Том 3. Повести. Рассказы. Стихотворения

Плелись за гробом как во сне.

Никто не глянул на меня:

Я шла поодаль, в стороне,

Любимая, а не родня.

Как ночь был черен их наряд

Я вышла, платья не сменя.

Был бесконечно пуст их взгляд

Огнем сжигала скорбь меня.

Быть среди верующих тенью,

Персоной нежеланной,

Считать их веру, их виденья

Фантазией туманной,

Рожденной силой убежденья

Таков удел мой странный.

За что навеки обречен

Я жить с душевной раной?

За что средь зрячих я рожден

Слепой и бесталанный?

За что их радостей лишен?

Твержу я постоянно.

Но если я не их породы,

Всевышним осиянной,

И если нет во мне свободы,

Моим собратьям данной,

Пускай в них милосердья всходы

Взрастят мои изъяны.

Я с человеком схож, который

Стоит средь люда, рьяно

Кричащего: «Вон там просторы!

Там волны океана!»

Но видит сам лишь сумрак бора,

Нависший над поляной.

Мне б, недостойному, смириться

С судьбой, но постоянно

Я слышу: «Он в душе стремится

Сберечь свои изъяны!»

Мне что же — как подбитой птице,

Не взмыть в простор желанный?

Довольно! Нас, кто так томится,

Ждет отдых долгожданный!

Лицо с увядшей кожей

Отражено в стекле.

Устало сердце, о Боже!

Мне тяжко на земле.

Холодным неучастьем

Не тяготят сердца.

Одна, в смиренье, с бесстрастьем

Ждала бы я конца.

Но время жить мешает,

Последних сил лишив.

Озноб в потемках набегает,

Как на берег прилив.

Три капитана ушли воевать

В Индию, а живым

Вернулся один, чтобы лавры пожать,

Снившиеся троим.

И он спешит в старинный придел,

Где в школьные времена

Трое мальчиков на стене

Вырезали свои имена.

Три строчки равной высоты,

Как прежде, рядом, но…

«Им суждено было замышлять:

Исполнить — мне суждено».

«Кто жизнь сбережет, погубит ее»,

Сказал проповедник — и он,

Невольный слушатель, оглядел

Кривые буквы имен:

Он здесь; их нет — и что же в том?

Иначе бы жребий пал

Они бы вернулись в родимый дом,

А он вдали лежал.

Но в жизни тех, кто не пришел,

Он видит некий свет:

Он видит величия ореол,

Какого над выжившим нет.

В бессмертной славе, в нездешних лучах

Не ты вернулся, брат:

Нездешнее светит в чужих полях,

Где двое павших спят.

I

День долог был, и вчетвером,

Мы вчетвером

Давно проверенным путем

На север выбирались,

От ноши, от жары устав,

Вдоль седжмурских полей, канав,

Передыхая у застав,

Где пошлины взимались.

II

Мы двадцать миль пешком прошли,

Пешком прошли

Я, милый мой, мамаша Ли

И пересмешник Джонни.

Мы поднялись на косогор.

Внизу, средь пустошей, озер

О чудо! — постоялый двор

Лежал как на ладони.

III

И дни, и месяцы, и год,

И дни, и год,

Где тихий Блэкмур воды льет

И Паррет быстро-хладный,

По кручам, где, как из ружья,

Бьет ветер, в тучах комарья

Болотного — скитались я

И друг мой ненаглядный.

IV

Нам нравились уют и тень,

Уют и тень

Дворов заезжих: «Царь-олень»,

«Лихая кобылица»,

«Свист ветра», «Хижина». Порой

Мы рады были и пивной,

Чтоб только отдохнуть душой,

Наесться и напиться.

V

О, лучше б дню тому не быть,

Вовек не быть!

Желая друга подразнить,

С улыбкою веселой

К себе я Джона призвала,

Обнять себя ему дала

На милого была я зла.

О этот день тяжелый!

VI

Итак, продолжу мой рассказ,

Да, мой рассказ…

В заезжий двор «Маршалов вяз»

Пришли мы к самой ночи.

В окне — вершины гор и луг,

И слышен волн протяжный звук,

И столько красоты вокруг

Не надивятся очи.

VII

Мы на скамье уселись в ряд,

Все вместе в ряд.

Я — с Джоном: и пускай твердят,

Что он меня добился!

«Сядь на колени! — крикнул Джон,

Сегодня я в тебя влюблен.

А твой дружок — уж лучше б он

С мамашей Ли забылся!»

VIII

Тут мой желанный, дорогой,

Мой дорогой

Мне молвил: «Друг мой! Ангел мой!»

И замер голос в стоне,

Дитя, которое ты ждешь…

Мы столько лет близки — так что ж?

Отец-то кто? — и я как нож

В него вонзила: «Джонни!»

IX

И вот, его рукой сражен,

Увы, сражен,

Свалился со скамейки Джон,

И первый луч закатный,

Проникший в окна, золотил

Взор Джонни, что навек застыл,

И Ли, упавшую без сил,

И крови алой пятна.

Х

Повешен был любимый мой,

Любимый мой

За Ивел-Честерской тюрьмой,

Хоть правду молвил кто-то,

Что честь свою он не пятнал,

Лишь в жизни раз коня угнал,

И то у Джимми — сам украл

Тот лошадей без счета.

XI

Одна брожу я много лет,

Уж много лет…

Ребенок родился на свет

В день самый приговора,

Под деревом я родила,

Но в тельце не было тепла…

И Ли недавно умерла,

Последняя опора.

XII

Когда лежала я без сил,

Совсем без сил,

Листок свой вяз мне обронил

На высохшую щеку.

И молвил мне, явясь, мертвец,

За чью любовь теперь конец

Я приняла б: «Так кто отец?

Обманывать жестоко!»

XIII

И я ему клялась тогда,

Клялась тогда,

Что все минувшие года

Ему принадлежала.

Он улыбнулся и исчез,

Лишь пел, раскачиваясь, лес.

А ныне я одна как перст

Бреду вперед устало.

Помнишь, как с песней бочонок почали,

Бросили в печку дрова…

Помнишь, как здесь мы друзей привечали

В канун Рождества?

Умерли или, как я, поседели

Те, кто веселой порой

Песни, немногим понятные, пели

Здесь, вместе со мной.

Смолкла виола, чьи звуки когда-то

В лад нашей песне пришлись.

Ржавчина съела круг циферблата,

Где стрелки сошлись.

Теперь никто Рождеств не справляет,

Не празднует Новый год,

А в доме оставленном крот шныряет,

Арахна прядет.

Но все-таки в полночь, когда луною

Освечены дом и сад,

Все те, что сидели в те дни со мною,

Приходят назад.

Когда бы зеленели

Деревья круглый год,

И птицы все звенели,

Не ведая забот,

И не тянуло хладом

В предвестье близких вьюг,

Тогда бы снова рядом

Со мною был мой друг!

Тот, что пахал, слабея

Под ветром, дотемна,

И чья теперь, ржавея,

Пылится борона…

О, сколько лютой силы

В тебе, промозглый плен,

Ты губишь все, что мило,

Лишь стужу шля взамен!

Задерни шторы поскорей,

Спугни обманный свет

Луны, чья маска и теперь

Все та же — большей фальши нет,

Хотя на наших лютнях пыль

Бог знает сколько лет.

Не выходи в полночный сад,

Забрызганный росой,

Глядеть на звезды, что горят

Нездешнею красой,

Так было век тому назад,

Сегодня век иной.

Не трогай веток в темноте,

С волненьем не лови

В их аромате чувства те,

Что жили у тебя в крови,

Когда любовь равна мечте,

А жизнь — самой любви!

Пусть комнатный бесстрастный свет

Мечты твои зальет,

И эхо отлетевших лет

В душе твоей замрет…

Был слишком нежен Жизни цвет,

Да слишком горек плод!

Ночь, монотонный гул дождя,

Шум листьев за стеной;

И сотни миль, о сотни миль

Между тобой и мной.

И если б только эта даль

И только этот мрак,

Поверь, любимая моя,

Я не грустил бы так.

Но то, что разделяет нас

Сейчас и навсегда,

Бездонней тьмы, сильней дождя,

Упрямей, чем года.

Последний поцелуй; пора идти

Садиться, и мгновенье за мгновеньем,

Легче и легче, словно прах в горсти,

Дальним виденьем,

Виденьем белым, облачком муслина,

В толкучке, в спешке, где со всех сторон

И джентльмены, и простолюдины,

И ждет вагон.

Под фонарем (тот вспыхивал и гас),

В сумятице вечернего вокзала,

В толпе, которой было не до нас,

Она пропала

И показалась у окна, и тут же

Исчез, растаял белый ореол;

Люблю сильней, чем собственную душу!

Поезд ушел…

Был уговор меж нами, некий знак…

И пусть дорога будет очень длинной,

Но через год… и в облаке муслина…

И все не так!

«Но почему, друг мой, я не пойму,

Не повториться чувствам и мечтам?»

«Увы, не повториться ничему,

А почему — не знаю сам».

Я клялся всем, чем мог,

Прийти в твою светлицу,

Но полночь в ночь глядится,

Я ж дома — одинок,

И мне во тьме сейчас

Твердит твое виденье

Упрек: «Что за сомненья

Вдруг разлучают нас?

Отомкнут злой засов

И густо смазан маслом,

Но сторожу напрасно

Я скрип твоих шагов,

Кричит петух. В кусты

Уходит темь ночная,

И жду, и жду тебя я,

И медлишь, медлишь ты».

Пришла пора для нас

Унять огонь желаний.

Пыл сладостных терзаний

Вкусим в последний раз.

А там… Уйдет любовь,

Ее замолкнут речи,

И как до нашей встречи,

В душе — пустыня вновь.

Заметят ли цветы

Уход наш, скуку в доме?

А нас… Что ждет нас, кроме

Безмолвной пустоты?

Хоть мы клялись любить,

Хоть мы пылали страстью,

Но срок недолог счастья,

И вместе нам — не быть.

1. Уличный певец

А ну, певец, пропой балладу мне

Чтоб я забыл, на миг забыл о той,

С кем об руку бродили при луне,

Окончив труд дневной.

Давай, певец, погромче затяни

Чтоб я забыл, совсем забыл о ней:

Как небом поклялась она в те дни

Навеки быть моей.

Открой, певец, тетрадку наугад

Чтоб мне забыть под пение твое

И имя нежное, и нежный взгляд,

И горький плач ее.

2. Постаревшие красавицы

Вон те, с корзинками для овощей,

Ворчуньи-тетки

Неужто вправду наших юных дней

Они красотки?

Те бело-розовые существа

В шелках воскресных,

Кому шептали мы любви слова

На тропках тесных?

С кем под задорный, простенький мотив

На той поляне

Скакали мы, друг дружку обхватив,

До зорьки ранней?

Да помнят ли они себя в те дни?

Видать, забыли!

Не то, как знать, — и нынче бы они

Всех краше были.

3. Домой после танцев

Черный Холм стоит одиноко,

На далекое море сердит,

И Девичий Замок с востока

На меня с презреньем глядит.

Мне к рассвету хмельное зелье

Отплатило тяжкой тоской

И ушла я прочь от веселья

И от парня, что был со мной.

Даже птицы смеются обидно

Надо мной в придорожных кустах…

Отчего ж перед ними мне стыдно?

Разве так не бывает у птах?

4. Деревенская девушка

Она разложила товар на мосту — уж кто-нибудь

да возьмет!

Корзинку яблок, и связки трав, и в сотах

душистый мед.

Но мимо и мимо валила толпа — на площадь,

где ярмарки гул;

Сули она даже впридачу себя — никто бы

и не взглянул!

Но милым ее загорелым лицом пленясь,

я пробрался вперед,

И встал перед ней, и спросил: «Ну как?

Неужто никто не берет?»

Да, именно так это все началось — от ярмарки

чуть в стороне,

И стало ясно, что главный приз

сегодня достанется мне.

5. Расспросы

Так, значит, вы из _Э_рмитейдж

Из той деревни за холмами?

Есть дом в деревне Эрмитейдж,

С весны плющом увитый сплошь…

Как там Джон Вейвуд — жив иль нет?

Их двор был, помню, рядом с нами

Тому назад пятнадцать лет.

Былого не вернешь!

И что ж — ни разу, никого

Он не расспрашивал о Пэтти?

О Пэтти Бич, с которой он

Тогда… с которой дружен был?

Жива ли, мол, и каково

С тех пор живется ей на свете,

И позабыла ли его,

Как он ее забыл?

Тогда в деревне Эрмитейдж

Была, представьте, я всех краше!

Мы обручились в Эрмитейдж,

Но ждать заставила нужда…

Удачи не были щедры,

И позабыл он клятвы наши:

Любовь мужская — до поры,

Девичья — навсегда.

6. Загулявший муж

Вилл завернул после ярмарки в клуб

Выпивка там и веселье.

Я дожидаюсь его на углу,

Чтоб довести до постели.

С кем-то в обнимку там кружится Вилл,

И улыбаются оба…

В мае мой Вилли кольцо мне дарил,

Клялся, что любит до гроба.

«С прошлым покончено!» — так уверял

Вилли, невесту целуя…

Муж мой на танцах сегодня застрял,

Мерзну одна на углу я.

7. После ярмарки

На площадь опущен шатер темноты,

Ряды не шумят,

Певцы аккуратно свернули листы

Веселых баллад;

Где был балаганчик, там плиты пусты,

И лишь с колокольни звонят.

Пустеет «Олень»; по проулкам гурьбой

Проходит народ:

По Грэеву мосту, по глине сырой,

А колокол бьет…

Кто тихо вздыхает: «Скорей бы домой!»

Кто новую песню поет.

Вон девушка — та, что как мышка была,

Резвится, шумна;

А та, что казалась бойка и смела,

Вдруг стала грустна;

А эта заботы с чела согнала

Как гордо ступает она!

…А в полночь ни звука нигде, ни следа

Лишь тени одни.

Здесь древние римляне бродят тогда,

Как в прежние дни,

Когда беззаботной толпою сюда

На праздник сходились они.

Не замечаю я, какого

Оттенка небо над полями,

Не вижу ни ручья лесного,

Ни гор, усыпанных цветами.

Не различаю над лощиной

Кукушки голос глуховатый.

Не слышу клекот ястребиный

В тускнеющих тенях заката.

Считают, будто бы все это:

Поля, сиреневые дали

Всегда открыты для поэта,

Всегда и всюду с ним… Едва ли!

И пенье птиц, и ароматы

Цветов, и неба купол звездный

Все, что упущено когда-то,

Пронзает душу слишком поздно!

I

Мы рядом под ветром

Вдали от жилья;

Он держит лопату,

А саженцы — я.

И нет ему дела,

Что мне все трудней

Стоять, промерзая

До самых костей.

Другой ныне отдано

Сердце его;

Он смотрит, не видя

Вокруг ничего.

Он мысленно с нею,

И видно, как он

Невольной разлукою

Их угнетен.

Вот так от зари

До заката вдвоем

Работаем, грезя

В душе о своем.

Во всем помогаю

Ему, не чинясь,

Но даже «спасибо»

Я не дождалась.

А может, и вправду

Не надо скрывать,

Как все-таки рада

Я рядом стоять?

Но нет! Я навеки

Любовь затаю!

Не выдам сердечную

Муку мою!

II

Я вязну в глине,

Чтобы сосна

Была отныне

Обречена,

Восстав из праха

В чужом краю,

Стонать от страха

За жизнь свою,

Вздыхать всечасно

Нелегкий труд!

Хотя безгласной

Лежала тут!

На месте этом

Вздыхать сосне

Зимою, летом

И по весне,

Грустя при этом,

Что щедрый рок

В грязи оставить

Ее не мог,

Чтоб лежа в глине

Не знать вовек,

Что значат иней,

Ветра да снег.

Вот так бездушно

Мы обрекли

Сосну послушно

Восстать с земли

И, мучась в поле

Среди болот,

Стонать, доколе

Не упадет,

Упрямо в глине

Глухой тая,

Что знаем ныне

Лишь ты да я.

В те дни, как под одною крышей

С любимым я жила,

Бывало, бурю чуть заслыша,

Всю ночь я не спала:

«Там ливень, за окном, и холод,

И крова нет в пути.

А он уж не силен, не молод

Сумеет ли дойти?»

А нынче — что мне стон угрюмый,

Глухой, как трубный глас,

Затопленная пустошь Фрума

И Меллстокская грязь?..

Пусть пламя гаснет и мятется,

Солома с крыш летит,

Струя о подоконник бьется,

Дверной засов скрипит

Душа о страннике не плачет

В тревожный час ночной

Земля его надежно прячет

В темнице ледяной.

«Год завершен, — промолвил Бог,

Дошит его наряд.

Я заключил червей в песок,

Устлал листвой края дорог

И погасил закат».

А я спросил: «Но как пришло

На ум Тебе создать

Безликой пустоте назло

Все то, что запросто могло

И не существовать?

Зачем несчастным Твой ковчег,

Зачем любви причал?

Всех этих радостей вовек

Не пожелал бы человек,

Когда б о них не знал!»

«Нет смысла в промысле Моем,

Призналось Божество,

Я и не помышлял о нем,

Когда одаривал умом,

Твердящим: „Для чего?“

Но поразительно, что тот,

Кто создан Мной, заметь,

Как будто видит наперед

То, что и мне с Моих высот

Никак не разглядеть!»

Бог скрылся в небесах, и тут

Настал рассвет; затем

Царь новорожденных минут

Продолжил свой извечный труд

Вне всяческих систем!

Всю ночь орудья били в море,

Нас разбудили среди тьмы,

Все стекла выбили в соборе,

«То Судный день», — решили мы.

В гробах мы встали. Преуныло

Собаки лаяли. Свой корм

Мышь у налоя уронила,

И червь уполз в могильный холм.

