Приложения

Фольклорные материалы

Частушки

Девичьи (Полюбовные)

Из колодца вода льется,

Вода волноватая.

Мил напьется, подерется,

А я виноватая.

* * *

— Дорогой, куда пошел?

— Дорогая, по воду.

— Дорогой, не простудись

По такому холоду.

* * *

Сидела на бочке.

Румяные щечки.

Люди скажут — «навелась».

Я ж такая родилась.

* * *

Милый ходит за сохой,

Машет мне косынкой.

Милый любит всей душой,

А я половинкой.

* * *

Рассыпься, горох,

По чистому блюду.

Я любила всех подряд,

Теперя не буду.

* * *

Полоскала я платочек,

Полоскала — вешала.

Не любила я мило́го,

Лишь словами тешила.

* * *

С гор потоки, с гор потоки,

С гор холодная вода.

Насмеялся дрянь-мальчишка,

А хороший никогда.

* * *

Ай, лед хрустит,

И вода льется.

Ты не думай, не гадай —

Дело не сойдется.

* * *

Ах, платочек-летуночек,

Обучи меня летать.

Не высоко, не далеко —

Только милого видать.

* * *

Милый пишет письмецо:

«Не потеряла ли кольцо?»

А я на толево пишу —

На правой рученьке ношу.

* * *

Я калоши не ношу,*

Поблюду их к лету.

А по совести скажу —

У меня их нету.

* * *

— Милая подруженька,

Чем ты набелилася?

— Я коровушку доила,

Молочком умылася.

* * *

Маменька ругается,

Куда платки деваются.

Сама не догадается,

Что милый утирается.

* * *

С крыши капала вода,

Милый спрашивал года.

— Скажи, милка, сколько лет,

Повенчают али нет?

* * *

Дайте ходу пароходу,

Натяните паруса.

Не за все дружка любила —

За кудрявы волоса.

* * *

Не тобой дорога мята,

Не тебе по ней ходить,

Не тобою я занята,

Не тебе меня любить.

* * *

На оконышке цветочек,

Словно бархатиночка.

Оттого милой не любит,

Что я сиротиночка.

* * *

Я свои перчаточки

Отдала Васяточке:

Я на то надеюся —

Пойду плясать, согреюся.

* * *

Я плясала, топала,

Я любила сокола,

Я такого сокола —

Ростом невысокого.

* * *

Скоро, скоро Троица,

Береза принакроется.

Скоро миленький приедет,

Сердце успокоится.

* * *

Милая сестрица,

Давай с тобой делиться:

Тебе соху, борону,

Мне чужую сторону.

* * *

Милая, духаная,

Соломой напиханая,

Лаком наведенная,

Скажи, в кого влюбленная?

* * *

Милый мой, хороший мой,

Мне с тобой не сговорить.

Отпусти меня пораньше,

Мне коровушку доить.

* * *

Плясала вприсядку,

Любила Васятку.

Теперя Васятку —

Под левую пятку.

* * *

Неужели сад завянет,

В саду листья опадут?

Неужели не за Ваню

Меня замуж отдадут!

Прибаски

I

(На растянутый лад, под ливенку. Поют парни.)

Разлюбимый мой товарищ

С одной ложки ел и пил.

С одной ложки ел и пил,

У меня милку отбил.

* * *

Девки крали, девки крали,

Шестьдесят рублей украли.

А ребята короли

С завода лошадь увели.

* * *

Я свою симпатию

Узнаю по платию.

Как белая платия,

Так моя симпатия.

* * *

Под окошком следа нет,

Видно, кони вымели.

А моей милашки нет,

Видно, замуж выдали.

* * *

Не стругает мой рубанок,

Не пилит моя пила.

Нас священник не венчает,

Мать совету не дала.

* * *

Я не сам гармошку красил,

Не сам лаком наводил.

Я не сам милашку сватал —

Отец с матерью ходил.

* * *

Наши дома работа́ют.

А мы в Питере живем.

Дома денег ожидают,

Мы в опорочках придем.

* * *

Дуют ветры, дуют буйны

Из куста орехова.

Ты скажи, моя зазноба,

С кем вчера проехала?

* * *

Погуляйте, ратнички,

Вам последни празднички.

Лошади запряжены,

Сундуки улажены.

