимае мы разыскали торговца слоновой костью. Подслеповатый старик итальянец повел нас в кладовку.

Огромная груда бивней напоминала сваленные в кучу дрова. Попробовали одно «полено» — вдвоем чуть-чуть от земли оторвали. Шесть бивней средней величины старик разрешит вынести сфотографировать. На одном из клыков виднелся след пули. Торговец сказал:

— Бивень подобран в буше рядом со скелетом слона.

Чей выстрел настиг великана? Была ли это мушкетная пуля старых добытчиков слоновой кости или на реактивном самолете прилетал белый охотник?

— Клыки — несчастье для элефанта, — сказал торговец, собирая в кладовку «слоновый товар»…

Шесть средней величины бивней нам разрешили сфотографировать.

_{Фото автора. 8-21 сентября 1961 г.}

Осень

На этот праздник не нужен билет. Кладите краюху хлеба в мешок, проголосуйте попутному грузовики или садитесь в автобус. Или велосипед седлайте, а лучше — пешком. Пораньше из дома, лучше с самой зарей. Тогда весь праздник — ваш. Вы увидите, как стягивает солнце туманное одеяло с реки, увидите росу на красных осиновых листьях, увидите, как добывает свой «хлеб» трудолюбивый дятел.

В саду у лесника ударилась о землю груша. Брызнул душистый медовый сок. Лесник поднял грушу и положил на подоконник. Узнали об этом пчелы…

Осенний трофей.

Не заявляйте о себе криками, приберегите песни. Слушайте тишину, и тогда осень лесная покажет вам все богатство. Нагулявший тело барсук проковыляет через вашу тропинку. Лося встретите…

Грибов немного, но тем дороже находка в пропахшем осенью дубняке. А под елями прячутся холодные, с загнутыми шляпками грузди…

Паутина на облетевших березовых ветка. У горящего клена греют лапы монашки-елочки. Глубокая колея от телеги засыпана золотом. Под кустом на желтом матраце — побелевший раньше времени заяц. Прижатые уши, бусинки глаз — боится, знает, что выдает его белая шуба.

Счастье зайца, что вы не охотник. Вы свистнули, и заяц не усидел — шорох листьев, крик озадаченной сойки…

Под вечер вы присядете на старом пеньке. Слаще меда покажется хлеб с горсткой собранной под ногами брусники. А когда отряхнете с коленей крошки и нагнетесь к ручью напиться, в лесном зеркальце вы увидите лицо чрезвычайно знакомого вам, помолодевшего человека. Он улыбнется: хороша жизнь!

…После лесного праздника хорошо вам будет работаться и долго будут сниться хорошие сны.

На лесном празднике старая елка зажигает янтарные свечи…

_{Фото автора. 8 октября 1961 г.}

Встреча с Фаустом

Ватикан обвинил его в богохульстве. Ученые встретили опыты с интересом, но настороженно. Газеты всего мира разнесли сенсационную весть: в лаборатории в искусственных условиях выращивается эмбрион человека…

Читатели «Комсомольской правды» помнят рассказ об этом ученом. Даниэль Петруччи живет и работает в итальянском городе Болонье.

Он хирург. Пытаясь выяснить причины ненормального развития ребенка в утробе матери, Даниэль Петруччи задался целью вырастить эмбрион в искусственных условиях. Сложной и кропотливой была постановка беспримерного опыта. Маленькими шагами продвигался ученый к успеху. Сначала были выращены эмбрионы животных. Потом Петруччи сумел заглянуть в святая святых природы — он увидел, как зарождается и формируется организм человека.

«Биологической колыбелью» зародыша была стеклянная камера с массой изобретенных ученым приспособлений для питания организма и наблюдения за ростом. Питательной средой зародыша служила плазма крови беременных.

За развитием постоянно следил киноаппарат, снимавший все стадии зарождения и роста.

На пленку заснято образование первых клеток и закладка основных органов человеческого тела. Люди, видевшие этот фильм, рассказывают, что он производит ошеломляющее впечатление.

Из Италии время от времени доносились известия: Петруччи решил вырастить кролика — проследить весь путь формирования животного организма. Приходили известия о конфликте с церковью. Смелые опыты на корню подрубают учение церковников о божественном происхождении «души человеческой». Церковь всполошилась. Ученый-католик не захотел усугублять вражду с Ватиканом и заявил, что его интересуют только первые стадии формирования зародыша. Однако опыты продолжались. Рекордный возраст экспериментальных зародышей составил 59 дней — два месяца нормальной беременности.