Корову с кладбища спугнули.

Но Бог сказал: «Учебный бой.

В гробах покуда не уснули,

Не раз вы слышали такой;

Все люди думают, мудрят,

Как бы пролить побольше крови,

А для Христа они творят

Не более, чем вы во гробе.

Еще не Суд, и ваши внуки

За то должны мне петь хвалы,

Иначе бы за эти штуки

Скрести им на Небе полы.

Ох, жарко будет Судным днем,

Как запоет моя труба,

Коль захочу сыграть подъем!

Да нужно ль ворошить гроба?»

Мы вновь легли. «За годы эти

Стал мир безумней или нет,

Спросил один, — чем в том столетье,

Когда покинули мы свет?»

«Нет», — каждый подтвердил скелет.

«А я-то прожил как дурак,

Вздохнул поп Терли, мой сосед,

Отверг и пиво и табак».

И вновь орудья били ваши,

Как будто подняли мятеж.

Гром шел от Стоуртонской башни

На Камелот, и на Стоунхендж.

Приходи еще раз!

Ты мелькнула листком над вершиной холма,

И лицо твое скрыла отвесная тьма,

Полземли заслоняя от глаз.

Приходи поскорей!

Невесомым клубком, точно чертополох,

Донеси, докати примирительный вздох

И замри у скрипучих дверей.

До вчерашнего дня

Уплывал незамеченным запах цветов,

И неслись вереницей цветных лоскутов

Облака, не тревожа меня.

Коридором пустым

Ты прошла, точно призрак из рыцарских книг,

И пока детский страх в душу мне не проник,

По ступенькам взбежала крутым.

Ты выходишь на свет,

Воплощаясь в обыденный облик земной,

Тихим взором, без слов, говоришь ты со мной,

И, не веря, молчу я в ответ.

Не захлопнулась дверь,

И вопрос я в глазах различаю твоих:

То, что жизненно важно для нас, для двоих

Отчего невозможно теперь?

Не дают счастливым быть

Грешной совести уколы!

Как поблек тот день веселый,

Не позабыть!..

Майский вечер был хорош,

Солнце падало устало,

И упряжка наша встала.

«Ты подождешь?

Здесь приятель давний мой,

Знаешь, болен безнадежно.

Загляну я, если можно,

К нему домой.

Десять лет назад всего

Чуть моим не стал он мужем,

С той поры мы просто дружим,

Как жаль его!»

Постучав, она ждала,

Тут из двери кто-то вышел:

«Очень плохи (я услышал)

Его дела.

В этом мире ей одной

Предан он и благодарен:

Ангел мне судьбой подарен,

Сказал больной».

Дальше помню со стыдом,

Как, нахмурясь недовольно,

Обернулся я невольно

На старый дом.

Тихо прочь катили мы,

И почти до поворота

Молча вслед смотрел нам кто-то

Из полутьмы.

«Никаких сомнений нет:

В этой комнате постылой

О моей вздыхает милой

Он столько лет!»

Глупой ревностью дразня,

Мной владел какой-то демон,

Не пойму доныне, чем он

Смутил меня.

В схватке с призрачным врагом

Обнял я ее за плечи,

Чтобы не было и речи

О том — другом!

Тьма сомкнулась позади,

Где лицо в окне белело,

И заныло, заболело

В моей груди.

Эта боль со мной всегда.

Слышал я: любовь тиранит,

Но любовь, что грубо ранит,

Душе чужда.

Нежно спутница моя

Улыбнулась, оживая,

Даже не подозревая,

Что сделал я!

Он в могиле с давних пор

И людской не знает злобы,

Где найду я слезы, чтобы

Смыть мой позор?

Чувство сводит нас с ума,

Как алмаз, в душе пылая,

Но бездушна ревность злая,

Как смерть сама.

Есть в Уэссексе вершины,

будто милующая рука

Их лепила для забытья, для мысли

и для смерти. Пока

Я стою к востоку, на Ингпен-Бикон,

или к западу, на Уиллз-Нек,

Я знаю, что здесь я был до рожденья

и сюда вернусь навек.

Внизу — ни братьев, ни друзей,

ни души, с которой дано

Понять, что все о тебе известно

и все тебе прощено.

Внизу они странны и далеки,

внизу мне союзника нет.

Но цепи рассудка не так гремят,

если небо — ближайший сосед.

В городах безумные тени,

как сыщики, ходят за мной,

Тени юности, спутники мои,

прошлого призрак худой.

Они меня ловят, они твердят

о том, чему я не рад:

Холодные усмешки мужчин,

женский презрительный взгляд.

Внизу я, должно быть, предал себя,

того, кем некогда был,

Кем быть перестал. Он бродит, ища,

кто бы его вразумил.

Какая сила меня вогнала

в этот облик чужой,

В бабочку, бросившую его

старинный кокон свой.

Я на равнину не спущусь,

чтобы призрака не встречать:

Он никем не видим, но сердце мое

перестает стучать.

И шпилей городских я боюсь

из-за тех, кто давно угас:

Никому не видимые, с меня

они не спускают глаз.

Есть призрак в Йеллем-Ботом,

он вечно стоит под луной.

Есть другой, он сжимает тонкий рот

под гробовой пеленой.

Есть еще дух железных дорог:

куда я ни сбегу,

Его профиль в окне, и он говорит,

чего слышать я не могу.

А дивная женщина… Но теперь

я — только мысль ее;

Мысль сменяет мысль; давным-давно

она думает свое.

Впрочем, она не знала,

как можно ее любить…

Но время от нежности лечит.

Я рад ее отпустить.

И я поднимаюсь на Ингпен-Бикон,

на Уиллз-Нек, на восток,

На ближние, дальние холмы,

где воздух пуст и высок,

Куда женщины со мной не пойдут,

где не встретишь мужчин,

Где призраки вынуждены отступить,

где я наконец один.

1

В чудесной нише, где, как на часах,

В ночном, в дневном недремлющем дозоре

Заливы, бухты, мол обходит море,

Там он и спит по воле вечных Прях

С высоким камнем в головах.

2

А было это, будто груда роз

Обрушилась на капюшон монаха:

Так, словно с неба, он кидал без страха

Охапки ритмов, лепестков и звезд

В разгар викторианской глухоты

Созвучий странные цветы.

3

О утро давнее! углы, ступени

Какой-то улочки; я брел сквозь тени

И летний блеск, не поднимая глаз,

Брел и шептал, впивая в первый раз

Классическую силу новых фраз.

4

Страницы страсти, лабиринты лет,

Укоров, слез, Восторгов, ласк и бед

Все зазвучало, как живая трель.

Но не простак был этот менестрель:

Он знал и смысл ее, и цель.

5

Еще шипят насмешки, беспокоя

Тень музыки твоей; ты вышел, тих,

Сквозь это пламя, ждущее других!

Молва слабеет, как волна прибоя.

А ты встаешь над веком и собою.

6

Его учила таинству ладов

Наставница с лесбийских берегов,

Мать племени, чье чувство есть звучанье

И мысль есть ритм; с левкадской крутизны

В мироохватный ропот глубины

Повергшая свое страданье.

7

И чудно думать, что ночной порой

Сбегает тень его к волне морской

И ей в ответ над зыбкой глубиной

Она, как пламя легкое, мерцает.

И с кораблей их встречу наблюдают,

Не зная ни того, ни той.

8

И он огню ее прозрачной сферы:

«Учитель, — молвит, — где твой жаркий стих?

Где скрыт, бессмертная, от глаз людских

Твоих созвучий пурпур беспримерный?»

Она с улыбкой: «Ученик мой верный,

Теперь довольно и твоих».

9

И так звезде его и песнопенью,

Которое валы гремят в веках,

Порою вызывая шевеленье

Подземных недр — и беспокоя прах

Его, их ровни в даре исступленья,

Как вихрь, врывавшегося в их размах,

Его оставил я, и день сгорал

На складках гор и скал.

«Кто роет землю надо мной?

Ты, милый? Для цветов?»

«Нет, обвенчался нынче он,

Взял богатейшую из жен,

Изменою не удручен,

Тебя забыть готов».

«Кто ж роет землю надо мной?

Наверное, семья?»

«Семья считает, что цветы

Не скрасят горя и беды

И с ними не вернешься ты

К семье из небытья».

«Но кто же роет надо мной?

Завистница со зла?»

«Ей долго злиться не дано,

Она опомнилась давно,

И ей сегодня все равно,

Где в землю ты легла».

«Кто ж все же роет надо мной?

Скажи — терпеть нет сил!»

«Я, дорогая госпожа,

Твой песик. Помнишь малыша?

Надеюсь, что, землей шурша,

Тебя не разбудил».

«Так вот, кто роет надо мной!..

Как я могла забыть!

Мой песик, свет души моей,

Ты всех отзывчивей, верней,

Ох, научил бы ты людей,

Как преданно любить!»

«Прости, хозяйка, в холмик твой

Я косточку зарыл,

Чтобы разгрызть ее и съесть,

Когда подаст мне голод весть,

А что твоя могила здесь,

Я просто позабыл».

Притронусь к воде, и тотчас предо мной

Рождается прошлого призрак сквозной;

В душе воскресает щемящая дрожь

Как память о том, что уже не вернешь;

И песнь о любви,

Что тут же в крови

Вскипает, звеня,

Уносит меня,

От нынешних бед увлекая назад

В тот август, где снова шумит водопад,

Сверкая и пенясь на спинах камней

Все явственней, с каждым мгновеньем — слышней.

Воюют иль в мире живут короли,

Поток, не смолкая, рокочет вдали

Доселе, как той стародавней порой,

Когда этот холмик был гордой горой.

Кипенье ручья… Почему этот звук

Любовною песнею кажется вдруг?

И может ли быть, чтоб простая вода

Столь сладостный трепет рождала всегда?

А дело все в том, что меж скользких камней,

В которых бурлит непослушный ручей,

Где? Богу известно — навеки застрял

Веселый, блестящий, звенящий бокал.

Ведь там, у ручья

Мой милый да я

Бродили вдвоем,

Забыв обо всем,

Пьянея от солнца, и ласковый лес

Шумел, зеленея на фоне небес.

У самой воды — вижу как наяву

Мы ставим корзинку с едой на траву

И, рядом усевшись в прохладной тени,

Обедаем, и золотые огни

Мерцают в вине, а потом я встаю

И звонкий бокал опускаю в струю,

И вдруг он выскальзывает, и вода

Скрывает его навсегда, но тогда

Мы долго водили руками по дну…

С тех пор, если я невзначай окуну

Ладонь свою в чашу (вот так, как сейчас),

Я голос минувшего слышу тотчас.

И вот уже кажется мне, что края

Сосуда — обрывистый берег ручья,

А ветви узора, как будто во сне,

Живыми ветвями мерещатся мне.

И в полночь и в блеске полдневных лучей

Заветный бокал — меж подводных камней,

И это привносит особенный лад

В любовную песнь, что поет водопад.

В счастливом бокале любви торжество!

Никто с той поры не касался его.

Зачем в ту ночь ты промолчала,

Что вскоре — лишь сгорит восток

Спокойно, просто и устало

Уйдешь, отбыв земной свой срок

Туда, куда ни птица,

Ни память не домчится,

Чтоб я тебя увидеть смог?

Ни слова на прощанье…

Хотя б шепнула мне

Желанье или обещанье…

Застыло утро на стене.

Не знало, недвижимо,

Что ты проходишь мимо,

Все изменяя в этом дне.

Зачем зовешь меня из дома,

Мелькаешь тенью по кустам,

В аллее, меж стволов знакомых,

Опять бредешь по вечерам?

Лишь с темной темнотою,

Разверстой надо мною,

Я снова повстречаюсь там.

Далеко, в алых скалах,

Когда-то был твой дом,

И ты верхом меж скал скакала,

У ног твоих зиял проем,

Поводья отпустила,

Смеялась и шутила,

Жизнь улыбалась нам вдвоем.

Зачем же вспомнить мы не смели

Все, что в былом погребено?

Мы б воскресить его сумели,

Сумей вдвоем сказать одно:

«Весной, порой погожей,

Опять пройти мы сможем

Там, где прошли давным-давно».

Все минуло, все было,

И не воротишь вспять.

Вот и меня зовет могила…

Мне скоро… И могла ль ты знать,

Что твой уход поспешный

Меня во мрак кромешный

Сведет?.. Его не разогнать.

Домой равниною зеленой

Ты возвращалась не грустя,

Не выдал взор твой оживленный,

Что ты умрешь семь дней спустя,

Что окна городка ночного

В глазах не отразятся снова.

Налево от дороги той

Лежало место, где навеки

Под молчаливою плитой

Семь дней спустя сомкнешь ты веки,

Но это после, а в тот день

Сосновая манила тень.

С тобою я не ехал рядом,

Но будь в тот вечер мы вдвоем,

Едва ли по случайным взглядам

Я б догадался о твоем

Уходе — понял бы едва ли

Слова, что в сердце созревали:

«Скучать ли обо мне ты будешь

И часто приходить сюда,

Или немедленно забудешь,

Я не узнаю никогда:

Теперь ни доброго, ни злого

Мне от тебя не нужно слова!»

Ты говоришь: «Свободен будь!»

Но разве в нашей жизни прошлой,

Любимая, хоть что-нибудь

Я мерил выгодою пошлой?

Ты выше, нынче и тогда,

Любви, забвенья и стыда.

Я нес ее с дальнего склона,

Который не каждый найдет.

Он круто на запад ведет:

Там ветер и воздух соленый,

А ниже, на рыжих песках,

Слабеет напор океана.

Там сушу сжимает в тисках

Могучий охват урагана.

Принес и укрыл ее тут,

И здесь она тихо уснула

Вдали от привычного гула:

Приливы сюда не дойдут.

Молчание глинистой кельи

Уже не спугнут никогда

Те волны, что нынче отпели,

Как пели в былые года.

Да, спит она не на свободе

Своих нелюдимых высот.

Там тяжко Атлантика бьет

И бури вслепую проходят.

Оттуда, бывало, она

Глядела на склон Дандажела,

Закатами озарена,

От пламени их загорела.

Тут ей Лионесс вдалеке

Являлся, скрываемый гладью,

А ветер играл ее прядью

И тут же хлестал по щеке.

И так непонятно томили,

И так неотступно влекли

О чем-то шептавшие мили,

Пропавшие нынче вдали.

Но, может, хоть призрачной тенью

Пройдя по земной глубине,

Услышит она в тишине

Далекого моря гуденье:

В краю, что покинут давно,

То плачет призывно и тонко,

То радостно бьется оно,

Как чистое сердце ребенка.

Как ей нынче б хотелось

Здесь гостей принимать!

Как всегда, приоделась,

На лужайке опять

Стулья, стол, угощенье…

И она — вся свеченье,

Их встречала бы… Но

Не дано, не дано

Их приветствовать ей

В тесной келье своей

Без окон без дверей.

Как она бы царила

За вечерним столом,

Воплощение пыла,

Безоглядна во всем:

Раздарить, не считая,

Целый дом без утаек

Для друзей!.. Но, увы,

Спит под сенью травы.

Ни друзей, ни вина.

Лишь одна тишина

Ей оттуда слышна.

С детской строгостью взгляда

Ей ловить бы из тьмы

Робкий порх снегопада

С приближеньем зимы.

И под сретенским снегом

Первый крокус в побегах

Узнавать… И окрест

Столько памятных мест!

Сняли б грусть как рукой,

Ведь не зря здесь такой

Благодатный покой!

Ну, а мы? Мы осели

В мире затхлых вещей.

Позабыто веселье

И шумливость затей,

Что ее так прельщали,

Вечно не насыщали,

Как сегодня нас… Но

Не дано, не дано

Ей услышать наш зов:

Для желаний и слов

Тесен тисовый кров.

Твой ли то голос, о женщина, ставшая

Непреходящею болью моей,

Слышится мне, словно в пору тогдашнюю

Наших начальных безоблачных дней?

Ты ль это? Если и впрямь ты звала меня,

Дай же мне встретиться снова с тобой

Там, возле города, где ты ждала меня

В платье нежнее волны голубой!

Иль это ветер с глухой безучастностью

Носится вдоль перелесков и рек,

И растворенную в блеклой безгласности

Мне уж тебя не услышать вовек?

Я стою. Надо мною вьется

Желтой листвы хоровод;

Северный ветер в кустах скребется;

И голос твой все зовет.

1

Покуда дождь с еловых лап

Уныло шлепал: кап, кап, кап,

Под фонарем в конце аллеи,

Двигаясь медленно и печально,

Шли эти двое, как будто жалея

О чем? Печаль, как постоянство,

Стирает время и пространство.

2

Любовники ли, чей прошел

Чудесный час, чей ореол

Угас? Их каждое движенье

Медленно, медленно и печально

Под желтоватым фонарным свеченьем

Казалось образом утраты:

Когда-то… некогда… когда-то…

3

День кончился; я в парк сырой

Спустился вновь: над головой

Висела ночь. Но эти двое

Так же медленно и печально

Шли под ливнем и темнотою

И кто бы знал, какая весть

Их привела и держит здесь?

4

И вот, меж тем как тридцать лет

Исчезло в суете сует,

Я снова здесь, где был, где двое,

Двигаясь медленно и печально,

Шли бок о бок ночью сырою.

Все, как тогда. Фонарь вдали.

Все — кроме них. Они ушли.

5

Куда? Бог ведает. Но каждой

Тревожной полночью и влажной

Я чувствую шаги двоих,

Идущих медленно и печально,

В парке, который немыслим без них.

И если бы они ушли,

Сам парк исчез с лица земли.

Напеваю я тот мотив,

Что с нами был,

Когда он любил.

Вдруг шаги в саду,

И опять я жду,

Обо всем прошедшем забыв.

Ту же песню пою теперь,

А он — за стеной…

Неужели со мной

Он разделит ночлег?

