Том 4

Демодок

[Сократ]

Ты, мой Демодок1, велишь мне дать вам совет отно- 380

сительно замыслов, для обсуждения которых вы здесь собрались. Мне же пришло в голову посмотреть, на что способно это ваше сборище и каково усердие тех, кто собирается принять участие в совещании, а также какое суждение вынашивает каждый из вас. И если, с одной стороны, нелепо совещаться о том, для чего вы здесь собрались, и такое совещание свидетельствует о неопытности, разве не будет смехотворным собираться для b

совещания о том, о чем совещаться неправильно? С другой стороны, если совещаться о таких вещах правильно и это свидетельствует об опытности, но не существует знания, с помощью которого подобные вопросы могут решаться верно и на основе опыта, разве это не будет странно? Если же существует знание, с помощью которого все это может решаться правильно, то не должны ли непременно существовать и знатоки, умеющие дать здесь правильный совет? А если есть какие-то знатоки, умеющие давать совет о вещах, по поводу которых вы собрались, то есть ли у вас необходимость уметь или не уметь советовать по этим вопросам, или чтобы одни из вас это умели, а другие нет? Если же вы все это уме-c

ете, для чего собираться вам на совет? Каждый из вас способен в подобном случае такой совет дать. С другой стороны, если никто из вас здесь не знаток, каким образом можете вы совещаться? В самом деле, какой был бы толк в этом вашем собрании, если бы вы были не способны дать совет? А если одни из вас это умеют, другие а же — нет и эти последние нуждаются в совете, то, коль скоро возможно, чтобы разумный муж давал советы неопытным, для такого совета вам вполне достаточно и одного знатока. Разве все знатоки советуют не одно

327

и то же? Так что вам надо выслушать его и удалиться. Вы же так не поступаете, но желаете выслушать всех собравшихся. Значит, вы считаете, что те, кто пытаются дать вам совет, не знатоки в том, что они советуют. Если же вы расцениваете их как знатоков, вам достаточно

381 выслушать одного. А сходиться для того, чтобы выслушать невежд, как если бы от этого мог быть какой-нибудь толк, разве не странно? Я недоумеваю по поводу этой вашей сходки, и вот почему: сомнительно усердие тех, кто готов давать вам советы. Ведь если они относительно одних и тех же вещей советуют не одно и то же, как может быть их совет прекрасен, коли они советуют

b не то, что советует дающий верный совет? И как может не показаться странным рвение тех, кто стремятся советовать в том, в чем не имеют опыта? Ведь конечно же, обладая опытом, они не пошли бы по пути неправильного совета. Опять-таки, если они советуют одно и то же, для чего нужны советы их всех? Ведь для того чтобы советовать одно и то же, достаточно одного из них. А стремиться к тому, от чего не будет никакого толка, разве не смешно? Итак, в данном случае усердие тех, кто не

с обладает опытом, покажется смешным и странным, да и разумные люди не должны здесь усердствовать, ибо они знают, что кто-то один из них сумеет сделать то же самое и дать надлежащий совет. Не могу взять в толк, как вы не видите, насколько смешно старание тех, кто вызвались вам советовать? А более всего я недоумеваю относительно голосования, кое вы задумали: что может оно дать? Вы считаете, что советчиками будут знатоки? Но ведь советовать они будут лишь об одном и не станут говорить то одно, то другое об одном и том же: значит, у вас не будет никакой нужды в голосовании. Может, вы считаете, что советчиками у вас будут

d неопытные люди, которые станут советовать то, что не должно? Но разве толкать их на то, чтобы они выступали советчиками, не то же самое, что толкать на это безумцев? Однако если вы не сочтете советчиками ни опытных людей, ни неопытных, то кого же вы ими сочтете? И прежде всего зачем вам вообще другие советчики, если вы способны сами судить о подобных вещах? А если опять-таки вы не способны на это, чем помогут вам счетные камешки 2? И разве не смешно, что вы собра-

е лись здесь для совещания как люди беспомощные и нуждающиеся в совете, а собравшись, решили, что вам следует голосовать, словно вы способны принимать ре-

328

шения? Что же, когда вы все находитесь порознь, вы несведущи, а сойдясь вместе, оказываетесь умными? И если вы про себя недоумеваете, то, сойдясь в одно место, не перестанете недоумевать и не окажетесь способными охватить взглядом все, что вам надо делать, ибо вдобавок ко всему вы ни у кого не учились и не пришли к этому сами, а ведь это страшнее всего. Но, будучи не в состоянии обозреть то, что вам предстоит со- 382

вершить, вы не способны будете судить, прав ли относительно этого ваш советчик. И этот единственный советчик не сумеет вам сказать, что именно вы должны делать, и научить вас в столь короткое время и среди стольких людей различать скверных советчиков или тех, кто вообще не даст вам совета, а ведь последнее представляется не менее важным. Ну а если ни сходка, ни ваш советчик не сделают вас способными принимать решения, какая вам польза от голосования? И как может ваша сходка не вступить в противоречие с поданными голо- b

сами, а поданные голоса — с настроением ваших советчиков? Ведь ваша сходка — собрание беспомощных людей, нуждающихся в советчиках, а голоса подаются так, как если бы вы не нуждались в советчиках, но сами были в состоянии советовать и решать. Вдобавок рвение ваших советчиков исходит как бы от знатоков, ваши же голоса подаются так, как если бы советчики эти были невеждами. И если бы кто спросил вас, подающих голоса, и того, кто дал вам совет относительно решения, за которое вы голосуете, знаете ли вы, свершится или c

нет то, что вы задумали и в пользу чего подали голоса, полагаю, вы не смогли бы ответить на этот вопрос. В самом деле, если свершится то, ради чего вы задумали действовать, откуда вы можете знать, принесет ли вам это пользу? Я полагаю, ни вы, ни тот, кто вам будет советовать, не сумеете этого сказать. И кто из людей, считаете вы, способен знать подобные вещи? Если кто-нибудь спросит вас и об этом, вы и здесь, думаю я, не сможете дать положительного ответа.

Если то, о чем вы совещаетесь, вам не ясно и совет- d

чики и голосующие не имеют здесь опыта, то вы, конечно, признаете, что в подобных случаях часто возникает недоверие и сожаление как по поводу того, о чем собираются дать совет, так и по поводу самого решения. Ну а в отношении доблестных и сведущих мужей это не должно приключиться: ведь они знают предмет, о котором идет совещание,— как с ним обстоит дело, а также

329

понимают, что люди, им доверяющие, уверены в их совете: они сознают, что ни у них самих, ни у тех, кто им верит, не должно возникнуть никаких сожалений,

еПо моему мнению, тем, кто разумен, надлежит давать совет именно о таких [достоверных] вещах, а не о том, о чем ты меня попросил. Ибо от советов разумных людей бывает счастливый исход, а от болтовни глупцов — только несчастье.

Я был свидетелем того, как некий человек сделал выговор своему другу за то, что тот послушал обвинителя, не выслушав оправдания защищавшегося, и дал веру только тому, кто обвинял. Он говорил, что пре-

383ступно осуждать человека, не быв свидетелем его проступка и не выслушав присутствовавших при этом друзей, свидетельству которых ему подобало бы верить; товарищ же его поспешно, не выслушав другую сторону, дал веру словам обвинителя. «А ведь справедливо,— говорил этот человек,— выслушать защищающегося до того, как выразить одобрение или порицание, точно так же, как выслушивают обвинителя. Да и как может кто-то справедливо вершить суд или правильно судить о людях, если не выслушает обе тяжущиеся стороны? Ведь куда более верным будет суд, если слова будут взвешены и будет определен их сравни-

bтельный вес, подобно тому как определяют вес золота или пурпура. Ради чего дается обеим сторонам время и судьи присягают в том, что они с одинаковым вниманием выслушают обоих 3, если законодатель не имел в виду более справедливого и верного решения тяжб? Ты же, как мне кажется, не слушаешь и того, что говорит большинство». «Но что именно я не слушаю?» — спросил тот. «А вот что:

с Суд не твори ты, не выслушав раньше обоих. 4

Ведь поговорка эта не была бы так широко распространена, если бы это не было прекрасно и должным образом сказано. Поэтому я советую тебе,— заключил он,— в будущем не хвалить и не порицать людей столь поспешно». Но его собеседник возразил, что ему кажется чудным не суметь понять, правду кто говорит или лжет, если он говорит один, когда же говорят двое, это суметь; не суметь понять, когда один говорит правду, а когда

d говорит он же, а другой в это время лжет, вдруг суметь

330

это понять; чудно также (продолжал он), если один, говоря верно и будучи прав, не может разъяснить то, что им сказано, а двое, из которых один лжет и не прав, в состоянии разъяснить дело — то самое, которое говорящий правду разъяснить не сумел. «Я недоумеваю,— сказал он,— и по поводу того, каким образом они это разъясняют: говорят они или молчат? Если они молчаливо делают это, то нет надобности выслушивать ни одного из них, а не только двоих; если же оба они доказывают свою правоту словами, то ведь они никоим обра-

езом не могут говорить оба вместе, ибо считают нужным говорить по очереди: как же возможно, чтобы они оба сразу делали разъяснения? А если оба они все же объясняются одновременно, то в этом случае они одновременно произносят свои слова. Но они так не делают. Поэтому остается в случае, если они доказывают свою правоту словами 5, чтобы каждый говорил за себя, а когда каждый говорит за себя, тогда каждый из них и дает объяснения. Так что один говорит первым, другой — вторым, и доказывают они свою правоту тоже по очереди. Однако, если делают они это поочередно, что толку выслушивать еще и второго? Ведь уже со слов первого все будет ясно. В случае же, если свою правоту дока-

384 зывает и тот и другой,— продолжал он,— почему объяснения дает не один из них? Ведь если один из них ничего не докажет, как могут они доказать что-либо оба вместе? А если каждый из них что-то докажет, ясно, что это способен доказать и тот, кто говорит первым: как же может выслушивающий не понять его одного?»

Я же, когда слушал их, недоумевал и был не в состоянии разрешить их спор, а прочие присутствовавшие говорили, что правда на стороне первого. Если ты

bумеешь мне чем-либо тут помочь, скажи: можно ли понять, когда говорит один, то, о чем он говорит, или же требуется противная сторона, если кто-либо хочет решить, правдивы ли произносимые речи? А может быть нет необходимости слушать обоих? Каково твое мнение?

Недавно один человек обвинил другого в том, что он отказался дать ему взаймы деньги и ему не доверяет, тот же, кого он обвинил, защищался; при этом один из присутствовавших спросил обвинявшего, так ли ужс

виновен другой, не поверив ему и не одолжив ему деньги:

— Ты-то,— сказал он,— разве не оказался виновным, не убедив его дать тебе ссуду?

331

А тот ему в ответ:

— В чем же я виноват? Скажи.

На это первый:

Который из двух кажется тебе виновным — кто не достиг того, к чему он стремился, или же кто этого достиг?

Тот, кто не достиг,— отвечал второй.

Но ведь ты не достиг своей цели, когда пожелал взять взаймы, а он, не желая тебе предоставить ссуду, в этом не промахнулся?

Да,— возразил тот.— Но в чем же я виновен, если он мне не дал?

— Да раз ты требовал от него то, что не должно,

d как можешь ты считать себя правым? А кто не дал тебе взаймы, поступил правильно. Ну а если ты просил у него то, что должно, ты промахнулся, не получив этого: такой вывод необходим.

Возможно,—отвечал тот.—Но как может быть невиновен человек, который мне не поверил?

Если бы ты просил как подобает, — спросил первый,— ты ведь ни в чем не был бы виноват?

Конечно, нет.

Значит, ты, обратившись к нему, просил неподобающим образом.

Очевидно,— сказал тот.

Ну а раз ты просил неподобающим образом и он тебе не поверил, когда ты к нему обратился, как можешь ты по справедливости его обвинять?

е — Мне трудно тебе ответить,— молвил тот.

Разве ты не можешь сказать, что не следует быть внимательным к тем, кто злоупотребляет вниманием?

Нет,— возразил тот,— это я даже очень могу сказать.

А не думаешь ли ты, что те, кто обращаются к другим неподобающим образом, злоупотребляют их вниманием?

Да, я это думаю,—отвечал тот.

Так в чем же он виновен, если не прислушалс

к тебе, злоупотребившему его вниманием?

По-видимому, ни в чем,—сказал тот.

Зачем же люди,— молвил первый,— бросают друг другу подобные обвинения, а также упрекают тех, кто им не поверил, в том, что они не поверили, себя же, не сумевших их убедить, никоим образом не винят?

385 Тогда другой присутствовавший сказал:

332

— Ведь когда кто-либо оказывает другому какое-то внимание и ему помогает, а потом, считая, что ему должны уделить такое же внимание, не встречает его со стороны другого, как может он не сделать справедливый упрек?

На это первый отвечал:

Однако тот, кто, по его мнению, должен с ним обращаться подобным же образом, либо бывает способен на внимательное отношение, либо нет? И если тот на это не способен, разве правильные требования предъявляет первый ко второму, ожидая от него поступка, на который тот не способен? Если же он на него способен, почему первый не убедит подобного человека? И как можно считать, что люди, произносящие такие речи, правы?

Да, клянусь Зевсом,— подтвердил другой,— вот b

какой упрек надо выразить, дабы тот в будущем лучше с ним обходился, да и другие его друзья, если они этот упрек услышат.

А как ты думаешь,— спросил первый,— те, кто его послушают, будут лучше с ним обходиться, если упрек его будет правильным и основательным или если он будет неверным?

Если он будет правильным.

Но тебе кажется, что он не прав?

Да,— отвечал другой.

Как же те, кто услышат подобные порицания, станут более к нему внимательны?

Да нет, не станут никоим образом.

Так во имя чего же будут высказываться подобные обвинения?

Мне трудно это определить,— был ответ.с

Некто жаловался на простоватость человека, слишком поспешно верившего речам первых встречных. Естественно, мол, верить словам своих сограждан и домашних; верить же тем, кого не знаешь и о ком никогда раньше не слышал, и при этом не знать, что большинство людей — плуты и негодяи, по его мнению, есть верный знак простоватости. Тут один из присутствовавших сказал:

— А я-то думал, что ты гораздо выше ценишь та- d

кого человека, который быстро умеет почувствовать случайного встречного, чем того, кто проявляет в таком случае медлительность.

333

Да, первого я и ценю значительно выше,— отвечал тот.

Так зачем же ты порицаешь того, кто быстро начинает доверять случайным людям, если они говорят правду?

Но я,— возразил тот,— порицаю в нем не это, а то, что он поспешно верит лжецам.

А если бы он дарил людям свое доверие по прошествии длительного времени и не первым встречным, ты разве не порицал бы его еще больше?

Да, еще больше,— был ответ.

е — Потому что он верил бы медленно и не случайным людям?

Нет, клянусь Зевсом!— отвечал тот.

Ведь не поэтому же, думаю я, ты считаешь возможным порицать человека, но потому, что он вериттем, кто не заслуживает доверия.

Да, конечно,— отвечал тот.

Значит, ты считаешь возможным порицать его не за то, что он верит медленно и не случайным людям, но за то, что он верит быстро и первым встречным?

Нет, не так,— сказал тот.

Так за что же ты его порицаешь?

За то, что он совершает ошибку, поспешно веря случайным людям и не обдумав прежде их речи.

— Ну а если бы он им медленно поверил без рас-

386 смотрения, он бы не погрешил?

Нет, клянусь Зевсом, и в этом случае он погрешил бы ничуть не меньше: я считаю, что не следует верить случайным людям.

Но если не верить случайным людям,— сказал первый,— то как же можно быстро поверить незнакомым? Видно, сначала надо подвергнуть их слова рассмотрению и выяснить, говорят ли они правду.

С этим я, конечно, согласен,— молвил тот.

Поскольку,— продолжал первый,— в отношении близких и знакомых людей не нужно выяснять, говорят ли они правду.

Да, я бы это подтвердил,— сказал тот.

Но, возможно, и некоторые из этих держат не правдоподобные речи?

И даже очень возможно,— подхватил тот.

b — Так почему же естественнее верить близким и привычным людям, чем первым встречным?

— Не знаю, что на это и сказать,— отвечал тот.

334

Далее. Если следует больше верить своим близким, чем первым встречным, значит, им следует и больше доверять, чем этим последним?

Как же иначе?— отвечал тот.

Ну а если они одним близки, другим же совсем незнакомы, то неизбежно надо будет считать то более то менее заслуживающими у него доверия одних и тех же людей? Ведь, согласно твоему утверждению, знакомых и незнакомых надо считать заслуживающими доверия в различной степени.

Нет, такой вывод меня не удовлетворяет, — возразил тот.

Но ведь то, что говорят такие люди, у одних вызывает доверие, другие же могут счесть это невероятным, причем никто из них не ошибется.

И это очень странное утверждение,— молвил тот.

Далее, если и близкие и случайные люди говорят одно и то же, может ли быть, чтобы речи тех и других не заслуживали одинакового доверия либо недоверия? с

Да, это неизбежно,— признал тот.

Но разве не заслуживают те, кто что-либо говорят, одинаковой веры, если они говорят одно и то же?

Вот это убедительно,— подтвердил тот.

Когда они таким образом говорили, я недоумевал, кому же все-таки следует верить и кому нет и надо ли верить людям, заслуживающим доверия и знающим то, о чем они говорят, или же знакомым и близким?

А ты как?

Сизиф

Сократ, Сизиф

387 Сократ. Мы и вчера долго ожидали тебя, Сизиф, ведь Стратоник1 должен был показать нам свое умение,— чтобы ты вместе с нами послушал искусного мужа, собиравшегося удивить нас многими прекрасными делами и словами; но поскольку мы поняли, что ты не придешь, мы без тебя стали слушать его игру.

С и з и ф. Да, клянусь Зевсом, мне было недосуг, и даже очень: такая возникла необходимость, что я не мог ею пренебречь. Наши архонты2 вчера устроили со-

bвещание и заставили меня быть их советчиком. А ведь у нас, фарсальцев3, есть и закон, повелевающий подчиняться правителям, если они прикажут дать им какой-то совет.

С о к р а т. Но ведь это прекрасно — повиноваться закону, и прекрасно, когда сограждане считают кого-то достойным советчиком, как тебя считают рассудительным человеком, единственным из фарсальцев4. Однако, Сизиф, я не могу распространяться здесь перед тобой относительно умения давать хороший совет — ведь это требует и свободного досуга и длинных речей, но хочу прежде всего поговорить с тобой о совете, как тако-

с вом,— что это такое? Итак, можешь ли ты мне сказать о самом совете, что он собой представляет? Не надо говорить мне о том, что такое хороший или плохой совет или просто прекрасный, но скажи мне о совете только одно — что это такое? Наверное, тебе очень легко определить это, раз ты сам хороший советчик? Ведь не хотелось бы проявлять праздное любопытство, расспрашивая тебя об этом.

С и з и ф. Но неужели тебе неведомо, что это означает — давать совет?

С о к р а т. Да, Сизиф, по крайней мере, если это не-

336

что иное, чем гадать наобум (когда кто недоумевает, как именно ему следует поступить) и умозаключать, исходя из своего прошлого, относительно будущего подобно людям, играющим в чет и нечет и ничего, конечно, не знающим о четном и нечетном, находящемся у них в руках, а между тем иногда они это правильно отгадывают 5. Часто и совет оказывается чем-то таким: 388

не зная ничего о том, относительно чего надо дать совет, и говоря наудачу, человек случайно отгадывает истину. Вот если советовать означает именно это, то я знаю, о чем идет речь, но если это нечто иное, я этого не знаю.

С и з и ф. Нет, это не означает совершенно ничего не знать, но можно что-то уже знать о деле, а чего-то еще не ведать.

С о к р а т. Однако, во имя Зевса, получается, что ты b

называешь советом примерно следующее (мне кажется, будто я и сам как бы угадываю твою мысль относительно правильного совета): кто-либо изыскивает наилучшее для себя средство выполнить свою задачу, однако при этом он еще не знает его ясно, но как бы находится в размышлении? Не это ли ты имеешь в виду?

С и з и ф. Именно это.

С о к р а т. А люди исследуют то, что они знают о ве- c

щах, или же то, чего не знают?

С и з и ф. И то и другое.

С о к р а т. Но под исследованием людьми и того и другого — что они знают и чего не знают — ты подразумеваешь, видно, кое-что в таком роде: некто знает, кто есть Каллистрат, но не знает, как отыскать, где он находится, а не кто такой Каллистрат. Под изысканием того и другого ты разумеешь это?

С и з и ф. Да.

С о к р а т. Но человек, знающий, кто такой Каллистрат, не станет ведь стремиться узнать Каллистрата?

С и з и ф. Конечно, нет.d

С о к р а т. Однако он стал бы разыскивать, где он находится.

С и з и ф. Мне это кажется верным.

С о к р а т. Значит, он не стал бы стремиться и к тому, чтобы выяснить, где он находится, если бы он это знал, но просто нашел бы его.

С и з и ф. Да.

С о к р а т. Следовательно, похоже, что люди ищут

337

не то, что им известно, но лишь то, что неведомо. Однако, если тебе, Сизиф, эти речи кажутся пустым словопрением, не относящимся к делу и начатым ради одного только разговора, рассмотри все же следующий вопрос:

е не видится ли тебе, что дело обстоит именно так, как сейчас было сказано? В самом деле, разве ты не знаешь, что характерно для геометрии? Когда геометрам неизвестно относительно диагонали, действительно ли это диагональ или нет, они вовсе не стремятся это выяснить, но узнают, каково отношение ее длины к сторонам площади, кою она пересекает. Не это ли исследуют они относительно диагонали?

С и з и ф. По-моему, это.

С о к р а т. Ведь именно это есть неизвестное, не так ли?

С и з и ф. Безусловно.

С о к р а т. Далее, разве ты не знаешь, что геометры стремятся с помощью рассуждения выяснить величину удвоенного куба? Они не выясняют, является ли куб кубом или нет, ибо это им известно. Не так ли?

389 С и з и ф. Да.

С о к р а т. Значит, тебе известно также, что Анаксагор, Эмпедокл и все прочие, многословно рассуждавшие о воздухе, выясняли относительно его, беспределен он или имеет предел?6

С и з и ф. Да, известно.

С о к р а т. Но ведь они не выясняли, воздух ли это, не правда ли?

С и з и ф. Конечно, нет.

С о к р а т. Итак, ты согласишься со мной и относительно всех прочих вещей: никто из людей не стремится изыскивать то, что им известно, но выясняют они скорее то, что им неведомо?

С и з и ф. Разумеется, соглашусь.

bС о к р а т. Но разве подача совета не показалась нам тем же самым, а именно поисками того, как кто-либо может наилучшим образом выполнить стоящую перед ним задачу?

С и з и ф. Да, показалось.

С о к р а т. А эти поиски оказались ведь тем же самым, что и советы относительно дел. Не так ли?

С и з и ф. Несомненно.

С о к р а т. Так не следует ли нам теперь уже рассмотреть, что препятствует исследователям выяснить искомое?

338

С и з и ф. Мне кажется, следует.

С о к р а т. Можем ли мы назвать иное препятствие в этом случае, кроме невежества?c

С и з и ф. Клянусь Зевсом, давай посмотрим!

