Том 3

ТРОЕ МАЛЬЧИШЕК У ВОРОТ (Рассказ)

Трое мальчишек стоят у ворот красивого дома. Старинный дом на Марсовом поле, желтый с белыми колоннами. Жаркий августовский день, последняя неделя каникул, раздолья, клетчатых бобочек. Эх, хорошо было лето! И прошло…

— Закурим, — задумчиво говорит Витька и протягивает пачку «Беломора».

Сашка берет папиросу.

— А ты? — спрашивает Витька у Юрчика.

— Спасибо, нет, — отвечает Юрчик. — Я бросил.

— Так-таки окончательно бросил?

— Да, — отвечает Юрчик. — Окончательно.

Он щупленький, бледный, в очках. Витьке и Сашке едва по плечо. Когда его мать узнала, что он курит, — это было на даче, она шла и увидела дым, поднимающийся над кустами, — она рыдала так, будто он покушался на самоубийство. Этого он не мог перенести. Он пожертвовал своим удовольствием, чтобы она не рыдала так ужасно.

— Не сбивай его, — говорит Сашка Витьке. — Бросил и бросил, чего тебе?

— Я не сбиваю. Я только предложил.

— А ты не предлагай. Курил человек и бросил, не так это просто. Нужна твердость характера.

Эти силачи и верзилы немножко жалеют Юрчика, что у него такая сумасшедшая мать, — но уважают. И не только за твердость характера. В их глазах он чудо начитанности и всезнайства. О чем хочешь спроси — ответит. Или сразу, или, самое позднее, на следующий день. Наш очкарик, зовут они его с любовью.

Перед домом по неширокой мостовой проложены рельсы, ходит трамвай. По ту сторону трамвайной линии — широко распахнутое, веселое поле: аллеи круглых подстриженных липок, купы кустов на ярко-зеленых газонах. Газоны усеяны серебряными шариками одуванчиков. Над полем в синем небе — пышные белые облака… От ворот мальчишкам виден широкий выход к Неве, к Кировскому мосту. Там памятник Суворову: молодой красавец в шлеме и короткой тунике, с мускулистыми голыми икрами. Витька и Сашка думали, что это изображение генералиссимуса Суворова, но Юрчик сказал — это Марс, бог войны. И поле называется, сказал он, Марсовым, потому что на нем когда-то происходили военные учения и смотры, и ничего здесь не росло, ни деревца, ни травинки, земля была твердая, как камень, от солдатских сапог, и пыльные смерчи бродили по ней.

Ничего похожего мальчишки не застали. При них военное поле уже зеленело и цвело. Розы цветут и другие цветы, на скамейках сидят бабушки и няньки, дети играют на песочке. Специальные тетки смотрят за порядком, если что не так — свистят в свисток. За большими мальчишками тетки смотрят во все глаза: все им кажется, что ребята пришли нарушать правила.

От старины осталось на Марсовом поле шестнадцать фонарей. Чудные, граненые, с темноватыми стеклами. По вечерам, когда по всему полю, как ясные жемчужины, загораются белые круглые лампионы, — шестнадцать старых фонарей светят слабым, жидким, отжившим каким-то светом. Будто из другого мира светят они. Посредине поля эти фонари, у братских могил.

Братские могилы.

На сером граните памятника жертвам революции вырезаны надписи. Длинные надписи, каждая во много строчек, какие строчки крупными буквами, какие помельче.

С четырех сторон памятника открывается вход вовнутрь. Жертвы революции там похоронены — очень давно: еще не только этих мальчишек, но и родителей их на свете не было.

Там горит вечный огонь. Это газовый огонь: под землей проложена труба, наружу выведена горелка. Газовщики Ленгаза присматривают за горелкой, чтоб была в исправности.

Штука обыкновенная, ничего особенного. Эти мальчишки живут в городе, где построен атомный ледокол, они интересуются космосом, искусственными спутниками, кибернетикой, газовая горелка для них — только газовая горелка, не больше. Вечный огонь — под этими словами они разумеют в основном то, что Ленгаз относится к своим обязанностям вполне добросовестно.

А те длинные надписи на памятнике — рассказал как-то Юрчик — сочинил Луначарский. Был такой, тоже очень давно, товарищ Луначарский, нарком, народный комиссар. Между прочим, у нас тогда не было паровозов, все ломаные, старые, и американцы нам предлагали сто новых паровозов, а мы им чтоб отдали решетку Летнего сада.

— Да, эту самую решетку. Да, за сто паровозов.

— Я бы отдал, — сказал Витька.

— Ты бы отдал?

— Если дают, почему не взять?

— Это, по-твоему, дорогая цена, сто паровозов?!

— А то нет, — сказал Витька.

— Ну и дуб! — сказал Юрчик.

— Почему дуб? — спросил Витька.

— Потому что паровозов мы делаем сколько угодно, и даже уже не паровозов, а тепловозов, электровозов — сколько угодно! А эта решетка единственная в мире.

