Том 3

Речь на II съезде писателей СССР

Двадцать лет, прошедшие со времени Первого съезда советских писателей, были насыщены огромными событиями. Не буду их перечислять, все помнят и наши стройки, и войну, и восстановление, и международные дела. Много, очень много вобрало в себя это двадцатилетие!

И советская литература за эти двадцать лет дала советскому народу и народам всего мира много. Но можно ли сказать, что мы работали в полную меру своих сил и что наша литература целиком и полностью стояла на уровне своих задач, на уровне этого великого двадцатилетия?

Нет, не найдется, пожалуй, среди нас, советских писателей, ни одного человека, который стал бы это утверждать.

И съезд наш созван, как я понимаю, не для того, чтобы устроить здесь праздничный парад наших достижений, а для делового, откровенного, самокритичного, мужественного и, если нужно, даже резкого разговора о наших делах, для практически полезного разговора обо всем хорошем и плохом в наших делах, о задачах и перспективах дальнейшего расцвета советской литературы.

Мы, писатели, по роду своей профессии должны быть постоянными возбудителями в обществе хорошей неудовлетворенности сделанным на сегодня, здорового беспокойства, должны беспрестанно открывать резервы для того, чтобы помогать партии увлекать массы вперед и вперед, на штурм новых высот.

И в силу этих особенностей нашей профессии уж нам-то самим никак не положено успокаиваться на достигнутом, упиваться определенными успехами на своем литературном участке общего фронта борьбы за коммунизм.

В докладе Алексея Суркова мне бросилось в глаза то, что результаты двадцатилетнего труда писателей свалены в одну кучу. Докладчик оценил достижения нашей литературы за это время по принципу «средних цифр» — то самое зло, с которым мы так яростно боремся в жизни. Ведь именно за «средними цифрами» мы иногда и отстающих колхозов не видели!

Истекшее литературное двадцатилетие было весьма емким. Оно вобрало в себя и последние книги «Тихого Дона», и «Педагогическую поэму», и «Как закалялась сталь», и «Энергию», и «Хождение по мукам», и «Петра Первого» и «Малахитовую шкатулку», и «Последнего из Удэге», и «Молодую гвардию», и много других, бесспорно, отличных книг. Но не нужно хорошими качествами одних книг перекрывать недостатки многих других наших книг. А докладчик так и сделал. На помощь Елизару Мальцеву докладчик призвал Алексея Толстого, на помощь Панферову — Федора Гладкова и вывел среднюю оценку за двадцатилетие на «хорошо» или даже на «хорошо» с плюсом — так чувствовалось по духу его доклада.

А следовало бы ему внимательнее проанализировать дела в литературе, выделить внутри этого двадцатилетия отдельные этапы, пристальнее к ним приглядеться — и тогда бы он обнаружил, что в последние годы у нас назрело тревожное, опасное явление — снижение критериев. Немало появилось у нас в последнее время средних, посредственных, уныло-сереньких книг. И если бы они только появились — это еще полбеды, но некоторые из них попали даже на правый фланг нашей литературы — для равнения на них.

Не было большой, настоящей тревоги по поводу этого явления и в содокладе Симонова, хотя в общем в содокладе всему было отведено свое место, и Константина Симонова никак нельзя упрекнуть в том, что он обошел какой-то вопрос молчанием. Содоклад в меру критичен, в меру самокритичен, в меру смел, в меру осторожен. Все пропорции соблюдены.

Алексей Александрович Сурков часто меня поправляет, да, собственно говоря, всегда, где бы я ни выступал, будь то обсуждение пьесы Панферова или другое какое собрание, поправляет в сторону смягчения некоторых моих положений и выражений. Жду, что и сейчас, на съезде, мне этого не миновать. Но пока что мне хочется поправить одно место в докладе т. Суркова — и не в сторону смягчения, а наоборот.

А. Сурков вскользь сказал в докладе, что у нас были случаи премирования и таким образом выдвижения на правый фланг литературы произведений, не достойных этого по своим идейным и художественным качествам. А по-моему, об этом следовало сказать здесь не вскользь и не робким голосом, а открыто и смело. Надо посмотреть правде прямо в глаза, для того чтобы извлечь все необходимые уроки на будущее.

Дело не в отдельных ошибках, т. Сурков, дело в том, что система присуждения литературных премий была неправильной. Она в значительной мере основывалась на личных вкусах и была недостаточно демократичной. Не учитывалось мнение читателей (а это мнение можно было бы как-то узнать через читательские конференции, через библиотеки, из писем читателей в издательства), не учитывалась беспристрастная критика. Да для такой критики, собственно говоря, и времени не выкраивалось. Были же случаи — только что вышел журнал с романом или повестью, еще не дошел до массового читателя, никто не успел прочитать, ни одной критической статьи еще не появилось, а вещь уже премирована.

Ежегодное присуждение Сталинских премий по литературе приводило к спешке, к поверхностному рассмотрению и обсуждению выдвинутых произведений. Не было необходимой проверки временем. А как беспринципно вело себя в этих делах руководство Союза!

Обычно чуть ли не все, что было напечатано за год в журналах и более или менее замечено, выдвигалось Союзом писателей на премию и представлялось в высшие инстанции. Руководство Союза, по существу, уходило от ответственности, уклонялось от прямого и смелого высказывания собственного мнения о лучших произведениях литературы за истекший год.

Были случаи, когда незаконченные многотомные романы премировались по частям, чуть ли не по главам. Автор дает второй книге романа другое название — и еще одна премия. По такому принципу Шолохову надо было бы дать за «Тихий Дон» восемь премий, ведь в романе восемь частей, или, по крайней мере, четыре — по количеству книг. Были случаи, когда иной писатель и две премии в год получал, — чего только не делалось впопыхах!

Появились среди писателей такие ловкачи-дельцы, что все свое творчество подчинили грубому расчету. Это же факт, я знаю таких писателей, у которых все было рассчитано до тонкостей, вплоть до того, в каком номере журнала выгоднее напечатать свою вещь в смысле шансов на премию. В первом номере напечатаешь — поговорят, пошумят и к концу года забудут. В двенадцатом номере напечатаешь — поздно, не успеют заметить. Значит, надо во второй половине года — в восьмом-девятом номере журнала — печататься. На таких условиях они только и приносили свои рукописи в журнал.

Так что дело, т. Сурков, не в отдельных ошибках, скажем, с романами Панферова. Ошибок было немало, и они нанесли явный вред нашей литературе.

Ведь что следовало обычно за присуждением премии? Безудержное захваливание в прессе и на всяческих собраниях, издания и переиздания, наводнение этой книгой всех библиотек Советского Союза. И в тех случаях, когда премия присуждалась неправильно, мы этим портили вкус читателей. А писатели, особенно молодые, начинающие, недостаточно еще оперившиеся, были в растерянности: да что ж это такое? неужели на это нужно равняться? неужели так нужно писать?

Много было у нас, конечно, правильно присужденных премий. Кто стал бы возражать против премии за «Малахитовую шкатулку», за «Петра Первого», «Любовь Яровую», «Тихий Дон», за «Василия Теркина» или «Молодую гвардию» и многие другие произведения, получившие действительно всенародное признание? Такие премии — это праздник, огромная радость для нас, литераторов, и для всего народа. И такое присуждение премий имеет безусловно прогрессивное значение.

Но в последние годы мы в какой-то мере ослабили требовательность, утеряли необходимую строгость при отборе действительно достойных произведений литературы. А строгость и высокая требовательность здесь крайне необходимы. Одна ошибка в присуждении премий наносит ущерба нашей литературе больше, нежели если бы премии совсем не присуждались лет пять.

Так вот, в этом я вижу одну из причин того, что в литературу за последние годы полезло много серого, посредственного, примитивного — и не просто полезло, а пролезло, пробралось на правый фланг, в ряды, так сказать, запевал или, если пафоснее выразиться, знаменосцев нашей литературы.

Вторая причина того, что последние годы двадцатилетия не блещут у нас особенными достижениями, мне кажется — в наметившемся серьезном, опасном отрыве части писателей от жизни.

В самом деле, во время Отечественной войны все писатели, способные носить оружие, не больные, не старики, были на фронте, были непосредственными участниками всех событий военного времени. Под горячим впечатлением лично пережитого сразу же после войны было написано много хороших романов, повестей, рассказов.

А дальше? В последующие годы был ли у всех писателей такой же плотный контакт с жизнью? Нет, тут что-то нарушилось.

Разве в буднях восстановления, в буднях нашего мирного строительства, меньше романтики, чем в боях?

Что получается сейчас? Молодые имена, успешно входящие в литературу в самое последнее время, — это все люди, крепко связанные с жизнью.

Тихон Журавлев — автор хороших повестей «Рядовой Антипов» и «Комбайнеры» — пришел в литературу с комбайна и сейчас не торопится переезжать в столицу, по-прежнему живет одной жизнью с героями своих повестей.

Тендряков, по моим наблюдениям, очень любознательный, подвижной и ищущий острых, сложных жизненных сюжетов автор, тоже понимает, что отрываться от земли нельзя — опасно!

Троепольский, чей талант раскрывается, мне кажется, больше в тех рассказах, в которых нет особых потуг на сатиру, — человек большой житейской практики.

Вообще молодые писатели, которые сейчас входят в литературу, — это либо газетчики, много ездившие, много видевшие, либо люди, имеющие какую-то производственную профессию, поработавшие, пожившие и сейчас не порывающие с большой, не литературной жизнью.

А вот из маститых, из тех, кто были лидерами нашей литературы во времена Первого съезда, некоторые преждевременно сами себя сочли стариками, удалились на отдых, ведут замкнутый, усадебный образ жизни, мало ездят, а если ездят, то больше за границу — на всякие торжества и представительства, а по своей стране ездить что-то лень их одолела, несмотря на нынешние прекрасные средства передвижения.

Эта группа писателей дает в последние годы нашей литературе, прямо скажем, далеко меньше того, что могла бы давать, ибо в эту группу входят самые сильные, самые зрелые таланты, самые крупные мастера слова.

Да не слишком ли рано товарищи записались в старички? Ну, кому было на Первом съезде тридцать, тридцать пять, тридцать шесть, сорок лет, тому сейчас пятьдесят, пятьдесят пять, ну, пусть шестьдесят лет. Какая же это старость?

А Толстой? А Горький? В каком преклонном возрасте не теряли они свежести, яркости таланта и юношеской любознательности ко всему в жизни!

Нет, нет, рано стареть!

Возьмем другую группу — среднюю между маститыми и молодыми. Тут тоже кое с кем дело обстоит неладно. Некоторые скороспелые лауреаты после первой и единственной книги перебрались в Москву. Должности, заседания, приемы, банкеты. Опять же занялись личным благоустройством, всю страсть души отдали этому делу. И как результат — десятилетнее молчание или очень посредственные, серенькие книги после первой, более или менее удачной.

Где бы я ни выступал насчет того, что надо как-то разгрузить писателей от Москвы… прошу прощения, оговорился: Москву от писателей, — а впрочем, оно верно и в том и в другом смысле, — так вот, где бы я об этом ни говорил, считают, что я проповедую аскетизм, фанатизм и еще не знаю что — хождение в народ, что ли. Ей-богу, товарищи, я не аскет во всех отношениях. Да и разве только в столице имеются всякие удовольствия?

Да и какой в этом подвиг — жить в хорошей кубанской станице или в районном центре, в Пухляках на Дону или в Рязани, на Волге в Ярославле? Подвиг, по-моему, — высиживать в Москве на заседаниях по двенадцать часов в день до одурения.

Когда я слышу от писателя, что его страшит перспектива переезда куда-либо из Москвы, что он боится подумать о том, как он будет жить где-то в деревне, или в донбасском городке, или даже в областном центре где-то в глубине России, я просто развожу руками.

Это дико, нелепо — бояться жизни там где-то, в гуще народа, среди интересных, занимающихся производительным трудом, полнокровных, колоритных, замечательных наших людей.

Если перевести это даже на грубопрофессиональный язык, то жизнь — это материал, над которым мы работаем. Бывает ли, чтобы столяр боялся взять в руки кусок хорошего поделочного дерева?

Есть ли у нас на заводах сталевары, боящиеся подходить к мартеновской печи?

Возможны ли в природе такие капитаны дальнего плавания, которые боялись бы моря, не любили бы моря?

Нет, товарищи, тут что-то у нас очень неладно.

Когда это было в истории нашей литературы, чтобы под Москвой или Петербургом образовался целый писательский городок, изолированный от жизни? А ведь сейчас почти все самые видные писатели-москвичи сбились в Переделкине, да и в Москве поселились все в одном доме в Лаврушинском переулке. Хоть бы уж в Москве расселялись пореже: один — на территории завода имени Сталина, другой — где-то в районе текстильных фабрик, третий — возле Тимирязевской академии.

А раньше писатели жили: один — в Тульской губернии, другой — в Орловской, третий — в Полтаве, четвертый — на Урале; широкая была география размещения литераторов. Глеб Успенский провел всю жизнь в дороге, на постоялых дворах. А как жил очень непоседливый, очень любивший путешествия и переезды с места на место, несмотря на тяжелую болезнь, Чехов? А сколько поездил Короленко? Дважды в Якутию, туда и обратно, по той же дороге. Правда, не по своей воле. Но и по своей воле мало ли он походил, поездил по земле! А Горький? Да что говорить!..

Нет, надо как-то стронуть часть писателей с насиженных мест в Москве. Любой секретарь обкома с охотой примет к себе трех-четырех, а то и десяток писателей и устроит им приличное жилье в городе или в районном центре.

А какой интересной и многообразной стала бы наша литература, если бы каждый писатель питался жизненными соками от той земли, с которой кровно сжился!

Сибирь наша, например, ждет не дождется своего советского Джека Лондона. Можно представить себе, что в свое время книги Лондона, воспетая им романтика американского севера, тянули за собой людей на Аляску не в меньшей мере, чем самое золото.

Наши писатели-сибиряки пока что книг, достойных в полной мере своего чудесного края, не дают. И из других писателей никто не едет туда на жительство.

А творческие командировки, товарищи, — это эрзац жизни. Иной писатель побудет месяц на целине — и то больше в областном городе, в гостинице, нежели на самой целине, — возвращается в Москву и начинает писать роман или поэму. Да еще торопится. Ведь на целине не он один побывал, все будут писать романы! А сколько их можно напечатать? Ну, примет каждый журнал один-два романа на эту тему, а больше уж на эту тему романов не пойдет. Значит, надо поспешить, обогнать других!

Ну что же может получиться из такого гастрольного изучения жизни, из такого «творческого», с позволения сказать, метода? Халтура. Что-нибудь вроде цикла стихов Сельвинского о целине, напечатанных в № 8 «Октября». Поразительные стихи! И поразительно то, что их напечатали! Это же надо, чтобы вся редколлегия журнала просто потеряла вкус к художественной литературе и элементарное умение отличать настоящую поэзию от халтуры. Грубейшая спекуляция на очень важной теме! Цитировать стихи Сельвинского я не буду, их цитировать невозможно, там что ни стихотворение, то цитата. Весь цикл пришлось бы цитировать.

Месяц пожить в деревне и начинать писать роман — ничего толкового из этого не получится. Сплошь будут наивные восторги горожанина, убедившегося, что и в деревне, оказывается, живут неглупые люди.

Помните, у Бальзака в «Крестьянах» одна актриса впервые в жизни увидела восход солнца, заблудившись в лесу, на пикнике? Если бы не этот случай, так бы она и померла, не повидав, как солнце восходит.

А вот я недавно был в Китае, и в составе нашей делегации были аграрники-ученые. И выяснилось, что некоторые из них впервые в жизни побывали в колхозе… в Китае, в китайском колхозе. Если бы не эта поездка в Китай, может быть, так и не пришлось бы им в колхозе побывать. В своем не были. А тоже ведь писали статьи «О росте неделимых капиталов в колхозах», «О дальнейших путях перехода…» и т. д.

Многие ошибки у нас в литературе — от шарахания из стороны в сторону, от поспешной смены лака на деготь и наоборот. Все это от неуверенности в мыслях и убеждениях. А неуверенность, в свою очередь, — от плохого знания жизни, от незнания дум и чаяний народа. Вот и пишут некоторые писатели, заботясь лишь о том, чтобы «попасть в струю», а не по твердому велению своей партийной и гражданской совести.

Мне могут возразить, что я слишком грубо, примитивно решаю вопрос о связи с жизнью, — только через «выселение», так сказать, писателей из Москвы. Что же, мол, а Москва — это что, пустыня? В Москве жизнь кипит ключом! И тут заводы, фабрики, метростроевцы, студенты… Да, в Москве тоже жизнь интересная, бурная, многообразная. Но не на Воровского, 52, не в Клубе писателей и не в залах заседаний. Что ж, кому оставаться в Москве, тому и здесь надо изучать жизнь, но по-настоящему. Поменьше бы заседаний по вопросу об изучении жизни, а побольше самого изучения.

У меня, вероятно, кончается время. Двадцать лет не было съезда — в двадцать минут трудно уложиться, чтобы высказать все, что накопилось.

Хочу немного остановиться на содокладе т. Симонова.

Мне понравилось пафосное окончание содоклада, где т. Симонов наконец с должной силой обрушился на серость и посредственность. «Мы, — говорит он, — почти никогда не ставим вопрос об ответственности критики, которая превозносит до небес среднее или слабое в художественном отношении произведение, путая все критерии оценок в литературе, сводя на нет все наши разговоры о необходимости повышения мастерства. А между тем нам и здесь надо требовать строжайшей ответственности, надо морально судить за безответственную болтовню» и т. д.

Грозно звучат эти слова. Почти уголовной ответственностью дело пахнет. Хорошие слова! Давно надо было их сказать.

Но напрашиваются вопросы: товарищ Симонов, а вы, будучи редактором «Литературной газеты», редактором журнала, не мало ли напечатали статей (пусть за другой подписью, но вы же были редактором!), где путались все критерии и среднее и слабое превозносилось до небес? Не вы ли лично превознесли до небес пьесу Зорина, очень плохую, и политически вредную, и в художественном отношении беспомощную? А потом что-то сквозь зубы, невнятно процедили насчет «ошибки»?

А будучи облечены доверием и полномочиями писательской общественности, представительствуя от имени писательской общественности в разных комиссиях и заседаниях, часто ли вы, набравшись мужества, отстаивали объективность и требовательность в оценках, спорили, доказывали, что среднее — это среднее, а плохое — это плохое? Что-то нам, рядовым писателям, о таких случаях неизвестно.

И не считаете ли вы, товарищ Симонов, что вы лично тоже обижены критиками, то есть обижены в сторону излишнего, безудержного захваливания и перехваливания всего содеянного вами в литературе по всем жанрам, в которых вы работаете? Ведь, право же, если суммировать все, что было написано, сказано о вас, все то, что вам выдано, — никто из старых русских, самых великих, никто из современных писателей такого не удостаивался. Не кажется ли вам, что этого все же многовато?

Если судить только по всему этому, по возданному вам, то можно подумать, что вы гениальный писатель. Но полагаю, что и вы сами не считаете себя таким.

В самом деле, давайте обратимся к проверке временем и к главным героям романов. Это хорошая проверка. Это один из первых признаков большой литературы — запоминаемость до смерти главных и даже не главных героев.

Ведь невозможно представить себе читателей книги «Как закалялась сталь», которые через год или даже через десять — двадцать лет забыли бы имена героев этой книги. Невозможно забыть героев «Молодой гвардии». В «Педагогической поэме» много персонажей, и всех их помнишь. В «Тихом Доне» множество персонажей, но помнишь их не только по фамилиям, но и по имени-отчеству, и все они, как живые, стоят у тебя перед глазами. А вот персонажи ваших романов и некоторых пьес, даже главные герои, что-то быстро забываются.

Самая последняя ваша вещь — «Товарищи по оружию», еще типографская краска не высохла, а уже что-то тускнеют в памяти персонажи.

Может быть, это мой личный недостаток? Может быть, меня подводит плохая память? Но почему же она не подводит меня в других упомянутых случаях, а подводит только в том случае, когда читаешь ваши книги?

Нет, товарищ Симонов, давайте все же честно признаем, что и по отношению к вам и вашему творчеству критики совершили немало преступлений.

Ну, что теперь поделаешь! Теперь уж, задним числом, вам не стоит, не нужно, пожалуй, затевать с критиками судебные тяжбы, привлекать их к ответственности.

Теперь уж народ ждет от вас, что вы в дальнейших своих работах поднимете свое творчество, подтянете его к уровню того, что было выдано вам раньше, так сказать, авансом.

Съездом должен не закончиться, не завершиться большой разговор о нашей литературе, а только начаться. Всегда лучше, приятнее думать и мечтать о будущем, нежели подводить итоги уже сделанного. Нам есть у кого учиться в старой русской литературе и в литературах народов Советского Союза. Мы — дети великих отцов. У нас в советской литературе есть могучие художники слова, у которых надо учиться и учиться.

