Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926

В Америке

     сорок годов назад,

когда в России

       еще не светало,

уже яснели

     рабочие глаза

на жирную

     власть капитала.

В штате Техасе

       и в штате Миссури,

там, где уголь,

      нефть и руда,

глухо копились

       рабочие бури

в Американской

        Федерации труда.

Раньше,

    с буржуем боясь задираться, —

с зари до зари

      работал бедняк.

Но вот,

   решил Совет Федерации:

восемь часов

      рабочего дня!

Новым порядком

        старый ломая,

чтоб право на отдых

         добыть труду,

решили бороться с первого мая

в восемьдесят шестом году.

Хозяевам

    внове такая отвага;

стремясь забастовку

         сломить вконец,

против рабочих

       ими в Чикаго

были пущены штык и свинец.

Тогда-то,

    запомнив кровавую баню,

узнавши,

    как пули

        звенят и свистят,

рабочие

    снова

       без колебанья

за павших

     поднялись

          два года спустя.

Их масса

    меньше уже слоится,

гудки к забастовке

        дружнее гудут:

назначил стачку

       конгресс в Сан-Луи́се

на 1-е мая

     в 90-м году.

Хоть это и было

       событием местным,

волненье рабочих

        росло и росло,

и стало

   далёко повсюду известным,

и красным

     сделалось

          это число.

Из штата в штат

       его переносят

сутулые плечи

      борьбы и труда, —

и вот —

    и в Детройте

          и в Иллинойсе

сгасают мартены,

        молчат привода.

В Париже

    за год до этого срока

был созван

     международный конгресс.

В нем —

    гнева рабочего

             будущий рокот,

он —

   бури грядущей

          дыханьем согрет.

Здесь классовый разум

          взвивал

                свое пламя,

пути освещая

      великой вражде:

на нем —

     знаменитейшими умами

представлены силы

         тогдашних вождей:

Из Франции —

       Гэд;

         от Германии —

                Бебель;

от Австрии —

       Адлер;

          суровая рать;

и наши

    российские

         топи да степи

Плеханов с Лавровым

          пришли представлять.

И по предложенью

        француза Ляви́ня,

чтоб воля трудящихся

          стала видней,

Конгресс

    постановление принял

о международном

        рабочем дне.

А так как сказано

        было выше,

что к 1-му мая

       призвал Сан-Луи́с, —

решили,

    чтоб всюду рабочий вышел

в тот день

    демонстрировать

            силы свои.

Француз Трессо́

       сказал, что постольку

манифестации

       хороши,

поскольку

     всеобщая забастовка

мир

  буржуазии

       устрашит.

И вот,

   когда — казалось бы — вспыхнет

в рукоплесканиях

        бурных зал,

от Германии

      Вильгельм Либкнехт

вышел

   и слово «против»

           взял.

Он — был против

        немедленных действий,

против

   возможности их провести.

Так

  на заре партийного детства

порыв борьбы

       осторожно стих.

Либкнехт искренне

         предан долгу,

давит собрание

       доводов пресс,

и —

  всеобщую забастовку

большинством

       отвергает конгресс.

Красный флаг

       над миром вздымая,

свежий ветер

      повсюду струя,

все же роди́лось

        Первое Мая —

праздник рабочих

        во всех краях.

Но —

   постановленье конгресса —

как над ним головы ни ломай, —

отвергнувши стачку,

         лишило веса

в первые годы

      Рабочий Май.

Ему суждено

      еще долго остаться

мирной маевкою

        у леска…

Но даже и этаких

        манифестаций

мир буржуазный

        не допускал.

Везде шуцмана,

       жандармы,

            констэбли,

рабочих

    расстроив,

         сквозь ряды

бегущие толпы

       косили, как стебли,

чтоб после

     над ними ж

          строить суды.

В Европе

    в течение первых лет

кой где лишь

      гремят первомайские

                песни.

