Том 3. Королева Карибов. Морские истории боцмана Катрама

МОРСКОЙ ВОЛК

Вы слышали когда-нибудь о боцмане Катраме?.. Не слыхали, нет?.. Тогда я расскажу вам об этом старом морском волке, с которым избороздил в морях не одну тысячу миль.

О прошлом его мне, по правде говоря, ничего не известно — даже имени его настоящего никто на судне не знал. Не знали мы и в каком городе или в какой деревушке он родился, если боцман наш вообще мог родиться не в морской пучине, а на земле. Но одно могу сказать точно: это был превосходный моряк, один из тех мореходов старого закала, которые отдали морскому делу всю жизнь и разбирались в нем досконально.

Сколько лет было боцману Катраму? Этого тоже никто не знал. Даже те, кто знакомы были с ним очень давно, даже и они помнили боцмана уже старым. Борода у него была совсем седая, маленькие колючие глазки сурово поблескивали из-под набрякших век, а морщинистое, продубленное всеми морскими ветрами лицо напоминало древний пергамент.

Но годы не согнули его. Нет, они еще не сломили этого старого морского волка! Правда, двигался он по палубе как-то боком, наискосок, точно морской краб, но держался на ногах еще крепко, а силой в плечах не уступал молодым.

Ну и медведище был этот боцман Катрам! Суровый, как железо, молчаливый, как скала, он внушал уважение всем нашим матросам, которые с почтительной опаской относились к нему. С морской стихией он был на «ты», и чувствовал себя в ней, как дома. Ни один самый страшный шторм не мог вывести его из равновесия, и чем больше во время бури бледнели лица других моряков, тем спокойнее и веселее делалась его морщинистая физиономия.

Многое испытавший и много переживший за свою долгую морскую жизнь, боцман не страшился уже на свете ничего, но был очень суеверен, как и все старые моряки. Он верил в Летучего голландца, в морского царя, в коварных сирен, что завлекают мореходов в пучину своим сладкоголосым пением, верил в заклятия и заговоры, во всяких духов и привидения, хотя рассказывать об этом и не любил. Молчаливость была его второй натурой — никакими силами невозможно было его разговорить. Каждое слово приходилось клещами вытаскивать, а чаще он вообще обходился без слов, уповая лишь на жесты и мимику.

Шумных компаний и пустых разговоров боцман не терпел, предпочитая им философское одиночество. А его темная и тесная боцманская, похожая на нору, подобно бочке Диогена, служила ему убежищем. Казалось он просто не может жить без этого запаха канатной пеньки и смолы, которыми вся она насквозь пропахла. Поэтому, наверное, к нему и приклеилось его вечное прозвище Катрам[3], давно заменившее его настоящее имя.

Никто никогда не видел, чтобы боцман сходил на берег в порту — к суше он испытывал какую-то странную неприязнь, точно и знать не хотел о ее существовании. Как только судно приближалось к берегу, боцман делался вялым, мрачнел и вскоре исчезал в своей темной каморке, из которой его уже невозможно было выкурить. Пытались некоторые, но Катрам впадал в такой гнев, так яростно сжимал свои крутые кулачища, что любой приставала тут же испуганно замолкал, поспешно ретируясь от греха подальше.

И во все время стоянки, передав свои полномочия одному из старших матросов, боцман Катрам даже не появлялся на палубе, а забившись в боцманской, отдыхал на свой лад. Часами хрупал он своими желтыми, как у дикого кабана, но еще крепкими зубами сухари и с видимым удовольствием потягивал из бутылки легкое кипрское, единственное вино, которое он признавал. А в перерывах покуривал свою трубку, такую же старую и заскорузлую, как и он сам.

Но стоило лишь загреметь в клюзах якорным цепям, как только начинали хлопать и распускаться паруса на реях, его седая голова со всклокоченной бородой осторожно появлялась из люка. А убедившись, что корабль действительно готов выйти в открытое море, он тут же появлялся весь целиком и немедленно приступал к своим обязанностям.

И сразу делался другим человеком. Если, приближаясь к земле, боцман, можно сказать, старел лет на двадцать, то в тот момент, когда корабль брал курс в открытое море, сразу настолько же молодел. Матросы шутили, что он, наверное, и родился-то в море от сирены и какого-нибудь морского духа — настолько невозможно было представить его живущим на земле.

Откуда взялась у боцмана Катрама эта странная неприязнь, которую он питал к суше? Никто не знал, и я не больше других, хотя не раз подступался к нему с расспросами. Но он в ответ лишь мрачно смотрел на меня, ворчал что-то глухо себе под нос недовольный, и под первым попавшимся предлогом норовил побыстрее скрыться.

Впрочем, служака он был отменный, в морском деле не знал себе равных, за дисциплиной и порядком на борту строжайше следил. И зная это, наш капитан уважал и любил его, прощая старому морскому волку все эти странности. Что же касается молодых матросов, те не очень-то осмеливались приставать к нему, опасаясь тяжелого боцманского кулака, с которым некоторые были знакомы по опыту.

Но однажды, когда мы шли из Красного моря в Индию, с боцманом случилось нечто настолько из ряда вон выходящее, что событие это произвело форменный переполох на борту. Катрам был найден мертвецки пьяным на полу в углу своей боцманской. Как же этот медведь, который к тому же пил всегда только легкое кипрское, которого еще никто не видел шатающимся, как же он мог набраться до такой степени, что, забыв морской устав и свои обязанности на борту, валялся на полу, как последний пьянчуга?

Случай серьезный. Тут наверняка была какая-то нешуточная причина, и наш капитан, который не мог этого так просто оставить, назначил расследование сего происшествия. Следствие сразу же привело к неожиданному и отчасти даже комическому результату: боцман напился по ошибке. Какой-то шутник из матросов подменил бутылку его легкого кипрского вина бутылкой крепчайшего рома, и старый морской волк выпил с устатку весь этот ром, даже не заметив подмены.

Боцману, который в стельку напился во время плавания, это никак не могло сойти с рук. А тем более Катраму, который сам был строжайшим блюстителем дисциплины на борту, сам никому бы не простил такого. Какой дурной пример для наших молодых моряков! Что было бы с морской дисциплиной, если бы его простили!

Узнав эти подробности, капитан приказал, чтобы боцмана, как только он немного проспится, привели на палубу, а весь экипаж собрался для суда над ним. Часа через два, еще обалдевший от этого обильного возлияния, которое так коварно свалило его, ужасно мрачный и весь взъерошенный, Катрам появился на палубе. Он был страшно зол и в то же время подавлен случившимся. Его маленькие медвежьи глазки перебегали с одного на другого, как бы желая обнаружить виновника этого розыгрыша, и попадись тот ему под горячую руку, расправа была б коротка.

Выйдя вслед за тем из своей каюты, капитан молча указал ему на бочонок, поставленный у основания грот-мачты, а экипаж тем временем собрался на палубе и сгрудился вокруг него. Все это выглядело довольно зловеще, но вместе с тем и слегка театрально, поскольку многие знали уже, чем кончится дело и втихомолку от боцмана перемигивались друг с другом.

— Итак, папаша Катрам, — мрачным голосом сказал капитан. — Вам известно, что морской устав требует примерно наказать моряка, который напился во время вахты на борту?

Старый морской волк опустил глаза и кивнул утвердительно. Он был красен, как рак, и готов провалиться сквозь землю.

— Виновен ли этот человек? — сурово возвысил голос капитан, обращаясь ко всему экипажу, который перешептывался и посмеивался, наблюдая за этой комедией.

— Да, да!.. — гулким хором подтвердили присутствующие.

— Если бы ты был молод, папаша Катрам, я велел бы заковать тебя в цепи и двенадцать суток держать под арестом. Но ты слишком стар, да и впервые за долгую морскую службу случилась с тобой такая незадача. Поэтому я назначаю тебе другое, более легкое наказание: ты должен на двенадцать вечеров развязать свой засохший от долгого молчания язык и каждый раз рассказывать нам по одной увлекательной морской истории. Итак, усаживайся поудобнее, папаша Катрам, раскури свою старую трубку и расскажи нам двенадцать самый интересных историй из своей долгой жизни — ведь у тебя их, должно быть, немало… Эй, стюард! Принеси-ка бутылочку самого лучшего кипрского вина, чтобы язык этого старого медведя размяк на время рассказа. А ты, боцман, давай, начинай!..

Одобрительный гул экипажа сопровождал эти его слова. В далеком плавании развлечений немного, и затее капитана обрадовались все. Только боцман Катрам ворчал себе что-то под нос непонятное: то ли от облегчения, что избежал цепей, то ли досадуя, что развязать язык ему теперь поневоле придется.

ПРОКЛЯТЫЙ КОРАБЛЬ

Но делать нечего, и, усевшись поудобнее на своем бочонке в окружении всей команды, папаша Катрам приготовился рассказывать. Море было спокойно, на небе ни облачка, так что все, за исключением рулевого, собрались на палубе. До порта назначения было еще далеко, и времени, чтобы выслушать все двенадцать историй, к которым приговорил его капитан, у нас было достаточно.

Выпив одним духом добрый стакан кипрского вина, чтобы прояснить себе мозги и промочить горло, старый моряк неторопливо набил свою трубку и, оглядев собравшихся суровым взглядом и дождавшись полной тишины, начал глухим, замогильным голосом:

— Я уже стар, очень стар. Почти все мои сверстники умерли. Те кто знали меня еще юнгой, давно покоятся в глубинах морей. Я жил в те времена, когда верили в корабли-призраки, в заклятия, которыми можно разверзнуть морские пучины или утишить бурю, в коварных сирен, которые поют за кормой корабля, в морских духов и морского царя. Сейчас не верят больше ни во что: вы называете эти истории выдумками стариков, но вы ошибаетесь. Папаша Катрам своими глазами видел многое из этого: и сирен, и воскресших мертвецов, и корабли-призраки, и морского царя.

Он остановился и внимательно поглядел на нас, произвело ли должный эффект его заупокойное предисловие. Никто не шевельнулся, все затаили дыхание. Лица юнг и некоторых молодых матросов слегка вытянулись. Только капитан оставался спокоен, иронически улыбаясь в усы.

Помолчав немного, чтобы лучше собраться с мыслями, папаша Катрам затянулся и продолжал:

— Не помню точно, когда это случилось, с тех прошло уже немало лет, но, будучи еще совсем молодым матросом, я нанялся на большой трехмачтовый клипер, из тех, которые уже не встретишь в морях. Все изменилось, и корабли, и люди… Прежде этот парусник назывался «Санта Барбара», но капитан — жестокий, мрачный человек, к тому же ужасный сквернослов и богохульник, который не боялся ни Бога, ни дьявола, — переименовал его в «Вельзевул».

Нехорошие слухи ходили об этом судне, которым командовал такой капитан. Поговаривали, что каждую ночь из глубины его трюмов доносится звон цепей и какие-то странные стоны, что в кают-компании и на спардеке матросы видели какие-то туманные силуэты, которые тут же исчезали, не дав как следует разглядеть себя, что на верхушках мачт появлялось иногда призрачное голубое пламя. Шептались еще, что каждую ночь какой-то темнолицый, весь в черном, невесть откуда взявшийся незнакомец входил в капитанскую каюту, после чего из нее до самого утра слышался звон бокалов и стук игральных костей. Одни утверждали, что сам мессир Вельзевул навещает по ночам капитана, другие говорили, что это тот несчастный моряк, которого за три года до этого несправедливо повесил на рее наш капитан, — темная история, о которой толком никто ничего не знал. Но, в общем, матросами владел страх, и, когда корабль причаливал в каком-нибудь порту, хоть один да обязательно сбегал, опасаясь плохо кончить с таким капитаном, который знается с преисподней и у которого какие-то сложные отношения со всякими выходцами из нее.

Один аббат, который хорошо знал нашего капитана, еще до рейса пытался убедить упрямого нечестивца вернуть кораблю прежнее название, но он лишь смеялся в ответ. А название «Вельзевул» осталось.

Рейс был долгим и трудным, мы прошли вдоль почти всю Атлантику, но, странное дело, ни одна буря не потревожила нас, ни один шторм не трепал. Однако на борту от этого не сделалось веселее, поскольку стоны и голоса, доносившиеся из трюмов, что ни день становились слышнее. Ни один из нас не отваживался спуститься в трюм ночью, и даже днем лишь в сопровождении двух или трех других. Я сам готов был лучше три вахты подряд отстоять, лишь бы не спускаться в эту черную бездну.

Время от времени с наступлением сумерек вахтенный замечал на горизонте какой-то гигантский трехмачтовый парусник, двигавшийся параллельным курсом, точно сопровождая нас. Но стоило лишь кому-нибудь прибежать на его крики и навести подзорную трубу в эту сторону, как трехмачтовик, словно бы растворившись в густеющих сумерках, исчезал. Мы, молодые, гадали, что бы это мог быть за корабль, но старые матросы, осенив себя крестным знамением, вполголоса произносили: «Летучий голландец».

Они рассказывали нам, молодым, про этот страшный корабль-призрак, погубленный некогда его безбожным капитаном и осужденный вечно скитаться по пустынным морям. Время от времени он нуждается в новом матросе, но попасть на этот проклятый корабль может лишь безбожник, продавший свою душу дьяволу, такой, например, как наш капитан. Вот матросы и поговаривали, не по его ли душу явился этот корабль. Хотя встреча с «Летучим голландцем» ничего хорошего не сулила и всем нам.

Так оно и случилось уже на следующий день. Мы покинули как раз берега Африки и направились вокруг Южной Америки в Кальяо. Едва земля скрылась из виду, как случилось несчастье: один из наших матросов сорвался с реи и утонул, прежде чем мы успели спустить на воду шлюпку. На следующий день рея с фок-мачты рухнула у ног капитана, едва не убив его самого. На третий день буревестник пролетел три раза над нашим кораблем, резко снижаясь всякий раз над каютой богохульника-капитана.

Буревестник — птица бурь и штормов, она приносит с собой несчастье. Многие верили, что это душа погибшего моряка, того самого, что упал с мачты — и она явилась предупредить нас о какой-то беде.

Суеверный ужас овладел всем экипажем. Плавание, так плохо начавшееся, не могло кончиться хорошо: что-то страшное нависло над нами — все чувствовали это инстинктом. И только капитана это нисколько не беспокоило: он сквернословил и богохульствовал еще больше, бросая вызов судьбе. Казалось, он сходил с ума, напиваясь каждый день до помрачения сознания, а по ночам по-прежнему из его каюты доносился звон бокалов и стук игральных костей.

И вот однажды, когда мы подходили уже к мысу Горн, воздух потемнел и море страшно взволновалось. Над черными валами с белыми гребнями быстро спускалась темнота, а ветер выл среди снастей и стонал, точно пели какие-то дьявольские голоса.

В трюме раздавались — и все отчетливо это слышали — странные шумы. То звон цепей, хотя цепей никаких там не было, то грохот, точно кто-то пытался пробиться к нам изнутри, то какие-то ужасные стоны и заунывные голоса. Вы скажете, что это скрипели шпангоуты. Ничего подобного — это я вам говорю, папаша Катрам! — шпангоуты не умеют так выть и разговаривать.

Спускалась ночь, на палубе было уже темно, и легкая дрожь пробежала у многих из его слушателей. Юнги притиснулись поближе к матросам, матросы — поближе к офицерам. Слышно было, как вода журчит под форштевнем судна, настолько глубокое молчание царило на корабле. Все глаза были устремлены на боцмана, который, казалось, стал выше ростом и выглядел таким же призрачным и пугающим, как те привидения, что населяли его «Вельзевул».

— Ближе к закату, — продолжал папаша Катрам мрачным голосом, — вдали показался скалистый мыс Горн — страшное место, могила многих мореплавателей. Тут море, казалось, удвоило свой гнев, а на небе то и дело вспыхивали ослепительные молнии. От грома дрожали все мачты нашего судна, а волны вздымались так, словно океан хотел встать на дыбы.

Испуганный, растерянный, весь экипаж дрожал и молился, и только один капитан — нет. Стоя на своем капитанском мостике, он страшно проклинал Небо и, хохоча, взывал к сатане, чтобы тот помог ему обогнуть этот мыс. Он бесновался так, что готов был перекричать саму бурю, он утверждал, что Вельзевул не оставит в беде свой корабль.

В этот момент над пенистыми гребнями волн появилась какая-то черная точка. Она быстро приблизилась к нам, и все увидели, что это был буревестник, тот самый, что пролетел уже над палубой после смерти матроса. Догнав наш корабль, он трижды облетел вокруг нас и сел на верхушку грот-мачты.

«Это его душа! Это душа матроса! — воскликнули мы все. — Беда! Беда!..» Но капитан, увидя его, рассвирепел еще больше. «Возвращайся в ад!» — заорал он истошным голосом и, вскинув ружье, выстрелили в птицу два раза. Но безрезультатно. Сделав еще три круга вокруг «Вельзевула», она отстала и вскоре исчезла во мраке бури.

Все мы бросились прочь от капитана, обезумев от страха, с криками: «Беда! Беда!..» Он же отвечал нам ураганом проклятий.

А буря швыряла корабль все сильнее, и черные скалы надвигались на нас. Старик-боцман, который не сомневался, что минуты наши сочтены, спустился в трюм, сколотил из двух брусьев крест и водрузил его на носу судна. Увидя это, капитан-нечестивец взревел и буквально вышел из себя. С проклятиями он кинулся со своего капитанского мостика, схватил этот крест и швырнул его в море!..

В то же мгновение ужасная синеватая молния сверкнула среди облаков ослепительным светом. Страшный раскат грома обрушился на нас. Оглушенные, все мы замертво повалились на палубу. А когда, опомнившись, поднялись, суд Божий уже свершился: наш капитан-богохульник лежал у подножия фок-мачты синий и бездыханный: молния ударила прямо в него!

Спустя несколько мгновений мы увидели, как море на темной линии горизонта поднялось, точно вспучилось, и среди тусклого кровавого света появился огромный корабль — весь черный, с черными парусами, распущенными по ветру, а на капитанском мостике его стоял огромный человек, с ног до головы закутанный в черный плащ. И все поняли: то был «Летучий голландец», который явился за душой нечестивца!

Он мчался со страшной скоростью, словно бы не плыл, а летел над волнами, и на верхушках трех его мачт сверкали три голубых столба пламени. Идя какое-то время параллельным курсом, почти по линии горизонта, он неожиданно вдруг исчез, как будто канул в пучину.

Вы не верите в корабль-призрак и потому скажете мне, что это был обычный корабль, лишь увеличенный нашим испугом — мол, у страха глаза велики. Но я-то видел его собственными глазами, а глаза папаши Катрама видели в те времена хорошо! Вы скажете, что все это мне показалось, но я-то разглядел его хорошо, так хорошо, что на всю жизнь запомнил, и никто не сможет меня в этом разубедить.

Хотите знать больше?.. Так вот, когда на следующее утро мы бросили в море труп нашего капитана, вы думаете, он сразу пошел ко дну? Нет, он трижды поднялся над водой, точно хотел выскочить из нее, прежде чем волны приняли его и унесли далеко-далеко, туда, где исчез корабль-призрак.

Он и сейчас, помяните мое слово, на борту этого проклятого «Летучего голландца», осужденного вечно плавать в пустынном океане между мысом Доброй Надежды и мысом Горн, нигде не находя себе пристанища!..

Гробовое молчание последовало за этим зловещим заключением старого моряка. Никто не шевельнулся, никто не оборачивался, точно боялись увидеть, как проклятый корабль бороздит на горизонте море за нашей спиной. На лицах у многих был заметен страх, особенно юнги были очень бледны. Никто не дышал, за исключением капитана, который по-прежнему улыбался в усы.

Папаша Катрам неторопливо опрокинул еще один стаканчик кипрского, затем взял бутылку под мышку и, пожелав нам доброй ночи, с мрачноватой физиономией поднялся с бочонка, чтобы вернуться к себе. Но капитан, единственный, кто выслушал этот рассказ, не изменившись в лице, сделал ему знак остановиться.

— Это вся твоя история? — спросил он насмешливым тоном.

— Да, — ответил боцман, удивленный этим вопросом.

— И ты на самом деле веришь в существование этого корабля-призрака?

— Еще бы не верить!.. Я видел его собственными глазами!

— А, может, тебе все же казалось, что ты его видишь?..

Папаша Катрам бросил на него такой взгляд, каким с сожалением глядят на слабоумного, которому все равно ничего не втолкуешь.

— Вот что, Катрам, — сказал капитан, становясь серьезным. — Тебе никогда не приходило в голову, что ты был обманут каким-то природным феноменом?

— Нет, капитан, — отвечал боцман решительно.

— Скажи, а ты слышал когда-нибудь о мираже, который называется фата-моргана?

— Не знаю, что вы имеете в виду.

— Тогда я тебе объясню. На море или в больших пустынях, в Сахаре, например, иногда случаются странные явления: озера, горы или какие-то здания, находящиеся за горизонтом, на какое-то время возникают на линии горизонта и становятся отчетливо видны. Ученые давно выяснили, что все это происходит оттого, что нижние слои воздуха, расширившиеся от соприкосновения с горячей почвой или с поверхностью воды, не смешиваются с верхними слоями, а только соприкасаются с ними, отчего возникают оптические иллюзии. Простая скала покажется тебе зеленеющим островом, лодка — судном, а небольшое судно — гигантским кораблем, человек может выглядеть великаном и так далее. Не думаешь ли ты, что так было и с вашим «Летучим голландцем»?

— Не думаю. Все это выдумки ваших ученых.

— Нет, Катрам, выдумки встречаются как раз у неученых. Вы все там на судне были обмануты простым миражом. Тот гигантский корабль, который вы видели и приняли за «Летучего голландца», был просто мираж. Скорее всего, это был просто обыкновенный парусник, проходивший в это время параллельным курсом за линией горизонта, но увеличенный и преображенный фата-морганой. Ну и легковерный же ты, Катрам!..

Боцман выслушал его недоверчиво, но ничего не сказал. Постоял несколько мгновений, точно решая, спорить или не стоит, потом повернулся и медленными шагами ушел.

Хотя объяснение, которое дал всему услышанному капитан, и было с научной точки зрения верным, оно не очень-то убедило экипаж, и я готов был побиться об заклад, что ни один матрос в ту ночь не спал спокойно, а вахтенные не раз и не два тревожно вглядывались в ночное море, чтобы проверить, не появился ли на горизонте проклятый «Летучий голландец».

ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ ЭКВАТОР

Весь следующий день папаша Катрам не показывался на палубе. Забившись в боцманской, он спал, как сурок, а проснувшись, допил, что оставалось в бутылке и с акульим аппетитом съел принесенный юнгой обед.

Впрочем, в его присутствии на палубе не было необходимости, поскольку погода стояла прекрасная, ветер был слабый, море, как зеркало, и судно ровно шло своим курсом без всяких происшествий или помех.

Но только лишь солнце скрылось за горизонтом и в небе появилась луна, неясно отражаясь на чистой поверхности моря, как послышался скрип лестницы главного люка и на палубе показался старый моряк.

Он жадно вдохнул морской воздух, бросил беглый взгляд на паруса и прошелся враскачку от носа до кормы, не сказав никому ни слова. Затем он уселся на бочонок и задумчиво принялся набивать свою трубку, прокуренную и черную, как штаны трубочиста.

Тут же по два, по три — сначала самые смелые, потом более робкие и наконец самые суеверные — матросы подошли и окружили его. Последним вышел из своей каюты капитан, держа в руке заветную бутылку.

Все уважали задумчивость старика, никто бы долго не осмелился прервать его размышления, но терпение не было самой главной добродетелью капитана, и ждать он у нас не любил.

— Эгей, папаша Катрам, ты жив? — шутливо окликнул он боцмана. — Очнись, старина!

Старик поднял голову и, пристально взглянув на командира, спросил его в упор:

— Вы верите в морского царя?

Капитан разразился было веселым смехом, но ни один матрос его не поддержал. Скорее уж они смотрели на него с осуждением, как бы удивляясь тому, что он смеется над такими серьезными вещами, о которых рассказывает папаша Катрам. Однако сам морской волк и вида не показал, что обиделся, хотя на лбу его сильнее обозначились морщины, а на лицо легла тень.

— Ну, ладно, — хлопнув своими узловатыми, мозолистыми руками по бочонку, проговорил он. — Это вы мне скажете потом!

Он снова погрузился в недолгое раздумье, но вдруг встряхнулся, словно найдя в своих далеких воспоминаниях то, что искал, и начал такими словами:

— Сейчас не уважают старые морские обычаи и традиции, их отбросили в сторону, точно какой-то бесполезный хлам. Никто не считает нужным хотя бы изредка отдать дань уважения Нептуну, владыке морских глубин. Кто сегодня, переходя экватор, думает о том, чтобы почтить его? К дьяволу суеверия этих стариков, плевать мы хотели на вашего Нептуна!.. Но как же мстит иногда за это владыка морей!.. О да! Вы, наверное, думаете, что старые моряки придумали этот обряд, чтобы вас, умников, посмешить, дать вам повод повеселиться над ними? Но они были не глупее вас и знали, что делают.