Кому из нас, товарищи, не известно чувство горькой неудовлетворенности? Кому из нас не казалось иной раз все написанное им просто чепухой против действительно настоящей, большой литературы? И не только сам мечтаешь написать что-то хоть в малой мере приближающееся к хорошим образцам литературы — вообще ждешь появления хороших книг от других авторов как праздника.

Не может быть, чтобы наше время не родило своих Горьких, Чеховых, Некрасовых!

Но пока они не родились, давайте мы все писать лучше! Таланта своего, конечно, не перепрыгнешь. Если тебе не дано быть Толстым, то, пожалуй, и не будешь им. Но надо все же писать в полную меру своих сил и способностей. Надо так писать, чтобы не стыдно было смотреть в глаза нашим читателям, людям живого, созидательного труда, подлинным творцам и строителям жизни. Так писать, чтобы литература наша стала действительно могучей движущей силой в нашем обществе. Чтобы во много раз возросла наша помощь партии в коммунистическом воспитании масс. Чтобы народ, строящий коммунизм, поминал нас, писателей, всегда и всюду только добрым словом!

Справка, с которой на II съезде писателей выступил В. Овечкин

Я должен здесь дать небольшие справки по поводу того места в выступлении т. Агапова, где он сказал, что я против мероприятий Советского правительства, и по поводу моего отношения к статье Померанцева. Этот вопрос был затронут в выступлении товарища Ибрагимова.

Товарищи делегаты, очевидно, помнят, как и в связи с чем т. Агапов обвинил меня в том, что я против советской власти. В стенограмме и в «Литературной газете» выражения его смягчены, но слово не воробей…

У меня сейчас есть копия одного из не опубликованных пока писем А. М. Горького насчет Переделкина. Письмо датировано 1933 годом, 28 февраля. Я зачитаю выдержки.

«…возражаю.

Прежде всего и решительно возражаю против идеи — построить «городок писателей». Создать такой городок — это значит изолировать писателя от действительности, которая, быстро меняя внешние бытовые формы, а вместе с этим идейно-психологическое наполнение, властно требует от художника слова напряженного наблюдения и всестороннего изучения процесса этих изменений… Сидя на одном месте, не много узнаешь. Даже для того, чтобы написать «Записки охотника», нужно было походить, поездить по лесам и болотам Тульской, Калужской, Смоленской губерний. Могут возразить, что Гоголь написал «Мертвые души», не разъезжая «на перекладных» по России. Для современных условий советской жизни это не возражение, к тому же Гоголем создан кошмарный гротеск, который самого автора испугал до безумия. Наш литератор должен быть человеком крайне подвижным… Если две, три сотни работников литературы поселить на одной улице, то при наличии хорошо воспитанной прошлым способности обращать внимание прежде всего на пороки, недостатки, ошибки, глупость и пошлость ближних, — литераторы, может быть, отлично будут знать друг друга, но весьма сомневаюсь, чтоб литература выиграла от этого. В «Городке писателей» неизбежно возникнет некий свой «быт», в нем, вероятно, немало места займут факты столкновения честолюбий и самолюбий и прочее сугубо обывательское истребление времени на творчество пустяков. Разумеется, быстро возникнут группировки на почве чисто бытовых отношений, а в результате получим не «Городок писателей», а деревню индивидуалистов, взаимно неприятных друг другу…

Нет, я против отсевания литераторов в сторону от жизни, против возможности искусственного создания «касты». Это преждевременная затея. Для того чтоб она хорошо удалась и принесла социально полезные плоды — нужно подождать до поры, когда явится иной «живой материал». Кстати, о материале: материал литератора передвигается в пространстве, во времени, за ним нужно ходить, следить, и в этом отношении работа литератора беспокойней работы ученого».

Еще одна выдержка из письма (вообще все письмо очень интересное):

«…вот что было бы крайне важно и полезно: построить здание, нечто вроде «Клуба мастеров культуры», — где крупнейший ученый — физик, математик — мог бы встретиться с рабочим-изобретателем, литератором, живописцем, музыкантом, где литератор мог бы прочитать рукопись своего рассказа, акт своей пьесы, а биолог рассказал бы литератору о достижениях его науки, где можно было бы демонстрировать модель машины новой конструкции и показать картину. Культурная сила такого учреждения, его влияние на взаимное обогащение «мастеров культуры» опытом — вне спора, совершенно ясно. И разумеется, организация такого центра стоила бы государству значительно дешевле, чем «Городок литераторов», — монастырь для грешников, создаваемый ради усиления греховности их». (А. М. Горький — И. М. Гронскому, 1933 год, 28 февраля.)

Полагаю, что т. Агапов не скажет, что Горький был против мероприятий советской власти.

Ну и вывод какой из этого? Что же дальше? Теперь уже, пожалуй, нам поздно разорять этот построенный «Городок писателей», но надо создать такую атмосферу в литературной среде, чтобы он, этот городок, хоть не разрастался, чтобы хоть в будущем не устремлялись в него так поспешно удачливые писатели из молодых, авторы одной более или менее хорошей книги, чтобы хоть впредь не губили мы там таланты.

Теперь о Померанцеве. Я считаю статью Померанцева неумной, путаной, эмпирической, ненаучной. Но неужели нужно обязательно откликаться на все в таком роде появляющееся в печати? Есть пословица: «На каждый чох не наздравствуешься». Я был бы круглым идиотом и Иваном, родства не помнящим, если бы противопоставлял себя великой советской литературе, не признавал в ней никого, кроме себя, и потерял бы хоть в малой мере правильное ощущение того очень скромного места, которое занимают в ней мои очерки, рассказы. Но если завтра еще кто-нибудь выдумает, что я вообще во всей мировой литературе ничего не признаю, кроме, скажем, «Трех мушкетеров», — и на это я тоже должен буду отвечать?! Да просто времени на это, товарищи, не хватит.

А в общем, я считаю такой прием — связывание меня одной веревочкой, гнилой веревочкой с авторами всяких путаных и вредных статей — считаю такой прием в литературных спорах демагогическим.

Несколько слов о так называемой «групповщине». На съезде уже раздавались голоса о групповщине в связи с острокритическими выступлениями. Видимо, некоторые товарищи здесь, в аппаратной жизни, настолько отвыкли от простых человеческих побуждений, что даже не представляют себе, что резкое критическое выступление может быть просто ради литературы, от любви к литературе, во имя большой, очень хорошей литературы. За резкими спорами они сразу видят проявление чего-то личного, будто кто-то кого-то подсиживает, выживает, претендует на чье-то кресло. Вот и на меня тут появились в стенной газете стишки, смысл которых в том, будто я хочу товарищей услать из Москвы в деревню, а сам собираюсь занять какую-то должность в Союзе, чтобы писать здесь «будни одной столицы».

Чепуха! Не стоило бы на это обращать внимание, но приходится все же ответить.

Поверьте мне, товарищи, всю жизнь отбиваюсь и отбрыкиваюсь от всяких должностей. И сейчас ни на какую должность, самую удобную и спокойную, в Союзе не претендую. Хотя бы лишь раз в месяц появляться в Союзе на каком-то заседании и за это получать зарплату — все равно не пойду и на такую должность.

От должности я забронирован тем, что живу не в Москве, и это мое спасение. Я занял оборону не где-нибудь, а в Курске, в историческом месте, на Курской дуге, и никакими силами меня оттуда не сдвинуть.

Это я говорю лично о себе. Но полагаю, что вообще нет у нас на съезде группировок, ставящих себе целью свершение какого-то дворцового переворота. Считаю необходимым это сказать, чтобы не разгорались у нас здесь мелкие страсти и в ненужном направлении.

Вот мои справки.

1954

Читателям газеты «Советский боец»[1]

Дорогие читатели!

Редакция сообщила мне, что мои очерки и рассказы о колхозной деревне Вами читаются с интересом и вызывают в Вашей среде живые отклики. Это большая радость для автора — узнать, что вещи, написанные им, доходят до народа, волнуют мысли и чувства наших советских людей. Большое спасибо за теплые письма.

Меня спрашивают: как я работаю над своими произведениями и каковы мои планы на будущее.

Пишу и печатаюсь я давно, уже лет двадцать, но написал не очень много. Работаю я медленно, прежде чем сесть за стол, долго вынашиваю тему. Самая большая из написанных мною вещей — повесть «С фронтовым приветом». Писал и пьесы. Одна из них, «Настя Колосова», ставилась в Ярославском театре и в Москве, в Малом. Сейчас временно от драматургии отошел.

Колхозную тему я выбрал не случайно, не потому, что она сейчас «в моде». С колхозами я связал всю свою жизнь. Сам был организатором и председателем одной из первых сельскохозяйственных коммун на Дону и работал в ней 6 лет — еще до сплошной коллективизации. Затем был на партийной работе на Кубани, в станицах, и, когда уже стал литератором, я старался и стараюсь писать так, чтобы мои рассказы и очерки помогли и практически в какой-то мере делу укрепления колхозов.

До войны я жил больше на Кубани, а демобилизовавшись, прожил несколько лет в Киеве, затем в Таганроге, а в 1948 году переехал в Курскую область — захотелось ближе познакомиться со средней полосой России. Здесь я в 1952 году начал писать цикл очерков «Районные будни». «На переднем крае» и «В том же районе» — это продолжение «Районных будней». Сейчас пишу новые главы, уже о деревне после сентябрьского и февральско-мартовского Пленумов ЦК. Сдам их в печать месяца через два… Таковы мои планы на ближайшее будущее…

1954

Колхозная жизнь и литература[2]

За последнее время мы так часто говорим о литературе на деревенские темы, так часто упоминаются в литературных обзорах авторы произведений о деревне, такое исключительное внимание оказывается в редакциях и издательствах повестям, рассказам, очеркам на колхозно-совхозные темы, что невольно кое у кого может возникнуть опасение: а не превратится ли в скором времени вся наша литература в деревенскую, крестьянскую? Не изгоним ли мы таким путем из нашей литературы другие важные и нужные темы? В общем, не угрожают ли нашей литературе однобокость и «перегибы» в сторону деревни?

Опасение это может возникнуть лишь при первом и поверхностном взгляде на дела в литературе. При более же пристальном рассмотрении станет ясным, что до перегибов здесь еще далеко. Можно еще смело «гнуть» и «гнуть». Разговоров вокруг деревенской темы действительно много, но написано хороших книг о деревне пока еще очень мало. Непростительно мало — исходя из требований жизни и наших сил и возможностей.

Если присмотреться к статьям о колхозной литературе, то разговор в последнее время идет вокруг нескольких имен, пяти-шести имен. Мало, очень мало! Может быть, есть еще не замеченные пока критиками интересные авторы книг о колхозной деревне? Есть, конечно (это у нас водится, что критика долго не замечает новых явлений в литературе). Ну, пусть еще двадцать — тридцать таких неизвестных пока широко имен. Все равно мало в пропорции к трем с половиной тысячам членов Союза писателей.

Нет, «крестьянофильство» нашей литературе пока не угрожает. Угрожает обратное: уход от деревенских тем, пренебрежение важнейшими вопросами и конфликтами нашей сегодняшней жизни, делами нашего колхозного строительства.

Происходит странное и непонятное явление. Из старых русских писателей кто не писал о деревне? С трудом даже назовешь таких. Горожанин Достоевский не писал? Есть и у него «Село Степанчиково и его обитатели», правда, вещь не очень деревенская по содержанию. Куприн? Немного писал о деревне. Горький? Есть у Горького крестьяне во многих произведениях. Толстой, Тургенев, Некрасов, Чехов, Бунин, Успенский, Короленко — все писали о деревне. В украинской литературе писали о деревне Тарас Шевченко, Иван Франко, Коцюбинский, Марко Вовчок, Панас Мирный, Нечуй-Левицкий и другие. Писали, когда деревня была в нищете и во мраке, в безысходном тупике. Нынче же, в наше советское время, когда деревенская тема стала во много раз интереснее для вдумчивого писателя, когда именно в деревне особенно ярко выступает величие наших социалистических преобразований и именно там же, в деревне, главный узел труднейших и сложнейших вопросов нашего строительства, меньше стало охотников среди литераторов заниматься деревней. Как будто навсегда уже отпали, сняты жизнью все «крестьянские вопросы»! Из наших современных больших писателей можно без запинки перечислить тех, которые ни строчки не написали о советской, колхозной деревне. Таких гораздо больше, чем пишущих о ней.

Некоторые старые мастера нашей литературы, не проявляющие интереса к деревне, оправдываются тем, что они не знают сельского хозяйства.

Но в жизни-то происходит иное. Проявляют большой интерес к колхозным делам, едут в деревню (и не в творческие командировки, не для сбора литературного материала, а на постоянную работу) люди самых разных профессий, среди них и закоренелые горожане; если не знают сельского хозяйства, то стараются его изучить, и побыстрее; едут по зову партии, в силу своего гражданского долга, с ответственнейшими поручениями в короткий срок поднять колхозы. Я знаю немало директоров МТС и новых председателей колхозов, которые еще год тому назад были так же близки к сельскому хозяйству, к агрономии и зоотехнике, как, скажем, Валентин Катаев или Сергей Михалков. Знаю одного директора МТС, который искал в справочниках «яловую породу» коров и говорил «зябликовая пахота». Это — год назад. А сейчас поговорите с ними! Сейчас они уже «профессора» по сельскому хозяйству. Было бы желание его изучить!

В последнее время деревенские темы как бы отданы «на откуп» молодым авторам. «Старики» устранились (не считая второй книги романа М. Шолохова и некоторых других книг). И надо заметить, что писательская молодежь не дремлет, начинает глубоко и всерьез разрабатывать эту, если нельзя сказать — неподнятую целину в нашей литературе, то, во всяком случае, целину, еще не возделанную как следует, вспаханную недостаточно глубоко и с огрехами. Молодежь берется за деревенские темы смело и решительно. Отрадное явление! Есть у нас уже повести, очерки, в которых видна большая и любовная работа над колхозным материалом, глубокое и добросовестное его изучение, зоркий взгляд художника-исследователя, гневное отношение к недостаткам, горячее желание вмешаться в жизнь, помочь партии в ее трудной работе по подъему деревни.

Говоря это, я имею в виду даже не таких писателей, как Владимир Тендряков, или Тихон Журавлев, или Гавриил Троепольский. Эти писатели уже широко известны нашим читателям. Я говорю о новых авторах, таких, как Иван Антонов из Мордовии, как Григорий Бакланов. Очерки И. Антонова в двух номерах альманаха — «Год 37-й» и «Год 38-й» — и очерк Г. Бакланова «В Снегирях», опубликованный там же, — эти вещи, при известных, конечно, недостатках, имеют характерные признаки настоящей, большой литературы о деревне. С хорошими деревенскими очерками выступили С. Залыгин, М. Жестев. В небольших повестях Ф. Певнева, изданных «Советским писателем», подняты острые жизненные проблемы, взяты верные конфликты. Большое знание материала, не кабинетное, а «полевое» изучение колхозной жизни обнаруживает Г. Радов в серии рассказов, напечатанных в «Огоньке». Интересную, своеобразную повесть о колхозах Западной Белоруссии написала Лидия Обухова.

Очень приятная общая черта в творчестве ряда молодых писателей — то, что они входят в колхозную тему не гостями-дачниками, которых деревня интересует лишь постольку, поскольку в ней водятся такие вкусные вещи, как ранние огурцы, редиска, помидоры, клубника. Авторы, которых я назвал, и некоторые другие, уже замеченные читателями, подходят к деревенским темам по-хозяйски. Им до всего — дело. Они не бросаются на экзотику, ищут большие проблемы в будничной работе колхозников, в их обыденной жизни. И в общем создается литература глубокая по содержанию и художественная по форме, с настоящими, не высосанными из пальца конфликтами, с живыми типами, полнокровными характерами, литература, которую с интересом читают и люди, далеко отстоящие от колхозной жизни, не специалисты сельского хозяйства.

Но успехи молодежи нисколько не оправдывают и не закрывают слабости интереса к колхозным темам у многих других писателей, опытных и зрелых мастеров пера, с которых, собственно говоря, спросу больше, чем с молодежи. Факт остается фактом — деревня, с ее многообразной тематикой и острейшими проблемами, занимает пока в общем объеме нашей литературы незначительное место.

Итак, можно считать установленным, что «перегибов» в сторону деревенских тем в нашей современной советской литературе пока нет. И, стало быть, творческая дискуссия на тему деревенской литературы — дело нужное и полезное. Может быть, она привлечет внимание писательской общественности к деревне.

Вероятно, у каждого писателя есть страсть к путешествиям (во всяком случае, должна быть такая страсть). Но, как бы много ни ездил писатель, как бы он ни был подвижен, всюду не успеешь побывать, даже за всю свою жизнь. Так, может быть, мы восполним в какой-то мере эти пробелы в нашем знании колхозной жизни в тех краях, где мы еще не бывали, утолим хоть немного нашу профессиональную жажду все повидать, все пощупать своими руками тем, что поговорим, расскажем друг другу, что видели: одни — в колхозах центральной полосы, другие — в колхозах и совхозах Урала, Казахстана, третьи — в колхозах Дона, Кубани? Поделимся друг с другом, так сказать, в перекрестном порядке своими местными наблюдениями и впечатлениями. Страна наша так велика и один отдаленный край так не похож на другой край, что, я думаю, писателю, занимавшемуся, главным образом, южными, донскими или ставропольскими колхозами, очень интересно будет узнать, услышать от своего брата литератора об особенностях колхозного строительства в Прибалтике или об освоении целины в новых совхозах Алтайского края.

Но делиться впечатлениями и наблюдениями надо по-честному, откровенно и щедро, без жадности, не боясь, что кто-то у тебя украдет такую-то тему. Если писателя распирает от мыслей и наблюденных в жизни тем и он мучается оттого, что не успеет сам обо всем, что его волнует, написать, — можно лишь благодарить того, кто возьмет у тебя часть ноши, под которой тяжело твоим плечам, и понесет ее рядом с тобою.

И вообще, если так легко перехватить тему у другого писателя, значит, она у него плохо лежала. И если кто-то возьмет у тебя тему и напишет лучше, чем ты сам смог бы написать, — от этого литература только выиграет. А ежели этот проворный собрат по перу и перебежит тебе дорогу, напишет быстро, но плохо, как говорят — только измусолит тему, — тебе не возбраняется еще написать о том же, по-своему и гораздо лучше. Да и вообще в жизни у нас сейчас много таких явлений, о которых можно и нужно писать не раз, не в одном-единственном очерке или рассказе, не боясь повторений и однообразия. Однообразия все равно не получится, потому что пишут разные авторы, в разной манере. А повторения тут не страшны и даже нужны, ибо одним ударом ничего не сделаешь, надо долбить и долбить в ту же точку. Это совершенно необходимо, например, когда речь идет о борьбе средствами литературы с такими врагами советского общества, как бюрократизм, формализм, карьеризм, и еще слышал я одно новое словечко — «холуизм». Тут на каждого такого врага, сообразуясь с его живучестью и многоликостью, надо написать по сотне повестей, рассказов и очерков — и то не будет много.

Вот если мы в нашей творческой дискуссии поговорим и о жизни, мне думается, это будет неплохо. Поразмыслим над некоторыми новыми явлениями жизни, сложными вопросами, которые выдвигает перед нами жизнь, поделимся человеческими наблюдениями и опытом разработки трудных тем. Если мы оправдываем звание разведчиков глубинных жизненных процессов, то нам есть о чем поговорить.

И конечно, большое место мы отведем разговору о мастерстве, о художническом подходе к тому материалу, что в изобилии дает нам жизнь при внимательном ее изучении. Нам предстоит еще художнически оценить опубликованные главы из второй книги «Поднятой целины» — главы, которые, вероятно, всеми нами были прочитаны с наслаждением и радостью и вокруг которых можно развернуть большой и поучительный разговор о мастерстве Михаила Шолохова. Все мы еще далеко не достаточно учимся у этого крупнейшего художника слова нашего времени. Нам следует затем обменяться мнениями о книгах других авторов, поговорить о разных творческих манерах, разных жанрах и стилях, достоинствах и недостатках этих книг, разобраться в причинах удач или неудач того или иного автора.

Без мастерства, без умения отобрать главное из груды материала, без умения ярко и образно живописать словом благие намерения самого честного литератора, как бы он ни был тесно связан с жизнью, могут так и остаться благими намерениями…

Невозможно обозреть все, что есть у нас примечательного в деревенской литературе. Да и не следует, пожалуй, пытаться все охватить. Можно ограничиться в дискуссии разбором тех или иных книг, которые могут расширить круг нашей беседы. Разгорятся, может быть, и споры.

