Том 9. Мастер и Маргарита

1. Булгаков и Сталин

Новый, 1939 год, Булгаковы встретили в дружной компании: Эрдманы, Вильямсы. Зажгли елку, пили французское шампанское, на звонки не отвечали, так хотелось тихо посидеть, поговорить от души обо всем, что накопилось. А стоило хоть кому-то сказать, что Булгаковы будут отмечать Новый год дома, как тут же эта весть разошлась бы по всей Москве, а уж после этого отказать никому нельзя... Много друзей у Булгаковых, но встретить Новый год им хотелось только с самыми близкими друзьями. А если соберется 15–16 человек, какая уж тут тишина, да и беспокойно. Редко бывали одни, почти вся жизнь проходила на людях, к которым нужно было ходить, что-то просить, чего-то добиваться.

И первые дни 1939 года начались с того, что пришел поздравить Сергей Михалков, сосед по квартире, молодой, талантливый, прекрасный рассказчик, и сообщил, что авторские в кино отменяются.

«А если вслед за этим отменят авторские и по театру?» — мелькнуло у Булгаковых.

В этот же день узнали, что письмо Булгакова В. М. Молотову, написанное им несколько дней тому назад с просьбой помочь в квартирном вопросе, переслали в Моссовет... Оставалось ждать... Квартирный вопрос, как и прежде, постоянно волновал Михаила Афанасьевича. Шум мешал со всех сторон, а так хотелось тишины, покоя, так хотелось закончить роман «Мастер и Маргарита», не давали покоя и мысли о новой пьесе — создать образ молодого Сталина, революционера, разрушителя старого, веками сложившегося общества, устоев морали, нравственности, показать идеологию, которая вскормила их, показать тех, кто стоял на их пути.

Праздничное настроение прошло, начались обычные будни с постоянными хлопотами...

5 января 1939 года Елена Сергеевна записала: «Утром в Реперткоме. Мы ходили за визой на «Дон Кихота». Миша — Пушкиной, секретарю Мерингофа, на ее фразу — «пьеса у тов. Мерингофа», сказал, побелев: «буду жаловаться в ЦК, это умышленно задерживают разрешение». Это меня ужасно огорчило, а Миша твердит — я прав. И я теперь не знаю».

6 января позвонил Федор Михальский и сообщил, что на спектакль «Дни Турбиных» пожаловали «дорогие гости».

Потом позвонила Ольга Сергеевна.

— Да, я хочу тебе сообщить, что сегодня Правительство смотрело Вашу пьесу.

— Мы знаем, — ответила Елена Сергеевна.

— Тебе уже сказали?! Кто?! Федя?

— Да.

«К Ольге не пошли, сидим вдвоем с Мишей, ужинаем. Ощущение праздничное от уюта, уединения», — записала Елена Сергеевна в этот вечер.

Свободные минуты Булгаков любил проводить с Николаем Эрдманом, Александром Мелик-Пашаевым, Дмитриевым. «Бесконечное удовольствие» Елене Сергеевне доставляли разговоры Михаила Афанасьевича и Николая Робертовича, умные, острые: Эрдман дружелюбно советовал Булгакову писать новую пьесу, а Булгаков упрекал своего друга в том, что он проповедует, как «местный протоиерей».

В середине января 1939 года Булгаков вплотную приступил к работе над пьесой о Сталине... 18 января Елена Сергеевна отмечает: «И вчера и сегодня вечерами Миша пишет пьесу, выдумывает при этом и для будущих картин положения, образы, изучает материал. Бог даст, удача будет!»

Но времени на творческую работу не хватало... Все больше и больше поглощала работа в Большом театре. Редактирование либретто, репетиции, заседания, обсуждения, встречи и разговоры с авторами — все это было интересным только в самом начале службы. Но столько бездарных авторов приносили свои страницы, столько времени уходило на то, чтобы объяснить им всю нелепость представленного материала, при этом объяснить изящно, благородно, интеллигентно, чтобы не обиделись, не пошли жаловаться в дирекцию.

В начале февраля в газетах сообщали о награждении орденами писателей и киноработников: больше двадцати человек получили ордена Ленина, больше сорока — орден Красного Знамени, больше ста — орден Знак Почета... Это только писатели... Кроме того, награждены киноработники за картины «Александр Невский», «Выборгская сторона», «Великое зарево», «Человек с ружьем», «Волга-Волга» и многие другие. И среди награжденных — друзья и знакомые Булгаковых. Было о чем поговорить...

Очень многого ждали от постановки «Ивана Сусанина», столько сил вложено было в эту работу. Но результат оказался не таким уж замечательным. Конечно, на генеральной и на премьере — множество знаменитых писателей, художников, артистов, политических и государственных деятелей. Пел Пирогов, Жуковская исполняла Антониду, Златогорова — Ваню, Сабинина — Большаков, легко бравший верхние ноты, дирижировал сам Самосуд, но успех средний. А 28 февраля Елена Сергеевна записала: «Мне крайне не понравился и утомил безмерно «Сусанин». По-моему, всегда эта опера была лобовой, патриотической и такой и осталась, и всякие введения Минина и Пожарского ни к чему не приводят». В этой оценке сказалась, видимо, боль от того, что, в свое время не удалось поставить оперу «Минин и Пожарский». Нет, не права здесь Елена Сергеевна: Большой театр и ставил ведь именно патриотическую оперу, так что талантливо осуществил творческий замысел Глинки.

В конце февраля и начале марта Михаил Афанасьевич продолжил работу над романом «Мастер и Маргарита», но вновь и вновь служебные обязанности отвлекали от настоящего творчества.

6 марта дирекция посоветовала быть на «Сусанине»: приедет Сталин. Конечно, пошел. Замысел пьесы о Сталине не давал Булгакову покоя и хотелось хотя бы издали увидеть своего героя. После второго акта в правительственной ложе начали аплодировать, зал бурно поддержал. Исполнявшая Ваню сбилась в сцене «у монастыря», перепутала слова, сбила хор и оркестр. Самосуд еле-еле выправил положение. Мало кто заметил эти ошибки, но Булгаков, как и Самосуд, был расстроен: такое время, что ошибаться нельзя...

«Сегодня днем были в дирекции, сидели у Якова Л. — Запись от 10 марта. — Он рассказал, что Сергей Городецкий невероятно нахамил по телефону. Его не пустили на закрытый спектакль «Сусанина». — «Я морду буду бить тому, кто скажет, что я не имею отношения к этому спектаклю», — сказал Городецкий». Отношение-то, конечно, имеет, но сколько труда вложено и Булгаковым в это либретто, в этот спектакль. Но разве можно говорить об этом — это служебные обязанности, которые изматывали, и, в сущности, не приносили удовлетворения. Бессмысленным было совещание с литературоведом Груздевым об опере по роману Горького «Мать». Много говорили, особенно Самосуд и Груздев, а толку никакого, потому что либретто никуда не годилось, более того, производило ужасное впечатление. Разве можно здесь что-нибудь поправить?

По-прежнему по вечерам бывали в гостях, Михаил Афанасьевич играл в шахматы, в винт, в биллиард, а Елена Сергеевна отдыхала в душевных, сердечных разговорах о драматической судьбе Булгакова как писателя, драматурга. Как-то у Леонтьевых вспомнили о недавних многочисленных награждениях писателей, киноработников, и Дарья Григорьевна Леонтьева вдруг, неожиданно для Булгаковых разволновалась до слез:

— Мы так переживали за вас, так переживали... Читаем фамилии в длинных списках, а все нет и нет...

— В чем дело, Дарья Григорьевна? Неужели вы могли думать, что Мише дадут орден? Да и зачем ему?! — с негодованием воскликнула Елена Сергеевна.

— Да ведь давали даже тем, кто почти ничего не сделал в литературе, так, написали какие-то пустяки, а уже — орден... А Михаил Афанасьевич столько интересного написал...

И вот такие разговоры все чаще возникали в домах, где бывали Булгаковы. С удовольствием откликались на приглашения Николая Радлова и Дины, замечательной художественной пары, у которых можно было встретить художника Осьмеркина с женой, архитектора Кожина, возникали какие-то совсем другие разговоры, далекие от приевшихся мхатовских и литературных тем. Но и после этих веселых и насыщенных вечеров Булгаков впадал в отчаяние, говорил Елене Сергеевне, что не хочет никуда ходить, что эти вечера — пустая трата времени, разговоры — пустые, а иной раз — и фальшивые.

10 марта открылся XVIII съезд ВКП (б). В отчетном докладе Сталина четко и ясно говорилось об изменениях в мире и стране, которые произошли за пять лет со времени XVII съезда партии. Булгаков внимательно изучал материалы партийного съезда, пытался отыскать в этих материалах характерные детали и подробности времени, живые черточки вождя и его помощников. «Для капиталистических стран этот период был периодом серьезнейших потрясений как в области экономики, так и в области политики. В области экономической эти годы были годами депрессии, а потом, начиная со второй половины 1937 года, — годами нового экономического кризиса, годами нового упадка промышленности США, Англии, Франции, — следовательно, годами новых экономических осложнений. В области политической эти годы были годами серьезных политических конфликтов и потрясений. Уже второй год идет новая империалистическая война, разыгравшаяся на громадной территории от Шанхая до Гибралтара и захватившая более 500 миллионов населения. Насильственно перекраивается карта Европы, Африки, Азии. Потрясена в корне вся система послевоенного так называемого мирного режима.

Для Советского Союза, наоборот, эти годы были годами его роста и процветания, годами дальнейшего его экономического и культурного подъема, годами дальнейшего роста его политической и военной мощи, годами его борьбы за сохранение мира во всем мире.

Такова общая картина...»

Сталин четко и ясно говорил о стремлении Японии, Италии, Германии по-новому поделить мир, подчинить себе сферы влияния, военным путем захватить колонии. И сколько глубоких, правильных мыслей о международном положении высказал Сталин... Высказал доступным языком, не раз раздавался смех во время его серьезной речи... Значит, обладает чувством юмора? Ясностью мышления? А все эти качества нужны для того, чтобы быть убедительным, чтобы стать лидером, вождем, и все это закладывалось в молодости... Нужно строить новые заводы, говорит Сталин, необходимо наличие высокой техники производства и высоких темпов развития производства, нужно ковать новые кадры для промышленности... Но для всего этого нужно время, нельзя за 2–3 года обогнать развитые капиталистические страны... Прав, прав Сталин, ставя такие задачи перед страной... Но не слишком ли упрощенно смотрит на морально-политическое единство советского общества? Неужто нет противоречий между рабочими и колхозниками, крестьянами и председателями колхозов, между партийными деятелями и деятелями литературы и искусства? Не преувеличивает ли Сталин дружбу народов? Советский патриотизм? Не преувеличивает ли Сталин достоинства Конституции СССР? Демократичность недавно прошедших выборов? И вообще не преувеличивает ли Сталин прочность советского строя и неиссякаемую силу Советской власти?

Не раз Булгаков задумывался о недавно прошедших судебных процессах над партийными и советскими деятелями, вчитываясь в строки доклада Сталина. И на эти вопросы Сталин дает четкие и ясные ответы: «Некоторые деятели зарубежной прессы болтают, что очищение советских организаций от шпионов, убийц и вредителей вроде Троцкого, Зиновьева, Каменева, Якира, Тухачевского, Розенгольца, Бухарина и других извергов «поколебало» будто бы советский строй, внесло «разложение». Эта пошлая болтовня стоит того, чтобы поиздеваться над ней. Как может поколебать и разложить советский строй очищение советских организаций от вредных и враждебных элементов? Троцкистско-бухаринская кучка шпионов, убийц и вредителей, пресмыкавшаяся перед заграницей, проникнутая рабьим чувство низкопоклонства перед каждым иностранным чинушей и готовая пойти к нему в шпионское услужение, — кучка людей, не понявшая того, что последний советский гражданин, свободный от цепей капитала, стоит головой выше любого зарубежного высокопоставленного чинуши, влачащего на плечах ярмо капиталистического рабства, — кому нужна эта жалкая банда продажных рабов, какую ценность она может представлять для народа и кого она может «разложить»? В 1937 году были приговорены к расстрелу Тухачевский, Якир, Уборевич и другие изверги. После этого состоялись выборы в Верховный Совет СССР. Выборы дали Советской власти 98,6 процента всех участников голосования. В начале 1938 года были приговорены к расстрелу Розенгольц, Рыков, Бухарин и другие изверги. После этого состоялись выборы в Верховные Советы союзных республик. Выборы дали Советской власти 99,4 процента всех участников голосования. Спрашивается, где же тут признаки «разложения» и почему это «разложение» не сказалось на результат выборов?

Слушая этих иностранных болтунов, можно прийти к выводу, что если бы оставили на воле шпионов, убийц и вредителей и не мешали им вредить, убивать и шпионить, то советские организации были бы куда более прочными и устойчивыми (смех). Не слишком ли рано выдают себя с головой эти господа, — так нагло защищающие шпионов, убийц и вредителей?

Не вернее ли будет сказать, что очищение организаций от шпионов, убийц, вредителей должно было привести и действительно привело к дальнейшему укреплению этих организаций?

О чем говорят, например, события у озера Хасан, как не о том, что очищение советских организаций от шпионов и вредителей является вернейшим средством их укрепления?»

Булгаков читал и выступления делегатов съезда, просматривал репортажи о съезде в газетах, ловил слухи, анекдоты, каждое слово о Сталине: авось, пригодится.

По недавним судебным процессам и разговорам вокруг них Булгакову было ясно, что высланный из страны Троцкий успешно продолжает политическую борьбу против Сталина, заклятого врага своего, устанавливая широкие связи со своими единомышленниками в СССР, издает «Бюллетень оппозиции» и призывает к борьбе со Сталиным, утверждает, что в стране социализма у него много сторонников. Да и многие осужденные признавались, что встречались с сыном Троцкого в разных городах мира и получали через него инструкции от вождя оппозиции. Осужденные признавались даже в том, что Троцкий готов пойти на территориальные уступки в России тем, кто поможет ему свергнуть сталинский режим в СССР. Так это или не так, Булгаков сказать не мог. Но стоило ли так сурово расправляться со своими политическими противниками? Они виноваты лишь в том, что не разделяли позицию Сталина, не приняли его методов строительства социализма в одной отдельно взятой стране; они виноваты в том, что думали по-другому и пытались таким же насильственным путем свергнуть неугодных им, — путем заговора, тайной вербовки своих единомышленников... Ярый антисталинизм Троцкого вряд ли имел сколько-нибудь широкую социальную базу в СССР. А ведь Троцкий в своих статьях и письмах призывал к государственному перевороту. Значит, не понял, что успехи в области экономики, культуры, внешней политики СССР связаны с именем Сталина. Народ признал его своим вождем. Появились сотни новых заводов и фабрик, построены новые города, больницы, школы, железные дороги... Немало ошибок допущено... Зачем, в частности, раскулачили столько умных, крепких хозяев, специалистов своего дела, согнали всех в колхозы... А могли бы эти разные формы владения землей мирно сосуществовать, соревнуясь между собой. Отечество только выиграло бы.

Сталин утвердил новую Конституцию, в которой провозглашены основные демократические права и свободы советских людей, в том числе свобода совести, слова, печати, собраний и митингов, неприкосновенность личности, жилища, тайна переписки... Но почему за ним, Булгаковым, по-прежнему следят тайные агенты Кремля?

Булгаков чувствовал, как постепенно восстанавливалась русская история. Лозунг «у пролетариев нет отечества» на его глазах ветшал, все больше появлялось книг на историческую тему, награждались патриотические кинофильмы, театральные постановки. Возрождался русский патриотизм, державность, государственность... Был осужден упрощенный классовый подход в истории. Демьян Бедный и Джек Алтаузен в свое время предлагали уничтожить памятник Минину и Пожарскому, другие негодяи намеревались уничтожить Храм Василия Блаженного, как Храм Христа Спасителя... Богдана Хмельницкого поносили как «предателя украинского народа». А Бухарин совсем недавно в «Правде» назвал русский народ «нацией Обломовых» (Правда. 19 июня 1938 г. — В. П.).

Трудно все это понять, все эти факты, — эпизоды быстро текущей истории. На XVII съезде Бухарин, Каменев, Киров славословили Сталина, возвеличивали его заслуги. Они своими «деяниями» укрепили власть Сталина, ставшей бесконтрольной. А сами скатились до заговора против российской государственности, готовы распродавать территорию России, СССР... Как понять все это? И в то же время все осужденные — активные участники революции, заговора против тысячелетней России, они развязали гражданскую войну, разрушили мораль, нравственность русского народа, стали, в сущности, палачами тысяч и тысяч русских людей... Сталин убрал палачей, а вместе с ними антипатриотическую группу партийных и государственных деятелей. Вместе с уходом этой группы с государственной сцены стало утрачивать свою силу космополитическое сознание, возникли такие картины, как «Петр Великий», «Александр Невский», поставили оперу «Иван Сусанин»... Кто же Сталин? Такой же революционер, большевик, как Ленин, Троцкий, Зиновьев, Свердлов, Каменев? Или он стал другим? Не разрушителем, как в молодости, а державным властителем, как Иван Грозный, Петр Великий?

Эти мысли неотступно преследовали Булгакова в то время, когда шел XVIII съезд партии... Почему в декабре прошлого года сняли Ежова и назначили нового народного комиссара внутренних дел — Лаврентия Берия? И сразу стихли слухи о новых арестах, были пересмотрены некоторые судебные дела, а многие просто-напросто вернулись к исполнению своих прежних обязанностей... Забрали и расстреляли подручных Ежова — Фриновского, Заковского, Бермана, служивших в НКВД еще при Ягоде. Жалеть ли о гибели этих палачей?

22 марта 1939 года Елена Сергеевна записала: «Вчера позвонил Борис Робертович (Эрдман, художник, брат драматурга Н. Эрдмана. — В. П.) и предложил пойти в Клуб писателей. Заехал за нами.

Только сели за столик — услышали в зале вопли, которые все трое дружно определили как «мхатовские». Действительно, оказалось, что Топорков — в роли Чичикова — у Коробочки. (Вчера в Клубе был вечер Гоголя.)

Прелестно ужинали — икра, свежие огурцы, рябчики, — а главное, очень весело. Потом Миша и Борис Робертович играли на бильярде с Березиным и одну партию друг с другом, причем Миша выиграл. Потом встретили Михалковых и с ними и с Эль-Регистаном пили кофе. Эль-Регистан рассказывал интересные случаи из своих журналистских впечатлений, а Михалков, как всегда, очень смешные и остроумные вещи. Миша смеялся, как Сережка, до слез.

В общем, чудесный вечер».

25 марта: «Вчера пошли вечером в Клуб актера на Тверской. Смотрели старые картины — очень смешную американскую комедию и неудачную, по-моему, «Парижанку» — постановка Чарли Чаплина. Потом ужинали.

Все было хорошо, за исключением финала. Пьяный Катаев сел, никем не прошенный, к столу, Пете сказал, что он написал барахло, а не декорации, Грише Конскому — что он плохой актер, хотя никогда его не видел на сцене и, может быть, даже в жизни. Наконец, все так обозлились на него, что у всех явилось желание ударить его, но вдруг Миша тихо и серьезно ему сказал: вы бездарный драматург, от этого всем завидуете и злитесь. — «Валя, Вы жопа!»

Катаев ушел не прощаясь».

Очень важна и интересна запись от 3 апреля: «Вчера вечером пришел Борис Эрдман, а потом Сергей Ермолинский. Миша был в Большом, где в первый раз ставили «Сусанина» с новым эпилогом.

Пришел после спектакля и рассказал нам, что перед эпилогом Правительство перешло из обычной правительственной ложи в среднюю большую (бывшую царскую) и оттуда уже досматривало оперу. Публика, как только увидела, начала аплодировать, и аплодисменты продолжались во все время музыкального антракта перед эпилогом. Потом с поднятием занавеса, а главное, к концу, к моменту появления Минина, Пожарского — верхами. Это все усиливалось и, наконец, превратились в грандиозные овации, причем Правительство аплодировало сцене, сцена — по адресу Правительства, а публика — и туда, и сюда.

Говорят, что после спектакля Леонтьев и Самосуд были вызваны в ложу, и Сталин просил передать всему коллективу театра, работавшему над спектаклем, его благодарность, сказал, что этот спектакль войдет в историю театра.

Сегодня в Большом был митинг по этому поводу».

Вот лишь несколько эпизодов из жизни Булгаковых, ярких, насыщенных, раскрывающих и подробности быта, исторической обстановки, их внутренние переживания...

22 мая 1939 года Елена Сергеевна записала: «Миша пишет пьесу о Сталине». 23 мая: «Сегодня прочла вечером одну картину из новой пьесы. Очень сильно сделано».

Но снова и снова приходилось отвлекаться на совершенно посторонние с точки зрения здравого смысла вещи. Вот вроде бы простейший вопрос, который решить можно было мгновенно... Написал заявление с просьбой купить в Америке и переслать в Россию пишущую машинку на деньги от «Мертвых душ» через Литературное агентство. Юрисконсульт дал положительную резолюцию, но потом передумал и отказал.

Спрашивается, почему? Посоветовал приехать лично и переговорить. «Это не жизнь! — восклицает Елена Сергеевна. — Это мука! Что ни начнем, все не выходит! Будь то пьеса, квартира, машинка, все равно».

Работа над пьесой о Сталине продолжалась. Возникли разговоры в театральных кругах, хотели послушать. 7 июня Булгаков прочел своим друзьям черновик пролога из пьесы — об исключении Сталина из семинарии. Друзья хвалили, говорили, что роль героя замечательная.

А Булгаков перебирал в памяти все события своей жизни, связанные со Сталиным. И прежде всего телефонный разговор с ним...

О роли Сталина в судьбе Булгакова я высказался в статье «М. А. Булгаков и “Дни Турбиных”», опубликованной в «Огоньке» в марте 1969 года, в которой со всей откровенностью сообщил своим читателям, что тот телефонный разговор Сталина с Булгаковыми, состоявшийся в ответ на его письмо правительству СССР 18 апреля 1930 года, вернул Булгакова к творческой жизни.

До этого телефонного звонка Сталина Михаил Булгаков был на грани катастрофы, а некоторые утверждали — на грани самоубийства.

Первые ее признаки он ощутил, когда началась «возня» вокруг «Бега» в 1928 году: то пьесу разрешали, то запрещали. И, предчувствуя беду, Булгаков писал Евгению Замятину, отказывая ему в статье для альманаха Драмсоюза, что «вообще упражнения в области изящной словесности, по-видимому, закончились» (Булгаков М. Письма. Жизнеописание в документах. М.: Современник, 1989. С. 135. Далее: Письма).

А предчувствие беды вполне объяснимо: на «Дни Турбиных», «Зойкину квартиру» и «Багровый остров», с успехом шедшие в театрах, обрушились с таким остервенением, что трудно было сохранять оптимистическое спокойствие в такой недружественной обстановке. Это была организованная травля. Из книги «Пути развития театра», составленной из материалов совещания по вопросам театра при Агитпропе ЦК ВКП (б) в мае 1927 года и вышедшей в том же году, мы можем узнать, какой поток критических нападок пришлось выдержать наркому Луначарскому за то, что пьесы Булгакова идут в театрах. Любопытных материалов в этой книге множество, но приведу лишь попытки Луначарского оправдаться перед этой разбушевавшейся публикой, состоящей из ответработников коммунистического аппарата. Возражая тем, кто нападал на него за либерализм, допустивший «Дни Турбиных» и «Зойкину квартиру» до сцены. Луначарский говорил, что Репертком в лица Блюма и Орлинского допустил ошибку, доведя «Дни Турбиных» до генеральной репетиции, были затрачены огромные средства, и в этой ситуации Наркомпрос не мог запретить постановку во всемирно известном театре. Спектакль был разрешен, но дано было указание «встретить пьесу определенной критикой». «Теперь о «Зойкиной квартире», — продолжал Луначарский. — Я прошу зафиксировать, что я четыре раза (притом один раз на расширенном заседании Коллегии) говорил о том, чтобы не пропускать «Зойкину квартиру». А тут тов. Мандельштам заявляет, что «Зойкина квартира» сплошное издевательство, и вину за нее валит на Наркомпрос в целом... Между тем разрешили ее те же, Блюм и Маркарьян, а тов. Орлинский написал статью, в которой заметил, что все благополучно, хвалил театр им. Вахтангова за то, что он так хорошо сумел эту пьесу переделать. Я подчеркиваю еще раз, что я четыре раза предостерегал, говоря: не сядьте в лужу, как сели с «Днями Турбиных». И действительно, сели в лужу. А здесь сейчас против нас, якобы «правых», сам Мандельштам выступает, обвиняя нас чуть ли не в контрреволюции. Как вы не краснели при этом, товарищи! А о «Днях Турбиных» я написал письмо Художественному театру, где сказал, что считаю пьесу пошлой, и советовал ее не ставить. Именно товарищи из левого фронта пропускали сами эти единственно скандальные пьесы, которыми Мандельштам козыряет...» (Пути развития театра. М.-Л., 1927. С. 233).

После этого с еще большей яростью обрушились на Булгакова, а те, кто обвинен был в либерализме, такие как Блюм и Орлинский, стали самыми злобными противниками постановок булгаковских пьес, которые одна за другой были изъяты из репертуара.

Замятину Булгаков писал в конце сентября 1928 года, в самый пик травли, а весной 1929 года с Булгаковым было «покончено».

