Том 8. Замок ужаса

I

Конец ноября — уже не осень, но еще и не зима — время тяжелых депрессий у слабонервных и томительного ожидания перемен, даже у тех, кому нечего желать.

В это время где угодно можно услышать фразу: «да уж скорей бы зима…» Позади октябрьские праздники, до Нового года далеко, а так хочется, чтобы что-нибудь произошло. Ну, хотя бы дом, что напротив, провалился сквозь землю. Можно было бы подойти к краю огромной дыры и посмотреть: остался кто-нибудь в живых или нет.

Анабеев щелчком выкинул сигарету, кашлянул в кулак и, сдвинув брови, позвонил в дверь. Открыла Люся.

Выглядела она как всегда неряшливо: вчерашний, а может, и позавчерашний пучок колтуном лежал на темени; засаленный до блеска ветхий халат был слишком коротким, и из-под него виднелась такая же ветхая комбинация. Вид ее можно было бы назвать жалким, если бы не расхлябанная, блатная поза. Люся смотрела на Анабеева вызывающе, и тот настроился на решительный лад.

— Можно? — буркнул Анабеев. Не ответив, Люся тряхнула головой и прошла в свою комнату. Анабеев последовал за ней.

Закрыв за собой дверь, Анабеев осмотрелся. Последний раз он был здесь восемь месяцев назад. Тогда комната выглядела иначе. Вместо детской кроватки в углу стояла этажерка с пустыми бутылками внизу и самой дешевой косметикой наверху. Протертый до ваты диван, сейчас был задвинут в противоположный по диагонали угол и, видно, только сегодня накрыт чистым тканьевым одеялом. Вместо привычного трактирного бардака, на комоде, на оранжевой клеенке стопкой лежали белые пеленки, в другой стопке подгузники, рядом — спринцовка и две бутылочки с сосками.

Другим был и запах. Сложному букету, состоящему из ароматов всевозможных человеческих пороков, пришел на смену привычный дух жилья, где все подчинено распорядку дня новорожденного младенца.

Не готовый к подобной метаморфозе, Анабеев растерянно заулыбался. Слова, которые он придумывал весь день, вылетели из головы. После утреннего звонка Люси, после этого возмутительного вторжения в его семейную жизнь, Анабеев долго упражнялся на службе в красноречии. Благо, должность техника несуществующего отдела позволяла ему заниматься на работе чем угодно, вплоть до сочинительства романов.

Чтобы иметь более полное представление о результатах своих упражнений, Анабеев проделывал их в туалете перед зеркалом. Сколько справедливых упреков и железобетонных аргументов было выдвинуто им в свое оправдание. Что там шлюха и пропойца Люська? Ими можно было бы задавить даже непорочно оплодотворенную пресвятую деву Марию. Но декорации сменились, и это обстоятельство перепутало Анабееву все карты. Он набычился, сложил руки на груди и произнес совершенно бессмысленную фразу:

— Живешь, значит?

— Живу, — насмешливо ответила Люся, — твоего ребенка, вон, ращу. Иди посмотри, папа-аша.

Последнее слово было сказано с подчеркнутым пренебрежением, но Анабеев не только не обиделся, но и смутился, чего с ним не случалось уже лет десять.

Неловко, будто боясь оступиться, Анабеев пересек комнату и подошел к детской кроватке. На дне ее, по пояс завернутый в теплую пеленку, лежал младенец. Он неумело, бесцельно двигал руками, блуждал глазами и причмокивал. Каждый глаз его вращался отдельно от другого, ни на чем не задерживаясь. Иногда зрачки расползались в противоположные стороны, да так, что видны были одни белки, и было что-то жуткое в этой неестественной автономии такого точного прибора, как глаза.

— С чего ты взяла, что он мой? — неожиданно разозлившись, спросил Анабеев.

— Знаю, — так же насмешливо ответила Люся. Она внимательно наблюдала за выражением лица Анабеева и с удовольствием отметила и растерянность, и тревогу.

Только промелькнувшая неприязнь к младенцу несколько разбавила ее радость.

— Да к тебе все ходили, — сказал Анабеев. — Мой! Еще чего-о!

Распаляясь, Анабеев говорил все развязнее, а Люсина реакция вполне соответствовала его интонации. Она сжала губы, подбоченилась и, когда Анабеев закончил говорить, процедила: — Я и на алименты подавать не буду. Или плати, как договоримся, или твоей жене все расскажу. Вот ей подарочек-то будет. Пять лет-то вы прожили, нет?

Сжимая и разжимая пальцы в кулак, Анабеев шагнул к Люсе, и та с криком: «Попробуй только!» — отскочила к двери. Анабеев скрипел зубами, поводил мощными плечами, демонстрируя свое физическое превосходство, но неожиданно чертыхнулся и быстро пошел к двери.