Не буду специально и очень уж подробно говорить об отдельных вещах, а постараюсь как-то сгруппировать ряд вопросов, на которых, мне кажется, следует остановиться. И о литературе буду говорить лишь о самой новой, о произведениях, вышедших в печати в последние годы.

Самым крупным событием в области романа за последнее время, бесспорно, явились главы из второй книги «Поднятой целины», опубликованные в «Правде», «Огоньке» и «Октябре». Очень жаль, что мы не могли еще прочитать полностью вторую книгу «Поднятой целины», но это не наша вина. Если бы вышел уже хоть один экземпляр журнала с окончанием романа, мы бы как-нибудь собрались, не поспали ночь и прочитали бы все. Но этого экземпляра, к великому сожалению, пока нет, и приходится говорить только о том, что было перед нашими глазами.

А перед глазами нашими было, безусловно, чудесное творение большого художника. Кто из нас не испытывал зависти, хорошей, беззлобной, движущей литературу вперед, творческой зависти, читая продолжение «Поднятой целины»: «Эх, как же он, Шолохов, разбирается в глубинах души человеческой! Как великолепно выписаны характеры! Как бесподдельно народен язык, какие изумительно точные, бьющие прямо в сердце читателю слова!»

Еще в «Тихом Доне» великое демократическое значение творчества Шолохова заключалось в том, что он впервые в истории всей мировой литературы в многотомной эпопее дал богатство духовного мира людей, благородство, многоцветную красоту чувств, большие мысли, бездонную глубину страстей на материале жизни простого народа. До него другие романисты за всеми этими сложными и тонкими проявлениями чувств и страстей человеческих обращались к миру людей «образованных», аристократии, дворянства, интеллигенции. В среде малограмотных крестьян или рабочих им не хватало «духовного материала» для написания таких по объему и охвату событий эпопей.

Я думаю, что этими словами не обижаю никого из больших старых писателей. Многие из писателей прошлого отдавали свой талант служению народу. Такие, как Глеб Успенский, всю жизнь только о народе и писали. Но Успенский писал очерки, не романы. Решетников писал очень народные вещи, но в них все же далеко не тот художественный уровень, не тот размах. У некоторых великих романистов, при всей их любви к народу и знании жизни народа, все-таки оставалось некое снисходительство, взгляд на простого человека очень доброжелательный, но все же сверху вниз. Первой в полном смысле слова народной эпопеей в русской и мировой литературе явился «Тихий Дон». Такое слияние души писателя с душой народа, какое мы видим в книгах Шолохова, могло произойти только в наше, советское время. За народность Шолохова и народ платит ему горячей любовью. Нет писателя у нас, который был бы так популярен в народе в самых разных кругах читателей.

В новых главах «Поднятой целины» Шолохов остается верен своим творческим принципам. Опять мы наслаждаемся духовной красотой наших людей, простых тружеников, восхищаемся мастерством художника, необычайно пластичной лепкой образов. Варюха впервые появилась в этих новых главах, и уже мы ее сердечно полюбили. Эта Варюха-горюха, станет в ряду лучших женских образов в нашей литературе. Логическое, глубокое развитие получают характеры Нагульнова, Давыдова, Островнова, Половцева. Драматизм и беспощадная жизненная достоверность отдельных сцен буквально потрясают.

Вторая книга пишется через двадцать лет после опубликования первой книги. И тем не менее в продолжении романа очень верно выдержан дух того времени. Конфликты, характеры, язык героев — все присуще именно тем годам. Большое мастерство нужно, чтобы писать так цельно, слитно, будто автор лишь на прошлой неделе закончил первую книгу и сразу засел за продолжение.

И в то же время содержание новых глав, которые мы читали, очень перекликается с нашими днями. Образ Давыдова, живой, в борьбе, работе, сомнениях, ошибках, удачах и неудачах, крепко поможет нынешним тридцатитысячникам. А разговор кузнеца Ипполита Шалого с Давыдовым! Как это поучительно и сейчас для многих руководителей! Народ зорко присматривается к своим руководителям, критически оценивает каждый их поступок, каждый шаг. Народ от всей души желает добра, успехов руководителям — ведь от их успехов зависит и благополучие, жизнь народа! — и готов в любую минуту прийти на помощь, — надо лишь уметь принять, не отвергнуть эту помощь. Вспоминаются по этому случаю чьи-то слова о том, как по-разному, бывает, растут у нас люди, попав к руководству. Один поднимается, растет — и массу за собой поднимает, а другой растет — отрывается от народа, от матери-земли, между ним и народом образуется опасная пустота. Упадет — больно расшибется! Из окончания разговора Давыдова с Шалым, из того, как Давыдов, красный, весь в поту, в мыле, все же чистосердечно благодарит кузнеца, видно, что этот руководитель от народа не оторвется.

Много можно еще говорить о новых главах «Поднятой целины», но я думаю, что не я один хочу о них поговорить, и оставляю возможности для других.

Большой урок для всех нас в творчестве Шолохова заключается вот в чем. Мы знаем, что это могучий талант, художник из тех, которые не так уж густо и часто родятся на земле. Но, как бы ни был велик талант, полной силы он достигает, лишь когда питается жизненными соками. Может быть, даже это и есть одна из первых составных большого таланта — любовь к жизни. Не только к жизни в тебе самом, но и к жизни вокруг тебя. Чтобы добиться такого, как у Шолохова, органического растворения в думах и чувствах народа, надо быть очень близким к народу, жить в нем. За две-три творческие командировки не увидишь в жизни народа всего, что видит, знает, чувствует Шолохов.

Но хороших романов на деревенские темы за последние годы у нас написано мало. В этом жанре, пожалуй, меньше всего крупных удач.

Интересный роман Рустама Агишева «Зеленая книга» написан, собственно, не о колхозах, не о деревне. Это большое повествование о жизни и борьбе людей сельскохозяйственной науки, о людях одного научного института и садового питомника на Дальнем Востоке. Есть в нем герои и с именами реально существующих людей, вроде старика Лукашева, хабаровского садовода-мичуринца, в защиту которого очень гневно выступал в печати еще в 1931 году сам И. В. Мичурин. Работа Р. Агишева — большая, капитальная работа. Для автора будет очень полезно, если мы ее основательно разберем, укажем ему на недостатки романа. А недостатков много. Там, где начинается Отечественная война, начинается и литературщина — всякие невероятные повороты сюжета, архисчастливые совпадения случайностей, художественная упрощенность и облегченность повествования. В романе много ненужных поворотов и длиннот, которые автору при переиздании следовало бы убрать.

Жанру повести на деревенские темы у нас за последнее время повезло, пожалуй, больше, чем романам. Тут больше радостных событий, — впрочем, в иных случаях, может быть, и не совсем радостных, но все же событий. Поскольку вокруг вещи много разговоров, стало быть, событие.

Появилось несколько хороших повестей В. Тендрякова, мастерски и с большой теплотой к людям написанная, очень изящная по форме повесть Т. Журавлева «Комбайнеры», интересная повесть Галины Николаевой о директоре МТС и главном агрономе, повести А. Вальцевой «Осень в Щеглах», А. Шогенцукова «Весна Софият», Лидии Обуховой «Глубынь-Городок», Ф. Певнева «Урожай», Г. Бакланова «В Снегирях» и др. Собственно, «В Снегирях» сам автор называет повестью, но мне бы хотелось поговорить об этой вещи в разделе очерков, так как, по-моему, это хороший, настоящий художественный очерк на «вымышленном», как у нас говорят, материале, а вернее — на обобщенном. И в номере 5 журнала «Нева» за 1955 год появилась повесть Сергея Воронина «Ненужная слава», вещь, на мой взгляд, просто превосходная.

Издание повестей и очерков В. Тендрякова в одной книжке дает возможность проследить хорошую эволюцию, которую проделал этот писатель в своем творчестве. Может быть, это дело личного вкуса, но его первая повесть «Среди лесов» мне не нравится. Вещь с шаблонным сюжетом, написана в смысле беллетристического построения правильно, штатное расписание персонажей заполнено, есть любовь для аромата, борьба передовых и отсталых сил для крепости, есть и некоторая сглаженность характеров и острых углов для обтекаемости. В общем, повесть написана под влиянием недоброй памяти «теории бесконфликтности» и той литературы, что в годы процветания этой «теории» издавалась и переиздавалась у нас в изобилии. То, что автор грешил против правды жизни, не могло не сказаться и на художественном уровне вещи. Повесть получилась посредственная.

В дальнейшем, очевидно, В. Тендряков от собственной художнической неудовлетворенности этой вещью, а может быть, и от разговоров с товарищами (я знаю, что у него был большой разговор с А. Твардовским в «Новом мире») пережил и передумал многое. Следующие его вещи — «Ненастье», «Падение Ивана Чупрова», «Не ко двору» — это не шаг, а прямо бросок вперед. Писатель повернулся лицом к острым конфликтам, пошел бесстрашно навстречу сложным жизненным противоречиям, стал в них по-хозяйски разбираться — и вырос как «инженер человеческих душ», как художник сразу на две головы.

Критикой В. Тендряков в общем не обижен. Много уже было похвал, и вполне заслуженных, в адрес его повестей. Присоединяясь к этим похвалам, я хочу лишь заметить одно. Темперамент у Тендрякова есть, писатель он с огоньком. Гневного отношения, ненависти ко всему плохому в жизни у него хватает. Но порою в его произведениях звучат нервозные нотки. А в борьбе нервничать нельзя, это не признак силы. Чуть-чуть отдает от его очерков и повестей пассивностью. Если я не ошибаюсь, если такое чувство после прочтения книги остается не у одного меня, если и другие товарищи со мной согласны, Тендрякову следует над этим подумать. Мы здесь все его доброжелатели, и хочется нам, чтобы он писал еще лучше, может быть, еще острее, но в то же время и активнее дрался за то хорошее, что он утверждает.

О повести Т. Журавлева «Комбайнеры» мне пришлось уже писать. Это очень своеобразный автор, умеющий рассказать тонко и поэтично о весьма прозаических вещах. Грохот комбайнов в его повести нисколько не заглушает человеческие голоса. И деревню он знает не с налету. Уже после некоторого литературного успеха с первой военной повестью «Рядовой Антипов» он пошел в МТС, поработал год помощником комбайнера. А потом опять принялся за литературу. Это не «хождение в народ», это просто очень серьезное желание изучить среду и людей, о которых пишешь. Так изучал материал для своих произведений и Джек Лондон, писатель, далеко стоявший от русского народничества. Очень жаль только, что Журавлев, художник оригинальный, с богатым набором красок на палитре, хороший психолог, одаренный и юмором, мало пишет. Редко видим мы в печати его вещи. Пора бы ему написать новую повесть, читатели заждались. Слишком уж долго вынашивает он новые темы, месяцами ходит вокруг письменного стола, прежде чем сесть за него.

Приятная, своеобразная вещь — повесть кабардинского писателя А. Шогенцукова «Весна Софият», о девушке-трактористке, идущей работать на трактор погибшего в Отечественную войну брата-тракториста. Повесть была бы еще лучше, если бы автор удержался от ненужной сентиментальности и не злоупотреблял местами излишней, даже с учетом национальных особенностей быта кабардинских колхозников, цветистостью. Вряд ли надо было так уж сгущать переживания Софият (до нервной горячки) по случаю того, что ее трактор ночью наскочил на вросшую в землю старую автомобильную раму. В этом же нет вины Софият. В местах, где проходили бои, немудрено напороться плугом и на неразорвавшийся снаряд, не только на автомобильную раму.

Повесть молодого украинского писателя Василия Земляка «Родная сторона», о полесских колхозниках, вероятно, еще неизвестна читателям в переводе на русский язык. Читал ее в переводе, сделанном для ознакомления, из журнала «Днипро». Повесть оставляет впечатление несомненной талантливости автора, много в ней хорошего, свежего, оригинального. Но, видимо, все же в редакции оказали автору недостаточную помощь.

Повесть напоминает большой новый дом, только что заселенный людьми, но заселенный в беспорядке — кто по ордеру пришел, кто самовольно. И дом настоящий, и люди настоящие, живые, но вот они как-то бродят по комнатам в неустройстве: и номера комнат не сходятся с ордерами, и люди есть лишние. Нет коменданта здания, чтобы навел порядок. Таким «комендантом» для повести мог быть хороший редактор.

В номере 10 журнала «Знамя» за 1955 год напечатано начало повести молодой писательницы Лидии Обуховой «Глубынь-Городок». Читал в рукописи всю вещь, поэтому могу высказать свое мнение о ней. Хорошо вступает в литературу этот молодой, свежий талант. С большой любовью к жизни, к людям, с широким взглядом на их дела, со светлой мечтой о завтрашних днях, с пытливостью и зоркостью художника написала Обухова свою повесть о западнобелорусской деревне. В повести никакой лакировки, а все люди — хорошие. Образ настоящего партийного руководителя, «инженера человеческих душ» в применении к партийной работе, секретаря райкома Ключарева, по-моему, дан превосходно. Редко кому из писателей удавалось показать хороший дуэт в работе секретаря райкома и председателя райисполкома, — обязательно один «положительный», другой «отрицательный», кто-то из двух «дерет козла». У Обуховой и председатель райисполкома Якушонок прекрасный работник, на своем месте. У них с Ключаревым серьезные споры, они отнюдь не целуются друг с другом, но в работе дуэт приятно послушать. Много написано у нас книг о том, как хороший человек становится бюрократом. У Обуховой в повести есть персонаж Пинчук, на судьбе которого можно проследить обратный процесс — как бюрократ под здоровым влиянием постепенно становится хорошим человеком. И все это без натяжки, художественно убедительно. По-моему, образ такого Пинчука полезен для бюрократов в воспитательном смысле: действует на совесть.

Но в повести «Глубынь-Городок», конечно, не только районные руководители. Она густо населена и рядовыми колхозниками, интересными типами председателей колхозов, стариками, молодежью. И написана она в хорошей, свободной манере задушевного, взволнованного разговора с читателем-другом о жизни глухих полесских деревень, о людях, недавно, лишь перед второй мировой войной, вступивших в братскую семью народов Советского Союза. А некоторая композиционная несобранность и рыхлость повести объясняются недостатком литературного опыта у молодого автора.

Когда заходит разговор о колхозном рассказе последних лет, то в первую очередь вспоминаются всем рассказы Г. Троепольского.

Рассказы у Троепольского разные. Есть у него рассказы особого рода, сатирические, и есть не сатирические, так сказать, обыкновенные. Грешным делом, мне его обыкновенные рассказы нравятся больше, чем сатирические. В сатире у Троепольского есть пережимы, смехачество. А это тонкое искусство: смешить людей, не указывая пальцем на смешное. И не по очень крупным мишеням бьет иногда автор. Можно бить, конечно, по всяким мишеням, но нужно соответственно рассчитывать калибр оружия и заряд. Порою он не по-хозяйски тратит порох. Это тем более странно, что Троепольский сам охотник и должен бы знать, что на перепела надо класть заряд поменьше, на гуся, на дрофу — побольше. Неэкономно и даже, так сказать, «неэстетично» на охоте палить тяжелыми зарядами по бекасам, куликам, даже ухо как-то режет чрезмерно громкий выстрел на такой охоте. А Троепольский иной раз всей силой своей сатирической издевки обрушивается на рядового колхозника, как будто он-то и есть главный виновник всех наших неполадок. Если бы всюду было хорошо с материальной заинтересованностью и воспитанием людей, у нас Гришки Хваты давно бы уже повывелись. Я знаю много таких колхозов, где нет уже ни одного лодыря. Один, конечно, лучше работает, другой хуже, но отлынивающих от работы — ни одного. Невыгодно отлынивать, слишком много потеряешь при распределении доходов. Гришки Хваты и Никиты Болтушки водятся в изобилии там, где в колхозах заправляют делами Прохоры Семнадцатые. А Прохоры Семнадцатые, в свою очередь, процветают там, где районами руководят… и т. д. Вот тут-то и давай заряд покрупнее!

Опять же оговариваюсь: может быть, я плохо разбираюсь в искусстве смешного, но мне кажется, что в сатирических рассказах Троепольского не все ладно в смысле соответствия формы содержанию. Прошу понять: я не против стрельбы по разным мишеням, не беру Гришку Хвата под защиту, надо и таких высмеивать. Я — за художническое чувство меры и такта. И еще за то, чтобы автор никогда не терял масштаба трибуны, с которой выступает. Центральная печать требует иного уровня сатиры, чем, скажем, пресс-клише для районных газет. Тут нужны более сильные сюжеты и обобщения.

При всех своих недостатках сатирические рассказы Троепольского все же значительное явление в нашей литературе. Рассказы приняты в читательских кругах положительно, читаются, делают свое полезное дело.

Но вот мне попался в руки совсем другого сорта рассказ Троепольского — «У крутого яра», и прочитал я его мало сказать с удовольствием — с наслаждением. Отбросил автор в сторону тяжкую обязанность во что бы то ни стало смешить людей, стал писать просто, как пишется, — и полились из души и чудесные пейзажи, и живая человеческая речь, и хорошие, светлые чувства. И все это в нехитром по замыслу рассказе — об охоте на волков. Рассказ «Соседи» у Троепольского, так сказать, полусатирический, просто с юмором, кое-что в нем высмеивается, но мягко, без нажима, и рассказ хорош. Если эти рассказы Троепольского — проба сил в другом жанре, то надо ему сказать, что пробу он сдал на высокий разряд. Видимо, сатира не единственный его «кусок хлеба».

Живет Троепольский на плодородном воронежском черноземе, в Москву переезжать как будто не спешит; не юноша, в таком уже возрасте, когда слава голову не кружит; много повидал в жизни, сам агроном, имеет большие знакомства в своем Острогожском районе среди колхозников; писатель он безусловно талантливый — надежды на него большие, ждем от него новых рассказов, хороших и побольше.

У украинского писателя Остапа Вишни с колхозными сатирическими рассказами получается, конечно, лучше. Это старый, опытный мастер юмора и сатиры: он знает, где нажать, чем и как рассмешить и рассердить читателя. Но пишет он мало. И недостаточно глубок в выборе тематики для своих сатирических рассказов.

Писал одно время неплохие лирические колхозные рассказы Сергей Антонов. Его «Поддубенские частушки» надолго запомнились читателям, и деревенским и городским. Но вот уже давно что-то не видим мы новых произведений С. Антонова. Может быть, он не ко времени, «под руку», так сказать, сам себе опубликовал эти подвалы в «Литературной газете» о том, как писать рассказы, или засел на долгие годы за какую-то большую вещь, возможно, на другую, не деревенскую тему, но жаль в общем, что в такое боевое для сельского хозяйства время Сергей Антонов выпал из рядов колхозных писателей. Непрочной, непостоянной оказалась его любовь к деревне. Впрочем, симптомы непостоянства, возможной будущей измены деревенской теме у Сергея Антонова можно было уже заметить и раньше, когда мы еще встречали часто в печати его рассказы. Он с легкой душой переносил свою влюбленную пару из колхоза на канал, с канала на высотное здание. Видимо, он из тех «деревенских» авторов, которым колхоз нужен лишь как фон для поцелуя. А если сегодня по обстановке выгоднее, чтобы этот поцелуй совершился на фоне внедрения в промышленность новой техники, то можно и туда перебазировать сюжет, персонажей, всю лирику и романтику.

Что-то очень уж долго молчит в Ростове-на-Дону, несколько лет молчит, талантливый очеркист и рассказчик на колхозные темы Владимир Фоменко. Этого писателя в измене деревенским темам мы не подозреваем. Фоменко человек не ветреный, «однолюб». Тут, видимо, что-то другое. Говорят, он пишет роман. Если это верно, если это переход писателя из одного качества в другое, что ж, подождем, не к спеху. Правда, отряд рассказчиков наших понесет некоторые потери, но зато выиграет, если книга будет хорошей, отряд романистов. Как говорили в старину в деревне, когда выдавали девушку замуж: «Девкой меньше, бабой больше».