Что вы знаете об обряде перехода через экватор, который отмечается сегодня в лучшем случае лишь окроплением палубы да выливанием на голову кому-нибудь ведра воды? А в прежние времена это была важная церемония, и ни один моряк, как бы ни был он храбр, не осмеливался пренебречь ею, поскольку месть Нептуна рано или поздно настигла бы его. И я вам это докажу.

Папаша Катрам снова зажег трубку, примял своим огнеупорным пальцем тлеющий в ней табак, опрокинул стакан вина, который ему подал юнга и, потребовав величественным жестом абсолютной тишины и устроившись на бочонке поудобнее, приступил к своему второму рассказу.

— Странная, непостижимая судьба словно толкала меня наниматься на самые злосчастные суда в нашем флоте — хоть я и не искал их, вовсе нет! Почти все капитаны, с которыми я плавал за мою долгую морскую жизнь, были безбожники и богохульники, а морские традиции были для них пустой звук. Так случилось и в тот раз, когда я нанялся в качестве марсового на один старый корвет. Это был хороший парусник, немного старый, конечно, но с корпусом еще очень крепким, способным выдержать самые дальние плавания, и потому ему нередко приходилось пересекать экватор и в том, и в другом направлении.

Обычно наш капитан все-таки воздавал дань уважения владыке морей, переходя из северного полушария в южное, и никогда не раскаивался в этом. Во всяком случае он многие годы уже плавал без всяких происшествий, легко выходя из штормов и всяческих прочих передряг. Но, к сожалению, люди меняются, и не всегда в лучшую сторону. Так и наш капитан. Поддаваясь веяниям времени, он понемногу сделался скептиком, все реже и все неохотнее следуя морским традициям, все чаще позволял себе ими пренебрегать.

И вот однажды наш корвет оказался вблизи линии экватора. Вы знаете, что эта линия чисто условная и потому невидима: просто географическая параллель на равном расстоянии от двух полюсов. Экипаж, верный морским традициям, начал приготовление к церемонии освящения, чтобы отдать дань уважения Нептуну, который, говорят, обитает вблизи экватора.

Вы молоды и имеете только бледное представление о той церемонии, которой обставлялся переход экватора в прежние времена. А мы-то знали тогда, что ограждаем себя этим от ярости океанов, и с полной серьезностью относились к ней.

Когда на капитанском мостике раздавалось: «Вот экватор!» — все приходило в движение и праздничное оживление воцарялось на корабле. Огромная гирлянда, составленная из самых разных флагов и сигнальных флажков, красочно развевалась на верхушках мачт, торжественно поднимался национальный флаг, приветствуемый пушечным выстрелом. Перерывались все сундуки, опустошались каюты офицеров и пассажиров, чтобы получше украсить судно: повсюду расстилались ковры и яркие ткани, придавая ему веселый и нарядный вид. Боцман и дюжина самых крепких матросов незаметно спускались в шлюпку, в то время как другие готовили помпы и ведра, чтобы в момент освящения было как можно больше воды.

Точно в тот момент, когда корабль проходил экватор, по правому или по левому борту появлялась шлюпка, украшенная коврами и флагами, в которой сидела дюжина тритонов и старик, который изображал Нептуна. Зычный голос раздавался с моря. «Освящен ли корабль?» — вопрошал он. «Нет!» — отвечал экипаж. «Бросайте трап!» — приказывал после этого Нептун. Тут же спускался почетный трап; матросы выстраивались шеренгой на баке рядом с помпой и с ведрами, полными воды, а офицеры и пассажиры стояли на корме. Владыка морей величественно поднимался на палубу. Это был старик с длинной бородой, украшенной ракушками, с блестящей металлической короной на голове и с трезубцем в левой руке. За ним следовали двенадцать матросов, наряженных тритонами, с раковинами и морскими водорослями, болтающимися на плечах.

В сопровождении всей своей свиты властелин моря подходил к капитану и, получив низкий поклон от всех офицеров, спрашивал командира: «Ты заплатил дань морскому царю?» «Нет еще», — отвечал капитан. «Тогда я освящаю тебя». И, сказав это, он брал полное ведро воды и опрокидывал на голову капитана, обдав его с головы до ног.

Это было сигналом к началу общего посвящения. Вовсю работали помпы, обдавая струями воды офицеров и пассажиров, а из заранее приготовленных ведер вода лилась на головы всех остальных. Потоки воды бежали по палубе с носа до кормы в знак уважения к морскому царю, а на палубе крики, смех, беготня! И так до полного изнеможения, пока ни на ком не оставалось нитки сухой!

Корабль, освященный подобным образом, мог безбоязненно продолжать свой путь, поскольку Нептун защищал его. Но горе, если этого не сделать! Водяная дань заменялась тогда человеческим жертвоприношением, а папаша Катрам, который жив еще и здесь среди вас просто чудом, своими глазами это видел.

Старый моряк снова остановился и обвел экипаж долгим взглядом, как бы желая убедиться, что все слушают с должным вниманием. После этого он снова набил трубку и, раскурив ее, продолжал:

— Когда корвет оказался вблизи экватора, наш боцман, суровый блюститель морских традиций, отправился на капитанский мостик в сопровождении всего экипажа. «Экватор близок, сударь, — сказал он капитану. — Нептун требует свою дань». «К дьяволу твоего Нептуна и всех его тритонов», — ответил очень спешивший и бывший не в духе капитан. — Боцман побледнел. «Вы хотите навлечь на судно несчастье, сударь», — сказал он. «Отстань от меня с этой чепухой». «Но экипаж…» — «Довольно, — оборвал его капитан. — Кто на борту, черт возьми, хозяин?»

Чтобы ускорить ход, он приказал поднять все до единого паруса и, вместо того чтобы хотя бы приостановиться у экватора, наш корвет стремительно пересек его.

Но странно, как только мы оказались в Южном полушарии, корабль начал все замедлять и замедлять ход. Матросы шептались, что это тритоны морского царя уцепились за киль, чтобы не пропустить нас; но капитан только ругался и приказывал добавить все новые паруса.

Ровно в полдень по спокойной поверхности океана прошла дрожь, а в глубине его послышался какой-то глухой удар. Вскоре на горизонте поднялась огромная волна и понеслась нам навстречу. С глухим ревом обрушилась она на нос корабля, так что корвет затрещал от киля до клотиков.

Мы все побледнели, удивленные и напуганные, и, честное слово, было от чего. На наши встревоженные расспросы офицеры отвечали, что по всей видимости это подводное землетрясение. Но почему оно случилось в этом месте и в тот самый момент, когда мы проходили экватор, этого никто не мог нам сказать. Похоже, встревожились и сами офицеры — их лица были заметно бледны.

Даже капитан стал серьезен, лоб его нахмурился. Но он был упрям, как пень, и по-прежнему не хотел верить ни в морского царя, ни в его могущество.

И вот на горизонте поднялась туча, огромная и черная, как смола. Вы можете мне не верить, но я видел это своими глазами: у тучи было три острых конца. Да, да, она похожа была на трезубец, и в середине ее сверкали кровавые молнии.

Все мы онемели от страха. Казалось, сам Нептун занес над нами свой гигантский трезубец, чтобы страшным ударом его поразить нас, но капитан не обращал на это внимания. Вскоре с юга налетел ветер, дующий нам прямо в лоб. Он был горяч, словно дул из адского пекла, ярость его нарастала с каждой минутой, и своими порывами он вздымал океан. А туча тем временем приближалась к нам, угрожающе расстилаясь над нашими головами все в той же форме трезубца.

Тщетно капитан, который упрямо не хотел уступать морскому владыке, приказывал менять галсы, чтобы одолеть этот ветер, судно не только вперед не двигалось — его все время сносило назад. Три раза переходили мы экватор, и три раза нас снова отбрасывало в Северное полушарие.

Рвались паруса, не выдерживали снасти, как прутики, гнулись мачты и реи, но наш упрямец-капитан не желал отступать. Снова и снова он устремлялся вперед, решив скорее отправить нас всех на дно, чем уступить старику Нептуну.

В какой-то момент казалось, что фортуна улыбнулась смельчаку — в полночь, после двенадцати часов отчаянной борьбы, корвет пересек экватор, а противный ветер заметно ослаб. Но Нептун уже все равно уготовил страшный конец упрямому капитану, и приговор его был неотвратим.

Час спустя поднялась еще одна гигантская волна, и целая гора воды обрушилась на корвет с правого борта. Что случилось потом, я не помню. Судно опрокинулось, волны с неимоверным грохотом устремились через него, а я, ударившись головой обо что-то, в тот же миг потерял сознание.

Когда я пришел в себя, то обнаружил, что лежу на дне шлюпки один в пустынном и бурном океане. Как я в шлюпку попал, где были все мои товарищи, этого я не знаю и до сих пор.

Буря отнесла меня далеко от места кораблекрушения, и надежды на спасение не было никакой. Меня носило по морю двенадцать дней, и что я пережил, лучше не рассказывать. За эти дни я съел один из моих башмаков и совершенно обезумел от жажды.

Когда меня подобрал случайный корабль, я был в таком состоянии, что вызывал жалость: кожа да кости — и уже почти без дыхания. О товарищах моих я так ничего и не узнал. Спаслись они или покоятся на дне морском, неизвестно. Но если бы выжил хоть кто-нибудь, я бы услышал, наверное, о нем или однажды где-нибудь встретил. Нет, они погибли все до единого — Нептун никого не простил.

Тыльной стороной ладони папаша Катрам отер слезу, скатившуюся по его пергаментной щеке, и сунул погасшую трубку в карман.

— Как же мне после этого не верить в морского царя!.. — пробормотал он, грустно покачав головой.

— Нет никакого морского царя, — возразил ему капитан. — Все это плод больной фантазии. Наши далекие предки верили в Нептуна, в морских сирен и тому подобную нечисть, но сегодня это просто нелепо.

— А корвет?..

— Увы, просто буря погубила его, Катрам.

— Но та огромная волна…

— Землетрясение, боцман.

— А туча?..

— Что туча? Разве не бывают тучи с тремя, пятью, десятью концами?.. Иди-ка лучше спать, папаша Катрам, и выбрось из головы своего мстительного Нептуна. А освящение водой при переходе через экватор — это просто веселый морской праздник, развлечения ради придуманный моряками. Я и сам с удовольствием приму в нем участие, когда мы к экватору подойдем. Отчего бы и нет, если это доставит всем удовольствие?.. А сейчас иди и выпей на сон грядущий то, что осталось в моей бутылке. Спокойной ночи, папаша Катрам!..

ПОДВОДНЫЙ КОЛОКОЛ

Вечером следующего дня папаша Катрам не сразу появился на палубе. Хотел ли он прежде пошарить в памяти, чтобы припомнить еще одну из этих страшных историй, или же возраст давил на плечи, и нужно было передохнуть и собраться с силами, чтобы начать свой новый рассказ? Кто знает.

Но когда он все-таки поднялся на палубу, мне показалось, что он не в духе. Ни с кем не поздоровался, не взглянул на море, на мачты, не спросил, как дела на борту, а молча уселся на бочонок, скрестил руки на груди и мрачно задумался.

Очевидно, нас ожидала еще более страшная история, поскольку рассказчик был не в том настроении, чтобы нас посмешить. Что же он хранил в своем старом мозгу, набитом предрассудками и суевериями, чем же еще собрался нас поразить?

— Папаша Катрам, — спросил капитан, — что случилось? Отчего у тебя такой похоронный вид?

— Мне грустно, — отвечал старик, тяжело вздохнув.

— Может, мое кипрское нагнало на тебя такую тоску? Если так, я сверну шею тому мошеннику виноторговцу, который продал мне его.

— Нет, ваше кипрское превосходно, капитан.

— Уж не заболел ли ты, папаша Катрам?

Боцман покачал головой, потом медленно поднял глаза и, посмотрев на нас, сказал голосом, вселяющим трепет:

— Верите ли вы в колокола мертвецов?..

Мы переглянулись с удивлением и страхом. О каких это колоколах говорит старик?

Видя, что никто не отвечает, он снова спросил:

— А вы никогда не слышали, чтобы колокол звонил под водой, во время шторма, предвещая несчастье?

— Папаша Катрам, — сказал капитан, — ты шутишь или всерьез?

— Нет, — ответил старик, тряхнув головой, — над этим не шутят… Есть поверье, — продолжал он после некоторого молчания, — что во время бури жертвы моря поднимаются на поверхность и звонят в колокол, а кто услышит этот звон, тот скоро умрет. Вы можете смеяться, если не верите старым морским рассказам, но послушайте сначала — может, и вы тогда поверите в колокол мертвецов. Что касается меня, то я собственными ушами слышал, как он звонит, посреди океана. Не дай Бог вам услышать такое!..

— Ну и мрачную же историю ты собираешься нам рассказать! — заметил капитан. — Если ты будешь продолжать в том же духе, то так перепугаешь моих морячков, что они в первом же порту все разбегутся и никогда больше не выйдут в море.

Папаша Катрам лишь пожал плечами и отпил из стаканчика, чтобы смочить себе язык. Потом раскурил по обыкновению трубку, и при всеобщем внимании начал свой новый рассказ.

— У меня была крепкая дружба с одним матросом-англичанином, с которым мы служили на одном корабле. Человек он был довольно странный, как все его соотечественники, суеверный, как баба, и всегда в мрачноватом настроении. Говорил мало, пил же много, и когда напивался, только и говорил, что о мертвецах. Была у него в мозгу навязчивая мысль, что скоро он умрет, очень скоро.

Каждый раз, когда корабль покидал порт, он возвращался на борт с пустыми карманами, истратив все до последнего гроша, убежденный, что это его последнее плавание, из которого ему уже не вернуться. В остальном это был прекрасный человек и хороший товарищ, который нередко платил за выпивку, угощая своих друзей, и которого все любили. А главное, он был отличный моряк, уважаемый офицерами, и добрый христианин, ибо, хотя он и родился в Англии, но по происхождению был ирландец. А вы знаете, что ирландцы — католики, как и мы.

Звали его… — боцман Катрам поскреб свою голову, словно бы стараясь извлечь из нее ускользающую мысль, потом сказал: — Погодите-ка… память слаба стала, имена в ней не держатся… Да, так и есть… Этого оригинала звали Мортон. Имечко, как видите, невеселое, поэтому, может, он все время и толковал о мертвецах.

Мы в те дни из Южной Америки направились к Маскаренским островам, не помню, на Маврикий или на Реюньон. Мортон, верный своим привычкам, и на этот раз просадил в тавернах Бразилии все свои сбережения, явившись на борт за час до отплытия с пустыми карманами.

Я заметил, что всходил он на борт в очень плохом настроении и что его лицо, усыпанное оспинами, имело похоронный вид; такой же, как у меня недавно, по словам капитана. Видно, предчувствовал свой близкий конец, поскольку этому бедняге так и не довелось больше увидеть ни туманные берега Англии, ни зеленые берега Ирландии.

Однажды днем, или лучше вечером, когда мы находились на палубе и несли вахту, он подскочил ко мне с перекошенным лицом и выкаченными от страха глазами.

— Ты слышишь это?.. — воскликнул он.

— Что? — удивленно спросил я.

— Ты в самом деле ничего не слышишь?

— Ничего, кроме ветра, который стонет в снастях.

— Это странно! — сказал он.

— Кум Мортон, ты не выспался сегодня, поди вздремни на своей койке, — посоветовал я ему.

Он взглянул на меня полными ужаса глазами и удалился мрачнее тучи.

На следующий вечер он снова подошел ко мне, с лицом еще более перепуганным и покрытым холодным потом, и задал мне тот же самый вопрос. Я и на этот раз ничего не слышал, и потому начинал думать, что мозги у этого бедняги англичанина что-то не совсем в порядке и, может, надо капитану об этом сказать.

Еще через пять дней, когда мы находились уже в самом центре Южной Атлантики, Мортон, который день ото дня становился все мрачнее и тревожнее, опять подбежал, схватил меня за руку и яростно потащил на корму.

— Ну? Ну?.. — бормотал он задыхающимся голосом. — Ты опять ничего не слышишь?

— Ты что, с ума сошел, Мортон, — ответил я. — Что за странная мысль тебя мучит?

Он пристально посмотрел на меня, как бы не веря моим словам, судорожно вздохнул, точно сбрасывая тяжкий груз, и вытер пот, заливавший его бледное лицо.

— Ты не обманываешь? — спросил он через несколько мгновений. — Ты в самом деле ничего не слышишь? Послушай, Катрам, как следует! Послушай внимательно!

Я наклонился над бортом, со всем возможным вниманием прислушался и слушал так очень долго, но ни один посторонний звук не доносился до меня, кроме плеска волн и свиста ветра в снастях. Я посмотрел на Мортона: он уставился на меня так, словно от моего ответа зависела его жизнь или смерть.

— Я не слышу ничего, что могло бы напугать, — сказал я ему. — А что же все-таки слышишь ты?

— С недавнего времени я каждый день слышу, как там, под водой, звонит колокол, и уже пять вечеров эти похоронные звуки не дают мне покоя, — ответил он прерывающимся голосом.

Я испуганно посмотрел на него. Я слышал старинное морское поверье о том, что, когда моряк слышит колокол под водой, он скоро умрет, что это колокол его товарищей, покоящихся в океанских глубинах, зовет его. Выходило, что если Мортон слышит такое…

Но мне не хотелось пугать его, и я сказал, что это безумие верить старым легендам, что у него просто навязчивая идея, и пусть он понапрасну не беспокоится, а лучше пойдет в кубрик и хорошенько отдохнет. Он ничего не ответил, а удалился задумчивый и мрачный, что-то тихо бормоча про себя.

Я не видел его несколько дней. Вскоре я узнал, что он болен и лежит в лазарете, что время от времени его мучают яростные припадки. А через две недели, когда он вновь появился на палубе, он сразу же мне сказал:

— Катрам, я знаю, что осужден, и жить мне осталось недолго. У меня все время в ушах этот колокол. Если я умру, вспомни обо мне и, когда меня бросят в море, прочти молитву за упокой твоего старого друга. Но смотри, Катрам! Если ты забудешь про молитву, я тоже приду звонить тебе в колокол…

В тот же вечер неистовая буря налетела на Атлантику. Нам всем здорово пришлось побегать по вантам, то ставя, то убирая паруса. И той же ночью Мортон разбился, сорвавшись с реи, когда убирал брамселя. Колокол мертвецов позвал его!..

Папаша Катрам остановился: он казался очень взволнованным и был бледнее обычного. Схватив стоявшую рядом бутылку кипрского, выдул добрую половину ее, точно хотел заглушить эти печальные воспоминания, а потом тихим, подавленным голосом начал снова:

— На другой день еще не утихла буря, как труп несчастного моего товарища был брошен в море без положенной молитвы по усопшим, поскольку волны швыряли нас с борта на борт, и в трюме уже открылась течь. В этой запарке и суматохе я даже не вспомнил о последних словах покойника и молитву прочесть забыл.

Уставший, измученный, я почти не думал о Мортоне. И вот на третью ночь после его смерти, когда море уже успокоилось, и на борту царила полная тишина, я услышал, как внизу, в морской пучине, звонит колокол!

Решив, что мне показалось, я наклонился над бортом, и до моего слуха отчетливо донеслось, как под водой звонит колокол. Страшная дрожь пронизала меня. В какой-то момент мне казалось даже, что вот-вот я сойду с ума от страха. Мортон сдержал свое обещание! Он звал меня!..

Я встал на колени тут же на корме корабля и прочел молитву за упокой души бедного англичанина. И — о счастье! — колокол перестал звонить, и с того вечера я его больше не слышал.

Мы все молчали, глядя со страхом на папашу Катрама и прислушиваясь к тому, как набегающие волны бьются о борт. Нам казалось, что мы слышим под океанскими волнами какой-то глухой колокольный звон. Но тут взрыв смеха прервал тишину. Смеялся капитан.

— Какая мрачная история! — воскликнул он. — Скажи, папаша Катрам, а ты не выпил лишку в тот вечер?

Старик бросил на него гневный взгляд.

— Даже глотка воды, — сказал он.

— Тогда ты обманулся, старина.

— Может, ваши ученые умники нашли объяснение и этому похоронному звону? — спросил боцман с явной иронией.

— Ученые здесь не при чем. Объяснение тебе даст просто моряк.

— Не может быть! — воскликнули матросы недоверчиво.

— Скажи-ка, Катрам, — продолжал капитан, — когда ты слышал этот колокол, где находился ваш корабль?

— Вблизи острова Лос-Пикос.

— Тогда я уверенно скажу тебе, что звон раздавался именно оттуда.

— Никогда не поверю, сударь.

— А почему?

— Потому что там нет ни церквей, ни миссий.

— Я знаю.

— Там вообще нет людей.

— И это я знаю.

— Тогда в чем же дело? Скалы там, что ль, звонили?

— Нет, волны! — торжественным тоном ответил капитан.

— Вы дурачите меня! — вскричал боцман. — Я ничего не понимаю.

— Старина Катрам, — сказал ему капитан назидательно. — Ты многое знаешь, но и ты не знаешь всего. Когда возле необитаемого острова, окруженного отмелями или опасными скалами нет маяка, который предупреждал бы о них суда, там ставится плавучая бочка или просто буй, на котором в железной клетке подвешивается колокол. Волны качают буй — и колокол все время звонит. Твой англичанин был сумасшедший, маньяк, помешанный на смерти, а звук, который слышал ты, исходил от колокола, подвешенного вблизи отмелей Лос-Пикос, чтобы предупреждать суда об опасности. Не было там ни мертвецов, ни живых людей, а только волны, которые качали буй. Теперь ты понял, суеверный старик?

И в этот миг на корме нашего судна раздался звон колокола. Все до единого мы резко вскочили на ноги, а папаша Катрам свалился с бочонка, издав страшный крик.

Один капитан хохотал, как сумасшедший.

— Вот что значит, у страха глаза велики, — смеясь, сказал он. — Не бойтесь, это не колокол мертвецов! Это наш судовой колокол, который зовет людей на вахту!.. Доброй ночи, папаша Катрам, и смотри, чтобы ночью этот Мортон-англичанин не утащил тебя за ноги на дно!

КРЕСТ СОЛОМОНА

Накануне четвертой истории боцмана Катрама все члены экипажа были ни живы ни мертвы. Матросы были напуганы заупокойными легендами старика и то дрожали от каждого шороха из трюма, помня о призраках «Вельзевула», то бледнели, если какой-нибудь корабль появлялся на горизонте, словно это был «Летучий голландец», то вздрагивали всякий раз, как волна ударяла о борт, думая, что слышат колокол англичанина.

Эти легенды сильно подействовали на их воображение, и, если бы папаша Катрам продолжал в том же духе, очень возможно, что и в самом деле никто бы не остался на борту, едва корабль добрался бы до ближайшего порта.

В тот вечер папаша Катрам долго оставался один, сидя на своем бочонке, но это его, похоже, не беспокоило. Наконец он достал из кармана широкий лист бумаги, взял кусок угля и нацарапал несколько строк горбатыми и хромыми буквами, после чего прилепил этот лист наподобие афиши, с правой стороны на фок-мачту.

Сделав это, он вернулся на свой бочонок, устроился поудобнее, скрестив ноги, как турок, и, раскурив свою старую трубку, принялся преспокойно дымить, глядя задумчиво вдаль.

Мы заметили этот странный маневр старика и, движимые неодолимым любопытством, подошли к мачте, чтобы посмотреть, что написано на листе. Не сразу нам удалось расшифровать эти каракули, поскольку боцман Катрам писал, как настоящий моряк, то есть так же, как курица лапой. Но в конце концов нам с немалым трудом удалось прочесть этот текст. И вот что гласила афиша:

«Как с помощью креста Соломона боцман Катрам сделался правителем острова!»

— Что бы это значило? — спросил наш марсовый, сбивая берет на затылок.

— Черт побери! — сказал капитан. — Это не иначе как название сегодняшней истории.

— Как! Наш папаша Катрам был правителем острова?.. — воскликнули мы вне себя от изумления.

— Он сам так говорит.

— Но что же это за история?

— И причем тут крест Соломона!

— Наверное, папаша Катрам просто спятил!

— Это англичанин тащил его ночью за ноги, и от страха у него помутилось в голове.

— Тихо! — прервал эти шуточки капитан. — Не судите о людях, не выяснив прежде факты. Пойдемте послушаем историю старого волка, а потом уж решим.

Когда папаша Катрам увидел, что все подходят и рассаживаются вокруг его бочонка, он посмотрел на нас с улыбкой удовлетворения и весело потер себе руки. Без сомнения, он был горд, что поставил на своем и нашел столь оригинальный способ собрать нас снова вокруг себя.