А Люся, вернулась к детской кроватке.

— Скажешь — убью, — убедительно сказал на прощанье Анабеев. Если бы хоть чуть сфальшивил в этой последней фразе, Люся, вероятно, ответила бы ему посвоему. Но Анабеев действительно рассвирепел. Даже перед десятью зеркалами он не смог бы заставить свое лицо побагроветь до такой степени.

Анабеев выскочил из комнаты и, пока возился с замком, услышал надрывные вопли Люси.

— Ну, чего вытаращился? Вон, твой папаша, сбежал. Беги, догоняй!

Ругаясь, Анабеев захлопнул, наконец, за собой дверь и начал быстро спускаться вниз по ступенькам.

На улице было препротивно. Дул сильный ветер. Даже не дождь — водяная пыль летела чуть не параллельно земле. Да ладно бы в спину, а то в лицо и левое ухо.

Пройдя метров десять, Анабеев попытался прикурить на ветру, но спички гасли, так и не успев разгореться. Тогда Анабеев зашел в подъезд соседнего дома, вытер мокрое лицо рукавом пальто и закурил. Между затяжками Анабеев награждал Люсю всеми известными ему грязными прозвищами, но легче от этого не становилось. Наоборот.

Воображение рисовало ему картины одна другой неприятнее. Анабеев по-своему любил семью — жену и годовалого сына. За пять лет супружества он привык к семейной жизни и уже не представлял себя в роли холостяка. Его пугала сама по себе вероятность перемен, поскольку Анабеев не любил скачков и поворотов в жизни.

Малейшим изменениям в заведенном распорядке он предпочел бы более суровый распорядок — второй срок воинской службы. С деньгами же было сложнее. Анабееву не только жалко было ежемесячно отдавать четверть зарплаты, его поразил сам факт: какой-то шлюхе Люське ни за что, ни про что отдать кровно заработанные… Да лучше публично подтереться ими и прослыть гусаром!

За минуту высосав сигарету, Анабеев поднял воротник пальто и вышел на улицу. Редкие прохожие, окуклившись в своих одеждах, спешили по своим делам. Перебежав улицу, Анабеев пошел дворами и уже через пять минут оказался у своего дома.

Войдя в подъезд, Анабеев достал из кармана ключи, взбежал на второй этаж и обнаружил свою дверь открытой. В квартире он разделся и громко сказал:

— А что это дверь-то открыта?

Но ему никто не ответил. Разувшись, Анабеев прошел по коридору и остановился у раскрытой двери в комнату.

Вначале у Анабеева подкосились ноги. Затем он отшатнулся назад, но, пытаясь сохранить равновесие, подался вперед и с выпученными глазами ввалился в комнату.

В нос ему ударил резкий запах мясобойни и уборной.

Анабеев наступил в темную, еще дымящуюся лужу и от страха шарахнулся в сторону. Его вырвало, и боль судорогой прошла от желудка в пах, но в голове немного прояснилось. Прямо перед ним лежало тело жены. Середина лица была вбита в черепную коробку, а шея сломана.

В метре от нее, в темной луже лежал скомканный какой-то чудовищной силой сын.

Анабеев захрипел. Его трясло, и это уже была не дрожь, а конвульсии. Раздирая себе рот руками и не чувствуя боли, Анабеев пятился почему-то в дальний угол комнаты, хотя в мозгу, вспухнув до огромных размеров, ворочалась мысль: «На у-ли-цу, бе-жать!» Из коридора послышались частые шлепки, и в дверном проеме на уровне колен появилось маленькое сморщенное личико. Анабеев увидел блуждающий взгляд и причмокивающие губы. И было невыносимо жутко от того, что этот недочеловек крепко держался на своих жиденьких, водянистых ножках.

Малыш сделал два шага вперед. Движенья его рук и ног напоминали работу манипуляторов, а сам он — безобразную игрушку, скопированную с грудного младенца.

Неожиданно присев, малыш резко выпрямился и, как кузнечик, выстрелил ножками вперед. Ничего не соображая, в полуобмороке Анабеев закрыл лицо руками и завалился на бок. Позади него раздался звон разбитого стекла и визгливое треньканье сервиза.

Успев подставить руку, Анабеев угодил ею прямо в лужу. Он по инерции проскочил в дверь, и в это же время раздался треск раздираемых досок. Во все стороны полетели щепки, и Анабеев, упав спиной к стене, увидел, что маленькая человеческая ножка, пробив дверь, застряла в рваной дыре. Только тут Анабеева прорвало. Вскочив на ноги, он страшно завизжал и бросился вон из квартиры.

Анабеев не помнил, как он добежал до милиции. Чуть не оторвав ручку, рванул на себя дверь, вкатился в помещение и, то падая, то поднимаясь, пролетел по коридору.