Такого же мнения был Луначарский. И он уговорил Совет Народных Комиссаров, что не надо отдавать решетку.

— Неужели единственная в мире? — спросил Сашка.

С одной стороны — Летний сад с его решеткой, которая дороже ста паровозов, с другой — Михайловский сад. Пойдешь налево от ворот — в двух шагах клуб Ленэнерго, где каждый вечер кино, а дальше, через мост, Петропавловская крепость. Между Невой и крепостью — полоса песка, узкий пляж. Крепостной стеной он защищен от северных ветров. Там купаются и загорают. Витька с апреля ходит загорать. Конечно, когда есть солнце. В апреле даже в солнечные дни песок как лед холодный, лежать нельзя загнешься. Мужчины, молодые и старые, обнажась до пояса, загорают стоя, целой толпой, терпеливо и доблестно.

Пока ты маленький, ты себе не представляешь, что такое мужская жизнь. Ты думаешь: отработал отец свои восемь или семь часов — на сегодня его дело кончено. Ну, еще общественная работа, собрание или что. Но как подрастешь да начнешь самостоятельно ходить и налево от ворот, и направо вот тогда и видишь, какая у них прорва разных занятий, у мужчин. Например: на Конюшенной площади каждый день мотоциклисты сдают испытания — получают права. Стоит экзаменатор — лейтенант милиции, дядька выделывает восьмерки на своем мотоцикле, а кругом мужчины, старые и молодые: приросли к земле, не могут с места сдвинуться, смотрят, наводят критику. Кое-кто с работы, спецовка в известке или машинном масле. Того мать в булочную посылала, батон у него в авоське. Мать ждет, а он все на свете забыл.

Сашка ходит в магазин на Невском, возле Литейного, где продаются марки для коллекций. И там полно взрослых дядек. Они толкутся в магазине и выходят на улицу покурить. Меняются марками со школьниками, обсуждают, какие перемены происходят в мире, перечисляют новые африканские государства. Они в этих вопросах разбираются, говорит Сашка, как профессора географии.

А в той аллее Михайловского сада, что идет вдоль Мойки, мужчины организовали шахматный клуб. Приносят с собой шахматы и играют. Вокруг играющих — болельщики. Там устраиваются свои турниры, свои есть Ботвинники и Тали.

И опять, как не уважать Юрчика: эти серьезные люди принимают его в свою игру. Приглашали участвовать в турнире. Мать его на дачу увезла, а то бы он участвовал, ему хотелось.

Стоят трое мальчишек у ворот. Смотрят на Марсово поле. Люди ходят по дорожкам, бабушки и няньки сидят, беседуют.

Крохотная девочка в красном платьице и мальчик в белой рубашонке рвут одуванчики на зеленом газоне.

Дворничиха собралась полить улицу, выволокла шланг из ворот. Но не успела пустить воду — загляделась, рукой прикрывшись от солнца.

Со стороны Невы, щегольски плавно огибая угол на повороте, приближаются черные «ЗИЛы». Густо, один за другим.

— Ух ты, сколько! — замечает Сашка.

«ЗИЛы» замедляют ход, а за ними подъезжают новые, еще и еще, и им тесно становится на неширокой нашей улице. Осторожно толпясь, как большие жуки, они всползают на рельсы, и трамвай, шедший навстречу, останавливается.

— Поляки, наверно, — говорит Юрчик.

— Почему думаешь? — интересуется Витька.

— В «Ленправде» сообщение.

— Ага, — подтверждает Сашка. — И по радио говорили. Польская делегация.

— Они возложат венок, — говорит Юрчик, — и увезут в Польшу вечный огонь.

— Как увезут? — спрашивает Витька. — Совсем?

— Ну что ты. От нашего огня зажгут и увезут.

Остановились «ЗИЛы». Кто на мостовой, а кто по широкой дорожке въехал на Марсово. Хлопают дверцы. Выходят люди. Двое в шляпах, остальные с непокрытыми головами. Один в зеленом пиджаке, другие в плащах, бежевых и серых.

Два человека несут большой венок к памятнику.

Прохожие приостановились взглянуть, что происходит. Бабушки и няньки, схватив детей за руки, со всех сторон бегут к могилам.

Трое мальчишек двинулись туда же. Но они плетутся не спеша, руки в карманы — соблюдают свое достоинство.

Люди, приехавшие в «ЗИЛах», у памятника. Двое, что были в шляпах, тоже обнажили головы: ветер треплет их волосы. В зеленом пиджаке, должно быть, переводчик, он размахивает руками и без конца говорит что-то верно, переводит надписи, — а делегация, окружив его, слушает. А потом один отделяется от группы. Он идет крупным шагом туда, к центру, где горит вечный огонь. Остальные — цепочкой — за ним. Он становится на одно колено — дальше мальчишкам не видно, потому что его заслонили.

Но то, что они успели увидеть, им понравилось. На лицах у всех троих появляется удовлетворенное, гордое выражение. Да, им понравилось, что он стал на одно колено и склонил голову, свою седую голову. Это рыцарственно и красиво. Этого им не приходилось видеть, как становятся на одно колено в знак благоговения, об этом они только читали в исторических романах.