Ефим Дорош давно и добросовестно трудится над колхозной темой в жанре рассказа. Есть у него в сборнике очень хорошие вещи вроде «На свадьбе», «Катериновские девчата», «Иван Федосеевич». Пером он владеет, писатель опытный, деревню изучает основательно. Один товарищ из литераторов говорил мне, возмущаясь: «Я не понимаю тех писателей, которые, бывая в колхозе, не интересуются заглянуть в годовые отчеты, производственный план, табели. В этих цифрах, при внимательном изучении, столько проблем, столько сюжетов!» Так вот, Ефим Дорош, видимо, не в пример иным писателям, бывая в колхозе, все изучает досконально. Рассказы его носят следы добротной работы. Но некоторым вещам не хватает какой-то внутренней силы, костистости, что ли, угловатости. Это не бесконфликтность и не лакировка, хотя кое-где налет благостности. Тут что-то идет от самой натуры автора. Видимо, будучи человеком очень мягким и деликатным, Дорош, когда слышит где-то в кучке народа слишком крепкие выражения, смущенно поднимает воротник пальто, поворачивается и отходит прочь. И тут он многое теряет. Не в смысле обогащения своего лексикона, а в смысле проникновения в жизнь. Надо бы остаться до конца, дослушать: по какому случаю шум? Слушать писатель должен все, не жалея ушей. Вообще профессия у нас вредная, жалеть себя не приходится. Чтобы взволновать читателя, надо самому очень переволноваться тем, что пишешь. Достается всему — ушам, нервам, сердцу. И ничего тут нельзя порекомендовать писателю для сбережения здоровья. Чтобы писать, надо идти навстречу острейшим конфликтам, тяжелым драмам, запутанным противоречиям жизни. Будешь избегать их — станешь писать хуже.

В сборниках С. Жураховича и С. Залыгина рассказы значительно слабее очерков. Почему? Возможно, это более ранние их произведения? Или, может быть, потому, что в рассказах — сочинительство, а в очерках — жизнь? Очерки этих авторов, по-моему, представляют большой интерес для обсуждения.

Хочется несколько слов сказать еще о рассказах Г. Радова. Читатели встречали их в журнале «Огонек». Г. Радов, в прошлом журналист, начал, можно сказать, «вторую жизнь» в тридцать пять лет с ученика слесаря, работал на заводе несколько лет и, познакомившись с жизнью рабочего класса, стал писать рассказы на заводские темы. Автор он из тех, которым не дай острого конфликта, так они и писать не станут. Потом его все же потянуло в деревню, и именно к кубанской станице, которая ему знакома с детства. Я считаю себя тоже наполовину кубанцем, долго жил и работал там, поэтому я с особым интересом присматривался к кубанским рассказам Г. Радова. Надо сказать, масштабы, размах кубанской жизни схвачены Радовым верно. И специфически кубанские проблемы тоже поставлены верно. Такие его кубанские рассказы, как «Звезды», «На улице Казачьей», — это уже вполне художественные произведения. Но бывают у этого автора и срывы. Иногда он начинает стилизовать свои вещи под «сказы», и получается хуже. Иногда не соразмеряет содержание с формой. Тема — для хорошей деловой статьи, и публицистическое обнажение пойдет ей лишь на пользу в смысле остроты и убедительности. Но Г. Радов, с тех пор как стал «настоящим писателем», видимо, относится с пренебрежением к «низшим» формам литературы и старается каждую тему обязательно облечь в «беллетристику». Но всему свое. Не каждая тема удобоварима в беллетристике. И получается ни рассказ, ни статья. Вещь потеряла жизненную деловитость, присущую хорошей статье, и художественности не приобрела. Пейзажики в начале и конце лишь придали ей вид сочинительства. А ведь и публицистика может быть художественной. И лучше написать статью, с характерами, типами, вставными сценами, которая бы походила на рассказ, нежели рассказ, смахивающий на статью. Напрасно Г. Радов пренебрегает «простейшими» формами. Ему есть что сказать читателям, он много видит, наблюдает в жизни — всего в рассказы не уложишь. Видимо, он переживает тот начальный, волнующий период приобщения к большой литературе, когда автор, как Плюшкин, дрожит над каждой записью в блокноте: все только в роман или рассказы, ничего не тратить «по пустякам»! Он не умудрен еще как следует писательским опытом, не сделал еще такого открытия, что у настоящего, большого писателя его блокнот — это чудесный, сказочный неразменный рубль. Чем больше записей из этого блокнота идет в дело — в рассказы, очерки, статьи, тем больше новых записей появляется.

Общий итог этому жанру неутешительный. Надо прямо сказать — немного у нас хороших рассказов на деревенские темы за последние годы.

Более плодотворно поработали писатели над деревенскими темами в жанре очерка. Здесь, пожалуй, больше всего появилось у нас значительных произведений, заслуживающих пространного разговора.

Но, прежде чем начать говорить о конкретных произведениях, надо выяснить некоторые вопросы об очерке вообще. Многие товарищи у нас — писатели и литературоведы — в достаточной мере запутали понятие об очерке. Тут надо кое-что распутать.

Некоторым нашим литературоведам удалось найти то, чего до сих пор никому найти не удавалось, — открытие, равновеликое изобретению перпетуум-мобиле, — удалось найти четкую, совершенно определенную грань между повестью и рассказом, с одной стороны, и очерком — с другой. Рассказ, мол, это «высокое искусство» потому, что здесь есть место для свободного полета фантазии художника, в рассказе и повести все вымышлено, все создано, «сочинено» самим автором, его воображением. А в очерке «все документально», это простая фактография, второй сорт литературы; тут, собственно, таланту и делать нечего — знай себе списывай точно с натуры, копируй жизнь.

Литературовед, профессор Л. Тимофеев, например, в своей книге «Краткий словарь литературоведческих терминов» (в соавторстве с Н. Венгровым), изданной как пособие для учащихся средней школы, категорически утверждает, что очерк обязательно должен быть документальным. Вот что пишет он в этой книге об очерке:

«Очерк — один из видов эпической, повествовательной литературы, который отличается от других видов (роман, повесть, рассказ) тем, что в очерке точно изображаются события, происходившие в реальной жизни, участники которых существовали в действительности, в то время как в рассказе, например, писатель, изучая ряд жизненных фактов и отбирая из них существенное и характерное, создает при помощи вымысла и творческого воображения обобщенную картину, то есть изображает события, которые в действительности могли и вовсе не происходить или могли не происходить так, как он их изобразил.

Очеркист, автор очерка, изображая жизненные факты, так же как и каждый художник, отбирает в жизни лишь самые существенные из них, отмечает в событии и поведении человека лишь характерные его черты, то есть то, что выражает мысль автора, его отношение к жизни. Однако он не вправе их изменять, прибегать к сколько-нибудь значительным элементам вымысла».

Бог им судья, таким литературоведам! Как можно быть литературоведом, не «ведая» ничего об очерках, скажем, Глеба Успенского, Короленко, Мамина-Сибиряка? Неужели профессор Тимофеев, действительный член Академии педагогических наук, не читал Успенского, Щедрина, «Записок охотника» Тургенева? Не может быть! Читал, конечно. Но почему же у него такое примитивное представление об отличии очерка от рассказа, будто они тем лишь различны, что очерк пишется на фактическом материале, с точными именами, с точным адресом, а рассказ — это «вольное сочинение»? Не понимаю, как можно читать, например, очерки Глеба Успенского и думать, что это все чистая фактография. И не знаю, кто из нас здесь наберется смелости определить совершенно точно, что такое «Записки охотника» Тургенева — рассказы или очерки?

Да, есть такой очерк, где все строго документально: очерк о конкретном лице или лицах, колхозе, заводе, стройке, событии, — очерк, имеющий большое значение как литература, главным образом, познавательная. Но есть еще и другой вид очерка, я бы сказал — очерк-исследование, большой разговор с читателями в художественной форме по поводу каких-то явлений жизни. В таком очерке фактическая точность лишь в самом существе явления, которое описывается, а во всем остальном руки автора так же развязаны, как и в любом другом жанре. Можно и не давать точного адреса, и вводить в действие вымышленных персонажей, и прибегать к домыслу, к обобщению. Пожалуй, даже ни в одном другом жанре нет такого простора для обобщений, как в очерке-исследовании. Мало разве домысла, вымысла, обобщений и не фактических имен в сатирических очерках Щедрина? Разве Прохор Порфирыч в «Нравах Растеряевой улицы» Глеба Успенского написан точно с натуры и с одного человека? Разве в Иване Босых Успенский не собрал наблюдения над сотнями таких опустившихся мужиков и не обобщил их судьбы? Кто засвидетельствует, что «Павловские очерки» Короленко — это точный хронометраж дня, проведенного им в промышленно-торговом селе Павлове? Многие свои сибирские вещи Короленко сам называл очерками, а нам, когда мы их сейчас читаем, думается, что это рассказы.

Не знать о давнем существовании в русской литературе такого вида не документального, не фактического очерка или умалчивать о нем при литературных исследованиях об очерке — это просто невежество.

Еще небольшое отступление — перед тем как перейти к нашим советским колхозным очеркам.

Думается мне, что сейчас, в наше время, вот такой очерк-исследование, как жанр оперативный, очень нужен нам. Если вся литература — армия на идеологическом фронте борьбы за коммунизм, армия наступающая, то очерк представляется мне как бы небольшим подвижным разведывательным отрядом, выброшенным далеко вперед. Такая литературная разведка больших жизненных проблем нам сейчас действительно очень нужна.

Пусть не обижаются на меня писатели крупных форм. Я нисколько не хочу принизить значение романа, этого главного, фундаментального, основного жанра во всякой литературе. Но ведь романы пишутся иногда десятилетиями и даже двадцатилетиями, как мы знаем. А время-то идет. Время у нас сейчас такое бурное, все так быстро растет, изменяется, столько новых процессов возникает на наших глазах, в которые надо бы как-то вмешаться средствами художественного слова! Нет, кроме романа, и другие, более легкие виды литературного оружия нам сейчас крайне необходимы.

Я уже называл авторов интересных, глубоких по мыслям и затронутым проблемам художественных очерков на темы деревенской жизни, появившихся у нас в печати за последнее время.

Очерки Анатолия Калинина «На среднем уровне» печатались в «Правде». Они дошли до широких масс читателей и горячо ими одобрены. В те дни, когда очерки печатались, как раз в районах проходили партийные конференции, и я был свидетелем того, какое воздействие оказывали эти очерки на читателей. Ими зачитывались, ни один номер газеты с ними не пошел, пожалуй, на кульки для пряников, отдельные места цитировались делегатами конференций в выступлениях. Очерки активизировали партийные массы, и местным Молчановым и Неверовым, где таковые оказывались, от них становилось жарко. Слышал я и злобную ругань в адрес Калинина — не с трибуны конференции, а за углами: «Писаки указывают нам! Их бы на наше место, посмотрели бы, на каком «уровне» у них пошли бы дела!» Что ж, и это закономерно, такое раздражение любителей среднеблагополучных сводок и тихой, обывательской жизни за спиной народа. И это признак воздействия на жизнь. А в этом, я думаю, и есть самая большая радость автора — видеть, знать, что его писания в какой-то мере помогают нашей партии двигать жизнь вперед.

У нас иногда говорят, что вот, мол, тот или иной очерк удачен, берет за душу тем, что злободневен, что в нем подняты острые, важные вопросы. И только. Умаляется роль мастерства. Вопросы-то вопросами, их вокруг нас миллионы — надо же суметь в художественной форме поднять эти вопросы. Лишь тот очерк берет за душу, читается как увлекательный роман или повесть (и, стало быть, идет первым сортом литературы, а не вторым и не третьим, по прейскуранту профессора Тимофеева), который написан мастером, художником.

В очерках Калинина «На среднем уровне» и в продолжении этих очерков «Лунные ночи» есть все присущее большой литературе: живые, сильные характеры, типизация явлений, острые конфликты, захватывающие, острые мысли, драматизм, поэзия больших и светлых человеческих чувств. В «Лунных ночах» автор глубоко, как-то интимно, по-домашнему проникает в жизнь народа. Дарья — очень волнующий и привлекательный образ колхозницы.

Не хватает в очерках, может быть, жесткого отбора главного, самого главного. Неизвестно, как и что разовьется дальше (очерки еще не закончены), но вот в тех частях, которые мы читали, писатель Михайлов, например, кажется лишним персонажем. Все было бы на месте и без него. Но в общем это дело автора, как он поведет дальше.

Очерки Калинина принадлежат как раз к этой самой спорной литературной категории. В них нет ничего точно «сфотографированного». Еремин, Молчанов, Неверов, Дарья, агроном Кольцов, секретари обкома Семенов и Тарасов — это все «вымышленные», собирательные персонажи. Может быть, это надо считать повестью?

Но и сам Анатолий Калинин назвал свое произведение очерками, и нам кажется, что это очерки, причем очерки, написанные в хороших традициях большой русской литературы, лучших наших очеркистов.

Но все же, видимо, и на Калинина в какой-то мере повлияла эта путаница в определении места и значения очерка и принижение очерка как литературы не первого сорта. Очень уж заманчиво-беллетристическое название дал он последним главам: «Лунные ночи». Это все дурное влияние составителей литературных прейскурантов.

В большом очерке молодого автора Григория Бакланова «В Снегирях» дана весьма поучительная для многих председателей колхозов драматическая история очень талантливого, но во многом действующего неверными методами, зарвавшегося, с элементами самодурства в характере председателя богатого, передового колхоза «Авангард» Федора Денисова. Поучительна эта история и для секретарей райкомов, призванных воспитывать таких людей, как Денисов. Ведь он в душе советский человек, и нет для него жизни вне колхоза, вне интересов колхоза, которым он руководит двадцать с лишним лет. Когда такие люди падают — это грех, тяжкий грех районных и областных партийных руководителей.

Тема не новая, встречали мы уже таких председателей колхозов в произведениях других авторов. Но у Г. Бакланова эта тема разработана очень по-своему, ни на кого не похоже.

Большой кусок колхозной жизни проходит перед нами в этом очерке. Великолепно, очень колоритно выписан сам Денисов. Не много действует в очерке Табаков, но успеваешь крепко полюбить его, настоящего коммуниста, воспитателя народа, бескорыстного «специалиста по вытягиванию отстающих колхозов». Хорош, не шаблонен секретарь райкома Ермаков. Да и всех остальных персонажей видишь как живых. Вещь читается с большим интересом. Видимо, полюбят ее читатели, и не только деревенские. И строгая очерковая форма, отсутствие всяких беллетристических украшательств и ухищрений нисколько не снижают художественной убедительности вещи, наоборот, усиливают ее какой-то особой житейской достоверностью. Читаешь — и будто имеешь дело с живыми людьми, будто все это списано с фактического колхоза и автору лишь осталось назвать адрес: поезжайте, найдите этих людей и убедитесь сами, что все это так. А на самом деле, как и в очерках Калинина, это не фактография, это все вымышленное и обобщенное.

Занимаясь сам очерками, я понимаю душу очеркистов и знаю их некоторые хитрости, догадываюсь кое о чем. Иногда вот такая очерковая форма придается вещи автором умышленно, для того чтобы у читателя больше было веры в то, что им написано. Как будто это все действительно с одного колхоза списано и этот колхоз под таким же названием, все эти люди с этими же именами точно существуют в натуре. Только автор, по забывчивости, может быть, не указал адрес, где это все происходит. Это невинная хитрость, ничего тут подлежащего писательскому суду чести нет, такой «доброкачественный обман» читателя допускается в литературе. Лишь бы не было вранья в другом, в главном — в самом существе описываемых явлений. Но вот оказывается, что на эту удочку очеркистов попадаются иногда и искушенные, опытные литературоведы. Это отсюда идет школярски-примитивное разграничение очерка с рассказом: рассказ — это «сочинение», а очерк — факты. А вот бывает так — по форме как бы очерк, а по существу рассказ, повесть. Как это назвать, на какую полочку поставить?..

Очерки Ивана Антонова из Мордовии в альманахе «Год 37-й» и «Год 38-й», «Ухабы на дорогах» и «Разлив на Алатырь-реке», имеют точный адрес — Ардатовский район. И сам автор в примечаниях сообщает, что пишет о подлинных событиях и фактах.

Я не знаю, где живет Иван Антонов, но если в самом городе Ардатове, то, вероятно, много неприятностей в быту причинили ему эти очерки, особенно первая часть. По себе знаю. Жил в районном городке Льгове, когда начинал писать «Районные будни», имена были вымышленные — и то люди узнавали себя, переставали здороваться при встрече. А тут даже имена подлинные.

Очерки Ивана Антонова — большая, серьезная, очень добросовестная работа. Это целое исследование на фактах одного района (вернее, двух: в очерках упоминаются Ардатовский и Козловский районы), исследование документальное (так как здесь названы и имена) о том, к чему приходят колхозы и район, когда в руководстве районной парторганизацией несколько лет пробудет такой вот Павел Петрович Бурмистров — человек невежественный («В анкетах пишет «окончил ЦПШ», но не расшифровывает, что это всего лишь церковноприходская школа, и с тех пор он вряд ли держал книгу в руках»), самовлюбленный, оторвавшийся от народа бюрократ, сам подхалим перед начальством и любитель подхалимов вокруг себя, зажимщик критики, очковтиратель. Конечно, такому «деятелю» наплевать, что будет с колхозами, что будет завтра, послезавтра. Это коновал, попавший на должность главного хирурга в нейрохирургическую больницу.

Ну и после Бурмистрова району не повезло. После него первым секретарем Козловского райкома становится Бояркин, о котором колхозники говорят: «Непонятный он. Не человек, а темный лес: ветра нет — молчит, ветер подует — зашумит». И вот тут Ивану Антонову следовало бы вместо такой несколько унылой регистрации фактов подняться над местными районными вопросами, расширить круг своих наблюдений, докопаться до причин: почему такие Бурмистровы и Бояркины попадают в руководство? Кто их пестует, выдвигает, охраняет от справедливого приговора партийных масс? Кому и зачем нужны эти тупые, бездумные и бездушные исполнители директив?

Очеркам Ивана Антонова, как я уже говорил об одном авторе, тоже не хватает активности. Я, может быть, не совсем верно говорю насчет расширения круга наблюдений. В ширину-то Антонов очень разбросался, а в глубину не пошел. Между тем не надо замыкаться в делах района, надо добираться от них и к «областным будням».

По ходу действия Антонов затронул много колхозных вопросов и проблем, больших и мелких, и хозяйственных, и организационных, и агротехнических, и идеологических. Даже слишком много. Когда рядом с проблемой действительно большого, государственного значения поднимается вопрос третьестепенной важности и обо всем говорится однотонно, без выделения главного на первый план, получается винегрет из проблем.

Во второй части очерков — «Разлив на Алатырь-реке» — действует уже другой секретарь райкома. Георгий Александрович Волков, человек совершенно иного склада, нежели Бурмистров или Бояркин, умный, честный коммунист, серьезный, вдумчивый руководитель. Надо сказать, что Волков как живой человек не виден нам из очерков Антонова так, как виден Бурмистров. Считают, что и у Данте рай выписан бледнее ада. Но нельзя согласиться с тем, что так и должно быть всегда в литературе. Надо нам учиться, товарищи, описывать хорошее так же ярко, сильно и волнующе, как и плохое.

Вторая часть очерков Антонова облегчена в смысле конфликтов. Не так уж, видимо, гладко идет реализация решений Пленумов ЦК в районах, где последствия «бурмистровщины» и сейчас еще, безусловно, дают себя знать. Бурмистровы «воспитывают», подбирают и расставляют вокруг себя людей «по образу и подобию своему». И после того, как таких Бурмистровых снимают, долго еще на каждом шагу встречаемся мы и с их «методами», и с их ставленниками.

Антонов пишет, что секретарю райкома Волкову приходится трудно, но в чем именно — недоговаривает. Недоговаривает и о том, как эти трудности преодолеваются.

Вот автор пишет:

«Георгий Александрович раздражался, велел зоотехникам еще раз вдумчивее перечитать материалы Пленума ЦК, садился в машину и снова ехал в колхозы.

Чаще всего он бывал у Тремаскина (это хороший председатель колхоза, бывший второй секретарь райкома. — В. О.), просил:

— Помоги, Федор Федорович, разобраться. У тебя опыт партийной работы сочетается с руководящей работой в колхозе. А у меня этого нет. Трудно!

О чем они беседовали целыми часами, я не знаю, но Георгий Александрович возвращался из колхоза Чапаева бодрым, жизнерадостным, снова садился за бумаги и вызывал к себе людей».

Так-таки и признается чистосердечно автор, что не знает, о чем беседовал секретарь райкома с председателем колхоза, к которому ездил за советом. Как же можно этого не знать! Это же главное. Обязательно должен был знать и нам рассказать.

Иван Антонов, как писатель, взявшийся за деревенские темы, — на верном пути социалистического реализма. Но надо ему упорно совершенствовать мастерство, тренировать свою наблюдательность, умение анализировать факты и делать из них большие выводы.

В номере 5 альманаха «Эстония» за 1955 год напечатаны прекрасные очерки Юхана Смуула «Письма из деревни Сыгедате» (четыре письма, продолжение ранее напечатанных писем). Эти очерки стоят особняком в ряду другой деревенской литературы и по своему ярко выраженному национальному колориту, и по своеобразию колхоза — это приморский полурыбацкий, полусельскохозяйственный колхоз, и по своей какой-то особой поэтичности, задушевности. Поэтичность объясняется отчасти тем, что автор сам и прозаик и поэт. Часть писем у него так и написана стихами. И переход от прозы к стихам очень естествен — тогда, когда уж прямо из души льется. Но задушевность очерков идет еще и от большой любви автора к людям, о которых он пишет, от заинтересованности его в делах этих людей, его жгучей ненависти к идиотизму старой деревенской жизни и бывшим ее хозяевам, кулакам. Те страницы, где он рассказывает о зверствах кулаков в недавние годы, написаны кровью.