На шум тут же появились два милиционера. Они кинулись было к наглецу-дебоширу, но Анабеев уже повернулся к ним лицом, и блюстители порядка остановились.

Много они видели пьяниц, случалось иметь дело и с изуродованными трупами, и все же лицо странного посетителя поразило милиционеров своим чудовищным рисунком и бледностью.

II

Было уже далеко за полдень, когда Анабеев проснулся. Он повернул голову к источнику света и за зарешеченным окном увидел опушенное снегом дерево. Анабеев долго рассматривал сложный узор из ветвей. Контуры веток начали терять четкость, изображение размылось, и Анабеев почувствовал, как по щеке и носу на подушку потекли слезы. Ему не было ни больно, ни плохо, ни даже тоскливо. Его не интересовало, где он, почему на окне решетка и отчего он плачет. Постель была достаточно мягкой, снаружи сюда не доносилось ни единого звука, а белизна потолка, стен и свежевыпавшего снега подействовала на Анабеева умиротворяюще.

Он ощущал внутри себя какую-то космическую пустоту, и именно с этим ощущением к нему пришло беспокойство. Прислушиваясь к своему состоянию, Анабеев принялся анализировать его и тем самым разбудил память. Ему почему-то вспомнилось детство: лето на даче, зеленый берег озера, душный запах трав и стрекот.

— Кузнечики, — прошептал Анабеев, и слово это привело его в такое волнение, что он приподнялся на локтях и с испугом осмотрел комнату. Кузнечик, — еще раз сказал Анабеев. Он чувствовал какой-то страшный смысл в этом слове, но попытка докопаться до этого смысла ничего не дала. Анабеев лишь разнервничался, вскочил с постели и босой подошел к окну. За окном не было ничего интересного: дерево, за деревом невысокий забор, за забором дорога. По дороге куда-то спешил старичок, а вскоре его перегнал автобус. Через сотню метров машина остановилась, и Анабеев перевел взгляд на окна автобуса. Пассажиров было плохо видно, но неожиданно что-то привлекло внимание Анабеева. Он быстро вытер влажные глаза, прижался лбом к стеклу, но разглядеть это «что-то» ему мешали блики. «Кузнечик», — снова подумал Анабеев и даже не разглядел, а скорее догадался, что было там в автобусе ребенок, обычный ребенок в шубке или пальто, в шапке и калошах.

Отпрыгнув от окна, Анабеев прижался спиной к холодной стене и затравленно осмотрелся. Память еще не вернула ему подробности того страшного вечера, но чувство смертельной опасности, исходившее от ребенка, заполнило все его существо. Он уже знал, что маленькое зеленое насекомое имеет какое-то отношение к тому вечеру.

Знал и то, что к этому причастен ребенок, но вот свести воедино кузнечика и младенца никак не мог.

Щелкнул замок, входная дверь открылась. В палату вошли два человека в белых халатах. У одного халат был накинут на милицейскую форму, а под мышкой зажата кожаная папка.

— Что с вами? — увидев Анабеева у стены, мягко спросил, по-видимому, врач. Не дождавшись ответа, он как-то по особому подплыл к больному и, улыбаясь, спросил. — Ну что? Приснилось что-нибудь? Стоите босиком, на холодном полу. Марш, марш в постель.

— Я не стою, — замотал головой Анабеев, — мне ничего не приснилось. Вернее, приснилось. Кузнечик приснился. Кузнечик… а вон там, в автобусе ребенок. Это не приснилось. Я видел. Я сам только что видел, горячо заговорил Анабеев.

— Ну-ну-ну, — попытался успокоить его врач, — давайте-ка ложитесь в постель, а то простудитесь. Ложитесь и расскажите, как вы себя чувствуете, что вас беспокоит. Давайте, давайте, — доктор подтолкнул Анабеева к койке, и тот послушно вернулся в постель. Неожиданно у Анабеева появилось непреодолимое желание говорить.

Все равно о чем, лишь бы говорить, лишь бы его слушали, лишь бы не оставляли одного в этой странной палате с зарешеченным окном.

— Вы знаете, доктор, — скороговоркой начал Анабеев — мне снилось, да-да, снилось что-то очень страшное.

Какой-то кузнечик… — Анабеев заметил, как врач пальцем сделал милиционеру какой-то знак. Сбившись, Анабеев замолчал. Он с тревогой посмотрел на милиционера, затем на врача и спросил: — Где я, доктор?

— Вы? В больнице, где же еще, — весело ответил врач, — маленько приболели. Бывает. — Врач присел на краешек кровати и с фальшивым интересом спросил: — Так что там, с кузнечиком-то?

