Том 4. Стихотворения, 1930-1940

На далеком на востоке,

Там, где солнце всходит утром,

Где под солнцем гладь морская

Отливает перламутром,

Тих там воздух, море тихо.

Но кровавой жаждет бури

Сердце злобного вояки

Шимо-Саки-Яп-О-Нури.

Испытал свою он силу,

Шимо-Саки-Яп-О-Нури.

Покорил своей он власти

Чан-Ла-Пши и Ман-Джиури.

Победивши Чана с Маном

Без особенной натуги,

Шимо стал смотреть границы

Завоеванной округи.

И сказал коварный Шимо,

Что границы нету точной,

Что полмира может Шимо

Объявить страной восточной.

Не успел на запад Шимо

Сделать шаг иль два, не боле,

Как окликнут был он кем-то:

«Друг, куда ты и отколе?»

Отвечал могучий Шимо:

«Здесь лежит моя округа».

И окинул злобным взглядом

Новоявленного «друга».

«Друг» пред ним стоял веселым,

Озорным таким парнишкой

С дальнобойного винтовкой,

С новым компасом и книжкой.

«Шимо я!» – промолвил Шимо,

Посмотрев на «друга» косо.

«Оч-чень рад! – сказал парнишка. –

А меня зовут все – Осо!»

«В этом месте очутился

Ты каким же это родом?»

Отвечал с усмешкой Осо:

«Очутился… мимоходом».

«С новым компасом?» – «В дороге

Нужен он, не сбиться чтобы».

«С книжкой?» – «Химия, как видишь.

Прихватил я для учебы».

«А винтовку, – молвил Шимо, –

Ты с собою взял на что же?»

«Для учебы, – молвил Осо, –

И на всякий случай тоже».

Тут почудилося Шимо,

Будто слышит звук он странный,

То ли шум автомобильный,

То ли гул аэропланный.

И сказал могучий Шимо:

«Ты не знаешь, Осо, кто там?»

«Мимоездом, знать, кто-либо

Иль кто-либо мимолетом».

«Мимоходом… Мимоездом…

Мимолетом… – молвил Шимо. –

Осо. Звать тебя как полно?»

«Звать – Осо-ави-ахихо!» – о

«Богатырь ты, Осо!» – «Я-то?

Я еще богатыренок.

Миллионы нас таких-то

Младших братьев и сестренок.

Но со старшими в учебе

Мы шагаем в ногу дружно».

«Где же старшие, скажи мне?»

«Там они, где быть им нужно».

«Здесь их нету… мимоходом?..

Мимоездом?.. Мимолетом?»

Мысли черные на Шимо

Навалились тяжким гнетом.

И сказал он: «Я здесь тоже

Проходил случайно мимо».

На него глядел с усмешкой

«Друг» – Осо-ави-ахимо.

Десятилетняя жизнь провела кайму,

Но не было ни дня, ни часа, ни мгновенья,

Когда б в труде, в борьбе, в порывах вдохновенья

Не обращалися мы памятью к тому,

Чье имя никогда не погрузится в тьму

   И в холод мертвого забвенья.

На стыке двух эпох, на грани межевой,

Где пролетарский фронт смёл в натиске ударном

Разбойничий форпост всей банды биржевой,

Стоит пред нами он, волнующе-живой

   В своем величье легендарном.

Бессмертье дел его пред нами наяву.

   Многомильонным отраженьем

Отражено во всем, что встало во главу

Всех наших подвигов, что сделало Москву

Центрально-мировым культурным выраженьем.

Что превратило край чиновничьих кокард,

Страну с политикой казарменно-трактирной,

В Союз, где строит жизнь геройский авангард

   Рабочей армии всемирной,

   Где гениальный ученик,

Сменивший Ленина на поприще великом,

Ни на единый миг главою не поник

И не дал дрогнуть нам пред вражьим злобным кликом.

   Сомкнув железные партийные ряды,

Он, дав отпор всему мещанскому лохмотью,

Заветы Ленина преобразил в труды

И ленинскую мысль облек живою плотью.

   Бойцы, чья боевой отвагой дышит грудь,

Мы в этот день, в канун зовущих нас решений,

Чьи цели ленинский предуказал нам гений,

В челе со Сталиным, чьей воли не согнуть,

Клянемся превратить нам предстоящий путь

   В путь триумфальных завершений!

В писаньях прессы буржуазной

За каждым словом западня,

Уснащена приправой разной

Одна и та же «злоба дня»,

Ее пройдохи-журналисты

С большою помпой подают, –

На слух неопытный – солисты,

Как будто разное поют:

Кто про мороз, а кто про иней, –

Но партитура их одна.

Была недавно героиней

«Ультракороткая волна».

О ней трубили так и этак,

На лад различный расцветив,

Но у статей и всех заметок

Был общий, жуткий, лейтмотив.

Дав пищу хищному экстазу,

Значенья мрачного полна,

Орудьем смерти стала сразу

Ультракороткая волна.

Заклокотало словоблудье

Продажно-пишущей шпаны:

«Какое мощное орудье

Для истребительной войны!»

«Весь вражий фронт из дальней дали

Сразим невидимой волной!»

«Война, какой мы не видали,

Перекроит весь шар земной!»

«Пред смертоносною волною

Ничто все вражьи рубежи!»

«Война!»

        «Войны!»

                «Войне!»

                    «Войною!»

На все склонялось падежи.

И лишь в одной стране, в советской,

Импульсов творческих полна,

Содружна вузам, школе детской

Ультракороткая волна.

Она – с подмогой аппаратов –

Осуществлять привлечена

«Пастеризацию томатов»

И «облучение зерна»,

Она работница – на грядке,

Она на ниве – хлебодар,

Наносит гибельный удар

Она в больницах лихорадке.

У нас – средь творческой структуры,

Средь мирных подвигов страны, –

Она – орудие культуры,

А не орудие войны, –

Оценена иной ценою,

У нас волшебная волна

Не смертоносною волною,

«Волною жизни» названа.

Крепя свои живые клетки,

Цветет Советская страна.

В ней жизнетворческой расцветки

Не только дивная волна:

Того же жизненного тона,

Задачи той же зрелый плод –

Стальная наша оборона,

Красноармейский наш оплот, –

В броне военной арматуры

Богатыри родной страны –

Орудье мира и культуры,

А не грабительской войны.

Но горе тем, кто с этой силой

Рискнет померяться в бою:

Оплатят собственной могилой

Они нахрапистость свою,

В часы ответной грозной кары

Они узнают, как сильны

Ультракороткие удары

Ее стремительной волны!

Выхожу на колхозно-газетное поле,

Пишу в «Колхозном комсомоле»,

Зачислившись в комсомольскую бригаду.

«Болтунов» комсомольских забираю в блокаду,

Пощекочу им маленечко пятки.

Занятные ребятки!

Об одном таком

Преболтливом парнишке

Прочитал я в письмишке.

Героя зовут Куликом.

Он приходится мне земляком:

На Херсонщине он «болтает» покуда,

Я же родом оттуда.

Вот места так места,

Красота!

Говорю я о них влюбленно.

Там сейчас уже нет зимних вьюг.

Это – юг.

Определенно.

Сейчас там тепло-претепло.

Комсомольцы весеннему солнышку рады.

Оживился колхоз «Радяньске село»

Токаревской сельрады.

Заходили люди торопливо,

Комсомольцы же особливо.

Глава комсомольской семейки,

Кулик, секретарь комсомольской ячейки,

Вышел утречком он на крыльцо,

Посмотрел и сказал твердо так, закаленно:

«Весна налицо.

Определенно!»

Сказал, точно он наложил резолюцию.

И пошел он вдоль улицы с резвою цюцею,

Со своею любимою цюценькой,

С собачкою куценькой.

Небо синее, чистое,

Солнце греет лучистое,

Ручейки говорливо лепечут,

Птички щебечут!

Картина ясна.

Не похоже на зиму и отдаленно.

Это весна.

Определенно!

Как секретарь справедливо отметил.

Но, увы, не был светел

Секретаря озабоченный лик.

На почте Кулик

С места на место газеты перекладывал,

На проходящих рассеянно взглядывал,

Морщины чело его бороздили,

А мозг напряженный гвоздили

Думы – мысли тревожные:

«Лошади ненадежные…

Не готовы книжные киоски…»

Падал пепел с потухшей папироски.

Эка забот!

Эка хлопот!

Эка!..

Эка!..

Нашла тоска на человека.

Средь своего аппарата

Он головою поник.

А в обед прибежали ребята:

«Мы за тобою, Кулик!

Погодка выдалась, точно

Нарочно.

Дорожить надо этаким днем.

Сорняки убирать надо срочно.

Завтра сеять начнем!»

Кулик отвечал одобрительно:

«Дни днями… Я сам эти дни

Мозгую вот план предварительно…

Я занят… Бурьян убирайте одни».

Кулик снова предался думам,

Вдруг ворвались две девушки с шумом,

Комсомолки из самых, что есть, озорных,

Саша

И Маша

Черных:

«Завтра сеять нам, слышно,

Так мотаться не будем же мы никудышно,

Нам, Кулик, знать охота

Свое место: какая и где нам дается работа?»