Смуул — большой художник. И главное в его писаниях, как у всякого настоящего художника, — человек. Он очень подробно рассказывает и о хозяйственных делах колхоза, но все это через людей, через их мысли, чувства, споры, мечты. Мягкая, безобидная шутка, юмор придают особую теплоту очеркам и располагают к ним читателя.

Очерки Смуула поучительны тем, что показывают, какой своеобразной и многообразной, свободной от всяких шаблонов может быть наша деревенская литература. Места в деревенской теме очень много для любых творческих манер, стилей и жанров, для остросюжетного и бессюжетного построения материала, для нежной акварели и для густого масла. Совсем не обязательно каждый очерк начинать с приезда агронома-новатора в разваленный колхоз, а кончать полной его победой над консерваторами, женитьбой на лучшей звеньевой и праздником урожая. И при таком богатом выборе красок, который в нашем распоряжении, уж совсем никакой необходимости нет пользоваться теми художественными материалами, что продаются в железо-скобяном магазине, — лаком и дегтем.

На крайне важные темы освоения целинных и залежных земель у нас за последнее время появилось немало очерков. Здесь очерки Ивана Шухова, Ильи Сельвинского, казахского писателя Сабита Муканова, И. Коссаковского, Н. Четуновой, Вл. Солоухина, белорусов Богатенко и Приходько и других. Это полезная, нужная литература, при терпеливом чтении много узнаешь из нее о том, что делается у нас сейчас на востоке в новых совхозах, осваивающих целину. Я говорю — при терпеливом чтении, потому что некоторые очерки нужно действительно заставлять себя читать. Общий художественный уровень очерков, к сожалению, не соответствует важности темы. Эти очерки о новоселах и сами с виду выглядят какими-то очень уж неустроенными новоселами в нашей литературе. В самом содержании и художественной ткани очерков всюду зияют пустыри. Но можно ведь и о новоселах писать более капитально; если дома у новоселов еще не оштукатурены, то сам очерк о них должен быть «оштукатурен» как следует. Пустоты в очерках главным образом — за счет человека.

В целинных очерках большое место занимают история и предыстория края, куда едут новоселы, и так называемая дорожная часть, где описывается путешествие самого автора к месту действия. А вот самого-то действия маловато. Очень хочется знать больше о людях, заселивших целину, — ведь это интереснейшие люди, «искатели счастья» среди них в меньшинстве, главным образом — это передовые, наиболее отзывчивые на призывы партии, крепкого характера и горячего сердца люди. Там золотые россыпи для писателя, ищущего революционную романтику. Но люди показаны бегло и поверхностно. У авторов очерков пока что «шапочное знакомство» с этими людьми.

И. Шухов в своих очерках пишет: «Люди с аналитическим складом ума — плановики и экономисты — утверждают, что цифры сильнее слов». Так то плановики и экономисты утверждают, а мы все-таки писатели, и мы считаем, что самое главное в художественном произведении — это слово. И нельзя так перегружать некоторые очерки цифрами, как это делает Шухов. Чтобы по-настоящему увлечь, заинтересовать читателя — а очерки о целине предназначены ведь для широких кругов читателей, — надо думать о художественной форме, не прятаться за экономистов.

У Сабита Муканова цифр значительно меньше и история края дана, пожалуй, наиболее интересно, ибо написана человеком, родившимся и выросшим в этих местах, хорошо их знающим, тут не одни лишь книжные источники, тут живая история. И в смысле проблемности и показа масштаба и дальнейших перспектив освоения целинных земель очерки его представляют серьезную, большую работу. Но люди и у него описаны недостаточно ярко.

А пора бы нам уже иметь высокохудожественные книги о целине. Люди, работающие на целине, в обиде на нас, писателей, осваивающих эту тему в литературе значительно медленнее и хуже, чем осваивается сама целина в жизни. Если вспомнить первую пятилетку, в те годы писатели более оперативно поспевали за нашими великими новостройками. С заводских корпусов не были еще убраны леса, а о людях, строивших эти заводы, уже выходили романы. Причем романы хорошие, о которых отнюдь не скажешь, что они выглядели сами еще не достроенными и не обжитыми.

Надо полагать, что большой разговор вызовут интересные, содержательные очерки С. Залыгина о людях МТС, колхозные очерки Михаила Жестева и украинского писателя Семена Жураховича. Обращает еще на себя внимание хороший очерк Петра Воронина «Трудное хозяйство», напечатанный в номере 1 журнала «Сибирские огни» за 1955 год, и очерк Александра Исетского «Своим умом» в альманахе «Год 38-й», в 21-й книжке.

Я много места отвел в своих, так сказать, авторских отступлениях и рассуждениях очерку на обобщенном материале, очерку, которому мы еще и названия точного не придумали, назвали его условно «проблемным». Хочу сказать еще несколько слов о своем отношении к документальному очерку.

Очень важен этот жанр. Очень нужны нам сейчас хорошие очерки на фактическом материале о лучших колхозах страны, лучших МТС, совхозах, замечательных мастерах земледелия, животноводства, лучших организаторах хозяйства. Полезное дело делает, например, Александр Михалевич, автор сборника «Творцы изобилия» (Украина). Пропагандистское значение такой литературы очень велико (при условии, конечно, если очерк написан художественно, с большой убедительностью, без патоки, без сентиментальных восторгов и сюсюкания). О хорошем можно писать так же страстно и гневно, как о плохом. Я не оговариваюсь — именно гневно по отношению ко всему тому, что мешает широкому распространению хорошего. И художественный показ живых, фактических образцов хорошего, передового и не с неба свалившегося, а завоеванного людьми в труде и борьбе, способствует движению жизни вперед не в меньшей мере, как и бичевание недостатков.

Обращаюсь к гражданской совести писателей. Давайте, товарищи, не избегать этого очень государственно полезного дела. Пропаганда художественным словом — самая сильная пропаганда. Нам нужны десятки, сотни книг на фактическом материале о лучших колхозах, совхозах и МТС страны, и нужно так поставить работу вокруг этих книг, чтобы они были в каждой библиотеке и читались колхозниками. Пусть кто угодно считает эти очерки «низшим сортом» литературы, но нам такой снобизм не к лицу, для нас все «сорта» литературы важны и высоки, поскольку они служат делу нашей партии.

Научно-популярный очерк на сельскохозяйственные темы, в области которого у нас работают единицы писателей, тоже следовало бы всячески развивать и делать доходчивее до читательских масс. И думается, что научно-популярный очерк тоже мог быть бы активнее, действеннее в смысле вмешательства в жизнь, если бы чисто научную сторону дела больше, крепче сталкивать с практической стороной, с жизнью.

Очень хороший, обстоятельный, с большим знанием дела написанный очерк Геннадия Фиша «Открытие Терентия Мальцева», напечатанный в № 5 «Октября», кончается несколько «не в стиле» жизни и творчества самого Мальцева. Уж Геннадию-то Фишу, знающему Мальцева почти двадцать лет, хорошо известно, что в жизни этого крупного ученого не было такого периода, чтобы как будто что-то завершилось, остановилось, и он успокоился, и все страсти вокруг него успокоились, утихли. У него каждый год — новые открытия, новые дерзания, новая борьба и новые неприятности. А в очерке Г. Фиша как бы все завершается полной победой принципов Т. Мальцева 7 августа 1954 года — Всесоюзным совещанием в колхозе «Заветы Ленина». Так кончить очерк можно было бы, если бы он писался год назад, сразу под радостными впечатлениями совещания. Но прошло уже некоторое время. Сейчас очеркист, пишущий о Мальцеве, обязан проследить, что же делается на местах во исполнение решений и рекомендаций, принятых на этом совещании. Закладываются ли опыты по его системе и как закладываются, — может быть, так, что от его идей остаются рожки да ножки и получается дискредитация системы Мальцева; как «планируют» земельные органы и другие директивные организации опыты по Мальцеву в колхозах, — может быть, борьба его со старыми шаблонами превращается в новые шаблоны (по дурно понятой русской пословице: клин клином вышибают); может быть, где нет подходящей земли, чтобы сеять но непаханому, туда дают план «посева по Мальцеву», а где есть такая земля — туда плана не дают… Я, например, не далее как два месяца тому назад в одном колхозе Курской области был на участке прекрасной яровой пшеницы, которая давала тридцать центнеров, и председатель колхоза, сам агроном, долго крутил-вертел, пока не признался, что эта пшеница посеяна по непаханому свекловищу. «Я вашу фамилию не расслышал. Знаете, приходится с оглядкой, кому скажешь, кому нет…» Оказывается, даже и сегодня, даже при готовом урожае в тридцать центнеров, он боится признаться, что земля здесь не пахалась, потому что сеял по непаханому свекловищу «контрабандой», плана на такой посев ему из МТС и района не было «спущено». А я, грешным делом, когда писал в прошлом году статьи о Мальцеве, радовался: «Вот наконец полный простор для творчества инициативного и умного агронома!..»

За полную победу и торжество основных принципов мальцевской системы — а заключаются они, если брать не только научную, но и организационно-деловую сторону, в искоренении всяческих канцелярских шаблонов в агротехнике и унтер-пришибеевщины в методах руководства работой агрономов на местах — за это надо еще драться и драться!

Вот если бы Геннадий Фиш дополнил свой очерк о Терентии Мальцеве таким жизненным материалом, собранным за последнее время, фактами из разных мест, что же делают сегодня в своих районах, областях, колхозах, МТС хотя бы те товарищи, что были на Всесоюзном совещании в селе Мальцева, аплодировали Мальцеву, щупали своими руками колосья на его полях, — вот тогда получилась бы настоящая научная пропаганда. Пропаганда достижений передовой науки нуждается иногда и не в очень научных, а просто крепких русских словах, в стиле публицистики протопопа Аввакума.

А впрочем, может быть, очерк Геннадия Фиша очень долго пролежал в редакции, пока увидел свет? В таком случае автор, конечно, не виноват.

Есть еще один вид литературы, к которому требования жизни обязывают нас прибегать почаще и смелее, не боясь, что написанное нами в этом жанре будет скучно и неинтересно для читателя, — это обыкновенная публицистическая статья. Если хорошо, крепко написать, тому читателю, которому это адресовано, скучно не будет.

Я уже говорил, разбирая рассказы одного автора, что не всякая тема лезет в беллетристические ворота. Иногда мы бережем какой-то острый, злободневный вопрос для того, чтобы «вставить» его где-то в какую-то большую вещь, которая будет написана, может быть, через пять лет, в то время когда нужно бы именно сегодня написать об этом, выступить специально по одному этому вопросу с деловой статьей. В романе или повести можно иной раз забеллетризировать острые мысли так, что они потеряют если не всю, то половину остроты, будут восприниматься как интересное чтение, а не как постановочные вопросы для практических решений. Это, мол, все писателю понадобилось лишь для сюжета.

Помню, Виталий Закруткин рассказывал мне о страшных вещах, которые волновали его, когда он вынашивал свой роман «Плавучая станица», — об истощении рыбных богатств Азовского моря, о хищническом опустошении этого моря. Много тому причин: здесь и «бурмистровщина» в руководстве рыбацкими колхозами, и два хозяина над морем — один разводит рыбу, а другой дает планы вылова рыбы, «не увязанные» с наличием рыбы в воде, живет сегодняшним днем, разрешает даже применять незаконные снасти, чтобы хоть мелочью пополнить улов. Здесь и браконьерство, и слабая постановка научной работы по воспроизводству рыбы. Горько и больно было слушать, когда он рассказывал все это. Да и сам я родом с Азовского моря, из Таганрога, помню рыбные базары раньше, а пришлось мне после войны побывать в Таганроге — кучи, горы мелочи, так называемой тюльки. Никогда такую мелочь не вылавливали. К чему это приведет? Превратим Азовское море в Мертвое море? Но вот написал Закруткин роман об этом — не так уж страшно получилось. Следишь больше за развитием отношений Василия Зубова и Груни, нежели за убылью рыбы в Азовском море. Словно автор сам не поверил, что народнохозяйственный вопрос тоже вызовет большой интерес у читателя.

Можно перечислить много вопросов деревенской жизни и сельского хозяйства, которые бы нам следовало поднять в публицистически-деловых статьях. Например, о работе МТС. Можно ли считать, что мы уже нашли такие формы организации и оплаты труда работников МТС, которые бы очень заинтересовали их в колхозном урожае? Нет, по-моему, не нашли еще таких форм. И поныне трактористу выгоднее убирать средний хлеб, нежели очень хороший: на среднем он больше заработает трудодней. И сейчас происходит такое: один директор МТС обеспечил урожай по своей зоне 25 центнеров, у другого урожай 10 центнеров, но разница у них в зарплате небольшая. Есть некоторые надбавки, премии, но это не то. Резче бы надо дифференцировать. Если при урожае в 10 центнеров директор получает, скажем, полторы тысячи рублей в месяц, то за 25 центнеров, право же, не жалко и три и три с половиной тысячи заплатить. И такую резкую дифференциацию бы для всех — и для старшего агронома, и для главного инженера, и для заведующего ремонтными мастерскими, и для участковых механиков, вплоть до горючевозов.

А можно ли считать, что уже найдена у нас наилучшая система госпоставок хлеба, полностью гарантирующая колхозы от тяжелых последствий некоторых случайностей и произвола на местах, где еще задержались в руководстве районами Бурмистровы? Система, создающая у колхозников прочную уверенность в завтрашнем дне и не подрывающая нигде материальной заинтересованности? Наблюдения над жизнью убеждают, что и здесь у нас еще не все ладно. И думается, что писателю-публицисту не возбраняется вести и углублять свои наблюдения, высказывать их в печати, помогать поискам лучших решений вопроса.

Проблемы, задачи механизации сельского хозяйства приобретают все бόльшую и бόльшую остроту. Много людей из деревни ушло в города, в ином колхозе при той же земельной площади рабочих рук втрое, вчетверо меньше, чем было до войны. Но и в городах ведь люди не болтаются без дела, и промышленность у нас бурно растет, и там требуются люди. Как бы ни улучшились дела в деревне, далеко не все ушедшие в города вернутся домой. Значит, мы все время будем иметь дело с нехваткой рабочих рук в сельском хозяйстве, и единственный выход из положения — большая механизация всех производственных процессов в сельском хозяйстве. Очень крепко, горячо, с большим желанием помочь делу нужно писать об этом. Один вопрос о новой технике в сельском хозяйстве разве не заслуживает внимания литераторов?

Я не знаю, кто у нас планирует работу конструкторов, и планируют ли, или, может быть, они, как писатели, работают по вдохновению: на одну тему, вроде строительства каналов, навалится сразу человек сто, а на другую тему — ни одного. Но иногда обнаруживаешь такие зияющие пустоты в механизации сельского хозяйства из-за отсутствия нужной машины — а и машина-то требуется пустяковая, — что просто у самого чешутся руки взять и сделать ее.

А положение агронома в сельскохозяйственном производстве — это разве не тема для хорошей публицистики?

В промышленности невозможно представить себе инженера в роли безрукого советчика. Он может предложить, приказать делать так, как он находит нужным, как подсказывают ему его знания и опыт. А агроном в колхозе зачастую находится именно в такой тихой, бесправной роли консультанта. Пережиток старого земства, тех времен, когда агрономы ходили, как апостолы, по деревням и могли лишь советовать крестьянину, единоличному хозяину своих полей и скота, не делать того-то, а делать то-то. И сейчас у нас в колхозах распоряжение агронома далеко не закон для тракториста, бригадира, посевщика. Агроном распорядился делать так-то, а налетел уполномоченный — и пошло все кувырком.

Один мой читатель, колхозный агроном, пишет мне:

«Агроном отвечает за все действия председателей колхозов и бригадиров, а сам может действовать только языком. В такой же мере можно было бы возложить ответственность за дурные поступки людей на писателей. Кому, как не писателям, отвечать за то, что они не сумели внушить всем людям сознательность?»

Резонно сказано, ничего не возразишь.

А назревающая необходимость пересмотра некоторых положений старого Устава сельскохозяйственной артели? Давно был принят Устав, в 1935 году, много с тех пор воды утекло, много нового в жизни появилось. Кому, как не литераторам, пишущим на колхозные темы, подсмотреть в жизни это новое, достаточно уже себя оправдавшее, чтобы быть узаконенным и внесенным в Устав сельхозартели!

Кому, как не нам, следует быстро подхватывать все новое и хорошее, что открывают практики колхозного строительства, скажем, в области организации труда и его оплаты!

И много, много у нас есть еще вопросов из деревенской жизни и хозяйственно-организационного и идеологического порядка, которые, с одной стороны, не лезут в тесные одежки беллетристических сюжетов, а с другой стороны, не терпят отлагательства — надо выступать с ними в печати. Значит, ничего не остается нам, как, оторвавшись на день-два от тех наших «больших полотен», что мы пишем «на века», взять да и написать иной раз обыкновенную статью. Кто очень беспокоится, чтобы ни единой строчки из написанного не пропало для потомства, может впоследствии и эти статьи, при издании полного собрания сочинений, включить в особый том.

О чем следовало бы нам еще поговорить?

Я умышленно мало задевал пресловутую «теорию бесконфликтности», ее вредное влияние на некоторых авторов и последствия этого влияния. Бог ее знает, откуда она взялась, эта «теория». То ли авторы бесконфликтных, лакировочных произведений сами же ее и породили, а потом стали валить на нее вину, как на нечто возникшее без их участия, то ли действительно какие-то литературоведы тут чего-то напутали и сбили с толку хороших писателей — трудно разобраться. Да и не стоит, пожалуй, разбираться. Не к чему нам сейчас здесь поднимать все эти архивы. Много уже было об этом говорено и писано. Нам надо лишь внимательно присмотреться — не грешим ли мы иногда и сегодня в наших произведениях, в той или иной степени, против правды жизни, и если есть такой грех, то откуда он идет?

Пусть не обижается на меня Галина Николаева, что я именно в этой связи хочу поговорить о ее повести. Это не значит, что я считаю «Повесть о директоре МТС и главном агрономе» произведением бесконфликтным. Вероятно, повесть и привлекла внимание читателей и критиков именно острым, интересным столкновением характеров, не говоря уже о прочих ее достоинствах, так отмеченных К. Симоновым в его докладе на Втором съезде писателей: «Как пример, на мой взгляд, художнически очень точного подхода к изображению человека труда, — говорил К. Симонов, — можно привести последнюю вещь Г. Николаевой «Повесть о директоре МТС и главном агрономе». Быть может, находясь под обаянием этой повести, я преувеличиваю сейчас ее силу и значение, но думаю, что не ошибусь, отметив, как глубоко и верно в самом принципе раскрыла Г. Николаева все богатство души всецело увлеченного своим творческим трудом человека, показав, как в этой душе, где такое огромное место отдано труду, вместе с тем бесконечно много места для многих других чувств: для любви, для дружбы, для товарищества, для человеческого счастья и человеческого горя».

Сюжетно повесть Г. Николаевой построена на большом, очень остром конфликте. Героиня повести Настя Ковшова конфликтует с директором МТС, главным инженером, секретарем парторганизации МТС, секретарем райкома, секретарем обкома — куда еще острее! Девушку чуть со свету не сживают, собираются с позором гнать с работы. Повесть читается с большим волнением за судьбу Насти Ковшовой. Вообще повесть написана уверенной, опытной рукой. Характеры даны ярко, сочно. Очень хорош Аркадий Фарзанов — как литературный тип, конечно, — в жизни-то он мерзавец; великолепно выписана сама Настя с ее бантиками, косичками, детски диковатым взглядом исподлобья и кристально чистой комсомольской душой. Тонко показано зарождение большого чувства.

Но вот в чем беда. При всей остроте в конфликтах, если внимательно присмотреться к повести, сопоставляя ее с жизнью, есть что-то надуманное, от сочинительства, от литературной фантазии автора, а не от подлинной правды жизни. Есть нечто неправдоподобное и в самом, как бы сказать, размещении конфликтов по повести. Местами слишком густо, местами пусто. Где такая Настя Ковшова в жизни неминуемо столкнулась бы с большими трудностями, там перед нею двери распахиваются настежь.