— Твоя афиша, Катрам, обещает нам поистине удивительную историю, — сказал капитан. — И, кажется, на этот раз там не будет ни кораблей-призраков, ни мертвецов, которые звонят в колокол. Если ты сегодня развеселишь нас, обещаю тебе не одну, а шесть бутылок твоего любимого вина, и такого, которое доставит тебе райское блаженство.

— Я буду веселым, — ответил боцман с сардонической улыбкой. — Будьте уверены.

— Значит, никаких легенд сегодня вечером?

— Легенды всегда входят в мои рассказы.

Капитан сделал недовольную гримасу, но папаша Катрам успокоил его:

— Если бы эта история плохо кончилась, меня бы здесь не было, и я бы не смог рассказать вам ее. Речь пойдет обо мне самом, и, хотя мне грозила немалая опасность — меня едва не насадили на вертел, как козленка, — она не страшная, раз я сейчас тут среди вас.

— Тогда начинай поживее, старина.

— Смерч!.. — воскликнул боцман Катрам. — Вот ужасное бедствие, от которого волосы дыбом встают у самых старых и отчаянных моряков, от которого бледнеют самые бесстрашные капитаны и падают в обморок пассажиры, которые решились пересечь океан!.. Кто из нас не дрожал от страха, когда приближаются эти гигантские столбы крутящейся вихрем воды, эта адская сила, сметающая все на своем пути, опрокидывающая самые большие корабли. Кто не…

— Эгей! Папаша Катрам! — прервал его капитан. — Какая связь между смерчем и крестом Соломона, твоим царством и твоим вертелом?

— Немного терпения, сударь.

— Тогда оставь в покое морские смерчи и продолжай. Все мы с ними знакомы, черт возьми!

— Вы, наверное, слышали о страшном крушении «Альберта» в Тихом океане лет двадцать назад, на 14 градусе южной широты и 174 градусе восточной долготы.

— Я слышал об этом, когда еще был мальчишкой, — ответил капитан. — Его опрокинул морской смерч и сразу пустил на дно.

— А знаете, по какой причине он погиб?

— Нет! — воскликнули мы.

— Из-за креста Соломона, из-за того, что боцман на борту не успел его сделать.

— О! — воскликнули матросы, придвигаясь поближе к нему, в то время как капитан уже заранее улыбался.

— Выслушайте, а потом уж судите, — добавил боцман Катрам, надменно взглянув на него и, прежде чем начать новый рассказ, задумчиво пососал свою трубку.

— Как вы, наверное, уже догадались, я был в составе экипажа «Альберта», большого парусника, который плавал под английским флагом в те годы и который был предназначен для перевозки эмигрантов из Китая в Калифорнию.

Четыре раза уже с запада на восток и с востока на запад мы пересекли Великий океан, и он действительно оказался тихим, поскольку ничего плохого за все это время с нами не случилось. Но во время пятого путешествия, вблизи архипелага Самоа разразился ужасный ураган, который погнал нас к берегу.

Боролись мы отчаянно, зная, что населены эти острова отнюдь не добрыми христианами, а шоколадного цвета каннибалами, которые имеют дурную привычку насаживать на вертел тех несчастных, которых их добрый отец-океан выбрасывает на берег. Увы, все наши усилия были напрасны. Корабль качался, как пьяный матрос, переваливался с правого борта на левый, мачты скрипели, как будто вот-вот переломятся, и морская вода уже просочилась в трюм.

Мы могли еще чуть-чуть продержаться, в надежде, что шторм утихнет, но дьявол решил все же нас доконать. В четыре часа пополудни под массой облаков, что плотно нависли над нами, образовалось нечто вроде конуса. Море под ним то вздымалось на страшную высоту, то снова опадало, образуя огромную воронку, и опять вздымалось, словно движимое безумным желанием достать нависшие над ним облака.

Эта страшная игра продолжалась с четверть часа, когда наконец море и небо соединились. И образовался смерч, гигантский смерч! Это была колонна размером с остров, чудовищный штопор из ураганного ветра и вихрем крутящейся с ним воды. И смерч этот несся прямо на нас.

Папаша Катрам остановился, чтобы перевести дух и опрокинуть еще стакан кипрского. Затем он пристально посмотрел на нас и резко спросил:

— Вы верите в силу креста Соломона?

— Да, — ответили одни.

— Нет, — сказали другие.

Капитан же только пожал плечами и насмешливо улыбнулся.

— Тогда я скажу тем, кто не верит, что они просто никогда не встречались со смерчем и не пробовали его остановить. Если бы они сделали крест Соломона, то увидели бы, как страшный столб воды разбился бы в один миг, — категорическим тоном сказал Катрам. — Вы думаете, наши старики не знали, что делают, когда прибегали к этому испытанному средству? Разве кто-нибудь нашел какое-то другое, хоть одно? Нет? Вот то-то же! Тут нужен крест Соломона, это я вам говорю, папаша Катрам!

Я видел, как его делали не раз и не два, и всегда смерч разбивался прежде, чем достигал корабля, или же поворачивал и уходил в море. Достаточно было самому старому матросу на борту начертить магический крест на румпеле или на корме, как крутящийся столб распадался.

Но довольно об этом. Продолжим рассказ, или он не кончится до завтрашнего утра. Так вот, смерч приближался с невероятной быстротой, и не было возможности уйти от него. Только крест Соломона еще мог бы нас выручить.

Наш боцман, старик, не знаю, сколько лет ему было, несмотря на свой патриарший возраст, быстро побежал, прямо-таки полетел на корму, зажимая в руке кусок мела. Но в этом несчастном плавании все силы ада сошлись против нас — бедный боцман споткнулся, упал и разбил себе голову.

В ту же минуту смерч, не остановленный магической силой креста, обрушился на корабль, закружил его и поднял нас в воздух. Сколько бы я не старался передать вам то, что я видел и испытал в тот момент, я бы все равно никогда не смог этого сделать. Я слышал жуткий треск ломающегося дерева, хлопанье рвущихся парусов и страшный свист, и дикий рев; я видел, как судно кружится между небом и морем, посреди огромного водяного столба; я чувствовал, как какая-то неодолимая сила отрывает меня от палубы и куда-то уносит.

Сам не знаю как, я оказался под волнами. Когда же я снова всплыл, то не увидел ни смерча, ни нашего судна, ни своих товарищей — ни одного из них. Вокруг меня плавали, еще кружась и сталкиваясь, обломки мачт и куски снастей. Позднее, через год или два, я с радостью узнал, что нескольким моим товарищам тогда чудом удалось спастись, и среди них и тому несчастному боцману, который стал невольной причиной гибели «Альберта». Ах, если бы этот недотепа не поспешил в тот момент, я, может, и сейчас еще плавал бы на борту того чудесного парусника и, кто знает, может, получал бы на нем значительно больше.

Папаша Катрам вздохнул, как кузнечный мех, что развеселило всю аудиторию, храбро опустошил полбутылки, которую юнга протянул ему, вытер губы тыльной стороной ладони и продолжал рассказ.

— Признаюсь, я был в великом страхе, оказавшись один посреди огромного океана, во власти волн, которые к тому же влили в меня столько соленой воды, что в моем брюхе можно было солить селедку. Еще ужаснее была мысль, что на меня могут напасть акулы. Но я не хотел умирать, не поборовшись с волнами за свою жизнь, и бился, барахтался, как дьявол в святой воде.

Побарахтавшись так с полчаса, швыряемый волнами то вперед, то назад, то из стороны в сторону, я наткнулся наконец на большой обломок мачты с нашего «Альберта». Поскольку я уже выбивался из сил, он пришелся как нельзя более кстати. Растянувшись на нем, я крепко заснул, и меня не разбудил бы, наверное, даже пушечный выстрел.

Представьте же мое удивление, когда, открыв глаза, я обнаружил, что нахожусь не на этом обломке и не в открытом океане, а покоюсь на мягкой свежей траве, в тени каких-то деревьев с огромными листьями длиной больше метра. Не знаю, что это были за деревья, кокосы или что там еще, да это сейчас и не важно.

Я поднялся и сел, думая, что все еще сплю, и тут заметил, что я не один, а окружен тридцатью или сорока голыми туземцами цвета перца и шоколада, голыми, как наш прародитель Адам. Хотя нет, не совсем, поскольку у каждого из них имелось кольцо, продетое в носу, а на голове два или три пера райской птицы. Никакой другой одеждой эти джентльмены не обременяли себя.

Увидя, что я еще жив, они от радости разинули рты, такие огромные и зубастые, что я почувствовал невольное содрогание. Казалось, у каждого из них распахнулось сразу полголовы и показалось два ряда таких отменных зубов, что им позавидовали бы и нильские крокодилы. Они смеялись и ликовали, хлопая себя обеими руками по животу, и терлись друг о друга носами.

Меня колотило, как в лихорадке, и немудрено, я ведь прекрасно знал, что эти так легко одетые и такие веселые господа имеют дурную привычку поедать потерпевших крушение моряков. Мне казалось, что я уже чувствую, как меня бросают в огромную кастрюлю с кипящим зеленым соусом или как сквозь мое тело продевают огромный вертел.

О как я проклинал в этот момент нашего неуклюжего боцмана, единственную причину всех моих несчастий. Ведь если бы этот благословенный крест…

— Остальное мы знаем, папаша Катрам, — прервал капитан. — Оставь в покое крест и продолжай: мне любопытно знать, чем все закончилось.

— Да, да, так на чем я остановился?.. — сказал боцман. — Страх мой длился, однако, недолго. С удивлением я увидел, что эти дикари, которые на первый взгляд показались мне страшными людоедами, с великим почтением относятся ко мне. Одни растирали мне руки и ноги, другие заботливо обмахивали меня опахалами из пальмовых листьев, третьи предлагали мне фрукты или нежно терлись о мой нос в знак дружбы, как принято у островитян Тихого океана.

Заметив, что я успокоился и повеселел, они знаками пригласили меня следовать за ними и привели в большую деревню, население которой с великой радостью сбежалось посмотреть на меня. Там мне возложили на голову корону из перьев, продели мне в нос кольцо и отвели наконец в удобную хижину, дав мне понять, что с этого часа я становлюсь их правителем. «Вот так штука, — подумал я. — Правитель острова! Когда еще так везло простому матросу!»

Однако позднее мне пришлось изменить свое мнение. У меня и сейчас еще мороз продирает по коже, как подумаю об этом. Но не будем отвлекаться.

Вот так я и стал правителем этого острова, по причине все того же несчастного креста. Мои подданные из кожи лезли, чтобы угодить мне, снабжая самыми лакомыми дарами земли и моря. Каждое утро в мою хижину приносили роскошных устриц, омаров и рыбу разных сортов, жареных кур и поросят со всяческими аппетитными приправами, лакомые фрукты, кувшины с пальмовым вином. Представьте себе, мог ли папаша Катрам, который, как, впрочем, и все моряки, был изрядным обжорой, не воспользоваться этим даром небес! Я ел, как волк. Я съедал три завтрака утром, два обеда днем и три или четыре ужина на ночь. В общем, к концу месяца я так растолстел, что пришлось расширить дверь моего королевского жилища, и четыре раза переделывать парадную мантию, поднесенную мне моим народом.

Я стал бы толстым, как слон, или по крайней мере, как носорог, продолжай я такую блаженную жизнь. Но этому не суждено было случиться.

В одно прекрасное утро, или, точнее, в одно ужасное утро, я принимал по обыкновению своих придворных. То были шесть храбрых вождей, но и шесть искусных мастеров гастрономии, как мне вскоре стало известно. Я был в приподнятом настроении, думая, что они пришли поговорить со мной по делам, касающимся моего правления, или, может быть, речь пойдет даже о моем браке с какой-нибудь красавицей шоколадного цвета, чтобы династия не угасла вместе со мной, но они явились ко мне с какими-то подозрительными плотоядными лицами. Приблизившись, они долго с глубоким вниманием осматривали мои руки и ребра. При этом они заинтересованно обсуждали что-то на своем языке, которого я еще хорошенько не знал. Потом они отдали мне глубокий поклон и удалились.

Я остался в сомнении, не зная, что мог означать этот странный визит. В конце концов я остановился и на том, что моих подданных беспокоит мой плохой аппетит и они боятся, что я могу ослабеть, поскольку накануне я съел всего-то три завтрака, четыре обеда и пять ужинов. Но, увы, я ошибся, — и им суждено было стать последними!

Вечером, когда я решил перед сном проглотить еще парочку ужинов, вернулись те же шестеро в сопровождении придворного повара, и вновь подвергли меня еще одному тщательному осмотру. Когда же они с новыми и еще более почтительными поклонами покинули мою хижину, до меня донеслись таинственные слова: «Завтра, как договорились!..»

Тут я всерьез задумался. Зачем приходил придворный повар! Этот человек не входил в число приближенных, и это было грубейшим нарушением этикета. И потом, что они подразумевали под этим «завтра»? Слегка обеспокоившись, я отправился искать своего первого министра.

Я нашел его на кухне, занятого чисткой кастрюли, такой огромной, что там поместился бы целый бык! Можете вообразить себе мое удивление. С каких это пор мой первый министр стал замещать судомойку?

— Кара-Оло! — воскликнул я, сурово нахмурившись. — Что это такое? Это так-то вы занимаетесь государственными делами? Лопни мои глаза! Мой первый министр работает судомойкой! И вам не стыдно, ослиный хвост?

— Ваше величество, — сказал он вкрадчиво. — Я стараюсь, чтобы завтра все было готово к большому банкету. Нельзя ничего упустить.

— Банкету? — воскликнул я. — Что, мой народ собирается угостить меня обедом по национальному обычаю?

На этот раз сам Кара-Оло с удивлением посмотрел на меня.

— Но это же вы сами будете угощать свой народ! — вскричал он.

— Я!..

— Ну да, ваше величество, — наивно ответил мой первый министр. — Вы очень толстый, и я измеряю эту кастрюлю, чтобы убедиться, что вы поместитесь в ней!..

Только тут я все понял! Сожрать своего короля, Катрама Первого! Так вот почему они носили мне столько лакомств, так вот зачем так откармливали меня! Несколько мгновений я стоял, не дыша. Бьюсь об заклад, что в этот миг я был белым, как самая белая чайка, вся моя кровь застыла во мне.

Кое-как добрался я до своих апартаментов, мокрый с ног до головы от холодного пота. Не знаю, сколько часов просидел я обессиленный на своем троне, а когда пришел в себя, ночь уже кончалась, и в деревне царила абсолютная тишина. И тут я принял отчаянное решение.

Я взял черное перо и начертал довольно уверенной рукой на стене моего королевского жилища следующие слова:

«ОТРЕКАЮСЬ ОТ ТРОНА! СЪЕШЬТЕ ВМЕСТО МЕНЯ МОЕГО ПЕРВОГО МИНИСТРА! КАТРАМ ПЕРВЫЙ».

Отшвырнув подальше свою корону, я открыл свой матросский нож, который ревниво хранил как свое личное достояние, проскользнул в дверь, крадучись пересек лес и, добравшись до берега моря, поспешно столкнул в воду найденное здесь каноэ, покинув без сожалений свое островное царство и своих неблагодарных подданных.

Через восемь дней меня подобрало шедшее в Малайзию датское судно. Страх, что меня догонят и посадят в кастрюлю с зеленым соусом, а также строгий пост, которого я придерживался все восемь дней, уменьшили мои габариты очень существенно, доведя их до кожи и костей.

Представляю, как вытянулись бы носы моих подданных, доведись им встретить меня в этот момент.

— Итак, — сказал капитан, — из-за креста Соломона наш папаша Катрам стал правителем. Какая удача, черт побери!..

— Такая удача, — ответил боцман ворчливым тоном, — что я бы с удовольствием ее вам уступил.

— Я бы по крайней мере растолстел.

— Чтобы потом растолстели ваши подданные. Доброй ночи! А я возвращаюсь к себе.

— Одну минуту, Катрам!

— Слушаю вас, капитан.

— Вот тебе мой совет. Если увидишь морской смерч, не полагайся на крест Соломона, который придуман для суеверных глупцов, а вели лучше выпалить ему навстречу холостым зарядом из пушки. Достаточно одного выстрела, уверяю тебя. А теперь доброй ночи, Катрам Первый, он же и последний!

ПРИЗРАКИ СЕВЕРНЫХ МОРЕЙ

На пятый день экс-правитель дикарей не сразу появился на палубе. Он показался только в час обеда, проглотил с аппетитом свою порцию и, видя, что море все еще спокойно, а ветер не переменился, снова исчез, прихватив с собой дюжину сухарей.

Экипаж, который уже вошел во вкус этих ежевечерних рассказов, пусть фантастичных, но занимательных, в урочный час собрался на палубе, оспаривая друг у друга лучшие места вокруг бочонка. Но папаша Катрам не подавал признаков жизни. Заболел он или же опять хватил лишнего — никто ничего на этот счет не знал. Сам же старый медведь никого не предупредил, а юнга, которого мы послали в боцманскую узнать, как дела, вернулся с приличным синяком под глазом.

Мы ждали до девяти, потом до десяти, но все напрасно. Несмотря на суеверный страх, который внушал этот странный старик, и на дурной прием, оказанный юнге, еще двое матросов отважились спуститься в глубь трюма; но не смогли сообщить ничего, кроме того, что старый боцман храпит, как барсук, а вернее, как расстроенный контрабас.

Капитан, который очень любил своего боцмана и нередко закрывал то один, а то и оба глаза на его выходки, велел оставить его на этот вечер в покое.

— У старого хрыча, наверное, язык устал, — сказал он, смеясь. — Шутка ли! Он наговорил за эти вечера больше, чем за всю свою прежнюю жизнь.

Все послушались, но на борту воцарилось дурное настроение, а вахтенные смертельно скучали, привыкнув весело проводить время у бочонка.

На другой день папаша Катрам снова появился на палубе в обеденный час, но и на этот раз сразу же скрылся. Наступил вечер, а он опять не подавал признаков жизни.

— Ах мошенник! — узнав об этом, воскликнул капитан. — Он что, решил, что его наказание кончилось? Эй! Спуститесь в трюм и скажите боцману, что, если он сегодня вечером не развяжет свой язык, я закую его в железо на оставшиеся восемь дней.

Через несколько минут папаша Катрам уже снова восседал на своем бочонке в окружении всей команды, жаждущей услышать пятый рассказ.

Боцман был в дурном настроении. Он явно пришел лишь из страха перед капитаном, и ожидать веселой историйки нам не приходилось: — это читалось в глазах рассказчика.

— Готов ли твой язык? — осведомился капитан властным тоном.

Папаша Катрам сделал утвердительный жест.

— Тогда давай, начинай!

Боцман склонил голову на грудь, чтобы сосредоточиться, и вокруг воцарилось благоговейное молчание. Он пошарил в памяти несколько минут, потом, прикрыв свои маленькие серые глаза, спросил нас:

— Кто-нибудь из вас ходил в полярные рейсы?

Никто не ответил, кроме капитана, который кивнул утвердительно.

— Понимаю, — сказал папаша Катрам. — Ведь нынешние моряки такие неженки. Они боятся холодов, они дрожат перед белым медведем и страшно трусят встретиться один на один с полярными призраками. Полярные призраки!.. Вот название моей пятой истории, а если оно вас не устраивает, то доброй ночи, и я пошел спать.

— Спокойно, папаша Катрам, — остановил его капитан. — Сегодня вечером ты не отправишься спать в свою нору, прежде чем не расскажешь нам пятую историю. Если только ты не предпочитаешь спать в наручниках. Ну а призраки или духи, медведи или волки, нам все равно. Продолжай, мы слушаем тебя. Эй, юнга, налей-ка добрый стаканчик рассказчику да принеси ему из моей каюты дюжину хороших манильских сигар, чтобы он перестал наконец дуться.

Старый боцман, у которого было мрачное настроение, немного приободрился. Он неторопливо опрокинул стаканчик вина и, с видимым удовольствием раскурив одну из превосходных капитанских сигар, начал перед вконец истомленными уже своими слушателями так:

— Северный Ледовитый океан! Кто не ощутит дрожь, приближаясь к этим заснеженным, сверкающим в кровавых отблесках северной зари берегам! Там, в этой ледяной пустыне, где на вечной мерзлоте не растет даже трава, где полярная ночь длится целых шесть месяцев, там, где зимой замерзает даже ртуть в термометрах, там страдания моряков, которых злая судьба забросила в эти широты, не поддаются никакому описанию. Мало того, что они страдают от холода и голода, гибнут от цинги или страшных белых медведей, их там часто преследуют страшные призраки, какие-то гигантские тени, скользящие среди туманов и снегов. Под свист метели, охваченные ужасом моряки слышат жуткие вопли, страшный рев, ужасный треск, который издают какие-то призрачные создания, которые словно охраняют ту таинственную точку, называемую полюсом, стоившую жизни многим морякам, которые спят теперь вечным сном в вечных льдах на груди этого страшного океана.

— Ну и ну! — воскликнул, не выдержав, молодой марсовый. — У меня уже гусиная кожа, папаша Катрам! Какой мрачный рассказ!..

Старый медведь угрожающе рявкнул и нервно взмахнул рукой. Будь марсовый поближе, он бы почувствовал, как она тяжела.

— Осел! — проворчал старик. — Если ты прервешь меня еще хоть раз, я научу тебя уважать старших. Я что, шут для тебя, что ли?.. Брюхо кита! Если…

— Эй, папаша Катрам, хватит! — сказал капитан. — Сегодня вечером ты слишком капризен. Продолжай! А вы… тихо чтоб у меня!..

Нетерпеливый марсовый спрятался за мачту с пристыженным видом, но разгневанный старик ворчал еще добрых две минуты, пока снова наконец не взялся за свой прерванный рассказ.

— Должен вам сказать, что я отправился туда на бригантине, которая должна была исследовать несколько островов Ледовитого океана, чтобы отыскать там останки двух кораблей, погибших несколько лет назад вместе со всей командой и адмиралом, который вел их к полюсу.

— Адмиралом Франклином? — спросил капитан, ставший очень внимательным.

— Да, его звали именно так, — ответил боцман.

— Тогда вы отправились на поиски «Террора» и «Эребуса», не так ли, папаша Катрам?

— Да, да, так они и назывались, — подтвердил боцман, согласно кивая. — Но это не важно, тем более что мы их так и не нашли, вернувшись к себе полумертвые от холода и все до единого больные цингой. Не считая троих, что были унесены призраками полюса.

Услышав о призраках, капитан разразился веселым смехом.

— Смеетесь! — воскликнул папаша Катрам. — Вы что же, никогда не слыхали об этих гигантских призраках? Все моряки, которые побывали в полярных морях, хоть раз да видели их. Да и те, чья нога никогда не ступала за Полярный круг, знают о них, поскольку слышали много рассказов.

— Знаю, — ответил капитан, продолжая смеяться. — Я даже сам видел огромных чудищ, страшных призраков и прочее такое.

— И все-таки не верите?

— Продолжай пока свой рассказ. Послушаем, что говорят матросы об этих пугающих явлениях.

Боцман Катрам покачал головой с выражением сострадания к недоверчивости своего напитана и, затянувшись сигарой, продолжал:

— Отплыв из порта Ливерпуль, мы направились к северу, и ветер был такой благоприятный, что двадцать два спустя уже оказались в очень большом море, которое некоторые географы упорно называют Баффинов залив. Вы только подумайте! Можно ли море называть заливом?.. Ну Бог с ними! Не мне, неученому, их учить…

Не могу точно сказать, где находился наш корабль, когда однажды вечером на море опустился такой густой туман, что с кормы не видно было носа, а на баке не видели, что делается на корме. До сих пор экипаж стойко сопротивлялся холоду и льдам, но в тот вечер какое-то тревожное беспокойство царило на борту. То ли потому, что сами были испуганы, то ли чтобы испытать храбрость молодых, но старые матросы начали рассказывать страшные истории и легенды о таинственных явлениях, которые бывают в полярных морях.

Мало-помалу из-за этих рассказов и зловещего густого тумана, который нас окружал, все больший страх овладевал экипажем. У многих из нас сделалась от них гусиная кожа, как недавно сказал этот марсовый. Однако я, который не очень-то верил во все эти ужасы, оставался спокоен, и думал только о том, как бы согреться добрым стаканчиком джина или бренди, которые всегда имеются на американских парусниках. А туман все сгущался, становился все более плотным, тяжелым, как бы желая раздавить нас среди темной полярной ночи, в этом ледяном море, где на тысячи миль во все стороны не было, кроме нас, ни одной живой души, ни одного корабля. Только слышно было, как завывает ветер среди рей и снастей да время от времени ощущались какие-то глухие удары о корпус нашего корабля. Наверное, это были льды, которые переворачивались, задевая борта, но матросы, страх которых все нарастал, шептались, что это мертвецы с тех двух погибших здесь кораблей хотят завладеть нашим судном.