Булгаков делает попытки восстановить свои пьесы на сцене, обращается сразу к Сталину, Калинину, Свидерскому и Горькому, и в этом обращении он констатировал факт запрещения всех его пьес, факты «чудовищного» шельмования его имени в критике СССР; свое бессилие защищаться от нападок, а в заключение письма просит «об изгнании» его «за пределы СССР вместе с женой моей Л. Е. Булгаковой». Это письмо написано в июле 1929 года, а 24 августа того же года в письме брату Николаю, живущему в Париже, он сообщает, что положение его неблагополучно: «Все мои пьесы запрещены к представлению в СССР, и беллетристической ни одной строки не напечатают. В 1929 году совершилось мое писательское уничтожение. Я сделал последнее усилие и подал Правительству СССР заявление, в котором прошу меня с женой моей выпустить за границу на любой срок...» (Письма. С. 151).

3 сентября обращается с тем же заявлением к секретарю ЦИК Союза ССР Абелю Софроновичу Енукидзе. В тот же день написал письмо Горькому, в котором просит помочь: «Все запрещено, я разорен, затравлен, в полном одиночестве. Зачем держать писателя в стране, где его произведения не могут существовать» (Письма. С. 154). 28 сентября после разговора с Евгением Замятиным Булгаков вновь обращается к Горькому с просьбой о помощи. Ни ответа, ни помощи так Булгаков и не дождался.

Кстати, травили не только Булгакова. Резким нападкам подвергались Шолохов, Леонов, Алексей Толстой, Пришвин, Сергеев-Ценский, Шишков, Чапыгин, то есть писатели, которые своим творчеством являли миру свою неразрывную кровную связь новой, советской России с ее тысячелетней историей и культурой. Новая Россия — наследница подлинных национальных богатств — вот мысль, которая в числе других объединяла столь разных художников слова. «Сейчас торжествует «международный писатель» (Эренбург, Пильняк и др.)» — писал в те годы Пришвин Горькому, которого, как только он вернулся в Россию, группа Авербаха подвергла ожесточенному обстрелу из всех «стволов», ему подчиненных (см.: Горький и сов. писатели. Неизданная переписка. 1963. 333). 20 октября 1933 года, то есть чуть позднее горьких сетований Булгакова, Алексей Толстой сообщает Горькому, что «ленинградская цензура зарезала книгу Зощенки... Впечатление здесь от этого очень тяжелое» (Петелин В. Алексей Толстой. М., 1978).

Но главное — травили не только писателей, гнули в бараний рог народ, крестьянство, казачество. Как раз в июле 1929 года Шолохов писал Евгении Григорьевне Левицкой о трагическом положении донского казачества, преимущественно середняков. Не могу не процитировать его хотя бы частично, чтобы понять исторический фон, на котором оказались вполне допустимыми такие явления в культуре, о которых я говорил выше. «Я втянут в водоворот хлебозаготовок (литература побоку), и вот верчусь, помогаю тем, кого несправедливо обижают, езжу по районам и округам, наблюдаю и шибко «скорблю душой»... Жмут на кулака, а середняк уже раздавлен. Беднота голодает, имущество, вплоть до самоваров и полостей, продают в Хоперском округе у самого истого середняка, зачастую даже маломощного. Народ звереет, настроение подавленное, на будущий посевной клин катастрофически уменьшится... А что творилось в апреле, мае! Конфискованный скот гиб на станичных базах, кобылы жеребились, и жеребят пожирали свиньи... и все это на глазах у тех, кто ночи не досыпал, ходил и глядел за кобылицами... После этого и давайте говорить о союзе с середняком...» Шолохов резко отзывается о начальстве, всех нужно призвать к ответу, «вплоть до Калинина; всех, кто лицемерно, по-фарисейски вопит о союзе с середняком и одновременно душит этого середняка... О себе что же? Не работаю... Подавлен. Все опротивело... Писал краевому прокурору Нижне-Волжского края. Молчит гадюка как вод в рот набрал...» (Московские новости. 1987. 12 июля).

О собственной судьбе затравленного автора третьей книги «Тихого Дона» Шолохов напишет Горькому через два года, когда все его попытки напечатать оказались неудачными.

Таковы некоторые исторические обстоятельства, на фоне которых страдания Булгакова не покажутся такими уж исключительно одинокими. Но травля продолжается, и Михаил Булгаков отстаивает свое право на жизнь писателя.

Вернемся же к нему... Вспомним в каком угнетенном состоянии мы оставили его.

И в таком состоянии обреченности он написал блестящую пьесу о Мольере — «Кабалу святош», которую лучшие специалисты в Москве признают «самой сильной» из его пяти пьес. 4 февраля 1930 года Булгаков сообщает брату: «Положение мое трудно и страшно». Единственная радость: в Париже вышел роман «Дни Турбиных», то есть роман «Белая гвардия», и Николай высылает ему причитающийся гонорар в валюте. Но в СССР положение его по-прежнему безнадежно: «Мне это слишком ясно доказывали и доказывают еще и сейчас по поводу моей пьесы о Мольере» — писал Булгаков брату 21 февраля 1930 года (Письма. С. 167).

И, наконец, Михаил Булгаков обращается к Правительству СССР 28 марта 1930 года, в котором подробно описывает свое драматическое положение писателя, «известного в СССР и за границей, а у него — налицо, в данный момент, — нищета, улица и гибель» (Письма. С. 178).

И вот 18 апреля 1930 года в квартире Булгаковых раздается телефонный звонок, к телефону подошла Любовь Евгеньевна, звонил секретарь Сталина Товстуха, позвала Михаила Афанасьевича, состоялся известный всем разговор Сталина и Булгакова, который слушала Любовь Евгеньевна через отводные от аппарата наушники: Сталин «говорил глуховатым голосом, с явным грузинским акцентом и себя называл в третьем лице: “Сталин получил. Сталин прочел”» (Воспоминания. С. 164). Более подробно, со слов самого Михаила Афанасьевича, этот разговор записан в «Дневнике Елены Булгаковой», а впервые опубликован в «Вопросах литературы» в 1966 году, мы много раз цитировали его.

Казалось бы, этот звонок Сталина и многообещающий разговор возвращал Булгакова к жизни, он стал работать в Театре Рабочей Молодежи, поехал вместе с труппой в Крым в июле, а в мае был принят во МХАТ. Тон писем с дороги в Крым уже совершенно иной — возбужденный, радостный, иронический. А вернувшись из Крыма, он получил серьезное задание МХАТа — срочно написать пьесу по «Мертвым душам». Значительно улучшилось материальное положение: в двух театрах получал 450 рублей, но большая часть из них уходила на выплату долгов. Жизнь явно обретала вновь смысл — он активно работает и в качестве режиссера, и в качестве драматурга.

Таковы факты, подтверждающие благоприятное значение разговора со Сталиным.

А вот Мирон Петровский в статье «Дело о “Батуме”» не согласен с этим, но его доказательства просто поразительны: «Но вслед за лукаво обнадеживающим телефонным разговором 18 апреля 1930 года последовали 1934, 1937... телефон молчал, письма в Кремль оставались без ответа...» (Петровский М. Дело о «Батуме». Театр. 1990. № 2. С. 162).

Телефонный разговор был действительно обнадеживающим, он вернул писателя к жизни, и что ж тут лукавого нашел критик?

Мирон Петровский упоминает 1934, 1937 и другие годы, но почему-то обходит молчанием возвращение «Дней Турбиных» на сцену МХАТа и постановку «Мертвых душ» по сценарию Булгакова в 1932 году. Да, прошло чуть больше года с тех пор, как звонил Сталин. Да, Булгаков весь этот год ожидал, что о нем вспомнят в Кремле, позовут для душевного разговора, когда он свободно и подробно изложит свои взгляды на жизнь, его окружающую, на людей, которые управляют литературой и искусством.

Но не позвали, весь этот год он напряженно работал над романом «о дьяволе», о чем свидетельствуют две тетради с черновыми главами романа. То, что у него получалось, вряд ли могло быть напечатано, и он вновь оставляет рукопись романа, хотя и предполагал завершить роман в самое ближайшее время.

И все это время не давала ему покоя мысль о возможной, а главное обещанной встрече со Сталиным. В письме от 30 мая 1931 года Булгаков, во многом повторяя мотивы письма правительству СССР от 28 марта 1930 года («...На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком... Злобы я не имею, но я очень устал и в конце 1929 года свалился. Ведь и зверь может устать... Перед тем, как писать Вам, я взвесил все. Мне нужно видеть свет и, увидев его, вернуться. Ключ в этом...»), выражает свое писательское «мечтание», «чтобы быть вызванным лично к Вам»: «Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти. Вы сказали: «Может быть, вам, действительно, нужно ехать за границу...»

Я не избалован разговорами. Тронутый этой фразой, я год работал не за страх режиссером в театрах СССР» (Письма. С. 198).

И здесь необходимо сравнить два этих письма: в первом Булгаков просит «Правительство СССР приказать мне в срочном порядке покинуть пределы СССР в сопровождении моей жены Любови Евгеньевны Булгаковой». Во втором письме речь идет о поездке за границу, о творческой командировке, выражаясь современным языком, для того, чтобы поправить свое здоровье, необходимое для осуществления новых, «широких и сильных» творческих замыслов, чтобы набраться свежих впечатлений и написать книгу путешествий, о которой он так мечтал. Да и фразы Сталина из дневниковой записи Елены Сергеевны («А может быть, правда — Вы проситесь за границу? Что мы Вам очень надоели?») и только что процитированная из письма Булгакова: «Может быть, вам, действительно, нужно ехать за границу...» — содержат в себе совершенно разный смысл. Последней фразой Булгаков мог быть «тронут», тронут вниманием, заботой и пр. и пр. «Что мы Вам очень надоели?» тронуть не может: грубый тон и смысл фразы довольно мрачен и предупреждающе грозен.

Это разночтение в толкованиях одной-единственной фразы Сталина позволяет вообще усомниться в подлинности письма Правительству СССР. Не сомневаюсь в том, что Булгаков написал это письмо, которое так широко сейчас цитируют и комментируют. Но это ли письмо Булгаков направил Правительству СССР?

И вот я вспоминаю в связи с этим наш разговор с Любовью Евгеньевной Белозерской. Было это в 1971 году, письмо Булгакова Правительству СССР в то время широко ходило, как говорится, по рукам. И об этом письме Любовь Евгеньевна говорила довольно резко, сейчас ее позиция высказана в ее воспоминаниях: «Спешу оговориться, что это «эссе» на шести страницах не имеет ничего общего с подлинником. Я никак не могу сообразить, кому выгодно пустить в обращение этот опус? Начать с того, что подлинное письмо, во-первых, было коротким. Во-вторых, — за границу он не просился. В-третьих, в письме не было никаких выспренних выражений, никаких философских обобщений. Оно было обращено не к Санта-Клаусу, раздающему рождественские подарки детям... Основная мысль булгаковского письма была очень проста. «Дайте писателю возможность писать. Объявив ему гражданскую смерть, вы толкаете его на крайнюю меру»... «Письмо», ныне ходящее по рукам, это довольно развязная компиляция истины и вымысла, наглядный пример недопустимого смещения исторической правды. Можно ли представить себе, что умный человек, долго обдумывающий свой шаг, обращаясь к «грозному духу», говорит следующее: «Обо мне писали как о “литературном уборщике”, подбирающем объедки после того, как “наблевала дюжина гостей”».

Нужно быть совершенно ненормальным, чтобы процитировать такое в обращении к правительству, а М. А. был вполне нормален, умен и хорошо воспитан»... (Белозерская. Воспоминания. С. 163–164).

Думаю, что Любовь Евгеньевна права, восстановлению истины очень помог бы архив Сталина: там хранится подлинное письмо.

Вспоминаю и еще один разговор с Любовью Евгеньевной, связанный с поставленной проблемой: художник и властитель. Как-то в разговоре мы вернулись к моей статье «М. А. Булгаков и “Дни Турбиных”».

— Конечно, очень хорошо, что вы дали эту статью в «Огоньке», хорошо, что нашли эту стенограмму, из которой извлекли выступление Михаила Афанасьевича и напомнили авторам мемуаров, что не надо врать... Но кое с чем я не могу согласиться.

Я несколько опешил, даже испугался: вдруг что-нибудь «напортачил», хотя несколько раз эту статью читала Елена Сергеевна.

— Я не могу согласиться с тем, как вы толкуете роль Сталина в судьбе Михаила Афанасьевича. Вы поймете, что я имею в виду, когда расскажу что-то вроде притчи... Представьте себе, что вас ограбили, заведя в какой-нибудь темный угол, оставили только исподнее, накинули рваный халат или плащ и дали двугривенный на трамвай, чтобы вы вернулись домой. Что это? Спасение?

— Нет, Любовь Евгеньевна, — возражал я. — 900 спектаклей «Дней Турбиных» при жизни Михаила Афанасьевича — это не двугривенный и не рваный плащ. А работа во МХАТе, а потом в Большом театре — это действительно спасение, а главное — возможность по ночам, как он издавна привык, работать над подлинным, индивидуальным, над романами «Записки покойника» и «Мастер и Маргарита»... Значит, вы не поняли обстановки 20-х и 30-х годов.

— Я жила в то время...

— Сталин и те, кто травили Булгакова, — не одно и то же... Те, кто травили Булгакова, имели своим вдохновителем Троцкого. Авербах, Гроссман-Рощин, Мустангова, Литовский, Орлинский, Киршон, Афиногенов и многие другие травили его за непреклонность, за неподкупность, за верность традициям русского реализма... Да просто упреки в бездарности, которые он прямо им бросал в лицо... Как Федору Раскольникову...

— Вам показывали альбом с вырезками этих статей?

— Да, я знаю...

И еще об этом телефонном звонке Сталина. Мариэтта Чудакова считает, что этот разговор на жизнь Булгакова никак не повлиял: и после звонка, после поступления на работу во МХАТ, после завершения пьесы по «Мертвым душам», после написания пьесы «Адам и Ева» — все эти дни и месяцы были для него временем тяжелого душевного состояния. И меня, оценивающего факты несколько по-другому, обвинила в лукавстве: «Эту лукавую фразу, не учитывающую очевидных фактов, к сожалению, сочувственно цитирует И. Ф. Бэлза» (Контекст-1978. М., 1978. С. 228; Новый мир. 1987. № 2. С. 146).

В заключение приведу свидетельство Елены Сергеевны Булгаковой: «Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович! — писала она в июле 1946 г. — В марте 1930 года Михаил Булгаков написал Правительству СССР о своем тяжелом писательском положении. Вы ответили на это письмо своим телефонным звонком и тем продлили жизнь Булгакова на 10 лет».

Уверен, что Елена Сергеевна, напоминая Сталину об этом эпизоде, не лукавила и не обвиняла в лукавстве того, кто позвонил. Она просто верила, что это так и было. И она, пожалуй, быстрее и глубже поняла историческую ситуацию, чем Булгаков, долго еще надеявшийся на то, что Сталин вызовет его в Кремль, и они спокойно будут беседовать. Спустя много лет, вспоминая эти постоянные надежды на встречу со Сталиным, она говорила ему: «И всю жизнь М. А. задавал мне один и тот же вопрос: почему Сталин раздумал? И всегда я отвечала одно и тоже: А о чем он мог бы с тобой говорить? Ведь он прекрасно понимал, после того твоего письма, что разговор будет не о квартире, не о деньгах, — разговор пойдет о свободе слова, о цензуре, о возможности художнику писать о том, что его интересует. А что он будет отвечать на это?» (Дневник. С. 300).

И все же Булгаков написал «Батум» — о молодом Сталине. Почему?

Почему ж Булгаков написал «Батум»? Те, кто так или иначе были свидетелями работы Михаила Афанасьевича над пьесой, убеждены, что он вовсе не собирался тем самым «замолить» свои литературные и политические грехи, которые выразились в его симпатии к тем, кто оказался на стороне Белой гвардии... В частности, В. Виленкин, много раз бывавший как раз в эти месяцы в доме Булгаковых и посвященный в творческий замысел написать пьесу о молодом Сталине, убедительно опровергает «уже довольно прочно сложившуюся легенду, будто к этому времени Булгаков «сломался», изменил себе «под давлением обстоятельств».

В. Виленкин свидетельствует, «что ничего подобного у Булгакова и в мыслях не было»; «Михаил Афанасьевич говорил со мной о ней с полной откровенностью» (Воспоминания. С. 301). А Елена Сергеевна, которая была «в курсе» всех творческих замыслов, настроений, чувств и мыслей своего мужа, просто возмутилась, узнав, что «наверху», прочитав пьесу, якобы «посмотрели на представление этой пьесы Булгаковым, как желание перебросить мост и наладить отношение к себе» (Дневник. С. 279). Через несколько дней к Булгаковым приехал директор МХАТа Калишьян: «Убеждал, что фраза о «мосте» не была сказана». Видимо, и Елена Сергеевна, и сам Михаил Афанасьевич были крепко раздосадованы именно этим подозрением.

Нынешних критиков и исследователей не удовлетворяют эти ясные и точные свидетельства, и в силу тех или иных групповых литературных и политических пристрастий высказывают свои соображения то в пользу давно существовавшей легенды, то, бросаясь на защиту доброго имени своего любимого писателя, ищут объяснения столь поразительного появления в творчестве Булгакова пьесы о молодом Сталине. М. Чудакова не раз уже высказывалась в том смысле, что пьеса «Батум» резко отличается от всего, что было ранее написано Булгаковым, дескать, работая над пьесой, автор «вывел за пределы размышлений какие-либо моральные оценки» (Сов. драматургия. 1988. № 5. С. 216). «Сегодняшние комментаторы пьесы... напрасно, на наш взгляд, отыскивают в ней открытую конфронтацию со Сталиным. Вынужденность пьесы очевидна, и она не столько в том, на мой взгляд, что Булгаков пишет о Сталине (хотя никакими находками хитроумных уколов Сталину, будто бы заложенных в пьесе, нельзя перешибить, увы, той радости персонажей возвращению Сталина, которая господствует в пьесе, писавшейся в 1939 году), а в том, что он пишет о революционере и сочувственно изображает теперь “революционный процесс в моей отсталой стране...”» (Лит. газета. 1991. 15 мая).

Совсем по-другому, но столь же неверно объясняет «вынужденность пьесы» М. Петровский, на статью которого я уже ссылался. По мнению критика, начавшиеся аресты побудили писателя написать эту пьесу: «...а Елена Сергеевна, этот добросовестный Регистр новоявленного Мольера-Булгакова, заносила в дневник хронику репрессий, обступавших квартирку затравленного драматурга все более тесным кольцом. Ситуация требовала осмысления, и вот эта задача, а не намерение, польстить и спастись, породила “Батум”» (Театр. 1990. № 2. С. 162).

Действительно в «Дневнике Елены Булгаковой» есть много записей об арестах, но как различна ее реакция... Естественно, она сочувствует Анне Ахматовой, которая приехала в Москву похлопотать за арестованную знакомую, а перед этим «приехала хлопотать за Осипа Мандельштама». «12 октября 1933 г. Утром звонок Оли: арестованы Николай Эрдман и Масс. Говорит, за какие-то сатирические басни. Миша нахмурился... Ночью М. А. сжег часть своего романа». Естественно, Булгаковы сочувствуют и близкому другу В. Дмитриеву, у которого арестовали жену, и арестованной Наталье Венкстерн. Но бывало и возвращались: как, например, режиссер Вольф. «М. А. слышал, что вернули в Большой театр арестованных несколько месяцев назад Смольцова и Кудрявцеву — привезли их на линкольне... — что получат жалованье за восемь месяцев и путевки в дом отдыха.

А во МХАТе, говорят, арестован Степун».

Слухи, звонки, печальные известия о судьбах знакомых им людей порождали в душе сложные и противоречивые чувства, в том числе и чувство обреченности, незащищенности от случайных наговоров, сплетен. Но дом Булгаковых оставался неприкасаемым: «29 ноября 1934 г. Действительно, вчера на «Турбиных» были Генеральный секретарь, Киров и Жданов. Это мне в Театре сказали. Яншин говорил, что играли хорошо и что Генеральный секретарь аплодировал много в конце спектакля». И это после отказа в заграничной поездке, значит, над Булгаковым снова раскинут защитный зонтик: зря аплодировать Сталин не будет, пусть смотрят, что он аплодирует автору «Дней Турбиных».

Когда Булгаков начал работать над «Батумом», стали сгущаться тучи над Киршоном, Авербахом, Литовским, Афиногеновым и многими другими, которые все эти годы травили его, не допускали пьесы до сцены, не выпустили его за границу, о которой он так мечтал написать книгу путешествий... Сообщение в газетах об аресте Ягоды и привлечении его к суду за преступления уголовного характера порадовало Булгаковых: «Отрадно думать, что есть Немезида и для таких людей», — записывает Е. С. Булгакова. Потом эта тема возмездия будет все чаще и чаще повторяться: «Слухи о том, что с Киршоном и Афиногеновым что-то неладно. Говорят, что арестован Авербах. Неужели пришла судьба и для них?» «В «Советском искусстве» сообщение, что Литовский уволен с поста председателя Главреперткома. Гнусная гадина. Сколько он зла натворил на этом месте». Вечером пришел либреттист Смирнов, «говорил, что арестован Литовский. Ну уж это было бы слишком хорошо». Но вскоре Литовский «опять выплыл, опять получил место и чин, — все будет по-старому. Литовский — это символ» (Дневник. С. 41, 201, 137, 140, 152, 166, 205).

Значит, Немезида не всесильна, некоторые из негодяев ускользали от ее беспощадного меча, а потом, двадцать лет спустя, еще пытались «кусать» Булгакова и др., оправдывая свои палаческие действия в 20–30-е годы.

Михаил Булгаков часто думал о загадочных причудах своей писательской судьбы; многое удивляло, кое-что страшило своей непредсказуемостью, а главное — поражало тем, что даже близкое окружение его часто заговаривало с ним о его непонятном для них упорстве. Столько различных людей, писателей, актеров, режиссеров, издателей, партийных деятелей, уговаривали его изменить свои взгляды... Сколько их, этих добрых людей, давным-давно смирившихся с творимой на их глазах жизнью, где грохот барабанов и шумливый звон фанфар заглушал истинное звучание настоящей жизни, тяжкой и трагической, где человек, родившийся свободным и независимым, чувствует себя узником тюремной клетки. Булгаков не раз просил выпустить его из этой клетки, выпустить на волю, поведать братьев, посмотреть Париж, Рим, уверял ведь, что вернется, нельзя ему без России, нужно хоть почувствовать себя свободным и увидеть другие миры, которые ему только грезились, но кто-то всякий раз вставал поперек его желаний... Все видели, как он мучается, страдает... И от доброго сердца желают ему кое-что исправить в его сочинениях, вот тогда все будет хорошо; никто ведь не сомневается, что он талантлив и не случайно появился в литературе... Вот Афиногенов, вспоминал Булгаков, поучал его, как исправить вторую часть «Бега», чтобы она стала политически верной, дескать, эмигранты не такие... Что можно было сказать этому нелепому и безграмотному человеку, не понявшему даже, что это пьеса вовсе не об эмигрантах, эмиграции, он, Булгаков, просто не знает, он искусственно ослеплен — что можно увидеть из тюремной клетки... А Всеволод Вишневский? Словно взял подряд по уничтожению всего, что бы ни сделал он, Булгаков. Даже инсценировка «Мертвых душ» показалась ему «плохо» сделанной, любимые «Мертвые души» хотел оплевать, оплевать как раз то, что все в один голос хвалили. Хорошо, что в эти же дни Молотов был на «Турбиных» и похвалил игру актеров, опять поднялись акции затравленного драматурга, и слова Вишневского как бы повисли в воздухе, никто на них, слава Богу, не обратил внимания. А в общем-то кто знает, может и аукнутся совсем в неожидаемой стороне. Это такой народец, от них всего можно ждать... Удивительный народ — эти литературные вожди. Стоило Афиногенову от кого-то наверху услышать, что его пьеса «Ложь» не понравилась, как он тут же признался в неправильном политическом ее построении. Догадливые, всегда нос по ветру держат... Но разве таким образом можно что-нибудь стоящее написать, даже если есть крупицы таланта? А сколько таких проходных сюжетов ему предлагали, агитационных-революционных. Вот зашел как-то Федор Кнорре и предложил «прекрасную», как он выразился, тему — о перевоспитании бандитов в трудовых коммунах ОГПУ. Нет уж, благодарю покорно. А звонок из Литературной энциклопедии в Театр? Дескать, они пишут статью о Булгакове, конечно, неблагоприятную, но, может, он перестроился после «Дней Турбиных»... Каковы нравы! А сестра Надежда рассказала о мучениях его какому-то дальнему родственнику мужа, коммунисту, так тот не долго думая, по словам сестры, заявил: «Послать бы его на три месяца на Днепрострой, да не кормить, тогда бы он переродился». Жаль, что он не присутствовал при этом, есть более надежное средство: «кормить селедками и не давать пить». Предлагали поехать на Беломорский канал или какой-нибудь завод, как это почти все сделали и написали хвалебные оды увиденному. Даже Ольга Бокшанская, вроде бы близкий человек, и то возмутилась, читая его заявление о поездке за границу: «С какой стати Маке должны дать паспорт? Дают таким писателям, которые заведомо напишут книгу, нужную для Союза. А разве Мака показал чем-нибудь после звонка Сталина, что он изменил свои взгляды?» Изменить свои взгляды... Это ж не перчатки, вышедшие из моды... Чуть ли не все из кожи лезут, чтобы составить себе хорошую политическую репутацию, даже Немирович-Данченко и Станиславский: Немирович затягивает с выпуском на сцену «Мольера», а Станиславский, вернувшись из Парижа, рассказывал собравшимся его встречать в фойе Театра, что за границей плохо, а у нас хорошо. Что там все мертвы и угнетены, а у нас чувствуется живая жизнь. Угождают, угождают властям. А его, Булгакова, чуть ли не все, с кем он сталкивался по тем или иным делам, упрекают в том, что он не принял большевизма, а некоторые предлагают написать декларативное заявление, что он принимает большевизм. Другие дошли до того, что в пьесу «Иван Васильевич» просят вставить фразу Ивана Грозного: «теперь лучше, чем тогда». Но всех перещеголял Горчаков: просил автора ввести в «Ивана Васильевича» «положительную пионерку». Конечно, наотрез отказался, — уже осмеливаются предлагать такую дешевую линию... Скорее всего, театр Вахтангова, как и МХАТ, загубит веселую комедию «Иван Васильевич»... И это было всего лишь два года тому назад...