Все мы много и упорно размышляли о причинах отставания части наших колхозов и путях преодоления этого отставания. Центральный Комитет партии и правительство приняли ряд больших мер, направленных к подъему таких колхозов. Здесь и посылка кадров в деревню, и упорядочение системы заготовок, и повышение ответственности МТС за урожай. Огромная, в общем, и трудная работа, и не на один день. А как Настя вытягивает «свои» отстающие колхозы, те, что «за солончаками»? Те колхозы, о которых она не раз говорит: «Мои колхозы», «Ну, если не во всех, то хоть в моих, отстающих…», «Хотя бы для моих, отстающих…»? По повести получается, что она вытягивает три самых отстающих колхоза одна, без всякой помощи от райкома и руководства МТС, даже с противодействием с их стороны. И вытягивает, в общем, легко и просто — путем лишь правильных агротехнических советов.

Но здесь же полностью отсутствует логика жизни! Почему эти колхозы самые отстающие? Очевидно, потому, что там председатели невежественные бездельники, пьяницы и жулики бригадиры, в партийных организациях непорядки. Агроном именно в таких колхозах столкнется с самым упорным сопротивлением всяким новшествам. Без серьезных организационных, а иногда и прокурорских мер, без решительной перетряски руководящих кадров такие колхозы не поднимешь. Лишь когда станут хорошие люди в руководстве, тогда будет там кому слушать и советы агронома.

Таким образом, Г. Николаева явно облегчает, вопреки жизненной правде, трудности, стоящие перед Настей Ковшовой, в той части повести, где деятельность ее героини простирается на колхозы.

В чем причина такого «облегчительства» конфликтов? Г. Николаеву невозможно заподозрить в умышленной лакировке, в нарочитом сглаживании острых углов. Мы видим в той же повести, как она смело ставит свою героиню в наитруднейшие положения. Вероятно, причина все же в недостаточном знании колхозной жизни. МТС — огромный, сложный организм, и изучать его надо в плотной взаимосвязи с колхозами зоны МТС. А Г. Николаева, видимо, собирая материал для этой повести, больше времени провела на самой усадьбе МТС, нежели в колхозах. Если бы она хорошо знала нынешние колхозы, то не допускала бы в повести таких нелепостей. В отстающем колхозе «Октябрь» неплохой председатель, хорошие бригады, хороший бригадир тракторной бригады обслуживает этот колхоз, — и все же колхоз самый отстающий. А отстающий он лишь потому, что в одной полеводческой бригаде там есть три Олюшки, заядлые лентяйки. Но через два месяца по приезде Насти Ковшовой в МТС, благодаря, главным образом, ее личному обаянию, этот колхоз уже работает лучше всех, все колхозники поголовно вышли чистить семена, и даже этих трех Олюшек полушутя-полувсерьез называют уже лучшими ударницами. Чудеса в решете!..

К. Симонов в докладе на съезде писателей справедливо упрекал С. Бабаевского и Ф. Панферова в том, что они своим героям — Сергею Тутаринову, Кириллу Ждаркину, Николаю Кораблеву — придали некоторые черты сказочных «чудо-богатырей», слишком возвеличили их над «толпой» остальных персонажей. Но ведь и в очаровавшем его образе Насти Ковшовой мы тоже имеем дело с признаками «сверхчеловека».

Повесть Г. Николаевой вышла в свет в 1954 году, но действие повести начинается зимою 1952–1953 года, месяцев за восемь-девять до сентябрьского Пленума ЦК. Настя Ковшова приезжает в МТС сразу после окончания института, агроном она еще совершенно «зеленый». Она еще в жизни своей ни одного весеннего сева не провела, ни одного самостоятельного шага не сделала. Правда, автор пишет, что Настя проходила практику в хорошем колхозе, но этого же очень мало, институтской практики. Откуда у нее такая железная, непоколебимая уверенность в своей правоте в спорах с секретарем райкома, секретарем обкома? Что придает ей силу и убежденность, когда она настаивает на ломке севооборотов, новых способах сева, новых культурах? Ее собственный опыт? Нет у нее еще опыта ни на грош. Советы институтских преподавателей? Ничего мы не знаем об этих советах. Партийные решения? Не было в то время еще решений Пленумов ЦК. Если б были — многое тогда бы объяснилось. (Хотя осталось бы непонятным, почему все другие люди вокруг нее такие тупицы и одной лишь ей открылся смысл решений!) Но дело происходит в конце зимы и весною 1953 года, а первый Пленум ЦК по вопросам сельского хозяйства состоялся лишь в сентябре. Каким-то ясновидением, по наитию свыше, Настя Ковшова предугадала решения четырех Пленумов ЦК. И только она одна.

Мы знаем, что партия принимает свои решения на основе глубокого изучения жизни, ее запросов и требований. Многие агрономы и умные председатели колхозов на местах, возможно, еще раньше сами начинали уже делать то, что потом вошло в решения Пленумов ЦК: сеять пропашные культуры квадратным и квадратно-гнездовым способом, распахивать в неподходящих для травопольных севооборотов местах малоурожайные клевера и заменять их другими культурами и т. п. Сама жизнь этого требовала. Вот такие выплывающие из гущи вопросы всегда внимательно изучаются и обобщаются в Центральном Комитете перед принятием какого-то нового большого решения.

Но вряд ли можно считать правдоподобным, чтобы вот такая, совершенно не умудренная жизнью девочка, не имея ни личного опыта работы на земле, в колхозах, не успев еще ничего как следует увидеть и понять, «просто так», в силу сверхъестественной своей прозорливости, что ли, предугадала все, что будет в дальнейшем сказано в решениях четырех Пленумов ЦК о прогрессивных приемах земледелия. Тут мало сказать, что это не похоже на реализм. Тут задумываешься насчет и самого материализма. Не ударился ли автор в мистику? Но мистики здесь, конечно, нет никакой, так как сама-то повесть написана позже.

Совершенно ясно, что Г. Николаева при литературном построении образа Насти Ковшовой переборщила насчет ее гениальности. Косички и бантики девочки, а ум, агрономическая мудрость, по крайней мере, такого «взрослого» уже человека, как Терентий Семенович Мальцев. Но если в поэзии случается, что восемнадцати-двадцатилетний юноша пишет уже гениальные стихи, то в агрономии этого не бывает. Здесь совершенно необходим жизненный опыт. И опыт в земледелии накапливается медленно, годами. Урожай созревает один раз в году. Если в этом году ошибся, лишь на будущий год сможешь поправить свою ошибку и научиться новому.

Придав Насте Ковшовой черты вот такой ничем логически не объяснимой мудрости прямо, так сказать, с колыбели, сделав ее пророчески правой и непогрешимой во всех ее действиях, Г. Николаева тем самым слишком возвысила ее над толпой окружающих ее «простых смертных». Да на нее в колхозах, собственно, и смотрят как на святую, готовы на руках ее носить. Колхозная Жанна д’Арк!

На книге Г. Николаевой есть надпись: «Посвящается комсомольцам Алтая и Казахстана». Это означает, что повесть написана для молодежи, уже работающей в деревне и едущей туда на работу. Но вот приходится предостеречь молодых читателей, что в жизни они могут столкнуться с более сложными конфликтами, чем даны в этой повести, не всюду в колхозах молодых агрономов будут носить на руках, не так легко поднять отстающий колхоз, как об этом пишет Г. Николаева, прогрессивные агротехнические приемы сами собой не внедряются, не только в МТС, и в колхозах это дело связано с человеческой борьбой. И пусть молодые читатели не придают слишком много веры словам директора МТС Алексея Чаликова из повести Г. Николаевой о том, что после решений Пленумов ЦК все как бы с кеба валится в машинно-тракторные станции: «Раньше, бывало, какого-нибудь строительного материала не допросишься, теперь сами присылают… Раньше, бывало, с кадрами мученье — зовешь не дозовешься, — теперь сами пошли!» Хватает трудностей и сейчас, после решений Пленумов, и нет никакой необходимости нам закрывать глаза на эти трудности.

Печать наша чрезмерно, совершенно без всякой оглядки на имеющиеся изъяны, хвалила «Повесть о директоре МТС и главном агрономе». Так что если я сейчас в чем-либо перегибаю в смысле критики недостатков повести, то это можно считать как бы компенсацией прошлых перегибов апологетической критики.

Мне кажется, например, что повесть не лишена существенных недостатков и в художественном решении поднятой темы. Думается, что для горячо влюбленного человека директор МТС Алексей Чаликов слишком большой аналитик. Не зря ведь сказано: «Любовь слепа»! Трудно порою разобраться, почему, за что, когда и как кто-то полюбил кого-то. Со стороны трудно разобраться. А самому в своих собственных чувствах разбираться бывает иногда еще труднее. Во всяком случае, легче разбираться уже тогда, когда первый жар схлынул, наступило некоторое успокоение и можно оглядываться назад незатуманенными глазами. Так, как рассказывает историю своей любви, женитьбы и всего дальнейшего Позднышев в «Крейцеровой сонате».

Но Алексей Чаликов находится как раз в кульминационном периоде своих чувств. И странно, что он так подробно и связно ведет рассказ. Как будто с хронометром в руках проследил и отметил все этапы рождения и развития своей любви к Насте Ковшовой. Это и психологически не совсем верно и накладывает местами на рассказ Алексея налет литературщины.

Вот мои главные замечания к повести Г. Николаевой.

Все мы уважаем эту хорошую, талантливую писательницу и ждем от нее новых книг. Видимо, как и многим другим авторам, Г. Николаевой при сборе материала для новых ее произведений небесполезно будет поглубже вникать в колхозную жизнь, изучать ее более усидчиво, ближе знакомиться с людьми, из характера и деятельности которых она берет кое-что для своих персонажей. Это поможет ей находить самые достоверные, самые жизненные конфликты для своих повестей, делать их еще интереснее, еще полезнее для наших читателей.

При всем том, что говорил я сейчас здесь о последней повести Г. Николаевой и что было сказано о ней раньше другими критиками, вещь эта показывает нам большие пути, большие возможности для красочного разнообразия нашей деревенской литературы — и по форме и по выбору тематики.

И вот тут, в этой связи, мне хочется перейти к недавно опубликованной в журнале «Нева» повести ленинградского писателя Сергея Воронина «Ненужная слава».

Повесть эта должна была обратить на себя внимание своей большой художественностью, и я думаю, что многие ее читали уже. Это повесть из колхозной жизни, написанная без всяких шаблонов, очень по-своему, в строгой в смысле точности и простоты языка и предельной лаконичности манере. В повести всего листа два, но, когда перевернешь последнюю страницу, чувство такое, будто прочитал роман страниц на шестьсот. Это — от большой, раздумчивой темы, от богатства мыслей и чувств, от широты ассоциаций, от подтекста. Повесть о любви двух хороших людей, колхозницы Катюши Лукониной и демобилизовавшегося офицера Василия Малахова, тоже остающегося жить в колхозе. Но любовь описана прямо по толстовскому завету. Л. Н. Толстой говорил: вот у нас пишут романы о любви и кончают их свадьбой, а надо бы начинать свадьбой: поженились двое, стали жить вместе и что из этого получается. Вот и у Сергея Воронина как раз об этом написано: стали жить вместе Василий Малахов и Катюша Луконина и что из этого получилось. Повесть выгодно отличается от многих других тем, что до самой последней страницы не можешь предугадать, куда же повернет автор, чем все это кончится. Это — и от большого мастерства автора, и от очень правдивого жизненного течения действия. Жизнь ведь никогда не строится у разных людей по одному шаблону.

Доярку Екатерину Луконину наградили Звездой Героя, и с тех пор началось неладное. Ей бы дояркой и быть, не у всякой хорошей доярки ведь есть большие организаторские таланты, но ее уже заметили в районе и области, стали выдвигать. Екатерина Луконина заменила старого, не справлявшегося с работой председателя колхоза. Спустя некоторое время она уже депутат Верховного Совета, почетный гость на всяких слетах, совещаниях. И пошло, и пошло…

А колхоз не очень хороший. И председатель она бесталанный. Усвоила лишь кое-что по верхам: как по телефону на какого-нибудь снабженца накричать, чтоб немедленно были в колхозе концентраты, как выгоднее картошку продать на Кольском полуострове.

Большой благородной души человек Василий Малахов, сам оставаясь в тени, старается помогать жене, осторожно поправляет ее ошибки, пытается предостеречь ее от тяжелых последствий ошибок. Но она сама уже уверовала в то, что слава пришла к ней вполне заслуженно, учиться ей не у кого и нечему, и начинает подозревать Василия в том, что он ей просто завидует.

Когда Василию совсем уже невмоготу, когда он видит, что колхоз валится и его Катюша погибает, он едет к секретарю обкома (главному виновнику «выдвижения» Лукониной), разговаривает с ним, пытается убедить его в том, что Катюшу надо вернуть на ферму. Но и секретарь обкома его не понимает, и он тоже подозревает Василия в низком чувстве зависти к жене.

Когда Катерина узнает о поездке мужа в обком (от самого секретаря обкома), дело доходит до полного разрыва. Некоторое время они живут как совершенно чужие друг другу. Потом Василий не выдерживает, собирает свои небогатые офицерские пожитки и, оставив записку, уходит на пристань и уезжает. Вот как кончилась повесть:

«В открытое окно донесся с Волги протяжный гудок парохода. Екатерина Романовна кинулась к окну.

В синем сумраке величественно и строго плыл белый пароход. Вот он зашел за церковь, скрылся. Потом медленно начал выходить с освещенными иллюминаторами. Становился все больше, больше, оторвался от церкви и, быстро удаляясь, скрылся за маслозаводом. Потом еще раз показался. И долго Екатерина Романовна смотрела ему вслед, пока он не стал еле различим. Но даже и тогда, когда его уже совершенно не было видно, она все еще смотрела ищущим взглядом. Может, на этом пароходе уезжал Василий. И впервые за последнее время она вдруг подумала о муже беззлобно и тут со всей ужасающей ясностью поняла, что он от нее ушел. И что она никогда его больше не увидит. Где он? Куда ушел? Велика страна…»

В повести С. Воронина тяжелая драма двух людей. И, однако, после прочтения ее остается светлое чувство. Это — от присутствия в повести хороших людей, от хорошего авторского к ним отношения, от Василия Малахова, его большой души, наконец, от самого искусства, с которым написана повесть. Я ведь пересказал ее сжато и грубо, этот конспект в самой повести наполнен богатым художественным содержанием, большой человеческой жизнью. Очень тонко нарисованы характеры Василия и Катюши. Дело не только в том, что у нее не хватило таланта руководить колхозом. Со всей ее славой, со всеми внешними знаками заслуг, она не по плечу Василию, умному, сердечному человеку, большому человеку, и не хочет подняться, чтобы стать с ним вровень, наоборот, думает, что ему надо «подтянуться» к ней. Мелка она душою рядом с Василием. Испортили ее, да и у нее самой были задатки этакого «мужицкого карьеризма».

Повесть «Ненужная слава» — драма, и с тяжелым окончанием, но она многому учит, о многом заставляет подумать.

Видимо, в редакциях стали понуждать Сергея Воронина еще что-то договорить, как-то «завершить» судьбы героев, дать нужную мораль в конце, и он дописал еще полстранички. И вот этот довесок к повести кажется мне, пожалуй, уж лишним. Больше можно доверять нашим читателям. И сами они сумеют сделать правильные выводы из прочитанного. Всем понятно, что без Василия Малахова Катюше будет очень плохо, что ее рано или поздно ждет провал, колхозники изберут другого председателя. Не сомневаются читатели и в том, что и для секретаря обкома Шершнева вся эта история послужит серьезным уроком, если он способен критически оглядываться на свои поступки. А не способен — что ж, к сожалению, и такие секретари бывают, знаем. Не нужно тут ничего разжевывать и закруглять. В повести взят кусок из жизни людей. Не обязательно у этого куска все завязанные вначале узлы должны быть развязаны под конец. Если вырвать из жизни человека два-три года и показать их — что ж, так-таки за этот период все в жизни человека развязывается и закругляется?

На примере повести Сергея Воронина можно поставить ряд принципиальных для нашей литературы вопросов, в том числе вопрос о праве на существование вот таких драматических произведений с «тяжелыми» драматическими финалами. Учить хорошему помогут рассказы не только с хорошим окончанием, но и с «плохим» окончанием.

Кстати, вот еще по поводу финалов наших произведений. Один читатель пишет мне:

«Не надо все стараться завершать благополучно, товарищи писатели! Когда мы в театре смотрим «Крылья», то знаем: недостатки будут автоматически преодолены и за пределы сцены не пойдут. А надо разозлить зрителя, заставить его сжимать кулаки, уйти из театра расстроенным и чтобы он на работе дрался с Дремлюгами, а не успокаивался тем, что на каждого такого Дремлюгу обязательно найдется Ромодан».

Дельный читательский совет, над которым, безусловно, стоит подумать. И привожу я его здесь потому, что применить его можно ко всем видам литературы. Действительно, слишком много вещей у нас заканчивается семейными банкетами, тостами, свадьбами, премиями и всякого рода прочими ликованиями. От этого потока радости становится иной раз очень грустно.

Вокруг повести С. Воронина следовало бы нам побольше поговорить. Рассмотреть ее со всех сторон придирчивым профессионально-литераторским взглядом: как это все сделано? А сделано здорово. Побольше бы таких хороших повестей и рассказов в нашей литературе. Хороших и разных — можно добавить словами Маяковского. Но вот об этом-то как раз повесть С. Воронина и свидетельствует в ряду других вещей, о которых здесь уже упоминалось, — какой разной может быть наша хорошая деревенская литература.

В заключение хочется сказать еще вот что.

У каждого литератора существует особая творческая манера, особый подход к явлениям жизни, особые методы их изучения. Можно спорить о том, как лучше изучать жизнь: приезжать ли в колхоз инкогнито и не показывать колхозникам свой блокнот или сразу признаться, что ты писатель; ездить ли с секретарем райкома или одному; жить ли месяц в одном колхозе или почаще менять объекты наблюдений. Можно спорить о частностях, но все мы сходимся на одном — на признании необходимости глубоко изучать жизнь.

Ни один здравомыслящий писатель не станет в принципе отрицать, что жизнь надо изучать, надо стоять ближе к ней. Для писателя иметь в блокноте побольше записей из жизни, перед тем как засесть за письменный стол, — это все равно как столяру перед работой иметь под рукой доски, фанеру, рубанки, клей и все прочее, из чего он делает стулья, шифоньеры, диваны.

Для писателя жизнь — это материал, из которого он делает книги. Я нарочно огрубляю, для того чтобы здесь же самому себе и возразить.

Да, есть писатели, для которых жизнь — это не больше как доска для деревообделочника. Он наблюдает и изучает жизнь лишь потому, что ему нужно взять из нее несколько конфликтов и сюжетов для своих произведений.

Это — холодно-профессиональное, ремесленническое отношение к жизни. Я только что, правда, сам здесь употребил выражение «профессионально-литераторским взглядом». Но я говорил, что таким взглядом надо рассматривать лучшие произведения в смысле, так сказать, нашей «технической» учебы. Это не по отношению к жизни.

А жизнь надо не только изучать по необходимости, иначе, не имея «материала», книгу не напишешь, — и ней надо участвовать, вмешиваться в нее.

И вот те писатели, для которых жизнь не только литературные сюжеты, а нечто большее, которые и сами в какой-то мере являются участниками этих «сюжетов», — те писатели и в произведениях своих несут дыхание этой подлинной, невыдуманной жизни, большой нашей партийной правды и человеческой борьбы за эту правду.

У такого писателя нет мелочных «Конъюнктурных» соображений, робости и нерешительности, когда он садится за письменный стол: «А попаду ли на сей раз в десятку или хотя бы в девятку? Не пойдут ли мои литературные пули «за молоком»?..» Его уверенность идет от знания жизни и ее запросов. И он не задумывается прежде времени: «Где я это напечатаю?» Он думает, садясь за стол, что это надо написать.

Когда автор глубоко убежден в том, что написал нужное, отвечающее запросам жизни, работающее на коммунизм произведение, когда он стоит на позициях нашей партийной правды — у него огромная сила. Против него могут выступать люди куда ловчее, хитрее и опытнее его в мелких жизненных боях, с более авторитетным положением в обществе и с большими правами, до зубов вооруженные учеными степенями и всяким высоким членством, — и все же они слабее его. Они узнают себя в персонажах этого автора и злятся, теряют хладнокровие. Им в спорах приходится идти в обход правды, юлить, изворачиваться, падать на четвереньки, — а что за драка на четвереньках? А автор стоит в нормальном положении, твердо, на двух ногах, можно хорошо развернуться.

