Том 9. За порогом весны

Дорога

(Земля за океаном)

Вашингтонский корреспондент «Правды» Борис Стрельников и специальный корреспондент «Комсомольской правды» Василий Песков совершили автомобильное путешествие по Соединенным Штатам Америки. За шесть недель журналисты проехали пятнадцать тысяч километров по двадцати семи штатам Америки от восточного побережья до Калифорнии и обратно.

География Америки, природа, земля и человек на земле, быт, проблемы охраны среды…

Так коротко можно было сформулировать план путешествия.

Теперь отчет о поездке. Первые несколько очерков были опубликованы в «Правде». Сегодня путевые заметки и очерки начинает публиковать «Комсомольская правда».

* * *

Чувствуем: Юле проще бы разреветься, но она улыбается.

— Ребята, пожалуйста, берегите себя… — Протянула в окошко цветущую ветку, встряхнула, и лепестки остались на нашей карте. Пахучие розоватые лепестки. В такой же цвет на карте окрашены штаты: Вайоминг, Невада, Канзас, Индиана, Нью-Мексико. Другие штаты окрашены в желтый, серый, коричневый цвета.

Красные жилки дорог. Наш путь на карте — прозрачный зеленый шнурок. На бумаге — это сущий пустяк. Распрями весь шнурок — будет примерно два метра. По земле же, чтобы опять вот тут, у дороги, увидеть Юлю, надо проехать примерно пятнадцать тысяч километров.

Десять утра. В Москве сейчас вечер. Поехали…

Всякое путешествие долго еще продолжается после того, как закончилось. И в этом продолжении есть этапы. Первый — самый короткий — ответ на вопросы. Сначала на легкие: «Ну, как они там, жуют резинку, стреляют?» Это все мимоходом, шутя. Потом вопросы серьезней, уже за столом. Тут неизбежны сопоставления: «А у нас, а у них».

Проявка и просмотр пленок — повторение путешествия. Дело приятное, но, к сожалению, долгое. Из нескольких тысяч кадров ты должен выбрать сотню-другую удачных, остальные безжалостно бросить в корзину. Это заставляет каждую пленку просматривать через стеклышко.

И самое трудное — продраться сквозь дебри блокнотных пометок. Все делалось на ходу: в машине, во время бесед, в гостинице перед сном. Все надо бережно перебрать, прояснить, разложить на нужные полки. И вот теперь, определяя порядок отчета о путешествии, на первое место ставишь саму Дорогу и ощущение, названное Твардовским удивительно емко и точно: за далью даль.

За далью даль… Это чувство земли, чувство пространства, это погоня за убегающим горизонтом. Нас, знающих землю от Балтики до Камчатки, простором не удивишь. И все же первое, что надо сказать об Америке: огромное пространство! Самолет не способен родить это чувство, а машина рождает. День за днем, день за днем… Меняется облик земли, меняются люди, меняются небо и облака… А дороге все нет конца. Это Америка, Соединенные Штаты.

У Вашингтона земли слегка всхолмленные. Молодая жирная зелень подступает к дороге. Красного цвета трактор ворочает рыжеватую землю под кукурузу. Стадо без пастуха. Аккуратные разноцветные домики, возле которых все

подстрижено, проутюжено и, кажется, даже одеколоном побрызгано. Почтовые ящики вдалеке от домов у дороги. Почтальон прямо из автомобиля сует в ящик газету и едет дальше… В дорожных записках всегда таится опасность перечислений: вижу то, вижу это. Но поскольку даже все интересное перечислить никак невозможно, оставим пока летящие мимо пейзажи и обратимся к машине, в которой мы двое сидим, пристегнувшись, как в самолете, ремнями.

Корреспондент «Комсомолки» Василий Песков. Корреспондент «Правды» Борис Стрельников. Рисунки Б. Жутовского.

Владелец машины — «Комсомольская правда». Город прописки — Нью-Йорк. Номерной знак по мере удаления от Нью-Йорка будет возбуждать любопытство. В штатах Айдахо и Вайоминг простодушные восклицания: «Боже мой, из Нью-Йорка! Вот занесло!» В Техасе и в штатах у реки Миссисипи интонации были другими. В южных штатах путешественник из Нью-Йорка — это смутьян, вольнодумец, негролюб, почти что «красный».

В южных штатах надо было дважды подумать, прежде чем затеять с кем-нибудь разговор, особенно вечером…

Собрали нашу машину на конвейере Форда в Дирбоне. Не того старика Форда, который и подарил миру конвейер, а внука, в честь деда нареченного Генри. Говорят: самобытным талантом старика-прародителя нынешний Форд не владеет.

Однако налаженный механизм фирмы не продрог на ветру конкуренции. Наша модель имеет звучное имя «Гран Торино». Это коричневый зверь, мягко приседающий на рессорах, — одна из новых машин. Мы садились в нее с опаской. Недели за две до этого Форд объявил: «250 тысяч автомобилей новой модели отзываются на завод».

Четыре машины разбились, и Форд спасал репутацию — заменял какую-то из деталей. В мастерской, куда мы кинулись за советом, машину тщательно осмотрели, укрепили что-то в заднем мосту. «Прислушивайтесь. Появится подозрительный звук — немедленно остановитесь».

Забежим вперед и в похвалу Форду скажем: подозрительных звуков не появилось. Один только раз в Скалистых горах машина заглохла, но причиной тому была высота, при которой и человеку несладко. Исправно работал аэркондишен. Проезжая по снежным туннелям Вайоминга, задраив окна, мы сидели в летних рубашках. А в Неваде, Юте и Аризоне этот же агрегат надежно защищал от пустынного пекла.

Пару слов о ремнях. Привязными ремнями в Соединенных Штатах сейчас оборудован каждый из новых автомобилей. В нашем «Торино» они удобнее самолетных. Отстегнул замок, ремень — ж-ж-жик… и юркнул в щелку сбоку сиденья. Включил мотор, но забыл пристегнуться — загорается красный свет, и в машине начинает противно жужжать сигнал. Ремни — хорошее средство намного обезопасить сидящих в автомобиле. Мы убедились в этом, видя перевернутые вверх колесами «Форды» и «Шевроле» и невредимых людей — были пристегнуты.

Америка ездит быстро. 110 километров — нормальный режим дороги. Триста сорок лошадиных сил мотора «Торино» могут понести и вдвое быстрее, но дорожная служба строго следит, чтобы стегали не всех лошадей. В штате Огайо нас вполне справедливо прищучил местный орудовец. Спасла бумага из «Комсомолки» со словами: «Всем, кого это касается…»

В ней говорилось, что двое русских путешествуют по Америке и что им следует помогать.

Убеждаемся, в любой части света бумажка — вещь нужная. Полицейский смягчился, улыбнулся даже: «Езжайте. Но помните, американцев я бы оштрафовал». И точно, оштрафовал бы по строгой и очень простой системе — доллар за каждую из превышенных миль. Снисхождение портит людей. Несколько раз после этого мы соблазнялись сэкономить часок-другой за счет скорости по хорошей дороге.

Дороги в Америке очень хорошие. Дороги — лучшее, что есть в Америке, говорят сами американцы. И это правда. На карте (ее дают бесплатно на любой заправочной станции) вся территория в красных и черных жилках дорог.

Карта может, правда, и обмануть. Но обман этот — чаще всего приятный сюрприз. На севере Юты мы зазевались и проскочили нужный нам поворот. Чтобы попасть на «зеленый шнурок», надо было проехать миль пятьдесят по дороге, обозначенной редким для Америки словом «земляная» (проселочная). Мы загрустили.

И зря. Дорога была бетонной. С иголочки новая. Устарела карта, выпущенная в прошлом году. Несколько раз мы задерживались глянуть, как строят дороги. Обычно об этом предупреждают. Живой человек (или пластмассовый манекен) ритмично машет красным флажком: осторожно — объезд! Объезд обычно так же хорош, как и сама дорога. Обязательно видишь надпись на съезде: «Извините, что задержали — строим для вас». Стройка немноголюдна. Ручного труда — один-два процента. Наготове много разных машин, огромных и маленьких, которые действуют с конвейерной очередностью.

Избежим технических описаний: «дорога в разрезе». Слоеная лента имеет в меру всего, чтобы жить долго и без ремонта: песок, гравий, щебень, бетон, разного рода прокладки, присыпки. Дело дошло до резины и пластика. К такой дороге американский автомобиль привязан, как паровоз к рельсам. Проселок где-нибудь под Можайском, проходимый «Волгой» и «Москвичом», для нашего «Торино» был бы погибелью.

Дороги, известно, — вещь дорогая. Одна миля — один миллион долларов. Однако никакой агитации — давайте строить дороги! — в Америке нет. Все диктуется выгодой. Выгода очевидна. Кровеносная система бетонных линий достигает всех жизненно важных точек страны. Сельскохозяйственные районы серединной Америки пустынны с точки зрения плотности населения.

Но все они в сетке дорог. Нетрудно понять: все, что дает земля, погибнуть не может, все быстро вывозится к местам потребления.

Огромные (с железнодорожный вагон) серебристые трайлеры обгоняют тебя и мчатся навстречу со скоростью, создающей воздушный хлопок. Скот, хлеб, фрукты и овощи, промышленные товары, еда и питье, разлитое по бутылкам и банкам, — все, что бежало недавно по рельсам, бежит теперь по бетону. Выгодней! А рельсы (их проложено по Америке тоже немало) во многих местах ржавеют.

Между шпалами растут травы. Всего один раз мы видели пассажирский поезд. Маленький, жалкий, с шестью вагонами. Экспрессы, носившие громкие имена: «Строитель государства», «Великий вождь», «Звезда Запада», «Калифорнийский зефир», «Жаворонок», или уже на приколе, или дают прощальный гудок.

Космонавт Уолтер Ширра, появляясь время от времени на стекле телевизора, бросает железнодорожным компаниям спасательный круг.

Раза два мы видели космонавта. Он стоял, широко расставив ноги на шпалах, и голосом «настоящего мужчины» и патриота говорил с Америкой: «Железные дороги… Кому они нужны? Они нужны мне. Они нужны вам. Они нужны всем». Увы, Америка слушает это, сидя в автомобиле. Бетон победил рельсы.

За проезд по дороге в Америке надо платить. Способ взимания денег различен. Часто на дороге видишь ворота. В воротах сидит человек. Ты ему доллар, он тебе — «путь открыт». (Успевает, если того пожелаешь, и квитанцию дать.)

Примерно такой же порядок на дороге, построенной каким-нибудь штатом. Федеральные (государственные) дороги широкие, как взлетные полосы современных аэродромов. Тут нет светофоров, нет перекрестков, нет даже рекламы по сторонам, нет ничего, что мешало бы двигаться. Название дороги: фривей (свободный путь). Свободный путь тоже платный. Но ворот тут не увидишь. Покупаешь бензин — за каждый галлон лишних полтора цента. На резину тоже налог — на каждый килограмм. Грузовик покупаешь, десять процентов цены — плата вперед за дорогу. «Ваши налоги работают!» — эту надпись мы видели всюду, где строят дорогу. Дороги — очень выгодный способ помещения капитала.

Колеса крутятся — деньги текут беспрерывно. И потому стремление строить дороги из блага становится бедствием. «Бетонный червь пожирает Америку», «Шрамы на теле Земли», «Надо остановиться!» Это заголовки в газетах.

Результат беспокойства пока незначительный, принят запрет на строительство трасс по территориям заповедников. Автомобильные фирмы, нефтяные компании, корпорации, засевающие обочины дорог палатками и мотелями, индустрия машинной техники, строительные фермы — все жаждут: строить, строить… проблема особо американского свойства. И не маленькая. Мы размышляли над этой проблемой.

Дороги создали Америку. Дороги действительно лучшее, что есть в этой стране. У Америки надо учиться строить дороги. И надо их строить, отказывая себе в чем угодно. Это окупится. Конечно, горький опыт тоже надо учитывать. Но красный светофор в этом деле зажечь вовремя мы сумеем.

Сейчас же важно, чтобы ярко горел зеленый…

Человек на дороге… Пешехода на дороге или рядом с дорогой в Америке не видишь. Только автомобили. Изредка видишь мотоциклиста.

Сидит прямо, за очень высоким рулем, даже слегка откинут назад, оперся на специальную спинку. Одет небрежно. Длинные волосы отданы ветру. На машину взирает с неким презрением, примерно так же, как наш турист смотрит на дачника. Кстати, именно дачники, но «колесные», во множестве движутся в летнюю пору по дорогам Америки. У машины сзади домик-прицеп. Папа с мамой в машине, а ребятишки, лежа на откидных кроватях, «открывают Америку» через оконца прицепа. В штате Кентукки мы имели возможность увидеть, что происходит с колесной дачей, если сидящий за рулем папа хотя бы чуть оплошал. Картина была живописной. Голубая машина — в гармошку, «дача» — в полной исправности, но стоит почему-то не сзади, а впереди. Толпа зевак. В центре — помятый, лишенный речи глава семьи, простоволосая мама в ночном халате, двое мальчишек и девочка в синяках и полицейский, поздравляющий потерпевших. «Я, сэр, восемнадцать лет на дороге. Прицеп по воздуху, через машину… и невредимый! Это, сэр, невозможное дело. Об этом, сэр, напишут газеты». Но пострадавший не хотел, чтобы Америка знала о редкой удаче.

Пострадавший был крепко выпивши. Когда дело подошло к протоколу, толпа, как это случилось бы и у нас, мгновенно растаяла.

— Может, вас я могу записать.

Мы сказали: пожалуйста. Но когда полицейский узнал, как далеко от штата Кентукки проживают свидетели, он с миром нас отпустил.

Но окликнул:

— У вас, я слышал, тоже бывает? — полицейский выразительно щелкнул пальцем выше воротника.

В год на дорогах Америки гибнут в среднем 60 тысяч человек. Покалеченных более миллиона. Причины аварий: превышение скорости, неисправность машины, усталость и алкоголь.

«Не спи, будь живым!», «Бензин и алкоголь несовместимы!» — напоминают щиты у дорог. Однако много профессиональных шоферов за рулем засыпают. И многие «совмещают» бензин с алкоголем. В городе Шеридан мы видели человека, который шел, обнимая воображаемую подругу, с трудом отыскал на обочине свой красный пикап, с трудом вполз на сиденье… и все же поехал! Мы проследили: в общем потоке поехал!

Полицейский, чтобы определить степень «намасленности», обычно будто бы невзначай роняет водительские права. Сумеет водитель сам их поднять, значит, можно его и помиловать, а если уж нет, тогда дело плохо — штраф. Будешь артачиться, штраф тут же удвоится.

И все же, надо сказать, водитель в Америке аккуратный. Значительно аккуратнее нашего, отечественного. При сплошном автомобильном засилье просто трогательно выглядит внимание к пешеходу. Пешеход зазевался, для потока автомобиля зажегся зеленый, но весь поток ждет, пока человек достигнет тротуара. Школьников через трассу переводит специально школой нанятый человек или же службу эту поочередно несут сами школьники, облаченные в оранжевые жилеты. Каждый шофер зорко следит за этой фигуркой в оранжевом, ибо нет греха большего, чем сбить мальчугана.

Сама дорога помогает водителю избегать неприятностей. Знаки на ней четкие, ясные.

Ритмично повторяется номер дороги. Глянешь на карту — и там этот номер. Значит, правильно едем. Там, где в дорогу вливается новая, номер ее сохраняется и будет стоять на щите под номером основным. (Пути, ведущие к фермам, обозначены буквами.) Дорога предупредит о приближении городка, заправочной станции.

Сказано будет просто: «Бензин и еда-две мили».

Езда утомляет. Время от времени надо выйти, размяться, подышать воздухом. Рядом с дорогой зеленеют лес и луга. Но никому в Америке в голову не придет остановиться, где захотелось, посидеть на траве, разложить пакеты с едой, развести костер или в лес углубиться в поисках земляники. Частная собственность! Всюду параллельно дороге бежит колючая проволока. Но если и нет загородки, все равно с дороги никто не сойдет. Если остановилась машина (для этого рядом с бетоном есть узкая резервная полоса), значит, экипаж терпит бедствие. Смотришь, и в самом деле: капот открыт, носовой платок на антенне. Это сигналы SOS.

Но ведь надо же где-то передохнуть? Дорога километра за три об этом тебе сообщит: «Зона отдыха». Лужок с половину футбольного поля.

Только что… Жертв никаких. И вообще — рядовой случай.

Столы на козлах. Печка, где можно поджарить сосиски, разогреть что-нибудь. Колодец. Баки для мусора. Туалет. Телефонная будка, из которой с любого участка пути можно позвонить в Вашингтон, Юле, сказать ей: «Все в порядке, мы в штате Айдахо». А до Юли от будки под елкой — три тысячи километров…

Дороги в Америке чистые. Можно сказать, безукоризненно чистые. Ни отбросов бумаги по сторонам, ни банок, ни даже окурков. «Держи Америку в чистоте!» Этот призыв встречаешь повсюду. Несомненно, он действует. Но так же часто встречаешь строгий и лаконичный щит: «За мусор — 100 долларов!» Это действует сильней, потому что повешено не ради острастки…

В машине — мы рядом. Один за рулем, другой сверяет дорожные знаки с картой, разложенной на коленях. Наготове три фотокамеры. Для снимка надо остановиться. Вылезли на минуту, а стоим полчаса — возник разговор, объект съемки оказался фотогеничным, открылись подробности обстановки, любопытной для чужестранца. Но время… Оно расписано. В плане — места, где нас ожидают. Время обозначено с точностью до минуты. (В Америке точность в почете.) Но ведь известно: в путешествии интересней всего неожиданность, то, чего ты не планировал… Экономили время на сквозных магистралях: торнпайках («щучьих изгибах»), трувеях («сквозных дорогах»), фривеях. Это скоростные супердороги. Но тут ничего уже не увидишь, кроме самой дороги, широкой и властной. Стал на нее — гони! Резко остановиться невозможно и незачем. Скоростные дороги удалены от жилищ. Америку видишь проплывающей стороной, подобно тому, как видишь берег с борта идущего по широкой реке парохода. По такой дороге можно быстро пролететь по Америке и Америки не увидеть.

