Том 3. Сказки для умных

1. Разрешите мне вас ударить

Я возвращался из города Н. с симпозиума, где обсуждался доклад профессора Кулябко «Современные звукоизолирующие системы и их роль в борьбе с промышленными и городскими шумами». Когда до Москвы оставалось километров полтораста, два соседа по купе сошли на какой-то станции, и я остался один на один с третьим случайным попутчиком, загорелым человеком лет тридцати. Весь вчерашний вечер он молча простоял в коридоре, куря сигарету за сигаретой.

— Извините, у меня к вам будет одна просьба... — застенчиво обратился он ко мне. — Я краем уха слышал ваш разговор с этими двумя, которые вышли, и понял, что вы ленинградец... — Он смущенно замолчал, а затем повел речь о том, что он ботаник, что он возвращается в Ленинград из экспедиции по поискам редкой целебной травки, — название ее он произнес по-латыни, и я сразу же забыл, как оно звучит. Весь личный состав экспедиции выехал неделю тому назад, он же задержался по собственному почину, чтобы поискать еще и... — он опять произнес два латинских слова. Теперь он держит путь домой, но...

Воспользовавшись паузой, я пожаловался Ботанику, что нет прямого поезда и что в такую жару придется в Москве делать пересадку. Впрочем, спешить мне сейчас незачем, добавил я, дома в Ленинграде меня никто не ждет, ибо жена третьего дня улетела на месяц в Кисловодск.

— А вот меня жена ждет, — с неопределенной интонацией произнес мой собеседник и вышел из купе. Но затем вдруг вернулся, встал передо мной и с дрожью в голосе сказал: — У меня к вам такая просьба: разрешите мне вас ударить!

— Вы что, с приветом?! Ненормальный вы, что ли?! — воскликнул я, принимая оборонительную позу.

— Простите... Я все объясню... — прошептал незнакомец. — Я вам за это денег дам, если хотите... Я даже ударять вас не буду. Я прошу вас выбежать в коридор и закричать, что я вас оскорбил и ударил... То есть я прошу сделать так, чтобы по прибытии в Москву мне дали пятнадцать суток.

Тут у меня мелькнула мысль, что передо мной не сумасшедший, а кое-кто похуже. Из детективной литературы известно, что крупные бандиты любят прикидываться мелкими хулиганами, чтобы получить короткую отсидку и замести следы. Поэтому я принял еще более оборонительную позу и сказал:

— Нет, вы не отделаетесь пятнадцатью сутками! Вы не уйдете от суда и возмездия и отсидите свои годы сполна!

— Ах, вашими бы устами да мед пить, — сказал Ботаник, мирно садясь на диван. — Не дадут мне годов.

Я вгляделся в его лицо. Да, на преступника он не походил. Но тем непонятнее была его просьба.

— Почему вам так хочется получить пятнадцать суток? — с недоумением спросил я. — Это что у вас, хобби такое?

— Уж какое там хобби, — печально молвил Ботаник. — Просто мне надо отсрочить свое прибытие в Ленинград... Не подумайте худого, я не лодырь какой-нибудь. У меня семнадцать дней переработки... Я хочу иметь законный повод попозже явиться к своей жене.

— А, теперь-то мне все ясно! В экспедиции вы влюбились в симпатичную сотрудницу, решили создать новую семью, написали об этом жене, а теперь готовы любой ценой отсрочить свою встречу с законной супругой, страшась решительного объяснения с глазу на глаз. Ведь так?

— Вы ошибаетесь, — ответил Ботаник. — Я не собираюсь уходить от жены. Но я боюсь ее.

— Ксенофобия, то есть женобоязнь? Или какой-нибудь комплекс по Фрейду?

— Никаких комплексов. Я вполне здоровый человек, — возразил Ботаник. — Тут дело совсем в другом.

И он поведал мне историю, которую я изложу от его лица, но с некоторыми стилистическими поправками, ибо рассказывал он торопливо, сбивчиво, порой повторяясь и даже заикаясь от волнения.

2. Исповедь ботаника

Меня зовут Сергей Васильевич. Я родился и рос в Сибири, в нижнем течении Енисея, в поселке Кержаково, состоящем из трех дворов. Школа-интернат, куда меня отвозили каждой осенью, находилась от нас в ста восьмидесяти километрах.

