Том 5. Чертова кукла

По Слову Извечно-Сущего

Бессменен поток времен.

    Чую лишь ветер грядущего,

    Нового мига звон.

С паденьем идет, с победою?

Оливу несет иль меч?

    Лика его я не ведаю,

    Знаю лишь ветер встреч.

Летят не здешними птицами

В кольцо бытия, вперед,

    Миги с закрытыми лицами…

    Как удержу их лет?

И в тесности, в перекрестности, –

Хочу, не хочу ли я, –

    Черную топь неизвестности

    Режет моя ладья.

Поэты, не пишите слишком рано,

Победа еще в руке Господней.

Сегодня еще дымятся раны,

Никакие слова не нужны сегодня.

В часы неоправданного страданья

И нерешенной битвы

Нужно целомудрие молчанья

И, может быть, тихие молитвы.

Твои народы вопиют: доколь?

Твои народы с севера и юга.

Иль ты еще не утолен? Позволь

Сынам земли не убивать друг друга!

Не ты ль разбил скрижальные слова,

Готовя землю для иного сева?

И вот опять, опять ты – Иегова,

Кровавый Бог отмщения и гнева!

Ты розлил дым и пламя по морям,

Водою алою одел ты сушу.

Ты губишь плоть… Но, Боже, матерям –

Твое оружие проходит душу!

Ужели не довольно было Той,

Что под крестом тогда стояла, рано?

Нет, не для нас, но для Нее, Одной,

Железо вынь из материнской раны!

О, прикоснись к дымнобагровой мгле

Не древнею грозою, а – Любовью.

Отец, Отец! Склонись к Твоей земле:

Она пропитана Сыновней кровью.

    Слова – как пена,

Невозвратимы и ничтожны.

    Слова – измена,

Когда молитвы невозможны.

    Пусть длится дленье.

Не я безмолвие нарушу.

    Но исцеленье

Сойдет ли в замкнутую душу?

    Я знаю, надо

Сейчас молчанью покориться.

    Но в том отрада,

Что дление не вечно длится.

Кто посягнул на детище Петрово?

Кто совершенное деянье рук

Смел оскорбить, отняв хотя бы слово,

Смел изменить хотя б единый звук?

Не мы, не мы… Растерянная челядь,

Что, властвуя, сама боится нас!

Все мечутся, да чьи-то ризы делят,

И все дрожат за свой последний час.

Изменникам измены не позорны.

Придет отмщению своя пора…

Но стыдно тем, кто, весело-покорны,

С предателями предали Петра.

Чему бездарное в вас сердце радо?

Славянщине убогой? Иль тому,

Что к «Петрограду» рифм гулящих стадо

Крикливо льнет, как будто к своему?

Но близок день – и возгремят перуны…

На помощь, Медный Вождь, скорей, скорей!

Восстанет он, все тот же бледный, юный,

Все тот же – в ризе девственных ночей,

Во влажном визге ветренных раздолий

И в белоперистости вешних пург, –

Созданье революционной воли –

Прекрасно-страшный Петербург!

Медный грохот, дымный порох,

Рыжелипкие струи,

Тел ползущих влажный шорох…

Где чужие? Где свои?

Нет напрасных ожиданий,

Не достигнутых побед,

Но и сбывшихся мечтаний,

Одолений – тоже нет.

Все едины, всё едино,

Мы ль, они ли… смерть – одна.

И работает машина,

И жует, жует война…

Рождество, праздник детский, белый,

Когда счастливы самые несчастные…

Господи! Наша ли душа хотела,

Чтобы запылали зори красные?

Ты взыщешь, Господи, но с нас ли, с нас ли?

Звезда Вифлеемская за дымами алыми…

И мы не знаем, где Царские ясли,

Но все же идем ногами усталыми.

Мир на земле, в человеках благоволенье…

Боже, прими нашу мольбу несмелую:

Дай земле Твоей умиренье,

Дай побеждающей одежду белую…

Тринадцать лет! Мы так недавно

Его приветили, любя.

В тринадцать лет он своенравно

И дерзко показал себя.

Вновь наступает день рожденья…

Мальчишка злой! На этот раз

Ни празднества, ни поздравленья

Не требуй и не жди от нас.