А теперь представьте, что этот «щучий изгиб» летит не в просторах, где видишь нефтяные качалки, стада коров, элеватор, одинокую лошадь на холмике, а врывается в самую гущу домов, в один из самых больших на земле городов, в самый запутанный и бесформенный город, в горячий от южного солнца, дымный от сгустка заводов, в потный от спешки город — в Лос-Анджелес. Десятирядный путь. Сплошная лавина автомобилей. Ощущение такое, что река из бетона, быстрая, но все же спокойная, тут превратилась в бурлящий горный поток и ты уподобился плотогону. Надо где-то остановиться, но проглядел ручеек съезда, и несет тебя бог знает куда. Глаза слезятся от розоватого смога, горячие капли струятся со лба на карту…

Пробка! Чей-то черный дорогой «Кадиллак» занесло. Его ударили в бок. Кого-то ударили сзади. Ехавший перед нами красный «Фольксваген» со страху кинулся в сторону, ткнулся в стальную полосу ограждения и замер, как жучок на булавке. Помогаем выбраться из «Фольксвагена» здоровенному бородатому парню. Ветерка бы, чистого воздуха… Завывание санитарной машины. Полицейский грузовичок с краном. А сзади автомобильный затор, подобный лавине бревен на лесосплаве. В такие минуты задаешься вопросом: а благо ли это для человека — автомобиль?

Для нашего «Торино» в долгом пути были часы и мгновения трудные, даже опасные, но десятка три километров в безбрежном Лос-Анджелесе — наиболее тяжкий участок дороги.

Нью-Йорк с его лихорадочной спешкой и густым замесом автомобилей в Лос-Анджелесе вспоминался, как место, не самое близкое к аду.

Четырехмиллионное половодье автомобилей в Лос-Анджелесе регулируют с вертолетов и самолетов. Одним из пилотов на этой должности числится человек по фамилии Пауэрс.

Не тот ли самый? Тот самый! Ужасно хотелось взглянуть на шпиона в отставке. Но график…

Да и не в каждое место города можно заехать. Тут много заводов, в районе которых экипажу «Торино» появляться не полагалось. Кстати, именно тут находятся корни компании «Локхид», самолет которой в районе Свердловска достала ракета…

Что же еще сказать о дороге… Багаж у нас был небольшой и немаленький — мешок пленки, аппараты и объективы, охапка карт и книжек-путеводителей, отглаженные костюмы в чехле.

В багажнике мы держали коробку стирального порошка. Как все рядовые граждане США, устраивали дорожную постирушку. В мотелях для этого все приспособлено…

Заправка горючим в Америке — дело нехлопотливое. Бензоколонки теснятся возле дорог подобно грибам-опятам на пне. И каждая стремится возможно выше поднять над землей знак своей фирмы. Высоты Останкинской башни соревнователи вряд ли достигнут, но дело движется к этому. Использован каждый холмик, каждая горка, чтобы украсить Америку добротным светящимся знаком: «Эссо», «Мобил», «Тэксас», «66»… Бензин в Америке не дешевый. В награду за то, что ты заправился тут, а не подался к соседу, тебе иногда что-нибудь дарят. К концу путешествия мы имели: три банки зеленого горошка, две книжки комиксов, ковбойский пистолет из сияющей жести, детскую прыгалку и сколотили целое пластмассовое состояние — две чашки, три вилки, ножик для резки фруктов, восемь стаканов разных размеров и пластмассовую копию медведя панды, подаренную Вашингтону Пекином. Мы не знали, что делать с этим богатством, и на колонке в Западной Вирджинии осчастливили семилетнего рыжего мальчугана, помогавшего отцу.

Есть и еще средства заманить человека к своей колонке: бесплатное обслуживание автомобиля (протереть стекла, проверить уровень масла, давление в шинах) и — улыбайтесь, сколько хотите, — хорошо оборудованный туалет.

Но поскольку стандарты чистоты и удобства интимных кабин примерно везде одинаковы, принимаются меры, чтобы ты запомнил все же, какой фирме обязан минутами облегчения.

«Мы не писаем в ваши пепельницы, пожалуйста, не бросайте окурки в наши писсуары».

Это способ покорить тебя юмором. К нему прибегают в местах диковатых — на Западе.

На Востоке иначе. В одной из кабинок на виду были карточки: «Сообщите отзывы и пожелания о качестве наших уборных. Карточку можно послать без марки». Расчет простой. Вряд ли кто станет возиться с отзывом, но запомнит: это «Мобил» ко мне так внимателен… Мы хотели пошутить с «Мобилом». Но потом передумали посылать отзыв. Смех смехом, а чистоту в местах общественных встречаешь, увы, на дорогах не всех континентов.

В Америке примерно шесть миллионов километров автомобильных дорог. Мы проехали сущую малость. Но этот отрезок вполне подходящий, чтобы пополнить статистику происшествий. Однако грустный Христос на дорожном плакате: «Я о вас думаю!» о нашем «Торино» тоже, как видно, думал. Через тридцать дней мы встретили Юлю на том же месте, где расставались.

— Ребята, вернулись…

Слезы тут были к месту, и Юля их не скрывала.

_{В. Песков, Б. Стрельников. Фото авторов.}

_{18 апреля 1973 г.}

От Вашингтона до Вашингтона

(Земля за океаном)

На память о путешествии мы прочертили зеленый маршрут по нескольким картам. По этой причине сейчас, когда дело дошло до писаний, можно позволить роскошь: одну из карт использовать вроде скатерти. Стакан с крепким чаем стоит на ней в районе Великих озер. Листы бумаги лежат на самом большом из штатов — Техасе. Плошка с карандашами накрыла донышком штат Вашингтон. Не путайте два Вашингтона. Город Вашингтон и штат Вашингтон — это крайние точки Америки. Столица — это восток. А штат — это крайний северо-запад. Отсюда рукой подать до Камчатки…

Что же вспоминаешь сейчас, обращая мысленно карту в земные пространства. Повторимся: главное впечатление — необъятность этой страны. Кроме близких нашему сердцу родных просторов, на земле нет государства, где бы так же далеко друг от друга стояли границы востока и запада, юга и севера. Пространства земли, рельеф, климат на характер людей влияют очень заметно. Полетите из Одессы в Эстонию — вы поразитесь различию темперамента. Итальянскую говорливость сменит скандинавская сдержанность, почти холодность. Надо полагать, именно тут кроется «сходство в характерах русских и американцев», о котором очень охотно говорят те и другие. И каждая сторона находит, пожалуй, что-то лестное в этой похожести. Великий американец Уитмен прямо говорил, что сходство это — суть влияний пространств, которые надо обжить, принося жертвы и празднуя победы.

Общение с американцами, знакомство с географией, историей и житейские наблюдения эту мысль подтверждают. Но у сходства есть, конечно, границы. Скажем больше, при близком знакомстве видишь, как внешнее сходство характеров заслоняют различия глубокие и серьезные. В наше время первородное влияние земли на людей сокращается. Люди вырастают среди людей, а эта среда «там» и «у нас» совершенно различна. Примеров сколько угодно. Сошлемся на то, что было недавно и у всех на виду.

Фишер! Кому понравится сходство? Или столь же заметный Спиц. После олимпийского пьедестала парень пошел торговать славой. Он заявил, что Фишер для него образец добывания денег. Два этих яблока вырастали в одном саду…

Вернемся, однако, к земле. Похожа она на нашу? Временами казалось: очень похожа.

В штате Висконсин, припавшем с запада к озеру Мичиган, мы воскликнули: ну это же Тульская область! Чуть-чуть всхолмленные земли, лощины, лески в лощинах, стада коров, строения на пригорках. И даже запахи трав были чем-то похожи. А восточней, между Мичиганом и озером Эри была Кубань. Ровная, жаркая, со шпалерами виноградников, с птицами, сидящими на столбах.

От Висконсина на запад потянулось подстепье. Островки лесов поредели и постепенно исчезли совсем. Стайки деревьев ютились теперь лишь около ферм. И сами фермы с серебристого цвета силосной башней, домиком под деревьями, с закромами из металлической сетки для кукурузных початков уже не частыми хуторками темнели в степи, а разбрелись по пространству, подобно коровам без пастуха. Километров шесть или восемь надо проехать фермеру, чтобы побывать в гостях у соседа.

Пахота.

Дальше на запад степь постепенно ширится и дичает. Полосы пашен встречаются реже, уступая место просторным пастбищам. Стада сытых коров красноватой породы владеют землей. Фермы, совсем уже редкие, попрятались в балочки. Деревья над домами стали приземисты и походили уже на кустарник. Единственной открытой глазу постройкой были тут сиротливые ветрячки. Не слишком высокие, они все же исправно вертелись — ветра тут было вдоволь. Из земных глубин ветряки добывают для коров воду. Висконсин, лежащий у людных индустриальных мест, держит молочных коров.

Тут же почти без присмотра ходят мясные стада. Степные дикие травы цвели у дороги. То и дело справа и слева белели пчелиные пасеки.

Казалось, прямо с машины небрежно накидали в траву ульи. Не слишком обильная химизация этих земель щадила пчел. И они работали тут вовсю.

Признаемся, наш «Торино» нанесла пчеловодству Америки некий урон, небольшой, правда. Мотор начал греться. И на ближайшей колонке нам сразу назвали причину.

— Вот посмотрите…

Весь радиатор залеплен был комарами, козявками, бабочками, но главным образом пчелами. Вдох пылесоса, и радиатор стал чистым.

— Обычное дело в наших местах, — сказал парень, очищая ветровое стекло от желтых медовых потеков.

За пару долларов впереди радиатора нам повесили сетку-экран. Это сберегало мотор, но пчелам, пересекавшим дорогу в Южной Дакоте, от этого легче не стало.

Восток Дакоты напоминает наше Придонье. Выпуская залетевшего в машину шмеля, мы вышли полежать на земле кверху лицом. Придонье!.. Блестели слегка пригнутые ветром травы. Парили птицы в просторном небе.

И пахнуло… донником. Мы нашли эту травку с бисером желтых цветов. На Дону пахучий подсушенный донник добавляют в табак… Известно, запах сильнее всего пробуждает воспоминания.

И в этот день нам казалось, что едем мы по знакомым местам, и вот сейчас, вон за той горбиной дороги, сверкнет на солнце донская вода…

И вода в самом деле сверкнула. Но река называлась не Дон, а Миссури. На одном берегу желтый бульдозер ворочал землю. На другом — ходили две черные лошади. Река текла в глинистых берегах и была неприветливо-диковата. Ни ветлы, ни хвороста в пойме, ни даже осоки.

Тревожная рябь морщила воду, вызывая в памяти полотно Остроухова «Сиверко». Стайка уток низко пронеслась над желтоватой водой. Серый кулик клювом, похожим на шильце, тыкал в пенистый мусор, принесенный рекой на отмель.

Мост… И мы уже едем в другой географической зоне Америки. Миссури — это граница Среднего Запада и Запада Дальнего. Полагают, сама природа считает эту границу законной и после Миссури резко меняет свой облик. Так, пожалуй, оно и есть. Сразу после моста мы увидели: едем по дикой земле. Пашни исчезли. Насколько хватало глаз, тянулась голая степь. Целина. Если землю где-нибудь распахали, то затем лишь, чтобы посеять траву для пастбища. Фермы (на них скотоводство сочетается с землепашеством) исчезли.

Зато появились ранчо. Это пастбища. Прямо возле дороги стоят грубо сколоченные из бревен ворота. Сверху на них прибито седло и вывески: «Ранчо Одинокий койот», «Ранчо Бычий глаз»…

Ворота закрыты. Проселочная дорога от них убегает за горизонт. Всадник около стада. И где-нибудь в травяных дебрях, в лощине ютится маленький домик. Хозяин ранчо нередко живет где-нибудь в шумном месте Америки, нередко владеет заводом или делает крупные деньги иным каким способом. Нередко это миллионер.

Ранчо тоже дает ему деньги. Но хозяин изредка наезжает сюда. Наезжает не только для ревизии стада и объяснения с конными пастухами. Хозяин сам садится на лошадь, щеголяет в линялых, продранных джинсах, в ковбойской шляпе, сам готовит еду, стреляет койотов. Это некое «приобщение к земле». Связь с землей некогда была крепкой. Сейчас большие города всосали не только владельцев мелких ферм и ранчо. Приходят в упадок коллективные поселения сельских районов — городки с числом жителей в сотню-другую. Однако тяга к земле у людей остается.

Утолить эту страсть по карману только богатому.

На ранчо владелец приезжает «стряхнуть с себя город», подышать неиспорченным воздухом, «побыть прежним американцем». Иметь ранчо — дело престижа. Миллионер, конечно, купит ранчо не в Дакоте, а далеко южнее по сгибу карты — в Техасе. Там земли жирнее, и, стало быть, скот жирнее. И вообще — Техас не Дакота. Не так давно травянистые дикие прерии занимали весь центр Америки. Теперь прерии распахали. Дикая степь осталась в сухой северной части Техаса и тут, в Дакоте, под названием Плохие Земли.

И на самых худых участках плохих земель Америка поселила остатки индейцев, владевших некогда всей землей от океана до океана, землей, не имевшей даже названия. Мы встречали индейцев на бросовых землях прерий и на землях совсем ни на что не пригодных — в пустынных штатах Нью-Мексико и Аризоне. Мы видели отчаявшихся пьяных индейцев, индейцев, одетых в перья на потеху туристам, и индейцев, добывавших свой хлеб потным трудом на землях Дакоты.

Два коренастых черноволосых парня вгоняли колья в глинистый косогор и тянули колючую проволоку, ограждая чье-то ранчо. Представители племени сиу без большой охоты заговорили с двумя «бледнолицыми». Но под дымок сигарет разговор постепенно наладился…

Рассказ об индейцах — особый рассказ. Тут же уместно привести конец разговора. Старший из двух индейцев спросил:

— Ну и как вам наша земля?..

По тону, по духу, по ожиданию ответа было видно: парень очень сердит на Колумба. В понятие «наша земля» он не вносил ни дороги, ни города с небоскребами, ни самолеты, ни баночку кока-колы, стоявшую в тени у столба. Он имел в виду только землю, от которой ему, индейцу, остался самый черствый кусок.

Мы сказали:

— Земля красивая и богатая…

Парень промолчал. Попросил сигарету, неловко помяв ее, раскрошил.

— Дайте еще… Верно сказали: «красивая и богатая»… Красивая и богатая… Спасибо, белые люди…

Разговор дружелюбный окончился суховато.

Для этих двух парней из племени сиу на первом плане, конечно же, стояла давняя и справедливая обида на белого человека.

…А потом пошли Скалистые горы. Машина лезла выше и выше. Ковбой на взбрыкнувшем коне с дорожных знаков оповещал, что едем мы «в огромном и удивительном штате Вайоминг».

Земля стала красного цвета. Селения — совсем редкими. Это были нежаркие, но очень сухие места. Ветер с Атлантики влагу терял по дороге в эти края, а с запада, с Тихого океана, ветры имели преграду — горы Сьерра-Невада и этот Скалистый хребет.

Указатель автомобильной свалки.

В штате Вайоминг мы увидели снег. Охотились с фотокамерой на мустангов. Рыбачили. Видели, как разводят рыбу для местных озер. В левом верхнем углу штата Вайоминг осмотрели географическое чудо — Йеллоустонский парк, а ниже — такого же статуса заповедник Гранд-Титон. Об этом будет рассказано. А сейчас срежем нижний угол штата Айдахо, срежем косячок огненно-жаркой Юты вблизи Соленого озера и будем одолевать простор пустынной Невады.

Тут вспомнилась Средняя Азия… Мы проезжали Туркмению с равниной, спаленной солнцем, и сиреневым безлесным, бестравным гребешком гор. Тут была и казахская степь с кустами древесной полыни, стадами низкорослых коров и конными пастухами. Птицы сидели на бугорках с раскрытыми от жары клювами.

Кое-где меж пучков жесткой травы белели коровьи ребра и черепа. Бетон дороги тут не был отполирован колесами. Его устилали тушки раздавленных зайцев и сусликов. В одном месте дорогу машине загородило (невиданная для Америки картина!) большое стадо бурых коров.

Наш «Торино», как ледокол между льдинами, продирался сквозь тесную массу существ, как видно, считавших, что этот участок дороги в Неваде построен исключительно для коров.

Два пастуха вполне разделяли упрямство стада, неохотно заставили лошадей свернуть на обочину и, обернувшись, проводили нас взглядом хозяев этой земли: «Куда их несет?»…

Пустынь в Америке очень много. Едва ли не четверть нашей дороги пришлась на пустыню. Пустыни разные. Одни годились только на то, чтобы в них испытывать бомбы и ядовитые газы, другие, чтобы отдать индейцам, третьи сияют палитрой природных красок. Реклама манила сюда туристов.

Знаменитая Калифорния — тоже пустыня. Но близость воды и упорство людей сделали эту землю цветущим садом. Среди выжженных желтых холмов тянулись оазисы зелени. Искусственный дождик из труб в союзе с плодородием почв и обилием солнца родит тут пшеницу, разнообразные фрукты и овощи, но, кажется, лучше всего живется в Калифорнии апельсинам. Мы ехали не в сезон, но апельсины горами лежали в лавках и огромных сверкающих магазинах.

Апельсинами прямо возле садов торговали на дощатых помостах. За три доллара мы загрузили апельсинами задний отсек машины, памятуя о том, что влага нам пригодится — впереди было много пустынь: безводная часть Калифорнии, Аризона и земли Нью-Мексико.