Нет ничего удивительного в том, что острые книги с муками выходят в свет. Если в книге берутся под рентген какие-то язвы в нашем обществе, то вполне вероятно, что она еще до напечатания может натолкнуться на бациллоносителей болезней, подобных описанным в книге. Рукопись проходит много рук, пока попадет в последние руки, в руки наборщика. Вещь написана, скажем, против Молчалиных нынешней формации, против Серебряковых (я имею в виду профессора Серебрякова из «Дяди Вани», всю жизнь писавшего об искусстве, ничего в нем не понимая; очень живучий тип!), против «человеков в футляре», против унтеров Пришибеевых — что же тут противоестественного, если она при прохождении разных инстанций наткнется где-то на такого же нынешнего Беликова или Серебрякова? Автор писал, будучи уверенным, что есть таковые в нашей жизни, — ну вот и получай в жизни. И не волнуйся, это не может быть неожиданностью для тебя, если ты считаешь себя знатоком жизни; продолжай свои наблюдения, это тебе лишний тип для описаний. Все закономерно.

Вот если бы дело пошло гладко с напечатанием книги, сразу, с начала до конца, — тут есть от чего забеспокоиться. Это «нехороший» признак. Автор считает, что написал острую вещь, возомнил себя уже советским Гоголем и Щедриным, а вещь-то, оказывается, никого не задевает.

Только давайте выясним, что мы считаем нашей большой правдой, которая всего дороже нам в наших книгах, — выясним для того, чтобы никто не смог спекулировать этим святым словом.

Если смотреть в квартиру, где живут люди, через замочную скважину, тоже что-то увидишь и узнаешь о жизни этих людей, но много ли увидишь? Есть правда широко распахнутого окна в жизнь, и есть «правдочка» вот таких замочных скважин.

Есть большой, хозяйский гнев на все, что мешает нам лучше жить, на недостатки наши, страстное желание убрать с нашего пути строительства коммунизма все препятствия, чтобы двигаться по этому пути быстрее. И есть обывательское смакование наших промахов и недостатков. Есть критика недостатков с целью устранить их. И есть брюзжание, от которого этим недостаткам, собственно, ни холодно, ни жарко, а слушать это брюзжание противно.

«Ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный», Владимир Маяковский подходил к этому нужному, но не очень приятному делу просто, по-рабочему: вычистил одну яму — и дальше. А есть любители покопаться в ее содержимом, вытащить оттуда что-то палочкой, надев очки, рассмотреть его поближе и даже понюхать.

Все в нашей жизни, когда она переносится в книги, может автором обобщаться и типизироваться. В том числе и плохое в нашей жизни следует типизировать, чтобы легче было распознать то или иное явление, добраться до его корней, причин. Но некоторые авторы типизацию отрицательных явлений подменяют собирательством всякой дряни, которая попадается им на глаза в нашей жизни. И глаза-то у них устроены так, что видят только дрянь. И вот иной раз такие тряпичники содержимое своей сумки вываливают в книги и выдают это все за «правду» нашей жизни.

Но объемное, перспективное и, как бы сказать, широкоэкранное видение, ощущение и понимание жизни, при котором ни плохое не заслоняет хорошего, ни хорошее не мешает трезво оценивать вред от плохого, приходит к писателю опять же в результате большого знания жизни, очень пристального ее изучения, близости писателя к людям, о которых он пишет. Откуда бы мы ни пошли, а придем опять сюда же — к тесной связи писателя с жизнью.

И надо нам, пожалуй, вот что еще уяснить себе.

Если берешься за какую-то острую тему, надо подходить к ней смело, без робости. Если робеешь — лучше не берись. Если заранее опасаешься: «Ох, трудно будет это напечатать!» — не пиши совсем, не мучайся и эту тему не мучай. Робость непременно где-то скажется в твоих писаниях, недвусмысленная и откровенная критика перейдет в нудное брюзжание, и действительно, эту вещь трудно будет потом печатать, а может, и совсем не нужно будет ее печатать. Это во-первых. А во-вторых, если уж поднимаешь острые вопросы, то, предвидя всякие возражения и разнотолки, договаривай все сам до конца. Не оставляй возможностей для разнотолков. Есть у нас одна-единственная правда — правда коммунизма, правда нашей партии, строящей коммунизм, правда нашего огромного, общечеловеческого дела. И вот с позиций интересов партии и всего советского народа, полемизируя в душе с теми, против кого пишешь, договаривай уж в своих писаниях сам все до конца. Пиши так густо в смысле оценки существа явлений и выводов, чтобы, как говорят, пальца не всунуть между строк. Чтоб никакой злопыхатель не мог вложить иное толкование, иной смысл в написанное тобою. Острота темы требует прежде всего ясности ее изложения. И, само собою разумеется, правильного анализа и синтеза.

Партия ведет огромную работу по подъему сельского хозяйства страны на такой уровень, чтобы в ближайшее время нам получить и 10 миллиардов пудов хлеба и изобилие продуктов животноводства, чтобы всех этих продуктов хватало в избытке и для растущих потребностей городского населения, и для сырьевых нужд промышленности, и для широкой внешней торговли, и чтобы сами производители хлеба, наши колхозники, жили всюду в достатке и довольстве.

Нелегкая эта работа. Большое внимание сейчас со всех сторон устремлено к вопросам сельского хозяйства.

В годы наших пятилеток Советская Россия превратилась в могучую индустриальную державу. И все же города у нас по территории лишь острова в огромном море деревень.

Когда летишь в самолете, а еще лучше — передвигаешься всякого рода наземным транспортом, видишь наши безбрежные поля, бесчисленное количество русских, украинских, белорусских, казахских, узбекских, башкирских, татарских сел. Где называют их деревней, где аулом, где кишлаком. Проехать от Москвы до Казани — часа два будешь ехать по городам, остальное время, часов двадцать, — по полям, по деревням.

У нас в стране более восьмидесяти пяти тысяч колхозов, девять тысяч МТС, тысячи совхозов.

Ни с чем не сравнимы масштабы того, что сделано нами в деревне по социалистическому ее переустройству, по коллективизации сельского хозяйства… Коллективизация деревни — труднейшая задача социалистической революции в стране с преимущественно крестьянским населением.

Колхозный строй за время своего существования у нас блестяще оправдал как самую идею коллективизации, так и формы ее претворения в жизнь. Половина победы в Отечественной войне была в прочности нашего тыла. А прочность тыла в деревне заключалась, в свою очередь, в колхозах. И в глубоком тылу война давала себя знать. Сотни мужчин из каждого села ушли на фронт, все было брошено туда, заводы не выпускали тракторов, деревня несколько лет не получала новых машин, часть лошадей была мобилизована в армию, — а в глубинных колхозах посевная площадь не сокращалась ни на гектар. Так ли было в первую мировую войну, когда вдовы и сироты погибших солдат хозяйствовали в одиночку?.. А послевоенное восстановление хозяйства! Все мы знаем, как были разорены фашистскими оккупантами Украина и Белоруссия. Во многих селах ни головы тягла не осталось, и коров не осталось, и сами села были сожжены дотла. Что было бы с жителями этих сел в старое время, без колхозов? Разбрелись бы нищенствовать по всей земле. В батраки бы пошли к тем изворотливым хозяевам, которым как-то удалось уцелеть и, может быть, даже нажиться на войне. Во всяком случае, понадобились бы десятилетия, чтобы в этих местах затянуло хоть немного раны, нанесенные войной.

А в советских условиях, при колхозном строе, большинство колхозов освобожденной Украины и Белоруссии уже на второй-третий год стали засевать довоенную площадь.

Огромные силы и возможности заложены в колхозном строе. Нам есть что критиковать в смысле недостатков нашей работы в деревне, но есть чем и гордиться, есть чем восхищаться, есть что показать и своему народу и всему миру.

Задача наша сейчас — раскрыть до конца все возможности колхозного строя, двинуть в ход все его силы, резервы, добиться того, чтобы все колхозы давали государству столько продукции, сколько дают сейчас лучшие колхозы страны, чтобы люди в них жили всюду так, как живут люди в лучших наших колхозах.

Может помочь в этом деле партии наша литература? Может, и крепко может помочь.

Книги, претворяясь через сознание человека-труженика, воздействуя на его сознание, становятся материальной силой. Книга может войти в наше строительство таким же вещественно ощутимым вкладом, какой вносят своим трудом люди производственных профессий. Но таким вкладом становятся лишь хорошие книги.

Зовут людей вперед, волнуют душу, закаляют человека в борьбе с трудностями, облагораживают его, окрыляют, открывают перед человеком новые манящие горизонты лишь хорошие книги.

Много вбирает в себя это понятие — хорошая книга. Здесь и высокая идейность замысла, и правдивость, и богатство мыслей. Здесь и совершенство формы, чистота языка, художественная отточенность образов и мыслей. Большое мастерство приходит к писателю в результате большой, трудной, упорной работы. Всем нам нужно многому и многому учиться, независимо от возраста и литературной бороды. И учиться нам есть у кого. И в современной и в старой литературе народов Советского Союза есть крупнейшие мастера художественного слова. Мы — дети великих отцов. Наследство нам оставлено богатое. Надо уметь не только сохранить и не растратить, но и приумножить его. Приумножить — хорошими книгами. Лишь в таком случае нас назовут достойными наследниками наших отцов.

1955

Выступление в Министерстве культуры РСФСР (Тезисы)

Основа культурной работы на селе — да и не только на селе — книга. Это она, книга, в первую очередь делает человека грамотным, умственно развитым, культурным.

Если бы мы хотели найти такой измеритель для сравнительного определения культурного лица разных сел, то вот он — сколько в селе книг, что это за книги и как они читаются.

Это основа.

Если люди не читают книг, то в смысле их культурного роста не поможешь одним кино, баяном, самодеятельностью, народным хором и даже народным театром.

Это все — прикладное, а главное — книга.

У человека начитанного вырабатывается хороший вкус к искусству. А человек, ничего не читающий, и в кино не отличит дряни от подлинного искусства. И в театре будет смотреть только то, что доступно его узкому пониманию. А на Чехова, на Горького — не пойдет.

В общем, главное — книга.

Но у вас очень плохо обстоит дело с продажей книги на селе. Я считаю большой ошибкой передачу торговли книгой на селе потребкооперации. Нельзя книгой торговать в той же лавке, где продают водку, селедки, хомуты, керосин, мануфактуру, сапоги.

Во-первых, для книг в таком магазине и места подходящего не находится. Во-вторых, что за люди торгуют книгой в таких магазинах? Совершенно непривычные к этому делу.

Попробуйте спросить в селе вот в таком магазине какую-нибудь книгу, да еще малоизвестную, не «И один в поле воин». Чертом посмотрит. Брал бы то, что на виду. Будет он из-за пяти рублей терять время на поиски какой-то книжонки. А за это время продал бы чего-нибудь другого на сто рублей.

А посмотрите, кого назначают на должность заведующего отделением книжной торговли в рай- и облпотребсоюзы. Тех работников этой системы, которые доказали свою непригодность в другом деле.

Нет, книжную торговлю надо вернуть полностью книготоргу: это — специальная организация, занимающаяся только этим делом. Там и подбор кадров продавцов книг. Всю торговлю книг надо отдать им, не мешая книги с керосином.

И пусть книготорг строит специальные книжные магазины в больших селах и станицах.

И пусть развивает самые разнообразные формы торговли книгой — и книжные базары, и сеть «Книга — почтой», и какие-то уполномоченные по продаже книг в бригадах.

Но заниматься этим должен книготорг, а не потребкооперация.

Вот еще странная вещь. Есть у нас в области тиражно-согласовательные комиссии. Они решают судьбу книги, тиража. Комиссии состоят в большинстве из людей, ответственных за распространение книги, за торговлю книгой. И вот эти люди, не умеющие торговать хорошей книгой, и решают ее судьбу. Они могут зарезать какую-то очень хорошую книгу молодого автора только потому, что она им неизвестна. Подавай им побольше Дольд-Михайлика или Шпанова. Или таких книг, как «Медная пуговица» Овалова.

Вот такие шедевры.

Чисто коммерческий подход к изданию книг. Ставка на так называемый «верняк».

Надо изменить положение с этими комиссиями. Достаточно кому-то из представителей потребкооперации сказать, что, мол, у нас большие остатки такой-то книги, «затоварка», мол, — и ее уже не переиздают. А на поверку выходит — что же это за остатки? Да сваленные в кучу где-то под прилавком в универмаге книги. Которые никто не видит, и сам продавец не знает, что у него там лежит. Вот тебе и «остатки». Это дело надо изменить.

Второй вопрос — о библиотекарях.

Много было у меня встреч с читателями, в разных формах. С разными читателями, и с сельскими, и с городскими, и с партийными, и с военными. И читал новые вещи. И проводил читательские конференции по уже изданным книгам. И на Дальнем Востоке. Я сейчас месяц провел там. И самые неинтересные встречи были, как ни странно, с библиотекарями. Просто удручающе неинтересные встречи. Или из-за низкой зарплаты в библиотекари у нас идут люди, которым больше некуда деваться. Или учат у нас их плохо. Как-то по-казенному.

Или мне просто не повезло. Но в общем я среди библиотекарей мало встречал страстных любителей и пропагандистов книги, с самостоятельным мышлением и взглядом на литературу. То они пропагандируют вовсю Бабаевского, то какой-нибудь модный детектив… Не знаю, что тут делать. Как улучшить специальную подготовку и подбор библиотекарей. Но надо что-то делать.

Грустно, когда между нами, писателями и читателями, стоят библиотекари, равнодушные к литературе. А что мы, писатели, значим без хороших библиотек, без хорошей продажи книг? Мало значим.

Этим я ограничу свое выступление — вопросом о книге, о ее распространении.

Так как это все же главное в культурном воспитании наших советских людей — книга.

1960

Из выступления на XIII Курской областной партийной конференции (Тезисы)

В проекте Программы КПСС, в разделе о литературе и искусстве, есть такие слова: «Партия будет неустанно заботиться о расцвете литературы, искусства, культуры, о создании всех условий для наиболее полного проявления личных способностей каждого человека, об эстетическом воспитании всех трудящихся, формировании в народе высоких художественных вкусов и культурных навыков».

И еще в этом разделе сказано следующее:

«Главная линия в развитии литературы и искусства — укрепление связей с жизнью народа, правдивое и высокохудожественное отображение богатства и многообразия социалистической действительности, вдохновенное и яркое воспроизведение нового, подлинно коммунистического, и обличение всего того, что противодействует движению общества вперед».

Советская литература сделала немало в области воспитания наших людей в духе коммунизма. Но не время хвалиться достижениями. После XXII съезда партии перед советскими писателями встанут еще более серьезные задачи, чем в период подготовки к съезду, — помогать партии в борьбе за осуществление решений съезда.

Писатели, работники искусств и прочие деятели культуры обязаны отдать все силы, весь талант свой на служение делу построения коммунизма. И надо полагать, что они не пощадят сил ради такого дела.

Но не все зависит от самих писателей, художников, артистов. Вот о том, что не зависит от нас, я и хочу сказать здесь.

Наряду с литературой, огромную роль в коммунистическом воспитании трудящихся играют театр, кино.

Вот я об этом и хочу рассказать — о тяжелейших условиях, в которых работают наши областные театры.

В последние годы я связал свою работу с театром и довольно близко изучил обстановку…

Условия, в которых работают столичные театры и театры областные, так называемые провинциальные, — далеко не равны.

В столице театры готовят, репетируют новый спектакль и два, и три, и четыре месяца, и даже год (как бывает часто во МХАТе), там производство спектаклей, так сказать, штучное.

А областной театр, чтобы существовать, еле-еле сводить концы с концами, должен выпускать спектакли конвейерным способом. 11 премьер в год. За вычетом отпуска — по спектаклю в месяц. Как из пушки. 26 репетиций. Каждому человеку, мало-мальски разбирающемуся в искусстве, ясно, что за 26 рабочих дней по-настоящему хорошего спектакля не сделаешь. Только на живую нитку. Ни о какой системе Станиславского и речи быть не может.

Времени нет ждать, чтобы актер по-настоящему вжился в роль и сам дошел до каких-то художественных решений, находок.

Все строится на режиссерских подсказках. С первой же репетиции. Скоростным методом.

Ну, а результат зачастую получается такой же, как если бы заставить корову скоростным методом носить теленка — не девять месяцев, а пять или четыре месяца.

А если не выпустит театр 11 премьер в году — он прогорит. Его лишат дотации, он будет ходить в злостных срывщиках плана.

Жесткие финансовые рамки, в которые поставлены областные театры, толкают их на поиски так называемых «кассовых» пьес. Бездарные, пустые комедийки, подчас даже пошлые, воспитательное их значение — нуль. Но определенной части публики нравятся такие представления, где думать решительно не над чем, где актеры валяют дурака и можно вволю нахохотаться над их трюками, и они охотно идут на такие спектакли. Да и поставить какой-нибудь пустячок легче, проще, быстрее, чем какую-нибудь классическую высокохудожественную пьесу.

Коммерческий подход к искусству приводит к порче вкусов зрителей. К самому тяжелому из возможных последствий, за которое потом приходится расплачиваться дорогой ценой…

Нет, скупиться на дотации областным театрам нельзя. Надо отказаться от коммерческого подхода к искусству (это я говорю в адрес Министерства культуры и Министерства финансов). Тем более что цифры получаются далеко не астрономические.

Во многих областях остаются ежегодно неиспользованными суммы на культурное строительство по тем или иным статьям, намного превышающие ту сумму, которая требуется театру для нормальной жизни.

Еще Луначарский говорил: «Если мы хотим действительно широко двинуть искусство в массы, надо, чтобы билет в театр стоил дешевле кружки пива». Золотые слова. На искусстве зарабатывать нельзя. Тут заработок иного рода — моральный, который ни в каких рублях не исчислишь.

А ведь билеты в театры у нас страшно дороги. Прямо скажем — не по карману многим людям.

А неизвестно: если бы вдруг поступило откуда-то сверху указание — снизить цены на театральные билеты, скажем, наполовину, «проигрыш» был бы здесь или «выигрыш» — даже в чисто коммерческом смысле. Снизили бы цены вполовину, а публики, гляди, пошло бы в три раза больше?..

Несколько слов о кино.

Мы всеми силами боремся против проникновения буржуазной идеологии в среду советских людей.

Но надо сказать, что в этом деле кинопрокат подкладывает нам большую свинью.

Обмен художественными ценностями с заграницей — дело хорошее и необходимое. Но наши кинопрокатчики завозят из-за границы и выпускают на экраны столько всякой дряни, что просто диву даешься — зачем это делается?

Тоже из соображений «коммерции»?

А где же соображения идеологии? Коммунистической морали?

Печать уже не раз била тревогу по этому вопросу. Но пока что все это с руководителей кинопроката как с гуся вода.

В то же время мы не увидели действительно лучшие заграничные фильмы, вышедшие в последние годы…

Не показали нам и замечательный французский фильм «Америка — глазами французов»[3] — беспощадное разоблачение американского «рая», злейшая и острейшая сатира на американский образ жизни.

И, вероятно, много хороших фильмов не доходит до нас.

Так в чем же дело? Не знаю. Очевидно, этот вопрос останется без ответа, так как сам не знаю, что происходит там, в нашем Главкинопрокате.

Но бить тревогу по этому поводу — надо. Так как мы знаем, что кино, по количественному охвату зрителей, по силе воздействия на массы, — самая могучая форма искусства…

В проекте Программы КПСС в разделе о сельском хозяйстве сказано, что общий объем продукции сельского хозяйства за 10 лет увеличится в два с половиной раза, а за 20 лет — в три с половиной раза.

Думаю, что при наших резервах есть возможность еще больше увеличить объем продукции сельского хозяйства, особенно полеводства.

У нас бывает иногда так. Когда урожай более или менее высокий, то мы говорим, что это результат хорошей организационно-политической работы. Когда урожай неважный или просто плохой, то мы находим оправдание этому во всевозможных стихийных бедствиях — или засуха, или потоп, или еще что-нибудь.

Так надо же наконец освободить сельское хозяйство от зависимости стихий!

Что и записано в проекте Программы: «Зависимость сельского хозяйства от природной стихии значительно уменьшится, а затем и сведется к минимуму».

Один из главных резервов повышения продукции полеводства — создание таких систем земледелия, при которых плодородие почвы не истощалось, а, наоборот, непрерывно нарастало бы.

У Маркса есть замечательные слова о том, что мы не хозяева земли, а лишь временные ее владельцы (это и том смысле, что человек не вечен и рано или поздно уступает свое место на земле другим людям). И каждое поколение, говорил Маркс, должно оставлять землю следующему поколению улучшенной и обогащенной, как хороший отец семейства оставляет детям приумноженное наследство.

Давайте разберемся, что происходило и происходит у нас в области в этом году в полеводстве.

Урожай зерновых был неплохой — 13,3 центнера. (Хотя виды были лучшие, — значит, большие потери.) Но все же — урожай неплохой.

Но озими посеяны плохо. Не в сроки. В сухую землю. Мало поднято зяби. Земля долго не давалась пахать. Груды, которые теперь не разобьешь. Зерно лежало, не давая ростков.