Нет! Ушел он навек…

Слышу: где-то хлопнула дверь.

Ну а я, душою больна,

Жду и утром его,

Жду и ночью его,

И нет больше сил…

Кто бы мне объяснил,

Для чего я на свет рождена?

Из провала вечности восставая,

Сознавая разума торжество,

Очищалась медленно плоть живая

От всего, что низменно и мертво,

Так зачем же создал ты, Человече,

Из себя же идола своего?

Я — ничто, я — камень, лишенный речи.

Без тебя я, как без поводыря,

Так зачем же мне возжигают свечи?

Гаснет луч волшебного фонаря,

И толпа теней, замерев недужно,

Без показчика умирает зря!

Ты ответить можешь: «Так было нужно,

А иначе трепетная душа

Перед дольней горечью безоружна.

Чтобы жить ей праведно, не греша,

Небосвод не должен стоять безбожным:

Высь престолом Истины хороша!»

Но пойми, в отчаянье безнадежном

Создал ты меня, и твой шаг любой

Стал без Бога попросту невозможным.

Нынче отживаю я сам собой,

Не сочувствуй мне и не соболезнуй!

Крест богоубийственный в голубой

Высоте — я скоро совсем исчезну

И хотел бы правду открыть тебе,

Прежде чем навеки сокроюсь в бездну:

Главная опора в людской судьбе

Доброта, подвластны ей все тревоги:

Сердце брата чутко к твоей мольбе!

О другом не стоит и думать Боге

И несуществующей ждать подмоги.

Не плачь по мне,

Под древом в тишине

Покоен я в глубоком, мирном сне.

Как день светла,

Без страха и без зла

Стремительная жизнь моя текла.

И я не знал,

Сколь срок цветенья мал,

И путь земной за вечность принимал.

С зарей земля

Звала меня в поля.

Я думал: «Счастлив мир, коль счастлив я».

И день свершив

Среди созревших нив,

Я мир благословлял за то, что жив.

Настанет срок,

И заготовишь впрок

Под звон жуков хмельной, искристый сок.

Струей огня

Ты на излете дня

Вновь насладишься, но уж без меня.

И все ж пропой

Те песни, что с тобой

Певали прежде мы наперебой.

И слезы с глаз

Смахнув, смелее в пляс

Под тот мотив, что вместе помнит нас!

Еще прошу:

Под желтых листьев шум

Не плачь — я сплю, спокойно и без дум.

I

С приближением весны

Нам уж больше не страшны

Эти зимние печали.

Пусть февральские снега

Сыплют гуще, чем вначале:

Эта поздняя пурга

Хоть вдвойне она сердита

Все равно насквозь прошита,

Словно створки жалюзи,

Солнцем, что уже вблизи.

II

В октябре грустит сосна

Возле моего окна.

Молчаливо и уныло,

Зябнет птица на сосне.

Как и мне, ей все не мило

И печально, как и мне.

Ведь опять зима настала.

Лета словно не бывало.

И не вспомнишь, как прошло

Солнце, счастье и тепло.

Вечер темным сверкает глянцем.

Птица поздняя ищет приют.

Сосны, как перед главным танцем,

Вскинув строгие головы, ждут.

Клены листья бросают втуне.

(Желтизной их был день согрет.)

Я сажал их в моем июне,

А теперь они застят свет.

Дети медлят идти с газонов

И не могут уразуметь:

Было время без старых кленов.

Будет время без них и впредь.

Как ты узнал, что белесый шар,

Свой путь свершающий без фанфар

По зодиаку из года в год,

От рыб холодных уже вот-вот

Сместится к Овну? — Все так же сед

Небесный свод и опять одет

В лохмотья, и — приглядись к земле

Ни искры цвета в ее золе.

Воспевший дрозд, как ты узнал?

Как ты узнал?

Как ты узнал, там, в глубине,

Без звука, без луча извне,

С погодой этой неживой,

С температурой снеговой,

Что свет стал ярче на одну

Свечу, что день набрал длину,

Что в небе зреет аромат

Незамерзающих прохлад?

Подснежник мой, как ты узнал?

Как ты узнал?

С тобой так бывало порою,

Когда уходили друзья

И просто случайные гости:

Исчезнешь вдруг — и без злости

Вдогонку бросаюсь я.

То сельской наскучив дырою,

Ты в город срывалась большой,

И я узнавал слишком поздно,

Насколько это серьезно,

И ждал — со спокойной душой.

К такому привык я, не скрою,

Но вот ты захлопнула дверь

Навеки, и осиротело

Молчал я. Сказать ты хотела:

«Прощаться не стоит, поверь!»

«Зачем ты стоишь под дождем, во ржи,

От ветра, от стужи сама не своя,

Зачем домой не уходишь, скажи?»

«Ему умереть пожелала я.

Не знаю, как вырвались эти слова,

Ведь я любила его и люблю!

И вскоре он умер, а я жива

Томлюсь до рассвета, скитаюсь, не сплю.

И мерзну, и мокну в бездомной ночи,

И хмурится высь, душу мне леденя,

И жутко над кладбищем реют грачи:

Он там наконец отдохнет — без меня».

Она обвиняла меня, что другую

Любил я когда-то — бог знает когда!

И душу мне сжав, как пружину тугую,

Не раз повторила, что слишком горда,

Что те же слова говорил я кому-то,

И грустно по окнам стекала вода…

И рот ее жесткий, очерченный круто,

И палец, мне грозно упершийся в грудь,

Пугали, но вот наступила минута,

Когда поцелуем я мог оттолкнуть

Размолвку и рот запечатать упрямый,

Начни она нежно, скажи что-нибудь.

Для деспотов путь неприемлемый самый:

В любой ее паузе, в жесте любом

Читалась развязка наскучившей драмы

Под древним названьем «Царица с рабом».

Он встал как вкопанный, сам не свой,

Около двери шумной пивной,

Услышав имя жены своей

Неделю были обвенчаны с ней.

«Она была радость для нас для всех,

Но тайною свой прикрывала грех,

Потаскана, а все ж недурна;

А сплетням недолгая жизнь дана.

Он думал: чиста она, как стекло.

Я рад, что девочке повезло.

Нам, здешним, приелась ее любовь,

А вновь приехавшим это вновь.

Наверное, жизнью не умудрен,

Невинность и свежесть в ней видел он,

Чужак, не знает, что без числа

Любовные схватки она вела».

А ночью кто-то в воде плеснул

Со скользкой пристани соскользнул;

Когда беднягу нашли потом,

Кишели крабы кишмя на нем.

Он спать не мог, была она

Неприбрана, погружена

В печаль и мрак;

Зарей горел проем окна.

Глядело на залив окно,

Светло в отеле было, но

Он, сделав шаг,

Раздвинул шторы все равно.

И луч багровый в тот же миг

Нашел, окрасил их двоих

И докрасна

Ожег огнем подушки их.

«Родная, что произошло?

Всю ночь меня к тебе влекло,

А ты, жена,

Меня отталкивала зло».

«Мой муж, кого сравнить с тобой?

Ты так был терпелив со мной,

Ждал столько лет,

Что стану я твоей женой».

Ее луч солнца освещал.

«Скажи мне: в чем твоя печаль?

Открой секрет:

Чего тебе не обещал?»

«Ты делал все (каприз любой

Оплачен наперед тобой),

И не счета

Меня гнетет иная боль».

«Все то, что нажил я трудом,

Тебе останется потом,

И нищета

За милю обойдет твой дом».

«О да, — ответила она,

Я знаю, мне воздашь сполна,

Как знаю то,

Что вечны солнце и луна…»

«Тогда ответь мне, отчего ж

К стене, а не ко мне ты льнешь?

Скажи: на что

Медовый месяц наш похож?

А может, у тебя был друг,

Но что-то изменилось вдруг,

Вы разошлись

И в том твоих причина мук?»

Стояла долго тишина,

Лишь билась о берег волна,

Взметаясь ввысь.

И начала рассказ она:

«Давно был брошен милый мой

Своей преступною женой;

Исчадье зла,

Она окончила тюрьмой…

Я дорога была ему,

Но, заключенная в тюрьму,

Жена была

Преградой счастью моему.

И потому в расцвете лет

Я твердо отвечала „нет“

Тебе и всем,

И мне сулили бездну бед.

Но вот, когда уехал друг,

Меня вдруг охватил испуг…

Зачем, зачем

Твоей женой я стала вдруг?!

Теперь припомни: ты вчера

Бродил по палубе с утра,

А на корме

Был гроб; на нем венков гора.

В то утро мы гуляли врозь

И ненароком удалось

Услышать мне,

Кто спит под насыпью из роз.

Вуаль я не сняла, и он

Меня не видел, веры полн,

Что для меня

Теперь уж он освобожден.

На этом острове она

Останется, где рождена.

Но страсть моя

Ему уже не суждена».

«Ты с ним бы счастлива была?»

Но что в ответ сказать могла

Она ему,

Не причинив при этом зла?

«Муж не сухарь, а весельчак?»

С ним спорить не могла никак,

Хоть потому,

Что и сама считала так.

«Меня назвал он „дорогой“

И клялся мне любимый мой,

Что все равно

Он обвенчается со мной.

Ждет свадьбы он, трепещет весь;

Могу его письмо прочесть,

Меня оно

Нашло, пересланное, здесь.

Решилась я на смелый шаг:

Бежать к нему, ведь только так

Ты, честен, строг,

Расторгнешь наш нелепый брак.

Хотя нотацию прочел

Ты мне, что брак наш заключен

На вечный срок

И страсть тут вовсе ни при чем,

Но мы не связаны судьбой!

Ты разведи меня с собой!

Бог не убьет

Им порожденную любовь!»

Муж, помолчав, сказал в ответ:

«Идиллии в помине нет,

И вот грядет

Уже трагедия на свет.

Однако снова поклянусь,

Что не расторгну наш союз;

Твоим страстям

Не разорвать семейных уз».

Она ответила: «Молю:

Не погуби судьбу мою,

Иначе срам

Падет на голову твою».

«Но почему он должен пасть?

Ты начала рассказ про страсть,

И я не прочь

Услышать и вторую часть».

«Поскольку наш законный брак

Не близился, а было так

Нам жить невмочь,

Мы сделали отважный шаг.

Хоть в церкви был погашен свет,

Друг другу принесли обет

Мы в эту ночь,

И Богу ведом наш секрет».

«Ты тайная его жена?»

«Да». И настала тишина.

Он встал как столб.

«И все ж ты быть моей должна».

«Но я ведь вышла за тебя

Лишь потому, что я слаба,

А также чтоб

От срама уберечь себя».

«Но кто же знал, кроме тебя,

О клятве возле алтаря?»

«Меня жег страх,

Что я ношу в себе дитя.

Ведь я не первая, увы,

Кто покрывает грех любви.

Сотрутся в прах

Все добродетели твои…

Он бледен был вчера, но вновь

Я поняла, что он любовь

Ко мне сберег,

Союз мой с ним сильней оков!..»

«Как твой рассказ я перенес,

Постыдных не проливши слез,

Мне невдомек,

Но слушай — говорю всерьез.

Да, я нотацию прочел,

Что договор наш заключен

На вечный срок,

А страсть тут вовсе ни при чем.

Хотя наш брачный договор

Тобой запятнан с давних пор,

Надеюсь, ты

Сумеешь спрятать свой позор.

О нем известно только нам;

Я буду бдителен, упрям;

Оставь мечты:

Свободы я тебе не дам.

А если плод твоих утех

Появится, прикрою грех,

Его дитя

Моим останется для всех.

Еще узнаешь норов мой:

Сбежишь — пренебрегу молвой

И не шутя

Бунт усмирю, верну домой…»

«Довольно… Я твоя раба…

Такая уж моя судьба,

И мне житья

Не будет больше без тебя».

«Клянись мне идола изгнать!»

И на пол на колени встать

Велел ей он.

«Так. А теперь ложись в кровать.

И помни, что любовь твою

Я изведу, в тебе убью

И выбью вон,

Потом вобью любовь свою.

А ты в неведенье своем

Меня считала дураком,

Что ж, плачь не плачь,

Урок получишь поделом».

Но не заплакала она,

Глядела, ужаса полна,

Как мчалась вскачь

На набережную волна.

«На это женщина не пойдет! — прервал он бесцеремонно,

Что хочешь в награду ей посули, хоть копи царя Соломона!

На то, чтобы выглядеть старше, чем есть, согласья не даст ни одна!»

«Вот здесь, — улыбнулся я про себя, — ошибся ты, старина!»

Такое случилось со мною самим — редчайший, конечно, случай!

Но и она редчайшей была — самой верной и самой лучшей.

Любви сумасшедшей, страстной любви простерлась над нами власть:

Придумать то, что придумали мы, велит только сильная страсть.

Никто в целом свете не знает о том, но в памяти ярко и живо

Былое, что многие годы спустя становится тускло и лживо:

Как утлые барки в безвыходной тьме, метались наши умы,

И нежность ее пересилила стыд — в тот вечер решились мы.

«У нас не осталось другого пути!» — я уговаривать начал

И вдруг убедился, что для нее весь мир ничего не значил!

Мы волосы красили под седину, чертили морщинки у глаз,

Самой верной и лучшей была она — неважно, какая сейчас.

Вот слышим: внизу подкатил экипаж, и вторит шагам мостовая.

«Один господин с пожилой женой», — привратник ответил, зевая.

Колеса вдали отгремели, и мы с облегченьем вздохнули тогда,

И смыли уродливый грим, и она опять была молода!

Лет пятьдесят пролетело с тех пор, с тех пор как, не рассуждая,

Изображала старуху жену невеста моя молодая…

Да только о прошлом, о случае этом напоминать ей смешно:

Она респектабельна и богата и о многом забыла давно.

Образумься ты, расплачься, сделай полшага навстречу,

Посмотри щемящим взором, затуманенным от слез,

Ты заметила бы сразу, что я больше не перечу,

Что грозу нам ненадолго этот бурный день принес.

Ты всегда считала слабость недостойною опорой,

Вопреки природе женской так бесчувственно горда!

И хотя в душе не меньше ты терзалась нашей ссорой,

Как страдаешь ты, как плачешь, не видал я никогда.

Слабым женщинам под силу то, что сильным неподвластно,

Этим даром обладают в целом мире лишь они,

Но от лучшего оружья отказалась ты бесстрастно

В ослепленные страданьем нескончаемые дни.

И когда тебя простить я не хотел порою смутной,

Почему такое войско не смогла ты бросить в бой?

Сердца каменного сухость подточил бы дождь минутный

И ни тени отчужденья не оставил нам с тобой.

Тень, я пришел к тебе после всех потерь…

Куда повлечет меня призрак, на что отважит?

Подняться? Низвергнуться? Я одинок теперь.

Песня волны мне одну безысходность кажет.

Куда ты меня повлечешь, куда?

Волосы русы твои, глаза твои серы…

Пылко румяна или бледна без меры,

Ты перед взглядом сердца стоишь всегда.

Снова я в тех краях, где мы были вместе.

Опять и опять на твой нападаю след.

Из прошлого ты принесла мне какие вести,

Из черного далека, в котором тебя уж нет?

Лето нас усладило, осень предначертала

Разлуку. Все ново лишь в первый раз.

Ты знаешь, так было у нас.

Я многое Времени отдал, что жизнью стало.

Теперь я знаю, куда ты меня ведешь.

В этой долине мы вскачь проносились рядом.

Как был хорош тот час и тот день хорош

И радуга пыльно светилась над водопадом.

Там, ниже, пещера, приют голосов глухих,

Словно зовущих из сорокалетней дали,

Когда от счастья щеки твои пылали.

И вот я за призраком блеклым ступаю, тих.

Птицы к нам прилетят из области заповедной

Перья почистить. Липы ветвями бьют.

Звезды закроют окна, заря улыбнется бледно

И снова твои черты от меня уйдут.

Слушай меня, я буду сильным и непреклонным.

Но приведи меня к этому месту вновь.

Я стану таким, как был, радостью упоенным,

Как в дни, когда все пути лежали в полях цветов.

I

О сапфиры и опалы — краски западных морей,

Помнят женщину на скалах в светлом облаке кудрей.

Эту женщину любил я, и она была моей.

II

И внизу кричали чайки, и с обрыва чуть видна,

Далека, как будто небо, вечный спор вела волна,

И смеялись мы, как дети, и вокруг была весна.

III

И слетал прозрачный ливень рябью радужной играть,

И бесцветной становилась атлантическая гладь,

И опять спешило солнце море пурпуром убрать.

IV

И поднесь стоит над морем Бини гордая гряда.

Скоро март — ужели с милой не вернемся мы сюда

И слова любви друг другу вновь не скажем, как тогда?

V

Пусть по-прежнему над бездной дикий высится утес!

Та, которую на скалы легконогий пони вез,

Где — бог весть! — и уж о Бини не прольет и капли слез.

Когда под дождиком моросящим

Фургон наш на тракт повернул лениво,

Я, обернувшись, за уходящим

Следил — и там, молодой, счастливый,

Я помню живо

Шел путник, некогда бывший мною,

И девушка. Странно — земля на склоне

Была сухая, как той весною,

А тракт был мокр. Без тяжести в фаэтоне

Бежал наш пони

Мы вышли, чтоб он отдохнул немного,

И шли вдоль обочины, размышляя,

Что жизнь, когда пораскинешь строго,

Бесцельно длится, пыл убавляя

И ум сжигая.

Всего минута. Но не бывало

В истории этих холмов минуты

Прекрасней и ярче — хотя топтало

Сто тысяч ног, обутых и необутых,

Кремнистые футы.

Да, глыбы, застывшие у обрыва,

Немало видали-перевидали…

Но в памяти их остается живо

Лишь это время. Они едва ли

Запоминали

Других, другое… И в дождь шумливый

Мне видится там, на холме, все та же

Фигурка — в тот миг, колдовской, счастливый

На склоне застывшая, как на страже,

Да тень экипажа.