Но с нашим запасом фруктовой влаги вышел конфуз. Ночью где-то вблизи реки Колорадо на дороге появились воротца и в них фигура в пепельно-серой одежде и картузе.

— Апельсины везете?

— Везем, — робко ответили из машины.

— Вы разве не знали, что существует кордон?

— Не знали, — солгали мы.

— Иностранцы?.. — Не слишком строгий чиновник покрутил в руке ключ на цепочке, размышляя, как же ему поступить. — Ладно, езжайте!

Мы забыли, что, когда въезжали в Калифорнию из Невады, была такая же процедура.

Чиновник в воротцах строго нас спрашивал:

— Растения, семена какие-нибудь везете?

Мы тогда ничего не везли. Полицейский для формы глянул в багажник и прислонил руку к фуражке. Смысл этой, весьма либеральной, заставы состоит в том, что полоса Калифорнии от всего «каравая» Америки отделена высоким барьером гор. Тут сложился особый растительный мир. Чужаки, завезенные издалека, или какой-нибудь паучок могли бы повредить зеленому царству поливной Калифорнии. Вот и устроен «санпропускник»…

Вплотную к пустыням примыкает север Техаса. Постепенно земля теряла каленый кирпичный цвет и обретала живые краски. Воспоминанием остались кактусы Аризоны. А высокая желтая юкка (пустынный цветок) и резвая длинноногая птица «дорожный бегун» провожали нас долго, чуть ли не в Оклахому.

Юкка, качалки нефти, аккуратно подкрашенные в синий и белый цвета, стада коров на воле и в огромных загонах (стойловый откорм) — таким запомнился север Техаса, маленький уголок огромного жирного штата.

А потом пошли пашни, южные пашни — знаменитая Оклахома. Тут вдоволь было солнца, влаги и плодородия у земли. На травяных полях закончился сенокос. Фермеры на приземистых самоходных машинах подгребали крутые валки погожего сена. Машины двигались быстро, оставляя после себя цепочки тугих тюков, которые тут же подбирали автомобили.

Оклахома сияла множеством красок. Зеленая кукуруза желтый разлив созревшей пшеницы, лоскутки вспаханного краснозема и ослепительно синее небо. В пшеницах мерно поднимали и опускали свои коромысла нефтяные качалки. Сторожевыми замками возле дороги стояли хлебные элеваторы — небольшие старинные, походившие силуэтом на мишень для стрельбы, и огромные элеваторы, выплывавшие из-за пшеничного горизонта, подобно морским кораблям. На этих землях Америка собирает хлеб. Это был отрезок пути, где в последний раз без большой натяжки можно было провести «пейзажную параллель» — Оклахома напоминала хлебную часть Кубани.

А потом наш «зеленый шнурок» на карте потянулся в южные штаты. Арканзас, Миссисипи. Пошли холмистые земли с округлыми островами пышных лесов. Местами леса смыкались, оставляя дороге узкую душную щель.

Запах нагретых живых сосняков, запахи лесопилок и смолокурен, парная баня миссисипского леса, перевитого ярусами висячей зелени.

Все это было чужое. И тут, в миссисипских низинах, впервые вслух было сказано: «Скорей бы домой…»

Кто путешествовал, знает: недель через шесть, как бы ни было хорошо на чужбине, это чувство «домой!» появляется непременно.

Въезд на ранчо (пастбище). Колеса — обычное украшение въезда. Иногда над воротами прибито еще и седло… Металлическая решетка над ямой в воротах-это «запор». Коровы боятся ступить на решетку…

На севере, в штате Айдахо, мы долго стояли возле березовой рощи счастливые, как будто получили вести от близких. Изгородь из жердей, прошлогодний стожок потемневшего сена, блестки воды в глубоких следах лосей, сороки в прохладном воздухе над лужком — кусочек Смоленщины в штате Айдахо! Два россиянина там постояли, помолчали. И поехали.

Кувшин, куда полагалось стекать впечатлениям, в Айдахо был еще гулким. Теперь же емкость отяжелела. Накопились усталость и недосыпы. Уже не так часто хотелось выскочить из машины и бежать с фотокамерой в сторону от дороги.

На реке Миссисипи мы сделали остановку, сменив на полдня сухопутный транспорт на барку, которая приобщила нас к таинствам вод, текущих через многие земли Америки.

А потом мы мчались с включенными фарами по хлопковым районам юга. Шла пахота. Ветер от тракторов уносил непроглядные тучи горячей пыли. Грозовые разряды в дневной темноте были зловещими. При вспышках света одиноко среди полей проступали бедные, без зелени и даже какого-либо сарайчика негритянские хижины. К ним спешили укрыться от близкого ливня люди с мотыгами. Среди черных строений, в стороне от дорог, меловыми глыбами в окружении зелени проплывали старинные усадьбы белых помещиков.

Домой, домой… «Мистически красивый» штат Теннесси был в самом деле полон чужой, мимо сердца пробегающей красотой. Округлые холмы, округлая зелень лесов и рощиц. Лошади на прогалах. У дороги на память о красоте продают россыпи черных камней. От большой магистрали в глубину манящих просторов расходятся веточки малых дорог. Сюда, в озерную тишину, к молчаливым курчавым холмам, из людных районов приезжают охотиться, рыбачить или просто уединиться от мира. Но тишина этих мест продается за деньги, и за очень хорошие деньги.

Путеводитель по штату Теннесси и лежащему рядом Кентукки обещал нам дорогу «голубой травы» («блю грасс»). Мы глазели вовсю, стараясь не проморгать растительный феномен. Но, увы, трава, как и всюду, была зеленой.

— Сэр, вы видели синий цвет? — спросили мы в маленьком придорожном кафе румяного джентльмена в рыбацкой куртке и красной кепочке с козырьком в четверть метра.

— Блю грасс?.. А как же! — И стал рассказывать, какое это изумительное зрелище — голубая трава. А мы ведь ехали вслед за его вишневого цвета «Мустангом». Одно из двух: либо зрение у американцев особое, либо кто-то однажды выдумал это «блю» и всем потом стыдно признаться, что не видели феномена.

Американцы в своей природе ценят, кажется, больше всего отклонения от привычного, любят все, что с ходу поражает воображение. Гейзеры, водопады, каньоны, пещеры, обрывы, скалы причудливых форм — это во вкусе американца. Об этом легко рассказать, вернувшись домой.

«У нас разъезжают туда-сюда не столько ради желания повидать мир, сколько для того, чтобы потом рассказать…» — писал Стейнбек.

В штате Кентукки мы заехали к месту рождения Линкольна. Тут сохранился дуб, под которым играл мальчик — будущий президент.

Сохранился колодец-родник, из которого Линкольны ведром брали для питья воду…

Ну, что же у нас осталось еще на карте?.. Две Вирджинии, западная и восточная? Запад — это шахтерская бедность людей, которых шахты перестали кормить или кормят очень неважно.

Этот район Аппалачских гор снабжал Америку металлами и углем, когда она была еще в колыбели. Америка выросла. На этот рост начинки из пирога Аппалачей пошло немало. А ведь известно: только вода в колодце не убывает, да и то если черпать ее разумно. Многие шахты закрылись, шахтерские городки стали призраками без людей. В других местах механизация вытеснила рудокопов из Аппалачских нор. Людям осталась лишь горная красота этих мест — леса, ущелья с голубыми речушками, весною — запах черемухи и жасмина, осенью — полыхание красок… Америка — страна улыбчивая. Улыбаются, если дела идут хорошо, еще старательней улыбаются — не хотят показать, что дела пошатнулись. И если уж нет улыбки — значит, очень плохи дела. За всю дорогу мы не видели столько грустно-неторопливых людей, как тут, в шахтерской Вирджинии.

Восточная Вирджиния лежит по другую сторону Аппалачей. Теплая сырость Атлантики и какое-то свойство земель создали тут райское место для табака, и он растет, чтобы стать сигаретами «Кент», «Мальборо», «Кэмел», ведущими родословную от индейской трубочки для курения.

Разговорившись вблизи от дороги с единоличником-табаководом, стариком комплекции киноактера Меркурьева, мы достали наиболее ходовой в Америке сувенир, сигареты марки «Российские». Но, оказалось, табачный плантатор сам не курил и сказал, что этой дурной привычки не одобряет. Сигареты, однако, старик с удовольствием взял. Одну в корявых пальцах размял. Понюхал. Не похулил. С удивлением спросил:

— В России растет табак?..

Пришлось рассказать ему о махорке, которую даже тамбовский климат вполне устроил. Рассказали и про Абхазию, где растение, подаренное миру землей-Америкой, набирает такую же силу и духовитость, как тут, в Вирджинии…

Продолжая сравнения, скажем: Вирджиния и Абхазия похожи не только тем, что производят зелье для курева. Очень сходен пейзаж. Порою казалось: только остановись, и непременно из дома выйдет абхазец. «Слушай, генацвали, почему не заедешь? Почему человека хочешь обидеть?..» Остановки у нас случались, однако никто под крышу путника тут не потянет. Это одно из отличий Абхазии от Вирджинии. Обычаи тут иные. И это мы посчитали за благо. Иначе к сроку в Вашингтон ни за что бы мы не попали.

_{В. Песков, Б. Стрельников. Фото авторов.}

_{20 апреля 1973 г.}

Рядом с дорогой

(Земля за океаном)

Все. Дорога замкнулась. Нитка нашего следа по карте — это, конечно, всего лишь бороздка на обширном поле географии США. И все же это немало, чтобы сказать: земля Америка — многоликая, богатая и просторная. Похожесть иных уголков на земли нашей страны порой поразительна. Деревья и травы во многом способствуют сходству. Сосна, дуб, липа, береза, акация, вяз, орешник, черемуха, клен — все было знакомым. И травы: рогоз, осока, папоротник, подорожник, цикорий, клевер, ромашка, пастушья сумка, овсюг, полынь, одуванчики, земляника — все узнавалось без особой ботанической подготовки. Но были деревья и травы нам незнакомые. Надо, правда, сознаться: и у себя дома далеко не всякую зелень знаешь «в лицо». Тут, однако, чутьем понимаешь: это не наше, а это перекроилось сообразно здешним условиям. Держишь дубовый лист — рисунок его иной, и само дерево чем-то неуловимо отличается от всех пород дуба, которые ты встречал. Осина тоже не сестра подмосковной осине. Береза — смуглее, приземистее. Орешник — выше, кустистей. Земляника — крупнее. Вкусом она при алом цвете — трава травою. Надо дождаться спелости темно-бордовой.

Природные краски Америки более яркие, сочные, иногда просто резкие. И если к пейзажу нашей страны точнее всего подходит слово «лиричный», то для Америки эта же степень точности заключается в слове «величественный».

Есенин не мог бы родиться в Америке. Тут родился Уитмен.

В географическом словаре Штатов прилагательное Великий, пожалуй, самое ходкое слово. Великие озера, Великие равнины, Великий перевал (по пути в Калифорнию), Великий каньон… В этих названиях нет рекламной дешевки нынешних дней («Великий суп», например). В них чувствуешь удивление людей, одолевших эти просторы пешим ходом и на волах. Сегодня автомобильная скорость крадет у земли ее величины, и все-таки чувствуешь: Великие озера — это Великие озера, Великие равнины — это Великие равнины.

Плодородие Америки перетянет на чаше весов плодородие наших земель. Природных причин этому много. И первая состоит в том, что Америка — страна южная. Мы привыкли к политической географии. Но Москва с Вашингтоном лежат на разных широтах. Вашингтон на четыреста километров город более южный, чем наш Ташкент. И ровно половина страны расположена к югу от линии Вашингтона. А самый север — это линия нашего Киева. Можно даже сказать, что севера в Америке «нет». И это подчеркнуто названием зон, на которые делят страну: Юг, Восток, Средний Запад и Запад. Север — в Канаде!

Знаменитое место в Америке — горный перевал на хребте Сьерра-Невады. Весной 1845 года тут прошли первые повозки эмигрантов, запряженные волами — «фургоны спускались вниз на веревках»… Сейчас через горы проходит хорошая автострада. Начинается Калифорния.

Автомобильная стоянка у дороги. Такое можно увидеть в любом месте Америки.

Украшение любой страны — реки. Главные водные жилы Америки были у нас на пути: Гудзон, Саскуэханна, Ниагара, Миссисипи, Миссури, Колорадо, Огайо. Мы не заметили тяги людей к речным водам (хотя бы один купальщик за всю дорогу!). Возможно, от купания в реках людей отучили бассейны — вода обезврежена хлором, резиновый коврик, душ, кока-кола… Бассейнов в Америке много. Но первобытная радость купания в реке… Неужели американцы этого чувства не знают? При нынешней тяге к природе, наверное, стало бы появляться желание переплыть реку, занырнуть у берега в поисках раков или налимов. Увы, возврат к этой радости вряд ли возможен — реки свои Америка отравила. Почти всюду текущие воды были безлюдные, отчужденные, мрачные.

В городах мы не видели широких нарядных набережных, бульваров и каменных лестниц к воде. Города у рек нередко громоздят баррикады старых автомобилей, мусор и хлам. Пожалуй, только Огайо, чем-то похожая на Оку, не утратила привлекательности. Вода (тоже нечистая, правда) лилась в приятной зелени берегов, пестрела лодками и, судя по лавкам, продававшим наживку (вплоть до червей из пластмассы), рыба в Огайо еще клюет.

В разноликих пейзажах Америки можно ли усмотреть какие-либо сквозные для всей дороги детали? Да. Автомобильная свалка и колючая проволока. В любом месте (исключая разве пустыню) видишь границы частных владений, а поскольку почти все земли (опять же, кроме пустынь и Аляски) — частная собственность, то постичь невозможно: сколько же проволоки на теле Америки?! И свалки… Временами кажется, кто-то нарочно гадил, чтобы оскорбить землю. Живописное место, пустыня, город, Юг, Запад, Восток — повсюду железные кладбища.

Районы промышленные — особо печальное зрелище. Картинки ада на старых иконах с примитивным котлом и костром из поленьев — наивная фантазия в сравнении с тем, что люди соорудили для себя тут, на земле. Наш маршрут по понятным причинам не шел через гущи заводов.

Госдепартамент, правда, сделал для нас все, что мог: в несколько городов, помеченных «табу», въезд для нас разрешался, но с оговоркой: «без остановки». Таким образом, преобладающий цвет на нашем пути был зеленый. И все же дыма, нагромождений металла, мертвой земли и вонючих озер мы видели много.

Чикаго ранее славился ароматами скотобоен. Сейчас на подъездах к городу с юга и с юго-востока пора открывать пункты продажи противогазов и снабжать путников хотя бы маленькой веточкой зелени, иначе можно забыть, что ты на земле. Непрерывная цепь коптящих, парящих, извергающих в небо цветные дымы заводов. Так же круто замешена индустрия в районе Кливленда, Буффало и в добром десятке маленьких городов, припавших к озерам Эри и Мичигану. Такую же полосу бурых пространств, отмеченных трубами, вышками, эстакадами, а ночью — полыханием огней, мы проезжали в Западной Вирджинии. Горячим смогом душит жителей Лос-Анджелес. И даже в зеленокудром, лишенном промышленности Вашингтоне глаза слезила маслянистая гарь, оседавшая от низко на посадку пролетающих самолетов.

В Америке немало почти нетронутых мест с хорошим воздухом и синим небом. Но большая часть людей живет как раз там, где трудно дышать. К проблемам американского свойства теснота добавляет особую остроту. Однако в прерии никто не бежит. Наоборот, люди сбиваются все теснее в жилые пояса на Востоке, на Юге, на Крайнем Западе. Поляк Юлиан Немцевич, проехавший летом 1797 года по Востоку Америки в дилижансе, писал: «Страну эту я охотно сравню с гигантской шахматной доской в конце игры, где на огромном пространстве, вдали друг от друга, стоят одинокие фигуры».

Сейчас Америка — та же доска, но в самом начале игры: середина пуста, зато по краям клетки заняты полностью.

Сквозное путешествие от океана до океана дает возможность почувствовать разницу житейского духа в местах, заселенных «плечом к плечу», и в местах, где дымок очага — одинокий дымок. У нас, двигаясь с запада на восток, за Уралом сразу чувствуешь: люди добрее, искренней, проще. В Америке (с поправкой на существенный коэффициент «каждый сам за себя») чувствуешь то же самое, удаляясь с Востока на Запад. На Востоке все проутюжено, все под метелку и под линейку — земля, деревья, посевы, постройки, одежда и сами люди. Запад (без Калифорнии) не очень причесан, грубоват.

Об одежде, о внешнем лоске построек заботы тут меньше. Еда проще, но добротнее, здоровее. Реклама не так густа и назойлива. Чаевые на бензоколонках не берут или берут ее смущением.

Автомобиль покупают, чтобы ездить на нем, и не спешат поменять на более модный, дабы утвердить себя в мире и вызвать зависть соседа.

От встречного где-нибудь в штате Вайоминг или Айдахо еще можно услышать приветствие: «Здравствуйте, незнакомец!» В этих словах — готовность к знакомству, доброе к тебе расположение, способность помочь, оставив свои дела, иногда очень срочные. Американцы общительны всюду. Но человеческого тепла больше не там, где больше людей.

Живет Америка преимущественно в однотажных и двухэтажных домах. Ферма ли, городок, окраина города очень большого — один или два этажа! Промышленность тоже в небеса не стремится. Большой завод по сборке автомобилей, завод пластических масс, пищевой комбинат, швейное предприятие — почти всегда это строгий одноэтажный брус. Мотели возле дороги — один или изредка два этажа. Одноэтажность — открытие для человека, привыкшего на картинках видеть Америку в образе небоскреба. Небоскребы строят по причине дороговизны земли в городских центрах или по соображениям престижа. Жилья в небоскребах, как правило, нет. Это деловые дома. С этих вышек Америка богачей наблюдает, в каком месте страны (и бери шире — Земли) пахнет наживой.