— Кузнечик, — вспомнил Анабеев, — это ребенок…Он наморщил лоб, помолчал немного и удивленно добавил. — Он прыгал… маленький такой, с руками и… — внезапно Анабеев все вспомнил, а вспомнив, он начал ловить ртом воздух. Лицо его перекосилось от страха и боли. Он приподнялся на локтях, затем упал на подушку и зарыдал.

Когда Анабеев, наконец, немного успокоился, он обнаружил, что чувствует себя гораздо лучше. Будто вместе со слезами из него вышла наружу та самая муть, которая мешала ему ощущать себя Анабеевым. В голове прояснилось, вернулась способность связно мыслить и говорить.

И только на сердце тяжелым камнем лежал ужас пережитого.

— Ну вот и хорошо, — ласково сказал врач, — вот и ладненько. Сейчас вы поспите, а завтра, если захотите, мы переведем вас в общую палату.

— Я не хочу спать, выспался, — мрачно ответил Анабеев. Он взглянул на милиционера и добавил. — Я все вспомнил. Если хотите, могу рассказать. Только вы не поверите… — Анабеев перешел на шепот, а милиционер, не скрывая интереса, быстро присел на край койки и приготовился слушать. — Там действительно был кузнечик. Вернее, не кузнечик — ребенок, новорожденный ребенок. Это он… он… убил… — Анабеев закрыл лицо руками и хрипло закричал. — Ведьма! Это Люська подослала этого гада! Ведьменка! Ведьма!

Врач поднял руку, в комнату тут же вошла медсестра со шприцем в руке. С помощью милиционера и врача она сделала Анабееву укол. Тупое, сонное безразличие навалилось на Анабеева. Он лениво шевельнул рукой, хотел было что-то сказать, но это требовало больших усилий, и Анабеев закрыл глаза.

Очнулся Анабеев поздним вечером. Под потолком тускло светила маломощная лампочка. Возможно оттого, что над ней не было ни плафона, ни абажура, комната казалась пустой и убогой.

Открыв глаза, Анабеев вспомнил и врача, и милиционера, и то, как он рыдал. Вспомнил он и Люсю, и свой разговор с ней, и младенца, завернутого по пояс в теплую пеленку. В голове у него вертелись последние слова Люси, услышанные им у двери: «беги, догоняй».

Перебрав в памяти каждую мелочь, Анабеев припомнил и что-то мелькнувшее впереди, вроде собаки, когда он, покурив, вышел из подъезда. Внезапно Анабеева осенило: «Ведь если бы я не зашел в подъезд, он меня убил бы по дороге домой». У Анабеева заныло сердце. Ему стало смертельно жаль себя, свою вдруг поставленную на голову жизнь. За один вечер он потерял все, что имел: жену, сына, покой, а главное — уверенность в том, что нет на свете такой силы, от которой нельзя было бы укрыться в собственном доме. Анабеев вдруг понял, что свернул с протоптанной дорожки и заблудился в дремучем лесу. Понял, что жить ему придется здесь до скончания века. Именно это и было самым страшным. Страшным потому, что Анабееву всю его сознательную жизнь внушали, будто все подчиняется одним и тем же законам тем самым, по которым он и жил, — что он находится под защитой государства и никакое даже самое мелкое преступление против его личности не останется безнаказанным. Анабеев вдруг ощутил себя маленьким и беспомощным. Мир перестал казаться ему незыблемым. Оказывается, существовала сила, способная смять его, растоптать, надругаться- и швырнуть в неизвестность. Это делало жизнь похожей на бессмысленное блуждание по подземным коридорам без выхода и света.

За окном завывал ветер, и ветви дерева изредка постукивали о решетку. Внезапно Анабеев уловил в этих беспорядочных звуках что-то целенаправленное, и почти сразу после этого раздался металлический скрежет и звон разбитого стекла. Даже не глядя на окно, Анабеев понял, в чем дело. Каждым волоском своим он почувствовал близость смерти, но именно это обстоятельство и помогло ему. Анабеев напрягся, соскочил с постели и встал лицом к окну. Вид младенца, разрывающего руками толстую металлическую решетку, был настолько страшен, что Анабеев невольно попятился к двери.

Сердце у него даже не колотилось, оно замерло, притаилось, боясь неосторожным движением посеять панику и тем самым обречь Анабеева на гибель. И все же нервы у него не выдержали. Ощутив спиной дерево, Анабеев со всей силы забарабанил по двери кулаками и закричал.

Как карандаши, сыпались вниз металлические прутья.

Разделавшись с решеткой, малыш выдавил ручонками стекло и шагнул на подоконник. На пол полетели мелкие окровавленные осколки, и в тот момент, когда Анабеев закричал, малыш спрыгнул с подоконника. Очутившись на полу, он присел, приподнял окровавленные руки и, как кузнечик, прыгнул. Анабеев успел даже разглядеть его бессмысленное неживое выражение лица, провалившийся маленький ротик с оттопыренной нижней губой и нескладное длинное тельце с вспухшим животом и куриными ребрами.