С о к р а т. И очень серьезно — согласно пословице, «распустив все паруса и подняв все голоса»7. Взвесь же вместе со мною следующее: считаешь ли ты возможным, чтобы человек давал советы относительно музыки, если он о ней ничего не знает и у него нет нужды в том, чтобы играть на кифаре или заниматься еще чем-то в музыкальном искусстве?

С и з и ф. Нет, я не считаю это возможным.

С о к р а т. Ну а если речь идет о воинском искусстве или искусстве кораблевождения? Тот, кто ничего не d

понимает ни в том ни в другом, может ли, по-твоему, дать совет в этой области иному человеку и сказать, что ему следует делать? При этом тому невежде нет нужды ни выступать в поход, ни вести корабль.

С и з и ф. Нет, разумеется, он не может советовать.

С о к р а т. Значит, и обо всем остальном ты думаешь точно таким же образом — о том, чего кто-либо не знает,— и считаешь, что ни знать этого, ни подавать совет в этой области невежда не может?

С и з и ф. Да, я так считаю.

С о к р а т. Но тот, кто чего-либо не знает, может ведь это исследовать, не так ли?

С и з и ф. Несомненно.e

С о к р а т. Однако исследовать и советовать — это разные вещи.

Сизиф, Как же иначе?

С о к р а т. Потому что исследуется то, чего кто-либо не знает, давать же совет о вещах, кои человеку неведомы, невозможно. Не так ли у нас было сказано?

С и з и ф. Именно так.

С о к р а т. Значит, вчера вы изыскивали наилучшее решение дел вашего города, но не знали, в чем оно состоит? Ибо если бы вы это знали, вы бы прекратили исследование, поскольку мы никогда не исследуем известные нам вещи. Не правда ли?

С и з и ф. Конечно.

С о к р а т. А не кажется ли тебе, мой Сизиф, что, если кто чего-либо не знает, он должен это исследовать или учиться?

С и з и ф. По мне, клянусь Зевсом, он должен учить-390

ся.

339

С о к р а т. Ты правильно рассудил. Но, быть может, тебе кажется скорее необходимым учиться, чем заниматься исследованием, потому что человек быстрее и легче к чему-то придет, если станет учиться у людей знающих, чем если он сам, не зная, займется исследованием? А может быть, есть другая причина?

С и з и ф. Нет, только эта.

С о к р а т. Так почему же вчера вы не бросили бесполезное совещание о том, чего вы не знаете, и не поучи-

bлись у знающих людей, как надо исследовать и принимать наилучшее решение относительно государственных дел, но, мне кажется, битый день сидели и занимались угадыванием наобум того, что вам неизвестно, не озаботившись поучиться,— и ты, и ваши правители? Быть может, ты станешь утверждать, что я просто позабавился на твой счет ради одной только беседы, ты же не принял этого всерьез. Но, мой Сизиф, во имя Зевса,

с отнесись теперь серьезно к следующему: если придавать какое-то значение подаче совета и окажется, как сейчас, будто это не что иное, как знание, предположение, а также пустая болтовня, причем для обозначения совета станут пользоваться только первым, более серьезным именем и никаким другим, думаешь ли ты, что в этом деле одни люди будут отличаться чем-то от других с точки зрения умения хорошо советовать и быть рассудительными, подобно тому как во всех иных областях знания они отличаются друг от друга — плотники от других плотников, врачи от врачей, флейтисты

d от флейтистов, и как все прочие мастера одного и того же дела различаются между собой, подобно мастерам в упомянутых сейчас искусствах? Ты полагаешь, что и в совете они, если дело обстоит таким образом, будут отличаться одни от других?

С и з и ф. Да, я так думаю.

С о к р а т. Но скажи мне: разве не все советчики — и хорошие и плохие — советуют относительно того, чему предстоит свершиться?

С и з и ф. Несомненно, все.

С о к р а т. А то, чему предстоит свершиться, разве не есть то, что пока не происходило?

С и з и ф. Нет, именно это.

е С о к р а т. Ведь если бы оно уже произошло, оно не ожидалось бы в будущем, но было бы тем, что уже свершилось? Не так ли?

С и з и ф. Да, так.

340

С о к р а т. Но значит, если этого пока не существует, на самом деле еще не произошло.

С и з и ф. Нет, не произошло.

С о к р а т. Ну а если оно еще не произошло, ему пока не присуща никакая собственная природа.

С и з и ф. Да, не присуща.

С о к р а т. Так разве же и хорошие и плохие советчики совещаются не о тех вещах, которые не существуют, не произошли и не имеют никакой природы, когда они совещаются о том, что будет впереди?

С и з и ф. Очевидно, ты прав.

С о к р а т. А ты полагаешь возможным кому-нибудь хорошо ли худо ли преуспеть в том, чего не существует?

С и з и ф. Что ты имеешь в виду?

С о к р а т. Сейчас тебе скажу. Посмотри: как ты раз-391

личишь среди многих стрелков из лука, кто из них хороший стрелок, кто плохой? Или это нетрудно определить? Быть может, ты велишь им стрелять по цели? Как ты считаешь?

С и з и ф. Да, несомненно.

С о к р а т. И того, кто чаще всех верно попадет в цель, ты сочтешь победителем?

С и з и ф. Разумеется.

С о к р а т. А если бы перед ними не было цели, но каждый стрелял бы куда попало, как мог бы ты различить хорошего и плохого стрелка?b

С и з и ф. Я не различил бы этого ни в коем случае.

С о к р а т. Так разве, если бы тебе надо было различить плохих и хороших советчиков, а они бы не знали, о чем они держат совет, ты не был бы в недоумении?

С и з и ф. Разумеется, был бы.

С о к р а т. Но ведь если они держат совет о том, что свершится в будущем, они совещаются о том, чего не существует?

С и з и ф. Несомненно.

С о к р а т. А в том, чего не существует, ведь никому не дано преуспеть? Как можешь ты думать, будто возможно преуспеть в том, чего нет?

С и з и ф. Это в любом случае невозможно.

С о к р а т. Но поскольку невозможно преуспеть в c

том, чего нет, никто ведь не преуспеет, советуя относительно несуществующих дел? Ибо то, что должно свершиться, принадлежит к вещам, которых не существует. Не правда ли?

С и з и ф. Мне кажется это верным.

341

С о к р а т. Ну а если никто не преуспевает в отношении будущих дел, то никто из людей ведь не может быть ни плохим, ни хорошим советчиком?

С и з и ф. Очевидно, никто.

С о к р а т. Следовательно, никто не может давать другому лучший или худший совет, если нельзя быть более или менее удачливым в том, чего нет.

С и з и ф. Да, конечно.

dС о к р а т. Так с какой же стати люди называют некоторых хорошими или плохими советчиками? Разве не стоит снова вернуться к этому вопросу, Сизиф?8

Гиппарх

Сократ и его друг

С о к р а т. Что же это такое — корыстолюбие? Что 225

это, спрашиваю я, и кто такие эти люди — корыстолюбцы?

Д р у г. Мне кажется, это те, кто считают возможным наживаться на самых нестоящих вещах.

С о к р а т. Но как, по-твоему, люди эти знают, что извлекают выгоду из непригодных вещей, или же не знают? Ведь если они этого не знают, значит, ты считаешь корыстолюбцев глупцами?

Д р у г. Нет, не глупцами, но людьми коварными, дурными, подвластными выгоде: хотя они знают, что то, b

из чего они осмеливаются извлекать выгоду, ничего не стоит, однако же дерзают наживаться по своему бесстыдству.

С о к р а т. Значит, ты называешь корыстолюбивым, например, земледельца, который, выращивая урожай и зная при этом, что побеги ничего не стоят, тем не менее, взрастив их, считает возможным извлечь из них прибыль? Такого человека ты имеешь в виду?

Д р у г. Корыстолюбивый человек, мой Сократ, из всего считает нужным извлекать прибыль.

С о к р а т. Не отвечай мне сгоряча — словно тебя кто-то обижает,—но постарайся быть внимательным с

и говорить так, как если бы я снова тебя спросил: согласен ты, что корыстолюбец разбирается в том, чего стоит вещь, из которой он считает возможным извлекать выгоду?

Д р у г. Да, согласен.

С о к р а т. Ну а кто же бывает знатоком достоинства растений, а также того, в какую именно пору и на какой Почве их стоит высаживать? (Давай же и мы будем

343

пользоваться мудреными оборотами, какими обычно в суде украшают свою речь искусные ораторы!)

d Д р у г. Я полагаю, такой знаток — земледелец.

С о к р а т. Ты говоришь, что это разные вещи — считать наживу стоящим делом или полагать, что ты должен нажиться?

Д р у г. Нет, это одно и то же.

С о к р а т. Не пытайся же меня обмануть, отвечая, как ты это сделал сейчас, то, чего сам не думаешь (ведь ты еще очень молод, и я старше тебя), но скажи по прав-

226 де: веришь ли ты, что какой-либо земледелец, понимая, что он сажает ничего не стоящее растение, думает на этом нажиться?

Д р у г. Нет, клянусь Зевсом!

С о к р а т. Что же, если наездник знает, что дает коню непригодный корм, ты полагаешь, он не знает, что губит этим коня?

Д р у г. Нет, я так не думаю.

b С о к р а т. Значит, он не предполагает нажиться на этих негодных кормах.

Д р у г. Конечно, нет.

С о к р а т. Ну а кормчий, снабжающий судно непригодными парусами и кормовыми веслами, думаешь ты, не знает, что он этим причиняет вред и рискует и сам погибнуть и погубить корабль вместе со всем на нем находящимся ?

Д р у г. Нет, я так не думаю.

С о к р а т. Значит, он не предполагает извлечь выгоду

с из никуда не годного снаряжения?

Д р у г. Конечно, нет.

С о к р а т. А стратег, знающий, что его войско снабжено никуда не годным оружием, разве предполагает, что он наживется на этом, и считает такую наживу стоящей?

Д р у г. Ни в коем случае.

С о к р а т. Ну а если флейтист владеет никуда не годной флейтой, или кифарист — лирой, или стрелок — луком, или любой другой из мастеров либо просто благоразумных людей обладает непригодным орудием или каким-то иным снаряжением, думают ли ,они на этом нажиться?

d Д р у г. Ясно, что нет.

С о к р а т. Так кого же ты называешь корыстолюбцами? Значит, не тех, кого мы перечислили,— ведь они не считают нужным наживаться на том, что ничего не

344

стоит? Но если тебе верить, странный ты человек, получается, что на свете не существует корыстолюбивых людей?

Д р у г. Да я, мой Сократ, хочу назвать корыстолюбцами тех, кто из-за ненасытной алчности постоянно жаждет извлечь непомерную выгоду и нажиться на совершенно ничтожных, мало чего стоящих или совсем ни к чему не пригодных вещах. e

С о к р а т. Но, достойнейший мой, лишь в том случае, если они не ведают, что вещи эти ничтожны: ведь противоположный случай невозможен, как мы только что сами себе показали путем рассуждения.

Д р у г. Да, ты прав.

С о к р а т. И ясно, коль скоро они лишены знания, что они допускают ошибку, считая дорогостоящим то, что не имеет никакой цены.

Д р у г. Это очевидно.

С о к р а т. С другой стороны, корыстолюбцы любят наживу?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Нажива же, говоришь ты, противоположна убытку?

Д р у г. Конечно. 227

С о к р а т. Бывает ли для кого-нибудь благом убыток?

Д р у г. Ни для кого.

С о к р а т. Наоборот, он — зло?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Значит, из-за убытка люди претерпевают вред?

Д р у г. Да, претерпевают.

С о к р а т. Следовательно, убыток — зло. А прибыль противоположна убытку?

Д р у г. Противоположна.

С о к р а т. Значит, нажива — добро.

Д р у г. Да.

С о к р а т. Значит, ты называешь корыстолюбцами любителей добра? b

Д р у г. Похоже, что так.

С о к р а т. Отнюдь не безумцами считаешь ты, мой Друг, корыстолюбцев. Ну а сам-то ты любишь то, что является добром, или нет?

Д р у г. Конечно, люблю.

С о к р а т. Существует ли какое-то благо, тобой не любимое, которому ты предпочитаешь зло?

Д р у г. Нет, разумеется.

345

С о к р а т. Значит, вероятно, ты любишь всякое благо?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Спроси меня, не такого же ли я мнения,

с и я соглашусь с тобой и признаю, что также люблю благо. Но не думаешь ли ты, что и все остальные люди, как мы с тобой, любят благо и ненавидят зло?

Д р у г. Да, мне так кажется.

С о к р а т. А мы согласились, что прибыль — благо?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Но таким образом все без исключения оказываются корыстолюбцами? И наоборот, при прежнем нашем рассуждении никто не оказался корыстолюбцем. Какое же из этих рассуждений не приведет нас к ошибке?

Д р у г. Я думаю, то рассуждение, мой Сократ, кото-

d рое правильно определит корыстолюбца. А правильно считать корыстолюбивым человека, придающего значение тому и считающего возможным нажиться на том, в чем достойные люди никогда не осмелятся искать прибыль.

С о к р а т. Но видишь ли, милейший мой, только сейчас мы признали, что наживаться — значит извлекать пользу.

Д р у г. Ну и что же?

С о к р а т. Да ведь вдобавок к этому мы согласились, что все люди всегда стремятся к благу.

Д р у г. Да, согласились.

С о к р а т. Значит, и добрые люди желают получать всевозможную выгоду, если только она — благо.

e Д р у г. Но не к той выгоде стремятся они, мой Сократ, от которой могут претерпеть вред.

С о к р а т. А вредом ты называешь урон или что-то иное?

Д р у г. Нет, именно урон.

С о к р а т. Но люди терпят урон от прибыли или же от убытка?

Д р у г. И от того и от другого: они терпят урон и от убытка и от нечестной прибыли.

С о к р а т. Кажется ли тебе какое-либо достойное и благое дело нечестным?

Д р у г. Нет, конечно.

228 С о к р а т. А разве мы не признали немного раньше, что прибыль противоположна убытку, ибо он — зло?

346

Д р у г. Я это подтверждаю.

С о к р а т. Но ведь то, что противоположно злу, есть добро?

Д р у г. Да, мы это признали.

С о к р а т. Вот видишь, ты хочешь меня провести, намеренно утверждая то, что противоречит нашему недавнему соглашению.

Д р у г. Нет, Сократ, клянусь Зевсом! Напротив, это ты меня надуваешь и, уж не знаю как, играешь мною в словах, словно мячиком.

С о к р а т. Побойся бога! Это и в самом деле было бы b

с моей стороны дурно — не прислушаться к достойному и мудрому человеку.

Д р у г. К кому же это? И в чем именно?

С о к р а т. А к своему и твоему согражданину, сыну Писистрата из Филаид, Гиппарху, старшему из детей Писистрата и самому мудрому из них: он показал нам множество прекрасных деяний мудрости, и в том числе первым ввел поэмы Гомера в нашу страну, заставив рапсодов поочередно, одного вслед за другим, читать их на Панафинеях, как они делают это и в наше время; точно так же он привел в наш город теосца Анакреонта, с снарядив за ним пятидесятивесельное судно, а кеосца Симонида всегда держал при себе, оделяя его великим жалованьем и дарами1. Делал он все это, желая образовать своих сограждан, дабы повелевать возможно лучшими людьми, и не считая, будто он должен завидовать чьей-либо мудрости, ибо он был достойнейшим человеком. Когда же граждане столицы и ее окрестностей стали у него достаточно образованными и все восхищались его умом, он, задумав дать образование жителям сел, d

расставил по дорогам, на полпути между городом и каждым демом гермы и, выбрав из своей собственной мудрости и из той, коей он был обучен, самое, по его мнению, мудрое, переложил это в элегии и начертал стихотворные изречения на колоннах 2, дабы, во-первых, его сограждане не дивились мудрым дельфийс- е

ким надписям, таким, как «Познай самого себя», «Ничего сверх меры», и другим им подобным, но считали бы изречения Гиппарха более мудрыми, а во-вторых, дабы, проходя туда и обратно мимо установленных герм и читая надписи, они отведали бы его мудрости и двинулись бы из сел в школы, где могли бы набраться и прочих знаний. Надписи же эти были двойные: с левой стороны каждой гермы начертано, что Гермес 229

347

водружен на полпути между городом и демом; с правой стороны стоит:

Памятник этот — Гиппарха: шествуй путем справедливым3.

На других гермах начертаны многие другие прекрасные стихи. Например, на Стирийской дороге сделана следующая надпись:

b Памятник этот — Гиппарха: друга не ввергни в обман ты 4.

Итак, поскольку ты мой друг, я не осмелился бы тебя обманывать, обманув тем самым доверие подобного человека, после кончины которого афиняне в течение трех лет терпели тиранию его брата Гиппия, и ты от всех стариков слышал, что лишь в эти годы в Афинах царила тирания,5 все же остальное время афиняне жили чуть ли не как в царствование Кроноса. Более осведомленные люди говорят, что и смерть-то его произошла не

c из-за того, из-за чего полагают многие,— не из-за бесчестья сестры во время Канефорий6 (это ведь просто нелепость!), но из-за того, что Гармодий был любимцем Аристогитона и его учеником, да и сам Аристогитон слишком чванился тем, что обучает другого человека, и воображал себя соперником Гиппарха. В это время случилось так, что сам Гармодий был поклонником не-

d коего юноши из тогдашних родовитых красавцев — имя его известно, да я запамятовал,— а юноша этот, ранее восхищавшийся мудростью Гармодия и Аристогитона, позднее сошелся с Гиппархом и исполнился к ним презрения; тогда они, удрученные его пренебрежением, убили Гиппарха.

Д р у г. Что ж, Сократ, боюсь, либо ты не считаешь меня своим другом, либо, если считаешь, не доверяешь Гиппарху, ибо я не могу поверить, что ты не обманываешь меня, хоть и не догадываюсь, каким именно

c образом.

С о к р а т. Но я, словно в игре в шашки, позволю тебе взять назад все, что ты желаешь, из сказанного, дабы ты не думал, будто обманут. Быть может, вернуть тебе слова, гласящие, что все люди стремятся к благому?

Д р у г. По-моему, эти слова не следует брать обратно.

С о к р а т. А утверждение, что терпеть урон и убыток — зло?

Д р у г. И его надо оставить в силе.

348

С о к р а т. Быть может, мы скажем, что прибыль и нажива не противоположны ущербу и убытку?

Д р у г. Этого также нельзя сказать. 230

С о к р а т. Но тогда, наверное, ты откажешься от утверждения, что получение прибыли, поскольку оно противоположно злу, должно считаться добром?

Д р у г. По крайней мере, не заставляй меня целиком брать это утверждение обратно.

С о к р а т. Похоже, что ты считаешь некоторые виды прибыли благом, другие же — злом?

Д р у г. Да, именно так.

С о к р а т. Что ж, значит, я верну тебе эти твои слова. Положим, одна прибыль — благо, другая же — зло. Но ведь прибыль [сама по себе] не бывает ни большим благом, ни большим злом, чем указанные. Не так ли?

Д р у г. Я не понимаю твоего вопроса.

С о к р а т. Сейчас объясню. Ведь бывает хорошая еда и плохая?

Д р у г. Да. b

С о к р а т. Но является ли из-за этого одна еда больше едой, чем другая, или же они одинаково суть еда и в этом своем качестве друг от друга ничем не отличны (ведь то и другое — еда), различие же состоит в том, что одна из них — благо, другая же — зло?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Так же и питье и все прочие подобные себе вещи одни бывают добром, другие же — злом, но ничуть не отличаются друг от друга в том, в чем они тождественны; равным образом и хороший человек и пло- с

хой — все равно человек.

Д р у г. Да.

С о к р а т. И один человек как таковой, думаю я, не бывает ни большим ни меньшим, чем другой: ни добрый человек не бывает больше человеком, чем злой, ни злой — больше, чем добрый.

Д р у г. Ты прав.

С о к р а т. Таким же образом мы должны рассудить и о прибыли: и достойная и порочная, она одинаково будет прибылью.

Д р у г. Безусловно.

С о к р а т. Значит, ничуть не большую прибыль получит тот, кто нажился достойным образом, чем тот, кто дурным, ибо мы согласились, что прибыли как та- d

ковой не свойственно превышать ни одну из них.

Д р у г. Так.

349

С о к р а т. И, следовательно, ни одному из этих двух видов прибылей не присуще ни большее, ни меньшее.

Д р у г. Конечно, нет.

С о к р а т. Ну а как же в таком деле, которому не присуще ни большее ни меньшее, кто-либо может свершить или претерпеть подобные вещи?

Д р у г. Это немыслимо.

С о к р а т. Итак, поскольку оба вида прибыли и того, что ее приносит, между собою подобны, нам следует рассмотреть, по какой причине ты именуешь то и другое прибылью и что наблюдаешь ты в том и другом тождест-

е венного? Например, если бы ты спросил меня вот сейчас, по какой причине я и скверную еду и хорошую одинаково именую едою, я сказал бы тебе: именно потому, что та и другая есть сухое питание тела. Ведь и сам ты согласишься со мной, что это не что иное, как пища. Не так ли?

Д р у г. Разумеется.

С о к р а т. Точно такой же ответ был бы дан и относительно питья: это влажное питание тела, будь оно хо-

231 рошее или плохое, и имя ему «питье». То же самое относится ко всем подобным случаям. Попытайся и ты подражать мне в своих ответах. Ты и достойную и порочную прибыль именуешь прибылью: что же ты усматриваешь в них обеих тождественного, что ее также делает прибылью? Но если ты снова не знаешь, как мне ответить, следи за моим рассуждением: итак, ты называешь корыстью всякое приобретение, сделанное кем-то либо совсем без затрат, либо с малыми затратами в сравнении с обретенной выгодой?

d Д р у г. Мне кажется, я именно это называю корыстью.

С о к р а т. Ты и тогда говоришь о корысти, когда кто-то во время пира, ничего не затратив, но будучи употчеван, схватит какой-то недуг?

Д р у г. Нет, клянусь Зевсом!

С о к р а т. Ну а если кто после угощения поздоровеет, прибыль получит он или убыток?

Д р у г. Прибыль.

С о к р а т. Следовательно, не любое, какое угодно, приобретение является прибылью?

Д р у г. Конечно, нет.

С о к р а т. Значит, если кто обретет зло, это не выгода? А если кто получит какое бы то ни было благо, разве это не прибыль?

350

Д р у г. Ясно, что прибыль, если он получает благо.

С о к р а т. А если он обретает зло, разве он не терпит с

урон?

Д р у г. Мне кажется, несомненно.

С о к р а т. Так разве ты не видишь, что обежал круг и вернулся к исходному? Выгода оказывается добром, убыток — злом.

Д р у г. Я и сам недоумеваю, что мне сказать.

С о к р а т. Да и справедливо недоумеваешь. Но ответь и на это: если кто приобретает больше того, что он затратил, ты называешь это корыстью?

Д р у г. Да, и не дурной, коль скоро, потратив золото либо серебро, он получает выигрыш.

С о к р а т. Но я хочу спросить у тебя следующее: к примеру, если кто за половинный вес золота получит d

двойной вес серебра, будет он в прибыли или в убытке?

Д р у г. Конечно, в убытке, Сократ: ведь вместо двенадцатикратной ему будет установлена двукратная стоимость золота.

С о к р а т. Но ведь он получит больше, чем даст: разве не больше двойная часть, чем половинная?

Д р у г. Однако при этом не будет соблюдено соотношение цены золота и серебра.