«У меня в голове, понимаете, планы… –

Кулик отвечал им солидно. –

Идите пока на бурьяны,

А там будет видно!»

Кулик после этого руки –

В брюки

И ушел домой от комсомольской докуки

И от уборки бурьяна.

На кровать повалился Кулик утомленно,

Обессилев от плана

Определенно!

Новый день в постели застал Кулика.

«План, – шептал он, – в нем первое дело – основа.

В четкие формулы мысли одень».

Кулик свой план обмозговывал снова

Целый день.

Вечерком предколхоза

Сказал Кулику:

«Что ты грустен? Аль в сердце заноза?

Дай тебе я ее извлеку.

Слышь, твои комсомольцы герои все, право.

Как сегодня на севе работали браво!

Сообща как тряхнули,

Сто девяносто гектаров махнули.

Живою рукой!

В разгильдяйстве никто не замечен.

Нам еще бы пригожий денечек такой,

И сверхранний наш сев обеспечен!»

«Так, так, так!» – зататакал Кулик,

Засеянного ужаснувшися клина:

«Каких еще надо улик?

Вот она, комсомольская-то дисциплина!

Без меня? Я-то здесь для чего?

До какого дошли, подлецы, разложения!

Сеять начали – а? Каково? –

Без моего

Распоряжения!

Ну, а план-то, мой план надо знать им заранее?

Для чего же мне голову надо ломать?

Комсомольцам всем завтра назначу собрание.

Покажу я им кузькину мать!»

Но сорвалася отместка.

Сев сорвался и без Куликовых угроз:

В день собрания стукнул мороз.

Устарела повестка.

Собрание отменено.

Про свой план секретарь выражался темно:

«План готов… Констатирую…

Я, однако, еще попланирую…»

С неделю планировал мудрый Кулик,

Наконец объявил результат окончательный,

То-бишь, план. Этот план не велик.

Привожу его текст замечательный:

Комсомольцы, прочтя этот план, онемели

И, лишась языка,

Подозрительно крайне глядели

На Кулика,

Дескать, парень в уме ли?

А Кулик… Не узнать паренька:

Он, Кулик, вдохновенно-надменный,

Удивительный и несравненный,

Говорил, торжествуя, как в сладостном сне,

В высшей степени планово и окрыленно:

«Ну, ребята! Теперь мы готовы к весне!

Определенно!»

   Дав смертный бой всему гнилому,

   Сметя всю старую муру,

   Уж мы не учим по-былому

   Свою родную детвору.

   Культурой новою пригреты,

   Растут советские птенцы.

   Со стен на них глядят портреты –

   Иного строя образцы.

   Товарищ Сталин в окруженье

   Своих соратников-бойцов

   У нас в любви и уваженье,

   И у отцов и у юнцов.

   Вожди – их перечень не длинен.

   - Кто это?

              Маху не дает,

   «Михал Иванович Калинин!» –

   Грудной ребенок узнает.

   Калиныч! Кто ж его не знает!

   Михал Иваныч! Пустячки?

   Он словно что-то вспоминает,

   С портрета смотрит сквозь очки.

   Да, вспомнить может он о многом

   Из жизни славно прожитой.

   Боролся он с царем и богом,

   С насильем, с рабством, с темнотой.

   Деревни отпрыск бедной, хилой,

   Рабочий-токарь с юных дней,

   Боролся он с враждебной силой,

   Не отступая перед ней.

   Пред тем как пали вражьи стены,

   Узнать не раз пришлось ему

   Скорбь пораженья, яд измены,

   Изведать ссылку и тюрьму.

   Вот кто с шеренгою стальною

   Шагал, отвагою горя,

   Когда над нашею страною

   Гремели громы Октября.

   Прошла пора лихой напасти.

   Величьем классовым велик,

   Символом стал советской власти

   Рабочий-токарь-большевик.

   В любом углу Страны Советов

   Пятнадцать лет, великих лет,

   Среди излюбленных портретов

   Висит калининский портрет.

   Уже врагов не удивляет

   Столь неприятный им момент:

   Пятнадцать лет, как. укрепляет,

   Как власть советов возглавляет

   Рабочий-токарь-президент!

Калиныч! Кто ж его не знает?

Калиныча другого где найдешь?

В собраниях, его завидя, начинает

Приветливо шуметь и хлопать молодежь,

Шумит и хлопает, восторга не скрывая,

И слушает его, большого мудреца,

Любовно слушает, очей не отрывая

От «по-калинински» лукавого лица:

Вдруг задрожит на нем смешливая морщинка,

Предвестник острого и меткого словца,

Словцо летит, и вот – обычная картинка –

Смеются в зале все от старца до юнца.

С неделанной, ему присущей, простотою

Средь молодежи он, Калиныч, юный, свой!

В нем добродушие дружится с остротою

Так органически, как сердце с головой.

Да, тертый он калач, да, видывал он виды,

Боец, проделавший походов без числа,

Но он еще совсем не метит в инвалиды,

Энергия его с годами возросла.

О прожитых годах Калиныч не затужит:

Есть чем их помянуть! Путь пройденный велик!

Но революции – хо! хо! – еще послужит

Наш замечательный, наш молодой старик!

Еще не раз мы с ним наш общий праздник встретим!

Застанет вместе нас, мы верим, та пора,

Когда, отбив врага от нашего двора,

Победным маршем мы советский путь отметим

И на приветствие Калинина ответим

   Мир сотрясающим УРА!

Пятнадцать лет – каких и на каком посту!

Дум наших творческих размах и высоту,

Неизмеримое свершенных дел величье,

Всей нашей жизни стиль, и мощь, и красоту

Рисует, в мудрую облекшись простоту,

Твое рабочее, родное нам обличье.

Эпохи ленинской и сталинской – двойной –

Старейший из бойцов колонны головной,

На высях почестей не ставший изваяньем,

Ты люб и дорог нам, Калиныч наш родной,

Своей особенной какой-то стороной,

Своим «калининским», особым обаяньем.

В тот день, когда тебе приветственный поток

Шлют юг, и север наш, и запад, и восток,

Вся необъятная советская округа,

Вплетая в твой венок мой скромный лепесток,

Приветствую тебя, соратника и друга!

Вперед иди не без оглядки,

Но оглянися и сравни

Былые дни и наши дни.

Старомосковские порядки –

Чертовски красочны они.

Но эти краски ядовиты

И поучительно-страшны.

Из тяжких мук народных свиты

Венки проклятой старины.

На этих муках рос, жирея,

Самодержавный гнусный строй,

От них пьянея и дурея,

Беспечно жил дворянский рой,

Кормились ими все кварталы

Биржевиков и палачей,

Из них копились капиталы

Замоскворецких богачей.

На днях в газете зарубежной

Одним из белых мастеров

Был намалеван краской нежной

Замоскворецкий туз, Бугров,

Его купецкие причуды,

Его домашние пиры

С разнообразием посуды,

Им припасенной для игры.

Игра была и впрямь на диво:

В вечерних сумерках, в саду

С гостями туз в хмельном чаду

На «дичь» охотился ретиво,

Спеша в кустах ее настичь.

Изображали эту «дичь»

Коньяк, шампанское и пиво,

В земле зарытые с утра

Так, чтоб лишь горлышки торчали.

Визжали гости и рычали,

Добычу чуя для нутра.

Хозяин, взяв густую ноту,

Так объявлял гостям охоту:

   «Раз, два, три, четыре, пять,

   Вышел зайчик погулять,

   Вдруг охотник прибегает,

   Прямо в зайчика стреляет.

   Пиф-паф, ой-ой-ой,

   Умирает зайчик мой!»

Неслися гости в сад по знаку.

Кто первый «зайца» добывал,

Тот, соблюдая ритуал,

Изображал собой собаку

И поднимал свирепый лай,

Как будто впрямь какой Кудлай.

В беседке «зайца» распивали,

Потом опять в саду сновали,

Пока собачий пьяный лай

Вновь огласит купецкий рай.

Всю ночь пролаяв по-собачьи,

Обшарив сад во всех местах,

Иной охотник спал в кустах,

Иной с охоты полз по-рачьи.

Но снова вечер приходил,

Вновь стол трещал от вин и снедей,

И вновь «собачий» лай будил

Жильцов подвальных и соседей.

При всем при том Бугров-купец

Был оборотистый делец, –

По вечерам бесяся с жиру,

Не превращался он в транжиру,

Знал: у него доходы есть,

Что ни пропить их, ни проесть,

Не разорит его причуда,

А шли доходы-то откуда?

Из тех каморок и углов,

Где с трудового жили пота.

Вот где купчине был улов

И настоящая охота!

Отсюда греб он барыши,

Отсюда медные гроши

Текли в купецкие затоны

И превращались в миллионы,

Нет, не грошей уж, а рублей,

Купецких верных прибылей,

Обогащал купца-верзилу

Люд бедный, живший не в раю,

Тем превращая деньги в силу,

В чужую силу – не в свою.

Бугров, не знаю, где он ныне,

Скулит в Париже иль в Берлине

Об им утерянном добре

Иль «божьей милостью помре»,

В те дни, когда жильцы подвалов

Купца лишили капиталов

И отобрали дом и сад,

Где (сколько, бишь, годков назад?