Анабеев резко отпрыгнул в сторону. Как и в первый раз, он услышал треск дерева, а обернувшись, увидел застрявшего в двери ребенка. Тот неумело и медленно помогал себе руками, раздирая толстые доски, как картон.

Не раздумывая ни секунды, Анабеев, как был в белом больничном белье, кинулся в развороченное окно.

Пролетев два этажа, он неудачно приземлился на левый бок, но не почувствовал боли, вскочил и побежал к забору. Сзади послышался негромкий шлепок, но Анабеев уже перемахнул через забор и выскочил на дорогу.

Впереди, метрах в двухстах стоял жилой дом, но тут Анабеев вдруг со всей ясностью понял, что он не успеет добежать, а даже если бы и успел, дом этот ему не защита.

III

Машина едва успела затормозить. Она проехала несколько метров юзом и встала. Водитель со свирепым лицом хотел было «вложить» идиоту в исподнем, но Анабеев рванул на себя дверцу, вскочил в автомобиль и хрипло закричал:

— Гони! Скорее! Гони, если хочешь жить!

У шофера не было времени на то, чтобы оценить ситуацию. Прямо над ним нависал сумасшедший со страшным ободранным лицом. Кроме того, вопль Анабеева оглушил шофера, и тот, моментально включив скорость, нажал на акселератор. Машина рванулась, повиляла по мокрому снегу и понеслась вперед.

— Ты видел?! — заорал Анабеев на ухо водителю. Видел?! Еще бы немного и нам каюк! Он перелез через забор. Видел?!

Шофер непонимающе замотал головой. Втянув голову в плечи, он обернулся, посмотрел на сумасшедшего и испуганно спросил: — Куда тебе?

— Гони, шеф! — со зверским лицом ответил Анабеев.

В облике его появилось что-то удалое, чертовски наплевательское. Глаза горели шальным огнем, и если бы не потолок, выбрался бы Анабеев на крышу и погнал бы со свистом и гиканьем плененный автомобиль по захламленным пустырям и заброшенным стройкам. — Гони-и, шеф, если жить хочешь! — хохоча, кричал Анабеев. — Он прыгает, как кузнечик! Так башка и отлетит!..

Не зная, что делать, шофер оттянул кроличью шапку подальше на затылок и прибавил газу.

— На Таганку, на Таганку давай, — вдруг осенило Анабеева. — К ведьме этой. Пусть он там меня поищет, у своей мамочки. — Прильнув к заднему стеклу, Анабеев забормотал что-то о смерти, а водитель резко крутанул руль, затормозил у входа в милицию и быстро выскочил из машины. — Куда, дурак? — закричал Анабеев. — На кладбище захотелось?

Но водитель не слышал его. Сорвав с головы шапку, он нырнул в подъезд и захлопнул за собой дверь.

Анабеев ловко перелез на место сбежавшего шофера, но в замке зажигания не оказалось ключа. Чертыхаясь, Анабеев выбрался из машины. Сообразив, что милиция ничем не сможет ему помочь, он бросился в темный двор.

Только сейчас Анабеев почувствовал сильную боль в левом боку и холод. Голые ступни обжигал едва выпавший снежок. На теле не было такого места, куда бы ни проникал ледяной пронизывающий ветер. Больничное белье полоскалось на Анабееве, прилипало то к спине, то к животу, и от этого ему становилось еще холоднее. Все больше и больше припадая на левую ногу, Анабеев вдруг подумал, что бежать ему некуда. Микрорайон представлял из себя относительно ровную местность, припорошенную снежком. Кое-где торчали блочные высотные дома, да чудом уцелевшие одинокие деревья. Анабееву захотелось кричать, рвать на себе рубашку и волосы.

Ему опять стало страшно до слез. Превозмогая боль, скуля и подпрыгивая, он побежал вдоль дома, обогнул его и заскочил в подъезд. Здесь он немного отдышался, затем осторожно выглянул на улицу и, убедившись, что его никто не видел, заковылял к лифту.

Поднявшись на последний этаж, Анабеев полез дальше, на чердак. Там, у машинного отделения лифта он, наконец, остановился. Что делать дальше, Анабеев не знал. Он так замерз и зубы его так лязгали, что в этот момент он не смог бы выговорить даже «мама». В боку пульсировала почти невыносимая боль, но голова была свежей. «Как же он нашел меня в больнице? — с отчаянием подумал Анабеев. — Значит, он найдет меня и здесь.