Я вижу, как она исчезает,

И чаще, чаще дождя паденье.

Прощай же! Фургон наш пересекает

Заветную область — любви владенья

К ним нет возвращенья.

I

Неладное с другом моим творится:

Придет порой,

Изможден, пуглив,

На берег морской,

На бурный прилив

Посмотрит с тоской,

Взор в бездну вперив,

И вновь удалится…

Но что ему там, за волною, мнится?

II

Яснее и зримей, чем все живое,

Сладчайший сон

Ему предстает,

И чувствует он,

Что вымысел тот

Во плоть облечен

И дышит, живет

Не время ль былое

В видение вылилось роковое?

III

И дома, вдали от морского рева

Он зрит фантом

Такой же точь-в-точь,

Забыть о нем

Бедняге невмочь

Пурпурным огнем

Просквозивший ночь,

Как на небе слово,

В сознании пишется образ былого.

IV

Вскачь мчится красавица молодая.

Он стар, седина

Давно уж пришла,

Меж тем как она

Все та, что была,

И моря волна

На бугры наползла.

Дождь льет, нарастая,

И снизу рокочет волна глухая.

«Я гордый замок возведу

(Сказал он), но сначала

Хочу, чтоб зажурчала

Вода вдоль лестницы широкой!

Сейчас же замок возведу

И розы посажу в саду,

Чтоб ты не заскучала!»

И вскоре замок был готов

Две башни для начала,

И весело журчала

Вода вдоль лестницы широкой.

Мой замок вскоре был готов,

Немало там росло цветов,

Но роз я не встречала.

Он роз не посадил нигде,

И, точно в пору вдовью,

Мой сад не жил любовью,

И мы сердцами разлучились.

Он роз не посадил нигде,

Что к тайной привело вражде

И злому пустословью.

«Исправлю все», — решила я,

И в разрыхленном дерне,

От слез еще упорней,

Я ночью розы посадила:

Вернуть любовь мечтала я,

Чтоб ревность тайная ничья

Ей не сушила корни.

Но жизнь мою прервал Господь,

Призвать меня желая,

Увидеть не смогла я

Цветущих роз и не узнала,

Любовь вернул ли нам Господь,

Или сумела побороть

Ее разлука злая.

Быть может, царственный мой куст

Впервые этим летом

Пылает алым цветом,

И друг заветный понимает,

Любуясь на цветущий куст,

Что замок без хозяйки пуст,

Но мне не знать об этом.

Страдала я, и боль моя

Была очевидна ему,

Но то, что любила я мертвеца,

Не откроется никому!

Он ждал, что вот-вот на след нападет

Портрета или письма,

Любая записка, любой намек

Сводили его с ума.

Он шел за мной на причал ночной,

На берег, где билась вода,

И только на кладбище за углом

Не заходил никогда.

«Чем так привлек тебя этот обломок

Серой шершавой плиты?

Грубый, изъеденный временем камень

Что в нем увидел ты?

Нет, не увидел — скорее услышал:

Ходишь вокруг и молчишь.

Шепчешь о чем-то одними губами,

Кроткий, как птица, как мышь.

Это же просто подножье колонны,

Здесь тебе скажет любой,

Камень, отрытый на Ареопаге,

Что до него нам с тобой?»

«Я не знаток, но тревожит мне душу

Стершийся этот гранит:

Может быть, голос апостола Павла

Он и поныне хранит?

Голос апостола Павла, гремящий

Над приутихшей толпой,

Голос, пронзавший до самого сердца,

На доброту нескупой.

Солнцем и ветром измотанный странник,

С виду невзрачен и сух,

Грозно слова разбивал он о камни,

Разум тревожил и дух.

И потому не могу я не думать,

Тихий, простой человек:

Голос святого апостола Павла

Здесь поселился навек».

Висела над крышей дома

Рождественская луна,

Усадьба была нам знакома,

И снежная роща темна.

Торжественно скрипка запела

И смолкла в безлюдье ночном:

Смотрели мы оторопело,

Как в зеркале за окном

Хозяйка танцует, не зная,

Что комнату видим мы,

Мелькает рубашка ночная,

Как призрак в объятьях тьмы…

Давно прогнала она мужа,

Но только что стала вдовой,

Трещала декабрьская стужа,

Мы молча вернулись домой.

Мы повстречались за углом

С соперником моим.

С тех пор как я покинул дом,

Не виделись мы с ним.

И вновь я вспомнил обо всем,

Что больно нам двоим.

Я увидал ее тотчас

Ту, что любил и он,

Чей прах, наверно, и сейчас

Лежит непогребен.

Она опять воскресла в нас,

Как призрак тех времен!

Гляжу — в его застывшем взгляде,

В расширенных зрачках

Вновь память вспыхнула об аде,

О крови, о слезах…

Но тут и он, к моей досаде,

Мой заприметил страх.

Однако, дав уйти испугу,

Мы разошлись бесстрастно,

Ни слова не сказав друг другу

О драме той ужасной.

Но не уйти нам от недуга,

Что жжет нас ежечасно.

Он хочет жить темно и тихо,

Ему противны свет, шумиха,

Молва, визиты в знатный дом

И лесть, и клятвы за столом.

Он не нуждается в участье

Богатства, красоты и власти

И в чувствах тех, кто в дальний путь

Спешит, чтоб на него взглянуть.

Когда же весть до вас дойдет,

Что он окончил круг забот,

В час сумеречный, час унылый

Скажите над его могилой:

«Тебя любили две души».

И день в кладбищенской тиши

При свете звезд умрет спокойно.

Так будет честно и достойно.

Я — то, что не умрет,

Нить сходства и родства,

Я — тот подземный крот,

Что слышен вам едва;

Но смертное — прейдет,

А я всегда жива.

Я — очертанье лба,

Жест, голос или взгляд,

Я шире, чем судьба;

Пускай лета летят

Ни время, ни гроба

Меня не поглотят.

Указательный столб там стоял на пригорке крутом

Неказист, невысок,

Где мы с ней задержались немного, осилив подъем,

На распутье вечерних дорог.

Прислонившись к столбу, она локти назад отвела,

Чтоб поглубже вздохнуть,

И на стрелки столба оперла их — и так замерла,

Уронив подбородок на грудь.

Силуэт ее белый казался с распятием схож

В сизых сумерках дня.

«О, не надо!» — вскричал я, почуя, как странная дрожь

До костей пробирает меня.

Через силу очнулась, как будто от страшного сна,

Огляделась кругом:

«Что за блажь на меня накатила, — сказала она.

Ну, довольно, пойдем!»

И пошли мы безмолвно в закатной густеющей тьме

Все вперед и вперед,

И, оглядываясь, различали тот столб на холме

Среди мрачных пустынных болот.

Но в ее учащенном дыханье таился испуг,

Искушавший судьбу:

«Я увидела тень на земле, и почудилось вдруг,

Что меня пригвоздили к столбу».

«Чепуха! — я воскликнул. — К чему озираться назад?

Не про нас — эта честь».

«Может быть, — она молвила, — телом никто не распят,

Но душою распятые — есть».

И опять побрели мы сквозь сумерки и времена,

Прозревая за тьмой

Муку крестную, что на себя примеряла она

Так давно. — Боже мой!

I

Посещая храм

По воскресным дням,

Там, на месте своем,

Повторяя псалом

Или тихо хвалу

Бормоча в углу,

В пору летних засух,

Когда мается дух,

В должный день и час

Слушая рассказ

Про годину мытарств

Из Книги Царств,

Как библейский пророк

От скорбей и тревог

В пустыню бежал

И смерти там ждал,

Но Господь перед ним

Явился незрим,

Буря вдруг пронеслась,

Земля сотряслась,

И повеял чуть слышный

Голос воли всевышней,

Мог ли я ожидать,

Ловя благодать

В блеске милых очей

И церковных лучей,

Что придет такой час,

Когда тот же рассказ

О гонимом провидце

В сердце мне постучится

И ознобом, как лед,

По спине проберет?

II

Когда выпало мне

Немного поздней,

Жарким летним днем

Перед алтарем

То же место читать

И его толковать

Для других прихожан

Простых хуторян,

Вряд ли готовых

Вникать в каждый стих,

Забыв о коровах

И овцах своих,

Но готовых всегда

Вздремнуть под шумок,

Я не ведал тогда

И ведать не мог,

Исполняя урок,

Какая нас ждет

Великая Сушь,

Когда время пройдет

И выпьют года

Нектар наших душ.

III

Но как ныне истек

Ликования срок,

Светом залитый храм

Обезлюдел — и там,

Где сиял ее взор

Из лучистых орбит,

Лишь плита до сих пор

Ее имя хранит,

И в пустыне своей,

Вдалеке от людей,

Жду я, втайне стеня,

Угасания дня

(Хоть я мог бы восстать

И громко воззвать

На скрещенье дорог,

Как древний пророк),

Снова бурю и гром

Слышу в сердце своем,

И дыханье огня

Настигает меня,

И из всех голосов,

Сердцу внятных поднесь,

Всех слышней тихий зов:

«Что ты делаешь здесь?»

Где моя Лаладжи,

Где она, где она?

Там, вдалеке она,

В той стороне:

С кем-то прощается,

И улыбается,

И собирается

В гости ко мне.

Где же теперь она?

Где же теперь она?

Вышла за дверь она,

Полем идет;

По шелестящим

Рощам и чащам,

Шагом летящим

Время не ждет!

Ширь над холмами

Ветром напоена,

Легкой стопой она

По крутизне

Сходит все ниже,

Ниже и ниже

Значит, все ближе,

Ближе ко мне…

О, постелите

Перины пуховые,

Простыни новые

Тонкого льна,

Сливки возьмите

От лучшей коровы и

Скатерть из вышитого

Полотна!

Жду я сегодня

Милую в гости

Бросьте, все бросьте

Другие дела!

Где же достану я

Яства медвяные,

Туфли сафьянные

И зеркала?

Что она скажет

Такая красавица?

Как ей понравится

Скромный мой кров?

Слуг маловато,

Еда грубовата,

Нету ни злата,

Ни пышных ковров!

Видно, напрасны

Приготовления,

И нетерпение,

И суета:

Все здесь так бедно,

Скудно и бледно,

Даже любовь моя

Слишком проста…

Где ж моя Лаладжи?

Скоро ль дойдет она?

Вот она, вот она

Там, за мостом!

О, поглядите же!

О, выходите же!

О, проводите же

Милую в дом!

Лаладжи входит…

Да неужели?

Двери запели…

Небу хвала!

О, как мила она!

Как весела она!

Вот и пришла она,

Вот и пришла.

I

В полночный, поздний час

Я у стола сидел, полуодет,

Над родословием своих отцов.

Луна сквозь незашторенный проем

Струила в спальню водянистый свет,

Она круглилась, как дельфиний глаз,

Сквозящий за волной зеленоватых, беглых облаков.

II

Над генеалогическим листом,

Над древом предков в тишине склонясь,

Вдруг ощутил я: на листе возник

Глумливый лик — сплетенных веток вязь

Явила мне усмешку Колдуна;

Мне подмигнул пергаментный старик,

Указывая в сторону окна.

III

И в зеркале окна,

В той глубине, которой нет конца,

Узрел я прародителей своих,

Внесенных в родословные листы

Прилежными чернилами писца;

И узнавал я в них

Знакомый взгляд, осанку и черты.

IV

И понял я тогда:

Мой каждый вздох и слово на земле,

И каждый мой порыв предвосхищен

Зеркальною шеренгой близнецов,

Чей правофланговый в дали времен

Скрывается в такой туманной мгле,

Куда не досягнуть ни взору, ни догадке мудрецов.

V

«Так вот в чем суть!

Упавшим голосом воскликнул я,

Я просто подражатель и двойник,

Пытающийся сам себя надуть,

Что у меня, мол, воля есть своя!»

Моргнув, пропал с листа глумливый лик,

Растаяло в окне зерцало Колдуна.

И снова в нем — лишь тучи да луна.

Кто-то вдруг постучал по стеклу,

К окну снаружи приник;

И я увидел, вглядевшись во мглу,

Моей возлюбленной лик.

«Я ждать устала, — сказала она,

Столько дней и ночей;

Моя постель холодна, холодна,

Приди ко мне поскорей».

Я встал, прижался к стеклу лицом,

Но в раме было темно:

Лишь бледная бабочка хрупким крылом

С размаху билась в окно.

Ночь Рождества, и стайка ребят

У очага в поздний час.

«Они уже все на коленях стоят»,

Промолвил старший из нас.

И мы представили: темный хлев,

Воловий теплый уют,

И как, соломою прошелестев,

Они на колени встают.

Фантазии детства! Их волшебства

Развеян зыбкий покров.

Но если мне скажут в канун Рождества:

«Пойдем, поглядим на волов

Туда, через огород и овраг,

Где был коровник и луг»,

Я встану и выйду в холод и мрак,

Надеясь тайно: «А вдруг?»

Вино — прекраснейшая вещь,

Что там ни говори,

Когда с дружком ты вечерком

Идешь по Шафтсбери

И двери кабачков зовут:

Любую раствори!

Вино — прекраснейшая вещь,

Что там ни говори.

Гулянка — это тоже вещь,

Что там ни говори,

Когда всю ночь да во всю мочь

Танцуешь до зари,

А на заре идешь домой,

Погасли фонари…

Гулянка — это тоже вещь,

Что там ни говори!

Любовь — прекраснейшая вещь,

Что там ни говори,

Когда впотьмах, таясь в кустах,

Пылаешь весь внутри,

И вдруг из-за угла — она!

Нет, черт меня дери,

Любовь — прекраснейшая вещь,

Что там ни говори!

Всегда ли это будет так?

Да нет, держу пари;

Настанет час, раздастся глас:

«Уймись, душа, замри!»

Ну что ж? Вино, любовь, галдеж

Гулянки до зари

Всегда останутся со мной,

Что там ни говори!

Я в город утренний входил,

И древний колокол забил,

И знал я наперед

Под милый сицилийский звон,

Что рано, поздно ли, но он

Мой день — ко мне придет.

День ясный, синий, золотой,

День, как берилл. Но сам с собой

Гадал я — и не мог

Сказать, в который день и год

Со мною рядом будет тот,

Кто мил мне и далек.

Но век расчетлив, даль темна,

На колокольне тишина,

А я учен судьбой,

Что и в блаженстве дремлет рок,

Что друг умеет быть далек,

Когда идет со мной.

Не знаю, как это бывает с другими,

Живущими в доме средь утвари той,

Что помнит их бабушек молодыми,

Но в точности знаю, как это порой

Бывает со мной.

Мне чудятся призраки прикосновений:

То руки владельцев, нежны и грубы,

Касаются выступов и углублений,

Мореного дуба, старинной резьбы

И медной скобы.

Рука за рукой, все бледней и бледнее:

Как будто бы в зеркале отражена

Свеча — и другая, и третья за нею,

Все тоньше, прозрачней, все дальше она

В тумане видна.

На выцветшем круге часов над камином

Порою мне видится издалека,

Как стрелку минутную кто-то подвинул

Движением зыбким, как взмах мотылька,

Коснувшись слегка.

И струны на грифе старинной виолы

Как будто бы кто прижимает опять,

И древние жилы гудят, словно пчелы

На летнем лугу. — Но смычка не видать,

Что мог бы играть.

А в темном углу за жестянкой с огнивом

Лицо возникает при свете огня:

То меркнет, как факел во мраке дождливом,

То вспыхнет, как искра из-под кремня,

Напротив меня…

Нет, надо вставать, приниматься за дело!

И вправду на свет бесполезно рожден

Глядящий так долго, так оцепенело…

И сам не заметит, как в муторный сон

Провалится он.

Памяти сестры

Беззвучно мигая, огонь по полену ползет,

А это была

Прекрасная яблоня, нам приносившая из году в год

Плодов без числа.

Развилка, куда я рукой добирался сперва,

А после ступней,

Влезая все выше и выше, — черна и мертва,

Дымит предо мной.

И тлеет кора, становясь постепенно золой,

На месте увечном ствола,

Где сук был обрезан и рана сочилась смолой,

Пока она не заросла.

И той, с кем я вместе карабкался, зыбкая тень

Встает из могилы своей

Такой, как на гнущейся ветке стояла в тот день,

Сощурясь от ярких лучей.

Они в гостиной поют,

Почти погасив огни:

Сопрано, тенор и бас,

И гость у рояля.

В потемках — сияние глаз…

О время, повремени!

Листва осыпается в пруд.

Дорожки, заросшие мхом,

Пропалывают они,

Чтоб стало в саду веселей,

И ставят скамейку

Под сенью трех тополей…

О время, повремени!

Далекий катится гром.

Они садятся за чай

В садовой свежей тени,

По-летнему стол накрыт,

Гуляют фазаны,

За лестницей море блестит.

О время, повремени!

Промчалась чайка, крича.

В свой новый высокий дом

Переезжают они,

Картины, стулья и бра

Лежат на лужайке,

И пропасть иного добра…

О время, повремени!

Их плиты изрыты дождем.

1

Бессознательный страх

И плесканье огня,

И рыданье часов,

И отставшая дранка на крыше.

И ослепшая ночь что-то глухо поет:

Тянут сосны усталую песню забот.

2

И все так же в ушах

Крови гул-толкотня,

И раскачка ветров

Старый кованый флюгер колышет,

И никто ко мне в дом не придет.

3

Медлит срок на часах,

В чем-то полночь виня,

Я снимаю засов,

Жду и, кажется, слышу

Мой Неведомый год.

4

Кто-то скачет в полях

Или, сталью звеня,

Смерть примчалась на зов?

Конь безумием дышит,

Твердь копытами бьет.

5

Но ни тени в дверях.

Но не кличут меня.