Советские ученые сразу признали научную ценность работ смелого экспериментатора. Три дня назад стало известно: по приглашению Академии наук итальянец Даниэль Петруччи приезжает в Советский Союз…

* * *

Мы ожидаем его в гостинице «Останкино».

Каков он — современный Фауст, дерзнувший разгадать тайны зарождения человека?

— Вы его сразу узнаете, — говорит дежурная. — Веселое лицо, бородка, увешан фотографическими аппаратами.

Он появился вечером, часов в одиннадцать.

— Журналисты?!

Улыбки, шутки. Ответы на первые вежливые вопросы.

— О, Москва!.. Мы, итальянцы, так мало знаем о ней. Я попытаюсь заполнить этот пробел.

Сегодня целый день бродил с кинокамерой. Сделаю объективный фильм о жизни у вас…

Пытаемся перевести разговор в нужное нам русло. Не терпится узнать, что нового привез в Москву тридцативосьмилетний экспериментатор.

— Хоть пару слов…

— Нет, нет, нет. Сначала разговор с учеными, а потом уже…

Сидим в мягко освещенном зале. Один из нас осторожно вкручивает под абажур сильную лампу.

— Фотографировать?! Меня? — Ученый поднимается. — Не надо! Я ведь не кинозвезда…

Приходится потушить лампу. Разговор обо всем, кроме «самого главного». Даниэль Петруччи рассказывает о своих увлечениях киносъемкой и фотографией.

— Кино — мой главный помощник. Оно делает опыты доступными для всех, кто пожелает взглянуть… Да, я привез большой фильм. Вам покажу непременно. Но сначала ученым… Гостить буду дней двадцать в Москве и Ленинграде. Встречусь с коллегами, побываю в институтах. Кроме науки, меня интересует ваша жизнь, просто жизнь. Буду ходить, снимать…

Выясняется, Даниэль Петруччи — страстный охотник. Он привез с собой ружье, мечтает побывать в русском лесу.

Заинтересовавшись фотокамерой «Киев», Петруччи повел нас в номер показать свое фотографическое вооружение. Он выложил фото- и кинокамеры, десятка полтора объективов.

— Электронная вспышка… Знакома?

Даниэль Петруччи.

_{Фото В. Пескова.}

Мы отвечаем, что намеренно не взяли из редакции такую лампу, чтобы не беспокоить ученого резким светом. Профессор внимательно смотрит на нас, улыбается.

— Из молодежной газеты?.. Ну, ладно. Что ж с вами сделаешь. Вот моя вспышка, снимайте. Только быстро, а то, глядишь, и другие придут…

Ободренные, мы пробуем вернуться к «самому главному».

— Нет, нет, нет. Сначала с учеными разговор, а потом — ваш покорный слуга. Сначала с учеными… Затем и приехал…

…Сегодня Даниэль Петруччи в Академии наук СССР сделает доклад о своей работе.

_{Н. Агаянц, В. Песков. Москва.}

_{12 октября 1961 г.}

Космический багаж

Доспехи рыцарей космоса. Шлем со стеклянным забралом, перчатки с металлическими кольцами, оранжевый комбинезон… Спецовку и багаж космонавта мы видели на фотографиях и в кинохронике. Теперь можно разглядеть и даже потрогать снаряжение рыцарей звездного века — на Всесоюзной выставке в павильоне Науки создана экспозиция «Человек в космосе».

Тысячи людей, прежде чем послать человека в космос, думали и заботились о нем. Вот на стенде пульт управления кораблем «Восток-2». Тщательно продуманная сигнализация работы всех механизмов, рычаг ручного управления кораблем. Счетчик, похожий на автомобильный спидометр. На нем надпись: «Витки» и цифра — 17,2. Часы. Шкала влажности воздуха, радиации. Еще десяток кнопок и рычажков. Вот глобус. В полете он делает сложные движения.

А крестик-индикатор над ним в любое мгновение показывал Титову, над какой частью Земли он находится.

Космический обед. Каков он?.. Пластмассовая фляга с надписью: «Залить водой перед стартом». Мягкие тубы. На них этикетки: «Мясное пюре», «Соус смородинный», «Кофе».

Космонавт честно зарабатывал свой «космический хлеб». На стенде — фотокопии листов из бортового журнала. Торопливые, но четкие записи: рапорт, пометки о температуре, о месте пролета. Отдельно экспонируются цветные снимки Земли, сделанные с огромной высоты.