* * *

Не от зябели цветочки

В поле приувянули.

Девятнадцати годочков

На войну отправили.

* * *

Сядьте, пташки, на березку,

На густой зеленый клен.

Девятнадцати годочков

Здесь солдатик схоронен.

* * *

Ты не гладь мои кудерки,

Золоченый гребешок,

За Карпатскими горами

Их разгладил ветерок.

II

(Плясовой лад, под тальянку. Поют бабы и девки.)

Ах, Ванька, туз,

Потерял картуз.

А я пол мела —

Картуз подняла.

* * *

Мой муж арбуз,

А я его дыня.

Он вчера меня побил,

А я его ныня.

* * *

Мельник, мельник

Завел меня в ельник.

Меня мамка веником:

Не ходи по мельникам!

* * *

Хоть бы тучка накатила

Или дождичек пошел.

Хоть бы милый догадался,

На вечерушку пришел.

* * *

Гармонист, гармонист,

Рубаха бурдовая,

Чрез тебя я, гармонист,

Стала нездоровая.

* * *

Мой миленок в Питери

Поступил в учители,

За дубовыим столом

Пишет серебряным пером.

* * *

Проводила мужа,*

Под ногами лужа.

Сердце бьется, коло́тится:

Боюсь, назад воро́тится,

* * *

А я нынче молода —

На лето невеста.

Ищи, мамка, жениха,

Хорошее место!

* * *

Пойду плясать,

Ногой топну.

Семерых люблю,

По одном сохну!

* * *

Рассыпься, горох,

На две половинки…

У попа жена помрет,

Пойду на поминки.

* * *

Опущу колечко в речку,

Что-нибудь да попадет.

Либо щука, либо лень,

Либо с милого ремень.

* * *

Дай бог снежку

Завалить стёжку,

Чтобы милый не ходил

К моему окошку.

* * *

Прокатился лимон*[3]

По чистому полю.

Не взяла бы сто рублей

За девичью волю!

Страданья

За страданье

Мамка бро́нит.

Побить хочет —

Не догонит.

* * *

Страдатель мой,

Страдай со мной.

Надоело

Страдать одной.

* * *

— Голубенок!

Возьми замуж.

— Голубушка,

Не расстанусь!

* * *

В небе звездам

Счету нету.

Всех любить

Расчету нету.

* * *

Ах, колечко

Мое сине.

На колечке

Твое имя.

* * *

Пострадала,

Ну, довольно…

От страданья

Сердцу больно.

* * *

Милый бросил,

А я рада:

Все равно

Расстаться надо.

* * *

Милый бросил,

А я — ево.

Ему стало

Тошней мово.

* * *

Ах, какая

Ночь темная.

До свиданья,

Знакомая!

* * *

Она моя,

Энта, энта.

Голубая

В косе лента.

* * *

Возьму карты —

Нет валета.

Мил уехал

На все лето.

* * *

Девки, стойте,

А я пойду.

Примечайте

Мою хотьбу.

* * *

Не страдай,

Король бубновый,

У меня

Страдатель новый.

* * *

Не влюбляйся,

Красавица,

Он картежник

И пьяница.

* * *

По заре

Далеко слышно,

Что Парашка

Замуж вышла.

* * *

Не боюсь

Тюремных за́мок,

Я боюсь,

Наставят банок.

* * *

Товарищи,

За что бьете?

Без меня вы

Пропадете.

* * *

За рекою,

За быстро́ю,

Монастырь

Девкам построю.

* * *

В монастырь

Хотел спасаться,

Жалко с девками

Расстаться.

* * *

Пойдем, милый,

Стороною,

А то скажут:

Муж с женою.

* * *

Пролетела

Про нас слава

До самого

Ярослава.

* * *

Гуляй, милка,

Нам все равно,

Про нас слава

Идет давно.

* * *

Куда пошел?

Чего делать?

Я ищу

Красивых девок.

* * *

Твои глаза.

Мои тожа.

Что не женишься,

Сережа.

* * *

Твои глаза

Больше моих.

Я — невеста,

Ты — мой жених.

Смешанные

Подруженька, идут двое.

Подруженька, твой да мой.

Твой в малиновой рубашке,

А мой в светло-голубой.

* * *

Висожары высоко,*

А месяц-то низко.