Только цокот подков

За калиткой все тише,

И вот-вот пропадет.

6

Кто там канул в полях?

Не узнать, не понять.

Лишь, совсем еще нов,

Народившийся год еле дышит,

Стон разжал ему рот.

7

«Больше слез на глазах!

Недородов! Огня!

Непосильных трудов!»

Видно, это Судьба нам предпишет,

Чтобы всадник скакал все вперед,

К истомленной Европе, под горькую песню

забот.

Вот оно все и прошло:

Клятвы, сомненья, свиданья,

Смех ни с того ни с сего,

Радости и расставанья,

Вот оно все и прошло!

Вот оно все и прошло:

Яркие струи речные,

Гнущейся влаги стекло,

Лунные чары ночные:

Вот оно все и прошло.

Вот оно все и прошло,

Домик, дорожки, левкои,

Гости, пиры… Не могло

Век продолжаться такое.

Вот оно все и прошло.

Вот оно все и прошло;

Друг мой не зря повторяет:

«Плохо ли, хорошо

Жизнь остановки не знает».

Вот оно все и прошло.

«Как же вдруг может пройти

Плавное это движенье,

Часто гадал я в пути,

Если не будет крушенья?

Что может произойти?»

Так вот и произошло:

Вдруг, без рывка и без шума,

Ехало — и привезло;

В точности, как Он задумал,

Так все и произошло.

Когда Время за робким гостем запрет ворота

И месяц май, оживясь, молодою листвою заплещет,

Свежей и тонкой, как шелк, — скажут ли люди тогда:

«Он всегда умел замечать подобные вещи»?

Если это случится в зябкую рань пред зарей,

Когда ястреба тень над землею скользит невесомо,

Может, кто-то подумает, глядя в сумрак сырой:

«Это зрелище было ему, конечно, знакомо».

Если это случится в мотыльковую, теплую ночь,

Когда ежик бредет своей лунной опасной дорогой,

Пусть кто-то скажет: «Он жалел и желал бы помочь

Всем беспомощным тварям; но мог он, конечно, не много».

Если слух долетит до друзей, когда будут они

За порогом на зимнее небо смотреть, где созвездья роятся,

Пусть припомнят, на эти бессчетные глядя огни:

«Вот кто вправду умел на земле чудесам удивляться».

И когда колокольчика отзвук, прощально звеня,

Вдруг замолкнет, оборванный ветром, и снова вдали затрепещет,

Словно это другой колокольчик, — скажет ли кто про меня:

«Он любил и умел замечать подобные вещи»?

I

Этой погоды кукушка ждет,

Равно как я

Когда каштан свои свечи жжет

И все края

Наполнил в ночь соловьиный звук,

И не в таверне пир, но вокруг,

И девушки стройных не скроют рук,

И все горожане глядят на юг,

И с ними я.

II

Эту погоду клянет пастух,

Равно как я

Когда каштан от дождей опух

И в три ручья

Луга рыдают. Не спит прибой,

Укрыт холмами: волна с волной

Идут бок о бок — тоска с тоской.

Грачи стадами летят домой,

И с ними я.

Когда июньский день взовет,

День взовет

К своим флейтистам молодым,

Мы навестим прозрачный свод

Листвы, где так привычно им

Устраиваться и — без нот

Играть, играть… «Мы навестим»,

Пою. Но кто бы наперед

Сказал, что нас дотоле ждет!

И воды брызнут из камней,

Из камней

Как шапки снежные, чисты.

И мы пойдем туда — смелей,

Где, прыгнув с грозной высоты,

Каскад, обрушась массой всей,

Рвет с корнем чахлые кусты.

Легко мне петь. Сказать сложней,

Что будет через пару дней.

Порой я думаю о том,

Что сделал я,

За что не стыдно пред лицом

Небытия.

Но сторонились все кругом:

Враги, друзья.

Я сеял добрые цветы;

Я был пастух

Оберегал от темноты

Смятенный дух.

Пел голос мой средь немоты,

Но мир был глух.

И все? И это весь отчет?

А та, что мрак

Сожгла и встала у ворот,

Как добрый знак?

Все внемлет, все хранит, все ждет…

Да будет так.

«Я слышала звук рояля.

Так призрак бы играл».

«Рояль? Ну что ты? Едва ли.

Зайди — пустует зал.

Рояль был стар и не в моде,

Расстроен, продан потом».

«Вот снова! И голос вроде.

Престранный дом.

Прислушайся. Вторит тихо

Сопрано. Не слышишь? Там!»

«Не бойся же так, трусиха,

Никто не мешает нам».

«Дверь, слышал ты, заскрипела?»

«Помилуй, мы здесь одни».

«Но слышу ведь — вот в чем дело.

Пойди взгляни.

Здесь спальня? Нет, я не смею

Войти. Чья-то тень в дверях».

«Тут некому быть. Смелее.

Пойми, это просто страх.

Со зреньем твоим и слухом

Ночь шутит. Ты будь хитрей».

«Здесь странно! Собраться с духом!

Уйти скорей!»

«Очнись! Ты теперь во власти

Иллюзий. Твой нежный ум

Смущают чужие страсти.

Ты слышишь давнишний шум.

Дом стар. О любовной паре,

Здесь жившей, был разговор.

Что ж, видно, в хмельном угаре

Стоит с тех пор.

Привычки их были странны

Любовников тех. Старик

Свой миф излагал пространно.

Должно быть, уже привык.

Мне пульс, признаюсь, ускорил.

Но нам не должно быть дела

До тех, кто тут пел и вторил,

Чья кровь кипела».

Все ту же песню птица поет,

Точь-в-точь, как пела тогда,

Ту, что мы слушали ночь напролет

В минувшие года.

Какое же чудо! — ее мотив

До времени сего

Доносит мой слух, не упустив

Ни ноты из него!

Да только птица поет не та:

Та уже стала землей,

Как те, что в минувшие года

Слушали вместе со мной.

Я мог бы жить столетие назад

И так же Дорсет объезжать устало,

И в Лалворт Коув заехать наугад,

И Время б за руку меня поймало:

«Ты видишь юношу?» — и я в ответ

Кивнул бы: «Вижу. Он сошел, наверно,

Со шхуны, вставшей близ Сент Элбанз Хэд.

Что ж, юноша такой, как все, примерно».

«Ты видишь юношу?» — «Я вижу, да.

Темноволосый, хрупкого сложенья,

По виду горожанин. Та звезда

Его приворожила, без сомненья».

«Ты видишь?» — «Но оставь меня, прошу!

Мне в путь пора. Меж тем уже стемнело.

И силы на исходе. Я спешу.

Ответил: вижу. Но скажи, в чем дело?»

«Так знай: на смерть свою он едет в Рим.

Лишь мы с тобой его проводим ныне.

Сто лет — и мир последует за ним,

Чтоб праху поклониться, как святыне».

Я не хочу исподтишка

Добиться права стать женою,

Чтоб выбраться из уголка,

Где жизнь — свидание с тобою,

И не прельщусь я новизною,

И глухомань не прокляну,

Коль суждено тебе судьбою

Всегда любить меня одну.

Минутных встреч я буду ждать

С неукоснительным терпеньем,

И времени не совладать

С моей любовью и смиреньем,

Не выжать слезы сожаленья

Из глубины увядших глаз,

Когда не встанет тень сомненья

Иль тень чужая между нас.

Я заметил смену погоды

По глухому скрипу окон

И, как ветер бьется у входа,

Я услышал сквозь полусон.

Он швыряет мертвой листвою

Внутрь, в дом, ко мне на кровать,

Точно дерево еле живое

Хочет мраку о чем-то сказать.

И листок меня тронул, и с дрожью

Я подумал, что ты в мой дом

Вошла — и стоишь — и можешь

Наконец рассказать обо всем.

Оставь мою ты красоту,

Не повторяй стократ:

«Богиню видно за версту».

Мне эти речи — яд.

Не повторяй, но молви так:

«Будь счастье иль беда,

Будь свет иль беспросветный мрак

Я друг ей навсегда».

Мне зеркало страшней всего.

Моя краса не я.

Никто за нею моего

Не видел бытия.

Так думай обо мне, мой друг,

О той, что есть, о той,

Что будет в час последних мук

И дальше, за чертой.

Вспоминаю все вновь, все как есть — за органом в последний раз,

Между тем как закатное солнце, струистое словно атлас,

Проникает на хоры, скользит, бросив тени от певчих, и вот

Ближе, ближе, еще, потянулось — и луч на плечо мне кладет.

Помню, как волновались, шептались на первых порах: «Кто она

За органом? Совсем молодая — а тоже, выходит, сильна!»

«Из Пула пришла без гроша, — им пресвитер тогда пояснял.

По правде сказать: чтобы жить, этот заработок будет мал».

(Да, заработок был и впрямь… Но я не роптала. Орган

Мне дороже их денег, моей красоты и любви прихожан.)

Так он говорил поначалу, впоследствии тон изменился:

«Довольно возимся с ней, уж прославилась — дальше нельзя».

Тут кашлял с намеком. Его собеседник тогда отступал

Чуть в сторону, шею тянул, чтоб за ширмой меня разглядеть.

«Хорошенькая, — бормотал, — но на вид уж чувственна слишком.

Глаза хороши у нее. Веки только, смотрю, тяжелы.

Губы ярки, да тоже не в меру. Грудь для лет ее слишком полна».

(Допустим, вы правы, мой сэр, но скажите, моя ль в том вина?)

Я продолжала играть под этот аккомпанемент.

Слезы текли и мешали, но я продолжала играть.

В общем не так уж и трудно — примерно как петь за органом…

У меня неплохое контральто. Сегодня я тоже пою.

А псалмы это чудо. Исполнишь — и как побывала в раю.

В тот день до пресвитера вновь долетели какие-то слухи,

Немало его озадачив, он ведь был добродетель сама.

(Он торгует в аптеке на Хай-стрит и вот на неделе зашел

К собрату — тот рядом работает, по переплетному делу.)

«Скверно, — сказал он тогда. — Речь идет о достоинстве храма.

Если и впрямь такова — что поделать, придется уволить».

«Органиста такого, однако, не достать нам и за три цены!»

Это решило вопрос (пусть на время). Орган ликовал.

Напрягался регистрами всеми, отсрочивая финал.

В приходе чем дальше, тем больше косились, шептались мне вслед.

И вскоре вопрос был решен, я пока что не знала о том.

Но пришел день — и мне объявили. И это был страшный удар.

Я опомнилась (бледной такой не видали меня никогда):

«Оставить? О нет, не могу. Разрешите мне даром играть».

Потому что в тот миг я совсем обезумела. Разве могла я

Бросить это богатство — орган, для него ведь я только жила.

Они помолчали. И так я осталась при церкви опять.

С моими псалмами — за них можно тело и душу отдать.

Но покой был, конечно, недолог: до пастора слухи дошли,

Дескать, кто-то из паствы видал меня в Пуле вдвоем с капитаном.

(Да! Теперь мне и впрямь оставалось лишь это, чтоб как-то прожить.)

Но, знает бог (если знает), я любила «Святого Стефана»,

«Сотый» и «Гору Сион», «Субботу», «Аравию», «Итон»

Больше греховных объятий тех смертных, что были со мной!..

Вскоре новая весть: досветла не одна возвращалась домой.

Старейшины подняли шум, но все было ясно и так,

Без слов. На последнюю просьбу я все же решилась в слезах.

Кто бы там ни владел моим телом, еще оставалась душа.

А душа умирает достойно. Решилась и вот говорю:

«Прощенья не жду, джентльмены, но позвольте еще раз играть.

Вам убытка не будет, а мне… Для меня это целая жизнь».

Я знала: они согласятся (играю ведь даром, так что ж!),

Дрожала же, как в лихорадке, и все пред глазами плыло.

И впрямь — после паузы мрачно кивнули: «Пожалуй, что можно.

Один только раз — уяснила?» Поклоном ответила «да».

«Взгляд твой где-то блуждает теперь», — кто-то молвил из них под конец.

В ответ улыбнулась едва: «Далеко. Далеко, мой отец».

Вечер воскресного дня — и последнего дня моей службы.

Восклицанья повсюду: «Она одержима!», «Какая игра!»,

«Я и думать не мог, что на это способен наш старый орган!»

Солнце заходит, и тени густеют. Огни зажжены.

Начинают последнее пение: «Таллис» — Вечерний Гимн.

(Как диссентеры Кена поют! Они здесь свободнее духом,

Чем в этих новых церквах, где мне удалось побывать.)

Я пою под орган. Чей-то возглас: «Контральто красивее нет!»

«Здесь — пожалуй, — я мыслю. — И все ж не особенный будет урон».

Завершаем. Пою вместе с хором: «Смерть возьмет меня тихо, как сон».

И вот отпустила педали. В глазах еще слезы стоят

От этих гармоний блаженных. (Так, значит, блуждает мой взгляд?)

Достаю из корсажа (грудь и вправду полна, но не столь)

Флакон голубой и рифленый — должно быть, подумают: соль.

И прежде чем кто-то успел бы проникнуть в безумный мой план,

Весь залпом его выпиваю. Глаза уже застит туман.

Собираю тетради, склонилась как будто в молитве — точь-вточь.

Пока подойдут они, быстрая смерть унесет меня прочь.

«Никто и помыслить не мог, что покончит с собою вот так,

Старейшины скажут, снося меня вниз в подступающий мрак.

Но свидетели точно не лгали: и лавочник был, и моряк».

Словно что-нибудь я отрицала. О нет, видит бог, я грешна.

И грехи есть грехи. Но любовь была музыка, только она.

А последний псалом удался. Что еще? Как-нибудь похоронят.

Из Пула, конечно, никто не придет и слезы не уронит.

Я взял смычок бесплотный,

Провел им по струне,

И ожили напевы,

Дремавшие во мне.

За полночь по старинке

С собой наедине

Играл я, и волынка

Мне вторила во сне.

И вслед венчальной песне

Под молвь и пересуд

На середину спальни

Стекался сельский люд,

И под мои напевы

Плясали там и тут

Искусники посева,

Прервав извечный труд.

Плясал жених с невестой,

Подружек череда,

Угодники веселья

И крестники труда,

Но сон к утру поблекнул,

Растаял без следа,

И воцарилось в стеклах

Сейчас, а не Тогда.

Где пели мы, где шли балы,

Джентльмены,

В упадке все: гниют полы,

Колдуют черви над трухой…

Увы! Ведь знали эти стены

И звуки арф, и лир настрой,

Джентльмены!

При веслах и при парусах,

Джентльмены,

Мы плыли. В девичьих руках

Был руль. Уж так заведено,

И знали власть свою сирены.

Но берег тот молчит давно,

Джентльмены.

Давно был начат счет потерь,

Джентльмены,

Нас половины нет теперь.

Мы обанкротились вконец

И, если будем откровенны,

Не мы властители сердец,

Джентльмены.

Нам полька нравилась тогда,

Джентльмены,

Кадриль, шотландки чехарда

И роджер! В опере toujours[15]

Мими была царицей сцены.

(Царем, конечно, «Трубадур»),

Джентльмены.

Что нынче живопись? — Каприз,

Джентльмены,

Где Этти, Малреди, Маклиз?

Где драгоценный фолиант

Романа? — Нет богам замены:

Где Булвер, Скотт, Дюма и Санд,

Джентльмены.

Мы Теннисону малый храм,

Джентльмены,

Воздвигли. Ныне все по швам

Трещит. Ветшает свод. В углах

Висят паучьи гобелены.

И жрица превратилась в прах,

Джентльмены!

Мы выбываем из игры,

Джентльмены.

Мы сдали, сдали, мы стары.

Юнцы теснят нас. Мы у врат

Аида и глядим, смиренны,

Вечерних теней маскарад,

Джентльмены.

Нас убеляет седина,

Джентльмены,

Но нам известны имена

Таких же старцев, шедших в бой

И не покинувших арены

В борьбе с всесильною судьбой,

Джентльмены.

Платон, Софокл и Сократ,

Джентльмены,

И Пифагор, и Гиппократ,

Климент, Гомер и Геродот

Неужто старостью согбенны?

Закатом можно ль звать восход,

Джентльмены?

А вы, безусые, ваш час,

Джентльмены?

Настал. Идите дальше нас.

Грызите дальше сей гранит,

Познайте чудеса вселенной.

Вперед! Без драки. Путь открыт,

Джентльмены.

I

«Скиталец, — молвил Небосклон

Свинцовый надо мной.

Я б рад быть ясен, но закон

Мне свыше дан иной».

II

«Тебя согреть я был бы рад,

Мне Север прогудел,

Но, как и ты, я только раб,

И холод — мой удел».

III

«К тебе я не питаю зла,

Но силы в вышине

Велят, чтоб я в тебя вошла»,

Болезнь призналась мне.

IV

«Сегодня, — Смерть спешит шепнуть,

Нам встретиться судьба.

Мне будет жаль прервать твой путь,

Но ведь и я — раба».

V

Я улыбнулся. Мой протест

Бессмыслен был бы здесь,

Где все влачат извечный крест

Невольников Небес.

Окликнула меня,

Блеснувши с высоты,

Звезда: «Эй, неровня,

Как жить собрался ты,

Собрался ты?»

«Жить, как весь мир живет:

Ждать меры бытия

Отпущенной». — «Вот-вот,

В ответ звезда. — Как я,

Совсем как я».

Не лучше ль, милая, покой

Найти в петле;

Там стану более собой,

Чем на земле.

Тебе не выкажу тогда

Ни раздраженья,

Ни злобы: канут в никуда

Страсть и боренья.

Всей жизни скоротечной гнусь

С меня слетит,

Тотчас как в Вечность я вернусь,

В мой древний скит.

Когда и ты пойдешь ко мне,

Как встарь любя,

Знай, неизменно в тишине

Я жду тебя.

Открылась ярмарка осенняя,

А дождь — стеной.

