Том 3. Корни японского солнца

Послесловие Глазами художника

Борис Пильняк впервые поехал в Японию в 1926 году. До этого он побывал в Европе, Америке, на Ближнем Востоке. И вот – Дальний. «Я поехал в Японию не только потому, что я хочу рассказать о Японии в России, и не только потому, что в Японии я хотел рассказать о России. Основная цель моей жизни – писательство <…> искусство, как все прекрасное, вечно присуще человеку, – и писатель над бытом и временем, прорываясь через них, должен стремиться к тому, чтобы его творения жили не только сегодняшний день». В другом письме из Японии он пишет: «…ты спрашиваешь, как я себя чувствую в Японии, – кроме того, что все кругом меня таинственно и чудесно, кроме того, что каждый новый день несет мне новые невероятности, которые я осмысливаю величайшими головными болями <…>», вот «мои ощущения, мое состояние в этой таинственной стране».

Пильняк поехал как писатель, уже известный в Японии, по приглашению японской общественности. Советские газеты извещали: «Пильняк „под надзором“ японской полиции. Токио, 20/III, 1926. Полицейский контроль, установленный над приехавшим в Токио Пильняком, вызывает протесты со стороны части японской печати. Так, „Джапан Кроникль“ указывает, что отношение полиции к Пильняку напоминает ее отношение к советской профсоюзной делегации. Полиция обращается с Пильняком так, как если бы он был страшным уголовным преступником. Интересно было бы знать, по чьему приказу подвергается Пильняк такому позорному обращению». В «Вечерней Москве» от 27.3.26 сообщалось: «Японская полиция взяла под контроль Пильняка. Его встречают, как преступника (из телеграммы)».

Читатель сам прочтет, как донимала Пильняка полиция, спасаясь от которой, он поселился в советском посольстве у первого секретаря Л. И. Вольфа. Но ни назойливость полиции, ни незнание языка, отгораживавшие от общения с людьми иной, незнакомой культуры, не смогли помешать ему сделать многие и многие заключения, оказавшиеся пророческими. «<…> всем сердцем я хотел проникнуть в душу Японии, в ее быт и время, – я видел фантастику быта, будней, людей <…>». Забегая вперед, скажем, что вот это «всем сердцем» и не понравилось в первую очередь при выходе в СССР «Корней японского солнца». Непредвзятый, доброжелательный взгляд, удивление, иной раз восхищенное, раздражали ортодоксов. Писателя обвинили в идеализации Японии, в том, что он не увидел в ней «темных» сторон.

Надо сказать, что после второй поездки в Страну восходящего солнца Пильняк написал еще одну книгу – «Камни и корни», в которой дал более полную картину состояния японского общества и иронично ответил на несправедливые замечания по книге «Корни японского солнца». В «Корнях…» основное внимание Пильняка было занято непростой, весьма своеобразной, поэтичной культурой Японии, для которой он находит многие похвальные слова. Если первую книгу можно считать импрессионистической, то вторая явно публицистична, с социальным анализом. В первой книге Пильняк увидел и описал то, что ему показалось прекрасным, полезным, интересным, во второй он, уступая критикам, занимался анализом классовой борьбы и рабочего движения, и сейчас еще слабого в японском обществе.

В 1926 г. в Японию Пильняк ехал поездом через Сибирь. Затем Китай – Харбин (Пильняк читал лекции о советской литературе), Корея – март – «после голубых и отчаянных маньчжурских морозов», Фузан, Цусимский пролив, Симоносэ-ки, Токио. Горячая встреча со стороны пригласивших его представителей общественности и газет, а также Ничиро-гейдзю-цу – Японо-Русского Литературно-Художественного Общества.

Пильняк читает лекции, встречается с писателями, различными политиками, ездит и летает по стране. Он приглашен к императору и министру иностранных дел. Но он рассказывает на страницах книги не о своей деятельности.