И если раньше землю смели

Огнем сражений зажигать –

Тебе ли, Юному, тебе ли

Отцам и дедам подражать?

Они – не ты. Ты больше знаешь.

Тебе иное суждено.

Но в старые меха вливаешь

Ты наше новое вино!

Ты плачешь, каешься? Ну, что же!

Мир говорит тебе: «Я жду».

Сойди с кровавых бездорожий

Хоть на пятнадцатом году!

Что мне делать со смертью – не знаю.

А вы, другие, – знаете? Знаете?

Только скрываете, тоже не знаете.

Я же незнанья моего не скрываю.

Как ни живи – жизнь не ответит,

Разве жизнью смерть побеждается?

Сказано – смертью смерть побеждается,

Значит, на всех путях она встретит.

А я ее всякую – ненавижу.

Только свою люблю, неизвестную.

За то и люблю, что она неизвестная,

Что умру – и очей ее не увижу…

Зеленолистому цветку привет!

Идем к Зеленому дорогой красною,

Но зелен зорь весенних тихий цвет,

И мы овеяны надеждой ясною.

Пускай он спит, закрыт, – но он живет!

В Страстном томлении земля весенняя…

Восстань, земля моя? И расцветет

Зеленопламенный в день воскресения.

Приманной легкостью играя,

Зовет, влечет свободный стих.

И соблазнил он, соблазняя,

Ленивых, малых и простых.

Сулит он быстрые ответы

И достиженья без борьбы.

За мной! За мной! И вот, поэты –

Стиха свободного рабы.

Они следят его извивы,

Сухую ломкость, скрип углов,

Узор пятнисто-похотливый

Икающих и пьяных слов…

Немало слов с подолом грязным

Войти боялись… А теперь

Каким ручьем однообразным

Втекают в сломанную дверь!

Втекли, вшумели и впылились…

Гогочет уличная рать. Что ж!

Вы недаром покорились:

Рабы не смеют выбирать.

Без утра пробил час вечерний,

И гаснет серая заря…

Вы отданы на посмех черни

Коварной волею царя!

. . . . . . . . . . . . . . .

А мне – лукавый стих угоден.

Мы с ним веселые друзья.

Живи, свободный! Ты свободен –

Пока на то изволю я.

Пока хочу – играй, свивайся

Среди ухабов и низин.

Звени, тянись и спотыкайся,

Но помни: я твой властелин.

И чуть запросит сердце тайны,

Напевных рифм и строгих слов, –

Ты в хор вольешься неслучайный

Созвучно-длинных, стройных строф.

Многоголосы, тугозвонны,

Они полетны и чисты –

Как храма белого колонны,

Как неба снежного цветы.

Два ответа: лиловый и зеленый,

Два ответа, и они одинаковы,

Быть может – и разны у нас знамена,

Быть может – своя дорога у всякого,

И мы, страдая, идем, идем…

Верю… Но стих-то мой не о том.

Стих мой – о воле и власти.

Разве о боли? Разве о счастье?

И кем измерено, и чем поверено

Страданье каждого на его пути?

Но каждому из нас сокровище вверено,

И велено вверенное – донести.

Зачем же «бездомно скучая» ищем

На «мерзлом болоте» вялых вех,

Гордимся, что слабы, и наги, и нищи?

Ведь «город прекрасный» – один для всех.

И надо, – мы знаем, – навек ли, на миг ли,

Надо, чтоб города мы достигли.

Нищий придет к белым воротам

В рубище рабства, унылый, как прежде…

Что, если спросят его: кто там?

Друг, почему ты не в брачной одежде?

Мой стих не о счастье, и не о боли:

Только о власти, только о воле.

Развейся, развейся, летучее знамя!

    По ветру вскрыли, троецветное!

Вставайте, живые, идите за нами!

    Приблизилось время ответное.

Три поля на знамени нашем, три поля:

    Зеленое – Белое – Алое.

Да здравствует молодость, правда и воля!

    Вперед! Нас зовет Небывалое.

В нашем Прежде – зыбко-дымчато,

А в Теперь – и мглы, и тьмы.

Но срослись мы неразнимчато, –

Верит Бог! И верим мы.

Радостно люблю я тварное,

святой любовью, в Боге.