Года бегут невероятно!)

Жилось купчине столь приятно.

Исчез грабительский обман.

Теперь у нас рубли, копейки

Чужой не ищут уж лазейки,

К врагам не лезут уж в карман,

А, силой сделавшись народной,

Страну из темной и голодной

Преобразили в ту страну,

Где мы, угробив старину

С ее основою нестойкой,

Сметя хозяйственный содом,

Мир удивляем новой стройкой

И героическим трудом.

Не зря приезжий иностранец,

Свой буржуазный пятя глянец,

В Москве пробывши день иль два

И увидав, как трудовая

Вся пролетарская Москва

В день выходной спешит с трамвая

Попасть в подземное нутро,

Чтоб помогать там рыть метро,

Всю спесь теряет иностранец

И озирается вокруг.

Бежит с лица его румянец,

В ресницах прячется испуг:

«Да что же это в самом деле!»

Он понимает еле-еле,

Коль объясненье мы даем,

Что государству наш работник

Сам, доброй волею в субботник

Свой трудовой дает заем,

Что он, гордясь пред заграницей

Своей рабочею столицей,

В метро работает своем,

Что трудовой его заем

Весь оправдается сторицей:

Не будет он спешить с утра,

Чтоб сесть в метро, втираясь в давку, –

Он сам, жена и детвора

В метро усядутся на лавку

Без лютой брани, без толчков,

Без обдирания боков,

Без нахождения местечка

На чьих-нибудь плечах, грудях, –

Исчезнет времени утечка

И толкотня в очередях, –

Облепленный людскою кашей

Не будет гнать кондуктор взашей

Дверь атакующих «врагов».

Метро к удобствам жизни нашей –

Крупнейший шаг из всех шагов,

Вот почему с такой охотой

– Видали наших молодчаг? –

Мы добровольною работой

Спешим ускорить этот шаг.

Не надо часто нам агитки:

Мы знаем долг какой несем,

И так у нас везде во всем

От Ленинграда до Магнитки,

От мест, где в зной кипит вода,

От наших южных чудостроев

И до челюскинского льда,

Где мы спасли своих героев.

На днях – известно всем оно! –

Магниткой сделано воззванье.

Магнитогорцами дано

Нам всем великое заданье:

Еще налечь, еще нажать,

Расходов лишних сузить клетку

И новым займом поддержать

Свою вторую пятилетку.

Воззванье это – документ

Неизмеримого значенья.

В нем, что ни слово, аргумент

Для вдохновенья, изученья,

Для точных выводов о том,

Каких великих достижений

Добились мы своим трудом

И вкладом в наш советский дом

Своих мильярдных сбережений.

Магнитострой – он только часть

Работы нашей, но какая!

Явил он творческую страсть,

Себя и нас и нашу власть

Призывным словом понукая.

Да, мы работаем, не спим,

Да, мы в труде – тяжеловозы,

Да, мы промышленность крепим,

Да, поднимаем мы колхозы,

Да, в трудный час мы не сдаем,

Чертополох враждебный косим,

Да, мы культурный наш подъем

На новый уровень возносим,

Да, излечась от старых ран,

Идя дорогою победной,

Для пролетариев всех стран

Страной мы стали заповедной,

Да, наши твердые шаги

С днем каждым тверже и моложе!

Но наши ярые враги –

Враги, они не спят ведь тоже, –

Из кузниц их чадит угар,

Их склады пахнут ядовито,

Они готовят нам удар,

Вооружаясь неприкрыто;

Враг самый наглый – он спешит,

Он у границ советских рыщет,

Соседей слабых потрошит, –

На нас он броситься решит,

Когда союзников подыщет,

Он их найдет: где есть игла,

Всегда подыщется к ней нитка.

Сигнал великий подала

Нам пролетарская Магнитка.

Мы в трудовом сейчас бою,

Но, роя прошлому могилу,

В борьбе за будущность свою

Должны ковать в родном краю

Оборонительную силу.

И мы куем, ее куем,

И на призыв стальной Магнитки –

Дать государству вновь заём –

Мы, сократив свои прибытки,

Ответный голос подаем:

Да-е-е-е-ем!!

Бойцы и вождь. Единая семья.

Горят глаза отвагою орлиной.

     Завороженный думал я:

Жизнь героической оформилась былиной:

     Вот – от станка и бороны –

     Рожденные из глубины

Могучих недр народной силы нашей,

Богатыри родной советской всей страны

Сидят с вождем своим за дружескою чашей.

И как далек их юный, крепкий рост

От старости, надломленной и хилой!

Звенят слова, и дышит каждый тост

Уверенной в себе, спокойной силой.

Все те, кто, в бешенстве над пропастью скользя,

Пытается нас взять нахвальщиной отпетой,

Рискуют в горький час узнать, что с силой этой

     Шутить нельзя!

В Германии на днях в семье одной

      Порой ночной,

   Законспирировавшись крайне,

   Отец – с ним сын его родной –

   Московской радиоволной

Дух ободряли свой и наслаждались втайне.

Но не дремали тож фашистские чины:

   Любители советской были

   В проступке столь ужасном были

   Фашистами уличены,

   Уличены, к суду привлечены

   И в каземат заключены.

   Там, в недрах каменного гроба,

Мертвящей тишиной они казнятся оба.

К ним, как фашисты в том уверены вполне

   (Была проверочная проба!),

Не проложить никак пути в глухой стене

   Советской радиоволне.

   Волне отрезан путь!

      Одначе

   Я думаю иначе:

   Чрез чье-то сердце, чью-то грудь,

Горячей радости порывом не случайным

   К преступникам необычайным

Советская волна найдет кратчайший путь,

Путь к их сердцам найдет и укрепит их песней,

   Которой в мире нет чудесней,

В которой все слова – геройские слова

О том, как, встречные свои ряды построив,

   Вся пролетарская Москва

Приветствует своих арктических героев!

   Да, песня наша такова:

Всех вымыслов слова ее простые краше!

В «челюскинцах» мы чтим геройство их и – наше,

   Геройство братьев, жен, отцов и матерей,

   Геройство всех богатырей,

   Чья исполинская работа

   Над укреплением оплота

Трудящихся всех стран дала уже плоды,

Объединивши всех соратников в ряды,

Где все бойцы сильны их общим

   кровным свойством –

      всепобеждающим геройством!

Дворяне, банкиры, попы и купечество,

В поход обряжая Тимох и Ерем,

Вопили: «За веру, царя и отечество

Умрем!»

«Умрем!»

«Умрем!»

И умерли гады нежданно-негаданно,

Став жертвой прозревших Ерем и Тимох.

Их трупы, отпетые нами безладанно,

Покрыли могильная плесень и мох.

«За веру!» –

   Мы свергли дурман человечества.

«Царя!» –

   И с царем мы расчеты свели.

«Отечество!» –

Вместо былого отечества

Дворян и банкиров, попов и купечества –

Рабоче-крестьянское мы обрели.

Бетоном и сталью сменивши колодины,

Мы строим великое царство Труда.

И этой – родной нам по-новому – родины

У нас не отбить никому никогда!

Давно ль? Но кажется, что так давно, давно,

Страною будучи пространственно великой,

Мы жили тягостно, и бедно, и темно

Под гнетом старины, под игом власти дикой.

Порфироносное рубили мы бревно

В борьбе с помещичьей и биржевою кликой

И завершили бой с дворянством и царем

Победною грозой, великим Октябрем.

Глядело прошлое на нас трухой и сором.

Из каждой фабрики, из каждой борозды,

На бой с разрухою, с наследственным позором,

Мы ринулись, сомкнув рабочие ряды.

Путь пройденный теперь окинув светлым взором,

Мы подвигом своим заслуженно горды,

Горды могучею советскою страною,

Нам ставшей родиной по-новому родною.

За эту родину мы лили кровь и пот,

Крепя культурное ее благоустройство,

Невиданный размах невиданных работ

Всесветно выявил страны советской свойство.

Страны, где армия, и поле, и завод

Имеют общий стиль, и этот стиль – геройство.

Неиссякаемой энергии полна

Несокрушимая советская страна.

Да, не в чести у нас остатки разгильдяйства,

Да, сорнякам у нас простора нет уже,

Да, необъятен рост советского хозяйства,

Да, с каждым годом мы на новом рубеже.

Но расслабляющий геройство дух зазнайства

Нам чужд, и каждый миг наш глаз настороже,

Мы за врагом следим, доверясь нашей броне,

Всегда готовые к труду и сбороне.

Мы чтим восторженно героев имена,

Нас вдохновляет вид их статуй и портретов.

Герои – у станков, у пушек, у зерна,

Средь чертежей и книг ученых кабинетов.

Их нынче назовет любовно вся страна,

Перекликая их на выборах советов.

Всем, богатырский дух играет в чьей груди,

Им в списках выборных всем место – впереди!

   И красочный и песнезвонный

   Весь день – такой неугомонный! –

   Звенел в ушах, сверкал в очах.

Москва, отпраздновав Октябрьский день парадом,

Вся изукрашена сверкающим нарядом,

Купалась вечером в прожекторных лучах.