Наблюдательный художник, Пильняк, несмотря на безъязычие, узнал многое. «О неслиянности душ Востока и Запада» писалось, начиная с Киплинга, достаточно, однако Пильняк находит здесь свое: «Европейцы-идеалисты горячо утверждают, что весь Запад, вся западная культура, окончательно ненужная Японии, враждебная ей, чуждая, – взята японским народом, как маска, – японский народ замаскировался на столетье, чтобы броней Запада – этот же Запад откинуть». Он удивляется, что в такой красивой стране, при всеобщем тяготении, любви народа к красоте, к эстетическому оформлению быта, традиций – такие ужасные, уродливые боги. Любуется пейзажами и одеждой японцев. Изучает их нравы, своеобразный быт.

Но Пильняка интересует главным образом не экзотика, хотя он и отдает ей дань. «Больше, чем Фудзи, я кланяюсь – другому».

Он замечает, что «у японцев – колоссальная организованность и работоспособность». «Я смотрел кругом и – кланялся человеческому труду, нечеловечески человеческому». «Вот что покоряло меня: я видел, что каждый камень, каждое дерево охолены, отроганы руками от долин до отвесных обвалов». Тому, как японцы «охолили» свою природу, «на шесть седьмых» занятую «горами, скалами, обрывами, камнем», посвящено немало вдохновенных страниц. «Япония не имеет ни своего железа, ни каустики, ни нефти, ее уголь не коксуется <…> и тем не менее Япония – великая держава. <…> Воля японского народа есть та необыкновеннейшая рента, организованностью своей создающая национальные богатства и национальную мощь».

В частности, японцы строят всегда по последнему слову техники и это последнее слово еще улучшают. Это подмечено Пильняком еще в 1926 году. Считается ведь, что такая стратегия была избрана японцами после второй мировой войны. Пильняк свидетельствует: значительно раньше. К тому же «японский народ из всех философских учений берет практические сентенции». Японской философией является философия практицизма. «Дешевый труд и тот принцип, что новый завод всегда строят по последнему слову техники», дали японцам возможность «бороться с европейцами». «И решающим фактором в этой борьбе, конечно, была старая культура воли и нервов Японии». В 1926 году Пильняк обращает внимание читателя на «новое солнце, которое поднимается в Японии».

Понятно, что солнце, поднимающееся в Японии, а не в СССР, а также то обстоятельство, что для успехов в строительстве недостаточно одной классовой теории, а нужны еще культура и воля, обрекали книгу на официальный остракизм, что и случилось. И это несмотря на то, что книга написана художником, кем Пильняк оставался всегда, о чем бы ни писал.

«Восточная экзотика настолько задурманила писателя, все по-прежнему претендующего открывать Америки на кораблях афоризмов и парадоксов, что его голос, похожий на невнятные изречения пифии, едва доносится сквозь дымящуюся завесу словесных благовоний, принимающих порой причудливо-красивые формы, но неизбежно непонятных, произвольных, надуманных и претенциозных… Острый дар наблюдения (хотя и не умеющий на беду ухватиться за главное, основное звено) тратится так бесплодно, не используя предоставленной ему возможности. Картины современной Японии читатель, по Пильняку, не получит именно потому, что, несмотря на отдельные (уже традиционные!) фразы о гении, машине, падении стен национальных культур и т. п., Япония дана здесь „над временем“». («На литературном посту», 1927. № 7).

Особенно интересно это читать сегодня, когда время прошло и Япония стала тем, чем она стала. Впрочем, пусть читатель судит сам.

Констатируя, что японцами сделано гораздо больше для изучения нашей культуры, чем нами – японской, Пильняк старался возместить этот пробел. Сотрудничая в Японо-Русском Литературно-Художественном Обществе, в газете «Осака- Асахи-Симбун» и журнале «Кайзо» (журнал этот посвятил Пильняку и его приезду целый номер), он ездил по Японии, вникая в неясные для него, но привлекательные своей непохожестью на что-либо до сих пор виденное обычаи и традиции. Ему дарили картины, он посетил многие театры и художнические объединения. В Японии в 1926 году он впервые увидел помост, переброшенный через весь зрительный зал к рампе, много позже повторенный Н. Охлопковым в театре Маяковского, и вращающуюся сцену. Впечатлений было много. О них по приезде в СССР он рассказал в первоначальном варианте художественных очерков «Корни японского солнца» – «Дневники с Синею», читал лекции, выступал в различных аудиториях.