Трудовая Америка единственный свой этаж в последние годы все чаще снабжает колесами.

По всей стране мы видели передвижные дома, похожие на вагоны. Такие дома где-нибудь возле стройки или завода образуют поселки не очень уютные, но с полным набором коммунальных удобств. Нас уверяли: «цыганская жизнь» — в духе американца. Со времен пионеров он-де стремится в дали. В этом есть какая-то правда.

Но Фрэнк Голдвин, сварщик, глава семьи из пяти человек, пригласивший нас заглянуть в трайлер, сказал, что с большей охотой «держал бы якорь» на одном месте, на родине, в штате Нью-Йорк. Но безработица! Если она настигнет, якорь потянет ко дну. А колеса спасают. «Сюда, в штат Огайо, я приехал сначала один, разведал, а потом привез этот дом. Случится что-либо — поеду дальше».

Какое место Америки предпочитает «подвижный американец»? При опросе десять процентов населения США сказали, что хотели бы жить в Калифорнии. И сюда многие устремляются. За последние годы население дальнего побережья почти удвоилось. Привлекают сюда не столько пляжи, обилие солнца и экзотика Дальнего Запада, сколько возможность быстро найти работу, испробовать силы, разбогатеть.

Молодой промышленный Запад по темпам роста опережает старый Восток. Житье в Калифорнии — сущая лихорадка. Поместите мысленно в Сочи сотню заводов и фабрик, увеличьте жару, забейте дороги дымящим стадом автомобилей — это будет похоже на Калифорнию.

На наш северный вкус для жизни приятнее Висконсин, Миннесота, Монтана. Тут человеку ведомы перемены в природе: осенние краски, белизна снега, половодье весной… Один знаменитый американец, рожденный как раз в Калифорнии, но много ездивший по стране и по свету, уловил ценность контрастов в средних широтах: «Кто оценит палитру красок, когда вокруг лишь вечная зелень, и что хорошего в тепле, если холод не подчеркнет всей его прелести?» Но это чувство знакомо, как видно, не всем. Калифорния и Флорида, Техас и Гавайи манят американцев. Впрочем, и у нас ведь тоже многие видят во сне Сочи и Ялту…

И еще несколько слов о дороге. С Востока на Запад и обратно с Запада на Восток шесть раз мы проезжали границы часовых поясов.

Границы эти, если взглянуть на карту, сильно изломаны и отражают не только «извилины географии», но и капризы штатов, желающих жить на свой лад. В одном вся Америка единодушна: летом, с апреля, рабочий день повсеместно начинается часом раньше и часом раньше кончается. Мы убедились: это удобно.

Погода на всем пути нас баловала, не мешая двигаться и, как будто для развлечения, показывая нам кое-что из капризов. В штате Дакота мы ушли прямо из-под крыла урагана, о котором потом дней семь писали газеты. В штате Нью-Мексико видели дождь, обратившийся в пар, не достигнув земли. В северной части Техаса нам был показан знаменитый в Америке смерч под названием «торнадо». Это был слабенький смерч, вертевший сухую траву и пыль. (А мог бы поднять грузовик, теленка, срезать мачты электролинии.) В Арканзасе посреди какого-то городка машину придавил ливень, да такой, что казалось — нырнули в речку. А в Кентукки, на родине Линкольна, после 38 градусов миссисипской зеленой бани мы вдруг оказались на каком-то островке холода — семь градусов!

А где-то рядом, сообщали по радио, был легкий мороз. И это в июне, на широтах Баку и Рима!

Оказалось, это было сюрпризом не только для нас. Старушки на скамейках возле кентуккских домов и все телевидение Штатов обсуждали природный вывих. Объединенными силами стариков и синоптиков было доказано: такого в Америке не было сотню лет. Но это были всего лишь забавы природы. Немного позже юго-восточные штаты узнали кое-что посерьезнее.

Один из нас в это время был уже дома, в Москве, а другой сообщал в газету с места событий: «Тропический шторм, которому дали женское имя «Агнес», пронесся над побережьем Америки и крылом зацепил Вашингтон. Дождь продолжался непрерывно двенадцать часов. На пути «Агнес» — жертвы и разрушения. Вспучились реки. Все восточное побережье от Нью-Йорка до Нового Орлеана — район небывалого наводнения. Прервано железнодорожное сообщение Нью-Йорк — Вашингтон, затоплены многие автострады, разрушены дамбы. Убытки исчисляются миллиардами долларов. «Самое большое бедствие за всю историю США», — пишут газеты…»

Это было как раз в то время, когда в Москве начиналась знаменитая прошлогодняя сушь.

А в день, когда мы замкнули линию путешествия в Вашингтоне, природа была спокойной.

Жара стояла, правда, немилосердная… Мы сказали спасибо нашему «Торино», втащили наверх пропыленные чемоданы. И, отдохнув часок, пожелали в последний раз взглянуть на помятую карту с зеленой струйкой маршрута «от Вашингтона до Вашингтона»…

Во всяком путешествии самое приятное — возвращение к дому. В этот час за столом, пошучивая, мы все же чувствовали себя путешественниками — шестнадцать тысяч верст за спиной!

Нас отрезвила заметка в газете. В ней сообщалось: «2876 миль от Лос-Анджелеса (Калифорния) до Нью-Йорка (восточное побережье) пробежал и прошел пешком школьный учитель Брюс Тило. Учитель одолевал за день 40–50 миль и был в пути 64 дня 21 час и 5 минут. Мэр Линдсей вручил марафонцу награду — золотой ключ от Нью-Йорка». Вот так-то, пешком от побережья до побережья!.. Для нас наградой в тот день был Юлин чай, заваренный по-домашнему, и звонок друзей из Москвы: «Вернулись… Ну, слава богу».

_{В. Песков, Б. Стрельников. Фото авторов.}

_{22 апреля 1973 г.}

Расфасованный мир

(Земля за океаном)

В Америке все расфасовано… когда-то были в Америке лавочки, где галеты хранились в бочках и можно было купить гвозди, бутылки виски, соленую рыбу, швейную машину, книги, ружье, духи, капкан, граммофон… Такие лавочки показывают в музеях. Сейчас все, что идет на прилавок, расфасовано, упаковано, разложено по сусекам, все имеет определенную форму, свое место на полке.

Унификация в сложном мире вещей становится повсеместной. Но в Америке в «расфасовке» достигнута виртуозность. И, что знаменательно, касается это не только вещей, но и уклада жизни. И тут все собрано в блоки, обозначено прозвищем, образом, имеет свой ярлычок. На эту тему говорить можно пространно, но даже простой перечень ярлыков, прозвищ и образов дает представление об упаковке, раскладке по полкам всего и вся.

В американском городе Покателло юркий и, как везде, всезнающий парикмахер, закончив омоложение двух путешественников, сказал:

— Два бычка семьдесят центов…

Мы все поняли.

По дороге из Покателло мы припомнили колоритные прозвища и словесные ярлыки, которых в Америке уйма. Ими пропитан разговорный язык, их слышишь по телевидению, ими полны газеты. Вот короткий словарь, составленный между делом.

Образы, всем знакомые: Белый дом, Уоллстрит, Пентагон, Капитолийский холм. Это Власть и Политика.

Вирджиния — штат любви.

Ястребы, Голуби — тоже понятно всем.

Новый курс, Новые рубежи, Великое общество-это образы большой политики. Каждый президент ищет понятную, броскую, оригинальную упаковку для всего, что будет освещено его именем. Новый курс — это курс Франклина Рузвельта. Новые рубежи — это рубежи Кеннеди.

Преемник Рузвельта прославил себя знаменитой Доктриной Трумена, нагромоздившей на земле Айсберги холодной войны. Великое общество — идея Джонсона. Увы, этот ярко раскрашенный шарик оказался чрезмерно надутым и лопнул…

У каждого штата — свой Капитолий.

Крысиные гонки… Так зовут конкуренцию.

Жирный кот. Это тот, кто явно либо тайно помогает выбраться к власти политикану — дает деньги на подкуп и на рекламу.

Показать морковку — посулить что-нибудь в интересах своей выгоды. (Благозвучный синоним этому вульгаризму: заинтересовать…)

Бычок — это доллар.

Слепень — наркотик под названием героин.

Травка — тоже наркотик, марихуана.

Жучок (он же Клоп) — крошечный микрофон, который можно спрятать под пуговицу, поместить в пресс-папье на стол, за которым идут секретные переговоры, спрятать в конторе у конкурента, в спальне у недруга…

А теперь посмотрите, как «расфасовано» население.

Янки. Привилегию так называться имеют старожилы Америки (но, разумеется, не индейцы).

Синие воротнички — это рабочие.

Белые воротнички — служащие.

Серые воротнички — это те, кто обслуживает в магазинах, ресторанах, отелях.

Средний класс — высоких рангов чиновники, профессора, адвокаты, актеры, журналисты, писатели.

Яйцеголовые — это ученые.

Медные каски — военные.

Гориллы — особая разновидность военных, очень желающих воевать.

Зеленые береты — парашютисты, зловеще знакомые всем по Вьетнаму.

Кожаные шеи — морская пехота США.

Каучуковые шеи — туристы.

Мокрые спины — мексиканские батраки.

Ночами они переплывают пограничную реку Рио-Гранде, чтобы искать в Техасе сезонную работу. Бедняков нещадно эксплуатируют.

Плата в день иногда составляет 50 центов (для сравнения вспомним, что рядовая стрижка в городе Покателло стоила «два бычка семьдесят центов»). Но жаловаться беднякам некуда. «Мокрые спины» в Техас переходят тайно…

Этот словарь может быть длинным. Напомним: Дядя Сэм — образ Америки. Красные — это мы двое, едущие по Америке. А вот стоит коп (полицейский). Не по нашу ли душу? Нет. Полицейский внушает что-то мотоциклисту — босому, бородатому хиппи…

Техас и «Маленький Роди»

Любопытная вышла встреча. Один был выпивши и хохотал. (Громкий смех в Америке — признак расположения к собеседнику.) Другой был немного смущен. Они сели рядом за столик.

— Я, как увидел курочку на машине, так сразу понял: это Род-Айленд! И не ошибся. Вот здорово — из Род-Айленда! Вы не стесняйтесь, платить буду я. Это же чудо!..

Жизнерадостный человек сбегал к автомобилю, принес карту и, стряхнув с нее капли дождя, разложил на столе.

— Род-Айленд… Вот он! Смотрите — прикрываю ногтем весь без остатка. А теперь смотрите сюда…

Большая красная пятерня прикрыла на карте желтый лоскут Техаса. Но пятерни не хватило — Техас торчал из-под пальцев.

Человек из Род-Айленда вежливо улыбнулся. Вежливо уколол широкой души собеседника. Однако насмешка была излишне тонка. Техасец ее не почувствовал. Он решил: веселый номер следует повторить — и, обернувшись, расстелил карту на нашем столе.

— Смотрите, ногтем прикрываю весь штат…

Все было просто. Техасец Боб Текслер еще мальчишкой, постигая азы географии, обнаружил, в каком необъятном штате он проживает. В это же время он увидел: есть на карте маленький штат размером с его детский ноготь. Сравнение двух величин почему-то на Боба очень подействовало. Он решил: в маленьком штате и люди, должно быть, «совсем не такие»… Повзрослев, школьную географию Боб забыл, но главное в ней: Техас-самый большой штат, а Род-Айленд — самый маленький — он помнил. И однажды дал себе слово: как только встретит человека из штата Род-Айленд, сразу же осчастливит дружбой…

Кофе мы пили, склонившись над картой. Америка на ней походила на цветное лоскутное одеяло. Каждый лоскуток — штат. Всего 50 больших и маленьких лоскутов.

Техас — действительно самый большой (после Аляски) и единственный из всех штатов, кому даровано право поделить территорию на несколько (не больше пяти!) штатов поменьше. Однако Техас предпочитает оставаться большим, извлекая из этого пользу политическую и хозяйственную.

У каждого штата есть прозвище, связанное, как правило, с природными особенностями, с хозяйством, историей и, конечно, с рекламой, «расфасовкой» — с любовью американцев всему и всем давать громкие имена. Вот штаты, по землям которых мы проезжали: «Садовый» (Нью-Джерси), «Молочный» (Висконсин), «Картофельный» (Айдахо), «Медный» (Аризона), «Полынный» (Невада), «Штат голубой травы» (Кентукки). Есть штаты: «Сосновый», «Подсолнечный», «Кукурузный». «Землей сокровищ» зовется Монтана. «Земля очарований» — Нью-Мексико. «Страна 10 000 озер» — Миннесота.

Калифорния — «Золотой штат». А малютка Род-Айленд так и зовется — «Маленький Роди».

Мы заметили, больше всех гордятся «девизом» в штате Вирджиния. Узнать вирджинийца в любом месте Америки было легко. На белой майке, на куртке, на бампере автомобиля красуется алый бурячок сердца и надпись: «Вирджиния — штат любви».

Каждый штат, как можно заметить, желает чем-нибудь отличиться, завлечь, похвалиться, поразить проезжающих. Если природой штату ничего для этого не отпущено, он все равно выходит из положения. Пустынный штат Невада, например, строит игорные дома, учредил бракоразводный закон, по которому цепи супружества распадаются без малейшего промедления. И этим стал знаменит.

Если у штата с соседним штатом всего поровну, все же хоть чем-нибудь себя стараются отличить. Пусть это будет хотя бы иная, чем у соседей, скорость на магистральной дороге… Амбиции и соперничество между штатами бывают серьезными и бывают смешными. На границе «Штата одинокой звезды» мы видели надпись: «Вы въезжаете в Техас!» Перед словом «Техас» кто-то корявыми буквами нацарапал: «Великий».

Это могла быть насмешка. Но могли это сделать и сами техасцы. От полноты чувств. Наш знакомый Боб Текслер вполне бы мог это сделать.

Соперничество штатов временами напоминает войну Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем. На границе штата Огайо дорогу украшал добротно сделанный щит: «Держи в чистоте землю. Вози мусор в штат Мичиган!» Очень возможно, что в Мичигане красуется призыв столь же добрососедский. Есть в Америке поговорка: «Если в Южной Дакоте выйдет закон против оспы, то в соседней, Дакоте Северной, сейчас же примут закон, защищающий оспу».

Шутка. Но за нею стоит соперничество.

Кроме прозвища, штаты имеют девиз. Кентукки: «Объединившись, устоим, разделившись — падем!» Канзас: «К звездам через трудности!» Миссисипи: «Храбростью и оружием!» И каждый штат избрал для себя природные символы: дерево, птицу, цветок. Небраска — вяз, жаворонок, золотая розга. Массачусетс — вяз, чайка, ландыш. Колорадо: ель, овсянка, водосбор. Если собрать в одно место почетных представителей флоры и фауны, то получился бы лес, состоявший из дуба, елок разных пород, секвой, орешника, тополей, кизила, вяза. В «соединенноштатном лесу» пестрел бы ковер из гвоздик, магнолий, пионов, фиалок, прострелов, подсолнухов, пустынных желтоголовых юкк и серой невадской полыни. И летали бы птицы в федеральном лесу: скворец, овсянка, щегол, индейка, малиновка, пеликан, несколько пересмешников, жаворонков и кардиналов (похожих на свиристелей, но пурпурно-красных). И где-нибудь на опушке условного леса ходила бы курица, домашняя курица — эмблема Род-Айленда. Именно эту эмблему узрел на машине учителя Дэвиса простодушный техасец Боб Текслер.

Столицы штатов не надо искать среди больших городов. Зная, что мешки с деньгами давят на власть, те, кто клал фундамент Америки, старались посадить власть подалее от мешков. Это было наивно. Но так уж сложилось. И потому столица штата Нью-Йорк — вовсе не громадный город Нью-Йорк, а маленький Олбани. Губернатор Иллинойса сидит не в Чикаго, а в городке Спрингфилде. Ошибка считать столицей Техаса город Даллас, а Калифорнии — Сан-Франциско.

Столицы двух богатейших штатов — Остин и Сакраменто. Но без ошибки можно сказать: Нью-Йорк, Чикаго, Даллас, Сан-Франциско — это и есть правители штатов, и не только отдельных штатов…

А маленьким провинциальным столицам оставлены символы власти. И они, конечно, дорожат ими. Забавно видеть в маленьком городке Капитолий почти такой же, как в Вашингтоне.

Временами казалось, прямо в Вашингтон и въезжаешь… А вот штат Колорадо в прятки играть не стал. Тут рядом все: и Капитолий, и Большие дома, из которых правят с помощью денег.

В столице штата городе Денвере учредили свои штаб-квартиры крупнейшие промышленные компании. По количеству управленческих учреждений город уступает в Америке одному Вашингтону. Наша дорога лежала от Денвера в стороне. Боб Текслер и Фрэнк Дэвис во время беседы над картой тоже о нем не обмолвились. Но в справочнике мы прочли кое-что, дающее право штату Колорадо иметь в своих символах не голубую ель и овсянку, а ракету и дальний бомбардировщик. И пахнет в штате, как пишут, не цветком водосбором, а нервным газом, назначение которого всем известно. Вот такие приметы…

Америка многим гордится. И каждый штат напоказ выставляет все, что может его прославить. Иллинойс и Кентукки спорят за право называться землей Линкольна (в Кентукки Линкольн родился, из Иллинойса ушел в президенты). Знаками гордости и почтения отмечены города и местечки, где жили Марк Твен, Эдисон, Фултон, Синклер Льюис, Уитмен, Лонгфелло…

И есть у штатов родимые пятна, которыми не гордятся, но которые и не спрячешь. В пустынях Нью-Мексико взрывали опытный образец ядерной бомбы. Техас — убил Кеннеди. «Мистической красоты» штат Теннесси произвел на свет ку-клукс-клан и убил Мартина Лютера Кинга…

Таково «лоскутное одеяло», на пошив которого ушло без малого двести лет. Материя для пошива была отнята у индейцев, куплена у Франции и России, силой взята у Мексики.