Так было радостно, торжественно-бравурно!

   Так необычен был для глаз

   Людской поток, спадавший бурно

   К проспектам, зримым в первый раз.

В Охотном выросли два дивных исполина.

   Как будто лампа Аладина

   Их в ночь в одну произвела.

На месте Моховой асфальтная долина

   Волшебным видом расцвела.

Проспект, ликующий и светом и простором,

   Открылся удивленным взорам

   Там, где бесследно сметены

   Остатки хилой старины:

   Поросшей мхом, покрытой сором

   Китайгородской нет стены!

Затмивши древности величие седое,

Там, где грядущего строительства крыльцо –

Ряд площадей слился в одно полукольцо.

Явилось нам Москвы советски-молодое,

Неузнаваемо-прекрасное лицо.

С сияющих витрин перед народной гущей,

Перекрывая гул восторженной молвы,

Звучала красками строительной канвы

Архитектурная симфония грядущей,

Великой, Сталинской, победно-всемогущей,

   Гранитно-мраморной Москвы!

Великий наш Союз – он стал неузнаваем.

Не покладая рук жизнь новую творим,

И многие из нас – о всех не говорим –

В порыве творческом порой мы забываем,

Что классовый наш враг день каждый, каждый час

   Глядит озлобленно на нас,

   Следит за каждым нашим шагом

   С тем, чтоб – прием злодейский стар –

   Прокрасться к нам под мирным флагом

И нанести предательский удар.

Нет Кирова. Боец с сметенным нами царством,

С народной кабалой, с похабным подлым барством,

Герой всех трудовых и боевых фронтов,

Строитель пламенный заводов, городов,

   Сраженный вражеским коварством,

Он выключен в расцвет невиданных трудов

   Из наших творческих рядов.

   Вождь полный сил – он пал до срока.

Он – грозовой таран для вражеской судьбы.

Еще один пример жестокого урока,

   Урока классовой борьбы.

Бессилье вражье, ты взъярилося недаром:

Ты, разлучившее нас с другом боевым.

Перед своим концом стоишь пред роковым,

   Пред нашим грозно-громовым,

   Уничтожающим ударом!

Есть радость в творческом горенье,

Присуща силе красота,

Мысль напряженная в паренье,

Ясны – в волшебном озаренье –

Даль, глубина и высота.

В борьбе геройской и опасной

Жизнь представляется другой –

Такой приманчиво-прекрасной,

Такой бесценно-дорогой, –

Так жаждешь каждое мгновенье,

Чтоб полноценный дали плод

И сердца каждое биенье

И мысли каждый поворот,

Не утерять чтоб малой крохи

Из дел великих, из идей

Незабываемой эпохи

Незабываемых людей, –

Так жаждешь в винтик претвориться,

Ремнем по валикам ходить,

В рабочей массе раствориться

И в общем фронте победить!

Но пригвожденным к делу взглядом,

Не озираяся кругом,

Не досмотреть легко, что рядом

Ползет, смертельным полный ядом,

Злой гад, подосланный врагом,

Врагом не прямо, так окольно

Ведущим линию свою.

Урок получен. С нас довольно.

Убийц – на общую скамью!

Слова? Им нету больше веры.

Дела? Мы видели дела.

Предатели и лицемеры

Берут прицел из-за угла.

Коварство их – оно пред нами,

Разоблаченное насквозь.

Мы с их знакомы именами,

Всё те ж они, звучат не врозь,

Те ж языки и те же перья.

Лжецы, искавшие доверья,

Должны ответить – все – пора! –

Ученики, и подмастерья,

И – вместе с ними – «мастера»,

Все, кто в прохвостах обалдело

Своих пророков признавал,

И – кто пустил оружье в дело,

И – кто оружье им ковал!

Как в Чапаевском колхозе

Куры роются в навозе,

Куры, куры, курочки,

Серенькие дурочки.

А петух-то, петушок

Вскинул важно гребешок,

Сам собой красуется,

Всем интересуется –

И коровушкою Машкой,

И собачкою Кудлашкой,

Задремавшей в конуре,

Вешней радуясь поре,

Черной кошкой,

И хаврошкой,

И жучком, и малой мошкой;

Он – хозяин во дворе.

Он – куриный повелитель,

Муж-владыка и родитель

Всем хохлаткам,

Всем куряткам.

Наблюдает за порядком:

«Ко-ко-ко!..

Ко-ко-ко!..»

Прогневить его легко,

Если что-нибудь случится,

Кто в ворота постучится,

Скрипнет где-нибудь запор,

Ворон сядет на забор,

Петушок распетушится,

Он храбер, на все решится,

Закричит он на весь двор,

Крыльями захлопает,

Ножками затопает.

«Кто там? Кто там? Свой иль вор?

Кто такой,

Кто такой

Нарушает мой покой?

   Захочу,

Настою

На своем приказе я!

Затопчу,

Заклюю!

Что за безобразие!!!»

Накричал,

Замолчал,

Быстро успокоился

И, пока

С пустяка

Снова не расстроился,

Позабывши о враге,

На одной стоит ноге,

На одной стоит ноге

В яркокрасном сапоге

С крепкою опорою,

Боевою шпорою.

Куры, куры, курочки,

Серенькие дурочки,

Роют мусор торопливо,

На хозяина пугливо

Смотрят, сузивши глаза:

«Ну, гроза!»

На улице Пахом с Егором

Коротким обменялись разговором.

«Что, брат Егор?»

«Что, брат Пахом?»

«Гляжу на курицу. Не быть ей петухом».

«А бабе – мужиком.

Сказать ты это хочешь?»

«Хоша б и так».

«Гляди, не ошибись грехом».

«Не ошибусь. Вот ты – за баб ты зря хлопочешь.

Что сталось с бабами! Перевернулся свет!»

«Вот бабы приберут к рукам ваш сельсовет,

Так ты по-бабьи залопочешь».

«Кто? Я? Ну, с этим, брат, еще мы погодим».

«Потом увидим».

«Поглядим.

Пустые все твои нахвалки.

Не выйти бабе ввек из-под мужицкой палки.

Наслушался, Пахом, каких ты дураков?»

«Пословица не зря идет от стариков:

У баб мозги из пакли.

Бей шубу, будет потеплей,

Бей бабу, будет помилей.

Сам прежде, вспомни-ка, ты говорил не так ли?»

«Был прежде дураком».

«А нынче стал умен?»

«Не я один».

«Мужик втесался в бабье стадо.

Подумать, до каких мы дожили времен!»

«Получше прежних, думать надо».

«Да я… Коль с бабами своими я сшибусь…»

«Не ошибись».

«Не ошибусь!»

Пахом ошибся. Гроб! Убила!

Его вдруг баба загрубила:

«Иду в колхоз!»

«Я тож иду!» –

Дочь задудила в ту ж дуду.

Пахом за палку в лютой злобе:

«Вы это что? Взбесились обе?

Да кто я в доме? Пес? Урод?

Меня хотите – в оборот?

Да я вас, чертовы наседки!»

Глядь, у порога, у ворот

Соседи сбились и соседки

Шумят, чума их забери:

«Брось, дядя, палку!»

                   «Не дури!»

Пахома вежливо, без свалки,

Сгребли три пары дюжих рук.

Жена – с соседками… Нахалки!

Танюша, дочь, среди подруг.

Пахом – осмеянный, без палки

(Смеялась даже детвора!)

Ушел сердитый со двора.

Вернулся к ночи. Лег, не евши.

Такая злость!

Такая злость!

Кряхтел на печке, разопревши.

Про бабу думал: сучья кость!!

На дочь ярился, на Танюшку,

Угрюмо лежа на боку.

«Пропала жизнь ни за понюшку,

Ни за понюшку табаку!..»

Он муж, отец… хозяин вроде…

А уваженья ни на грош.

И нет сочувствия в народе.

Выходит, он же нехорош…

Бунтует баба… Дочь – заноза…

Ей ни во что указ отцов…

«Ужели мне в конце концов

Не отбрыкаться от колхоза?!.

Хр-р-р-р!.. – Стал похрапывать Пахом. –

Хр-р-р-р!.. Порастай, хозяйство, мхом!..

Хр-р-р-р!.. Дали бабам своеволье…»

Пахом ругался сквозь дрему,

Ворочаясь как на уголье.

Проснувшись, вглядывался в тьму,

И все мерещилось ему,

Что домовой скулит в подполье.

«Скулит!.. Известно, почему!..»

Потерял Пахом охоту

Приниматься за работу.

Женка с дочерью одни

Выполняли трудодни,

Все наряды отбывали,

От других не отставали,

Становились впереди.

У Пахома ком в груди.

Он слоняется понуро,

На людей глядит он хмуро,

В двор уходит от ворот,

Коль завидит, как народ,

Особливо парни, девки,

Жадно слушают припевки

Озорного паренька,

Балагура-шутника,

Силуяна-гармониста,

Как засвищет он в три свиста,

Как Пахому он вдогонь,

Растопыривши гармонь,

– Чтоб те, черту, впасть в сухотку! –

Загорланит во всю глотку:

Как весна-то верх взяла

Эх, да над морозами,

Три деревни, два села

Сделались колхозами.