И перед глазами Булгакова возникает «кладбище» его пьес: «Подумать только, написано двенадцать пьес, а на текущем счету ни копейки... Мы совершенно одиноки. Положение наше страшно» (Дневник. С. 135).

Так или примерно так мог размышлять Михаил Афанасьевич в один из очень тяжелых дней, когда он окончательно решился написать пьесу о молодом Сталине. Мысль эта забрезжила у него в феврале 1936 года, как свидетельствует «Дневник Елены Булгаковой», потом он к этому не раз возвращался, но лишь как к возможности, как к замыслу, еще не облеченному в конкретную художественную плоть. Об этом замысле он кое-кому признавался, но только о молодом, начинающем революционере, только вот материалов нет, а фантазировать в этом случае невозможно.

Театр был в плачевном состоянии, Немирович и Станиславский почти устранились от руководства Театром, а руководили им далекие от искусства люди. Так и возникла мысль у истинных мхатовцев уговорить Булгакова написать задуманную пьесу: «Мы протягиваем к Вам руки. Вы можете ударить по ним... Я понимаю, что не счесть всего свинства и хамства, которое Вам сделал МХАТ, но ведь это не Вам одному, они многим, они всем это делают!» (Дневник. С. 220).

Мхатовцы уговаривали Булгакова, обещали даже похлопотать о квартире, а Немирович напишет Сталину с просьбой помочь с материалами своей биографии. А Булгаков отнекивался, ссылаясь на то, что у него нет сил писать, нет материалов, трудности, связанные с этим, почти невозможно преодолеть.

И наконец Булгаков увлекся новой для него темой, ставшей за годы раздумий над ней органичной. Кто ж они такие, эти социал-демократы тридцать лет тому назад, а сегодня большевики, перевернувшие до основания весь уклад русской жизни... Как все начиналось и какие слова этих социал-демократов настолько увлекли рабочих, студентов, крестьян, что они пошли за ними, как за Иешуа его ученики?

Елена Сергеевна внимательно следила за творческим процессом создания этой пьесы — это была ее последняя надежда выбраться из долгов, легализировать свое положение в обществе. Дошло ведь до того, что приходится отказываться от приглашения американского посла на бал. И не из-за боязни слежки тайных агентов, а все потому, что у Михаила Афанасьевича брюки лоснятся в черном костюме, а у нее нет вечернего платья.

Первая же сцена пьесы о Сталине захватила ее, великолепен ректор и его слова, проклинающие тех, кто сеет «злые семена в нашей стране». «Народные развратители и лжепророки, стремясь подорвать мощь государства, распространяют повсюду ядовитые мнимонаучные социал-демократические теории, которые, подобно мельчайшим струям злого духа, проникают во все поры нашей народной жизни.

Эти очумелые люди со звенящим кимвалом своих пустых идей врываются и в хижины простолюдинов, и в славные дворцы, заражая своим зловредным антигосударственным учением многих окружающих» (Булгаков М. Батум. Пьеса в четырех действиях. Цитирую по сб.: Булгаков М. Мастер и Маргарита. М.: Современник, 1991. С. 267. Далее ссылки на это издание) — в этих словах ректора, резко осуждающего «преступника», вершившего «престрашное дело» в самой семинарии, — подлинный смысл пьесы «Батум», главная идея и сверхзадача: осудить зловредные семена социал-демократических идей, которые в сатирической форме осуждены Булгаковым в «Собачьем сердце», а сейчас в пьесе, не столь открыто, потому что в конце XIX века, когда эти слова произнесены, зловредность этих идей была еще не так очевидна.

И не только ректор осуждает ядовитые социал-демократические идеи, но и одноклассник Сталина-Джугашвили совершенно не верит в счастливую судьбу своего товарища, только что рассказавшего о том, что нагадала ему цыганка. И не верит потому, что понимает, прочитав прокламацию, бросить нужно то, чем занимается его одноклассник: «Бессмыслица все это, все эти ваши бредни!»

Иосиф Джугашвили вразумляет его, уговаривает, дескать, «долг каждого честного человека бороться с тем гнусным явлением, благодаря которому задавлена и живет под гнетом в бесправии многомиллионная страна? Как имя этому явлению? Ему имя — самодержавие... Долой самодержавие! В чем же дело?»

«Аминь» — столь же категорично и иронично отвечает ему одноклассник, как перед этим ответил Сталин на обличительную речь ректора.

Нет, не уговорил, не убедил в своей правоте «человека порядочного», «начитанного», «человека упорного», «политикой не занимающегося и, кроме того, честного». Кто ж может устоять перед таким елейным уговором, которым с ног до головы, как говорится, «вымазал» Иосиф своего старого товарища, с которым шесть лет сидел на одной парте. И тот не устоял, согласился передать Арчилу десять прокламаций.

Через три года Сталин излагает свою программу молодому Порфирию, вернувшемуся домой в ярости: механик оштрафовал его на пять рублей за то, что Порфирий сломал нож. Не случайно отец так характеризует Порфирия: «Я ему доверяю. Но он горячий, как тигр, и неопытный». Это как раз тот материал, который подвластен влиянию, прекрасная почва для агитации, для произрастания социал-демократических идей. И Сталин незамедлительно пользуется этим. Да и опытному Сталину не так уж просто совладать с Порфирием, уговорить его выслушать его: «Какой ты человек, прямо как порох!» Да, рассуждает Сталин, ты убьешь зубилом механика, убьешь с заранее обдуманным намерением, тебе дадут как несовершеннолетнему несколько лет каторги, «потеряна молодая рабочая жизнь навсегда, потерян человек! Но цех без механика не останется, и завтра же там будет другой механик, такая же собака (курсив мой — В. П.), как и ваш теперешний, и так же будет рукоприкладствовать. Нет, это ложное решение! Оставь его». Используя этот подвернувшийся частный случай, опытный социал-демократ Сталин рисует впечатляющую общую картину: «Ну, а другие рабочие не страдают от того, что их бьют? Разве у них не отнимают неправедно кровные деньги, как отняли сегодня у тебя? Нет, Порфирий! Ваш холоп механик тут вовсе не самая главная причина, зубилом тут ничего не сделаешь. Тут, Порфирий, надо весь этот порядок уничтожить». Порфирий пытается возражать, вряд ли удастся смести этот порядок, «у царя полиция, жандармы, войска, стражники», «...прокуроры, следователи, министры, тюремные надзиратели, гвардия, — добавляет Сталин и решительно заканчивает, — и все это будет сметено!»

У Порфирия «веры мало», что именно так и произойдет, но Сталин неумолим: «Я же тебе не на картах гадаю, а утверждаю это на основании тех научных данных, которые добыты большими учеными».

В сущности Булгаков не возвращается к тому идейному богатству, которое добыто «большими учеными», избравшими Россию для практического осуществления своего гигантского социального эксперимента: а можно ли разрушить эту могучую державу с помощью тех идей, которые они выработали за свою жизнь.

Булгаков показывает практические дела Сталина. В новогоднюю ночь загорелись лесные склады на заводе Ротшильда. Рабочие, только что избравшие Комитет батумской организации Российской социал-демократической рабочей партии «ленинского направления» и руководителем его товарища Сосо, по-разному отнеслись к этому драматическому событию: одни гадают, что горит; другие утверждают, что горит Ротшильд; третьи радуются: «Горит кровопийское гнездо! Туда ему и дорога!» Климов резко обрывает: «Что ты плетешь? Что ж мы есть-то будем теперь?» Миха высказывает единственно правильную мысль: «Надо помогать тушить». И чуть было не разгорелся спор: тушить или не тушить, но тут вмешался Сталин: «Конечно, тушить. Всеми мерами тушить. Но только слушай, Сильвестр: нужно потребовать от управляющего вознаграждение за тушение огня».

Весь этот спор не мог и возникнуть в добрые старые времена, до проникновения в Россию социал-демократических идей классовой борьбы: все сразу бы побежали на выручку, даже не задумываясь о возможном вознаграждении за тушение пожара, который может перекинуться на дома, сады, жилье: «Бросится огонь дальше, все слизнет!» — говорит приказчик, не зараженный «мельчайшими струями злого духа». Всем миром тушить пожар — это вековая традиция русского народа, а скорее всего и всех народов мира. А тут — требование платить. И как только приказчик пообещал, что «всем будут платить щедрой рукой», собравшиеся побежали на пожар.

Прошло после этого события еще два месяца. В начале марта 1902 года мы оказываемся в кабинете кутаисского военного губернатора, который читает «Новое время». Он явно недоволен прочитанным, а тут еще входит адъютант и подает телеграмму от полицмейстера из Батума. Губернатор иронически относится к полученным известиям, они ему кажутся туманными и непонятными, ведь и до этого он получал подобные телеграммы, все у него путается в голове «из-за этих батумских сюрпризов», которые никак не укладываются в его сознании. Он недоволен этими телеграммами, они сеют в его душе тревогу, нервируют: «И что случилось с Батумом. Было очаровательное место, тихое, безопасное, а теперь черт знает что там началось!.. Прямо на карту не могу смотреть... Как увижу «Батум», так и хочется, простите за выражение, плюнуть! Нервы напряжены ну буквально как струны».

Но что делать? — спрашивает его адъютант, может, пусть он подробнее опишет, что там происходит... И опять замечательно играет свою роль губернатор: «Ну да... э... нет, нет! Только, бога ради, без этого слова! Я его хорошо знаю: он напишет мне страниц семь омерзительных подробностей...» И снова склоняется над газетой. Но вновь появляется адъютант — новая телеграмма, потом — еще и еще... Рабочие уволены на заводах Батума «вследствие падения спроса на керосин», в городе растет беспокойство и волнения... От губернатора ждут решительной помощи, а он ничего поделать не может: «Что же я тут-то могу поделать? Не закупать же мне у него керосин! Законы экономики и... э... к сведению».

Вызвал помощника начальника жандармского управления полковника Трейница и попросил его объяснить, почему «в течение самого короткого времени этот прелестнейший, можно сказать, уголок земного шара превратился черт знает во что». Корни батумских явлений в том, что в городе работает «целая группа агитаторов во главе с Пастырем». Губернатор недоумевает: если это опасный человек, то почему его «не обезвредили»? Упустили, «отнеслись неряшливо к этому лицу, плохо взяли его в проследку, и он ушел в подполье». А ушел потому, что уж слишком обыкновенная внешность у Пастыря: «Телосложение среднее. Голова обыкновенная. Голос баритональный. На левом ухе родинка». И вновь автор устами губернатора иронизирует над услышанными сведениями: «Ну, скажите! У меня тоже обыкновенная голова. Да, позвольте! Ведь у меня тоже родинка на левом ухе! Ну да! (Подходит к зеркалу.) Положительно, это я!» А из дальнейшего сообщения узнаем, что «наружность упомянутого лица никакого впечатления не производит».

А из разговора с управляющим Ваншейдтом губернатор узнает, что рабочие после увольнения «устроили настоящий ад», «тучи агитаторов» руководят этими волнениями рабочих. Только войска могут навести порядок в Батуме.

Губернатор, прибывший в Батум, пытается сначала подействовать на собравшихся на заводе «мерами кротости». Но требования рабочих, выработанные с помощью «тучи агитаторов», действительно были невыполнимы: «Вследствие падения спроса на керосин...»

Естественно, несколько человек было арестовано, а губернатор пригрозил непокорным Сибирью: «требования ваши чрезмерны и нелепы».

Сравнивая эти сцены, написанные в 1939 году, с теми, которые происходят сейчас почти повсеместно, просто поражаешься дару предвидения Булгакова, который, разумеется, на стороне здравого смысла, на стороне губернатора и владельцев заводов, которые поступают так, как им подсказывают законы экономики, о которых вспоминает даже военный губернатор, но о которых не вспоминают «тучи агитаторов» во главе с Пастырем, толкающих на разрушение сложившегося экономического порядка в государстве.

Внимательно вчитаемся в текст картины восьмой. Сцены в тюрьме... Надзиратель бьет Наташу ножнами шашки за нарушение тюремного режима: нельзя разговаривать со Сталиным. Тут же вся тюрьма поднялась на защиту женщины, особенно старались уголовные, «чтоб веселей было». Конфликт разбирает сам губернатор: выговаривает начальнику тюрьмы, наказывает надзирателя, переводит в другую тюрьму Сталина. С ненавистью смотрят на Сталина надзиратели, а начальник тюрьмы бросает ему вслед: «У, демон проклятый!» А первый надзиратель ударяет ножнами шашки уходящего Сталина...

Нет, не вызывает симпатии образ Сталина и в этой сцене. Да, и Николай II, узнав, что за подстрекательство батумских рабочих к стачкам и за участие в мартовской демонстрации в Батуме Иосиф Джугашвили-Сталин приговорен к «высылке в Восточную Сибирь под гласный надзор полиции сроком на три года», обронил пророческую фразу: «Мягкие законы на святой Руси». За государственное преступление, которое привело к гибели четырнадцати человек, — и всего лишь высылка на три года...

Сталин вернулся из ссылки, бежал, значит, снова начнутся беспорядки в некогда «прелестнейшем уголке земного шара». А сколько таких, как Сталин, уже открыто действуют по всей Руси великой.

Ждут ее великие потрясения, о которых уже успел рассказать Булгаков в своих произведениях, а здесь просто анализирует причины гибели великой империи, исследует потоки того явления, которое, как пожар, вспыхнуло в России и кто тому способствовал, какие средства использовали для успешного завершения эксперимента, задуманного в Германии «большими учеными», об основных мыслях которых, изложенных в прокламациях, высказался «порядочный, на редкость развитый и упорный» одноклассник Сталина: «Бессмыслица это все, все эти ваши бредни». Но эти бредни и пустые мнимо-научные социал-демократические теории врывались в хижины простолюдинов, как говорил ректор при исключении Сталина, «заражая своим зловредным антигосударственным учением многих окружающих».

Таков замысел пьесы «Батум», подспудно разоблачающий марксизм-ленинизм как вредное учение, следуя которому народ России во главе с большевиками развалил великое государство, на развалинах его возникли республики, а сейчас — государства, как во времена феодализма, с царьками и ханами, обрядившимися в «демократические» одежды, во главе.

Эти мысли Булгакова высказал в своей статье «Грядущие перспективы», в «Белой гвардии», «Собачьем сердце», «Беге»; верным этим мыслям он остался и в пьесе «Батум», только еще более открыто и откровенно вложив в уста якобы отрицательных персонажей свои сокровенные размышления, выношенные за время существования при советской власти.

Кажется, никто так и не понял творческого замысла Булгакова. После того как Булгаков завершал чтение той или иной сцены, все слушатели высказывали восторженные оценки... Достаточно перелистать «Дневник Елены Булгаковой», чтобы убедиться в этом: Файко понравился пролог «за то, что оригинально, за то, что непохоже на все пьесы, которые пишутся на эти темы, за то, что замечательная роль героя»; Калишьян и Виленкин говорили, что «очень большая вещь получится», «роль настоящая», «вообще, по-моему, были очень захвачены»; Борис и Николай Эрдманы «считают, что — удача грандиозная. Нравится форма вещи, нравится роль героя», Елене Сергеевне очень понравились сцены у губернатора, а о самом губернаторе воскликнула: «Какая роль!»; Хмелев, прослушав пьесу в исполнении автора, сказал, «что пьеса замечательная, что он ее помнит чуть ли не наизусть; что если ему не дадут роли Сталина — для него трагедия»; Сахновский и Немирович хотят ставить пьесу: «Будет кутерьма и безобразие, которое устроит Немирович»; «Мхатчики приклеились к Мише, ходили за ним, как тени»; «В Театре в новом репетиционном помещении — райком, театральные партийцы и несколько актеров: Станицын, Соснин, Зуева, Калужский, молодые актеры, Свободин, Ольга, еще кто-то. Слушали замечательно, после чтения очень долго, стоя, аплодировали. Потом высказыванья. Все очень хорошо. Калишьян в последней речи сказал, что Театр должен поставить ее к 21 декабря»; «Звонил Калишьян, что пьеса Комитету в окончательной редакции — очень понравилась и что они послали ее наверх»; Калишьян рассказывал, «что Немировичу пьеса понравилась...»; «Ольга мне сказала мнение Немировича о пьесе: обаятельная, умная пьеса. Виртуозное знание сцены. С предельным обаянием сделан герой. Потрясающий драматург. Не знаю, сколько здесь правды, сколько вранья»... В общем, много было шума, слухов, вражды, интриг, попыток дать режиссерские установки, как эту пьесу ставить, «изумительную», «потрясающую»...

Но весь этот шум вокруг пьесы не мог обмануть ни Булгакова, ни Елену Сергеевну, которая записала: «...у меня осталось впечатление, что ничего они не поняли в пьесе, что ставить, конечно, может по-настоящему только М. А., но что — самое главное — они вообще не режиссеры» (курсив мой — В. П.).

Да, все они, актеры, режиссеры, писатели, журналисты, художники, все, кто слушал и читал пьесу и восхищался романтическим героем и считал образ Сталина положительным, не поняли того, что этой пьесой хотел сказать Булгаков: молодой Сталин был одним из тех преступников, сеющих «злые семена в нашей стране», одним из тех народных развратителей и лжепророков, которые, распространяя повсюду «ядовитые мнимонаучные социал-демократические теории, подрывали мощь государства». Никто не понял творческого замысла Булгакова, кроме самого Сталина, высоко оценившего талант драматурга, но сказавшего при этом: «Все дети и все молодые люди одинаковы. Не надо ставить пьесу о молодом Сталине» (Огонек. 1969. № 11). Почему же?

Это сказано в 1939 году. Только что прошли судебные процессы над теми, кто так же, как и он, Сталин, сорок лет тому назад начали сеять те ядовитые семена, которые взошли чертополохом, посеяли ненависть и злобу, расколовшие народы России и погубившие, может быть, лучшую его часть в борьбе против насилия и жестокостей. Сорок лет тому назад он, Сталин, был таким же, как Троцкий, Зиновьев, Каменев, Пятаков, Орджоникидзе, Киров, Сокольников, Раскольников, Енукидзе, Свердлов, Фрунзе, Калинин, Ворошилов, и все они как «очумелые люди со звенящим кимвалом своих пустых идей врываются и в хижины простолюдинов, и в славные дворцы, заражая своим зловредным антигосударственным учением многих окружающих». Сколько времени с тех пор прошло? Многих лжепророков и народных развратителей уже нет в живых, они сделали свое дело, народ поверил, что эти пустые идеи принесут им счастье, светлое будущее. И уже никакая сила не сможет свернуть их с этого пути. Народ, как и он сам, опутаны лживыми догмами, как великан лилипутами, — невозможно вырваться. Да и некогда менять курс: немцы уже готовы напасть на Россию, как коршун на зазевавшуюся птицу. Стоит ли вспоминать молодого Сталин, который уже и думает, и чувствует по-другому. Нет, не стоит... А Булгаков еще молод, напишет что-нибудь другое, не дадим пропасть...

Так или не так думал Сталин, читая пьесу Булгакова и вспоминая свою молодость и только что успешно завершившуюся борьбу за власть, но надеюсь, что сокровенные документы о жизни и думах Сталина в то время, в конце 30-х годов XX века, помогут нам, в будущем, точнее, глубже понять сложную, противоречивую, трагическую личность Сталина, разобраться в его душе. Только далеки от истины те, кто считает, что «Батум» стал «формой самоуничтожения писателя», что Булгаков, работая над пьесой, «совершал насилие над собой», уступал «рогатой нечисти», кто считает, что Булгаков «подорвал себя на этой пьесе, не только душевно, но и физически».

Действительно запрещение пьесы больно ударило по Булгакову. Предварительные обсуждения вселяли надежды, что ему удалось зашифровать подлинный смысл пьесы. Никто не понял пьесы, как свидетельствует Елена Сергеевна. Но Сталин понял и запретил ставить ее.

Все надежды на полноценное участие в литературной жизни страны рухнули окончательно и бесповоротно для Михаила Булгакова. И дала знать о себе затаившаяся болезнь, которая началась, видимо, еще в июле 1934 года, когда Булгаковым отказали в заграничных паспортах: «На улице М. А. вскоре стало плохо, я с трудом довела его до аптеки. Ему дали капель, уложили на кушетку... У М. А. очень плохое состояние — опять страх смерти, одиночества, пространства» (Дневник. С. 61. Курсив мой — В. П.) Опять — значит и до этого уже не раз бывали такие приступы начинающейся болезни, гипертонии почек, болезни неизлечимой, от которой умер и его отец в том же возрасте, что и Михаил Афанасьевич.

Итак, двойственно, противоречиво отношение Булгакова к Сталину: Художник понимал, что властитель чуть-чуть прикрывает его своим щитом от литературных налетчиков, которые готовы были его растоптать, сожрать с потрохами, но чувствовали, что нельзя в своей ненависти доходить, как говорится, до беспредела, может последовать окрик, а то и наказание, что, кстати, и произошло со многими гонителями Булгакова. Художник одновременно понимал и другое, что создана душная атмосфера, губительно действующая на таланты, которые должны работать не в полную силу. В «Мольере», «Пушкине» и «Батуме» Булгаков резко осудил тех, кто мешает свободе творчества, осудил тех, кто навязывает свои принципы, идеи, мысли и чувства согражданам, лишая их тем самым свободного проявления личности. Двойственно, противоречиво и Сталин относится к Булгакову: ценит его огромный талант, много раз бывал на «Днях Турбиных» и «Зойкиной квартире», но его антибольшевизм невозможно оставлять безнаказанным, марксизм-ленинизм для Сталина пока единственная опора в политической борьбе с противниками его власти. А власть он не отдаст никому — Сталин еще нужен России в борьбе против тех, кто хочет ее захватить и растерзать на куски.

Несколько лет тому назад, когда шла «обвальная» публикация ранее неизвестных произведений М. А. Булгакова, я предложил в очень близкий мне по духу и судьбе журнал неопубликованную еще пьесу «Батум». Прочитали с интересом, но печатать отказались из опасения, что обзовут «сталинистами», то есть и мои друзья-единомышленники не поняли творческого замысла Булгакова, как и дипломированные комментаторы ее М. Чудакова, А. Нинов, М. Петровский; так же, как и Чудакова, подумали, что Булгаков вместе с Порфирием и Наташей радуется возвращению из ссылки Сталина и вообще «сочувственно» изображает теперь «революционный процесс в моей отсталой стране». Если это так, то действительно после этого вывода легко доказать, что Булгаков «сломался» и написал пьесу «вынужденно», написал о революционере, что равносильно, по мнению М. Чудаковой, отказу от самого себя, от своей жизненной позиции, от своих гуманистических идеалов.

Ничего не может быть более упрощенного, чем это предположение, этот бездоказательный вывод. Согласен лишь с одним утверждением: в пьесе действительно нет «скрытой конфронтации со Сталиным», действительно Булгаков описывает своего героя таким, каков он был на самом деле, каким его прежде всего аттестуют те, кто близко с ним сталкивался: «Телосложение среднее. Голова обыкновенная. Голос баритональный... Наружность упомянутого лица никакого впечатления не производит». Нет в пьесе радости возвращении Сталина, как и ничего «симпатичного» в его действиях не наблюдается, тем более и сочувственного изображения революционного процесса. «Все молодые люди одинаковы», — вот что главное в образе молодого Сталина, может, он чуть лучше Свердлова, может, чуть ниже ростом Дзержинского, но по сути устремлений все одинаковы в этом возрасте.

Один из комментаторов пришел к выводу, что в пьесе «сталинская эпоха была прямо сопоставлена с полицейской практикой русского самодержавия начала века. Практикой непотребной, но тем не менее не бессудной, придерживавшейся хоть каких-то законов и правил. Сквозь внешнюю оболочку драмы о юности вождя, сквозь ее штампы и околичности пробивается иной голос. Не получив за десять лет обещанного свидания, пережив аресты, гибель и ссылки друзей, намолчавшийся и настрадавшийся писатель «представил» пьесу, которая в превращенном виде продолжала некоторые важнейшие для него мотивы. Речь вновь шла о достоинстве человека, немыслимости полицейской удавки. Пьеса формировалась как напоминание «первому читателю» о том, что значит быть поднадзорным, затравленным, с волчьим билетом, когда «все выходы закрыты». И это написано не технологически, но с тем личным чувством, которое ни с каким иным не спутаешь» (см.: Смелянский А. М. Собрание соч. Т. 3. С. 606–607).

Вот, оказывается, для чего была написана пьеса «Батум»: чтоб сопоставить сталинскую эпоху с полицейской практикой русского самодержавия и чтоб напомнить Сталину, как плохо быть поднадзорным. Более упрощенно невозможно, пожалуй, истолковать творческий замысел пьесы выдающегося писателя.