Пильняк и в дальнейшем поддерживал дружеские связи с японскими писателями и деятелями культуры. В Токио он познакомился с проф. Йонекава, переводчиком русских писателей, в том числе и Пильняка. Позже в СССР на гастроли приехала его сестра – музыкант Фумико Йонекава. Она жила в доме Пильняка. В архиве писателя хранятся письма и визитные карточки многих японских писателей, с которыми Пильняк поддерживал литературные и дружеские связи. Все это в конечном результате и привело его в застенки НКВД, где в пышном букете обвинений (такой своеобразной икебане) – терроризм, организация заговора, контрреволюционная деятельность – был и дальневосточный цветок – шпионаж в пользу Японии.

Что касается проф. Йонекава, то его сын прислал мне, сыну Пильняка, фотографии наших отцов, в том числе и на выставке Варвары Бубновой, русской художницы в Японии, оказавшей на японскую живопись никем не оспариваемое влияние, и сохранившуюся в их семье рукопись «Повести непогашенной луны» с пометками и мелкими правками Пильняка, переданную тогда, в 1926 году, проф. Йонекава для перевода. В «Корнях японского солнца» Пильняк пишет о нюбай – теплом июньском дождичке. Как раз в это время в Москве должен был выйти майский номер «Нового мира» с «клеветническим» произведением – «Повестью непогашенной луны». Он и вышел, но тираж издания был сразу конфискован. В Москве в отсутствие автора разразился скандал. Пильняк передал машинописную копию для перевода, конечно, до скандала. Теперь эта копия – все остальные были уничтожены в 1937 году – стала автографом. В Японии журналисты, по свидетельству самого Пильняка, осаждали его в связи со скандалом в Москве.

Это все – к той атмосфере, в которой проходила поездка.

«Корни японского солнца» не были забыты. Как только воспоследовала реабилитация Пильняка, в работах о Японии вновь стали появляться ссылки на его книгу, цитаты из нее. (Вс. Овчинников, Н. Федоренко и др.). Подчеркивались неизменные особенности Японии, подмеченные Пильняком.

Из Японии в том же 1926 г. Пильняк поехал в Китай. «Китайская повесть» создана сразу за «Корнями…»: 29 октября 1926 года закончены «Корни японского солнца», а уже 7 февраля 1927 г. – «Китайская повесть». Это тем более удивительно, что в упомянутых книгах описаны два совершенно разных мира, хотя и лежавших рядом, хотя и взаимо-влияющих и близких по культуре. Организованнейшая волевая Япония дредноутов и передовой технологии и хаотический Китай, расколотый на отдельные провинции, в которых безраздельно правят маршалы. Они ориентируются: один – на японцев, другой – на англичан и американцев, еще двое – на СССР.

Хунхузы, пушки, толпы, поезда с мешочниками, шелуха, нищие, пыльные и грязные драконы после рафинированнейшей, в хризантемах и храмах, Японии.

Но, может быть, так и надо. Может быть, именно при таком противопоставлении и чувствуешь, сколь разнолика Азия, а вернее сказать, сам земной шар.

К этому примыкает еще третий мир – Россия, к которой Пильняк то и дело возвращается. Нет, это не обязательная ностальгия, ставшая общим местом в книгах о загранице. Пильняк связан с Россией тысячью нитей, он вспоминает ее по разным случаям – Заволжье, Коломну, Саратов, «В Москве сейчас семь утра», «А в Москве прохлада десяти часов утра». Вспоминает картины природы, столь отличные от того, что он видит за окном посольского квартала, где китайцы, и мужчины и женщины, ходят с веерами: «В России сейчас прозрачные ясные дни. За городом раздвинулись просторы, поля лежат сжатые, опустевшие, грачи собираются стаями и над перелеском летит воронья свадьба. Месяц выходит рано, долго висит в ненадобности, потом обмерзает ночью – или согревается ею, – и тогда из лесу выходит волк, бесшумно идет опушкой, не шелохнет опавшего листа. Пустые сумерки были очень долги. Волк долго лежал в овражке. Зайцев не слышно, они ушли в поля». Тоска по России, которую он не видел уже несколько месяцев, конечно, чувствуется. Но кроме того и скорее всего эти мысли о России возникают потому, что подсознательно Пильняк сравнивает с ней то, что видит, примеривает узнанное к ней.