По любви – восходит тварное

наверх, как по светлой дороге.

Темноту, слепоту – любовию

вкруг тварного я разрушу.

Тварному дает любовь моя

бессмертную душу.

Стоны, Стоны,

Истомные, бездонные,

Долгие, долгие звоны

Похоронные,

Стоны,

Стоны…

   Жалобы,

   Жалобы на Отца…

   Жалость язвящая, жаркая,

   Жажда конца,

   Жалобы, Жалобы…

Узел туже, туже,

Путь все круче, круче,

Все уже, уже, уже,

Угрюмей тучи,

Ужас душу рушит,

Узел душит,

Узел туже, туже…

   Господи, Господи, – нет!

   Вещее сердце верит!

   Боже мой, нет!

   Мы под крылами Твоими.

   Ужас. И стоны. И тьма… А над ним

   Твой немеркнущий Свет!

Я стал жесток, быть может…

Черта перейдена.

Что скорбь мою умножит,

Когда она – полна?

В предельности суровой

Нет «жаль» и нет «не жаль».

И оскорбляет слово

Последнюю печаль.

О Бельгии, о Польше,

О всех, кто так скорбит, –

Не говорите больше!

Имейте этот стыд!

Радостные, белые, белые цветы…

Сердце наше. Господи, сердце знаешь Ты.

В сердце наше бедное, в сердце загляни…

Близких наших, Господи, близких сохрани!

Он принял скорбь земной дороги,

Он первый, Он один,

Склонясь, умыл усталым ноги

Слуга – и Господин.

Он с нами плакал, – Повелитель

И суши, и морей.

Он царь, и брат нам, и Учитель,

И Он – еврей.

Белый праздник, – рождается предвечное Слово,

белый праздник идет, и снова –

вместо елочной, восковой свечи,

бродят белые прожекторов лучи,

мерцают сизые стальные мечи,

вместо елочной, восковой свечи.

Вместо ангельского обещанья,

пропеллера вражьего жужжанья,

подземное страданье ожиданья,

вместо ангельского обещанья.

  Но вихрям, огню и мечу

  покориться навсегда не могу,

  я храню восковую свечу,

  я снова ее зажгу

  и буду молиться снова:

  родись, предвечное Слово!

  затепли тишину земную,

  обними землю родную…

Просили мы тогда, чтоб помолчали

    Поэты о войне, –

Чтоб пережить хоть первые печали

    Могли мы в тишине.

Куда тебе! Набросились зверями:

    Война! Войне! Войны!

И крик, и клич, и хлопанье дверями…

    Не стало тишины.

А после, вдруг, – таков у них обычай, –

    Военный жар исчез.

Изнемогли они от всяких кличей,

    От собственных словес.

И, юное безвременно состарев,

    Текут, бегут назад,

Чтобы запеть, в тумане щрежних марев,

    На прежний лад.

Нет, никогда не примирюсь.

    Верны мои проклятья.

Я не прошу, я не сорвусь

    В железные объятья.

Как все, пойду, умру, убью,

    Как все – себя разрушу,

Но оправданием – свою

    Не запятнаю душу.

В последний час, во тьме, в огне,

    Пусть сердце не забудет:

Нет оправдания войне!

    И никогда не будет.

И если это Божья длань –

    Кровавая дорога, –

Мой дух пойдет и с ним на брань,

    Восстанет и на Бога.

Страшно оттого, что не живется – спится.

И все двоится, все четверится.

В прошлом грехов так неистово много,

Что и оглянуться страшно на Бога.

Да и когда замолить мне грехи мои?

Ведь я на последнем склоне круга…

А самое страшное, невыносимое, –

Это что никто не любит друг друга…

Полотенца луннозелсные

на белом окне, на полу.

Но желта свеча намоленая

под вереском, там, в углу.

Протираю окно запотелое,

в двух светах на белом пишу…

О зеленое, желтое, белое!

Что выберу?..

Что решу?

    Есть такое трудное,

    Такое стыдное.

    Почти невозможное –

    Такое трудное:

Это – поднять ресницы

И взглянуть в лицо матери,

У которой убили сына.

Но не надо говорить об этом.

Невозвратимо. Непоправимо.