Более того: «Канонизация вождя, выполненная в лубочном стиле советского евангелия, содержит в себе зашифрованный, полупридушенный, но от этого не менее отчаянный вызов насилию... Насилие над собой, а «Батум» был, конечно, насилием над собой, уступкой «рогатой нечисти», не проходит даром для художника. Булгаков подорвал себя на этой пьесе, не только душевно, но и физически... «Батум» стал формой самоуничтожения писателя» (Там же. С. 607).

И еще один мотив проходит чуть ли не через все публикации о пьесе: пьеса «показалась мне в художественном отношении довольно слабой» (Воспоминания. С. 303); «Очевидная слабость пьесы говорит как будто в пользу сервилистской версии»; «Полагаю, что слабость пьесы имеет более простое, чисто технологическое объяснение...» (Театр. 1990. № 2. С. 161).

В чем же состояла творческая задача? — над этим вопросом многие истолкователи пьесы «ломают» свои умные головы.

Одни видят в образе Сталина «канонизацию вождя»; другие считают, что в образе молодого Сталина показана «внечеловеческая мощь» революционера, противопоставленная «слабой фигуре последнего монарха, слабостью своей погубившего монархию и виновного, таким образом, по суровому, порожденному многолетним отчаянием приговору Булгакова, в исчезновении его России с лица земли и карты мира» (Литературная газета. 1991. 15 мая); третьи пытаются доказать, что «Сталин — самозванец», «оказывается двойником Гришки Отрепьева» (Театр. 1990. № 2); не обошли критики и возможности сопоставить Сталина с «Антихристом, притворившимся Христом...» (Смелянский А. М. Булгаков М. Собрание сочинений в пяти томах. Т. 3. С. 605).

Нет в образе Сталина ни «канонизации вождя», ни «внечеловеловеческой мощи» революционера, ни «борисгодуновских ассоциаций»... (Театр. 1990. № 2. С. 166).

«Все дети и все молодые люди одинаковы» — вот этим можно объяснить и невыразительность внешнего облика Сталина, невыразительность портретных деталей, безликость его разговорной речи. Единственное, что выделяет его, заключается в том, что очень рано он познакомился с разрушительными идеями «противоправительственных кружков». Простота этих идей быстро доходит до рабочего люда, особенно там, где их действительно притесняют, обкрадывают, не дают возможности раскрыть свои способности.

«Ядовитые мнимо-научные социал-демократические теории», которые усвоил Сталин и распространяет в темной рабочей среде, подталкивают к разрушительным действиям.

И прежде всего разрушают основы народной морали, веками складывавшихся устоев жизни, обычаев, устоявшихся норм человеческого общения. Молодой Сталин, усвоив «научные данные, которые добыты большими учеными», проповедует иную нравственность, которая многое позволяет из того, что всегда и повсюду считалось недозволенным.

Первые две картины действительно дают возможность критикам сказать, что Булгаков сочувственно изображает революционный процесс, показывает готовность некоторых рабочих к борьбе с самодержавием за «наше долгожданное счастье». Булгаков застает подпольщиков как раз в тот момент развития событий, когда «мельчайшие струи злого духа», «зловредные антигосударственные» мысли сделали свое дело — подчинили разум и волю одному из лжепророков, которому они поверили и пошли за ним.

И эти зловредные мысли падали на благодатную почву. Никто ж не будет отрицать, что своеволие приказчиков и механиков доходило до рукоприкладства, что вполне естественно вызывало ответную реакцию: штраф можно перенести, ведь сам виноват, что «нож сломал», но удар по лицу Порфирий простить не может. В эту минуту и появился Сталин, объяснивший, что это не частный случай, а вообще таков порядок в государстве Российском, и этот порядок надо изменить революционным путем.

Власть имущие отдают должное Сталину как «важному лицу»: «это очень опасный человек, — предупреждает губернатора полковник Трейниц, — ...движение в Батуме теперь пойдет на подъем».

Управляющий ротшильдовским заводом Ваншейдт объясняет губернатору, что действительно вследствие падения спроса на керосин пришлось уволить триста восемьдесят девять человек, а «они после этого устроили настоящий ад», требуют вернуть их на работу, «кровопийцей назвали», «за пиджак хватали», «рукав в пиджаке с корнем» вырвали. А тут еще одна телеграмма: «Панайота побили на Сидеридисе», главного приказчика у Сидеридиса. И губернатор глубокомысленно рассуждает: «Зачем побили? Ведь если побили, значит есть в этом избиении какой-то смысл! Подкладка, цель, смысл!»

И эта «подкладка» вскоре проясняется: рабочие тяжко живут, мучаются, работают по шестнадцати часов в сутки, «штрафуют их без разбору», «догола раздевают рабочего», «живодерствуют», «бьют рабочих на заводе». И перед губернатором появляется рабочий-грузин и показывает лицо в кровоподтеках. Губернатор возмущен, Ваншейдт пытается отрицать; и ясно, что толпа победила. Но тут выходит Порфирий и диктует такие условия, которые противоречат всякому здравому смыслу: «Где же это видано?.. Чтобы рабочий не работал, а деньги получал? — удивляется губернатор. — ...я вижу, что какие-то злонамеренные люди вас смутили, пользуясь вашей доверчивостью, и... требования ваши чрезмерны и нелепы. Насчет избитого будет произведено строжайшее расследование»... Губернатор продолжает увещевать, «любя вас всей душой и жалея», но рабочие неумолимы в своих требованиях. И губернатор срывается на крик, угрожает Сибирью.

Губернатор недалек, но не лишен здравого смысла. Он готов наказать управляющего ротшильдовского завода за жестокость и насилие, но требования рабочих действительно «чрезмерны и нелепы»; «злонамеренные люди» внушили рабочим, что они могут изменить «законы экономики»: «Что же я тут-то могу поделать? Не закупать же мне у него керосин!»

Нетрудно предположить, что и Булгаков знает законы экономики, он на стороне здравого смысла, но он, естественно, против хищнического накопительства, против жестокого обращения с людьми, против произвола власть имущих, как это выражалось почти во всех его произведениях, и в «Кабале святош», и в «Последних днях», и в «Белой гвардии».

Шесть тысяч рабочих, зараженных «зловредным учением», пришли освободить арестованных, но губернатор, полковник Трейниц, полицмейстер, не ожидавшие такого поругания государственного порядка, вывели роту солдат, открывшую огонь по демонстрантам.

Так «очаровательное место, тихое, безопасное» превратилось «черт знает во что», «небывало беспокойное» место, полуразрушен «выгоревший цех на заводе», 9 марта у здания ардаганских казарм пролилась кровь рабочих, обманутых, как и 9 января 1905 года, зловредными обещаниями скорой победы.

И в тюрьме, и на допросе Сталин показан обычным нормальным человеком, начитанным, добрым, заботливым, легко находящим общий язык и с рабочими, и с уголовниками... А его крик: «Женщину тюремщик бьет!» — всколыхнул всю тюрьму. Талант лидера, вождя раскрывается и в разговоре с губернатором: все его просьбы-требования были удовлетворены губернатором, а сам он был переведен в другой тюремный замок до тех пор, пока не будет получено высочайшее повеление.

Молодой Сталин — прирожденный лидер, но деятельность его направлена на разрушение. Он заражен зловредными идеями, он талантливо проникает в души людей, завораживает их своими идеями, сеет злые семена, толкает к антигосударственным действиям. Итоги этой деятельности Булгаков хорошо знает, настрадавшись и претерпев столько бедствий во время гражданской войны и революции. В «Батуме» он лишь рассказывает о том, как все начиналось и чем завершается эта небывалая по жестокости революция.

На глазах Булгакова проходили судебные процессы над вождями, подготовившими и возглавившими эту революцию. Все они виновны в гибели миллионов простых людей; все они пролили море людской крови для достижения своих безумных планов. Конечно, много погибло и безвинных, но Булгаков, работая над пьесой, думал только о вождях. И если молодой Сталин только Батум превратил в ристалище между рабочими и власть имущими, то представшие перед судом вожди во время революции и гражданской войны всю Россию превратили в развалины и пожарища.

Сейчас вряд ли стоит доказывать эти мысли, еще недавно воспринимавшиеся как крамольные и бездоказательные — столько опубликовано за эти годы[1]. Но все же приведу несколько документов.

Все ошибки революции сейчас «валят» на Сталина, обвиняя его во всех смертных грехах, в частности, обвиняя его в том, что «он отыскал способ расслоения общины изнутри, бросив лозунг раскулачивания. То есть безвозмездного и разрешенного сверху присвоения чужого имущества» (Васильев Б. Любить Россию в непогоду. Известия. 16–18 января 1989 г.)

Но стоит просмотреть «Декреты советской власти» и «Протокол заседаний Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета 4-го созыва», как сразу станет понятно, что высказанная мысль далека от истины. Здесь, в декретах и протоколах формировалась политика военного коммунизма и красного террора, унесшая миллионы людских жизней. Монополия хлебной торговли оттолкнула крестьян от революции: никто не хотел продавать хлеб по крайне низким ценам, установленным правительством, а в сущности продавать за деньги, на которые ничего уже нельзя было купить. Возник острейший продовольственный кризис. И 13 мая 1918 года был принят декрет ВЦИК и СНК о чрезвычайных полномочиях народного комиссара по продовольствию: этот декрет обязывал каждого владельца хлеба сдавать в недельный срок государству; беспощадно бороться с кулаками; «объявить всех, имеющих излишек хлеба и не вывозящих его на ссыпные пункты... врагами народа»; обязывал выплачивать «в половинном размере тому лицу, которое укажет на сокрытые излишки после фактического поступления их на ссыпные пункты». На том же заседании Свердлов предложил «расколоть деревню на два непримиримых враждебных лагеря», «разжечь там ту же гражданскую войну, которая шла не так давно в городах» (Протоколы заседаний ВЦИК 4 созыва. Стенограф. отчет. М., 1920. С. 294). Нарком продовольствия А. Цюрупа тоже призывал к вооруженному изъятию хлеба в деревне (Там же. С. 259). 4 июня 1918 года с таким же призывом выступил и Троцкий: «Мы говорим всем голодающим... вы поедете под знаменем Советской власти в деревни крестовым походом... Наша партия за гражданскую войну, гражданская война уперлась в хлеб» (Там же. С. 388–389).

Продотряды, комбеды, заряженные такими «революционными» лозунгами, творили свое бесправное дело, отнимая без разбору хлеб у крестьян. Военный коммунизм, красный террор спровоцировали вожди, которые в 1937–1938 гг. предстали перед судом.

Так что Сталин ли «отыскал способ расслоения общины изнутри, бросив лозунг раскулачивания»? Нет, конечно... А доносы стали нравственной нормой большевизма, перечеркнувшей моральные принципы, выработанные человечеством за тысячелетия. Таким образом формировалась система новых нравственных ценностей. И Сталин в то время всего — лишь ученик и продолжатель выверенной системы, которая безотказно действовала, когда нужно было внушить страх и повиновение. Террор — вот главное средство убеждения и воздействия. Особенно тогда, когда человек упорствует в своей «отсталости». Его ведут в светлое будущее, а он упирается...

О Троцком, Свердлове, Дзержинском как организаторах красного террора написано предостаточно; многие документы подтверждают их непримиримую позицию в борьбе с классовыми врагами, то есть с большей частью русского народа. В частности, А. Новиков дает яркую характеристику Троцкому: в жизни Троцкого «можно проследить тот упорный самообман, благодаря которому в интеллектуале-революционере уживаются, казалось бы, несовместимые вещи: многосторонняя образованность и полное непонимание человеческой природы, организаторский талант и бесконечная болтливость»; сострадание к абстрактным «жертвам классовой эксплуатации» и готовность уничтожить миллионы реальных, живых людей ради мифа «светлого будущего всего человечества». Через все сочинения Троцкого проходит ложная и опасная идея подчинения морали политике. Ни о каких общечеловеческих принципах морали, ни о каких понятиях добра и милосердия не могло быть и речи. Он записывает в дневнике 1937 года: «Что бы ни говорили святоши чистого идеализма, мораль есть функция социальных интересов, функция политики». Именно Троцкий предложил «создать надежные заградительные отряды, которые будут действовать... не останавливаясь перед расстрелом бегущих...» (Аврора. 1990. № 4. С. 15).

Все представшие перед судом — ученики и последователи Ленина и Троцкого, которых уже мало что разделяет в сознании современных читателей: оба ратовали за беспощадный террор как средство убеждения и воздействия на колеблющихся и сомневающихся.

Григорий Евсеевич Зиновьев — один из верных учеников и последователей ленинизма и троцкизма. «Внешняя» его биография, и это сейчас постоянно подчеркивают биографы, безупречна: действительно один из ближайших сотрудников Ленина, типичный представитель «тонкого слоя» партийных вождей. Но вот в очерке Льва Разгона о И. М. Москвине читаем: «Зиновьева он (т. е. Москвин, занимавший в партийной иерархии Питера второе место после Зиновьева — В. П.) очень не любил. Даже не то что просто не любил, а презирал. Говорил, что был он труслив и жесток. Когда в 1919 году Юденич уже стоял под самым городом и питерская партийная организация готовилась к переходу в подполье, Зиновьев впал в состояние истерического страха и требовал, чтобы его немедленно первым вывезли из Петрограда. Впрочем, ему было чего бояться: перед этим он и приехавший в Петроград Сталин (некоторые историки не подтверждают этот факт — В. П.) приказали расстрелять всех офицеров, зарегистрировавшихся, согласно приказу... А также много сотен бывших политических деятелей, адвокатов и капиталистов, не успевших спрятаться...» (Возвращенные имена. М., 1989. Кн. II. С. 9).

И Зиновьеву его «деяния» не казались преступными. Это было нормой того времени, большевистской нравственностью. В. И. Ленин чуть ли не в каждой статье того времени призывал рабочих и крестьян выполнять задачу «беспощадного военного подавления вчерашних рабовладельцев (капиталистов) и своры их лакеев — господ буржуазных интеллигентов», призывал «с революционным энтузиазмом» производить учет и контроль «за богатыми, за жуликами, тунеядцами, за хулиганами», ибо только в этом случае можно победить «эти пережитки проклятого капиталистического общества, эти отбросы человечества, эти безнадежно гнилые и омертвевшие члены, эту заразу, чуму, язву, оставленную социализму по наследству от капитализма» (Ленин В. И. ПСС. Т. 35. С. 200). Никакой пощады этим врагам народа, врагам социализма, врагам трудящихся. Война не на жизнь, а на смерть богатым и их прихлебателям, буржуазным интеллигентам... — это ведь не просто слова, а лозунг дня, призыв к исполнению этого лозунга. Да и подавление должно быть разнообразным; какое придумают местные власти, то и ладно, лишь бы эти средства служили одной цели: очистке «земли российской от всяких вредных насекомых, от блох — жуликов, от клопов — богатых и прочее и прочее»: «В одном месте посадят в тюрьму десяток богачей, дюжину жуликов, полдюжины рабочих, отлынивавших от работы... В третьем — снабдят их, по отбытии карцера, желтыми билетами, чтобы весь народ, до их исправления, надзирал за ними, как за вредными людьми. В четвертом — расстреляют на месте одного из десяти, виновных в тунеядстве... Чем разнообразнее, тем лучше, тем богаче будет общий опыт...» (Ленин В. И. ПСС. Т. 35. С. 204).

Так и поступал ближайший ученик и последователь Ленина в Петрограде. Так же поступали Свердлов и Троцкий в общероссийском масштабе, на Дону, на Кубани, в Крыму, в Сибири; у них тоже были ближайшие сотрудники и ученики, которые стремились в тому же — разнообразными способами очищали российскую землю от всяких «вредных насекомых» — от капиталистов, помещиков, адвокатов, профессоров, публицистов, философов, то есть от буржуазных интеллигентов, от этих «отбросов человечества».

В то время Сталин был в «команде» Ленина и Троцкого. Он был таким же, как и они, жестоким и беспощадным. Были разногласия, противоречия, взаимная неприязнь, но суть от этого не менялась.

В середине 30-х годов Сталин очнулся от революционного угара, унесшего столько человеческих жизней, понял причины чудовищных ошибок во время коллективизации; организованный голод на Украине, на Дону, в Сибири, в сущности по всей стране, тоже дал богатую пищу для размышлений... И в нем проснулся диктатор, тиран, который задумал великую чистку страны такими же методами, какими Ленин и Троцкий очищали Россию от помещиков и капиталистов, адвокатов и профессоров, от писателей и экономистов, он был сформирован этой системой, других методов он просто не знал.

Страх, тревога, попытки заявить о своей преданности или хотя бы лояльности охватили широкие круги аппаратчиков и интеллигенции. И вместе с тем крепла страна как великая держава, словно по волшебству вырастали заводы и фабрики, дешевели продукты, формировалась молодая нация новых, советских людей, бодрых, уверенных в себе, патриотически настроенных.

Что-то происходило и в душе Булгакова, словно оттаивала она, заледеневшая от постоянных запретов, идущих от режиссеров и мелких властей вроде председателя по делам искусств Керженцева. Заметались в страхе враги Булгакова как раз тогда, когда Сталин впервые удивился, что Художественный театр снял со сцены такую талантливую пьесу, как «Дни Турбиных». Мгновенно возобновили... И столько же подобных происшествий. Не раз Булгаков оказывался на краю пропасти, но неведомая сила уберегала его от толчка в спину. И главное — не оставляло его воспоминание о телефонном звонке 18 апреля 1930 года. Конечно, он растерялся, не успел сказать то, что хотелось, но ведь Сталин обещал встретиться и побеседовать. В письме В. Вересаеву Булгаков признается, что есть у него «мучительное несчастье»: «Это то, что не состоялся мой разговор с генсеком. Это ужас и черный гроб. Я исступленно хочу видеть хоть на краткий срок иные страны. Я встаю с этой мыслью и с нею засыпаю.

Год я ломал голову, стараясь сообразить, что случилось? Ведь не галлюцинировал же я, когда слышал его слова? Ведь он же произнес фразу: «Быть может, Вам действительно нужно уехать за границу?..»

Он произнес ее! Что же произошло? Ведь он же хотел принять меня?» (Письма. С. 203). Но главное даже не в тех чувствах, которые он переживал в этот год и какие разговоры шли вокруг него. Главное в том, что звонок Генерального секретаря был счастьем для него, потому что разговор состоялся в «самое время отчаяния», нарушив «теорию», что он, Булгаков, никому не нужен и никого не интересует: «Поверьте моему вкусу: он вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно. В сердце писателя зажглась надежда: оставался только один шаг — увидеть его и узнать судьбу» (Письма. С. 205).

«Сильно, ясно, государственно» — эти мысли все чаще возникают у Булгакова во время работы над романом «Мастер и Маргарита», первую чистовую рукопись которого он завершил как раз в мае 1938 года. И все эти годы после телефонного звонка Булгаков неотступно думал о Сталине. Художественные итоги этих раздумий воплощены в романе «Мастер и Маргарита» и пьесе «Батум».

Молодой Сталин — разрушитель, повторяю, сложившегося порядка. Хороший или плохой порядок — этот вопрос стоял перед всеми мыслящими людьми того времени; во всяком случае вполне можно утверждать, что все искали пути его изменения, все ждали этих перемен и по мере сил боролись за эти перемены. Царский манифест 17 октябре 1905 года и последовавшие выборы в Государственную думу — тому доказательство. Война и революция, а затем гражданская война надолго прервали эти преобразования в России.

Сложнее и противоречивее отношение Булгакова к Сталину и его господству в 30-е годы. Вадим Кожинов впервые, может быть, высказал мысль, что отношение Булгакова к фигуре Сталина «гораздо более сложно». Сегодняшние сочинители, пишущие о Сталине, «явно не доросли до того понимания, которое было воплощено более полувека назад в творчестве Булгакова». «Несколько лет назад старейший сибирский писатель Д. К. Дудкин рассказал мне, — писал В. Кожинов, — что будучи вхож в юные годы в дом Булгакова, он слышал от писателя признание о связи образа Воланда с фигурой Сталина». Позднее об этом убедительно говорила Мариэтта Чудакова в своих скрупулезных сочинениях о Булгакове.

Писатель воплотил не идеологически-политическое, но гораздо более масштабное и глубокое — бытийственное (как и должно быть в истинном искусстве) понимание ситуации 1930-х годов. Разгулявшееся по всей России Зло терпит поражение не от Добра, но более мощного, в конце концов, даже «абсолютного» Зла... Именно в этом смысл образа Воланда, который, конечно, является сатанинским. И без этого — бытийственного — аспекта не понять «феномен Сталина». В. Кожинов тут же ссылается на скульптора Петра Чусовитина, высказавшего мысль, что Сталина ненавидят за то, что до сих пор не могут понять, как всех обошел и «обставил» «какой-то уголовник грузин» (Москва. 1991. № 5. С. 179–80).

И эти мысли легко подтвердить, сославшись всего лишь на эпиграф романа:

Эпиграф, как известно, взят из «Фауста» Гете.

Воланд Булгакова пришел на землю казнить и миловать, и он знает, кого и за что казнить, кого и за что миловать... Булгаков прекрасно понимал, что человечество достигало прогресса не всегда таким путем, который традиционная мораль называет чистым. Руководители государств порой бывали вынуждены отказываться в своих поступках и действиях от нравственных заповедей и совершали такое, что, следуя сложившимся критериям, называли «злом». Бывают такие периоды в истории человечества, когда только насилием можно образумить зло, стоящее на пути прогресса и справедливости. Булгаков ненавидел все, что мешало процветанию и могуществу России. И актуальность этих мыслей в том, что только насилием можно образумить зло, которое посеяли десять лет тому назад Горбачев и Ельцин со своими приспешниками.

Приведу из воспоминаний Августа Явича любопытный диалог между ним и Булгаковым. Допускаю, что этот диалог что-то воспроизводит неточно, «монологи и диалоги, воспроизведенные в иных мемуарах, грешат искусственностью» (Воспоминания. С. 11), но общий смысл тогдашнего спора передан все-таки, надеюсь, более или менее точно. Во всяком случае спор этот заслуживает внимания. А. Явич вспоминает нашумевшее в свое время дело Комарова, отвратительного человечка. Молодой Явич от Комарова перекидывает разговор к Раскольникову. Тут же Булгаков, глубоко понимая разницу между этими фигурами, подбрасывает в «костерчик» спора фразу:

«— Этак, чего доброго, и до Наполеона доберетесь.

Я тотчас проглотил крючок, как глупый и жадный окунь.

— А что же, один из величайших преступников...

— Не можете простить ему герцога Энгинского...

— Если бы только Энгинский... на его совести бессчетно жертв — и я скрупулезно перечислил длинный свиток его преступлений, начиная от расстрелянной картечью в Париже толпы и брошенной на произвол судьбы в африканской пустыне армии и кончая полумиллионным войском, погубленным в московском походе.

— Какой тиран не совершал преступлений! — подкинул снова Булгаков.

И я опять клюнул на приманку.

— Никогда не поставил бы Наполеона при всех его преступлениях в ряду тиранов, таких как Иван Грозный. Вот к кому ближе всего Комаров! — воскликнул я, пораженный своим внезапным открытием. — Верно, верно. Вспомните, так же молился «за убиенного болярина, а с ним пять тысяч дворовых...» Вспомните его кровавый синодик. И так же бил земные поклоны, стирая кожу со лба и натирая мозоли на коленях... ей-ей, тот же Комаров, только в иных масштабах.

— Не слишком ли густо, — сказал Булгаков. — Преступник, злодей, безумец, спору нет, а все же утвердил самодержавие и российскую государственность...

— И обескровил Русь, подготовил Смутное время...

— И не дал растерзать Русь шакалам на мелкие княжеские вотчины.

— Каким шакалам? Он вырубил всю талантливую знать. А шакалов именно оставил. Взошла на трупном пиршестве.

Так вот, то поднимаясь, то опускаясь по ступенькам истории, мы стали вспоминать безумных владык... Мы бродили по векам, не переходя рубеж двадцатого столетия» (Воспоминания. С. 159).

Очень важное свидетельство для понимания и решения вынесенной в заглавие этой главки проблемы: «...а все же утвердил самодержавие и российскую государственность», «не дал растерзать Русь шакалам на мелкие княжеские вотчины». С этой точки зрения Булгаков решил посмотреть на историю государства Российского, взявшись за написание учебника по истории, создав либретто опер «Минин и Пожарский» и «Петр Великий». Тема утверждения российской государственности прочно вошла в творческий багаж Булгакова. И это нельзя оставлять без внимания: на его глазах вырастала новая могучая Россия, не раз уже давшая отпор агрессорам, пытавшимся переступить ее границы.

Преступник, злодей, а все же утвердил российскую государственность — такие мысли могли возникать у Булгакова и при воспоминании о телефонном разговоре со Сталиным: разговаривал он с ним «государственно». Многих палачей времен революции и гражданской войны предал суду совершенно справедливо. Да, слишком сурово наказание, а потому и «злодей». Но вместе с тем после ареста многие возвращались, приступали к своей работе, обвиненные напрасно по лживому доносу, а доносительство стало нормой большевистской этики. Это тоже от злодейства и преступности утверждавшейся в большевистском быту нравственности, позволявшей то, что было во все времена недозволено нормальному человеку.

