Том 3. Поэмы 1905-1922

Прощался с нежным прошлым голос,

Моля простить измену дев,

И заплетали девы волос,

Невесту в белое одев.

Ее белее не был одолен,

Когда свой рок вняла у них.

И не подымала глаз с колен,

Когда мимо нее прошел жених.

Она сидела в белом вся.

Как жертва агняя вначале,

О чем-то нежное прося,

Уста шептали и молчали.

Она сидела в низком кресле,

Ее охорашивали нему.

Думы к грядущему знать чресла

Летели, нежные, к нему.

Было тесно на пиру,

На столе было тесно медам.

«Красавицу беру,

Отцу сейчас я честь воздам.

Честь ждет тебя великая»,–

Царь захохотал.

Шут, над плечом царя хихикая,

О чем-то с радостью шептал.

Отец о чести, весел, грезил,

Не мнил, пируя, ни о чем,

Когда из рук летящий жезел

Его седин стал палачом.

И он упал, брадою страшен,

Ее подняв, как глаз слепца.

Так между блюд и между брашен

Жених казнил жены отца.

И стол – изделье столяров –

Стонал под тяжестью «ударю»,

Когда звон гусель гусляров

Хвалу вел государю.

И на поверхность пола доек

Сквозь пира досок трещины

Лился на землю струйкой мозг

Того, чья честь была обещана.

[И царь был бешено красив,

Слова вонзая долгой мукой,

Ее, неспящую, спросив:

«Что будет мне в любви порукой?

Нет, щепкой ты не станешь, нет!»

Глаз из седых смотрел бровей,

Седой паук как из тенет.]

И лишь раздался соловей,

Супруг, стуча по полу палкой,

Он из опочивальни идет прочь,

Под ропот девы жалкий:

«Меня безвинно не порочь».

Но кто невесты лепет слушал?

Он погашен глухим рыданьем.

Шаги уходят дальше, глуше,

Как будто идут на свиданье.

И вздрогнул пол и сотряснулись окна

Когда, кидая бешен взор,

Был посох в землю воткнут,

И царь пошел на конный двор.

Он дверью дальной хлопнул,

Кому-то крикнул «гей!»

И засуетилися холопы,

Тревожа стойлами коней.

Одна в полурассветной теми

Она плечами вздрагивает в рыданьях,

Мыслью уходя за теми,

Кто отдал ее сюда печальной данью.

«Вот голубица.

Ее ли коршуну не клевать?

Она будет биться.

Задерните кровать.

Один возьмет ее пусть в стане,

Другой пусть у изголовья встанет,

Закройте чем-нибудь колени.

Не слушайте молений».

Слуги с злорадством в взоре блещут,

Несут ее не бережней, чем вещи.

Не вырвался крик сквозь сомкнутости уст,

Но глаз блестел сквозь золотой кос куст.

  И двое молодых рабов

Страшной подверглися огюле:

За то, что нежную почувствовали любовь,

На землю мертвыми упали.

Ее молчащую садили

В, колышась, ждущей колымаге,

Чтобы в озерном тонком иле

Холмом прозрачным стала влага.

Были кони разъяренны,

Шею гнула пристяжка косая,

Были зубы оголенны,

Они приподымали губы, кусая.

И кони бешено храпели,

И тройка дикая рвалась,

Когда соседние пропели

Чернцы: «Спаси, помилуй нас!»

И царь пронзительно загикал

И о крыльцо ногой затопал!

Были кони слишком тихи,

Были слуги слишком робки!

С пронзительным глухим криком

С цепей спускал царь псов,

Когда путь тройке дикой

Раскрыл двора ворот засов.

Скакали псы вслед тройке, лая.

В клубах крутящей ее пыли

Княжна, едва живая,

Узрела озера залив.

И кони прянули с обрыва

И плыли, рассекая твердь,

И в этот миг, бессмертие как красива,

Она одно просила: смерть.

Исчезли со дна вздохи,

Стал пищей нежной труп.

А там под звон и хохот

Царь ищет встречных губ.

Была ее душа

Дум грустных улей,

Когда, сомнением дыша,

Над нею волны вход сомкнули.

И в миг, когда водяного деда челядь

Ей созидала в хлябях встречу,

Ей вспоминалися качели

И сенных девушек за песней вече.

Ей вспоминалась речь бояр

И говор старых мамок,

Над речкой красный яр

И отчий древний замок.

И вспомнился убийца отний,

Себя карающий гордец,

Тот, что у ней святыню отнял,

Союз пылающих сердец.

Думы воскресали,

Бия, как волны в мель откоса.

Утопленницы чесали

Ее златые косы,

  Завивая;

Княжна стояла как живая.

Выступы замок простер

В синюю неба пустыню.

Холодный востока костер

Утра встречает богиню.

И тогда-то

Звон раздался от подков.

Бел, как хата,

Месяц ясных облаков

Лаву видит седоков.

И один из них широко

Ношей белою сверкнул,

И в его ночное око

Сам таинственный разгул

Выше мела белых скул

Заглянул.

«Не святые, не святоши,

В поздний час несемся мы,

Так зачем чураться ноши

В час царицы ночи – тьмы!».

Уж по твердой мостовой

Идут взмыленные кони.

И опять взмахнул живой

Ношей мчащийся погони.

И кони устало зевают, замучены,

Шатаются конские стати.

Усы золотые закручены

Вождя веселящейся знати.

И, вящей породе поспешная дань,

Ворота раскрылися настежь.

«Раскройся, раскройся, широкая ткань,

Находку прекрасную застишь.

В руках моих дремлет прекрасная лань!».

И, преодолевая странный страх,

По пространной взбегает он лестнице

И прячет лицо в волосах

Молчащей кудесницы.

«В холодном сумраке покоя,

Где окружили стол скамьи,

Веселье встречу я какое

В разгуле витязей семьи?»

И те отвечали с весельем:

«Правду промолвил и дело.

Дружен урод с подземельем,

И любит высоты небесное тело».–

«Короткие четверть часа

Буду вверху и наедине.

Узнаю, ли льнут ее волоса

К моей молодой седине».

И те засмеялися дружно.

Качаются старою стрелкой часы.

Но страх вдруг приходит. Но все же наружно

Те всадники крутят лихие усы…

Но что это? жалобный стон и трепещущий говор,

И тела упавшего шум позже стука.

Весь дрожа, пробегает в молчании повар

И прочь убегает, не выронив звука.

И мчатся толпою, недоброе чуя,

До двери высокой, дубовой и темней,

И плачет дружинник, ключ в скважину суя,

Суровый, сердитый, огромный.

На битву идут они к женственным чарам,

И дверь отворилась под тяжким ударом

Со скрипом, как будто куда-то летя,

Грустящее молит и плачет дитя.

Но зачем в их руках заблистали клинки?

Шашек лезвия блещут из каждой руки.

Как будто заснувший, лежит общий друг,

И на пол стекают из крови озера.

А в углу близ стены – вся упрек и испуг –

  Мария Вечора.

Как раньше, темен длинный берег,

Где дева с звоном длинных серег,

С грустящим криком, с заломом рук

Кинулась в море, ринулась в звук

Иссиня-светлых вод,

Закончив грустный год,

В валов и рев и стук…

Один молчал, другая ждала,

Один был бел, другая мало,

И в лодке их вдвоем качало,

Когда в венке из пены человек

Подслушал нежной с хладным спор,

Двоих печальный разговор,

Сквозь волн прибойных хладный бег.

«Ты кто? – крылатый ящер,

Потомок змей, несчастья пращур,

Ты попиратель слабой веры

В чертогах строгих морской пещеры?

Моих желаний, моих надежд

Срыватель ясный во сне одежд?

На закате темном тих,

Кто, какой ты силы сын?

Сладкий „он“ иль чуженин?

О, оставь, оставь меня,

Пожалей взамен других.

Милый! милый! – что ты сделал!

Другом быть ужель не мог?»

И пожатьем узко-белым

Сквозь рыдающие всхлипы ей ответит ве<т>ер в белом,

Шевеля упавших кипы:

«Жизнь одна у нас – ужели

Мы не в праве, мы не можем,

Только волны посвежели,

Припадать к холодным ложам?

Имя бога призывая,

В час истомы и досуга,

Вспомни, вспомни, дорогая,

Вспомни, вспомни, о подруга!

Разве я тебя заставил,

Разве я тебя принудил

Счастья плод сорвать без правил,

Как могучий случай судил?»

Но она ответит: «Нет!

Нет, речистый, не сумеешь

Лани вынуть медный вред,

Только холодом повеешь!»

И она заплачет снова,

Слышны стоны сквозь платок.

Он же верх гребня резного

Прочь срывает, как цветок.

Он гребет сильнее веслами

Прямо к берегу к крутому,

Где за елями за рослыми

Пещеры манят их истому.

Но она моленьям звонким

Не ответствует, глуха,

И в ответ на просьбу к гонкам

Смотрит прямо и суха.

Видит друга иль не видит?

Любит или ненавидит?

Он, ее хулой обидя,

С нею рядом страшно сидя,

Страстны речи лепеча,

Умоляя и крича,

Хочет мысль ее прочесть,

Хочет месть ее отвесть.

Но, угрозою полна,

Отодвинувшись врозь снова

К краю легкого челна,

Она шепчет страсти слово:

«Если эта жизнь обманет,

– О, несчастье, о, беда!»

В нем ее ничто не манит.

(Очи страшного суда.)

Челн о волны бился валок,

Билась вольная волна.

Он был, плача тихо, жалок.

Она грустию полна.

И потом уходит гордо

Поправляя волоса,

По тропинке горной твердо,

Где белеют паруса.

Чтоб с чела того утеса,

Где поет и воет плесо,

Где гнездуют ястреба,

Тело слабое неслося

В влаги вольные гроба.

Он обернулся, молвив: «Прощай.

О солнце, ее не освещай.

Сокройся и падай, печальное, в море,

Сокройтесь и волны, свидетели горя!»

Алчак хранит святую тайну

Ее ужасного конца.

А юноша… он не случайно

Бежит любезного венца…

На площади в влагу входящего угла,

Где златом сияющая игла

Покрыла кладбище царей,

Там мальчик в ужасе шептал: «Ей-ей!

Смотри, закачались в хмеле трубы – те!»

Бледнели в ужасе заики губы

И взор прикован к высоте.

Что? Мальчик бредит наяву?

Я мальчика зову.

Но он молчит и вдруг бежит – какие страшные скачки!

Я медленно достаю очки.

И точно: трубы подымали свои шеи,

Как на стене тень пальцев ворожеи.

Так делаются подвижными дотоле неподвижные на болоте выпи,

Когда опасность миновала.

Среди камышей и озерной кипи

Птица-растение главою закивала.

Но что же? скачет вдоль реки в каком-то вихре

Железный, кисти руки подобный, крюк.

Стоя над волнами, когда они стихли,

Он походил на подарок на память костяку рук!

Часть к части, он стремится к вещам с неведомой еще силой –

Так узник на свидание стремится навстречу милой!

Железные и хитроумные чертоги в каком-то яростном пожаре,

Как пламень, возникающий из жара,

На место становясь, давали чуду ноги.

Трубы, стоявшие века,

Летят,

Движениям подражая червяка,

Игривей в шалости котят.

Тогда части поездов, с надписью «для некурящих» и «для служилых»,

Остов одели в сплетенные друг с другом жилы.

Железные пути срываются с дорог

Движением созревших осенью стручков.

И вот, и вот плывет по волнам, как порог,

Как Неясыть иль грозный Детинец, от берегов отпавшийся Тучков!

О, Род Людской! Ты был как мякоть,

В которой созрели иные семена!

Чертя подошвой грозной слякоть,

Плывут восстанием на тя иные племена!

Из желез

И меди над городом восстал, грозя, костяк,

Перед которым человечество и все иное лишь пустяк,

Не более одной желез.

Прямо летящие, в изгибе ль

Трубы возвещают человечеству погибель.

Трубы незримых духов се! поют:

«Змее с смертельным поцелуем

Была людская грудь уют.

Злей не был и Кощей,

Чем будет, может быть, восстание вещей.

Зачем же вещи мы балуем?»

Вспенив поверхность вод,

Плывет наперекор волне железно-стройный плот.

Сзади его раскрылась бездна чорна,

Разверзся в осень плод,

И обнажились, выпав, зерна.

Угловая башня, не оставив глашатая полдня – длинную пушку,

Птицы образует душку.

На ней в белой рубашке дитя

Сидит безумное, летя,

И прижимает к груди подушку.

Крюк лазает по остову

С проворством какаду.

И вот рабочий, над Лосьим островом,

Кричит, безумный: «Упаду!»

Жукообразные повозки,

Которых замысел по волнам молний сил гребет,

В красные и желтые раскрашенные полоски,

Птице дают становой хребет.

На крыше небоскребов

Колыхались травы устремленных рук.

Некоторые из них были отягощением чудовища зоба.

В дожде летящих в небе дуг

Летят, как листья в непогоду,

Трубы, сохраняя дым и числа года.

Мост, который гиератическим стихом

Висел над шумным городом,

Объяв простор в свои кова,

Замкнув два влаги рукава,

Вот медленно трогается в путь

С медленной походкой вельможи, которого обшита золотом грудь,

Подражая движению льдины,

И им образована птицы грудина.

И им точно правит какой-то кочегар,

И, может быть, то был спасшийся из воды в рубахе красной и лаптях волгарь

С облипшими ко лбу волосами

И с богомольными вдоль щек из глаз росами.

И образует птицы кисть

Крюк, остаток от того времени, когда четверолапым зверем только ведал жисть.

И вдруг бешеный ход дал крюку возница,

Точно когда кочегар геростратическим желанием вызвать крушение поезда соблазнится.

Много – сколько мелких глаз в глазе стрекозы – оконные

Дома образуют род ужасной селезенки,

Зелено-грязный цвет ее исконный,

И где-то внутри их, просыпаясь, дитя отирает глазенки.

Мотри! Мотри!

Дитя, глаза протри!

У чудовища ног есть волос буйнее меха козы.

Чугунные решетки – листья в месяц осени,

Покидая место, чудовища меху дают ось они.

Железные пути в диком росте

Чудовища ногам дают легкие трубчатообразные кости,

Сплетаясь змеями в крутой плетень,

И длинную на город роняют тень.

Полеты труб были так беспощадно явки,

Покрытые точками, точно пиявки,

Как новобранцы к месту явки,

Летели труб изогнутых пиявки –

Так шея созидалась из многочисленных труб.

И вот в союз с вещами летит поспешно труп.

Строгие и сумрачные девы

Летят, влача одежды длинные, как ветра сил напевы.

Какая-то птица, шагая по небу ногами могильного холма

С восьмиконечными крестами,

Раскрыла далекий клюв

И половинками его замкнула свет.

И в свете том яснеют толпы мертвецов,

В союз спешащие вступить с вещами.

Могучий созидался остов.

Вещи выполняли какой-то давнишний замысел,

Следуя старинным предначертаниям.

Они торопились, как заговорщики,

Возвести на престол, кто изнемог в скитаниях,

Кто обещал:

«Я лалы городов вам дам и сел,

Лишь выполните, что я вам возвещал».

К нему слетались мертвецы из кладбищ

И плотью одевали остов железный.

«Ванюша Цветочкин, то Незабудкин, бишь,–

Старушка уверяла, – он летит, болезный».

Изменники живых,

Трупы злорадно улыбались,

И их ряды, как ряды строевых,

Над площадью желчно колебались.

Полувеликан, полужуравель,

Он людом грозно правил,

Он распростер свое крыло, как буря волокна,

Путь в глотку зверя предуказан был человечку,

Как воздушнике путь в печку.

Над готовым погибнуть полем

Узники бились головами в окна,

Моля у нового бога воли.

Свершился переворот. Жизнь уступила власть

Союзу трупа и вещи.

О человек! Какой коварный дух

Тебе шептал, убийца и советчик сразу:

«Дух жизни в вещи влей!»

Ты расплескал безумно разум,

И вот ты снова данник журавлей.

Беды обступали тебя снова темным лесом,

Когда журавль подражал в занятиях повесам.

Дома в стиле ренессанс и рококо –

Только ягель, покрывший болото.

Он пляшет в небе высоко

В пляске пьяного сколота.

Кто не умирал от смеха, видя,

Какие выкидывает в пляске журавель коленца!

Но здесь смех приобретал оттенок безумия,

Когда видели исчезающим в клюве младенца.

Матери выводили

Черноволосых и белокурых ребят

И, умирая во взоре, ждали.

Одни от счастия лицо и концы уст зыбят,

Другие, упав на руки, рыдали.

Старосты отбирали по жеребьевке детей –

Так важно рассудили старшины –

И, набросав их, как золотистые плоды, в глубь сетей,

К журавлю подымали в вышины.

Сквозь сетки ячейки

Опускалась головка, колыхая шелком волос.

Журавль, к людским пристрастись обедням,

Младенцем закусывал последним.

Учителя и пророки

Учили молиться, о необоримом говоря роке.

И крыльями протяжно хлопал,

И порой людишек скучно лопал.

Он хохот-клик вложил

В победное «давлю».

И, напрягая дуги жил,

Люди молились журавлю.

Журавль пляшет звончее и гольче еще,

Он людские крылом разметает полчища,

Он клюв одел остатками людского мяса,

Он скачет и пляшет в припадке дикого пляса.

Так пляшет дикарь над телом побежденного врага.

О, эта в небо закинутая в веселии нога!..

Но однажды он поднялся и улетел вдаль.

Больше его не видали.

Передо мной варился вар

В котле для жаренья быка.

Десять молодых чертенят

Когтями и языками усердно раздували жар,

И накалились докрасна котла бока.

Струи, когда они кипят, они звенят.

Они советовались, как заговорщики: «Вот здесь жар в углях потолки!»

Совы с криком подымались в потолки,

Кипел горящий пар и огненные рождал цветки.

Божественный повар

Готовился из меня сотворить битки.

Он за плечо меня взял, и его мышцы были здоровы.

Готовясь в пещь меня швырнуть,

Сладкоголосого в земные дни поверг в кипящую смолою глубь.

Я умолял его вернуть

К реке Сладим, текущей

Мимо с цветами и птицами кущи,

Но он ответствовал сурово:

– О, блудодей словес, ответствуй, что делал ты на трижды обвернутой моим крылом земле?

– Что делал, что знал ты?

Он трепетать меня заставил, как эста балты.

И, трепеща и коснея, в мышцах его рук себя ощущал, как камень в дубовом зажатый комле.

Я отвечал: «Моя муза больше промышляла извозом

Из запада скитальцев на восток,

И ее никто не изобличил в почтенном занятьи вора.

Впрочем, она иногда не боялась навозом

Теплым запачкать одеяния бедный цветок

Или низ платья, мимо скотного проходя двора».

Тут тощий и скаредный лик

Высунулся из-за плеча и что-то шептал,

И его длинный язык

По небу нёба прилежной птицею летал,

И он головой качал, суров.

– Ты прав, – сказал он, наконец.

О, поэт, поэт, забудь луга, коров

И друга нашего прийми венец!

Но ведь это прелесть! –

Заметил Вячеслав.

– Ив этом челюсть

Каких-то старых страшных глав.

Я заметил в этом глаз…

Не правда ли, она прекрасно улеглась

Красивостью небесных струй,

Которых ждет воздушный поцелуй?

– Да. Я тоже нахожу,–

Лениво молвил Амизук.

– Я, может быть, не так сужу,

И, может, глупость, что я скажу,

Но только мне кажется, что понравилось. Очень.

Он вдруг покраснел и был, казалось, сильно озабочен.

Другие сидели молча, не издав ни звука.

– Скажите, вы где изволили вкусить блага наук?

– Паук?

– Ах, нет… наук.

Писатель, который уже сменил надежды на одежды

Всеобщего уважения и почета,

Заслуженной пользуясь славой звездочета,

Которому не закрыты никакие двери спален,

Сидел, и томен, и печален,

Одной рукой держась за локоть,

Набитый мышьяком,

И сквозь общий хохот

Он был один, казалось, не рад обмолвке с пауком.

А впрочем, он был наедине с последними «Весами».

Младой поэт с торчащими усами,

Который в Африке

Видел изысканно пробегающих жираф к реке,

К нему подошел и делал пальцами, как пробегает по стене паук,

Тем вызывая неземных отображение на лице страдальца мук.

Писатель скорбно-печально расхохотался,

Но тот, кто в Африке скитался,

Его не покидал

И тем заставил скрыться под софу.

Меж тем, там кто-то, как Дэдал,

Перелетал на милый всем Корфу.

То видя, неземной улыбкой улыбаяся, ясница

Взирала голубыми очами.

О, кто б умел сказать, что <ей> снится

Ночами?

Поэт, поклонник жираф,

Взирал и важен, и самодоволен.

Он не любил отрав

И бегством пленника доволен.

Свой взор струит, как снисходительный указ,

Смотрящий сверху Вячеслав.

Он любит шалости проказ,

От мудрой сухости устав.

С буйством хмеля в глазах

Освобожденного от уз невольника

Кто-то всечеловеческий вплетает страх

В немного странную игру природы: треугольник,

Которого катеты, сроки и длина

Чудесно связаны с последних дней всего забвением.

Столовая немного удивлена

Внезапным среди лозы и кудрей откровением.

И укрощают буйство быстрое речей,

Но оно клокочет, как весной ручей.

Амизук прилег болванчиком

На голубом диванчике.

Он в красной рубашке,

И мысли ползают по его глазам, как по стеклу букашки.

Он удивлен речей началом,

И мысли унесены его на одиннадцатую версту,

Где лен прикреплен мочалом

К шесту.

– А вы? у вас есть что-нибудь? Вы прочтете? –

Обращаются к тому, кто все думает, все думает о богатой тете,

О, золотой презренный прах,

К сидящему на кресле в черных воротничках,–

Так что его можно было принять за араба, – о, мысли скачки,

Если б цвет предков переходил на воротнички.

– Я? Я с удовольствием. Он подымается и гордо

С осанкой важной лорда

Читает: «России нет, не стало больше,

Ее раздел рассек, как Польшу».

Или: «Среди людей мне делать нечего,

Среди зверей я буду вечером».

Или: «Куда ходил я мед пить жизни

И высокомерным быть к богам.

О, тризны, тризны

Умершим врагам».

– Очень мило, – изрекают. Блестят доверчиво глаза,

А там, скача и спотыкаясь, по ладам скачет бирюза.

– Очень мило. Вы очень удачно похитили у раешников меру.

Глаза сказавшего с лукавством устремлены на Веру

Константиновну Иванову-Шварсалон.

С окошка

Кошка

Смотрела на салон.

И бьют часы уж два.

К столу собираются гости едва,

Гостей власоноша не дозовется.

И уселись за стол, как полководцы,

Ученики военных училищ,

У них отсутствуют мечи лишь.

– Что? что? еще мальчики! Они не знают, во сколько обходится, –

Был рассержен толстяк сутулый.

И вот из божницы сходит Богородица

И становится тихо за стулом.

И когда заговорили о человеке и вере, – тогда

Ее божественные веки дрожали прелестию стыда.

Она скользнула в дверь за Ниссой,

Она спустилась по лестнице вниз и

Она сошла на далекую площадь

И, обняв, осыпала поцелуями в голову лошадь.

Так изливала Богородица свое горе,

А над ней опрокинутое сияло звездное море.

Обойщик, с волчанкой

На лице, в уме обивает стены,

Где висящие турчанки

Древлянским напевам смены.

Так Лукомского сменяет Водкин.

Листопад, снежный отрок метели.

Мелькают усы и бородки.

Иные свободными казаться хотели.

Вот Брюллова. Шаловливая складка у губ.

И в общем кошка, совсем не змея.

О, кто из нас в уме (решая задачу) не был Лизогуб

При виде ея.

Мое сердце – погибающая Помпея

Кисти Брюллова,

В ваших глазах пей я

Добычу пчел лова.

О том, что есть, мы можем лишь молчать.

На то, что сказано, легла лукавая печать.

Я прав. Ведь дружно, нежно и слегка

Мы вправе брать и врать взаймы у пустяка.

Вот новая Сафо: внучка какого-то деда,

Она начинала родовое имя с «дэ», да.

Как Сафо, она, мне мнится, кого-то извела.

Как софа, она и мягка, и широка, но тоже не звала.

Сафо с утра прельщает нас,

Когда заутра всходим на Парнас.

«Куда идешь? Куда идешь?

Я – здесь, Сафо, о, молодежь!»

Софа зовет прилечь, уснуть,

Когда идти иссякла нудь.

«Куда идешь, о, нежный старче!

Меня на свете нет теплее, мягче, жарче».

Но как от вершин Парнасских я ни далек,

Я был неподвижен, как яствами наполненный кулек,

Когда, защищаемый софой,

Я видел шествующую Сафо.

Но, знать, пора уж в скуки буре

Цветку завянуть в каламбуре.

С элегией угасающей оргии

В глазах

Сидит пренебрегающий Георгием

Боец, испытанный в шахматных ходов грозах.

Он задумчиво сидит, и перед ним плывут по водам селезни.

И вдруг вскочил и среди умолкших восклицает: «их все лизни!» –

Все с изумлением взирают на его исступ,

Но он стоит, и взор его и дик, и туп.

Сидит с головою сизой и бритой, как колено верблюда,

Кто-то, чтобы удобней, быть может, узнице гарема шепнуть: «люблю? – да!»

Над лицом веселым и острым.

Он моряк, и наяды его сестры.

Здесь пробор меж волос и морщины на лбу лица печального имеют сходство с елкой,

Когда на него с холста смеется человек с черно-серой испаньолкой.

Тот в обличьи сельского учителя

Затаил, о! занятье мучителя,

Вечно веселого и забавного детки,

Жителя дубров и зеленой ветки.

Остро-сонный взгляд,

Лохматый, быстрый вид.

Глаза углят

Следы недавние обид.

Здесь из угла

Смотрит лицо мужицкого Христа,

Безумно-русских глаз игла,

Вонзаясь в нас, страшна, чиста.

В нем взор разверзнут каких-то страшных деревень,

И лица других после его – ревень.

Когда кто-то молчанием сверкал,

Входил послушник радостный зеркал,

Он сел,

Где арабчонок радостный висел.

Широко осклабляясь, он уселся радостен,

Когда черные цветки – зная о зное – его смотрела рада стен.

Молодчик, изловчась,

Пустил в дворянство грязи ком.

Ну, что же! добрый час!

Одним на свете больше шутником,

Но в нем какая-то надежда умерла,

Когда услышали ложь, как клекот меляного орла.

Спокоен, ясен и весел

За стол усаживается NN,

Он резво скачет длинными ушами,

Как некогда в пустыне Шами –

Вот издает веселый звук дороги лук, полей и сел

Взорами ушей смеющийся осел.

Кого-то в мысли оцукав,

Сидит глазами бледными лукав.

Но се! Из теста помещичьего изваянный Зевес

Не хочет свой «венок» вытаскивать из-за молчания завес.

Но тот ушами машет неприкаянно

И вытаскивает потомство Каина.

И тот, чья месть горда, надменна, высока,

В потомстве Каина не видит «ка».

Тот думает о том, кое счастливое лукошко

Лукомского холсты опрокинуло на неосторожного зеваку-прохожего.

И вдруг в его глазах – гщетно просящая о пощаде, вспыхивает, мяуча страшно, кошка,

Искажая облик лица в общем пригожего,

Тщательно застегнутого на золотые пуговицы.

Он был, как военный, строен и других выше.

Волосатое темя подобно колену.

Слабо улыбаются желтые зубы.

Смотрите! приподнялись длинные губы

И похотливо тянут гроб Верлена.

Мертвец кричит: «Ай-яй!

Я принимаю господ воров лишь в часы от первого письма до срока смерти.

Я занят смертью, господа, и мой окончен прием.

Но вы идите к соседу. Мы гостей передаем.

Дэлямюзик!»

Ему в ответ: «Друзья, валяй!

И дух в высотах кражей смерьте».

Верлен упорствует. Можно еще следовать

В очертании обуви и ее носка,

Или в искусстве обернуть шею упорством белого, как мука, куска,

Или в способе, как должна подаваться рука…

Но если кто в области, свободной исконно,

Следует, вяло и сонно, закройщика законам,–

Пусть этот закройщик и из Парижа –

В том неизменно воскресает рыжий.

Или мы нуждаемся в искусственных – веке, носе и глазе?

Тогда Россия – зрелище, благодарное для богомаза.

В ней они увидеть должны жизнь в день страшного суда,

Когда все звало: «Смерть, скорей, от мук целя, сюда, сюда!»

Бедный Верлен, поданный кошкой

На блюде ее верных искусств!

Рот, разверзавшийся для пищи, как любопытного окошко –

Ныне пуст.

Я не согласен есть весенних кошек, которые так звонко некогда кричали,

Вместо ярко-красных с белыми глазами ягнят, умиравших дрожа,

Пусть кошки и поданы на человечьем сале –

Проказят кладбищ сторожа.

Думал ли, что кошек моря, он созидает моря

И морскую болезнь для путевого?

Вот обильная почва размышлений для

Стоящего с разинутым ртом полового.

И я не хочу отрицать существования изъяна,

Когда Верлен подан кошкой вместо русского Баяна.

Я помню гордые черты

С чертогом распри шалашов.

Я прыгнул в бездну с высоты

И стал вражды враждебный шов.