Признаюсь, что при виде этого тумана, который становился все гуще, слыша эти зловещие удары и странные завывания, я и сам начал испытывать какое-то беспокойство, сердце тоскливо сжималось в груди.

Где-то после полуночи сквозь этот холодный и тяжелый туман вдруг стал пробиваться странный, точно кровавый свет. Он вспыхивал то здесь, то там, становясь то ярче, то вдруг совсем почти исчезая, и красный то сменялся бледно-зеленым, то каким-то мертвенно-голубым. Что это было? Не знаю, ничего не могу об этом сказать. Но хотя наш капитан и уверял нас, что сквозь туман пробивается, должно быть, северное сияние, я и сейчас не очень-то верю в это. Что бы ни говорили господа ученые, я никогда не видел сияния, которое мечется вокруг вас, точно сотни слетевшихся духов.

— Ах папаша Катрам! — воскликнул капитан.

— Погодите, сударь, — ответил боцман очень серьезно. — Хотя этот свет кровавого оттенка и произвел на всех нас неприятное впечатление, он не слишком напугал нас, поскольку зла от него никакого не было. Настоящий страх начался позднее.

Я отправился на корму, чтобы зажечь мою трубку, когда услышал на баке крики и шум, чьи-то голоса, вопившие от ужаса. «Капитан! капитан!..» — кричали одни. «Спасайся, кто может!» — взывали другие. Я побежал на нос и увидел зрелище, которое никогда не забуду, живи я хоть целую вечность.

По скалистому заснеженному берегу, который этот таинственный свет окрасил в красное, двигалось огромное чудище, высотой метров в десять, с огромным хвостом, концом которого оно яростно подметало снег, и с такой огромной пастью, что могло проглотить сразу двух человек. За ним показались другие, такие же страшные и огромные, гигантскими прыжками бежавшие по берегу к нам. Я сосчитал: их было тринадцать. Да, да, именно тринадцать!

У нас волосы поднялись дыбом от страха. Бледные, с выкаченными от ужаса глазами, мы приросли к палубе, не в силах даже бежать. Что это были за чудища? У них был неземной, фантастический вид. Я знал, что за Полярным кругом живут белые медведи, волки, тюлени, моржи, но я не представлял, что тут могут быть такие чудища и такой непомерной величины!..

Боцман взглянул на капитана, какое лицо тот сделает. Мы тоже посмотрели на него, но он лишь спокойно улыбался.

— Вы мне не верите? — спросил старый боцман, стукнув кулаком по бочонку. — Но я совсем не был пьян!..

— Я верю тебе, папаша Катрам, и даже собственными глазами видел этих чудищ, но продолжай, продолжай.

— Эти чудища остановились у самой воды на берегу, глядя на нас и поводя своими ужасными хвостами, как будто собирались кинуться в море и напасть на корабль. Но вдруг что-то спугнуло их или они передумали — они повернулись и исчезли среди этой кровавой атмосферы с фантастической быстротой.

Некоторое время мы были не способны произнести ни слова, настолько всех сковал этот страх. Потом все бросились к капитану, боясь неожиданного возвращения страшных чудовищ, и умоляя его поскорее покинуть эти жуткие берега. Но он в ответ разразился проклятиями и пригрозил заковать нас в цепи, если мы будем болтать подобную чепуху. Ничего себе «чепуха»!.. Да черт возьми, если бы эти звери взобрались к нам на палубу, они бы в мгновение ока сожрали всех нас!

Через полчаса эта «чепуха», в которую ни за что не хотел верить капитан, явила нам новую, еще более страшную картину. В кровавом свете, который по-прежнему заливал все вокруг, внезапно появились две огромные лодки, длиной по крайней мере пятьдесят метров, с двумя великанами высотой больше тридцати локтей, которые держали в руках непомерные весла с двумя лопастями. Тело их было покрыто густой длинной шерстью, на головах какие-то остроконечные колпаки, впереди этих огромных лодок торчали гарпуны. И какие гарпуны!.. Я бы побился об заклад, что длиной вместе с рукоятками они были не меньше чем сорок метров, а острие весило добрых полцентнера.

Лодки приблизились к нашему судну, которое неподвижно застыло среди кровавого тумана, и остановились в трехстах или четырехстах метрах. Великаны обменялись знаками, показывая на наш корабль, послали вдаль какие-то таинственные сигналы, и потом прокричали нам три раза голосом, который походил на рык рассерженного зверя: «Томбок! томбок! томбок!..»

Я не знаю, что конкретно означали эти слова, и никто никогда не узнал; но, конечно, это был категорический приказ возвращаться назад, если мы не хотим последовать за теми несчастными экипажами двух судов, которые уже покоились здесь под вечными льдами.

Видя, что наш корабль не двигается и что, пораженные страхом, мы застыли на месте, они подняли свои огромные гарпуны и направили остриями на нас. Беда, если бы они метнули их! Наверняка они прошили бы корабль от борта до борта с необыкновенной легкостью.

Это был страшный момент для всех нас. Все были точно пригвождены к палубе, и какие бы усилия мы не делали, чтобы бежать, ноги не повиновались нам. Мы хотели кричать, но языки наши, как приросли к небу.

Капитан, который был единственным, кто не испытывал этого странного волнения и своего рода паралича, который поразил всю команду, в ответ на угрожающие движения двух великанов выхватил пистолет и выстрелил. Пистолетный выстрел прогремел в наших ушах, как выстрел из пушки. Вслед за тем великаны повернули лодки и исчезли неизвестно куда, а кровавый свет разом потух, и туман окутал нас еще плотнее. Затем посреди этой леденящей тьмы послышались резкий треск, какой-то ужасный грохот, скрежет и зловещий шум. Казалось, рушатся и ломаются ледяные горы на берегу, грозя опрокинуться и раздавить наше судно. Ревущие волны подняли нас и отбросили в открытое море.

На всю жизнь я запомнил ту ночь, проведенную среди полярных льдов, во власти призраков и чудовищ. Роковую ночь, поскольку четверо наших матросов расстались с жизнью на следующий день. В самом деле, после того страшного предупреждения, которое было послано накануне, наше судно было сковано льдами, зажато с такой силой, точно в ней соединилась мощь тех двух великанов и их тринадцати зверей. Корабль треснул и пошел на дно среди тумана и метели, закрывших от нас весь мир. Мы едва успели перебраться на льдину, но четверо моих товарищей последовали за своим кораблем в пучину, на дно.

Остальные спаслись — нас подобрало через два месяца датское судно на берегу пролива Ланкастер; но те несчастные наши товарищи нашли свою могилу на дне Ледовитого океана. Льды сомкнулись над их головами, северное сияние своими всполохами освещает небо над ними, но ни одна живая душа не появится там, в тех высоких широтах, чтобы положить цветок или пролить слезу над этими жертвами страшных полярных призраков.

Папаша Катрам поднял голову и пристально взглянул на капитана.

— Смейтесь теперь, если вы ни во что не верите! — многозначительно сказал он.

— Над несчастными, которых море сгубило — нет, но над твоими чудовищами и великанами, папаша Катрам, позволь уж мне посмеяться.

— Значит, вы не верите в северные легенды?

— Нет.

— А разве вы сами не видели чудовищ и великанов в полярных широтах?

— Видел, папаша Катрам, но это был просто мираж.

— Вы сами говорили, что миражи бывают лишь в жарких пустынях и теплых морях…

— Не только, бывает и полярный мираж.

— Полярный мираж!.. Да ну вас, вы шутите!

— Да, и он вызывается рефракцией, нередко встречающейся в холодном климате. Медведя или лису он увеличивает раз в пятьдесят, лодку делает огромной, как корабль, а человека — просто великаном. Кровавый свет — это северное сияние, тринадцать чудовищ — полярные волки или лисицы, а два великана были просто бедные эскимосы в своем каяке. А они, в свою очередь, обманутые рефракцией, приняли ваш корабль за огромного кита или что-нибудь пострашнее. Ах папаша Катрам! И во что только не верят наши старые матросы!..

Боцман не ответил. Он лишь недоверчиво покачал головой я ушел, что-то бормоча про себя и даже не пожелав никому доброй ночи. Если бы не страх угодить прямиком в цепи, я уверен, он обозвал бы сумасшедшим недоверчивого капитана.

ТАИНСТВЕННЫЕ ОГНИ

На следующий день океан был неспокоен, а знойный ветер, дующий с аравийского побережья, временами грозил перейти в штормовой. Два раза в течение дня мы были вынуждены брать рифы на марселях и убрать стакселя, однако ближе к закату ветер значительно ослабел и море несколько успокоилось.

Таким образом, папаша Катрам, который, без сомнения, рассчитывал на перемену погоды, надеясь увильнуть от шестого рассказа, волей-неволей был вынужден занять место на бочонке. Но прежде чем развязать свой язык, этот старый медведь, как обычно долго ворчал, раз двадцать сморкался и потерял добрую четверть часа на то, чтобы набить свою трубку. Когда же наконец он устроился, то начал так:

— Легенды рассказывают…

— Хватит легенд! — воскликнул капитан. — Когда ты покончишь с этими замшелыми старыми байками?

— Они вам не по вкусу?

— У нас ими полны карманы, папаша Катрам.

Боцман ухмыльнулся, но так зловеще, что у всего экипажа пробежала дрожь.

— Ах так! — воскликнул он, поглаживая подбородок и потягивая себя за седую бороду. — Вы не хотите слушать старинные легенды? Прекрасно… Тогда повернем руль и пойдем другим галсом.

Он осмотрел нас, одного за другим, словно хотел убедиться, что все мы здесь и никто не сбежал от страха, затем спросил, таинственно понижая голос:

— Кто-нибудь видел по ночам, как на море горят огни?

— Огни святого Эльма, горящие на верхушках мачт?

Папаша Катрам пожал плечами.

— Совсем не это имел я в виду. Вы видели когда-нибудь огни, появляющиеся среди волн?

— Я видел однажды на пустынном берегу, — подал голос наш рулевой.

— На берегу!.. — скривившись, передразнил его Катрам. — Закрой свой рот и не открывай его без моего разрешения. Говорят…

Он остановился, чтобы посмотреть, какое лицо у капитана, и, видя, что тот внимательно слушает, продолжал:

— Итак, говорят, что в некоторых морях время от времена появляются по ночам огни, которые словно бы поднимаются из глубины и освещают большое пространство. Что это такое, никто не может точно сказать, но дается много объяснений, более или менее научных, более или менее фантастичных, более или менее пугающих. Одни говорят, что это вспыхивают скопления газов, выпущенных каким-нибудь большим китом, другие, что это огни от подводных вулканов, а третьи, что это таинственные сигналы, которые подают погибшие в море матросы, чтобы подвергнуть плывущий корабль опасности и заполучить себе новых товарищей в пучине морской. Выбирайте каждый ту версию, которая вам больше понравится; а я только рассказываю, ничего не утверждая.

— Вот как! — вскричал капитан. — Однако нетрудно догадаться, что ты веришь именно в этих мертвецов!

— Да, в этих несчастных погибших, — с глубоким убеждением ответил боцман. — Но оставим это! Я верю, а вы не верите — останемся каждый при своем. Иначе, прежде чем кончится это наказание, у меня отсохнет язык.

История, которую я собираюсь вам рассказать, случилась как раз в Индийском океане, в котором мы с вами находимся. Я в это время служил на голландском паруснике, ибо в молодости я часто менял суда, стремясь избороздить земной шар во всех направлениях и досконально разобраться в морском деле, узнавая все, что известно морякам разных стран.

Название у этого судна было такое варварское, что я уже его и не помню, поскольку даже выговорить его толком не мог. Скажу вам, однако, что, когда его спускали со стапелей, трое рабочих случайно погибли, а вы понимаете, что корабль, окропленный кровью, вместо шампанского, счастливым не назовешь. А через несколько лет американский пароход так врезался ему в бок в порту Роттердама, что парусник этот тут же и затонул. Его, конечно, подняли и починили, но известно ведь, что судно, поднятое с морского дна, уже не бывает надежно, поскольку его как бы тянет вернуться на дно.

Можно назвать это фантазией суеверных матросов, но судно это и в самом деле плавало плохо, а когда его нагружали, оно оседало больше других. И потом, слышали бы вы, как оно стонало! Казалось, оно жалуется на каждый удар волны. Все скрипело в нем, все качалось, точно корпус вот-вот развалится, а палуба уйдет из-под ног. Один старый матрос, который плавал на нем до его столкновения с американцем, предсказал, что парусник этот непременно опять пойдет ко дну и что произойдет это в тот день, когда он встретит один из тех таинственных огней, которые поднимаются со дна океана.

Пусть я суеверен, но я всегда считал, что некоторые корабля, действительно, точно стремятся в морские глубины и плавают словно бы неохотно, с большим трудом.

Кто-то смеется?.. Желаю вам поплавать на одном из таких кораблей. Посмотрим, как вы будете смеяться в тот день, когда с вами случиться беда, какая случилась с папашей Катрамом на этом проклятом голландце. А теперь откройте уши пошире и не дышите!

Несмотря на предсказание старого колдуна и явные недостатки нашего корабля, мы совершили на нем несколько плаваний без каких-либо особенных происшествий. Однако вахтенные каждую ночь глядели во все глаза, боясь увидеть роковой огонь, и только лишь замечали светящуюся точку — свет костра на берегу или фонаря на встречном судне — тут же мчались будить товарищей, боясь, что судно начнет погружаться. И такова была уверенность, что рано или поздно это случится, что некоторые серьезно уверяли, будто оно и сейчас уже опускается на несколько пальцев в тот момент, когда судовой колокол звонит двенадцать раз, чтобы потом медленно подняться на прежний уровень, едва заря осветит горизонт.

— Так это был заколдованный корабль? — спросил кто-то из матросов, в то время как остальные поеживались от этого страшного рассказа.

— Откуда я знаю! — ответил папаша Катрам. — Но скажу вам, что я сам однажды почувствовал, как корабль слегка опускается а когда он поднялся, то оставил вокруг себя широкий пенящийся круг, точь-в-точь такой, какой образуют киты, когда поднимутся из глубины на поверхность.

Папаша Катрам на минуту прервался, чтобы любопытство еще больше завладело аудиторией, слегка промочил себе горло глотком кипрского и снова погладил подбородок и бороду с таким видом, что это заставило всех содрогнуться.

— Мы покинули Мадагаскар с грузом «черной кости» и направились в Калькутту… Ага! Вы вылупили глаза, не понимая, что такое черная кость? Это были рабы-африканцы, предназначенные для плантаций индиго, поскольку работорговля тогда еще не была запрещена.

Это несчастное судно вышло в море, как всегда, неохотно. Не знаю, что с ним случилось, но оно тащилось даже медленнее, чем обычно. Каждую минуту приходилось менять галс, а кренилось оно так, словно с минуты на минуту готово опрокинуться и сделать, как говориться, оверкиль. Когда волны качали его, оно так тяжело проваливалось между ними, точно решилось отправиться отдыхать на дно морское, откуда люди его извлекли. Если бы я рассказал вам о том скрипе, которое оно издавало, о скрежете, который слышался непрерывно в глубине его трюма, вам стало бы очень не по себе.

Мы были примерно в ста милях от устья Ганга, огромной реки, которая пересекает Индию и на берегу которой находится Калькутта. Плохо ли, хорошо, но корабль дотащился до этого места, однако, казалось, не расположен был двигаться дальше, поскольку плыл все медленнее, и скрипы стали все настойчивее и громче.

Опасаясь, что с минуты на минуту судно развалится из-за плохой своей конструкции, капитан предпринял осмотр, но никаких повреждений не обнаружил. Он только заметил, что под обшивку бакборта, в том месте, где некогда нос американского парохода врезался в него, проникло несколько капель воды.

Спустилась ночь, темная, как в жерле пушки или в бочонке со смолой. Ночь без луны и без звезд. Среди волн появлялись по временам какие-то слабые вспышки, но это обычно в теплых морях.

В капитанской каюте пробило одиннадцать, и я уже с час, как заступил на вахту, когда рулевой, который все время к чему-то прислушивался, встревожено повернулся ко мне: «Катрам, послушай-ка внимательно». Я содрогнулся, почувствовав что-то зловещее, и напряг слух.

И я отчетливо услышал три сильных удара под килем нашего судна, три удара, отдавшихся в трюме. Казалось, кто-то нанес эти удары по килю огромным молотом и, от страха, может быть, но я увидел, как корабль слегка подпрыгнул три раза и снова погрузился, подняв вокруг себя большую волну.

— Неужели мы что-то задели? — спросил я вполголоса.

— Это невозможно, — ответил мне рулевой. — Мы еще далеко от индийских берегов, а в Бенгальском заливе нет отмелей.

— Может, это негры решили попугать нас?

— Иди взгляни, спят ли они.

Я набрался храбрости и спустился в трюм, где негры лежали вповалку, забывшись в глубоком сне. Я снова поднялся на палубу, и в то время как преодолевал две последние ступеньки, снова услышал три глухие удара, подобные первым, доносившимся из трюмной глубины.

Это заставило меня задуматься: или судно касалось какой-то отмели, или сбывалось зловещее предсказание старого матроса. Если так, нас могла ожидать катастрофа.

Я сообщил рулевому о том, что видел и слышал. Он побледнел, как мертвец, и перекрестился. «Ты видел какой-нибудь огонь на море?» — пролепетал он.

Я огляделся во все стороны, но везде было темно. Даже те таинственные вспышки, которые недавно пробегали по волнам, даже и они исчезли.

Протекли еще два часа, полные тревоги для нас, но таинственные шумы не повторялись. Однако корабль скрипел сильнее, чем раньше, и до нас доносилось что-то вроде журчания, как от бегущей воды. Мы решили, что это волна, которая разбивается о нос корабля.

И вдруг снова прозвучали три прежних удара, но на этот раз они были такие мощные, что все вахтенные услышали их.

Не могу описать ужас, который овладел всеми нами в этот страшный момент. Если бы перед носом корабля появилось морское чудовище, мы не испугались бы так сильно, но эта необъяснимая тайна заставляла стынуть кровь в наших жилах.

Неожиданно громкий возглас раздался на носу, крик ужаса и отчаяния. Я быстро взглянул туда: на темной линии горизонта сверкало большое пламя. Необычайно яркое, оно освещало все море вокруг. Это было какое-то мистическое пламя, совершенно неподвижное, спокойное, которое в середине образовало три острых конца.

Мы погибли: сбывалось зловещее предсказание старого матроса. Замирая от страха, мы все собрались на носу и молча смотрели на этот свет. Необъяснимая сила пригвоздила нас к палубе. Мы чувствовали себя завороженными этим странным пламенем, которое ярко освещало горизонт, как замирают птицы, завороженные взглядом змеи.

Чей-то голос вырвал нас из этой странной неподвижности:

— Спасайся, кто может!.. Мы тонем!..

Я наклонился над бортом и увидел, что корабль, покачиваясь, медленно оседает вниз.

Вмиг на воду были спущены шлюпки. И в тот же момент из трюмов раздались душераздирающие вопли. Негры тоже поняли, что судно идет ко дну.

Вместе с двумя-тремя товарищами я бросился в трюм, пытаясь разбить цепи, которыми были скованы эти несчастные, но нам уже не хватало ни времени, ни сил. Корабль качался, он весь зловеще скрипел, вода уже бешено врывалась в трюмы.

Я бросился на палубу вместе с теми, кто мог последовать за мной. Мы прыгнули в шлюпку и быстро поплыли, чтобы не дать опрокинуть себя и затянуть в водоворот. А судно быстро тонуло, как будто увлекаемое на дно таинственной силой. Оно вращалось вокруг своей оси, мачты качались, словно вот-вот переломятся, а из трюма неслись ужасные крики, и доносились все те же глухие удары, с которых все началось. На горизонте же ярко и неподвижно горело все то же огромное пламя!..

Внезапно в глубине трюма раздался глухой взрыв, и судно стремительно стало погружаться. Уже полностью исчез фальшборт, и тут же первые реи, потом вторые, третьи и наконец концы мачт.

Несколько мгновений мы еще слышали под водой жуткие вопли нашего живого груза, потом волна, как жидкая стена, ринулась в образовавшуюся воронку, и наш проклятый Богом корабль исчез в пучине Бенгальского залива. Предсказание старого голландца сбылось.

Почти тут же пламя, которое освещало горизонт, потухло, и мы оказались в полной темноте. А два часа спустя наши шлюпки причалили к Сандору, первому острову в устье Ганга.

Катрам горестно покачал головой и, казалось, погрузился в глубокую задумчивость. Кладбищенская тишина последовала за этим пугающим рассказом, который произвел на нас гнетущее впечатление. Глаза наши невольно устремлялись вдаль, в темноту, боясь увидеть это таинственное пламя. Даже капитан, задумчиво нахмурясь, молчал.

Боцман Катрам подождал несколько минут, потом медленно поднял голову и, пристально глядя на капитана, спросил:

— Так что же, сударь, вы не смеетесь теперь?

Мы тоже посмотрели на капитана: он склонил голову на грудь, крепко скрестил руки и весь ушел в сосредоточенное раздумье, точно стремясь разгадать необычайно трудную загадку.

— Не смеетесь? — повторил старик.

И на этот раз капитан ничего не ответил, он все еще думал, ища ответ.

Торжествующая улыбка появилась на губах папаши Катрама. Он слез с бочонка, взял под мышку свою недопитую бутылку с кипрским и ушел вразвалочку, даже не взглянув на нас.

Но в то время как он спускался по трапу, который вел в трюм, в тишине, воцарившейся на палубе, до нас донесся его короткий и хриплый, как карканье, смех.

МЫШИНЫЙ КОРАБЛЬ

Оттого ли, что мы плыли по тому самому морю, под волнами которого покоился заколдованный корабль, оттого ли, что зловещий смех старого боцмана еще отдавался в наших ушах, или эта перемена, происшедшая с нашим скептиком-капитаном, который не нашелся, что возразить боцману на его последний рассказ, но этой ночью на борту нашего судна царило что-то вроде ужаса.

Вахтенные в страхе все время вглядывались в темную ширь воды, боясь появления загадочного пламени, и вздрагивали при каждом шорохе волны, думая, что слышат три таинственных удара, предвещавшие гибель несчастному «голландцу».

Два раза за время нашей вахты седая голова папаши Катрама показывалась из люка и слышался его хрипловатый смешок, от которого мы содрогались. Он казался нам смехом выходца с того света.

В течение дня, однако, он, как водится, не подавал признаков жизни. Но что нас больше поразило, так это поведение капитана, который тоже не покидал своей каюты и даже в полдень не поднялся на палубу, чтобы выверить курс. Ломал ли он голову над рассказом старика или же был так посрамлен в своем неверии, что избегал встречи с рассказчиком — догадкам на этот счет не было конца. С живым любопытством ожидали мы вечера, когда многое должно было проясниться.

Едва солнце начало погружаться в океанские волны, папаша Катрам спокойно поднялся на палубу и занял свое обычное место. Он слегка улыбался, и его серые глазки сверкали зловещим огнем.

Завидя его, некоторые матросы слегка отступили, точно встретились с призраком, и укрылись кто на носу, а кто на корме. Этим вечером Катрам мог бы спокойно вернуться в свою боцманскую, поскольку никто не горел желанием услышать его седьмую новеллу.

Но его, казалось, нимало не беспокоило отсутствие слушателей. С четверть часа он терпеливо выжидал, куря душистую манильскую сигару, потом нашарил в карманах клочок бумаги и карандаш и, как и в прошлый раз, соорудил афишу на фок-мачте.

Некоторое время никто не осмеливался подойти к ней, боясь прочесть какое-нибудь леденящее кровь название, но понемногу любопытство победило, и мы приблизились. И тут веселое оживление охватило всех.

— «Мышиный корабль»!.. — вскричал кто-то первым.

— Что бы это могло быть?..

— Неужели мыши сожрали русалку?

— Нет, это сам папаша Катрам потерял из-за них кусок уха!

— Пойдем послушаем!..

И весь экипаж двинулся к нему толпой, плотной окружив папашу Катрама, сидевшего на бочонке. Никто больше не думал ни о таинственном пламени, ни о мрачном предсказании старого голландца.

— Ага, вот и вы, ребятки! — воскликнул боцман, показывая свои желтые зубы. — Я знал, что на «Мышиный корабль» вы все тут же сбежитесь.

— Но хватит похоронных историй!.. — воскликнули мы.

— Тихо! — загремел папаша Катрам. — Сегодня вечером я хочу вас посмешить.

— Да здравствует папаша Катрам!..

— Заткните рты! Кто вам позволил так вопить, нарушая порядок на борту, — сказал боцман полушутливо. — Сегодня я расскажу вам, как экс-король дикарей стал властелином мышей. Но знаете ли вы, каковы инстинкты этих маленьких грызунов?..