В частности, Булгаков 4 февраля 1938 года направил Сталину письмо с просьбой «смягчить» участь литератора Н. Эрдмана, позволив ему вернуться в Москву, «беспрепятственно трудиться в литературе, выйдя из состояния одиночества и душевного угнетения» (Письма. С. 421). Булгаков надеялся, что это письмо подействует на адресата, как за два года до этого удалось освободить мужа и сына Анны Ахматовой. Но с Н. Эрдманом не получилось: его пьесы тоже были сняты, а сам он на многие годы был обречен на молчание. Но жизнь ему была сохранена, что в то время для гонимых было поразительным явлением. Так что, возможно, письмо Булгакова явилось для Н. Эрдмана охранной грамотой.

Не раз Булгаков писал Сталину... О Сталине Булгаков часто беседовал с Е. С. Булгаковой. Записаны устные рассказы Булгакова о Сталине и его окружении. В одном из писем Булгаков, признаваясь, что он «очень тяжело» болен, просит его стать его «первым читателем» (Письма. С. 190). 30 мая 1931 года он писал Сталину, что ему просто необходимо побывать в заграничной командировке, посмотреть на свою страну издалека: «...узнаю цену России только вне России и добуду любовь к ней вдали от нее», — цитирует он Гоголя. Снова, как и в 1930 году, Булгаков сообщает генсеку, что его продолжают травить как «литературного волка», гоняют его «по правилам литературной садки в огороженном дворе», советуют ему «выкрасить шкуру», но он не может последовать этому нелепому совету: «Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя», а столько замыслов у него, а сил на их осуществление нет, иссякли в борьбе. Если он не увидит других стран, то он будет лишен «возможности решить для себя громадные вопросы», ему будет «привита психология заключенного». Как он может воспеть свою страну — СССР? «По общему мнению всех, кто серьезно интересовался моей работой, я невозможен ни на какой другой земле кроме своей — СССР, потому что 11 лет черпал из нее. К таким предупреждениям я чуток, а самое веское из них было от моей побывавшей за границей жены, заявившей мне, когда я просился в изгнание, что она за рубежом не желает оставаться и что я погибну там от тоски менее чем в год». И в заключение своего письма снова напоминает о своем «писательском мечтании» «быть вызванным лично к Вам» (Письма. С. 195–198).

Но Булгакова так и не пустили за границу, погубив тем самым его творческие замыслы, связанные с этой поездкой. Но после этого письма возобновили «Дни Турбиных», разрешили к постановке «Мольера» и «Мертвые души».

У Булгакова было слишком много врагов, сильных, влиятельных, могущественных. И не только те «десятки людей — в Москве, которые со скрежетом зубовным произносят» его фамилию, о чем пишет сам Булгаков В. Вересаеву. Есть враги пострашнее, они-то и преследовали Булгакова всю его литературную жизнь, увидев в нем того, кто всем своим творчеством протестует против навязываемой русскому народу марксистско-ленинской идеологии, чуждой здравому смыслу.

И еще об одном эпизоде, из которого совершенно ясно, что у Булгакова был более могущественный враг, обладавший еще большей властью, чем у Сталина.

1934 год. 27 марта Е. С. Булгакова записывает в своем дневнике, что Н. В. Егоров, один из руководителей МХАТа, сказал, «что несколько дней назад в театре был Сталин, спрашивал, между прочим, о Булгакове, работает ли в Театре?»

— Я вам, Елена Сергеевна, ручаюсь, что среди членов Правительства считают, что лучшая пьеса — это «Дни Турбиных». В конце апреля Булгаков подает заявление, в котором «испрашивал разрешение на двухмесячную поездку за границу, в сопровождении моей жены Елены Сергеевны Булгаковой», «я хотел сочинить книгу о путешествии по Западной Европе». События вроде бы развивались в благоприятном для Булгаковых направлении: ему сообщили, что «относительно вас есть распоряжение», «паспорта будут бесплатные». «Дело Булгаковых устраивается» — так сказали в секретариате ЦИК, но в итоге в паспортах было отказано. «Обида, нанесенная мне в ИНО Мособлисполкома, тем серьезнее, что моя четырехлетняя служба в МХАТ для нее никаких оснований не дает, почему я и прошу Вас о заступничестве» (Письма. С. 296).

Все эти факты нуждаются в дополнительном исследовании, чтобы сделать какие-то определенные выводы. И «Мольера» сняли со сцены МХАТа тоже по непонятным причинам. Многое пока затемнено, многое сокрыто в архивах, недоступных для печати. Но, естественно, до поры, как говорится, до времени.

Для меня ясно только одно, что в образе Сталина Булгаков показал разрушителя («Батум»), а в живом Сталине он видел всесильного человека, властителя, строителя новой российской государственности, взорванной революцией и гражданской войной.

В критической литературе довольно часто можно прочитать, что существует несомненная связь между запретом на постановку «Батума» и скорой смертью Булгакова после этого, дескать, автор перенапрягся, сделка с совестью не проходит даром и нечто подобное в том же духе. А между тем, Е. С. Булгакова вспоминала, что с первого дня, когда они решили жить вместе, Михаил Афанасьевич потребовал, чтоб она поклялась, что он будет «умирать у нее на руках». И она поклялась... После этого в «Дневнике» не раз будет сказано о самочувствии Михаила Булгакова. После того как им отказали в паспортах, М. А. Булгакову «стало плохо», «опять страх смерти, одиночества, пространства» и др.

Жизнь Булгакова, начиная с 1914 года и до самой смерти была тяжелой, драматичной. Но нужно помнить и о том, что счастливый отец его умер от той же болезни, что и М. А. Булгаков, и в том же возрасте. Не все так просто, как хотелось бы некоторым критикам.

Сложные, противоречивые мысли возникали у Булгакова по отношению к Сталину: как большевика он отрицал, молодой Сталин был таким же разрушителем, как все молодые члены социал-демократической партии «ленинского направления», такие как Троцкий, Свердлов, Киров, Дзержинский, Молотов и др., как строителя новой могучей России он признавал. Огромная дистанция между этими двумя Сталиными, и Булгаков, как никто другой, чувствовал это: тиран, злодей, но возродил российскую государственность, указал на имена Петра Первого и Ивана Грозного как на властителей, много сделавших для укрепления могущества государства Российского, возродил идею русского и советского патриотизма, похоронив при этом идеи космополитизма в форме интернационализма как ведущих идей в строительстве нового мира.

О роли Сталина в истории государства Российского споры продолжаются до сих пор (см. статью академика Игоря Шафаревича «Зачем нам сейчас об этом думать?» в газете «Завтра». 1999. № 29. 20.07.99). Но Булгаков был одним из первых, кто увидел в судьбе и личности Сталина трагические противоречия.

В литературном и театральном мире быстро разнеслась весть о том, что Булгаков заканчивает пьесу о Сталине. Да и немудрено: Булгаков не раз читал некоторые сцены из пьесы своим друзьям.

17 июня 1939 года Булгаковы пошли обедать в Клуб писателей. Как обычно, подходили и подсаживались знакомые, расспрашивали о том о сем. «На Чичерова произвело оглушительное впечатление, когда в ответ на его вопрос Миша ответил, что работает над пьесой о молодом Сталине», — записала Елена Сергеевна впечатления этого дня.

И оглушительное потому, что Чичеров, как и многие современники Булгакова, да и нынешние толкователи пьесы, подумал, что раз о Сталине, то значит лакейское восхваление деяний юного вождя так и льется со страниц произведения сломленного сочинителя, значит последняя крепость белого движения пала... Но, как видим, это не так...

В дневниках Е. С. Булгаковой сохранились следующие записи. 3 июля 1939 года. «Вчера утром телефонный звонок Хмелева, просит послушать пьесу («Батум». — В. П.). Тон повышенный, радостный — наконец опять пьеса М. А. в театре!

Вечером у нас Хмелев, Калишьян (директор МХАТа — В. П.), Ольга (О. С. Бокшанская. — В. П.), Миша читал несколько картин. Потом ужин с долгим сидением после. Разговоры о пьесе, о МХАТе, о системе. Разошлись, когда уже совсем солнце вставало.

Рассказ Хмелева. Сталин раз сказал ему: “Хорошо играете Алексея. Мне даже снятся ваши черные усики (турбинские). Забыть не могу...”»

9 июля 1939 года. «...Сегодня урожай звонков. 3 раза Калишьян. Просит Мишу прочитать пьесу в Комитете 11-го. Потом Оля, Федя — с выражением громадной радости и волнения по поводу Мишиного возвращения во МХАТ.

Хмелев — о том, что пьеса замечательная, что он ее помнит чуть ли не наизусть, что если ему не дадут роли Сталина — для него трагедия...»

В дневнике много говорится о пьесе, много высказываний различных деятелей того времени. И общее мнение сводилось к одному — пьеса удалась М. А. Булгакову.

12 июля Булгаков прочитал первые пять картин «Батума» во МХАТе. Никакого обсуждения, по сути, не было: все понравилось. Булгакову предлагают срочно закончить пьесу в порядке государственного заказа. 24 июля Елена Сергеевна записывает в дневнике: «Пьеса закончена! Это была проделана Мишей совершенно невероятная работа — за 10 дней он написал 9-ю картину и вычистил, отредактировал всю пьесу — со значительными изменениями. Прямо непонятно, как сил хватило у него.

Вечером приехал Калишьян, и Миша передал ему три готовых экземпляра...»

27 июля. «Утром позвонил некий Борщаговский из Киевского Украинского театра — о пьесе, конечно. Ему говорили о ней в Комитете...»

1 августа. «Звонил Калишьян, что пьеса Комитету в окончательной редакции очень понравилась и что они послали ее наверх».

8 августа. «...Ольга мне сказала мнение Немировича о пьесе! Обаятельная, умная пьеса. Виртуозное знание сцены. С предельным обаянием сделан герой. Потрясающий драматург. Не знаю, сколько здесь правды, сколько вранья...»

(Да простит мне читатель: некоторые реплики из «Дневника» Е. С. Булгаковой я цитирую здесь дважды с целью утвердить ту или иную мысль, как иной раз талантливый художник слова повторяет несколько раз характерную деталь портрета того или иного своего героя, чтобы читатель запомнил ее.)

Пьесу начали готовить к 21 декабря, к шестидесятилетию Сталина. 14 августа артисты и режиссеры МХАТа, М. Булгаков с Еленой Сергеевной выехали поездом в Батум для работы над спектаклем, но через два часа получили телеграмму, что надобность в поездке отпала, всем следует возвратиться в Москву. Вспомним, что когда доложили Сталину о готовящейся постановке пьесы «Батум», он сказал: «Все дети и все молодые люди одинаковы. Не надо ставить пьесу о молодом Сталине». К этому времени Сталин прочитал пьесу. Так была решена участь пьесы «Батум».

17 августа 1939 года Е. С. Булгакова записала в дневнике — Сахновский, режиссер отмененного спектакля, сообщил: «Пьеса получила наверху резко отрицательный отзыв. Нельзя такое лицо, как И. В. Сталин, делать романтическим героем, нельзя ставить его в выдуманные положения и вкладывать в его уста выдуманные слова. Пьесу нельзя ни ставить, ни публиковать.

Второе — что наверху посмотрели на представление этой пьесы Булгаковым как на желание перебросить мост и наладить отношение к себе.

Это такое же бездоказательное обвинение, как бездоказательно оправдание. Как можно доказать, что никакого моста М. А. не думал перебрасывать, а просто хотел, как драматург, написать пьесу, интересную для него по материалу, с героем, — и чтобы пьеса эта не лежала в письменном столе, а шла на сцене?!»

Тяжко переживал Булгаков крушение этой последней надежды поставить новую пьесу в любимом театре. Нужно было возвращаться в Москву, и во время поездки обратно на машине Булгаков впервые почувствовал острую боль в глазах. «В машине думали: на что мы едем? На полную неизвестность? Через три часа бешеной езды, то есть в восемь часов вечера, были на квартире. Миша не позволил зажечь свет, горели свечи... Состояние Миши ужасно. Утром рано он мне сказал, что никуда идти не может (приглашали в театр. — В. П.). День он провел в затемненной квартире, свет его раздражает», — записала в дневнике после возвращения Елена Сергеевна.

Так обнаружилась болезнь, которая свела его в могилу: гипертонический нефросклероз, от которой умер и сорокасемилетний его отец.

Михаил Афанасьевич, как врач, понимает, что дни его сочтены, составляет завещание, но огонек надежды все еще теплится в нем: а вдруг произойдет чудо, бывает же... В конце ноября Булгаковы выезжают в санаторий «Барвиха». Пытается работать, диктует Елене Сергеевне письма, наброски для будущих работ. Он чувствует себя значительно лучше, гуляет в лесу.

1 декабря 1939 года он диктует письмо Алексею Михайловичу Файко (см. Письма):

«Дорогие друзья! Спасибо Вам за дружеское внимание, за тюбетейки и ласковое отношение к Сергею.

Мои дела обстоят так: мне здесь стало лучше, так что у меня даже проснулась надежда. Обнаружено значительное улучшение в левом глазу. Правый, более пораженный, тащится за ним медленнее. Я уже был на воздухе в лесу. Но вот меня поразил грипп. Надеемся, что он проходит бесследно.

Читать мне пока запрещено. Писать — вот видите, диктую Ел. С. — также. Пока желаю Вам всего самого хорошего, ну, конечно, здоровья в первейшую очередь!

Когда ко мне врачи станут допускать, сейчас же дадим знать об этом. Если захотите написать, передавайте прямо в квартиру нам, оттуда нам пересылают. Это удобнее всего. Ваш М. Булгаков».

И все-таки Булгаков не сдается, хотя чувствует, что конец его близок: он продолжает работу над романом «Мастер и Маргарита», шлифует отдельные сцены, фразы, уточняя свой творческий замысел. Елена Сергеевна записывает в тетради все его замечания, фразы, вносит их в текст... Лишь за три недели до смерти, ослепший, измученный страшными болями, он прекратил редактировать роман.

Михаил Афанасьевич Булгаков «умер 10-го числа, без двадцати минут пять, днем, — писала Ольга Сергеевна Бокшанская матери 12 марта 1940 года. — После сильнейших физических мук, которые он терпел в последнее время болезни, день смерти его был тих, покоен. Он был в забытьи... под утро заснул, и Люсю тоже уснуть заставили, дали ей снотворного. Она мне говорила: проснулась я часа в два, в доме необыкновенная тишина и из соседней комнаты слышу ровное, спокойное дыхание Миши. И мне вдруг показалось, что все хорошо, не было этой страшной болезни, просто мы живем с Мишей, как жили до болезни, и вот он спит в соседней комнате и я слышу его ровное дыхание. Но, конечно, это было на секунду — такая счастливая мысль. Он продолжал спать и очень спокойно, ровно дышать. Часа в 4 она вошла в его комнату с одним большим их другом, приехавшим в этот час туда. И опять так спокоен был его сон, так ровно и глубоко дыхание, что — Люся говорит: подумала я, что это чудо (она все время ждала от него, от его необыкновенной, непохожей на обычных людей натуры) — это перелом, он начинает выздоравливать, он поборол болезнь. Он так и продолжал спать, только около половины пятого по лицу прошла легкая судорога, он как-то скрипнул зубами, а потом опять ровное, все слабеющее дыхание, и так тихо-тихо ушла от него жизнь. Люся так и осталась сидеть около него, там были еще Женюша [Е. Шиловский] и близкие им муж и жена Ермолинские, которые вот уж сколько времени постоянно там дежурили и поддерживали Люсю».

2. Мастер и Маргарита

Я много раз бывал у Елены Сергеевны Булгаковой в 1965–1970 годах. Поразительно обаятельный человек! Я все время уговаривал ее купить магнитофон и записывать хотя бы то, что она рассказывает нам, кто изучает биографию и творчество Михаила Афанасьевича... Она так прекрасно умела передать живые черты Михаила Афанасьевича, его характер, сложный и не очень-то легкий. Мне казалось тогда, что встречи наши будут бесконечными, так многое хотелось узнать от нее... Елена Сергеевна приняла живейшее участие в подготовке моей статьи к публикации в «Огоньке» «М. А. Булгаков и “Дни Турбиных”», огорчалась вместе со мной, когда ее — в какой уже раз! — снимали с номера. Она любезно показала мне свои дневники и своей собственной рукой вписала в статью одну из своих записей в дневнике о радости Хмелева, узнавшего, что Михаил Афанасьевич заканчивает «Батум» для МХАТа. Незадолго до ее кончины я был у нее, она очень опасалась идти на просмотр фильма «Бег», опасалась режиссерского вмешательства в художественный смысл драмы. И как горька была весть о ее кончине... Сколько вместе с ней ушло от нас дорогих свидетельств о живом Булгакове... Но остались ее письма, ее дневники, ее титаническая, подвижническая работа по подготовке рукописей Михаила Булгакова к публикации. А ее изящная фигура, несмотря на преклонный возраст, ее умное, волевое лицо до сих пор перед глазами...

И столько она рассказывала о «Мастере и Маргарите»...

В конце декабря 1973 года в издательстве «Художественная литература» вышел однотомник М. Булгакова, куда были включены три его романа: «Белая гвардия», «Театральный роман» и «Мастер и Маргарита». В редакционной справке, предпосланной «Мастеру и Маргарите», говорилось, что роман публикуется в «последней прижизненной редакции». А разве публикация романа в журнале «Москва» не соответствует последней прижизненной редакции? Этот вопрос не так уж долго мучил меня. Я сравнил журнальную публикацию с книжной и понял, насколько отличается книжная публикация. А потом поехал в издательство «Художественная литература», познакомился с редакторами однотомника и попросил рассказать о проделанной работе, предполагая опубликовать интервью в «Литературной России», где в то время я работал (зав. отделом в 1974 г. — В. П.).

— Вы, конечно, знаете, — сказала А. А. Саакянц, — что наши издания отличаются тем, что мы серьезно относимся к текстологической работе, сверяем тексты, порой восстанавливаем их, убирая наносное, сиюминутное. Обстоятельства ведь разные бывают. Мы восстанавливаем подлинный текст, рукописный, если, конечно, таковой сохраняется. С романом «Мастер и Маргарита» получилась не совсем нормальная история. Журнал «Москва», публикуя этот роман, испытывал, как всякий журнал, недостаток места... Вот так и получился сокращенный вариант романа.

— А как шла работа над ним? Мне очень бы хотелось узнать, что представляет собой «последняя прижизненная редакция» романа «Мастер и Маргарита»? Необходимо, на мой взгляд, более понятно рассказать об этом, потому что с первой же страницы романа искушенный читатель сразу натыкается на слова, которых не было в «Москве»: «Однажды весной, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина». А в «Москве» та же самая фраза звучит иначе, нет в ней той широты, эпичности, нет в ней стилистической музыкальности, что ли: «В час яркого весеннего заката на Патриарших прудах появилось двое граждан». Здесь опущены некоторые слова, а это изменило всю тональность фразы. И в других местах сравнительный анализ приводил к той же самой мысли: в книжном варианте роман в художественном отношении значительно лучше. Что же произошло с текстом романа «Мастер и Маргарита»?

— Вопрос не так прост, как может показаться с первого взгляда. Основной источник текста — это машинопись 1939 года с авторскими исправлениями. Дело в то, что роман «Мастер и Маргарита» можно назвать сюжетно законченной вещью, но внутренне не вполне завершенной, то есть он доведен до конца, но ко многим его главам Булгаков возвращался вновь и вновь, ведь роман писался более десяти лет. Причем любопытно, что все исправления, иногда даже совсем новые куски относятся только к «московским» страницам, то есть живой и менявшейся современности; «ершалаимские» страницы — о Понтии Пилате и Иешуа — остались абсолютно неизменными, они устоялись в сознании писателя раз и навсегда... Последние поправки — и довольно обширные — были сделаны, когда Булгаков был уже тяжело болен. Он диктовал их жене, Елене Сергеевне. Она записывала эти исправления на полях машинописи и в отдельных тетрадях. Одна из них сохранилась с такой записью на первой странице: «М. А. Булгаков. Мастер и Маргарита. Роман. Писано мною под диктовку М. А. во время его болезни 1939 года. Елена Булгакова». В тетради этой записана первая глава романа (последний вариант) и несколько отдельных кусочков из разных мест, — не по порядку. Нужно думать, что, пользуясь каждым моментом, когда Булгаков был способен работать, она брала первое, что под руку попадалось, — и не одну, конечно, эту тетрадь. По крайней мере, еще одна подобная тетрадь существовала. На полях машинописи есть ссылки на «тетрадь № 2», но тетрадь эта не обнаружена в архиве Булгакова. Архив же его в идеальном порядке Е. С. Булгакова передала в Рукописный отдел Ленинской библиотеки. Пользуясь, кстати, случаем, чтобы поблагодарить работников Рукописного отдела за большую помощь и чрезвычайно внимательное отношение к нашей работе над томом Булгакова. Вообще по тексту романа встает много сложных вопросов, которые сразу и бесспорно не решишь и на которые ответят лишь будущие текстологи Булгакова.

— Из Ваших слов можно понять, что текст романа, напечатанный в свое время в журнале «Москва», помимо того, что журнальный вариант печатался сокращенно, несколько отличен от текста однотомника. Существенны ли эти отличия?

— Не очень существенны, хотя их и немало, и причина здесь именно в том, что роман не был завершен, «отшлифован»; Елена же Сергеевна была облечена Булгаковым правом посмертного редактирования. Что она и осуществила.

— Как же она редактировала «Мастер и Маргариту»?

— Еленой Сергеевной была проделана огромная и самоотверженная работа. Назову лишь один хотя бы момент, когда ей приходилось восстанавливать истинный текст по памяти. Например: Маргарите, в рукописи, 29 лет, а согласно последней устной воле автора — 30; Берлиоза Булгаков одно время хотел сделать Чайковским, но потом оставил по-старому, а в рукописи председатель МАССОЛИТа именуется то одной, то другой фамилией. Римский в рукописи назван Поплавским; глава 25 в рукописи названа «Погребение», хотя так же названа и следующая, 26-я глава, и еще очень много подобных моментов, которые в рукописи отсутствуют, и их надо было сохранить в памяти и, ничего не перепутав, восстановить. Несколько недописанных в рукописи слов внесены Еленой Сергеевной по памяти, — например, конец первого абзаца в главе 32 и др. Трудности по тексту были и другого характера, более серьезные и, можно сказать, «лабиринтного» характера. И вот тут Елена Сергеевна иногда допускала текстологические погрешности, не совсем точно воспроизводила некоторые куски. (Речь идет о тех, конечно, работа над которыми не была завершена.) Например, она могла оставить зачеркнутые автором слова (начало главы 19-й) и, наоборот, не привести того, что в тексте оставалось. Так, в главе 13-й Булгаковым была продиктована вставка о персонаже, погубителе Мастера, въехавшем в его квартиру, — Алоизии Могарыче. Без этого отрывка появление его только в главе 24-й выглядит слишком неожиданным. Этот небольшой, но важный кусок Елена Сергеевна не привела, видимо, потому, что он не был завершен. Иногда она стремилась устранить шероховатости языка, стилевую недоработку, не терпела рядом двух одинаковых слов и различных, по ее мнению, небрежностей, и, хотя все ее поправки носят очень деликатный характер, в нашем издании от них необходимо было избавиться.

— Назовите некоторые из этих «небрежностей», пожалуйста.

— Например, она заменяла характерное булгаковское «на левой (или на правой) руке у себя» на «по левую руку от себя», «нету» на «нет»; во фразе «полную чернильницу чернил... она (Маргарита)... вылила на двуспальную кровать в спальне» опущены слова «чернил» и «в спальне» и т. п. Нарушение воли умершего автора недопустимо, — и потребовалась работа, чтобы восстановить подлинный текст. Но, повторяю, текстология романа «Мастер и Маргарита» — вопрос сложный — в силу того, что писатель не успел закончить работу над своей последней вещью. Так что этот роман еще ждет своего научного издания со всеми интереснейшими вариантами, записями и т. д.

Я поблагодарил Анну Саакянц за интересные сведения, подготовил большую статью о Булгакове в «Литературной России», но статья, конечно, не пошла, а ведь я был, повторяю, членом редколлегии «Литературной России», заведовал отделом критики и искусства. Уговорить главного редактора и редколлегию мне не удалось. Вскоре я ушел из газеты.

И вновь погрузился в чтение великого романа Михаила Булгакова.

Булгаков блестяще владеет диалогом, речь его героев индивидуализирована, он виртуозно передает богатство речевой интонации, достигает большого эффекта в портретных зарисовках. В «Мастере и Маргарите» явственно проступает еще одна характерная черта его дарования — способность создавать символические фигуры. Образ Воланда и его «шайки» для Булгакова — лишь символ, поэтическое уподобление. В Воланде автор изображает какую-то частицу себя, в его мыслях легко угадываются некоторые мысли как самого Булгакова, так и мысли его выдающихся современников, обладавших властью.

Отметим только некоторые черты Воланда. Он часто демонстрирует свое знание человеческой природы, обладает умением исследовать и раскрывать и страсти, как духовные, так и все, что связано с живой человеческой жизнью. Все его познания поразительные по глубине идеи, принесены, конечно, не из потустороннего мира, а извлечены из богатого запаса живых наблюдений над жизнью самого Булгакова. Все, что происходит на страницах, — это всего лишь игра, в которую вовлечены и читатели. Но игра весьма своеобразная.

Воланд пришел на землю казнить и миловать, и он знает, кого и за что казнить, кого и за что миловать. Но автор лишь намекает, позволяя угадывать, что Воланд открыто выполняет его собственные затаенные мысли и желания. Поэтому Воланд не приобретает живой характеристики, оставаясь в образах литературной традиционности, как бы живым символом, аллегорией авторской совести и мудрости.