Вотще упреки дураков!

К расчету хитрому негоден,

Я и в одежде из оков

Хожу спокоен и свободен.

С улыбкой ясной, просто

Я подымаю жизнь

До высоты своего роста.

В век книг

Воскликнул я: «Мы только зверям

Верим!»

И мой язык велик порой,

Как сон задернутый горой.

Я проклял вещь,

Священ и вещ.

Ей быть полезною рабыней,

А не жестокою богиней.

Прожить свой век

Хотеть я мог,

Как с пляской ног

Враг похоронных дрог.

То свету солнца Купальского

Я пел, ударив в струны,

То, как конь Пржевальского,

Дробил песка буруны.

И я там жил, брега Овидия,

Я там бы жил, вас ненавиди я,

Но вдруг вернулся переменчив,

Улыбкой ясною застенчив.

Я спорить не берусь,

Но, думаю, мы можем

Так жить, чтоб стала Русь

Нестыдной жизни ложем.

Трость для свирели я срезал

Воспеть отечества величие,

Врага в уста я не лобзал,

Щадя обычаи приличия.

Земля гробниц старинных скифов,

Страна мечетей, снов халифов,

В ней Висла, море и Амур,

Перун, наука и амур.

Сей разноязычный кровей стан

Окуй, российское железо!

Тунгуз сказал: «Там властен великан,

Где зреют белые березы».

И с северянкой стройной, белой

Идет за славой русский смелый.

Потом ты выберешь другую

Подругу верную тебе,

Главу, быть может, золотую

Она возносит на столбе.

И с ней узнаешь юга зной

И холод веток вырезной.

Пусть произойдет кровосмешение!

Братья, полюбимте <сестер> друг друга.

Судьбы железное решение

Прочесть я мог в часы досуга.

Так молодой когда-то орочон

Любил коварную сестру

И после проклял, научен,

Ушел к близмлечному костру.

Волнуясь, милуя, жалея,

<Твои>, о Россия, цвета лелея,

Пел о радости высокого

Долга другом быть жестокого.

Святое мы спасаем в скрепах

Из дел свирепых.

Отцов ненавидим вину.

Будем русскому вину

Сосуды крепки и чугунны,

Будем мы гунны.

Не надо червонного слабого золота

Для заступа, жерла и молота.

И, изумлены бедствий урожаем,

Мы видим, мы мужаем.

Мы, как разгневанный король,

Нам треплет ветер волос,

До нас что было голь,

На плечах меха колос.

Пусть свободные становища

Обляжет русских войск змея.

Так из чугунного чудовища

Летит жемчужная струя.

Сейчас блистают звезды,

Везде царит покой.

У русского подъезда

Я стал, как часовой.

И если кто-нибудь поодаль встанет,

То бойся: выстрел грянет.

Здесь за белую щеку бабра

Схватил отчаянный охотник.

А в городе дом-гору озирает храбро

Вскарабкавшийся на крышу плотник.

Здесь в водах русла Невского

Крылом сверкает самолет,

Там близ кумира Лобачевского

Мятель мятежная поет.

Там вздохи водопадные кита

И ледовитые чертоги,

Здесь же влетают стрепета

И ходят эллинские боги.

Я, как индеец, твари не обижу,

Я не обижу и тебя,

Лишь высокомерье нищих ненавижу,

Достоинство любя.

О, русского взоры,

Окиньте имение,

Шестую часть вселенной,

Леса, моря, соборы…

«Моя» местоимение

Скажи, коленопреклоненный.

Будем чугунно-углы,

Мы, северяне, и вы, юга дети смуглы.

И в мертвую [влюбленность] в цветок

В миг безвольный и гробовый

Я окровавил свой платок

И с ним повел вас в лес дубовый.

Невольный навевая страх,

Входил я в грязных сапогах,

Как победитель, как Аттила.

А ныне все мило в земных дарах.

И тот мне мил,

Чей век судьба позолотила.

О, вы, что русские именем,

Но видом заморские щеголи,

Заветом «свое на не русское выменим»

Вы виды отечества трогали.

Как пиршеств забытая свеча,

Я лезвие пою меча.

И вот, ужасная образина

Пустынь могучего посла,

Я прихожу к вам тенью Разина

На зов [широкого] весла.

От ресниц упала тень,

А в руке висит кистень.

Мы говорили о том, что считали хорошим,

Бранили трусость и порок.

Поезд бежал, разумным служа ношам,

Змеей качаемый чертог.

Задвижками стекол стукал,

Шатал подошвы ног.

И одурь сонная сошла на сонных кукол,

Мы были – утесы земли.

Сосед соседу тихо шушукал

В лад бега железного скользкой змеи.

Испуг вдруг оживил меня. Почудилось, что жабры

Блестят за стеклами в тени.

Я посмотрел. Он задрожал, хоть оба были храбры.

Был ясен строй жестоких игол.

Так, змей крылатый! Что смерть, чума иль на охоте бабры

Пред этим бледным жалом! им призрак нас дразнил и дрыгал.

Имена гордые, народы, почестей хребты –

Над всем, все попирая, призрак прыгал.

То видя, вспомнил я лепты,

Что милы суровому сердцу божеств.

«Каковых ради польз, – воскликнул я, – ты возродил черты

Могучих над змеем битвы торжеств?

Как ужас или как творец неясной шутки

Он принял вид и облик подземных существ?»

Но в тот же миг заметил я ножки малютки,

Где поприще бега было с хвостом.

Эти короткие миги были столь жутки,

Что я доныне помню, что было потом.

Гребень высокий, как дальние снежные горы,

Гада покрыл широким мостом.

Разнообразные людские моры,

Как знаки жили в чешуе.

Смертей и гибели плачевные узоры

Вились по брюху, как плющ по стене.

Наместник главы, зияла раскрытая книга,

Как челка лба на скакуне.

Сгибали тело чудовища преемственные миги,

То прядая кольцами, то телом коня, что встал, как свеча.

Касалися земли нескромные вериги.

И пасть разинута была, точно для встречи меча.

Но сеть звездами расположенных колючек

Испугала меня, и я заплакал, не крича.

Власам подобную читая книгу, попутчик

Сидел на гаде, черный вран,

Усаженный в концах шипами и сотнями жучек.

Крыла широкий сарафан

Кому-то в небе угрожал шипом и бил, и зори

За ним светлы, как око бабра за щелью тонких ран.

И спутник мой воскликнул: «Горе! горе!»

И слова вымолвить не мог, охвачен грустью.

Угроза и упрек блестели в друга взоре.

Я мнил, что человечество – верховье, мы ж мчимся к устью,

И он крылом змеиным напрягал,

Блестя зубов ужасной костью.

И вдаль поспешно убегал,

Чтоб телу необходимый дать разбег

И старого движенья вал.

В глазах убийство и ночлег,

Как за занавеской желтой ссору,

Прочесть умел бы человек.

Мы оглянулись сразу и скоро

На наших сонных соседей:

Повсюду храп и скука разговора.

Все покорялось спячке и беседе.

Я вспомнил драку с змеем воина,

Того, что, меч держа, к победе

Шел. И воздух гада запахом, а поле кровию напоены

Были, когда у ног, как труп безжизненный, чудовище легло;

Кипела кровию на шее трупа черная пробоина.

Но сердце применить пример старинный не могло.

Меж тем после непонимаемых метаний

Оно какой-то цели досягло

И, сев на корточки, вытягивало шею. Рой желаний

Его томил и мучил, чем-то звал.

Окончен был обряд каких-то умываний,

Он повернулся к нам – я в страхе умирал!

Соседа сонного схватил и, щелкая,

Его съедал. Змей стряпчего младого пожирал!

Долина огласилась голкая

Воплем нечеловеческим уст жертвы.

Но челюсть, частая и колкая,

Медленно пожирала члены мертвы.

Соседей слабо убаюкал сон,

И некоторые из них пошли, где первый.

«Проснитесь! – я воскликнул. – Проснитесь! Горе! гибнет он!»

Но каждый не слыхал, храпел с сноровкой,

Дремотой унесен.

Тогда, доволен сказки остановкой,

Я выпрыгнул из поезда прочь.

Чуть не ослеплен еловою мутовкой,

Боец, я скрылся в куст, чтоб жить и мочь.

Товарищ моему последовал примеру.

Нас скрыла ель – при солнце ночь.

И мы, в деревья скрывшись, как в пещеру,

Были угасших страхов пепелище.

Мы уносили в правду веру.

А между тем рассудком нищи

Змеем пожирались вместо пищи.

Немотичей и немичей

Зовет взыскующий сущел,

Но новым грохотом мечей

Ему ответит будущел.

Сумнотичей и грустистёлей

Зовет рыданственный желел

За то, что некогда свистели,

В свинце отсутствует сулел.

Свинец согласно ненавидим –

Сию железную летаву

За то, что в мигах мертвых видим

Звонко-багримую метаву.

Вон хряскнул позвоночный столб,

Вон хрустнул тот хребет.

Смерть лихорадочно гребет

Остатки талых толп.

Очистая лучшадь, ты здесь,

Ты здесь в этом вихре проклятий?

В этом вихре навучих чудес,

Среди жалостных смерти молятий?

Вселенночку зовут, мирея, полудети…

И умиратище клянут.

Быть мертвым звала добродетель,

Они послушались понуд.

В землю ничком упали те,

Кого навье, собой не грея,

Зовут к полночной красоте,

Над миром тенью тени рея.

Смерть скажет вою: – Ну, лежи!

Души навилой начинались вселеннёжи.

Пора начать нам милежи!

Ты… Мы-с, мясом теплым нас нежи.

Пальбы послышались сугубири

И смерти Нав прохохотал:

Все, все, о дщерь, все, все бери!

Меж тем рассвет светал.

Вселеннава нежно очи

Зальет густой смолой.

А там просторы темной ночи

Пронзит протяжный крик: долой!

Пушек рокочущих ли звук, гроза ль,

Но к лбу прильнет смертнирь-лобзаль.

И некто упадет на земь ничком,

И землю оросит кровавым ручейком.

Мечи! глашатаи известий!

Так точна, лившись, кровь.

К освобождающей невесте

Влечет железная свекровь.

Иссякло иль великое могно?

Иль слово честно, мы – логно?

И сол миреющей в нас лжи,

Злобач над павшими хохочет.

У звонницы пронзят его стрижи,

И дольний выстрел пророкочет.

«Мое собро», – укажет Нав,

В недавнем юноше узнав,

Кто пашней стал свинцовых жит,

Кто перед ним ничком лежит.

О, власть! Хохочи или не хохочи,

Ложись на землю или пляши,

Идут толпою рухачи

И их сердел: кругом руши!

О, время, – вайе ли покоя

Тобой не утешено сердце какое?

Толпу умел ли кто понять?

Толпе хотел ли кто пенять?

Был временем разим негут.

Его везде преследуют поступки зла.

Восставшие бегут.

Жизнь скручена тугой узла.

Веселиенеющий священно ужас

Влачит их тяж, натужась.

И безумиенеющий людел

Забыл, что властен некий бог и этот бог – Родел.

В лицву вселилась ужасва

И машет радостно крылами.

И казнью страшною – летва

Из площадей под колоколами.

Тел бегственных свинцом латва,

Слима наклонившим ружья рухом.

Жужжит свинцовая летва,

Бегву страша морячим духом.

Изнемогли хотеть хотыки.

Они легли у ног владыки.

И вот, в мгновения гремяч,

На землю падает, чернея, мяч…

Волна мгновенная давит,

Шум рева был мгновен и голк,

Был страшен подымающийся с земли пугок!

Полунеземной, ужасный вид!

Сквозь черноту растерзанной одежды сверкала белизна подкладки.

Он, прислонясь, стоял к плечу столба.

Со лба,

Раньше красиво гладкого,

Промеж бровей и по переносице

И на бойца торчащие усы

[Стекали красные росы.

Был страшен глаз сияющий упор,

Казалось, с дальней бойни переносится

И над пугоком качается топор.]

Веселош, грехош, святош

Хлябиматствует лютеж.

И тот, что стройно с стягом шел,

Вдруг стал нестройный бегущел.

[Тогда огни толпу разили –

Негистели звенистёлей –

То пленных отроков узили,

Когда бичи, бия, свистели.]

И каждого мнепр или мнестр,

Как в море Русское, струился в навину,

Дух совести был в каждом пестр

И созидал невинному вину.

[Любно, братно, ровно,

Которые звало уставшее зовно,

Вы к нам пришли в последних трупах,

Застывших в разнообразно страшных купах.]

О, этот в море крови плавающий равнебен!

Совсем бы, если <бы> ты не был!

В тебе скрывалось злое волебро,

И гасло милых милебро.

Был огнезарственный мечты младбищ сулебен.

Был мощный, мощный, о! осебенелым стать добром силебен.

А ныне… многих доблестных в холмах подземных

под березами кладбищ селебен.

Многих… столь… росит улыбку сулатирь,

Руки раскидал добыча вранов силатирь.

Летая, небу рад зорирь.

И сладок, думает горирь.

Людей с навиной единебен,

От лет младых, младых сумнебен

И многих сильных столь гинебен.

К свободе сладостный зовел!

Куда народы ты завел?

Туда дороги больше нет!

Там бездна взор сквозит сквозь лик тенет!

Уж сколько раз слабеющий верок

Своею кровью озарял обманчивый порог

И клял солгавшую надежду,

Когда крыл черных стали тежды.

Железавут играет в бубен,

Надел на пальцы шумы пушек.

Играя, ужасом сугубен,

Он мир полей далеко рушит.

[Иссякла ль русская ведава?

Поет мятежная ходава.

О боли небылимой ходатири поют,

И в них нашли навини свой уют…]

Раздорствует и мятежноссорствует страна,

Она рыданием полна.

Лишь снова в род объединит когда венел,

Покой найдет нынел.

Летел закатственный рудел,

Когда бессутствовал Родел,

И туч златимых серебро

Зерцало Руси соребро.

Смерть распростерла крылья над державой,

Земля покрыта была в миг множавой.

И пуст некогда благословляемый очаг,

То всякий мог прочесть в очах.

Влюбленнинеющий вселеннич

Над девой русской трепетал.

Вселеннинеющий забвеннич

В ее глазах еще блистал.

Он, вселеннебро разверзнув крыл,

Богучесть взгляда устремил

И властно властево раскрыл,

Где нет безрадостных скорбил.

Раскрыло горние чертоги

Вселенствовальное крыло.

Ее зовет в свои лежоги

Небесное село.

Она летит к душ сонных сестрам,

По смерти к жизни склонам.

И благо желающим божестром

Ее приемлют те на лоно.

И тот безмолвно пал навзничь

С мольбой к летоше-навирю:

«О, пощади, меня, панич!»

Но тот: «Не можем, говорю».

Он пал благоухан.

Нав жиязя манит,

Как князя русского татарский хан,

Когда сбегает кровь с ланит.

Быть может, Смерть, как милостивая ханьша,

Велела смерть ускорить раньше.

И узкоглазая сидит,

Поджав спокойно ножки,

Но уж супруг ее сердит

За нищим брошенную крошку.

Он грозно надвигает брови

И требует кумыс.

Слуги приносят ему крови

И подобострастно шепчут: мы-с.

На небе бледном виден ужасчук

В мечавом и величавом на челе венце.

А на земле страдало мук.

И ни кровинки на лице.

Два царя в высоком Курдистане,

Дочь и сын растут у них.

Годы носят свои дани,

Молодые уж невеста и жених.

Серебро и чернь во взорах,

Дышат негою ресницы,

Сердце бьется, Лейли шорох

Медлума слушает десницы.

И в жизни царских детей

Плетет паутину страданье.

Жили когда-то между людей

Медлум и Лейли – так гласило преданье.

В время осеннее,

В день вознесения,

Только три поцелуя

Смертным даю я.

Только раз в году

Я вас вместе сведу,

И с звездой сплетет звезду

Три лобзания на ходу.

Будешь инок, купец и вояка,

Девой смертной, владыкой иль рыбарь,

Только пусть воля будет трояка,

Чтобы божьей свободе был выбор.

И почует воздух холю,

Дышит светом ветерок,

И исполнит твою волю

Ветхий деньми кроткий бог.

Узревший, что серебряным крылом

Медлум закроет слабую Лейли,

Становится волшебным мудрецом

Среди сынов земли.

Луч золотой

Полночь пронзил,

То Медлума лобызанье той,

Кому Медлум бессмертно мил.

Божественный свет

<Угас> в небесах,

Неясный шлют привет

Деревья в лесах.

И душа пылает всюду

По лицу земной природы,

И, смирясь, внимают чуду

Изумленные народы.

Все меняет говор, норов

И правдивый гонит лик

Для любви нескромных взоров,

Для проказы и погонь,

И трепещет, как огонь,

Человеческий язык.

К временам стародавним

Возвращается племя земли,

Камень беседует с камнем

О веселии вечной любви.

Загорясь противоречьем

К временам обыкновенным,

Все запело человечьим

Песен словом вдохновенным.

В этот миг золотого сияния

В небе плещущих огненных крыл

Только выскажи лучшие желания

Три, чтобы выбор у Господа был.

– Кто был обижен земной

Сечей отцовских мечей,

По смерти оденется мной

В светоч венка из лучей.

Из сумрака серого

Рождается дерево,

Нагибаясь к соседу,

И веет беседу.

Час божества

В листьях растения,

Глаз существа

Видит в смущении.

В душах отчаянья мрак,

Если расстроится любящих брак.

Два разрушенных венца,

Два страданья без конца.

Где живут два рода в ссоре,

Где отцов пролита кровь,

Там узнает желчь и горе

И безгрешная любовь.

И Медлум, и Лейли

Узнают роковое «нет».

Что ответить им могли

Питомцы неги слабых лет?

Священны в желаниях родители,

Но и у молодых есть права,

В отчаянии к бессмертия обители

Лейли промолвила слова:

– О, если расставаться нужно

Двоим нам в свете этом,

То разреши, Господь, чтоб дружно

Гореть могли мы звездным светом.

Бог, чье страшно молвить имя

Рту земного и везде,

Повели, чтобы могли мы

Вверить жребий свой звезде!

И молитвы тихой колос

Сотворяет зерно хлеба,

И Господь услышал голос

С высоты ночного неба.

Где жизни правдой бедность,

Там проходят чудеса,

Лучами прекрасную бледность

Раздвояют небеса.

Где веселию граница

Нигде не знавшего вражды?

И, чуда новая страница,

Горят две яркие звезды.

Небосклон

Двух сияющих сторон

Вам жилищем обречен,

Там блестите ты и он.

Там, звездою мчась вдоль круга,

Над местами, где любили,

Пусть Медлум узнает друга

В ярком вечера светиле.

Ты, отрок непорочный,

Возьмешь простор восточный,

А ты, прекрасная Лейли,

Взойди над сумраком земли.

И, покорна небесам,

Запад выбрала Лейли,

И к восточных звезд лесам

Пригвождает желчь земли.

Старики, подьемля вежды,

Мимо призрака земли

Узнают во тьме одежды

Мимо мчащейся Лейли.

И, узрев чело для дум

На востоке между тучами,

Говорят: то наш Медлум

Объят грезами летучими.

Напрасно юноша кричал

Родных товарищей веселья,

Никто ему не отвечал,

Была пуста и нема келья.

Народ на вид мученья падок,

Народу вид позора сладок,

Находчив в брани злой глагол.

И, злоязычием покрыт охочим,

Потупив голову, он шел.

Ему Господь – суровый отчим.

Ремнем обвитый кругом стана,

Он счастья пасынок и пленник,

Он возвращенный вспять изменник.

Кругом суровая охрана,

Для ней пустое голос денег.

Чья скорбь и чье лицо,

Как луч, блистающий сквозь тьму,

В толпе почудилось ему?

И чье звенит по мостовой кольцо?

Сей вид условный

Души печали, но немой,

Что всемогущий быт сословный

Сокрыл прозрачною фатой.

Но любопытные старухи,

Кивая, шепчутся о ней.

И надвигает капелюхи

Стража, сдвигался тесней.

И вот уж дом. Хвала

[Пророку мира] Магомету!

Да благословит сей дом Алла!

С словами старого совета

Значенья полны письмена

Хранила старая стена.

Молчит суровое собранье,

Оплот булгарского владавца,

Выбирает, потупив взоры, наказанье,

Казнь удалого красавца.

И он постиг свою судьбу,–

Висеть в закованном гробу

На священном дубу,

На том, что выше всех лесов.

Там ночуют орлы,

Там ночные пиры

Окровавленных сов.

[Озирая гроб дубовый,

– Казнь легка и высока! –

Так заметил суд суровый].

И на ящик замка

Опустился засов.

Молитвы краткие поклоны

Прервали плавно текший суд,

И в ящик стук, и просьбы стоны,

И прочь тяжелый гроб несут.

Пространство, меры высоты,

Его отделяют от земли.

Зачем уделы красоты,

Когда от казни не спасли?

Внизу – поток, холмы, леса,

Над ним [сияет звезд] костер.

Потомство темное простер

Дуб в [ночные] небеса.

Булгар, борясь с пороком

И карая зло привычек,

На этом дереве высоком,

Где сонмы живут птичек,

Сундук повесил с обреченным,

В пороке низком уличенным.

Как гвоздь и млат, мрак гробовой;

Биясь о стены головой,

Живя в гробу, еще живой,

Сквозь деревянные одежды

Искал луча надежды.

Но нет ее. И ветер не уронит

Гроб, прикованный цепями,

И снова юноша застонет

К смерти прикован<ный> людями.

Он долго должен здесь висеть,

В тугих ремней, зав<язан>, сеть…

Когда же гроб истлевший упадет,

Засохший труп в нем взор найдет.

То видит Бог. Ужасна кара

За то, что был беспечен в страже

Владавца темного коня.

Закон торгового булгара,

Рабынь искусного в продаже,

Жесток, невинного виня.

[И если гордость уберечь

Владавца отрок не сумел,

Тому виной не слабых меч,

Но ночь – царица дел.

Он не уберег

Владавца темного коня.

С признаньем смешанный упрек:

Богини страсти то вина].

Служанки робкой в ставню стук:

– Пора! Пора!

Пусть госпожи уходит друг

До света со двора.

– Уж поздно, исчезают грезы,

И звезды сделались серей.

Уходишь ты, – приходят слезы.

Прости, прости – и будь скорей

И восточных благовоний

Дым рассеял свет лучей.

Отрок, утром посторонний,

Исчезает из дверей.

Но не ржет и не храпит

Конь, избранник табунов,

Лишь поодаль всадник мчит

Князя волжских скакунов.

В глубине святой дубровы,

Где туманно и сыро,

Взором девственным суровы

Поют девы позморо.

Встав кумирами на кадки

Под дубровою в тени,

Встав на сломанные пни,

В изваяний беспорядке,

Тихо молятся они.

Из священных ковшей

Молодой атепокштей

От злых козней застрахованное,

От невзгоды очарованное

Подает золотистое пиво.

И огни блестят на диво

Строем блещущих свечей,

Точно ветреный ручей.

Песнь раздалась вновь сугубо,

Слух великого отца

Не отсутствует нигде.

И незримого жреца

В глубине святого дуба

Тихо гремлет «сакмедэ!»

И его дрожащий голос

Громче сонма голосов

На поляне меж лесов,

Где полдуба откололось.

И тихо, тихо. Тишина

Прильнула к <–> кустам.

Вдруг смотрят, перст прижав к устам,

Идет прекрасная жена.

Обруч серебряный обвил

Волну разметанных власов,

И взор печалью удивил

Робких обитателей лесов.

Упали робкие мордвины:

– Мы покорны, мы невинны.

Словами Бога убеждают

И славословьем услаждают.

Не так ли пред бурею

Травы склоняются листы?

Они не знают, видят гурию

Иль деву смертной красоты.

Она остановилась.

– Где он? –

Промолвила она и оборотилась.

Вдруг крик и стон.

Внезапная встала прислуга,

Хватает за руку пришелицу

И мчит ее за мост, где влага.

И вот уж коней слышен топот,

За нею пыль по полю стелется,

И вот уж замер грустный ропот.

И, пораженная виденьем,

Мордва стоит в оцепененьи,

И гаснут на устах

Давно знакомые песнопенья.

Быть может, то Сыржу

Вновь пленяет Мельканзо.

Я видел деву. Я сужу:

У ней небесное лицо.

Над мужниной висит зазубренный тесак,

А над женскою постелью

Для согласования веселья

Был шелковый дурак,

Под ним же ожерелье.

И, как разумная смена вещей,

Насытив тело нежной лаской,

Жену встречает легкой таской.

Так после яств желают щей.

А между тем, всегда одна

Ходила темная молва:

Будто красавица-вдова

Была к владавцу холодна.

И, мстя за холод и отказ,

Жестокий он дает наказ:

Коня счастливцу дать стеречь,

Похитить, умчать и казни обречь.

Но о лукавой цели умолчали

Слухи позора и печали.

В лесу, где лебедь с песней стонет

И тенью белой в пруду тонет,

Где вьется горностай

Среди нечастого осинника,

И где серебряный лисицы лай

Тонко звенит в кустах малинника,–

Там белозадые бродили лоси

С желтопозолоченным руном

И тростников качались оси

За их молчащим табуном.

Две каменных лопаты

Несет самец поодаль, тих,

И с визгом жалобным телята,

Согнувшись, пьют сосцы лосих.

В сосне рокочет бойко

С пером небесным сойка.

И страстью нежною глубок

Летит проворный голубок.

Гадюка черная свисала

Дугой с широкого сучка,

И пламя солнца освещало

Злобную черту ее зрачка.

[Качает ветер купола

Могучих сосен и дубов.

Молчат цветов колокола

В движеньях тихих лепестков].

И сосны стройные стонали,

Шатая желтые стволы.

То неги стон, то крик печали,

То визг грохочущей пилы.

В холодном озере в тени

Бродили сонные лини.

И в глубине зеркальных окон

Сверкает полосатый окунь.

А сине-черный скворушка

На солнце чистит перышко.

Царственно блестящие стволы

Свечи покрыли из смолы.

С глухого муравейника

Взлетит, стуча крылом, глухарка,

И перья рдяного репейника

Осветит солнце жарко.

Взовьется птица. Сядет около.

Чу, слышен ровный свист дрозда.

Вон умная головка сокола

Глядит с глубокого гнезда.

Нагие древяницы

Свисали телом с темной ели,

И их печальные зеницы

О чем-то <мнили>, о чем-то пели.

И с грудью медно-красной

И белой сединой

Плыл господин воды ненастной,

Красивый водяной.

Скользя в пахучей пляске,

Низко-свистящие ужи,

Черны, тягучи, вязки,

Дружили в зарослях межи.

Здесь темный храм

Чреды немых дубов,

Спокоен, грустен, прям,

Качает тяжестью годов.

Когда лесной стремится уж

Вдоль зарослей реки,

По лесу виден смутный муж

С лицом печали и тоски.

Брови приподнятый печальный угол…

И он изгибом тонких рук

Берет свирели ствол (широк и кругол)

И издает тоскливый звук.

Предтечею утех дрожит цевница,

Воздушных дел покорная прислуга.

На зов спешит певца подруга –

Золотокудрая девица.

Пылает взоров синих колос,

Звенит ручьем волшебным голос!

И персей белизна струится до ступеней,

Как водопад прекрасных гор.

Кругом собор растений,

Сияющий собор.

Над нею неба лучезарная дуга,

Уступами стоят утесы;

Ее блестяща нога

Закутана в златые косы.

Волос из золота венок,

Внутри блистает чертог ног:

Казалось, золотым плащом

Задернут стройный был престол.

Очей блестящим лучом

Был озарен зеленый пол.

И золотою паутиной

Она была одета,

Зеленою путиной

Придя на голос света.

Молчит сияющий глагол.

Так, красотой своей чаруя,

Она пришла (лесная дева)

К волшебнику напева,

К ленивцу-тарарую.

И в сумрака лучах

Стоит беззлобный землежитель,

И с полным пламенем в очах

Стоит лучей обитель.

Нехитрых лепестков златой венок:

То сжали косы чертог ног.

Достигнута святая цель,

Их чувство осязает мель,

Угас Я рилы хмель.

Она, заснув с ласкающей свободой,

Была как омут ночью или водоем.

А он, лесник чернобородый,

Над ней сидел и думал. С ней вдвоем,

Как над речной долиной дуб,

Сидел певец – чрез час уж труп.

Храма любви блестят чертоги,

Как ночью блещущий ручей.

Нет сомнений, нет тревоги

В беглом озере ночей.

Без слов и шума и речей…

Вдруг крик ревнивца

Сон разбудил ленивца.

Топот ног. Вопль, брани стон,

На ноги вспрыгнул он.

Сейчас вкруг спящей начнется сеча,

И ветер унесет далече

Стук гневной встречи.

И в ямах вся поверхность почвы.

О, боги неги, пойдите прочь вы!

И в битве вывернутые пни,

И страстно борются они.

Но победил пришлец красавец,

Разбил сопернику висок

И снял с него, лукавец,

Печаль, усмешку и венок.

Он стал над спящею добычей

И гонит мух и веткой веет.

И, изменив лица обычай,

Усопшего браду на щеки клеит.

И в перси тихим поцелуем

Он деву разбудил, грядущей близостью волнуем.