С о к р а т. Похоже, значит, что прибыли должно быть присуще и это — ценность. В нашем же случае, хоть серебра и больше, чем золота, оно, как ты говоришь, не имеет соответственной ценности, золото же, хоть его и меньше, высоко ценно.

Д р у г. Именно так и обстоит это дело. е

С о к р а т. Значит, ценное прибыльно, много ли его или мало, лишенное же ценности не дает прибыли.

Д р у г. Да.

С о к р а т. Утверждаешь ли ты, что ценное выгодно приобретать или нет?

Д р у г. Выгодно.

С о к р а т. Ну а приобретать из ценных вещей надо, по-твоему, полезные или лишенные пользы?

Д р у г. Конечно, полезные.

С о к р а т. А полезное-то разве не является благом? 232

Д р у г. Да.

С о к р а т. Так как же, отважнейший из людей, разве не в третий и не в четвертый раз представляется нам выгодное благом?

Д р у г. Кажется, да.

351

С о к р а т. Ты припоминаешь, с чего началась эта наша беседа?

Д р у г. Полагаю, что да.

С о к р а т. Если же нет, я тебе напомню. Ты спорил со мной, говоря, что достойные люди стремятся не к любой наживе, но лишь к благой, к порочной же — нет.

Д р у г. Да уж конечно!

b С о к р а т. Но ведь сейчас наше рассуждение вынудило нас к признанию, что и малая и большая прибыль — это добро?

Д р у г. Да, мой Сократ, скорее вынудило меня, чем убедило.

С о к р а т. Быть может, в дальнейшем оно бы тебя и убедило; теперь же, убежден ли ты или нет, ты все же согласен со мною, что любая прибыль — большая или малая — это добро.

Д р у г. Да уж согласен.

С о к р а т. А признаешь ты, что достойные люди — все без исключения — желают всяческого добра? Или ты этого не думаешь?

Д р у г. Признаю.

c С о к р а т. Ну а относительно дурных людей ты сам сказал, что они падки и до большой и до малой наживы.

Д р у г. Да, я сказал это.

С о к р а т. Значит, по твоему слову, все люди — корыстолюбцы: и достойные и дурные.

Д р у г. Это очевидно.

С о к р а т. Следовательно, не прав будет тот, кто станет попрекать кого-либо в корыстолюбии: кто делает этот упрек, тот сам оказывается таким же корыстолюбцем.

О добродетели

Сократ и его друг

С о к р а т. Изучима ли добродетель? Или же не изу- 376

чима, но мужи бывают доблестными от природы либо по какой-то иной причине?

Д р у г. Пока я не могу ответить тебе, мой Сократ, b

С о к р а т. Но давай так рассмотрим этот вопрос: скажи мне, если бы кто захотел обрести ту добродетель, которой обладают хорошие повара, каким образом он ее обретет?

Д р у г. Ясно, что обучаясь у хороших поваров.

С о к р а т. Ну а если кто пожелает стать хорошим врачом, к кому должен он обратиться, чтобы этого достичь?

Д р у г. Ясно, что он пойдет к хорошим врачам.

С о к р а т. А если он вздумает стать добродетельным в том, чем сильны искусные плотники?

Д р у г. Он пойдет к мастерам плотничьего искус- e

ства.

С о к р а т. А вот если он пожелает обрести ту добродетель, коей обладают доблестные "и мудрые мужи, куда надо идти, чтобы ей обучиться?

Д р у г. Полагаю, что за этим — если подобная добродетель изучима — надо идти к доблестным мужам; куда же еще?

С о к р а т. Тогда скажи, кого мы считаем доблестными, чтобы мы могли исследовать, они ли делают людей Добродетельными.

Д р у г. Доблестными среди нас были Фукидид, Фемистокл, Аристид и Перикл 1.

С о к р а т. И каждого из них мы можем назвать учителем?

Д р у г. Нет, не можем: об этом мы ничего не знаем, d

С о к р а т. Ну а можем мы назвать какого-либо уче-

353

ника — из чужеземцев или наших сограждан, из свободных или рабов,— у которого был бы случай стать хорошим и мудрым благодаря общению с этими людьми?

Д р у г. И об этом нет никаких сведений.

С о к р а т. Но неужто им было жалко поделиться своей добродетелью с другими?

Д р у г. Возможно.

С о к р а т. Разве что по той причине, чтобы не иметь соперников по искусству, подобно тому как, бывает, ревнуют к таким соперникам повара, врачи и плотники? Ведь им невыгодно, чтобы появилось много других мастеров в их искусстве, и неинтересно жить среди многих других, им подобных. По-видимому, значит, и добродетельным мужам невыгодно жить среди похожих на них людей?

Д р у г. Быть может.

С о к р а т. Но сами-то ведь они добрые и справедливые люди?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Ну а может ли кому-то быть выгодным жить не среди хороших людей, но среди плохих?

Д р у г. Не знаю, что и сказать.

С о к р а т. Возможно, ты не в состоянии сказать и того, не является ли задачей хороших людей вредить, а плохих — приносить пользу, или дело обстоит прямо противоположным образом?

377 Д р у г. Прямо противоположным.

С о к р а т. Значит, хорошие люди приносят пользу, а дурные вредят?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Но существует ли человек, предпочитающий вредить, а не приносить пользу?

Д р у г. Вряд ли.

С о к р а т. Значит, никто не предпочитает жизнь среди плохих людей жизни среди хороших.

Д р у г. Это так.

С о к р а т. И следовательно, никто из хороших людей не завидует другому настолько, чтобы не помочь ему стать подобным себе в добродетели.

Д р у г. Это очевидно из нашего рассуждения.

С о к р а т. Ты знаешь, что Фемистокл имел сына по имени Клеофант?

Д р у г. Да, слыхал.

С о к р а т. Так не ясно ли, что он не мог мешать сво-

b ему сыну стать по возможности лучшим человеком, —

354

он, который не завидовал никому другому, коль скоро был добродетелен? А ведь он был, как мы сказали.

Д р у г. Да.

С о к р а т. Итак, знаешь ли ты, что Фемистокл обучил своего сына искусной верховой езде? Тот вскакивал на коня во весь рост и, так же стоя во весь рост на коне, метал дротик и выкидывал множество иных удивительных штук. И еще всяким другим вещам он его научил и сделал в этом искусным — во всем том, для чего раздобывал хороших учителей. Разве ты не слышал об этом от старших?

Д р у г. Да, слышал.

С о к р а т. Значит, никто не мог бы упрекнуть его c

сына в том, что у него дурные задатки?

Д р у г. Это было бы несправедливо, принимая во внимание то, что ты говоришь.

С о к р а т. Ну а дальше? Слыхивал ли ты от кого-нибудь — старого или молодого,— что Клеофант 2, сын Фемистокла, был добродетельным и мудрым мужем, поскольку и отец его был премудр?

Д р у г. Нет, не случалось слышать.

С о к р а т. Неужели же мы должны думать, что Фемистокл хотел обучить своего сына, но не желал усовершенствовать его в той премудрости, в какой сам был искушен, больше, чем любого из своих соседей, — если только добродетели можно обучиться? d

Д р у г. Это невероятно.

С о к р а т. Вот тебе один из учителей добродетели, которых ты перечислил. Посмотри же, каков и другой, Аристид, воспитавший Лисимаха3 и обучивший его наилучшим среди афинян образом всему тому, для чего он добыл учителей, но не сделавший его добродетельнее ни единого из мужей: мы ведь оба с тобой его знаем и с ним общаемся.

Д р у г. Да.

С о к р а т. Тебе ведь известно, что и Перикл воспитал своих сыновей Парала и Ксантиппа 4 — мне кажется, ты был даже влюблен в одного из них. Он сделал их, e

как ты знаешь, наездниками, не худшими, чем любой из афинян, и обучил их музыке и всем прочим видам состязаний, да и чему только ни научил из предметов, преподаваемых с помощью искусства, причем во всем этом они никому не уступали. Но, выходит, он не пожелал сделать их доблестными мужами?

Д р у г. Однако, мой Сократ, быть может, они ими

355

и стали бы, если бы не ушли молодыми из жизни.

С о к р а т. Естественно, что ты заступаешься за своего любимца, однако Перикл, если бы добродетель была изучима и он мог бы их сделать доблестными, гораздо раньше обучил бы их своей добродетели, чем музыке

378 и состязаниям. Но оказалось, что добродетели, по-видимому, нельзя научить. Ведь Фукидид тоже воспитал двоих сыновей, Мелесия и Стефана 5, о которых не скажешь того, что ты заметил относительно сыновей Перикла: ты знаешь сам, что один из них дожил до глубокой старости и другой прожил долгую жизнь. И, несомненно, им обоим отец также дал хорошее воспитание; между прочим, они лучше других афинян были обучены борьбе: ведь одного из них он отдал в обучение Ксанфию, а другого — Евдору 6, последние же оба слыли лучшими борцами своего времени.

Д р у г. Да, я это знаю.

b С о к р а т. Так разве не ясно, что он обучил обоих своих сыновей тому, что стоило больших затрат, а вот тому, на что вовсе не надо было тратиться — мужской доблести, он их не научил (коль скоро, конечно, можно было ей обучиться)?

Д р у г. Это очевидно.

С о к р а т. Что ж, может быть, Фукидид был никчемным человеком, и не было у него многочисленных друзей среди афинян, а также союзников? Ведь у него был большой дом, и он обладал огромным влиянием в Афинах и среди прочих эллинов, так что если бы добродетель

c была изучима, он бы уж нашел тех, кто пожелал бы сделать его сыновей доблестными людьми, среди соотечественников или же чужеземцев, раз уж у него самого из-за государственных забот не хватало досуга; но, мой друг, добродетель оказалась, по-видимому, неизучимой.

Д р у г. Быть может, и так.

С о к р а т. Ну а если она действительно не изучима и люди рождаются хорошими по природе? Быть может, мы обнаружим это, если рассмотрим вопрос следующим образом: скажи-ка, бывают у нас кони, добрые от природы?

Д р у г. Да, бывают.

С о к р а т. Так разве не бывает и каких-то людей, владеющих искусством распознавать добрую природу

d коней и по приспособленности их тела к бегу и по их нраву, а именно какие из них горячи, а какие спокойны?

Д р у г. Да, такие люди есть.

356

С о к р а т. Но что же это за искусство? И как оно называется?

Д р у г. Это искусство верховой езды.

С о к р а т. Значит, и в отношении собак существует подобное же искусство, с помощью которого можно отличить добрую породу собак от негодной?

Д р у г. Да, существует.

С о к р а т. И какое это искусство?

Д р у г. Охотничье.

С о к р а т. Но ведь и для золота и серебра есть у нас знатоки, кои, только взглянув, оценивают их по досто- е

инству?

Д р у г. Да, такие оценщики есть.

С о к р а т. И как ты их именуешь?

Д р у г. Пробирщиками.

С о к р а т. Но ведь и учителя гимнастики на взгляд определяют природу человеческих тел — какие из них крепки, а какие годятся не для всякой нагрузки, и какие тела более молодых и более взрослых людей можно вытренировать до надлежащего состояния, поскольку есть большая надежда, что в будущем они станут хорошо выполнять задания, связанные с крепостью тела.

Д р у г. Да, это так.

С о к р а т. Но разве для государства более важны добрые кони и псы и все им подобное, чем добрые мужи?

Д р у г. Нет, более важны добрые мужи. 379

С о к р а т. Что же, ты полагаешь, если существуют добрые натуры, которым свойственна человеческая добродетель, люди не должны пускать в ход всевозможные ухищрения, чтобы их распознать?

Д р у г. Вероятно, должны.

С о к р а т. Ну а можешь ты назвать какое-либо искусство, предназначенное для распознавания достойных человеческих натур?

Д р у г. Нет, не могу.

С о к р а т. А между тем подобному искусству и его мастерам не было бы цены!

Ведь они бы нам указывали, кто из юношей еще с детского возраста обещает стать доблестным, и мы, взяв тех на свое попечение, оберегали бы их в акрополе всем обществом, подобно день- b

гам, и пуще глаза следили бы, чтобы никто из них не потерпел ущерба ни в бою, ни в какой-то иной опасности, но чтобы они были предназначены служить спасителями и благодетелями города, когда достигнут необходимого возраста. Однако доблесть, по-видимому, не

357

бывает присуща людям ни от природы, ни от науки.

Д р у г. Но, мой Сократ, откуда же появляются доб-

с лестные мужи, если не от природы и не от науки? Какой может существовать иной способ их появления?

С о к р а т. Я полагаю, вопрос твой нелегок, но догадываюсь, что это преимущественно божественный дар, и доблестные мужи появляются так, как появляются божественные прорицатели и вещие люди: ведь они бывают такими не по природе и не от науки, но от божественного наития. Точно так же и доблестные мужи всякий раз предсказывают городу, что должно произойти

d и свершиться, по божественному наитию, причем делают это гораздо лучше и яснее, чем прорицатели. Ведь и женщины говорят, что такой человек несет на себе печать божества, и лакедемоняне, когда кого-либо торжественно восхваляют, говорят, что это — божественный муж. Также и Гомер во многих местах пользуется этим оборотом, да и другие поэты 7. Когда бог желает, чтобы город благоденствовал, он создает доблестных мужей; когда же он хочет погубить какой-либо город, он их в нем истребляет. Итак, похоже, что добродетели не обучаются и не получают ее от природы, но она бывает присуща тем, кто ею владеет, по божественному уделу 8.

О справедливости

Сократ и его друг

С о к р а т. Можешь ты нам сказать, что такое спра- 372

ведливость? Или ты считаешь этот предмет недостойным обсуждения?

Д р у г. Нет, я считаю его даже очень достойным.

С о к р а т. Так что же это такое?

Д р у г. Но чем же еще это может быть, как не тем, что считается справедливым?

С о к р а т. Нет, не отвечай мне так; ведь если бы ты меня спросил, что такое глаз, я бы сказал тебе: это то, чем мы смотрим; и если бы ты попросил тебе это доказать, я бы доказал. А если ты спросишь меня, что мы называем душою, я ответил бы: мы называем этим именем то, чем мы познаём. Опять-таки, если ты спросишь, что такое голос, я отвечу тебе: это то, с помощью чего мы беседуем. И точно так же ты скажи в отношении справедливого: для чего мы его используем? Отвечай примерно в том же духе, как я сейчас спрашивал.

Д р у г. Но я не очень-то в силах тебе так ответить.

С о к р а т. Что ж, если ты не можешь ответить таким образом, быть может, мой вопрос прозвучит легче вот как: скажи, каким образом различаем мы большее и меньшее? Не с помощью ли измерительной линейки?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Ну а какое искусство пользуется этой линейкой? Не измерительное ли?

Д р у г. Да, измерительное. 373

С о к р а т. А как мы различаем легкое и тяжелое? Не с помощью ли весов?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Ну а какое искусство пользуется весами? Не искусство ли взвешивания?

Д р у г. Несомненно, оно.

359

С о к р а т. Так скажи же, с помощью какого инструмента различаем мы справедливое и несправедливое, а также прежде всего с помощью какого искусства, когда мы пользуемся этим инструментом? Разве и теперь тебе не ясен вопрос?

Д р у г. Нет, не ясен.

С о к р а т. Но опять-таки: когда мы спорим относительно большего и меньшего, кто разрешает наш спор? Разве не измерители?

Д р у г. Да, они.

С о к р а т. А когда спор идет о многочисленном и ма-

b лочисленном, кто бывает судьями? Разве не мастера счета?

Д р у г. Как же иначе?

С о к р а т. Ну, вот. А когда мы спорим друг с другом о справедливых и несправедливых вещах, к кому мы обращаемся и кто всякий раз решает наш спор? Скажи.

Д р у г. Ты разумеешь судей, Сократ?

С о к р а т. Это хорошо сказано. Давай же, попробуй ответить и следующее: с помощью каких действий решают измерители вопрос о большом и малом? Не путем ли измерения?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Ну а как же насчет многочисленного и малочисленного? Не путем ли счета решается этот вопрос?

Д р у г. Да.

с С о к р а т. А как решается вопрос о справедливом и несправедливом? Ответь.

Д р у г. Я не могу.

С о к р а т. Скажи, что с помощью речей.

Д р у г. Это верно.

С о к р а т. Значит, когда судьи решают наш спор о справедливом и несправедливом, они это делают с помощью речей?

Д р у г. Да.

С о к р а т. А измерители решают вопрос о большом и малом с помощью измерения? Ведь это определяется измерительной линейкой.

Д р у г. Да, так.

С о к р а т. И опять-таки искусные весовщики решают вопрос о легком и тяжелом путем взвешивания. Ведь это, как мы сказали, определяют весы.

Д р у г. Да, мы так сказали.

360

С о к р а т. Далее, мастера счета решают вопрос о многочисленном и малочисленном, считая: ведь у нас выш- d

ло, что их инструмент — число.

Д р у г. Правильно.

С о к р а т. А относительно справедливого и несправедливого мы недавно согласились, что судьи решают этот наш спор с помощью речей: ведь их инструмент — слово.

Д р у г. Ты хорошо говоришь, мой Сократ.

С о к р а т. Потому что говорю правду. Итак, по-видимому, слово — тот инструмент, с помощью которого справедливое отделяется от несправедливого.

Д р у г. Да, очевидно.

С о к р а т. Но что же такое при этом справедливое и несправедливое? Представь, кто-то спросил бы нас: поскольку измерительная линейка, измерительное искусство и измеритель решают вопрос о большем и мень- e

шем, чем являются большее и меньшее? Мы ответили бы ему, что большее — это превосходящее, меньшее же — то, что превзойдено большим. Далее, поскольку тяжелое и легкое определяются с помощью весов, искусства взвешивания и весовщика, чем являются тяжелое и легкое? Мы ответили бы ему, что чаша весов, опускающаяся книзу, несет на себе большую тяжесть, более же легкое поднимается вверх. Точно таким же образом, если бы кто спросил нас: поскольку спор о справедливом и несправедливом решают слово, судебное искусство и судья, чем же являются справедливое и несправедливое? Что мы ему ответим? Или мы пока еще не можем ответить?

Д р у г. Не можем.

С о к р а т. А как ты думаешь: это вот несправедливое — добровольное свойство людей или невольное? 374

Я имею в виду следующее: люди чинят несправедливость добровольно или невольно?

Д р у г. Полагаю, Сократ, что добровольно — в силу своей негодности.

С о к р а т. Значит, ты считаешь, что люди бывают дурными и несправедливыми по собственной воле?

Д р у г. Да, я так считаю. А ты нет?

С о к р а т. Нет, если только верить поэту.

Д р у г. Какому поэту?

С о к р а т. Тому, кто сказал:

Не бывает никто добровольно дурным и невольно блаженным 1.

361

Д р у г. Но, мой Сократ, ведь истинна древняя поговорка, гласящая, что немало лгут стихотворцы 2.

b С о к р а т. Однако я очень бы удивился, если бы оказалось, что этот поэт солгал. Так что, если у тебя есть досуг, давай разберем, правду он говорит или лжет.

Д р у г. Но я свободен.

С о к р а т. Скажи же, что ты считаешь справедливым — лгать или говорить правду?

Д р у г. Конечно, говорить правду.

С о к р а т. Значит, Лгать — несправедливо?

Д Р У Г. Да.

С о к р а т. Ну а что справедливо — вводить в заблуждение или нет?

Д р у г. Не вводить, разумеется.

С о к р а т. Значит, вводить в заблуждение — несправедливо?

Д Р У Г. Да.

С о к р а т. Далее, справедливо вредить или приносить пользу?

Д р у г. Приносить пользу.

С о к р а т. Значит, вредить — несправедливо?

Д р у г. Да.

с С о к р а т. Следовательно, говорить правду, не вводить в заблуждение и приносить пользу — справедливо, а лгать, вредить и вводить в заблуждение — несправедливо?

Д р у г. Несомненно, клянусь Зевсом!

С о к р а т. То же самое и по отношению к врагам?

Д р у г. Нет, ни в коей мере.

С о к р а т. На самом деле справедливо вредить врагам и несправедливо приносить им пользу?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Значит, справедливо вредить врагам и вводя их в заблуждение?

Д р у г. Как же иначе?

С о к р а т. Ну а лгать, чтобы успокоить врагов и им повредить, разве не справедливо? d d Д р у г. Справедливо.

С о к р а т. Далее, ты утверждаешь, что помогать друзьям справедливо?

Д р у г. Да, я так говорю.

С о к р а т. А делать это надо без успокоительного обмана или обманывая для их же пользы?

Д р у г. И обманывая, клянусь Зевсом!

С о к р а т. Значит ли это, что справедливо приносить

362

пользу только успокоением, но не ложью? Или здесь нужна также и ложь?

Д р у г. Справедливым в этих случаях будет и лгать.

С о к р а т. Похоже, что и лгать и говорить правду одновременно будет и справедливым и несправедливым.

Д р у г. Да.

С о к р а т. А также справедливо и несправедливо успокаивать и не успокаивать.

Д р у г. По-видимому.

С о к р а т. И подобно этому вредить и приносить пользу будет справедливым и несправедливым.

Д р у г. Да.

С о к р а т. И все такого же рода вещи одновременно и справедливы и несправедливы. e

Д р у г. Мне кажется, да.

С о к р а т. Послушай же: ведь у меня, так же как и у всех людей, есть правый и левый глаз?

Д р у г. Да.

С о к р а т. И правая и левая ноздря?

Д р у г. Несомненно.

С о к р а т. И рука правая и левая?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Значит, когда, говоря об одном и том же, ты одно у меня называешь правым, а другое — левым, то на мой вопрос, что именно ты так называешь, ты ведь можешь ответить: правое — то, что находится справа, а левое — слева?

Д р у г. Да, могу.

С о к р а.т. Далее, значит, и когда ты одно и то же именуешь то справедливым, то несправедливым, ты можешь ответить, что именно справедливо, а что — нет? 375

Д р у г. Итак, мне мнится, что справедливо все, делающееся должным образом и вовремя, то же, что не делается должным образом, несправедливо.

С о к р а т. Мнение твое превосходно. Значит, делающий все эти вещи должным образом и в должное время, поступает справедливо, а тот, кто не делает этого должным образом,— несправедливо?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Значит, справедлив тот, кто поступает справедливо, и несправедлив поступающий наоборот?

Д р у г. Это так.

С о к р а т. Ну а кто способен в надлежащее время делать разрезы, прижигания и очищать тело?

Д р у г. Врач.

363

b С о к р а т. Потому что он в этом сведущ или по какой-то другой причине?

Д р у г. Потому что сведущ.

С о к р а т. А кто умеет в надлежащее время пахать и взрыхлять землю и делать посадки?

Д р у г. Земледелец.

С о к р а т. Потому что он в этом сведущ или же нет?

Д р у г. Потому что сведущ.

С о к р а т. Значит, и во всем остальном дело обстоит таким же образом: сведущий человек способен делать то, что должно, надлежащим образом и в надлежащее время, а несведущий — нет?

Д р у г. Да, так.

С о к р а т. Стало быть, и лгать и приносить пользу сведущий человек может надлежащим образом и в надлежащее время, а несведущий — нет?

c Д р у г. Ты прав.

С о к р а т. А тот, кто делает эти вещи должным образом, справедлив?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Ведь он делает это в силу знания?

Д р у г. Как же иначе?

С о к р а т. Значит, справедливый человек справедлив в силу знания?

Д р у г. Да.

С о к р а т. А несправедливый бывает несправедлив в силу того, что противоположно справедливости?