Ну что я ему сделал?» И тут Анабеева осенило, и он с ужасом проговорил: «Сын! Он мой сын!». Обессилев, Анабеев опустился на цементный пол. Мысль о том, что это маленькое чудовище его сын, почему-то сразу успокоила Анабеева. Может, сказалась сильная усталость, навалившаяся сразу, как только он расслабился, а может, он уже достаточно свыкся с ролью жертвы. Сейчас Анабееву хотелось только одного — согреться и уснуть. Перебравшись поближе к отопительной батарее, он прижался к ней спиной и закрыл глаза. В памяти тут же возник образ кузнечика, но Анабееву не сделалось страшно. Наоборот, он попытался представить это жалкое существо во всех подробностях, рассмотреть как следует этого маленького ведьменка.

Засыпая, Анабеев услышал, как лифт поехал вниз, а потом обратно наверх. Затем на последнем этаже из лифта кто-то вышел. Анабеев услышал шепот и осторожные шаги. Уже привыкнув убегать, и теперь все равно от кого, Анабеев напрягся и, превозмогая боль в боку, встал на четвереньки. Эти кто-то поднимались на чердак. Не дожидаясь их, Анабеев прополз в низкую чердачную дверцу, встал на ноги и добрался до следующей дверцы.

Он пролез в нее и очутился в соседнем подъезде, но преследователи уже были рядом. Анабеев слышал, как они чертыхались в темноте, каких-нибудь метрах в пяти от дверцы.

Прыгая через три ступеньки, Анабеев побежал вниз.

Он не соображал, куда и зачем бежит. Он делал это автоматически, потому что жизнь или судьба решили, что отныне он, Анабеев, должен бежать и бежать ото всех, не зная, где его ждет остановка, которая, может быть, даже будет последней.

Выскочив из подъезда, Анабеев увидел милицейскую машину и рядом с ней двух милиционеров. Он бросился в противоположную сторону и услышал, как у него за спиной взревел двигатель, завизжали автомобильные шины, и кто-то закричал:

— Он здесь, здесь!

Неожиданно прямо перед Анабеевым появился еще один милиционер. Он раскинул руки и, как борец, двинулся на беглеца. Не сбавляя скорости, Анабеев понесся прямо на милиционера и тот, видимо, испугавшись страшного вида Анабеева, отскочил в сторону.

Никогда в жизни Анабееву не приходилось так быстро бегать. Он летел вперед через газоны и клумбы, через дворы и подворотни, перепрыгивал через низкие и перелетал через высокие заборы. Ему самому казалось, что он едва касается ногами земли, и было что-то упоительное в этом сумасшедшем животном беге. Анабеев совершенно перестал ощущать тело. Оно само несло его, рассчитывая длину шага или прыжка, и делало это с такой безукоризненной точностью, что Анабеев как бы наблюдал за собой со стороны, не переставая восхищаться собственным телом.

Плохо стало, когда Анабеев остановился, а остановившись, увидел впереди машину с большим красным крестом. Сердце у Анабеева билось между желудком и горлом, обожженные легкие рычали, ноги подкашивались, а перед глазами плавали огромные разноцветные колеса.

Анабеев повис на услужливо подставленных руках и провалился в беспамятство.

Очнулся Анабеев в машине. Его сильно тошнило, а слабость была такой, что он не мог повернуть голову.

Носилки, на которых он лежал, слегка покачивались.

Рядом с ним какой-то человек курил и изредка покашливал.

— Его поймали? — шепотом спросил Анабеев, почему-то уверенный, что проспал сутки, а может, и больше.

Но никто не услышал и тогда он повторил свой вопрос, но уже громче. Его поймали?

— Кого? — спросил сонный санитар.

— Кузнечика, — ответил Анабеев.

— Поймали, — милостиво сообщил санитар. — И кузнечика, и паука, и Муху-Цокотуху. Все в порядке. Можешь спать спокойно.

— Да нет, — раздраженно перебил его Анабеев, — не кузнечика. Это я так его зову. Ребенка того, с окровавленными руками. Поймали?

— И ребенка поймали, — зевая, ответил санитар, жить будет, не бойся.

— А как его поймали? — заподозрив неладное, спросил Анабеев.

— Да на удочку, — спокойно ответил санитар, — на живца. Заглотнул так, что всей больницей крючок вынимали.

Анабеев застонал и попытался отвернуться. У него не было сил возмущаться вслух, и он долго и очень изобретательно крыл про себя идиота-санитара.

Поместили Анабеева в палату с двумя койками. На одну положили его, а на. другую сел тот самый санитар.

Едва врачи ушли, как санитар сбросил ботинки и завалился спать. Перед этим он еще спросил Анабеева: — Ну как, силы-то есть?

Анабеев покачал головой и прошептал: — Он и тебя убьет. Придет ночью и убьет.

— Посмотрим, — усмехнулся санитар.

Всю ночь Анабеев пролежал с открытыми глазами, глядя в окно. Там за стеклом и толстой решеткой теперь уже не было никакого дерева, и лишь ветер заунывно подпевал ночной больничной тишине.