Но далека от низкого коварства,

Она расточает молодости царство,

Со всем пылом жены бренной,

Страсти изумлена переменой.

Коварство с пляской пробегает,

Пришельца голод утолив,

Тогда лишь сердце постигает,

Что значит новой страсти взрыв.

Она сидит и плачет тихо,

Прижав к губам цветок.

За что, за что так лихо

Ее оскорбил могучий рок?

И доли стана

Блестели слабо в полусвете.

Она стояла скорбно, странно,

Как бледный дождь в холодном лете.

Вкруг глаза, синего обманщика,

Горят лучи, не семя одуванчика?

Широких кос закрыта пеленой,

Стояла неги дщерь,

Плеч слабая стеной…

Шептали губы: «Зверь!

Зачем убил певца?

Он кроток был. Любил свирель.

Иль страсть другого пришлеца

Законная убийству цель?

В храмовой строгости берез

Зачем убил любимца грез?

Если нет средств примирить,

Я бы могла б разделить,

Ему дала бы вечер, к тебе ходила <б> по утрам,–

Теперь же все – для скорби храм!

И эти звезды и эти белые стволы –

Ничто! Ничто! – теперь мне не милы.

Был сердцем страстным молодой,

С своею черной бородой

Он был дитя.

Чего хотя,

Нанес убийственный удар?

Ты телом юн, а сердцем стар,

С черно-синей ночью глаз

И мелкокудрым златом влас.

Иль нет: убей меня,

Чтоб возле, здесь, была я труп,

Чтоб не жила, себя кляня

За прикасанье твоих губ».

И тот молчит. Стеная

Звонко, уходит та

И рвет со стоном волосы.

Тьма ночная

Зажгла на небе полосы

(Темно-кровавые цвета).

А он бежит? Нет, с светлою улыбкой,

Сочтя приключение ошибкой,

Смотрит сопернику в лицо,

Снимает хладное кольцо.

И, сев на камень,

Зажженный в сердце пламень

Излил в рыданьях мертвенной свирели,

И торжеством глаза горели.

Как те виденья тихих вод,

Что исчезают, лишь я брызну,

Как голос чей-то в бедствий год:

«Пастушка, встань, спаси отчизну!»

Вид спора молний с жизнью мушки

Сокрыт в твоих красивых взорах,

И перед дланию пастушки,

Ворча, реветь умолкнут пушки,

И ляжет смирно копий ворох.

Так, в пряже таинственной с счастьем и бедами,

Прекрасны, смелы и неведомы,

Юношей двое явились однажды,

С смелыми лицами, взорами жажды.

Наутро пришли они, мокрые, в росах,

В руке был у каждого липовый посох.

То вестники блага – подумал бы каждый.

Смелы, зорки, расторопны,

В русые кудрей покрытые копны,

К труду привычны и охотники,

Они просилися в работники.

Какой-то пришли они тайной томя,

Волнуемы подвигом общим,–

На этих приход мы не ропщем.

Так голубь порою крылами двумя

В время вечернее мчится и серое.

И каждый взглянул на них, сразу им веруя.

Но голубь летит все ж единый.

Пришли они к нам урожая годиной.

Сюда их тропа привела,

Два шумных и легких крыла.

С того напрасно снят, казалось, шлем:

Покрыт хвостом на медной скрепе,

Он был бы лучше и свирепей.

Он русый стог на плечах нес

Для слабых просьб и тихих слез.

Другой же, кроток, чист и нем,

Мечтатель был и ясли грез.

Как лих и дик был тот в забрале,

И весел голос меж мечей!

Иные сны другого ум избрали,

Ему был спутником ручей,

И он умел в тиши часами

Дружить с ночными небесами,

Как строк земли иным созвучие,

Как одеянье сердцу лучшее.

Село их весело приемлет

И сельский круг их сказкам внемлет.

Твердят на все спокойно «да!»

Не только наши города.

Они вошли в семью села.

Им сельский быт был дан судьбой.

И как два серые крыла:

Где был один, там был другой.

Друг с другом жизни их сплелись,

С иными как-то не сошлись.

И все приветствуют их.

Умолкли злые языки,

Хотя ворчали старики:

«Тот слишком лих, тот слишком тих».

Они прослыли голубки

(К природе образы близки),

И парубки, хотя раней косились,

Но и те угомонились.

Не знаю, что тому виною, –

Решенье жен совсем иное.

Они, наверное, правы.

Кто был пред ними наяву

Осколком века Святослава

И грозных слов «иду на вы»,

Пред тем, склонив свою главу,

Проходит шумная орава.

Так, дикий шорох чуть услышат

В ночном пасущиеся кони,

Прядут ушами, робко дышат:

Ведь все есть в сумрака законе.

Когда сей воин, отцов осколок,

Встречался, меряя проселок,

На его быстрый взор спускали полог.

Перед другим же, подбоченясь,

Смелы, бойки, как новый пенязь,

Играя смело прибаутками

И смело-радостными шутками,

Стояли весело толпой,

На смех и дерзость не скупой.

Бранили отрока за то,

Что, портя облик молодой,

Спускался клок волос седой

На мысли строгое чело,

Был сирота меж прядей черных.

Казнили стаей слов задорных

За то, что рано поседел,

Храня другой судьбы удел,

Что пустяки ему важны

И что ему всегда немного нездоровится,

А руки слабы и нежны–

Породы знак, гласит пословица.

Ходила бойкая молва,

Что несправедлив к нему закон

За тайну темную рождения.

И что другой судьбы права

На жизнь, счастье, наслаждение

Хранил в душе глубоко он.

Хоть отнял имя, дав позор,

Но был отец Ивана важен

Где-то. То, из каких-то жизни скважен,

Все разузнал болтливый взор.

Враждуя с правом и тоской,

С своей усмешкой удальской,

Стаю молний озорницы

Бросали в чистые зарницы.

«Не я, не мы», – кричали те

В безумца, верного мечте,

Весною красненький цветок,

Зимой холодный лед снежка

Порой оттуда, где платок,

Когда летал исподтишка.

Позднее с ними примирились

И называть их договорились:

Наш силач

(Пропащая головушка),

И наш скрипач

(И нам соловушка).

Ведь был силен, чьи кудри были русы,

А тот на скрипке знал искусы.

Был сельский быт совсем особый.

В селе том жили хлеборобы.

В верстах двенадцати

Военный жил; ему покой давно был велен:

В местах семнадцати

Он был и ранен и прострелен

То верной, то шальною пулей

(Они летят, как пчелы в улей).

И каждый вечер, вод низами,

К горбунье с жгучими глазами

Сквозь луга и можжевельник

С громкой песней ходил мельник.

Идя тропою ивняка,

Свою он «Песню песней» пел,

Тогда село наверняка,

Смеясь, шептало:

«Свой труд окончить он успел».

Копыто позже путь топтало.

Но осенью, когда пришли морозы,

Сверкнули прежние угрозы

В глазах сердитых стариков,

Как повесть жизни и грехов,

И раздавалось бранное слово.

Потом по-старому пошло все снова,

Только свадьбы стали чаще

С хмелем ссоры и смятений

Да порой в вечерней чаще

Замечали пляску теней.

Но что же?

Недолго длилось все и то же,

Однажды рев в деревне раздался,

Он вырос, рос и на небо взвился.

Забилась сторожа доска!

В том крике – смертная тоска.

Набат? Иль бешеные волки?

«Ружье подай мне! Там, на полке».

Притвор и ствол поспешно выгнув,

В окошко сада быстро прыгнув,

Бегут на помощь не трусы.

Бог мой! От осаждающей толпы

Оглоблей кто-то отбивался.

В руках полена и цепы,

Но осажденный не сдавался.

За ним толпой односельчане,

Забыв свирели и заботы,

Труды, обычай и работы,

На мясе, квасе и кочане

Обеды скудные прервав,

Идут в защиту своих прав.

Излишни выстрел и заряд.

Слова умы не озарят.

На темный бой с красавцем пришлым

Бегут, размахивающим дышлом.

Тогда, кто был лишь грез священник,

Сбежал с крыльца семи ступенек.

Молва далеко рассказала

Об этом крике: «Не боюсь!»

Какая сила их связала,

Какое сердце и союз!

В его руке высокий шест

Полетом страшным засвистал

И круг по небу начертал.

Он им по воздуху провел,

Он, хищник в стае голубей.

Умолкли возгласы «убей!»

И отступили люди мест,

И побежали люди сел.

«В тихом омуте-то черт!» –

Молвил тот, кто был простерт.

Наверно, месяц пролежал

Борис, кругом покрытый льдом,–

Недуг кончиной угрожал.

Он постарел и поседел.

Иван, гордясь своим трудом,

Сестрою около сидел,

И в темный час по вечерам,

Скорбна, как будто войдя в храм,

Справлялась не одна села красавица,

Когда Борис от ран поправится.

И он окрепнул наконец,

Но вышел слабый, как чернец.

Меж тем и сельских людей гнев

Улегся, явно присмирев.

Борис однажды клятву дал

Реку Остер двенадцать раз,

Не отдыхая, переплыть.

Указ судьбы его не спас.

Он на седьмом погиб. Не плакал, не рыдал

Иван, но, похоронив, решил уйти.

Иных дней жребий темный вынул

И, незамеченный, покинул

Нас. Не знаю, где решил он жить.

Быть может, он успел забыть

Тот край, как мы его забыли,

Забвенью предали пути.

Но голубь их скитаний хром,

Отныне сломанным крылом

Дрожит и бьется, узник пыли.

Так тяжко падает на землю

Свинцом пронзенный дикий гусь.

Но в их сердцах устало внемлю

Слова из книги общей: «Русь».

Напялив длинные очки,

С собою дулась в дурачки.

Была нецелою колода,

Но любит шалости природа.

Какой-то зверь протяжно свистнул,

Топча посевы и золу.

Мелькнув поломанной соломкой,

Слетело двое голубей.

Встревожен белой незнакомкой,

Чирикал старый воробей.

«Полей простор чернеет, оран,

Поет пастух с слезливой дудкой,

Тебе на плечи сядет ворон,

С вонзенной в перья незабудкой.

В мою ладонь давайте руку,

Ведь я живу внутри овина,

И мы, смеясь, пройдем науку,–

Она воздушна и невинна».

Как белочка, плутовка

Подсолнухи грызет,

А божия коровка

По локтю рук ползет

Сквозь кожи снег, где блещет жилка,

Туда, щиты свои раздвинув,

Слетела с русого затылка,

Над телом панцирь крыл раскинув.

В руке качался колос

Соседней спелой нивы.

К земле струился волос,

Желания ленивы.

«О, я пишу. Тебя здесь вывел».–

«А ты мне… ты мне опротивел».–

«Ужели?» – «В самом деле!»

Был стан обтянут бечевой.

В руке же цветик полевой.

На ней охоты сапоги,

Смазны они и широки.

«Ни глупой лести, ни почету,

Здесь нет уюта, жизни места.

Девица рощи, звездочету

Будь мотыльковая невеста».–

«Я – лесное правительство

Волей чистых усмешек

И мое местожительство,–

Где зеленый орешек».–

«И книги полдня, что в прекрасном

Лучей сверкают переплете,

Вблизи, лишь, насморку опасным,

С досадой дымом назовете.

Вблизи столь многое иное,

О чем певец в созвучьях спорит,

О чем полкан, печально ноя,

Ему у будки в полночь вторит».–

«Я не негодую:

Ты мне всего, всего дороже!

Скажи, на ведьму молодую

Сегодня очень я похожа?

Ах, по утрам меня щекоткой не буди!..

Как это глупо! сам суди:

Я только в полночь засыпаю;

И утром я не так ступаю!» –

«Но дней грядущих я бросил счета,

Мечтания, страсть и тебя, нищета!»

Синеет лог, чернеет лес.

В ресницах бог,

А в ребрах бес.

И паутины ячея,

И летних мошек толчея.

То истина: не всех пригожих

Пленяет шелковая тряпка.

«Мне холодно», – надвинув кожух,

Сказала дева зябко.

Сквозняк и ветер, вот причина!

Тепла широкая овчина,

И блещет белое плечо

Умно, уютно, горячо.

«У стрекоз возьму я шалость.

Они смотрятся в пруды.

Унесу твою усталость,

Искуплю твои труды.

Я до боли в селезенке

Стану бешено скакать,

Чтобы мрачные глазенки

Научилися блистать».

Но что там? женщина какая-то

Ушами красная платка…

«Ахти, родимый, маета,

Избушка далека.

На, блинчики с сметаной,

Всё доверху лукошко.

С тобою краля панна?

Устала я немножко…

Ты где ходил? в лесу, не дале?

А наши тя видали.

Ты бесом малым с ней юлил,

Ей угодить все норовил.

Ужо отведай каравай!

Прощайте! прощевай!

Да вот, чтоб сон ваш не был плох,

Али принесть лишай и мох?

Ведь всё здесь камни и пески,

Они, их шут возьми, жестки.

Пусть милость неба знает тя!»

Она ушла, вздохнув, кряхтя.

Торчали уши

Ее, платок горел как мак.

Шаги все делалися глуше.

Ее сокрыл широкий мрак.

«Как очаровательны веснушки!

Они идут твоей старушке,

Невзгод и радостей пастушке.

Друг друга мы плечом касались,

Когда от ливня рек спасались,

Полунаги и босиком…

Прогулку помнишь ты вдвоем,

С одним грибом-дождевиком?

Но он нас плохо защищал.

И кто-то на небе трещал.

Вкруг нас собрался водоем.

Поля от зноя освежались.

Друг к другу мы тогда прижались.

„Пострелы“, – молвил пастушонок

И стал близ нас угрюм и тонок.

За ним пришла его овчарка.

Нам было радостно и жарко.

С тех пор прошло уж много дней,

А ты не сделался родней».

Она сидит, главою низкая,

Цветок полей руками тиская.

«И череп всё облагородит.

Все, все минует и проходит.

Не стану я, умрешь и ты.

Смешливы сонного черты.

Спи, голубчик, соловей,

Если звонок соловей.

Ты знаешь, кто я?

Я – „не тронь меня“.

Близ костра печально стоя,

Боюсь грубого огня.

Упади, слеза нескромница:

Мотылькам про солнце помнится».

Мечта и грусть в глубоких взорах.

Под нею был соломы ворох.

И с восхитительной замашкой

Ты шила синюю рубашку.

Горбатый леший и младая

Сидят, о мелочах болтая.

Она, дразня, пьет сок березы,

А у овцы же блещут слезы.

Ручей, играя пеной, пел,

И в чащу голубь полетел.

Здесь только стадо пронеслось

Свистящих шумно диких уток,

И ветвью рог качает лось,

Печален, сумрачен и чуток.

Исчез и труд, исчезло дело;

Пчела рабочая гудела,

И на земле и в вышине

Творилась слава тишине.

Овца задумчиво вздыхает

И комара не замечает.

Комар, как мак, побагровел

И звонко с песней улетел.

Качая черной паутиной

На землю падающих кос,

Качала Вила хворостиной

От мошек, мушек и стрекоз.

Лег дикий посох мимо ног;

На ней от воздуха одежда,

Листов березовых венок

Ее опора и надежда.

Ах, юность, юность, ты что дым!

Беда быть тучным и седым!

Уж леший капли пота льет

С счастливой круглой головы.

Она рассеянно плетет

Венки синеющей травы.

«Тысячелетние громады

Морщиной частою измучены.

Ты вынул меня из прохлады,

И крылышки сетью закручены.

Леший добрый, слышишь, что там?

Натиск чей к чужим высотам?

Там, на речке, за болотом?»

Кругом теснилась мелюзга,

Горя мерцанием двух крыл,

И ветер вечером закрыл

Долину, зори и луга.

«Хоть сколько-нибудь нравится

Тебе моя коса?» –

«Конечно, ты красавица,

То помнят небеса.

Ты приютила голубков,

Косою черная с боков!»

А над головой ее летал,

Кружился, реял, трепетал

Поток синеющих стрекоз

(Где нет ее, там есть мороз),

Младую Вилу окружал

И ей в сияньи услужал.

Вокруг кудрявы древеса,

Сини, могучи небеса.

Младенец с пышною косой

Стоял в дуброве золотой,

Живую жизнь созерцал

И сердцу милым нарицал.

«Спи, голубчик, спи, малюта,

В роще мира и уюта!»

Рукой за рог шевелит нежно,

Так повторив урок прилежно,

На небо смотрит. Невзначай

На щеку каплет молочай.

Рукою треплет белый чуб,

Его священную чуприну.

«Чуть-чуть ты стар, немного глуп,

Но все же брат лугам и крину».

Но от темени до пят

Висит воздушная ограда,

Синий лен сплести хотят

Стрекоз реющее стадо.

«Много, много мухоморов,

Есть в дуброве сухостой,

Но нет люда быстрых взоров,

Только сумрак золотой.

Где гордый смех и где права?

Давно у всех душа сова!»

На мху и хвое леший дремлет,

Главу рукой, урча, объемлет.

Как мотылек, восток порхал

И листья дуба колыхал.

Военный проходит

С орлом на погоне;

И взоров не сводит,

Природа в загоне.

Она встает, она идет,

Где речки слышен зов – туда,

Где мышь по лону вод плывет

И где задумчива вода.

Я белорукая,

Я белокожая,

Ручьям аукая,

На щук похожая,

О землю стукая,

Досуг тревожу я.

«Кто там, бедная, поет?

Злую волю кто кует?»

В тени лесов, тени прохладной

Стоял угрюмый и злорадный

Рыбак. Хохол волос упал со лба.

Вблизи у лоз его судьба.

Точно грешник виноватый,

Боязливый, вороватый,

Дикий, стройный, беспокойный,

Здесь рыбак пронес уду,

Верен вольному труду.

Неслась веселая вода.

Постой, разбойница, куда?

«Где печали,

Где качели,

Где играли

Мы вдвоем?

Верещали

Из ущелий

Птицы. Бился водоем».

Козлоногих сторожей

Этой рощи, этих стад,

Без копья и без ножей

Распрю видеть умный рад.

Пусть подъемлют черти руку,

Возглашая, что довольно!

Веселясь лбов крепких стуку,

Веселюсь и я невольно.

Страсть, ты первая посылка,

Чтоб челом сразиться пылко.

Над лысой старостью глумится

Волшебноокая девица.

Хребтом прекрасная сидит,

Огнем воздушных глаз трепещет,

Поет, смеется и шалит,

Зарницей глаз прекрасных блещет

И сыпет сверху муравьев.

Они звончее соловьев

На ноги спящего поставят

И страшным гневом позабавят.

Как он дик и как он согнут,

Веткой длинною дрожа,

Как персты его не дрогнут,

Палкой длинной ворожа.

Как дик и свеж

Владыка мреж!

«Я, в сеть серебряных ячеек

Попавши сомом, завоплю,

В хвосте есть к рыбкам перешеек,

Им оплеуху налеплю».

Рукою ловит комаров

И садит спящему на брови.

«Ты весел, нежен и здоров,

Тебе не жалко капли крови.

Дубам столетним ты ровесник,

Но ты рогат, но ты кудесник».

Подобно шелка черным сетям,

С чела спускалася коса,

В нее, летя к голодным детям,

Попалась желтая оса.

«Осы боюсь!» Осу поймала;

Та изогнула стан дугой

И в ухо беса, что дремало,

Вонзился хвост осы тугой.

Ручную садит пчелку

В его седую холку.

Он покраснел, чуть-чуть рассержен,

И покраснел заметно он,

Но промолчал: он был воздержен

И не захотел нарушить сон.

«Как ты осклиз, как ты опух,

Но все же витязь верный, рьяный,

Капуста заячья, лопух!

Козел, всегда собою пьяный!»

Устало, взорами небесная

Дышала трудно, но прелестная.

Сверчки свистели и трещали

И прелесть жизни обещали.

Досуг лукавством нежным тешит

И волос ногтем длинным чешет.

И на плечо ее прилег

Искавший радость мотылек.

Но от головы до самых ног

Снует стрекозьих крыл станок.

Там небеса стоят зеленые,

Какой-то тайной утомленные.

Но что? «Ква-ква!» – лягушка пела, пасть ужа.

Уже бледна вскочила Вила, вся дрожа.

И внемлет жалобному звуку,

Подъемля к небу свою руку.

Власы волной легли вдоль груди,

Где жило двое облаков,

Для восхищенных взоров судей,

Для взоров пылких знатоков!

О, этот бледный страха крик!

Подъемлет голову старик.

«Не все же, видно, лес да ели,

Мы, видно, крепко надоели.

Ты дюже скверная особа».

(Им овладели гнев и злоба).

«Души упрямца нету вздорней.

Смотри, смотри! Смотри проворней!

Мы капли жизни бережем,

Она же съедена ужом».

Там жаба тихо умирает

И ею уж овладевает.

Блестя, как рыбки из корзинки,

По щекам падали слезинки.

Он телом стар, но духом пылок,

Как самовар, блестит затылок.

Он гол и наг: ветхи колосья

Мехов, упавших на бедро,

Склонились серые волосья

На лоб и древнее чело.

Его власы – из снега льны,

Хоть мышцы серы и сильны.

«Мой товарищ желтоокий!

Посмотри на мир широкий.

Ты весной струей из скважин

Жадно пьешь березы сок,

Ты и дерзок и отважен,

Телом спрятан у осок.

И, грозя согнутым рогом,

Сладко грезишь о немногом».

Исполнен неясных овечьих огней,

Он зенками синими водит по ней.

И просит грустящий, глазами скользя,

Но Вила промолвила тихо: нельзя!

И машет строго головой.

Тот вновь простерт, стал чуть живой.

Рога в сырой мох погрузил

И плача, звуком мир пронзил.

Вблизи цветка качалась чашка,

С червем во рту сидела пташка.

Жужжал угрозой синий шмель,

Летя за взяткой в дикий хмель.

Осока наклонила ось,

Стоял за ней горбатый лось.

Кричал мураш внутри росянки

И несся свист златой овсянки.

Ручей про море звонко пел,

А леший снова захрапел!

В меха овечьи сел слепень,

Забывши свой сосновый пень.

Мозоль косматую копытца

Скрывала травка медуница.

И вечер шел. Но что ж: из пара

Встает таинственная пара.

Воздушный аист грудью снежной,

Костяк вершины был лишен,

И, помогая выйти нежно,

Достоин жалости, смешон.

Он шею белую вперил

На небо, тучами покрыто,

И дверь могилы отворил

Своей невесте того быта.

Лучами солнце не пекло.

Они стоят на мокрых плитах.

И что же? Светское стекло

Стояло в черепе на нитях.

Но скоро их уносит мгла,

Земная кружится игла.

Но долго чьи-то черепа

Стучали в мраке, как цепа.

А Вила злак сухой сломила,

С краев проворно заострила

И в нос косматому ввела,

И кротко взоры подняла.

Рукой по косам провела,

О чем-то слезы пролила,

И сев на пень взамену стула,

Она заплакала, всхлипнула.

И вдруг (о, радость) слышит: чих!

То старый бешено чихнул,

Изгнать соломинку вздрогнул.

«Мне гнев ужасен лешачих.

Они сейчас меня застанут,

Завоют, схватят и рванут,

И все мечты о лучшем канут,

И речи тихие уснут.

Покрыты волосом до пят,

Все вместе сразу завопят.

Начнут кусаться и царапать

И снимут с кожи белой лапоть.

Союз друзей враждой не понят,

На всех глаголах ссор зазвонят

И хворостиною погонят

Иль на веревке поведут.

Мне чья-то поступь уж слышна,

Ах, жизнь сурова и страшна!» –

«Смотри, сейчас сюда нагрянут,

Пощечин звонких нададут,

Грызня начнется и возня,

Иди, иди же, размазня!»

Себя обвив концом веревки,

Меж тем брюшко сребристо-лысое

Ему давало сходство с крысою.

Ушел, кряхтя, в места ночевки.

Печально в чаще исчезал,

Куда идти, он сам не знал.

Он в чащу плешину засунул

И, оглянувшись, звонко плюнул:

«Га! еще побьют».–

«Достоин жалости бедняга!

Пускай он туп,

Пускай он скряга!

Мне надо много денег!» –

«А розог веник?» –

«Ожерелье в сорок тысяч

Я хочу себе достать!» –

«Лучше высечь…

Лучше больше не мечтать». –

«И медведя на цепочке…

Я мукой посыплю щечки.

Будут взоры удлиненными,

Очи больше современными.

Я достану котелок

На кудрей моих венок.

Рот покрасив меджедхетом,

Я поссорюсь с целым светом

И дикарскую стрелу

Я на щечке начерчу.

Вызывая рев и гнев,

Стану жить я точно лев.

Сяду я, услыша ропот,

И раздастся общий шёпот».–

«То-то, на той сушине растет розга».–

«Иди, иди, ни капли мозга!» –

«Иду, иду в мое болото.

Трава сыра». – «Давно пора!»

Досады полная вконец,–

Куда ушел тот сорванец? –

Бросала колкие надсмешки,

Сухие листья, сыроежки,

Грибы съедобные, и ветки,

И ядовитые заметки.

Летела нитка снежных четок

Вслед табунку лесных чечеток.

С сосновой шишкой – дар зайчишки –

Сухая крышка мухомора

Летит, как довод разговора.

Слоны, улитки-слизняки,

И веткой длинной сквозняки,

А с ними вместе города

Летят на воздух все туда.

Она все делалась сердитей

И говорила: «Погодите.

О ты, прижимающий ухо косое,

Мой заяц, ответь мне, какого ты соя?»

Как расшалившийся ребенок,

Покинут нянькой нерадивой,

Бесился в ней бесенок,

Покрытый пламенною гривой.

К ручейной влаге наклонясь,

Себя спросила звонко: ась?

И личиком печальным чванится

Стран лицемерия изгнанница.

Она пошла, она запела

Грозно, воинственно, звонко.

И над головою пролетела

В огне небес сизоворонка.

Кругом озера и приволье,

С корой березовой дреколье,

Поля, пространство и леса,

И голубые небеса.

Вела узорная тропа:

На частоколе черепа.

И рядом низкая лачуга,

Приют злодеев и досуга.

Овчарка встала, заворчав,

Косматый сторож величав.

Звонков задумчивых бренчанье,

Овчарки сонное ворчанье.

Повсюду дятлы и синицы,

И белоструйные криницы.

«Слышу запах человечий?

Где он, дикий? мех овечий?»

Вид прекрасный, вид пригожий,

Шея белая легка,

Рядом с нею, у подножий,

Два трепещут мотылька.

И много слов их ждет прошептанных,

И много троп ведет протоптанных.

Шамана встреча и Венеры

Была так кратка и ясна:

Она вошла во вход пещеры,

Порывам радости весна.

В ее глазах светла отвага

И страсти гордый, гневный зной:

Она пред ним стояла нага,

Блестя роскошной пеленой.

Казалось, пламенный пожар

Ниспал, касаясь древка снега.

Глаз голубых блестел Стожар,

Прося у желтого ночлега.

«Монгол! – свои надувши губки,

Так дева страсти начала.

(Мысль, рождена из длинной трубки,

Проводит борозды чела.) –

Ты стар и бледен, желт и смугол,

Я же роскошная река!

В пещере дикой дай мне угол,

Молю седого старика.

Я, равная богиням,

Здесь проведу два-три денька.

Послушай, рухлядь отодвинем,

Чтоб сесть двоим у огонька.

Ты веришь? видишь? – снег и вьюга!

А я, владычица царей,

Ищу покрова и досуга

Среди сибирских дикарей.

Еще того недоставало –

Покрыться пятнами угрей.

Монгол! Монгол! как я страдала!

Возьми меня к себе, согрей!»

Покрыта пеплом из снежинок

И распустив вдоль рук косу,

Она к нему вошла. Как инок,

Он жил один в глухом лесу.

«Когда-то храмы для меня

Прилежно воздвигала Греция.

Могол, твой мир обременя,

Могу ли у тебя согреться я?

Меня забыл ваять художник,

Мной не клянется больше витязь.

Народ безумец, народ безбожник,

Куда идете, оглянитесь?»

– «Не так уж мрачно,–

Ответил ей, куря, шаман.–

Озябли вы, и неудачно

Был с кем-нибудь роман».–

«Подумай сам: уж перси эти

Не трогают никого на свете.

Они полны млека, как крынки.

(По щекам катятся слезинки.)

И к красоте вот этой выи

Холодны юноши живые.

Ни юношей, ни полководцев,

Ни жен любимцев, ни уродцев,

Ни утомленных стариков,

Ни в косоворотках дураков.

Они когда-то увлекали

Народы, царства и престолы,

А ныне, кроткие, в опале

Томятся, спрятанные в полы.

И веришь ли? меня заставили одеть

Вот эти незабудки,

Ну, право, лучше умереть,

Чем эти шутки.

Это жестоко». Она отошла

И, руки протянув, вздохнула.

«Как эта жизнь пошла!»

И руки к небу протянула.

«Всё, всё, монгол, всё, всё – тщета,

Мы – дети низких вервий.

И лики девы – нищета,

Когда на ней пируют черви!»

Шаман не верил и смотрел,

Как дева (золото и мел)

Присела, зарыдав,

И речь повел, сказав:

«Напрасно вы сели на обрубок –

Он колок и оцарапает вас».

Берет с стола красивый кубок

И пьет, задумчив, русский квас.

Он замолчал и, тих, курил,

Смотря в вечернее пространство.