Фу-ты,

Ну-ты,

Вот дела!

Сделались колхозами.

В нашем доме кавардак,

Спорят стены и чердак,

Спорит ложка с черепком,

Спорит баба с мужиком.

Фу-ты,

Ну-ты,

Вот дела:

Спорит баба с мужиком!

Вот так раз!

Вот так два!

Бабе муж не голова,

Баба-сельсоветчица

Мужу не ответчица.

Фу-ты,

Ну-ты,

Вот дела:

Мужу не ответчица.

Все девчоночки у нас

Настоящий ананас,

Прянички медовые

Четырехпудовые!

Фу-ты,

Ну-ты,

Вот дела:

Четырехпудовые.

Только я один зачах

На девических харчах.

Мне бы к пряничку охота,

А у пряничка работа.

Фу-ты,

Ну-ты,

Вот дела

Замечательные!

Как за тракторным рулем

Сидит девка королем,

На слова задириста,

Очень бригадириста.

Фу-ты,

Ну-ты,

Вот дела:

Очень бригадириста.

Ходит дядюшка Пахом

В настроеньице плохом,

В настроеньице плохом,

Весь обросший лопухом.

Фу-ты,

Ну-ты,

Вот дела:

Весь обросший лопухом.

Как у дядюшки Пахома

Заварилась каша дома:

Дочь, Танюшу, маков цвет,

Членом выбрали в совет.

Фу-ты,

Ну-ты,

Вот дела:

Членом выбрали в совет.

Дочь, Танюша, маков цвет,

Девятнадцать Тане лет,

Девушка сурьезная,

Оченно занозная.

Фу-ты,

Ну-ты,

Вот дела:

Оченно занозная.

Дочь отца – стыда в ней нету –

В сельсовет зовет к ответу.

Чтобы дочь, да чтоб отца!..

Дождался Пахом конца.

Фу-ты,

Ну-ты,

Вот дела:

Дождался Пахом конца.

Дождался Пахом конца.

Ходит вроде мертвеца

С тяжкой раной ножевой,

Матерится ж, как живой.

Фу-ты,

Ну-ты,

Вот дела:

Матерится, как живой!

У Пахома от досады

Сердце ходит ходуном.

Все он слышит из засады,

Притаившись за окном.

Озорному Силуяну

Уж загнул бы он ответ.

Хоть парнишка-то… не спьяну

Он горланит, что Татьяну

Членом выбрали в совет.

И Пахом признать стыдится,

Что он дочерью гордится.

Повстречается Егор,

Будет новый разговор.

Дочь свою хулить не гоже,

А хвалить… обидно тоже.

Смех обидней, чем укор.

«Обсмеет меня Егор,

Петуха и кур вспомянет,

Скажет, дочь меня-де тянет,

Я ж – хочу аль не хочу –

Уж по-бабьи лопочу!»

Но Пахом и впрямь, одначе,

Стал смотреть на баб иначе,

Без ругни и воркотни,

У Пахома трудодни

Накоплялись, прибывали.

Мужика не узнавали.

Силуян порой чудил,

Что Пахом «перебродил»:

Превратись «из квасу в пиво»,

Стал колхозником на диво.

У Пахома все в дому

С новым ладом так сдружилось,

Что Пахому самому

Было чудно: «Не пойму,

Как все это так сложилось?»

День закончив трудовой,

Засыпал он всем довольный,

Позабывши, есть живой –

Иль ушел жилец подпольный:

У него под головой

Не скулил уж домовой.

Был домовой в былые годы

Персоной главною в дому.

Живя в грязи, в чаду, в дыму,

Свои жестокие невзгоды

Народ приписывал ему.

Ему почтенье выражали,

Его молили, ублажали,

С ним заключали договор.

Чтоб он берег и скот и двор.

Но домовой всегда и всюду

Нуждой измаянному люду

Так заворачивал дела,

Что, глядь, густая паутина

Бесхлебный закром заплела, –

Глядь, и того страшней картина,

Лихая выпала година,

Все подмела ее метла:

Во рву последняя скотина,

И двор весь выгорел дотла!

Народ испуганно судачит:

Хозяин был не к месту, значит,

Что невзлюбил-де домовой

Его фигуры горевой,

Что, как ни мало в том веселья,

Необходимо поскорей

Искать другого новоселья,

Где домовой авось добрей.

Чур! Заметися, след, порошей!

Шли погорельцы с жалкой ношей,

Тащили скарб последний свой.

Но беднякам нигде хороший

Не попадался домовой.

Томяся в горестном уделе,

Не понимал народ простой,

Что домовой на самом деле

Был только выдумкой пустой,

Плодом догадки суеверной,

Зло-беспросветной темноты,

Крестьянской страшной, беспримерной,

Непобедимой нищеты.

И лишь когда крестьянин бедный

На путь советский, путь победный,

Ногою твердою вступил

И за собою закрепил

Уклад зажиточно-колхозный

С ядром культурно-молодым,

Конец положен дням худым,

И домового призрак грозный

Пропал, развеялся, как дым.

И лишь порою гнусный запах,

Пахнув из темного угла,

Напоминает нам дела

Тех дней, когда на злых этапах,

В когтях двуглавого орла,

У темноты, у черта в лапах

Деревня старая жила,

Деревня та, где раздавался

И днем и полночью глухой

Казнимых баб истошный вой,

И, слыша это, извивался,

Злорадным смехом заливался

В подполье мрачном домовой.

Кто бабе битой, перебитой

В былую пору был защитой?

К попу металася она.

Но поп, увечья обнаружа,

Гнусавил бабе, что она

Судьбой на то обречена,

И церковь учит так, что мужа

Да убоится, мол, жена, –

Что наносить жене увечья

Не грех в иные времена,

Что, мол, природа человечья

Уж богом так сотворена:

Мужик блудлив, но особливо

Сословье женское блудливо,

Не прекращался с райских пор

У жен с мужьями лютый спор.

Винить мужей несправедливо,

Бывает так: смирен топор,

Веретено зато бодливо.

«Так мой совет тебе прямой:

Иди, голубушка, домой,

Напрасно с мужем не корися,

А претерпи и покорися!»

Ни в ком защиты и нигде!

«Да что ты, матка, помешалась?!» –

Галдел народ, когда решалась

Иная баба в злой беде

Искать заступника – в суде.

Я приведу здесь для примера,

Списав из «Русского курьера»,

Страшнейший – прямо напоказ! –

Запротоколенный рассказ:

Вот вам рассказ, верней – заметка.

«Курьер» – старинная газетка –

Писала с жалостью на вид.

Да с этой жалости что толку!

Суд – в завершенье всех обид –

Несчастной бабе взмылил холку,

Церковный свято чтя мотив,

Что эту бабу защитив

При людях всех, не втихомолку,

Он тем – с обычаем вразрез –

Нарушит общий интерес,

Который весь в своем похабстве

Основан был на бабьем рабстве,

Ее тиранившем века.

Поэт Некрасов не напрасно

Пророчил жизнь девице красной,

Как будет, мол, она «легка»:

«За неряху пойдешь мужика.

Завязавши подмышки передник,

Перетянешь уродливо грудь.

Будет бить тебя муж-привередник

И свекровь в три погибели гнуть.

От работы и черной и трудной

Отцветешь, не успевши расцвесть,

Погрузишься ты в сон непробудный,

Будешь нянчить, работать и есть.

И в лице твоем, полном движенья,

Полном жизни – появится вдруг

Выраженье тупого терпенья

И бессмысленный, вечный испуг».

Некрасов жизнь оплакал эту.

Да, жизнь была, куда девать!

Я счастлив тем, что мне, поэту,

Уж не придется так певать,

Что «баба» вывелась в народе,

А есть товарищ и жена,

И что битье жены – «не в моде».

Прошли лихие времена.

Погибло прошлое бесславно,

С ним – бабье рабское клеймо.

Вздохнули бабы равноправно,

Былое сбросивши ярмо.

Об этом к Сталину недавно

Пришло чудесное письмо.

И впрямь сказать, не чудеса ли

То, что колхозницы писали:

Уж у меня такой язык:

Писать стихами я привык

И о веселом и о слезном,

О пустяках и о серьезном.

Прием обычный мой таков:

Начну как будто с пустяков,

Чтоб полегоньку, понемножку

Поутоптать себе дорожку

К дороге главной, столбовой,

Где надо думать головой –

Следить с вниманьем осторожным

За каждым выгибом дорожным,

За каждым словом и строкой:

К чему подходец был такой?

Куда под видом легкой шутки

Вели все эти прибаутки?

Иной лекарственный орех

Порой обсахарить не грех:

Глотнул – полезно и приятно!

Писать должно всегда занятно,

Чтоб всех читателей привлечь

К тому, о чем ведется речь.

Речь, например, хотя бы эта

Коснется важного предмета,

А уж чего я настрочу,

Чего я в ней наворочу,

Утюжить буду я и гладить,

Чтоб лишь читателей привадить.

Рассказ мой будет так же прост,

Как зайки серенького хвост.