К утру, так и не дождавшись кузнечика, Анабеев решил, что, как только сумеет встать, он сам найдет этого чертенка и скажет ему: «Гад, ты гад! Я же отец твой, а ты…»- на этом месте Анабеев задремал, и принятое решение найти кузнечика трансформировалось в его больной голове в видение: вот он поднимается по ступенькам, подходит к двери, нажимает на кнопку звонка.

Ему открывает Люся. Презрительно улыбаясь, она пропускает его в квартиру и вслед за ним проходит в свою комнату. Не решаясь подойти к кроватке, Анабеев говорит: «Он убил…» У него перехватывает горло, и, не стесняясь Люси, Анабеев размазывает по щекам слезы. «Ну и что, что убил? смеясь, отвечает Люся. — Он же маленький, ничего не понимает. Что с него возьмешь, с крохотулечки? Взрослые, вон и те убивают». Люся заглядывает в кроватку, трясет погремушкой и любовно агукает. «Он и меня…» срывающимся голосом говорит Анабеев. «И тебя, и тебя, — радостно подхватывает Люся. — Ему все равно кого. Агу-агу». — «Да нет, он за мной охотится», — говорит Анабеев и делает несколько шагов к кроватке. «Это тебе так кажется, — отвечает Люся, — убил бы он кого другого, ты бы даже и не узнал об этом. Иди, посмотри на него». Люся поманила Анабеева, и тот послушно подошел. В кроватке лежал офицерский френч с лотерейным билетом вместо головы.

Люся обняла Анабеева, сильно сдавила ему плечи и жарко зашептала в самое ухо: «Давай вместе растить его».

IV

Почти сутки Анабеев пролежал без памяти. Когда он очнулся, то обнаружил, что грудь его стянута бинтами, а из тяжелой гипсовой культи на левой руке торчат посиневшие кончики пальцев. Кроме того в палате прибавилось окон, на которых почему-то не было решеток. Рядом стояли еще несколько кроватей, и на них посапывали и храпели, видимо, больные.

На стене едва тлела синяя лампочка, а за неплотно прикрытой дверью кто-то негромко говорил. Анабеев попытался было приподняться, но левый бок сильно болел, мешали бинты и страшная слабость. Повернувшись к двери, Анабеев позвал громким шепотом:

— Сестра! — Не дождавшись ответа, он почти крикнул. — Сестра!

И тут же в дверях появилась молодая хорошенькая девушка в белом халате и такой же косынке.

— Мне надо, — смущаясь, сказал Анабеев, — встать надо.

— Утку дать? — спросила медсестра.

Анабеев покраснел и, замотав головой, ответил:

— Нет, я сам. Помоги только встать.

Опираясь на подставленную руку, Анабеев, кряхтя, поднялся с постели и медленно, пошатываясь, побрел в указанном направлении. Открыв дверь туалета, он сделал два шага и тут увидел в углу, на кафельном полу, кузнечика. Тот лежал на спине и бесцельно водил в воздухе правой рукой. Левая, как и у Анабеева, была убрана в гипс, а куриная грудная клетка туго перебинтована. Кузнечик шевелил губами, будто пытаясь что-то сказать, но получалось у него только «кхы-кхы». Потрясенный, Анабеев некоторое время остолбенело смотрел на младенца и не двигался с места. Затем он осторожно приблизился к кузнечику, наклонился над ним и спросил: — Ты? Лежишь, ведьменок? И чего ты ко мне пристал?

Не обращая внимания на Анабеева, младенец вращал глазами, пыхтел и как будто пытался встать. Возможно оттого, что он казался совершенно беспомощным, Ана беев осмелел. Он встал на колени рядом с кузнечиком и дрожащим голосом сказал: — Ну, вот он я. Бери, не убегу.

Анабееву вдруг стало стыдно за то, что он так малодушно убегал от этого нескладного существа. Ужасы последних дней потускнели, убийца кузнечик превратился в обычного новорожденного младенца.

— Хочешь помогу? — спросил Анабеев. — Хочешь, я тебя отпущу в окно? Ступай домой. Нечего тебе здесь делать.

Анабеев подсунул здоровую руку под голову ребенка и приподнял ее. Она болталась на слабой шее, как тыква на тонком стебле. Помогая себе коленями и загипсованной рукой, Анабеев поднял кузнечика, прижал к животу и с трудом встал. После этого здоровой рукой он расшпингалетил окно и раскрыл обе рамы. В комнату хлынул промозглый ледяной воздух.

— Ступай, — сказал Анабеев, но кузнечик вел себя, как самый обыкновенный ребенок одного месяца от роду.