Не успели мы ответить, как рядом раздался голос капитана:

— Одну минуту, папаша Катрам!..

Мы обернулись, как один, и оказались лицом к лицу с ним — он подошел к нам так незаметно, что никто его не услышал.

— Одну минуту, — повторил капитан, — потом продолжишь свой рассказ про мышей. Вернемся-ка к вчерашнему кораблю и твоему таинственному пламени.

Лицо папаши Катрама омрачилось; насупясь, он молча смотрел на капитана.

— Скажи мне, старик, — сказал наш командир, — на каком расстоянии от устья Ганга этот голландский корабль пошел ко дну?

— В шестнадцати — восемнадцати милях, — ответил боцман.

— Так я и думал, — воскликнул капитан, разражаясь смехом. — Ты, верно, не знаешь, что индийцы опускают трупы своих умерших близких в воды Ганга. Они убеждены, что священная река отнесет покойникков прямиком на небо, в рай. В результате тысячи и тысячи этих трупов скапливаются у побережья.

— Ну и что? — пробормотал боцман настороженно.

— А то, что я разрешил эту загадку, и опровергну еще одну твою мрачноватую легенду. В том пламени, которое вы видели, не было ничего таинственного. Это горел газ, скопившийся там от множества трупов, газ, который в жарком климате легко воспламеняется.

Таинственные удары, которые вы слышали, могли производить и волны, бившиеся о борта, если судно построено из чрезвычайно звучного дерева. Или же конструкция его была такова, что оно легко резонировало, что само по себе меня нисколько не удивляет, поскольку голландские суда во многом отличаются от наших.

И, наконец, судно пошло ко дну не из-за колдовства и не из-за предсказаний старого голландца, но потому, что открылась американская пробоина, что тоже могло произойти вследствие несовершенства конструкции судна. Можешь снова назвать меня неверующим, но, по-моему, эта загадка разгадана. А теперь продолжай свою историю, старик, и давайте сегодня немного повеселимся.

Папаша Катрам был сражен. Несколько минут он оставался неподвижен, с отстраненным, словно бы отсутствующим видом, потом бросил задумчивый взгляд на море с востока на запад и покачал головой.

— Неверующие!., неверующие!.. — со вздохом пробормотал он, но больше ничего не добавил.

И снова, скрестив руки на груди, замолчал.

Мы ждали. Казалось, он забыл о нас, как и о своих мышах. Думал ли он о природной недоверчивости некоторых людей или же о таинственных явлениях, известных ему, и неподдающимся никаким объяснениям, не знаю. Но лицо его было грустным и слегка обиженным.

— Ну, папаша Катрам, ты заснул, что ли, там, посреди своих мышей? — спросил безжалостный капитан. — Уже десять минут, как мы ждем начала твоей истории.

Старый боцман испустил вздох, который исходил из самой глубины его души, сделал жест, который трудно было истолковать, и начал свою историю.

— Каждому из вас приходилось, наверное, плавать на судах, населенных легионами мышей. Но едва ли приходилось видеть их столько, сколько я нашел на одном старом норвежском судне. Мыши, которые плавают бесплатно по всему земному шару и живут на кораблях за счет кока, чаще всего принадлежат к норвежской породе, необычайно плодовитой, более выносливой, чем другие, и с прожорливостью невероятной.

Как они проникают на судно, никто не знает. Но в один прекрасный день, когда вы меньше всего этого ожидаете, они появляются из всех щелей трюма, а два или три месяца спустя их уже сто, потом тысяча, потом целые полчища.

Так вот, я плавал на норвежском паруснике, судне старом, как Ноев ковчег, таком обшарпанном за долгие плавания, что с первого взгляда в нем угадывался настоящий мышиный заповедник, процветавший с незапамятных времен. Поскольку я давно уже болтался на берегу и до последнего сольди израсходовал мои скудные сбережения, я без колебаний нанялся на него, в надежде позднее, в каком-нибудь более счастливом порту перебраться на судно помоложе и попрочнее.

И вот мы оказались в открытом море, с грузом дерева, предназначенным для исландских портов, и двадцатью центнерами сыра, доверенного нам одним датским торговцем. Прекрасная судьба ждала этого беднягу! Даже без всякого кораблекрушения груз его, не добравшись до места назначения, должен был исчезнуть, уверяю вас. Не из-за нас, конечно, что вы! Мы были порядочные люди, а вот те бесплатные пассажиры, которые бегали по всему трюму и плевать хотели на все наши ловушки, — за тех я бы никак не поручился.

Не найдя себе места в общем кубрике и к тому же предпочитая быть один, я повесил мою койку в одной маленькой каюте, не каюте даже, а просто дыре. В ней нормально и выпрямиться-то нельзя было, настолько она была низкая. А находилась она под кладовой.

Сдав вахту в полночь, я удалился к себе, предвкушая, что высплюсь сейчас, как сурок. Я так устал, что, едва улегшись, закрыл глаза и тут же захрапел. Но очень скоро меня разбудил странный шум, причину которого я спросонья не мог понять. Это был дружный хоровой писк, такой пронзительный, что дрожали барабанные перепонки.

Я быстро сел и зажег спичку. Боже правый!.. Ну и зрелище!.. Мое гнездо со всех сторон заполонили мыши, мыши всех возрастов и размеров: мыши старые, с длинными желтыми зубами и такими седыми усами, что впору ветерану наполеоновской гвардии, мыши взрослые, мыши молоденькие, мыши-подростки и мыши-детки.

Они лезли из трюма повзводно, побатальонно, лезли целыми полками, заполняя все видимое пространство и налезая одни на других. И все они пищали и яростно дрались, оспаривая друг у друга дыру, которая вела в кладовую.

Я никогда не боялся мышей, но при виде этого грандиозного войска мне стало как-то не по себе. Я схватил башмак и запустил его в самую гущу орды. Думаете, они убежали? Ничего подобного — совсем наоборот! Эти канальи заметили, что на койке есть свежее мясо, получше той солонины, к которой направлялись они, — и вот, повернувшись налево кругом, они всем войском обрушились на меня.

Боже правый!.. Я молнией слетел со своей койки и, точно кипятком ошпаренный, выскочил на палубу, преследуемый дюжиной самых прожорливых, которые пытались на бегу запустить свои зубы в меня.

Я пошел жаловаться вахтенным, но они лишь расхохотались мне в лицо. Бравые норвежцы находили вполне естественным, что старое судно кишит этими хвостатыми их сотоварищами! Они, видите ли, привыкли к мышам. Подумаешь, важность, если зверюшки отгрызут спящему ухо или произведут кое-какие опустошения в кладовой. Господи, что за пустяки!..

Если на них не обращали внимания мои флегматичные спутники, то папаша Катрам дорожил своими ушами, и поклялся не возвращаться в это страшное логово грызунов. Несмотря на сильный холод, я решил спать на палубе, завернувшись в парусину, но даже там я не был в безопасности.

Из моего убежища я видел по ночам отряды грызунов, которые бегали по палубе, проскальзывали между ногами вахтенных, забирались на мачты, карабкались по снастям — повсюду, и внизу, и вверху слышался их громкий писк. Я уверен, что если бы все мы покинули судно, мыши не растерялись бы и повели его сами, настолько они освоились на нем!..

Но хватит шуток и пойдем дальше. Нахальство этих зверюшек росло день ото дня. Их присутствие стало наконец опасным не только для меня, но и для всех. Они наводнили каюты и кубрик, они грызли матрацы и одеяла, они забирались в сундуки, где приводили в негодность одежду, они проникали в кладовую кока, и там пожирали нашу ветчину, они готовы были сожрать все, что было съедобно и что было совсем не съедобно, тоже.

К началу следующей недели один матрос потерял пол-уха, другой кончик носа, а третий недосчитался полпальца на правой ноге. В кладовой не осталось ни крошки солонины, а я лично лишился трех пар башмаков, съеденных за одну ночь шестью серыми мышами, здоровыми, как коты, которые бежали со всех ног, с веселым писком, когда я утром открыл свой сундук.

Мне пришлось выложить три лиры и сорок два чентезима, и в придачу целую пачку табаку за другую пару. Но она была такая огромная, что мои ноги терялись в глубине башмаков, зато основание у меня теперь было прочное, как у слона.

Перед лицом подобных бедствий и уже надкушенных носов, флегматичный экипаж начал встряхиваться, и капитан, который очень дорожил своим носом, а он у него был длиннее, чем у всех остальных, — решил наконец дать генеральное сражение. Оно стоило врагу потери одиннадцати молодых рекрутов и старого генерала найденного в кладовке внутри банки с тунцом. Старый вояка от тунца так раздулся, что не в состоянии был выпрыгнуть из нее.

Вскоре мы обнаружили, что сыры этого несчастного датского торговца уменьшились наполовину. А чтобы и вторая половина не досталась врагу, капитан отдал все экипажу, который так дружно принялся дегустировать их, что день спустя все эти люди казались заиками.

Но такая скромная победа не удовлетворила никого, тем более что в ту же ночь еще два человека потеряли кончики носов и было съедено двенадцать пар башмаков. Если так пойдет и дальше, то скоро на борту не должно было остаться ни одного человека с целым носом и никого, на ком было бы два башмака! А ведь начинало так холодать, что при одной мысли остаться разутыми, ноги леденели, и как!..

После трудного плавания наша старая посудина достигла наконец широты Фарерских островов, которые находятся на полдороге между берегами Швеции и южными берегами Исландии, когда мы попали в страшный шторм, перевернувший вверх дном и море, и небо. Несчастное судно качалось и отчаянно зарывалось носом в воду, борта его скрипели под яростным натиском волн. Я начинал беспокоиться, так как боялся, что эта старая калоша с минуты на минуту переломится пополам и нос уплывет, покинув корму. Единственным утешением было то, что корабль нагружен деревом, и в крайнем случае в досках для спасения недостатка не будет.

Спускалась уже ночь, а северный ветер дул с такой яростью, что срывал паруса, когда мы увидели, что из главного люка выходит какая-то черная масса, которая растекается по палубе с необычайной быстротой. Удивленные и несколько испуганные, мы приблизились, чтобы посмотреть, в чем там дело. Вообразите же наш ужас, когда мы увидели, что из этого отверстия выбегают тысячи и тысячи мышей. Мы повернулись и, быстрее ветра, бросились спасаться, кто на нос, а кто на корму, вооружаясь там шестами, баграми и швабрами, чтобы сражаться с этой нечистью, если она нападет на нас. А мыши все лезли и лезли. Люк выбрасывал их, как вулкан во время извержения. Тут были мыши всех пород и размеров, всех окрасов и всех возрастов. С жутким писком они наводнили палубу от края и до края, забираясь на мачты, на реи, на снасти, карабкаясь по вантам на паруса. Казалось, они выходят не из корабля, а из недр земли, столько их было. Я полагаю, их было не менее трехсот тысяч. Вы только подумайте! Триста тысяч мышей, голодных и готовых сожрать нас живьем, способных очистить наши кости лучше, чем иной препаратор в анатомическом театре.

Через четверть часа не палубе не оставалось свободного места, исключая полубак и полуют, где мы укрепились, яростно отражая орды этих обжор шестами, швабрами и баграми.

Ну и картина же была у нас перед глазами! Ураган все бушевал, вздымая море, которое бросалось на нас со всех сторон, стремясь разбить наш Ноев ковчег; мачты угрожающе скрипели, собираясь обрушиться нам на голову вместе с реями, а палуба была покрыта мышами, готовыми накинуться на нас и впиться зубами нам в тело! В тот момент я бы не дал за свою старую шкуру и понюшки табаку.

Однако страх наш длился недолго, поскольку яростное нападение голодных грызунов по крайней мере в этот момент гибелью нам не грозило. Более того, казалось, они сами испуганы, и ищут нашего общества без всяких кровожадных намерений. Те из них, которым удалось забраться на полубак, вместо того чтобы кусать нас, забились в щели и прятались у нас под ногами, а остальные метались по палубе, словно ища спасения.

В таком случае, что же вынудило их наводнить палубу корабля с риском быть смытыми волной за борт? Я забеспокоился, понимая, что это неспроста, что какая-то опасность гнала их из трюма, где они жили до того в такой роскоши и довольстве, какие нам, бедным матросам, на этой посудине и не снились.

Вы смеетесь?.. Ну что же, посмейтесь, ребята! Вы-то можете смеяться в свое удовольствие, но нам в то время было совсем не до смеха.

Папаша Катрам остановился, дав нам посмеяться от души, а сам неторопливо раскурил новую сигару и продолжал, затянувшись ей пару раз:

— Хотя наш корабль уже почти не управлялся и никто не осмеливался спуститься на палубу, где хозяйничали мыши, казалось, ему не угрожает непосредственная опасность. Он весь скрипел от носа и до кормы, от киля до палубы, тяжело взбираясь на волны, но держался еще хорошо, несмотря на свою ветхость и дряхлость. Однако вскоре из-под палубы до наших ушей донесся глухой рев, который заставил нас побледнеть, как Макбета перед тенью Банко…

— Ого, папаша Катрам, какая бездна эрудиции! — воскликнул капитан. — Ты даже Шекспира вытаскиваешь на свет Божий, чтобы украсить свои рассказы!

— А вы думаете, я не знаю «Макбета»? — обиженно проворчал боцман Катрам. — Целых пятнадцать вечеров я поднимал занавес, когда его давали на борту «Фокса», чтобы убить время среди льдов бухты Мелвилла.

— Какой интеллектуальный багаж, черт возьми!.. — воскликнул капитан, покатываясь со смеху.

— Есть кое-что под черепушкой, — скромно ответил боцман. — Но дайте мне закончить эту историю, или сегодня ночью не удастся поспать никому. Где я остановился?.. Да, да, когда мы услышали рев, который заставил нас побледнеть…

К нашему ужасу мы поняли, что это была струя воды, низвергавшаяся в трюм. Наш старый корабль не выдержал, треснул и теперь вбирал в себя забортную воду, наполняясь ею, как пустой бурдюк. Так вот почему мыши, наши подвальные жильцы, таким спешным порядком переселились на палубу!

На борту обреченного судна поднялись суматоха и паника. Эти столь уравновешенные всегда норвежцы потеряли голову и носились по палубе, точно сумасшедшие. Они бросились к шлюпкам, стремясь занять в них места заранее, и бешено дрались с мышами, которые пытались их в этом опередить. Норвежцы были сильнее, но грызуны не уступали им в ярости, безжалостно кусая ноги и пятки врагов.

В одиннадцать вечера парусник погрузился до фальшборта, и волны яростно набросились на палубу, сотнями и тысячами унося маленьких зверьков. Но оставалось их еще очень много. В полночь упали две мачты, увлекая с собой весь рангоут; однако старое судно, хотя и полностью почти погрузилось, все еще держалось на плаву. С грузом дерева оно, по моим расчетам, не должно было быстро затонуть, и около двух, сраженный сном и усталостью, я забрался в бочку, накрылся кое-как куском паруса и несмотря на опасное положение и нашествие мышей, которые и в бочке составляли мне компанию, мгновенно и крепко заснул.

Сколько я спал? Не знаю, но, когда я открыл глаза, была еще ночь, а норвежский экипаж исчез!.. Из страха, что судно потонет с минуты на минуту, они спустили на море шлюпки и бежали, не дав себе даже труда разбудить меня. Я не очень испугался, хотя положение мое было не блестящим. Как бы то ни было, но я и сам предпочел бы в такой страшный шторм находиться лучше на борту этой посудины, чем в ненадежных шлюпках.

Море все бушевало и успокаиваться не собиралось, но корабль, погруженный до самой линии палубы, все еще был на плаву. Мыши тысячами сгрудились вокруг меня и пока не предпринимали ничего агрессивного. Но вскоре голод должен был толкнуть их на это, и я не мог такой вероятности не учитывать.

Не теряя времени, я вооружился топором и меньше чем за час соорудил себе плотик. Закончив, я улегся на нем посреди легиона мышей, которые решили, видимо, не оставлять меня одного в беде, составив мне и дальше веселую компанию.

Настал день, но море не успокоилось; спустилась ночь, а оно разбушевалось еще больше, так что в некоторые моменты я не знал, плывет еще корабль или идет ко дну, настолько часто волны накрывали его.

В довершение всех несчастий, голод толкнул против меня моих товарищей по кораблекрушению. С горящими глазками они построились в ряды и набросились на мои ступни с яростью, которая не знала себе равных.

Я вскочил на ноги, поднял топор и принялся бешено колотить направо и налево, сзади и спереди, прыгая то на одну, то на другую ногу, чтобы как можно больше передавить этих проклятых. Но они прибывали, как морской прилив: батальоны следовали за батальонами, полки за полками — голодные, они поклялись обглодать меня до последней кости.

К счастью, волны, что поминутно обрушивались на бедное судно, смывали сотнями нападающих; но этого было, увы, недостаточно, и превосходство было на их стороне. Я чувствовал уже, как эти зверьки бегут по моим ногам, забираются под куртку, прыгают мне на плечи и кусают за уши!.. Я решил, что погиб!..

Но именно в этот момент Господь сжалился над папашей Катрамом, и гигантская волна, что обрушилась на нос корабля, смыла меня вместе с моим плотом. Я едва успел уцепиться за веревки, которыми он был связан, как оказался посреди моря.

Два дня я был между жизнью и смертью, но наконец ураган прекратился и море успокоилось. Где я был? Этого я не знал. Если какой-нибудь корабль не придет мне на помощь, я погибну — ведь у меня не было даже крошки хлеба. Мне всякий раз не по себе, как вспомню о том моменте.

— Но неужели вы не прихватили с собой даже куска солонины? — спросил марсовый.

— Или дюжину сухарей? — спросил другой.

— Ни того, ни другого. Но зато в одном своем кармане я нашел мышь с седыми усами и почти белой шерстью, настолько оно была стара, в другом — его симпатичного сына, с блестящими умными глазками; а в третьем миленькую серую мышку с двумя прелестными мышатами! Дедушка, отец, мать и дети — целая семья спасалась в глубине моих карманов.

Другой бы, наверное, схватил их за хвост и выбросил в море, но я нет. Я осторожно взял их за ушки и положил на мой плот. Кто знает, в тех обстоятельствах, в которых я оказался (желудок уже ворчал от голода), эта семейка могла еще мне пригодиться. Я ведь никогда не был особенно привередлив, а тем более в море, на своем утлом плоту.

Однако, что бы вы думали, через пару часов я уже проникся к ним такой нежностью, к этим моим товарищам по несчастью, что сто раз подумал бы еще, прежде чем отправить их к себе в желудок. Мне было приятно видеть, как они бегают по моему маленькому плоту, как смотрят на меня своими глазками-бусинками, как взбираются по моим ногам, попискивая от удовольствия. Даже старый дедушка, который поначалу был очень недоверчив по отношению ко мне, решился забраться в мои башмаки, чтобы погрызть подошву.

Но это была еще не вся семья. Пошарив старательнее в своих карманах, я нашел еще одного отпрыска — мышонка размером с орех, который спрятался в мою трубку. Я заметил его в тот момент, когда собрался закурить; еще немного — и бедный малыш бы изжарился.

И вот вокруг меня собрались: старый усатый Катрамыч, почтеннейшие господин и госпожа Катрам, молодые Катрамчик и Катраменок и микроскопический Катрамусик, по прозвищу Пипа[4]. И видели бы вы, как они сбегались, когда я звал их по имени!

К несчастью, положение мое все усложнялось. И на второй, и на третий день плот не двигался ни назад, ни вперед, земля не видно было на горизонте, и у меня не было ни крошки хлеба, а голод все возрастал. Я уже начал затягивать пояс потуже, но это, увы, не помогло. Глаза мои все чаще останавливались на этой милой семейке, а зубы лязгали, предвкушая их нежное мясцо. Они же, точно чувствуя нависшую над ними опасность, притихли и старались не показываться лишний раз на виду.

На четвертый день я уже решил пожертвовать ими, когда на горизонте появился датский корабль, шедший рейсом в Швецию.

Все мы были спасены и все могли вдоволь наесться в камбузе у кока. Я думаю, что съел зараз не меньше пяти тарелок лукового супа, и не знаю уж сколько порций жареного мяса, а им досталась головка сыру и полдюжины отменных сухарей.

Всю дорогу от нечего делать я дрессировал своих зверюшек, и когда высадился в порту, они были дрессированнее собак, а привязались ко мне так, что даже спали у меня под подушкой. Я бы ни за что не расстался с ними и дальше, но денег не было ни гроша, и я не смог устоять перед десятью гинеями, предложенными мне за них одним эксцентричным англичанином. Но, клянусь, в жизни своей я не испытывал подобного отчаяния, как в тот момент, когда прощался с моими товарищами по несчастью. Я чувствовал, как сердце разрывается у меня в груди, и слезы наворачиваются на глаза — это у меня-то, который никогда в своей жизни не плакал!

Звучный хохот покрыл эти последние слова старого боцмана. Даже капитан смеялся, глядя на горестное лицо папаши Катрама.

— А как же норвежцы? — спросили мы.

— Бог хотел наказать их, наверное. Скорее всего, они утонули.

Устало кряхтя, папаша Катрам поднялся, швырнул за борт окурок погасшей сигары и удалился бочком на своих кривоватых ногах, сказав:

— До завтра, если не привяжется какая-нибудь хворь.

И с этими словами он исчез в трюме.

СИРЕНЫ

Ровно в восемь папаша Катрам был на своем месте, готовый к новому рассказу.

Мы всматривались в его пергаментное лицо, стараясь угадать, что это будет за история, но наши попытки ни к чему не привели — лицо его было непроницаемо. Мы только заметили, что он как будто бы нервничал: то и дело вынимал изо рта свою трубку и совал в нее палец, хотя дымила она лучше обычного.

Искал ли он новую тему или старые мозги его плохо шевелились, но он долго не начинал, сосредоточенно ковыряясь в своей трубке, и лишь после того как он выпил пару стаканчиков, лицо его оживилось.

— Я верю и не верю, — начал он.

— Ого!.. — воскликнул капитан. — Папаша Катрам понемногу становится скептиком.

— Нет, — веско ответил боцман. — Но то, что я собираюсь сегодня рассказать, внушает мне некоторые сомнения. Я не могу утверждать это с полной уверенностью.

— Аргумент важный! — воскликнул капитан. — Речь пойдет о каком-то новом чудовище?

— Не то чтобы о чудовище, — ответил моряк серьезно. — Скорее, о какой-то призрачной женщине.

— Ого!.. — вырвалось разом из многих уст, и было от чего. Подумать только, боцман Катрам, этот медведище, который, едва завидя женщину, спасался бегством, словно перед ним дьявол, уделял внимание слабому полу.

— Гром и молния! — воскликнул капитан. — Не иначе, папаша Катрам собрался помирать.

— Рассказывай, рассказывай! — возбужденно закричали все.

— Ну так вот, — начал боцман, — речь пойдет о сиренах.

Громкий смех последовал за этим объявлением… Хохотал капитан, широко разевая рты, хохотали матросы, и даже юнги держались за бока.

— Ах, папаша Катрам! — перестав смеяться, сказал капитан. — Ты еще веришь в подобный вздор?.. Брось ты, черт побери!.. Будь немного серьезнее.

— Папаша Катрам крутил с ними любовь. Он ведь у нас сердцеед, — шутили матросы.

— Спокойно, ребята, — сказал боцман, который сохранял полнейшую невозмутимость перед этим взрывом веселья. — Я же с самого начала сказал, что верю и не верю. Но что-то там все-таки должно было быть, черт побери! Уже много веков моряки говорят о сиренах. Зачем им выдумывать подобный вздор? Что-то за всем этим должно быть, хотя и не могу сказать точно, что именно.

Развеселившиеся матросы продолжали осыпать его шуточками и хохотать.

— Раз вы смеетесь, — встал с бочонка папаша Катрам, — я ухожу, пусть и проведу ночь в цепях. А вам счастливо оставаться.

— Тихо! — загремел капитан. — Тихо вы! Или старина Катрам взорвется, как котел под давлением в тридцать атмосфер.

С немалым усилием мы сдержали свой смех, и глубокая тишина воцарилась на палубе.

— Я возвращаюсь к «Вельзевулу», — снова начал Катрам, — к тому злосчастному кораблю, который, говорят, был населен привидениями, и чей командир так плохо кончил. Но история, которую я вам собираюсь рассказать, не такая мрачная, как та первая.

Когда случилось это происшествие, фрегат назывался еще «Санта Барбара»; командовал им другой капитан, и в трюме не слышалось тогда ни стонов, ни звона цепей.

В одно время со мной на фрегат поступил молодой офицер, чьи манеры и внешность показались мне необычными. Кто он был по национальности, я так и не узнал, но не итальянец, поскольку наш нежный язык он страшно коверкал. Его звали Альфред и, похоже, он был из хорошей семьи — наш капитан обращался с ним почти что как с равным.