Живет милый далеко,

А постылый близко.

* * *

Пойду плясать,

Весь пол хрястит.

Мое дело молодое,

Меня Бог простит.

* * *

Дайте, дайте мне пилу,

Я рябинушку спилю.

На рябине тонкий лист,

А мой милый гармонист.

* * *

Ах, што ж ты стоишь,

Посвистываешь?

Картуз потерял,

Не разыскиваешь!

* * *

Я ходила по полю,

Мимо кони топали.

Собирала планочки

Ваниной тальяночки.

* * *

Пали снеги, пали белы,

Пали да растаяли.

Всех хорошеньких забрили,

Шантрапу оставили.

* * *

Ах, щечки горят,

Алые полыщут.

Не меня ли, молодую,

В хороводе ищут?

* * *

Ай, мать бро́нится,

И отец бро́нится:

— За каким же непутевым

Наша девка гонится!

* * *

А я чаю накачаю,

Кофею нагрохаю.

Поведут дружка в солдаты,

Закричу, заохаю.

* * *

Ах, девки, беда —

Тальянка худа.

Надо денег накопить

Да тальяночку купить.

* * *

Ах, сад-виноград,

Зеленая роща.

Ах, кто ж виноват —

Жена или теща?

* * *

Ай, мать, ай, мать,

Накой меня женишь?

Я не буду с женой спать,

Куда ее денешь?

* * *

Молодой мельник

Завел меня в ельник.

Я думала — середа,

Ныне понедельник!

* * *

Не трожь меня, Ванька,

Я попова нянька.

В коротенькой баске,

Голубые глазки.

* * *

Ах, лапти свей

И оборки свей.

Меня милая не любит —

Лихоманка с ней.

* * *

Я ли не поповна.

Я ли не духовна.

А кто меня поцелует,

Благодарю покорно!

* * *

Пускай хают, нас ругают,

Что отчайные растем.

А мы чайные-отчайные

Нигде не пропадем!

* * *

В эту пору, на Миколу,

Я каталася на льду.

Приходили меня сватать,

Я сказала: не пойду!

* * *

Ах, темный лес,

Подвинься сюда.

Я по этому лесу́

Свое горе разнесу.

* * *

Провожала Коленьку

За нову часовенку.

Провожала за ручей,

Я не знаю, Коля чей.

* * *

Чик, чик, чикалочки,

Едет мужик на палочке.

Жена на тележке

Щелкает орешки.

* * *

Уж я рожь веяла

И овес веяла.

Мне сказали — дружка взяли,

А я не поверила.

* * *

Никому так не досадно,

Как мне, горькой сироте:

Съел я рыбицу живую,

Трепещется в животе!

Николины притчи

Николин умолот*

Гнев Ильин, или так тому от Бога быть положено для опамятования людям и разуму, большая была засуха и сгорела рожь и овсы.

Кто побогаче, возили воду и поливали, и у тех на ниве еще кое-что уцелело, а у бедняков ничего — чисто поле.

Сидят мужики на кулишках,* о своей беде гуторят.

А шел с поля старичок-странник. Приостановился.

— Что это вы, добрые люди, пригорюнились?

— А видел, чай, на полях-то что деется! Неоткуда нам и помощи ждать.

Посмотрел старичок, головой покивал: пожалел, видно.

— А давайте, детушки, мне ржи горстку! — сказал старик.

А те и не знают, зачем ему рожь? Уж не подшутить ли задумал над ними старик: народ-то нынче всякий и над чужой бедой посмеяться радость себе найдет.

А другие говорят:

— Принесите ржи, может, наговор какой сделает.

И согласились. Кликнули ребят. Полное лукошко принесли.

Взял себе старичок ржи горстку.

— Проведите, — говорит, — меня ко всякому дому, мне посмотреть надобно.

Пошли, повели старика.

И ни одну избу не обошел старик — и везде на загнетках* у запечья по зерну клал. А к ночи ушел. Хватились покормить старика, а его уж нет нигде.

Так и легли спать.

Так и прошла ночь.

А когда на утро проснулись — и проснулась с ними горькая дума, — что за чудеса! — глазам не верят: рожь во все устья вызрела и в каждом доме, где положил старик зернышко, колос из трубы выглядывает, и на божницах лампадки горят перед Николою, а на поле посмотришь, залюбуешься, — колос к колосу.