Любил убрать, что говорил,

Он в равнодушия убранство.

И дева нежное «спасибо»

Ему таинственно лепечет.

И глаза синего изгиба

Взор шаловливо мечет,

И смотрит томно, ибо

Он был красив, как белый кречет.

Часы летели и бежали,

Они в пещере были двое.

И тени бледные дрожали

Вокруг вечернего покоя.

Шаман молчал и вдаль глядел,

Венера вдруг зевнула.

В огонь шаман глядел,

Венера же уснула.

Заветы строгие храня

Долга к пришелицам святого

Могол сидел, ей извиня

Изгибы тела молодого.

Так девы сон лелея хрупкий

Могол сидел с своею трубкой.

«Ах, ах!» – она во сне вздыхала,

Порою глазки открывала,

Кого-то слабо умоляла,

Защитой руку подымая,

Кому-то нежно позволяла

И улыбалася, младая.

И вот уж утро. Прокричали

На елях бледные дрозды.

Полна сомнений и печали

Она на смутный лик звезды

Взирала робко и порой

О чем-то тихо лепетала,

Про что-то тихо напевала.

Бледнело небо и светало.

Всходило солнце. За горой

О чем-то роща лепетала.

От сна природа пробудилась,

Младой зари подняв персты.

Венера точно застыдилась

Своей полночной наготы.

И, добродетели стезей идя неопытной ногой,

Она раздумывала, прилично ли нагой

Явиться к незнакомому мужчине.

Но был сокрыт ответ богини.

От кос затылок оголив,

Одна, без помощи подруг,

Она закручивает их в круг.

Но тот, как раньше, молчалив.

Затылок белый так прекрасен,

Для чистых юношей так ясен.

Но, лицемерия престол,

Сидит задумчивый могол.

Венера ходит по пещере

И в горести ломает руки.

«Это какие-то звери!

Где песен нежных звуки?

От поцелуев прежних зноя,

Могол! могол, спаси меня!

Я вся горю! горя и ноя

Живу, в огнистый бубен чувств звеня.

Узнай же! знаешь, что тебе шепну на ухо?

Ты знаешь? знаешь? – я старуха!..

Никто не пишет нежных писем,

Никто навстречу синим высям

Влюбленных глаз уж не подъемлет,

Но всякий хладно с книжкой дремлет.

Но всякий хладно убегает

Прочь от себя за свой порог,

Лишь только сердце настигает

Любви назначенный урок.

Как все это жестоко! –

Сказала дева, вдруг заплакав.–

Скажи хоть ты: ужель с Востока

Идет вражда к постелям браков?

К ногам снегов, к венкам из маков?

С хладом могилы отрок одинаков».

Но, неразговорчив и сердит

Как будто, тот сидит.

Напрасно с раннего утра,

Раньше многоголосых утра дудок,

Она из синих незабудок,

В искусстве нравиться хитра,

Сплела венок почти в шесть сажен

И им обвилась для нежных дел.

По-прежнему могол сидел

Угрюм, задумчив, важен.

Вдруг сердце громче застучало.

«Могол, послушай, – так начала

Она, – быть может, речь моя чудна

И даже дика и мало прока.

Я буду здесь бродить одна

(Ты знаешь: я ведь одинока),

Срывать цветы в густом лесу,

Вплетать цветы в свою косу.

Вдали от шума и борьбы,

Внутри густой красивой рощи

Я буду петь, сбирать грибы,

Искать в лесу святого мощи,

Что может этой жизни проще?» –

«Изволь, душа моя, – ответил

Могол с сияющей улыбкой.–

Я даже в лесу встретил

Дупло с прекрасной зыбкой».

В порыве нежном хорошея,

Она бросается ему на шею,

Его ласкает и целует.

Ниспали волосы, как плащ.

Могол же морщится, тоскует.

Она в тот миг была палач.

Она рассказывает ему

Про вредный плод куренья.

«Могол, любезный, не кури!

Внемли рыданью моему».

Он же с глазами удовлетворенья

Имя произносит Андури.

Шаман берет рукою бубен

И мчится в пляске круговой,

Ногами резвыми стучит.

Венера скорбная молчит

Или сопровождает голос трубен,

Дрожа звенящей тетивой.

Потом хватает лук и стрелы

И мимо просьб, молитв, молений

Идет охотник гордый, смелый

К чете пасущихся оленей.

И он таинственно исчез,

Где рос густой зеленый лес.

Одна у раннего костра

Венера скорбная сидит.

То грусть. И, ей сестра,

Она задумчиво молчит.

Цветы сплетая в сарафан,

Как бело-синий истукан,

Глядит в необеспокоенные воды –

Зеркало окружающей природы.

Поет, хохочет за двоих

Или достает откуда-то украдкой

Самодержавия портных

Новое уложение законов

И шепчет тихо: «Как гадко!..»

Или: «Как безвкусно… фу, вороны!»

Сам-друг с своею книжкой

Она прилежно шепчет, изучает,

Воркует, меряет под мышкой

И… не скучает.

И воды после переходит

И по поляне светлой бродит.

Сплетает частые венки,

На косах солнца седоки.

О чем-то с горлинкой воркует

И подражательно кокует.

Венера села на сосновый пень

И шепчет робко: «Ветер телепень!

Один лишь ты меня ласкаешь

Своею хрупкою рукой,

Мне один не изменяешь,

Людей отринувши покой.

Лишь тебе бы я дарила

Сном насыщенный ночлег,

Двери я бы отворила,

Будь ты отрок, а не бег…

Будь любимый человек…

Букашки и все то, что мне покорно!

Любите, любите друг друга проворно

Счастье не вернется никогда!»

И вот приходит от труда,

Ему навстречу выбегает,

Его целует и ласкает,

Берет оленя молодого,

На части режет, и готово

Ее стряпни простое блюдо;

Сидит и ест… ну, право же, не худо!

Шаман же трубку тихо курит

И взор устало, томно щурит.

И, как чудесная страна,

Пещера в травы убрана.

Однажды белый лебедь

Спустился с синей высоты,

Крыло погибшее колебит

И, умирая, стонет: «Ты!

Иди, иди! тебя зовут,

Иди, верши свой кроткий труд.

От крови черной пегий

Я, умирающий, кляну:

Иди, иди, чаруя негой

Свою забытую страну.

Тебе племен твоих собор

Готовит царственный убор.

Иди, иди, своих лелея!

Ты им других божеств милее.

Я, лебедь умирающий, кляну:

Дитя, вернись в свою страну,

Забыв страну озер и мохов,

Иди, приемля дань из вздохов».

И лебедь лег у ног ея,

Как белоснежная змея.

Он, умирающий, молил

И деву страсти умилил.

«Шаман, ты всех земных мудрей!

Как мной любима смоль кудрей,

И хлад высокого чела,

И взгляда острая пчела.

Я это все оставлю,

Но в песнях юноши прославлю

Вот эти косы и эту грудь.

Ведун мой милый, все забудь!

И водопад волос могуче-рыжий,

И глаз огонь моих бесстыжий,

И грудь, и твердую и каменную,

И духа кротость пламенную.

Как часто после мы жалеем

О том, что раньше бросим!»

И взором нежности лелеем,

Могол ей молвит: «Просим

Нас не забывать,

И этот камень дикий, как кровать

Он благо заменял постели,

Когда с высокой ели

Насмешливо свистели

Златые свиристели».

И с благословляющей улыбкой

Она исчезает ласковой ошибкой.

Новый год на суд приходит

И такую речь заводит:

«Что здесь было, мне поведайте,

А затем обедайте».

И в усы старик закрякал:

«Сам я царство отдаю,–

Старый год, смеясь, заплакал,–

Так оставь мне жизнь мою.

Судей ждал я, ждать наскучась.

Почему такая участь

Суждена мне, старику?

Вдруг пришел: кукареку!

Позабыв про долг приязни,

Позабыв со мной гуторить,

Назначаешь время казни.

Вдруг назначил… Поздно спорить!»

«Это верно он заметил,–

Заступился месяц светел.–

Что ж, отбросив казнь лютую,

Сердце старца испытую».

«Перед казнью запятую

Ты на время мне поставил,

А жизнь мною прожитую

Обесславил мимо правил.

Это худо. Так негоже.

Старцам честь всего дороже.

Так не делают нигде,

Ни в весельи, ни в беде.

Люд осведомится: вы чей?

У пригожего пришельца,

А потом велит обычай

Года старого есть тельце».

Стал невесел он, как деверь,

Не дает старик тебе вер.

Прямо старого не взять,

Вижу нож и рукоять.

Но вы сделали ошибку,

Вместо е поставлю ять.

Чу, сокрыв свою улыбку,

Хочет малый год пенять.

Если сделана она,

То не наша то вина.

Квасу весело здесь не пито

Меж веселого меж лепета.

Здесь сидели дружно мы

И курили свой тютюн,

Как гребцы кругом кормы.

Ждали, к нам приходит юн.

И недели здесь сидели,

Песни пели еле-еле,

От мороза грустно ежась,

Судьбой дедушки тревожась.

Нет, не правда! Мы все знали,

Юный год напрасно строг.

Если худшее (едва ли),

Дед отправится в острог.

В год невзгод, как в годы случая,

Верным будет сердце лучшее.

Знать, не страшны ни морозы,

Ни жестоких слов угрозы.

Это первая победа,

Что веселой чередой

Утешали слезы деда

С белой снежной бородой.

Да, мы плакали не раз,

Будь с ним добрым, – вот наш сказ.

Если так сказал коварно,

Это нынче благодарно!

Вас на гуслях воспоют,

Сложат песни вам на славу,

В цепь его же закуют,

Бросят мишке на забаву.

Наш пришелец современнее,

Быть вам грубым с нами менее.

Он наш друг и он нам мил,

Мучил семь дней и томил.

Семь трудились только суток,

Так велит закон иль норов.

Да и эти полны шуток,

Смеха, легких разговоров.

И неясных обожаний,

И кумиров развенчаний?

Пусть хотя бы даже эдак.

Смех не так уж част и редок.

Как бы ни был смысл ваш едок,

Остроумен, зол и колок,

Не смутишь тем ты соседок,

Не боимся мы иголок.

Что ни слово, примем жарче,

Что ж на это скажешь, старче?

Ты силен с такой защитой,

Смотришь более сердитей.

Год пришелец! Не порочим

Мы тебя словес речьбой,

Так зачем пришел, как отчим,

И грозишь творить разбой?

Так-то так, но меж словес

Не сокрыт ли хитрый бес?

Где два юных смелых глаза,

Там веселье и проказа.

Я боюсь, чтоб не надули

Нас веселые недели.

Слишком весело взглянули,

Когда рядышком сидели.

С их лукавым словарем

Ни проснемся, ни умрем.

Лучше будет, если вместе

Обмозгуем дело чести.

Уж зима уходит белая,

Скоро лето и весна.

Расскажи мне, что вы, делая,

Жили день и миги сна.

Ты жесток к нам, мы невинны.

Нет в нас жизни половины.

И не знаем всех вестей,

Всех упадших крепостей.

Если смотрим щегольски,

Если взор в мечах ресницы,

То затем, что седоки

Рока ласковой десницы.

Это будет без лукавства,

Озорства, самоуправства.

В этом честный виден разум,

Время дать отпор проказам.

Ветер так заметил умный,

Он на крыльях поднялся

И, прозрачный, стройный, шумный,

Быстро на небо взвился.

Все твердит одно, как дятел:

Видно, новый сразу спятил.

Чай, мы вместе, мы его!

Нет, голубчик, не того!

Дед, родной, тебя морочат.

Тебя жалко: дедка беден.

Нет, не ты, но мертвый кочет,

Он же будет нами съеден.

Помним всё же: быть соседом

Неприятно с людоедом.

Коли речь шла не о дедке,

Мы бы стали людоедки.

Козявки, мошки, много надо ли,

Чтоб был стол великолепен.

Ведь умеет быть от падали

Сытым младший Юрий Репин.

Пить скорее сок березы

Буду, лить чем белы слезы,

Что попал на стол теленок,

Дитя слабое пеленок.

Слезы вымой, дед любимый,

Резво по снегу пляши.

Слезы вымой, подсудимый,

И улыбкой насмеши.

«Ишь ты выдумал какое,

Что, уха я иль жаркое?

Сами знаем, было б худо,

Будь я подан вам на блюдо

Руки кверху, ноги в боки,

Раз и два, два, два и три.

Мы же смотрим резвооки.

Крепче, милая, смотри».

Раскраснелся он и вымок

От скачков и от ужимок.

Лихо, лихо дед плясал,

Снег на елки разбросал.

Как награду чудной прыти

Этих добрых старых ног,

Не пойти ль и раздобыта

Победителю венок?

«Быть спящими обязанность,

Но тут есть недосказанность.

Не уйду я, дам присягу,

Здесь всхрапнуть я только лягу».

«Вот что, дед, брады не комкай,

Борода твоя чиста.

Ляг, но раньше почеломкай

Меня в красные уста».

«Это дело, это любо,

Протяни, мальчишка, губы.

Это точно есть обычай,

Смена власти и величий.

Эх, я лихо расплясался,

Вспомнил молодость свою,

Даже горб мой зачесался,

Что тут делать, не таю».

Посмотрите, засыпает,

Даже голубь улетает,

Чтобы сну не помешать,

Чаши сна не осушать.

«Вот что, слухай, детвора,

Не хотел я остепениться,

Теперь вижу, что пора!

Жизнь уходит прочь, изменница.

На пуховой, на постельке

Вас качал я в колыбельке,

А теперь я отхожу

И не очень я тужу.

Сам, вы видите, устал

И уж жребий жизни вынул.

Кубок жизни опростал

И дном кверху опрокинул».

Кто узнает, кто поведает,

Что о чем во сне беседует.

Будет гость наш хорохориться,

Станем петь, за песней спорится.

Жизнь веселые остроты

Замышляет и находит.

Тот пришел, а тот в ворота

В те же самые уходит.

Я боюсь, что ненароком

Мы напомним о жестоком.

Лучше будем, сестры, тихи,

Избегая слов шумихи.

Это верно и умно,

Надо спящего щадить.

Но сейчас уже темно,

Скоро полночь будет бить.

«Так-то так, – сказал, кто слышит,–

Посмотрите, он не дышит».

Что? Неправда! Быть не может.

Да, рот ветра не тревожит.

Грудь крепка и неподвижна,

И ее застыла кузница.

Красота лица так книжна,

Уж другого мира узница.

В глубине глаз темносиней

Тает вестник вьюги, иней.

Уронив на жизнь намеки,

Остывает краснощекий,

Белобрадый старый год.

Так печалью веют тучи,

Озарив собой заход,

Обагрив гор снежных кручи.

Год – младенец, будь приветлив.

Каждый вождь в начале сметлив.

Всё обман и суета,

Эта жизнь и жизнь та.

Мы же видим: точно пар,

Подымается он к тучам

И венками легких пар

Помогает быть летучим.

Позабыв игру и песенки,

Взмахом крыл поставив лесенки,

Улетает в небеса

Года старого краса.

Мы крылом гробницу движем.

Старый дедушка малинов

И следит, в гробу недвижим,

Стрелку страшных властелинов.

То, что будет, чья вина?

Старость люди не забыли.

Но что будет впредь страна,

Где сердца давно уж были?

Новый год, смеясь, я встречу,

Встречу хладен и спокоен.

Так готов рассеять сечу

Каждый умный светлый воин.

Где Волга прянула стрелою

На хохот моря молодого,

Гора Богдо своей чертою

Темнеет взору рыболова.

Слово песни кочевое

Слуху путника расскажет:

Был уронен холм живой,

Уронил его святой,–

Холм, один пронзивший пажить!

А имя, что носит святой,

Давно уже краем забыто.

Высокий и синий, боками крутой,

Приют соколиного мыта!

Стоит он, синея травой,

Над прадедов славой курган.

И подвиг его и доныне живой

Пропел кочевник-мальчуган.

И псов голодающих вторит ей вой.

Как скатерть желтая, был гол

От бури синей сирый край.

По ней верблюд, качаясь, шел

И стрепетов пожары стай.

Стоит верблюд сутул и длинен,

Космат, с чернеющим хохлом.

Здесь люда нет, здесь край пустынен,

Трепещут ястребы крылом.

Темнеет степь; вдали хурул

Чернеет темной своей кровлей,

И город спит, и мир заснул,

Устав разгулом и торговлей.

Как веет миром и язычеством

От этих дремлющих степей!

Божеств морских могил величеством

Будь пьяным, путник, пой и пей.

Табун скакал, лелея гривы,

Его вожак шел впереди.

Летит как чайка на заливы,

Волнуя снежные извивы,

Уж исчезающий вдали.

Ах, вечный спор горы и Магомета,

Кто свят, кто чище и кто лучше.

На чьем челе Коран завета,

Чьи брови гневны, точно тучи.

Гора молчит, лаская тишь,

Там только голубь сонный несся.

Отсель урок: ты сам слетишь,

Желая сдвинуть сон утеса.

Но звук печально-горловой,

Рождая ужас и покой,

Несется с каждою зарей

Как знак: здесь отдых, путник, стой!

И на голубые минареты

Присядет стриж с землей на лапах,

А с ним любви к иным советы

И восковых курений запах.

Столбы с челом цветочным Рима

В пустыне были бы красивы.

Но, редкой радугой любима,

Она в песке хоронит ивы.

Другую жизнь узнал тот угол,

Где смотрит Африкой Россия,

Изгиб бровей людей где кругол,

А отблеск лиц и чист и смугол,

Где дышит в башнях Ассирия.

Мила, мила нам пугачевщина,

Казак с серьгой и темным ухом.

Она знакома нам по слухам.

Тогда воинственно ножовщина

Боролась с немцем и треухом.

Ты видишь город стройный, белый,

И вид приволжского кремля?

Там кровью полита земля,

Там старец брошен престарелый,

Набату страшному внемля.

Уже не реют кумачи

Над синей влагою гусей.

Про смерть и гибель трубачи,

Они умчались от людей.

И Волги бег забыл привычку

Носить разбойников суда,

Священный клич «сарынь на кичку»

Здесь не услышать никогда.

Но вновь и вновь зеленый вал

Старинной жаждой моря выпит.

Кольцом осоки закрывал

Рукав реки – морской Египет.

В святых дубравах Прометея

Седые смотрятся олени.

В зеркалах моря сиротея

С селедкой плавают тюлени.

Сквозь русских в Индию, в окно,

Возили ружья и зерно

Купца суда. Теперь их нет.

А внуку враг и божий свет.

Лик его помню суровый и бритый,

Стада ладей пастуха.

Умер уж он; его скрыли уж плиты,

Итоги из камня, и грез, и греха.

Помню я свет отсыревшей божницы.

Там жабы печально резвились!

И надпись столетий в камней плащанице!

Смущенный, наружу я вышел и вылез.

А ласточки бешено в воздухе вились

У усыпальницы предков гробницы.

Чалмы зеленые толпой

Здесь бродят в праздник мусульман,

Чтоб предсказал клинок скупой

Коней отмщенья водопой

И месть гяуру (радость ран).

Казани страж – игла Сумбеки,

Там лились слез и крови реки.

Там голубь, теменем курчав,

Своих друзей опередил

И падал на землю стремглав,

Полет на облаке чертил.

И отражен спокойным тазом,

Давал ума досугу разум.

Мечеть и храм несет низина

И видит скорбь в уделе нашем.

Красив и дик зов муэдзина,

Зовет народы к новым кашам.

С булыжником там белена

На площади ясной дружила,

И башнями стройно стена

И город и холм окружила.

И туча стрел неслась не раз.

Невест восстанье было раз.

Чу! слышен плач, и стан княжны

На руках гнется лиходея.

Соседи радостью полны,

И под водою блещет шея.

И помнит точно летописец

Сии труды на радость злобы,

И гибель многих вольных тысяч,

И быстро скованные гробы.

Настала красная пора

В низовьях мчащегося Ра.

Война и меч, вы часто только мяч

Лаптою занятых морей,

И волжская воля, ты отрок удач,

Бросая на север мяч гнева полей.

«Нас переженят на немках, клянусь!»

Восток надел венок из зарев,

За честь свою восстала Русь,

И, тройку рек копьем ударя,

Стоял соперник государя.

Заметим кратко: Ломоносов

Был послан морем Ледовитым,

Спасти рожден великороссов,

Быть родом, разумом забытым.

Но что ж! забыв его венок,

Кричим гурьбой: падам до ног.

И в звуках имени Хвалынского

Живет доныне смерть Волынского.

И скорбь безглавых похорон

Таится в песни тех сторон.

Ты видишь степь: скрипит телега,

Песня лебедя слышна,

И живая смерть Олега

Вещей юности страшна.

С косой двойною бог скота,

Кого стада вскормили травы,

Стоит печально. Все тщета!

Куда ушли столетья славы?

Будь неподвижною, севера ось,

Как остов небесного судна.

В бурю родились, плывем на авось,

Смотрим загадочно, грозно и чудно.

И светел нам лик в небе брошенных писем,

Любим мы ужас, вой смерча и грех.

Как знамя мы молодость в бурю возвысим,

Рукой огневою начертим мы смех.

Ах, мусульмане те же русские,

И русским может быть ислам.

Милы глаза, немного узкие,

Как чуть открытый ставень рам.

Что делать мне, мой грешный рот?

Уж вы не те, уж я не тот!

Казак сдувал с меча пылинку,

На лезвие меча дыша.

И на убогую былинку

Молилась Индии душа.

Когда осаждался тот город рекой,

Он с нею боролся мешками с мукой.

Запрятав в брови взоры синие,

Исполнен спеси и уныния,

Верблюд угрюм, неразговорчив,

Стоит, надсмешкой губы скорчив.

И, как пустые рукавицы,

Хохлы горба его свисают,

С деньгой серебряной девица

Его за повод потрясает.

Как много просьб к друзьям встревоженным

В глазах торгующих мороженым!

Прекрасен в рубищах их вырез.

Но здесь когда-то был Озирис.

Тот город, он море стерег!

И впрямь, он был моря столицей.

На Ассирию башен намек

Околицы с сельской станицей.

И к белым и ясным ночным облакам

Высокий и белый возносится храм

С качнувшейся чуть колокольней.

Он звал быть земное довольней.

В стволах садов, где зреет лох,

Слова любви скрывает мох.

Над одинокою гусяной

Широкий парус, трепеща,

Наполнен свежею моряной,

Везет груз воблы и леща.

Водой тот город окружен,

И в нем имеют общих жен.

«Пане! Вольны вы

Меня пленить блестящим разговором,

Умом находчивым и спорым,

В котором всё – днепровская струя

И широко-синие заливы,

Но знайте! Я

Если и слыву всех польских дев резвей

В мазурке, пляске нежной,

В одежде панны белоснежной,

То знайте, нет меня трезвей,

Когда я имею дело с делом:

Я спорю с старцем поседелым».

Смотрит ласково, прищурясь, и добавляет:

«Я не обещаю и не обольщаю,

Но, юноша, заключите свои самые пылкие желанья

В самую ужасную темницу.

Пока я не московская царица,

Я говорю вам: до свиданья!»

Ей покоренный юноша ей смотрит вслед

И хочет самому чуть слышный дать ответ:

«Панна!

В моих желаньях нет обмана!»

Она уходит и платьем белым чуть белеет.

Он замысел упорный в мечтах своих лелеет.

«Панны! Вы носитесь

[На шеях в вас влюбленных паничей],

А после жизнью хладной коситесь,

И жребий радости ничей.

Добро!

И я предстану пред тобой,

Моих желаний страстною рабой,

Одет в венок, багрец и серебро».

И вечером того же дня,

Когда средь братин и медов,

Высоких кубков и рогов

Собралась братья и родня

Обречь часы вечерней лени,

Марина села на колени

К отцу. Под звуки трубачей,

Дворни, шутов и скрипачей

Рукой седины обнимает

И пиру радостно внимает.

Вся раскрасневшись, дочь прильнула

К усов отцовских седине

И в шуме, став с ним наедине,

Шепнула:

«Тату! Тату! Я буду русская царица!»

Не верит и смеется,

И смотрит ласково на дочку,

И тянет старый мед,

И шепчет: «Мне сдается,

Тебя никто сегодня не поймет!»

По-прежнему других спокойны лица.

Урсула смотрит просто, кротко

На них двоих и снова быстрою иголкой,

Проворной, быстрою и колкой,

На шелке «Вишневецкий» имя шьет

Кругом шелкового цветочка.

Меж тем дворовые девицы

Поют про сельские забавы,

Трудясь над вычурным нарядом

Под взором быстрым Станислава,

Ему отвечая украдкой пылким взглядом.

А Мнишек временем вечерним,

К словам прислушиваясь дочерним,

Как и что ему лепечет,

Ей отвечает: «То знает чет и нечет,

В твоих словах рассудка нет».

Таков был Мнишка дочери ответ.

Сечь Запорожская (так сопка извергает

Кумир с протянутой рукой)

Так самозванцев посылает,

Дрожи, соседних стран покой!

Соседних стран покой, дрожи,

Престол, как путник перед ударом молнии, бежи!

Сквозь степи, царства и секиры

Летят восстания кумиры.

И звонким гулом оглашает

Его паденье ту страну,

Куда посол сей упадает,

Куда несет и смуту и войну

Его пылающий полет.

В старинном дереве свичадо,

Дар князя польского Сапеги,

Невест-прабабушек отрада,

Свидетель ласк усталой неги,

Залогов быстроглазых ребятишек,–

Кого ты не было услада,

Кого не заключало в свои бреги!

Пред ним стоит Марина Мнишек.

Две стройные руки

С пухом подмышек

Блестят, сияньем окруженные,

В стекле прекрасном отраженные,

Блестят под кружевом рукавным.

С усмешкой полуважной, полузабавной

Девица думает о доле самодержавной.

Блошанку дева с плеч спускает

И тушит бледную свечу.

И слабо дышит, засыпает,

Доступна лунному лучу

Золотокудрой головой

И прочь простертою рукой

Под изогнутой простыней.

Зарница пышет. Завтра вёдро.

А мимо окон ходит бодро

Ее помолвленный жених,

Костер вечерних дум своих.

От тополей упали тени,

Как черно-синие ступени.

Лунным светом серебрим,

Ходит юноша по ним,

Темной скорбию томим.

И мыслит: «Я ей не ровесник

Моей породой и судьбой.

Военный жребий: ты – кудесник!

Мой меч – за царственный разбой!»

Много благородства и упрямки

В Сапеги старом замке.

В озерах нежатся станицы

Белокрылых лебедей.

И стерегут пруд, как ресницы –

Широко раскрытые зеницы,

Стада кумирные людей.

Там камень с изображением борьбы,

С [движением] протянутой руки

Смотрел на темные дубы,

За голубые тростники.

Уж замысел кровавый

Стал одеваться новой плотью.

Уж самозванец мнит себя с державой,

Красуясь в призрачной милоти.

«Карает провиденье дерзость. Что же?

Возмездьем страшным горделивый,

Я оценю за плаху ложе,

И под мечом судьбы красивый.

А вы, толпа седых бояр!

С поклоном низким в пыли серой

Вы обопретесь на ладони,

Когда любима мной без меры

Займет престол, молясь Мадонне.

Я буду, может быть, убит,

Исчезнет имя с самих плит,

Убит в дворце великолепном

Убийцей, раньше раболепным…

У водопада, где божок

С речным конем затеял ссору,

Ты снимала сапожок,

Одевала ножку скоро.

И от взгляда скрывалась за тенью березы…

Пускай гудят колокола,

Когда [девические] грезы

Станут военные дела.

Сему свидетель провиденье!»

Порой его давит виденье:

Косматый конь с брадою мужа,

Рысью каменно-гулкой

Стуча копытом по каменным плитам,

Протягивал руку,

Чтобы прогулкой

Рассеять их скуку.

И мчался после бело-пегий

(Кругами расходилась лужа)

Из тополевого сада Сапеги.

Так на досуге пламенея,

В своем решенье каменея,

Он ходит, строг и нелюдим,

Сам-друг с желанием своим.

Стояла ночь. Как полководцы,

Стояли тихо тополя.

Смотрели в синие колодцы

Звезды, лучами шевеля.

И уж приблизился рассвет,

И ум готовит свой ответ.

Охота. Звон. Как в сказках,

На тылах кисти – кречета,

И пляшет жеребцов черкасских

Умных кровная чета.

Промчалась нежная козуля.

Убит матерый был кабан.

И годы всем сочла зозуля:

Ей дар пророчить дан.

И много игр веселых и забавных

Знал старый князь.

Гостей своих в чертогах славных

Он веселил, развеселясь.

И говорит: «Сегодня у Потоцкого ночуем.

Он дома, он хандрит. Он болен почечуем».

И думает Марина:

Сам польский король будет саном ее деверь.

К ее ногам красивым током

Царицы белого плаща

Упали юг, восток и север.

Везде затихнут мятежи,

Могучим чувством трепеща

Исполнить волю госпожи.

Ее удел слепой успех.

Она примирит костел с Востоком.

И Мнишек молвил: «Он и ты – вы пара.

Пусть Божия меня постигнет кара,

Если мои имения и рабы,

Бочонки с золотом, ковры

Ему не будут брошены мостом тяжелым

В его походе за престолом».

Гнев разгорелся в старике,

И он держак сжал в пястуке.