Вот почему во всем этом таинственном и чудесном нет ничего мистического.

Роль Воланда в философской концепции Булгакова в сущности (при огромном различии, конечно) похожа на роль Раскольникова или Ивана Карамазова у Достоевского. Воланд, может быть, продолжение разработки подобного образа в русской литературе. Подобно тому как у Достоевского Иван Карамазов раздваивается и одна из его «частей» персонифицирует облик черта, так и у Булгакова Воланд — это во многом персонификация авторской позиции. Раскольников и Иван Карамазов бунтуют против традиционного понимания добра и зла, они выступают за переоценку всех прежних моральных ценностей, за переоценку той роли, которая отводится в обществе человеку. Умному и сильному человеку можно не считаться с общепринятой моралью. Так возникает проблема личности и толпы.

Первая же встреча Воланда с Берлиозом должна, по замыслу автора, показать, что человек в обществе связан неразрывными нитями с другими людьми и что не может быть полной свободы в действиях любого отдельного человека из-за тысячи случайностей и неожиданностей, которые могут возникнуть в результате действий других людей. Случайность может приводить к трагическим результатам, подобно той, которая привела к гибели Берлиоза. Личность может обладать самостоятельной индивидуальностью, резкими и определенными чертами, оригинальным духовным обликом и в то же время не иметь индивидуальной свободы действий: сегодняшнее государство со своими законами лишает человека свободы действий, и человек, даже если он крупная индивидуальность, не способен не считаться с этим. Законы сковывают личность, законы нельзя нарушать, если хочешь остаться свободным и равноправным гражданином общества, в котором родился и вырос. Великий властелин и простой гражданин — одинаково равны перед законом.

История часто выкидывает странные вещи: под дешевой мазней посредственности скрывается картина великого художника. Отдельная личность бессильна что-либо сделать, индивидуальная воля подавляется законом, принятым обществом. Как властитель Пилат бессилен, его индивидуальная свобода скована законом, но есть еще одна возможность проявления свободной воли: то, что невозможно сделать открыто, можно достигнуть тайной хитростью и искусной интригой. На словах одно, на деле — другое. Не согласиться с законом — значит восстать против государства и государственной жизни вообще. И вот здесь вспоминается один из эпизодов ночного бала, устроенного Воландом.

Один за одним вываливаются злодеи, убийцы, насильники, предатели, имена которых уже слабо удерживаются в памяти человеческой. История человечества наполнена такими преступлениями, что уж слишком мелкими и безобидными кажутся «грешки» Степы Лиходеева...

Булгаков прекрасно понимал, повторяю, что человечество достигало прогресса не всегда таким путем, который традиционная мораль называет чистым. Руководители государств порой бывали вынуждены отказываться в своих поступках и действиях от нравственных заповедей и совершали такое, что традиционная мораль называла «злом». Бывают такие периоды в истории человечества, когда только насилием можно образумить зло, стоящее на пути прогресса и справедливости. Булгаков это понимал. Он жестоко ненавидел все, что мешало прогрессу, расцвету России. И не раз писал об этом, иной раз прямо, в других случаях иносказательно.

В отечественной и мировой истории порой находят такие поступки и действия крупных личностей, которые с точки зрения обычной морали называют злом. Но это «зло» способствует благу жизни, раскрывает перспективы общеисторической судьбы. Отдельные люди могут страдать при этом, проклинать «злого» человека, принесшего им столько страданий и слез, но общее дело зато выигрывало.

Роман «Мастер и Маргарита» по своей форме настолько необычен и сложен, что уже самим своим появлением породил споры и разногласия по самым существенным вопросам. Особенно большие разногласия проявились в трактовке образа Воланда.

Если брать Воланда и его шайку всерьез, как это иногда и делают, то можно прийти к выводу, что Булгаков действительно был склонен к религиозному мистицизму, о чем пишут в зарубежной прессе. На самом деле Булгаков обладал резким, определенно реалистическим мышлением. Но одновременно с этим и в жизни, и в творчестве он обладал и еще одним редкостным качеством таланта: он был мистификатором, фантазером, человеком, которого буквально затапливал «безудержный поток воображения», фантазия его была неистощима. По свидетельству одного из его друзей, он любил разыгрывать у себя дома всевозможные интермедии, любил театр, шутки, забавные анекдоты. С. Ермолинский вспоминает о Булгакове как о «веселом мистификаторе» и «выдумщике», «не только в сочинениях своих, но и в жизни, в общении». Так, Булгаков блестяще сыграл образ жены полешанина, вернувшегося домой «без гонорария»: «Дверь распахивается, в дверях Булгаков-жена. Хохолок спереди взвит кверху, на голове повязан платок. Баба, настоящая баба!» (Театр. 1966. № 9. С. 92).

Паустовский вспоминает эпизод, в котором Булгаков предстает и трезвым реалистом, из жизни берущим конкретные детали для своего романа, и одновременно веселым мистификатором, которого буквально затапливал «брызжущий через край поток воображения»: «А через полчаса Булгаков устроил у меня на даче неслыханную мистификацию, прикинувшись перед не знавшими его людьми военнопленным немцем, идиотом, застрявшим в России после войны. Тогда я впервые понял всю силу булгаковского перевоплощения». Эти очень важные свидетельства раскрывают черты Булгакова как художника и человека.

Паустовский точно определил основные черты булгаковского таланта: «Булгаков был переполнен шутками, выдумками, мистификациями. Все это шло свободно, легко, возникало по любому поводу. В этом была удивительная щедрость, сила воображения, талант импровизатора. Но в этой особенности Булгакова не было между тем ничего, что отдаляло бы его от реальной жизни. Наоборот, слушая Булгакова, становилось ясным, что его блестящая выдумка, его свободная интепретация действительности — это одно из проявлений все той же жизненной силы, все той же реальности». «Переплетение в самых неожиданных, но внутренне закономерных формах реальности и фантастики — черта таланта Булгакова» (Паустовский. Наедине с осенью. 1967. С. 152).

Реальность и фантастика так тесно переплетались, что «граница между ними начисто исчезала». Начисто исчезает граница между фантастикой и реальностью и в «Мастере и Маргарите». Причем фантастические картины, которые буквально обрушиваются на читателя, реалистически мотивированы. И это тоже характерная черта всего творчества Булгакова. Вспомним «Дьяволиаду», «Похождения Чичикова», «Роковые яйца». Запутанные, поистине фантастические ситуации возникают из снов, из чудовищных недоразумений, приводящих к поразительным последствиям, из игры воображения чем-то расстроенных людей.

Посмотрим, как впервые появляется Воланд и его шайка.

По душной раскаленной Москве бредут Берлиоз и Иван Бездомный. Вокруг словно все вымерло. Все укрылись от испепеляющей жары. Пива нет. Вода до противного теплая. Все вокруг раздражает Берлиоза, он переутомлен. Сердце его не выдерживает. Он падает в изнеможении на скамейку. Отсюда возникает страх, от слабости, от предчувствия, от неправильной жизни, которой он живет. А у страха глаза велики. Он словно бы теряет сознание, и в таком состоянии ему впервые чудится что-то невероятное: «прозрачный гражданин престранного вида» с глумливой физиономией. Такое может почудиться только в нездоровом состоянии, когда «переутомился» и «сердце шалит». И тут вступают в дело законы игры. Стоило возникнуть в больном мозгу фантастической фигуре, как по законам игры она уже приобретает черты реально существующей.

В жизни Булгакову приходилось сталкиваться с Берлиозами, Босыми, Лиходеевыми, Бездомными, Римскими, Варенухами. В душе его копилась горечь от этих людишек, их живучести, их успешного врастания в «социалистическую» действительность. Последовательно, логично, наступательно ведет борьбу против этой нечисти Булгаков-сатирик, однако беда писателя в том, что он был далек от реальных положительных сил своего времени, которые вели борьбу против тех же самых врагов. Отсюда такая форма его произведения, где карающим мечом становится Воланд и его помощники.

В «Мастере» сливаются две струи его художественного таланта, а сам Булгаков в романе, наоборот, как бы раздваивается, обретая себя в облике то реального Мастера, то фантастического Воланда.

У Гоголя отрицательные персонажи терпели крах с помощью настоящего ревизора или по воле случая. Булгаков в облике Воланда сам расправляется с этой нечистью, не дожидаясь, пока наказание к ним придет в форме милицейского работника. Он был нетерпелив, страстно желал увидеть свою страну богатой, прекрасной и культурной. Вот почему он так ненавидел всяческую нечисть, которая, пользуясь несовершенством госаппарата, бюрократизмом и другими недостатками молодого государства, проникая во все поры, разлагала нестойкие души. Из этого нетерпения возник образ Воланда, в котором воплощены гуманистические идеалы самого Булгакова. Иначе невозможно понять этот роман. «Я не церковник и не теософ», — говорил Булгаков Ермолинскому. Эти слова очень важны. Когда за рубежом, да и у нас тоже, говорят о том, что Булгаков чуть ли не впервые создал образ Христа, то нельзя этому подивиться. В романе нет образа Христа, нет Воланда-сатаны. Мастер написал роман о Понтии Пилате и Иешуа.

Описание состояния Берлиоза — мотивировка всего дальнейшего. В полубредовом состоянии Берлиозу все это могло почудиться. Он испугался, побежал, споткнулся, погиб. Человек, похожий на иностранца, действительно был, и разговор, весьма похожий, тоже вполне возможен, а странности этого разговора проистекали опять же от состояния Берлиоза. В таком состоянии все могло представиться, почудиться. На глазах Бездомного все это произошло мгновенно. Он был раздавлен случившимся. Его нервы не выдержали потрясения. И все дальнейшее можно себе представить как реальный мир, прошедший через больное воображение Бездомного. Он так потрясен, его воображение настолько расстроено, что вполне реальные люди, события, явления предстали перед ним в деформированном виде. Отсюда все его странные видения и странное поведение. Бездомный в полубреду, он заболел шизофренией, все реальное ему предстает в утрированном виде. «Видел, наверно, кого-то, кто поразил его расстроенное воображение. А может быть, галлюцинировал...» — так резюмирует доктор рассказы Бездомного о своих похождениях в погоне за консультантом. «Двигательное и речевое возбуждение... бредовые интерпретации...»

Вовлечены в странные события Римский и Варенуха, вовлечены Степой Лиходеевым. Случайно ли перед этим обрисовано состояние Степы? Все ходило ходуном перед его глазами. Все плыло. В таком состоянии ему могло любое почудиться.

Воланд наделен авторским всезнанием. Он знает мысли своих героев, знает их намерения, переживания. Он знает, что думает Бездомный. Здесь нет ничего таинственного, сверхъестественного, чудесного. Потому что он творец всего этого мира. Вспомним опять-таки разговор Булгакова с Ермолинским: как неожиданно вошла болезнь в его жизнь, озаренную прекрасной любовью, как она спутала все его планы, замыслы. Отсюда цитаты из романа о Понтии Пилате. И в Воланде — отголоски не Мефистофеля, а отголоски философии самого Булгакова. Стоит ли удивляться после этого, что мы находим в Воланде так много доброго, так много любви к людям хорошим и так много ненависти к проходимцам, лжецам, нечистым на руку. Снять всю внешнюю мишуру, все эти превращения, фантастические картины, все эти одежды, годные только для маскарада, и пред нами предстанет сам Булгаков, тонкий и ироничный.

Булгаков участвует в огромном маскараде и каждой раз одевается соответственно той роли, которую он должен разыграть. Отсюда переодевания. И весь роман — это игра, в которой автор принимает самое активное участие. Игра перестает быть игрой, когда каждый получает по заслугам: автор творит суд над человеческой нечистью.

Большое значение Булгаков придает образам Понтия Пилата и Иешуа. Однако и здесь нельзя не заметить искажений, которые вкрадываются в истолкование этих образов. Булгаков столкнул добро и зло в образах Понтия Пилата и Иешуа. Такова внешняя оболочка этого конфликта. Многое здесь соответствует известной легенде: Понтий Пилат посылает на казнь Иешуа. Казнью бродячего философа воспользовались много лет спустя и возвели его в святого, а его учение — в религию.

Булгаков воссоздал живого человека, с индивидуальным характером, раздираемого противоречивыми чувствами, страстями. В Понтии Пилате видим грозного властителя, пред которым все трепещет. Хмур, одинок, бремя жизни тяготит его. У него нет и не может быть друзей. Ему не с кем поделиться своими переживаниями. Болезнь, страшная и неизлечимая, дает о себе постоянно знать. Только верный Банга скрашивает его одинокие часы. В эти минуты страшного одиночества к нему приводят бродягу, который, по словам тайных агентов, призывал разрушить храм. «Трусость, несомненно, один из самых страшных пороков», — слышит во сне Понтий Пилат слова Иешуа. Однако весь этот сон Понтия Пилата построен как его диалог с Иешуа, как продолжение спора с ним, как попытка оправдать самого себя. И, вспомнив слова Иешуа о трусости как одном из самых страшных пороков, Пилат решительно протестует: «Нет, философ, я тебе возражаю; это самый страшный порок!» Булгаков и здесь показывает себя большим мастером психологического диалога. Вспомним весь эпизод.

Пред всесильным прокуратором предстал разбойник, смутьян, в разорванном голубом хитоне. Одного взгляда на этого человека достаточно, чтобы сделать вывод: «бродяга»... Без роду и племени ничтожный человечишко позволяет себе дерзость запросто обратиться к нему со словами «добрый человек». Дерзость наказана. Марк Крысобой внушил жалкому бродяге почтение, страх. Так казалось Понтию Пилату. Власть восстановила свои права. И вот дальнейшее раскрывает перед Понтием Пилатом человека высокого духа: робкого, но умного и глубокого. И постепенно в глазах Понтия Пилата бродяга превращается в философа: сначала прокуратор называет его бродягой, разбойником, лгуном, а потом уважительно величает философом («Тебе, философ»). Оказывается, он знает греческий, латинский, за словом в карман не лезет, на все у него готовые ответы, своя сложившаяся философия. Понтий Пилат в мыслях своих уже строит планы пригласить его к себе на службу библиотекарем. Иешуа поразил Понтия Пилата: глубина и своеобразие его мыслей заставили недоверчиво спросить, уж не из греческой ли книги все это вычитал он. Понтий Пилат готов был признать его душевнобольным и, не установив «ни малейшей связи между действиями Иешуа и беспорядками, происшедшими в Ершалаиме недавно», подвергает его заключению в Кесарии Стратоновой, тем самым отменяя смертный приговор, вынесенный Малым Синедрионом. Но вот эта сложившаяся формула осталась не продиктованной секретарю. Так и осталась только в мыслях прокуратора. Воплощению в жизнь ее помешали серьезные обстоятельств: в другом куске пергамента говорилось такое, что душевное равновесие, пришедшее к нему в результате разговора с обвиняемым, снова было нарушено. Мгновенно произошел перелом в его душевном состоянии: «Померещилось ему, что голова арестанта уплыла куда-то, а вместо нее появилась другая. На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец... И со слухом совершилось что-то странное: как будто вдали проиграли негромко и грозно трубы и очень явственно послышался носовой голос, надменно тянущий слова: “Закон об оскорблении величества...”» Только что перед нами мирно беседовали два человека, и Понтий Пилат хотел проявить снисходительность к «безумным утопическим речам». Вплоть до этого момента Понтий Пилат человечен, проявляет гуманность. Но потом снова перед нами властитель, неумолимый и жестокий, злой и беспощадный. Здесь он словно раздваивается: внешне грозен, «но глаза тревожны». Слова, с которыми он обращается к обвиняемому, суровы и беспощадны, а в интонации и жестах слышится то просительность, то нечто вроде предупреждения о нависшей опасности. Всем своим поведением Понтий Пилат словно бы подсказывал форму поведения на допросе. Своим взглядом он посылает «какую-то мысль», заслонившись рукой от солнца, он пользуется этим мгновением, чтобы «послать арестанту какой-то намекающий взор». Каждый жест, каждое движение, взгляд, интонация исполнены здесь особого смысла. Понтий Пилат как человек сочувствует Иешуа, пытаясь всеми возможными способами предупредить его об опасности. Но ничто не подействовало: правду, по мнению бродячего философа, говорить легко и приятно. И слушает Иешуа уже не человек, а судья, прокуратор Иудеи: милость кончилась, он должен служить закону, а закон повелевает уничтожать всех, кто подвергает сомнению величие власти кесаря. Внешне он покорен кесарю, а внутренне содрогается от ненависти; кричит здравицу в честь императора Тиверия и одновременно почему-то с ненавистью глядит на секретаря и конвой. И ненавидит он их, думается, потому, что они — невольные свидетели его раздвоения: ему приходится отказываться от уже готового, им самим принятого решения, которое он считает справедливым, и принимать иное, уже в угоду Закона. Он почувствовал себя игрушкой в руках кесаря, по своей должности призванного автоматически выполнять любые его приказы. Он ненавидит кесаря, а вынужден славить его. Он увидел в Иешуа великого врача, философа, а должен послать его на мучительную смерть. Отправляя его на смерть, Понтий Пилат страшно мучается, страдает от бессилия, от невозможности поступить так, как хочется. Иешуа произнес слова о кесаре, которые обрекли его, уже ничто не поможет. Все слышали (отсюда его ненависть к секретарю и конвою) эти слова. Он то в приступе ярости, то странно усмехается, слушая наивные опасения Иешуа за жизнь Иуды из Кириафа, пытается убедить, что его вера в возможность «царства истины» не имеет почвы.

Понтий Пилат, оставшись наедине с Иешуа, то страшным голосом кричит «Преступник!», так, чтобы там за стеной все услышали, а то, понизив голос, доверительно спрашивает о Боге, о семье, советует помолиться. Вот это постоянное ощущение раздвоенности заставляет его то «тоскливо» спрашивать, и он полон сочувствия к обвиняемому, то безудержный гнев охватывает его при мысли нарушить закон и отпустить Иешуа. Для него он уже не обвиняемый, только для окружающих он называет его по-прежнему преступником, лично для него он стал «несчастным». Силой воли и могучим вскриком подавляет он в себе сочувствие и сострадание к невольно попавшему под колесо истории человеку. Да, он не разделяет мыслей бродячего философа. И действительно, разве можно грязного предателя Иуду называть добрым человеком? И может ли наступить «царство истины», если мир населен такими, как «холодный и убежденный палач» Марк Крысобой, как разбойники Дисмас и Гестас, как те люди, которые избивали Иешуа за его проповеди? Никогда не настанет, по мнению Пилата, царство истины, и одновременно с этим он сочувствует проповеднику этих утопических идей.

Лично он готов продолжать с ним спор, но положение прокуратора обязывает его вершить суд. Любопытная деталь: Пилат предупреждает Иешуа, чтобы тот не произносил больше ни единого слова ни с ним, ни с кем-либо. Почему? Из трусости? Слишком простенькое объяснение сложного творческого замысла художника.

Пилат, утвердив смертный приговор, втайне надеется уговорить Каифу помиловать Иешуа (напомню: по традиции иудеев в канун праздника одному из преступников даруют жизнь). Слова Пилата — «Ненавистный город» и «Я думаю, что есть еще кое-кто на свете, кого тебе следовало бы пожалеть более, чем Иуду из Кириафа, и кому придется гораздо хуже, чем Иуде!» — очень точно раскрывают его состояние.

Два плана в развитии действия как бы передают борьбу живущих в Пилате двух начал. И то, которое можно определить как «духовный автоматизм», обретает над ним на какое-то время фатальную власть, подчиняя все его поступки, мысли и чувства. Он теряет над собою власть. Мы видим падение человеческого, но потом же видим и возрождение в его душе человечности, сострадания, словом, доброго начала. Понтий Пилат совершает над самим собой беспощадный суд. Его душа переполнена добром и злом, ведущими между собой неотвратимую борьбу. Его совесть запятнана. Все это так. Ничего не скажешь — грешен. Но не грех сам по себе привлекает внимание Булгакова, а то, что за этим следует — страдание, раскаяние, искренняя боль.

Пилат проигрывает дуэль с Каифой. Он надеялся добиться освобождения Иешуа, но Каифа трижды отказывает римскому прокуратору в его ходатайстве.

Пилат сражался за жизнь Иешуа до конца, и, когда почувствовал, что все кончено, «все та же непонятная тоска, что уже приходила на балконе, пронзила все его существо. Он тотчас постарался ее объяснить, и объяснение было странное: показалось смутно прокуратору, что он чего-то недоговорил с осужденным, а может быть — чего-то и не дослушал». Непонятная тоска, нелепая мысль о бессмертии, а за нею «страшный гнев — гнев бессилия» окончательно подорвали его власть над собой, и он высказывает Каифе все, что накопилось на его душе — ненависть к властителям иудейского народа.

Пилат оказался бессильным перед законом. И снова он как бы перестает быть человеком и становится винтиком в государственной машине под названием — Власть. Спокойно, равнодушно прерывает он разговор. Человеческим страстям не место там, где в силу вступает закон. Перед законом все равны. Закон нужно блюсти, охранять. Внешне Пилат так и поступает. В то время как тайно можно его обойти. И здесь на первый план выступает человек в капюшоне — начальник тайной службы.

Действие развивается как бы по двум руслам — официальному и тайному, видимому и подспудному. Пилат, потерпев поражение в битве с Каифой, не успокоился, жестоко задумал отомстить, но тайными путями. Человек и властитель все время борются между собой. Даже тогда, когда он идет огласить приговор. Он все время старался не поддаться, воспротивиться чарам Иешуа. Стоит посмотреть, как он шел, не подымая глаз, чтобы не видеть Иешуа, как боролся с самим собой, чтобы выкрикнуть правильно имя освобожденного, и только когда увели их, почувствовал себя в безопасности, открыл глаза. Он сделал, что было в его силах. Спасти Иешуа невозможно. Но можно облегчить его страдания, тем самым еще раз выказать ему свою симпатию. Закон победил. Тут ничего не поделаешь, хотя он вел себя мужественно и храбро. Иначе он не мог поступить, ибо не мог нарушить закон, не мог нарушить обычай.

И тут на передний план выступает Левий Матвей. Почему он старался пробиться сквозь частокол римских и сирийских воинов? Страдал, отчаивался, тосковал и, оказывается, только от того, что не сумел избавить Иешуа от мучительной смерти на столбе. И когда он, вернувшись в город и украв «отточенный, как бритва, длинный хлебный нож», кинулся обратно, вслед за процессией, то опоздал. «Он тяжело дышал, и не шел, а бежал на холм, толкался и, увидев, что перед ним, как и перед всеми другими, сомкнулась цепь, сделал наивную попытку, притворившись, что не понимает раздраженных окриков, прорваться между солдатами к самому месту, где уже снимали осужденных с повозки. За это он получил тяжкий удар тупым концом копья в грудь и отскочил от солдат, вскрикнув, но не от боли, а от отчаяния». Страдая от невыносимой муки, от невозможности самому осуществить задуманное, он «потребовал у Бога немедленного чуда». «Он требовал, чтобы Бог тотчас же послал Иешуа смерть». Но Бог не внял страстной мольбе. И Левий Матвей проклял Бога: «Ты — Бог зла... Ты — черный Бог». Но то, что не удалось сделать Левию Матвею — избавить от мучений на столбе, сделал по указанию Пилата человек в капюшоне. «Повинуясь жестам человека в капюшоне, один из палачей взял копье...» Чтобы решиться на такой поступок, Пилату нужно было обладать мужеством и благородством. И дальнейшее только подтверждает эту мысль. Как государственный деятель, Пилат посылает Иешуа на смерть. Иного выхода у него не было. Он оказался в трагическом положении, когда должен утверждать приговор вопреки своим личным желаниям. (Так поступил Петр Великий, подписывая смертный приговор собственному сыну. Так поступил Сталин, когда отказался обменять Паулюса на Тельмана). Интересы государства здесь выше личных желаний. На этом стоит и стоять будет государственность, законы и положения, утвержденные веками развития человеческого общества.

И вот снова перед нами прокуратор. Он чем-то раздражен, его лицо наводит страх на слугу. Прокуратор в таком состоянии, что даже разговаривает с самим собой. Его состояние определяется тем, что он «нетерпеливо ждет». «Наконец, услышал прокуратор и долгожданные шаги и шлепанье на лестнице, ведущей к верхней площадке сада перед самым балконом. Прокуратор вытянул шею, и глаза его заблистали, выражая радость». «Человек в капюшоне» — вот, оказывается, кого так нетерпеливо ждал прокуратор и появление которого принесло оживление и радость в душе прокуратора. Ему не терпелось знать, все ли было сделано так, как он повелел. Ему хотелось узнать, как вел себя Иешуа.

Булгаков дает портрет Афрания, отмечая в нем «добродушие и лукавый ум». Решительность и суровость замечается в том взгляде, который он порой — «внезапно и в упор» бросает на собеседника. И в эти мгновения в нем совершенно исчезают юмор и добродушие, этим взглядом он словно бы совершенно пронизывает собеседника, стараясь раскрыть тайные глубины его души.