Семья у нас большая и дружная, и единственное, что, быть может, не всякому бы понравилось в нас, — это наша немногоречивость. Но к угрюмости и мрачности она не имеет никакого отношения — просто мы привыкли выражать свои мысли кратко.

После окончания школы я поехал в Ленинград, успешно поступил в Университет, успешно его окончил, а затем устроился в тот НИИ, где успешно тружусь ныне. Я считаюсь неплохим работником, товарищи относятся ко мне отлично, начальство не притесняет. Но в семейной жизни меня постигла неудача.

С юных лет у меня составился вот такой идеал подруги жизни: она должна быть красива, отзывчива, добра и ни в коем случае не болтлива. Но долгое время я не мог найти своего идеала. Правда, некоторые девушки мне весьма нравились, и я им нравился тоже. Но каждый раз, когда я замечал, что моя симпатия слишком много разговаривает, я сразу же тактично, но решительно порывал с нею. Меня удерживал страх перед жуткой возможностью прожить жизнь рядом с человеком, который все время разглагольствует по любому поводу и без оного.

И вот три года тому назад на вечеринке у друзей я обратил внимание на одну девушку. Она сидела на другом конце стола и выделялась своей красотой и кротким выражением лица. Далее я заметил, что хоть она внимательно слушает разговоры соседей и реагирует на них улыбкой и богатой мимикой, но сама все время молчит.

— Кто это? — спросил я хозяйку, сидевшую рядом со мной.

— Это Валя Л., — ответила соседка. — Она работает лаборанткой в пригородном филиале нашего института.

— Она не замужем?

— Нет, — ответила собеседница. — И вряд ли она найдет себе мужа. Бедняжка — немая.

«Разве молчание — недостаток!» — подумал я, и спросил: — Это у нее от рождения?

— Нет, это случилось два года тому назад. Она летела на юг, и самолет попал в большую воздушную яму, и стал падать, вернее, пассажиры были уверены, что он падает. Летчик, разумеется, выправил курс, но Валентина пережила настолько сильное душевное потрясение, что утратила дар речи. Потом ее долго лечили, но ничто не помогло. Увы, это навсегда...

Когда гости встали из-за стола, я немедленно подошел к Вале, сказал о себе несколько слов и попросил у нее разрешения проводить ее домой. Она одобрительно кивнула, вынула из кармана кофточки блокнотик, четким почерком написала свой адрес и, вырвав листок, с улыбкой подала его мне.

С того дня я думал только о Валентине. Мы стали встречаться, ходить вместе в театры и музеи. Мне было легко и хорошо с этой замечательной девушкой. Мысленно я дал ей такое ботаническое наименование: Фиалка Молчаливая.

Через полгода я признался ей, что жить без нее не могу и прошу ее стать моей женой. И она в ответ написала в блокнотике: «Я согласна...»

Сразу после свадьбы я получил от института двухкомнатную квартиру в новом районе. Началась наша совместная счастливая жизнь. У нас не было ни ссор, ни пререканий, мы жили душа в душу, и я благодарил свою судьбу за то, что на моем жизненном пути встретилась мне Фиалка Молчаливая. Как счастлив я был с ней!.. — воскликнул Ботаник, и слезы навернулись на его глаза.

— «Был»? — переспросил я. — Но разве она умерла?!

— Нет, она жива, — ответил мне собеседник. — Слушайте дальше.

Прошлым летом я решил показать молодую жену своим старикам. До Красноярска мы ехали поездом, ибо после известного вам случая Валя избегала пользоваться воздушным транспортом. Но из Красноярска в мои родные места надо или плыть на пароходе, или лететь. Чтобы сберечь время, я уговорил Валентину преодолеть свой страх, и вот мы погрузились в десятиместный моторный самолетик местной авиалинии. Когда мы произвели промежуточную посадку на каком-то маленьком лесном аэродроме, в самолет залетело несколько больших сибирских слепней, которых там зовут паутами. Едва мы снова поднялись в воздух, эти зловредные насекомые начали жалить пассажиров. Тогда молодой летчик сказал, что он сейчас расправится с паутами, — они не выносят смены давления. Он резко повел машину ввысь, а затем круто спикировал. На пассажиров — то были все местные жители — это не произвело никакого болезненного действия, наоборот, они были довольны: от резкого перепада давления пауты действительно скисли и присмирели. Но Валентина, моя Фиалка Молчаливая, вдруг побледнела и на миг потеряла сознание. Очнувшись, она сказала дрожащим голосом:

— Какой ужас! Мы чуть было не разбились... Мне было так страшно!.. Сережа, но ведь я говорю! — перебила она сама себя. — Какое счастье! Я снова могу говорить!..