В 1959 году Аляска и Гавайи увеличили число звезд на флаге Америки до полусотни. А основой были тринадцать восточных штатов, положивших начало Независимой Америке. Американцы законно гордятся войной за независимость. Двести лет назад ситуация чем-то напоминала Вьетнам. Только в роли Соединенных Штатов тогда была Англия. Могучий флот вез в Америку отборное войско британского короля. И что же, регулярная, по последнему слову вооруженная армия терпела поражение за поражением от простых фермеров, кузнецов и охотников. Двести лет спустя то же самое повторилось и во Вьетнаме…

Бог — реклама

Выносим чемоданы к машине. Слегка возбужденные, насвистываем «Тореадор, смелее в бой… Тореадор, Тореадор…»

— А я знаю, откуда это, — говорит провожающий нас Стрельников-младший. — Это реклама мыла.

Стрельников-старший ставит чемодан и внимательно смотрит на сына.

— Реклама мыла, говоришь…

Времени объяснять истину у отца сейчас нет. Он треплет курчавую голову, дает сыну шутливый шлепок, и мы уезжаем.

Используем этот отправной пункт для короткого разговора о рекламе, хотя надо признаться, сказать коротко об этом феномене Америки очень трудно. Реклама — это в Америке бог несомненно, ибо влияние ее на души людей огромно. Считают: исчезни на день реклама — американец остолбенеет, он не будет знать, что ему делать. Главное назначение рекламы: заставить человека что-то купить. Выдумки, ухищрений, остроумия и нахальства уходит на это много. Индустрия рекламы стоит на девятом месте после важнейших отраслей промышленности — нефтяной, тяжелой, сельскохозяйственной. Деньги в рекламу вкладывают без колебания. Все окупается. Парфюмерные фирмы (те самые, что «приобщили» Васю Стрельникова к классической музыке) на рекламу тратят почти третью часть стоимости товара. Окупится! Всего на рекламу, в журналах, в газетах, в кино, по телевидению, на все надписи и огни, на обертки и дорогие проспекты тратится в год двадцать миллиардов долларов. Это почти столько же, сколько стоила высадка людей на Луну. Вот конкретная стоимость разовой хвалы какого-либо товара, например, фотокамеры. В журнале «Нейшнл джиогрэфик» нам сказали: поместить рекламу на последней странице обложки стоит 30 тысяч долларов. Окупается — у журнала миллионные тиражи!

На средства от рекламы живут многие газеты и журналы. И если рекламодатели почему-либо станут обходить газету или журнал — дни издания сочтены. Нетрудно понять: рекламодатели держат в руках судьбу почти любого издания.

Не нравится «линия» газеты или журнала — сразу угроза: «Не будем давать рекламу…» И «линия» поправляется…

Многим журналам, процветавшим от доходов с рекламы, ножку подставило телевидение. Закрылся знаменитый в Америке «Лук», а недавно в возрасте 36 лет умер еще более знаменитый «Лайф». Причина: финансовые затруднения. Рекламодатели предпочли телевидение.

Телевидение процветает. Одна минута рекламы (все равно чего) стоит две тысячи долларов. Понятное дело, из этой минуты мастера рекламного цеха выжмут все, что возможно, — выдумка, образность отточены превосходно.

Всю дорогу нас преследовал минутный фильм.

На рельсах стоит чемодан. Пуская дымок, мчится к нему паровоз. Удар! Чемодан летит под откос, но остается ничуть невредимый. Крупная надпись — название фирмы, выпускающей чемоданы. Дело сделано. Если бы нам пришлось покупать чемодан, мы бы спросили именно тот, стоявший на рельсах.

Делать рекламу учат. Есть специальные заведения, где изучается психология спроса, оттачивается, совершенствуется режиссура изготовления рекламных роликов. Они делаются с большей тщательностью, чем художественные фильмы. Вот что сказал о рекламе знаменитый киноактер Марлон Брандо. «Рекламная техника гораздо эффективнее меня, художника, в смысле влияния, оказываемого на людей. Вам говорят, какие сигареты нужно курить, какую носить одежду, какими косметическими товарами пользоваться, какой покупать автомобиль, вам указывают даже, что вы должны есть. Специалисты рекламы, особенно те, что пользуются телевидением, могут сделать из нас все, что захотят».

Находки в рекламе, удачный образ высоко ценятся. В Нью-Йорке мы видели объявление на картонке. «Любителям тишины: в нашем кафе музыкальный автомат сломан. Заходите».

Эта находка копеечная. А может находка принести и многие миллионы. Известна история с добродушным тигром, которого находчивые художники-мультипликаторы засунули в бензиновый бак автомобиля и он там урчал примерно так же, как урчит исправный, сильный мотор.

«Посадите тигра в ваш бензобак — заправляйтесь у компании «Эссо»!» Несколько лет, к зависти конкурентов, «Эссо» пожинало урожай от удачной рекламы — все хотели посадить тигра в свой бензобак, особенно жены и дети, сидящие рядом с водителем. Полосатый оранжевый тигр мчался вперед на дорожных щитах и щурился добродушно: «Не забудьте посадить в бензобак».

Чтобы оживить образ тигра, владельцы бензина решили его публично похоронить и объявили об этом. Что было — протесты, мольба, тысячи писем: хотим тигра! Такова сила рекламы.

Тот самый тигр, озолотивший компанию «Эссо».

«Повешенный» — тоже реклама. Грубовато. Но иначе чем остановишь едущих по пустыне? Притормозят, сделают снимки виселицы и неизбежно купят что-нибудь в лавочке сувениров «Дикий Запад».

Тигр не единственный персонаж из мира фауны, убеждающий что-то купить. Чем меньше становится животных на земле, тем больше у человека к ним теплого чувства. Реклама это заметила. Стадо оленей снимают на фоне нефтяных вышек. Цель до предела нахальна: вот, смотрите, мы вовсе не загрязняем землю, как пишут об этом. Медведь рекламирует котлету — ешьте и будете столь же сильными. Гончая собака — реклама автобусных линий. Рычащего льва видишь в эмблеме киностудии. Симпатичная птичка нюхает на плакате дымок сигареты.

Реклама назойлива. Вдоль многих дорог она стоит сплошным частоколом. Из-за нее не видно Америки. Живописный угол природы, на повороте открывшийся глазу, непременно украшен мачтами с названием нефтяной фирмы, названием отеля или чего-либо еще. «Реклама возле дорог — засорение природной среды». Американцы пытаются воевать с этим злом, но пока неуспешно.

Реклама по телевидению столь же назойлива, и термин «загрязнение» тут тоже вполне уместен. Ради ролика, прославляющего мыло, зубную пасту, ночные сорочки, прерывают (на самом интересном месте, конечно) художественный фильм, любую из передач, исключая разве что выступление президента.

Чтобы сказать важнейшую новость, комментатор должен дождаться, пока «чемодан столкнется с паровозом и станет у насыпи невредимым».

Известный человек — для рекламы находка. Популярному актеру, знаменитому чемпиону заплатят сто тысяч, пусть он только, улыбаясь от удовольствия, побреется бритвой «Жилет», выкурит сигареты «любимой марки» или на экране телевизора завяжет модный галстук. Сто тысяч за курение сигареты… Окупается!

Умелая реклама (например, надпись: «Распродажа!») помогает сбывать залежалый товар. И наоборот, расчетливое, продуманное повышение цены может создать у покупателя впечатление: доллар переплатил, зато добротная вещь. А вещь заурядная, но подана хитро. Известно старое (но не стареющее!) правило делать рекламу: «Всегда говорите правду. Говорите много правды. Говорите гораздо больше правды, чем от вас ждут. Никогда не говорите всю правду».

Рекламируется в Америке все — от зубочисток и шнурков для ботинок до реактивных лайнеров и личностей, желающих занять выборные должности. На ярмарке жизни человек предлагается так же, как любой из товаров. Вот как писали, например, о сенаторе от штата Мэн Эдмунде Маски, когда у него были реальные шансы бороться за президентское место: «…Выделяется своей суровой привлекательностью… Высок, как мэнская ель, его резко очерченный профиль напоминает суровое, изрытое бухтами побережье штата, а массивная нижняя челюсть — как и у знаменитого мэнского лося». Сенатор Маски, по нашему мнению, действительно достоин уважения и внимания. Но читать этот текст без улыбки нельзя. Таков стиль рекламы.

В большой игре, когда ставкой служит место в конгрессе или президентское кресло, расходы на рекламу очень высокие. «Минувшие президентские выборы нам обошлись в четыреста миллионов долларов», — писал журнал «Тайм».

Вы спросите: а что в Америке рекламируют больше всего? Ну, это известно всем. Конечно же, кока-колу! По вездесущности и назойливости ничто не может спорить с рекламой «кок» (так теперь ласково-сокращенно зовется напиток). «Дела лучше идут с кок». Эту надпись Америка предлагает повсюду, как библейскую мудрость. И что же, действует! За дорогу мы двое опорожнили не меньше трехсот бутылок и банок. Выпьешь, и в самом деле кажется: лучше идут дела!

_{В. Песков, Б. Стрельников. Фото авторов.}

_{25 апреля 1973 г.}

Стандарты вкуса

(Земля за океаном)

«Голоден?.. Давай посидим». Веселый, свой в доску рекламный парень и эта надпись караулят тебя на дороге. И если ты голоден, дружеская, вполголоса фраза действует как магнит.

С таким же успехом зазывает к столу со щита кокетливый красноперый петух: «Ну до чего же я вкусный…» А то просто: «Еда и горючее». Это в глуши. На рекламу тратиться тут не надо. Все равно заедешь.

Итак, насущное дело — еда… Еду американскую ругать принято в хвост и в гриву.

И есть для этого основания. Порядок жизни, где все поставлено на конвейер, где «индпошив» — дело весьма дорогое, пища — тоже продукт индустрии. А надо ли говорить, что любое блюдо промышленного приготовления всегда проиграет во вкусе. Проследить же конвейер изготовления пищи очень легко. Вот мы сидим в кафе рядом с бензоколонкой. Заказали салат, гамбургер, молоко, пару яблок. Гамбургер жарится у нас на глазах. Два поворота плоской лопаточки, и мясная круглая пышка с кружком лука и кружком помидора кладется на срез круглого хлебца, прикрывается сверху румяной верхушкой — еда готова! Полагать, что пожилая хозяйка кафе и две ее молодые помощницы пекли булки, прокручивали в мясорубке мясо для гамбургера, — значит заблуждаться. Кафе — всего лишь маленький сборочный пункт на конвейере. Вечером накануне хозяйка сказала по телефону, сколько чего ей надо. Из разных «цехов» (они могут работать и за сто километров от «сборки») на пикапе ей привезли «детали» для гамбургера. Строго калиброванные «детали». (Например, помидор нестандартных размеров на конвейер не попадает.)

Если бы мы проследили долгий путь пищи, то легко бы заметили: конвейер начинается прямо на грядке, на пашне, в саду, на откормочном пункте. Предельная специализация, ничуть не меньшая, чем, скажем, при производстве автомобилей! Ясное дело, дойдя к столу в виде гамбургера или любого другого блюда, пища на долгом пути что-то недобрала, что-то порастеряла. Мало в ней витаминов, исчезли родословные запахи и все, что делает пищу вкусной. Но тот же конвейер во всех своих точках делает все, чтобы пища была привлекательной. Бычку в корма кладут химикаты — стимуляторы роста. Помидор тоже подкормлен на грядке чем-то таким, что делает его привлекательным, но от рождения уже невкусным. Яблоки… Сохранить райский вид яблокам помогали: какой-то газ, какая-то минеральная смазка. Хлеб кипенно-белый и мягкий. Но пекли этот хлеб неделю назад…

Несколько тысяч химических средств помогают пищевой индустрии США выращивать, консервировать, подрумянивать пищу.

Справедливости ради надо сказать, американцы не выглядят заморенными этой едой.

Люди они крепкие, рослые. А что касается радости от еды, то на это они, похоже, махнули рукой давно. Правда, дальнейшая химизация пищи, фальшивый ее румянец время от времени вызывают бури в печати, расследования. Но поворот назад теперь уже вряд ли возможен. И есть признаки: темпы жизни и много иных причин заставляют и в других частях света не быть щепетильными, когда надо скоро и сытно накормить человека. Ильф и Петров с изумлением писали о таком, например, приеме пищи в Америке: «Мы сняли со специального столика по легкому коричневому подносу, положили на них вилки, ложки, ножи и бумажные салфетки… Вдоль прилавка во всю его длину шли три ряда никелированных трубок, на которые было удобно класть поднос, а по мере того, как он заполнялся блюдами, толкать его дальше…»

Узнаете самообслуживание? В 1936 году это было названо «заправочным пунктом». Теперь мы смотрим на это спокойно.

Дом на колесах. Многие семьи живут так. Сегодня тут — завтра на новое место.

Сегодня Америка, живущая в автомобиле, нередко стремится свести к минутам время еды.

Мы, когда очень спешили, прибегали и к такой вот «заправке». Харчевня возле дороги. Столбики для стоянки автомобиля. На столбике — нестареющее меню: гамбургер, цыпленок, рыба, яблочный пирог, молоко, кофе. Протянул из кабины руку, нажал микрофонную кнопку, говоришь, что хотел бы поесть. В ту же минуту с подносом к машине мчится девчонка. С помощью специальных зажимов поднос укреплен на боковое стекло. Три минуты — обед закончен!

Уезжаешь с чувством: до кормежки с помощью шланга уже один шаг…

На дорогах, однако, не всюду царит самообслуживание. В маленьком кафе (столов 8 — 10) тебя встречает официантка. Она смертельно устала, но усталости не покажет. Улыбнется, немедленно поставит на стол стакан воды со льдом (везде непременно). Пока изучаешь перечень блюд со смешной, но вполне серьезной рекламой — «яйца только что из-под курицы!», официантка кивнет тебе дружески, дескать, ты не забыт, и появится как раз в нужный момент…

Особое слово о чистоте. Она безупречна. Пища жарится у тебя на виду. На белых халатах ты не увидишь ни пятнышка. При засилье пластика столы не везде им покрыты. Есть и добрая старина — полотняные скатерти.

В самые последние годы появилась новая форма самообслуживания. Это что-то вроде столовой с единственным блюдом. Изобрел это блюдо некий старичок Сандерс из штата Кентукки. Похожий на доктора Айболита, сугубо штатский человек, Сандерс за «пищевые заслуги» пожалован чином полковника. Сделавшись миллионером, Сандерс отдал свой образ румяного старичка рекламе изобретенного им «цыпленка по-кентуккски». Великих кулинарных высот в его кушанье нет. Но есть удобства. Скоростного производства цыпленок бройлер зажарен и помещен в коробку, где есть приправы, салфетки, бумажные тарелки и губка с пахучей жидкостью для мытья рук. Поел, сложил все, что от трапезы остается, кинул в ящик для мусора и езжай себе дальше.

Кентуккское блюдо с легким сердцем можно хулить. Румяного деда, как некий дорожный знак, видишь под Вашингтоном и в Калифорнии, в Кентукки и не в Кентукки — во всех уголках и щелях Америки. В гости попал — и там кентуккское блюдо! Осатанеть можно. Но когда вспоминаешь, что и в других частях света (на дорогах особенно) соленых рыжиков, семги, расстегаев и рябчиков под брусникой тоже не подают, румяный кентуккский дед на плакатах раздражает не так уж сильно.

К числу приятных стандартов следует отнести американское молоко и приправу из помидоров — кетчуп. Молоко можно смело спрашивать в любом месте. Хочешь в дорогу взять молока — пожалуйста. В отличие от наших треугольных пакетов (скроенных по парижскому образцу) молоко в Америке «прямоугольное». Небольшой кубик — на одного. Хочешь тройную порцию — кубики в три этажа. На семью берут целый бумажный бидон. Постоянно опаздывая к ужину, мы запасались молоком загодя. Молоко в багажнике не скисало даже при самой большой жаре.

И кетчуп… Президента Никсона журналисты как-то спросили: как ему удается не располнеть?

— Три раза в день ем творог.

— Бр-р… Три раза в день?!

— А я его с кетчупом! — пошутил президент.

Кетчуп — приправа не только американская. Встречаешь ее во всех странах, но в Америке она непременно на каждом столе. В особой формы бутылочке, в пакете, в тубе. Приправа хорошая. Любая еда становится с кетчупом вкусной. Положи на хлеб — уже блюдо. (Один из нас даже помидоры ел с кетчупом.) Достоинства этой приправы оценил, между прочим, Анастас Иванович Микоян, побывавший в Америке до войны. Кетчуп у нас выпускался. И, как утверждают люди постарше, получался совсем неплохим. А сейчас почему-то не выпускается.

Рецепт утерян? На этот случай мы выведали: помидоры, перец, масло, соль, сахар, уксус…

Может, есть и еще что-нибудь, не помеченное на этикетке, но уверены: секрет этот к числу военных в Америке не относится. А что касается перца и помидоров, то растут они на Кубани не хуже, чем в Калифорнии или где-нибудь у Великих озер.

Мы рассказали об индустрии еды. Ну а что-нибудь «не с конвейера» пробовать приходилось? Да. В нескольких семьях мы были гостями. Ели картошку в мундире, искусно запеченную в фольге. Ели рыбу, обложенную дольками апельсина. Окунали в сметану спаржу и морковные палочки. Ели стейки — мясо, которое жарят на углях. Разнообразна еда в ресторанах: итальянских, немецких, мексиканских, русских, французских, китайских. Тут можно спрашивать все, вплоть до хлеба, «сегодня самолетом доставленного из Парижа». Но это еда не простого народа. Она так дорога, что, скажем правду, с нашими суточными мы, даже в порядке журналистского любопытства, не рискнули к ней приближаться. Зато мы ели с кленовым соком блины. Пробовали вирджинскую ветчину, упакованную в холстину. Пили круто заваренный чай со льдом.