Афраний — третий, с кем разговаривает Пилат. Этот разговор приоткрывает еще новые черты характера Пилата. И, в сущности, ведется все тот же разговор вокруг Иешуа. Пилат избавил Иешуа от мучительной агонии на столбе и отомстил Иуде из Кириафа. Из текста совершенно ясно, что убийство Иуды предпринято по инициативе Пилата по прямому его указанию. Весь этот разговор полон лицемерия и недомолвок. Говорит одно, приказывает другое. Блюститель закона не может дать прямого указания относительно Иуды, но может высказать свое предчувствие, а предчувствия его никогда не обманывают. Пилат предчувствует, «что кто-то из тайных друзей Га-Ноцри, возмущенный чудовищным предательством этого менялы, сговаривается со своими сообщниками убить его сегодня ночью, а деньги, полученные за предательство, подбросить первосвященнику с запиской: “Возвращаю проклятые деньги”». Такова форма, а на самом деле Пилат признается здесь не только самому себе, что такова его воля и что именно он является тайным другом Га-Ноцри и именно он возмущен чудовищным предательством Иуды и его сговором с первосвященником. Пилат ведет игру с Афранием. Для виду он заботится об охране Иуды, в то же время упрямо твердит о том, что предчувствие его никогда не обманывало, что именно сегодня его зарежут. При этих словах «судорога прошла по лицу прокуратора, и он коротко потер руки». Словами можно лгать, лицемерить, говорить не то, что думаешь. Труднее владеть своими жестами, выражением лица. И судорога и потирание рук от предвкушения сладостной мести выдают его истинные намерения. И отчего же снова прокуратор стал тревожен, беспокойно забегал по балкону, каждым своим движением выражая тревогу, томление, тоску. Уже нет того грозного и сурового повелителя, внушавшего страх и ужас всем, кто его окружал. Слабый, расстроенный, малодушный человек, который не выдержал испытаний, постигших его бед, — таким предстает Пилат, как только он остался в одиночестве. Как личное горе принимает он казнь Иешуа. Сон Пилата особенно точно раскрывает его душевное состояние, как бы снимает внешние покровы, обнажая внутреннюю суть: «И лишь только прокуратор потерял связь с тем, что было вокруг него в действительности, он немедленно тронулся по светящейся дороге и пошел по ней вверх прямо к луне. Он даже рассмеялся во сне от счастья, до того все сложилось прекрасно и неповторимо на прозрачной голубой дороге. Он шел в сопровождении Банги, а рядом с ним шел бродячий философ. Они спорили о чем-то очень сложном и важном, причем ни один из них не мог победить другого. Они ни в чем не сходились друг с другом, и от этого их спор был особенно интересен и нескончаем. Само собою разумеется, что сегодняшняя казнь оказалась чистейшим недоразумением...» Пробуждение как бы подтверждает эту мысль. Со сна Пилат произносит фразу, которая повергает Марка Крысобоя в «величайшее изумление»: «У вас тоже плохая должность... Солдат вы калечите». Он еще не надел на себя должностную маску, он еще не опомнился ото сна, где все раскованно и искренне, где долг не противоречит сердцу и делаешь все, что оно повелевает. Потом-то, пробудившись, он попытается «загладить напрасные слова». Но в этих сетованиях — истинный Пилат, страдающий от бремени власти. Возможно, в этих страданиях — и страданиях Сталина, Ивана Грозного, Петра Первого, посылающих своих близких на казнь за преступления против государства. Тяжко быть властителем, честно соблюдающим Закон.

Пробуждение ото сна ужасно. Все снова встало на свои места. Снова потрясающие страдания начинают изматывать его душу.

Пилат в надежде искупить свою вину перед Иешуа предлагает его ученику Левию Матвею те же блага, которые он обещал Иешуа. И заметьте, Пилат сделал как раз то, что в этой ситуации хотел бы сделать и Левий Матвей: избавить учителя от мук и наказать предателя.

Левий Матвей отказывается пойти на службу к Пилату: «...ты будешь меня бояться. Тебе не очень-то легко будет смотреть в лицо мне после того, как ты его убил». Но Пилат и не отрицает своей вины. Напротив, уговаривает Левия Матвея не быть жестоким, напоминает о заповеди Иешуа, что все люди добрые. И словно бы просит прощения за неотвратимость свершившегося.

И опять Булгаков проявляет психологическое мастерство в раскрытии душевного состояния Пилата: напоминая о заповеди Иешуа, он «значительно» поднимал палец (внешне он все еще пытается сохранить должностную маску) и в то же время «лицо Пилата дергалось», дергалось от внутреннего разлада. Здесь выражение лица выдает его истинное состояние, как он ни пытался его скрыть.

Все это подтверждает только одну мысль, которую Булгаков проводит последовательно и настойчиво: Пилат не отрицает своей виновности в гибели Иешуа, но, не отрицая, мучительно переживает нелепость случившегося, свою вину и беспомощность перед неумолимыми обстоятельствами. И самое удивительное: Булгаков прощает Пилата, отводя ему такую же роль в своей философской концепции, как и Мастеру. Пилат, как и Мастер, за свои страдания заслуживает покоя. Пусть этот покой выражается по-разному, но суть его в одном — каждый получает то, что ему хочется.

Заглянем в текст романа, в последнюю главу, которая так и называется «Прощение и вечный приют». Понтий Пилат многие годы сидит «на каменистой безрадостной плоской вершине», погруженный в размышления. «Около двух тысяч лет сидит он на этой площадке и спит, но когда приходит полная луна, как видите, его терзает бессонница... Он говорит... одно и то же, он говорит, что и при луне ему нет покоя и что у него плохая должность. Так говорит он всегда, когда не спит, а когда спит, то видит одно и то же — лунную дорогу, и хочет пойти по ней и разговаривать с арестантом Га-Ноцри, потому что, как он утверждает, он чего-то не договорил тогда, давно, четырнадцатого числа весеннего месяца нисана. Но, увы, на эту дорогу ему выйти почему-то не удается, и к нему никто не приходит. Тогда, что же поделаешь, приходится разговаривать ему с самим собою. Впрочем, нужно же какое-нибудь разнообразие, и к своей речи о луне он нередко прибавляет, что более всего в мире ненавидит свое бессмертие и неслыханную славу. Он утверждает, что он охотно бы поменялся своею участью с оборванным бродягой Левием Матвеем». Это сказал все знающий Воланд.

Маргарита, узнав о такой участи героя романа, сочувствует ему: «...ее лицо подернулось дымкой сострадания». Она полна решимости изменить судьбу Понтия Пилата. Как человек он не заслуживает такого жестокого наказания. «В жизни» так и могло быть, но эта жестокость не соответствует тому Понтию Пилату, который изображен пером Мастера. Маргарита просит отпустить его. Она знает о его страданиях, она знает о его истинных намерениях и мотивах его поведения. Мастер раскрыл их и передал подлинную трагедию человека, который, после совершенной им ошибки, мучительно страдал и расплатился за нее невероятными мучениями. Художник как бы открыл истинные мотивы поведения исторического лица, посмотрел на эпизод истории гораздо глубже, чем до него. Но мастер знал только «земную» судьбу своего героя. Не знал он, что он все еще мучается и страдает от крушения своих надежд и желаний.

Иешуа, прочитав роман Мастера, по-новому взглянул на Понтия Пилата, взглянул глазами Маргариты, полными сочувствия. «...за него уже попросил тот, с кем он так стремится разговаривать». Воланд утешает Маргариту: «Все будет правильно, на этом построен мир».

И действительно, все в мире стало правильно, как только Мастер прокричал последнюю фразу своего романа: «Свободен! Свободен! Он ждет тебя!»

И теперь уже по широкой лунной дороге «поднимается человек в белом плаще с кровавым подбоем и начинает идти к луне. Рядом с ним идет какой-то молодой человек в разорванном хитоне и с обезображенным лицом. Идущие о чем-то разговаривают с жаром, спорят, хотят о чем-то договориться.

— Боги, боги, — говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику, тот человек в плаще, — какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, — тут лицо из надменного превращается в умоляющее, — ведь ее не было! Молю тебя, скажи, не было?»

И спутник уверяет его, что ничего подобного не было, только померещилось. Иешуа клянется, «и глаза его почему-то улыбаются».

В образе Пилата Булгаков показывает раздвоение человека и государственного деятеля: у него настолько плохая должность, что он ничего не может сделать в защиту Иешуа, хотя по-человечески сочувствует ему, делает все возможное, чтобы спасти его. Пилат — трагический герой, а трагический герой не может быть трусом и предателем. Пилату сострадают Мастер и Маргарита, Воланд... Да и профессор Иван Николаевич Понырев оправдывает Понтия Пилата, с удовлетворением видя во сне осуществление его мечты.

В древнем Ершалаиме, в нелепом дворце Ирода Великого, столкнулись три человека в непримиримейшем конфликте. Каждый из них прав. В этом и суть трагического конфликта. Причем Иешуа, Пилат и Каифа в одинаковой степени мотивированно отстаивают свое понимание правды, справедливости, законности, долга, чести. Да, правду говорить легко и приятно, но не всякая правда может быть по душе тем, кто осуществляет власть. Идеи Иешуа приходят в противоречие с этическими, общественными и религиозными постулатами своего времени. Каифа по-своему прав, видя в Иешуа более опасного преступника, чем убийца Вар-Равван, потому что своими идеями он может возбудить мятежи, а это в свою очередь может навлечь на его соплеменников римские мечи.

В Пилате Булгаков вроде бы оставляет черты традиционного образа. Но его Пилат только внешне похож на этот образ.

Что ж интересного и нового в этом образе? Пилат щедро одарен различными страстями, капризами, душевной неукротимостью. Мы все время чувствуем, как Пилат захлебывается, тонет в своих страстях. И разве нет авторского прощения в том возгласе Мастера: «свободен»? И разве не прощен он за те мучительные страдания, которые выпадают на его долю после трагической гибели Иешуа? Пилат не может побороть Каифу. Здесь обнаружилось его бессилие перед законом. С особым вниманием и интересом Булгаков исследует корни и причины той трагедии, которые проявляются в человеческой душе одного из участников этой драмы. Поведение Пилата порой приобретает характер как бы некоего автоматизма. Он чувствует всю неотвратимость власти и роковой силы Каифы. И это невольное зло, которое он совершил, вносит в душу Пилата трагическое раздвоение.

Понтий Пилат относится к тем лицам, которые выступают охранителями основных нравственных норм и порядка. Он олицетворяет государство, свой народ, справедливый и гуманный. И каким образом он мог поступить по-другому? Не посчитаться с Каифой и нарушить закон? Но что это могло дать? Допустим, что Иешуа освобожден в нарушение закона. Может ли Пилат в таком случае оставаться римским наместником? Нет! Он не мог нарушить закон, принятый правопорядок. В образе Иешуа Булгаков раскрыл такую личность, которая мало считается с авторитетом общественного мнения. Все его мысли и действия направлены на разрушение духовного стандарта эпохи. Такой человек, как Иешуа, не только усваивает, вбирает в себя, но главным образом порождает то новое, что обогащает эпоху. Не так уж много новых мыслей он успел высказать. Дело не в этом. Дело в самой манере держаться, в той духовной независимости, которая больше всего и поражает в нем Пилата.

Возможно, это и преступление, за которое последующие поколения жестоко наказали Пилата. Но Булгаков использует тот образ совсем для другого: центр своего внимания он сосредоточивает на той внутренней переоценке, которая происходит в нем после всего, что произошло. Наступает кризис морального сознания. И это привлекает особое внимание художника-психолога.

В самом деле, когда задают вопрос, что привело Понтия Пилата к моральному преступлению, то прежде всего ссылаются на его страх перед кесарем, этим и ограничиваются. Но это только полуправда. Понтий Пилат в трактовке Булгакова сложнее и глубже. Да, из-за бродячего философа он вовсе не хотел рисковать своей карьерой. И в то же время старался его спасти. Преступление совершается в состоянии как бы некоторого раздвоения, когда одна половина человеческого существа постепенно как бы одолевает вторую. Пилат поступает против своей совести, чисто автоматически, словно не замечая, словно кто-то другой руководил его мыслями и действием. Эта раздвоенность Пилата — явление временное, потом к нему возвращается цельность и единство личности, но уже совсем другого характера: он, осознавая все, что произошло, мучается, обнаруживая тем самым после внутреннего переворота цельность своей натуры.

Булгаков передает состояние, несомненно, внутреннего преодоления. Слабость человеческой природы проявилась в Пилате, что и привело к трагическим последствиям. Но слабость временная и вынужденная перед сложившимися обстоятельствами. Перед ним возникает дилемма, которая еще не кажется ему роковой: либо пощадить Иешуа, либо нарушить закон, — он использует любые возможности, чтобы не нарушить закон и одновременно спасти Иешуа. Пытается уладить конфликт, так сказать, мирным путем.

Булгаков изображает конфликт между чувством сострадания и должностными обязанностями Пилата, и этот конфликт трагичен. Чувство сострадания перерастает в мучительное и беспокойное страдание, окрашивая всю последующую жизнь Пилата безысходностью и мраком. Пилат нарушил нравственный закон, защищая закон гражданский, за что и поплатился вечным страданием. «Все будет правильно», — успокаивает Воланд. Философия истории оптимистична. Да, в историческом процессе одновременно созревают семена добра и зла. Да, в человеческой природе много слабостей, многое нуждается в исправлении и обновлении.

Много прошло с той поры, а человечество все еще бьется над вечной проблемой добра и зла, все еще стоит перед проблемой искоренения зла, пороков. По-своему оно распутывает узлы, которыми накрепко связаны эти ипостаси человеческой натуры. Его влекут к себе роковые связи добра и зла, их нерасторжимость и взаимозависимость. Человеческая совесть и ум бьются над разгадкой связи добра и зла, их нерасторжимости. И не случайно Булгаков выбрал столь фантастический сюжет. Не сразу поймешь и разберешься в фантастических картинах романа «Мастер и Маргарита». Эти эпизоды менее всего понятны для неподготовленного читателя. Говорят о «какой-то чертовщине», дьявольщине, гадают, верил ли сам автор во все то, что «нагородил» в своем романе.

Фантастика привлекала Пушкина, Гоголя, Достоевского. Об использовании фантастики в русской и зарубежной литературе написано много книг и статей. Так что в разработке этой проблемы Булгаков выступил продолжателем всего лучшего, что накопилось в мировой литературе.

В статье И. Лапшина «Эстетика Достоевского» фантастика делится на три рода — наивную, трансцендентную, имманентную: «Фантастика имманентная, в которой художник нарушает правдоподобие в известном отношении, делая какое-нибудь невероятное допущение внешнего характера, чтобы при помощи подобного допущения раскрыть в весьма правдоподобной форме какие-нибудь человечески значительные переживания...»

В статье Достоевского об Эдгаре По как раз о такого рода фантастике и говорится. По мнению Достоевского, Эдгар По «только допускает внешнюю возможность неестественного события (доказывая, впрочем, его возможность, и иногда даже чрезвычайно хитро) и, допуская это событие, во всем остальном совершенно верен действительности». Эдгар По «почти всегда берет самую исключительную действительность, ставит своего героя в самое исключительное внешнее или психологическое положение».

Вот и Булгаков ставит своих героев в исключительное положение, чтобы добиться высшего психологического эффекта, не забывая о внешнем правдоподобии самых невероятных и фантастических происшествий.

Булгаков, создавая свой фантастический мир, прекрасно понимал, что ему никто не поверит, если это все невероятное не будет достаточно глубоко и правдоподобно мотивировано. «Никто не станет читать вашей фантастической поэмы, если в ней рассказывается, как в вашу комнату влетел шестикрылый ангел и поднес вам прекрасное золотое пальто с алмазными пуговицами», — писал Вл. Соловьев (Соч. Т. 6. С. 411).

Многие критики и ученые пытаются сейчас выяснить истоки творческого замысла «Мастера и Маргариты», называют многих его предшественников, Гоголя, Гофмана, Салтыкова-Щедрина, Достоевского. Особенно в этом отношении заслуживает большого внимания обстоятельная работа И. Ф. Бэлзы о традициях мировой литературы в творчестве Михаила Афанасьевича Булгакова. Но среди учителей Булгакова, к сожалению, Валерия Брюсова, в сущности, и не называли. А между тем «Огненный ангел», насыщенный фантастикой и точным изображением нравов далекой эпохи Германии, мог бы послужить Булгакову до известной степени примером такого мастерского сплава разнородных художественных пластов.

Валерий Брюсов неоднократно выступал за прозу раскованную, не стесненную стремлением к бытовому правдоподобию. Мысль художника — вот главное, что должно интересовать в произведении, а в какую форму она будет одета — это не так уж важно, главное — чтоб она была совершенна.

Фантастические сюжеты давно привлекали его. Разумеется, он читал исследования Вл. Соловьева, Д. Мережковского (в частности, «Гоголь и черт». М., 1905).

В. Брюсов заинтересован в том, чтобы все эти необыкновенные приключения, фантастические события, неправдоподобные факты были восприняты читателем как реальные, происходившие в жизни. И делает все от него как художника зависящее, дабы читатель поверил в его повествование как достоверное. Отсюда — «Предисловие русского издателя», в котором говорится, что это всего лишь русский перевод, а подлинник хранится в частных руках. В. Брюсов подчеркивает, что автор этого повествования стремился добросовестно, «беспристрастно и верно описать то, что он пережил». «Пусть читатель не сомневается в том, что здесь рассказывается, ведь лучшие умы тех веков не только верили в сношения с дьяволом, но и посвящали этому вопросу отдельные работы» (Брюсов В. Огненный ангел. Повесть XVI века. М., 1908. С. 12). «Не верить в деяния ведьм — высшая ересь», — говорилось в специальной папской булле. Так что вера в таинственные, потусторонние, необъяснимые силы долго жила в сердцах не только простых людей, но и крупных ученых того времени (В. Брюсов ссылается на Кеплера, Жана Бодэна, Абруоза, Парэ).

Содержание своей «Правдивой повести» «очевидец» формулирует так: здесь рассказывается о дьяволе, не раз являвшемся в образе светлого духа одной девушке и соблазнившем ее на разные греховные поступки...

М. Булгаков несомненно использовал кое-какие демонологические мотивы В. Брюсова, натолкнувшего его на разработку подобного сюжета. Пусть М. Булгаков этот сюжет разработал ярче, глубже, но факт остается фактом.

Рупрехт рассказывает, в сущности, очень простую, если не сказать банальную, историю: бывалый воин, храбрый, мужественный, бесхитростный, возвращается на родину, мечтает повидать отца, мать, родных и близких, показать им, что он стал на ноги, приобрел состояние и положение в обществе: «Я часто мечтал о деле и о труде, как о самых благородных радостях». И вдруг, случайно, он встретился с молодой женщиной, привлекательной, но не такой уж и красивой, чтобы влюбиться с первого взгляда. Его увлекала возможность дорожного приключения, он вовсе и не предполагал, что его новая знакомая — припадочная, что она болеет особой формой меланхолии — ведовейством. В конце концов Рената погибает на костре инквизиции. А он вспоминает о тех событиях, которые привели ее к такой печальной участи.

Разумеется, не стоит сравнивать то, что увидел Рупрехт, с тем, что увидела Маргарита, так же и таким же чудесным способом оказавшаяся на шабаше. Эти картины, пожалуй, одинаково ярки, красочны, забавны, одинаково пронизаны искрометным юмором и едкостью, направленные против веры в чудесные, инфернальные силы. Но важно здесь другое: В. Брюсов никогда не забывает читателя, давая ему возможность самому разобраться в том, сон это или фантастическая явь: «...с одной стороны, многое говорило за то, что страшный мой полет на «шабаш» был только сонным видением...» «С другой стороны, связность и последовательность моих воспоминаний далеко превосходили все, что обычно имеет место по отношению ко сну...»

Такое отношение к фантастическому, чудесному было традиционным и в русской, и в мировой литературе. Художники обычно должны как-то мотивировать подобные явления, чтобы не утратить читательскую веру к происходящим событиям. Такой ссылкой В. Брюсов восстанавливает доверие читателей в правдоподобность показанного. Так что уже в «Огненном ангеле» Валерий Брюсов рассказывает о таких фантастических явлениях, которые кажутся читателю правдоподобными. Вспомним слова Вл. Соловьева о «подлинно фантастическом»: «оно не является, так сказать, в обнаженном виде», оно не должно наполняться «мистическим смыслом жизненных происшествий», а скорее «должно указывать намеками на него», фантастическое всегда можно, хотя бы формально, объяснить «из обыкновенной всегдашней связи явлений».

Это Булгаков прекрасно понимал. Вот почему появление Воланда и его «шайки» глубоко мотивируется. Фантастическое и у Булгакова никогда не является в обнаженном виде. И уж, конечно, не вызывает принудительной веры в мистический смысл жизненных происшествий.

В «Братьях Карамазовых» есть фантастическое, где такая же точность в деталях, подробностях описаний портрета, речи, интонации и вместе с тем невероятность появления черта у Ивана Карамазова, все его философские и этические споры, необыкновенная конкретность всего этого жизненного происшествия. Достоевский мучился над вопросом: «Может ли мерещиться в образе то, что не имеет образа?» (Идиот. С. 317).

К фантастическому сюжету художники прибегают каждый раз, когда возникают сложные вопросы и проблемы — такие как проблема мирового зла и добра, поиски смысла жизни; идеи социальной революции. Булгаков в романе «Мастер и Маргарита» и пытается решить философские и социальные вопросы, вставшие перед человечеством в XX веке.

В романе действуют два героя, которые выражают положительную программу Булгакова. Естественно, образы Мастера и Маргариты привлекают особое внимание и читателей, и критиков. Вспомним слова А. Овчаренко о тридцати разных интерпретациях образа Понтия Пилата. Здесь — такой же «разнобой».

В образах Мастера и Маргариты Булгаков создал русских людей со всеми особенностями их национального характера. Мастер и Маргарита продолжают галерею русских людей, идущих от XIX века. Чтобы понять героев Булгакова, нужно поставить их рядом с пушкинской Татьяной, с тургеневскими женщинами, с героями Достоевского и Толстого, жизнь которых переполнена поисками, сомнениями, свойства и качества которых передают лучшие черты и особенности русского национального характера.

Чистота всего нравственного облика Маргариты, ее верность, преданность, бескорыстие, мужество при исполнении долга — это извечные черты русских женщин, способных и коня на скаку остановить, и разделить вместе со своими любимыми все тяготы и лишения, которые выпадают на их долю.

Мастером на Руси издавна называли человека искусного, незаурядного в своем деле. Булгакову незачем было использовать слово «мастер» в масонском смысле. Мастер в любом деле — самый уважаемый человек на Руси, да и не только на Руси.

Да, в образе Мастера легко угадываются и некоторые портретные черты самого Булгакова, и кое-какие эпизоды его литературной судьбы. Любовь Мастера и Маргариты, «настоящая, верная, вечная», изображена не только как факт личной биографии, но и противостоит во многом тому потоку безнравственных и гнусных историй, которые взахлеб рассказывались некоторыми литераторами, пережившими совсем недавно «эпоху» свободной любви.

Любовь Мастера и Маргариты передана как святое и искреннее чувство. Образ Маргариты продолжает славную плеяду русских женщин, изображенных в русской литературе Пушкиным, Тургеневым, Толстым и др.

Мастер появляется только в главе «Раздвоение Ивана», когда вдруг «на балконе возникла таинственная фигура, прячущаяся от лунного света, и пригрозила Ивану пальцем». Вот его портретные данные: «с балкона осторожно заглядывал в комнату бритый, темноволосый, с острым носом, встревоженными глазами и со свешивающимся на лоб клоком волос, человек примерно лет тридцати восьми». Таинственный посетитель был одет во все больничное, «на нем было белье, туфли на босу ногу, на плечи наброшен бурый халат».

С этой встречи Мастер доверяется Ивану, рассказывает ему со всеми подробностями, бытовыми деталями все обстоятельства своей жизни. И главное — он рассказывает о своей неповторимой встрече с Маргаритой. Встречи, ожидания, любовь — обо всем Иван узнает от Мастера.

Есть такая категория людей, которых называют «не от мира сего». Может быть, к ней и относится Мастер. Они не умеют да и не хотят приспосабливаться, ловчить, они говорят то, что думают. И другого поведения они себе не представляют.

Работа в музее в качестве историка раскрыла ему прошлое во всем богатстве красок и противоречий, во всей сложности и драматизме. Для таких людей не существует авторитетов и общественного мнения. Существует только правда, которой они доискиваются целыми годами самозабвенного труда. Ему бы никогда не пришло в голову начать роман о Понтии Пилате, если бы не счастливый случай: по облигации он выиграл сто тысяч рублей. Теперь-то он сможет ни о чем не беспокоиться, у него есть все необходимое для работы. Сняв в полуподвале небольшую квартирку, он стал самозабвенно работать над романом. Лаконичен рассказ об этом периоде его жизни. Сказано только самое необходимое. Но характер его предстает достаточно полно и ярко обрисованным. В разговоре с Иваном выявляются черты, свойства и качества его характера. Он осторожен, вежлив, хорошо воспитан, честен, прямодушен. Он признается Ивану, что украл ключи у милейшей Прасковьи Федоровны ради того, чтобы иметь возможность «выходить на общий балкон... и таким способом иногда навестить соседа». Таким же способом он может и удрать, но удирать он не собирается: «Мне удирать некуда». Он это сказал «твердо», как давно обдуманное и выношенное. Его жизнь подходит к концу, и он отдает себе отчет в этом. И читатель тоже должен все это очень отчетливо понимать. Через два дня таинственный Мастер умрет. Близкий конец ложится отсветом на весь его предсмертный рассказ. И только это понимание близкого конца приоткрывает нам сложные отношения Мастера и Маргариты.

Пришелец признается, что он не выносит «шума, возни, насилий и всяких вещей в этом роде. В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости или иной какой-нибудь крик». Он ищет покоя. Грубое раздражает его. Он отчитывает Ивана за то, что тот «без основания» «засветил» по морде одному типу, называет это безобразием и просит никогда больше не прибегать к таким грубостям, и в своих выражениях, и в своих действиях.