И молвил ксендз: «Полячка, посох

Держа в руке, клади свой след в восточных росах.

Умеет с запада порой

Солнце взойти на послух свой.

Покорна вести веры правой,

Вернись в костел с своей державой».

Покоем полно Тушино.

Огни потушены.

Храпят ночные табуны,

Друзья в час мира и войны.

И атаманова подруга,

Как месяц ясный, белолика,

Бьет оземь звонкою подковой

Гвоздей серебряного круга

И мчится в пляске стройна, дика,

Красою гордая здоровой.

Лишь гремлют песней кашевары

Про Днепр, про Сечу и порог.

Очкуром вяжет шаровары

Воин дебелый и высок.

Бежите, русские, бежите.

Быть безоружными дрожите.

Худая слава

Про царство русское бежит.

Повсюду войско Владислава,

И русского ничто уж не дрожит.

Война, война… Он в польском шлеме,

Латинских латах

Повел на битву племя

Людей суровых и усатых.

Литва и Польша, Крым и Сечь,

Все, с чьих плеч

О землю стукал меч,

Делили с ним похода время.

В Калугу гонит князь коня,

Пронзая смутным взором даль,

Там саблей долгою звеня,

Сошлися лях, литвин, москаль.

То Смута. Годы лихолетья и борьбы,

Насильств, походов и вражды.

Поутру бой, разбой иль схватка,

А вечером удалая присядка.

Когда дрожит земля и гнется

Под шагом шаек полководца,

Пирушки и попойки,

И жены веселы и бойки.

Станицей зорь, пожарищ, зарев,

Солнцем ночным висячих марев

Отметил путь противник государев.

И часто длинными ножами кончался разговор,

Кто всея Руси царь – князь Шуйский или вор?

И девы русские порой просили братьев заколоть,

Рукой осязая трепетное сердце,

Не в силах в жизни побороть

Пых нестерпимый иноверца.

А между тем толпой шиши,

Затаены в лесной глуши,

Точили острые ножи.

И иногда седой боярин

Их оделял сребром и златом,

За ревность к Руси благодарен,

Сойдя к отшельникам усатым.

В шубе овец золоторунных

Стоит избранник деревень,

И с дюжиной углов чугунных

Висит в его руке кистень.

Любимец жен, в кудрей венце,

На вид удалый и здоровый,

Рубцы блистали на лице,

Предметы зависти суровой.

Он стан великих сторожил

И Руси храбростью служил.

Из мха и хвои шалаши

Скрывали русских палаши.

Святая чернь и молодежь

Так ополчилася на ложь.

Тело одних стесняли вериги,

Другие читали старинные книги.

На пришельцев негодуя,

Здесь обитали они скромно,

С работой песни чередуя

И дело делая огромно.

И дивно стукались мечи,

Порою пламенно звенели,

Казалось, к битве бирючи

Взывали в тихие свирели.

Так, стеснены в пределах косных,

Висят мечи на темных соснах.

На темных соснах здесь почила

Седая древность.

Людей же здесь соединила

К отчизне ревность.

Смерть, милостивая смерть! Имей же жалость!

Приди и утоли ее усталость.

Осталась смерть – последнее подобие щита!

А сзади год стыда, скитанья, нищета.

«Дворяне! Руку на держак!» –

Лишь только крикнул Ляпунов,

Русь подняла тесак,

Сев на крупы табунов.

Давно ль Москва в свои кремли

Ее звала медноглаголым гулом?

Давно ль сыны ее земли

Дружили с буйством и разгулом?

Давно ль царицей полумира

Она вошла в свою столицу,

И сестры месяца – секиры

Умели стройно наклониться?

Темрюк, самота, нелюдим

Убит соперником своим.

Их звала ложь: обычаи страны, заветы матерей –

Всё-всё похерьте.

Народ богатырей

Пусть станет снедью смерти.

И опечалилась земля,

Завету страшному внемля.

И с верховыми табунами

Смешались резвые пехотники.

С отчизны верными сынами

Здесь были воду жечь охотники.

Всякий саблею звенит,

Смута им надежный щит.

Веселые детинушки

Несут на рынок буйную отвагу.

Сегодня пьют меды и брагу,

А завтра виснут на осинушке.

«Мамо! Мне хочется пить!» –

«Цыть, детка, цыть!

Ты не холопья отрасль, ты дворянин.

Помни: ты царский сын!»

Вдруг объята печалью:

Отчизне и чужбине чужд,

Валуева пищалью

Убит мятежный муж.

Плачьте, плачьте, дочери Польши!

Надежд не стало больше.

Под светы молнии узорной

Сидела с посохом Марина.

Одна, одна в одежде черной,

Врагов предвидя торжество,

Сидела над обрывом,

Где мчатся волны сквозь стремнины.

И тихо внемлет божество

Ее роптания порывам.

Москвы струя лишь озарится

Небесных пламеней золой,

Марина, русская царица,

Острога свод пронзит хулой.

«Сыну, мой сыну! Где ты?»

Ее глаза мольбой воздеты,

И хохот, и безумный крик,

И кто-то на полу холодном

Лежит в отчаянья бесплодном.

Ключами прогремит старик.

Темничный страж, угрюм и важен,

Смотрел тогда в одну из скважин.

Потом вдруг встанет и несется

В мазурке легкокрылой,

С кем-то засмеется, улыбнется,

Кому-то шепчет: «Милый».

Потом вдруг встанет, вся дрожа,

Бела, как утром пороша,

И шепчет, озираясь: «Разве я не хороша?»

Вдруг к стражу обращается, грозна:

«Где сын мой? Ты знаешь! – с крупными слезами,

С большими черными глазами.–

Ты знаешь, знаешь! Расскажи!»

И получает краткое в ответ: «Кат зна!»

«Послушай, услужи:

Ты знаешь, у меня казна.

Освободи меня!»

Но он уйдет, лицо не изменя.

Так погибала медленно в темнице

Марина, русская царица.

О, погреб памяти! Я в нем

Давно уж не был. Я многому сегодня разучился и разучен.

Согнем рост лет

И смугло двинемся с огнем.

Медведь от свечи бросится во след,

Собакой ляжет, скучен,

Тулуп оденет иночий,

Он тень от свечи иначе.

[Я и тень моя вдвоем]

Бросим взоры в водоем.

В ту таинственную жуть

Сладко взоры окунуть.

Вас ли оплакивать мне,

Руку держа на ремне.

Мне, кому шлем на стене

В воздухе душных гробов

Скован [на кузне] из мхов.

Но на грусть мою внезапную

Только черной свечкой капну я.

Золотой и острый шлем

[Точно] луковица нем.

Встанет он, как знак вопроса,

Над челом великоросса.

Полночный шорох

Стоит во взорах.

Спросить ли мне вас, люди, что вы,

Думая, мня о бывалом?

А вместе со мною готовы

Идти по духовным подвалам?

Орел, клювом бровь возьми,

Лоб морщинами надми,

Рот усмешкою сожми!

С незнакомыми людьми

Я сошел на дно ступенек,

И Гапон – мой современник.

Он друзьями был задушен,

Мертвым строкам не послушен.

Тот священник, тело скорчив,

Замолчал, быв разговорчив.

Перья их без передышки

Записные чертят книжки.

И поспешно невпопад

Им дает чернила ад.

Резкий в прописи скачок,

У друзей ищи крючок!

В их глазах читай: быть может,

Уж последний вечер прожит.

Итак, подвал… Отнюдь не тот,

Где родич волка щерит рот,

А внизу стоят передники,

Там и ты, и собеседники,

Где славу с грязного крыльца

Взирают маски наглеца,

И где с предутренней пощечиною

Прославлен сумрак позолоченный.

Порой лицо весельем пьяно,

И круль ворон грохочет рьяно.

Я там бывал. Зачем, зачем? – меня вы спросите.

Чтобы пробор вам закивал,

Ему едва зрачки вы скосите.

Была там часто в лицах новость,

На взорах жила нездоровость.

Навек расстаться с ней обеты

Иль буду завтра здесь. Приметы:

Кто хочет рано поседеть,

Да утра должен в ней сидеть.

[А вот тот стол, сижу там я

И славой потные друзья.]

Пронес бы Пушкин сам глаз темных мглу,

Занявши в «Собаке» подоконник,

Узрел бы он: седой поклонник

Лежит ребенком на полу.

А над врагом, грозя уже трехногим стулом,

С своей ухваткой молодецкой,

Отец «Перуна», Городецкий

Дает леща щекам сутулым.

Воздушный обморок и ах,

Турчанки обморока шали,

Стучит кулак в воротниках,

Соседи слабо не дышали.

А «будем как солнце», на ножках качаясь,

Ушел, в королевстве отчаясь,

И на лице его печать

О том, что здесь лучше б молчать.

С своей бородой золотой

Он ставит точку с запятой.

Тогда мы, ближнее любя,

Бросали ставку на себя.

Раскрыта дверь. Как паровоз,

Дохнули полночь и мороз.

Глубокий двор. Уже тулуп

Звенит, громыхая ключом.

Там веселятся люди – глуп,

Кому не все лишь нипочем.

Итак, в подвале моей души

Мой скудный светоч не туши.

На дланях чьих итог мозоль

Позднее скажет: ты король.

В зеленой чарке королеву

Найдя, вернется он к напеву.

Но мы бывали там, зане

Красивы трупы на стене.

Одежд небесные цвета!

Не те лета, страна не та!

Пусть воротники воздушны и стоячи,

Помяты вожжами от клячи.

Не то цветок, не то кистень

Бросал на все кудряво тень.

Старея над головоломкой

Вопроса сложного порой,

Столкнетесь с чванной незнакомкой,

Трусишка разум за горой.

Скрытый черных кружев складкой

Водопад слетает гладкий.

И нежных ручек худоба.

Склоняя: я раба, раба,

Обвила кружева скоба.

А воздух черный, теневой

Обвеян умной синевой

Иначе пустенькой беседы,

Не без притязаний на победы.

Сей головастик сажи белой

Метели узкой утюга,

Кичась, сидит, бросая смело

Паза на гордого врага,

Летит усталый к небу вздох,

Кипит жемчужной змейкой пена,

Сукна сверкает черный мох,

Шипит багряное полено.

И битвой горлам серебристым,

Покрытый слабою бумагой,

Шипит стакан, наполнен истым

Безумьем песни. Пей, отвага!

О, люди, люди, я вчера

Вернул волшебный скрип пера.

Как много отдал я приказов

Всегда без подписи моей

Внимали им Нева и Азов,

Но доброхотно без цепей.

Теперь даем приказ вселенной

То делать ей, что та захочет,

Я буду длить обыкновенный

Сон, пусть мне жребий ножик точит,

Пусть горло им уже щекочет.

Так я <нрзб.> откровенный.

Есть масти грубые лжецов,

Для них ты то Олег и Вещий,

То ты в толпе из тех ецов,

Кто здесь не вхожи: слишком вещи.

Журчит багровый уголек,

Он слезка солнечной судьбы.

И по-немецки пел кулек:

Я есмь, я есмь, я был.

Из храма

Мы вынем р и вставим ель.

Для хлама

Нужный свиристель.

В его груди оставив коготь,

Мы больше его не будем трогать.

К нему не ведаю вражды,

Мне чувства темные чужды.

Сюда нередко вхож и част

Пястецкий или просто Пяст.

В его убогую суму

Бессмертье бросим и ему,

Хотя (Державина сюда!)

Река времен не терпит льда.

Я в настроеньи Святослава

Сюда вошел кудрями желтый.

Сказал согнутый грузом его нрава

Я самому себе: тяжел ты.

Число сословий я умножил,

Назвав людей духовной чернию;

И тем удобно потревожил

Досуг собрания вечерний.

А впрочем, впрочем взятки прочь,

Я к милосердию охочь.

Здесь чепуху, там мелют вздор,

Звенит прибор, блестит пробор.

Да, видя плащ простолюдина,

Не верят серому холсту,

Когда с угрозой господина

Вершками мерит он версту.

Его сияющие латы,

Порой блеснув через прореху,

Сулят отпор надежный смеху

И мщеньем требуют отплаты.

Так просто он бесспорно мой.

А утром, утром путь домой.

Чернеет камень, покрытый пухом,

Из камня сосны начеку.

И к молний звонкому звонку

Ночной извозчик чуток ухом.

В простынях льда

Пятно зеленое.

Мы навсегда

В тебя влюбленные.

И утро освещало медность небес.

А в спутнице бедность – не бес.

С суровоусой страны входы

Изящновыйного моста,

И солнце в венке непогоды

Сюда наклоняет уста.

Прекрасен избранный из ста,

Он на могилу свежевскопанную.

На книгу, пальцами растрепанную,

Лицом усталым пусть походит,

В нем есть то, что нами водит.

Зелен и кругол

Искусства храм.

Оскомин угол.

Живу я там.

Забыв вселенную, живем мы,

Воюя с властью вещества,

Полны охальства и истомы,

В могучих латах озорства.

Утратил вожжи над собой

Я в этот год, забывши, кто я.

Но поздно, поздно бить отбой,

Пускай прикроют песни Ноя.

Носатый бес отворит двери,

И вас засыпет град вопросов.

Отвечу я: по крайней мере,

Я буду с ней обутым в осень.

Устало я уж в кресло сел,

А бес расспросом беспокоил,

Права быть глупостью присвоил

И тем порядком надоел.

Я со стены письма Филонова

Смотрю, как конь усталый, до конца.

И много муки в письме у оного,

В глазах у конского лица.

Свирепый конь белком желтеет,

И мрак залитый им густеет,

С нечеловеческою мукой

На полотне тяжелом, грубом

Согбенный будущей наукой

Дает привет тяжелый губам.

Листок немецкий проворно тычет

Мне носатая. Проклятый год!

Чугунный рок рожденных кличет

Для этих сплетен и невзгод.

Решетки окон. Златовеет

Живот чудовища соседнего.

Мороз был умным, он умеет

Бельмо соткать в глазу последнего

Еще не мертвого окна

Узором снежным волокна.

Но что ж, довольно на сегодня,

Был гроба сводом этот сводня.

Пока, пока же помолчим,

Позднее в крышку застучим.

Порой под низкой крышкой гроба

Твердим упорно: о, зазноба!

Из глыб мычания

Скуем кумиры.

В стенах молчания

Прорубим дыры.

Узнайте, дети, чей призыв

И вечно юн, и вечно жив.

Я был березой, у которой

Порезом ранен был висок.

Сойдя своей походкой скорой,

Ты принесла зимой цветок.

Хвалебных слов ты недостойна,

От глаз до ног ты вся позор,

Но взята страстью ты спокойна

И дышит зноем влажный взор.

Пожимаешься ты телом,

И, крадучись точно кошка,

Ты глядишь по оголтелым

Стенам, позже на окошко.

И я острее длинной бритвы

Порежу тихие молитвы,

Скажу на слезы: это рок,

Чтоб был, как бритва, я жесток.

Чету народов, как щенят,

В уме бросая в водоем,

Туда иду, куда клонят

Меня слова «тебя поем».

Для догадок:

На лесть я падок.

Породе русской вернуть язык

Такой,

Чтоб соловьиный свист и мык

Текли там полною рекой.

О, колос, падай! Падать сладко.

Гафиза, жизни мудреца,

Здесь черноснежная разгадка

С небрежной правдою лица.

Высшеучебные парнишки

Ее зовут Мария Мнишка.

Сижу я, обувью ворча,

Часы приема у врача.

Там травоядная столовая

Для посетителей соловая.

Моих медведей берлога близко

К подолу снежных облаков.

Взлетел наверх; висит записка:

«О, доро… мой… сию… готов».

О, трепет пальцев, беглый стук

И треск, как будто в печке пламенный,

И лоск знакомых [красных] рук,

И ступки стан изящно-каменный.

Тростник иль мыслящая печь,

И страсть ты тоже печка только.

Она, чтоб ляхов гнев навлечь,

Она немного тоже полька.

Я <между подданных> устал, у повелителя сосну,

В повиновении лишь нега.

Так ищет верную сосну

В полете птица до ночлега.

Струею рабской я плесну,

Чтоб был потоптан грязью снег.

Но что ж! С чела моего снята хмара

Тем долгим месяцем угара.

Чуть-чуть свою утратил совесть,

Зато есть чем заполнить повесть.

Мыча, как слон, али чирикая,

Здравствуй, здравствуй, я великое.

Из руд возможного упорной киркою

Я книгу прошлого запачкал, чиркая,

Хотя здесь, может, дед Платон

Нашел бы целым свой закон.

Не поединком беспокоясь.

Своею шашкою кичась,

Заткнув и Пушкина за пояс,

Вошел я к вам сюда сейчас.

В тот месяц был сапог дыряв,

И мне грозило наводнение,

И я, надежду потеряв,

Шептал: дружок, не озорничай,

На службе будь людских приличий!

Я город опишу таким: [он], как заноза,

Вошел в то место, где Спиноза

Когда-то жил, как в сумке двуутробки.

На бой! За мной, созвучия! Не будьте робки!

Итак, подвала опишем точно обстановку.

Воображенье, брось винтовку!

У птиц умирающих,

Навеки пристреленных,

Взял в долг тот художник суровые глаза,

От пыли щеткой мягкой вытер,

И их повез с собою в Питер.

Подруга, ступка, стрекоза,

Лепешки мяты и сырок,

И чайник вместо самовара,

Небрежных к утвари урок,

В углу пивных сосудов пара.

Ту ночь провел я до утра.

У этих двух, зачем – не знаю,

Была беседа их пестра.

Валежник ищет так костра.

Присохла в нем душа сквозная.

Но между ищущих огня

Ищите, люди, и меня.

Звонок. Кивок. А, это вы? Поклон рассерженный.

А, это вы? Привет воздержанный.

Я был в немилости тогда,

Того достигнув без труда.

И вот вошел отменно сух,

Я был тогда отважней мух.

Священной жертвою полену

Придвинусь к теплому колену.

Ты снова бросил на весы

Уж лысый меч своей красы.

Идут толпой седые мысли.

И я застыл весь серый в кресле.

Ответьте мне: зачем я сер?

Бывал ли до меня пример.

Белели волосы, как лен,

Глаза же острые чернели.

Ужель перед зеркалом трудно

Ресниц подчеркнуть серебро?

Как в море горящее судно

Возникло прямое перо.

Вот образцы моих острот:

Я близоруких спелый рот.

Теперь на Каспии, тогда же

Чужой невольник на продаже.

Уста и мышцы расхвалив,

Стояли около друзья,

Как мать богатыря.

Порою с хохотом слюнявым

Из лести ткали мне ковер.

Пока же личиком смазливым

Звала езиня у озер.

И, как ночные мотыльки,

Просили некоторые встречи,

Но крыльев смяты лепестки!

И ясны прежние предтечи.

Да, в этот дом, высокий и тяжелый,

Входил я часто невеселый.

На копьях сил умри, зима,

Была тех дней моя мечта.

Но все же я скажу без шуток,

Зачем же истину скрывать,

Одетый, трое целых суток,

Я не покидывал кровать.

В бессильной злобе только вскакивая,

Недели ревности оплакивая.

А между тем, мертвец зеленый

Стоял в углу красноречиво.

Его родитель воспаленный,

Узрев певца, изрек: и пива.

Как умно шамкали враги,

Они жевали сапоги,

Его приятели-покойники

Взирали умно из холстов.

Как полотенце рукомойника

Из кружев ободы перстов.

Весенний хлыст развесист ивы.

Слеза? Серебряный пушок.

И встречи первые бурливы,

Еще рассудок-пастушок.

Видали: хищная ворона

Порой несет в когтях ягненка?

Вой пастуховский, бивень звона.

А рядом бьется с клячей конка.

Да на чумной растут заразе

Молочно-сизые цветы,

Вбирая в хобот воли грязи

По длани [рока я и ты].

Горячий жар слов подкупал

Ее несвязанные речи.

Но мака я не узнавал

Сквозь лихорадку (ум овечий).

А между тем, его зерном

Питался часто перед сном.

Как в невод бились зерна мака

В концы ручейные очей.

Она сотрудник гайдамака

И верит в силу «я» лучей.

. . . . . . . . . . . . . . .

И сил могучих полна и эта

Лысокурая моя.

Частушка ей сейчас пропета.

Тебе свою сальную шкуру

Тигрица-столица несет,

А ей белокурый понуро

В созвездиях место дает.

Неситесь песни о скитальцах,

Стучите кости на узких пальцах,

И громко ревите слова моряков

Сквозь бурю, за волны до тех облаков.

Перевернув зарницы выси

И отделившись легче мыси,

Не знаю, мертв я иль живой,

Сейчас поверю я, что вы

Прилипните к потолку главой

Одной работой своей воли.

Гребя веслом, везет проказа

Ушкуй задумчивых пьянчуг.

За денщикова бровью глаза

Проходит дым, огонь и юг.

И дым закутает нас дымкой,

Как чайка синяя носясь,

А муж томительной ужимкой

Посмотрит, веком вбок косясь.

В какой серый мрачный гроб

Замкнуты сизой клетки здания.

А в песне море и озноб

И трепет ночью мироздания,

И клекот белого орлана,

И чаек хохот или плач.

О, водопадный хрип горлана!

Душа летела, как Кивач.

Славное море, священный Байкал

Тот выход песни замыкал.

Зачем виденью моему

Я дал кладбищенское слово?

Апчхи! Могил усопших «мму»

Свирель взять именем готова.

Ах, Глеб Убийцын или Трупов –

Не все ль равно? где краски скупы,

Не нужно девам и чело,

Уст полумертвое село.

Так цветик, вынут из стакана,

Теряет свежесть нежных жил,

Лицо роняет ниже стана.

Но он в воде, и он ожил.

Олегу Трупу были девы –

Вод нежносвистные напевы.

Ведь взор обгонит шаг усталых,

Ведь взор метельней скакуна.

Так разум, даже пеплом малых,–

Скакун столетий табуна.

Вы жили в Пушкине и с ним

Труп Гончаровой был любим.

Тобой, певцом Бахчисарая,

Та бриль – зеленая, сырая –

Рукой небрежною одета

Над бровью Трупова Олега

С упрямой бровию обета.

Что жизнь у смертного ночлега?

Промолвит: «Он был некто». Так

Теперь я вижу – свой пятак…

Конечно, чтец! бре-гись! мой нож!

На вас, на нас, на общий люд

Отменно не был он похож:

Где вы нежны – Олег был лют,

Где вы тростник – там князем бурь

Бросал всему устало: дурь!

Где вы лишь блещущий сапог –

Он одуванчиков венок.

И в отраженьи на секире

Себя постигнув в взоре жен,

Он покорял ресниц Сибири,

По Ленам ласки унесен.

Надменный хлыст сверкнет китам:

Их, серых, три, он с ними там.

«Меня вези в страну тамтам!»

Как голубь, если налетается,

Вдруг упадает в синий таз,

Я верю, Пушкина скитается

Его душа в чудесный час.

И вдруг, упав на эти строки,

Виёт над пропастью намеки.

Платком столетия пестра

Поет – моей душе сестра.

Но я почти что чту мечту,

Когда та пахнет кровью снега.

(Сейчас орлицей на лету

Схвачу я озеро Онега).

Безумный год. Безумий четки

В год трупа снимет с тени тень.

То скучный вечер умной тетки,

То спора Разинский кистень!

Живые уж не веселили,

Мне трупы равенство сулили

[Но вековою бездной злят].

Болеет жемчуг. И ты, о зеркало, болей

За образ черных соболей.

Опять наготы наготове

Твои набатовы зрачки.

Вода журчит. Итог Любовей –

[Всегда готовые] крючки.

Так в даче дикой в время оно

Друзья снимали труп Гапона.

А снег летел. Стучались враны.

Их книгами смерть предуказана.

Священник стриженый и странный

Крутился сумрачно-взлохмаченный.

Свои вечерние зрачки закрыв суровою ладонью,

Зима прильнула к подоконью.

Народа волны, гул и гам.

Снежинок царство льнет к ногам.

Под руководством деловерца

Угрюмые, злые и хор о хор

Из глоток заводов, чье умерло сердце,

Хлынули люди с копьями зорь.

И снег мгновенно покраснел

И клювом ворона чернел.

Где самоубийца раз висел

И облупился потолок,

Я в кресло дружеское сел.

В чем он ходил? Перчатки, котелок…

И уж испуганной орлицей

Хлопочет Пронин над теплицей.

Я вспомнил, что было вчера:

<нрзб> обои, <нрзб> веера.

Я обманулся у Невы,

Доверив все двадцати-трехлетью.

Очей неверной синевы

Коварен зов за черной сетью.

(Сейчас вы та же, та же, та же

Отчасти и немного даже).

Вот юноша. Он еще не стар.

Он немного седой.

Он знает, что мыслей и жизни пожар

Война заливает свинцовой водой.

Многим их 20, закрытых щитом,

[Вождям] дадут раньше и отымут потом.

В своей зеленой гладкой коже

В чужой руке покорный ножик.

И этот вечер золотой –

Он так изыскан и изящен,

Что только серной кислотой

Лечить возьмется раны наши.

Крыла ударом серым лечит

Внезапной смерти белый кречет.

Глаза холодно-ледяные

Так часто в дружеской молве.

Они нужны решать иные

Беспутно томной голове.

Хотите, дам вам мировую славу…

А, так! Вы не смеетесь по какому праву?

О дне крутом и дней былого в <мороте>

Зачем вы целый час так тараторите?

Я улыбнулся, я молчал.

И вежливо холодно-ледяными

Глазами друг мой отвечал

И прошептал чужое имя.

Окурка погасил он уголек,

Не посмотрев условленный упрек.

Как белые льны и как снежные глины,

Волос упадал за уступом уступ.

Концы ресниц чудесно длинны,

А рот чаровательно глуп.

Две точки зрачков в серединах колец,

Глаза эти каменные – их высек резец.

День белого взмаха ресницами,–

Девичество смерти скитается, снится нам.

Другим народом, другою кровью

Пьянятся нищие любовью.

К чужого моря люда устью

Летят, весло направив грустью.

Изящный вечер. Пел Эн-ин

С восточной сладостью напева.

И вот уж – легок на помин –

Пришел 13-й, и цева

В устах незримого звенит

Беседы скорой.

Журчали речи водопадом

И, поздравляя с новым гадом,

Мы, созерцаемые тьмами

Старинной жаловались Маме.

Бросали холод веера.

И умер говор. Что, пора?

Глеб Трупов властно пил зрачки

И думал: есть звук мировой.

Дорогу, дорогу, идут дурачки,

То смерть приближалась с толпой моровой.

Глеб Трупов не был уж красив,

В нем лишь орлиный взмах бровей.

Свои глаза, как бес скосив,

Волком он вырос у дверей.

Морозный день. Бросает синий дым плита

На улицах Казани.

Тогда про пляску живота

Он слышал много указаний.

Все курят дым, и лишь клянется кто-то,

Что все еще черны тенёта.

И черный дым на черном теле.

Ай-ай! где-где? цветы слетели.

Но как описывал <Рагозин>,

<Волнений дым> прозрачен и морозен.

Вы хохот помните его,

Что окна сумрачно гудели.

И после шепот: «ничего».

И просьба, чтобы не галдели.

Кривляясь той, что выросла на рынке,

Себя закрыв в цветочный сноп,

Зеленым золотом кувшинок

Обвил хохочущий свой лоб.

Как пережиток крепостничества,

Зеленых ив качнет девичество.

Он долго, долго хохотал,

Как будто Пушкина читал.

Красавиц смуглые колечки

Ужели ты припоминал,

Когда в проворных волнах речки

Он тело зверское купал.

Собрание плетей, тройчатки,

Бичи, хлысты, орудия Батыя.

Я кто? десятая, семнадцатая? Перчатки

Сняв, дала увидеть кольца золотые.

Любимая, приставом строгой молвы,

Она: то – милый, то – на «вы».

Волшебно-тонкой сладка боль,

Я взял из кожи мягкий хлыст

По уговору многих воль

И им взмахнул короткий свист.

Мыслитель толстый и опухший, как мертвец

Смотрел с стены. Какой-то живописец

Так написал его, что сам игры отец

Его велел как друга высечь.

И смелый замысел стать тем,

О ком задумались века,

Чей образ сквозь столетий тень

Чертила важная рука,

Расположением чернил

Кто судьбы ваши изменил

Нечеловеческой игрой,

Кто исказил гробов покой,

Кому сей мир – зеленый стол,

Кому давно не милы страсти,

Кому знаком восставший вол,

А звезды – радостные масти.

Только мы, свернув ваши три года войны

В один завиток грозной трубы,

Поем и кричим, поем и кричим,

Пьяные прелестью той истины,

Что Правительство Земного Шара

Уже существует.

Оно – Мы.

Только мы нацепили на свои лбы

Дикие венки Правителей Земного Шара.

Неумолимые в своей загорелой жестокости,

Встав на глыбу захватного права,

Подымая прапор времени,

Мы, обжигатели сырых глин человечества

В кувшины времени и балакири,

Мы, зачинатели охоты за душами людей,

Воем в седые морские рога,

Скликаем людские стада –

Эго-э? Кто с нами?

Кто нам товарищ и друг?

Эго-э! кто за нами?

Так пляшем мы, пастухи людей и

Человечества, играя на волынке.

Эво-э! Кто больше?

Эво-э! Кто дальше?