Почему? Что, в этом году была засуха? Откуда же 13,3 центнера?

Давайте получше вспомним, что было.

Зима. Огромное количество осадков в виде дождя и снега. Норма нескольких лет. Прекрасная весна. Очень дождливые апрель и май. Были хорошие дожди и в июне. Потом наступила жара и сушь. Всего полтора-два месяца.

Отчего же так закаменела почва во второй половине лета? Ведь до этого она получила огромное количество влаги, чуть ли не трехлетнюю норму.

Не удержала наша почва эту влагу. Почва наша стала бесструктурной, до крайности распыленной.

Структурная, горохообразная, мелкокомковатая почва удержала бы влагу, и никаких трудностей на севе озимых и подъеме зяби не возникло. И были бы прекрасные всходы озимых (влага бы задержалась). Не только всходы — уже вот такая озимая была бы.

Да, почвы наши страшно распылены, беспрерывные вспашки, перепашки, и есть такие участки, где уже 5–6–7 и больше лет высевается хлеб по хлебу. И в то же время я был в «Красном Октябре» в начале сева.

Почвы не те, когда крестьянин мог сказать… Была такая, не очень научная поговорка у крестьян: «Два дождя в маю;´, и на вашу агротехнику наплюю». Теперь надо 20 дождей в мае! Да так оно и было в этом году. И все же в конце лета — засуха. Закаменелые почвы. Почва превратилась в пыль, бесструктурная, не держит влагу. Пропускает влагу, как песок. Об этом стоит призадуматься.

Если мы хотим получать ежегодно устойчивые урожаи и в ближайшие годы, может быть, даже удвоить эти урожаи, мы должны особое внимание обратить на те пункты в Программе (пока что в проекте Программы), где говорится о системе земледелия, о принятии мер к сохранению и нарастанию почвенного плодородия…

Проект Программы КПСС вносит ясность во многие вопросы ближних и дальних перспектив строительства коммунизма. Я опять же говорю о деревне.

В проекте записано:

«Дальнейшее движение деревни к коммунизму пойдет путем развития и совершенствования обеих форм социалистического хозяйства — колхозов и совхозов».

Все ясно. А то у нас стали проявляться односторонние увлечения.

В зависимости от личной приверженности местных руководителей к той или иной форме был соответственно и больший крен в ту или иную сторону. Одни говорили — давайте все переведем на совхозы. Другие совсем не занимались совхозами, обращая внимание только на колхозы.

А надо продолжать развивать и совершенствовать и ту и другую форму.

И неизвестно вообще, где люди, так сказать, душевно ближе к коммунизму — в хорошем колхозе или плохом совхозе.

И та и другая форма хороши, вполне оправдывают себя — если есть порядок в хозяйстве. Все зависит от руководителей, низовых и повыше, от их организаторских и человеческих качеств, какие они хозяева и воспитатели масс.

Давно еще сказано: «Колхоз — это форма, хорошая, но форма, а в эту форму можно вложить разное содержание».

Если председатель — коммерсант и главная часть доходов составляется из того, что он гоняет вагоны и самолеты с фруктами и овощами в Норильск, Мурманск, Магадан, то хотя колхозники в этом колхозе живут и богато, но вряд ли можно сказать, что их правильно воспитывают. Не на тех доходах живут они, не от того богатеют. И конечно, в таком колхозе люди душевно дальше от коммунизма, чем рабочие хорошего совхоза. Или — чем колхозники в тех колхозах, где доходы составляются от высокой культуры земледелия и животноводства. Честные, трудовые доходы, а не коммерческие.

Но здесь виновата, конечно, не форма. А — руководители. Воспитатели народа.

Сама же колхозная форма мало сказать — оправдывает себя. Она еще таит в себе огромные резервы, до конца не раскрытые и не использованные.

Значит, без всяких шараханий и перегибов в ту или иную сторону надо двигать, укреплять, развивать и совершенствовать обе эти формы.

Кстати, есть и промежуточная, как мне думается, форма — это колхозы, перешедшие на денежную оплату труда, отказавшиеся от трудодня. Они берут, как правило, и совхозные нормы и расценки. Разница остается лишь в том, что в совхозе — назначенный государством директор, а в колхозе, хотя бы и с денежной оплатой труда, — выбранное правление. И еще разница — в социальном обеспечении стариков, больных, инвалидов. Но по последнему пункту некоторые колхозы уже сами сейчас сглаживают эту разницу — решением общих собраний колхозников устанавливают порядок выплаты пенсий старикам, компенсаций по болезни, предоставления отпусков и пр.

В разделе по сельскому хозяйству есть интересный пункт, в который необходимо глубоко вдуматься:

«Постепенно в меру экономической целесообразности сложатся аграрно-промышленные объединения, в которых сельское хозяйство органически сочетается с промышленной переработкой его продукции, при рациональной специализации и кооперировании сельскохозяйственных и промышленных предприятий».

Это — конспект больших мыслей, зародыш очень важной идеи. «Аграрно-промышленные объединения». Последуют, конечно, более детальные разработки этой идеи.

Но — представьте себе. Сахарный завод, консервные заводы, молочный завод, сыроваренный завод, беконная фабрика. Вокруг — земля, плантации, фермы, огороды, сады. Там работают сельскохозяйственные бригады. Конечно — на основе высокой механизации. И все это составляет единый аграрно-промышленный или промышленно-аграрный комбинат. С единым хозяйственным управлением. С назначенной ли государством дирекцией или с избранным всем населением этого района правлением — как это будет, жизнь покажет.

Но форма — интересная, очень перспективная.

А в смысле планирования — какие здесь возможности!

Иногда у нас много продукции гибнет оттого, что некуда сбыть или негде переработать. А тут — само это комбинированное хозяйство будет планировать.

Интересный пункт Программы!

И для литераторов — большая задача. Когда появятся первые ростки — проследить, как это пойдет[4].

Думаю, что за первое десятилетие есть возможность у нас в стране увеличить общий объем сельскохозяйственной продукции не в 2,5 раза, а больше.

Если бы мы сейчас уже собирали центнеров 20–25 зерна, то трудно в 2,5 раза увеличить, но наш сегодняшний урожай (средний по стране) можно за 10-летие и в 3 и больше раза увеличить.

Есть резервы. Главный резерв — научное земледелие. У нас на полях, к сожалению, науки мало еще видно. У нас нет такой элементарной вещи, как севооборот.

У нас не приведен в полное действие такой могучий стимул подъема сельского хозяйства, как материальная заинтересованность колхозников.

Но я не буду вдаваться в подробности.

Это уже общая задача литературы, задача всех нас, писателей, — помочь партии вскрыть все резервы дальнейшего развития и подъема сельского хозяйства.

Для себя делаю вывод такой:

Я на время оторвался от сельскохозяйственных тем, писал пьесы на другие темы, занимался драматургией (дело тоже как будто нужное). Но надо возвращаться к деревенской тематике. Здесь опять — главный узел всех сложнейших вопросов нашего строительства. Опять здесь «передний край». И надо возвращаться на этот передний край.

1961

Беседа с журналистами и работниками печати (Тезисы)

Меня просят рассказать, как я пишу очерки. Почему — очерки? Ведь очерков моих никто из присутствующих здесь не читал. Поэтому — трудно рассказывать о том, как писал то, чего люди не знают, не читали. Все равно как живописцу бы рассказывать, как он писал такое-то полотно, — а полотна этого никто не видел, нигде оно не выставлялось и даже в репродукциях нигде не воспроизводилось.

Мне трудно рассказать, как я писал очерки. А вам было бы совершенно неинтересно меня слушать. Потому что, повторяю, вы очерков моих не знаете. И я, со своей стороны, не принимал никаких мер к тому, чтобы мои очерки стали известны широкому кругу читателей. Никогда, никаким издательствам я их не предлагал.

Речь идет, заметьте, об очерках в том понимании, которое установилось у нас. Или точнее — устанавливалось.

Некоторые писатели и литературоведы, в том числе весьма уважаемые литературоведы, профессора и даже академики, утверждают, что очерк это такое произведение малого литературного жанра, в котором все точно списано с натуры, все фактично и документально и нет ни капельки вымысла.

Я много спорил с такими путаниками литературоведами. Да простит им бог их незнание русской литературы. Видимо, живы и поныне Серебряковы. Я имею в виду профессора Серебрякова из «Дяди Вани»… Не добил его дядя Ваня в пьесе, не попал.

Ну так вот, в моих книгах, которые издавались, читались, которые известны вам, нет ни одного очерка — то есть нет в них ни одной вещи, написанной точно с натуры, с сохранением подлинных имен прототипов, с указанием точного адреса и с прочими необходимыми для очерка приметами — по канонам Серебряковых. Нет ни одной такой вещи. Так о чем же будем говорить? Очерки вообще-то я писал. Последние очерки (а может, правильнее было бы назвать их статьями) были о поездке по Дальнему Востоку и Западной Сибири, и печатали их в газете «Сельская жизнь» в 1960 году. И раньше писал очерки — именно вот такие, документальные — о людях.

Я работал в газетах «Молот», «Колхозная правда», «Армавирская коммуна» с 1934 года почти до самой войны. В войну служил и в строевом полку, попадал и в армейские газеты. Работал в газете Крымского фронта, пока существовал фронт на Керченском полуострове. Работал несколько месяцев в армейской газете 51-й армии. После демобилизации два года работал в «Правде Украины». Работая в газете, я много писал и печатал очерков. И на темы стахановского движения, и на темы войны, и на темы восстановления. Больше всего это были, конечно, очерки о людях. О людях выдающихся. Причем я с большим интересом писал не о людях уже знаменитых, а о тех, которых надо было прославить. Да и, собственно говоря, из таких апробированных знаменитостей я писал только об одном человеке — Терентии Мальцеве. И то только потому, что, несмотря на славу, ему приходилось очень трудно, и за его систему надо было драться. Надо было ему помогать. Да и сейчас ему нелегко. И совсем не лежала душа у меня писать о таких знаменитостях, на прием к которым литераторы выстраивались в очередь.

Были очерки в газетах и путевые. Поездка от «Колхозной правды» по Сибири и Поволжью. Были очерки, скорее приближающиеся к статьям — по своей откровенно публицистической форме. Были очерки, как у всякого журналиста, приуроченные к разным торжественным датам. Юбилеям. Были и фельетоны. На заре туманной юности печатал в газетах даже стихи. И басни писал, под Демьяна Бедного. А еще раньше — и пьесы писал.

Но это все, повторяю, вам незнакомо. Не издавал в «собраниях сочинений» и издавать не буду.

О чем же говорить?..

Вы можете мне сказать: как так вы говорите, что мы не знаем ваших очерков, что они не издавались. А цикл очерков «Районные будни»? А «Трудная весна»?

Так. А кто вам сказал, что это очерки? Ведь они не подходят под определение Тимофеева. Это не фактография. Там нет ни одного фактического имени. Там нет точного адреса. События, разворачивающиеся в этих книгах, также не списаны с натуры.

Кто вам сказал, что это очерки? Критики? Да, критики так называют. А я сам? Не знаю.

Нас толкают на поиски новых форм, новых жанров… А когда мы их находим, у литературоведов не находится новых терминов…

А в общем, если серьезно говорить, то это, может быть, и очерки. Я не открываю этими книгами какую-то новую форму очерка. А просто восстанавливаю в правах одну из старых форм очерка. Такую форму, которая издавна существовала в русской литературе.

А как я определяю очерк? Во-первых, нет очень четкой, резкой грани между очерком, рассказом, повестью и даже романом. Возьмем примеры уже из советской литературы. Очерки Фурманова о Чапаеве вылились во что? В роман? «Мятеж» его же. Это тоже — очерки. И тоже вылились в роман. Макаренко «Педагогическая поэма». Очерки о колонии. Все на фактах. Чуть изменил имена. А что получилось? Тоже что-то вроде романа? Хотя нет «классических» признаков романа: нет любовных «линий», нет «главного героя». Многие вещи Пришвина — как вы их назовете — очерками или рассказами? Паустовского? А «Молодая гвардия»?

Во-вторых, очерки следует разделить на два главных вида. Не сваливать их в одну кучу.

1. Очерк документальный, фактографический.

2. Очерк-вымысел, где такой же простор для обобщений, типизации, авторской фантазии, как и в любом другом жанре.

Ну, так или иначе, об этом цикле так называемых очерков («Районные будни» и «Трудная весна») я могу рассказать, как они писались.

Но перед этим, может быть, кое-что о себе? Биографию вкратце? И почему я избрал деревенскую тему?

До 14 лет я в глаза не видел деревни. Техническое училище. Голод. Сапожник. Котломина. Сестра. Сапожник. Потом — комсомол, ликбез. Коммуна, 6 лет, и тракторист (в 20 лет). Потом — партработа.

В 1934 году — «Молот», «Колхозная правда», «Армавирская коммуна». «Большевик». Не в аппарате. Армавир. Родниковская.

Война. Крымский фронт — газета. Сталинград — строевой полк. Южный фронт. 4-й Украинский. 51-я армия. Газета. Приказ Щербакова — в конце 1943 года. «Правда Украины». Киев.

Таганрог. Льгов. Курск. Ташкент.

С большой неохотой уходил из коммуны. И с тех пор дела колхозные остались близки моему сердцу. И в газетах — колхозная тема. И писателем стал — колхозной темы.

Первые рассказы — «Беднота». Потом работал в газетах — рассказы. Первые сборники — Ростов, Краснодар. Потом — «Красная новь». Фадеев. Крестный батько. «Прасковья Максимовна» — история с этим рассказом.

В 38 году ушел из газеты. Оставался жить в Родниковской. В 1941 году прием в Союз (Фадеев).

В 1944 году — «С фронтовым приветом». Опять — история. Опять — Фадеев.

Продолжал писать рассказы, пьесы. В 1952 году начал «Районные будни». Как печатал — Твардовский. В промежутках — рассказы.

Пьесы: «Бабье лето», «Настя Колосова», «Народный академик», «Навстречу ветру», «Летние дожди», «Время пожинать плоды», «Пусть это сбудется». Судьба этих пьес.

Так вот как писались книги «Районные будни» и «Трудная весна».

Льгов.

А почему переехал во Льгов? Очень тяжелое положение было. И все — на глазах. Если бы и захотел спрятаться — не спрятался бы.

Несколько секретарей РК — Борзовых. В обкоме — тоже Борзовы были. Воевал. Был членом РК. Наконец, начал писать эти очерки. Без плана. Не знал, что из этого получится. Куда поведет. А «Трудную весну» печатал даже по главам, еще не имея продолжения. Риск мой и журнала.

Прототипы? Да, были. Но вошли в книги наблюдения не только тех лет и с тех мест. И то, что видел раньше, в других местах.

Сбор «материала»?.. Я никогда не собираю «материал» специально для какой-то «вещи». У меня «вещь» рождается из уже накопившегося «материала».

1964

Выступление на юбилейном вечере (Тезисы)

Дорогие товарищи!

Сложные чувства испытываю я сейчас, в такое время, связанное для меня с подведением определенных итогов прожитого и пережитого, с раздумьем о том, что сделано и что надо бы еще сделать.

Я от всего сердца благодарен товарищам, устроившим этот вечер, и всех товарищей, пришедших сюда, благодарю за их внимание. Благодарю всех, кто здесь говорил добрые слова обо мне. Слушать их мне было радостно.

Очень большое событие последних дней для меня — и награждение орденом Трудового Красного Знамени. На такую высокую награду лучше не ответить, как в таких случаях отвечают солдаты: «Служу Советскому Союзу».

Но одно дело — словами благодарить за высокую награду, а другое дело — делом ответить на нее. Делом — труднее. А — нужно. Ибо в противном случае останешься в большом долгу перед народом и партией. И литературой.

А должником быть нехорошо. Ни в чем, никогда, ни перед кем. Сознание, что ты должник, — мучительное сознание.

Вот это все вызывает у меня тревожные чувства.

И — вот еще: почему к радостным волнениям примешивается что-то и другое.

Дело в самом поводе и появления в газетах статей обо мне, и устройства вот такого вечера.

Люди моего возраста, я думаю, согласятся со мной (на основе собственного опыта), а кому еще нет шестидесяти, поверят нам, старикам, на слово, что 60 лет — не цветущий возраст, что 30 лучше, чем 60. Ну, на худой конец — 40.

Я не знаю, может быть, я обижаю своих сверстников, называя 60 лет старостью, но — ничего не поделаешь. А как иначе назвать?..

Помню, когда я писал свои рассказы давно-давно, и молодости, я писал так, скажем: «К приехавшим колхозникам подошел старик лет сорока пяти»… Потом, с течением времени, при переизданиях тех рассказов, я стал вносить поправки: «Старик лет пятидесяти». Еще через некоторое время: «Старик лет шестидесяти». И на этом, пожалуй, остановлюсь. Больше поправок вносить не буду.

Так вот, я говорю, что в самом факте 60-летия нет причины для ликования. Факт прискорбный.

Остается одно лишь утешение, что 60 лет со дня рождения все-таки…

Вот так. Все это, вместе взятое, и возраст и награда, создают тревожное настроение. Высокую награду, я уже сказал, я должен заслужить, оправдать.

А значит, должен много еще поработать.

Когда мне сообщили о намеченном проведении вот такого вечера, в плане не стоял мой творческий отчет — перед собратьями-писателями и читателями.

Для этого мне пришлось бы занять слишком много вашего времени.

Но несколько слов все же скажу о своей работе.

У товарищей, знающих не все, что я написал, может сложиться неправильное представление, что после окончания цикла «Районные будни» и «Трудная весна» все эти годы у меня был простой.

Но это неверно. Хотя и должник, большой должник, но все эти годы я писал. И пишу.

Я написал за последние годы 4 пьесы:

«Навстречу ветру»,

«Летние дожди»,

«Время пожинать плоды»,

«Пусть это сбудется».

(Их судьба).

Кроме этих пьес, у меня есть еще 3 пьесы, раньше написанные:

«Бабье лето»,

«Настя Колосова»,

«Народный академик».

(Их судьба).

За годы, прошедшие после окончания «Трудной весны», я несколько раз ездил по Сибири, был на целине. Ездил на Дальний Восток — по Хабаровскому краю, Приморью, Амурской области.

Дальний Восток давно меня манил. «Белое пятно» на карте.

Об этих поездках по Дальнему Востоку и Сибири я писал очерки под названием «Рассказ об одной поездке», печатавшиеся в газете «Сельская жизнь» и выходившие отдельными изданиями.

Кажется мне, что они какую-то пользу принесли целинному земледелию. Во всяком случае, писал я о тех безобразиях, которые наблюдал тогда на целине, в выражениях предельно допустимых.

Кое-кто, возможно, даже в обиде на меня остался за эти очерки.

(И в министерстве и в целинном крае дела, надо сказать, пошли лучше).

Писал я о Терентии Семеновиче Мальцеве — интереснейшем человеке, за делами которого я слежу много лет.

Я вообще не люблю писать о людях прославленных, широко знаменитых, к которым очень уж наездили литераторы дорогу.

Но о Мальцеве я писал и еще буду писать, потому что слава его нисколько не испортила. Иммунитет.

Этот человек весь — в вечных поисках. И — в вечных неприятностях. Ему надо помогать.

Еще ряд очерков написал я за эти годы.

И — много времени отдал работе с начинающими авторами и молодыми писателями.

Особенно когда жил в Курске.

И как член редколлегии «Нового мира» и просто как писатель, к которому непосредственно обращается литературная молодежь, я много работал над произведениями других авторов. Бывало, меня буквально заваливали рукописями, и — без преувеличений — не меньше ³/₄ рабочего времени уходило на эти рукописи.

Но я не жалуюсь ка это. Думаю, что время затрачивалось не зря, не без пользы для литературы.

Вот — коротко — о моей работе за последние годы.

Сделано, безусловно, мало. Сознаю.

А весной 1963 года я переехал в Ташкент.

Давняя тяга. Сыновья.

И Средняя Азия — совершенно новый для меня край. Раньше не бывал здесь.

Принят я был здесь товарищами по перу по-братски. Быстро устроен во всех бытовых делах — с жильем и пр. И вот, стало быть, год с лишним уже живу здесь.

Естественно, мне могут задать вопрос: а что сейчас пишу?

Очень трудно ответить. Почти невозможно. Некоторые — из суеверия.

Живописец — о картине, словами.

Композитор — словами о сочиняемой музыке.

Писатель. Рассказать о том, что он пишет, что вынашивает, что он еще не дописал, что у него лежит в столе, в черновиках, в набросках, в так называемых «вариантах».

Если бы он мог рассказать, значит, это уже написано.

И тогда — чего проще. Читать!

В общем, прошу снисхождения. Повремените. Будет написано!

Приложу все силы к тому, чтобы не бесплодно были прожиты те годы, что осталось мне пожить и поработать.

1964