А главное, что коленопреклонение совершилось здесь, перед нашими братскими могилами. На нашу ленинградскую землю опустился он, благоговея, и ветер с Невы взвевал его седые волосы.

И все смотрели на это в молчании. И прохожие, и дети, и работники Ленэнерго из окон второго этажа, и работники почтового отделения из окон первого этажа… Кучка поляков расступилась, седой идет по дорожке обратно к машинам. Что-то несет он у груди в правой руке, а левой прикрывает. Это они зажгли от нашего огня и увезут к себе… За седым цепочкой идут другие. Щелкают дверцы машин. Садится делегация, садится переводчик в зеленом пиджаке.

И все. Нежно запели, разворачиваясь, черные «ЗИЛы». Тронулось, унеслось все это сверкающее черным лаком великолепие. Звеня, пошли трамваи. Бабушки и внуки расходились по своим скамейкам.

Той же прогулочной походкой — руки в карманы — трое мальчишек, не сговариваясь, направляются к могилам. В соседстве с этими могилами они выросли; каждый день, зимой и летом, видели этот гранитный памятник с надписями, сочиненными наркомом Луначарским. Но никто из них, и Юрчик в том числе, до сих пор толком не прочел этих надписей. В одиннадцать-двенадцать лет не очень-то интересуешься, что написано на могилах.

Но теперь они медленно обходят памятник и останавливаются перед каждой надписью, и читают медленно и старательно эти строгие торжественные строки: трое мальчишек хотят знать, что прочитали на этих камнях поляки, что увезли они в свою Польшу с нашего Марсова поля.

Они читают молча, про себя: Сашка — нахмурясь, Витька — отвесив румяную губу, Юрчик — с выражением серьезной замкнутости на маленьком лице. Кто быстрей, кто медленней доходит до смысла этих слов. Смотри-ка, даже нет знаков препинания. Сколько мороки с этими знаками, а оказывается — можно и без них. В долгие годы, в даль времен это обращено, к русским, полякам, ко всем народам, и не до знаков препинания тут.

Стоя в сторонке, на больших мальчиков, читающих надписи, смотрят маленький мальчик в белой рубашонке и девочка в красном платьице. Ждут, наверно, еще каких-нибудь событий. Не будет ли еще кто-нибудь становиться на колени. Но большие мальчики только вынули окурки изо рта и спрятали в карманы.

Они входят внутрь. В углу прислонен венок, привезенный поляками. Посредине, в углублении, на маленькой квадратной площадке горит вечный огонь, он вьется на ветру в свете яркого дня, как живое ало-золотое знамя. Огонь, за которым приезжали поляки. Огонь, за которым присматривают газовщики, чтобы он горел вечно.

Ну и что ж такого, думается мальчишкам, что газовщики присматривают. Ясно — нужно присматривать, прочищать, когда засорится, без этого как же.

И что ж такого, думается им, что он погас однажды, когда был тот ураганный ветер, — ветер его сорвал, а люди зажгли опять, и опять зажгут, если это повторится, и конечно же он вечный, конечно вечный.

А у их загорелых, запыленных, исцарапанных ног, обутых в сандалии, тихими голосами говорят могильные плиты. Называют имена и поясняют:

— Погиб в бою с белогвардейцами.

— Убит правыми эсерами.

— Умер на фронте.

— Убиты финнами-белогвардейцами.

— Павшие от руки белогвардейцев при подавлении мятежа в Ярославле в июле 1918 года.

— Здесь погребены павшие в боях в дни Февральской революции и Великого Октября 1917.

Трое мальчишек — руки в карманы — идут от могил.

Это правильно, думают они, чтобы такие вещи записывали иностранцы и увозили за границу. Да, так и нужно. Как там написано: славно вы жили и умирали прекрасно. В те далекие, красные, страшные дни.

— Почему страшные? — спрашивает Витька.

Но товарищам не хочется сейчас обсуждать все это, им надо немножко подумать. Юрчик, тот прямо-таки железно сжал свои бледненькие губы, показывая, что не желает разговаривать. Подумай и ты, Витька, своей головой, если можешь.

Молча шествуют мальчишки по гладкой аллее между круглыми липками, высокие слова стучатся в их сердца.

Они ушли вовремя: уже поспешала к могилам тетка со свистком. Она заметила ребят у памятника и поспешала со всех ног: она думала, рассказывала она потом бабушкам и нянькам, что ребята пришли воровать цветы из венка. Но они уже ушли, а венок был цел. И с досады, что она зря ноги себе трудила, тетка им вслед засвистела в свисток.

А девочка в красном платьице и мальчик в белой рубашечке вернулись к одуванчикам. Они ничего не поняли, от начала до конца. Их время понимать еще не настало. Девочка присела, раздув свое красное платье, она похожа на большой цветок. Они оба с мальчиком похожи на цветы на ярко-зеленом лугу.

1961