Бог помиловал — уродил хлеб. И умолот был, не запомнят: по полтысячи мер всякий набил. Поминали странника-старичка, Николу Милостивого.

Свеча воровская*

Жил-был один человек, а время было трудное, вот он и задумал себе промыслить добра да недобрым делом: что у кого плохо лежит — не обойдет, припрячет, а то накупит дряни какой, выйдет купцом на базар и так заговорит ловко, так выкрутит, совсем тебя с толку собьет и втридорога сбудет, — одно слово, вор.

И всякий раз, дело свое обделав, Николе свечку несет.

Понаставил он свечей, только его свечи и видно.

И пошла молва про Ипата, что по усердию своему первый он человек и в делах его Никола ему помощник. Да и сам Ипат-то уверился, что никто, как Никола.

И однажды хапнул он у соседа, да скорей наутек для безопаски. А там, как на грех, хватились, да по следам за ним вдогонку.

Бежал Ипат, бежал, выбежал за село, бежит по дороге — вот-вот настигнут, — и попадает ему навстречу старичок, так нищий старичок, побиральщик.

— Куда бежишь, Ипат?

— Ой, дедушка, выручи, не дай пропасть, схорони: настигнут, живу не бывать!

— А ложись, — говорит старичок, — вона в ту канавку.

Ипат — в канаву, а там — лошадь дохлая. Он под лошадь, в брюхо-то ей и закопался.

Бегут по дороге люди и прямо по воровскому следу, а никому и невдомек, да и мудрено догадаться: канавка хоть и не больно глубока, да дохлятину-то разнесло, что гора.

Так и пробежали.

Ипат и вышел.

А старичок тут же на дороге стоит.

— Что, Ипат, хорошо тебе в скрыти-то лежать?

— Ой, дедушка, хорошо, — чуть не задохнулся!

— Ну, вот, видишь, задохнулся! — сказал старичок и стал такой строгий, — а мне, как думаешь, от твоих свечей слаще? Да свечи твои, слышишь, мне, как эта падаль! — и пошел такой строгий.

Каленые червонцы*

Шел мужик лошадь продавать и хвалился:

— Кого хошь обдую, и умника, и простого, и святого, кого хошь!

И только это сказал он, а ему старичок навстречу.

— Продай лошадку-то!

Посмотрел на него Кузьма, так, старик не из годящих и разговаривать-то с таким — время терять.

— Купи.

— А сколько?

— Сто рублей.

— Да что-ты, креста на тебе что ли нет? Конь-то твой был конь, да съезжен, десятки не стоит.

— Ну, и проваливай, — огрызнулся Кузьма, — не по тебе цена, не для тебя и конь! — и пошел.

И старичок пошел, ничего не сказал, да остановился, что-то подумал и уж догоняет.

— Уступи!

А тот молчит.

— Уступи, хоть сколько, — просит старик, не отстает.

И вот-вот двинет его Кузьма: надоело.

— Ну, ладно, коли уж так надо, бери сто! — сказал старик и высыпал ему на ладонь червонцы, а сам сел на лошадь и прощай.

У Кузьмы в глазах помутилось — червонцы!

И хотел он их в карман спрятать, а никак и не может с ладони ссыпать: пристали к ладони, не отлипают. Бился, бился, — а ничем не отдерешь, и жжет.

От боли завертелся Кузьма и уж едва до дому добрался.

И дома места себе не находит — жгут червонцы. Извелся весь. Уж кается, да ничего не помогает: жгут червонцы, как угли каленые.

И вот совсем обессилел и заснул.

И приснился ему сон.

«Иди, — говорит, — той дорогой, по которой шел продавать лошадь, встретишь того старика, покупай назад лошадь. Сколько ни спросит старик, давай».

Очнулся Кузьма. Чуть свет вышел на дорогу, — на свет ему поднять глаза трудно, и жжет.

А старик-то и едет.

Поклонился он старику.

— Продай, дедушка, лошадь-то!

Смотрит старик, не признает.

— Лошадку-то продай, дедушка, мою! — едва слова выговаривает несчастный.

— Десять рублей, — сказал старик.

— Бери сто.

— Зачем сто? Десять, — и поехал.

