том 6

Я. И. Гиндин ВОСПОМИНАНИЯ О В. И. ЛЕНИНЕ

29 августа 1918 г. я совместно с группой товарищей посетил Владимира Ильича и участвовал в разговоре с ним в его рабочем кабинете в помещении Совнаркома в Кремле, и это первое мое посещение Владимира Ильича оставило неизгладимое впечатление. Случилось это следующим образом.

За несколько дней до этого коллегия Наркомтруда, где я тогда работал под председательством заместителя народного комиссара труда В. П. Ногина, разработала проект декрета о воспрещении совместной службы родственников в государственных учреждениях. После утверждения декрета в Совнаркоме и опубликования его в "Известиях" коллегией Наркомтруда во исполнение этого декрета было уволено несколько сотрудников Наркомтруда, в том числе двое родственников бывшего тогда народным комиссаром труда т. Шляпникова. Последний в это время отсутствовал и, приехав из командировки на другой день после их увольнения, распорядился немедленно принять обратно своих родственников.

Это распоряжение т. Шляпникова, резко противоречившее только что опубликованному декрету Совнаркома и постановлению коллегии Наркомтруда, тем более что оно касалось, между прочим, двух малоценных технических работников, вызвало резкое возмущение среди всех ответственных работников комиссариата. Да оно и естественно. Налицо было грубое нарушение закона, демонстративная отмена постановления коллегии, ни с кем не согласованная, и "неэтичный" шаг вообще, поскольку дело касалось родственников народного комиссара. 29 августа утром во время занятий, как только стало известно об этом факте, я вместе с двумя заведующими отделами зашел к т. Шляпникову переговорить по этому вопросу, но он отклонил разговор, предложив перенести вопрос на заседание коллегии, назначенное им на 3 часа этого же дня. В 3 часа дня собралась коллегия и заведующие отделами — коммунисты. Из предложенного т. Шляпниковым порядка дня видно было, что интересовавший всех присутствовавших вопрос не фигурирует. На наш запрос т. Шляпников заявил, что прием уволенных двух лиц он совершил с ведома Президиума ВЦИК, как нарком несет за это ответственность сам и поэтому предлагает перейти к обсуждению других вопросов. Естественно, что члены коллегии и присутствовавшие на заседании заведующие отделами с этим не могли согласиться, и так как т. Шляпников категорически отказался ставить на обсуждение вопрос о принятии им снова уволенных нами ранее лиц, то заседание тут же было прервано: атмосфера для работы стала совершенно ненормальной и слишком напряженной. Тов. Шляпников ушел, а мы остались и стали решать дальнейшие шаги.

Решили составить письменное обращение в Совнарком на имя Владимира Ильича с подробным изложением вопроса. Стали тут же писать записку. Но не успели мы ее составить, как т. Ногин позвонил Владимиру Ильичу (это было часов в 6 вечера), сообщил о нашем крупном конфликте с т. Шляпниковым и просил назначить время для разговора с ним по этому делу. Владимир Ильич со свойственным ему вниманием к подобным вопросам просил сейчас же прийти. Мы наскоро закончили записку, подписали ее, вручили т. Ногину и пошли все провожать его в Кремль. Нас было 6 человек: тт. Ногин, Стопани, Аникст, автор этих строк, Бумажный и, кажется, Хлоплянкин… Подойдя к кабинету Владимира Ильича, мы, пятеро, остались в передней соседней комнате, а т. Ногин вошел в кабинет. Но Владимир Ильич, узнав, что мы тоже пришли, сейчас же пригласил нас всех к себе в комнату, и, таким образом, мы все приняли участие в разговоре, который очень отчетливо сохранился в моей памяти.