В «Китайской повести» он узнает Россию 18-го года, в другой раз – Россию своего детства, коломенскую Россию, Китайгородскую. «Из всех стран, мною виденных, Китай больше всего похож на Россию, на заволжскую: моей русской бабушки Россию». Этому способствуют встречи с соотечественниками, людьми, выброшенными из своих гнезд, ведущими тяжелый, унизительный для достоинства человека образ жизни. Воспоминания тянут за собой размышления – иногда глубокие, горькие, о том, например, что Россия на протяжении веков являлась «отъезжим полем» для разных культур – монгольской, византийской, потом европейской.

Переплетаясь, эти три темы – Китай, Япония, Россия – образуют довольно необычное для Пильняка произведение: повесть в форме дневника, имеющий к тому же все признаки очеркового жанра. Внутри него живут и развиваются еще два других сюжета: один из европейской жизни, другой из китайской. Причудливая смесь фантазии и реальности.

Проституция, ужасные притоны, пропитанные запахом опия, – мир, далекий от «чистоплюйных романов», улицы-музеи, признания («Я никогда не пойму китайцев»), осознание того, что «Китайская республика есть напряженнейший узел мировой политики», и лишь иногда, глухо, неопределенно – о том, чем занимался там сам Пильняк. В известном письме, связанном с «Повестью непогашенной луны», Пильняк пишет: «Сейчас я вернулся из-за границы, из путешествия по Японии и Китаю. Я выступал там как представитель советской общественности, в Японии в честь меня был издан специальный номер „Ничирогейдзюцу“, я работал там над организацией японо-русского журнала, который не стоил бы нам ни копейки; в Китае я организовывал китае-русское общество культурной связи, шанхайский толстый журнал „Южная Страна“ предоставлял мне свои страницы для этого общества. В Японии я писал о России и русской, советской литературе в „Осака-Асахи-Шимбун“, в крупнейшей газете с полуторамиллионным тиражом, и в социалистическом, крупнейшем журнале „Кайдзо“». В «Китайской повести» Пильняк тоже почти ничего не рассказывает об организации Общества.

Проф. В. Рек из Канады, исследовательница творчества Пильняка и переводчица его произведений в письме от 12 ноября 1983 года сообщала: «Я только что вернулась из Китая. Пробыла три недели в Шанхае, где Борис Андреевич прожил лето 1926 года. Прилагаю фотографии дома, где он жил. Теперь это Интернациональный клуб моряков… Относительно работы Бориса Андреевича в Шанхае узнала немного. Неизвестно, где архивы Китае-Русского Общества культурных связей, которое он основал. Из китайских писателей 20-х годов живы очень немногие… Удалось достать несколько газетных статей 1926 года и три фотографии. Решила съездить в Китай еще раз – в будущем году. Побуду в Пекине подольше, надеюсь встретить кого-нибудь из стариков. Если у Вас есть какие-нибудь материалы о поездке на Дальний Восток в 1926 году, очень буду благодарна, если Вы мне о них сообщите. Это поможет работать на месте».

До сообщения проф. В. Рек не было известно о миссии Пильняка в Шанхае, да и город сам не был назван в «Китайской повести». Теперь стали ясны все намеки, содержащиеся в тексте. В архиве Пильняка сохранился и список китайских деятелей культуры, принимавших участие в организации общества. В нем поэты, писатели, журналисты, редакторы, музыканты, певцы. В списке участников редактор ежемесячного журнала, профессор литературы Шанхайского университета, председатель Музыкального общества, знаменитый художник Цун Баои, популярная певица мисс Ли Чинжао и др., более сорока культурных деятелей Шанхая и Пекина.

Объяснилась и причина умолчания о столь важном деле: в условиях гражданской войны нежелательно было открывать участие в организации общества советского писателя Пильняка и советского консульства в Шанхае. Становится понятной и загадочная до того фраза в тексте «Китайской повести»: «Мы, Локс, Крылов и я, живем здесь потому, что „нас послала русская революция“». Раньше эта фраза казалась чисто символической.

Поездки Пильняка по Японии и Китаю представляют собой в общем новую и неизвестную страницу биографии и общественной деятельности писателя.