Д р у г. Очевидно.

С о к р а т. Значит, справедливый человек справедлив в силу мудрости?

Д р у г. Да.

С о к р а т. А несправедливый несправедлив по невежеству?

Д р у г. Похоже, что так.

С о к р а т. По-видимому, та мудрость, что оставили нам в наследство предки, и есть справедливость, а оставленное ими невежество — несправедливость?

d Д р у г. По-видимому.

С о к р а т. А люди невежественны по доброй воле или невольно?

Д р у г. Невольно.

С о к р а т. Значит, они невольно и несправедливы?

Д р у г. Очевидно.

С о к р а т. А несправедливые люди плохи?

Д р у г. Да.

364

С о к р а т. Следовательно, они невольно несправедливы и плохи?

Д р у г. Несомненно так.

С о к р а т. А чинят они несправедливость, потому что несправедливы?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Значит, поневоле?

Д р у г. Конечно.

С о к р а т. Ведь добровольное не возникает поневоле?

Д р у г. Разумеется, нет.

С о к р а т. И несправедливый поступок возникает в силу несправедливости нрава?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Несправедливость же невольна?

Д р у г. Да, невольна.

С о к р а т. Следовательно, люди бывают несправедливыми, дурными и совершают несправедливые поступки невольно?

Д р у г. Кажется, да, невольно.

С о к р а т. Значит, аэд не солгал?

Д р у г. Кажется, нет.

Эриксий

[Сократ]

392 Случилось как-то нам — мне и Эриксию Стирийцу — прогуливаться в портике Зевса-Освободителя 1. Вскоре к нам присоединились Критий и Эразистрат, племянник Феака, сына Эразистрата2, в то время только что вернувшийся из Сицилии и тех мест. Подойдя, он молвил:

— Здравствуй, Сократ.

b — И ты также,— сказал я.— Что ж, хорошие новости привез ты нам из Сицилии?

И даже очень,— отвечал он.— Но давайте прежде сядем: я устал вчера на пути из Мегар 3.

Конечно, если угодно.

Так какие же тамошние новости,— спросил он,— хотите вы прежде всего услышать? Как живут сами сицилийцы или что они замышляют против нашего города? Ведь они разъярены против нас, словно осы. А если кто-либо хоть чуть-чуть раздразнит ос, они ста-

с новятся неодолимы до тех пор, пока он, навалившись на них, не разорит дотла их гнездо. Так и сиракузяне: пока кто-либо, взявшись за дело серьезно, не пойдет против них с мощным войском, город их невозможно подчинить нашей власти 5. Если же вооруженные силы будут невелики, сицилийцы распалятся скорей всего так, что станут очень опасны. Я подозреваю, что они и

d сейчас отправили к нам послов, желая обмануть наш город 6.

Пока мы так беседовали, мимо нас прошествовали сиракузские послы. Эразистрат, указав на одного из них, молвил:

— Вот этот, мой Сократ, богатейший из всех сицилийцев и италийцев. Да и как ему не быть таким,— продолжал он,— если ему подвластна столь обширная зем-

366

ля, что тому, у кого возникло бы желание распахать побольше земли, он без труда мог бы это позволить? Притом земля эта такого качества, что другой подобной нет в эллинских государствах. Кроме того, ему принадлежат и другие безмерные богатства: рабы, лошади, золото и серебро.

Но я, видя, что он намерен многословно распространяться об имуществе этого человека, спросил:

Однако, Эразистрат, какое положение занимает 393

этот муж в Сицилии?

Он,— отвечал Эразистрат,— и кажется, и на деле является самым порочным, а равно и самым богатым из сицилийцев и италийцев, так что если ты пожелаешь спросить любого из его соотечественников, кого он считает самым богатым и порочным человеком в Сицилии, все в один голос укажут на него.

А я, подумав, что он затронул немаловажные и скорее даже весьма важные вещи, а именно вопрос о добродетели и богатстве, спросил, кого он назовет более бога- b

тым человеком — того, у кого есть талант серебра 7, или же того, кому принадлежат угодья стоимостью в два таланта.

Думаю, что назову более богатым того,— ответил он,— у кого есть угодья.

Значит,— сказал я,— согласно такому рассуждению, если у кого окажется одежда или подстилки или еще другие какие-то вещи, более дорогие, чем у этого чужеземца, тот будет более богат, чем он?

Эразистрат согласился и с этим.

Ну а если бы тебе кто-нибудь предоставил сделать выбор, какой пожелаешь?

Я,— отвечал он,— выбрал бы то, что дороже, с

Ты сделал бы это с намерением стать богаче?

Да-

А пока именно он представляется нам самым богатым, поскольку владеет самыми дорогими вещами?

Да,— отвечал Эразистрат.

Значит,— сказал я,— здоровые люди должныбыть богаче больных, если только здоровье — более дорогое достояние, чем деньги больных? Ведь нет никого, кто не предпочел бы оставаться здоровым, не имея при этом много денег, вместо того чтобы болеть, обладая состоянием Великого царя 8. Ясно, что здоровье ценится d

выше: ведь его никто никогда бы не выбрал, если бы оно

367

не оказалось предпочтительнее, чем обладание деньгами.

Нет, не выбрал бы.

Значит, если бы что-то оказалось ценнее здоровья, тот, кто этим бы завладел, был бы самым богатым?

Да.

А если бы кто сейчас, подойдя к нам, спросил: «Сократ, а также вы, Эразистрат и Эриксий, можете ли

e вы мне сказать, какое достояние более всего ценно для человека? Разве не то, приобретя которое человек правильнее всего сумеет рассудить, как ему наилучшим образом вести свои дела и дела друзей? И как мы назовем подобное достояние?»

Мне кажется, мой Сократ, самое ценное достояние человека — счастье.

Это неплохо,— отвечал я.— Однако мы ведь тех из людей считаем счастливейшими, у кого лучше, чем у всех остальных, идут дела?

Мне, по крайней мере, так кажется.

Но не потому ли они преуспевают, что меньше всего погрешают в отношении как самих себя, так и других людей и большую часть своих дел доводят до успешного завершения?

Несомненно, поэтому.

А разве не те, кто знают, что такое добро и зло, а

394 также что надо делать и чего делать не надо, действуют самым правильным образом и менее всего погрешают?

Он согласился и с этим.

Итак, нам теперь представляется, что самые мудрые люди одновременно самые благополучные, счастливые и богатые, коль скоро мудрость оказалась самым ценным достоянием.

Да, это верно.

Однако, мой Сократ,— вмешался тут Эриксий,—какая польза человеку, если он будет мудрее Нестора 9,

b но не будет иметь всего необходимого для повседневной жизни — пищи и питья, одежды и прочих подобных вещей? Что проку тогда от мудрости? И как может такой человек быть богатейшим, если, лишенный всего необходимого, он должен нищенствовать?

И в этих словах почудился некий серьезный смысл.

— Разве, однако,— возразил я,— человек, обладающий мудростью, попал бы в такое положение, даже если бы ему и недоставало необходимого? И наоборот,

368

если бы кто владел домом Пулитиона 10 и дом этот был бы набит золотом и серебром, разве не нуждался бы он с больше ни в чем?

Но,— отвечал Эриксий,— ему ведь ничто не помешает, продав имущество, тут же приобрести вместо него все необходимое для повседневной жизни или же деньги, на которые он все это сможет купить и обрести тотчас же полное благополучие.

Да,— сказал я,— если бы нынешние люди больше нуждались в приобретении такого дома, чем в муд- d

рости того человека. Но если бы они были таковы, что выше всего ставили бы человеческую мудрость и то, что от нее происходит, подобный человек располагал бы для продажи гораздо большим добром, коли бы он в чем-то нуждался, ибо мог бы продать и саму мудрость и проистекающие от нее плоды. Конечно, у человека есть великая нужда в доме, ему полезно его иметь, и для жизни совсем не одно и то же, обитать ли в большом и богатом доме или в маленьком, бедном домишке. Ну а польза от мудрости разве стоит немногого и невелика e

разница, быть ли мудрецом или невеждой в важнейших вопросах? Или люди должны презирать мудрость и не стремиться ее приобрести, как делают многие из них, когда, нуждаясь в кипарисовой отделке для дома или в пентеликонском камне 11, они жаждут покупать только их? И разве искусный кормчий, или врач, опытный в своем ремесле, или любой другой, точно и прекрасно владеющий каким-то подобным искусством, не есть нечто гораздо более ценное, чем любая, даже самая ценная, принадлежность нашего обихода? Разве ж чело век, способный и самому себе и другому дать хороший совет по поводу того, как надо действовать наилучшим образом, не сумел бы продать такое уменье, захоти он только этим заняться?

Но Эриксий, выслушав это и взглянув исподлобья, 395

как если бы кто-то его обидел, сказал:

Раз так, мой Сократ, то, по правде сказать, ты должен был бы признать себя более богатым человеком, чем Каллий, сын Гиппоника |2. Ты вынужден был бы согласиться, что ничуть не менее его осведомлен в величайших вещах, наоборот, что ты более мудр; однако от этого ты ничуть не богаче.

Может быть, мой Эриксий,— возразил я,— ты полагаешь, что речи, которые мы сейчас ведем,— это шутка, раз в самом деле все обстоит не так, но как при b

369

игре в кости: бывают костяшки, бросив которые можно победить своих противников таким образом, что им нечем будет ответить. Возможно, ты думаешь, что и относительно богатых людей дело обстоит подобным же образом и человек может владеть такими речами — не столько правдивыми, сколько лживыми,— с помощью которых он вполне способен одолеть противников в споре и доказать, что самые мудрые у нас одновременно и самые богатые люди? А ведь при этом они говорили бы правду, а он лгал бы. Быть может, нет ничего удивительного

c и когда двое людей рассуждают о правописании и один утверждает, что имя Сократ начинается с сигмы, а второй — с альфы 13, причем речь того, кто говорит об альфе, оказывается убедительней, чем слова того, кто считает началом этого имени сигму!

Тут Эриксий, одновременно смеясь и краснея, оглядел всех присутствующих и сказал, как если бы он не был участником прежних словопрений:

d Я, мой Сократ, не считаю пригодными такие рассуждения, с помощью которых нельзя ни убедить никого из присутствующих, ни принести ими пользу: в самом деле, кто из здравомыслящих людей поверит, что самые мудрые люди у нас одновременно и самые богатые? И если уж надо говорить о богатстве, то лучше рассуждать о том, какой источник богатства прекрасен, а какой — постыден, да и о самом обладании богатством — благо это или зло.

Что ж,— сказал я,— значит, мы в дальнейшем

e будем осторожнее: прекрасно, что ты дал нам этот совет. Однако почему же ты сам, коль скоро зачинаешь беседу, не попытаешься сказать, представляется ли тебе обладание богатством добром или злом? Ведь то, что было сказано раньше, не имеет, по-твоему, к этому отношения.

Итак,— отвечал он,— обладание богатством кажется мне благом...

Он хотел еще что-то добавить, но Критий его прервал:

Скажи мне, Эриксий, значит, ты считаешь богатство благом?

Да, клянусь Зевсом, если только я не безумец! И, думаю, не найдется никого, кто бы с этим не согласился.

Право же,— молвил тут Критий,— и я думаю, что не найдется человека, которого я не заставил бы

370

согласиться со мною, что для некоторых людей богатст- 396

во — зло. А ведь если бы богатство было благом, оно не показалось бы нам для кого-то злом. Тут я сказал им обоим:

— Если бы вы случайно разошлись во мнении относительно того, кто из вас более прав в вопросе о верховой езде — например, когда вы решали бы, как можно стать превосходным наездником,— то, коль скоро я сам был бы мастером верховой езды, я бы и разрешил ваш спор, причем мне было бы очень стыдно, если бы, присутствуя при споре, я в меру своих сил ему не воспрепятствовал. О чем бы вы ни спорили, я поступил бы b

точно так же, если бы стало очевидным, что, коли вы не придете к согласию, вы разойдетесь врагами, а не друзьями. Теперь же вы разошлись во мнениях относительно такой вещи, в которой у вас будет нужда всю вашу жизнь, и вдобавок существует большая разница в том, заботиться ли о богатстве как о чем-то полезном или нет, причем вопрос этот для эллинов не пустячный, но первой важности: ведь наши отцы прежде всего требуют от своих сыновей, как только они видят, что те вступают в разумный возраст, чтобы они подумали, с

каким путем достигнуть богатства; ибо, считают они, если у человека есть какое-то имущество, он чего-то стоит, если же нет — то ничего. И раз это столь серьезное дело и вы, будучи согласны во всем остальном, спорите о такой значительной вещи, да вдобавок еще речь идет не о черном или белом и не о легком или тяжелом, но о том,» является ли богатство благом или злом (так что, расходясь относительно блага и зла, вы вполне d

можете стать врагами, хотя сейчас вы друзья и даже родственники), я, насколько это от меня зависит, не допущу, чтобы между вами произошел разлад. Однако, если бы я мог это сам, я бы прекратил ваш спор, объяснив, как обстоит дело; теперь же, поскольку это не в моих силах и каждый из вас считает, что может заставить другого с ним согласиться, я готов всеми средства- е

ми помочь тому, чтобы вы пришли к согласию и решили этот вопрос. Итак, Критий, ты первый попытайся нас убедить, как ты обещал.

Но я,— молвил Критий,— для начала охотно спросил бы нашего Эриксия, считает ли он, что существуют справедливые и несправедливые люди.

Существуют, клянусь Зевсом,— отвечал тот,—и даже очень.

371

Ну а чинить несправедливость кажется тебе благом или злом?

— Мне это кажется злом.

А как ты полагаешь, если человек соблазняет деньгами соседских жен, чинит он несправедливость или же нет? Причем делает он это вопреки запрету государственных законов.

Мне кажется, это означает чинить несправедливость.

Значит,— сказал Критий,— если человек богат и может позволить себе потратить деньги, коль скоро

397 он несправедлив и им владеет желание, он тем самым нарушает закон? Если же человеку не повезет и он не богат, то он, не имея источника денег, не сможет удовлетворить свое желание и, таким образом, не совершит несправедливости? Вот и получается, что человеку полезнее не быть богатым: тогда он меньше способен удовлетворять свои желания, если желания эти низменны. И опять-таки ты считаешь, что страдать — это зло или благо?

Я полагаю, зло.

Ну а как тебе кажется, существуют невоздержные люди?

b — Да, конечно.

— Значит, если для здоровья человека лучше воздерживаться от чрезмерной еды и питья и других вещей, приносящих, казалось бы, наслаждение, а он по своей невоздержности не сумеет этого сделать, ведь такому человеку лучше не обладать источником, который бы все это ему обеспечивал, чем обладать изобилием благ? Таким образом, у него не будет возможности погрешать, даже если ему этого очень захочется.

Рассуждение Крития показалось таким верным и

с прекрасным, что Эриксий, если бы не устыдился присутствующих, вполне мог встать и его побить: он почувствовал себя совсем обездоленным, когда ему стало ясно, что его прежнее мнение о богатстве было ошибочным. И я, поняв это его состояние и опасаясь, чтобы их ссора и разногласия не зашли еще дальше, сказал:

— Когда недавно в Ликее мудрый муж Продик

d Кеосский 14 привел это самое рассуждение, присутствовавшим показалось, что он несет сущий вздор, и он не сумел никого из них убедить в своей правоте. Вдобавок к нему подошел совсем юный мальчик, бойкий на язык, и, сев рядом, стал подтрунивать над ним и его вышучи-

372

вать, подстрекая насмешками обосновать свое рассуждение, причем слушателями он был принят гораздо лучше, чем Продик.

А мог бы ты,— спросил тут Эразистрат,— изложить нам его рассуждение?

Несомненно, если только припомню. Звучало е

оно, думаю я, примерно так: отрок спрашивал его, в какой мере он считает богатство злом и в какой — добром. Продик же, перебив его, как только что сделал ты, сказал, что для благородных людей, знающих, каким образом надо распоряжаться имуществом, богатство является благом, а для людей порочных и невежд —злом. Подобным же образом, добавил он, обстоит дело со всем остальным: каковы те, кто пользуются вещами, таковыми неизбежно оказываются и их дела. Прекрасным кажется мне, продолжал он, и слово Архилоха:

Люди мыслят так, как им говорят их свершенья 15.

— Что ж,— отвечал на это отрок,— если кто сделает 398

меня знатоком мудрости, которой мудры доблестные мужи, он неизбежно сделает для меня хорошими и все остальные мои дела, нимало не потрудившись над всем этим, но лишь тем, что превратит меня в мудреца из невежды? Таким образом, если кто сделает меня сейчас грамотным, он неизбежно должен сделать грамотными и все мои прочие дела, а если он сделает меня знатоком изящных искусств, то и дела мои станут изящными — подобно тому, как делая меня доблестным, он и дела мои делает доблестными. b

С последним Продик не согласился, а прежде сказанное подтвердил.

— Думаешь ли ты,— продолжал тот,— что человеку в той же мере предстоит совершать добрые дела, как и строить дом? Или же дела его неизбежно, какими они были изначально — плохими или хорошими,— такими останутся и до конца?

Тут Продик, как мне кажется, заподозрив, чем обернется для него это рассуждение, весьма хитро, дабы всем присутствующим не показалось, что его сумел с

опровергнуть мальчик (он ведь считал себя единственным, кому не пристало снести подобное поражение), сказал, что человеку необходимо совершать добрые дела.

373

- Ну а ты считаешь,— спросил тот,— что добродетели обучаются или она бывает врожденной?

Я считаю,— отвечал Продик,— что ей можно обучиться.

Значит,— возразил отрок,— человек, молящий богов о том, чтобы стать грамотным или образованным либо сведущим в какой-то еще науке, тебе не кажется глупцом, коль скоро эти знания по необходимости при обретаются с помощью другого человека или путем

d собственных поисков?

Продик согласился и с этим.

— Итак, мой Продик,— продолжал юноша,— моля богов о процветании и испослании тебе благ, ты молишь только о том, чтобы стать доблестным человеком? Ведь у хороших людей и дела бывают хорошими, а у негодных — дурными. И если добродетели можно

обучиться, ты, думается мне, должен молить лишь о том, чтобы изучить то, что тебе неизвестно.

Тогда я сказал Продику, что, на мой взгляд, он попал

e впросак, ошибочно считая, будто то, о чем мы молим богов, тут же нам и дается. Даже если ты всякий раз приходишь в город,— сказал я,— с серьезным намерением вымолить у них блага, ты не можешь знать, в состоянии ли они дать тебе то, о чем ты их просишь. Ведь это все равно как если бы ты, обивая пороги учителя грамматики, молил его дать тебе знание грамоты, а между тем не прикладывал бы к этому никаких стараний и вдруг, обретя такое знание, сумел бы выполнять задачи грамматика.

Когда я так сказал, Продик приготовился защищать-

399 ся против юноши и доказать то, что отстаивал сейчас ты [,Критий,] при этом его приводила в негодование самая мысль, что он мог бы впустую о чем-то молить богов. Но тут подошел гимнасиарх и попросил его оставить гимнасий, говоря, что не подобает беседовать с младшими 1б, а раз не подобает, то ясно, что это дурно. Я для того рассказал тебе об этом, чтобы ты видел, как относятся люди к философии: ведь когда Продик выступил здесь с такими речами, присутствующим он показался настолько

b безумным, что его выгнали вон из гимнасия. Но твое-то теперешнее рассуждение, как видно, настолько верно, что ты не только сумеешь убедить присутствующих, но и противника своего заставишь с тобой согласиться. Ясно, что и в судах дело происходит таким же образом: когда двое выступают с одинаковыми свидетельствами,

374

но один из них считается достойным человеком, другой же — дурным, свидетельство этого последнего не убеждает судей, напротив, иногда они делают даже ему назло; а если то же самое говорит человек, считающийся хорошим, его слова обретают для судей силу истины. Быть может, нечто подобное испытали присутствую- c

щие в отношении Продика и тебя [,Критий,]: его они посчитали софистом и хвастуном, тебя же — мужем и гражданином, человеком весьма достойным. Значит, они думают, что следует судить не по словам, а по тому, каковы те, кто эти слова произносит.

Однако, Сократ, пусть ты и шутишь, мне лично Критий кажется дельно говорящим человеком,— вмешался тут Эразистрат.

Нет, клянусь Зевсом,— сказал я,— я ничуть не шучу. Но почему вы, коль скоро сказанное вами верно d

и прекрасно, не завершаете рассуждения? Ведь мне представляется, что у вас осталось, что рассмотреть, после того как вы, по-видимому, согласились: то, что для одних — благо, для других может быть злом. А осталось исследовать, чем является богатство само по себе. Если вы не выясните этого прежде всего, вы не сможете договориться, добро оно или зло. Я готов, на сколько в моих силах, исследовать этот вопрос вместе e

с вами. Пусть же тот, кто утверждает, что богатство — благо, скажет нам, как он это понимает.

Но я, мой Сократ,— молвил Эриксий,— не говорю относительно богатства ничего особенного по сравнению с другими людьми: быть богатым — значит иметь много добра; полагаю, что и Критий разумеет под богатством не что иное.

Следовательно,— сказал я,— остается посмотреть, что это за добро, дабы не оказалось чуть позже, что вы снова расходитесь во мнениях по этому поводу. Например, у карфагенян в ходу такая монета: в неболь- 400

шой кусочек кожи завертывается нечто, весящее приблизительно около статера ; но что именно завернуто, не знает никто, кроме сделавших это. Затем, опечатав этот сверток, его пускают в употребление, и тот, кто больше других приобрел таких свертков, считается владельцем наибольшего количества денег и самым богатым. Если же у нас кто-то приобрел бы наибольшее их количество, он был бы не более богат, чем коли бы набрал множество горных камешков. В Лакедемоне же b

в ходу железная монета определенного веса, причем

375

железо это некачественное; тот, у кого оказывается большой вес такого железа, считается богатым, хотя ни на что иное это добро не пригодно. А в Эфиопии с этой же целью пользуются разными камешками, которые совершенно ни к чему лаконскому мужу. В Скифии же, среди кочевников, если бы кто владел домом Пулитиона, он считался бы ничуть не богаче афинянина,

c владеющего горой Ликабетт 18. Итак, ясно, что не все это может считаться имуществом, коль скоро некоторые из владельцев этих вещей не бывают благодаря им богаче. Наоборот,— сказал я,— каждая из этих, вещей для одних — деньги, благодаря которым они становятся богатыми, для других же — не деньги и не основа богатства. Поэтому такие вещи не могут быть прекрасными или постыдными для всех, но одни являются тем или другим для одних, другие — для других. Если же мы захотим выяснить, почему для скифов дома — не иму-

d щество, а для нас — имущество, или почему для карфагенян кусочки кожи — имущество, а для нас — нет, или, наконец, почему железо для лакедемонян — деньги, а для нас — нет, то не следующим ли путем мы лучше всего это поймем? Например, если кто в Афинах станет владельцем камней весом в тысячу талантов, валяющихся на площади и никому не нужных, будет ли он благодаря этому считаться богаче?

Нет, я этого не думаю.

А если он приобретет тысячу талантов лихнита 19,мы ведь назовем его даже очень богатым?

Несомненно.

e — Потому,— сказал я,— что этот камень нам полезен, тот же совершенно не нужен?

Да.