Не знаю почему, но скоро мы сблизились, он стал выделять меня из других матросов. Моя ли внушительная борода была тому причиной или оттого, что я был добрый товарищ, когда речь шла о том, чтобы заглянуть на дно бутылки, но он нередко приглашал меня в свою каюту, чтобы выпить. На свою койку я возвращался обычно на нетвердых ногах и с тяжелой головой; но, сидя за бутылкой, мы много болтали. Со мной он бывал довольно словоохотлив, тогда как со своими товарищами офицерами и рта обычно не раскрывал.

Мы покинули только что Кейптаун и направились в Австралию, не помню сейчас, в Мельбурн или в Сидней — плавание месяца на три по крайней мере. И чем больше мы отдалялись от земли, тем грустнее делался мой собутыльник за столом, тем больше какая-то тоска овладевала им. Иногда я заставал его с головой, зажатой руками, с бледными, крепко сжатыми губами и с лицом человека скорее больного, чем здорового. Не раз я слышал, как он тяжко вздыхает, бормочет какие-то слова на незнакомом мне языке, словно во власти навязчивого воспоминания.

Тщетно я ломал себе голову над причиной его тоски, а сам он не говорил об этом ни слова. Будь у меня самого погоны на плечах, я, возможно, при случае его бы спросил, но в моем положении об этом не могло быть и речи.

Однажды, когда я вошел в каюту, чтобы передать Альфреду какой-то приказ, я застал его с глазами, мокрыми от слез. Я остолбенел, я был неприятно удивлен. Какого дьявола! Моряк, офицер — и плачет! Это уж из рук вон! Значит, должна быть тогда очень серьезная причина, чтобы лить эту нежную воду.

Увидев меня, он почти с яростью стер эти слезы, стыдясь, что я застал его таким, но вдруг, словно сраженный новым приступом горя, упал на стул и спрятал лицо в ладонях.

Вообразите себе, каково же было мне в этот момент. Мне хотелось уйти, но я побоялся, что он обидится. Я мог бы остаться, но побоялся, что он выставит меня за дверь. В общем, я был, как на раскаленных углях, и не знал, что сделать, как поступить, чтобы выйти из этого неприятного положения.

Но офицерик мой не обиделся и не рассердился. Он сделал знак закрыть дверь, потом, уставившись мне в лицо каким-то пугающим взглядом, спросил в упор:

— Катрам, ты любил кого-нибудь в молодости?

Я посмотрел на него обалдело. Зачем он спрашивает меня об этом, меня, который всю жизнь провел в море и никогда не занимался ничем, кроме якорей, парусов, рей?.. Разве что… Ну, ладно, продолжим…

— Стой, стой, папаша Катрам, — прервал его капитан. — Ты что-то скрываешь, не говоришь нам всей правды. Это поспешное «ну ладно, продолжим» заставляет меня подозревать кое-что… Уж я-то в этом разбираюсь!

— Что? — спросил старик с некоторым беспокойством, которое не ускользнуло ни от кого из нас.

— Значит, и ты был когда-то не без греха? Значит, и тебя Амур не обошел своим вниманием?

— Я!.. — вскричал боцман, лицо которого потемнело. — Я!..

Он два или три раза взмахнул руками, словно хотел отогнать от себя что-то, потом сказал суровым голосом:

— Дайте мне кончить, или я замолкаю и ухожу в свою каюту с цепями на руках, и даже на ногах, если хотите.

— Нет, нет, продолжай, папаша Катрам. Так что же вышло у этого хныкалки-офицера с морскими сиренами? — спросил капитан.

— Итак, — снова начал боцман, — я стоял у двери, когда офицер задал мне в упор этот странный вопрос. Я был в замешательстве, не ожидая ничего подобного, и невнятно пробормотал что-то в ответ; а он, конечно же, ничего не понял, поскольку я сам не знал, что сказал. Впрочем, не дав мне даже докончить, он тут же прервал и заговорил сам.

— Скажи, могу ли я быть счастлив, находясь так далеко от нее! Ведь, может, я больше ее никогда не увижу, может быть, она умрет из-за меня, и я тоже… Я чувствую, что скоро окончу свое мучительное существование.

Я не знал, что ответить, лишь мял в руках свой берет и только и ждал момента, чтобы удрать. Не очень-то я разбираюсь в подобных вещах… И потом… с чего это ему выбрело в голову сделать меня поверенным своих тайн?

А он все продолжал говорить о своей женщине, и говорил с жаром, со страстью, в то время как я стоял у двери, как болван, ничего не понимая и думая о чем-то своем. Я чувствовал себя очень неловко, а он точно этого не замечал. Наконец, когда небу было угодно, он отпустил меня на свободу, и можете представить себе, я каким облегчением я выскочил на палубу.

Две недели нога моя не ступала в его каюту: не дай Бог, он снова начнет задавать мне подобные вопросы или твердить о своих несчастьях, о своих мучительных чувствах к какой-то женщине. Впрочем, он и сам не посылал за мной да редко и появлялся на палубе. А когда появлялся, то был очень бледен и грустен, а в глазах сверкал какой-то странный огонь. Признаться, он пугал меня своим взглядом — было что-то зловещее в его зрачках. Я долго потом не мог забыть этот взгляд: глаза его сверкали передо мной; и я видел их даже ночью горящими на стене или в самых темных углах. Я всерьез начинал бояться, что этот человек каким-то образом околдовал меня или передал мне свое безумие; я и сам побаивался уже сойти с ума.

Папаша Катрам прервался и как-то странно взглянул на нас. В его глазах сверкнула молния, заставившая многих из нас поежиться. Не этот ли огонь он замечал в глазах своего офицера? Во всяком случае он и нас пугал.

Но тут же молния погасла, старик встрепенулся, словно бы просыпаясь, и продолжил усталым, обессиленным голосом:

— Как-то вечером, когда я сидел в трюме, выбирая подходящие канаты на замену одного из вантов, кто-то внезапно ударил меня по плечу. Я обернулся и увидел в полутьме два глаза, которые пристально смотрели на меня в упор. Не разобравшись сразу, чьи это глаза, я почувствовал дикий ужас. Канаты выпали из моих рук, я было кинуться бежать, но железная рука пригвоздила меня к месту, и чей-то голос прошептал прямо в уши:

— Я видел ее!..

Я вскочил и оказался перед Альфредом, страшно возбужденным, с безумно горящими глазами.

— Кого? — спросил я, стиснув зубы.

— Ее!..

Не знаю, что удержало меня, чтобы не послать его подальше. Меня ошеломил этот с цепи сорвавшийся безумец, он все больше начинал внушать мне страх. Видя, что я стою остолбеневший и как воды в рот набрал, он повторил мне с безумной интонацией:

— Говорю тебе, я видел ее.

— Ну и что? — спросил я, пожав плечами.

— Ты не представляешь, как она прекрасна!

— Рад это слышать, — хмуро ответил я.

— И она мне сказала, что все еще любит меня…

— Тем лучше.

— И что вернется ко мне…

— Добрый знак.

— Пойдем выпьем, и я расскажу тебе о ней.

Я почувствовал, что лоб у меня покрылся холодным потом от этого предложения. И не потому, что не хотелось выпить, вовсе нет: но оказаться наедине с этим безумцем! Вот что леденило мне кровь. Я ответил, что я на вахте и потому не могу составить ему компанию. А сам тут же, не дожидаясь его ответа, бегом поднялся на палубу. Встретив на баке знакомого матроса, я послал его в трюм за канатами, боясь снова оказаться там один на один с этим сумасшедшим.

На другой день он велел позвать меня, но я опасался идти в его каюту и передал, что я болен. Не знаю, поверил ли он в мою болезнь или заметил, что я его избегаю, но только он оставил меня в покое, чему я был очень рад. И был бы рад еще больше, если бы он вовсе забыл про меня.

Когда он появлялся на палубе, я старался быть от него как можно дальше и часто прятался в трюме, только бы не встречаться с ним. Он же, не видя меня, спрашивал обо мне; и мои товарищи, которые все знали, отвечали, что я болен или занят по приказу капитана какой-то срочной работой. Тогда офицер, глубоко вздохнув, возвращался в свою каюту еще мрачнее, чем раньше.

Мы уже достигли австралийских берегов и даже видели на горизонте очертания их, когда как-то вечером я столкнулся с этим маньяком. Уверяю вас, что я провел скверные четверть часа, хотя они и были в его жизни последними.

Я стоял в тот момент на юте, ожидая конца своей вахты, чтобы отправиться спать. Помню, мы уже вошли тогда в Бассов пролив, который отделяет австралийское побережье от Тасмании, и находились в нескольких милях от острова Кинг. Я прикрыл глаза и едва не задремал, когда почувствовал, что моего лба коснулась чья-то ледяная рука. Резко подняв голову, я увидел перед собой моего офицера, с вытаращенными глазами, с лицом землистого цвета и волосами дыбом.

— Что вы хотите? — спросил я, обомлев.

— Там!.. Там!.. — воскликнул он прерывающимся голосом, указывая на пенящийся след от корабля.

— Что там? — спросил я его.

— Она!

— Кто она?

— Моя прекрасная!.. Моя единственная!..

— В море? Очнитесь, сударь, это вам приснилось.

— Нет, Катрам, — воскликнул он. — Я видел ее!..

Хоть я ни на йоту не поверил его словам, я все же наклонился над бортом и внимательно посмотрел в пенящийся след; но ничего не увидел, даже головы акулы.

— Успокойтесь, — сказал я, видя, что он весь вне себя. — В море ничего нет.

— Нет есть! — прошептал он мне в ухо горячечным тоном. — Говорю тебе, я видел ее там, посреди пены…

— Это был обман зрения.

Он не ответил; он кинулся вперед в страстном порыве и, перегнувшись через борт, уставился в море своими безумными глазами, которые испускали какие-то странные искры.

— Взгляни на нее!.. Взгляни, как она прекрасна!.. — повторил он.

Я посмотрел еще раз, движимый скорее сочувствием к нему, чем любопытством. Но тут… Вы мне не поверите, но я вдруг увидел в пенистом следе корабля, увидел среди белоснежной пены… голову! Было уже темновато, конечно, но пена была белая, почти светящаяся, и эта голова отчетливо выделялась на ней!.. Я видел, как она два раза всплыла, потом исчезла, и могу поклясться, что слышал звук, какой-то голос, который показался мне человеческим.

Если вы спросите, какая она была: красивая или уродливая, светлая или темная, я ничего не смогу ответить. Я был в таком шоке, изумление, которое я испытал, было столь сильным, что помешало мне разглядеть ее как следует. Но я видел человеческую голову, это несомненно…

Легкий смешок прервал папашу Катрама, это капитан заранее потешался над ним.

Старик пожал плечами и продолжал:

— Несколько минут я стоял, как окаменелый, не зная, что думать, как быть. Из этого столбняка меня вырвал голос офицера:

— Так ты видел ее?..

Я не смог сказать ему «нет», и утвердительно кивнул головой. О, лучше бы я не делал этого! Бедный безумец одним прыжком перемахнул через фальшборт и головой вниз бросился в море, крича:

— Я здесь, Мануэла!..

Вскрикнув от ужаса, одним ударом ножа я перерубил веревку спасательного круга и бросил ему. Капитан тут же приказал лечь на другой галс и спустить на воду шлюпки.

Мы вернулись на то место, но все наши поиски были тщетны: бедный безумец так и не показался на поверхности!..

— Его в самом деле околдовала сирена? — спросили юнги.

— Откуда я знаю? — ответил папаша Катрам. — Я не мог хорошо разглядеть, ночь была темная… Но, может, наши старики и не выдумали сирен!

Капитан наш снова разразился веселым смешком.

— Знаешь, что это была за голова, папаша Катрам? — спросил он потом.

— Откуда мне знать! — резко ответил боцман.

— Это была голова тюленя!

— Может, и так, да что-то не верится.

— Да, старина, это был тюлень из Бассова пролива. Их в этом проливе столько же, сколько карасей в наших прудах, и в сумерках их круглую голову вполне можно принять за человеческую. Ну что, убедил я тебя или нет?

Боцман встал и, ничего не ответив, покинул нас, ворча больше обычного.

МОРСКОЙ ЗМЕЙ

И на девятый вечер боцман Катрам был пунктуален, как бортовой хронометр. Едва пробило восемь, мы увидели, как его берет, возраст которого, наверное, приближался к столетию, поднимается из люка; затем появилась и вся его костлявая, немного скособоченная, но еще крепкая фигура.

Он прошел на бак, чтобы взглянуть, в каком состоянии море и небо, приказал обрасопить фор-марсель, чтобы забрать побольше ветра, и бросил взгляд на компас, чтобы убедиться в точности курса. Потом он зажег трубку и уселся на свое обычное место, «на трон», как шутила команда.

Через минуту вся аудитория была вокруг него. Наше любопытство не только не уменьшилось, а, наоборот, росло из вечера в вечер — все хотели, чтобы капитан продлил «наказание» бедному старику, хотя его мрачные истории и наводили на всю команду немалый страх.

Папаша Катрам, похоже, подготовил уже свою новеллу, поскольку едва усевшись, он без обычных оттяжек и предисловий начал так:

— Сегодня вечером я расскажу вам о встрече с огромным чудовищем, которым давно занимаются так называемые ученые — одни подтверждают его существование, другие безоговорочно отрицают его. Я разумею не то морское чудовище, которое северные народы называют «кракен» и о котором Олаф Магнус, епископ Упсалы, писал, что оно имеет целую милю в длину и похоже больше на остров, чем на рыбу; и не то другое, виденное одним скандинавским священником, на теле которого он служил святую мессу, приняв его за скалу. Нет, папаша Катрам рассудительнее, чем кажется, и не так легковерен, как полагает господин капитан, — таким вздорным выдумкам я не верю.

Я не говорю, что эти два святых человека не могли видеть огромных чудовищ, похожих на того, с которым столкнулся командир пакетбота «Алекто» между Мадейрой и Канарскими островами несколько лет назад и от которого еще хранится кусок хвоста или плавника в Санта-Крус-де-Тенерифе. То был полип, огромнейший, да, но не такой, чтобы принять его за остров. Но оставим чужие рассказы и легенды и займемся нашим чудовищем.

— Ты сам его видел? — спросил капитан, который сразу заинтересовался и слушал с глубоким вниманием.

— Своими собственными глазами.

— Днем?

— Ночью, однако взошла луна, и видимость была довольно хорошая.

— Тогда у меня начинают рождаться сомнения.

— Какие, позвольте узнать? — спросил старик обиженным тоном.

— Я скажу позже. А сейчас продолжай, мы ведь еще не знаем, о каком чудовище ты собираешься говорить.

— Ладно. Слышали вы когда-нибудь о морском змее?

— Да, да, — воскликнули все.

— Верите вы в его существование?

Никто не ответил; матросы переглянулись, не зная, ответить да или нет, но больше склонные, конечно, к чудесному, как все моряки.

— Может, вы и не верите, — снова начал папаша Катрам, — но тогда вы не правы, поскольку, повторяю, я видел его собственными глазами. Не все верят в него. Я слышал сомнения на этот счет даже и от старых моряков. А те, кто видел его или слышал о нем от других, рассказывают разное. Одни говорили, что длиной он больше тысячи метров, другие — пятьсот, а некоторые уменьшали до ста пятидесяти, но не меньше.

Кто говорит, что он обладает такой мощной силой, что может раздавить большой корабль в своих кольцах; другие утверждают, что он студенистый, как моллюск. Одни рассказывают, что он агрессивен и готов к нападению; другие — что он сам от них убегал. Экипаж одного датского судна утверждал, что они разрезали чудовище пополам волнорезом, а его части при этом потеряли столько крови, что море окрасилось на тысячу квадратных метров.

— Ну уж! — воскликнул капитан. — Что у него винный погреб в теле, у этого змея?

— Я знаю об этом не больше вашего, — серьезно ответил папаша Катрам. — Что до меня, то я очень мало доверяю всем этим рассказам. А теперь дайте мне продолжать и не прерывайте, если желаете, чтобы я когда-нибудь кончил, иначе я просто лишусь языка.

Три года я плавал на мальтийском барке, который совершал долгие рейсы в Америку и на Дальний Восток. Хороший был парусник, может, лучший, на котором я плавал, и под командой самого доброго капитана, какого я только знал.

За все три года ничего чрезвычайного с нами не случилось. Мы бороздили океаны, как спокойные пассажиры, а не как бедные матросы: ели хорошо, а пили еще лучше, и не встречали ни одной из тех страшных бурь, от которых волосы встают дыбом и сжимается сердце даже у тех, кому не впервой.

Капитан наш был эпикуреец и любитель попировать. Время от времени он закатывал такие пиры всей команде, которые производили большие опустошения в его погребе. А поскольку они устраивались только в тихую погоду, то после выпивки мы обычно затевали танцы между грот-мачтой и бизанью.

Однажды, когда мы собирались покинуть остров Тонга, вождь туземцев, которому мы сделали подарки, прислал на борт двух крабов-воров.

— Что за крабы-воры? — спросили мы все, за исключением капитана, который, без сомнения, это знал.

— Я вам объясню в двух словах, — ответил боцман. — Это очень большие крабы, с такими мощными клешнями, что способны легко расколоть кокосовый орех. Они водятся на островах Тихого океана, у побережья, чтобы быть поближе к кокосовым пальмам, на которые взбираются, чтобы поесть плодов. Островитяне очень любят их мясо, но вкусное оно или нет, я не знаю — никогда не доводилось пробовать.

— Но, — сказал капитан, — причем тут крабы и где твой морской змей! Ты заблудился, папаша Катрам.

— А при том, сударь, — ответил боцман, запальчиво, — что именно два этих краба и навлекли на наше судно беду.

— Каким же образом?

— Я не знаю, но кок на борту сказал мне, что эти звери приносят несчастье, и он не ошибся: после их появления начались бури, беды, и мы встретились с морским змеем.

— О дьявол! — воскликнул капитан, давясь от смеха.

— Скоро увидите, — ответил боцман также серьезно и веско. — Я не буду рассказывать о затяжных штормах, которые напали на нас после этого, о тех матросах, которые сломали себе руки и ноги по вине этих крабов, которые навлекли на нас гнев морского царя (ведь известно, что они его любимцы), и подхожу к самому интересному моменту.

Мы пересекали тогда участок океана, что простирается между Полинезией и берегами Америки. И вот однажды вечером, когда после плотного ужина с винцом мы весело танцевали на палубе, случилось то, что не только удивило, но и очень напугало всех нас.

Наше судно делало при свежем ветре четыре или пять узлов в час, но вдруг оно постепенно стало замедлять свой бег, пока не остановилось и вовсе.

Сначала мы подумали, что ветер внезапно переменился, но флюгера на верхушках мачт показали, что он все тот же. К тому же паруса были раздуты, а судно не двигалось. Удивленные этим необъяснимым фактом, мы бросились на нос корабля, но ничего не увидели.

Мы бросили лот, чтобы узнать, нет ли тут мели, но вытравили линь на четыреста метров, а свинцовый грузик так и не достал дна. Никто не мог объяснить это странное и удивительное явление. Одни говорили, что какой-то большой полип зацепился за наш киль и остановил нас, другие решили, что, может быть, вода здесь такая густая, что мешает нам двигаться, но все это были глупости, которым никто не верил.

Наш барк оставался почти неподвижным добрую четверть часа, потом вдруг поплыл с прежней скоростью. Однако, когда он двинулся, мы видели с кормы, как море вздувается и кипит, а один матрос уверял даже, что заметил там что-то черное среди пены, похожее на огромную руку или гигантский цилиндр.

Нас остановило какое-то неизвестное морское чудовище, однако в тот вечер мы ничего о нем не смогли узнать.

Всю ночь команда провела на палубе, никто и не думал спать, а несколько человек дежурили у бортов с карабинами в руках.

Ничего не случилось до двух часов утра, когда марсовый, который забрался на фок-мачту, закричал, что видит в миле от нас по ветру какой-то поднявшийся из моря конус, подобный морскому смерчу. Не могу сказать точно, но едва ли он видел смерч, поскольку ветер был слабый, океан спокоен, а на небе ни облачка.

Ближе к рассвету, однако, я сам увидел, как море вздымается под кормой нашего судна, и отчетливо различил что-то вроде свиста, который обыкновенно издает змея. Это новое явление напугало нас еще больше. А капитан приказал лечь на другой галс в надежде, что, если за нами и плывет какое-то морское чудовище, оно потеряет наш след.

И действительно, наш барк плыл на север без всяких происшествий целый день. Мы уже порадовались, что избавились от этой таинственной опасности, когда через два часа после захода солнца наш корабль опять понемногу остановился и закачался довольно сильно с борта на борт.

Тут уж наше изумление сменилось настоящим ужасом, который невозможно описать. От капитана до последнего юнги все дрожали от страха, и я не меньше других.

Мы во все глаза смотрели в море вокруг нашего судна, но ничего не появилось из воды. Тем не менее качка продолжалась, и такая сильная, что с минуты на минуту мы ждали, что вывалимся все в море и пойдем ко дну.

Вскоре наше внимание было привлечено сильным свистом, который раздавался впереди. Мы все побежали на нос, трепеща от страха и сжимая оружие, и что же мы увидели там?..

Всего в двух кабельтовых по курсу плыло огромное чудовище, которое из-за темноты нельзя было отчетливо разглядеть. Оно плыло нам наперерез, испуская что-то вроде дыма или тумана над собой. Оно держалось почти целиком погруженным в воду, но видно было, что за огромной головой, метров в двадцать, тянется его длинное-длинное змеящееся тело, которое терялось затем во мраке. Не знаю, какого размера оно было целиком, поскольку ночь была темная, но мне показалось, что оно превышало милю.

— Лево руля! — загремел капитан срывающимся от волнения голосом.

Тут же рулевой выполнил этот приказ, и наше судно резко свернуло в сторону. Но пройдя шесть или семь кабельтовых, мы оказались перед хвостом чудовища, впрочем, перерезав его с такой легкостью, что никто не ощутил ни малейшего толчка!..

— Он был из масла, этот ваш змей? — спросил наш капитан, с ироническим видом глядя на боцмана Катрама.

— Из масла!.. Не скажите!.. Наутро мы обнаружили в трюме на фут воды, проникшей через две пробоины, совершенно правильной формы, сантиметров восемь-десять в диаметре. Одна по левому борту, немного ниже ватерлинии, другая на корме. Судите сами, какие зубы должен был иметь этот масляный змей.

— И вы пошли ко дну? — спросил кто-то из матросов.

— Нет, — ответил папаша Катрам. — Нам легко удалось заделать эти две пробоины и помпами осушить наш трюм. Но страх, который мы испытали от этой встречи, был таков, что несколько матросов слегли, а веселые попойки на борту прекратились. Уверен, что если бы этих двух крабов не было у нас на борту, владыка морских пучин не послал бы на нас ужасного змея. Хотя само существование его многие еще ставят под сомнение.

Сказав это, старик слез с бочонка и собрался было уходить, но капитан, который чуть призадумался, легким жестом остановил его.

— Вы хотите дать объяснение? — нахмурился старик.

— Возможно.

— Не верите в то, что я вам рассказал?

— Да, не верю в твоего змея, который существует только в мозгу невежд.

Боцман Катрам выпрямил свою сутулую спину, уперся руками в бока и с вызывающим видом посмотрел на своего вечного оппонента.

— Что же, по-вашему, мы все ослепли? — воскликнул он. — Вся команда могла бы вам подтвердить!

— Да, да… — пробормотал капитан, разговаривая как бы сам с собой. — Так, должно быть, и… я уверен в этом… Так вот, — сказал он громко, спокойно выдерживая мрачный взгляд старика, — я все это могу объяснить.

Не знаю точно, по какой причине ваше судно остановилось и раскачивалось; но думаю, что оно было остановлено каким-то гигантским полипом или же спрутом. Эти существа имеют щупальца, которые достигают иногда десяти метров, они наделены необыкновенной силой и могут заставить качаться даже тяжелый корабль. Случай ваш не единственный.

— Допустим, — ответил боцман.

— А насчет морского змея вы все ошиблись, начиная с вашего любимого капитана. Я совершенно убежден, что вы повстречались ни с чем иным как с обыкновенным китом, обедавшим среди скопления планктона. Размеры головы этого предполагаемого змея, которая была на самом деле всем телом кита, облака пара, которые он выпускал из своего дыхала, и громкий свист, издаваемый при этом, убеждают меня, что я не ошибаюсь.

Хвост вашего змея был просто вытянутым скоплением планктона отличной пищи для китов. Будь это не так, ваше судно не разрезало бы хвост так легко. Ты видел, чтобы этот хвост корчился или поднимал волны, когда ваше судно наехало на него?.. Скажи откровенно, папаша Катрам.

— Нет, — ответил боцман, яростно почесывая голову. — Ну а те две пробоины?