В Германии —

       праздник сведен на нет:

на то воскресенье,

        празднуй «воскресник».

Чтобы

   не прерывать на богатых работ,

чтоб

  не дремало в котлах кипенье,

переносят

     от сред и суббот

1-е мая на воскресенье.

В Англии

    действуют

         доводы те же:

нельзя допускать

        рабочий прогул,

праздник рабочий

        и здесь обезврежен

на радость

     классовому врагу.

И только по Австрии

         волнами стачек

рабочий протест

       разливался горячий.

Вот он —

    первого мая исход:

Первое Мая

      в первый год.

Теперь посмотрим —

          что было в России.

Еще не проснулся

        огромный край,

в нем

   рабочий

       еще бессилен

и так же бессилен

        1-й Май.

Но, как ни крепко

        жандармы держали

Россию

   под властью слепой и тупой,

лозунг

   «долой самодержавье»

взлетает вскоре

       над майской толпой.

И чем в России

       мрачней и беднее,

чем больше

     смяли

        рабочих права —

тем чаще

    горят и трепещут над нею

в процессиях майских

          эти слова.

И вот в девятьсотом,

         вспыхнувши ярко,

казацкою лавою

       окаймлен,

встает

   железнодорожный Харьков,

из красных рубашек

         наделав знамен.

За первою вспышкой —

           вторая и третья.

Тифлис и Варшава,

        Минск,

            Батум.

Ими

  Россия готовилась встретить

славные битвы

       в пятом году.

Год

  незабываемый этот

рабочим запомнился

         хорошо…

И говор про русский

         действенный метод

майской грозой

       по Европе прошел.

И

хотя во 2-м Интернационале

«покорность судьбе»

         была привита —

станки

   мертво̀ по заводам стояли,

и красный флаг

       в городах трепетал.

С годами

    крепла

       закалка суровая,

окончены дни

      страды боевой.

Теперь,

    у леса

       полян не своровывая,

открыто празднуем

         праздник свой.

Но, выйдя на улицу,

         мы вспоминаем,

что чем рабочих

       ряды тесней,

чем больше их сдвинуто

           Первым маем,

тем ближе

     планета

         к рабочей весне.

Напрасны

     в Европе

         цепи тугие,

напрасны

     крепкие двери тюрьмы:

мы знаем,

     сделают то же другие

в каждой стране,

       что сделали мы.

Пусть пролетарии,

        в майском потоке,

в общем движеньи

        силу растя,

припоминают,

      что здесь,

           на востоке,

вместе шагают

       Май и Октябрь.

Четок их шаг

        и песня вольна —

слушай ее,

     за страною страна,

Жуликам наций

       разнообразных

не по душе

     пролетарский праздник.

Для жен их пудреных,

         одеколонных —

мало поэзии

        в наших колоннах.

Но, плечи сомкнув,

           за рядом ряд —

идет к победе

      пролетариат.

Нэпманы смотрят —

          щурятся еле:

«Эти процессии

        нам надоели,

как в позапрошлом

           и прошлом

                годе,

ходят,

   глазами мозоля,

          и ходят».

Мимо их злобы,

       за рядом ряд —

идет к победе

      пролетариат.

Графы,

   маркизы,

       бароны,

           синьоры,

скройтесь скорее

        в семейные норы!

К яркому солнцу

          зрачки ваши слабы,

ниже надвиньте

       цилиндры

            и шляпы.

Полымем вея,

      за рядом ряд —

идет к победе

      пролетариат.

Лица заройте

      в квартирные плюши,

уши

  заткните

      плотнее и глуше!

Чтоб

  ни одной не осталось

              щѐли —

окна пускай

      занавесит челядь.

В ногу шагая,

      за рядом ряд,

идет к победе

      пролетариат.

Слушайте, лорды,

        банкиры,

            синьоры!

Вам не в помощь

          замки́ и затворы.

В сейфы запретесь

        тройными ключами —

солнце прощупает

        сейфы лучами.