По этой же причине и для скифов дома не являются достоянием: ведь от них им совершенно нет пользы. И никогда скифский воин не предпочтет самый прекрасный дом кожаному тулупу, ибо тулуп ему полезен, дом же для него не имеет ни малейшей цены. Опять-таки карфагенская монета не имеет для нас значения имущества: ведь мы не можем купить на нее и вывезти то, в чем нуждаемся, как можем сделать это за серебро; таким образом, она для нас бесполезна.

Естественно.

Итак, то, что нам полезно, это имущество, а то, что нам бесполезно, имуществом не является.

Как же так, Сократ? — вмешался тут Эриксий.—

Разве мы не пользуемся в наших взаимоотношениях 401

речами, разве не смотрим друг на друга и не в ходу у нас много иных подобных вещей? Значит, все это — наше имущество? Ведь эти вещи кажутся полезными.

— Нет, имущество представлялось нам не таким образом. Необходимо, чтобы вещи были полезными для того, чтобы мы могли считать их имуществом 20,— это признано как будто всеми. Но какие именно вещи, коль скоро не все? Давай же попробуем снова вот как поставить этот вопрос, и, может быть, мы найдем то, что ищем: чем является имущество, коим мы пользуемся, и для чего b

изобретено владение вещами, подобно тому как изобретены лекарства для отвращения болезней? Быть может, это станет нам ясным следующим образом: поскольку представляется необходимым, чтобы имущество, как таковое, было полезным, и то, что мы называем имуществом, является неким родом полезных вещей, остается посмотреть, ради какой пользы полезно пользоваться этим полезным имуществом. Быть может, полезно все, что мы употребляем для производства, подоб- с

но тому как все, что имеет душу, мы именуем живыми существами, а человека — неким родом живых существ. Если же кто нас спросил бы, от чего мы должны d

освободиться, чтобы не нуждаться ни во врачебном искусстве, ни в его средствах, мы могли бы ему ответить, что это будет возможно в том случае, если болезни оставят наше тело и вообще больше не возникнут или если они, возникнув, тотчас же прекратятся. Следовательно, похоже, что врачевание принадлежит к наукам, полезным для этого, то есть для отвращения болезней. А если кто снова задаст нам вопрос, от чего мы должны d

быть свободны, чтобы не нуждаться в имуществе, сумеем ли мы ему ответить? И если нет, нам опять надо поставить такой вопрос: скажи, коли бы человек был в состоянии жить без еды и питья и при этом не голодал и не испытывал жажды, нуждался бы он во всем этом, а также в серебре или чем-то еще другом, чтобы это купить?

Мне кажется, нет.

Значит, и во всем остальном дело обстоит так же? Если бы мы не нуждались для ухода за телом в том, в чем мы теперь нуждаемся,— в тепле, а иногда и в прохладе и во всем прочем, в чем тело испытывает недостаток, для нас было бы, видно, бесполезно так называемое имущество, раз никто совершенно не нуждается во всем

377

том, ради чего мы стремимся владеть имуществом, какого было бы достаточно для удовлетворения нужд и вожделений тела? А поскольку обладание имуществом полезно именно для этого — для удовлетворения потребностей тела, то, если бы эти потребности вдруг были устранены, мы совсем не нуждались бы в имуществе, и, возможно, оно вообще бы не существовало.

Это очевидно.

Итак, похоже, нам ясно: вещи, полезные для такого рода забот, и представляют собой имущество.

Он согласился с таким пониманием имущества, однако это маленькое рассуждение немало его смутило.

402 — Но как же так? Не признали мы разве возможным, что одна и та же вещь бывает для одного и того же дела в одних случаях полезной, а в других — нет?

Лично я этого не говорил; но если мы в чем-то нуждаемся для одного и того же дела, это представляется мне полезным, если же не нуждаемся — нет.

Значит, если бы мы могли без огня изваять медную статую, мы не нуждались бы вовсе в огне для этой работы, а раз мы в нем не нуждались бы, он не был

b бы нам полезен? То же самое относится и ко всему остальному.

Да, это очевидно.

Значит, поскольку возможно чему-либо совершаться без каких-то вещей, постольку эти вещи для подобных дел оказываются бесполезными?

Да.

Значит, если бы оказалось, что мы можем удовлетворить телесные потребности без серебра, золота и прочих подобных вещей, кои сами по себе не нужны телу, как нужна пища, питье, одежда, подстилки и дома, и более мы никогда бы в этих вещах не нуждались, нам ведь не показались бы тогда полезными для тела

с золото, серебро и все им подобное, коль скоро можно обойтись и без этого?

Да, не показались бы.

А следовательно, это не будет нам казаться имуществом, раз оно совсем бесполезно. Ведь имуществом будет то, на что мы можем приобрести полезные для нас вещи.

Сократ мой, я не могу поверить тому, что золото, серебро и другие подобные вещи не представляют собою для нас имущества. Я по-настоящему уверен в том, что бесполезные для нас вещи — не имущество, и вдобавок

378

что полезное имущество является полезнейшей для нас вещью. Но я не верю, будто золото и серебро не полезно d

для нашей жизни, коль скоро мы покупаем на это средства к существованию.

Ну так что же мы решим относительно этого? Разве нет людей, преподающих музыку, или грамоту, или еще какую-нибудь науку, которые, беря за это плату, обеспечивают себе тем самым средства к существованию?

Да, такие люди есть21.

Значит, эти люди добывают себе средства к существованию с помощью своей науки, выменивая их на е

нее, как мы — на золото и серебро?

Я с этим согласен.

Но если этим они обеспечивают себя необходимыми жизненными средствами, то, значит, и их наука полезна для жизни? Ведь и серебро мы назвали полезным, потому что благодаря ему имеем возможность обеспечить свое тело необходимым?

Да, это так,— сказал Эриксий.

Значит, если такие знания относятся к числу вещей, полезных для добывания средств к жизни, они представляются нам имуществом по той же самой при чине, по какой нам представляются имуществом золото и серебро? Ясно, что люди, владеющие подобными знаниями, будут богаче других. А ведь незадолго перед этим мы были очень недовольны предположением, что они — самые богатые. Но сейчас на основе того, в чем 403

мы согласились, необходимо признать, что иногда более знающие люди бывают и более богатыми. Ведь если кто нас спросит, всякому ли человеку, по нашему мнению, полезна лошадь, неужели ты дашь утвердительный ответ? Или ты скажешь, что она будет полезной тем, кто умеет с ней обращаться, тем же, кто этого не умеет, не будет?

Я подтвердил бы последнее.

Значит,— сказал я,— на том же основании и лекарство будет полезно не всякому человеку, но лишь тому, кто окажется сведущим в его употреблении?

Да.

И во всем остальном дело обстоит так же?

По-видимому.

Следовательно, золото и серебро и все прочее, что считается имуществом, будут полезны одному лишь b

тому, кто окажется сведущим в их применении?

379

Это так.

Не показалось ли нам раньше, что достойному человеку свойственно знать, где и каким образом надо применять каждую из этих вещей?

Именно так.

А потому одним лишь достойным людям эти вещи и будут полезны, коль скоро они знают, как ими пользоваться. Если же они полезны только им, то лишь для них они будут имуществом. Однако, по-видимому, если кто обучит верховой езде человека, не сведущего

с в этом искусстве, но купившего лошадей, которые пока ему бесполезны, он сделает его тем самым и богаче, поскольку то, что раньше было ему бесполезно, сделает для него полезным: ведь, передавая этому человеку знание, он одновременно делает его богатым.

Это очевидно.

Однако я мог бы поклясться, что Критий не поверил из этого ни единому слову.

— Нет, клянусь Зевсом! — воскликнул Критий.—

d Я был бы совсем безумен, если бы дал этому веру. Но почему ты не довел до конца свое рассуждение о том, что вещи, кажущиеся нам имуществом,— золото, серебро и все прочее в том же роде — на самом деле им не являются? Я ведь немало поражен, слушая теперешние твои речи.

— Мне думается, Критий,— сказал тут я,— что ты, слушая меня, испытываешь радость, подобную той, какую ощущают слушатели рапсодов, исполняющих поэмы Гомера: ты ведь не веришь там ни единому слову. Тем не менее что мы на это скажем? Как ты считаешь, для людей, сведущих в зодчестве, бывает что-нибудь

е полезным при постройке домов?

Мне кажется, да.

Назовем ли мы полезными те из вещей, которыми они пользуются для постройки: камни, кирпич, дерево и другие подобные материалы,— или и орудия, с по мощью которых они возводят постройку, а также добывают перечисленные вещи: дерево, камни и опять-таки орудия для их производства?

Я думаю,— отвечал он,— что все это полезно для их дела.

Значит,— сказал я,— ив других производствах полезны не только материалы, которыми мы пользуемся для каждого дела, но и то, с помощью чего мы их добываем и без чего их бы не было?

380

Безусловно, так.

Значит, опять-таки полезно и то, чем мы поль- 404

зуемся для дела, и все, что нужно для этого, а также то, с помощью чего мы производим последнее, и то, что необходимо для этого, и таким же образом еще множество вещей — до бесконечности, причем все это неизбежно будет полезным для творчества мастеров?

Да ведь ничто этому не препятствует,— отвечал Критий.

Ну а если у человека есть пища, питье, одежда и все остальное, в чем нуждается его тело, понадобятся ли ему золото, серебро или другие вещи, на которые он может выменять все, что у него уже есть?

По-моему, нет.

Так не покажется ли нам, что человек для пользы b

тела не нуждается ни в одной из таких вещей?

Да, конечно.

Итак, если эти вещи оказываются бесполезными для подобного дела, неужели они должны нам снова показаться полезными? Ведь мы допустили, что невозможно чему-то быть то полезным, то бесполезным для одного и того же дела.

Но таким образом,— сказал Критий,— мы с тобой будем рассуждать одинаково: ведь если что-либо для чего-то полезно, оно не может в другой раз оказаться бесполезным. Теперь я сказал бы, что в одних с

случаях оно может способствовать дурным делам, а в других — хорошим.

Но может ли дурное дело быть полезным для созидания чего-то хорошего?

Мне кажется, нет.

Однако хорошими делами мы ведь назовем те, что совершаются человеком благодаря его добродетели?

Да.

А возможно ли человеку научиться чему-либо из того, что дается нам с помощью рассуждения, если он совершенно лишен слуха или какого-либо другого [из чувств]?

Нет, клянусь Зевсом, мне не кажется это возможным.

Однако ведь слух представляется нам полезным для добродетели, коль скоро она изучается через слухи мы пользуемся им для получения знаний? d

Это очевидно.

Значит, если врачевание способно прекратить

381

болезнь, оно тоже будет казаться нам иногда полезным для добродетели, поскольку оно восстанавливает слух?

Ничто не препятствует этому заключению.

Следовательно, опять-таки если мы купим врачевание за деньги, то и деньги покажутся нам полез-

е ными для добродетели?

Да, это несомненно обстоит таким образом,— сказал он.

Но не так же ли обстоит дело и с тем, что помогает нам добывать деньги?

Да, во всех отношениях.

Ну а разве ты не считаешь возможным, чтобы человек раздобыл себе деньги с помощью дурных и постыдных дел, купил бы себе за эти деньги врачебную помощь, благодаря которой он сможет обрести слух, коего раньше не имел, а слухом бы этим воспользовался для обретения добродетели или еще чего-либо в этом роде?

Да, мне кажется это вполне возможным.

Но дурное не может быть полезно для добродетели?

Нет, не может.

Значит, не нужно, чтобы то, в обмен на что мы приобретаем вещи, полезные для чего бы то ни было,

405 было полезно для той же цели. Ведь иногда кажется, что скверные дела чем-то полезны для блага. Это еще лучше можно понять вот на каком примере: если для каждого дела полезно то, без чего оно не может совершаться, но этого пока нет в наличии, подумай, что ты на это скажешь? Возможно ли, чтобы невежество было полезно для знания, болезнь — для здоровья или порочность — для добродетели?

Нет, я не мог бы этого утверждать.

И, однако, мы ведь согласимся, что знанию невозможно появиться там, где не царило прежде невежество, здоровью — там, где не было болезни, и добродетели — там, где не было раньше порочности?

b Он подтвердил это мое мнение. Итак, оказалось, что нет необходимости в том, чтобы вещи, без которых что-либо не может возникнуть, тем самым были для этого и полезны. А ведь нам было почудилось, будто невежество полезно для знания, болезнь — для здоровья, а порочность — для добродетели.

Однако он проявил большое недоверие и к этим речам, гласящим, что не все подобные вещи могут счи-

382

таться полезными. И так как я понял, что убедить его не легче, чем, согласно пословице, сварить камень, я сказал: с

Давай оставим все эти рассуждения, поскольку мы не в состоянии договориться относительно того, одним и тем же являются полезное и имущество или нет. Но что мы скажем о другом? Сочтем ли мы человека лучшим и более счастливым, если он нуждается в возможно большем количестве припасов для своего тела и быта или же если ему нужно их поменьше и они могут быть подешевле? Возможно, легче всего это усмотреть, если кто-либо сравнит человека с ним самим и поста вит перед собой вопрос: какое состояние лучше — болезнь или здоровье? d

Но здесь,— сказал Критий,— не требуется долгое рассмотрение.

Наверное,— отвечал я,— каждому человеку легко понять, что быть здоровым лучше, чем быть больным. Ну а дальше? В каком случае мы нуждаемся в большем количестве разнообразных вещей — когда мы здоровы или когда больны?

Когда больны.

Следовательно, именно тогда, когда мы чувствуем себя хуже всего, мы больше и сильнее всего ощу- е

щаем вожделения и потребность в телесных радостях?

Да.

Значит, согласно этому же рассуждению, человек чувствует себя наилучшим образом тогда, когда менее всего нуждается в подобных вещах? И точно так же обстоит дело, когда речь идет о двоих, если один из них имеет большие вожделения и потребности, а другой — малые и скромные? Возьмем, к примеру, следующее: некоторые люди — азартные игроки в кости, другие — пьяницы, третьи — чревоугодники — все это в целом не что иное, как вожделения...

Несомненно.

Все же без исключения вожделения — не что иное, как потребности в чем-то. И люди, у которых их очень много, находятся в гораздо более скверном состоянии, чем те, у кого их либо совсем нет, либо они есть в наименьшем количестве.

Я лично считаю первых людьми весьма и весьма 406

жалкими; и чем более они таковы, тем более негодными я их называю.

А не решили ли мы, что не может быть одно дл

383

другого полезным, если мы не нуждаемся в первом для второго?

Да, это так.

Следовательно, если что-то должно оказаться полезным для ухода за телом, необходимо, чтобы мы в этом для указанной цели нуждались.

Мне кажется, это верно.

Значит, кому окажется полезным для указанной цели наибольшее количество вещей, тот будет и более всего нуждающимся в них для этой цели, коль скоро необходимо нуждаться только в полезных вещах?22

Я думаю, это должно быть именно так.

Следовательно, согласно тому же самому рассуждению, необходимо, чтобы те, у кого окажется много денег, имели бы нужду и в многочисленных припасах для ухода за своим телом: ведь имущество показало себя полезным как раз для этой цели. Так что по необходимости самые богатые должны казаться нам людьми хуже всех себя чувствующими, раз они нуждаются в наибольшем количестве подобных вещей.

Клитофонт

Сократ, Клитофонт

С о к р а т. Некто сказал нам, что Клитофонт, сын Аристонима, в своих беседах с Лисием порицал общение 406

с Сократом и, наоборот, чрезмерно превозносил общество Фрасимаха 1.

К л и т о ф о н т. Тот, кто это сказал, Сократ, неверно передал тебе мои слова, касающиеся тебя и обращенные к Лисию. Ибо некоторые твои свойства я не одобрял, другим же, наоборот, воздавал хвалу. Но так как ясно, что ты бросаешь мне упрек, делая в то же время вид, что это ничуть тебя не заботит, я бы охотно объяснился с тобой сам, благо мы тут одни, дабы ты разуверился в моем дурном к тебе отношении. В данный момент ты* быть может, неверно все понимаешь и, кажется, более раздражен против меня, чем следует; но если ты дашь мне высказаться откровенно, я, взяв слово,, объяснюсь с величайшей радостью.

С о к р а т. Было бы постыдно с моей стороны не принять твое предложение, коль скоро ты стремишься быть 407

мне полезным. Ведь ясно, что, узнав, чем я плох и чем хорош, я стану по мере сил избегать одного и настойчиво развивать в себе другое.

К л и т о ф о н т. Так слушай же. Общаясь с тобой, мой Сократ, я часто бывал поражен, слушая тебя, и мне казалось, что в сравнении с прочими ты говоришь прекраснее всех, когда, порицая людей, как бы вещаешь, возвышая голос подобно богу из машины в трагедии : «Куда идете вы, люди? Вам неведомо, что вы не делаете ничего нужного, и единственная ваша забота о деньгах — чтобы иметь их как можно больше; а для своих сыновей, которым вы в будущем передадите свое имущество, вы даже не ищете учителей справедливости, кои научили бы их правильно им распорядиться,— b

385

если, конечно, справедливости можно выучиться; если же ее могут в себе упражнять и воспитывать те, кто тщательно тем и другим занимается, вы в этом отношении даже не позаботились прежде всего о себе самих. Видя, что сами вы и ваши дети достаточно обучились

с грамоте, а также мусическим и гимнастическим искусствам (вы ведь считаете это самым совершенным воспитанием), но что вы и они крайне невежественны во всем том, что касается имущества, как могли вы не презирать это нынешнее воспитание и не искать тех, кто освободили бы вас от такой неотесанности? Ведь именно из-за подобной небрежности и легкомыслия, а вовсе не из-за несоразмерности стихотворной стопы брат поднимает с полной безудержностью руку на брата, государство — на государство, и, воюя друг с другом, они

d доходят до крайности в своих действиях и страданиях 3. Вы же утверждаете, что несправедливые люди несправедливы не по невежеству и невоспитанности, но в силу произвола, а с другой стороны, осмеливаетесь говорить, что несправедливость позорна и ненавистна богам. Так почему же вы добровольно избираете себе подобное зло? Да потому, отвечаете вы, что все люди подчиняются наслаждениям. Но ведь это — невольное побуждение, в то время как победа над ним в нашей власти, не правда ли? Таким образом, наше рассуждение показывает, что несправедливость во всех отношениях бывает

е невольной, и каждому человеку, а также всем государствам без исключения следует и в частной жизни и в общественной обращать на нее больше внимания, чем доселе».

Нередко, мой Сократ, я слышу от тебя подобные речи и всегда тобою весьма восхищаюсь и хвалю тебя необычайно. То же самое бывает со мной, когда ты вслед за тем добавляешь, что те, кто упражняют тело, но пренебрегают своей душой, совершают нечто подобное вышесказанному, ибо усердствуют в отношении подчиненного [начала] и не заботятся о [начале] руководящем. Одобряю я тебя и тогда, когда ты говоришь, что, если кто не умеет пользоваться какой-либо вещью, надо оставить ее в покое; и если кто не умеет пользоваться своими глазами, ушами или же всем своим телом, такому человеку лучше не видеть и не слышать, да и вообще никак не пользоваться своим телом, чем

408 искать для него хоть какое-то применение. То же самое ты говоришь и о мастерстве: тот, кто не умеет пользо-

386

ваться своей лирой, наверняка не умеет пользоваться и лирой соседа, а тот, кто не знает, как пользоваться чужими лирами, не умеет пользоваться и своею; все это относится и к любым другим инструментам или вещам 4. И прекрасным завершением этой твоей речи бывают слова, гласящие, что тому, кто не умеет пользоваться своей душой, необходимо дать ей покой, да и гораздо лучше ему не жить, чем жить, делая все по-своему 5. Если же такому человеку суждено жить, то ему лучше пребывать всю жизнь рабом, чем свободным, b передав кормило своего сознания, подобно кормилу судна, другому — тому, кто изучил искусство управления людьми, которое ты, мой Сократ, часто именуешь политикой б, а также судебным искусством и справедливостью, каково оно и есть на самом деле. На эти и весьма многие им подобные слова, прекрасно тобою сказанные,— например, о том, что добродетель можно изучить7 и что более всего на свете следует обращать внимание на себя самого,— вряд ли я когда-либо тебе возражал и, думаю, с

никогда не буду возражать в будущем, ибо я считаю их необычайно убедительными и полезнейшими: ты ведь словно пробуждаешь нас, спящих. И внимательно следя за тем, что я мог бы услышать от тебя сверх этого, я стал расспрашивать — но сначала не тебя, мой Сократ, а твоих сверстников, единомышленников и друзей (уж не знаю, как еще полагается именовать ваши взаимоотношения8). Среди них я первым долгом вопрошал тех, кто, по-видимому, пользовался у тебя определенным уважением, и выведывал, какое рассуждение должно следовать после тех твоих слов, предлагая рассмотрение в твоем духе:

«Достойнейшие мужи! — говорил я.— Как вы вое- d

принимаете теперь обращенное к нам Сократово побуждение к добродетели? Является ли оно единственным в своем роде, не допускающим возражений и требующим для себя абсолютного признания, и должно ли стать делом всей нашей жизни обращение на путь добродетели тех, кто еще не обращен, а также и тех, кто к ней уже приобщился? Или нам надо спросить Сократа и самих себя: если мы согласимся, что человеку надлежит упражнять свою добродетель,— что же дальше? С какого конца должны мы, в лад с нашим словом, приняться за изучение справедливости? Иначе ведь выйдет подобно тому, как если бы кто-нибудь сперва побуждал нас упражнять свое тело (ибо видел бы, как мы, подобно

387

детям, ничтоже сумняшеся, забыли о том, что существуют гимнастика и врачевание), а уж после стал бы нас порицать — стыдно, мол, изо всех сил радеть о винограде, пшенице и ячмене и обо всем другом, что мы выращиваем и приобретаем ради здоровья тела, а в то же самое время не придумать никакого способа или искусства, помогающего телу стать по возможности крепким, хотя эти способы и существуют. И вот, если бы мы спросили того, кто бы нас подобным образом

409 увещевал: «Ты утверждаешь, что существуют такого рода искусства?» — быть может, он ответил бы нам, что ими являются гимнастика и врачевание. «Ну а для добродетели души какое существует искусство? Скажи». Тот, кто слывет в этом самым сильным из них, сказал мне в ответ: «Искусство это — справедливость, как ты сам слышал от Сократа, и не что иное». На это я возразил: «Не называй мне пустое имя, но объясни следую-

b щее: врачевание правильно считается искусством, но у него есть два назначения: одно — создавать постоянно новых врачей, кроме уже существующих, другое — здоровье. Второе из них — то, что мы называем здоровьем,— уже не искусство, но плод поучающего и изучаемого искусства. Точно таким же образом в плотничьем искусстве дом — это произведение, а плотничество — наука 9. Подобно этому одной из задач искусства справедливости пусть будет создание честных людей, как все другие искусства создают мастеров 10; ну а второй его задачей — произведением, кое может создать для нас человек справедливый,— что мы назо-

c вем? Молви». Как я припоминаю, он ответил, что это — нечто плодотворное, другой сказал — должное, третий — полезное, четвертый — целесообразное. Но я, возвращаясь назад, возразил: «Ведь и в любом из перечисленных искусств существуют эти понятия — делать правильно, целесообразно, приносить пользу и так далее; но все эти искусства различают то особенное, к чему устремлено каждое из них. Например, плотничье искусство скажет, что надо, чтобы хорошо, прекрасно, должным образом создавались деревянные предметы,

d которые сами по себе вовсе не являются искусством. Вот и определи таким же образом предмет справедливости». В конце концов кто-то из твоих друзей, мой Сократ, слывший самым красноречивым, ответил мне, будто особый предмет справедливости — это установление дружбы в государствах. На следующий вопрос он