Овец здесь — тысяч семь, не менее…

Все до одной.

Промокли, жмутся к стенкам вяло.

Но вот в загонах пусто стало,

И аукционист устало

Рукой стирает грязь с журнала,

С лица ладонью капли смахивает, и выжимает свою бороду,

А дождь — стеной…

Кроны завьюжены,

Сучья нагружены;

Куст увенчался пышною шапкой,

Ветка торчит перепончатой лапкой,

Хлопья блуждают и сослепу вверх начинают взлетать,

Новые хлопья на них налетают и вниз увлекают опять.

Прутья ограды слепились сплошною стеной,

Воздух наполнен мерцанием и тишиной.

Сел на клен воробей,

И вдруг с пушистых ветвей

Втрое больший, чем он, срывается ком снеговой,

Опрокидывая и погребая его с головой,

Вот так сюрприз!

И дальше рушится вниз,

Разбивая все белые залежи в прах,

Сверху — до самой земли, как лавина в горах.

Стали ступеньки крутым косогором,

Вверх по которому робко ползет

Кот беспризорный с растерянным взором…

Ну, заходи, черный кот!

«Спою, — сказал я, — славу ей,

Ей, горькой сладости моей.

Она — звезда!

Прекрасен свет ее очей!»

Пронзенный словно сотней стрел,

Взял арфу я, и так запел,

Как никогда,

И чудно голос мой звенел,

И песнь от боли ожила!

Я и не понял, как ушла

Моя беда,

А ведь давно мне душу жгла!

Но потеряла цену вдруг

Жизнь для меня. Ответь, мой друг,

Кто и когда

Вернет мне счастье сладких мук?

I. Томас Трембл год назад

Переплавил мой наряд,

Но я этому не рад.

II. Я, созданный Брайаном Джоном,

Сто лет своим гордился звоном.

Теперь же звон мой схож со стоном.

III. Я триста лет сзывал народ,

Но реставрирован. И вот

Теперь мне, старцу, снова год.

IV. Я Генри Гопкинсом отлит.

Хоть у меня почтенный вид,

Но я не слишком басовит.

V. Я тоже. Ибо мой металл

Теперь слегка поплоше стал:

Отливщик часть меня украл.

VI. И я расстался с серебром,

И оловянным языком

Звоню печально о былом.

VII. Мне год назад спилили ухо,

И сразу же, лишенный слуха,

Я зазвучал мертвецки глухо.

VIII. Двоим я прежнею порой

По силам был. Теперь со мной

Дурак справляется любой.

Я дожил до главы седой,

Не зная женщин, Боже.

Уж лучше бы родитель мой

Вовек не знал их тоже.

Бледны как смерть жена его и мать,

А сам он, пересиливши терзанья,

Отчаянье пытается скрывать.

Они прощались в зале ожиданья,

Когда, прервав немолчные рыданья,

Взревел мотор, напомнив, что беда

Не к ним одним наведалась сюда.

Солдат прощался с молодой женой

И с матерью, изборожденной горем,

Как шрамами. Слыхал я стороной,

Что плыть ему к восточным дальним зорям

(Пять лет в разлуке быть ему за морем).

Шагнул к дверям. И вслед истошный стон

«Дождусь ли?!» за собой услышал он.

Затопили, за нашим окном закурился первый дымок:

Лучи пронизали огонь, будто нити — ткацкий станок.

Воробьи из кустов выпархивают, трепеща от испуга,

Что вернется зима холодная и закружит вьюга.

Ивы, чьи ветви топорщатся от осенней ветреной дрожи,

На мальчишек, недавно подстриженных, очень сейчас похожи.

Кто там тяжелый идет и высокий,

Черный и красный, белым покрытый?

Такой черноглазый, такой краснощекий,

С полоской волос, как морозцем, подбитой?

К нам идет древотряс

Делать сидр для нас,

А за ним, на колесах, в полном порядке

Яблоки, мельница, пресс и кадки.

Паркеты в залах черви съели,

Каблук не застучит.

Король виолончели

На кладбище зеленом спит.

О, буду ль вновь кружить, кружить, кружить

С тем упоеньем?

Не петь веселой каватины

Сопрано и басам.

Одни лишь паутины

Качаются по всем углам.

С кем я еще спою, спою, спою,

Как пел я с нею?

И очи ясные закрыты,

Навеки полны мглой,

И алые ланиты

Белеют смертной белизной.

Удастся ль мне вернуть, вернуть, вернуть

Тех дней веселье?

О, что мне душный полдень мая

И летнее тепло?

Виолы, душу мая,

Звенят, шалят, хохочут зло.

Плясать ли мне в кругу, в кругу, в кругу

Теней оживших?

Жилец вздохнул во сне — и птицы улетели,

Покинув подоконник, где свистели,

И пересели ниже, на порог,

Под сероватый утренний парок.

Хозяин встал — спешат переселиться

На гнутую соседнюю кислицу.

Он тронул дверь — они скорее в сад

И с яблонь извиняюще свистят:

Теперь-то, мол, усвоили урок

Счастливые, мы о других забыли!

А между тем часы пять раз пробили.

Да, мне знаком зелено-красный дом,

Где вот уже сто весен день за днем

Все протекает тем же чередом.

Я наблюдал, как робкий луч луны

К соборным изваяньям крался:

Он замер — так порой со стороны

Казалось мне; узреть пытался

Я проблески меж статуй вековых

С рожденьем Мира здесь воздвигли их,

Решив, что Мир — слуга святынь Земных.

Слегка перемещаясь, лунный лик

Высвечивал фигуры, лица;

К деталям строгой лепки свет приник,

И вот уж ярко серебрится

Весь ряд: пророк, король и кардинал,

Какими их художник изваял,

Стремясь обожествить оригинал.

Здесь, ветром приглушенные, слышны

Великомучеников стоны.

В них скорбь утрат блаженной старины,

Когда священные законы,

Ниспосланные волею небес,

Рассудочность подмяла, словно пресс,

Под свой неумолимый Интерес.

Ты дай мне знак любой:

Взмахни слегка платком

Иль помаши рукой.

И хоть сулят беду

Свидания тайком,

Но я приду,

Поверь,

Но я приду!

Ни темный лес, ни луг

Не разлучат теперь

Тебя со мной, мой друг.

Пусть мне гореть в аду,

Ты приоткрой лишь дверь,

И я приду,

Поверь,

И я приду!

Больше не бывать мне на арене…

Так что, не тая,

Ты скажи: циркачку вдохновенней

Видел ли, чем я?

Свою душу мне открой,

Будь правдив со мной!

Никогда уж я скакать не буду

На коне гнедом.

Но тебе являться буду всюду

На пути твоем,

И не раз перед тобой

Вспыхнет образ мой!

Помоги, прошу, представить зримо

Вновь полет коня

Сквозь кольцо в твоих руках, любимый,

И заставь меня

Счастье прежнее опять,

Плача, вспоминать!

Хоть, увядшая, гляжусь я жалко,

Хоть немолода,

Поцелуй меня, как прежде, жарко,

Как порой, когда

По щекам еще не тек

Горьких слез поток!

Деревья нынче словно сбросить рады

На крышу, подоконник, в пыль дорог

Оборки, ленты, пышные наряды:

Что ни секунда — лист слетел и лег

Туда, сюда, вокруг: листве закончен срок.

Один застрял в паучьей паутине,

На полпути прервав недолгий лет:

Как висельник, мотается и стынет,

Весь в золотом; другой, зеленый, ждет,

Дрожа, что и ему вот-вот придет черед.

В минуту здравую скажу:

Не приходи,

Растай, подобно миражу,

Не береди

Ран — пусть уймется колотье в груди.

Но мой безумный миг смелей:

Бежать от чести

Чудесной близости твоей?!

Пускай из мести

Твои глаза меня сожгут на месте!

И говорю: приди, свети,

Разлей свой свет.

Застань, как молния в пути.

Мне дела нет,

Что после в темноту уйдет мой след.

Доверьтесь мне, милейшая

Пусть это только блажь,

К тому ж еще пустейшая

Но был ли голос Ваш

Иль взор исполнен томности

Такой, что упрекнуть

Могли бы Вас в нескромности

Хоть раз когда-нибудь?

И буду я утешную

Лелеять мысль одну,

Пока, как все мы, грешные,

В могиле не усну,

Что вспомните вы некогда

Того, о ком всегда

Вам было вспомнить некогда

В те давние года.

Тупик, идущий от Коммерческой дороги:

Окно и дверь, и рядом — дверь, окно.

Куда ни поглядишь, во всех домах одно.

Викарий Доул здесь нашел приют убогий.

Он бледен и очкаст, тощ, длиннолиц, усат.

Весь день через порог снует вперед-назад.

Рояль, усталый шелк кистей на покрывале,

Щербатых клавиш ряд — тут желты, там запали.

Но рядом стопка нот, Новелло — «Гимнов» том,

«Закон Небес — Земле» на стенке под стеклом.

Он, как к себе домой, в дома соседей входит,

Их нет — он во дворах их, не чинясь, находит.

Вон за стеною муж с женой схлестнулся в крик…

Викарий не моргнет: он ко всему привык.

Мальчишкам наплевать: знай, в след ему хохочут:

— Эй, мистер Доброхот! — Пусть слушает, коль хочет!

Но, бледен, тощ, сутул, он весь в плену забот.

А вот какой в них прок — кто ж это разберет!

Июньским днем с зарей встаю:

Сияньем полнится она;

Волшебная голубизна

Вокруг: и то ли я в Раю

В четыре поутру,

То ль в окружении Плеяд,

Изменчиво струящих свет

(Хоть днем и мнится, что предмет

Таит ухмылки злобной яд,

В четыре поутру

Мне хорошо.)… Я здесь, в лугах,

Совсем один. Но что за свист

Я слышу? Ловок, сноровист,

Ужель косарь давно в трудах

В четыре поутру?..

И нега прочь… Я раздражен:

За что же плеткою нужды

Гоним, суровые труды

Вершит безропотнейше он

В четыре поутру!

Огромная и ясная луна

Над ширью моря.

Внизу — дорожка лунная видна

В морском просторе,

По ней бегут, вдали теряясь вскоре,

Мерцанья света,

Как лепестки цветов. Дрожит волна…

Все просто и все тайною одето.

Укрылся горизонт за мрак ночной.

Из-за моей спины

Огни залива, выгнувшись дугой

В две стороны,

До самой дамбы аж устремлены

Жемчужной нитью.

Их отраженья тают под водой…

Все просто и все ждет еще открытья…

За створкой растворенного окна

В какой-то миг

Вдруг девушка запела, и струна…

И лунный блик

Скользнул по судну, вот к нему приник

Звук арфы сладкий.

И тут очнулся я: мне неслышна,

Моя Судьба вдруг подошла украдкой!

В тот час был странен лик Земли.

Восстало алое свеченье,

И некий Голос рек из мглы:

«Грядет Великое Прозренье!

Я насылал кромешный мрак

И прятал вашу жизнь во тьму.

Но мне постыл ваш мертвый зрак,

И я дарую свет ему.

Не ведал бедный род людской

От сотворенья первых дней

Земли и неба смысл и строй,

Но днесь — завесу прочь с очей!

И воссияет огнь в ночи!

И вечный сумрак Заблужденья

Разгонят Истины лучи

Грядет Великое Прозренье!»

Холмы со своих вершин,

Средь пастбищ, лесов и лощин

Разглядывают в тумане,

На месте ли их основанье.

Так тот, кого вдруг разбудили, спросонья спешит убедиться,

Что мир этот за ночь не слишком успел измениться.

Со скрипом натужным на склон

Ползет из тумана фургон.

Навстречу с вершины холма

Промчался наездник в туман,

Тем временем к дружному пенью синиц, воробьев и скворцов

Старался подладиться хор петухов и коров.

Чуть выше с корзиной и флягой

Шел путник. Сойдясь с колымагой,

Он встал — ноша тяжкой была.

«Ну, — возчик спросил, — как дела?»

«На этот раз мальчик — ты ж видел, как доктор спускался от нас.

Решили назвать его Джеком. Жене уже лучше сейчас.

А ты чем сегодня гружен?»

И путник кивнул на фургон.

«Да вот, старику Джону Тинну

Везу, помолясь, домовину».

«Так, значит, он умер? А был ведь такого сложенья и роста!»

«Он застал еще взятье Бастилии. Ему было почти девяносто».

Я слышу, как безумствуют ветра

Во мгле ночной — в бездонной яме

От их дыханья ворохами

Слетают листья, словно мишура;

Стволы кренятся, и трещит кора,

И лопается почва над корнями.

Волной бурлящей вздыбился ручей,

Переполняются овраги,

На берег выползают раки,

И тянет в новые места угрей…

Скрипят засовы ставен и дверей,

И ведьмы с воем носятся во мраке.

Проселок пуст… Но вот и человек,

Он не спеша проходит мимо,

А голова бела: что это — снег?

Или преклонный век?

Издалека — неразличимо.

Мороз идет на спад,

И паутинки за окном висят

Все в инее — гирлянды белой пряжи!

Мы их не замечали даже

Какой-то час назад.

А вон еще прохожий,

Шаги за изгородью не слышны;

Его пальто и шляпа зелены,

Пылает борода, нос красен тоже,

И ярок он средь белизны,

На падуб в зимних ягодах похожий.

Снег падает бесшумно и светло,

Его лебяжьи перья

Проселок черный скрыли — так бело!

Смотрю и не пойму теперь я:

Когда же это все произошло?

Вот голос лисы — три отрывистых лая

В морозном лесу прозвенел, замирая:

Печальный, как будто бы сетует зверь,

Что стар и устал от погонь и потерь,

Что он не поймет никогда — до последней минуты,

До муки последней — зачем эти люди так люты.

Ловцы, приготовив манки и силки,

Подняв фонари, в боевом беспорядке

Штурмуют подлесок, где спят куропатки;

А дома за выпивкой ждут их дружки…

С мешком и дубьем браконьеры крадутся, чтоб в чащах

Фазанов глушить, безмятежно под кочками спящих.

А там, где кружная тропа, на холме,

Теней вереница мелькнула во тьме.

С поклажей идут: подрядились в команду

Из бухты неблизкой тащить контрабанду;

У каждого тюк на спине и другой на груди,

Товар надо спрятать, пока еще ночь впереди.

Вот пробило полночь; и вдруг в отдаленье

Затренькали струны, послышалось пенье;

Там хор собирается: нынче опять

Веселые гимны пойдут распевать.

Мэйл, Восс, Роберт Пенни — все в сборе, все рады как дети:

Село перебудят и спать побредут на рассвете.

Семь плотных женщин, под руки сцепясь,

С трудом спускаются по склону,

Дыша разгоряченно;

Держаться нужно в ряд, чтоб не упасть

На льду, и шаг неспешный нужен,

Чтоб до базара все-таки дойти:

Припасы кончились почти,

А впереди субботний ужин.

Фургончик нынче их не подвезет

По всем дорогам лед,

Но радостен их визг, и хохот дружен.

Они не уходят,

Хоть вьюга все злей,

И честно выводят

На арфе с виолой

Моих юных дней

Мотив развеселый.

Над снегом летят

Трехдольные чары,

Но столетье назад

Отплясавшие пары,

Под бойкие звуки

Сплетавшие руки,

Давно уже сгнили

В холодной могиле.

Мелькают снежинки,

И струны дрожат.

Только, жаль, их ужимки

Никого не смешат.

Средь снегов непорочных

Сердце не принимает

Струн пресыщенных стон:

Слишком напоминает

Их фальшивый трезвон

О забавах полночных

Тех давних времен,

Коих барышни эти

Не застали на свете.

Четвертушки, восьмые

Очевидцы столетий!

Вы, что в годы былые

Знавали в расцвете

Бонапартову славу

И еще Антуанетте

Приходились по нраву

Вы не сгинули в Лете!

Но те, что играют

В мороз за гроши,

Едва ль они знают,

Чем вы хороши.

Я их целовал при утреннем свете

В воображенье своем.

Я их целовал на ее портрете,

Но она не знала о том.

Эти губы прекрасные были мне любы,

Когда знала она обо всем…

Но не знала она, что и мертвые губы

Я поцелую потом.

«Стив? Ты ж ушел работать в понедельник?»

«Вернулся я побыть с семьей в Сочельник».

«И вновь уходишь, кажется, куда-то?»

«Да, ухожу. Теперь уж без возврата».

«Что ты сказал?»

«Да то, что ты слыхал!..

Я полчаса назад пешком добрел домой

И ни служанки не застал, ни детей, ни жены самой.

Она ушла с ними, как всегда, на ферму, к своим родным.

Видать, там лучше им, чем здесь весь день сидеть одним.

Ни хлеба в доме, ни огня на праздник Рождества,

Хоть были деньги у нее на стол и на дрова.

А там и поют, и пляшут, и вкусной еды полно

Не то что в лачуге нашей, где скудно и темно.

Хотя не так уж плохо здесь,

Когда хозяйка в доме есть.

Они для меня чересчур благородны — она и ее родня.

Но больше этих капризов я терпеть не стану ни дня.

Не должна была фермера Боллена дочь бедняку становиться женой.

Я всем этим сыт по горло и ухожу — ты не встретишься больше со мной».

«Ерунда! Ты под вечер вернешься в свой дом, и жена разожжет ваш очаг,

И подаст тебе ужин, и ты забудешь про все, что было не так».

«Ни за что, пока жив!»

«Что ж, посмотрим, Стив».

И отправились Стив и его сосед — каждый своим путем,

И растаяли их шаги в тишине на дороге, покрытой льдом,

А с деревьев все сыпал и сыпал снег в морозном тумане седом.

И к ночи в дом Стива вернулась супруга его.

Но муж не пришел ни в Сочельник, ни на Рождество.

Вот минули святки, и следом настал Новый год,

А Стив не вернулся назад.