Владимир Ильич сидел в небольшой комнате со сводчатым потолком за письменным столом, весь погруженный в лежавшую на столе большую книгу — атлас. Когда мы вошли, он нас очень приветливо встретил, с каждым в отдельности поздоровался, усадил около стола и, прищурив один глаз в сторону окна, выходившего во двор Кремля, стал слушать. Первым говорил т. Ногин. Владимир Ильич не только слушал: он наскоро начал пробегать глазами принесенную нами бумагу. И тут я впервые заметил ту поразительную быстроту, с какой Владимир Ильич схватывал почти мгновенно, на лету содержание бумаги, ее суть и выводы. Это впоследствии всегда было для меня предметом величайшего изумления и восхищения во время моего последующего участия в заседаниях Совнаркома и СТО на протяжении 1920, 1921 и 1922 годов. В миг Владимир Ильич схватил суть дела, засыпал нас рядом вопросов и сразу твердо заявил, что никто не имеет права изменять декрет Совнаркома, кроме самого Совнаркома и Президиума Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета. Нажав кнопку, он велел появившемуся из другой комнаты телефонисту соединить его по телефону с т. Свердловым. Разговор по телефону Владимир Ильич вел в соседней комнате, и содержание его нам не было слышно; к нам только доходили его отдельные восклицания о недопустимости нарушения декретов Совнаркома со стороны кого бы то ни было.

Вернувшись к нам, Владимир Ильич успокаивающим тоном заявил, что т. Свердлову ничего не известно, что постановления Президиума ВЦИК по этому поводу, следовательно, не имеется, что т. Свердлов все расследует, выяснит, а пока предложил вести работу в комиссариате нормально и создать чисто деловую атмосферу. Когда же т. Ногин ему показал взятую им у т. Шляпникова записку В. А. Аванесова, бывшего тогда секретарем ВЦИК, в которой говорилось, что нет возражений против оставления вышеуказанных лиц на работе впредь до рассмотрения вопроса, Владимир Ильич восклик-нил: "Видно, Ногин не без хитрости", опять вызвал к телефону т. Свердлова, долго с ним разговаривал и, вернувшись к нам, подробно расспрашивал каждого о работе, об отношениях с т. Шляпниковым, его работе и проч. Выслушав ряд отрицательных отзывов о т. Шляпникове и видя наши взволнованные лица, Владимир Ильич сказал нам, что все дело нуждается в тщательном выяснении, что этим займется специальная комиссия из представителей ЦК партии и профессиональных союзов, что нельзя ничего решать под влиянием первых внешних обстоятельств и настроений и поэтому он не дает никаких заключений, кроме назначения специальной комиссии, и предлагает нам спокойно продолжать работу в комиссариате, дожидаясь результатов работы этой комиссии.

Весь тон и характер разговора Владимира Ильича произвели на меня самое сильное впечатление. Я видел, как он, резко возмущаясь фактом нарушения закона, проявлял в то же время к нам величайшую приветливость и мягкость. Относясь с большим вниманием к поднятому нами вопросу и ко всем говорившим, он подбадривал нас, успокаивал и подготовлял к возможным решениям по вопросу о дальнейшей совместной работе с т. Шляпниковым в зависимости от ряда обстоятельств, которые может выяснить комиссия. Общий вывод можно было сделать такой, что для Владимира Ильича после этого получасового разговора вопрос о положении, создавшемся в коллегии Наркомтруда, был совершенно ясен, но, поскольку дело касается профессиональных союзов, тесно связанных в своей работе с Наркомтрудом и имеет политическое значение, оно может быть окончательно решено только ЦК РКП, а не одним им, и разрешение этого вопроса зависит не только от одного нашего заявления. Владимир Ильич нам ничего пока, кроме расследования, не обещал, хотя у него, может быть, определенное решение уже и было. И действительно, через некоторое время, а именно 8 октября 1918 г., по предложению комиссии, назначенной ЦК партии, т. Шляпников был освобожден Совнаркомом от обязанностей народного комиссара труда, хотя, конечно, не только в связи с одним этим обстоятельством.

После этого мне пришлось слушать Владимира Ильича в ряде публичных выступлений. Чаще всего они носили программный характер. Во всех его выступлениях (чаще всего в Большом театре) поражало следующее. Никто никогда так сильно не овладевал аудиторией, не приковывал к себе внимания слушателей, не создавал во время речи такой всеобщей напряженности, независимо от состава слушателей, как Владимир Ильич. Объяснялось это особенным подходом в его речах ко всякой теме, необыкновенной глубиной содержания, ясностью, четкостью и логичностью, которая действовала на слушателя, прямотой и резкостью, с какой всегда бичевались противники пролетарской революции или дефекты в нашей работе, и особыми яркими красками, какими он всегда характеризовал каждый успех пролетарской власти, пробуждая в сердцах всех слушателей твердую уверенность в неминуемой окончательной победе пролетариата.