— Две пробоины!.. В самом деле, темное место. Полип не смог бы проделать их, кит тоже… Меч-рыба?.. Нет, хотя она нередко атакует корпус судов, ей не удается проткнуть его. Ага!.. Ха-ха!.. Так вот в чем дело!..

— Вы смеетесь! — воскликнул боцман.

— Тут есть над чем посмеяться, папаша Катрам, да еще как!.. — ответил капитан. — Скажи-ка, вы съели тех двух крабов-воров?..

— Двух крабов?.. — прошептал боцман, который, казалось, был поражен. — Да нет, черт возьми!.. Они были заперты в одном ящике и…

— Что ты хочешь сказать?

— Что когда мы осушали трюм, то нашли их спрятавшимися там. Хитрецы сломали ящик, хотя он был тяжелый и прочный.

— Так знай, папаша Катрам, что ваше судно было пробито двумя беглецами. Они хотели пить, и своими мощными клешнями, которые разбивают крепчайшие кокосовые орехи, проделали эти две дыры, чтобы напиться. Ах старина, ну и опростоволосился же ты с этим змеем!.. Иди-ка спать, и к завтрашнему вечеру приготовь что-нибудь получше.

Боцман замер и, казалось, не дышал. Он смотрел на капитана так очумело, что могло прийти в голову, будто он тронулся.

— Нет, не везет, — забормотал он под нос, уходя, — не везет мне с моими рассказами!..

Не знаю уж по какому капризу, но в эту ночь старик не спускался в свою боцманскую, а спал на палубе, среди парусов и канатов, чего не делал до сих пор никогда.

МУРЕНЫ

На следующее утро папаша Катрам проснулся первым и весь день оставался на палубе, прохаживаясь с внушительным видом от носа до нормы и время от времени ворчливым тоном давая другим указания. Он был задумчив, беспрерывно курил и успел отвесить пару звучных оплеух двум юнгам, которые сунулись к нему разузнать, каково будет название десятой истории.

Нетрудно было понять, что настроение у него скверное, а постоянные конфузы, которые случались с ним по вине капитана, унижали и жгли его. Но больше всего, наверное, его тяготило то, что капитан решительно опроверг возможность существования морского змея, в которого сам боцман безусловно верил. Мы, офицеры, пробовали расспрашивать его, но он кивал нам, не отвечая. Чтобы поднять ему настроение и умаслить его, я угостил боцмана сигарой; он взял, поблагодарив меня кивком головы, сунул ее в рот, но продолжал свою прогулку все такой же задумчивый и хмурый.

В час обеда он не сел за стол вместе со всеми, а взял себе свою порцию, стоя проглотил ее в три глотка, и продолжал свое хождение туда-сюда с точностью метронома.

Так прошагал он, не останавливаясь, до самого вечера, когда склянки на борту прозвонили восемь. После этого он решительно уселся на бочонок и стал ожидать слушателей, устремив свой нетерпеливый взгляд прямо на капитанский мостик.

— В голове у папаши Катрама буря, — сказал, усаживаясь перед мачтой, наш капитан. — Ну что ж, мы успокоим ее, удвоив порцию кипрского. Эй, юнга! Две бутылки моему старому боцману! Сегодня вечером я хочу, чтобы он выпил на пару стаканов больше!

Услышав это приказание, папаша Катрам поднял голову и заметно повеселел, издав удовлетворенное ворчание. Он уже пристрастился к кипрскому нашего капитана и, надо сказать, не зря, поскольку оно и в самом деле было хорошим.

— Итак, послушаем, старина, твою десятую историю, — сказал капитан. — Посмотрим, что ты нам наплетешь, и будет ли там, что объяснять, без того чтобы ты опять разъярился.

Боцман Катрам погладил свою седую бороду, кашлянул три раза и, пристально посмотрев на капитана, сказал:

— Сегодня вечером вы ничего не объясните.

— А почему, если позволено будет узнать?

— Потому что история абсолютно достоверная и у нее не может быть другого объяснения, кроме моего.

— О чем же пойдет речь?

— О другом паруснике, который был внезапно остановлен, хотя и шел в открытом море на всех парусах.

— Скалой?

— Нет, рыбой. Стаей рыб, о которых уже много веков известно, что они останавливают морские суда.

— Ох ты, дьявол! — вскричал капитан иронически. — Что же это за рыба такая? Ты раздразнил мое любопытство, папаша Катрам.

Старый боцман, от которого не ускользнул иронический тон капитана, невозмутимо пожал плечами и начал неторопливо свою десятую историю.

— С того времени прошло уже лет пятьдесят, — сказал он, — но то, что случилось со мной тогда, я помню, точно это было вчера. А если хотите знать почему, я покажу вам вот этот шрам на правой руке, шрам, который остался у меня с того дня.

Все вы, наверное, знаете, что такое джонка, а если не знаете, то я скажу вам, что это китайское судно, почти квадратное и тяжелое, по конструкции очень ненадежное, которое несет паруса из сплетенных волокон и две мачты и украшено головами драконов.

По обстоятельствам, которые вам не интересны, я остался в Кантоне, самом богатом китайском городе, без работы и без гроша. Пребывание на суше было мне тягостным, как всегда; не чувствуя под ногами качающейся палубы судна, я страдаю, точно на раскаленных углях. Нужно было срочно поступить на какое-нибудь судно, если я не хотел заболеть и умереть от тоски. Да и голод мне грозил, ведь я никогда не имел привычки откладывать гроши. А что мне делать с этими сбережениями? Раз уж мне на роду написано почить в океане, то лучше уйти туда с пустыми карманами, ведь там на дне нет таверн, и рыбы морские не торгуют бутылками. А вы как считаете?

— Правильно, черт побери! — вскричали матросы.

— И вот я на борту этой тяжелой посудины, в компании бритых матросов цвета шафрана и под командой внушительного вида капитана из Нанкина, толстого, как носорог, и с парой тонких, как веревки, висячих усов, которые спускались ему до пояса. Вы и без меня, наверное, знаете, что у всех китайцев усы такие, что, вместо того чтобы держаться прямо, они шнурками изгибаются к земле.

Представьте себе старого Катрама (хотя нет, я был тогда еще молод, и борода у меня была еще черная, а на голове такая же черная шевелюра), представьте себе молодого Катрама среди этого желтого экипажа, который, разговаривая, то визжал, как напильник, когда им обрабатывают железо, то журчал, как горло кашалота. Ели они один только рис, ловко орудуя своими палочками, и каждый вечер накачивались опием. Если бы там не было меня, чтобы время от времени выпрямить румпель или выровнять курс, не знаю, где бы закончила свое плавание эта бедная джонка.

Но я немного заблудился, как сказал бы наш капитан, и потому возвращаюсь к главной теме.

Итак, мы покинули Кантон и направились к восточным берегам Австралии на поиски тех моллюсков, которые похожи на цилиндр и, по-моему, ни к чему не пригодны, но которых китайцы ценят даже больше, чем своих соленых мышей, тушеных собак и прочие излюбленные ими яства. Как же они называются, черт побери?.. Такое варварское название, что порядочному человеку и не выговорить… Ах да…

— Голотурии, или трепанги, — подсказал капитан.

— Вот-вот, именно так… голо… оло… Нет, мой язык распух и не желает выговаривать таких слов. Но не важно, за меня сказал капитан.

Хорошо ли плохо, но мы добрались до австралийских берегов, и через два месяца до отказа загрузились этими моллюсками. Распустив паруса, мы поплыли на север, и мои китайские спутники нетерпеливо ожидали, когда они увидят остроконечные крыши своего Кантона, а я — когда покину эту малоприятную компанию и ту посудину, на которой она плыла.

Мы были вблизи Торресова пролива и собирались войти в этот опасный проход, когда я увидел, что капитан наклонился над бортом на корме и делает нам какие-то странные знаки.

Любопытствуя, я приблизился к нему, но понять, что он по-своему бормочет, было делом нелегким, так что я ничего не разобрал. Однако нутром почувствовал, что дело серьезное и вот-вот что-то может случиться.

Действительно, ближе к вечеру наша джонка, которая была, в общем, неплохим парусником, начала понемногу замедляться, словно кто-то ее тормозил.

Я пошел доложить капитану, который сидел на корме, но он удовлетворился лишь тем, что сделал жест, который можно было перевести так: подождем, делать нечего. Я обратился к экипажу, и все сделали тот же жест. Знали они причину или нет? Понять было трудновато.

А между тем джонка все замедлялась, и я слышал под килем какое-то журчание, которое ничего хорошего не предвещало. В то же время ветер дул, как обычно, и море в проливе было спокойно.

Я поднялся на бак, чтобы как-то понять этот странный феномен, но судно вдруг так резко остановилось, что я не удержался и кувырком полетел в море.

Только я вынырнул на поверхность, как почувствовал, что в меня впились чьи-то крепкие зубы, острые, как лезвия ножа. Я протянул свободную руку и схватил за шею нечто вроде длинной-предлинной змеи; чудище билось, но пальцы мои были крепкие, и я не отпускал, изо всех сил сжимая свою добычу, пока не почувствовал, что она мертва.

Китайцы, которые заметили мое невольное сальто, быстро спустили шлюпку и перевезли меня на борт вместе с этой змеей. Угадали, какую рыбу я задушил?

— Нет, — ответили напряженно внимавшие ему слушатели.

— Огромную двухметровую мурену!..

Матросы смотрели на папашу Катрама, спрашивая его взглядами, что он имел в виду; он же, подняв брови, глядел на них, изумленный их непониманием.

— О Бог мой! — воскликнул он с гордым презрением. — Вы что же, не знаете, что такое мурена?

Протестующий хор поднялся среди экипажа:

— Это угорь!..

— Мы ее видели сто раз.

— Мы их ели дюжинами.

— Так что ж! — воскликнул старик. — Вы не знаете, что мурены останавливают суда? Да что же вы за моряки такие, что не знаете подобных вещей? Об этом знали даже римляне во времена Ромула и Рема, двух братьев, вскормленных не помню уж каким зверем. Называете себя моряками, а не знаете о силе мурен? Спросите-ка у капитана, не остановила ли мурена корабль одного римского завоевателя, когда он преследовал не знаю уж какого консула или императора? О какие невежды!..

Сконфуженные, красные до ушей, матросы посмотрели на капитана, который утвердительно кивнул головой.

— Папаша Катрам прав: в истории был такой факт.

Боцман хлопнул своими мощными кулаками по бочонку и весь расплылся от удовольствия, услышав наконец от нашего командира подтверждение своих слов.

— Ну что, слышали, салаги? — воскликнул он с торжествующим видом. — Даже древние римляне, синьор Рем и синьор Ромул, и те знали об этих вещах.

— Да, — опять подтвердил капитан, — все древние народы знали о муренах, и все утверждали, что эти, похожие на угрей, рыбы способны останавливать суда. История знает немало таких фактов.

— И к тому же они любили кушать мурен, — добавил боцман.

— Да, у них нежный вкус, — сказал капитан. — Богатые римляне заботливо выращивали их в специальных бассейнах. Их кормили до отвала и иногда давали даже человеческое мясо, бросая в воду приговоренных к казни преступников. Зачастую каждой из этих рыбин давали свое имя, и по зову хозяев они приплывали целовать им руки. Сумасбродство одного римского императора дошло до того, что он украсил своих мурен золотыми подвесками.

— Вот-вот! — воскликнул обрадованный боцман.

Но тут капитан скрестил руки на груди и сказал уже другим тоном:

— А теперь хватит, папаша Катрам. Пусть римляне верили, что мурены могут останавливать суда, это их дело, но неужели ты думаешь, что мы тоже поверим подобным вымыслам? О нет, старина Катрам, ты ошибаешься!

Боцман, который был в апогее своего триумфа, от этих слов побледнел и едва не свалился с бочонка.

— Но как же так… Ведь римляне… — пробормотал он едва слышно.

— Оставим римлян и их выдумки. Я тебе говорю, что ты с ума сошел, если веришь, будто вашу джонку остановила мурена, которая укусила тебя. В Тихом океане они действительно крупные, но они не способны остановить даже лодку.

— А ведь джонка…

— Остановилась, ты хочешь сказать. Я не знаю, по какой причине, но предполагаю, что она плыла над отмелями, а их, ты знаешь, в Торресове проливе очень много. Она задела килем такую песчаную отмель, а затем прилив, который, возможно, тогда прибывал, поднял ее и дальше она уже поплыла свободно. Выбрось из головы поверье, что это была мурена. Старые матросы, набитые предрассудками и под впечатлением старинных легенд, еще могут поверить в мурен, но мы — нет, папаша Катрам… Возьми с собой эти две бутылки и дай отдых своему усталому языку.

Боцман был бледен и почти не дышал. Он вытер две струйки пота, не знаю, холодного или горячего, взял свои бутылки и, шатаясь, спустился вниз.

КОРАБЛЬ-КАТАФАЛК НА ПЫЛАЮЩЕМ МОРЕ

Суровые опровержения нашего капитана, который, стремясь развеять туман суеверия и предрассудков, камня на камне не оставлял от всех таинственных историй боцмана, глубоко потрясли беднягу.

На другой день папаша Катрам не сразу появился на палубе, и когда пришел вечер, упорно не покидал боцманскую. За ним посылали раз десять подряд, но все безуспешно. В одиннадцатый раз он запустил в пришедшего за ним юнгу оба своих башмака, а в двенадцатый швырнул в рулевого пустую бутылку.

Капитан велел больше ему не надоедать, а в знак примирения послал две бутылки кипрского, которые старый медведь опустошил с довольным ворчанием. А спустя полчаса мы услышали его храп, такой громкий, что эхом отдавался в трюме.

На следующий день, вернее, на следующий вечер, примиренный любезностью нашего веселого капитана, боцман вновь поднялся на палубу. Физиономия его так и сияла довольством, а на губах его играла таинственная улыбочка. Он бросал на капитана хитрые взгляды, явно намереваясь его чем-то сразить. Неужели за эти двадцать четыре часа отдыха он откопал в своих старых воспоминаниях нечто такое, что могло поставить нашего командира в тупик? Похоже, что это и в самом деле было так.

Когда он увидел нас, собравшихся вокруг его бочонка, таинственная улыбка стала еще заметнее на его губах, а в маленьких серых глазках сверкнула коварная искра.

— Еще два вечера — и кончится мое наказание, — торжественно начал он. — Я вам рассказывал вещи, которым был сам очевидцем, а вы смеялись мне в лицо, точно я болтал некий вздор; я ссылался на авторитеты, а вы и слышать о них не хотели, я приводил вам факты весьма поучительные, а вы обращались со мной, как с шутом. Ну что ж, тогда я возвращаюсь к историям страшным: их вам по крайней мере будет нелегко объяснить. А слабонервные пусть идут лучше спать. Вы меня поняли?

— Если папаша Катрам надеется запугать нас и таким образом увильнуть напоследок от своего наказания, он ошибается, — сказал капитан. — Я по крайней мере остаюсь и жду одиннадцатой новеллы.

— Мы тоже! — хором воскликнули матросы, которые настолько были заинтригованы и настолько привыкли уже к этим рассказам, что и за десять гиней не покинули бы своих насиженных мест.

Папаша Катрам сделал разочарованную мину, но, поскольку никто и не шевельнулся, был вынужден продолжать. Веселые или грустные выйдут истории, а уж придется их все рассказать.

— Ладно, — с мрачной усмешкой сказал он, — но смотрите, потом не раскаивайтесь. Сегодняшняя история называется так: «Корабль-катафалк на пылающем море».

— Ничего себе! — воскликнул капитан. — Ты и вправду хочешь нагнать на нас страху.

— Вот именно, — сурово ответил боцман. — А кто боится, тот пусть отправляется спать.

— С твоего разрешения, мы все останемся здесь, старый ворчун.

Папаша Катрам пожал плечами, сосредоточился, порылся в своей памяти несколько мгновений и начал так:

— Я расскажу вам историю необычайную, может быть, самую странную, что приключилась со мной в моей жизни, историю, которую мне так и не удалось объяснить, хотя я и долго ломал над ней голову. Интересно, сможет ли наш капитан пролить немного света на этот темный факт.

— Будем надеяться, старина, — сказал капитан. — Но только смотри, чтобы история твоя была правдива.

— Я видел все собственными глазами, хотя и предпочел бы не видеть таких вещей никогда. Кто-нибудь из вас слышал о кораблях-катафалках? С давних пор говорят, что время от времени в море встречается черный корабль, плывущий без экипажа. Сам по себе, и что весь он нагружен гробами.

Есть у многих народов разные легенды на этот счет. Что в них правда, а что нет, я не знаю. Но корабль-катафалк существует — это верно, поскольку я встретил его и видел собственными глазами.

— Ты! — вскричал капитан недоверчиво.

— Я, сударь, — ответил боцман торжественным голосом. — Я сам!..

— В таком случае, мы послушаем эту удивительную историю, — сказал капитан. — Если она правдива, я даже не знаю, как я смогу объяснить ее.

— Вы ее не объясните, сударь, уверяю вас, — ответил боцман неколебимо. — Ее просто невозможно никак объяснить.

Итак, я нанялся на одну мексиканскую бригантину, которая совершала торговые рейсы между Америкой и Японией, пересекая три или четыре раза в год весь Тихий океан. Мы покинули порт Кальяо в конце весны, если я хорошо помню, и направились в Японию, где рассчитывали взять груз шелка для красоток из Перу.

Попутный ветер, который в это время года всегда благоприятен судам, плывущим с востока на запад, в пятнадцать дней пригнал нас к 20-й параллели, без каких-либо происшествий, которые нарушили бы спокойствие, царившее на борту.

И вот однажды, за несколько минут до захода солнца, мы сделали странное открытие. Мы уже кончали ужинать, когда наш марсовый, который находился на марсах грот-мачты, занятый починкой рангоута, крикнул нам, что видит судно, которое плывет параллельным курсом на расстоянии трех-четырех миль.

Само по себе это не было удивительно, хотя такие встречи в этой части океана довольно редки. Но поскольку забарахлил наш компас, капитан решил воспользоваться случаем и уточнить у этого встреченного корабля правильный курс. Рулевой взял право руля и направил нашу бригантину к северу.

Через полчаса мы были всего лишь в миле от парусника, так что могли наблюдать его в свое удовольствие. Его ход, его осадка, расположение его парусов — все привлекало наше внимание.

Это был большой парусник, весь окрашенный в черный цвет, с тремя мачтами и распущенными парусами, но с реями, сориентированными без всякого порядка, одни по ветру, а другие против него. Он был перегружен, вода доходила почти что до клюзов, а ватерлиния вообще была не видна. Но что удивительнее всего, у него не было флага, а на палубе, на квартердеке, на полуюте не виднелось ни одного матроса. И на капитанском мостике не было никого.

Полагая, что люди где-то отдыхают, может быть, в кубрике, а те, что на палубе, за надстройками не видны, наш капитан велел поднять сигнальные флаги, прося этот невидимый экипаж лечь в дрейф. Но никто не откликнулся, никто там не появился!

Это было странно. Или команда напилась в стельку и отсыпалась, или все покинули судно по какой-то причине. Сам же корабль продолжал в это время плыть, и даже быстрее нас. Мы выстрелили из спингарды, но безрезультатно: ни один человек так и не появился, никто нам не ответил.

Поскольку в это время спустилась ночь, таинственный корабль вскоре исчез в темноте; однако несколько часов спустя мы заметили вдали несколько огней, которые отчетливо сверкали в глубокой тьме.

Откуда они исходили? Точно никто не мог бы сказать, но так как вблизи не было земли, мы решили, что огни, должно быть, зажгли на недавно замеченном судне.

Представьте себе, какие разговоры вызвала эта таинственная встреча. Одни говорили, что это были пираты, которые, видимо, испугались нас; другие — что это «Летучий голландец», третьи утверждали, и совершенно серьезно, что это черный корабль-катафалк. Кто-то припомнил даже, что именно в этом месте он был встречен несколькими годами раньше одним капитаном из Акапулько.

Всю ночь мы бодрствовали на палубе, опасаясь столкнуться с ним в ночной темноте, но, слава Богу, ничего не появилось на темной линии горизонта. Только марсовый уверял, что видел еще раз близко к полуночи эти огни, которые нас так напугали.

Наконец занялась долгожданная заря, и океан был совершенно пуст: судно, встреченное накануне вечером, бесследно исчезло!..

Прошло три дня, в течение которых на горизонте не появилось ни одного паруса, хотя весь экипаж дежурил по очереди, и кто-то все время вел наблюдение, вооружившись сильной подзорной трубой. Мы уже начинала успокаиваться, когда на закате четвертого дня наш рулевой закричал:

— По ветру корабль!..

Мы тут же бросились на палубу, и в самом деле, к северу от нас увидели трехмачтовик необычных размеров; но расстояние было таково, что не позволяло разглядеть его тщательно. Марсовый быстро взобрался на мачту и наставил подзорную трубу в этом направлении.

— Это корабль-катафалк! — крикнул он.

— Курс на север и поставить кливера, — приказал наш капитан. — Надо наконец разобраться, что там такое.

Несмотря на то, что всей мы побаивались этой встречи и не ждали от нее ничего хорошего, команду выполнили тотчас, и наша бригантина полетела, как морская чайка, в погоню за кораблем-призраком.

Наша скорость росла с каждой минутой, но и скорость преследуемого корабля, который имел не меньше нашего парусов, была тоже значительной, так что расстояние между нами почти не сокращалось. Все же нам опять удалось подойти на милю расстояния, но тут стемнело, и мы не смогли ничего разглядеть. Успели только заметить, что палуба судна по-прежнему пуста, осадка все такая же низкая, а реи не переменили положения, хотя ветер дул уже в другом направлении.

Мы искали этот корабль всю ночь, то, направляясь на север, то, беря западнее, но безрезультатно. Огонь тоже не появился, так что нам пришлось прекратить свои поиски, к большому сожалению капитана, который рассчитывал поживиться его грузом, поскольку судно было явно покинуто командой.

Мы же были убеждены, что это корабль-катафалк, и вскоре получили явное тому доказательство.

На шестой вечер ничего не появлялось на горизонте до самого захода солнца; но с наступлением темноты случилось необычайное происшествие, которое напугало всех, кроме капитана.

Было одиннадцать. Наша бригантина плыла с уменьшенной парусностью, ибо ветер был порядочный, и курсом все время на запад, когда мы заметили на большом расстоянии яркий свет.

Казалось, что это пылает море или что-то сверкает под волнами, как будто там действует вулкан. Во всех направлениях вздымались, извиваясь, как змеи, красные, голубые или зеленые языки пламени; вокруг них разметались снопы искр, и всякий раз как светящиеся волны сталкивались друг с дружкой, под этой поверхностью, точно из расплавленной бронзы, различалось какое-то странное кипение, словно там корчились легионы чудовищ.

Что это было? Капитан сказал, что это морская фосфоресценция, произведенная мириадами каких-то личинок или рыб, но никто из нас не поверил ему: слишком все это было таинственно и фантастично.

Мы направились туда и, приблизившись к пылающему или, если угодно, фосфоресцирующему участку моря, увидели стоящую прямо посреди него черную массу, которая отчетливо выделялась на светлом фоне. Мы тут же узнали ее.

— Корабль-катафалк! — закричали все.

— Наконец-то! — воскликнул наш капитан. — Вперед!

Но, вместо того чтобы повиноваться, наш рулевой в страхе бросил штурвал, а матросы застыли на месте, ясно показывая, что никто не последует за капитаном. Черт побери! У нас не было никакого желания отправляться на этот корабль мертвецов!

Видя, что мы решительно отказываемся и готовы взбунтоваться, но не подчиниться приказу, наш капитан велел спустить на море шлюпку, и сел в нее один.

— Тогда ждите меня здесь: добыча вся будет моя, — сказал он с удивительным хладнокровием и, взявшись за весла, прямо через это фосфоресцирующее море направил шлюпку к таинственному кораблю.

Он греб со сверхчеловеческой силой, от его весел разлетались светящиеся брызги, и шлюпка быстро приближалась к трехмачтовику, который был совершенно неподвижен, хотя стоял с поднятыми парусами, и ветер еще дул.

Наконец, мы увидели, как он достиг корабля, положил весла и перебрался через фальшборт.

Почти в то же мгновение, как по сигналу, сильный свет, который разливался по волнам, резко погас, и стало темно, как в бочке.

И вдруг в этой непроницаемой темноте, посреди глубокой тишины, которая царила вокруг, до наших ушей донесся страшный крик, крик ужаса. Издал ли его наш капитан или кто-то другой? Что мы могли об этом знать?.. Парализованные страхом, мы ждали его возвращения, но не видели возвращавшейся шлюпки, не слышали плеска весел.

Прошло два, три, четыре часа — наш командир не появлялся. Страх на борту с минуты на минуту все возрастал, и никто не отваживался отправиться на таинственный корабль: все буквально оцепенели от страха.