Естественным дополнением к «Китайской повести» – между прочим и потому, что она связывает две темы, русскую и китайскую, – является «Китайская судьба человека». Это и Россия, и Китай в революционную пору. В центре ее – тяжкие невзгоды, выпавшие на долю русской женщины. Многое здесь напоминает горькие страницы «Голого года» и «Машин и волков» и звучит как протест против «чистоплюйных романов», к которым Пильняк питал такое отвращение. Насилие над женщиной, над личностью; полная беспомощность перед лицом зла; пещерного, никакой моралью и нравственностью не ограничиваемого, торжества грубой силы. Как песчинку, несет несчастную, ни в чем не повинную женщину и ее многострадального мужа сквозь революционные бури. Нет разницы, белые или красные, для простого человека: и те и другие несут только горе.

Наложница, рабыня, она еще ведет дневник! Пильняк бережно сохраняет, где это возможно, ее стиль. Перед читателем возникает образ, который, помимо сострадания, вызывает восхищение его жизненной силой и тем, что в самых невыносимых обстоятельствах эта женщина сохраняет высокие человеческие качества. Перед ее трагедией замираем в бессилии, безмолвии.

«Нервы», то есть воля, дух, высокая организованность, работоспособность и культура, вывели Японию, как считает Пильняк, в число великих держав. В «Китайской повести» Китай напоминает Россию 1918 года, он расколот на куски (не потому ли, что Китай и Россия многонациональны, в отличие от Японии?). Наконец, в повести «Китайская судьба человека» вокруг человека царит просто хаос, демоническая игра злых сил. От высокой организации к сумятице, неразберихе – таковы ступени или стадии трех разных обществ в описываемых произведениях.

Тут есть о чем подумать.

Высокая ли именно национальная культура Японии не дает ей поддаться центробежным силам или другие причины сообщают ей стойкость на протяжении веков?

Революционная неугомонность Китая, которая проявлялась с 1911 года (Сунь Ятсен) по 1949-й (Мао Цзедун), и затем еще целое десятилетие «культурной революции», какое на самом деле имеет отношение к культуре «цементирующей, объединяющей, связывающей»?

И полное отсутствие культуры в описываемых в «Китайской судьбе человека» месте и времени и хаос – есть ли они следствие одно другого и какая тут возможная связь?

Иными словами, не зависят ли успехи тех или иных народов от их культуры прежде всего?

Эти вопросы лежат в глубинах трех произведений Бориса Пильняка. Пусть читатель сам ответит на них.

Пильняк-путешественник – это, пожалуй, отдельная тема. Никто из советских писателей не ездил так много и не отражал так полно свои странствия в художественных произведениях. Может быть, лишь И. Эренбург. Но место действия его романов – одна Европа. У Пильняка же это все континенты и еще океаны и моря.

Эти рассказы и повести Пильняка свидетельствуют о его пристальном интересе к тем процессам, которые происходили в мире, в особенности в таком пестром и неустойчивом, каким является Азия. Читатель побывает с писателем в Монголии и Палестине, в Анатолии, Нигерии, Стамбуле, во многих портах мира. Какое разнообразие персонажей и лиц!.. Какое напряжение сюжетов, емкость содержания!

Вот стандартный англичанин мистер Гарнэт с супругой, поспешающие за своим тихим счастьем в Нигерию. Он клерк каучуковой компании. Вся их мечта – скопить деньги, а пока они готовы к «лишениям» сетлмента, то есть к привилегированной жизни иностранных администраторов. Однако все их накопления съедены термитами. Их непоколебимый мир, освященный английскими традициями, рассыпался в прах. «Мистер Самуэль первый раз после детства, когда его порол отец, был взволнован». Бедные мистер и миссис Гарнэт! («Жених во полуночи»).

Вот евреи из Одессы переезжают в Палестину. Изумительно описан этот переход через древний Эвксинский понт и Дарданеллы к красотам Средиземного моря. Какие человеческие типы, сколько надежд! Старики хотят найти покой на земле отцов, юных беспокоит иное: «В Палестине англичане ведут такую политику, что разделяют арабов и евреев. Нам необходимо коллективно обсудить, как достигнуть дружбы арабов. Впоследствии нам совместно придется воевать с англичанами». («Повесть о ключах и глине».)