Не смоем водой. Огнем не выжжем.

Нас затоптал, – не проехал мимо!

Тяжелый всадник на коне рыжем.

В гуще вязнут его копыта,

В смертной вязи, неразделимой…

Смято, втоптано, смешано, сбито –

Все. Навсегда. Непоправимо.

Кричу – и крик звериный…

Суди меня Господь!

Меж зубьями машины

Моя скрежещет плоть.

Свое – стерплю в гордыне…

Но – все? Но если все?

Терпеть, что все в машине?

В зубчатом колесе?

Окно мое над улицей низко,

    низко и открыто настежь.

Рудолипкие торцы так близко

    под окном, раскрытым настежь.

На торцах – фонарные блики,

    на торцах все люди, люди…

И топот, и вой, и крики,

    и в метании люди, люди…

Как торец, их одежды и лица,

    они, живые и мертвые, – вместе.

Это годы, это годы длится,

    что живые и мертвые – вместе!

От них окна не закрою,

    я сам – живой или мертвый?

Все равно… Я с ними вою,

    все равно, живой или мертвый.

Нет вины, и никто – в ответе,

    нет ответа для преисподней.

Мы думали, что живем на свете…

    но мы воем, воем – в преисподней.

Пойдем на весенние улицы,

Пойдем в золотую метель.

Там солнце со снегом целуется

И льет огнерадостный хмель.

По ветру, под белыми пчелами,

Взлетает пылающий стяг.

Цвети меж домами веселыми

Наш гордый, наш мартовский мак!

Еще не изжито проклятие,

Позор небывалой войны.

Дерзайте! Поможет нам снять его

Свобода великой страны.

Пойдем в испытания встречные,

Пока не опущен наш меч.

Но свяжемся клятвой навечною

Весеннюю волю беречь!

Милая, верная, от века Суженая,

    Чистый цветок миндаля,

Божьим дыханьем к любви разбуженная,

    Радость моя – Земля!

Рощи лимонные – и березовые,

    Месяца тихий круг.

Зори Сицилии, зори розовые, –

    Пенье таежных вьюг.

Даль неохватная и неистовая,

    Серых болот туман –

Корсика призрачная, аметистовая

    Вечером, с берега Канн.

Ласка нежданная, утоляющая

    Неутолимую боль,

Шелест, дыханье, память страдающая,

    Слез непролитых соль, –

Всю я тебя люблю, Единственная,

    Вся ты моя, моя!

Вместе воскреснем, за гранью таинственною,

    Вместе, – и ты, и я!

О Ирландия, океаиная,

Мной невиданная страна!

Почему ее зыбь туманная

В ясность здешнего вплетена?

Я не думал о ней, не думаю,

Я не знаю ее, не знал…

Почему так режут тоску мою

Лезвия ее острых скал?

Как я помню зори надпенные?

В черной алости чаек стон?

Или памятью мира пленною

Прохожу я сквозь ткань времен?

О Ирландия, неизвестная!

О Россия, моя страна!

Не единая ль мука крестная

Всей Господней земле дана?

    Близки

кровавые зрачки,

дымящаяся пеной пасть…

Погибнуть? Пасть?

    Что – мы?

Вот хруст костей…

вот молния сознанья перед чертою тьмы…

И – перехлест страданья…

Что мы! Но – Ты?

Твой образ гибнет… Где Ты?

В сияние одетый,

бессильно смотришь с высоты?

    Пускай мы тень.

Но тень от Твоего Лица!

Ты вдунул Дух – и вынул?

Но мы придем в последний день,

мы спросим в день конца, –

за что Ты нас покинул?

Припав к моему изголовью,

ворчит, будто выстрелы, тишина,

запекшейся черной кровью

ночная дыра полна.

Мысли капают, капают скупо,

нет никаких людей…

Но не страшно… И только скука,

что кругом – все рыла тлей.

Тли по мартовским алым зорям

прошли в гвоздевых сапогах.

Душа на ключе, на тяжком запоре.

Отврат… тошнота… но не страх.

Блевотина войны – октябрьское веселье!

От этого зловонного вина

Как было омерзительно твое похмелье,

О бедная, о грешная страна!