388

отвечал, что дружба является благом и ни в коей мере не может считаться злом, в то время как любовь между детьми или животными, именуемую нами тем же словом, он в ответ на повторный вопрос не признал дружбой: по его мнению, такого рода отношения чаще приносят вред, чем пользу. Избегая возражения, он c

утверждал, что это вообще не дружба и те, кто дают таким отношениям это имя, лгут. По его мнению, ясно как день, что истинная и действительная дружба — это единомыслие ". А в ответ на вопрос, считает ли он единомыслие единством мнений или знанием, он высказался пренебрежительно о первом: мол, доказано, что среди людей часто возникает вредоносное единство мнений, дружба же, как он признал, является во всех отношениях благом и проявлением справедливости; таким образом, он утверждал, что единомыслие — это знание, а не мнение 12. И так как после этого мы зашли с нашим рассуждением в тупик, присутствующие сумели его упрекнуть и сказали ему, что рассуждение, обе- 410

жав круг, вернулось к тому, с чего оно было начато, «И врачевание,— говорили они,— это некое единомыслие и все остальные искусства, и можно вполне объяснить, какова их цель. А вот что касается справедливости, или единомыслия, как ты это именуешь, то от нас ускользнуло, к чему устремлено это искусство, и осталось неясным, что можно считать его произведением». Вот об этом-то, мой Сократ, я спросил наконец тебя самого, и ты отвечал мне, что справедливость — это умение вредить врагам и делать добро друзьям 13 . А по- b

том выяснилось, что справедливые люди никогда никому не наносят вреда: ведь все, что они делают, направлено к вящей пользе. И на этом-то я твердо стоял не единожды и не дважды, но в течение долгого времени, не желая больше донимать тебя расспросами. Я решил, что ты лучше всех из людей умеешь обращать других к заботе о добродетели, но при этом одно из двух: либо ты умеешь только это и более ничего, как случается и во всех остальных искусствах — например, когда человек, не будучи кормчим, тщится сочинить похвалу этому искусству и сказать, что оно в большом у людей почете, с

то же самое относится и к другим видам мастерства. Быть может, кто-нибудь сделает тебе такой же упрек в отношении справедливости — мол, не будучи особым знатоком справедливости, ты именно поэтому и поешь ей хвалу. Но я не такого мнения: я считаю, что либо ты

389

не разбираешься в этом предмете, либо не хочешь меня к нему приобщить 14. Потому-то в своем затруднении я и думаю отправиться к Фрасимаху или еще к кому-либо — как сумею. Ведь даже коли бы ты пожелал,

d наконец, прекратить подобного рода увещевания (когда, к примеру, ты убеждал бы меня, имея в виду гимнастику, не заботиться о своем теле и тут же вслед за этим стал бы, увещевая, говорить, какого ухода по своей природе требует мое тело),— и в этом случае произошло бы то же самое. Допусти, что Клитофонт считает смехотворным, проявляя заботу обо всем остальном, пренебрегать душою, ради которой мы и при-

е лагаем все остальные старания; считай, что то же самое я по порядку сказал тебе и обо всем том, что из этого вытекает и о чем я сейчас рассуждал. Я прошу тебя никогда и ни в коем случае не поступать иначе, дабы не случилось, как сейчас, что в одном отношении я хвалю тебя перед Лисием и перед прочими, а в другом — порицаю. Пусть я никогда не скажу, что для человека, еще не убежденного, тебе нет цены, но для того, кто уже убежден, ты едва ли не становишься камнем преткновения на его пути к счастью совершенной добродетели.

Минос

Сократ и его друг

С о к р а т. Что именуем мы законом? 313

Д р у г. О каком из законов ты спрашиваешь?

С о к р а т. Что же, разве закон может отличаться от другого закона по самой своей сущности в той мере, в какой он — закон? Посмотри же, чего я сейчас от тебя добиваюсь: я спрашиваю так же, как если бы спросил, что именуем мы золотом? И если бы ты подобным же образом меня переспросил, какое золото я имею в виду, полагаю, твой вопрос был бы неправомерен. Ведь золото от золота или камень от камня ничем не отличаются b

постольку, поскольку они суть золото или камень. В таком же смысле закон ничем не отличается от закона", но все законы между собою тождественны. Любой закон подобен другому, и ни один из них не бывает более или менее законом. Вот об этом-то я тебя и спрашиваю: что такое закон вообще? Если ты готов отвечать, скажи.

Д р у г. Но чем же иным может быть закон, мой Сократ, если не тем, что узаконено.

С о к р а т. Значит, по-твоему, и слово — это то, что говорится, и зрение — то, что видится, и слух — то, что слышится? Или же слово и то, что говорится, это разные вещи, точно так же как различны между собою зрение и с

то, что видится, или слух и то, что слышится? Разве не разные вещи закон и то, что узаконено? Так ли ты считаешь или иначе?

Д р у г. Да, сейчас мне представилось, что это разные вещи.

С о к р а т. Значит, закон — это не то, что узаконено?

Д р у г. Мне кажется, нет.

С о к р а т. Так что же все-таки такое закон? Давай рассмотрим это вот каким образом: если бы кто-то спро-

391

сил нас по поводу сказанного сейчас: «Раз вы утверждаете, что видимое видится благодаря зрению, как уст-

314 роено то зрение, благодаря которому мы видим?» — мы ответили бы ему, что глаза проясняют нам вещи с помощью ощущения. И если бы он снова спросил нас: «Что ж, поскольку благодаря слуху слышится слышимое, то как устроен наш слух?» — мы ответили бы ему, что уши доносят до нас звуки с помощью ощущения. Точно таким же образом он мог бы спросить нас: «Раз узаконенное узаконивается законом, в чем состоит сущ-

b ность закона и узаконения? В некоем ли ощущении или раскрытии — наподобие того, как изучаемое изучается с помощью науки, раскрывающей его суть, или же в каком-то поиске, раскрывающем искомое,— так, как врачебное искусство различает здоровое и больное, а искусство прорицания раскрывает (по утверждению самих прорицателей) замыслы богов? Ведь некое искусство помогает нам раскрывать [сущность] вещей? Или это не так?»

Д р у г. Так, несомненно.

С о к р а т. Чему же из перечисленного мы преимущественно придадим значение закона?

Д р у г. Я думаю, известным положениям и постановлениям. Что же еще можно было бы назвать законом? Возможно, то, о чем ты спрашиваешь,— закон в

с его целом — есть не что иное, как уложение государства.

С о к р а т. Следовательно, ты называешь законом мнение государства?

Д р у г. Да, разумеется.

С о к р а т. Может статься, ты прав; но, возможно, мы поймем это лучше таким образом: называешь ли ты кого мудрым?

Д р у г. Да, конечно.

С о к р а т. А мудрые мудры благодаря мудрости?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Ну а справедливые справедливы благодаря справедливости?

Д р у г. Безусловно.

С о к р а т. Значит, и уважающие закон таковы благодаря законности?

Д р у г. Да.

d С о к р а т. Ну а люди, уважающие закон, справедливы?

Д р у г. Да.

С о к р а т. А не уважающие его несправедливы?

392

Д р у г. Да, несправедливы.

С о к р а т. Значит, справедливость и закон — самые прекрасные вещи?

Д р у г. Так.

С о к р а т. А самые постыдные — несправедливость и беззаконие?

Д р у г. Да.

С о к р а т. И первые сохраняют государство, а также все остальное, вторые же его губят и ниспровергают?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Какой же прекрасной вещью должны мы считать закон и каким благом его исследование!

Д р у г. Как же иначе?

С о к р а т. Итак, мы сказали, что закон — это уложение государства?

Д р у г. Да, сказали.

С о к р а т. Но ведь могут быть хорошие уложения е и плохие?

Д р у г. Разумеется.

С о к р а т. А ведь закон у нас не был чем-то плохим?

Д р у г. Не был.

С о к р а т. Значит, неправильно так вот без обиняков говорить, что закон — это уложение государства.

Д р у г. Да, и мне это кажется неверным.

С о к р а т. Следовательно, это не вяжется: плохое уложение не может быть законом.

Д р у г. Конечно, нет.

С о к р а т. Однако мне и самому все-таки кажется, что закон — это некое мнение. Но так как оно не может быть плохим, то разве не становится нам ясным, что речь идет о полезном мнении, если только закон — это мнение?

Д р у г. Да, это ясно.

С о к р а т. А что такое полезное мнение? Не истинное ли?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Значит, полезное мнение — это выяснение 315

сущего?

Д р у г. Именно так.

С о к р а т. Следовательно, закон стремится к тому, чтобы выяснить сущее.

Д р у г. Но как же тогда, мой Сократ, если закон — это выяснение сущего, мы не всегда пользуемся одними

393

и теми же законами для одних и тех же вещей? Ведь мы находим при этом то, что существует?

С о к р а т. Тем не менее закон устремлен к поискам сущего. Мы же, люди, пользуясь, по-видимому, не всегда

b одними и теми же законами, не всегда можем найти то, к чему стремится закон,— бытие. Так давай же посмотрим, не станет ли нам из этого ясным, всегда ли мы пользуемся одними и теми же законами или в каждом отдельном случае другими, а также все ли мы пользуемся одними и теми же законами, или одни пользуются одними, а другие — другими.

Д р у г. Но это, мой Сократ, нетрудно понять, а именно что далеко не всегда одни и те же люди пользуются одними и теми же законами, а другие — другими. Да вот ближайший пример: у нас закон не допускает человеческие жертвоприношения, и это считается нечестьем,

c а карфагеняне приносят в жертву людей, ибо это слывет у них законным и благочестивым; некоторые из них приносят даже своих сыновей в жертву Кроносу 1,— быть может, ты и сам об этом слыхал. И мало того, что варвары живут по иным законам, чем мы, но ты, видно, слышал, какие жертвы приносят жители Ликеи, а также потомки Афаманта 2, хотя они и эллины. Да, верно, ты также слышал и знаешь, какие у нас самих приняты были прежде обычаи в отношении умерших: перед выносом тела мы закалывали жертвенных животных и посылали вслед за процессией кропительниц жертвен-

d ной крови; а люди, жившие здесь еще раньше, совершали захоронение прямо в доме, мы же не делаем ничего подобного. Можно привести множество таких примеров: с их помощью мы очень легко докажем, что как мы сами не придерживаемся во все времена одних и тех же обычаев, так и различные люди не бывают в этом между собой согласны 3.

С о к р а т. Нет ничего удивительного, достойнейший друг, если ты прав, а от меня это ускользнуло: когда ты излагаешь свое мнение в длинной речи, а я тебе отве-

e чаю тем же, нам трудно, думаю я, о чем-то договориться; если же мы будем рассматривать вопрос сообща, мы скорее всего придем к соглашению. Итак, коли ты желаешь, рассмотри это вместе со мной, либо спрашивая меня, либо отвечая на мои вопросы.

Д р у г. Но я готов, мой Сократ, отвечать на любые твои вопросы.

С о к р а т. Так вот, ответь, считаешь ли ты справед-

394

ливое несправедливым и несправедливое справедливым, или же, по твоему мнению, справедливое справедливо, а несправедливое несправедливо?

Д р у г. Я считаю справедливое справедливым и несправедливое несправедливым.

С о к р а т. Что же, у всех людей существует на этот 316

счет такое же мнение, как среди здешних?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Значит, и среди персов?

(Д р у г. И среди персов.)

С о к р а т. И, разумеется, во все времена?

Д р у г. Да.

С о к р а т. То, что потянет на весах больше, считается здесь более тяжелым, а то, что меньше,— более легким, или наоборот?

Д р у г. Нет, то, что потянет больше, считается более тяжелым, то же, что меньше,— более легким.

С о к р а т. И точно так же и в Карфагене и в Ликее? 4

Д р у г. Да.

С о к р а т. Похоже, что прекрасное повсюду считается прекрасным и безобразное — безобразным, а не b

наоборот: безобразное — прекрасным и прекрасное — безобразным.

Д р у г. Да, верно.

С о к р а т. Значит, если это обобщить, существующее признается существующим, и никто не утверждает, что его не существует,— как у нас, так и у всех прочих народов.

Д р у г. Мне кажется, это так.

С о к р а т. Значит, тот, кто погрешает против бытия, погрешает против общепринятого закона.

Д р у г. Именно этим, мой Сократ, всегда представляется общепринятый обычай и нам и всем остальным людям — в полном согласии с твоими словами. Но когда я подумаю, что мы без конца то так то сяк применяем законы, мне трудно в это поверить. с

С о к р а т. Однако, быть может, ты не принимаешь в расчет, что, сколько их ни переставляют, подобно шашкам, законы остаются все теми же. Но рассмотри это внимательно вместе со мной. Случалось тебе когда-либо читать сочинение о здоровье больных людей?

Д р у г. Да, конечно.

С о к р а т. Знаешь ли ты, какое искусство породило это писание?

Д р у г. Знаю — врачебное.

395

С о к р а т. Итак, называешь ли ты врачей знатоками в этом предмете?

Д р у г. Называю.

d С о к р а т. Ну а знатоки об одном и том же думают одинаково, или одни считают одно, другие — другое?

Д р у г. Мне кажется, они думают одинаково.

С о к р а т. Только ли эллины думают одинаково с эллинами о том, что они знают, или же и варвары с варварами, а также с эллинами?

Д р у г. В высшей степени неизбежно, чтобы знатоки — будь то эллины или варвары — были единодушны в своих суждениях.

С о к р а т. Ты отлично ответил. И так должно быть всегда?

Д р у г. Да, всегда.

С о к р а т. Значит, и врачи пишут о здоровье то, что

е они считают существующим?

Д р у г. Да.

С о к р а т. А ведь эти сочинения относятся к врачебному искусству и представляют собой для врачей законы лечения.

Д р у г. Да, они относятся к искусству врачевания.

С о к р а т. Значит, сочинения по земледелию — это законы землепашцев?

Д р у г. Да.

С о к р а т. А кому принадлежат сочинения и узаконения по разбивке садов?

Д р у г. Садовникам.

С о к р а т. Значит, это у нас садоводческие законы?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Законы тех, кто умеет надзирать за садами?

Д р у г. Как же иначе?

С о к р а т. А ведь садовники — знатоки своего дела.

ДРУГ- Да.

С о к р а т. Ну а кому принадлежат сочинения и законы, касающиеся приготовления приправ?

Д р у г. Поварам.

С о к р а т. Значит, это поварские законы?

Д р у г. Да, поварские.

317 С о к р а т. По-видимому, это законы тех, кто разбирается в приготовлении пищи?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Значит, повара, как они это и утверждают, являются знатоками?

396

Д р у г. Да, они — знатоки.

С о к р а т. Ладно. Ну а кому же принадлежат сочинения и законы по управлению государством? Разве не знатокам государственного правления?

Д р у г. Мне кажется, да.

С о к р а т. Являются ли знатоками в этом деле политики и люди, обладающие царской властью, или кто-то другой?

Д р у г. Нет, именно они.

С о к р а т. Следовательно, то, что люди называют законами, это политические сочинения царей и благородных мужей.

Д р у г. Ты прав. b

С о к р а т. С другой стороны, знатоки ведь не пишут об одном и том же то одно, то другое?

Д р у г. Нет, конечно.

С о к р а т. И они ведь не станут всячески изменять установления, относящиеся к одному и тому же?

Д р у г. Разумеется, нет.

С о к р а т. Итак, если мы увидим, что некоторые из них в каких-то случаях это делают, назовем ли мы подобных людей знатоками или скорее невеждами?

Д р у г. Конечно, невеждами.

С о к р а т. Значит, мы назовем законным лишь то, что правильно, будь это во врачевании, в поварском или садоводческом деле?

Д р у г. Да.

С о к р а т. А то, что неправильно, мы уже не назовем с

законным?

Д р у г. Ни в коем случае.

С о к р а т. Ведь оно является незаконным.

Д р у г. Неизбежно.

С о к р а т. Значит, и в сочинениях о справедливом и несправедливом, а также в целом об устроении государства и о том, как следует им управлять, правильное будет царским законом, неправильное же не будет тем, что считается законом у знатоков: ведь оно беззаконно.

Д р у г. Это верно.

С о к р а т. Следовательно, мы верно признали, что d

закон — это нахождение существующего.

Д р у г. Очевидно.

С о к р а т. Рассмотрим же в отношении него и следующее: кто из знатоков разбрасывает по земле семена?

Д р у г. Землепашец.

397

С о к р а т. Он же и решает, какие семена подходят

какой земле?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Следовательно, землепашец — хороший распорядитель посева и его законы и установления в этом деле правильны?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Ну а кто является достойным распорядителем музыкального сопровождения песен и распределяет его подобающим образом? И чьи законы при этом верны?

е Д р у г. Законы флейтиста и кифариста.

С о к р а т. Значит, тот, кто более других в этом сведущ, является и самым лучшим флейтистом?

Д р у г. Да.

С о к р а т. А кто наилучшим образом распределяет питание для человеческих тел? Не тот ли, кто предписывает им подходящую пищу?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Следовательно, его установления и законы — наилучшие, и тот, кто в этих законах наиболее сведущ, является здесь самым достойным распорядителем.

Д р у г. Несомненно.

С о к р а т. И кто же это такой?

318 Д р у г. Учитель гимнастики.

С о к р а т. Он лучше других умеет распоряжаться человеческим стадом в отношении тела?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Ну а как будет имя тому, кто лучше всего умеет распоряжаться стадом мелкого скота?

Д р у г. Пастух.

С о к р а т. Значит, для мелкого скота наилучшими будут законы пастуха?

Д р у г. Да.

С о к р а т. А для быков — законы волопаса?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Ну а чьи законы будут лучшими для человеческих душ? Разве не законы царя? Скажи.

Д р у г. Да, я это подтверждаю.

b С о к р а т. И хорошо делаешь. А можешь ли ты сказать, кто из древних был достойным законодателем в игре на флейте? Возможно, тебе не приходит на ум, но я, если хочешь, тебе напомню.

Д р у г. Да, напомни, пожалуйста.

398

С о к р а т. Такими знатоками слывут Марсий и его любимец — фригиец Олимп.

Д р у г. Это правда.

С о к р а т. Ведь божественна и музыка, исполнявшаяся ими на свирели,— более божественна, чем У других; только она трогает души и показывает, что в ней принимают участие боги; и в наше время только их музыка сохранилась как музыка богов. с

Д р у г. Истинная правда.

С о к р а т. Ну а кто из древних царей считается достойным законодателем — тем, чьи уложения и сейчас сохраняются как божественные?

Д р у г. Мне невдомек.

С о к р а т. Разве ты не знаешь, у кого из эллинов в ходу древнейшие законы?

Д р у г. Ты, значит, говоришь о лакедемонянах и законах Ликурга? 5

С о к р а т. Да им, быть может, нет еще и трехсот лет, или же они немногим старше. Но из этих законоположений откуда явились лучшие? Ты знаешь? d

Д р у г. Говорят, что с Крита 6.

С о к р а т. Значит, критяне пользуются древнейшими законами среди всех эллинов?

Д р у г. Да.

С о к р а т. А ты знаешь, кто были лучшие цари Крита? Минос и Радамант, сыновья Зевса и Европы, и им-то и принадлежат эти законы 7.

Д р у г. Говорят, мой Сократ, что Радамант был справедливым мужем, Минос же был жесток, суров и несправедлив 8.

С о к р а т. Ты, мой добрейший, вспоминаешь аттический миф, из трагедии 9.

Д р у г. Как? Разве не таким слывет Минос? е

С о к р а т. У Гомера и Гесиода — нет. А ведь они больше заслуживают доверия, чем все трагические поэты, вместе взятые: ты ведь утверждаешь это с их слов.

Д р у г. Но что же говорят о Миносе Гомер и Гесиод?

С о к р а т. Я скажу тебе, дабы ты не кощунствовал, подобно многим. Ведь нет ничего более кощунственного и требующего наибольшей воздержности, чем оскорбление богов словом или делом; во вторую очередь надо остерегаться оскорблять божественных людей. Всегда нужно соблюдать великую осмотрительность, если ты намерен выразить порицание или воздать хвалу человеку — дабы не ошибиться. Во имя этого надо учиться 319

различать достойных и скверных людей. Божество гневается, когда кто-либо порицает того, кто подобен богу,— это ведь человек достойный — или хвалит того, кто богопротивен. Не думай, будто есть священные камни, деревянные предметы, птицы и змеи, но не бывает священных людей: самое священное — это хороший человек, а самое скверное — человек дурной.

И по поводу Миноса, поскольку его прославляют

b Гомер и Гесиод, я скажу, что ты, будучи человеком, не смеешь оскорблять словом героя, сына самого Зевса. Гомер, говоря о Крите, что там живет много людей и находятся «девяносто городов», продолжает рассказывать:

Был там город великий Кносс, а в нем царствовал Минос.

Девятилетний, с Зевсом могучим общаясь .

с Гомер воздает эту краткую хвалу Миносу, и более он не сочинял ничего похожего ни о ком из других героев. А то, что Зевс — учитель мудрости " и искусство его прекрасно, он заявляет во мноих местах, не только здесь. Он говорит, что в [каждый] девятый год [своего царствования] Минос беседовал с Зевсом и отправлялся к нему с намерением у него учиться 12, поскольку Зевс учит мудрости. И так как подобную честь — быть учеником самого Зевса — Гомер не приписал более никому из своих героев, но одному только Миносу, похвала его

d поразительна. А в «Одиссее», в «Жертвоприношении теням», Гомер изображает Миноса, творящего суд, с золотым скипетром в руке |3; речь идет здесь именно о Ми-носе, а не о Радаманте: Гомер не только в этом месте, но и нигде больше не изображает Радаманта ни судьею, ни собеседником Зевса. Поэтому-то я и говорю, что наивысшую хвалу Гомер воздал Миносу. Ведь нельзя превознести кого-либо выше, чем сказав, что он, будучи сыном Зевса, единственный из детей Зевса был также его учеником. Именно это означают слова:

Царствовал девятилетний, с Зевсом могучим общаясь.

е Они повествуют о том, что Минос был другом и собеседником Зевса. Ведь слово oaroi означает «беседы», а oaristes — это товарищ по рассуждениям. Следовательно, каждый девятый год Минос посещал жилище Зевса 14, чтобы поучиться одному и отчитаться в другом — в том,

400

чему он обучился у Зевса в предыдущее девятилетие. Некоторые толкуют слово oaristes как «сотрапезник» и «соучастник забав» 15 Зевса, но можно привести доказательство того, что эти толкователи несут вздор: хотя и элли- 320

нов и варваров живет на Земле великое множество, никто из них не воздерживается от пиршеств и такой забавы, как винопитие, кроме критян и лакедемонян, научившихся этому у критян. На Крите среди законов, установленных Миносом, существует один, запрещающий совместную попойку до опьянения 16. Но ведь ясно: то, что Минос считал прекрасным, это он и предписывал своим согражданам в виде закона. Не может же быть, чтобы он, как последний из людей, считал верным одно, b

а делал другое вопреки своим убеждениям. Поэтому-то его общение с Зевсом и было тем, что я говорю: целью его были рассуждения ради воспитания в добродетели. С тех пор как Минос установил законы для своих сограждан, Крит, а также Лакедемон во все времена процветают — стоило им только начать пользоваться этими законами, ибо они божественны 17.