Слишком упорно,

        за рядом ряд —

идет к победе

      пролетариат.

Этот затвор

     не надежен,

           не крепок;

лучшая крепость —

         в фамильных склепах.

Там, превращаясь

        в пепел и в плесень,

этих

  вы не услышите

         песен.

Там не слыхать,

       как

         за рядом ряд

идет к победе

      пролетариат.

Там,

  средь могильного

          тлена и праха,

успокоенье —

       от злобы и страха.

Можно грозиться,

        челюсть ощерив:

солнце

   не тронет

       оскаленный череп.

Вас,

  отошедших

       в наследное лоно,

майская

    даже не вспомнит колонна.

Путь свой наметив,

           за рядом ряд —

движется дальше

       пролетариат.

Ты же,

   земля заалевшая,

           здравствуй,

здравствуй

     и властвуй!

Жги границы

      стран и наций,

огонь демонстраций.

Выше краснейте,

          лучи и знамена,

вал повернувши

       многоремённый.

Год за годом,

      за рядом ряд —

шествуй,

    победный

        пролетариат!

Подходи-ка, де́вица,

подходи, парнишка!

Здесь у нас имеется

всяческая книжка!

Без науки нынче жить —

на печи́ коптиться!

Эй, прочтите, как ходить

за домашней птицей!

Я — с котомкой на плече

сквозь поля и просеки…

Книжки есть о саранче

и о долгоносике!

Ты купи, товарищ, вот

книжечку про борова,

и, увидишь, боров тот —

разжиреет здорово!

А не купишь,

      друг родной, —

то слезу просачивай!

Боров вырастет — худой,

роста поросячьего!

Вот вам книжечка про пчел,

сел за чаем и прочел.

Кто прочтет,

     да кто поймет,

тот — вдвойне

      получит мед!

Есть книжоночки в коробке

про дела коровьи —

очень важно для коровки

охранять здоровье!

Ой, от груза у меня

аж болят подмышки!

Подходите, ребятня,

покупайте книжки!

Ты — мальчонка

          в самый раз,

позови родителей

и скажи,

    что есть у нас

книжки про вредителей!

Я скажу, ребята,

       кстати —

книжки пишут

      в Госиздате.

Эти госиздатели —

книжные создатели!

Подходи-ка, де́вица,

подходи, парнишка!

Здесь у нас имеется

всяческая книжка.

Что ты встал березняком?

Будем, парень, в дружбе!

А с законом ты знаком

о военной службе?

Эх, не выучил, браток!

Что ж, почти зада̀рма

книжку дам тебе про то,

что такое армия.

Что, товарищ, обомлел?

Что стоишь —

      суконный?

Посмотри-ка

      о земле

разные законы!

Разбирай мое добро,

тута книжки разные,

про Советы есть

       и про

страны буржуазные.

Книжка есть про Рыкова,

есть и про Калинина,

кто Коммуну выковал,

кем Коммуна вклинена.

Пользы — пуд, а стоит грош,

что стоишь, как камень ты,

что ты книжку не берешь?

Али ты неграмотный?

Забирайте веселей

книжку, покупатели,

о политике в селе

большевистской партии.

Ты, парнишечка, с умом,

мускулы — железные,

почитай про комсомол

книжечку полезную!

Будешь глуп — твоя вина,

спрашивать и не́ с кого.

Вот вам книжка для звена

да для пионерского.

Я скажу, ребята,

       кстати —

книжки пишут

      в Госиздате.

Эти госиздатели —

книжные создатели!

Подходи-ка, де́вица,

подходи, парнишка!

Здесь у нас имеется

всяческая книжка!

Выходи на книжный рынок

да гляди внимательно!

Покупай себе новинок

самых замечательных.

Книжка — солнце в небосводе!

Венчана не венчана —

прочитай-ка о разводе,

дорогая женщина.

Нынче — ново времечко,

девки да парнишки!

Не грызите семечки,

а грызите книжки!