Он резко отзывается о прочитанных им стихах. И очень огорчился, узнав, что Иван сочиняет стихи. Не прочитав ни одного стихотворения Ивана, он уже представляет себе их уровень и умоляет его не писать больше. Раздвоение Ивана заканчивается его прозрением, смелым признанием, что стихи его «чудовищны». Но главное в том, что Иван почувствовал доверие к этому неизвестному и рассказал о своих приключениях на Патриарших прудах.

Мастер, слушая Ивана, то приходит в восторг, то в исступленную ярость, то испытывает мстительную злобу, когда слышит о смерти Берлиоза.

Гибель Берлиоза — не шутка сатаны, а жестокое возмездие за развращение девственных душ, одной из которых был Иван Бездомный. Вот почему Мастер, слушая рассказ о смерти Берлиоза, вовсе его не жалеет: «Об одном жалею, что на месте этого Берлиоза не было критика Латунского или литератора Мстислава Лавровича». Мастер вспоминает Берлиоза как человека не только начитанного, но и очень хитрого и все удивляется, почему тот не догадался, что перед ними предстал Воланд во всем своем традиционном обличье.

По описанию внешности Мастер сразу догадался, что Иван встретился с Сатаной: «...ведь даже лицо, которое вы описывали, разные глаза, брови!..» Но Иван Бездомный — «человек невежественный», он даже оперу «Фауст» не слыхал. А вот почему Берлиоз не понял, кто перед ним?

Мастер уверяет Ивана, что все, что случилось с ним, «бесспорно было в действительности»: «Ваш собеседник был и у Пилата, и на завтраке у Канта, а теперь навестил Москву». Но чуть-чуть перед этим он сам признается: «И вы и я — сумасшедшие...» Этого нельзя упускать из виду при анализе всех фантастических обстоятельств сюжетного развития. Этим признанием Булгаков как бы создал «подходящую для этого почву», то есть реалистическую художественную мотивировку всего последующего. Как о «золотом веке» вспоминает Мастер те времена, когда он, выиграв по облигации сто тысяч, с упоением работал над романом о Понтии Пилате. «И вот тогда-то, прошлою весною случилось нечто гораздо более восхитительное, чем получение ста тысяч рублей... Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих...»

Рассказ Мастера очень конкретен, точен, наполнен подробностями, деталями как бытовыми, так и психологическими. И мы понимаем, почему он так подробен в деталях: перед ним сидит Иван и жадно впитывает этот рассказ. Ему нужно все объяснить, растолковать. Поэтому в этой главе образ Мастера, в сущности, получает законченность: характер, обстоятельства его жизни, роман о Понтии Пилате, любовь, неудача с публикацией романа и, наконец, неизлечимая болезнь, породившая страх.

Мы застаем его в тот момент жизни, когда он уже со всеми невзгодами примирился, и с литературными, и с личными неудачами. Казалось бы, все кончено, и он сам предчувствует свой близкий конец. И только рассказ Ивана вернул его к жизни. Во всяком случае, он позавидовал Ивану, которому выпало «счастье» повидаться с Сатаной, услышать о Понтии Пилате, над образом которого он так яростно и упорно работал. «Хоть все перегорело и угли затянулись пеплом», тем не менее ему так нужна была эта встреча, чтобы дописать свой роман: в романе нет последнего штриха в образе Понтия Пилата. И по всему чувствуется, что Мастер все еще пребывает в творческих поисках. Он и не предполагал, что в итоге этих поисков он обронит только несколько слов: «Свободен! Свободен! Он ждет тебя!» — которыми и должен закончиться его роман о Понтии Пилате.

Булгаков использует любую возможность, чтобы еще и еще раз подчеркнуть обреченность Мастера. «У меня нет больше фамилии, — с мрачным презрением ответил странный гость. — Я отказался от нее, как и вообще от всего в жизни, забудем о ней». Почему? Почему талантливый, образованнейший человек, материально вполне обеспеченный, влюбленный и любимый, «вдруг» отказывается от своей фамилии и от всего в жизни? Неужели только неудача с романом так удручающе на него подействовала? Неужели только статьи Аримана, Лавровича и Латунского привели его к трагическому концу, как утверждают некоторые критики. Разумеется, нет! (И здесь уместно будет напомнить об отношении самого Булгакова к тем критическим статьям, которые лавиной обрушились на него после премьеры «Дней Турбиных». Е. С. Булгакова рассказывала о том, как Михаил Афанасьевич аккуратно собирал эти статьи и подклеивал в альбом, а самые злобные развешивал по стенам квартиры и со смехом показывал своим гостям. Словом, подобная критика не столько угнетала Булгакова, сколько веселила, настолько она была тенденциозной и непрофессиональной.) Главное, Булгаков и в этом нисколько не похож на Мастера. Сколько бы ни подвергали его критике, он упорно и настойчиво продолжал работать. Три романа и несколько пьес — не так уж мало для человека, очень рано распознавшего свою смертельную болезнь.

«Настали безрадостные осенние дни... Чудовищная неудача с этим романом как бы вынула у меня часть души. По существу говоря, мне больше нечего было делать, и жил я от свидания к свиданию. И вот в это время случилось что-то со мною. Черт знает что, в чем Стравинский, наверно, давно уже разобрался. Именно, нашла на меня тоска и появились какие-то предчувствия. Так, например, я стал бояться темноты. Словом, наступила стадия психического заболевания. Мне казалось, в особенности когда я засыпал, что какой-то очень гибкий и холодный спрут своими щупальцами подбирается непосредственно и прямо к моему сердцу...»

Булгаков глубоко и точно раскрывает психологию заболевшего человека. И как врач, и как человек, познавший в своих переживаниях все то, что выпало на долю Мастера. Булгаков сам пережил это состояние, о чем столь подробно рассказано в «Дневнике Елены Булгаковой».

С. Ермолинский, знавший Булгакова в 30-е годы, тоже пишет о страхе, который преследовал писателя — страхе совсем другого характера. С. Ермолинский рассказывает о переживаниях Булгакова, которому как врачу было уже ясно, что он неизлечимо болен. «У меня прекрасное здоровье», — соглашался Булгаков, хотя «знал о себе все задолго до появления очевидных симптомов болезни». Стоит обратить внимание и на другое. Из рассказов его близких мы знаем Булгакова как человека мужественного, не терявшего чувства юмора даже в самые тяжелые периоды своей жизни. И все-таки каждому должны быть понятны чувства, которые он испытывал, узнав о неотвратимости своей судьбы. Друзьям казалось, что он мнителен, выглядел в их глазах немножко смешным, когда он то и дело забегал в аптеку, покупал лекарства, ужасно боялся заразы, постоянно мыл руки. Все это казалось смешным пустяком, в его-то годы, слабостью, вплоть до того момента, когда узнали о его смертельной болезни.

И в передаче внутреннего состояния заболевшего человека и начинавшего это осознавать Булгакову, кажется, нет равных. Возможно, в этом случае он и передал собственные переживания во время его мучительной болезни.

Во время одного из ночных кошмаров и сам Булгаков, как и Мастер, сжег часть романа «Мастер и Маргарита». Может, именно этот случай, рассказанный Мастером, и дал повод критикам отождествить автора с героем. Может быть. Но только сходство здесь чисто внешнее. В порыве отчаяния, бессилия что-либо изменить в своей печальной судьбе — с ним случилась неотвратимая беда — он готов ото всего отказаться и забыть самого себя, свой роман, свою возлюбленную: «Я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен. Мне страшно». Здесь таится ключ к разгадке последующих, на первый взгляд, экстравагантных поступков Мастера. Впервые Мастер признался своей возлюбленной, что он болен, так и не признавшись в неотвратимости исхода. Только после этого она убедилась, что он действительно болен. Действительно, насколько расплывчат, «бессвязен» становится рассказ Мастера, когда повествование касается его выхода в литературную жизнь. Вот тогда только краски бледнеют, рассказ становится расплывчатым. Во всем же остальном он точен, конкретен, ярок.

Из рассказа Мастера совершенно явственно выступает: он мог принимать Маргариту до тех пор, пока их любовь была тайной. Как только она объявила ему о своем желании разорвать с мужем и открыто прийти к нему, он этому воспротивился. И, поняв, что ее не переубедить, сам ушел из квартиры как раз накануне ее перехода к нему. Он не мог принять ее жертвы. Он не мог видеть ее несчастливой. Отчаяние и ярость, когда она узнала о сожжении рукописи, испуг, когда узнала о болезни, сменяются решительностью и надеждой, что она сумеет спасти, вылечить своего возлюбленного, избавить его от страха перед роковой болезнью.

Эта болезнь — словно возмездие за ту неправедную жизнь, за то тайное счастье, которое они скрывали от людей. «Вот как приходится платить за ложь... и больше я не хочу лгать» — вот к чему приходит она в результате драматических событий, связанных с болезнью Мастера. Она готова решительно порвать со своим мужем и навсегда прийти к нему. Казалось бы, мечта его сбывается, но он не может принять ее: «Я не допущу, чтобы ты это сделала. Со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибала вместе со мною». Он-то знает, что он неизлечимо болен, отсюда его решительный уход из дома. Он знал, что она сдержит свое слово, видел «ее полные решимости глаза»: «Я погибаю вместе с тобою. Утром я буду у тебя». Вот это-то и побудило его покинуть свой дом. Где он был эти два месяца? Не имеет никакого значения.

Только «в половине января, ночью, в том же самом пальто, но с оборванными пуговицами» он снова появился в своем дворике. Что побудило его возвратиться сюда? Всегда тянет на пепелище. Так и он. Может, он бы и даже зашел в свои комнаты — но «в комнатах моих играл патефон. Это все, что я расслышал. Но разглядеть ничего не мог... Холод и страх, ставший моим постоянным спутником, доводили меня до исступления. Идти мне было некуда...» Он готов был даже броситься под трамвай, но «страх владел каждой клеточкой» его тела.

Даже и в таком состоянии он не мог подумать о ней, как не мог известить ее о том, где он находится. «Перед нею, — гость благоговейно посмотрел во тьму ночи, — легло бы письмо из сумасшедшего дома. Разве можно посылать письма, имея такой адрес? Душевнобольной? Вы шутите, мой друг! Нет, сделать ее несчастной? На это я не способен» (курсив мой — В. П.).

В этом вся суть его характера. В страшных мучениях отказывается он от своей любимой, чтобы не навлечь на нее неотвратимых несчастий. Что может быть более трагичного в жизни? Такая трагедия совершенно не зависит от «атмосферы 1937 года», как пытаются убедить некоторые толкователи этих страниц «Мастера и Маргариты». Роман шире и глубже, чем критики пытались истолковать его.

Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита» — сложное и многоплановое произведение. Каждый читатель будет в нем находить «своего» Булгакова. В ином положении критик. От него ждут не субъективного толкования. Перед критиками — другая задача: объективно, всесторонне исследовать роман, выявить подлинный творческий замысел, рассказать читателям о мыслях и чувствах художника, которые он «заключил» в своих литературных образах. Но выявить подлинный творческий замысел М. Булгакова, воплощенный в романе «Мастер и Маргарита», пока ни одному критику не удалось — у каждого критика «свой» Булгаков, как и у каждого читателя. Вспомним хотя бы статью А. И. Овчаренко, в которой он пришел к нелестному для критиков выводу: в образе Понтия Пилата критики нашли «более тридцати интерпретаций основного смысла». Зачем же столько интерпретаций? Ведь должна быть только одна интерпретация, булгаковская. Если их более тридцати, значит ни одному из критиков не удалось полностью разгадать творческий замысел Булгакова.

Олег Михайлов еще в 1967 году, в «Сибирских огнях», писал: «Роман «Мастер и Маргарита» создавался в прямой полемике с так называемой «одесской школой» (молодой В. Катаев, И. Ильф, Евг. Петров, Ю. Олеша). Не талантливое «обличение» или «высмеивание» каких-то сторон злободневной действительности (это шло попутно, мимоходом, «заодно»), но глобальная мысль о человеке и человечности, о смысле жизни и смысле творчества как содержания жизни, о добре и зле как исключительно конкретных категориях — вот что двигало Булгаковым-романистом» (Сибирские огни. 1967. № 9).

Много серьезных и глубоких мыслей было высказано в ходе развернувшейся дискуссии о романе на страницах журналов «Вопросы литературы», «Новый мир», «Знамя», «Наш современник». До сих пор изумляют смелые, провидческие мысли П. Палиевского о Воланде и его шайке, и прежде всего: «Работа его разрушительна — но только среди совершившегося уже распада».

Приведу здесь и центральную мысль П. Палиевского, ради утверждения которой, возможно, и была написана его статья: «Стоит спросить себя, кто герой этого «невозможного» романа. Это остается проблемой, несмотря на ясное заглавие, потому что положительная идея автора явно не желает связывать себя каким-нибудь одним именем и выражает главное в отношении. Однако и выражая, очевидно, тоже колеблется, то приближаясь, то отдаляясь от каждого и постоянно заставляя задумываться, ради кого же разворачиваются все события романа, для кого, собственно, из действующих там лиц он написан.

Для Иешуа? Может быть...

Мастер? Это не исключено, хотя не следует, по-видимому, думать, что писатель полностью на его стороне или хотел бы им быть. Не о мастерстве и не ради мастерства написан роман... Не «роман в романе», демонстрирующий технический класс (обезьянство стилей, не забудем, отдано дьяволу), и не величественные раздумья о судьбах искусства, но что-то жизненно необходимое, еще не решенное, как раздвигающиеся полюса одной идеи, в центре которой — Россия.

Но если это так, то рискнем высказать предположение, что обращен роман все-таки больше всего к тому, над кем автор долго и неутешительно смеется, — к Ивану Николаевичу Поныреву, бывшему поэту Бездомному. Едва ли не для него разыгралась вся эта история Мастера и Маргариты.

Подумаем: он единственный по-настоящему развивается в этой книге. Переменился он иначе других. «Бездомный», конечно, есть не просто псевдоним, а надетое на него кем-то имя, на шальную голову нашлепнутый колпак, в котором он и бурчал свои «поэмы», пока не начал, хотя и не твердо, соображать. История романа развертывается, в сущности, для него, потому что он один сумел извлечь из нее для себя что-то новое, чему-то научиться, — факт, не видимый сразу, но едва ли не самый значительный...» (Палиевский П. В. Пути реализма. М.: Современник, 1974. С. 190–195).

Но и «Последняя книга М. Булгакова» П. В. Палиевского — только еще одно прочтение романа «Мастер и Маргарита».

М. О. Чудакова обстоятельно исследовала творческую историю романа, сопоставила все его редакции, высказала немало интересных наблюдений.

«Восприятию и развитию М. А. Булгаковым принципов созданной Пушкиным “поэтики исторической достоверности” посвящена работа И. Ф. Бэлзы “Генеалогия «Мастера и Маргариты»”» (Контекст-1978. М., 1978).

«Следуя пушкинской традиции развития образов в исторически достоверной обстановке, Булгаков в «Мастере и Маргарите» стремился создать «библейский план» с той тщательностью, которой достиг Пушкин, скажем, в «Полтаве» или «Моцарте и Сальери». Нельзя не заметить, что созданное писателем «евангелие от Воланда» разрушает евангельскую легенду на основе вполне современных и, видимо, глубоко изученных Булгаковым методов научной критики Нового Завета, центральный персонаж которого приобретает зато человеческие черты, развивающиеся так же, как черты отрицательных персонажей и в других планах романа. Такому принципу развития Булгаков также учился у Пушкина, создавшего блистательные образцы поэтики исторической достоверности, — поэтики, так способствующей психологической правдивости художественных образов и возведению их в ранг обобщений. Таких обобщений немало в русской классической литературе, а усвоение ее опыта помогло автору «Мастера и Маргариты» необычайно своеобразно и смело сочетать новый аспект «фаустовской» темы с обличительным «горьким смехом», не раз звучащим в последней книге писателя, и с удивительной зоркостью, которая помогла ему уже в юные годы разглядеть огни бронепоезда «Пролетарий», появившиеся на страницах «Белой гвардии», и маленькую пятиконечную звезду на груди замерзающего человека, готового отдать свою жизнь за то, чтобы поезд этот достиг желанной цели...» — писал И. Ф. Бэлза, определяя замысел своей работы. И работа, посвященная сложной научной проблеме, читается с таким интересом, что невозможно от нее оторваться, как от остросюжетного, блистательно написанного детектива. Столько здесь тонких наблюдений, сопоставлений с книжными источниками, которыми, по всей вероятности, пользовался Булгаков при создании романа... И какая эрудиция, какое глубокое знание итальянской, польской, немецкой, европейской культуры вообще...

Немало любопытных наблюдений высказано и в работе И. Л. Галинской «Криптография романа «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова».

Высказаны интересные мысли в статьях и монографиях В. Лакшина, И. Виноградова, В. Лосева, Вс. Сахарова, В. Новикова...

Спор, дискуссия о романе, развернувшаяся сразу же после публикации его, продолжается. И кто победит в этой дискуссии — покажет время. Скорее всего, все останутся при «своем» Булгакове, но непременно выиграет при этом — читатель, потому что с каждой работой о романе, опубликованной в печати, толкование, прочтение романа становится глубже и точнее.

Михаил Афанасьевич Булгаков умер в Москве 10 марта 1940 года. Ольга Бокшанская, сестра Елены Сергеевны Булгаковой, в письмах матери в Ригу подробно рассказывала о ходе болезни Михаила Афанасьевича и его смерти. Она часто бывала у Булгаковых, видела, что у М. А. «появляются периоды помутнения рассудка, он вдруг начинает что-то говорить странное, потом опять приходит в себя. Я взяла у них сидя энциклопедию, прочитала об уремии и вижу, что страшно схожие признаки. Это идет отравление всего организма частицами мочи, и это действует главным образом на нервную систему и мозг. Бедная Люсинька в глаза ему глядит, угадывает, что он хочет сказать, т. к. часто слова у него выпадают из памяти и он от этого нервничает; утром у него был жестокий приступ болей в области печени, он решил, что чем-то отравился, но когда я пришла, он отоспался и болей не было. Ах, как грустно, как страшно на все это смотреть. Он обречен, и все мы теперь больше думаем о Люсе, как с ней будет, ведь сколько силы душевной надо иметь и еще это выдержать, как на ее глазах мутится разум близкого человека. Но когда он в себе, он мил, интересен, ласков по-старому с Люсей. А потом вдруг страшно раздражителен, требователен. Хотя надо сказать, что к Люсе и Сереже у него замечательное отношение, сердится он на других, но теперь ведь все ему прощают, только б не мучился, не волновался...»

Эти строчки О. Бокшанская писала 3 марта, за неделю до смерти. А накануне смерти, когда Булгаков был совсем уж «плох», сообщает она матери, «юмор не покидал его».

Похоронили М. А. Булгакова на Новодевичьем кладбище. На гражданской панихиде выступили Вс. Иванов, А. Файко, В. Топорков, Д. Мордвинов. «По желанию Миши музыки не было, а то бы непременно Большой театр и другие прислали бы музыкантов и певцов», — писала О. Бокшанская матери.

18 марта она писала, что «Мака был человеком совершенно потрясающего обаяния и интереса, таким, который целиком заполнял ее (Е. С. Булгакову. — В. П.) жизнь, всю ее окрашивал для нее в потрясающие краски, — и вдруг теперь такая пустота».

24 марта 1940 года, через две недели после смерти М. А. Булгакова, «Дни Турбиных» прошли во МХАТе в 900-й раз. И 29 марта 1940 года О. Бокшанская писала матери: «Зная хорошо его вещи, я должна сказать, что это был человек необычайной одаренности, и, конечно, он останется в веках, это для меня несомненно» (ОР РГБ. Ф. 562. К. 62. Ед. хр. 9).

Глубокую характеристику Булгакову дал друг его юности — Александр Петрович Гдешинский: «Смерть Миши глубоко поразила меня, и я чувствую в душе большую, ничем не заполненную пустоту». Мысленно возвращаясь в юность, гимназические годы, он вспоминает прежде всего Булгакова — «тот близкий и обаятельный образ, что наложил неизгладимую печать на мою душу и на всю мою жизнь», отмечает его «острый как лезвие ум. Он проникал за внешние покровы мыслей и слов и обнаруживал тайники души. Его прозорливость была необычайна. От него не было тайн. Беспощадный враг пошлости, лицемерия, косности и мещанства, он хотел видеть всех лучшими, чем они есть на самом деле, — эту мысль выразил мне однажды. Проникая в чужую душу, он безошибочно отделял правду от лжи, уродливое от прекрасного и выносил беспощадный приговор самым страшным оружием — смехом. Но это одна сторона, а с другой стороны, этот блестящий, непобедимый юмор, это сверкание обаятельной, неповторимой личности!» (Ф. 562. К. 62. Ед. хр. 25).

Вспомним и слова А. А. Фадеева о Булгакове, которые широко известны читателям. Если б только эти слова были сказаны при его жизни. Может быть, жизнь М. А. Булгакова сложилась бы по-другому, если б Фадеев навестил Булгакова хотя бы за несколько лет до его кончины. Но Фадееву было некогда заниматься такими писателями, как Булгаков, Платонов. Более того, всю свою жизнь он боролся против них и их произведений, всю свою жизнь боролся за те принципы социалистического реализма, которые сейчас, в сущности, устарели.

Время беспощадно к художественным явлениям. И многое из того, что вчера было на верхних этажах художественной лестницы, сейчас скатилось вниз и мало кого трогает своими литературными достоинствами. Так было всегда. Так произошло и в наши дни, когда многое пересматривается в истории русской советской литературы.

...Энергия истинного художника всецело подчинена правде жизни и правде искусства. Чтобы не допускать в произведениях своеволия, художник должен обладать многими данными, которых нет у «простых» смертных: тонкостью чувств, непосредственностью впечатлений, остротой зрения, богатством души, неподдельностью ощущений, и главное — гражданским бесстрашием и чувством времени.

Гоголь, Пушкин, Салтыков-Щедрин, Лев Толстой, Достоевский — писатели, у которых М. Булгаков учился любить высокое и благородное, ненавидеть пороки и зло. Эти великие учителя и помогли Михаилу Булгакову создать в своих художественных произведениях «два мира» — мир добра и света, мир высоких нравственных традиций и мир теней, беспощадно разоблачаемый художником. А произведения, в которых утверждается доброе начало в человеке и отрицается порочное, утверждается вера и доказывается, что безверие приводит к моральному оскудению и гибели человеческого в человеке, вполне достойны быть вечными спутниками строителей нового общества.

Булгаков создал свой, особый, неповторимый мир, создал свою модель мира, нанося художническим воображением свои реки, свои моря и океаны, он населил эти материки созданными им людьми, наделил их неповторимым складом души, столкнул их с непредвиденными случайностями и парадоксами жизненных обстоятельств.

Читая булгаковские произведения, такие как «Мастер и Маргарита», «Театральный роман», «Белая гвардия», — лучше понимаем традиционное сравнение художника с Богом: художник все может, он может нарисовать такой причудливый мир, что люди долго будут дивиться, вглядываясь в его неповторимые создания, он может распоряжаться судьбами своих созданий, как ему заблагорассудиться, может убить, может пощадить, может женить, а может разлучить. Художник все может, была бы только на то его воля. Но художник должен обладать многими данными, которых нет, повторяю, у простых смертных: тонкостью чувств, непосредственностью впечатлений, остротой зрения, богатством души, неподдельностью ощущений. Большим художником может быть только большой человек, человек благородной души и отзывчивого сердца. Таким художником и был Михаил Булгаков.

Это издание стало возможным благодаря Светлане Викторовне Кузьминой и Вадиму Павлиновичу Низову, молодым и талантливым руководителям АКБ «Общий», благодаря директору ПКП «Регитон» Вячеславу Евграфовичу Грузинову, благодаря председателю Совета Промстройбанка, президенту корпорации «Радиокомплекс» Владимиру Ивановичу Шимко и председателю Правления Промстройбанка Якову Николаевичу Дубенецкому, оказавшим материальную помощь издательству «Голос», отважно взявшемуся за это уникальное издание.

Искреннюю признательность выражаю генеральному директору фирмы «Меткаб» Ларисе Григорьевне Воронко и заместителю генерального директора фирмы «Электросервис» Алексею Васильевичу Воронко, генеральному директору фирмы «ИММ» Михаилу Владимировичу Баринову за оказанную однажды материальную помощь.

Некоторые из перечисленных здесь спонсоров по тем или иным причинам не оказывали финансовой помощи в издании последних томов Полного Собрания Сочинений М. А. Булгакова, но навсегда остались в истории этого издания чистыми и благородными радетелями русской культуры, навсегда останутся и в памяти читателей этих книг.

Особо хочется сказать о Светлане Викторовне Кузьминой и Вадиме Павловиче Низове, с благотворительного взноса которых от имени возглавляемого ими банка началось это издание.

Они все это время, с 1994 года, внимательно относились к моим просьбам о финансовой помощи, не всегда у них получалось, но даже после августовского кризиса 1998 года АКБ «Общий», когда вроде бы все рухнуло и рушилось, оказал существенную помощь в издании 6 тома. И только что, в 1999 году, АКБ «Общий» перевел издательству 50 тысяч рублей как благотворительный взнос на издание 7 и 8 томов.

Запомните, читатель, их имена и воздайте им должное в вашей памяти и сердцах.

Виктор Петелин