Радамант был достойным мужем, коль скоро его учил Минос, однако он воспринял от него царское искус- c

ство не полностью, но лишь его служебную часть, а именно умение вершить суд: поэтому-то он и слыл справедливым судьей 18. Минос использовал его как стража законов в столице, в остальных же местах острова таким стражем был Талое 19. Последний три раза в год обходил все селения, блюдя в них законы, которые были записаны на медных табличках и отсюда получили наименование «медных». И Гесиод рассказывает о Миносе подобные вещи. Упомянув его имя, он говорит: d

Царственнейшим он родился средь смертных царей величайших,

Множеством повелевал кругом обитавших народов,

Скипетр Зевеса держал и правил с ним городами20.

Говоря о «скипетре Зевеса», Гесиод имеет в виду не что иное, как воспитание Зевса, с помощью которого Минос правил Критом.

Д р у г. А откуда же, мой Сократ, взялась эта молва о Миносе — будто он был суров и неотесан? e

С о к р а т. Если ты, мой достойнейший друг, будешь рассудителен, ты и сам станешь остерегаться — как и всякий другой, кому дорога добрая слава,— навлечь

401

на себя ненависть какого-нибудь поэта. Ведь поэты всемогущи в отношении молвы: они могут создать человеку любую славу, либо превознося его, либо, напротив, браня в своих сочинениях. Минос сделал ошибку, пойдя войной против нашего города, славящегося великой мудростью и разнообразными поэтами, творящими как

321 в других видах поэзии, так и особенно в трагическом. Ведь трагедия существует у нас издревле, она берет начало не от Феспида, как думают, и не от Фриниха 21, но, если ты хорошенько поразмыслишь, ты обнаружишь, что это — древнейшее изобретение нашего города: трагедия — самая народная и увлекающая души поэзия; в ней-то мы и отмщаем Миносу за то, что он принудил нас платить ему тогда дань. Вот какой промах допустил Минос, вызвав нашу ненависть, и потому (я отвечаю на

b твой вопрос) он обрел среди нас эту дурную славу. В то же время вернейшим знаком того, что он был человеком достойным и уважавшим законы и, как мы говорили раньше, хорошим пастырем и распорядителем, служит нерушимость его законов, в которых он правильно и по истине определил сущность управления государством.

Д р у г. Мне кажется, мой Сократ, ты молвил верное слово.

С о к р а т. Так, если я говорю правду, не кажется ли тебе, что критяне — сограждане Миноса и Радаманта — пользуются древнейшими законами?

Д р у г. Да, это очевидно.

С о к р а т. Они оказались достойнейшими законо-

с дателями из древних, пастырями и наставниками людей, подобно тому как Гомер называет хорошего военачальника «пастырем народов» 22.

Д р у г. Это очень хорошо сказано.

С о к р а т. Смотри же, во имя Зевса — покровителя дружбы : если бы кто спросил нас, что это такое, с помощью чего хороший законодатель и пастырь, отдавая распоряжения в отношении тела, делает его более крепким, ответили бы мы верно и кратко, что это питание и работа, причем, увеличивая одно и упражняя человека в другом, законодатель восстанавливает само его тело 24.

Д р у г. Да, это верно.

d С о к р а т. А если бы этот человек вслед за тем спросил: «Ну а с помощью чего же именно хороший законодатель и пастырь, уделяя это душе, делает ее более добродетельной?» — что ответили бы мы, не посрамив ни самих себя, ни свой возраст?

402

Д р у г. Я пока не знаю, что мне сказать.

С о к р а т. Однако постыдно будет для души каждого из нас оказаться невежественным в том, в чем заключено как добро, так и зло, в то время как мы усмотрели все, относящееся к телу и к остальному.

Соперники

[Сократ]

132 Я вошел в училище грамматиста Дионисия 1 и увидел там юношей, известных своим прекрасным обликом и славным происхождением; узрел я также и их поклонников. Случилось, что двое из мальчиков между собою спорили, но я не очень-то расслышал о чем. Впрочем,

b мне показалось, что они спорят то ли об Анаксагоре, то ли об Энопиде 2. Видно было, что они чертят круги и изображают обеими руками углы склонения, причем проделывают все это очень серьезно 3. А я — мне довелось сидеть рядом с поклонником одного из этих мальчиков,— толкнув его слегка локтем, спросил, по какой причине они столь серьезны, и добавил: «Видно, великое это и прекрасное дело, раз они относятся к нему со столь необычным рвением».

Он же в ответ: «Да какое там великое и прекрасное! Просто болтают о небесных явлениях и несут философский вздор!»

е Я же, подивившись такому ответу, спросил: «Юноша, философствовать кажется тебе чем-то постыдным? Почему твой ответ так резок?»

А другой молодой человек, сидевший рядом с ним и оказавшийся его соперником, услыхав мой вопрос и его ответ, молвил: «Ни к чему тебе, Сократ, спрашивать его, не считает ли он философию чем-то постыдным! Или ты не знаешь, что он всю свою жизнь провел в обжорстве и беспробудном сне, подставляя под удары свою шею? Так какого еще ответа ты можешь от него ожидать, кроме того, что философия — никчемное дело? »

d Этот из двух поклонников посвятил себя мусическим искусствам, тот же, другой, которого он бранил,— гимнастике 4; и мне показалось за лучшее оставить в покое

404

того, кому я задал свой вопрос (ибо он и сам не старался делать вид, будто искушен в словопрениях, но притязал лишь на дела), и расспросить того, кто выставлял себя более мудрым, дабы получить от него возможно большую пользу. Итак, я сказал: «Задал-то я этот вопрос между прочим. Однако если ты считаешь, что ответишь мне лучше, чем он, то я задам тебе тот же вопрос, что ему: представляется тебе философствование чем-то прекрасным или же нет?»

Едва мы обменялись этими речами, как оба маль-133

чика, внимавшие им, замолчали и, прекратив свой спор, стали нашими слушателями. Не знаю, что испытывали при этом их поклонники, сам же я был потрясен: меня всегда сражают своей красотой юноши. Но показалось мне, что и второй из поклонников не меньше меня был взволнован; однако он все-таки отвечал мне, и довольно заносчиво. «Если бы, мой Сократ,— молвил он,— я полагал, что философствовать постыдно, я не считал бы себя человеком, да и никого другого, кто был бы такого b

же мнения». При этом он указал на своего соперника и говорил очень громко, чтобы мог слышать его любимец.

Значит,— сказал я,— философствование кажется тебе чем-то прекрасным?

Несомненно,— отвечал он.

Что ж,— спросил я,— кажется ли тебе возможным знать о какой-либо вещи, прекрасна она или безобразна, если не знать прежде всего, что она существует?

Нет, это невозможно,— отвечал он.

Итак,— спросил я,— тебе известно, что философ- с

ствование существует?

Безусловно,— отвечал он.

Так что же это такое? — спросил я.

Да не что иное, как то, о чем говорит Солон; ведь у него где-то сказано:

Стареюсь в постоянном я многоучении 5,

и мне точно так же представляется необходимым, чтобы тот, кто хочет стать философом, постоянно изучал нечто одно — ив молодости и в старости,— дабы познать в жизни как можно больше.

Сперва мне показалось, что в словах его что-то есть, и, немного поразмыслив, я спросил, считает ли он философией многознание? б

405

d А он: «Конечно»,— говорит.

Ну а считаешь ли ты философию только прекрасным делом или же еще и благим? — спросил я.

И очень даже благим,— отвечал он.

А только ли в философии усматриваешь ты эту особенность, или другие предметы ею также, по-твоему, обладают? Например, любовь к телесным упражнениям кажется ли тебе не только прекрасным делом, но и благим? Или же нет?

А он ответил весьма насмешливо и двусмысленно:

— Для моего соперника пусть будет сказано, что я не считаю любовь к гимнастике ни тем ни другим; с тобой же, Сократ, я согласен, что она и хороша и пре-

е красна. И я полагаю, что это верно.

Тогда я его спросил:

— Значит, и в области телесных упражнений ты считаешь многоделанье любовью к гимнастике?

И он ответил:

— Конечно же, подобно тому как в области философствования я считаю любовью к мудрости многознание 7.

Я спросил:

Ты полагаешь, любители телесных упражнений стремятся не к тому, что сделает их тело крепким?

Нет, именно к этому,— отвечал он.

— Значит, великими трудами достигается здоровое состояние тела? — спросил я.

134 — Да каким же образом,— возразил он,— может любое тело хорошо себя чувствовать без больших трудов?

Тут мне показалось, что любитель гимнастики задет за живое и готов мне помочь своей опытностью в этом искусстве. Тогда я его спросил:

Что же ты тут перед нами молчишь, драгоценнейший мой, когда вот он держит подобные речи? Кажется ли тебе, что люди поддерживают бодрость в своем теле путем больших трудов или умеренных?

Я ведь, мой Сократ,— отвечал он,— полагал, будто, как говорит пословица, и свинье ясно, что умеренные труды приводят тело в здоровое состояние; как же могут они не помочь мужчине, страдающему бессон-

b ницей, худому, шея которого не знала ярма и который совсем истощен заботами?

При этих его словах мальчики пришли в восторг и рассмеялись, а тот, другой, покраснел.

Тут я сказал:

406

—Значит, ты сразу признаёшь, что не большие и не малые труды делают тела людей крепкими, но лишь умеренные? Или ты отстаиваешь свое мнение против нас обоих?

А он в ответ:

С ним я бы весьма охотно сразился, и я отлично с

знаю, что вполне оказался бы в силах поддержать свое допущение, и даже более слабое, чем это (ведь он — человек ничтожный), но с тобой я не должен ввязываться в спор — это противоречило бы здравому смыслу — и потому соглашаюсь, что не большие, но умеренные упражнения дают людям хорошее самочувствие.

Ну а питание? Должно оно быть умеренным или обильным? — спросил я.

Он согласился, что и питание должно быть умеренным.

Далее я побуждал его признать, что и все осталь- d

ное, касающееся тела, наиболее полезно, если оно умеренно, а не велико и не мало. И он согласился с тем, что полезно умеренное.

Ну а относительно души что ты скажешь? Содействует ее пользе всё умеренное или, наоборот, лишенное меры? 8

Умеренное,— отвечал он.

Но разве науки не находятся в числе того, что помогает душе?

Он это подтвердил.

—Но значит и науки помогают в умеренном количестве, а не в большом?

Он со мной согласился.

—А кому было бы правильно задать вопрос, какое е

питание и какие труды считаются умеренными для тела?

Мы все трое сошлись на том, что вопрос этот надо задать врачу и учителю гимнастики.

—Ну а в деле посева семян кто должен определить умеренность?

Мы согласились, что земледелец.

—А относительно семян наук, которые мы хотели бы посеять в душе человека, кого надо спросить с полным правом, сколько и какие из них умеренны?

Однако тут мы все преисполнились замешательства. 135

Я же в шутку спросил их:

—Хотите ли, пока мы в таком затруднении, зададим вопрос этим мальчикам? Или же нам это неудобно, подобно тому как у Гомера женихи Пенелопы не считали

407

возможным, чтобы кто-то другой, кроме них, натянул Одиссеев лук?

Но поскольку мне показалось, что они растерялись перед необходимостью отвечать, я попытался пойти другим путем и спросил:

— Так какие же мы назовем по догадке науки, кои следует преимущественно изучать тому, кто занимается философией, раз уж ему не нужны ни все науки, ни даже многие?

b Тогда тот из двоих, кто был более умудрен, ответил:

Самые прекрасные и подобающие из наук — те, благодаря которым может быть достигнута высшая слава в области философии; а эта высшая слава приходит к тому, кто считает нужным приобрести опыт во всех видах мастерства; если же он так не считает, он

должен изучить возможно большее число благородных искусств из тех, какие подобает знать свободным людям и какие относятся к понятливости, а не к ручному труду.

Ты говоришь,— спросил я,— к примеру, о строительном мастерстве? Ведь в то время как плотника мож-

с но нанять за пять или шесть мин, опытного зодчего ты не купишь и за десять тысяч драхм9: по всей Элладе ты найдешь их совсем немного. Значит, ты имеешь в виду нечто подобное?

Он, выслушав меня, сказал, что именно это имеет в виду.

После того я спросил его, нет ли, таким образом, возможности, чтобы один человек изучал только два искусства, вместо того чтобы изучать множество великих наук.

— Нет,— отвечал он,— не считай, мой Сократ, что когда я говорю о необходимости для философствующего знать каждое искусство, я имею в виду точные знания,

d такие, какие бывают у самого мастера: я полагаю, что свободному и образованному человеку подобает улавливать то, что говорит мастер, по возможности лучше, чем остальным присутствующим, а также и самому подавать совет так, чтобы казаться самым тонким и мудрым знатоком среди всех когда бы то ни было участвовавших на словах и на деле в создании различного рода произведений.

Но я, все еще сомневаясь в точном смысле его слов, сказал:

е — Я постигаю, какого мужа ты считаешь филосо-

408

фом: мне кажется, согласно твоим словам, он походит на многоборцев 10 в состязаниях, если сравнить их с бегунами или борцами. Ведь многоборцы уступают последним в этих видах состязаний и занимают вторые места, в сравнении же с прочими атлетами бывают первыми — победителями. Быть может, ты утверждаешь, что и философия делает нечто подобное со своими приверженцами: они остаются позади тех, кто бывает первым по разумению в отдельных искусствах, но, занимая здесь 136

лишь вторые места, превосходят зато всех прочих; таким образом, философствующий муж оказывается во всем недостаточно совершенным. Думается мне, ты нам доказываешь нечто подобное.

—Мне кажется, мой Сократ,— сказал он,— ты прекрасно понял, что такое философ, сравнив его с многоборцем11. Это именно тот, кто не рабствует ни в одном деле и ни одно дело не доводит до совершенства (чтобы не оказаться из-за единой этой заботы лишенным, подобно простому ремесленнику, всех остальных знаний),

но ко всему приобщается в меру.b

После такого его ответа я, полагая, что достаточно уяснил себе его мысль, поинтересовался у него, считает он хорошими полезных людей или же не приносящих пользу.

Конечно, полезных, мой Сократ,— отвечал он.

Значит, если хорошие люди полезны, дурные, наоборот, бесполезны?

Он с этим согласился.

—Ну а философов ты считаешь полезными людьми или нет?

Он признал их людьми полезными и, мало того, с

полезнейшими.

—Давай же выясним, если только ты говоришь правду, чем нам могут быть полезны эти не вполне совершенные люди? Ведь ясно же, что философ ниже любого владеющего мастерством.

С этим он согласился.

Вот, например,— сказал я,— если случится занемочь тебе или кому-либо из друзей, чье здоровье тебя очень заботит, то, стремясь обрести это здоровье, кого пригласишь ты в свой дом — такого вот недоучку или же врача?

И того и другого,— отвечал он.d

Не говори мне о том и другом,— возразил я,— но скажи, кого бы из них ты прежде всего предпочел?

409

Но,— молвил он,— никто ведь не стал бы спорить, что прежде всего следует обратиться к врачу.

Ну а если бы ты, плавая на корабле, попал в бурю, кому бы предпочел ты вверить себя и свое имущество — кормчему или философу?

Разумеется, кормчему.

Значит, и в остальных подобных же случаях, если можно обратиться к мастеру, философ оказывается бесполезен?

Это очевидно,— сказал он.

е — Так не оказался ли у нас философ человеком, лишенным пользы? Ведь у нас всегда под рукой мастера, и притом мы признали, что полезны хорошие люди, негодные же бесполезны.

Он вынужден был согласиться.

Что же теперь? Задать тебе вопрос или спрашивать будет грубо?..

Спрашивай что угодно.

Я стремлюсь лишь к тому, чтобы повторить признанные нами положения и подвести итог. Итак, мы

137 признали, что философия прекрасна (мы ведь сами — философы) и что философы — хорошие люди, а хорошие люди полезны, дурные же — бесполезны 12. С другой стороны, мы согласились, что в присутствии мастеров философы бесполезны, а мастера ведь присутствуют всегда. Не так ли мы это решили?

Именно так,— молвил он.

Значит, по твоему слову выходит, мы признали (если философствование действительно знание искусств в твоем смысле слова), что философы — люди скверные и бесполезные и будут такими до тех пор, пока среди

b людей существуют искусства. Но на самом деле это обстоит не так, милый мой друг, и философствовать означает не старательно заниматься ремеслами, не суетиться и проводить свою жизнь в многоделанье или в многоученье, но нечто совсем иное, ибо я считал бы все это позором и тех, кто серьезно относится к ремеслам, именовал бы людьми неотесанными. Однако яснее мы поймем, говорю ли я правду, если ты ответишь вот на какой вопрос: кто умеет правильно выезжать лоша-

с дей? Те, кто их делает лучшими, или другие люди?

Те, кто их делает лучшими.

Ну а собак разве не те умеют правильно дрессировать, кто их улучшает?

Да, они.

410

—Значит, одно и то же искусство занимается улучшением и правильной дрессировкой?

— Мне так кажется,— отвечал он.

Далее, то самое искусство, что улучшает породу и правильно дрессирует, может также отличать добрых собак от негодных, или для этого нужно другое умение?

Нет, то же самое,— сказал он.

Не угодно ли будет тебе признать это же и относительно людей, а именно что одно и то же искусство делает их совершенными, правильно их воспитывает b

и отличает хороших людей от дурных?

Разумеется, так,— отвечал он.

И, делая это с одним человеком, оно то же самое делает со многими, а если это относится ко многим, то и к одному?

Да.

И точно таким же образом дело обстоит с лошадьми и всеми прочими живыми существами?

Я это подтверждаю.

Ну а что это за знание, которое правильно укрощает разнузданных и преступных людей в государствах? Не судебное ли это искусство?

Да.

А справедливостью ты назовешь какое-то иное знание или также его?

Нет, не иное, но это.

Значит, именно то искусство, с помощью которого е

справедливо укрощаются люди, помогает также различать добрых людей и негодных?

Да, именно оно.

И кто имеет знание об одном человеке, может также получить его и о многих?

Да.

А кто ничего не знает о многих, тот не знает и одного?

Я подтверждаю это.

Допустим, если лошадь не умеет распознать хороших и негодных лошадей, она ведь и о самой себе не знает, какова она?

Конечно.

И если бык не различает негодных и добрых быков, то он и относительно самого себя ничего не знает, каков он?

Да,— отвечал он.

То же самое относится и к собаке?

411

Он согласился.

138 — Ну а если какой-то человек не различает хороших и дурных людей, то разве это не относится и к нему самому, так что он не знает, хорош он или плох, поскольку он и сам человек?

Он признал это верным.

А не знать самого себя — это признак разума или неразумия? 13

Неразумия.

Значит, знать самого себя — это признак разума?

Конечно,— сказал он.

Похоже, что надпись в Дельфах советует именно это — упражнять рассудительность и справедливость 14.

Да, похоже.

А правильно укрощать людей мы умеем с помощью того же самого искусства? 15

Да.

b — Но не так ли обстоит дело, что искусство, с помощью которого мы умеем укрощать людей,— это справедливость, а с помощью которого распознаем себя самих и других людей — рассудительность?

Похоже, что так.

Значит, справедливость и рассудительность — это одно и то же?

Очевидно.

И конечно, государства благоденствуют лишь тогда, когда преступники несут справедливую кару.

Ты говоришь правду,— молвил он.

Называется же это искусством государственного правления.

Он с этим согласился.

Ну а когда какой-либо муж один правильно ведает государственными делами, разве имя ему не «тиран» и «царь»? 16

Да, конечно.

Значит, он правит с помощью царского и тиранического искусства?

Правильно.

И искусства эти те же, о каких мы сказали раньше?

По-видимому.

с — А если какой-либо муж один правильно ведает домашним хозяйством, как мы его называем? Не хозяином ли и господином?

— Да, так.

412

Не благодаря ли справедливости он хорошо ведет

дом? Или благодаря какому-то иному искусству?

Нет, благодаря справедливости.

Как видно, все это одно и то же — царь, тиран, политик, домохозяин, господин, человек рассудительный и справедливый. И искусство это также одно — тираническое, господское, хозяйское, а также искусство справедливости и разумения.

По-видимому, да,— сказал он.

Как ты считаешь: если врач говорит что-либо d

относительно больных, позорно ведь философу не суметь уследить за сказанным и не оказать никакого содействия тому, что врач говорит либо делает, и точно так же в случаях с другими мастерами своего дела; ну а когда речь идет о судье, царе либо каком-то другом из сейчас перечисленных нами лиц, разве не позорно философу не суметь уследить за сказанным и в этом помочь?

Да как же может быть не позорным, Сократ мой, не уметь оказать содействие в подобных делах?

Что ж, станем ли мы утверждать и тут,— спро-е

сил я,— что философ должен быть подобен многоборцу, не достигшему совершенства, и претендовать всегда лишь на второе место в этом искусстве, будучи бесполезным всегда, когда присутствует кто-либо из таких мастеров, или же ему надлежит быть первым в своем доме, не поручать управление им другому и не довольствоваться в этом деле вторыми местами, но правильно судить и укрощать своих домашних, если он хочет, чтобы его дом имел хорошее управление?

Он согласился с моим мнением.

Далее, если друзья поручат ему быть третейским судьею или же город назначит ему разобрать и рассудить какое-то дело, постыдно ведь, мой друг, оказаться здесь вторым или третьим и не занять ведущего места?139

Мне кажется, да.

Итак, достойнейший мой, философия отнюдь не многознание и не суетное ремесленничество.

Когда я это сказал, умник замолчал, устыдившись сказанного им раньше, неуч же подтвердил, что все это верно. И все остальные присутствовавшие одобрили эти слова.

Аксиох

Сократ, Клиний, Аксиох

364 С о к р а т. Я отправился в Киносарг, и, когда подошел к Илиссу1 , внезапно донесся чей-то крик: «Сократ, Сократ!» Я обернулся, посмотрел в ту сторону, откуда шел звук, и увидел Клиния, сына Аксиоха, спешащего по направлению к источнику Каллирои вместе с Дамоном, музыкантом, и Хармидом, сыном Главкона 2: первый из них был его учитель музыки, второй же — его сотоварищ, влюбленный в него и им любимый. Чтобы нам поскорее сойтись вместе, я решил прервать свой

b путь и их встретить. Клиний, заплаканный, мне сказал: «Мой Сократ, сейчас самая пора обнаружить ту мудрость, что тебе постоянно приписывает молва. Отец мой некоторое время тому назад внезапно занемог, видно, настает конец его жизни, и он мучительно переносит свое умирание, хотя прежде вышучивал тех, кто страшится смерти, даря их спокойной усмешкой. Поди успо-

с кой его увещеванием, как ты привык, дабы он без стенаний пошел навстречу судьбе, а я бы, как и во всем остальном, выполнил свой сыновний долг». «Но, мой Клиний, ты не прогадаешь со мной ни в одном справедливом деле, особенно коли взываешь к моему благочестию. Поспешим же: если положение таково, требуется быстрота действий».