Кузьма стоит на дороге, в пору волком завыть.

Старику-то, видно, жалко стало, и вернулся.

— Ну, давай уж сто.

Обрадовался Кузьма, и в ту же минуту отлипли червонцы, так и зазвенели, каленые, о холодный камень. Нагнулся, собрал в горсть, глядь, а перед ним старичок-то, как поп в ризах.

— Батюшка, Никола Угодник!

А старик стоит, и так смотрит: броватый такой, а кротко.

— Прости, родненький!

— Ну, иди с Богом, да не обманывай! — сказал старик и как не было.

И червонцы пропали, только лошадь одна.

Стенограмма выступления Есенина на диспуте о пролетарской поэзии*

Мы очень многим обязаны тов. Богданову* — но его сочинениям по экономике. Но то, что я слышал сейчас в его докладе о поэзии, мне кажется очень шатким и не имеющим никакого основания. Во-первых, тов. Богданов требует от пролетарских поэтов, чтобы они были служителями Маркса,* чтобы они были изобразителями тех явлений, которые уже всем надоели. Им* не важен талант. Однообразность «Анны Карениной» Толстого проживет, может быть, сто лет. За тысячу лет до революции говорили, что наступит социалистический период и после него придет планетный период. Я сам читал роман тов. Богданова «Красная звезда». Стало быть, тов. Богданов не отрицает чувства в лице человека,* только считает ум выше поэзии.

И еще: ‹Мариенгоф› говорил,* что первичность по значительности ума принадлежит поэту, потому что поэт умеет давать мысль нераскрытой; это есть образ, который пойман внутренним или внешним явлением. Создавая новые образы, мы желаем вести к «новому». Мы базируемся на новом только по глубине ума и по изощренности его.

Я думаю, вы должны слушать этих своих учителей только там,* где они знатоки, и не слушать там, где они любят, но где не считаются.

‹26 января 1920›

Автобиография Есенина, записанная Розановым*

‹…› Я крестьянин Рязанской губернии, Рязанского же уезда. Родился я в 1895 году по старому стилю 21 сентября, по-новому, значит, 4 октября.* В нашем краю много сектантов и старообрядцев. Дед мой, замечательный человек, был старообрядским начетчиком.*

Книга не была у нас совершенно исключительным и редким явлением,* как во многих других избах. Насколько я себя помню, помню и толстые книги, в кожаных переплетах. Но ни книжника, ни библиофила это из меня не сделало.

Вот и сейчас я служу в книжном магазине,* а состав книг у нас знаю хуже, чем другие. И нет у меня страсти к книжному собирательству. У меня даже нет всех мною написанных книг.

Устное слово всегда играло в моей жизни гораздо бо́льшую роль. Так было и в детстве, так и потом, когда я встречался с разными писателями. Например, Андрей Белый* оказывал на меня влияние не своими произведениями, а своими беседами со мной. То же и Иванов-Разумник.*

А в детстве я рос, дыша атмосферой народной поэзии.

Бабка, которая меня очень баловала, была очень набожна, собирала нищих и калек, которые распевали духовные стихи. Очень рано узнал я стих о Миколе. Потом я и сам захотел по-своему изобразить «Миколу». Еще больше значения имел дед, который сам знал множество духовных стихов наизусть и хорошо разбирался в них.

Из-за меня у него были постоянные споры с бабкой. Она хотела, чтобы я рос на радость и утешение родителям, а я был озорным мальчишкой. Оба они видели, что я слаб и тщедушен, но бабка меня хотела всячески уберечь, а он, напротив, закалить. Он говорил: плох он будет, если не сумеет давать сдачи. Так его совсем затрут. И то, что я был забиякой, его радовало. Вообще крепкий человек был мой дед. Небесное — небесному, а земное — земному. Недаром он был зажиточным мужиком.

Рано посетили меня религиозные сомнения. В детстве у меня были очень резкие переходы: то полоса молитвенная, то необычайного озорства, вплоть до желания кощунствовать и богохульствовать.

И потом и в творчестве моем были такие же полосы: сравните настроение первой книги хотя бы с «Преображением».

Меня спрашивают, зачем я в стихах своих употребляю иногда неприличные в обществе слова — так скучно иногда бывает, так скучно, что вдруг и захочется что-нибудь такое выкинуть. А, впрочем, что такое «неприличные слова»? Их употребляет вся Россия, почему не дать им права гражданства и в литературе.