Порассказать я б мог о зайке,

О нем самом, его хозяйке,

Его трегубой детворе,

Его убогонькой норе,

Его врагах – лисе и волке,

Его от страха вздутой холке

И – вообще – полуживом

Его житьишке горевом.

Я б, говоря о зайке сером,

Его б житьишко взял примером

Того, как – тоже «серячок» –

Жил прежде бедный мужичок

С женой своей и детворою,

Обросший грязною корою,

Одетый в рваный армячок,

Глядевший часто на крючок,

Который был ему соблазном

В его житьишке безобразном,

В тисках кулацких крепких пут:

«Прилажу петлю – и капут!»

Кулак-то станет как яриться,

При всем народе материться,

Его, покойника, хуля:

«За ним пропало три рубля!»

Вдову притянет он к ответу,

Хоть векселей в руках и нету.

Кулак – он жал без векселей.

И не давал он трех рублей:

Дал рубль – язви его короста! –

А два рубля начислил роста

За срок какой – не в год, не в два

От рождества до покрова.

Выходит дело киловато,

Кружится просто голова.

Не за горами покрова-то,

А денег – ой, как маловато:

В избе копейки не найти.

Вот, как тут хочешь, так плати

Иль подряжайся живоглоту

Батрачить зимнюю работу,

Чтоб трех рублей – концы ясны! –

Не отработать до весны,

А в зимнем голоде и стуже

Закабалить себя потуже.

Жене, детишкам неча есть,

Иль в кабалу, иль в петлю лезть!

Лихая жизнь, а жить охота.

И бедняку ль страшна работа?

Любой он выполнит урок.

Но бедняку работа впрок

Нейдет, выматывает жилы,

Доводит рано до могилы,

Или до нищенской сумы,

Иль – тож не диво! – до тюрьмы

За неплатеж, за грубиянство,

За непочтение к властям,

За склонность верить всем вестям,

Столь «развращающим» крестьянство.

Нужда колотит по костям,

Нужда родит утеху – пьянство,

А пьянство гонит со двора

И не доводит до добра.

Куда ни кинь, все клин выходит,

Кулак деревней верховодит,

Ее, как хочет, так стрижет.

Ему перечить кто посмей-ка,

Он так вскопытится, заржет!

У бедняка судьба – злодейка:

Его последняя копейка

Кулацкий рублик бережет.

Уж так: где тонко, там и рвется.

Шустра копеечка – беда:

Она, подлянка, никогда

У бедняка не заживется,

Она всегда – юрка, кругла –

Кулацкий рублик берегла.

Кулак был вечно недоволен,

Лихой озноб его трепал,

Чужой копейкой был он болен:

Не отобрав ее, не спал.

Росла в нем жадность с каждым годом, –

Да что там с годом! с каждым днем, –

Он жил, дышал одним – доходом,

Не забывал во сне о нем.

Иной кулак входил под старость

В такую денежную ярость,

Что перед тем, как помереть,

Уж начинал в огне гореть,

Терпеть несказанные муки

Пред неизбежностью разлуки

Со всем награбленным добром.

О кулаке с таким нутром

Мне рассказал один рассказчик,

А я рассказ перескажу,

В живом портрете покажу

Кулацкой жадности образчик.

Жил да был мужик Авдей –

Люди баили – злодей.

Ликом строгий, богомольный, –

В воскресенье, в день престольный

Он стоял, молясь Христу,

В божьем храме на посту,

У своей свечной конторки,

Шевеля рукою горки

Серебра и медяков,

Дань свечную бедняков.

Прилежа к делам духовным,

Был он старостой церковным, –

Очень часто потому

Поп захаживал к нему,

Быстро на угол крестился,

За широкий стол садился, –

Речь всегда его была,

Как беречь себя от зла

И – с греховностью природной –

Жизнью жить богоугодной,

А не так, как червь в земле.

Той порою на столе

– «Всех нас кормит божье лето!» –

Появлялось то и это

И – за здравье и в помин –

С чистой водочкой графин.

Поп хозяином доволен:

«До чего ж ты хлебосолен!

Нет таких, как ты, людей.

Хорошо живешь, Авдей:

Два сынка под стать папаше,

Две снохи – не сыщешь краше,

Клад – хозяюшка твоя.

Образцовая семья.

Мир, согласие – на диво.

Все работают радиво.

Урожай всегда хорош.

Человека знать в беде лишь.

Ты ж всегда найдешь, уделишь

Бедняку… какой-то грош.

На кого в нужде надея,

Кто ж не знает? На Авдея!

У тебя – чай, не солгу –

Весь народ кругом в долгу.

Брешут те, кому завидно:

Нажился Авдей солидно,

Накопил небось деньжат,

Не узнаешь: где лежат?

Зависть точит сердце злое.

Зависть вытащит былое,

Все, что в памяти хранит,

Замутит и очернит:!

Вот с чего-де началося,

Вот как дело-то велося…

Очернили, глядь, кругом:

Благодетель стал врагом!»

Поп не зря словами брякал.

Выпивал рюмашку, крякал:

«Ах, злодейка, хороша!» –

И умильно, не спеша,

Дань отдав делам утробным,

Речь сводил к делам… загробным:

«Вот… Живешь так, пьешь да ешь.

Наживешь под старость плешь…

Суетишься, дни торопишь,

Денег, скажем так, накопишь,

Только жить бы от плодов

Изнурительных трудов,

Глядь, приходит смерть без спросу,

Над тобой заносит косу:

– Представляй на божий суд

Всех грехов твоих сосуд! –

А грехи у нас какие?

Треволнения мирские

И погоня за грошом,

За излишним барышом, –

Но на том, однако, свете

В каждой прибыльной монете –

Брал греша аль не греша? –

Отдает ответ душа.

Кто ж в тот час ей даст подмогу.

Вознесет молитвы к богу,

Чтоб снялась с нее вина?

Церковь божья лишь одна!

Пред владыкою всесильным

С воскурением кадильным

Всходит в райское жилье

Глас молитвенный ее:

– Сжалься, боже, над рабою,

Предстоящей пред тобою,

Ты бо праведен еси,

Отпусти ей в небеси

Всех ее проступков меру

За раскаянье и веру,

За ее предсмертный вклад

В мой церковный вертоград

Для молитвенных прошений

О прощенье прегрешений! –

Да… Достигши наших лет,

Позаботиться нам след

О семействе, – как иначе? –

О душе своей тем паче.

Забывать нельзя семьи:

Дети кровные, свои…

Но при часе при конечном

Вспомнить надо и о вечном,

О загробном житии.

Понял, раб господень?»

«Понял».

«О душе-то… порадей!»

«Ох-ох-ох! – кряхтел Авдей. –

Страшно слушать. Инда пронял

Уж меня смертельный пот

От святых твоих забот.

Х-хо!.. Молодки! Глаша, Катя!

Тут меня отпел уж батя,

Отпустил мне все грехи!»

Ухмыльнулись две снохи,

Принахмурились два сына.

Знать, была тому причина.

Люди врали, кто о чем.

Был слушок, что старичина,

На сынков смотря сычом,

Был заядлым… снохачом.

Люди брали на примету,

Что дралися бабы в кровь,

Что невесток – ту и эту –

Ненавидела свекровь,

Что в семействе образцовом

В поведении отцовом

Крылась некая грязца,

И два сына – были толки –

Чай, не попусту, как волки,

Озирались на отца,

Озиралися с опаской, –

Их отец своею лаской

Тож не очень-то дарил;

И работою морил,

И грозился: «Знаю, черти,

Ждете лишь отцовской смерти,

Чтоб в сундук его залезть:

Сколько денежек в нем есть?

Не случилось бы промашки.

Деньги все-таки… бумажки…

Понимает их не всяк…

Можно с ними так и сяк…»

Глянешь так на человека,

Жить ему б, кажись, два века:

Прямо дуб! Высок, грудаст.

Но… живет сто лет калека,

Дуб же крякнет вдруг и – сдаст,

Лист осыплется зеленый.

И – сухой и оголенный –

Дуб стоит, как мертвый пень.

Так Авдей: смотрел весь день

За хозяйством, как обычно,

Отдавал приказы зычно,

Выслал к вечеру обоз –

Все семейство – на покос;

Стало тихо: все живое –

Он да внучка, в доме – двое.

Ночь прошла, и поутру,

Словно призрак, по двору

Дед Авдей бродил, шатался,

Часто за сердце хватался,

Крикнул внучку: «Слышь, малец,

Собирай скорей дровец».

Взяв дрова, прогнал Марфушку:

«Не входи теперь в избушку.

Слышь? Пока не позову!»

Вскипятил в воде траву.

Весь водою той обмылся,

В сундуке в углу порылся,

Обрядился – чист и бел,

Лапти новые надел.

Долго – с приступом икотки –

Наворачивал обмотки

И, разгладив их рукой,

Молвил: «Умник никакой

Не раскусит этой штуки!»

И к иконам головой

Лег на лавку чуть живой,

Образочек взявши в руки, –

«Пусть теперь хоронят, суки!»

Ввечеру, когда гуртом

Вся семья вернулась с поля,

Стало ясно: божья воля!