Другой замечательной особенностью выступлений Владимира Ильича, как и выступлений т. Сталина, являлась программность его речей, так как почти каждая из его речей, которые мне пришлось слышать за пять лет (1918–1922 гг.), не только подводила итог за определенный период работы, но почти всегда намечала программу и тактику для дальнейших действий. И эта особенность его речей, по-моему, как-то приучила всех всегда ждать, что при выступлениях Владимира Ильича будут намечены дальнейшие задачи, встающие перед пролетарским государством в той или иной ситуации.

Оттого-то рабочие и крестьяне так внимательно всегда слушали своего вождя. В его речах не только ярко, красочно отражалась наша действительность со всеми хорошими и больными ее сторонами, не только резко, выпукло и наглядно рисовались все трудности, порой неслыханные и невиданные, стоящие перед пролетариатом на пути к освобождению и возникавшие у нас на каждом шагу, но и всегда намечался в будущем тот верный путь, на котором, как опыт показал, пролетариат и все трудящиеся встречали неизменную победу.

Поразительнее всего была особая убедительность речей Владимира Ильича. Бывало, Владимир Ильич в середине или под конец своей речи (на многолюдных собраниях его речь обычно продолжалась не меньше часа) заложит пальцы за правый и левый борт жилетки и, выпятив грудь, начнет быстро ходить по трибуне. Сила убедительности его речи все растет и растет, покоряя ваш ум целиком и полностью.

Речи Владимира Ильича всегда отличались особой страстностью, категоричностью и прямотой. В последние годы было видно, что выступления на широких собраниях его сильно утомляли — его лоб покрывался испариной, цвет лица изменялся, но вместе с тем сейчас же по окончании выступления он настораживался к речам последующих ораторов, внимательно слушал их и поминутно отмечал у себя в блокноте отдельные мысли.

Впервые мне пришлось присутствовать в Совнаркоме под председательством Владимира Ильича 23 октября 1920 года. Обсуждался продовольственный вопрос, наиболее острый в то время. Владимир Ильич всегда особенно живо интересовался им, выдвигая его в первую очередь на заседаниях и концентрируя на нем внимание всех руководящих работников. В тот день, когда этот вопрос должен был обсуждаться в Совнаркоме, мне пришлось участвовать в его обсуждении в Цекомпродснабе[110], где председательствовал т. Халатов и где я состоял членом. Уже там мы были предупреждены, что Владимир Ильич особенно интересуется этим вопросом, требует его срочной постановки и тщательной подготовки. В 5 часов кончилось заседание комиссии, а на 6 было назначено заседание Совнаркома, куда я вместе с т. Халатовым был делегирован коллегией Наркомпрода. Не прошло и 3 минут после 6 часов, как я был вызван в зал заседаний из соседней приемной. В то время Совнарком заседал в комнате, где теперь помещается одна из канцелярий Совнаркома. Владимир Ильич нам предложил сесть и сейчас же дал слово т. Халатову для доклада. Во время доклада Владимир Ильич поминутно заглядывал в обширную ведомость и статистическую сводку, справляясь и сверяя цифровые данные. Потом, услышав предложенные новые нормы снабжения, он в упор поставил вопрос: "Есть ли для осуществления этого реальная возможность, проверены ли данные и не будет ли это пустой декларацией?" После этого высказался ряд членов Совнаркома, говоривших об отдельных моментах предложения т. Халатова: об изменениях категорий, о повышении пайка совслужащим, о злоупотреблениях с продснаб-жением в некоторых учреждениях и т. д. Я, как содокладчик, тоже взял слово и, должен сознаться, в этой новой для себя обстановке высказал не совсем твердо несколько своих мыслей, отметив, между прочим, что в отношении Москвы приходится обратить внимание Совнаркома на такой факт, что при расходовании тридцати — сорока вагонов хлеба в день тогдашнее миллионное население как будто беспрерывно должно было получать по одному фунту в день, а между тем этого нет. Поэтому я предложил обратить особое внимание на ненормальности в системе распределения и в практике ее осуществления, указав на ряд конкретных фактов.