Учился я в закрытой церковной школе в одном заштатном городе, Рязанской же губернии. Оттуда я должен был поступить в Московский Учительский Институт. Хорошо, что этого не случилось: плохим бы я был учителем. Некоторое время я жил в Москве, посещал Университет Шанявского. Потом я переехал в Петербург. Там меня более всего своею неожиданностью поразило существование на свете другого поэта из народа, уже обратившего на себя внимание, — Николая Клюева.

С Клюевым мы очень сдружились. Он хороший поэт, но жаль, что второй том его «Песнослова» хуже первого. Резкое различие со многими петербургскими поэтами в ту эпоху сказалось в том, что они поддались воинствующему патриотизму, а я, при всей своей любви к рязанским полям и к своим соотечественникам, всегда резко относился к империалистической войне и к воинствующему патриотизму. Этот патриотизм мне органически совершенно чужд. У меня даже были неприятности из-за того, что я не пишу патриотических стихов на тему «гром победы, раздавайся», но поэт может писать только о том, с чем он органически связан. Я уже раньше рассказывал вам о разных литературных знакомствах и влияниях. Да, влияния были. И я теперь во всех моих произведениях отлично сознаю, что в них мое и что не мое. Ценно, конечно, только первое. Вот почему я считаю неправильным, если кто-нибудь станет делить мое творчество по периодам. Нельзя же при делении брать признаком что-либо наносное. Периодов не было, если брать по существу мое основное. Тут все последовательно. Я всегда оставался самим собой. ‹…›

Вы спрашиваете, целен ли был, прям и ровен мой житейский путь? Нет, такие были ломки, передряги и вывихи, что я удивляюсь, как это я до сих пор остался жив и цел.

‹26 февраля 1921›

У Есенина (Беседа)*

Моя беседа с Сергеем Александровичем Есениным была одним из самых оригинальных интервью, какие когда-либо приходились на долю журналиста. С. А. сердечно беседовал со своим ближайшим соратником и интимным другом А. Б. Кусиковым, великодушно позволяя мне записывать из этой беседы все то, что могло представить общественный интерес, и отрываясь от беседы всякий раз, когда я просил у него разъяснений.

С. А. о России вообще говорит кратко.

— Я люблю Россию. Она не признает никакой иной власти, кроме Советской. Только за границей я понял совершенно ясно, как велика заслуга русской революции, спасшей мир от безнадежного мещанства.*

Зато охотно и много говорит талантливый поэт о русском искусстве, о его праздниках и буднях, о мельчайших и прозаических на первый взгляд подробностях его существования в России.

Есенин и Кусиков возглавляют, как известно, то литературное течение, которое обозначается не совсем отчетливым термином «имажинизма».

Имажинисты — выразители и дети своей эпохи. По словам Ленина, они «больные эпохой мальчики», по словам Луначарского — «аморальные типы».*

В настоящее время имажинизм — преобладающее течение русской поэзии. В одной Москве группа имажинистов насчитывает около 100 человек; провинция тоже «работает под имажинистов». Появились имажинисты сарты, узбеки, татары и киргизы.

Из наиболее выдающихся последователей этой школы можно назвать Н. Эрдмана,* Златого,* Надежду Вольпин,* Сусанну Мар* и др.

В живописи и скульптуре имажинизм представлен худ‹ожником› Г. Якуловым, скульптором С. Т. Коненковым, Б. Эрдманом.

Был момент, когда имажинизму угрожал раскол вследствие разногласий, возникших между группами Есенина — Кусикова и Вадима Шершеневича. Раскол удалось предотвратить — Шершеневич сдался, что и засвидетельствовал в публичном выступлении в Доме Печати и в «Жму руку кому».

Имажинисты отрицательно относятся к футуристам, в частности, к Маяковскому: «поэт с ограниченным дарованием», нашедший свое полное выражение в плакатном творчестве. Образцом последнего, по мнению Есенина, может послужить стихотворение «Моя речь в Генуе»,* помещенное в «Известиях»:

Спросили раз ханжу:

«Вы любите ли Нэп?»

«Люблю, — он отвечал, —

когда он не нелеп».