Люди много и тщательно думали о том, как здоровым и невредимым вернуть человека на Землю. На выставке показана подлинная контейнер-кабина, в которой опустились разведчицы трассы — Белка и Стрелка. Плакаты и схемы показывают путь космонавта и изумительно точное приземление. Ну а если бы чуть отклонился? И это «если бы» учтено. В специальной корзине под сиденьем космонавта упрятан так называемый «НАЗ» — наземный аварийный запас. Допустим, корабль отклонился. Сработала катапульта. Вместе с космонавтом на парашюте опустилась непотопляемая корзина, в которой: радиостанция с антенной-удочкой, консервы, хлеб, шоколад в обертке с рисунком «Кон-Тики», аптечка, рыболовные снасти, ножик, компас, фонарик. Ну а если вода под ногами?.. Вместе с космонавтом, автоматически надуваясь, на парашюте спускалась лодка.

Приборный щит корабля «Восток-2».

_{Фото автора. 15 октября 1961 г.}

Высокое напряжение

Братск сегодня — море воды, море людей, море огней и море радости. Победили! В бетонной громаде, спрятанное под шатром от морозов, забилось могучее сердце. Гудит гигантская турбина, рвется из-под бетона огромная белая грива воды. Днем, как после грозы, рождается радуга среди водяной пыли. Первый агрегат готов трудиться. Возле установки с хитрыми инструментами ходят еще инженеры, пробуют пульс, меряют температуру. Но все уже ясно. Машина готова. Теперь перерезать ленточку, включить рубильник. Сорок пять тысяч людей кинут вверх шапки — победа!

Сорок пять тысяч мужественных людей строят чудо на Ангаре. Никогда и нигде еще такого не строили. Это чудо в два раза больше двух самых больших американских электростанций, если сложить их силу. Эти цифры сладки, как музыка. Победа! Шесть лет у Падуна грохали взрывы, пулеметной дробью стучали воздушные молотки, ревели машины, падали в воду гранитные глыбы и слышались песни. Но этого звука не было, это особый звук. Всякий, кто проходит сегодня по эстакаде, невольно остановится:

— Работает…

Сорок пять тысяч людей возводят чудо у Падуна. Не все в одно время пришли, не всех одинаковые дороги привели к Ангаре. Но когда зажжется первая лампочка, каждый вспомнит свою дорогу к этому празднику…

Сегодня на плотине был обычный трудовой день, по-особому напряженный, как часто бывает в канун торжества. Монтажники только что поставили на место рабочее колесо четвертой турбины, бетонщики бригады Дмитрия Демидова уложили в плотину четыреста кубов бетона.

Нелли Шалихманова

Стучат молотки, на замерзшее, покрытое снегом море с плотины падают звезды электросварки.

Мы разыскали бригадира Демидова, чтобы вспомнить, с чего начиналось бетонное чудо.

— Я думаю, все началось со спички, — улыбнулся молодой бригадир. — В июне пятьдесят пятого я выпрыгнул из лодки на правый беper как раз против вон той сосенки. Мошка, заросли черемухи… Натянул палатку. Чтобы хоть как-нибудь спастись от мошки и сварить ужин, собрался костер разложить. Полез в карман, а в кармане — одна спичка. Как мальчишка, загадал тогда: зажгу костер, значит, работать тут, значит, быть делу. Зажег костер. Жену с ребятишками перевез тем же летом прямо в палатку… Трудности? Да разве перечтешь все трудности? Однажды жена подхватила мальчишек — и ходу. На вокзале часа три сидел, уговаривал. Трудно тогда было разглядеть нынешний праздник…

Вряд ли кто-нибудь шесть лет назад смог бы угадать нынешний праздник. Двенадцать выпускников Одесского гидротехнического института в пятьдесят пятом направляли своего ходока в Москву добиваться, чтобы послали непременно в Братск, непременно на место, где все начиналось с костров и палаток. Все двенадцать приехали. Все двенадцать и сегодня работают. Пусть никто не говорит, что легко привыкать к морозам после южного моря. Но никто из двенадцати не уехал, не пошел искать легкой работы. На плотине, на самом ветру, на самом морозе, на самом трудном месте выросли уважаемые на стройке специалисты. К фамилиям: Конько, Герасименко, Мороховский, Сотников, Днепровский — прибавились рабочие звания: мастер, прораб, инженер. Потом и к этим словам появились прибавки «главный», «старший» — старший прораб, главный инженер. Недавние студенты, по-прежнему влюбленные в город у моря, стали мастерами нелегкого дела.

Где еще на земле, в каких краях найдется ровесник этим ребятам, с таким же опытом, с такой же закалкой, с такой же верою в жизнь!

На завтрашнем празднике увидим мы и Шалихманову Неллю. Мы попросили диспетчера вызвать по радио девушку, которая недавно на стройке. Смущенно улыбаясь, к диспетчерской подошли сразу двенадцать. Мы попросили рассказать о себе Неллю Шалихманову.