Чем впустую спирт глушить,

взяли книжку вы бы,

стоит книжечка гроши,

в рупь от книжки прибыль!

Кто таковские попы,

ясно в библио́теке —

треснут со̀ смеху пупы,

заболят животики!

Если каплют слезы с глаз,

щеки — цвета бледного,

то для смеха в самый раз

стих Демьяна Бедного!

Я гуляю да пою,

весела́ частушка,

книжки разные даю

по копейке штучка!

Коль купчина частный вам

очень опротивел —

я сейчас книжонку дам

о кооперативе!

Если хочешь умным стать,

хочешь стать сознательней —

прочитай-ка про Христа,

про богов-создателей.

В наших книжках

        нет ни яти,

ни фиты, ни ижицы^*,

ну-ка, братец

      покупатель,

навались на книжицы!

Я скажу, ребята,

       кстати —

книжки пишут

      в Госиздате.

Эти госиздатели —

книжные создатели!

Теперь проедем

       в дождь трамваем…

Народ у трамвая

       дождем омываем.

Стрелочник всегда

        торчит на посту.

Дождь ли,

    мороз ли —

          стой! не бастуй!

И если случается

       хоть малюсенький дождь —

вымачивает стрелочника

           вдрызг

              и в дрожь.

В дождь не поможет

         ни молитва, ни плач;

лучшая помощь —

         брезентовый плащ!

Какой же может быть

         вывод из этого?

Выдать

   стрелочникам

         плащи брезентовые!

Казалось бы — просто!

          Но хозяйственники-разини

взяли и выдали

         плащи на резине.

Плащ не пропускает

         водицы дождевой.

Но стрелочник,

       избавясь от внешних купаний,

стоит

  и исходит, еле живой,

паром,

   как в страшно распаренной бане.

Преет и мается,

       шапку насупив,

и мокнет,

    и мокнет,

        как клецка в супе.

В чем же дело?

       В чем же загвоздка?

Резиновый плащ

       не пропускает воздуха,

и пот

  до того возмутительно прет,

что шуба дымится,

        как горячий пирог.

А шубе стоит по́том упиться,

и через год —

      не шуба — тряпица.

А шуба —

     тоже казенная,

           кстати…

Как же

   хозяйственников

          не упрекнуть в растрате,

когда из-за этого

        тыщи четыре

улетучатся запахом нашаты́ря!

Хозяйственник!

       Не гляди на рабочих Кащеем,

выдай немедленно

        брезентовых плащей им.

Вреден

   для республики

          пальцев разжим

в деле —

    над рабочими — заботы и опеки.

Товарищи!

        Уничтожьте

          бессмысленный режим,

режим экономии на рабочей копейке.

По шоссе Ленинградскому,

            грязному,

                   пыльному,

подъедем теперь к заводу лесопильному.

На 11-ой версте —

        завод «Братуево».

А ну, «Рабочая Москва»,

           ату его!

Хозяйственники

       для этого завода несчастного

старый двигатель

       купили у «частного».

Работающие

      над починкой двигателя

глаза от удивления выкатили:

двигатель внутри, как гнилой орех —

и смех

   и грех!

И зря

  рабочее время соря,

над этим двигателем

         потели слесаря.

Хозяйственники

       ходят с экономной рожей,

а двигатель

     выходит

        нового дороже.

И на заводе, где пилят бревна,

тоже не всё гладко и ровно.

Напилят доски,

         свезут на склад

и скажут,

    бросив на доски взгляд:

— Не годятся,

      очень узки́,

вези обратно,

      пили бруски…

А результат простой:

где 3-х,

   где 4-х-часовый простой.

Решенье огульное:

штрафовать рабочих

         за часы прогульные.

И выгнали…

     Безработный голодает и воет,

а на заводе —

      простоев вдвое.

И выходит —

      не рабочие,

           а хозяйственники виноваты…

Очевидно, уши у них длинноваты.