И совсем уж экзотика — змеи! В нескольких городах Оклахомы гремучие змеи считаются лакомством. Увы, к такому блюду мы опоздали.

Охота на змей — начало апреля. А в Оклахоме мы были в июне.

Штаны с заплаткой

Во что одета Америка? Ответить на этот необъятный вопрос, все равно что добраться вплавь до Америки. И поэтому оглядимся, войдя в воду лишь по колено. Что чаще всего мы видели? Пожалуй, штаны, ибо носят их все мужчины и добрая половина женщин, включая старушек. Покрой и форма штанов изобличают фантазию невероятную. Но можно выделить острие моды прошлого лета: штаны короткие.

И не просто короткие, а как бы сделанные короткими из длинных штанов. Берутся старые джинсы и в полминуты неумелой рукой обрезаются чуть ниже места, где штанины объединяются. Вероятно, именно так создавались первые образцы. А поскольку способ этот доступен любому из смертных, дело пошло на лад.

И чем более драными получались штаны, тем лучше. Дырка на них — хорошо! Пятно от краски — великолепно! Но за модой в Америке следят не только модники. Очень зоркое око имеет некто с фамилией Бизнес. И вот в магазинах видим штаны с заплаткой фабричного производства. Все как следует быть: ткань выглядит раз пятнадцать постиранной, штаны «неумело» обрублены, есть пятна чернил, заплатка пришита очень небрежно. Иметь такие штаны, иметь гриву до плеч и ходить даже в городе босиком — это особый стиль. Ему следуют не только лоботрясы, которых много, конечно, в любом государстве. Так ходят многие. В этом есть даже некая философия — «быть поближе к земле».

Местах в двух или трех мы видели грозные объявления в кафе: «Нет обувки — нет сервиса!», другими словами — «босых не обслуживаем!».

Но такая борьба владельцу кафе может выйти и боком. Сосед его, конкурент, вывесил объявление: «Заходите в такой одежде, в какой вы есть».

Американцы, как видно, особого культа из прикрытия тела материей не делали никогда.

Нынешнее опрощение, нарочитая небрежность имеют под собой некую социальную подкладку. В Америке женщины поднимают голос, требуют равенства с мужчиной во всех сферах жизни. По телевидению мы много раз наблюдали высокой температуры дебаты по этому поводу.

Женскому вопросу посвящались в конгрессе речи сенаторов. С некоторым риском можно предположить: облачение в штаны — наиболее доступный для женщин способ стать вровень с мужчинами. Моде вовсю помогает промышленность. Да и сами женщины, имея под рукой ножницы, швейную машинку и в достатке всякого рода материи, воюют за утверждение своего пола в полную меру фантазии. Наиболее подходящее слово тому, что видишь на улице: одеваются, кто во что горазд. Можно встретить образцы отменного вкуса, но много безвкусицы и фрондерства. В штате Кентукки в знаменитую Мамонтовую пещеру с нами спускалась дамочка в брюках, сшитых из полосатого американского флага. На оторочку штанов пошла синяя звездная часть флага, означающая, как известно, число штатов Америки. Иногда казалось: женская половина какого-нибудь городка соревнуется под девизом «Меньше ткани на теле!». Или, наоборот, человек зачехляется так, что походит на шелковичный кокон. Мужья и отцы вздыхают с изрядной доле безнадежности, что поделаешь — эмансипация!

Сдается, однако, что мужчины нашли все же способ указать женщинам: не во всем можно стать вровень. Борода! Пока это женщинам недоступно. Бород в Америке много. Есть холеные бороды, напоминающие произведения искусства. Но огромное количество бороденок в Америке нечесаных, удивительно неопрятных.

Американцы народ чистый и аккуратный. Бороденка же — мода, такая же, как и ношение драных штанов…

Нарочитое опрощение в одежде, в манерах, иногда даже в образе жизни (хиппи) — это тоже своеобразный вызов проутюженному, стерилизованному, подрумяненному благополучию мира, в котором деньги, вещи, преуспевание и респектабельность задавили подлинные человеческие ценности. Но «бунт штанов и причесок», конечно, наивный бунт. Взрослея, птенцы линяют и обретают в конце концов перья покровительственной окраски, иначе выживать трудно.

Во что одеваются, путешествуя по Америке?

Отглаженные костюмы, галстуки и рубашки, лежавшие в чехле на заднем сиденье нашей машины и предназначенные для разного рода визитов, оказались платьем неходовым. Посещая лаборатории, встречаясь со студентами, учеными, фермерами, лесниками, мы видели людей если не в укороченных брюках, то все же одетых просто. Оставаясь в дорожных хлопчатобумажных штанах и в ковбойках, купленных в ГУМе, мы чувствовали себя хорошо всю дорогу.

Подчеркнутая простота в одежде для Америки характерна. Однако не следует упускать из виду: небрежно одеться в Америке позволяет себе лишь тот, у кого тылы обеспечены платьем добротным. Бедняк же боится тряпья.

Ночлег

Днем в кафе мы слышали анекдот:

— Я хочу у вас поселиться…

— Мест нет, — отвечает дежурный в мотеле.

— Я один…

— Все занято.

— Неужели ни одного места?!

— Ни одного.

— Ну поищите…

— Сэр…

— Одно только место! Ну приехал бы к вам президент, ведь нашли бы?

— Для президента, конечно, нашли бы.

— Ну так и дайте мне этот номер. Президент сегодня к вам не приедет…

Чужая ночь. Большая Медведица висит на небе вниз головой. На пути маленький городишко. Есть ли ночлег в городишке?.. Есть.

Название мотеля — «Четыре ветра». Название — приманка для охотников и любителей рыбной ловли…

Ни минуты формальности. В обмен на деньги хозяин, протирая глаза, дает запоздавшим гостям ключи и уходит досматривать сны. Кто мы, откуда, куда, какие у нас фамилии — хозяина не волнует. Подгоняем машину кормой к одной из дверей. Находим рядом еще один вход. (В каждой комнате две кровати, но спать в номере двум мужчинам в Америке не полагается.) Двенадцать… Но надо еще посидеть над блокнотами. Двойные порции кока-колы приводят нас в рабочую форму. Но в аккуратной клетушке мотеля «Четыре ветра» работа все же не клеится. Духота. В раскрытые окна ни один из четырех обещанных нам рекламой ветров проникнуть не может — окна затянуты частой металлической сеткой. Приоткрываем упругую дверь и, чтобы осталась щель, кладем на порог библию — тяжелый черный кирпич. За святотатство сейчас же получаем и наказание — комната наполняется комарами.

Поохотившись малость на комаров с помощью примитивных шлепков, мы глянули друг на друга: а сервис Америки?.. Неужели миннесотские комары не взяты в расчет?.. Взяты!

В большом выдвижном ящике, где хранились запасные одеяла и гнутая палочка для чесания спины, лежала изящная мухобойка. Механизированная охота на комаров дала хорошие результаты. Часа в два ночи мы разошлись по кельям…

Утром, погрузив в багажник дорожную кладь, оставляем ключи, как принято, в замочной скважине — и прощайте, «Четыре ветра»!..

Дорога в Америке без мотелей немыслима, как немыслим лес без грибов. Но и мотели, понятно, без дорог не растут. Так же как и бензоколонки, они теснятся на особо бойких местах, подобно опятам. В больших городах мотель вытянут вверх и может иметь этажей семь. В маленьких городках (обычно на въезде) мотель имеет один, изредка два этажа. Рядки дверей.

Как раз к каждой двери можно поставить автомобиль. Мотель может принадлежать одному лицу. Нередко хозяин с хозяйкой, имея пару помощников, вполне управляются с вытянутым колбаской одноэтажным приютом норок на двадцать. Но единоличникам все труднее тягаться с мощной индустрией ночлега. Корпорации «Холидей Инн», «Говард Джонсон», «Вестерн» затмевают сиянием своей рекламы отчаянный бег огоньков какой-нибудь «Тишины», «Уюта», «Теплого очага». Корпорация — это многие сотни типовых, добротных мотелей.

Среди разного рода удобств и приманок посетителю в номере приготовлен проспект с картой Америки, сплошь засеянной черными точками.

(Сыпните на карту полгорсти мака, и вы представите сразу число мотелей, например, корпорации «Холидей Инн».) Реклама — «В любом месте вы найдете эти удобства» — обязывает держать мотели в образцовом порядке.

Все удобства продуманы. Две кровати (Тур Хейердал мог бы на них переплыть океан!) стоят в одном номере на тот случай, если приедешь с семьей (ребятишек можно класть поперек).

Обязательно телевизор. Стол для письма. Хорошая лампа. Телефон (и пудовая телефонная книга). Кондиционер воздуха. Два запасных одеяла. Открытки, конверты, бумага. Спички, иголка с ниткой, бумажка для наведения блеска на обуви. Полная дюжина разнокалиберных полотенец. Вода холодная и горячая. Кусочек мыла… На всем, исключая разве что непременную библию, шитьем и тиснением — название отеля. Запоминай!

Стандарты санитарии в Америке высоки.

Но в особый культ возведена стерильность мотельных стаканов и унитазов. Каждый стакан на полочке перед зеркалом обязательно упакован в хрустящий бумажный мешок. А через белый круг унитаза, наподобие фельдмаршальской ленты, протянута лента бумажная.

На ленте надпись, означающая: унитаз прошел санитарную обработку.

В мотеле человек не живет, а только ночует, и кое-что из удобств, убеждаешься за дорогу, — откровенный крючок рекламы. Без них вполне бы и обошелся. Но, отделив рекламные блестки от подлинных удобств, надо сказать: ночлежное дело поставлено в Америке образцово.

Поучиться тут можно (и надо!) многому. Народ у нас нынче тоже подвижен. Легкодоступная крыша над головой людям в дороге нужна. Гостиницы и мотели — дело не только необходимое, но и очень доходное… И аккуратности надо учиться. На полу в американском мотеле, даже самом захудалом, вы не найдете следов строительства: ни капли краски, ни трещин, ни подтеков воды. Из крана, если на нем помечено: «горячая», вода горячая и потечет. Наоборот никогда не бывает.

Мы знаем, у читателей есть вопрос: ну а плата… какова за ночлег плата? Разная. Ниже семи долларов за ночлег мы не платили (захудалый мотель). Двенадцать — пятнадцать долларов — цена средняя. Двадцать — двадцать пять долларов с души берет добротный «Холидей Инн».

Среди цветистых названий («Дружественный», «Праздничный», «Колесо») особо запомнилась вывеска вблизи поселения индейцев. Название мотеля на русский переводилось дословно так: «Тут не снимают скальпы!»

Скальпы, однако, снимали — семнадцать долларов за ночь!

Сон в Америке стоит недешево.

_{В. Песков, Б. Стрельников. Фото авторов.}

_{28 апреля 1973 г.}

Лучше быть здоровым…

(Земля за океаном)

Сколько стоит аппендицит?

Аппендициты всегда бывают не вовремя.

Завтра лететь. И вдруг из Вашингтона в Москву звонок: «Задержись на неделю. У меня аппендицит». Билет поменять — дело нетрудное. А вот как там, в Вашингтоне, с аппендицитом?..

На четвертый день телефонную трубку взял уже сам больной. Разговор был таким.

— Ты уже дома?!

— Тут лечат быстро…

— Это как же?

— Прилетишь, расскажу…

И вот мы вместе. Ну и, конечно, вопросы первые — о здоровье.

— Все о’кей. Вот погляди-ка бумажку…

Бумажка была счетом за удаление у «мистера Стрельникова» подкачавшего аппендикса.

Одному из нас с подобного рода бумагой пришлось столкнуться впервые, и было очень интересно читать:

«Анализ крови — 25 долларов. Анализ мочи — 22 доллара. Плата хирургу за операцию — 200 долларов. Плата за телевизор — 3 доллара в день…»

И так далее. Всего расставание с аппендиксом мистеру Стрельникову стоило 1112 долларов (тысячу сто двенадцать!). Сюда входит плата врачу за постановку диагноза, плата за физиологический раствор, за удаление ниток из шва… Если бы мастер Стрельников пожелал продлить пребывание в госпитале до существующей нормы у нас (семь дней), бумажка счета стала бы вполовину длиннее. Как гражданин страны, где медицинское обслуживание бесплатное, денег из своего жалованья мистер Стрельников не платил. Уплатило за него государство. А в больнице он был столько, сколько бывают американцы: три дня — и домой…

Справедливости ради скажем: аппендикс мистеру Стрельникову удаляли в хорошем госпитале. В Нью-Йорке, выясняя вопрос: «Сколько простому человеку в Америке стоит родиться, лечиться и умереть?», мы зашли в госпиталь попроще. Тут было родильное отделение, и мы под видом двух взволнованных отцов поднялись на третий этаж. Через толстые стекла, как из аквариума, акушерки показывали отцам американцев, которым от роду было день или два. Мы походили, сколько было прилично, а когда беленький ангел лет двадцати заметил, что мы не просим показывать нам наследников, объяснили, что хотели бы полчаса поговорить с кем-нибудь из врачей. Ангел по имени Элизабет повел нас к врачам.

Это было любопытное путешествие по коридорам и кабинетам. Врачи молодые и пожилые, узнав, в чем дело, вели себя как-то странно. Один маленький, как гном, хирург заторопился на операцию. Другой сказал, что он в этом госпитале человек новый и «его компетенция не позволяет»… Третий изобразил недомогание — «врачи, увы, тоже болеют»… И было невежливо загонять человека в могилу. Ангел Элизабет (секретарь родильного отделения), почувствовав, что попала на хороший спектакль, стала хихикать.

В одной из комнат нам наконец предложили присесть, и плотный, лет сорока пяти, человек, мудро глянув на двух гостей поверх тяжелых очков, сказал:

— Я ведь знаю, джентльмены, какие будут вопросы… Внизу, в самом низу, вас примет господин (были названы имя, фамилия, должность). До свидания, джентльмены…

В каждом солидном учреждении США, будь то частная фирма или ведомство государственное, обязательно есть человек для связи с прессой.

Журналисты — народ — палец в рот не клади. И вот держат человека, который палец в зубы журналистам и не положит. А если положит, то не укусишь. Человек знает, что надо сказать, а что не надо, что показать и что спрятать. Кому приходилось хватать руками угря, может понять, как трудно даже бывалому журналисту сидеть у стола «человека для связи с прессой».

Господин Ар… (итог беседы обязывает именно так его называть) встретил нас улыбчивой вооруженностью и выложил на стол «хорошо упакованную информацию» — десятка три брошюр и листков, содержавших весь прейскурант госпитальных услуг. Анализы, кардиограмма, диагноз болезни, время лечения, консультация у светил — все имело твердую цену.

«Особый вопрос — операция, — объяснил мистер Ар…, — тут цену больной узнает с глазу на глаз с врачом». Сколько хирург запросит, столько и платят. Но для стандартного аппендицита цена была твердой — 150 долларов. За каждый день лечения после операции — тоже 150. Таким образом, удаление аппендикса стоило 700 долларов. Примерно столько же стоило тут человеку родиться, если, конечно, человек на белый свет идет обычным путем, а не через «кесарево сечение» (наценка — 90 долларов).

О человеке и о болезнях лакированные брошюры говорили так же, как говорят в мастерской о ремонте, например, телевизора: кинескоп — столько-то, замена ламп — столько-то, пайка, настройка…

Мистер Ар… хорошо понимал жесткую холодность прейскуранта и поспешил объяснить, что есть в Америке способы уменьшить «силу удара, под который человек попадает в то время, когда ему следовало бы протянуть руку помощи». Мистер Ар… говорил о страховках, о бесплатных госпиталях, о благотворительности … Мы слушали его вежливо, записывали, задавали вопросы… А потом обе стороны замолчали. Закурили. Коснулись немедицинских тем. И вдруг человек, охранявший интересы денежной медицины, пожаловался на печень и сказал нечто противоположное тому, что говорил десять минут назад.

— А вообще не дай бог в Америке заболеть… Врачей у нас очень боятся. Знаете, о чем просят чаще всего, когда болезнь прихватит прямо на улице?.. «Не везите в госпиталь».

Почему разговор пошел по запретному в этой комнате руслу? Потому ли, что журналисты убрали блокноты, или у мистера Ар… печень сильно шалила в тот день, или еще что-нибудь тому способствовало? Особенных откровений в словах уставшего лысоватого человека, правда, и не было. Но степень риска, на которую шел маленький служащий в приливе неожиданной откровенности, мы понимали и потому не считали вправе его поощрять. Мы просто слушали.

— Я сказал вам: есть лечение бесплатное. Но туда не отправят, если узнают, что есть чем платить. Да и сам человек страшится бесплатной лечебницы. Бесплатная — это не просто очень плохая лечебница. Попал в бесплатную — это значит кончился человек! Америка любит здоровых и обеспеченных. Потерял здоровье, кончается все: работа, кредит, друзья… Доктор Спок, который, по-моему, зря подался в политику, знаете, почему известен в каждой семье?.. Он дал матерям простую понятную книгу о том, как лечить ребятишек, не обращаясь к врачам…

Знаете, сколько в год загребает тот, который вас сюда отослал?.. Тридцать тысяч! Все они связаны вот как! — мистер Ар… соединил пальцы двух рук. — Я-то знаю.

Опять закурили. Пауза охладила мистера Ара… Он постучал по столу железкой скоросшивателя. Поднялся. Кусочком прозрачной ленты подклеил к стенке слегка отставший плакат, на котором к маме и папе по зеленой лужайке бежала крепкая девочка. Мы поняли: пора прощаться.