Пассажиры были очень удивлены этим чудесным исцелением, но один из наших попутчиков — врач районной больницы — сказал, что никакого чуда здесь нет и что такой спонтанный возврат речи объясняется вторичным шоком в условиях, аналогичных первичному шоку, вызвавшему в свое время торможение речевого центра.

Моя супруга начала немедленно рассказывать всем летящим историю своей жизни с детских лет, и о том, как она летела на юг и едва не погибла, и о том, как печален был бессловесный период ее жизни, и как она счастлива, что может опять говорить не хуже других и не меньше других.

Мои родные встретили Валентину с распростертыми объятьями и были очень обрадованы, что я выбрал себе такую красивую, симпатичную и жизнерадостную подругу жизни. Но уже к вечеру я заметил, что Валина многоречивость начинает подавлять их. Будучи людьми простыми, но глубоко тактичными, они не высказали в ее адрес ни единого упрека, но на следующее утро и отец, и мать, и бабушка с дедушкой под разными предлогами ушли в глубокую тайгу. Вернулись они поздним вечером, искусанные гнусом, но, переночевав, снова скрылись в чащобе, предпочитая жгучие комариные укусы и возможность пасть от лапы медведя обществу моей супруги. Но я, признаться, пока что не очень огорчался. Я полагал, что чрезмерная говорливость Вали — явление временное, что она хочет вознаградить себя за длительное молчание, а потом войдет в норму, и хоть никогда уже не будет Фиалкой Молчаливой, но все же в дальнейшем ее можно будет характеризовать как Фиалку Немногословную.

Увы, по возвращении в Ленинград я убедился, что сверхнормальная многоречивость Валентины — не временное явление, наоборот, она вернулась к своему естественному состоянию. От ее подруг я разузнал, что педагоги той школы, где она училась, с ужасом и содроганием вспоминают о ней, ибо каждый класс, куда ее зачисляли, вскоре становился отстающим: она всех подавляла своими непрерывными разговорами. При этом следует отметить, что сама Валя хорошо усваивала все предметы, несмотря на свою разговорчивость. Стал мне известен и такой факт: на работе Валентину опять перевели в отдельную комнату (как и до онемения), дабы она своими разговорами не снижала производительность труда. А не так давно выяснилась одна пикантная подробность из жизни ее семьи. Оказывается, когда Валя онемела, ее родители, несмотря на свою искреннюю любовь к единственной дочери, встретили это известие с тайной радостью, а бабушка, будучи подвержена религиозным предрассудкам, немедленно пошла в Никольский собор и заказала там благодарственный молебен. Теперь, после исцеления Валентины, в доме родителей царит смятение, хоть она ходит туда не столь уж часто и основная доля ее речевой деятельности падает на меня. Иногда мне кажется, что я схожу с ума...

Но на развод я подать не могу. Можете считать меня человеком старомодным, несовременным, но я считаю, что брак — дело серьезное, и, кроме того, если отбросить Валин недостаток, то в остальном она женщина хорошая и добрая... И в то же время я ее боюсь... Так вы не хотите сыграть роль потерпевшего?

— Нет, — ответил я. — Ваш рассказ тронул меня, но я уверен, что вы сгустили краски и что ваша жена достойна лучшего к ней отношения.

— Что ж, пойду по вагонам, мир не без добрых людей... Как жаль, что всякие правонарушения мне претят и что я абсолютно непьющий, — у пьющих это очень просто получается... Если вы не хотите помочь мне в главном, помогите хоть во второстепенном. Валентина уверена, что я приеду в воскресенье «Стрелой». Пожалуйста, передайте ей мой рюкзак и скажите, что я задержан милицией. Подробности я сообщу ей письмом.

— Но как же я узнаю вашу жену?