И месяцы шли — лето, осень, весна в свой черед,

А там уж и годы летят,

И выросли дети — дочь замужем, сын их женат.

И напрасно в ночи ее плач о прощенье молил

Стив не простил.

И стоит этот дом, и развесистый клен у порога,

Он случайным прохожим корнями укажет дорогу

К тем дверям, в которые вынесли Стива жену, когда время закрыло ей очи,

И в которые Стив не входил уж ни разу с той ночи.

Еле знаком

С виду тебе,

Легким кивком

Встречу в толпе,

«Доброе утро», — и каждый к себе.

Но здесь и там

Днем, поутру

И по ночам

Сквозь темноту

Вижу тебя, мою красоту.

Ты где-то идешь,

Прелесть моя,

Но сойдется все ж

Твоя колея

С моей — ведь вращается наша земля.

Так безутешна скорбь моя,

Что впору в омут головой.

Чистейшую из чистых душ

Сгубила я по воле злой.

«Себя жена блюсти должна,

Сказал мне муж, — страшись того,

Кто льстит — подвох замыслил плут!

Коль сможешь, одурачь его!»

Но то был сам Монмут!

И правдой я считала ложь,

Пока он не пришел в мой дом

И о дороге не спросил,

Хоть на ногах стоял с трудом

Так изможден и слаб был он.

Но у порога вдруг сказал:

«Что за красотки здесь живут!»

И, уходя, поцеловал

Меня король Монмут!

А как собой он был хорош!

И почему надулась я

За поцелуй? Как вдруг — шаги,

И он, шепнув: «Любовь моя,

Молю, молчи!» — исчез в ночи.

О Боже, знать бы мне тогда,

Что за пути его ведут

И сколько горя и стыда

Изведал мой Монмут!

А в дверь — солдаты: «Где, — кричат,

Мятежный герцог, что назвать

Себя дерзнул „король Монмут“?»

«Ага, — смекнула я, — видать,

Не так-то уж не прав был муж!»

И молча ткнула я перстом

Туда, где свой нашел приют,

Укрывшись в вереске густом,

Отважный мой Монмут!

Его втолкнули в дверь мою,

Скрутивши руки за спиной.

О, как взглянул он на меня,

Когда предстал передо мной!

Прекрасный взор мрачил укор:

«Бездушнейшая среди жен!

Я мнил, что друга встретил тут,

А был изменою сражен!»

Сказал король Монмут.

Тут поняла я: он не смерд,

А знатный лорд, высокий род.

Он правд и прав своих искал,

А мне сулил любовь — и вот

Его тычком, его пинком

Взашей погнали в Холт, а там

Судья Эттрик вершил свой суд

И в Лондон в руки палачам

Был отдан мой Монмут.

Вчера, едва мой муж уснул,

Уж он маячит за окном.

Избит, взлохмачен, весь в крови,

И мрачный взгляд горит огнем.

«Зачем так зол прекрасный пол?

Но верь, сильна моя любовь,

И вражеских бежал я пут,

Чтобы тебя увидеть вновь!»

Сказал король Монмут.

«Дай поцелую я тебя!

Шепнул он бледный, как мертвец,

Но запятнает кровь моя

Твою сорочку и чепец!»

Все. Нету сил. Мне свет не мил.

Пойду к реке — когда найдут

Там тело бедное мое,

То скажет здешний люд:

«Ее

Сгубил король Монмут!»

1

Оно сказало: «Нет, бессильно Время,

И жизнь ее, превыше суеты,

Всей протяженностью отныне с теми,

Что приняты в объятья Пустоты,

И живы, и чисты.

2

А Время и беззубо, и прозрачно.

Оно вам Настоящее дает,

Но то — мираж: все в мире равнозначно

Разумная природа создает

Навеки, не на год.

3

„Теперь“ лишь всплеск, недолгое скольженье

По вашим чувствам, их поспешный суд:

Ни в „Прошлом“, ни в „Грядущем“ нет движенья.

Они и не пришли, и не уйдут.

Они ни там, ни тут.

4

Вот так же путник по ночной дороге,

Неся фонарь, бредет за ним вослед,

Хотя лишь видит собственные ноги

Да часть тропы, куда ложится свет:

Ему и дела нет,

5

Что путь всегда — безмерность расстоянья,

Ведет ли он вперед или назад.

А рядом с „Настоящим“ в ожиданье

Грядущее и Прошлое стоят,

Как с братом брат».

6

И тут Оно передо мной раскрыло

Минувшего неслыханный простор:

Там было все, что раньше в мире было,

А здесь существовало до сих пор.

Всего там был набор:

7

Звучали песни, спетые когда-то,

Давно отдребезжавшая струна,

И смеха отзвеневшие раскаты.

А полнолуний пышная луна,

А полдней тишина!

8

Былых цветов ожило разномастье,

Под жарким дуновеньем склонено,

И в спальнях бурно утолялись страсти,

Заглядывала радуга в окно,

Как некогда, давно.

9

Лежали там, навеки незабвенны,

Моих скитаний светлые деньки,

Свернувшиеся в свиток драгоценный,

Расписанный умельцем от руки,

И юны, и близки.

10

«А вон, гляди, — губительные хвори.

Но ваша жизнь смела и молода,

С такой накладно быть в открытой ссоре:

Они без боли входят — и тогда

Не описать вреда.

11

А вот и та, что, по законам нашим,

По-прежнему прелестна, как была,

Хотя, возможно, стала даже краше.

Но для тебя она давно ушла,

Зарыта, отцвела.

12

И этих, рядом, ты ценил, бывало.

Но, может, остановимся на том?

Как, Будущее? То, что не настало?

Пусть и останется в непрожитом,

И сбудется потом.

13

Тебе несдобровать, сорви я вдруг покровы:

Грядущее предстало б без прикрас.

Все беды там для вас давно готовы…

Но, как договорились, в этот раз

Стращать не буду вас.

14

Короче, Время — ложь, притом какая!

Оно само сознаться б в том могло.

Вы верили, к обману привыкая,

Но нынче вам в науках повезло:

Виднее стало зло.

15

Теперь о той, про чью судьбу сначала

Заговорили мы наедине:

Она нерасторжимость не прервала,

И потому внутри, а не вовне:

Она теперь во мне.

16

Суть Бытия размеры превышает,

Хоть Время и твердит, что все вокруг

Зачав, оно само и завершает…

И о „Четвертом измеренье“ слух

Итог его потуг».

В этой драме есть много темных мест,

Но известны и год, и дом,

Где бакалейщик Чэннинг Джон

Пред Господним предстал судом.

Тот дом на Хай-стрит знали все,

Теперь его уж нет,

А миновало с той поры,

Считай, две сотни лет.

Джон Чэннинг умирал. Пробило

Одиннадцать на часах.

И друзья понимали, что к утру

Он будет на небесах.

Как вдруг он сказал: «Я хотел бы обнять

Жену в мой последний час!»

Тут все посмотрели друг на друга

И подумали: «Вот те раз!»

Он не знал, что была в городской тюрьме

Молодая его жена,

Обвиненная в том, что кончину мужа

Ускорила ядом она.

А он лежал на смертном одре,

Почти уже мертвец,

И полагал, что смерть его

Естественный конец.

И тут стали думать и гадать

Те люди, что были при нем,

Как им поступить, если будет он

Настаивать на своем.

«Виновна она или нет — ему

Лучше вовсе не знать ничего,

Рассуждали они, — но как же тогда

Нам исполнить волю его?»

А он все жалобней их просил

Сделать то, что они не могли.

А тем временем слухи о страшном убийстве

По городу быстро ползли.

И тогда друзья, в этот скорбный час

Не видя путей иных,

Придумали некий план — и пусть,

Кто хочет, осудит их.

«Ты бы доброе дело сделать смогла,

А быть может, и душу спасти,

И тому, кто одной ногою в земле,

Облегчение принести,

Так веселой молодке сказали они,

Чем-то схожей с его супругой,

Все равно он уже не сумеет теперь

Отличить вас друг от друга!»

И добрая женщина сделала все,

Как ее попросили друзья.

Он обнял ее еще и еще:

«Где ж была ты, заждался я!

Тебя не пускали… Но вот ты пришла…

Так, значит, это не сон!..

Благослови же тебя Господь!»

Улыбнулся и умер он.

Спустя полгода его жена

Ступила на эшафот.

И, нахмурив брови, молча смотрел

Собравшийся народ,

Как ее удавили и тело сожгли

По закону тех давних дней

Для жен, поделом осужденных иль нет

За убийство своих мужей.

И кто-то сказал, поглядев на костер:

«Слава богу, что он не знал!

Ведь очень немного найдется таких,

Кто б ее невиновной считал.

Хорошо еще то (если только не врут),

Что обмана раскрыть он не смог».

И, казалось, никто даже в мыслях

Не хотел осудить подлог.

Исполином,

Властелином

Бывшее, вождем,

Хозяином, врагом

Зачем ты, Время, милой

Презрение внушило?

Знать, прав философ был,

Когда он говорил:

Внеземная

Мысль сухая

Не воплощено ни в чем.

Стар ли, молод,

Жар ли, холод

Любовь дарует свет

Всем — вне веков и лет.

Любовь — удел желанный.

Ей, небом осиянной,

Земных событий ход

Известен наперед

Многоликой

И великой

Первых нет, последних нет.

Проникнув в окна южного крыла,

Луна, играя, тени навлекла

На лоб и щеки юной знатной дамы,

Укрывшейся с любимым в стенах храма.

Не смазаны наплывом темноты

Поодаль стыли резкие черты

Людей на лошадях, в доспехах бранных

Иль спящих подле жен своих желанных.

«Взгляни на них. Им тут пребыть все дни».

«Да, мы не мраморные, как они».

«И хуже, милый: мы не муж с женою».

«Ведь ты же обвенчаешься со мною».

Молчанье. Слышно цоканье копыт.

Потом опять, чуть эхо отзвенит:

«Теперь они уже на повороте».

«Коня надежно я упрятал в гроте…

И все-таки его найдут сейчас».

«А вслед за ним не обнаружат нас?»

«Не бойся так! Успеть бы обвенчаться,

Тогда над ними сможем посмеяться».

«Ты позади меня был на коне…»

«Трюк этот обмануть позволил мне

Ревнителей закона. Всякий видел,

Что я похищенный, не похититель:

Наследница, арестовав меня,

Велела сесть на своего коня!»

Луну застлало облако. На лица

Узор проемов стрельчатых ложится.

Чисты и жестки лица этих двух.

В беспамятство их вверг любви недуг.

И мраморные рыцари вокруг.

Семейное предание.

На Запад открыла она мой мир:

Там хлещут как плети

И плачут как дети

Валы, сойдясь на разгульный пир.

Романтики цену я с ней узнал

И сумрак знакомый

Узилища-дома

На бегство желанное променял.

Любви научила она меня,

От силы которой

Свергаются горы

И синими кажутся зеленя.

С ней память минувшего мне дана:

Огни колдовские

И выси такие,

С которых земля уже не видна.

Что же о мире петь

Можно нам впредь?

Брошены в круговерть,

Выброшены на смерть.

Нового нету ведь,

Что же тут петь?

Ля-ля-ля-ля!

Если бы кто-то мог

Смерть преодолеть,

Радости бы сберег,

Но, однако же, смерть

Каждой жизни итог.

Не о чем петь.

Ля-ля-ля-ля!

Так что о мире впредь

Можно не петь;

Выловила бы сеть

Жизнь, а не смерть,

Стали о мире ведь

Больше бы петь.

Ля-ля-ля-ля!

Сказал он: «В воскресенье

Похороните, чтоб

Весь бедный люд селенья

Мог проводить мой гроб».

И ради воскресенья

На бочке вывел он:

«Открыть без возраженья

Во время похорон».

И точно в воскресенье

Был фермер погребен.

Всем поднял настроенье

Во время похорон.

«Хотел он в воскресенье

Уйти, — народ шумел,

Для нашего веселья

Себя не пожалел.

Ведь в понедельник все ли

Могли б на пир попасть?

Зато уж в воскресенье

Мы попируем всласть».

Я и солнце — мы спор вели:

Кто из двоих скорей

Своим путем достигнет земли

И спрячется в ней.

На закате ему повезло,

А на заре — мне:

Оно взошло, но ему назло

Я остался в земле.

Характер поистине ангельский — ни упрека, ни жалобы.

На щечке прелестная родинка — жалко, если ее не стало бы!

Певуче-открытая речь, не робеющая неприличий,

Пока злоязычному цинику не достанется бедняжка добычей,

И, любезность приняв за доступность, отговорки признав

несерьезными,

Не начнет он ее донимать анекдотами явно скабрезными.

Лицо безупречно овальное, так идущее к милым нарядам,

И ласковый взгляд, призывающий ответить таким же взглядом,

Привычка легко соглашаться с любым основательным доводом

Из боязни, что возражения могут стать нежелательным поводом

Для спора — нет, лучше не знать, в чем, собственно, суть

проблемы

И куда собеседник клонит, — в конце концов, люди все мы,

А людей она любит и к смешному в них снисходительна.

Короче, весьма обаятельна, некапризна и рассудительна.

Добавлю только, что муж (по намекам) ценил ее мало.

Мужчин упрекала в отсутствии нежности и со вздохом глаза

поднимала.

Вечер. Закат в огне.

Солнце в любом окне.

Солнце на меди рыжей

С каждой задвижки брызжет.

Солнечный отблеск двоится

На стеклах витрин больших,

И смеются, мелькая в них,

Набеленные женские лица.

И когда этот добрый Бог

Приходит к нам на порог,

Извечные проблемы,

Над коими бьемся все мы

От сущего первых дней,

Становятся нам ясней.

Яркие блики глаза беспощадно слепят

Подслеповатому клерку, что щурясь бредет на закат,

Зная, что некуда деться ему от житейских обид,

Что до конца своих дней он уже не свернет с Оксфорд-стрит.

Так и плетется он, на небо глядя с тоской,

В недоуменье, зачем он на свете такой.

День меркнет. Зяблик поет с восхода.

И дрозд гоняет трель раз по сто.

И вот уж гремят соловьи

Там, в роще…

Апрель уплыл, как в решето,

А этим — время ничто.

С иголочки все — им не больше года.

И были ведь прошлой еще весной

Не зяблики, не соловьи

Попроще:

Какой-то ветерок сквозной,

Былинки, дождь, перегной.

Я тот, кого в просветы крон

Витютни зрят,

Но не спешат

Лететь вразброс,

Лишь проворкуют себе под нос:

«А, это он».

И зайцы чуткие на месте

Замрут на миг

И свой пикник

Начнут опять,

Подумав так: «От него бежать

Не много ль чести?»

И плакальщицы, что меж плит

Идут гуськом

Туда, где холм

Земли сырой,

Рассудят: «Бог с ним, святынь такой

Не осквернит».

И скажут звезды: «Не пристало

За дерзость глаз,

Смутивших нас,

Мстить. Он, глупец,

Забыл: у нас с ним один конец

И одно начало».

Стоит пастух в холщовой робе у ворот

И возвращающимся овцам счет ведет.

Весенний ветер, резкий и колючий,

По небу гонит клочья грязной тучи.

Скрипит калитка ржавыми петлями.

Взъерошенные поздними дождями

Грачи, словно стервятники, косматы,

А певчих птиц рулады — хрипловаты.

На холоде раскрылись было почки

И вновь от страха съежились в комочки.

Луч солнца, разрывая облака,

Бьет по глазам, как резкий звук хлопка.

«В тебе, Природа, милосердья нет»,

Подумал я. «Терпи!» — она в ответ.

Пастух в холщовой робе у ворот

Невозмутимо овцам счет ведет.

Дождь с неба лил ручьями,

Клубился мрак ночной.

Один в густом тумане

Шагал я сам не свой.

Вздыхали безответно

Кусты, когда на них

Несли порывы ветра

Охапки брызг шальных.

«Вот к Рождеству погодка!»

Послышалось вблизи:

Нетвердою походкой

Шел с песней по грязи

Подвыпивший бродяга

Он брел себе вперед,

Не прибавляя шага,

До городских ворот.

Два палача из-за взгорка выходят тяжелой походкой.

Сверкает у каждого острый топор за плечом.

Зубья двуручной пилы щерятся хищной разводкой

И вот подступают они к исполину лесному, что ими на смерть обречен.

Скинув куртки, они топорами врубились у самого корня,

И белые щепки, вспорхнув, разлетелись по мху.

Широкая рана кольцом опоясала ствол, и проворно

Один из них длинной веревки конец, изловчась, закрепил наверху.

И запела пила, и верхушка ствола задрожала.

И тогда лесорубы, пытаясь гиганта свалить,

Натянули веревку, но дерево только стонало.

И опять они долго пилили, тянули веревку и вновь принимались пилить.

Наконец эта мачта живая слегка покачнулась.

Джоб и Айк с криком кинулись прочь, и, вершиной пронзив небеса,

Наземь рухнуло дерево — роща вокруг содрогнулась…

С двухсотлетнею жизнью покончено было быстрее чем за два часа.

Ты, Утренняя звезда, застыла там, на Востоке,

Не знаю, но вижу, где ты.

Вы, листья бука, в небе как будто строки.

Дайте перо — я нарисую это.

О луг, ты белый в росе, и росинки как зерна риса

Вовеки не позабуду.

Кладбищенские огни смотрят сквозь зелень тиса.

Имена ползут отовсюду.

Ну что же, Мир, ты мне не лгал,

О нет, не лгал!

Ты честно все, что обещал

Исполнил в свой черед.

Хоть я с младенческих годов,

Бродя средь пастбищ и садов,

Уже был, в сущности, готов

К тому, что жизнь — не мед.