Дед Авдей с раскрытым ртом,

Снарядившись сам к отправке

В невозвратный, смертный путь,

С образком, прикрывшим грудь,

Мертвецом лежал на лавке.

В поле страдная пора,

Каждый день за год в ответе,

Так покойник со двора

Был утащен на рассвете,

А к полудню – летний быт –

Был отпет он и зарыт.

Вот и все. Одначе в поле

Сыновей Авдея боле

Не видали в эти дни:

Дома шарили они

В каждой дырке, в каждой щелке,

И за печкой, и на полке,

Перерыли все углы,

Разломали все полы,

Весь чердак разворошили,

Весь амбар распотрошили,

Двор изрыли, огород,

Взбудоражили народ.

«Во, гляди, как братья рыщут,

Денег всё отцовских ищут».

«Ищут. Тятька – вот беда! –

Деньги скрыл невесть куда!»

День искали, два искали,

Дом на части растаскали,

Разорив родимый кров,

Два братана – Клим и Пров, –

Под конец, без долгой речи,

Ухватили мать за плечи:

«Стерьва! Место укажи,

А не то… возьмем в ножи!»

Мать и так, и сяк, и этак

Урезонивала деток,

Разоравшихся орал:

«Знаю вашего не боле…

Я была ведь с вами в поле,

Как отец-то помирал.

На меня за что поруха?»

«Врешь ты, подлая старуха!»

«Говори, где клад, змея!»

Озверели сыновья,

Смертным бьют старуху боем.

Бабка воет диким воем,

Упираясь на своем:

Ничего ей неизвестно.

«Вспомни, мать!»

«Открой нам честно,

Деньги где, не то – убьем!»

«Вспомни!»

Мать не вспоминает:

«Муж был строгий – кто не знает!

Я при нем была глупа.

Что меня вам врать неволит?»

Сыновей старуха молит,

Чтобы вызвали попа:

«Пусть живая в землю лягу!

При народе дам присягу!»

«Присягай!»

Явился поп.

Собрался народный скоп.

В виде жалостно-убогом,

Вся в кровавых синяках,

Бабка хрипло – «ках! – ках! – ках!» –

Пред людьми и перед богом

Поклялась, держась перстом

За евангелье с крестом:

«Вот подохнуть мне до срока!..

В сыновьях не видеть прока!..

Как на страшном вот суде!..

Клад лежит не знаю где!»

«Так божиться ей к чему бы?

Бабка явственно не врет!»

Загудел кругом народ:

«Зря сынки-то, душегубы,

Мать терзали на куски!»

Клим и Пров кусали губы

И скребли себе виски

От досады и тоски:

Что ж выходит? Дело ясно:

Мать свою они напрасно

Дули, гнули вперегиб.

Клада нету! Клад погиб!

Вдруг – у всех распухли уши! –

Объявилась – от Марфуши! –

Удивительная весть:

В избу хоть и не входила,

Внучка деда подследила

И видала чрез окно,

Как и долго и смешно

Над лаптями он возился,

Как кому-то он грозился,

Собираясь их надеть.

Как обмотки стал вертеть,

Задыхаясь от натяжки,

Как под них совал бумажки –

По одной, по две, по три…

«На, холера! На, смотри:

Не такой ли размалевки?»

«Вот такие!»

«Сторублевки!»

Чувств своих не поборов,

Завопили Клим и Пров:

«Что ж ты раньше, дрянь, молчала?»

«Знать бы это все сначала!»

«Ладно. Знаем, наконец:

Деньги в гроб унес отец!»

Пров и Клим в одно мгновенье

Тут же приняли решенье –

Вскрыть могилу.

     «Стоп! Нельзя!»

Поп сказал, крестом грозя:

«Святотатство!.. Прегрешенье!..

Кто позволит?!»

     Разрешенье

На каких искать путях?

Клад – в могиле, на кладбище,

На ноге, поди, по тыще! –

У покойника… в лаптях!

Что тут было! Что творилось!

Что тут только заварилось!

Брату брат – смертельный враг,

Брат от брата ни на шаг.

Брат родной следит за братом,

Как за лютым супостатом:

На кладбище шпарит Пров,

А уж братец – будь здоров! –

Из куста ему навстречу, –

Жди того, что вступят в сечу,

Ухватясь за топоры!

Всполошились все дворы,

Всем не елось и не спалось,

Об одном везде шепталось:

«На кладбище у куста,

У отцовского креста

Братья кончат дело скверно,

Перережутся, наверно!»

«Чтоб беду предупредить,

Надо стражу нарядить!»

У Авдеевой могилы,

Прихватив с собою вилы,

Клад могильный сторожа,

Заходили сторожа;

Сбоку Клим и Пров ходили,

За охраною следили, –

И на весь на этот сбор

Поп глядел через забор:

«Проморгал какое дело!»

У попа в башке гудело.

Он не долго здесь торчал,

К благочинному помчал.

Долго батюшки грустили:

«Экий случай упустили!»

«Сторожат?»

           «И день и ночь».

«Кто сумел бы нам помочь?»

«С кем-то надо нам совместно…»

«Кто решится?»

     «Кто? Известно!

Нам поможет становой:

И подлец, и с головой!»

Покатили к становому.

Разговор по-деловому

Был поведен становым:

«Вот вы с делом каковым!..

Что ж! Не прочь я… от дележки.

Устраню крестьян от слежки

И, убрав народ, семью,

Стражу выставлю свою».

Становой в село примчался,

Расшумелся, раскричался:

«Беспорядки тут? Разврат?

Искалечил брата брат!

Сторожить могилу стали!

А причина не пуста ли?

Может, все – ребячий бред!

Налагаю мой запрет!

Сыновей и вашу стражу

Я отсюдова спроважу.

Эй, урядники! Гони!

Разберемся тут одни!»

«Разберутся, крокодилы!»

Отшатнулася толпа.

Лишь остались у могилы

Становой и два попа

Да урядников четверка,

А народ вдали: галерка.

Тут урядники в момент

– Преогромнейшие каты! –

В ход пустили инструмент,

Припасенные лопаты.

Через час был гроб открыт,

Наверх вытащен и вскрыт.

Над покойником зловонным

С видом этаким законным,

Как голодных три клопа,

– Чай, добыча неплохая! –

Наклонилися, чихая,

Становой и два попа,

Быстро лапти размотали,

Все бумажки подсчитали:

«Всё ли?»

«Всё! Покойник гол!»

А для Фролов и Микол,

Подозвав народ поближе,

«Подписавшиеся ниже» –

Попик, местный богомол,

Становой и благочинный –

Очень ясный и не длинный

Огласили протокол:

«Дня, и месяца, и года

При стечении народа

И в присутствии особ

Был раскрыт такой-то гроб.

Труп лежал горизонтально

И, осмотренный детально

От волос и до ногтей,

Оказался… без лаптей,

Слух кощунственно-преступный,

Что в лаптях-де клад был крупный,

Не основан ни на чем,

Что скрепляем сургучом».

Поплелся народ с кладбища.

Поплелися Клим и Пров.

«На ноге на каждой тыща!»

«Нет лаптей! Ищи воров!»

Толковали, горевали:

«По закону своровали!»

Ночь пришла – темна, слепа.

Спал народ. Как ночевали,

Спали ль Клим и Пров? Едва ли!

Злость их грызла до пупа.

И не спали – то ж примета! –

Пировали до рассвета

Становой и два попа.

Признать ли повесть однобокой?

Нет, верно выявлены в ней

Дела не столь далеких дней

И старины не столь глубокой.

По селам всем и деревням

Авдеи прежде бытовали,

Крестьянским прежним черным дням

Они окраску придавали.

Деревню нищали они.

Теперь пришли иные дни,

В деревне жизнь иною стала.

Лишенных силы, капитала,

Осатанелых кулаков

Схватили крепко мы за жабры,

Они доселе были храбры, –

Стал вид их нынче не таков:

Кто уничтожен, кто укрылся,

Кто, как червяк, в навоз зарылся,

В единоличный свой навоз,

А кто прокрался и в колхоз.

И там, пришипившись украдкой,

С покорно-сладеньким лицом

И с осторожною оглядкой

Вредит, где делом, где словцом,

Где злоехидною ухмылкой,

Где злоприманчивой бутылкой,

Лихой отравою – винцом;

Влил в председателя отравы,

Тот и готов: и глух и нем, –

Кулак колхозникам меж тем

Свои прилаживает нравы,

Внушает мысли им свои.

Тут обласкает, там похвалит

И постепенно дело валит:

Колхозной дружной нет семьи,

Иван с Петром, Андрей с Архипом

Шумят, подзуженные шипом

В колхоз прокравшейся змеи.

Кулак, споивши предколхоза,

Потом повсюду шепчет сам:

«Товарищ Тяпкин – вот заноза! –

Большой мастак по чудесам,

В полтыщи рубликов растрату

Так расписал по аппарату,

Сумел так ловко зализать,

Что и концов не указать;

Иль тож – пустился на уловку,

На рынке сбыл свою коровку

За тыщу двести, не вредит,

Потом, коровку сбыв дрянную,

Купил в колхозе племенную

За восемьсот – и то в кредит, –

Ее продаст, две тыщи слупит,

Потом в колхозе снова купит…

Стесняться, что ль, ему людей?