— Вот посмотрите, — он протянул мне снимок 9 × 12, где была изображена очень красивая и симпатичная молодая женщина. — Запомните?

— Запомнил, — ответил я, возвращая ему фото.

Он ушел, пожав мне руку.

Когда поезд прибыл в Москву, я, неторопливо проходя по перрону, увидал возле головного вагона небольшую толпочку, центр которой составляли два проводника, милиционер, Ботаник и некий человек, который, тыча пальцем в Ботаника, восклицал:

— Он меня ударил! Клянусь вам, люди!

На лице потерпевшего никаких следов побоев не было, да и пафос его показался мне несколько наигранным; очевидно, тут имел место сговор или подкуп. Я усомнился в успехе предприятия своего нового знакомого. Но когда на вопрос милиционера, зачем он ударил и действительно ли ударял, Ботаник дерзко ответил: «Захотелось — и ударил!» — по выражению лица милиционера я понял, что мой недавний попутчик получит желаемый срок.

3. Словесная Голгофа

Я закомпостировал билет на «Красную стрелу» и без опоздания прибыл в Ленинград. Город был упакован в легкую утреннюю дымку, перрон был влажно чист, бодро и звонко звучали голоса. В толпе встречающих я издали опознал Валентину. Она оказалась еще красивее и симпатичнее, чем на фото. Воистину, среди встречающих она выглядела как садовая фиалка среди кормовой брюквы! Когда я подошел к ней и представился, она, увидав знакомый ей рюкзак, встрепенулась:

— С Сергеем опять что-то случилось? Да? Не томите, скажите мне всю правду!

Кратко и в оптимистическом тоне я сообщил ей, что муж ее арестован, и приступил было к изложению подробностей.

— Где вы живете? — прервала она меня. — Пойдемте пешком, я вас провожу, по пути вы мне все-все расскажете, — и утерла глаза платочком. Я подумал, что среди нас, мужчин, до сих пор встречаются изрядные подлецы и негодяи, которые плохо относятся к таким прелестным созданиям. Но на словах я сказал только, что живу на Крестовском и что с удовольствием пройдусь пешком в таком приятном обществе.

Она взяла мой портфель, я взвалил на плечи рюкзак, и мы вышли на Невский.

— Говорите, говорите мне о Сергее все, что знаете, — приказала она. — Я вся — внимание. Я умею слушать, а ведь тот, кто умеет слушать — тот умеет и мыслить, как сказал один мудрец. А тот, кто умеет повиноваться, тот умеет и повелевать. Уже в раннем детстве я очень любила слушать взрослых... — И она повела рассказ о днях своего детства, отрочества и юности, и как она едва не погибла в самолете, и как онемела, и как потом заговорила. Речь ее звучала в моих ушах, как лесной ручеек. Но когда я пытался заговорить, этот ручеек уносил мои слова, как опавшие осенние листья, а сам продолжал журчать.

Возле Гостиного Двора Валентина закончила свои воспоминания и повела речь о прохожих, вывесках, о погоде, о природе, о том, что у них дома была кошка Фенька, очень умная, и она с этой кошкой разговаривала, а потом глупая кошка вдруг почему-то выбросилась из окна с шестого этажа.

— Говорите же, говорите! — прервала она сама себя. — Я все время слушаю вас, я так беспокоюсь за Сергея, с ним что-то творится странное. Как счастлив он был, когда я заговорила! А как задушевно поздравляли меня его родные с чудесным исцелением!

И она начала излагать историю своей жизни в новом, расширенном и уточненном варианте. Теперь речь ее уже не казалась мне ручейком. Нет, это был горный поток, вздувшийся от ливня, с грохотом несущий камни, с корнем вырывающий прибрежные деревья, сносящий мосты. До моего сознания начало доходить, что Ботаник не только не преувеличил, а даже преуменьшил размеры своего семейного бедствия.

Когда мы шли через Дворцовый мост, мне удалось вставить в речь Фиалки Молчаливой четыре слова:

— Как приятно иногда помолчать... — начал я.