Какому дьяволу, какому псу в угоду,

Каким кошмарным обуянный сном,

Народ, безумствуя, убил свою свободу,

И даже не убил – засек кнутом?

Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой,

Смеются пушки, разевая рты…

И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,

Народ, не уважающий святынь!

Не спешите, подождите, соглашатели,

кровь влипчива, если застыла, –

пусть сначала красная демократия

себе добудет немножко мыла…

Детская-женская – особо въедчива,

вы потрите и под ногтями.

Соглашателям сесть опрометчиво

на Россию с пятнистыми руками.

Нету мыла – достаньте хоть месива,

чтобы каждая рука напоминала лилею…

А то смотрите: как бы не повесили

мельничного жернова вам на шею!

Как скользки улицы отвратные,

    Какая стыдь!

Как в эти дни невероятные

    Позорно жить!

Лежим, заплеваны и связаны,

    По всем углам.

Плевки матросские размазаны

    У нас по лбам.

Столпы, радетели, воители

    Давно в бегах.

И только вьются согласители

    В своих Це-ках.

Мы стали псами подзаборными,

    Не уползти!

Уж разобрал руками черными

    Викжель – пути…

Наших дедов мечта невозможная,

Наших героев жертва острожная,

Наша молитва устами несмелыми,

Наша надежда и воздыхание, –

  Учредительное Собрание, –

    Что мы с ним сделали?.

Простят ли чистые герои?

Мы их завет не сберегли.

Мы потеряли все святое:

И стыд души, и честь земли.

Мы были с ними, были вместе,

Когда надвинулась гроза.

Пришла Невеста. И невесте

Солдатский штык проткнул глаза.

Мы утопили, с визгом споря,

Ее в чану Дворца, на дне,

В незабываемом позоре

И в наворованном вине.

Ночная стая свищет, рыщет,

Лед по Неве кровав и пьян…

О, петля Николая чище,

Чем пальцы серых обезьян!

Рылеев, Трубецкой, Голицын!

Вы далеко, в стране иной…

Как вспыхнули бы ваши лица

Перед оплеванной Невой!

И вот из рва, из терпкой муки,

Где по дну вьется рабий дым,

Дрожа протягиваем руки

Мы к вашим саванам святым.

К одежде смертной прикоснуться,

Уста сухие приложить,

Чтоб умереть – или проснуться,

Но так не жить! Но так не жить!

Щетинятся сталью, трясясь от страха,

Залезли за пушки, примкнули штык,

Но бегает глаз под серой папахой,

Из черного рта – истошный рык…

Присел, но взгудел, отпрянул кошкой…

А любо! Густа темь на дворе!

Скользнули пальцы, ища застежку,

По смуглым пятнам на кобуре…

Револьвер, пушка, ручная фаната ль, –

Добру своему ты господин.

Иди, выходи же, заячья падаль!

Ведь я безоружен! Я один!

Да крепче винти, завинчивай гайки.

Нацелься… Жутко? Дрожит рука?

Мне пуля – на миг… А тебе нагайки,

Тебе хлысты мои – на века!

Опять она? Бесстыдно в грязь

Колпак фригийский сбросив,

Глядит, кривляясь и смеясь,

И сразу обезносев.

Ты не узнал? Конечно – я!

Не те же ль кровь и раны?

И пулеметная струя,

И бомбы с моноплана?

Живу три года с дураком,

Целуюсь ежечасно,

А вот, надула колпаком

И этой тряпкой красной!

Пиши миры свои, – ты мой!

И чем миры похабней –

Тем крепче связь твоя со мной

И цепи неослабней.

Остра, безноса и верна –

Я знаю человека. Ура!

Да здравствует Война,

Отныне и до века!

Если гаснет свет – я ничего не вижу.

Если человек зверь – я его ненавижу.

Если человек хуже зверя – я его убиваю.

Если кончена моя Россия – я умираю.

Говорить не буду о смерти,

и без слов все вокруг – о смерти.

Кто хочет и не хочет – верьте,

    что живы мертвые.

Не от мертвых – отступаю,

так надо – я отступаю,

так надо – я мосты взрываю,

    за мостами – не мертвые…

Перекрутились, дымясь, нити,

оборвались, кровавясь, нити,

за мостами остались – взгляните!