От выстрела до выстрела…

В багаже из Москвы у нас была вещь, в путешествии очень нужная. Но ее, скрепя сердце, в Вашингтоне пришлось отложить. Фоторужье…

Это телеобъектив с фотокамерой, оборудованной для удобства прикладом, и с пусковым механизмом. Этой штукой снимают все, к чему трудно приблизиться: зверей, птиц и людей, если не хочешь беспокоить близким присутствием. Владелец ружья не раз убеждался в удобствах этой, правда, немного громоздкой системы. Но в Вашингтоне, как только ее увидели, в один голос сказали: «С ума сошел! Тебя кокнут, не успеешь даже поднять эту штуку. В порядке самозащиты кокнут…» Прислушаться было к чему. Владелец фоторужья вдруг особенно ясно увидел: инструмент очень сильно напоминал хороший боевой автомат. По инерции он немного артачился: «Я с этой штукой десять лет езжу…»

Но спор разрешил сильный неожиданный аргумент. В момент укладки дорожного снаряжения в комнату вбежал младший Стрельников:

— Папа, опять стреляли!

Мы кинулись к телевизору. Пожилой комментатор, не скрывая волнения, говорил: «Только что на предвыборном митинге в городе Лорел стреляли в губернатора Алабамы Уоллеса…»

Журналисты в Америке очень оперативны.

Тотчас же мы увидели митинг в торговом центре, говорящего губернатора, сумятицу. И вот уже кандидат в президенты распростерт на земле. Крупным планом искаженное болью лицо. И еще лицо крупно, тоже искаженное болью — полицейские избивают белокурого парня. Мгновение выстрела было коротким. Обычный ход киноленты делал его почти незаметным. Но техника может все! Нужные кадры остановили, увеличили до предела. И вот мы видим руку с поднятым пистолетом. Видим Уоллеса, глотнувшего воздух открытым ртом. Телекомпания, счастливая обладательница сенсационной пленки, показала сцену убийства еще и еще. Утром к драматическим кадрам добавились новые: удрученное горем лицо отца — «мой сын был хорошим, спокойным парнем…». В телестудиях спешно были просмотрены кинопленки предвыборных выступлений всех претендентов на президентский пост. Опять сенсация: белокурый парень в очках оказался на каждой пленке. Поначалу думали: парень метил в откровенно расистскую личность. Теперь было ясно: искал удобного случая убить любого из претендентов.

Зачем? На этот вопрос уже в тюрьме 20-летний Артур Бремер ответил спокойно: «Теперь хоть что-то в жизни я сделал…»

В который раз Америка содрогнулась. Телевидение и газеты в эти дни вели счет «знаменитым» убийствам. Вспомнили братьев Кеннеди, Мартина Лютера Кинга… Теперь Уоллес.

А завтра? Заглянули назад поглубже: оказалось, стрелять президентов в Америке — дело обычное, традиционное. Покушались на Рузвельта, с галерки конгресса стреляли в Трумена. Президент Уильям Мак-Кинли в 1901 году был застрелен в упор. Стрелял человек, которому президент протягивал руку, здороваясь. Говорили газеты о Линкольне… За сто лет с 1865 года каждого третьего президента Соединенных Штатов покушались убить. И каждый пятый убит. Газеты гадали, как лучше сберечь политических лидеров. Вывод такой. Время рукопожатий и открытых общений с людьми окончилось. Если на митинг пускать даже одних полицейских и одетую в штатское платье охрану — гарантии безопасности все равно нет. Остается одно лишь средство общения — телевидение.

Но в эти дни говорили не только о крупных личностях. Напомнили об убийствах ежедневных

Торговый прилавок в городе Санта-Фе.

Эту сцену по телевидению видела вся Америка. Руби стреляет в Освальда…

и ежечасных. Ограбления, месть, расистская ненависть, подозрительность, конкуренция, убийства из желания просто убить, убийства, чтобы прославиться, убийства из-за привычки к убийствам. Мотивов много. Примеров тоже.

Сопляк по имени Роберт Смит в аризонском городке Меса из пистолета, подаренного родителями ко дню рождения, убил в парикмахерской пятерых сразу: трех девушек, мать и ребенка. Мотивы? Хотел прославиться. Он добровольно (пишут: «с улыбкой») отдал пистолет полицейским — «Все газеты теперь об этом напишут».

В Чикаго бывший моряк Ричард Спек убил восемь медицинских сестер. В столице Техаса Остине морской пехотинец Чарльз Уитмен с башни университета щелкал людей на площади, как воробьев, — 14 раненых, 40 убитых…

У дома писателя, автора детективных романов Джесса Форда (поселок Хамболдт в штате Теннесси) остановился автомобиль. Писатель вышел и выстрелил. И убил невинного человека.

Мотив? «У меня было подозрение, что хотят застрелить сына…»

Показывая время от времени лежащего в постели Уоллеса (тот мучительно улыбался: «Я продолжаю борьбу»), телевидение и газеты так и сяк обсуждали проблему. Назывались не только убийства, но и множество преступлений, совершенных под прикрытием пистолета. «В парке под Вашингтоном жену изнасиловали на глазах привязанного к дереву мужа». «Действует «Клуб 12-ти». В него принимаются те, кого грабили не менее двенадцати раз». Нашли рекорд: в Балтиморе живет человек, лавчонку которого грабили сорок раз. И тут же, почти со смешком, под заголовком «Не повезло» свежая новость.

«Утром у Эдварда Фримена на пути в магазин отняли четыре доллара. В полдень с угрозой пристрелить отняли торговую выручку. Вечером от полицейского участка, куда Фримен пришел заявить, угнали его машину марки «Тойота».

В эти дни опять поднялась волна протестов против свободной продажи оружия. Сообщались цифры: «У населения США в данный момент 110 миллионов единиц огнестрельного оружия, из них 45 миллионов — револьверы».

Ехать в гущу вооруженных людей с фотокамерой, походившей на автомат, было, конечно, рискованно. Но за дорогу сами мы слышали лишь один выстрел. Тревожный и нехороший. Он грохнул ночью на горной дороге штата Вайоминг в узком лесном проеме. Мы резко затормозили. Но вдруг услышали вполне миролюбивый голос.

— Не бойтесь. Это я стрелял. Винтовка спрятана…

В свете фар у дороги стоял бородатый пожилой человек. Понимая деликатность момента, старик держал руки кверху — по-фронтовому.

Оказалось, стрельнул старик — себя подбодрить. Дорога была глухая. Машина сдала. Старик не знал, что с ней делать. И стрельнул, пугаясь окружавшей его темноты. Мы помочь не могли. И уехали с обещанием на ближайшей колонке о нем сказать…

Марш протеста в защиту прав негров. Огромное мужество требуется от человека на этом пути. Из любого укрытия в спину идущему может быть выпущена пуля расиста.

И один раз мы видели руку, державшую пистолет. В штате Техас нашу машину резко прижал к обочине полицейский.

— Документы…

Мы оба послушно полезли в карманы.

— Только один!!! — Рука полицейского рванула у пояса пистолет.

Молодой, не слишком опытный малый кого-то ловил и резонно подумал, что двое вместо бумаг могут достать пистолеты. Пробежав глазами наши листки, полицейский сунул свой пистолет в кобуру — двое «красных» в Техасе были ему не страшны. Он почувствовал себя даже в некотором роде неловко.

— Неужели из самой Москвы?.. Не берите хичхайкеров…

Хичхайкеры — это те, кто голосует возле дороги. Адрес, куда подвезти, обычно написан на обломке картона: «Я в Аризону», «Мне до Нью-Йорка». Соблазн иметь собеседника в автомобиле очень велик. Для журналиста это, возможно, лучшая ситуация откровенно поговорить — человек едет с тобой полдня, к вечеру вы расстанетесь, и потому разговор идет без оглядки. Но прошло время, когда в Америке можно было без риска сажать человека в автомобиль. Случайный пассажир может убить водителя, чтобы уже за рулем доехать в Аризону или Нью-Йорк. Сколько собеседников из-за этого потеряли! «Не берите!» Этот совет мы слышали всюду. В штате Миссисипи предупреждение было оформлено в виде дорожного знака: «Район тюрьмы. Не берите хичхайкеров».

…В газетах портрет Уоллеса мы видели всю дорогу. Лежа в постели, бедняга силился улыбаться. Улыбалась жена губернатора. Но это были улыбки для публики. В колонках под снимками газеты со ссылками на врачей обсуждали: будет ходить Уоллес или же пули пригвоздили его к постели до конца дней? О стрелявшем и вообще о стрельбе поминалось уже мимоходом. Благородные страсти «изъять оружие из продажи!» угасли.

В городе Санта-Фе мы зашли в магазин, витрину которого украшали две пушки, крупнокалиберные пулеметы и уложенные красивыми горками гранаты-лимонки. Магазин был большой. В нем вполне поместилась бы парочка танков. У прилавка, где были разложены пистолеты, стояли две женщины и человек шесть мужчин. Молодой продавец с волосами и бородкой Иисуса Христа держал на ладони отливавший синевой пистолет.

— Из этого он стрелял… Отличный бой.

Имя Уоллеса названо не было. Но все понимали, о чем разговор. И такого рода реклама никого не смущала. Пистолеты продавались, чтобы стрелять, отчего ж не сказать, что эта штука не подведет, и сослаться на то, что известно всем.

У нас на глазах два пистолеты купили. Мы объявили сразу, что покупать ничего не будем, но хотели бы посмотреть, если можно…

— Журналисты?.. Пожалуйста…

С десяток пистолетов разных систем продавец положил на прилавок. Тут был знакомый по кинофильмам массивный кольт, была вполне боевая «игрушка» для маленькой женской руки. И была штука, из которой не то что человеческий череп, танк продырявишь. Цены различные: весьма доступная — 110 долларов, умеренная — 200–300 долларов. «Тяжеловес», украшенный перламутром, стоил полтысячи долларов. У стойки рядком стояли винтовки с оптическим прицелом и простой мушкой. Мы подержали в руках одну.

— Можно убить оленя, а можно и человека?

Продавец улыбнулся.

— Само оружие не стреляет, джентльмены. Убить можно и кирпичом.

— Однако в Уоллеса не кирпич кинули…

Продавец вежливо улыбнулся. Нам было показано все, что имел магазин, вплоть до стрелялки газом, замаскированной под авторучку.

— Лучшее средство обороняться. Направляйте в лицо — и пару часов нападающий будет лежать.

— А нападать с этой штукой разве нельзя?

Продавец вежливо улыбнулся…

Символический снимок. Силуэты двух знаменитых братьев, Джона и Роберта Кеннеди. Оба погибли от пуль.

В Вашингтоне мы завели разговор об оружии и торговле оружием с человеком, который проблему хорошо знал.

— Сделать что-нибудь трудно. Во-первых, фабриканты оружия — у них огромное производство. Во-вторых, много американцев запрет не одобрят. Люди считают, грабитель, убийца все равно оружие раздобудет. А чем защищаться? Возьмите наш Запад. Там, сами видели, ферма от фермы полдня езды. Какая полиция защитит человека? Только сам. Ну и структура жизни. Много вражды. Бедный враждует с богатым, черные — с белыми… Оружие — часть нашей жизни. Вот, не пугайтесь, пожалуйста…

Наш собеседник полез в карман и положил на стол небольшой старенький пистолет марки «беретта».

— Ношу все время. Зарегистрирован. За восемь лет, правда, ни разу не выстрелил. И жена носит…

Временами, кажется, мы привыкли. Уж куда как не сильная встряска — Кеннеди, Кинг… А что изменилось? У нас сенсации забываются скоро.

Пистолет был спрятан в карман. А разговор закончился полушуткой:

— От выстрела до выстрела. Се ля ви, как говорят французы…

Типичная сцена из фильма о ковбоях.

_{В. Песков, Б. Стрельников. Фото авторов и из американской печати.}

_{6 мая 1973}

От колыбели до седин…

(Земля за океаном)

Мы назвали себя. И он назвал.

— Дэвис Пейпер…

Знакомство это случилось в штате Вирджиния вблизи местечка Аркола, на зеленом травяном поле, около самолета. Тут стояло десятка два полосатых машин для обработки полей. Из одного выпрыгнул мальчишка. Самолет стоял почти у самой дороги, и мы подошли. Дэвис Пейпер пил кока-колу, опершись спиной о крыло, и отвечал на вопросы.

— В самом деле, можешь летать?

— Могу. Но у меня нет еще прав…

Подошел отец Дэвиса, механик Уильям Пейпер, и подтвердил: мальчик летает, правда, пока под контролем отца…

Дэвису Пейперу тринадцать лет. Мы, признаться, залюбовались веснушчатым, огненно-рыжим и очень застенчивым летчиком.

Спросили: знает ли он, что Нил Армстронг тоже мальчишкой летал?

— Нил поднял самолет в тот день, когда ему стало шестнадцать. Я тоже так сделаю…

Дэвис Пейпер.

По дороге мы не раз вспоминали Дэвиса Пейпера. В шестнадцать лет он один, без наставников, может поднять самолет. Американцы считают: в шестнадцать лет человеку можно это доверить… Число всех пилотов США (любителей и профессионалов) примерно полмиллиона. Пятнадцать процентов этого числа люди очень молодые — от 16 до 24 лет. Из числа всех, кто учится летать, подростки составляют тринадцать процентов. Но дело не только в том, что в век больших скоростей человека к ним приучают с раннего возраста. Дэвис Пейпер — пример того, как рано американцы «бросают ребенка в воду»: плавай! учись плавать!

Образно говоря, начинается это с пеленок — большинство американских матерей грудью детей не кормят. Младенец рано становится на пищевое довольствие фабричного производства: витамины, порошки, соки. И, по мере того, как малыш становится на ноги, его приучают к жестокости бытия. В семью и школу мы не заглядывали. Но телевизор (а он в Америке «главная нянька») все время внушает: обгони, ударь первым, возьми свое, не упускай шанса, улыбайся, все позволено сильным. Окружающая ребенка жизнь подтверждает: действовать надо именно так.

В этой совершенно чуждой для нас «тренерской школе» надо, однако, заметить один очень важный параграф: «Умей трудиться, люби трудиться!» С детского возраста американцу внушают: любой труд почетен, любой труд поощряется. Проезжая по сельским районам Америки, мы видели ребятишек десяти — двенадцати лет за рулем трактора. Отец-фермер доверяет сыну весь арсенал техники. Мы видели маленьких продавцов газет. Подростки прогуливали собак, мыли автомобили, подметали улицы, нянчили чужого ребенка, мыли посуду в кафе. Это работа. В семье любого достатка будут радоваться, если сын или дочь находят время между школой и отдыхом для заработка.

В Америке есть бедняки, например сезонные сельскохозяйственные рабочие, у которых дети помогают родителям добывать кусок хлеба.

В семье состоятельной получку сына родители ему и оставят. Будут радоваться, если сын вложил свой маленький капитал в «достойное дело». Тот же прославленный космонавт Нил Армстронг, по словам матери, «с десятилетнего возраста подрабатывал. Сначала для оплаты уроков музыки, потом, чтобы купить духовые инструменты, для покупки авиационных журналов и моделей…». Родители будущего космонавта, скорее всего, имели возможность купить для сына музыкальные инструменты и авиационные журналы. Но они считали: покупки, оплаченные своим трудом, будут иметь для сына особую ценность… Нет слов, эта система нередко крадет у детей детство. Но не грустно ли видеть и нечто противоположное: дитя останется дитятей и в двадцать лет. И даже женившись, продолжает сидеть на хребте у родителей. Эгоизм этого сорта — плод чрезмерного чадолюбия.

Американец даже очень большого достатка обязательно заставит дочь или сына рано из

Состязание малышей. Никто из них не умеет ходить и только ползком может первым добраться до игрушки. Мы не знаем: это опыт психологов или соревнование, побуждающее способность «не упустить свое»?

Труд с детства — тоже непременное условие воспитания. Студентка моет и заправляет машины.

ведать, как добывается хлеб. В маленьком городке Пенсильвании нашу машину заправляла и чистила миловидная девушка. Разговорились.

Оказалось: дочь большого чиновника банка и владельца пяти мотелей. В день четыре часа работает для частичной оплаты обучения в университете. Папа у девочки скряга? Нет. Три тысячи долларов в год от хорошей краюхи доходов для папы-мелочь. Но он дает дочери только половину необходимой суммы. Остальное добудь сама.

В американских вузах детей рабочих и фермеров очень немного. Как правило, учатся дети богатых людей и людей среднего класса — ученых, торговцев, чиновников, адвокатов. И почти всегда родители обязывают студента нести заботу по оплате учения. А плата высокая. Например, в Джорджтаунском университете (Вашингтон) в год за учебу надо платить 2500 долларов.

Отдельная плата за общежитие, учебники, за пользование приборами, лабораториями. В поте лица добывает студент возможность учиться…

Заходит речь об отдыхе летом, о поездке куда-нибудь.

— Ну что же, это неплохо, — скажет отец, — а деньги? Ты думал об этом?

— С месяц я хочу поработать на мойке машин, там, кажется, нужен сейчас человек.

— Зачем на мойке, давай в контору ко мне. Я заплачу не хуже.

— О’кей…

Диалог этот условный. Но он для Америки характерен. Каникулы летом многие школьники и студенты совмещают с работой в пансионатах, на пляжах, в кафе, национальных парках. Одному из нас года четыре назад в придорожном кафе подавала еду дочь губернатора штата Северная Дакота. Никто не удивится, увидев в такой же роли дочь сенатора, конгрессмена.

Так «учат плавать». Иначе нельзя. В море с названием Америка волна очень крутая. К тому же плывущий рядом (в оба гляди!) может макнуть тебя так, что не вынырнешь…

Ответы на несколько частных вопросов лежащих в русле этого разговора. Дитя ревет, капризничает. Как поступает мать? Старается не заметить капризов: не шлепнет мальчишку, конфетку, чтобы умолк, тоже ни в коем случает не дает…

Много ли ребятишек в семье? Чаще всего мы встречали семьи с двумя — четырьмя детьми.

Америка всегда была многодетной. И это считалось благом. Но сейчас кривая рождаемости, как утверждают, вверх не идет.