— Не смущайтесь, говорите, говорите! — перебила меня Валентина. — Я все время внимательно слушаю вас! — И она повела свое жизнеописание по третьему кругу — это было уже академическое словесное издание, с документальными подробностями, с устными портретами родных и знакомых, со ссылками на классиков, с цитатами из писем. Мы вышли на Большой проспект Петроградской стороны, а она не окончила еще и первого тома. А впереди предстояли тома и тома... Мне стало чудиться, что здания пошевеливаются и покачиваются, а из окон выглядывают какие-то странные существа — кто с тремя глазами, кто с перепончатыми крыльями на месте ушей. Начали открываться крышки люков, из-под земли стали постепенно выползать толстые голубые удавы. Остатками угасающего сознания я понял, что у меня начался психический сдвиг.

Меж тем до дому мне оставалось не меньше двух километров. От Фиалки мне не уйти, а с Фиалкой мне не дойти, ибо из-за нее я накрепко сойду с ума, мелькнула тревожная мысль. Есть только один выход: броситься под легковую машину, получить травму и попасть в больницу. Так, ценой телесного ушиба или перелома, я избавлюсь от Валентины и спасу самое ценное свое достояние: здоровую психику.

Пропустив пять «Волг», одну «Победу» и три «Москвича», я, сбросив со спины рюкзак и торопливо набрав в грудь воздуха, ласточкой нырнул под уютный серенький «Запорожец».

Очнулся я на носилках. Их уже собирались задвинуть в машину «скорой помощи». Слабеющим голосом я обратился к милиционеру ГАИ и попросил записать в протокол, что водитель «Запорожца» ни в чем не виноват. Затем я услыхал, как Валентина дает свидетельские показания. Она начала их с описания своего детства. Я снова впал в беспамятство.

4. Тихое пристанище

В открытое окно светило утреннее солнце. Я лежал в большой комнате с голубоватыми стенами. Глянув перед собой, я увидал свою правую ногу. Она стала очень большой и была завернута в белое. Повернув голову вправо, я обнаружил, что на соседней койке спит пожилой человек с усами. К стене возле его изголовья были прислонены костыли. В палате стояла блаженная тишина. Затем тихо открылась дверь, вошла юная санитарка в белом халате, неся широкий поднос, на котором стояли стаканы с чаем и тарелки с сосисками. Тихими шагами, соблюдая благородное молчание, она обошла палату и, поставив на каждую тумбочку завтрак, неслышно удалилась.

Я осторожно, стараясь не шуметь, повернулся на бок и приступил к завтраку. Но на какое-то мгновение я почувствовал боль в ноге и негромко охнул. Этим я разбудил усатого соседа.

— Охайте на здоровье, не стесняйтесь, — добродушно сказал он. — Рад соседству с человеком, который пострадал на проспекте... До вас тут лежал какой-то переулочник, — с оттенком пренебрежения закончил он.

— У меня, по-видимому, перелом? — спросил я его.

— Не по-видимому, а именно перелом и именно правой ноги, — ответил усач. И далее он пояснил мне, что в эту палату кладут только тех, у кого сломана правая нога. Это делается для удобства лечащего персонала и для улучшения самочувствия больных — чтобы у них была общая тема для разговоров. — В соседней палате лежат больные с переломами левой ноги. Среди них есть один мостовик, — добавил он с глубоким уважением, в котором сквозила доля зависти.

— Инженер-мостостроитель? — поинтересовался я.

— Нет, он, кажется, бухгалтер. Но он попал под машину на Кировском мосту. И благодаря ему палата левоножников сразу вырвалась вперед. Мост — это пять баллов, высшая оценка!.. Но зато у нас, правоножников, был один площадник. Он пострадал на площади Искусств, а площадь — это четыре балла. К сожалению, его выписали третьего дня. Врачи ведь не участвуют в нашем межпалатном состязании. Им лишь бы вылечить человека, а мостовик он, или площадник, или двухбалльный улочник, или однобалльник-переулочник — на это им начхать.

— Значит, я, проспектник, тяну на тройку? — сказал я. — Кабы знать бы да ведать!.. Я учту это на будущее.

— Но будьте внимательны! — предупредил меня мой собеседник. — Если вы повредите на мосту левую ногу, то это будет большой проигрыш для нашей палаты.

— Извините за нескромный вопрос, но меня интересует, кто вы по здешней градации — улочник или, быть может, тоже проспектник? — спросил я своего соседа.