    Живые – мертвее мертвых.

Безумные годы совьются во прах,

  Утонут в забвенье и дыме.

И только одно сохранится в веках

  Святое и гордое имя.

Твое, возлюбивший до смерти, твое,

  Страданьем и честью венчанный.

Проколет, прорежет его острие

  Багровые наши туманы.

От смрада клевет – не угаснет огонь,

  И лавр на челе не увянет.

Георгий, Георгий! Где верный твой конь?

  Георгий Святой не обманет.

Он близко! Вот хруст перепончатых крыл

  И брюхо разверстое Змия…

Дрожи, чтоб Святой и тебе не отмстил

  Твое блудодейство, Россия!

Мы, умные, – безумны,

Мы, гордые, – больны,

Растленной язвой чумной

Мы все заражены.

От боли мы безглазы,

А ненависть – как соль,

И ест, и травит язвы,

Ярит слепую боль.

О черный бич страданья!

О ненависти зверь!

Пройдем ли – Покаянья

Целительную дверь?

Замки ее суровы

И створы тяжелы…

Железные засовы,

Медяные углы…

Дай силу не покинуть,

Господь, пути Твои!

Дай силу отодвинуть

Тугие вереи!

О, сделай, Господи, скорбь нашу светлою,

Далекой гнева, боли и мести,

А слезы – тихой росой предрассветною

О нем, убиенном на поле чести.

Свеча ль истает. Тобой зажженная?

Прими земную и, как невесте,

Открой поля Твои озаренные

Душе убиенного на поле чести.

Она не погибнет, – знайте!

Она не погибнет, Россия.

Они всколосятся, – верьте!

Поля ее золотые.

И мы не погибнем, – верьте!

Но что нам наше спасенье:

Россия спасется, – знайте!

И близко ее воскресенье.

Где-то милая? Далеко,

На совдепской на земле.

Ходит, бродит одиноко,

Ест солому, спит в золе.

Или, может, изменила,

Поступила в Нарпродком?

Бриллианты нацепила

И сидит с большевиком?

Провожала, так недаром

Говорила мне: ну что ж?

Подружусь я с комиссаром,

Если скоро не придешь.

Нет, не верю! Сердце чисто,

И душа ее верна.

Не полюбит коммуниста,

Не таковская она.

Голодает, холодает, –

Не продаст чертям души.

Наше войско дожидает:

Где мой милый? Поспеши!

Я в томленьи ежечасно,

Где же друг? Освободи!

Убери ты этих красных…

Милый, белый мой, приди!

Слышу, слышу, верь заклятью!

Мы готовы, мы идем!

Все нагрянем буйной ратью,

Красных дьяволов сметем

Или кони наши – клячи?

Братья, други, все ко мне!

Иль у вас никто не плачет

На родимой стороне?

Видали ль вы, братцы,

Какой у нас враг,

С кем будем сражаться,

Какой у них флаг?

Эй, красное войско!

Эй, сборная рать!

Ты ль смертью геройской

Пойдешь умирать?

Китайцы, монголы,

Башкир да латыш…

И всякий-то голый,

А хлебца-то – шиш…

И немцы, и турки,

И черный мадьяр…

Командует юркий

Брюнет-комиссар.

Плетется, гонимый,

И русский дурак,

Столкуемся с ним мы,

Не он же наш враг.

Мы скажем: ты с нами.

Сдавайся своим!

Взгляни, что за знамя

Над войском твоим?

Взгляни, как чернеет,

Чернеет насквозь.

Не кровью ль твоею

Оно запеклось?

Очнись от угара

И с Богом – вперед!

Тащи комиссара,

А сброд – удерет.

Погоним их вместе,

Дорогу, воры!

Мы к семьям, к невесте,

В родные дворы!

Комиссар! Комиссар!

    Отрастил ты брюхо.

Оттого-то наш народ

    Душит голодуха.

Комиссар! Комиссар!

    Эй, не зарывайся.

Не спасет тебя Че-Ка,

    Сколько ни старайся.

Комиссар! Комиссар!

    Нам с тобой не внове.

Мы теперь – не дураки,

    Попил нашей крови.

Комиссар! Комиссар!

    Трусишь, милый? Вольно!