Я ж говорю, что чудодей!.

Нахапав этак денег массу,

Он не положит их в сберкассу,

Не! Он про кассу нам бубнит,

Сберкассой нам мозги туманит –

Что касса, дескать, не обманет,

А сам не в ней деньгу хранит.

В сберкассе тож сидит растратчик».

Вот он, кулак, какой докладчик.

Вот благодетель он какой!

Одной рукой виниа подносит

И предколхоза выпить просит,

И сам его другой рукой

Изничтожает, зло порочит,

Толкает пьяницу на дно,

Провал ему, колхозу прочит,

Да и сберкассе заодно:

«Придешь в сберкассу, жди ответа,

Стой у окошка по часам!»

Нож кулаку сберкасса эта,

Сберкассой хочет быть он сам,

Храненье денег, облигаций,

Народ попрежнему «любя»,

Он – для кулацких махинаций –

Возьмет охотно на себя;

Он денег в землю не зароет,

В кулацкий пустит оборот.

Он «всем поможет», «всех устроит»,

Мужик он честный, не банкрот.

«Жил век я с вами, братцы, дружно.

Теперь колхозничать пришлось.

И слава богу! Что мне нужно?

Лишь хорошо бы вам жилось!»

Искусно скрыто лицемерье.

Растет сочувствие вокруг,

И входит вновь кулак в доверье,

Он всем в колхозе «первый друг»:

Кто за советом, кто с обидой,

К нему идут и там и тут.

Борьбу с кулацкой этой гнидой

Большевики не зря ведут,

Да и в колхозах большей частью

Уж простофилей не найдешь,

Понавострились люди, к счастью,

А особливо молодежь:

Едва кулак где-либо пикнет

Иль разольется злым смешком,

Его берут – он сразу никнет! –

И вырывают с корешком!

Сберкасса… Речь о ней уж кстати.

Давно ль плелась галиматья:

«Большевики – лихие тати,

Нельзя им вверить ни копья!»

Они-де всех берут на пушку.

«Идти в сберкассу, что в ловушку!»

Все это – вражий лай и брех

Врагами купленных Терех.

Ответ – без долгих возражений –

На брех такой предельно прост:

Рост всенародных сбережений –

Советской мощи значит рост,

Колхозной мощи особливо:

И по дорожкам и по рвам

Мы к ней шагаем торопливо

Согласно Сталинским словам.

Колхоз зажиточно-культурный

Есть большевистский наш пароль.

Весь рост промышленности бурный

Тож выполняет эту роль.

Роль величайшего подспорья

Для всеколхозного подворья,

Враги готовят нам войну,

Наш горизонт еще не розов.

Мы укреплением колхозов

Крепим советскую страну.

В сберкассах – дружеская смычка

И городов и деревень.

К доверью общему привычка

Сулит нам общий светлый день.

Сберкасса – это не обитель,

Где на грабеж наводят лак, –

Сберкасса – это не грабитель,

Сберкасса – это не кулак.

Кто сбереженья ей доверит,

Тот не врагу их одолжит.

Он выпуск денежный умерит

И свой же рубль удорожит.

Есть в каждом вкладе – самом малом –

То, что всего для нас ценней:

Доверье в виде небывалом

Великой стройке наших дней:

Что с каждым днем страна сильней,

Что мы стоим не пред провалом

Программы нашей деловой,

А пред победой мировой

Советской власти трудовой

Над буржуазным капиталом.

Сберкассы в стройке и в бою

Исполнят честно роль свою.

Примеры часты, очень часты,

И не грешно нам их привесть.

В сберкассах есть энтузиасты,

Да, «фин-героев» много есть.

Дед Еремей в деревне Горках –

Когда-то он ходил в опорках,

В колхозе ж он ни наг, ни сир

И – «государственный кассир».

Одет он просто, очень просто,

Но он смеется, добрый дед:

«Одет, как надо, в чем вспрос-то?

Когда ж я лучше был одет?

Разбогатеет вот колхоз-то,

Как выйдет, значит, в первый класс,

Все разоденемся в атлас,

К тому идет, уж это видно!»

Дед Еремей ведет солидно

Свою излюбленную речь,

Что надо денежки беречь,

Беречь умеючи, надежно, –

Растратить деньги быстро можно

По мелочам, по пустякам:

Иной в картишки их пробросит,

Иной распустит по рукам;

Тот одолжит, да тот попросит…

Дед так заводит разговор:

«Здорово, друг ты мой Егор!

Что? Не купил еще коровки?

Ее не купишь без сноровки.

Да, перед тем как что купить,

Деньжаток надо прикопить.

Как прикопить? Простое дело.

Ты огород ведешь умело,

Намедни продал огурцы,

Капусту продал не задаром,

Сведешь, пожалуй, все концы,

Еще останешься с наваром.

Навар свой денежный теперь

Сберкассе ты, дружок, доверь,

Потом еще подсыплешь малость,

Затем еще разок-другой.

Ты в кассу, друг мой дорогой,

Зря не придешь ведь за деньгой,

Чтоб взять и выбросить на шалость?

Ты не похож ведь на хлыща.

Придешь, обсудим сообща,

Купить лошадку не пора ли?

Чай, денег вдосталь уж собрали!»

Егор от речи от такой

Не отмахнется тож рукой,

Не лясы это да балясы,

И вот уж вкладчик есть у кассы,

Не для себя же дед радел.

Дед в курсе всех колхозных дел.

Памфила встретивши, с Памфилом

Ведет он речь на лад иной:

«Подумал я о друге милом,

А милый друг уж предо мной.

Рад за тебя, мужик ты дельный,

Был прежде – помнишь? – безземельный.

Вздохнул, когда в колхоз вступил, –

Работал, правда, без устатка,

Зато – коровка, двор и хатка,

Да, чай, и денег прикопил,

Есть у меня о том догадка.

А только слушай, милый друг:

Не без воров мы! Могут вдруг

Спереть все деньги без остатка;

Бумажки – долго ль до беды! –

Огня боятся и воды, –

Мозги – добавлю для порядка –

Так задурманит перепрятка,

Погибнуть могут все труды!»

Памфил сначала не сдается,

Потом он деду признается:

Полтыщи, правда, он припас,

Но что купить, еще гадает.

Тут дед и пуще наседает,

Рисуя выгодность сберкасс:

«Тебе, мил-друг, я не указ,

Но верь мне, деду Еремею:

Я не какой-то враль седой.

Я ль интерес какой имею –

Давать совет тебе худой?

Неси, сдавай, не медля часу,

Свои полтысячи в сберкассу,

В сберкассе – страхов не таи,

Верь, я не злой тебе советчик!

Не я за денежки твои,

А государство все – ответчик:

То, что дает ему народ

Из всей, не пущенной в расход

Своей наличности свободной,

Оно пускает в оборот

Для пользы нашей же, народной,

Колхозной больше, чем иной.

Что ж получается, родной:

Что ты, имея лист вкладной,

Свалив с себя тревоги бремя,

Не пряча денежек в избе,

Помог в одно и то же время

И государству и себе.

А зануждаешься ты лично

В своих запасах, все практично:

Идешь в сберкассу в день любой

Ко мне, к примеру, – я, с тобой

Сведя расчет весь аккуратно,

Твой вклад верну тебе обратно,

К тому же вклад верну я твой

Еще с процентного лихвой!»

Памфил – так было все на деле –

Не в тот же час, не в тот же день,

На той, однакоже, неделе,

С трудом осилив дребедень

Трусливых всех соображений,

А больше – бабьих возражений, –

Мол, не бросают «под плетень»

Своих последних сбережений, –

Явился в кассу. То да се.

(А челюсть все-таки стучала!)

«Вот, Еремей… принес… не всё:

Четыре сотни для начала».

Дед принял деньги, записал.

Памфил глядел на деда дико.

Ушел. А вечерком – гляди-ко!

Обратно к деду причесал.

«Верни мне деньги!»

     Дед с усмешкой

Сказал: «Чудак ты друг, чудак.

Бери, бери скорей, не мешкай,

Ведь заболеть ты можешь так.

Не веришь. Ясно: с непривычки.

Все ж дома деньги стереги.

А то пронюхают враги –

В сундук залезут без отмычки!»

Прошла всего лишь ночь одна,

И в кассе вновь Памфил у деда:

«Всё, понимаешь ли, жена…

Да и моя в том есть вина…

Сам не уверился покеда,

Что тут сохраннее. Вот, на:

Вношу полтыщи – всё сполна!»

Ушел Памфил довольный крайне,

Узнав от деда – «честный он!» –

Что в кассе вклад – таков закон –

Храниться должен в полной тайне.

Зря деньги неча доставать:

Никто не станет приставать.

Вклад никого не станет зарить.

Полтыщи долго ль разбазарить!

Дед Еремей пример другим.

«Фин-активист» он высшей марки.

И с ним, подвижником таким,

Кулак делить не станет чарки:

Попытки эти здесь пусты.

Глаз показать ему не смея,

Кулак, завидя Еремея,

Или шарахнется в кусты,

Иль дунет крюку три версты.