Он ткнулся тяжелой головой в грудь Анабеева и запыхтел. Анабеев еще долго уговаривал младенца пойти домой. Он уже совершенно окоченел, а кузнечик, будто издеваясь, хныкал и водил правой ручкой по забинтованному боку Анабеева.

Можно было, конечно, отдать младенца медсестре или оставить его здесь, на подоконнике, но Анабеев почемуто принял самое глупое в его положении решение. Он влез на подоконник, свесил ноги на улицу и, прижав покрепче кузнечика к животу, прыгнул. Внизу Анабеев завалился на спину в снег и долго после этого копошился, как перевернутая черепаха, пытаясь, не отрывая от себя младенца, встать. Наконец, это ему удалось, и Анабеев, сунув кузнечика под пижаму, как мог быстро заковылял по дорожке.

Трясясь от холода, Анабеев быстро шел по шоссе и все время оборачивался. Он ждал, что его нагонит какаянибудь машина, но время было слишком позднее, а место глухое. Где-то вдалеке, слева, прогрохотал поезд, и Анабеев, повинуясь инстинкту заблудившегося в лесу, побрел на звук.

— Ну и гад же ты, — шептал он кузнечику, — да я не о себе, черт со мной — людей жалко. Жена-то с сыном здесь при чем? Шваркнуть бы тебя сейчас башкой о дорогу. — Ругаясь и все больше зверея, Анабеев лез через какие-то заросли кустов, падал в ямы, перелезал через насыпи, опять падал и опять лез. На голову младенцу сыпались такие слова, от которых в любой другой ситуации Анабееву самому стало бы тошно и страшно. Закончив очередное виртуозно построенное ругательство, он спрашивал младенца: — Их-то за что? Они-то что тебе сделали, гаденыш?

Наконец, споткнувшись о кочку, Анабеев выронил младенца, упал и, поднявшись, заорал:

— Да пропади ты пропадом, убийца! Лежи здесь, подыхай!

Запахнув на груди пижаму, Анабеев побежал назад, но очень быстро сбился с пути. В темноте следов не было видно, до ближайших огней было очень далеко, а перед ним, перед Анабеевым, слабо мерцала заснеженная земля.

Напрасно остановился Анабеев. Эта остановка отняла у него последние силы. Сделав несколько шагов, Анабеев свалился в канаву, да так и остался там лежать. В голове у него трещало, как в расстроенном радиоприемнике. Он уже не помнил, зачем сюда пришел, и только бессмысленное в этом снежном поле слово «кузнечик» вертелось на языке.

Перевернувшись на спину, Анабеев закрыл глаза. Он чувствовал, что засыпает, знал, что навсегда, но это уже не пугало его. Анабеев подумал о Люсе, и она явилась к нему, выплыла из темноты и взяла его за руку. Ладонь у нее была такой холодной, что Анабеев почувствовал, как заиндевела его рука, затем плечо и дальше грудь, живот.

— Уйди, — прошептал Анабеев, — я сам.

Но Люся не отпускала его. Она провела пальцами по его лицу и спросила:

— Холодно?

— Уйди, — застонал Анабеев.

— Ну, потерпи немного, уже скоро, — сказала она. — Ты полежи, а я пойду позову кузнечика. Он где-то здесь.

С каждой секундой Анабееву становилось все теплее и теплее. И вот уже жара сделалась невыносимой. Анабеев заметался, начал срывать с себя бинты, кататься по земле, и где-то рядом что-то загремело, послышались крики и топот ног. Анабеев с трудом открыл глаза, посмотрел вначале на лампочку, затем на соседнюю койку и только после этого на окно. На пол с грохотом упала изуродованная рама, осколки стекла, бликуя, разлетелись по всей палате, и из кромешной уличной темноты, на подоконник ступил маленький безобразный человечек с окровавленными руками.

— Я дам тебе двадцать пять рублей, — прошептал Анабеев.

Если не считать детской кроватки у самого окна, то за последние восемь месяцев комната Люси никак не изменилась. Сама она сидела пьяная на раздрызганном диване и жаловалась Анабееву: — Ой, жить не хочется… и еще этот, черт бы его побрал. Куда он мне?

— А чем я-то тебе могу помочь? — спросил Анабеев. — Ну что, денег тебе дать? Так ты тут же их пропьешь.

— Да уйди ты, сволочь, — крикнула Люся. — Подавись своими деньгами. Иди отсюда.

Анабеев посмотрел на часы, открыл дверь и на прощанье сказал: — Во всяком случае запомни: скажешь — убью!

Анабеев вышел на улицу и попытался прикурить сигарету. Ветер задувал огонь, и Анабеев вошел в подъезд соседнего дома. У самой двери он посмотрел назад и увидел, как что-то вроде собаки мелькнуло в соседних кустах. Анабеев вздрогнул, бросил сигарету и быстро зашагал домой.