Много шуму наделала так называемая «чистка поэтов»,* предпринятая по инициативе Маяковского, который выступал в качестве прокурора искусства. Интересны характеристики отдельных поэтов, сделанные Маяковским. Анна Ахматова — дрянная, мыльная поэтесса, Брюсов — канцелярист, Бальмонт — «чирикало», Городецкий* — «серпом траву косит», Мариенгоф — «годен для гужевого транспорта», Белый — хороший прозаик и только Кусиков — настоящий поэт, а Есенину принадлежит первое место в поэзии, хотя он «представитель другой стихии».

О судьбах и работах художников С. А. сообщил много интересных сведений. Крученых дает уроки, Хлебников — перебивается с хлеба на квас, Клюев голодает в Вытегре. В. Каменский пишет* «Бульварный роман» в стихах (32 тысячи строк). С. Т. Коненков закончил несколько гениальных работ: «Стенька Разин», «Пастух», «Три бабы», «Нища братья», скульптурные портреты Есенина и Дункан.*

В живописи господствуют супрематисты* (Попова,* Родченко*) и конструктивный метод.* В театре отмечают выдающуюся постановку «Великодушного рогоносца» Кроммелинка под руководством Мейерхольда.*

Вышли новые книги: «Серапионовы братья»* (сборник произведений Зощенко, Никитина, Всеволода Иванова, Лунца, Слонимского), сборник «Конский сад»* (Есенин, Кусиков, Мариенгоф, Шершеневич, Грузинов, Эрдман и др.).

Шершеневич написал пьесу «Одна сплошная нелепость»,* которая готовится к постановке в Сафоновском театре (режис‹сер› Фердинандов), Мариенгоф закончил трагедию «Заговор дураков» из эпохи Анны Иоанновны.

В Госиздате вышел 3 изданием «Пугачев»* — Есенина, выходят его же «Избранные стихи».*

Любопытны материальные условия издательства в России. Гонорар за печатный лист составляет 60 миллионов рублей, издание книги в 5 печатных листов обходится в 5 1/2 миллиардов. Книжка А. Кусикова «Искандар-Намэ»,* стоившая 6 месяцев тому назад 50 тысяч рублей, стоит теперь 1 миллион 500 тысяч. «Пугачев» — Есенина, стоивший 25 тысяч, стоит 600 тысяч. Гонорар за строчку стихов колеблется между 200 тыс. и 1 миллионом. За последнее время Госиздат платит по 25 к‹оп›. золотом за строчку стихов, переводя на советскую валюту по курсу.

С. А. Есенин пробудет в Европе до октября, посетит Париж и Лондон,* откуда на аэроплане полетит с Айседорой Дункан-Есениной — в Америку.* Он подписал контракт с американским импресарио Гурок* — на ряд публичных выступлений.

‹Май 1922›

Заявление для американской печати*

Итак, мы на американской территории. Благодарность — такова наша первая мысль. Мы — представители молодой России. Мы не вмешиваемся в политические вопросы. Мы работаем только в сфере искусства. Мы верим, что душа России и душа Америки скоро поймут друг друга.

Мы прибыли в Америку с одной лишь мыслью — рассказать о сознании России и работать для сближения двух великих стран. Никакой политики, никакой пропаганды!

После восьми лет войны и революции Россия окружена китайской стеной. Европа, сама истерзанная войной, не обладает достаточной силой, чтобы снести эту китайскую стену. Россия во мгле,* но нам помогло ее бедствие. Именно во время голода в России Америка сделала щедрый жест.* Гувер* разрушил китайскую стену. Работа Организации американской помощи незабываема.

Прежде всего хотим подчеркнуть тот факт, что сейчас в мире есть только две великих страны — Россия и Америка.

В России налицо сильная жажда изучать Америку и ее добрых людей. Разве не может быть так, что искусство станет средством для развития новой русско-американской дружбы? Пусть американская женщина* с ее острым умом поможет нам в решении нашей задачи!

Во время путешествия сюда мы пересекли всю Европу. В Берлине, Риме, Париже и Лондоне мы не нашли ничего, кроме музеев, смерти и разочарования.* Америка — наша последняя, но великая надежда!*

Приветствуем и благодарим американский народ!

‹Сентябрь — до 2 октября 1922›

Загрузка...