Только мы, встав на глыбу

Себя и своих имен,

Хотим среди моря ваших злобных зрачков,

Пересеченных голодом виселиц

И искаженных предсмертным ужасом,

Около прибоя людского воя,

Назвать и впредь величать себя

Председателями Земного Шара.

Какие наглецы, – скажут некоторые.–

Нет, они святые, – возразят другие.

Но мы улыбнемся, как боги,

И покажем рукою на Солнце.

Поволоките Его на веревке для собак,

Повесьте Его на словах:

Равенство, Братство, Свобода,

Судите Его вашим судом судомоек

За то, что в преддверьях

Очень улыбчивой весны

Оно вложило в нас эти красивые мысли,

Эти слова и дало

Эти гневные взоры.

Виновник – Оно.

Ведь мы исполняем Солнечный шепот,

Когда врываемся к вам как

Главноуполномоченные Его приказов,

Его строгих велений.

Жирные толпы человечества

Протянутся по нашим следам,

Где мы прошли.

Лондон, Париж и Чикаго

Из благодарности заменят свои

Имена нашими.

Но мы простим им их глупость.

Это дальнее будущее,

А пока, матери,

Уносите своих детей,

Если покажется где-нибудь государство.

Юноши, скачите и прячьтесь в пещеры

И в глубь моря,

Если увидите где-нибудь государство.

Девушки и те, кто не выносит запаха мертвых,

Падайте в обморок при слове «границы»:

Они пахнут трупами.

Ведь каждая плаха была когда-то

Хорошим сосновым деревом,

Кудрявой сосной.

Плаха плоха только тем,

Что на ней рубят головы людям.

Так, государство, и ты

Очень хорошее слово со сна –

В нем есть И звуков:

Много удобства и свежести.

Ты росло в лесу слов:

Пепельница, спичка, окурок,

Равный меж равными;

Но зачем оно кормится людьми?

Зачем отечество стало людоедом,

А родина его женой?

Эй! Слушайте!

Вот мы от имени всего человечества

Обращаемся с переговорами

К государствам прошлого:

Если вы, о государства, прекрасны,

Как вы любите сами о себе рассказывать

И заставляете рассказывать о себе

Своих слуг,

То зачем эта пища богов?

Зачем мы, люди, трещим у вас на челюстях

Между клыками и коренными зубами?

Слушайте, государства пространств,

Ведь вот уже три года

Вы делали вид,

Что человечество – только пирожное,

Сладкий сухарь, тающий у вас во рту;

А если сухарь запрыгает бритвой и скажет: мамочка!

Если его посыпать нами,

Как ядом?

Отныне мы приказываем заменить слова: «Милостью Божьей»

«Милостью Фиджи».

Прилично ли Господину Земному Шару

(Да творится воля Его)

Поощрять соборное людоедство

В пределах себя?

Не высоким ли холопством

Со стороны людей, как едомых,

Защищать своего верховного Едока?

Послушайте! Даже муравьи

Брызгают муравьиной кислотой на язык медведя.

Если же возразят,

Что государство пространств неподсудно

Как правовое соборное лицо,

Не возразим ли мы, что и человек

Тоже двурукое государство

Шариков кровяных и тоже соборен.

Если же государства плохи,

То кто из нас ударит палец о палец,

Чтобы отсрочить их сон

Под одеялом: навеки?

Вы недовольны, о государства

И их правительства,

Вы предостерегающе щелкаете зубами

И делаете прыжки. Что ж!

Мы – высшая сила

И всегда сможем ответить

На мятеж государств,

Мятеж рабов,–

Метким письмом.

Стоя на палубе слова «надгосударство звезды»

И не нуждаясь в палке в час этой качки,

Мы спрашиваем: что выше –

Мы, в силу мятежного права

И неоспоримые в своем первенстве,

Пользуясь охраной законов о изобретении

И объявившие себя Председателями Земного Шара,

Или вы, правительства

Отдельных стран прошлого,

Эти будничные остатки около боен

Двуногих быков,

Трупной влагой коих вы помазаны?

Что касается нас, вождей человечества,

Построенного нами по законам лучей

При помощи уравнений рока,

То мы отрицаем господ,

Именующих себя правителями,

Государствами и другими книгоиздательствами

И торговыми домами «Война и К°»,

Приставившими мельницы милого благополучия

К уже трехлетнему водопаду

Вашего пива и нашей крови

С беззащитно-красной волной.

Мы видим государства, павшие на меч

С отчаяния, что мы пришли.

С родиной на устах,

Обмахиваясь веером военно-полевого устава,

Вами нагло выведена война

В круг невест человека.

А вы, государства пространств, успокойтесь

И не плачьте, как девочки.

Как частное соглашение частных лиц,

Вместе с обществами поклонников Данте,

Разведения кроликов, борьбы с сусликами,

Вы войдете под сень изданных нами законов.

Мы вас не тронем.

Раз в году вы будете собираться на годичные собрания,

Делая смотр редеющим силам

И опираясь на право союзов.

Оставайтесь добровольным соглашением

Частных лиц, никому не нужным

И никому не важным,

Скучным, как зубная боль

У бабушки 17 столетия.

Вы относитесь к нам,

Как волосатая ного-рука обезьянки,

Обожженная неведомым богом-пламенем,

К руке мыслителя, спокойно

Управляющей вселенной,

Этого всадника оседланного рока.

Больше того: мы основываем

Общество для защиты государств

От грубого и жестокого обращения

Со стороны общин времени.

Как стрелочники

У встречных путей Прошлого и Будущего,

Мы так же хладнокровно относимся

К замене ваших государств

Научно построенным человечеством,

Как к замене липового лаптя

Зеркальным заревом поезда.

Товарищи рабочие! Не сетуйте на нас:

Мы, как рабочие-зодчие,

Идем особой дорогой к общей цели.

Мы – особый род оружия.

Итак, боевая перчатка

Трех слов: Правительство Земного Шара

Брошена.

Перерезанное красной молнией,

Голубое знамя безволода,

Знамя ветреных зорь, утренних солнц

Поднято и развевается над землей.

Вот оно, друзья мои!

Правительство Земного Шара.

Пропуск в Правительство Звезды:

Сун-Ят-сену, Рабиндранат Тагору,

Вильсону, Керенскому.

  Предложения

Законы быта да сменятся

Уравнениями рока.

Персидский ковер имен государств

Да сменится лучом человечества.

Мир понимается как луч.

Вы – построение пространств.

Мы – построение времени.

Во имя проведения в жизнь

Высоких начал противоденег

Владельцам торговых и промышленных предприятий

Дать погоны прапорщика

Трудовых войск

С сохранением за ними оклада

Прапорщиков рабочих войск.

Живая сила предприятий поступает

В распоряжение мирных рабочих войск.

Вы помните? я щеткам сапожным

Малую Медведицу повелел отставить от ног подошвы,

Гривенник бросил вселенной и после тревожно

Из старых слов сделал крошево.

Где конницей столетий ораны

Лохматые пашни белой зари,

Я повелел быть крылом ворону

И небу сухо заметил: «Будь добро, умри!»

И когда мне позже приспичилось,

Я, чтобы больше и дольше хохотать,

Весь род людей сломал, как коробку спичек,

И начал стихи читать.

Был шар земной

Прекрасно схвачен лапой сумасшедшего.

– За мной!

Бояться нечего!

И когда земной шар, выгорев,

Станет строже и спросит: кто же я?

Мы создадим «Слово Полку Игореве»

Или же что-нибудь на него похожее.

Это не люди, не боги, не жизни,

Ведь в треугольниках – сумрак души!

Это над людом в сумрачной тризне

Теней и углов Пифагора ковши!

Чугунная дева вязала чулок

Устало, упорно. Широкий чугун

Сейчас полетит, и мертвый стрелок

Завянет, хотя был красивый и юн.

Какие люди, какие масти

В колоде слухов, дань молве!

Врачей зубных у моря снасти

И зубы коренные, но с башнями «Бувэ»!

И старец пены, мутный взором,

Из кружки пива выползая,

Грозит судьбою и позором,

Из белой пены вылезая.

Малявина красивицы, в венке цветов Коровина,

Поймали небоптицу. Хлопочут так и сяк.

Небесная телега набила им оскомину.

Им неприятен немец, упитанный толстяк.

И как земно и как знакомо

И то, что некоторые живы,

И то, что мышь на грани тома,

Что к ворону По – ворон Калки ленивый!

Как! И я, верх неги,

Я, оскорбленный за людей, что они такие,

Я, вскормленный лучшими зорями России,

Я, повитой лучшими свистами птиц,–

Свидетели: вы, лебеди, дрозды и журавли! –

Во сне провлекший свои дни,

Я тоже возьму ружье (оно большое и глупое,

Тяжелее почерка)

И буду шагать по дороге,

Отбивая в сутки 365.317 ударов – ровно.

И устрою из черепа брызги,

И забуду о милом государстве 22-летних,

Свободном от глупости возрастов старших,

Отцов семейства (общественные пороки возрастов старших).

Я, написавший столько песен,

Что их хватит на мост до серебряного месяца…

Нет! Нет! Волшебницы дар есть у меня, сестры небоглазой,

С ним я распутаю нить человечества,

Не проигравшего глупо

Вещих эллинов грез,

Хотя мы летаем.

Я ж негодую на то, что слова нет у меня,

Чтобы воспеть мне изменившую

Избранницу сердца.

Ныне в плену я у старцев злобных,

Хотя я лишь кролик пугливый и дикий,

А не король государства времен,

Как зовут меня люди:

Шаг небольшой, только ик,

И упавшее О, кольцо золотое,

Что катится по полу.

Вы были строгой, вы были вдохновенной,

Я был Дунаем, вы были Веной.

Вы что-то не знали, о чем-то молчали,

Вы ждали каких-то неясных примет.

И тополи дальние тени качали,

И поле лишь было молчанья совет.

Панна пены, панна пены,

Что вы, тополь или сон?

Или только бьется в стены

Роковое слово «он»?

Иль за белою сорочкой

Голубь бьется с той поры,

Как исчезнул в море точкой

Хмурый призрак серой при?

Это чаек серых лёт!

Это вскрикнувшие гаги!

Полон силы и отваги

Через черес он войдет!

Где волк воскликнул кровью:

«Эй! Я юноши тело ем»,–

Там скажет мать: «Дала сынов я».

Мы, старцы, рассудим, что делаем.

Правда, что юноши стали дешевле?

Дешевле земли, бочки воды и телеги углей?

Ты, женщина в белом, косящая стебли,

Мышцами смуглая, в работе наглей!

«Мертвые юноши! Мертвые юноши!» –

По площадям плещется стон городов.

Не так ли разносчик сорок и дроздов?

– Их перья на шляпу свою нашей.

Кто книжечку издал «Песни последних оленей»,

Висит, продетый кольцом за колени,

Рядом с серебряной шкуркою зайца,

Там, где сметана, мясо и яйца.

Падают Брянские, растут у Манташева…

Нет уже юноши, нет уже нашего

Черноглазого короля беседы за ужином.

Поймите, он дорог, поймите, он нужен нам!

Не выли трубы набат о гибели:

«Товарищи милые, милые выбыли».

Ах, вашей власти вне не я –

Поет жестокий узор уравнения.

Народы бросились покорно,

Как Польша, вплавь, в мои обители,

Ведь я люблю на крыльях ворона

Глаза красивого Спасителя!

За ним, за ним! Туда, где нем он!

На тот зеленый луг, за Неман!

За Неман свинцовый и серый!

За Неман, за Неман, кто верует!

Я задел нечаянно локтем

Косы, сёстры вечернему ворону,

А мост царапал ногтем

Пехотинца, бежавшего в сторону.

Убийцы, под волнами всхлипывая,

Лежали, как помосты липовые.

Чесала гребнем смерть себя,

Свои могучие власы,

И мошки ненужных жизней

Напрасно хотели ее укусить.

Девы и юноши, вспомните,

Кого мы и что мы сегодня увидели,

Чьи взоры и губы истом не те,

А ты вчера с позавчера, увы, дели!

Горе вам, горе вам, жители пазух,

Мира и мора глубоких морщин,

Точно на блюде, на хворях чумазых,

Поданы вами горы мужчин.

Если встал он,

Принесет ему череп «Эс»,

Вечный и мирный, жизни первей!

Это смерть идет на перепись

Пищевого довольства червей.

Поймите, люди, да есть же стыд же,

Вам не хватит в Сибири лесной костылей,

Иль позовите с острова Фиджи

Черных и мрачных учителей

И проходите годами науку,

Как должно есть человечью руку.

Нет, о друзья!

Величаво идемте к Войне-Великаньше,

Что волосы чешет свои от трупья.

Воскликнемте смело, смело как раньше:

«Мамонт наглый, жди копья!

Вкушаешь мужчин а 1а Строганов».

Вы не взошли на мой материк!

Будь же неслыхан и строго нов

Похорон мира глухой пятерик

Гулко шагай и глубокую тайну

Храни вороными ушами в чехлах,

Я верю, я верю, что некогда «Майна!»

Воскликнет Будда или Аллах.

Белые дроги, белые дроги,

Черное платье и узкие ноги.

Был бы лишь верен, вернее пищали с кремнями, мой ум бы,

Выбрал я целью оленя лохматого.

За мною, Америго, Кортец, Колумбы!

Шашки шевелятся, вижу я мат его!

Капает с весел сияющий дождь,

Синим пловцом величая.

Бесплотным венком ты увенчан, о вождь!

То видим и верим, чуя и чая.

Где он? Наши думы о нем!

Как струи, огни без числа,

Бесплотным и синим огнем

Пылая, стекают с весла.

Но стоит, держа правило,

Не гордится кистенем.

И что ему на море мило?

И что тосковало о нем?

Какой он? Он русый, точно зори,

Как колос спелой ржи,

А взоры – это море, где плавают моржи.

И жемчугом синим пламена

Зажгутся опять как венок.

А он, потерявший имёна,

Стоит молчалив, одинок.

А ветер забился все крепче и крепче,

Суровый и бешеный моря глагол!

Но имя какое же шепчет

Он, тот, кому буря престол?

Когда голубая громада

Закрыла созвездий звено,

Он бросил клич: «Надо,

Веди, голубое руно!»

И люди спешно моют души в прачешной,

И спешно перекрашивают совестей морды,

Чтоб некто, лицом сумасшествия гордый,

Над самым ухом завыл: «Ты ничего не значишь, эй!»

И многие, надев воротнички,

Не знали, что делать дальше с ними:

Встав на цыпочки, повесить на сучки

Иль написать обещанное имя.

Котенку шепчешь: «Не кусай».

Когда умру, тебе дам крылья.

Уста напишет Хокусай,

А брови – девушки Мурильо.

Табун шагов, чугун слонов!

Венки на бабра повесим сонно,

Скачемте вместе, Самы и Самы,

Нас много – хоботных тел.

Десять – ничто. Нас много – друзей единицы.

Заставим горлинок пушек снаряды носить.

Движением гражданина мира первого – волка

Похитим коней с Чартомлыцкого блюда.

Ученее волка (первого писаря русской земли)

Прославим мертвые резцы и мертвенную драку

Шею сломим наречьям, точно гусятам,

Нам наскучило их «га-га-га»!

Наденем намордник вселенной,

Чтоб не кусала нас, юношей,

И пойдем около белых и узких борзых

С хлыстами и тонкие.

Лютики выкрасим кровью руки,

Разбитой о бивни вселенной,

О морду вселенной.

И из Пушкина трупов кумирных

Пушек наделаем сна.

От старцев глупых вещие юноши уйдут

И оснуют мировое государство

Граждан одного возраста.

Одетый в сеть летучих рыб,

Нахмурил лоб суровый бог рыб.

Какой-то общий шум и шип,

И, точно красный выстрел, погреб.

За алым парусом огня

Чернеют люди и хлопочут.

Могил видением казня,

Разбой валов про смерть пророчит.

И кто-то, чернильницей взгляда недобрый,

Упал, плетнем смерти подняв свои ребра,

Упав, точно башен и пушек устав.

Вот палуба поднялась на дыбы,

Уже не сдержана никем.

Русалки, готовьте гробы!

Оденьте из водорослей шлем,

От земли печальной вымыв,

И покройте поцелуями этот бледный желтый воск кости.

А на небе, там, где тучи,

Человеческие плоскости

Ломоть режут белых дымов.

Люди, где вы? Вы не вышли

Из белой праотцев могилы,

И только смерть, хрипя на дышле,

Дрожит и выбилась из силы.

Она устала. Пожалейте

Ее за голос «куд-кудах»!

Как тяжело и трудно ей идти,

Ногами вязнет в черепах.

Кто волит, чтоб чугунный обод

Не переехал взоров ласточки,

Над тем качнулся зверский хобот

И вдруг ударил с силой вас тоски.

И бьет тяжелою колодой

Он оглупевшего зверка,

И масти красною свободой

Наполнят чашу, пусть горька.

Свобода приходит нагая,

Бросая на сердце цветы,

И мы, с нею в ногу шагая,

Беседуем с небом на «ты».

Мы, воины, строго ударим

Рукой по суровым щитам:

Да будет народ государем

Всегда, навсегда, здесь и там!

Пусть девы споют у оконца,

Меж песен о древнем походе,

О верноподданном Солнца

Самодержавном народе.

Эта осень такая заячья,

И глазу границы не вывести

Осени робкой и зайца пугливости.

Окраскою желтой хитер

Осени желтой житер.

От гривы до гребли

Всюду мертвые листья и стебли.

И глаз остановится слепо, не зная, чья –

Осени шкурка или же заячья?

Вчера я молвил: «Гулля, гулля!»

И войны прилетели и клевали

Из рук моих зерно.

И надо мной склонился дёдер,

Обвитый перьями гробов,

И с мышеловкою у бедер,

И мышью судеб меж зубов.

Крива извилистая трость

И злы синеющие зины.

Но белая, как лебедь, кость,

Глазами зетит из корзины.

Я молвил: «Горе! Мышелов!

Зачем судьбу устами держишь?»

Но он ответил: «Судьболов

Я и волей чисел – ломодержец».

И мавы в битвенных одеждах,

Чьи кости мяса лишены,

И с пляской конницы на веждах,

Проходят с именем жены.

Крутясь волшебною жемжуркой,

Они кричали: «Веле! Веле!»

И к солнцу прилепив окурок,

К закату призраком летели.

А я червонною сорочкой

Гордился, стиснув удила,–

Война в сорочке родила.

Мой мертвый взор чернеет точкой.

Узнать голубую вражду

И синий знакомый дымок,

Я сколько столетий прожду?

Теперь же я запер себя на замок.

О боги! Вы оставили меня

И уж не трепещете крылами за плечами,

И не заглядываете через плечо в мой почерк.

В грязи утопая, мы тянем сетьми

Слепое человечество.

Мы были, мы были детьми,

Теперь мы – крылатое жречество.

Уж сиротеют серебряные почки

В руке растерянной девицы,

Ей некого, ей незачем хлестать!

Пером войны поставленные точки

И кладбища большие, как столица,

Иных людей иная стать.

Где в простыню из мертвых юношей

Обулась общая земля,

В ракушке сердца жемчуг выношу,

Вас злобным свистом жалейки зля.

Ворота старые за цепью,

И нищий, и кривая палка,

И государства плеч (отрепье)

Блестят, о умная гадалка!

Воин! Ты вырвал у небес кий

И бросил шар земли.

И новый Ян Собеский

Выбросил: «Пли!»

Тому, кто

Уравнение Минковского

На шлеме сером начертал,

И песнезовом Маяковского

На небе черном проблистал.

Ты же, чей разум стекал,

Как седой водопад,

На пастушеский быт первой древности,

Кого числам внимал

И послушно скакал

Очарованный гад

В кольцах ревности

И змея плененного пляска и корчи,

И кольца, и свист, и шипение

Кого заставляли все зорче и зорче

Шиповники солнц понимать, точно пение.

Кто череп, рожденный отцом,

Буравчиком спокойно пробуравил

И в скважину надменно вставил

Росистую ветку Млечного Пути,

Чтоб щеголем в гости идти.

В чьем черепе, точно стакане,

Была росистая ветка черных небес,

И звезды несут вдохновенные дани

Ему, проницавшему полночи лес.

Я, носящий весь земной шар

На мизинце правой руки,

– Мой перстень неслыханных чар –

Тебе говорю: Ты!

Ты вспыхнул среди темноты.

Так я кричу, крик за криком,

И на моем каменеющем крике

Ворон священный и дикий

Совьет гнездо и вырастут ворона дети,

А на руке, протянутой к звездам,

Проползет улитка столетий!

Блаженна стрекоза, разбитая грозой,

Когда она прячется на нижней стороне

Древесного листа.

Блажен земной шар, когда он блестит

На мизинце моей руки!

Страну Лебедию забуду

И ноги трепетных Моревен.

Про Конецарство, ведь оттуда я,

Доверю звуки моей цеве.

Где конь благородный и черный

Ударом ноги рассудил,

Что юных убийца упорный,

Жуя, станет жить, медь удил.

Где конь звероокий с волной белоснежной

Стоит, как судья у помоста,

И дышло везут колесницы тележной

Дроби преступные, со ста.

И где гривонос благородный

Свое доверяет копыто

Ладони покорно холодной,

А чья она – всеми забыто.

Где гривы – воздух, взоры – песни,

Все дальше, дальше от ням-ням!

Мы стали лучше и небесней,

Когда доверились коням.

О, люди! Так разрешите вас назвать!

Жгите меня,

Но так приятно целовать

Копыто у коня:

Они на нас так непохожи,

Они и строже и умней,

И белоснежный холод кожи,

И поступь твердая камней.

Мы не рабы, но вы посадники,

Но вы избранники людей!

И ржут прекрасные урядники,

В нас испытуя слово «дей!»

Над людом конских судей род

Обвил земной шар новой молнией.

Война за кровь проходит в брод.

Мы крикнем: «Этот дол не ей!»

И черные, белые, желтые

Забыли про лай и про наречья.

Иной судья – твой шаг, тяжел ты!

И власть судьи не человечья.

Ах, князь и кнезь, и конь, и книга

Речей жестокое пророчество.

Они одной судьбы, их иго

Нам незаметно, точно отчество.

Ветер – пение

Кого и о чем?

Нетерпение

Меча стать мячом.

Я умер, я умер,

И хлынула кровь

По латам широким потоком.

Очнулся я иначе, вновь

Окинув вас воина оком.

Старик с извилистою палкой

И очарованная тишь.

И, где хохочущей русалкой

Над мертвым мамонтом сидишь,

Шумит кора старинной ивы,

Лепечет сказки по-людски,

А девы каменные нивы –

Как сказки каменной досюг.

Вас древняя воздвигла треба.

Вы тянетесь от неба и до неба.

Они суровы и жестоки,

Их бусы – грубая резьба.

И сказок камня о Востоке

Не понимают ястреба.

Стоит с улыбкою недвижной,

Забытая неведомым отцом,

И на груди ее булыжной

Блестит роса серебряным сосцом.

Здесь девы скок темноволосой

Орла ночного разбудил,

Ее развеянные косы,

Его молчание удил!

И снежной вязью вьются горы,

Столетних звуков твердые извивы.

И разговору вод заборы

Утесов, сверху падших в нивы.

Вон дерево кому-то молится

На сумрачной поляне.

И плачется, и волится

Словами без названий.

О тополь нежный, тополь черный,

Любимец свежих вечеров!

И этот трепет разговорный

Его качаемых листов

Сюда идет: пиши-пиши,

Златоволосый и немой.

Что надо отроку в тиши

Над серебристою молвой?

Рыдать, что этот Млечный Путь не мой?

«Как много стонет мертвых тысяч

Под покрывалом свежим праха!

И я последний живописец

Земли неслыханного страха.

Я каждый день жду выстрела в себя.

За что? За что? Ведь всех любя,

Я раньше жил, до этих дней,

В степи ковыльной, меж камней».

Пр ишел и сел. Рукой задвинул

Лица пылающую книгу.

И месяц плачущему сыну

Дает вечерних звезд ковригу.

«Мне много ль надо? Коврига хлеба

И капля молока,

Да это небо,

Да эти облака!»

Люблю и млечных жен, и этих,

Что не торопятся цвести.

И это я забился в сетях

На сетке Млечного Пути.

Когда краснела кровью Висла

И покраснел от крови Тисс,

Тогда рыдающие числа

Над бедным миром пронеслись.

И синели крылья бабочки,

Точно двух кумирных баб очки.

Серо-белая, она

Здесь стоять осуждена

Как пристанище козявок,

Без гребня и без булавок,

Рукой грубой указав

Любви каменный устав.

Глаза – серые доски –

Грубы и плоски.

И на них мотылек

Крылами прилег.

Огромный мотылек крылами закрыл

И синее небо мелькающих крыл,

Кружевом точек берёг

Вишневой чертой огонек.

И каменной бабе огня многоточие

Давало и разум и очи ей.

Синели очи и вырос разум

Воздушным бродяги указом.

Вспыхнула темною ночью солома?

Камень кумирный, вставай и играй

Игор игрою и грома.

Раньше слепец, сторож овец,

Смело смотри большим мотыльком,

Видящий Млечным Путем.

Ведь пели пули в глыб лоб, без злобы, чтобы

Сбросил оковы гроб мотыльковый, падал в гробы гроб.

Гоп! Гоп! в небо прыгай, гроб!

Камень, шагай, звезды кружи гопаком.

В небо смотри мотыльком.

Помни, пока

Эти веселые звезды, пламя блистающих звезд –

На голубом сапоге гопака

Шляпкою блещущий гвоздь.

Более радуг в цвета!

Бурного лёта лета!

Дева степей уж не та!

Как осень изменяет сад,

Дает багрец, цвет синей меди,

И самоцветный водопад

Снегов предшествует победе,

И жаром самой яркой грезы

Стволы украшены березы,

И с летней зеленью проститься

Летит зимы глашатай – птица,

Где тонкой шалью золотой

Одет откос холмов крутой,

И только призрачны и наги

Равнины белые овраги,

Да голубая тишина

Просила слова вещуна, –

Так праздник масляницы вечный

Души отрадою беспечной

Хоронит день недолговечный,

Хоронит солнца низкий путь,

Зимы бросает наземь ткани

И, чтобы время обмануть,

Бежит туда быстрее лани.

Когда над самой головой

Восходит призрак золотой

И в полдень тень лежит у ног,

Как очарованный зверок,

Тогда людские рощи босы

Ткут пляски сердцем умиленных,

И лица лип сплетают косы

Листов зеленых.

Род человечества, игрою легкою дурачась, ты,

В себе самом меняя виды,

Зимы холодной смоешь начисто

Пустые краски и обиды.

Иди, весна! Зима, долой!

Греми весеннее трубой!

И человек, иной чем прежде,

В своей изменчивой одежде,

Одетый облаком и наг,

Цветами отмечая шаг,

Летишь в заоблачную тишь

С весною быстрою сам-друг,

Прославив солнца летний круг.

Широким неводом цветов

Весна рыбачкою одета,

И этот холод современный

Ее серебряных растений,

И этот ветер вдохновенный

Из полуслов и полупения,

И узел ткани у колен,

Где кольца чистых сновидений.

Вспорхни, сосед, и будь готов

Нести за ней охапки света

И цепи дыма и цветов.

И своего я потоки,

Моря свежего взволнованней,

Ты размечешь на востоке

И посмотришь очарованней.

Сини воздуха затеи.

Сны кружились точно змеи.

Озаренная цветами,

Вдохновенная устами,

Так весна встает от сна.

Все, кто предан был наживе,

Счету дней, торговле отданных,

Счету денег и труда, –

Все сошлись в одном порыве

Любви к Деве верноподданных,

Веры в праздник навсегда.

Крик шута и вопли жен,

Погремушек бой и звон,

Мешки белые паяца,

Умных толп священный гнев,

Восклицали: «Дева Цаца!»

Восклицали нараспев,

В бурных песнях опьянев.

Двумя занятая лавка,

Темный тополь у скамейки.

Шалуний смех, нечаянная давка,

Проказой пролитая лейка.

В наряде праздничном цыган,

Едва рукой касаясь струн,

Ведет веселых босоножек.

Шалун,

Черноволосый, черномазый мальчуган

Бьет тыквою пустой прохожих.

Глаза и рот ей сделал ножик.

Она стучит, она трещит,

Она копье и ловкий щит.

Потоком пляски пробежали

В прозрачных одеяньях жены.

«Подруги, верно ли? едва ли,

Что рядом пойман леший сонный?

Подруги, как мог он в веселия час

Заснуть, от сестер отлучась?

Прости, дружок, ну, добрый путь,

Какой кисляй, какая жуть!»

И вот, наказанный щипками,

Бежит неловкими прыжками

И скрыться от сестер стремится,

Медведь, и вдруг, свободнее чем птица,

Долой от злых шалуний мчится.

Волшебно-праздничною рожей,

Губами красными сверкнув,

Толпу пугает чернокожий,

Копье рогожей обернув.

За ним с обманчивой свободой

Рука воздушных продавщиц,

Темнея солнечной погодой,

Корзину держит овощей.

Повсюду праздничные лица

И песни смуглых скрипачей.

Среди недолгой тишины

Игра цветами белены.

Подведены, набелены,

Скакали дети небылицы,

Плясали черти очарованно,

Как призрак призраком прикованный,

Как будто кто-то ими грезит,

Как будто видит их во сне,

Как будто гость замирный лезет

В окно красавице весне.