— Я вне конкурса, — с грустью признался усач. — Я получил травму на водной поверхности. Попал под речной трамвай. Меня здесь прозвали Трамваич.

— Вы попали под пароход? — посочувствовал я. — Плыли — и не успели от него увернуться?

— Нет, плавать я не умею. Я вышел погулять вниз по Невке, а был туман. И вдруг — этот речной трамвай. Рулевой растерялся: ему бы дать руля вправо — и ничего бы не случилось. А он отвернул влево — и моя нога попала под форштевень.

Видя, что я смотрю на него с некоторым недоумением, Трамваич пояснил мне:

— Я могу ходить по воде. Но я не злоупотребляю этим. В порту я даже дал подписку о нехождении по акватории в рабочее время, чтобы не было лишних разговоров. Я работаю учетчиком в портовом складе.

— А трудно выучиться ходить по воде?

— Не знаю. У меня это наследственное. По семейному преданию, моему деду попалась очень говорливая жена. Он ушел от нее на спецкурсы, получил специальность монаха-отшельника, дал обет молчания и безбрачия и удалился в пустыню. На этом посту он проработал три года, а затем супруга выявила его местонахождение и явилась лично. Поскольку кругом была пустыня, он прыгнул в колодец. Там он обнаружил, что стоит на воде, не погружаясь в глубину. Когда факт непогружения стал известен в верхах, деда хотели повысить в святые. Но потом его дисквалифицировали за моральную неустойчивость: дело в том, что он все-таки вернулся в семью. Он пожалел жену, у которой при виде чуда отнялся язык.

Эта история навела меня на грустные размышления. Я вспомнил, что, когда меня положили на носилки, портфеля со мной не было. Значит, он остался у Валентины. А она, к сожалению, женщина честная, она явится в больницу, чтобы вернуть мне этот портфель. И она будет разговаривать!.. И нет здесь колодца, куда я мог бы спрятаться. И некуда убежать — ведь я прикован к постели... Тогда я спросил Трамваича, скоро ли начинают ходить люди после перелома ноги. Он ответил: кто как. Он лично лежит уже две недели, и костыли стоят наготове — для поднятия духа, но вряд ли он сможет встать на ноги ранее чем через месяц.

Перспектива столь долгого лежания при возможности появления здесь Фиалки Молчаливой весьма встревожила меня. Но пока что в палате царила блаженная тишина.

5. Опять Фиалка

Прошла неделя. Если не считать некоторых болезненных процедур, связанных с лечением, жизнь моя текла спокойно и умиротворенно. Я уже вник в те маленькие радости и горести, которые волновали наш дружный правоножный коллектив. Я уже торжествовал вместе со своими однопалатниками, когда из левоножной палаты выписали гордого мостовика и на его койку положили жалкую жертву судьбы — человека, поскользнувшегося на арбузной корке в Фонарном переулке. Я часто беседовал со своим соседом. Трамваич не торопясь рассказывал мне о своем житье-бытье. Он живет на набережной Невки, и в свободное время частенько выходит погулять по реке, и даже доходит до залива. Жильцы дома давно привыкли к его водохождению, но отдельные прохожие на набережной порой пугаются. А некоторые старушки по ошибке принимают иногда его за Иисуса Христа и выкрикивают различные просьбы и пожелания. Тогда он с воды выходит на берег и проводит среди них краткие антирелигиозные беседы. Пароходы он старается обходить, потому что однажды, когда он шел мимо одного судна, туристы приняли его за призрак, и для проверки этого факта начали бросать в него пустыми бутылками. Что касается обуви, то летом он ходит по воде в сандалетах, осенью же совершает водохождение в ботинках с войлочными стельками. Когда семь лет тому назад он отдыхал в Крыму, то ходил по Черному морю босиком.

Да, неплохо текла моя больничная жизнь. Врачи были внимательны, сестры симпатичны и немногословны, товарищи по палате относились ко мне — проспектнику — с должным уважением.