— Я на плотине шесть месяцев. Приехала из Бурятии. Меня спросили, что я умею делать. Я сказала: после десятилетки работала массовиком в клубе. Умею класть грим, пишу лозунги, играю на пианино, пою, умею плясать.

«На плотину нужны рабочие. Пойдете?» Я сказала: «Пойду». Расчищала площадку под кранами. Сейчас «грею» бетон. Это очень важно — уберечь бетон от мороза… Нравится ли мне на стройке? Да, очень.

Вечером мы снова встретили Неллю. Она запевала, а небольшой клубный хор подхватывал песню. Девушки готовились к празднику первой турбины.

_{Фото В. Пескова. А. Глазов, В. Песков. Братск.}

_{25 ноября 1961 г.}

Под парусами…

На небе прорвало, должно быть, главную запруду. Сухими остались только спички, завернутые в целлофановую тряпицу. Мы свернули с оленьей тропы под пихту и пытались зажечь огонь. Это совсем нелегкое дело, если пять дней подряд боги ленились чинить запруду… В банку с консервами падают тяжелые, созревшие на ветках капли. Сухари превратились в мокрую кашу.

— Теперь бы щей — на кровать под косматое одеяло, — сказал Валька, прилаживая для просушки налитый тяжелым холодом спальный мешок.

— «Мама, я хочу домой…» — напомнил я для поддержания бодрости туристскую песню. В эту минуту я и сам думал о полке с книжками, о чистой постели. Во всяком путешествии бывают дни, когда узнаешь цену домашнего тепла.

Мы приготовились лезть в палатку, как вдруг у огня показалась лошадиная голова. На землю спрыгнул парень в брезентовой куртке и кирзовых сапогах.

— Люди! Вижу людей! — шутливо крикнул он в темноту.

К костру подъехали еще двое: молодой бородач и девушка в солдатских ботинках, с пучком намокших цветов в руке.

Веселый парень увел в темноту спутанных лошадей. Бородач стал раскладывать вьюки:

— Два месяца без людей…

Царство камней.

Девушка повесила над костром помятое ведро.

— Ужинали?.. Сейчас нашей геологической каши хлебнем.

— Да, мы из Москвы… — ответил бородач, бережно укладывая возле огня мешок с камнями. — Ищем…

Помолчали. Поймал в ладонь тяжелую каплю.

— Это вот, поди, приедается?..

Парень кинул в огонь валежину, порылся в мешке.

— Правду сказать, на горы к осени глядеть тошно… Дождь, комары, пешие километры, мозоли от кирки. А главное — почтальоны сюда не ходят. У меня сыну год и семь месяцев… Иногда думаешь: живут же люди на якоре. Надо ли поднимать парус? Но приходит весна… Да что говорить, если он есть, парус, он сам собою… А ветру много… Седьмой год сушимся у костров…

Весь вечер лил дождь. Сквозь дрему казалось, что палатку посыпают частым пшеном.

В щелку виднелся костер. Девушка писала, усевшись под навесом из брезента. Парни разглядывали большой с серыми блестками камень.

— За этой штукой еще Владимир Семеныч охотился. Ты его помнишь? — говорил бородач. — Нет, ты его не помнишь.

У него лошадь оступилась над пропастью. Там и схоронили, под валунами…

…Утром мы попрощались. Я записал фамилии и адрес ребят: Москва, Геологическое управление. Оля Колобродова, Лев Тарасов, Александр Лезин.

У горной речки вместе напоили лошадей, потом разъехались. Поднявшись над лесом, мы снова увидели встречных. Они медленно поднимались на перевал.

— Когда ожидать в Москве-е?! — сложив трубкой ладони, крикнули мы с Валькой.

— К зиме-е! — ответило эхо.

* * *

У них традиция — осенью возвращаться. Длинна дорога, но каждую осень она приводит домой. Обветрились лица, голоса возмужали. За плечами мешок: серые, красные, черные камни. На карте поставлены крестики. Для каждого камня — крестик. Пять, восемь лет — вместо крестиков увидим на картах кружочки. А кружочек — это значит поселок, город, рудник…

Во всяком наступлении самое трудное и самое славное место — быть впереди, быть разведчиком. Сегодня разведчики возвращаются к дому. Пусть крепче будут наши объятия.

В большой и трудной дороге узнает человек цену тепла в родном доме…

_{12 ноября 1961 г.}

Стоит, как будто специально вышел для того, чтобы доставить удовольствие путнику…