Около четырех мы вдруг почувствовали легкий толчок на носу. Подбадривая один другого, матросы поднялись на полубак и увидели шлюпку капитана, которую волны или морское течение пригнали к нам назад. Мы бросили конец с крючком и подтянули ее к трапу. И только тут заметили, что в ней лежит наш капитан!

Мы перенесли его на борт. Белый как полотно, весь в холодном поту, с волосами, совсем поседевшими, он почти не подавал признаков жизни.

Мы тут же покинули эти мрачные места, боясь, что и с нами случится что-то подобное.

Наш бедный капитан был без сознания целые сутки; очнулся он только на следующий день. И первыми его словами были:

— Гробы… Сколько гробов!.. О небо!..

И тут же он снова впал в жестокий бред, во время которого только и говорил, что о гробах и покойниках. Из его бессвязных речей нам удалось понять, что тот черный корабль был весь заполнен гробами, заключавшими в себе сотни покойников.

Сомнений быть не могло: мы повстречали корабль-катафалк!

А бред нашего капитана так и не прекратился. Состояние его с каждым днем ухудшалось: несчастный лишился рассудка. Он умер три дня спустя после нашего прибытия в Японию, и его последними словами были:

— Гробы!.. Гробы!.. Какие ужасные хвосты!.. О небо!..

Теперь этот отважный капитан, жертва собственной храбрости, покоится на маленьком европейском кладбище в Иокогаме. Мир праху его!..

Папаша Катрам помолчал несколько мгновений, потом, глядя на нашего капитана, спросил его в упор:

— Ну что вы об этом скажете?..

Вместо ответа капитан поднялся, взял папашу Катрама за руку и усадил его среди слушателей, а сам, устроившись на бочонке, жестом потребовал полной тишины.

Удивленные этим, все широко раскрыли глаза и уставились на него. Сам старый боцман тоже был удивлен и немного забеспокоился.

— Вы должны знать, — начал наш капитан, — что есть в Азии народ, который дает больше всего эмигрантов, самый многочисленный народ на земном шаре. Я имею в виду китайцев.

Земля, которую этот народ занимает, необычайно богата и плодородна, но ее все равно не хватает, и часть их вынуждена эмигрировать. Китайцев можно встретить в любом уголке земного шара от Австралии до Канады, где они берутся за любую работу. Среди них есть богатейшие торговцы, но есть и миллионы простых поденщиков.

Когда китаец эмигрирует, он делает это лишь с целью заработка, стремясь как можно быстрее вернуться домой. Работает он, не покладая рук, ест ровно столько, чтобы держаться на ногах, и все время складывает грош к грошу, чтобы в один прекрасный день оказаться вновь в тени своих пагод, на родной земле. Если он умирает на чужбине, он обязательно завещает, чтобы прах его вернулся в родную деревню, где родственники придут помолиться на его могилу.

Несколько лет назад хвостатые сыновья Голубой Империи устремили свои взгляды на американское побережье, омываемое волнами Тихого океана. Известие об открытии золота в Калифорнии привлекло туда тысячи и тысячи китайцев, жаждущих быстро разбогатеть. Хватило нескольких лет, можно сказать даже месяцев, чтобы все побережье было заполонено этими эмигрантами. Мелкая торговля по большей части попала в их руки, они наводнили все свободные места, потеснили батраков и ремесленников, и скоро их колонии стали многочисленными и процветающими.

Но новый климат, лишения, на которые они себя обрекали, тяжелый труд и болезни производили большие опустошения среди эмигрантского населения, и очень многие так и не смогли вернуться на родину, чтобы воспользоваться накопленными деньгами и отдохнуть в кругу своих родных. Смерть на чужбине стала обычным делом среди них.

Предприимчивые американцы быстро почуяли выгодное дело, и вскоре образовалась большая компания, которая предложила китайским эмигрантам перевозить на родину прах их соотечественников. Вот так и появились корабли-катафалки, похоронные суда, которые отчаливают от американских берегов с полным грузом покойников.

Усопших бальзамировали, заключали в гробы, грузили на борт корабля и через пять или шесть недель выгружали в портах Голубой Империи, где родственники забирали их и погребали в родной земле.

Эти суда и сейчас еще отплывают каждый месяц из Сан-Франциско или Лос-Анджелеса в Калифорнии, а пайщики той компании получают немалые доходы за счет бедных мертвецов. Что вы скажете теперь об этой встрече папаши Катрама?

— Так, значит, то было судно, полное китайскими покойниками перевозимыми на родину, — отвечали моряки, хохоча, как сумасшедшие. Лицо же папаши Катрама вытягивалось на глазах.

— Вот так, мой старый боцман, — сказал капитан. — Корабль-катафалк, который ты видел, был ни чем иным как американским судном, принадлежащим этой компании или же просто зафрахтованным ей. Я не знаю причин, по которым команда вынуждена была покинуть его, но, поскольку паруса были подняты, оно могло продолжать свое плавание по бескрайним просторам океана. Если бы твой капитан знал обо всем этом, он был не сошел от страха с ума и, возможно, был бы сейчас еще жив и сидел в каком-нибудь кабачке в Акапулько за бутылкой доброго мексиканского вина.

Сказав это, капитан встал и, хлопнув по плечу боцмана, добавил:

— Вот так вот, дорогой папаша Катрам. А теперь пойдем спать, и пусть вам не снится корабль-катафалк и его покойники.

Все разошлись. Одни ушли, чтобы заступить на вахту, другие, чтобы лечь спать. И только боцман остался на своем месте, погрузившись в глубокое раздумье.

НЕСЧАСТНЫЙ АНЬЕЛЛО

Наказание папаши Катрама подходило к концу: еще одна история, и его язык, утомленный от непосильных трудов, наконец-то сможет отдохнуть. И в самое время: наше судно уже приближалось к индийским берегам, и, если ветер сохранится хороший, на следующий день должны были показаться вершины тамошних гор.

К несчастью для папаши Катрама, который втайне рассчитывал на этот ветер, чтобы достичь Индии раньше вечера и таким образом уклониться от последней истории, которую ему оставалось рассказать, ночью установился почти полный штиль, который продолжался весь день.

Когда зашло солнце, мы были еще очень далеко от берега, наверное, милях в двухстах. Папаша Катрам, казалось, был очень раздосадован этим и, прежде чем покинуть свою боцманскую, медлил еще добрых полчаса, но наконец он все же появился на палубе и как будто не в таком уж дурном настроении.

Наверное, он утешился тем, что этот вечер последний. А может, и соблазнился бутылкой кипрского, которую ему обещал капитан. Ведь он так любил это винцо, что отказаться от лишней бутылки ему было бы нелегко.

— Смелее, папаша Катрам, — сказал капитан, увидев, что тот уселся на своем знаменитом бочонке. — Вытаскивай на свет Божий свою последнюю историю — веселую или мрачную — все равно. И пусть она будет самой лучшей. Если она всем понравится, я подарю тебе… Угадай-ка, что?

— Две бутылки, — сказал боцман, облизывая губы.

— Нет: бочонок, который служит тебе троном.

— А что мне с ним делать?

— Черт побери! Пробуравишь его и будешь опустошать понемножку по вечерам. Но только чур, не напиваться. Идет?..

— Вы мне дадите его полным? — спросил боцман с загоревшимися глазами.

— Полным до краев, и тем самым кипрским, которое так тебе нравится.

— Чрево кита! Тогда я опять напьюсь, чтобы заработать еще бочонок.

— Стоп, папаша Катрам! Если это повторится, я изменю наказание и закую тебя в цепи на целый месяц. Помнишь пословицу: «Повадился кувшин…» — и чем это кончилось. А теперь оставим болтовню, и расскажи нам свою последнюю историю.

Боцман уже открыл было рот, но неожиданно вздрогнул и побледнел. На лице его мы увидели страх.

— Что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь, папаша Катрам? — спросил капитан, вставая.

Боцман не ответил — казалось, он с тревогой к чему-то прислушивается.

— Вы ничего не слышали? — спросил он через несколько мгновений.

— Ничего, — удивленно ответили мы.

Он глубоко вздохнул и прошептал, вытирая пот:

— А мне показалось, я его слышал.

— Кого?.. — спросил капитан.

— Голос боцмана Аньелло.

— Кто этот Аньелло?..

— Мой друг, умерший в море… Странно… Может быть, это мания, но мне кажется, что я слышу его голос всякий раз, как подумаю о нем!.. Сколько же тайн хранит в себе это море!..

Папаша Катрам замолк: казалось, он опять прислушивается, но ничего не было слышно вокруг, кроме свиста ночного ветерка в снастях да журчания воды, разрезаемой острым форштевнем. Никто не осмеливался прервать воцарившуюся на палубе тишину, но все мы почувствовали какое-то неясное беспокойство. И даже капитан посерьезнел и нахмурился, явно под впечатлением этих слов.

Наконец папаша Катрам встряхнулся, провел рукой по лбу, словно отгоняя от себя какое-то мучительное воспоминание, и начал:

— Я никогда не верил в то, что близкий друг или родственник могут явиться нам после смерти, но однажды мне пришлось сдаться перед очевидностью такого странного феномена, если это можно назвать феноменом.

Морские легенды полны таких явлений, и, как бы они ни казались невероятны, над этим стоит, наверное, призадуматься. Бретонцы, например, утверждают, что, когда моряк погибает в дальних морях во время бури, он появляется на следующую ночь на берегу родной страны и дает о себе знать жалобным криком; а когда жена моряка умирает в собственном доме, она является мужу, который находится в это время далеко, может быть, на другом конце земного шара.

Англичане тоже верят в эти явления: известна история одной молодой женщины, утонувшей в море, которую потом часто видели бродившей по отмелям во время отлива, покрытую водорослями и ракушками. Говорят, еще и сегодня в темные штормовые ночи слышатся ее стоны и жалобы.

Если бы мне пришлось пересказывать все легенды, которые ходят среди матросов всего света, я бы никогда не кончил. Расскажу лишь о том, что случилось со мной несколько лет назад в северной Атлантике, в тысяче миль от европейских берегов.

Прежде всего представлю вам боцмана Аньелло, прекрасного моряка, избороздившего вдоль и поперек все океаны. Мы выросли вместе, вместе поступили юнгами на один и тот же парусник, крепко дружили и были как братья. В каждом порту мы вместе сходили на берег и веселились от души. То были прекрасные времена: мы оба молоды, карманы всегда полны — и какие попойки мы с ним устраивали!..

Но дьявол решил показать нам свой хвост, и наша дружба внезапно треснула. Боцман Аньелло положил глаз на одну смуглую красотку из Сицилии, и сердце его загорелось, как пылающая лава Этны… Вскоре он женился на ней. Невероятно! Моряк такого закала — и влюбился в женщину!.. Ух! Как подумаю об этом, хочется сорвать и бросить в море свой берет!..

Аньелло оставил морскую жизнь и осел на берегу, где у жены был домик. Мы расстались все еще друзьями, но уже не братьями, как прежде. Эта женщина похитила его сердце, а для меня остался кусочек размером вот с этот окурок, который я держу сейчас в зубах.

Прошло несколько лет, я ничего не знал о нем, когда однажды встретил его на том паруснике, на котором служил и я, не помню, было ли это в Турции или в Испании. Аньелло поступил на него в качестве боцмана нашего экипажа. Но это уже не был тот славный малый, беспечный весельчак Аньелло, которого я прежде знал. Он постарел лет на десять, стал замкнутым, молчаливым и всегда был в мрачном настроении.

Жена его погибла, когда рыбацкая лодка пошла ко дну в одну штормовую ночь, и, оставшись вдовцом, он снова поступил на корабль. Видно было, что он все еще оплакивает свою смуглую красавицу, и как оплакивает!.. Подумать только, что делает любовь с морским волком! Тысяча чертей!.. Лучше бы он никогда не встречал этой женщины!..

Боцман Аньелло стал неузнаваемым: говорил он очень редко, держался теперь обособленно и ни капли вина в рот не брал. Ах если бы он опустошил несколько бутылок со мной на пару, его черное настроение развеялось бы, как дым; но он не желал прислушиваться к моим добрым советам.

— Добрые советы пьяницы, — заметил капитан, но папаша Катрам сделал вид, что не слышит.

— Как-то вечером, когда мы находились милях в трехстах от берегов Северной Америки, Аньелло меня напугал. Погода была плохая: дул злющий ветер, волны бросались на наше судно, как стая голодных бульдогов, лая на все голоса. Я был на вахте у штурвала и с трудом удерживал судно на правильном курсе, когда увидел, что Аньелло приближается ко мне с перекошенным лицом и выпученными глазами.

— Катрам, — сказал он, — ты веришь, что мертвые возвращаются?

— Что за чушь взбрела тебе в голову? — ответил я. — Выбрал же ты момент для таких разговоров! Иди в каюту, Аньелло, выпей бутылочку, и все пройдет.

Он покачал головой и снова спросил:

— Значит, ты не веришь?

— Нет, — ответил я.

— Но, ты знаешь, вчера вечером, прямо перед носом нашего корабля, среди волн, появилась моя жена!

Я взглянул на него испуганно. Я помнил о рассказах бретонских моряков и, надо сказать, не совсем им не верил.

— Это не к добру, Аньелло, — сказал я, стараясь выглядеть спокойным.

— Она издала глубокий вздох и исчезла, шепча какие-то непонятные слова.

На другой день, когда я увидел его на палубе, он показался мне еще грустнее обычного. Он поднялся на полубак, не глядя мне в лицо, и долго стоял там, неподвижный, взволнованный, устремив взгляд на волны и горестно вздыхая.

Бедный Аньелло! Искал ли он среди этих волн видение, явившееся ему накануне ночью? Или мозг его был уже болен, и все смешалось в его голове? Я отошел, но не спускал с него глаз, поскольку чувствовал инстинктом, что этому несчастному суждено плохо кончить.

С того дня я в самом деле заметил, что он жадно ищет смерти: В бурю он вставал там, где волны сильнее всего обрушивались на наше судно; с отчаянностью, от которой волосы вставали дыбом, он забирался на самую верхушку мачт; даже в яростный шторм он готов был лезть на самый край рей, чтобы сделать узел или закрепить канат.

Напрасно я выговаривал ему, что подобные трюки ему не по летам, что их должны выделывать юнги, более ловкие и проворные, чем он; Аньелло лишь качал головой и рисковал своей жизнью по-прежнему.

Мы находились на полдороге между Америкой и Европой, когда были захвачены страшнейшим ураганом из всех, какие мне довелось испытать. Корабль наш сделался ореховой скорлупкой. Он то проваливался куда-то, зарываясь носом в волны по самый фальшборт и зачерпывая целые горы воды, то качался из стороны в сторону с такой силой, что заставлял нас кататься от бакборта до штирборта, точно бочонки, брошенные на палубе.

От одного из самых сильных толчков у нас надломилась верхушка грот-мачты. Оставшись висеть на одном канате, она с минуты на минуту могла рухнуть нам на голову. Никто не отваживался подняться туда, чтобы столкнуть ее в море. Ярость ветра была такова, что сорвала бы с реи и человека, самого сильного и крепкого.

И тут на палубе появился боцман Аньелло. Увидя, в чем дело, он бросился к вантам. Я понял, что этот человек идет на верную смерть, и догнал его в тот момент, когда он уже ухватился за ванты.

— Несчастный, что ты делаешь? — закричал я ему. — Не видишь разве, что там смерть?

Он посмотрел на меня глазами, в которых горело какое-то странное пламя, глазами безумного, и грустно улыбнулся.

— Смерть!.. — воскликнул он хриплым голосом. — Ты думаешь, Аньелло ее боится? Пусти, Катрам, и, если я умру, помни обо мне.

Он резко оттолкнул меня и стремительно вскарабкался по вантам; и пока он поднимался, я слышал, как он смеется — от этого смеха меня пробирала дрожь.

При ярком свете молнии я увидел его на верхушке мачты, борющимся с ветром, который старался сбросить его в пенящуюся пучину, и уворачивающегося от обломка мачты, который в опасной близости раскачивался рядом с ним.

Что случилось потом? Наступившая темнота не позволила мне видеть подробности, но вдруг среди свиста ветра и рева океана раздался жуткий крик, и я увидел неясную массу, стремительно упавшую сверху и рухнувшую в волны. Боцман Аньелло упал вместе с обломком, и море поглотило обоих!..

Папаша Катрам остановился: он был бледен, и на его морщинистом лбу проступили крупные капли пота. Вдруг он снова прислушался, склонившись в сторону бакборта, и еще больше побледнел. Мы тоже прислушались. Иллюзия это была или что другое, но с моря словно бы донесся крик человека.

— Вы слышали? — спросил боцман Катрам взволнованным голосом.

— Я ничего не слышал, — ответил капитан.

— Однако!..

— Ты просто принял скрип дерева за крик. Продолжай, папаша Катрам, мне любопытно знать, чем закончилась твоя история.

— Странная вещь, — снова начал старый моряк, говоря словно про себя. — У меня все время в ушах этот истошный крик, этот крик, который кажется мне последним прости моего друга детства! Бедный Аньелло! Кто знает, какая мысль пришла ему в голову в тот момент, когда он рухнул в океан!..

Все наши усилия спасти этого несчастного были напрасны. Ураган увлекал нас на восток с неодолимой силой, и друг мой нашел в волнах свою смерть, которую с таким упорством искал.

С того дня я начал испытывать мистический страх, и меня мучили угрызения совести. Если бы я помешал ему взобраться на мачту, он был бы, наверное, жив. Будь проклята эта ночь!.. В ушах моих все время звучали слова, которые он сказал мне за несколько дней до смерти: «Катрам, ты веришь, что мертвые возвращаются?»…

Когда ночью я спускался в трюм, я видел перед собой его тень, более черную и густую, чем темнота трюма, я слышал странные вздохи и шорохи, когда оставался один, звон стаканов и бутылок на своем столе, а койка моя качалась, даже если море было совершенно спокойно. Однажды ночью я почувствовал, как чьи-то ледяные губы прикоснулись к моему лбу и в лицо мне повеяло холодом. И все время приходила на ум эта фраза: «Мертвые возвращаются».

Так прошло два месяца. Мы добрались до английских берегов и снова отправились к американским с грузом хлопка.

Как-то вечером, когда мы находились неподалеку от того места, где утонул бедный Аньелло, я, спустившись в трюм, отчетливо услышал крик, донесшийся из глубины океана. Это был тот самый крик, который раздался среди урагана два месяца тому назад, крик, который издал Аньелло в момент, когда рухнул с мачты.

Потрясенный, я поднялся на палубу и направился на нос, движимый таинственной силой. Ночь была мрачная. Дул сильный ветер, и море яростно билось о борта.

Неожиданно в одном кабельтове от нашего судна я увидел на поверхности океана бурное колыхание пены. Завороженный, я устремил свой взгляд туда. И вдруг из пены показался обломок мачты, на котором висел вцепившийся в него человек.

Видение поднялось над волнами, и я отчетливо различил боцмана Аньелло, покрытого ракушками и морскими водорослями. Он глядел на меня несколько мгновений, потом сделал правой рукой как бы приветственный жест и погрузился в середину светящегося круга, который отчетливо выделялся в темноте.

Вы скажете, что в этот момент я спал или что у меня были не все дома, или что глаза мои плохо видели; но я вам отвечаю: нет! Я бодрствовал, как и сейчас, к тому же ветер дул ледяной и не позволил бы даже задремать на ногах, и я не выпил в тот день ни капли.

Я стоял, как пригвожденный, на полубаке, безумный от ужаса, устремив глаза на ревущий океан, и мне казалось, что я снова сейчас увижу мертвеца, а в ушах моих звучал погребальный колокол.

Когда меня увели оттуда — а я настолько ослабел, что не способен был сделать и шагу, — я бредил. Я слег в лихорадке, не знаю, от страха или от пережитого волнения, и в беспамятстве мне все казалось, что я чувствую на лбу холодный поцелуй боцмана Аньелло, и видел его перед собой, бледного, как все мертвецы, полуголого и закатившего глаза, как в тот момент, когда я видел его, вынырнувшего из пучины океана среди белоснежной пены.

Через неделю я выздоровел. Видения исчезли, судороги, которые меня мучили, прошли… Прошло уже много лет, но всякий раз, как боцман Аньелло приходит мне на память, я опять слышу этот истошный крик, и кто знает… возможно, он прекратится только с моей смертью…

Боцман Катрам замолчал, склонив голову на грудь. Никто не осмеливался заговорить. Мы все были под впечатлением этой грустной истории. Даже капитан молчал, и, мне казалось, побледнел, как и старый моряк.

Несколько минут глубокое молчание царило на борту нашего судна, нарушаемое только легкими жалобами ветра и ударами волн. Вдруг капитан встряхнулся и, глядя на боцмана, который продолжал молчать, сказал:

— Тебе приснилось, папаша Катрам.

Старик покачал головой.

— Нет, — сказало он потом.

— У тебя просто была галлюцинация.

— Нет, — повторил боцман.

— Возможно, то была…

— Нет! — воскликнул боцман энергичным тоном. — Утонувшие появляются!..

В этот миг с моря донесся громкий крик; кто-то кричал человеческим голосом.

Мы вскочили на ноги, синие от страха, а боцман Катрам свалился с бочонка, вопя прерывающимся голосом:

— Вы слышите!.. Это он!..

Капитан побледнел, как и мы.

— Это невозможно! — воскликнул он.

Крик раздался снова, на этот раз яснее и ближе.

— Это он! — повторил боцман Катрам дрожащим голосом.

Капитан сделал яростный жест и бросился к фальшборту, в то время как все другие сгрудились вокруг старого моряка. И тут же раздался взрыв капитанского смеха.

— Ага, дюгонь, — закричал он. — Значит, Индия близко[5].

— Дюгонь! — воскликнули матросы, облегченно вздохнув.

Боцман Катрам медленно поднялся, вытер со лба холодный пот и ушел, бормоча:

— Пусть это дюгонь, а мертвые все равно возвращаются!

И он исчез в трюме.

А парусник быстро плыл к Индии, берега которой уже отчетливо выделялись в бледных лучах ночного светила, и ветер нежно шептал в парусах, а волна журчала вокруг форштевня, испуская голубоватые искры.

На следующий день наш парусник бросил якорь в порту Бомбея, и большая часть команды сошла на берег.

Катрам по извечной привычке забился в самую глубь своей боцманской. Этот странный человек как будто панически боялся земли и не покинул бы свое судно даже за сто бутылок своего любимого кипрского.

Рассчитывая некоторое время задержаться здесь в Индии, я попрощался с капитаном, но, прежде чем покинуть судно, зашел еще раз в каморку старого боцмана.

Он лежал на койке в глубине своей боцманской, рядом с тем самым бочонком превосходного кипрского, который капитан, как и обещал, подарил ему.

Увидев меня, боцман поднялся, нацедил большой стакан и с приветливой улыбкой, которая так редко появлялась на губах этого медведя, протянул его мне.

— Счастливо оставаться, сударь, — сказал он. — Надеюсь когда-нибудь выпить с вами за компанию стаканчик такого же кипрского.

Мы чокнулись, и пока я маленькими глотками смаковал содержимое этого стакана, он молча глядел на меня, как-то странно меняясь в лице. Казалось, будто он в замешательстве, казалось, на языке у него вертится что-то, но он молчит, не осмеливаясь сказать.

— Да ладно уж, папаша Катрам, — подбодрил, смеясь, я его. — Выкладывайте, что у вас там в голове?..

— Да так… Это, видите ли… не знаю…

— Да говорите же, черт побери! Боитесь вы меня, что ли?

Старик огляделся вокруг, чтобы убедиться, что никто не подслушивает нас, потом приблизился ко мне с таинственным видом и сказал, почесывая себе голову:

— Я знаю, вы пишите книги… Если у вас найдется когда-нибудь время… А то ведь выбросят… а, черт возьми!..

— Смелее, папаша Катрам! — сказал я ему. — Кто выбросит? Что выбросит?..

— Да, видите ли… А, ладно уж… все равно… Скажите, вы могли бы записать мои морские истории? Не для меня, нет!.. Для тех маловеров, которым хотелось бы выбросить их за борт, как старый хлам! Неровен час помру, так вот ведь…

— С удовольствием запишу, папаша Катрам. Обещаю записать их все до одной. А о смерти вам думать, пожалуй, еще рановато.

Старый моряк крепко пожал мне руку.

— Может, еще и увидимся, — сказал он. — Я стар, очень стар, но шкура у меня еще крепкая.

Мы расстались. Но когда я уже начал подниматься по трапу, он снова позвал меня.

— Забыл одну вещь, — сказал он мне.

Он нашарил у себя на груди и снял с шеи свой амулет — коралл в форме морского краба.

— Возьмите, — подал он мне. — Это принесет вам удачу.

— Спасибо, спасибо, папаша Катрам! — сказал я.

И мы расстались с ним, оба взволнованные.

Что за человек! Удивительный человек был этот боцман Катрам!