Слава смеху! Смерть заботе!

Из знамен и из полотен,

Что качались впереди,

Смех, красиво беззаботен,

С осьминогом на груди

Выбегает смел и рьян,

Жрец проделок и буян.

Пасть кита несут, как двери

Отворив уста широко,

Два отшельника-пророка,

В глуби спрятаны как звери,

Спорят об умершей вере.

Снег за снегом,

Все летит к вере в прелести и негам.

Вопит задумчиво волынка,

Кричит старик «кукареку»,

И за снежинкою снежинка

Сухого снега разноцветного

Садилась вьюга на толпу.

Среди веселья беззаветного,

Одетый бурной шкурой волка,

Проходит воин; медь и щит.

Жаровней-шляпой богомолка

Старушка набожных смешит.

Какие синие глаза!

Сошли ли наземь образа?

Дыханьем вечности волнуя,

Идут сквозь праздник поцелуя!

Священной живописью храма,

Чтобы закрыл глаза безбожник,

Иль дева нежная ислама,

Чтоб в руки кисти взял художник?

«Скажи, соседка, – мой Создатель!

Кто та живая Богоматерь?» –

«Ее очами теневыми

Был покорен страстей язык,

Ее шептать святое имя

Род человеческий привык».

Бела, белее изваяния,

Струя молитвенный покой,

Она, божественной рукой,

Идет, приемля подаяние.

И что ж! и что ж! Какой злодей

Ей дал вожатого шута!

Она стыдится глаз людей,

Ее занятье – нищета!

Но нищенки нездешний лик,

Как небо синее, велик.

Казалось, из белого камня изваян

Поток ее белого платья,

О нищенка дальних окраин,

Забывшая храм Богоматерь!

Испуг. Молчат…

И белым светом залита

Перед видением толпа детей, толпа дивчат.

Но вот веселье окрепло.

Ветер стона, хохот пепла,

С диким ревом краснокожие

Пробежали без оглядки,

За личинами прохожие

Скачут в пляске и присядке.

И за ней толпа кривляк

С писком плача, гик шутов,

Вой кошачий, бой котов,

Пролетевшие по улице,

Хохот ведьмы и скотов,

Человек-верблюд сутулится,

Говор рыбы, очи сов,

Сажа плачущих усов,

На телеге красный рак,

С расписными волосами,

В харе святочной дурак

Бьет жестянкою в бочонок,

Тащит за руку девчонок.

Мокрой сажи непогода,

Смоляных пламен костры,

Близорукие очки текут копотью по лицам,

По кудрявых влас столицам.

И в ночной огнистой чаре,

В общей тяге к небылицам

Дико блещущие хари,

Лица цвета кумача

Отразились, как свеча

Среди тысячи зеркал,

Где огонь, как смерть, плескал.

Смеху время! Звездам час!

Восклицали, ветром мчась.

И копья упорных снежинок,

Упавших на пол мостовой.

Скамья. Голо выбритый инок

Вдвоем с черноокой женой.

Как голубого богомольцы,

Качались длинных кудрей кольца,

И полночь красным углем жег

В ее прическе лепесток.

И что ж! Глаза упорно-синие

Горели радостью уныния

И, томной роскоши полны,

Ведут в загадочные сны.

Но, полна мятели, свободы от тела,

Как очи другого, не этого лика,

Толпа бесновалась, куда-то летела,

То бела, как призрак, то смугла и дика.

И около мертвых богов,

Чьи умерли рано пророки,

Где запады, с ними востоки,

Сплетался усталый ветер шагов,

Забывший дневные уроки.

И их ожерельем задумчиво мучая

Свой давно уж измученный ум,

Стоял у стены вечный узник созвучия,

В раздоре с весельем и жертвенник дум.

Смотрите, какою горой темноты,

Холмами, рекою, речным водопадом

Плащ, на землю складками падая,

Затмил голубые цветы,

В петлицу продетые Ладою.

И бровь его, на сон похожая,

На дикой ласточки полет,

И будто судорогой безбожия

Его закутан гордый рот.

С высокого темени волосы падали

Оленей сбесившимся стадом,

Что, в небе завидев врага,

Сбегает, закинув рога,

Волнуясь, беснуясь морскими волнами,

Рогами друг друга тесня,

Как каменной липой на темени,

И черной доверчивой мордой.

Все дрожат, дорожа и пылинкою времени,

Бросают сердца вожаку

И грудой бегут к леднику.

И волосы бросились вниз по плечам

Оленей сбесившимся стадом

По пропастям и водопадам,

Ночным табуном сумасшедших оленей,

С веселием страха, быстрее чем птаха!

Таким он стоял, сумасшедший и гордый

Певец (голубой темноты строгий кут,

Морского волною обвил его шею измятый лоскут).

И только алмаз Кизил-Э

Зажег красноватой воды

Звездой очарованной, к булавке прикованной,

Плаща голубые труды,

Девичьей душой застрахованной.

О девушка, рада ли,

Что волосы падали

Рекой сумасшедших оленей,

Толпою в крутую и снежную пропасть,

Где белый белел воротничок?

В час великий, в час вечерний

Ты, забыв обет дочерний,

Причесала эти волосы,

Крылья дикого орлана,

Наклонясь, как жемчуг колоса,

С голубой душою панна.

И как ветер делит волны,

Свежей бури песнью полный,

Первой чайки криком пьяный,

Так скользил конец гребенки

На других миров ребенке,

Чьи усы темнеют нивой

Пашни умной и ленивой.

И теперь он не спал, не грезил и не жил,

Но, багровым лучом озаренный,

Узор стен из камней голубых

Черными кудрями нежил.

Он руки на груди сложил,

Прижатый к груде камней призрак,

Из жизни он бежал, каким-то светом привлеченный,

Какой-то грезой удивленный,

И тело ждало у стены

Его души шагов с вершин,

Его обещанного спуска,

Как глина, полная воды,

Но без цветов пустой кувшин,

Без запаха и чувства.

У ног его рыдала русалка. Она,

Неясным желаньем полна,

Оставила шум колеса

И пришла к нему, слыхала чьи

Песни вечера не раз.

Души нежные русалочьи

Покорял вечерний час.

И забыв про ночные леса,

И мельника с чортом божбу,

И мельника небу присягу,

Глухую его ворожбу,

И игор подводных отвагу,

Когда рассказом звездным вышит

Пруда ночного черный шелк,

И кто-то тайну мира слышит,

Из мира слов на небо вышед,

С ночного неба землю видит

И ждет к себе, что кто-то выйдет,

Что нежный умер и умолк,

Когда на камнях волос чешет

Русалочий прозрачный пол

И прячется в деревьях липы,

Конь всадника вечернего опешит,

И только гулкий голос выпи

Мычит на мельнице, как вол,

Утехой тайной сердце тешит

Усталой мельницы глагол,

И всё порука от порока,

Лишь в омуте блеснет морока,

И сновидением обмана

Из волн речных выходит панна.

И горделива и проста

Откроет дивные уста,

Поет про очи синие, исполненные прелести,

Что за паутиною лучей,

И про обманчивый ручей,

Сокрыт в неясном шелесте.

Тогда хотели звезды жгучие

Соединить в одно созвучие

И смуглую веру воды,

Веселые брызги русалок,

И мельницы ветхой труды,

И дерево, полное галок,

И девы ночные виды.

И вот, одинока, горда,

Отправилась ты в города.

При месяце белом

Синеющим телом

Пугает людей. Стучится в ворота

И входит к нему.

В душе у девы что-то

Неясное уму.

Но сердце вещее не трогали

Ночные барышни и щеголи,

Всегда их улицы полны

И густо ходят табуны.

Русалка, месяца лучами –

Невеста в день венца,

Молчанья полными глазами,

Краснея, смотрит на певца.

Глаза ночей. Они зовут и улетают

Туда, в отчизну лебедей,

И одуванчиком сияют

В кругах измученных бровей,

И нежно, нежно умоляют.

«Как часто мой красивый разум,

На мельницу седую приходя,

Ты истязал своим рассказом

О празднике научного огня.

Ведь месяцы сошли с небес,

Запутав очи в черный лес,

И, обученные людскому бегу,

Там водят молнии телегу

И толпами возят людей

На смену покорных коней.

На белую муку

Размолот старый мир

Работаю рассудка,

И старый мир – он умер на скаку!

И над покойником синеет незабудка,

Реки чистоглазая дочь.

Над древним миром уже ночь!

Ты истязал меня рассказом,

Что с ним и я, русалка, умерла,

И не река девичьим глазом

Увидит времени орла.

Отец искусного мученья,

Ты был жесток в ночной тиши.

Несу венок твоему пенью,

В толпу поклонниц запиши!»

Молчит, руками обнимая,

Хватает угол у плаща

И, отшатнувшись и немая,

Вдруг смотрит молча, трепеща.

«Отец убийц! отец убийц – палач жестокий,

А я, по-твоему, – в гробу?

И раки кушают меня, клешнею черной обнимая?

Зачем чертой ночной мороки,

Порывы первые ломая,

Ты написал мою судьбу?

Как хочешь назови меня:

Собранием лучей,

Что катятся в окно,

Ручей-печаль, чей бег небесен,

Иль „нет“ из „да“ в долине песен,

Иль разум вод сквозь разум чисел,

Где синий реет коромысел.

Из небытия людей в волне

Ты вынул ум, а не возвысил

За смертью дремлющее „но“.

Иль игрой ночных очей,

На лоне ночи светозарных,

И омутом, где всадник пьет,

Иль месяца лучом, что вырвался из скважин,

Иль мне быть сказкой суждено,

Но пощади меня! Отважен,

Переверни концом копье!»

Тогда рукою вдохновенной

На Богоматерь указал:

«Вы сестры. В этом нет сомнений.

Идите вместе, – он сказал.–

Обеим вам на нашем свете

Среди людей не знаю места

(Невеста вод и звезд невеста).

Но, взявшись за руки, идите

Речной волной бежать сквозь сети

Или нести созвездий нити

В глубинах темного собора

Широкой росписью стены,

Или жилицами волны

Скитаться вы обречены,

Быть божествами наяву

И в белом храме и в хлеву,

Жить нищими в тени забора,

Быть в рубище чужом и грязном,

Волною плыть к земным соблазнам

И быть столицей насекомых,

Блестя в божественные очи,

Спать на земле и на соломах,

Когда рука блистает ночи.

В саду берез, в долине вздохов

Иль в хате слез и странных охов,

Поймите, вы везде изгнанницы,

Вам участь горькая останется

Везде слыхать «позвольте кланяться».

По белокаменным ступеням

Он в сад сошел и встал под Водолеем.

«Клянемся, клятве не изменим,–

Сказал он, руку подымая,

Сорвал цветок и дал обеим.–

Сколько тесных дней в году,

Стольких воль повторным словом

Я изгнанниц поведу

По путям судьбы суровым».

И призраком ночной семьи

Застыли трое у скамьи.

Полужелезная изба,

Деревьев тонкая резьба.

О, белый ветер умных почек!

Он плещется в окно.

И люди старше нас

Здесь чтили память Гаршина.

Ему, писателю, дано

Попасть к тебе, безумью барщина!

Душою по лавинам

Безумных гор рассыпать крылья

И гибнуть пленником насилья.

Души приказ был половинам:

Одной носиться по Балканам,

Другой сразиться с черным великаном,

Поймавшим аленький цветочек,

И сквозь железный переплет

Стремиться в лестницы пролет.

Русалка черных пропастей

Тучу царапающего дома,

С четою черных дыр, с охапкою костей,

Кому ты не знакома?

Похожий на зарю цветок,

И он – мучения венок!

Кругом безумного лица

Огонь страдания кольца.

С тех пор ручная молния вонзила

В покои свой прозрачный хлев,

Прозрачный и высокий,

Свершилась прадедов мечта:

Судьба людская покорила

Породу новую скота.

Хрипит русалкой голос дев,

Пророка сердце – их потеха.

Понять их сердце не успев,

Они узор вражды доспеха.

Опять! Опять! Все то же, то же:

Род человеческий – прохожий

Все той же сумрачной долины,

Где полог звезд надменно синий.

Лишь туч суровая семья

Бег неприютный осеняет,

Шатром верховное тая,

И ветер тени удлиняет.

Все неуютно, все уныло

И все, что есть, то было, было!

И к каждому виску народа

Приставлено по дулу.

И оба дали по посулу,

Что переменится природа

Страны заката и восхода.

– Милостивый государь, позвольте закурить!

Ключи! ключи стучат! Нужно отворить.

– Давай, давай, будемте смолить.

– Есть спички? Ни черта!

– Милостивый государь, я пробыл в чреве у кита

Три ночи и три дня,

После французы, немцы и американцы спасли меня

У Южной Африки зимой.

И Гинденбург – племянник мой!

Дедушка-леший воду проносит

Славянским хитрым простецом.

И думец-меньшевик неясно просит

(Он бел и бледен, без кровинки):

«Как брату! Дайте хлеб как брату…»

– Можно войти? – рычит медвежий голос,–

Я голоден!

Славяне, скифы и германцы

Жили селами…

Я голоден…

Уйдите, оборванцы!

Ну, буду убирать светелку.–

Безумный беглыми руками играет Ребикова «Елку».

– Ну что же, новости какие?

– Пал Харьков, скоро Киев.–

Блестят имена Кесслера и Саблина.

Старо-Московская ограблена.

Богач летит, вскочив в коляску,

И по пятам несется труд

В своей победе удалой.

Но пленных не берут.

Пять тысяч за перевязку,

А после голову долой.

В снегу на большаке

Лежат борцы дровами, ненужными поленами,

До потолка лежат убитые, как доски,

В покоях прежнего училища.

Где сумасшедший дом?

В стенах или за стенами?

Москвы суровый клич:

«За черным золотом на Дон!»

– Ну что ж, Москву покажут на Дону!

Прорубим на Кубань окно!

– А мы махнем к Махно

И, притаившись по лесам,

Подымем ближе к небесам

Слуг белого цветка:

Блеснут погоны золотые!

Батьки Махно сыны лихие

Костры раскинут удалые,

И мерным звуком винтарей

Разят поклонников царей

(Где раньше погибал «Спартак»),

«Нет сдачи» – пулей рокоча.

А после кровный уносил рысак

На Дон далекий богача.

В объятьях пушечного шума,

Где с мертвым бешенством у рта

Навеки лег на боковую

Послушник вековому вечу

С суровой раною на лбу,–

Ведут тяжелую пальбу.

И вот удачу боевую

Коней доверив табуну,

Промчалась алая Кубань

Волной воинственной мазурки,

Как мотыльки, трепещут бурки.

Сабурка – мы? Иль вы з Сабурке?

Ужели прав ваш сон кровавый,

Где поколения пропали,

Как вишни белые в цвету?

И мы, безумные, припали

Лицом к темничному стеклу…

– На Дон! На Дон!

И дико захохочет он:

«Железяку на пузяку! Стройся!»

А надзиратель крикнет: «успокойся!»

Быть посему и бить по всему!

Страна Олелька и Украйна!

Где звезд небесных детвора!

В полях головки белокурые,

У сельской хаты те же белые цветы.

Но бьются лени и труды.

И носят храбрых кони куцые,

И над могильницей Байды

Стоят сыны Конфуция.

И сквозь курган к умершим некогда отцам

Доносится: «Мир – хижинам, война – дворцам!»

Плитой могильною Серка

Смотрел в окно холодный день.

Шатром конины

Голодных псов сокрыла туша.

Давно ли вишня, хмель и груша

Богинями весны цвели на Украине!

Ночей заплаканные очи

Стоят над Байдиной могилой,

И кто-то скачет что есть мочи

В долину красного цветка.

Земного шара Рада

Витает над страной,

Где дикий половчин

Громил стрелою пахаря

И жалось к дереву овечье стадо.

Как вопль смерти громок!

Нагое тело без овчин

Лежит – не надо знахаря.

И так же лег его потомок.

Пред смертью, что ему звучали:

Опришков голоса с Карпат?

Московский к бедноте набат?

Теперь засни и стань цветами…

Какой остряк, какой повеса

Дал проигрыш закону веса?

Как месяц обнаружил зоркий,

Он древний туз покрыл семеркой!

И ставку снял у игрока,

И рок оставил в дураках,

И горку алую червонцев

Схватил голодною рукой,

Где только солнца, солнца, солнца

Катились звонкою рекой…

Лети в материк А,

Письмо летерика!

И в кольцах облачных тулупа

Сверли и пой, крыло шурупа,

Судьбу и на небе ругая

Скучно, скупо и зло,

Службой ежедневною орлов.

Летела Вила полунагая,

Назол волос рукой откинув

И в небо взор могучий кинув,

Два черных, буйных солнца в падших звездах – глаза ее,

А стан – курильни сизый воздух и зарево.

Одна в небесных плоскостях.

Где солнце, ясное тепло?

Кому себя вручить, одолжить?

Кому девичью нежность выдам?

Меня умчал железный выдум,

Чугунной чарой птицы вала

Мне буря косы целовала.

Отдавая дань почета,

Я ночь, как птица, вековала

На ветке дикого полета

И грустно, грустно горевала.

Плывет гроза – потопа знак.

И вот лечу в воздушных оползнях,

Чтобы в белых глины толщах

Червяком подземным ползать.

И точить ходы

Сквозь орех высот,

Через предел ночных скорлуп,

И мой узок плот

Уносит облачный шуруп

Ни туды, ни сюды…

Ей богу, хуже стрекозы!

Чисто кара, где же грех?

На птице без перьев, без кожи, без мяс,

А одни стучат лишь кости,

Решиться на суровый постриг,

К безумцу неба устремясь,

Куда-то ласточкою мчась,

Забыв про тех, кто целовал

Вот эти плечи, вот эти косы,

И эти ноги, тайной босы,

Обняв рукой железный вал,

И мчаться, как на святки в гости

Неведомо к кому, нет, не пойму,

И облаку кричать «пади!»

С неясной силою в груди,

Лететь над морем с полчищем стрекоз

И в снежных цепях видеть коз

Зеленых глаз нездешний ситец,–

В безумном страхе уноситесь!

Сложили челюсти – ножи,

В бореньи с бурями мужая,

Чума густых колосьев ржи,

Чума садов и урожая.

Орлы из мух с крылами из слюды,

Зеленой вестники беды.

В набат кричат, веревкой дергая,

Поля людей в степях за Волгою.

Над пятнами таких пожарищ

Сейчас лечу, стрекоз товарищ.

От дерзких глаз паденья

Закрыта плоскостями

В построенной купальне,

Чтоб труп не каялся в земле

Перед священником высот

За черный грех и за полет

В падения исповедальне,

В разлуке длинной с теми,

Кому нежна ведунья.

Хотели этого века.

Я ваше небо проточу

Суровой долей червяка,

Как будто бы гнилой осенний лист,

Как мякоть яблока уж перезрелую.

А может быть, стащу с небесных веток

Одно, другое солнышко

Рукою дикою воровки,

Парой хорошеньких ручонок.

И светляка небес

Воткну булавкой

В потоп моих волос,

Еще стыдливый и неловкий,

Для зависти девчонок

Подсолнух золотой,

Кудрявый полднями миров,

Пчелой запутается в косах,

В ней зажужжит цветок полей,

Что много, много выше всяких тополей.

Я расскажу вечерним славкам,

Что мной морей похищен посох:

Господства на море игрушка жезла

В руках того, под кем земля исчезла.

Второе море это небо –

На небе берег к морю требуй!

А если спросят, что я делаю,

Скажу, что, верно, в возрасте долоев

Все ваше небо – яблоко гнилое,

Пора прийти и червякам!

И смерти лик знаком векам,

И, верно, мне за солнца кражу

Сидеть в земном остроге место,

А это уже гаже.

О, подвиг огненный!

Я мамонта невеста,

Он мой мертвый бог ныне.

Лесному лосю-сохачу,

Как призрак, хохочу,

Лесной русалкою сижу

На белой волне бивня

И вот невестою дрожу

Для женихов косого ливня.

Забыв лесных бродяг, повес,

С ознобом вперемеж, вразвалку,

Богиню корчить и русалку,

И быть копьем для поединка

С суровым шишаком небес,

В суровой воина руке.

На помощь, милые слезинки,

Бурливой плыть теперь реке.

Водою горною, бывало,

Спеша, как девичий рассказ,

Коса неспешно подметала

Влюбленный мусор синих глаз

(Глаза – амбары сказок).

Здесь остановится, здесь поторопится,

Жестокая застынет,

Пока столб пыли минет

И пыл сердец к стыду не скопится.

Тогда – за лень! И труд – долой!

В него летит письмо метлой.

Теперь сижу, сижу, дрожу,

Какая мразь! какая жуть!

И если б, тяжести крамольник,

Упал на землю летерик,

Какой великий треугольник

Описан моим телом,

Как учителей хрустящим мелом

Углем описан на доске.

За партой туч увидел ученик,

Звездой пылая вдалеке,

Как муравейник – башни колокольни.

Но можно ту столицу,–

Крик радости довольной,–

Зажечь военной чечевицей.

Нет, злая мысль, мысль-злодейка.

Но если солнышко – копейка,

То где же рубль?

Во мне? в тебе? в чужой судьбе?

Где песен убыль?

Где лодка людей кротка

И где гребцом – чахотка.

Так Вила мирная журчала,

С косой широкою мыслитель.

Гроза далекая ворчала…

На шкуре мамонта люблю

Вороньей стаи чет и нечет,

Прообраз в завтра углублю,

Пока мне старцы не перечат.

Над мертвой мамонтовой шкурой

Вороны, разбудив снега полей, кружились.

Пророка посохом шагает

То, что позже сбудется,

Им прошлое разбудится.

Какая глубина – потонешь!

«Орлы в Орле».

«Крошу Шкуро».

Серп ущербленный.

И вдруг Воронеж,

Где Буденный:

Легли, разбиты, шкурой мамонта –

Шкуро и Мамонтов.

Умейте узнавать углы событий

В мгновенной пене слов:

Это нож дан

В сердце граждан.

В глазу курганы

Ночных озер,

В глазах цыганы

Зажгли костер.

Семейство каменных пустынниц

Просторы поля сторожило.

В окопе бывший пехотинец

Ругался сам с собой: «Могила!

Объявилась эта тетя,

Завтра мертвых не сочтете,

Всех задушит понемножку!

Ну, сверну собачью ножку!»

Когда-нибудь Большой Медведицы

Сойдет с полей ее пехота,

Теперь лениво время цедится

И даже думать неохота.

«Что задумался, отец?

Али больше не боец?

Дай затянем полковую,

А затем на боковую!»

Над мерным храпом табуна

И звуки шорохов минуя

«Международника» могучая волна

Степь объяла ночную.

Здесь клялись небу навсегда.

Росою степь была напоена.

И ало-красная звезда

Околыш украшала воина.

«Кто был ничем,

Тот будет всем».

Кто победит в военном споре?

Недаром тот грозил углом

Московской брови всем довольным,

А этот рвался напролом

К московским колокольням.

Не два копья в руке морей,

Протянутых из севера и юга,

Они боролись: раб царей

И он, в ком труд увидел друга.

Он начертал в саду невест,

На стенах Красного Страстного:

«Ленивый да не ест».

Труд свят и зверолова.

Молитве верных чернышей

Из храма ветхого изгнав,

Сюда войны учить устав

Созвал любимых латышей.

Но он суровою рукой

Держал железного пути.

Нет, я не он, я не такой!

Но человечество – лети!

Лицо сибирского Востока,

Громадный лоб, измученный заботой,

И, испытуя, вас пронзающее око,

О хате жалится охотою.

«Она одна, стезя железная!

Долой, беседа бесполезная.

Настанет срок, и за царем

И я уйду в страну теней.

Тогда беседе час. Умрем

И всё увидим, став умней.

Когда врачами суеверий

Мои послы во тьме пещеры

Вскрывали ножницами мощи

И подымали над толпой

Перчатку женскую, жилицу

Искусно сделанных мощей,

Он умер, чудотворец тощий.

Но эта женская перчатка

Была расстрелом суеверий.

И пусть конина продается,

И пусть надсмешливо смеется

С досок московских переулков

Кривая конская головка,

Клянусь кониной, мне сдается,

Что я не мышь, а мышеловка.

Клянусь ею, ты свидетель,

Что будет сорванною с петель

И поперек желанья Бога

Застава к алому чертогу,

Куда уж я поставил ногу.

Я так скажу – пусть будет глупо

Оно глупцам и дуракам,

Но пусть земля покорней трупа

Моим доверится рукам.

И знамена, алей коня,

Когда с него содрали кожу,

Когтями старое казня,

Летите, на орлов похожи!

Я род людей сложу как части

Давно задуманного целого.

Рать алая! твоя игра! Нечисты масти

У вымирающего белого».

Цветы нужны, чтоб скрасить гробы,

А гроб напомнит, мы цветы…

Недолговечны, как они.

Когда ты просишь подымать

Поближе к небу звездочета

Или когда, как Божья Мать,

Хоронишь сына от учета,

Когда кочевники прибыли,

Чтоб защищать твои знамена,

Или когда звездою гибели

Грядешь в народ одноплеменный,

Москва, богиней воли подымая

Над миром светоч золотой,

Русалкой крови орошая

Багрянцем сломанный устой,

Ты где права? ты где жива?

Скрывают платья кружева,

Когда чернеющим глаголем

Ты встала у стены,

Когда сплошным Девичьим полем

Повязка на рубце войны.

В багровых струях лицо монгольского Востока,

Славянскою волнуяся чертой,

Стоит могуче и жестоко,

Как образ новый, время, твой!

Проклятый бред! Молчат окопы,

А звезды блещут и горят…

Что будет завтра – бой? навряд.

За сторожевым военным валом

Таилась конница врагов:

«Журавель, журавушка, жур, жур, жур…»

Оттоль неслось на утренней заре.

И доски каменные дур,

Тоска о кобзаре,

О строе колеса и палок

Семейства сказочных русалок.

Но чу? «Два аршина керенок

Брошу черноглазой,

Нож засуну в черенок,

Поскачу я сразу.

То пожаром, то разбоем

Мы шагаем по земле.

Черемуху воткнув в винтовку,

Целуем милую плутовку.

Мы себе могилу роем

В серебристом ковыле».

Так чей-то голос пел.

Ворчал старик: «Им мало дедовской судьбы.

Ну что ж, заслужите, пожалуй,

Себе сосновые гробы.

А лучше бы садить бобы

Иль новый сруб срубить избы,

Сажать капусту или рожь,

Чем эти копья или нож».

Курган языческой Рогнеде

Хранил девические кости,

Качал ковыль седые ости.

И ты, чудовище из меди,

Одетое в железный панцирь.

На холмах алые кубанцы.

Подобное часам, на брюхе броневом

Оно ползло, топча живое!

Ползло, как ящер до потопа,

Вдоль нити красного окопа.

Деревья падали на слом,

Заставы для него пустое.

И такал звонкий пулемет,

Чугунный выставив живот.

Казалось, над муравейником окопа

Сидел на корточках медведь,

Неодолимый точно медь,

Громадной лапою тревожа.

И право храбрых – смерти ложе!

И стоны слабых: «Боже, Боже!»

Опять брони блеснул хребет

И вновь пустыня точно встарь.

Но служит верный пулемет

Обедню смерти, как звонарь.

Друзьями верными несомая

По степи конница летела.

Как гости, как старинные знакомые,

Входили копья в крикнувшее тело.

А конь скакал…

Как желт зубов оскал!

И долго медь с распятым Спасом

Цепочкой била мертвеца.

И как дубина: «бей по мордасам!»

Летит от белого конца.

Трепещет рана, вся в огне,

Путь пули через богородиц.

На золотистом скакуне

Проехал полководец.

Его уносит иноходец.

Как ветка старая сосны

Гнездо суровое несет,

Так снег Москвы в огне весны

Морскою влагою умрет.

И если слезы в тебе льются,

В тебе, о старая Москва,

Они когда-нибудь проснутся

В далеком море как волна.

Но море Черное, страдая

К седой жемчужине Валдая,

Упорно тянется к Москве.

И копья длинные стучат,

И голоса морей звучат.

Они звучат в колосьях ржи,

И в свисте отдаленной пули,

И в час, когда блеснут ножи.

Морские волны обманули,

Свой продолжая рев валов,

Седы, как чайка-рыболов,

Не узнаваемы никем,

Надели человечий шлем.

Из белокурых дикарей

И их толпы, всегда невинной,

Сквозит всегда вражда морей

И моря белые лавины.

Из Чартомлыцкого кургана,

Созвавши в поле табуны,

Они летят, сыны обмана,

И, с гривой волосы смешав

И длинным древком потрясая,

Немилых шашками секут,

И вдруг – все в сторону бегут,

Старинным криком оглашая

Просторы бесконечных трав.

С звериным воем едет лава.

Одни вскочили на хребты

И стоя борются с врагом,

А те за конские хвосты

Рукой держалися бегом.

Оставив ноги в стременах,

Лицом волочатся в траве

И вдруг, чтоб удаль вспоминать,

Опять пануют на коне

Иль ловят раненых на руки.

И волчей стаи шорохи и звуки…

Чтоб путник знал о старожиле,

Три девы степи сторожили,

Как жрицы радостной пустыни.