Еще тогда ты мне твердил,

Не раз твердил,

И, мнилось, глас твой нисходил

С вершин холмов немых:

«Среди людей я часто знал

Тех, кто от жизни много ждал,

Но знал таких, кто презирал

Ее и в смертный миг.

Не жди ж чрезмерного, мой друг,

Мой юный друг!

Жизнь — лишь унылых будней круг»,

Таков был твой завет.

Что ж, это честный был урок,

Которым я не пренебрег.

Иначе б вынести не смог

Я бремя стольких лет.

Шлеп — шлеп — шлеп — на мельнице пенит воду колесо,

И женщина на мостике, и перила узки,

И мельник у дверей, и у запруды — утки.

Так много лет с тех пор прошло, а здесь как прежде все.

Да здесь и впрямь все то ж: и дом, и старый сад,

И этот тихий пруд, и утки, и утята,

И женщина стоит на мостике дощатом,

И мельник, что мукой обсыпан с головы до пят.

Но только этот мельник — не тот, что был тогда,

И сад уже не тот, и брызги, что мелькают

Над мокрым колесом, — не те, и мне другая

На робкие мольбы здесь отвечала «да!».

Все ближе ощущение предела

Того, чего у мирозданья нет:

Добра, что злу давало бы ответ,

И разума — чтоб нам поправить дело.

Весь век свой птаха в клетке просидела,

А вот поет, забыв причину бед

Решетку, заслоняющую свет…

Мы рады крохам своего удела.

Но раз встают на тяжбу племена,

Конем, стопой топча края соседа,

И в гнойных швах лежат поля, пусты

Зло повторится. В том не их вина,

Но темной силы, их влекующей к бедам.

Да. Все отчетливей предел мечты.

Если б только мог я стать,

Скажем, рамкой из гостиной

Или лугом расцветать,

На стене висеть картиной!..

Я бы жил с довольной миной.

Я б от хворей был спасен,

Судный глас меня бы минул,

Позабыл кошмары сон.

Вот уж был бы я беспечен!

Не давил бы крест на плечи.

Жил смех ее как бы отдельно от лица.

Казалось, что она

Тревогой тайною всегда удручена,

Мне непонятной до конца.

Еловым шишкам уподоблю кудри эти

Или снопам, так стянутым умело,

Что не распустишь ни за что на свете…

Могли немного полными казаться

Кому-то эти губы. Но, признаться,

Я так не думал — если в летний день

Она бродила по лесу, то тень

От губки нижней нежно зеленела…

Увы, я мало знал ее

И вскоре потерял ее…

Но будь иначе, я б не помнил ту

Улыбку странную, и эту грусть былую.

Ведь, словно в засуху, увянут поцелуи,

Едва любовь утратит слепоту.

Она над ним вспорхнула в темноту

И стала легче птицы на лету.

Покинув кров, над городом качалась,

Потом, помедлив, вовсе вдаль умчалась.

А воротилась — как же вид убог!

Поэт и сам узнать ее не смог:

Да, не щадя, беднягу Время било!

И он забыл, что в ней вначале было…

Есть тишина садов и рощ густых,

Объятых дремою глубокой,

И, когда колокол затих,

Безмолвье гулкое на звоннице высокой.

Есть дум уединенных тишина,

Когда нас мысль о прошлом гложет

И тварь земная ни одна

Раздумий наших горьких не тревожит.

Но тишина пустого дома, где рожден

Ты был, где жил и рос, где в жизни прежней

Друзья сходились под бокалов звон

Что этой тишины мрачней и безнадежней?

Под опустевшим кровом больше не слышны

Застольный шум, и музыка, и пенье.

И, словно в некий транс погружены,

Застыли комнаты в немом оцепененье.

И невозможно этот тяжкий сон стряхнуть,

И нет такой на свете силы,

Чтобы из прошлого вернуть

Хотя б подобье жизни в этот склеп унылый.

Я видел, как вспорхнул на сикамору дрозд

Пасхальным ясным днем, когда вступает в рост

Древесный ствол и сок в могучем бродит теле.

Шафранный клюв дрозда дрожал от звучной трели.

Но вдруг певун на прут слетел, туда-сюда

Качнулся — и в кусты (там был приют дрозда),

Поняв, что прутик слаб — на нем не свить гнезда.

День и ночь…

Уж невмочь

Стыть как столб — сбежать бы прочь!

Стой и стой

Тут верстой,

Мимо ж едут в край иной!

В путь пора!

Жжет жара,

Вся растрескалась кора.

Поднимись

В горы, ввысь

Солнцем, светом насладись.

Там ручей!

Смой с ветвей

Пыль — красуйся, зеленей.

…Улиц страж,

Ты ль предашь

Дым и чад родимый наш?

Ты первый круг образовало

В тот день, как год ей миновало.

Твой возраст шел к пяти годам

Она читала по складам.

Ты двадцать раз окольцевалось

К ней сватались, она влюблялась.

Но выбрала меня, едва

Тебе сравнялось двадцать два.

Ты двадцать третий круг растило

Она женой мне стала милой.

Ты чахнуть стало к сорока

Она была бледна, хрупка.

В тебе дупло росло и тлело

День ото дня она слабела.

Смерть дни ее оборвала

Открыла возраст твой пила.

Она не ведала, ты тоже

О том, как ваши судьбы схожи.

Она глядит в окно: опять нещадно льет,

Вся улица в ручьях. Попробуй выйти — грозы…

Похоже, не видать регаты в этот год…

И на глазах, полубезумны, слезы.

Регата и дожди спустя так много лет

Опять пришли вдвоем. Клокочут водостоки.

Но Нэнси не до них. Ей больше дела нет,

Что у регаты изменились сроки.

Регата — под рукой: бессмысленно смеясь,

Она в лечебнице кораблики пускает

По ванне взад-вперед. При этом всякий раз,

Ликуя, ванну «Хенли» нарекает.

Вдаль, на запад, к Кармелу глядит она из-под руки.

А потом на восток, к Иордану, где гладки речные пески.

«Может, сын мой безумен?» — вздыхает. Ответа ей нет.

Лишь сама она знает, и страшен ей этот ответ.

«Проповедует странное, верит — не разубедить.

И небрежен в одежде, а щеголем мог бы ходить.

Учит истине, будто полвека прожил до сих пор,

Напугал меня в Храме — ведь с первосвященником в спор!

„Что тебе и мне, жена?“ Зачем он так странно спросил?

О, такое услышать от сына, ей-богу, нет сил!

И потом: „Кто мне мать?“ Ну, как будто не знал столько лет!

Но спроси: „Кто отец мне?“ — и что б я сказала в ответ?

Знает только Иосиф, да… Нет, никогда, никому!

Тот ушел, не вернется… Сама до сих пор не пойму!..

Не якшался бы с этими… Сплошь рыбаки, голытьба.

Ведь умен, столько знает, его нам послала судьба.

Эта падшая женщина ходит за ним по пятам

Обожает, уж точно. А что вожделеет он сам,

То ведь это безумье, болезнь, не его тут вина.

„Чтите заповеди!“ — и прельститься такой, как она!

Так уж, видно, со всеми, что разумом не тверды…

Ох, не знаю, боюсь, не накликать бы с горя беды!

Сын-безумец — ужасно, тут можно всего ожидать:

Арестуют, убьют… Как, однако, умеет читать, убеждать!

Вот и муж. Рассказать ему, что нам за страсть суждена?

Нет. Пускай отдохнет. Буду думать, молиться и думать одна».

И она вспоминает, что ужин ему не поспел,

И глядит в смутной муке на юг, где лежит Израэл.

Как ливень лил

В тот день над Флинткомб-Эш, а нам

Обрезать брюкву надо было.

Да нас едва с холма не смыло!

До нитки вымокли мы там.

Как ливень лил!

Как сыпал снег,

Когда мы с Флинткомб-Эш ушли

В Грейт Барн, чтоб там рубить камыш,

И все дома до самых крыш

Густые хлопья замели.

Как сыпал снег!

Как солнце жгло,

Когда на дальней ферме вновь

Нас ждали ведра и коровы,

Луга и песни — и порою

Неосторожная любовь!

Как солнце жгло!

«Лишь там, на небесах,

Ждет встреча нас!»

Мы говорим в слезах

В прощальный час.

Но, встретившись опять

Чрез годы в суете,

Смешно нам вспоминать

Страданья те.

Мы больше не грустим

О прежних временах

И встретиться хотим,

Но… на словах.

Горячий воск по свечке льется, льется.

(Как с саваном его наплывы схожи!)

Истец, притронувшись к свече, клянется,

И я ее касаюсь пальцем тоже.

Ночь. Для меня она вдвойне темна,

Хотя могла бы озариться светом,

А душу ледянящая зима

Стать солнечным, тепло дарящим летом.

Все кончено. Все затянулось тенью

И небо, и тем более земля.

Так дай же мне излить свое смятенье,

Пока еще мы живы — ты и я.

Никем ты не была принуждена

Ты добровольно мне тепло дарила.

Так чем же ты теперь удивлена?

То небом суждено, что с нами было.

Последнее ты мне швырнула слово…

Но отвечать тебе уж нету силы,

И оттого молчу: с тобою снова

Нам быть лишь по ту сторону могилы.

Свисают складки смертного покрова

Со свечки, мое сердце растревожа…

Клянусь и я, надеть его готовый,

Оплывший воск вминая пальцем тоже.

Ты помнишь — тогда?..

Скажи же, что да!

Тогда ты ушла в непроглядную ночь,

Исполненная нетерпенья,

Из дома, забытого в чаще лесной,

И вот, с ощущеньем внезапной утраты

Ничто не вернуть, ничему не помочь

Я вышел и поцеловал виновато

Воздух

Той тьмы беззвездной,

А ты между тем у калитки ждала…

И вдруг, в темноте, по щеке — дуновенье,

Лицо твое тронуло жаркой волной…

Но я целовал этот воздух, не зная,

Что ты у калитки, так близко, была…

Да, я целовал тебя, лишь вспоминая!

Ты помнишь — тогда?..

Скажи же, что да!

«Кто ж так в канун Крещенья

Грустит, в канун Крещенья?

Кто ж так в канун Крещенья

Грустит и слезы льет?»

«Да, мне сегодня грустно.

Не скрою: очень грустно.

Без той мне нынче грустно,

Что больше не придет».

«Но почему сегодня

Ты так грустишь, сегодня,

Когда весь люд сегодня

И пляшет и поет?»

«Ах, и она плясала!

Пленяя всех, плясала.

Ах, так она плясала,

Что прочие не в счет.

Мы жгли в ту ночь омелу.

Плющ, остролист, омелу.

В ту ночь мы жгли омелу,

Как весь честной народ.

В огне пылали ветки,

Горели с треском ветки,

В огне трещали ветки

Она сидит и ждет.

Вдруг входит он и молвит,

Спокойно так ей молвит:

Корабль отходит, — молвит,

Едва заря взойдет.

Я жду — ведь ты клялась мне,

Ведь ты сама клялась мне,

Уплыть со мной клялась мне

Иль я уже не тот?

Его глаза сверкают,

Как молнии сверкают.

Глаза его сверкают

О как их пламя жжет!

И словно бы готова,

Давно уже готова

За ним идти готова,

Куда он поведет.

Она от нас ушла с ним,

Взяв за руку, ушла с ним.

А снег (она ушла с ним!)

Ночь сыпал напролет.

И догорели листья,

Колючие те листья.

Дотла сгорели листья…

Кто нам ее вернет?..

Спустя два года снова,

В ночь на Крещенье снова,

Мы здесь сидели снова,

Грустя о ней — и вот

Раскрылась дверь без стука,

И прямо к нам без стука

Она идет без стука,

Бледна, как тень, идет.

А на руках ребенка

Несет она, ребенка.

Баюкает ребенка,

Качая взад-вперед.

Мы все прочли во взгляде.

Без слов прочли во взгляде,

В ее печальном взгляде,

Поблекшем от невзгод.

Весной она исчезла,

Куда-то вновь исчезла.

И раз уж вновь исчезла,

То больше не придет.

А мы все жжем омелу.

Плющ, остролист, омелу,

Мы снова жжем омелу,

Как весь честной народ».

Клейкая влажность над всем висит, как лоскут,

Рыхлою акварелью поля текут.

Окружность неба чуть по краям светла

Крышку взяли не ту — потонула, потом всплыла.

Там, за морем, которое глухо ревет,

С тревогой на сердце она меня ждет.

За нами следит из укрытья наш общий враг

Будет убит, кто сделает встречный шаг.

Но это вряд ли произойдет…

Ждет ли нас встреча или совсем не ждет,

Будет небо такое же, как теперь,

Будет бездна глухо стонать, как зверь.

Епископ на кафедре, им обновленной, стоит,

И, текст барабаня, рассеянным взглядом скользит

По лицам, приделам, по новому остову крыши,

По аркам и камню расписанных плит.

«Да, он! — кто-то шепчет. — Ведь я его слышал

Мальчишкой! Была тогда, помнится, мода:

Вечерние проповеди для народа,

По будням. Новое дело для нас…

И чистая публика шла поглазеть, не чинясь.

Неделю на чтенье тому, кто попросит, давали.

Такие, скажу вам, порой златоусты бывали!

А этот — из лучших, так все признавали.

Один мне запомнился… Невероятный успех!

И не из речистых, а попросту искренней всех.

Начнет говорить — и, бывало, вся суть открывалась…

Занятно бы знать, что сегодня с ним сталось».

«Ну да, вспоминаю… И вправду он был нехитер:

Любовь, состраданье… Всегда об одном разговор!

В викариях ходит чудак до сих пор».

«Сижу в колодках. Ночь.

Двенадцать на часах.

Уж лучше бы мне быть

Сейчас на небесах!

Шаги… Не грежу ль я?

Меня ты не забыла!

Софи, любовь моя,

Я снова полон силы,

Я вновь… Но кто же тут?

Ах, мама, это ты…

Напрасно верил я,

Что оживут мечты…»

«Все ждешь ее, глупец!

Так знай. Она сказала:

В колодках от него

Теперь мне толку мало.

Она ушла на танцы

И не придет назад.

Тебя с другим забыла,

Так люди говорят.

Не думай, Джим, о ней,

Ее не стоит ждать.

Ведь о таком, как ты,

Горюет только мать!»

Она идет по улице,

Где свет огней дрожит,

Затем восточной просекой

Под ильмами бежит.

В калитку поцелуйную

Врывается, и вниз

По лугу по широкому

У края Меллсток Лиз.

Вторая поцелуйная

Калитка перед ней,

А дальше — сад, и водопад,

И купы тополей,

И третья поцелуйная

Калитка… Только вдруг

За ней исчезла девушка,

И — никого вокруг…

Что там случилось? Шепот чей

Нарушил тишину?

Гляди — две тени темные,

Сойдясь, слились в одну…

I

Бадмут — славный городишко!

Там девчонки, словно пышки.

Сколько плавности в походке, сколько пылкости во взгляде!

И сердца рвались на части

Так сгорали мы от страсти!

Только шпоры — трень да брень — взад-вперед по Эспланаде!

II

Губки — розы, щечки — маки,

И бывалые рубаки

Забывали о присяге недотрог лукавых ради.

А в ответ — лишь проволочки,

Отговорки и отсрочки.

Мчались в лагерь — трень да брень — мы в унынье и досаде.

III

Грянул гром войны нежданной,

Но средь тягот жизни бранной

Наш гусар не позабудет и в кромешной канонаде

Ни улыбок, ни уловок

Тех пленительных плутовок,

Ни лихого трень да брень мимо них, как на параде.

IV

Полк вернется на квартиры,

Снова красные мундиры

Близ муслинных платьев будут тщетно клянчить о пощаде.

И опять пойдут насмешки,

Переглядки да потешки

Под лихое трень да брень взад-вперед по Эспланаде!

I

Когда той ночью шли стеной

Огромные валы,

И в лица нам летел песок

Из непроглядной мглы,

И ветер в бухте Мертвеца

Метался лют и яр,

Не знали мы, что было днем

У мыса Трафальгар.

Что было,

Что было

У мыса Трафальгар!

II

«Держать на север, а не то

Нам не видать земли!»

И мы гребли, как сто чертей,

И к ночи в порт пришли.

А на зюйд-вест от Кэдис-бэй

Под бури свист и вой

Сражались наши храбрецы

С волною штормовой.

Сражались,

Сражались

С волною штормовой!

III

Был Нельсон мертв, была его

Команда чуть жива,

А рядом вражьи корабли

Ко дну не шли едва.

Всю ночь и победитель бритт,

И побежденный галл

Кружились вместе средь пучин

У мыса Трафальгар.

Кружились

Над бездной

У мыса Трафальгар!

I

Уехал дружок

Воротится ль живой?

Военный рожок

Ему друг боевой,

Солдатский мешок

Да конек строевой.

II

Мне верность храня

Лишь бы только живой!

Пусть пьет за меня

Он в страде боевой.

Пусть мчит из огня

Его конь строевой.

III

Моею молитвой

Останься живой!

Но вскрикнет пред битвой

Рожок боевой,

И в сечу летит твой

Конек строевой!

Перевод М. Фрейдкина

В ДОЛИНЕ ТОРФЯНОЙ

Мой муж-злодей мне верит

И честной мнит женой,

Хоть я брожу по вечерам

В долине торфяной.

II

Наш дом был полной чашей,

Но все ж порой ночной

Я шла туда, где вереск цвел

В долине торфяной.

III

Я так его любила!

Хоть небогат казной

Был тот, кто ночью ждал меня

В долине торфяной.

IV

Пускай на мужнем ложе

Перина с простыней

Куда милей мне голый мох

В долине торфяной!

V

Был злобный шепот: «Шлюха!»

Был всплеск волны речной.

И вновь сомкнулись воды Уэйр

В долине торфяной…

IV

С тех пор по этим тропкам

Брожу я в дождь и в зной,

Но только призрак ждет меня

В долине торфяной.