К л и н и й. Ему станет легче при одном взгляде на тебя, мой Сократ. Уже не раз случалось ему оправляться от приступа.

d Мы поспешно двинулись вдоль стены к Итонийским воротам (он жил неподалеку от них, около стелы Амазо-

365 нок) 3 и застали его уже собравшимся с силами и окрепшим телесно, однако слабым душевно и весьма нуждающимся в утешении: он часто вскакивал, испускал стоны, плача и всплескивая руками. Увидев его, я молвил:

414

«Аксиох, что это значит? Где твоя прежняя самоуверенность, постоянные похвалы мужеству и несказанная храбрость? Ты похож на трусливого борца, выказавшего себя достойным в гимнасиях, но оставшимся позади в состязаниях. Что же, разве ты, человек столь преклон-b

ного возраста, восприимчивый к рассуждениям, и вдобавок афинянин, не в состоянии как следует усвоить природу вещей и понять, что жизнь — это временное паломничество (избитая мысль, которую твердят всем) и что долг наш — надлежащим образом проделав свой путь, бодро, без слез и стенаний, встретить свою судьбу? А вот такая слабость и цеплянье за жизнь — это, надо считать, пристало младенцу, но не человеку зрелого ума».

А к с и о х. Правда твоя, Сократ, мне кажется, ты с

говоришь верно. Уж не знаю как, но по мере моего приближения к ужасному все превосходные и мужественные речи незаметно улетучиваются и теряют свой вес, а вместо них поселяется страх, изменчиво терзающий ум и подсказывающий мне, что если я окажусь лишенным этого света и этих благ, то буду лежать где-то незримый и безвестный, погребенный в земле, гния и превращаясь в червей и ночных чудовищ.

С о к р а т. Но ведь ты, мой Аксиох, непоследова- d

тельно и опрометчиво связываешь чувство с утратой чувств и противоречишь сам себе и в словах и в поступках. Ты не принимаешь во внимание, что одновременно сетуешь по поводу будущей потери чувствительности и печалишься о своем гниении и утрате радостей — так, как если бы ты, умирая, вступал в другую жизнь, а не в область полной нечувствительности, похожей на ту, что бывает у нас до рождения. Подобно тому как в правление Драконта или Клисфена 4 тебя не могло коснуться ничто дурное, ибо ты, которого это могло бы касаться, еще не жил на свете, точно так же ничто не коснется тебя после твоей кончины: ведь тебя, которого это могло в бы коснуться, уже не будет. А потому отбрось весь этот вздор и подумай о том, что все твои связи внезапно расторгнутся и, когда душа водворится в подобающее ей место, тело, оставшееся без нее, землеподобное и неразумное, не будет уже человеком. Мы — это душа, бессмертное существо, запертое в подверженном гибели 366

Узилище 5. Обитель эту природа дала нам по причине сущего зла, и радости наши в ней бывают поверхностны, легковесны и сопряжены с многочисленными страда-

415

ниями, печали же полновесны, длительны и лишены примеси радости. А болезни, воспаления органов чувств и прочие внутренние недуги, кои душа, рассеянная в порах нашего тела, чувствует поневоле, заставляют ее страстно стремиться к небесному, родственному ей эфиру и жаждать тамошнего образа жизни, небесных хороводов, стремиться к ним. Так что уход из жизни

b есть не что иное, как замена некоего зла благом.

А к с и о х. Но, мой Сократ, если ты считаешь жизнь злом, почему ты в ней остаешься? Ты ведь мыслитель, превосходящий нас, большинство, умом!

С о к р а т. Аксиох, ты неправильно обо мне судишь и думаешь относительно меня, как и афинская чернь, будто если я любознателен и склонен к исследованию вещей, значит, я что-то знаю. Я же могу только молить богов о том, чтобы иметь самые общие понятия: настолько далек я от избыточных знаний. То, что я тебе

с говорю,— это отзвуки речей мудреца Продика; одно из этого куплено за полдрахмы, другое — за две, третье — за четыре: ведь муж этот ничему не учит даром, но у него всегда на устах изречение Эпихарма:

Но рука ведь руку моет; коль даешь — бери взамен 6.

А намедни, выступая с показательной речью у Каллия, сына Гиппоника 7, он так обрисовал жизнь, что я едва не перечеркнул свое собственное существование, и с той поры, Аксиох, душа моя томится по смерти.

А к с и о х. Но что же он говорил?

d С о к р а т. Я расскажу тебе, что припомню. Он говорил: «Какой возраст свободен от тягот и печалей? Не плачет ли младенец с первого мига рождения, начиная свою жизнь с муки? В самом деле, его не обходит ни одна печаль, наоборот, он страдает и от нужды, и от стужи или жары либо побоев, причем не умеет и слова пролепетать о своих страданиях, но лишь рыдает, и это рыдание — единственный знак его неудовольствия. Когда же ему исполняется седьмой год, он, претерпев уже много невзгод, попадает в руки тиранов-наставников, учителей грамматики и гимнастики; а по мере

e взросления его окружает целая толпа повелителей — ценители поэзии, геометры, мастера воинского дела. После того как его вносят в списки эфебов, страх одолевает его еще пуще: здесь и Ликей, и Академия, и гим-

367 насическое начальство, и розги, и бесчисленные другие

416

беды, и за любым усилием подростка надзирают воспитатели и выборные лица от ареопага, присматривающие за юношами 8. Когда же молодой человек избавляется от всех этих повелителей, подкрадываются и встают во весь рост заботы и размышления, какой избрать жизненный путь; и перед лицом этих более поздних трудностей детские заботы кажутся несерьезными, попросту пугалами для младенцев — все эти сражения, непрерывные состя- b

зания и увечья. А потом незаметно подступает старость, и к ее времени в нашем естестве скапливается все тленное и неизлечимое; так что если кто не расстанется поскорее с жизнью, как должно, то природа, подобно мелочной ростовщице, живущей процентами, берет в залог зрение или слух, а часто и то и другое. И даже если кто это выдержит, все равно он бывает надломлен, изнурен, изувечен. Иные, правда, в старости очень крепки, однако по своему уму они вдвойне дети 9. Боги, ведая эти природные свойства людей, поскорее забирают из жизни тех, кого они высоко чтут. К при- с

меру, когда Агамед и Трофоний, воздвигшие святилище Пифийскому богу, взмолились, прося его о наилучшей доле, они уснули и больше не встали 10. Точно так же жрецы аргивской Геры, когда их мать попросила для них у богини награды за их благочестие — за то, что они, когда запаздывала упряжка, сами надели на себя сбрую и повлекли в храм свою мать,— умерли в ночь после этой молитвы 11 Долго пришлось бы излагать слова поэтов, поющих о жизни в поэмах, отмеченных печатью божественности, и показывать, как сетуют они d

на эту жизнь. Приведу лишь речение одного из них, самого замечательного:

Боги такую уж долю назначили смертным бессчастным — В горестях жизнь проводить 12.

А также:

Меж существами земными, что ползают, дышат и ходят, е

Истинно в целой вселенной несчастнее нет человека! 13

И что говорит он об Амфиарае? 368

Милый эгидодержавцу Зевесу и Аполлону:

Боги любили его; но старости дней не достиг он 14.

А как ты находишь того, кто советует «оплакивать младенца, что вступает в юдоль бед»? 16

417

Но довольно. Я кончаю, чтобы не затягивать вопреки обещанию этот перечень поэтов. В самом деле, какой образ жизни или какое избранное кем-то ремесло не подвергаются позднее нареканиям и не вызывают у человека сетований по поводу своего положения? Бросим ли мы взгляд на ремесленников и поденщиков, тяжко

b трудящихся от зари до зари и едва обеспечивающих себе пропитание,— они плачут горькими слезами и их бессонные ночи заполнены сетованиями и причитаниями; возьмем ли мы морехода, преодолевающего столько опасностей,— он не находится, как сказал Биант, ни среди живых, ни среди мертвых 16: ведь наземное существо — человек, подобно амфибии, бросается в море,

с подвергая себя всевозможным случайностям. Быть может, приятное занятие земледелие? А не есть ли оно, как говорят, скорее незаживающая гнойная язва, вечно дающая повод для горя? То раздаются жалобы на засуху, то на ливневые дожди, то на хлебную ржу или на медвяную росу от спорыньи, а то, и на чрезмерную жару либо мороз. Ну а высокочтимое искусство государственного правления (многое уж другое я обхожу молчанием)? Через какие только оно ни проходит бури, испытывая радость от всесотрясающей лихорадки законов и болезненно переживая неудачи более тяжкие, чем

d десять тысяч смертей! Кто может быть счастлив, живя для толпы, ловя ее прищелкивания и рукоплескания,— игрушка народа, которую тот просто выбрасывает, освистывает, карает, убивает и делает достойной сострадания? Скажи мне, Аксиох, ты ведь сам государственный муж: где умер Мильтиад? 17 Где Фемистокл? Где Эфиальт? 19 Где недавно погибшие стратеги? 20 В то время я не поставил вопрос на голосование 21: мне казалось неблагородным возглавить беснующийся народ. Но на следующий день люди Ферамена и Калликсена, выдви

е нув подставных проэдров, без суда, одним голосованием, приговорили этих мужей к смерти, хотя ты и Еврипто-

369 лем 22, единственные среди тридцати тысяч собравшихся, пытались их от этого отговорить.

А к с и о х. Да, это так, мой Сократ, и я с той поры стал испытывать отвращение к трибуне оратора, и ничто не казалось мне столь тяжким, как управление государством. Это очевидно для тех, кто был в этом деле замешан. Ты рассказываешь это так легко, ибо наблюдал события издалека, мы же, испытавшие все на себе, знаем точнее, что было. Народ, мой любезный Сократ,

418

неблагодарен, привередлив, жесток, завистлив и груб, ибо он состоит из всякого сброда, из болтунов и насильников. Тот же, кто водит с ним дружбу, гораздо более жалок. b

С о к р а т. Но, мой Аксиох, раз ты благороднейшее из знаний считаешь самым ужасным из всех, как станем мы расценивать прочие виды занятий? Не следует ли их избегать? Кроме того, я слышал от Продика, что смерть не имеет никакого отношения ни к живым, ни к умершим.

А к с и о х. Что ты хочешь этим сказать, мой Сократ?

С о к р а т. Я хочу сказать, что к живым она никак не относится, а умершие уже не существуют. Таким образом, сейчас она к тебе не имеет отношения, пос- с

кольку ты еще жив, да и если что претерпишь, она тоже тебя не коснется: ведь тебя тогда не будет. Итак, печаль твоя тщетна, ведь она относится к тому, чего нет и не будет: Аксиох оплакивает Аксиоха, как если бы кто стал плакать о Сцилле или Кентавре, каковые и теперь не имеют к тебе отношения и после твоей кончины также не будут иметь. Ведь страх перед чем-то свойствен тем, кто жив; как может он быть присущ тем, кого нет?

А к с и о х. Ты произнес эти слова, руководствуясь d

ходячей премудростью нашего времени: из нее проистекает вся та вздорная болтовня, которой оглушают подростков. Меня же печалит утрата благ жизни, несмотря на шум и блеск твоих недавних речей, мой Сократ, более убедительных, чем эти последние. Ум мой блуждает далеко и не внемлет красным словам, и они не проникают сквозь мою кожу; все это — пышные и блестящие фразы, истины же в них нет. Страдания ведь не выносят софизмов и удовлетворяются лишь тем, что способно проникнуть в душу.е

С о к р а т. Ты, мой Аксиох, делаешь непоследовательное заключение, противопоставляя утрате благ ощущение зла и полностью забывая, что ты будешь мертв. Человека, лишенного благ, огорчает ощущение зла, про- 370

тивоположное благу, но ведь тот, кто не существует, не воспринимает этого лишения. Каким же образом может возникнуть печаль из того, что не приносит познания будущих огорчений? Если бы ты, Аксиох, с самого начала по неведению не предполагал единого ощущения для всех случаев, ты никогда бы не устрашился смерти. Теперь же ты сам себя крушишь, страшась лишиться дыхания жизни, и сам обрекаешь себя на утрату души;

419

ты дрожишь от страха потерять ощущение и в то же время считаешь, что будешь воспринимать чувством чувство, которого уже не будет в помине; да, кроме того,

b существует немало прекрасных рассуждений о бессмертии души. Ведь смертная природа никоим образом не могла бы объять и свершить столь великие дела: презреть преобладающую силу зверей, пересекать моря, воздвигать большие столицы, учреждать государства, взирать на небеса и усматривать там круговращения звезд, пути Солнца и Луны и их восходы и закаты, затмения и скорое освобождение от темноты, равноденстви

с и двойные солнцевороты, зимы Плеяд, жаркие ветры и стремительно падающие дожди, безудержные порывы ураганов. Природа наша запечатлевает в памяти на вечные времена события, происходящие в космосе; все это было бы недоступно душе, если бы ей не было присуще некое поистине божественное дыхание, благодаря которому она обладает проницательностью и познанием столь великих вещей.

Так что, мой Аксиох, не к смерти ты переходишь, но к бессмертию, и удел твой будет не утрата благ, а, наоборот, более чистое, подлинное наслаждение ими 23: радости твои не будут связаны со смертным телом, но

d свободны от всякой боли. Освобожденный из этой темницы и став единым, ты явишься туда, где все безмятежно, безболезненно, непреходяще, где жизнь спокойна и не порождает бед, где можно пользоваться незыблемым миром и философически созерцать природу — не для толпы и театральных зрелищ, но во имя вящего процветания истины.

А к с и о х. Ты своими речами обратил мои мысли в прямо противоположную сторону. Страх смерти куда-

е то ушел, на его место пришло томление, меня охватило желание, подражая ораторам, сказать нечто тонкое: ведь я уже давно занимаюсь небесными явлениями и слежу за божественным вечным круговоротом, а потому я воспрял от своей слабости и стал новым человеком.

371 С о к р а т. Если же ты желаешь, услышь и другое рассуждение, которое мне возвестил маг Гобрий: он сказал, что во время похода Ксеркса его дед и тезка, будучи послан на Делос, дабы охранять остров — родину двух божеств, вычитал на двух медных табличках, вывезенных Опис и Гекаэргой из Гиперборейской земли, что после высвобождения души из тела она отправляется в некое безвидное место, в подземное оби-

420

талище, туда, где находится дворец Плутона, не уступающий дворцу самого Зевса 24. Ведь Земля расположена в средоточии космоса, небесный же свод сферовиден, и одну половину сферы получили в удел небесные b

боги, другую — боги подземного царства; при этом одни из них между собой братья, другие же — дети братьев. А преддверие пути в царство Плутона надежно охраняется засовами и замками. Того, кто их отопрет, принимает в свое лоно река Ахеронт, а затем Кокит, переплыв каковые надлежит быть отведенным к Миносу и Радаманту на равнину, именуемую «долиной истины» 25. с

Там восседают судьи, расспрашивающие каждого из прибывающих, какой они жили жизнью и какие привычки прививали своему телу 26; при этом солгать бывает немыслимо. Итак, те, кому в жизни сопутствовал добрый гений, поселяются в обители благочестивых душ, где в изобилии созревают урожаи всевозможных плодов, где текут источники чистых вод и узорные луга распускаются многоцветьем трав, где слышны беседы философов, где в театрах ставятся сочинения поэтов и пляшут киклические хоры, где звучит музыка и устро-d

яются на свой собственный счет славные пиршества и совместные трапезы, где беспримесна беспечальность и жизнь полна наслаждений. Там нет ни резких морозов, ни палящего зноя, но струится здоровый и мягкий воздух, перемешанный с нежными солнечными лучами. Посвященные сидят здесь на почетных местах и, как в земной жизни, совершают священные обряды 27. Может ли .статься, что ты, соплеменник богов, не будешь одним из первых, кто сподобился сей чести? Ведь предание гласит, что и спутники Геракла и Диониса, раньше е чем сойти в Аид, приняли посвящение в этом месте и Элевсинская богиня воспламенила в них отвагу для этого путешествия 28. Тех же, чья жизнь была истерзана злодеяниями, Эринии ведут через Тартар к Эребу и Хаосу, в обитель нечестивцев, где Данаиды бесконечно черпают воду и наполняют ею сосуд, где мучится жаждой Тантал, где пожираются внутренности Тития и Сизиф безысходно катит в гору свой камень, так что конец его. труда оборачивается началом новой страды 29. Там они, облизываемые дикими зверьми и то и дело обжигаемые пылающими факелами Пэн 30, мучимые 372

всевозможными истязаниями, терпят вечную кару.

Вот что слышал я от Гобрия, а ты, Аксиох, пожалуйста, рассуди сам. Ведь разум мешает мне быть прямо-

421

линейными, и я твердо знаю лишь то, что любая душа бессмертна31, а побывав в этом месте, она кроме того, становится и беспечальной. Так что, как ни поверни это, Аксиох, тебя ожидает блаженство, ибо ты прожил свой век в благочестии.

А к с и о х. Мне стыдно тебе что-либо отвечать, мой Сократ: я настолько далек сейчас от страха смерти, что жажду ее всей душой – так убедило меня это предание; в нем есть что-то небесное. Я презираю жизнь, как если бы я был уже перемещен в лучшее обиталище. Теперь я спокойно обдумываю про себя сказанное; но после полудня будь снова со мною, Сократ.

С о к р а т. Я сделаю, как ты сказал. А сейчас я вернусь в Киносарг, к обычному месту философских бесед, откуда и был сюда вызван.

Алкиона

Херефонт, Сократ

I. Х е р е ф о н т. Что это за звук донесся до нас, мой Сократ, издалека, со стороны побережья и мыса? Как приятен он на слух! Какое существо могло его испустить? Ведь обитатели вод безгласны.

С о к р а т. Мой Херефонт, то, верно, некая морская птица, именуемая алкионой; это скорбное существо, источающее обильные слезы, и ему среди людей издревле посвящено предание: говорят, что жила на свете женщина, дочь Эола, сына Эллина, коя в любовной тоске оплакивала своего умершего мужа, трахинянина Кеика, сына звезды Эосфор – красивого потомка прекрасного отца 1. Затем божественной волей она была наделена крыльями и превращена в птицу, которая, облетам моря, ищет мужа: раньше, скитаясь по всей земле, она нигде его не находила 2.

II. Х е р е ф о н т. Да, птица, о коей ты говориш, именуется алкионой; я никогда раньше неслыхивал ее крика, и мне в самом деле показался он необычным. Право, это существо испускает такой жалобный стон. А велико ли оно, мой Сократ?

С о к р а т. Нет, не велико, однако за свою любовь к мужу оно в большой чести у богов. По гнездам этих птиц Космос устанавливает так называемые «дни алкион», образующие рубеж между зимним холодом и погожей порой, и сегодя скорее всего один из таких пограничных дней. Разве ты не видишь, как сейчас безоблачной небо, а море спокойно и безмятежно и напоминает, если можно так сказать, зеркало?3

Х е р е ф о н т. Ты прав. Кажется, именно сегодня – день алкионы, и вчера был такой же. Но, воимя богов, мой Сократ, можно ли верить древним преданиям о том, будто птицы каким-то образом преращались в женщин

423

или женщины – в птиц? Все это кажется в высшей степени невероятным.

III. С о к р а т. Любезный мой Херефонт, думается, мы вообще близорукие судьи того, что возможно и что невозможно: ведь мы решаем в соответствии с человеческими возможностями и способностью, а последнее бессильно в познании, неверно и ограниченно; многое кажется нам доступных, хотя оно и малодоступно, и возможным, хотя оно невозможно, - в значительной мере по нашей неопытности, а еще чаще из-за ребяческого образа мыслей. Всамом деле, любой человек может показаться младенцем, даже если он очень стар, ибо время человеческой жизни весьма невелико и непродолжительно в сравнении с целой вечностью. Могут ли сказать, добрейший мой друг, те, кто неведает мощи богов и гениев 4, а так же природы в целом, возможны или невозможны подобные вещи? Ты ведь видел, Херефонт, третьего дня, какая стояла зима; в того, кто вдумается, вселили бы страх все эти молнии, раскаты грома и небывалая сила ветров: ведь ему показалось бы, что рушится вся Вселенная.

IV. А вскоре наступило удивительное затишье, погода разгулялась и пребывает такой по сей день: не думаеш ли ты, что куда более тяжкий труд сменить тот неотразимый ураган и смуту на ясную погоду и установить безветрие во всем космосе, чем привратить женский образ в некую птицу? Ведь у нас даже малые дети умеют ваять различные формы и, когда берут в руки глину или воск, часто с легкостью преображают одну и ту же массу в различные виды существ, причем божеству, обладающему значительным и несопоставимым преимуществом в сравнении с нами и нашим искусством, быть может, все это кажется сущим пустяком. Да и насколько большим тебя самого представляется тебе целое небо? Можешь ты мне сказать?

V Х е р е ф о н т. Но кто из людей, мой Сократ, мог бы вооброзить или назвать нечто подобное?! Об этом и речь-то немыслима.

С о к р а т. Даже сопоставляя между собой людей, мы усматриваем у иных из них значительные преимущество по способностям, которые у других отсутствуют. Зрелый возраст мужей по отношению к полному младенчеству, к пятому дню от рождения или десятому, дает поразительную разницу по способности или неспособности почти во всех жизненных проявлениях – и в том,

424

Что изобретается с помощью искусств, и в том, что есть действие тела или души: свершение зрелых мужей, как я сказал, младенцам не могут, очевидно, даже прийти на ум.

VI. И сила зрелого муже здесь несравнима с силой маленьких мальчиков; первый имеет перед ними огромное преимущество: ведь он один мог бы с легкостью победить многие десятки тысяч младенцев. Ранний возраст людей по самой своей природе связан с полной беспомощьностью и неумелостью. Но коли человек, как это видно, столь сильно отличается от человека, какой должна показаться сила целого неба в сравнении с нашими силами тем, кто способен все эти вещи охватить умозрением? Вероятно, многим покажется убедительным, что Космос, насколько его величина превышает Сократа и Херефонта, настолько же отличен от нашего состояния по своей силе, разуму и способности суждения5.

VII. Для меня и тебя, для многих подобных нем существ немыслимо множество вещей, очень легких для кого-то другого. Ведь и играть на флейте немузыкальным людям или неграмотным – читать и правильно писать, пока они этому не обучились, еще более невозможно, чем превращать птиц в женщин и, наоборот, женщин в птиц. Природа лепит безногие и бескрылые живые существа почти как из воска, а также придают им ноги и наделяют их крыльями, расцвечивая их многочисленными разнообразными красками и узорами, делает пчелу мастерицей, творящей божественный мед, из безгласных и бездушных яиц формирует множество родов пернатых, пресмыкающихся и водных живых тварей, пользуясь, как говорят некоторые, священным мастерством великого Эфира6.

VIII. Мы, смертные и во всех отношениях малые существа, не имеем средств для обозрения великих возможностей бессмертных и их как больших, так и малых деяний: мы ведь недоумеваем в отношении многих вещей, касающихся нас самих, и тем более не можем ничего с уверенностью сказать ни об алкионах, ни о соловьях. Мифическую молву, переданную нам отцами, я передам детям моим, о певучая птица слез!

Я расскажи им о твоих песнях и часто буду славить твою благочестивую любовь к мужу перед моими женами, Ксантиппой и Мирто7, говоря среди прочего особенно о том, какой чести удостоилась ты у богов.

425

Наверное, и ты поступиш подобным же образом, Херефонт?

Х е р е ф о н т. Так подобает сделать, Сократ мой; сказанное тобою – это двойной призыв – к женщинам и к мужчинам, - касающихся их отношений.

С о к р а т. Встретим же алкиону и проводим ее в добрый час из Фалерской гавани8 в столицу!

Х е р е ф о н т. Разумеется, сделаем именно так.