Но руки каменной богини

Держали ног суровый камень,

Они зернистыми руками

К ногам суровым опускались,

И плоско-мертвыми глазами

Былых таинственных свиданий

Смотрели каменные бабы.

Смотрело

Каменное тело

На человеческое дело.

«Где тетива волос девичьих?

И гибкий лук в рост человека,

И стрелы длинные на перьях птичьих,

И девы бурные моего века?» –

Спросили каменной богини

Едва шептавшие уста.

И черный змей, завит в кольцо,

Шипел неведомо кому.

Тупо-животное лицо

Степной богини. Почему

Бойцов суровые ладони

Хватают мертвых за виски,

И алоратные полки

Летят веселием погони?

Скажи, суровый известняк,

На смену кто войне придет?

– Сыпняк.

Как воды далеких озер

За темными ветками ивы,

Молчали глаза у сестер,

А все они были красивы.

Одна, зачарована богом

Жестоких людских образов,

Стояла под звездным чертогом

И слушала полночи зов.

А та замолчала навеки,

Душой простодушнее дурочки,

Боролися черные веки

С зрачками усталой снегурочки.

Лукавый язык из окошка на птичнике

Прохожего дразнит цыгана,

То, полная песен язычника,

Молчит на вершине кургана.

Она серебристые глины

Любила дикарского тела,

На сене, на стоге овина

Лежать – ей знакомое дело.

И, полная неба и лени,

Жует голубые цветы.

И в мертвом засохнувшем сене

Плыла в голубые черты.

Порой, быть одетой устав,

Оденет речную волну,

Учить своей груди устав

Дозволит ветров шалуну.

Она одуванчиком тела

Летит к одуванчику мира.

И сказка ручейная пела,

Глаза человека – секира.

И в пропасть вечернего неба

Смотрели девичьи глаза,

И волосы черного хлеба

От ветра упали назад.

Была точно смуглый зверок,

Где синие блещут глазенки,

Небес синева, как намек,

Блеснет на ресницах теленка.

И волосы – золота темного мед –

Похожи на черного солнца восток;

Как черная бабочка небо сосет

И хоботом узким пьет неба цветок.

И неба священный подсолнух,

То золотом черным, то синим отливом

Блеснет по разметанным волнам,

Проходит, как ветер по нивам.

Идет, как священник, и темной рукой

Дает темным волнам и сон и покой.

То, может быть, Пушкин иль Ленский

По ниве идут деревенской.

И слабая кашка запутает ноги

Случайному гостю сельской дороги.

Другая окутана сказкой

Умерших <недавно> событий.

К ней тянутся часто за лаской

Другого дыхания нити.

Она величаво, как мать,

Проходит сквозь призраки вишни

И любит глаза подымать,

Где звезды раскинул Всевышний.

Дрожали лучи поговоркою,

И время столетьями цедится,

И смотрит задумчиво-зоркая,

Как слабо шагает Медведица.

И дышит старинная вольница,

Ушкуйницы гордая стать.

О, строгая ликом раскольница,

Поморов отшельница-мать.

Стонавших радостно черемух

Зовет бушующий костер.

Там, в стороне от глаз знакомых,

Находишь, дикая, шатер.

И точно хохот обезьяны,

Взлетели косы выше плеч.

И ветров синие цыганы

Ведут взволнованную речь.

Чтоб мертвецы забыли сны,

Она несет костер весны,

Его накинула на плечи,

Забывши облик человечий.

И замки мирового торга,

Где бедности сияют цепи,

С лицом злорадства и восторга

Ты обратишь однажды в пепел.

Кто изнемог в старинных спорах

И чей застенок там, на звездах,

Неси в руке гремучий порох –

Зови дворец взлететь на воздух.

И если в зареве пламен

Уж потонул клуб дыма сизого,

С рукой в крови взамен знамен

Бросай судьбе перчатку вызова.

И если меток был костер,

И взвился парус неба синего,

Шагай в пылающий шатер,

Огонь за пазухою – вынь его!

Когда сам Бог на цепь похож,

Холоп богатых, где твой нож?

Холоп богатых, улю-лю,

Тебя дразнила нищета,

Ты полз, как нищий, к королю

И целовал его уста.

Высокой раною болея,

Снимая с зарева засов,

Хватай за ус созвездье Водолея,

Бей по плечу созвездье Псов!

Это шествуют творяне,

Заменивши д на ш,

Ладомира соборяне

С Трудомиром на шесте.

Это Разина мятеж,

Долетев до неба Невского,

Увлекает и чертеж

И пространство Лобачевского.

Пусть Лобачевского кривые

Украсят города

Дугою над рабочей выей

Всемирного труда.

И будет молния рыдать,

Что вечно носится слугой,

И будет некому продать

Мешок, от золота тугой.

Смерть смерти будет ведать сроки,

Когда вернется он опять,

Земли повторные пророки

Из всех письмен изгонят ять.

В день смерти зим и раннею весной

Нам руку подали венгерцы.

Свой замок цен, рабочий, строй

Из камней ударов сердца.

И, чокаясь с созвездьем Девы,

Он вспомнит умные напевы

И голос древних силачей

И выйдет к говору мечей.

И будет липа посылать

Своих послов в совет верховный,

И будет некому желать

Событий радости греховной.

И пусть мещанскою резьбою

Дворцов гордились короли,

Так часто вывеской разбою

Святых служили костыли.

Когда сам Бог на цепь похож,

Холоп богатых, где твой нож?

Вперед, колодники земли,

Вперед, добыча голодовки,

Кто трудится в пыли,

А урожай снимает ловкий.

Гайда, колодники земли,

Гайда, свобода голодать,

А вам, продажи короли,

Глаза оставлены рыдать.

Туда, к мировому здоровью,

Наполнимте солнцем глаголы.

Перуном плывут по Днепровью,

Как падшие боги, престолы.

Лети, созвездье человечье,

Все дальше, далее в простор

И перелей земли наречья

В единый смертных разговор.

Где роем звезд расстрел небес,

Как грудь последнего Романова,

Бродяга дум и друг повес

Перекует созвездье заново.

И будто перстни обручальные

Последних королей и плахи,

Носитесь в воздухе печальные

Раклы, безумцы и галахи.

Учебников нам скучен щебет,

Что лебедь черный жил на юге,

Но с алыми крылами лебедь

Летит из волн свинцовой вьюги.

И пусть последние цари,

Улыбкой поборая гнев,

Над заревом могил зари

Стоят, окаменев.

Ты дал созвездию крыло,

Чтоб в небе мчались пехотинцы,

Ты разодрал племен русло

И королей пленил в зверинцы.

И он сидит, король-последыш,

За четкою железною решеткой,

Оравы обезьян соседыш

И яда дум испивший водки.

Вы утонули в синей дымке,

Престолы, славы и почет,

И, дочерь думы-невидимки,

Слеза последняя течет.

Столицы взвились на дыбы,

Огромив копытами долы,

Живые шествуют – дабы

На приступ на престолы!

Море вспомнит и расскажет

Грозовым своим глаголом –

Замок кружев девой нажит,

Пляской девы пред престолом.

Море вспомнит и расскажет

Громовым своим раскатом,

Что дворец был пляской нажит

Перед ста народов катом.

С резьбою кружев известняк

Дворца подруги их величий,

Теперь плясуньи особняк

В набат умов бросает кличи.

Ты помнишь час ночной грозы,

Ты шел по запаху врага,

Тебе кричало небо «взы!»

И выло с бешенством в рога.

И по небу почерк палаческий,

Опять громовые удары,

И кто-то блаженно-дураческий

Смотрел на земные пожары.

Упало Гэ Германии,

И русских Эр упало.

И вижу Эль в тумане я

Пожаров в ночь Купала.

Смычок над тучей подыми,

Над скрипкою земного шара

И черным именем клейми

Пожарных умного пожара.

Ведь царь лишь попрошайка,

И бедный родственник король,–

Вперед, свободы шайка,

И падай, молот воль!

Ты будешь пушечное мясо

И струпным трупом войн – пока

На волны мирового пляса

Не ляжет ветер гопака.

И умный череп Гайаваты

Украсит голову Монблана –

Его земля не виновата,

Войдет в уделы Людостана.

Это ненависти ныне вести,

Их собою окровавь,

Вам, былых столетий ести,

В море дум бросайся вплавь.

И опять заиграй, заря,

И зови за свободой полки,

Если снова железного кайзера

Люди выйдут железом реки.

Где Волга скажет «лю»,

Янцекиянг промолвит «блю»,

И Миссисипи скажет «весь»,

Старик Дунай промолвит «мир»,

И воды Ганга скажут «я»,

Очертит зелени края

Речной кумир.

Всегда, навсегда, там и здесь,

Всем всё, всегда и везде! –

Наш клич пролетит по звезде.

Язык любви над миром носится

И Песня песней в небо просится.

Морей пространства голубые

В себя заглянут, как в глазницы,

И в чертежах прочту судьбы я,

Как блещут алые зарницы.

Вам войны выклевали очи,

Идите, смутные слепцы,

Таких просите полномочий,

Чтоб дико радовались отцы.

Я видел поезда слепцов,

К родным протянутые руки,

Дела купцов – всегда скупцов –

Порока грязного поруки.

Вам войны оторвали ноги –

В Сибири много костылей,–

И, может быть, пособят боги

Пересекать простор полей.

Гуляйте ночью, костяки,

В стеклянных просеках дворцов,

И пусть чеканят остряки

Остроты звоном мертвецов.

В последний раз над градом Круппа,

Костями мертвых войск шурша,

Носилась золотого трупа

Везде проклятая душа.

Ты населил собой остроги,

Из поручней шагам созвуча,

Но полно дыма и тревоги,

Где небоскреб соседит с тучей.

Железных кайзеров полки

Покрылись толстым слоем пыли,

Былого пальцы в кадыки

Впилися судорогой были.

Но струны зная грыж,

Одев рубахой язву,

Ты знаешь страшный наигрыш,

Твой стон – мученья разве?..

И то впервые на земле:

Лоб Разина резьбы Коненкова

Священной книгой на Кремле,

И не боится дня Шевченко.

Свободы воин и босяк,

Ты видишь, пробежал табун?

То буйных воль косяк,

Ломающих чугун.

Колено ставь на грудь!

Будь сильным как-нибудь!

И ветер чугунных осп, иди

Под шепоты «Господи, Господи».

И древние болячки от оков

Ты указал ночному богу –

Ищи получше дураков! –

И небу показал дорогу.

Рукой земли зажаты рты

Закопанных ядром.

Неси на храмы клеветы

Венец пылающих хором.

Кого за горло душит золото

Неумолимым кулаком,

Он, проклиная силой молота,

С глаголом молнии знаком.

Панов не возит шестерик

Согнувших голову коней,

Пылает целый материк

Звездою – пламени красней.

И вы, свободы образа,

Кругом венок ресницы тайн,

Блестят громадные глаза

Гурриэт-эль-Айн.

И изречения Дзонкавы

Смешает с чистою росой,

Срывая лепестки купавы,

Славянка с русою косой.

Где битвы алое говядо

Еще дымилось от расстрела,

Идет свобода Неувяда,

Поднявши стяг рукою смело.

И небоскребы тонут в дыме

Божественного взрыва,

И обнят кольцами седыми

Дворец продажи и наживы.

Он, город, что оглоблю бога

Сейчас сломал о поворот,

Спокойно встал, едва тревога

Его волнует конский рот.

Он, город, старой правдой горд

И красотою смеха сила

В глаза небеснейшей из морд,

Жует железные удила;

Всегда жестокий и печальный,

Широкой бритвой горло нежь! –

Из всей небесной готовальни

Ты взял восстания мятеж,

И он падет на наковальню

Под молот, божеский чертеж!

Ты божество сковал в подковы,

Чтобы верней служил тебе,

И бросил меткие оковы

На вороной хребет небес.

Свой конский череп человеча,

Его опутав умной гривой,

Глаза белилами калеча,

Он, меловой, зажег огниво.

Как филинов кровавый ряд,

Дворцы высокие стоят,

И где труду так вольно ходится

И бьет руду мятежный кий,

Блестят, мятежно глубоки,

Глаза чугунной богородицы.

Опять волы мычат в пещере,

И козье вымя пьет младенец,

И идут люди, идут звери

На богороды современниц.

Я вижу конские свободы

И равноправие коров,

Былиной снов сольются годы,

С глаз человека спал засов.

Кто знал – нет зарева умней,

Чем в синеве пожара конского,

Он приютит посла коней

В Остоженке в особняке Волконского.

И вновь суровые раскольники

Покроют морем Ледовитым

Лица ночные треугольники

Свободы, звездами закрытой.

От месяца «Ая» до недель «играй-овраги»

Целый год для нас страда,

А говорят, что боги благи,

Что нет без отдыха труда.

До зари вдвоем с женой

Ты вязал за снопом сноп.

Что ж сказал господь ржаной?

– Благодарствую, холоп!

И от посева до ожина,

До первой снеговой тропы

Серпами белая дружина

Вязала тяжкие снопы.

Веревкою обмотан барина,

Священников целуемый бичом,

Дыши как вол – пока испарина

Не обожжет тебе плечо,

И жуй зеленую краюху,

Жестокий хлеб, который дён?

Пока рукой земного руха

Не будешь ты освобожден.

И песней веселого яда

Наполни свободы ковши,

Свобода идет Неувяда

Пожаром вселенской души.

Это будут из времени латы

На груди мирового труда,

И числу, в понимании хаты,

Передастся правительств узда.

Это будет последняя драка

Раба голодного с рублем,

Славься, дружба пшеничного злака

В рабочей руке с молотком.

И пусть моровые чернила

Покроют листы бытия,

Дыханье судьбы изменило

Одежды свободной края.

И он вспорхнет, красивый угол

Земного паруса труда,

Ты полетишь, бессмертно смугол,

Священный юноша, туда.

Осада золотой чумы!

Сюда, возниц небесных воры!

Умейте, лучшие умы,

Намордники надеть на моры.

И пусть лепечет звонко птаха

О синем воздухе весны,

Тебя низринет завтра плаха

В зачеловеческие сны.

Это у смерти утесов

Прибой человечества.

У великороссов

Нет больше отечества.

Где Лондон торг ведет с Китаем,

Высокомерные дворцы,

Панамою надвинув тучу, их пепла не считаем,

Грядущего творцы.

Так мало мы утратили,

Идя восстания тропой,–

Земного шара председатели

Шагают дерзкою толпой.

Тринадцать лет хранили будетляне

За пазухой, в глазах и взорах,

В Красной уединясь Поляне,

Дней Носаря зажженный порох.

Держатель знамени свобод,

Уздою правящий ездой,

В нечеловеческий поход

Лети дорогой голубой.

И, схоронив времен останки,

Свободу пей из звездного стакана,

Чтоб громыхал по солнечной болванке

Соборный молот великана.

Ты прикрепишь к созвездью парус,

Чтобы сильнее и мятежней

Земля неслась в надмирный ярус,

И птица звезд осталась прежней.

Сметя с лица земли торговлю

И замки торгов бросив ниц,

Из звездных глыб построишь кровлю –

Стеклянный колокол столиц.

Решеткою зеркальных окон

Ты синих зарев неясыть,

И ты прядешь из шелка кокон,

Полеты – гусеницы нить.

И в землю бьют, как колокола,

Ночные звуки-великаны,

Когда их бросят зеркала

И сеть столиц раскинет станы.

Где гребнем облаков в ночном цвету

Расчесано полей руно,

Там птицы ловят на лету

Летящее с небес зерно.

Весною ранней облака

Пересекал полетов знахарь,

И жито сеяла рука,

На облаках качался пахарь.

Как узел облачный, идут гужи

Руна земного бороны,

Они взрастут, колосья ржи,

Их холят неба табуны.

Он не просил: «Будь добр, бози, ми

И урожай густой роди!» –

Но уравненьям вверил озими

И нес ряд чисел на груди.

Там муку съедобной глины

Перетирали жерновами

Крутых холмов ночные млины,

Маша усталыми крылами.

И речи знания в молнийном теле

Гласились юношам веселым,

Учебники по воздуху летели

В училища по селам.

За ливнями ржаных семян ищи

Того, кто пересек восток,

Где поезд вез на север щи,

Озер съедобный кипяток.

Где удочка лежала барина

И барчуки катались в лодке,

Для рта столиц волна зажарена,

И чад идет озерной водки.

Озерных щей ночные паровозы

Везут тяжелые сосуды,

Их в глыбы синие скуют морозы

И принесут к глазницам люда.

Вот море, окруженное в чехол

Холмообразного стекла,

Дыма тяжелого хохол

Висит чуприной божества.

Где бросала тень постройка

И дворец морей готов,

Замок вод возила тройка

Море вспенивших китов.

Зеркальная пустыня облаков,

Озеродей летать силен,

Баян восстания письмен

Засеял нивами станков.

Те юноши, что клятву дали

Разрушить языки,–

Их имена вы угадали –

Идут увенчаны в венки.

И в дерзко брошенной овчине

Проходишь ты, буен и смел,

Чтобы зажечь костер почина

Земного быта перемен.

Где сквозь далеких звезд кокошник

Горят Печоры жемчуга,

Туда иди, небес помощник,

Великий силой рычага.

Мы в ведрах пронесем Неву

Тушить пожар созвездья Псов,

Пусть поезд копотью прорежет синеву,

Взлетая по сетям лесов.

Пусть небо ходит ходуном

От тяжкой поступи твоей,

Скрепи созвездие бревном

И дол решеткою осей.

Как муравей ползи по небу,

Исследуй его трещины

И, голубой бродяга, требуй

Те блага, что тебе обещаны.

Балду, кувалды и киюры

Жестокой силой рычага

В созвездьях ночи воздвигал

Потомок полуночной бури.

Поставив к небу лестницы,

Надень шишак пожарного,

Взойдешь на стены месяца

В дыму огня угарного.

Надень на небо молоток,

То солнце на два поверни,

Где в красном зареве восток,–

Крути колеса шестерни.

Часы меняя на часы,

Платя улыбкою за ужин,

Удары сердца на весы

Кладешь, где счет работы нужен.

И зоркие соблазны выгоды,

Неравенство и горы денег –

Могучий двигатель в лони годы –

Заменит песней современник.

И властный озарит гудок

Великой пустыни молчания,

И поезд, проворный ходок,

Исчезнет, созвездья венчаннее.

Построив из земли катушку,

Где только проволока гроз,

Ты славишь милую пастушку

У ручейка и у стрекоз.

И будут знаки уравненья

Между работами и ленью.

Умершей власти, без сомненья,

Священный жезел вверен пенью.

И лень и матерь вдохновенья,

Равновеликая с трудом,

С нездешней силой упоенья

Возьмет в ладонь державный лом.

И твой полет вперед всегда

Повторят позже ног скупцы,

И время громкого суда

Узнают истины купцы.

Шагай по морю клеветы,

Пружинь шаги своей пяты!

В чугунной скорлупе орленок

Летит багровыми крылами,

Кого недавно, как теленок

Лизал, как спичечное пламя.

Черти не мелом, а любовью

Того, что будет, чертежи.

И рок, слетевший к изголовью,

Наклонит умный колос ржи.

Я Разин со знаменем Лобачевского логов.

Во головах свеча, боль; мене ман, засни заря,

Сетуй, утес!

Утро чорту!

Мы, низари, летели Разиным.

Течет и нежен, нежен и течет.

Волгу див несет, тесен вид углов.

  Олени. Синело.

    Оно.

Ива, пук купав и –

Лепет и тепел

Ветел, летев.

Топот.

Эй, житель, лети же!

Иде беляны, ныня лебеди.

Косо лети же, житель осок!

Взять язв.

Мака бури рубакам.

Вол лав – валов!

  Потоп

    И

Топот!

А гор рога:

Ого-го!

Шарашь!

Эвона Панове!

Женам мечем манеж!

Жонам ман нож!

Медь идем! Медь идем!

Топора ропот

У крови воркуй.

Ура жару.

Не даден.

Мечам укажу мужа кумачем

Гор рог:

Раб, нежь жен бар!

Гор рог:

Раб бар!

Бар раб!

Летел.

Вона панов,

Эвона Панове,

Ворог осок косогоров.

Пресен серп

Ворона норов,

Нет, ворона норов – тень!

Зарежут, туже раз!

Холоп – сполох,

Холоп – переполох.

Лап пан напал.

Волгу с ура, парус углов!

Косо лети же, житель осок!

Щи ищи!

Медь идем, медь идем!

Зараз, зараз,

Рознь зорь,

Гон ног,

Рев вер,

Лук скул,

Ура жару,

Кулака лук,

Топ и пот,

Топора ропот

Лат речь чертал.

Колом о молоко,

Оперив свирепо.

Хама мах

  Или

Махал плахам.

  Или

Сокол около кос!

  Ищи!

  Иди!

Мани раб, баринам!

Ин вора жаровни,

И лалы пылали.

Заре раз.

Рог о рог,

Лог о лог, гол о гол

Летел

Чар грач.

Могота батогом.

Гор рог:

Чем ныне меч?

Черепу перечь.

Нет, секир и кистень,

Меч мучь.

Лав осолоп полосовал.

Этак о кате.

Иди.

И мак ал украду, – удар кулаками.

А жулики – лужа!

У крови воркуй!

Сажусь, сужась.

Отче, что

Манит к тинам?

Молись илом!

Я рога – горя.

Цепь ел слепец.

И лени синели.

Ужас всажу.

И ледени, недели,

Маните, дадут туда детинам!

– Холмам лох.

Ан на

Море пером

Ал храп порхал.

Об яде белены ныне лебедя бо

Топот.

И

Шорох хорош.

Гор рог:

Ищи равоты, товарищи!

А вод вдова

Чар прач,

Течет,

Алым мыла,

Несет в тесен

Узел слезу.

Низин

Лес и морок коромысел

Летел

Нежа, важен.

Но он:

– Шишака шиш.

– Меч чем?

Ругала б балагур!

Нож чум, мучь жон!

Воз вод, вдов зов

Течет.

Так, кат.

Ворог о ров!

Кулик и лук.

Он, острог гор, тсс… оно

Течет, течет

Оно.

Рублем оценив свинец, о мел бурь!

Нет, ворона норов – тень!

Узел ежели железу?

Или во плаче пчел плеч печаль повили?

Или

Нежун нужен

Марам?

Вид уд жемчугом могуч между див.

И лени синели.

Волн лов

Летел.

Ими

Оперив соколом молоко свирепо?

Око

Хат птах

И жемчуга лачуг межи.

Меч, ала печаль, плаче палачем!

Лет тел!

– Низин

Лай ал.

Силача качались

Эти и те.

А колокол около ока.

Червона панов речь

Мало колоколам,

Мабыдь, дыбам.

Им зов: возьми

Бел хлеб.

«Охала, ахала, ухала».

Кормись сим, рок!

Ищи равоты, товарищи!

И бар раби,

– Раби бар!

Шишь, удушишь?

Маните детинам!

Мабыдь, дыбам,

Молим о милом.

Но говори, миров огонь:

Раб, нежь жен бар!

Дебел лебедь.

Хохотуньи кинут ох-ох!

Плот – невень толп.

Вол лав – валов!

Я рубил или буря

Колет как телок?

Силом молись.

Мори панов, речь, червона пиром!

А верам зов именем и воз марева.

Мать чем мечтам?

Угач чаду.

«Ни заревом миловолим» – мове Разин.

Волога голов,

Убор грез, озер гробу.

Олени, синело.

А лбов вобла.

Но могила али гомон?

Уа или ау?

Мигал бы благим!

Манит тинам

Цели жилец

И ловень неволи

Махал плахам.

У нас не ворон, но ровен сану.

И бурлака закал руби!

То пота топот!

Товар равот!

Жарь тесом осетра ж!

Сети и тес.

Кодол унесен у лодок.

И шорох. Хороши!

Мор дум о мудром,

Може, бар грабежом

Отчина ничто?

Или бар гомон ого-го гоном ограбили?

Удач чаду.

Во камене, в вене маков.

Эй, житель, лети же!

Взять язв.

У жон миловолим ножу.

Нужен нежун.

Тепел нож, жон лепет.

Ино хохотали лат охохони.

Ум дев лил ведьму.

Кат медведь, как дев дем? – так!

Дивчин нежен <нич>вид.

И невени синеве ни.

А ведомо, дева

Манила малинам.

Наг рук курган.

Ахаха!

Ухи нежь жениху.

Черевик иве речь:

Жениху запрет сок – костер пазухи неж!

Дур труд

А цаца! а цаца!

Мохи нежь, ахаха, женихом.

Лети, чудес сед учитель.

«Ни заревом нежен» – мове Разин.

Мот сил нежен листом

Тополя лопот

И ляли

Топот.

Рублем смел бурь.

Или бури рубили

Рубли сил бурь?

Хата та ль? лата тах!

Хата тах!

Шиш о шиш,

Меч о меч,

Кол о кол.

Воны сынов.

А кар драка!

А вера зарева

Манит детинам.

Улиц илу

Вод вдов

Дорог город.

Дар рад

Ну, червон снов речун.

Мак неженкам.

Манит синь истинам.

И раз зари…

Мор берест серебром.

Мове разгула калуг заревом.

Летел

Гул резок, озер луг.

Топот и топот.

Иду – дуди.

Наг рук курган.

Нежи жен

Пересу – дусе речь!

Мясу дусям.

Иль бури рубли?

Вы взвились, осилив звыв,

Овод деньгами дыма гнедово

В оспе псов?

Молодухи худолом!

Лапоть топал

У себя бесу.

Може, бар грабежом

Отчина ничто?

Покой и окоп.

И червоны сынов речи?

И гашу шаги.

Инде седни.

О лесе весело.

Ног гон

Вонзал босо соблазнов.

Не сосуд жемчугом летел, могуч, между сосен,

А цаца.

По топоту то потоп.

Пот и топ.

Вера зарев.

Я у кукуя

Лебедем, в меде бел.

Гори, пирог.

Манил блинам.

Мана темь сметанам.

Ворожба обжоров.

И гик киги

Летел

В око рока окороков.

Кожур кружок,

Ртом смотр,

Мори пиром,

Чад удач.

Летел.

Хи-ха, ха-хи.

Рог гор,

Рави вар.

Вари рав.

Это варенец, цена равоте.

А, кашель лешака!

И шел леший

Дид.

Рот втор

Дуд

Мечем

Оперив свирепо

Имен неми.

Волн лов

Ман снам.

А ничево лечу, человечина!

Потока топ

И

Топот.

В лапу ног огонь упал.

Оно

Море пером

Манило долинам.

Вон лечь челнов

Лет тел.

Шишака шиш

У сел меч умер дремучем лесу.

  К

Городу судорог

Топора ропот

Летел.

Шорох хорош.

Щелка – клещ.

Морьте ветром.

А, палача лапа!

Эй, жен нагота батога нежней!

Я бес, себя

Оперив свирепо

Моров огнями, имян говором.

Шилом молишь?

Ков веревок.

И мятель плетями.

Лети, чум мучитель.

Иди.

А, тенета.

Так, кат.

Матушка, к шутам!

А вера марева.

Я

Махал плахам

Моров оговором.

Мотун кнутом.

Лап пал.

До вора жар овод,

Рев вер!

Вин нив.

О! О!

Неуч чуен

Зубом обуз,

Долог голод

Лав рвал

Я.

В оспе псов

Шипишь.

Молишь шилом?

Не мерь ремень

Меня – я нем.

Ширишь.

Шипишь.

И чур, о поручи.

А, палача лапа!

Кого-то коготь

Имян гологол огнями!..

Но казнен закон,

Мор беру ребром.

О, летит рев! Мечи бичем! верти тело!

Муч чум.

Мечет, течь чем?

Мать чем мечтам?

У жил лижу?

Вон ал рот орланов.

Летел.

А

Волога голов.

Рев вер,

Восажу Веду у дев ужасов.

Томен немот

Баб,

Топот

Или венок оне вили.

Разин на кобылу, улыбок нанизарь.

И

Как?

Морде бедром

Летел.

Топот

Ребер

И дрожи жорди.

Волокут, а кату колов

Не сажусь – ужасен.

Путь туп.

Коты пыток:

Гон черчу – мучь речь ног.

Торопи пороть

И, худолог, ремень не мерь голодухи.

Так, кат.

Мы, низари, летели Разиным.

Где рой зеленых Ха для двух,

И Эль одежд во время бега,

Го облаков над играми людей,

Вэ толп кругом незримого огня,

Че юноши, До ласковых одежд,

Зо голубой рубахи юноши,

Че девушки – червоная сорочка,

Ка крови и небес,

Го девушек – венки лесных цветов,

И Вэва квиток.

Пи бега по кольцу тропы,

Ша ног босых,

Как кратки Ка покоя!

И Вэ волос на голове людей,

Вэ ветра и любви,

Эс радостей весенних,

Мо горя, скорби и печали

И Ла труда во время Леля.

Эс смеха, Да веревкою волос,

Где рощи – Ха весенних тел,

А брови – Ха для умных взоров.

И Мо волос на кудри длинные,

И Мо людей – Вэ пламени незримого.

Созвездье – Го ночного неба,

Вэ волн речных, Вэ ветра и деревьев.

Где ты, Ту тени вечеровой?

Приходит Ни всеобщего ухода

И За-За радостей – лишь Ту,

То будет Ни и Вэ и Тэ и Ла!