Вот еще раз мелькают англичане в калейдоскопе персонажей– в повести «Большое сердце». Действие происходит в Монголии. Здесь филигранная техника писателя особенно очевидна: повествование ведется как будто бы только о трех англичанах-концессионерах, замкнутых к тому же в салоне-вагоне спецпоезда. Монголия дана отраженно, их глазами. Но она-то и становится главным объектом описания, к ее необычной культуре, приемам борьбы за свои интересы прикован наш любопытный и внимательный глаз. Бои, стюарды, совсем незаметные, прислуживающие, вдруг тоже оказываются главными героями. Это они, смелые защитники родины, дают новоявленным захватчикам решительный и тонкий, изуверский отпор. И здесь тоже видно, как древняя культура превозмогает примитивную силу, ничем не питаемую, кроме идеи наживы. «Слушаюсь, господин Грэй, – я знаю, что сотые даяна имеют свойство превращаться в сотни даянов и из них всегда легко сделать фунты».

Новоявленные колонизаторы, столь примитивные, сталкиваются с азиатской изощренностью, хитростью и в результате бегут: «Полный, полный вперед! Вперед, все пары, эй, кто там, скорее!»

В этих вещах нет и тени какой-либо пропаганды, специального разговора о колониализме или английской империи. Нет, Пильняк, как обычно, занят чисто писательскими проблемами: характерами людей, красотами природы. Но правильное понимание проблем мира, его тайных пружин поневоле выводят писателя на высокий уровень мировой политики. Удивительно, например, это предощущение распада английской империи, произошедшего после второй мировой войны, когда Пильняка давно уже не было в живых.

А вот Пильняк переносит нас совсем в другую эпоху. Анатолия. Чудом сохранившееся в неприкосновенности в малоазиатской глуши греческое поселение. Жители покинули его по настоянию турецких властей, выселявших греков из Турции. Это слепок Древней Эллады. В покинутых домах все как сотни лет назад. Предметы быта, которым место в музеях. Чудом оставшиеся здесь мальчик и его дед, пастухи, представляют из себя чистые образцы древних эллинов, населявших Анатолию. Мальчик похож на Пастушка из Тралл, высеченного из мрамора ваятелем древности Мироном и хранящегося в Стамбуле в Музее древности. «Так же поднята его голова, те же кудри, лоб, нос, шея и плечи, тот же плащ из овечьей шерсти». Сколько интересных сведений о прошлом мы черпаем из этого маленького шедевра Пильняка. О театральных действах, которыми славились в Элладе Траллы, о «цветущей стране веселой торговли», а главное, кажется, что мы сами побывали там, в Древней Элладе.

И совсем другой мир открывается перед нами в произведениях «Speranza» и в «Рассказе о гибелях»: «По морям и океанам, под южным Крестом и Полярной звездой, в тропиках и у вечных льдов – идут корабли» – так начинается «Speranza». – «Так корабли ходят десять лет, неделями и месяцами в море».

Удивительно здесь знание морской жизни, словно Пильняк сам плавал матросом. Но не только. Знание суровой прозы жизни сочетается у Пильняка – как и в других произведениях сборника – с неистребимым романтизмом, верой в прекрасное будущее, в извечные ценности человека. Констатируя жестокость реального мира, Пильняк видит в нем много прекрасного – прежде всего в самих людях. Герои Пильняка уважают веру человека в добро, в нравственные начала. Оберегая свой внутренний мир, они уважают его в других. Циников среди героев Пильняка нет, они ему чужды.

Подлинным шедевром – и ответом на все упреки в идеализации Японии – является «Рассказ о том, как создаются рассказы», в котором писатель выразил свое отношение к тому, чего не мог принять в японской культуре: отсутствию покровов над узколичным.

О своем неприятии подобных взглядов, оскорбительности их для женщины Пильняк писал в главе «Йосивара» – о публичных домах Японии, когда жена сама отводит мужа к проститутке и уж, во всяком случае, нисколько не переживает, что он ходит к ней.