Наших баб нацеловал,

    А теперь – довольно.

Комиссар! Комиссар!

    Пуля – много чести.

На веревке повиси,

    На своей невесте!

Повалили Николая,

Ждали воли, ждали рая –

    Получили рай:

    Прямо помирай.

Воевать не пожелали,

Мир похабный подписали,

    Вместо мира, вот –

    Бьемся третий год.

Додушив буржуев, сами

Стать хотели буржуями,

    Вот те и буржуй:

    Паклю с сеном жуй.

Видим, наше дело чисто…

Записались в коммунисты,

    Глядь, взамен пайка –

    Сцапала Че-Ка.

Не судили – осудили,

И китайцев пригласили…

    К стенке под расстрел –

    Окончанье дел.

Заклинаем люд рабочий,

Трудовой и всякий прочий,

    До последних дней:

    Будьте нас умней!

Не сидите вы в Совете!

Всех ужасней бед на свете

    Черная беда –

    Красная Звезда.

Неспокойствие во взоре,

Ловок, юрок, брит.

Чепуху такую порет,

Даже слушать – стыд.

Врет, что вырос на Урале,

Этакий нахал!

В плен его мы, что ли, взяли,

Как сюда попал?

Всюду трется, всюду вьется,

Всюду лезет в спор:

«Что в Совдепии живется

Плохо – сущий вздор.

Этих басен ходит много

Про советский край.

Там, не верите? ей-Богу,

Не житье – а рай.

Что душе твоей угодно,

Можешь всё купить.

Кормят, поят превосходно,

Весело служить.

Все обуты, все одеты,

Не на что роптать.

Опекают всех Советы,

Как родная мать.

Говорят, что пулеметы

Ставят за спиной.

Эка, не было заботы!

Сами рвутся в бой.

Всё честь честью.

Всё как надо. Никаких Че-Ка.

Дисциплина и порядок.

Русские войска.

И охота вам сражаться,

На своих идти?

Так ли думаете, братцы,

Родину спасти?»

Ах ты, бритая лисица,

Вот куда ты гнешь!

Только стоит ли трудиться:

Нас не проведешь!

Ишь нашелся примиритель!

Видим, кто таков!

Не умеришь нашей прыти

Бить большевиков.

Знаешь, пуля есть шальная?

Не уйти в кусты:

Для такого негодяя

Отлита, как ты.

С аэроплана посылаю

Письмо – кому? Кому-нибудь.

Хочу сказать, что умираю,

Что тяжкий камень давит грудь.

Знакомый летчик, парень смелый,

Мне обещался сбросить лист.

(Я знаю, летчик этот – белый,

Хоть говорит, что коммунист.)

Кому б листочки ни попались,

Пусть он поверит, пусть поймет:

Мы ныне в муке все сравнялись,

Нет ни рабочих, ни господ.

Я сам рабочий, пролетарий,

Из Петрограда – металлист;

Схватили, заперли в подвале

За то, что я – социалист.

Жена сидела и сынишка,

Сидели с нами мужики –

Зачем не ссыпали «излишка»

Армейцам красным в сундуки.

В допросах мы хлебнули горя:

Ходил кулак, свистела плеть…

Жена моя скончалась вскоре,

Да что ж! И лучше помереть.

О мне не толк – мы все страдальцы.

На землю нашу пала тень.

Впились в нас дьявольские пальцы,

И недалек последний день.

Скажите всем – ужель не знают?

Ужель еще не пробил час?

Что красный дьявол замышляет,

Прикончив здесь – идти на вас.

Скажите всем, что небо грозно,

Что гибель наша – гибель вам.

Скорей, скорей, пока не поздно!

Идите все на помощь к нам!

Труслив наш враг, хотя и ловкий,

Легко с ним справимся и мы…

Но развяжите нам веревки,

Освободите из тюрьмы!

Зовем из вражеского стана,

Из преисподней мы кричим…

Лети, письмо с аэроплана,

К свободным, честным и живым!

Не знаю, плакать иль молиться,

Дождаться дня, уйти ли в ночь,

Какою верой укрепиться,

Каким неверием помочь?

И пусть вины своей не знаем,

Она в тебе, она во мне;

И мы горим и не сгораем

В неочищающем огне.