Но на восьмой день моего лежания, когда я спокойно вздремнул после обеда, я вдруг услышал над собой голос:

— ...навестить вас сразу же, но ко мне приехала тетя из Рыбинска, а она такая болтливая, замучила меня разговорами, проговорила со мной пять вечеров подряд... Портфель ваш я сдала дежурной в приемном покое, а вам принесла вот эти цветы. Вы — настоящий рыцарь! Я знаю, вы прыгнули под машину потому, что вам показалось, будто она может наехать на меня! Но рассказывайте, рассказывайте о себе! Я вся — внимание... В детстве я однажды чуть было не попала под такси, но это ничто перед тем ужасом, который я испытала, когда чуть не упал самолет. Как плакали мои родные, когда я вернулась домой онемевшей!..

На койках началось шевеление. Два улочника, вначале с симпатией поглядывавшие на красивую Валентину, вдруг, как по команде, слезли с коек и, панически стуча костылями, самоэвакуировались в коридор. За ними вышли остальные больные. Несчастный Трамваич, не в силах последовать их примеру, молча страдал на своей койке. Его усы вздрагивали, как крылья раненой птицы.

Фиалка продолжала говорить.

Я чувствовал нарастающую боль в голове. Потолок палаты вдруг окрасился в оранжевый цвет, на нем образовались трещины, и в этих трещинах закопошились лиловые кузнечики. Я снова взглянул на Трамваича. Щеки его подергивались нервной судорогой, усы вращались на лице, как пропеллер. Вдруг он сел, схватил костыли и, опираясь на них, встал, весь дрожа, — и пошел к двери. Он обрел способность двигаться, на три недели опередив срок, предсказанный врачами!

Но мне некуда было деться. После ухода Валентины меня отпаивали сердечными каплями и делали какие-то уколы.

Всю следующую неделю я с тайным ужасом ждал нового явления Фиалки. Но шли дни — она не появлялась. Зато совершенно неожиданно меня навестил ее муж, счастливо отбывший срок.

— Я пришел сказать вам спасибо за ваш героический поступок, — заявил он. — Жена мне все рассказала. Вы бросились под автобус, чтобы спасти Валентину.

Я честно признался ему, что бросился под «Запорожец», чтобы спастись от Валентины.

Ботаник погрузился в раздумье. Затем он спросил меня, часто ли пускают сюда посетителей. Я ответил, что раз в неделю.

— Терпимо, — задумчиво сказал он. — И вообще это светлая мысль — насчет автомашины... Почему я сам не додумался до этого!.. А что, если я углублю вашу идею и использую более тяжелый и солидный тип автомобиля?

— Но ведь и исход тогда будет более тяжелый и солидный, — высказал я свое опасение.

Но он не слушал меня. Благодарно пожав мне руку, он вдохновенным шагом устремился к двери.

— Постойте, — окликнул я его. — Если вы решитесь на это, то пусть это произойдет на мосту. И жертвуйте правой ногой, а отнюдь не левой!

В больнице Ботаник больше не появлялся.

Дела мои шли на поправку. Я уже встал с койки, и мы с Трамваичем бодро бродили по аллеям больничного сада. Однажды, когда мы шли мимо небольшого пруда, расположенного вдали от строений, Трамваич продемонстрировал мне свое умение. Встав на водную гладь и помогая себе костылями, он пересек водоем и вернулся обратно. На мой вопрос, в чем заключается секрет его искусства, он ответил так:

— Никакого секрета и никакого искусства тут нет. Просто я знаю, что вода тверда.

Через несколько дней он выписался, оставив мне свой адрес. Его койку занял человек, получивший травму на Невском проспекте; он ужасно гордился этим.

Теперь я прогуливался по саду с палочкой. Близился день моей выписки. Однажды, когда возле пруда никого не было, я решился проделать опыт.

— Вода — тверда! Вода — тверда! Вода — тверда! — твердо сказал я себе и ступил на поверхность водоема. Но не прошел я и двух шагов, как провалился. У берега было мелко, но неудача глубоко огорчила меня. Отжав больничные полосатые штаны, я понуро побрел в палату. Я решил, что водохожденца из меня не выйдет.

Ночью мне приснилось, будто я нахожусь в командировке на тихом необитаемом острове и вдруг причаливает черный пиратский бриг. Бледные, дрожащие пираты поспешно ссаживают на берег Фиалку Молчаливую — и корабль снова уходит в океан. Я проснулся в холодном поту и сразу же, не откладывая до утра, тихо выбрался в больничный сад и при лунном свете повторил свою попытку водохождения. На этот раз мне удалось пройти по воде три шага. Через неделю я уже расхаживал по пруду, как по тротуару.