Да, Пильняк много ездил и многое видел. Ездил он как полпред советской литературы, читал лекции, встречался со многими людьми. В Европе это были Бернард Шоу, Ромен Роллан, Томас Манн, в Америке – Синклер Льюис и Драйзер. Пильняк был коммуникабелен и непредвзят. В рассказе «Олений город Нара» как раз главным является всемирное братство писателей. Два писателя, принадлежащие к двум разным мирам, – один разъезжает повсюду, чтоб никогда не возвращаться туда, где уже был, второй возвращается то и дело в Советский Союз, где его основная жизнь, где отстаиваются его впечатления от поездок, где он пишет. Они разные и по возрасту, и по жизненному опыту. Но на эти три дня в Наре, оказавшихся свободными у Пильняка, они – братья. Это были благостные дни в древней столице Японии, городе храмов, в зелени лесов, в сосновой тишине. «За окном было озеро, за озером парк, парк уходил в оленные горы к храмам». Разговоры двух писателей на прогулках и лунной ночью на веранде отеля касаются многого. Главное – характер их. «Совершенная осторожность, я полагаю, кроется в совершенной откровенности, в откровенности же кроется и искренность и честь». Тот, другой писатель, подарил Пильняку парчовую книжечку для записей и написал в ней: «Вековую тяжесть положила Россия на мои плечи. Колени сгибаются под этой тяжестью на побочных путях. Я приближаюсь опять к этой стране. Новая жизнь в России облегчит мне мои тяжести, и такая надежда растет во мне, когда я говорю с вами, Борис Пильняк»… Да, когда люди разговаривают откровенно, полагая в откровенности и искренность и честь, растут надежды на взаимопонимание, ведь мир и тогда был не менее сложен, чем сейчас. Писатели, разговаривая откровенно, протягивают друг другу руки через континенты.

Откровенность и искренность вообще украшают жизнь, и этим отличаются произведения Пильняка, хотя они не просты для чтения. Критики указывали, что Пильняк писатель изысканный, трудный, он не для «легкого» времяпрепровождения в вагоне или на пароходе.

Пильняк большой и оригинальный художник – в этом почти никто из писавших о нем не сомневался. Велико его живописное мастерство. Пильняк – мастер сжатого, четкого образа, одним-двумя словами он умеет очертить человека, зверя, пейзаж. Стиль и писательская манера его весьма своеобразны и всегда вызывали споры критиков, в особенности манера Пильняка то располагать текст в виде фигур разной величины и формы, то разбивать его вставками, набранными разными шрифтами. Однако это все больше относится к ранней манере Пильняка, к его революционным романам и повестям. Именно это имел в виду Евгений Замятин, когда писал в статье «Новая русская проза»: «В композиционной технике Пильняка есть очень свое и новое – это постоянное пользование приемом „смещения плоскостей“. Одна сюжетная плоскость – внезапно, разорванно – сменяется у него другой, иногда по нескольку раз на одной странице. Прием этот применялся и раньше – в виде постоянного чередования двух или нескольких сюжетных нитей (Анна плюс Вронский; Китти плюс Левин и т. д.), но ни у кого – с такой частотой колебаний, как у Пильняка».

Такой прием не случаен. Им широко пользовался также Дос Пассос. Там, где героями являются массы, а не отдельные личности, где речь идет о крупных событиях (революция, мировая война), чередование сюжетных линий дает возможность показать разные события в их одномоментности или одно и то же событие с разных сторон.

Но, повторяем, это относится к ранним вещам. В произведениях, которые вошли в этот том, Пильняк выступает скорее как писатель классического типа, хотя и со своим неповторимым стилем и лицом. Школа его восходит к Тургеневу, Достоевскому, Чехову, Бунину, Зайцеву, Лескову, Ремизову и в особенности Андрею Белому. С этими писателями Пильняка роднит лиризм, русская традиция неторопливого глубокого рассказа.

Однако в революционную эпоху внутренний ритм литературного повествования уже не тот. Произведения Пильняка так напряжены, так насыщены мыслями и ощущениями, что полностью воспринимать их может только тот, кто сам находится под высоким напряжением. Пильняка нужно читать и перечитывать. Он часто не договаривает до конца, только намекает, давая разгадку недомолвки или намека где-нибудь в конце произведения. Настоящим читателем Пильняка может быть только тот, кто стремится, читая книгу, стать как бы соавтором, активно сопереживая процесс творчества.

Б. Б. Андроникашвили-Пильняк