Повелишь умереть – умрем.

Жить прикажешь – спорить не станем.

Как один, за тебя пойдем,

За тебя на тебя восстанем.

Видно, жребий у нас таков;

Видно, велено так законом,

Откликается каждый зов

В нашем сердце, тобой зажженном.

Будь что будет. Нейти назад:

Покорились мы Божьей власти.

Подымайся на брата брат,

Разрывайся душа на части!

Это, братцы, война не военная,

Это, други, Господний наказ.

Наша родина, горькая, пленная,

Стонет, молит защиты у нас.

Тем зверьем, что зовутся «товарищи»,

Изничтожена наша земля.

Села наши – не села, пожарищи,

Опустели родные поля.

Плачут дети, томясь в испытании

И от голода еле дыша,

Неужель на такие страдания

Не откликнется наша душа?

Мы ль не слышим, что совестью велено?

Мы ль не двинемся все, как один,

Не покажем Бронштейну да Ленину,

Кто на русской земле господин?

Самодержцы трусливые, куцые,

Да погибнут под нашим огнем!

Знамя новой, святой революции

В землю русскую мы понесем.

Слава всем, кто с душой неизменною

В помощь Родине ныне идут.

Это, други, война не военная,

Это Божий свершается суд.

Как приехал к нам англичанин-гость,

По Гостиному по Двору разгуливает,

В пустые окна заглядывает.

Он хотел бы купить – да нечего.

Денег много – а что толку с того?

Вот идет англичанин завтракать,

Приходит он в Европейскую гостиницу,

А ее, сердечную, и узнать нельзя.

Точно двор извозчичий заплевана,

Засорена окурками да бумажками.

Три года скреби – не выскребешь.

Не выскребешь, не выметешь.

Ни тебе обеда, ни ужина,

Только шмыгают туда-сюда

Ловкачи – комиссары бритые.

Удивился гость, покачал головой

И пошел на Садовую улицу

Ждать трамвая номер тринадцатый.

Ждет он час, ждет другой, – не идет трамвай.

А прохожие только посмеиваются:

«Ишь нашелся какой избалованный.

Что ж, пожди, потерпи, коли время есть,

Долго ли до второго пришествия?»

И прождал бы он так до вечера,

Да терпение аглицкое лопнуло.

И побрел он пешком к Покрову, домой.

Наплывали сумерки осенние,

Фонарей не видать, не светятся,

Ни души кругом, тишина да мгла,

Только слышно: журчит где-то около

Ручеек, по камушкам прыгая,

Да скрипит-шуршит, мягко стелется

Под ногою трава забвения.

Вот пришел он домой измученный,

Не горит камин, темно-холодно,

Керосину в лампе ни капельки,

Хлеба ни крошки, ни корочки,

Трубы лопнули – не идет вода,

Не идет, только сверху капает,

С потолка на голую лысину.

Покорился гость, делать нечего.

Доплелся до кровати ощупью

И улегся спать, не поужинав.

Как заснул он – выползла из щелочки

Ядовитая вошь тифозная.

Поглядела, воздуха понюхала,

Очень запах ей аглицкий понравился,

Подползла она тихонько, на цыпочках,

И… кусь! англичанина в самый пуп.

Пролежал англичанин в сыпном тифу,

Пролежал полтора он месяца.

А как выздоровел, сложил чемодан

И удрал, не теряя времени,

Прямо в Лондон через Финляндию.

Вот приехал к себе он на родину,

Обо всем Ллойд Джоржу докладывает:

«Ваше, говорит, Превосходительство,

Был я в русской советской республике,

Еле ноги унес, еле душу спас.

Никого там нет, ничего там нет,

Только белая вошь да голый шиш,

С кем торговлю вести, мир заключать,

Не со вшой ли сыпнотифозного?»

А Ллойд Джорж сидит, усмехается,

Пузом своим потряхивает,

На соседнюю дверь подмигивает:

«Обману, говорит, я обманщиков,

Самого товарища Красина.

Штуку выкину, только дайте срок.

Время терпит, а дело трудное».

Врет, иль правду говорит?

Спорить неуместно.

Кто кого перехитрит,

Ой, неизвестно.