Когда я кончил, взял слово Владимир Ильич. Владимир Ильич возражал почти всем выступавшим. И тут я заметил одну очень характерную для Владимира Ильича черту, в которой впоследствии при моем участии в заседаниях Совнаркома и СТО, где Владимир Ильич почти постоянно председательствовал, я все больше и больше убеждался и на которую мне потом указывали многие из товарищей, присутствовавших на заседаниях. Это — его стремление втянуть в работу Совнаркома, следовательно, в работу по активному государственному строительству, новых, свежих людей, всячески поддерживая их, косвенно подбадривая и внушая большую смелость и твердость там, где они еще не совсем тверды, иногда даже по форме своих выступлений.

К моему чрезвычайному удивлению и большой радости, Владимир Ильич, сославшись на указанные мной факты, отметил, что считает их очень важной стороной вопроса; потом, указав на ряд дефектов в проекте, на недостаточную проверенность отдельных приводимых в нем фактов, несогласованность некоторых моментов и, главное, на необходимость особого выделения Москвы и Петрограда в смысле снабжения, предложил: прения прекратить, проект признать недостаточно обоснованным и не подкрепленным достаточным цифровым материалом и потому отклонить, а для разработки нового проекта на основе ряда директив, тут же продиктованных секретарю, образовать комиссию, которой дать семидневный срок, прибавив: "Комиссию я бы предполагал примерно в таком составе: тт. Аванесов, Ногин, Халатов, Бадаев (тогда председатель Московской потребительской коммуны)[111], Гиндин и Фин (председатель ЦК совработников). Нет возражений? Принято. Схватили, успели записать? (Обращаясь к секретариату.) Созыв, полагаю, за т. Аванесовым. Нет возражений? Вопрос исчерпан".

Так толково, кратко, ясно и быстро был решен вопрос.

Для меня в эту минуту особо ярко вырисовалось все величие Владимира Ильича. В своем выступлении он не оставил неотмеченной ни одной слабой стороны проекта, оттенил все недостатки предложений выступавших, высказал вскользь много поучительных мыслей, касающихся методов социалистического строительства, резко критиковал постановку нашей статистики, которая дает данному вопросу "длинные простыни" цифр, но не дает тех нескольких конкретных цифровых данных, которые были бы ясны для каждого рабочего и крестьянина и из которых можно было бы сделать вывод, что "есть столько-то, нужно столько-то, не хватает столько-то". Коснулся нашего разбухшего аппарата, слабой производительности труда, бюрократизма и многого, многого другого, и все это в самой конкретной, отчеканенной форме, твердо и убедительно. Ни у кого уже не могло быть ни тени сомнения, что проект должен быть отклонен, хотя многие раньше выступали только с поправками. А состав комиссии, тут же намеченный им, был так разносторонен и так совмещал отражение различных точек зрения, что никто ничего не мог возразить. И все это быстро, ясно и энергично высказано и немедленно зафиксировано в решении.

Затем ссылка в своем выступлении на меня, введение членом в комиссию меня — рядового тогда работника, впервые пришедшего в Совнарком, наряду с опытными, старыми ответственными работниками — особенно сильно подбодрило меня, вселило большую смелость при развитии моих мыслей уже во время работы комиссии. Я наглядно убедился, что суть вопроса для Владимира Ильича была выше всякой формы, что он всегда чужд был каких бы то ни было условностей. Продиктованные им на заседании Совнаркома директивы комиссии по существу составили готовый закон. В то же время этот факт (введения меня в комиссию) сразу усилил во мне сознание той ответственности, какую я, как и многие другие, чувствовал за каждое произнесенное в Совнаркоме слово, что, в свою очередь, приводило в дальнейшем к особо тщательной подготовке и проверке вносимых вопросов и отдельных выступлений.[112]