6. Всё — к лучшему

Со времени изложенных событий прошло четыре года. Жизнь моя течет неплохо. Сослуживцы и знакомые в один голос утверждают, что после больницы я подобрел, стал коммуникабельнее и сердечнее. Да я и сам чувствую это. Ведь после трех встреч с Фиалкой, две из которых состоялись наяву, а одна во сне, все люди кажутся мне такими тихими, такими безобидными, что нельзя не возлюбить их.

Дома у меня тоже все обстоит хорошо. Что греха таить, когда-то я частенько укорял свою жену в излишней, как мне тогда казалось, разговорчивости. Но, испытав на себе словесный напор Фиалки, я понял, что моя Люся по сравнению с ней — ангел благого молчания.

Единственное, что все эти годы омрачало мое сознание, — это печальные мысли о Ботанике. Я упрекал себя в том, что необдуманно передал ему свой опыт по ускользанию от Валентины. Я не чаял увидеть его в живых. Какова же была моя радость, когда недели две тому назад я встретил Ботаника живым и здоровым в магазине канцтоваров, где он покупал сразу пять пачек писчей бумаги!

Он дружески пожал мне руку и с места в карьер сообщил, что, к счастью, ему не пришлось использовать мою идею. Дело в том, что Валентина вскоре после посещения меня в больнице переключилась с речевой деятельности на письменную. Она начала с того, что написала рассказ «Искупление». Там идет речь о каком-то самовлюбленном человеке, который взялся ее куда-то проводить и всю дорогу говорил о себе, не давая ей вставить ни словечка, но затем искупил свою вину, бросившись ради нее под семитонный самосвал. После этого она сочинила двадцать восемь новелл, одиннадцать повестей и пять романов. Разговаривает она теперь совсем мало — все пишет и пишет. На работе тоже молчит: она там обдумывает сюжетные ходы.

— А как насчет опубликования? — задал я нескромный вопрос.

— Пока что она никуда не носила своих произведений. Она накапливает их, чтобы сразу начать наступление на редакции широким фронтом. Но теперь она, кажется, готова к действиям.

Расставаясь с Ботаником, я от души поздравил его с избавлением от опасности и подумал: «Мужайтесь, редактора, заведующие отделами и литконсультанты! Грядет ваш час!»

В месяцы, когда река свободна ото льда, я частенько навещаю Трамваича. Он уже на пенсии. Добрый старик и его супруга Серафима Егоровна — уютная, молчаливая старушка — угощают меня чаем с домашним печеньем. За чаепитием я, чтобы сделать приятное Трамваичу, завожу речь о нашем совместном пребывании в больнице. Это самый яркий период в его небогатой событиями жизни, и он с удовольствием вспоминает все перипетии нашего тогдашнего бытия. Он по-прежнему убежденный правоножник и с добродушной усмешкой отзывается о наших соперниках из соседней палаты.

Потолковав о прошлом, я будто невзначай предлагаю:

— А не пройтись ли нам вниз по Невке?

— И то неплохо, — отвечает Трамваич. — Почему бы и не пройтись в хорошей компании.

Он не спеша снимает домашние туфли и надевает подержанные, но еще вполне доброкачественные валенки — он приобрел их в комиссионке специально для водохождения: последние годы его донимает ревматизм. Затем, взяв палку с медным наконечником, накинув на плечи брезентовый плащ, он выходит со мной из дома.

Невка здесь не одета в гранит; по пологому, поросшему травой спуску мы сходим на воду и, дойдя до середины реки, держим путь к устью. Под мостом мы закуриваем; он — «Беломор», я — «Аиду». Над нами глухо, как дальний гром, проходят грузовики.

Выйдя из пролета, Трамваич ускоряет шаг. Теперь он идет впереди, я — следом за ним. Порой, споткнувшись о волну, он что-то ворчит себе под нос и все набирает и набирает ход. Я еле поспеваю. Палка его глухо постукивает о воду, полы брезентового плаща развеваются, как паруса. Он кажется высоким, сильным, молодым. Река становится все шире и шире, и берега уже еле видны. На душе у меня становится все светлее и светлее — где вы, печали мои? Нет вас!