Отношение детей ко взрослым? Особого почтения мы не заметили. «Мистер, посторонитесь, вы мне мешаете любоваться пейзажем», — это может сказать вам подросток. Ни папа, ни мама, стоящие сзади, нотаций сыну за это читать не будут.

В школу американцы ходят двенадцать лет. Начинают рано — в шесть лет, с подготовительного класса.

«Института бабушек» в Америке нет. Невозможно увидеть в парке или на улице бабушку с детской коляской. С малышами, если мама и папа решили поехать в кино или в гости, сидит какая-нибудь студентка — она зарабатывает.

Дед и бабка, проводив из дома оперившихся детей, часто спешат и сами полетать напоследок, если, конечно, есть на то средства, — становятся заядлыми туристами, колесят по Америке или даже по свету. («Жизнь коротка, надо ее увидеть хотя бы теперь», — сказала напудренная седовласая леди, одолжившая нам бинокль на тропе в Калифорнии.) «Стариковский туризм» длится лет пять. А потом остановка, если даже и сохранились деньги. И тогда наступает американская одинокая холодная старость — ни детей рядом, ни внуков… Только в Нью-Йорке, как оказалось, 750 тысяч совсем одиноких людей. Одинокую старость скрашивает «телефонный друг» — коммерческая служба некой Марион Паркер. За доллар два раза в день, утром и вечером, человеку звонят, чтобы он мог обменяться несколькими словами с другим человеком. Пишут, что бизнес Марион Паркер растет-«телефонный друг» появился во многих больших городах…

Таков этот жесткий, деловой круг человеческих отношений от колыбели до старости.

Жизнь на колесах

Длинный вагон. Но не на рельсах, а на шоссе. Тянет его грузовик. Явно жилой вагон — прижав носы к стеклам, глядят на пробегающий мир ребятишки…

На всех дорогах встречаешь эти дома без труб, на колесах. Конструкция разная. Серебристые, обтекаемой формы, слегка напоминающие аэростаты. И длинные приземистые бруски, способные выдержать дальние перегоны.

Временами видишь эти дома, стоящие табором. Их толчея похожа на вагонную толчею узловых станций. Впрочем, это лишь издали, когда же идешь по поселку, видишь подобие улиц. Дома стоят на площадках, к которым подведены вода, электричество, стоки для нечистот.

Опрятно. И очень скучно. Жидкие деревца означают, что поселку несколько лет. У каждой двери — коврик травы размером с квадратный метр, деревянный крашеный частокол длиною в метр и высотой в метр. Что-то щемяще-тоскливое есть в этом метре травы и в метре символической загородки. Это память о жизни, имевшей корни и постоянство…

Поселение на колесах — обычная деталь пейзажа в Америке. Мы несколько раз бывали в таких поселках. А в Аризоне были приглашены на часок в трейлер (так называется дом на колесах).

С раннего возраста ребятишек приучают к технике.

В трейлере жили неженатые братья: Кэвин Нортон и Дэвид Нортон. Они ушли от отца сразу же после школы.

— Почему?

— Ну так делают все. И отец считает: так лучше. Надо учиться жить.

Старший Нортон учится в колледже и работает. Младший только работает — «я не верю в колледжи». Один сидел на диване, откинутом, как в вагоне, от стенки. Другой лежал на откидной же кровати и читал дешевую книжку.

В вагоне — кухонька. Там из плохо прикрытого крана лилась на груду немытой посуды вода. У входа — ящик с банками пива. Булькает музыка, приглушенная по случаю разговора.

— Много ездите?

— Да нет, не очень пока… Сейчас работаем у отца. Он взялся за одно дело тут, у Каньона.

— В остальных трейлерах тоже рабочие?

— Да, большая часть.

— С отцом в ладу?

— Всяко бывает. Дело его не любим. Но платит он хорошо. А если что, плюнем — и на новое место. Америка велика…

Американцы всегда были легкими на подъем. С востока на запад Америка пройдена на колесах воловьих упряжек. Но, двигаясь вдаль, люди в конце концов оседали, пускали корни. Сейчас страной владеет лихорадка передвижений, причин которой находят много. Легкость перемещений. Распад житейских укладов. Разорение ферм. Нежелание садиться на прочный корень — «потеряешь работу, дом превращается в камень на шее». Бегство из городов. Переход предприятий в новые просторные районы. Молодые кочуют в погоне за местом, где можно себя проявить или хотя бы иметь работу. Но кочуют и старики, которым, казалось бы, больше всего нужен покой, постоянный очаг.

Одинокие старики, прозванные «снежными птицами», постоянно кочуют с юга на север и снова на юг — «согревают старость на солнце».

«Америка теряет корни и несется по ветру…»

Это слова популярного в США публициста Вэнса Пакарда. Он долго и пристально изучал феномен мобильности. Вывод тревожный: «Сорок миллионов американцев не имеют корней».

Общество, теряя привязанность к месту, теряет родство, теряет удовольствие знать соседей, теряет способность сострадания и участия в судьбе близкого человека. «Происходит невиданный развал. Мы становимся страной чужих друг другу людей».

…Вот перед нашей машиной еще один трейлер. Левый угол бродячего дома слегка помят и подлатан. Видно, уже не одну стоянку сменил этот коричневато-серый брус на колесах. Обгоняем. В окошко грустно смотрит собака. Куда? Зачем?

Предприниматель

Двадцать второй день пути. Машина идет безотказно. Вечер. Но решаем одолеть кусок Аризонской пустыни. Воздух как в печке. По сторонам дороги мелькают прозрачные, жидкие кустики и деревца — помесь пальмы и кактуса. Чувствуем, дальше и этих признаков жизни не будет.

Нитка дороги на карте — без единой точки, означающей присутствие человека. Предупреждение на выезде из горячего пыльного городка: «Заправляйтесь здесь. Бензина долго не будет». Конечно, надо заправиться.

— Налейте доверху.

— Есть, сэр.

Красный шкаф счетчика выдает сразу цифры галлонов бензина и сумму, какую надо платить.

— 4 доллара 45 центов, сэр!

Стекло протерто. Масло проверено. Можно отчалить. Но вдруг белокурый, коротко стриженный парень-заправщик сделал возле нашего «Торино» задумчивый полукруг. Слегка наклонившись, еще раз прошел. Посвистел! Погладил рукой переднее колесо, потом заднее. Опять прошелся. Так смотрят обычно на человека, чтобы спросить: как вы себя чувствуете? Почти таким же и был вопрос.

— Машина идет исправно?

— Да, вроде все в норме…

— У вас нарушен баланс колес. Вот посмотрите — земля прилипает односторонне…

По правде сказать, мы ничего не заметили.

Но бациллы тревоги уже пошли размножаться…

А парень сказал:

— Я очень советую: на ближайшем пункте проверьте балансировку… — И, обтирая руки висевшей на поясе тряпкой, пошел к конторке.

Хорошо сказать «на ближайшем пункте»…

А до него по карте сто миль! И пустыня. И ночь.

И есть ли кому там сделать балансировку?

— Сэр, а может, здесь? — с надеждой в голосе обращаемся к парню.

— Здесь?.. Ну что же, давайте.

Облегченно вздыхаем. Вот повезло-то…

Длинный автомобиль загоняется под навес. Нажатие кнопки, и лоснящийся маслом металлический столб, как игрушку, подымает «Торино» на высоту, при которой становится виден пыльный живот машины, кардан и прочие тайны механизма движения.

Появился помощник худощавого парня — толстый и молчаливый увалень со значком «Служил во Вьетнаме». Электрической отверткой, свисавшей на кабеле с потолка, машину в мгновение ока лишили колес, а владельцев позвали к стенду.

— Смотрите…

Действительно, пузырек жидкости стоял не в середине двух волосков перекрестия, а чуть в стороне. То же и со вторым колесом, с третьим, четвертым… Балансировка шла как по маслу. Из большого ящика парень-заправщик брал свинцовые бляшки-довески. Двигая пару бляшек вдоль обода, для них находили нужное место и ловким ударом легкого молотка закрепляли.

Пятнадцать минут — все готово!

— Двенадцать долларов… Благодарю вас, джентльмены. Счастливого путешествия.

Отъехав сто метров, мы увидели надпись: «Поешьте. Путь предстоит долгий». Сели поесть. Обсуждая за столом вовремя вскрытый дефект, мы вдруг глянули друг на друга.

— Сколько раз за дорогу проводился осмотр?

— Раза четыре…

— И нигде не заметили…

В Аризоне мы познакомились с семьей архитектора Дика Розенберга. Уже много лет эта семья кочует по штатам.

Мы улыбнулись. И вернулись к колонке «получше узнать дорогу». Какую картину мы там застали? Очень знакомую. Новый, с иголочки, синего цвета «мустанг», лишенный колес, возвышался на маслянистом столбе. А колеса были в работе.

— Балансировка? — спросили мы накрахмаленную старушку-шофера, утолявшую жажду баночкой кока-колы.

— Да, знаете, неприятная ситуация. Нужен баланс…

Мы решили потерять еще полчаса и, сделав круг по невзрачному городку, уже с профессиональным любопытством завернули к бензоколонке. На столбе красовался красный «Фольксваген». Хозяин колонки поглядел на двух недавних клиентов с бешеной ненавистью, но заставил себя улыбнуться и подмигнул…

Вот и вся история, отнявшая без малого два часа. Но мы не жалеем. Возможно, мы видели миллионера, хотя и в колыбели пока что. Нисколько не приуменьшая значения баланса колес, смеем предположить: эту болезнь на колонке могли обнаружить у каждой машины. Тут не тратили время на все другие болезни. Тут искали только одну. И обязательно находили.

Учтено и продумано все до мелочи: познания водителя в технике (почти всегда не идущие дальше умения сидеть за рулем), ритуал осмотра автомобиля, аккуратный совет — «на ближайшей станции непременно…». А впереди пустыня.

Какой дурак поедет в нее на колесах, «лишенных баланса»? Продажа бензина арендатору этой колонки дает процент весьма небольшой. А тут минуты — и сразу двенадцать долларов чистыми, да еще и «спасибо» в придачу.

С такой хваткой в Америке не пропадешь.

_{В. Песков, Б. Стрельников. Фото авторов.}

_{13 мая 1973 г.}

Гнездо на Арбате

(Окно в природу)

Позвонили со стройки: «Приезжайте. Есть кое-что для вас интересное».

Стройка в самом центре Москвы, за спиной одного из больших зданий на Калининском проспекте. Тут будет большой конференц-зал.

А пока что стройка как стройка: штабеля арматуры, жестяные трубы, кирпич, железные балки и огромной высоты кран. Мне сразу же показали: «Вон, посмотрите, в самом конце стрелы…» Навел объектив — да, в самом деле гнездо… Был перерыв. По лестнице я забрался в кабину крановщика, а потом еще выше, под самый шпиль крана. Стрелу крановщик чуть опустил, и я увидел: в гнезде, вобрав голову в перья, сидит ворона. Появление человека на шпиле выше гнезда ей не понравилось. Птица взлетела. В длиннофокусный объектив можно было теперь разглядеть три зеленых яйца.

Минут пятнадцать я испытывал терпение вороны-матери. Она волновалась. Опускаясь на крышу высотного дома и на антенны старых арбатских домов, птица не сидела спокойно. Распустив крылья, она скакала с верхних жердочек к нижним. Взлетала наверх антенны и снова, как бы спускаясь к гнезду, повторяла нервную скачку. Пролетая над краном, ворона делала плавный полукруг вниз, но сесть на гнездо не решалась. Опасаясь, что яйца в гнезде остынут, я быстро спустился в кабину крановщика, и в ту же минуту птица вернулась в гнездо.

Кран заработал. Качнулась, описала большую дугу над стройкой стрела. Поднимая наверх порцию кирпича, железные фермы крана подрагивали, скрипели, над гнездом проползли маслянистые тросы — птицу это не беспокоило.

Гнездо появилось на кране в конце апреля. Почему до крайности осторожная, осмотрительная птица выбрала для гнезда кран, можно только гадать. Но место хлопотливой паре ворон явно понравилось. Несколько дней — и гнездо было готово! Но инструкция по технике безопасности не предусматривает появления вороньих жилищ на строительных кранах. «Скиньте гнездо», — сказал инженер, отвечающий за безопасность. Инженеру следовало бы в первую очередь увидеть доски с торчавшими в них гвоздями и много других нарушений инструкций. Но то было делом привычным. А вот гнездо — штука новая. И хотя никакой угрозы благополучию стройки от него не было, инженер настоял. Стрелу опустили, гнездо скинули.

Я держал в руках это удивительное сооружение. Гнездо вороны построили… из проволоки. Не целиком, правда. Нутро его выстилали сухие былинки травы, мочало, но остов был построен из подручного материала — из железной и алюминиевой проволоки, из проводов в разноцветной, синтетической изоляции и тополиных веток. Предпочтение было отдано проволоке. Она лучше, чем ветки, переплеталась и загибалась. Гнездо было прочным, я с трудом вытянул из него на память три куска металлической «арматуры».

К строительству второго гнезда вороны отнеслись так же, как люди относятся к погибшему от какого-нибудь бедствия жилищу — строят новое на том же месте. В майские праздники, когда люди отдыхали и веселились, а стройка замерла на три дня, вороны не теряли времени даром. И когда строители появились, то увидели: гнездо построено заново и точно на том же месте. Тут даже строгий инженер по технике безопасности отмяк сердцем: «Ладно. Пусть остается. Только рот на ворон поменее разевайте». И все пошло своим чередом: на площадку приезжали грузовики со строительным материалом, лязгало железо, сверкала электросварка, ругался с кем-то прораб, двигалась высоченная каланча крана, плавала по воздуху туда-сюда металлическая стрела, а ворона в это время делала свое святое дело — сидела на яйцах.

Ворона-отец приносил в гнездо корм. Его было вдоволь. Сверху хорошо видно, где и что можно добыть. Закусывали девчонки-штукатуры — на этом месте отыщешь корочку булки. Около мусорных баков можно всегда отыскать лакомый для вороны кусочек. А в укромных местах, где люди имеют привычку встречаться по трое, вороне может остаться и ломтик сыра…

С крановщиком Игорем Киляковым мы договорились беречь гнездо. Вчера, проезжая Арбат, я заскочил на минуту глянуть: не появилось ли в «индустриальном гнезде» наследство?

Грустный сюрприз: крана на стройке не было.

— Вчера разобрали и увезли на другую площадку, — сказали ребята-монтажники.

— А что же гнездо?

— Вот посмотрите…

С трогательной заботой монтажники Юрий Водясов и Петр Рябошапко сварили длинный металлический шест, сделали на нем венчик — площадку, приварили поперечную палочку — насест и, прежде чем кран начали развинчивать, сняли с него гнездо.

Вороны признали свое жилище. Сели на шест. Но открытое всем глазам и продуваемое ветром место, как видно, не показалось птицам таким же уютным, как закуток на стреле крана. На яйца ворона не села.

Мы опустили гнездо взглянуть. Зеленые в черных крапинкахяйца лежали уже холодными и годились теперь только на сувениры. Гнездо было построено тем же «индустриальным» методом, что и первое, — во все стороны торчала проволока.

— Улетели или держатся тут?

— Все время тут. Вон. Посмотрите, антенна…

Птица сидела в рамке антенны спокойно, решая, как видно, не простой для вороны вопрос: еще строить или переждать до новой весны?

В городе лоси…

Несколько дней их видели чуть ли не в самом центре Москвы. Ночью они, как видно, блуждали по улицам в поисках выхода в лес, а днем убежищем для зверей служил какой-нибудь парк, бульвар, любой островок зелени. Один из лосей надолго задержался в саду «Эрмитаж» и отсюда охотники, усыпив его специальным средством, увезли в лес. Два других лося путешествовали в районе Таганки. Они держались вместе — молодая лосиха и бык-однолеток. Возможно, это были брат и сестра, неосторожно переступившие ночью городскую черту и попавшие в каменный лабиринт. Их видели в разных местах: в садике школы № 8 Пролетарского района, у ограды монастыря. Я застал их в крошечном сквере на Динамовской улице. Картина была знакомой — толпа людей и в середине два лося. Держались звери на удивление спокойно, гораздо спокойней людей — объедали кусты акаций, ложились и равнодушно дремали, а когда кольцо людей уж слишком сжималось, они вскакивали и, сердито прижимая уши, прорывали блокаду.

Какой-то старик осторожно пододвигал лосятам алюминиевый таз с водой. Им бросали хлеб и печенье. К воде и хлебу лоси даже и не приблизились, но с видимым аппетитом сжевали протянутый кем-то букет черемухи. Один из лосей вплотную приблизился к милицейскому старшине. Тот, не желая ронять достоинство, не двинулся с места и только часто моргал, наблюдая, как лось обнюхивал с иголочки новую милицейскую форму.

Я с удивлением наблюдал, как близко терпят звери возле себя людей. В раннем возрасте многие из животных могут довериться человеку.

Эти же лоси к тому же вырастали, наверное, в парковой зоне Москвы и в отличие от лосей северных и сибирских людей почти не боялись.

И все же, когда какой-то подвыпивший молодец попытался панибратски обнять лосенка, тот показал в себе зверя — пьяный решительно протрезвел, а толпа резво отпрянула.

Лосята пытались уйти из сквера (на этом снимке как раз и видно такую попытку), но движение на улице возвращало зверей на зеленый спасительный островок…

Появление лосей в городах — явление в последнее время обычное (в Москву ежегодно заходят пять-шесть десятков). В мае у лосих появляется новый приплод. Лосенок прошлого года рождения теперь лосихе уже мешает — он выдает место лежки новорожденного. Матери оставляют подростков. И они, не имея житейского опыта, не умея хорошо ориентироваться, часто заходят в город. И тут начинаются злоключения. Лосята, о которых шла речь, сами в конце концов отыскали дорогу в лес. Но часто обессиленные, напуганные шумом, движением, толпой людей, они, шарахаясь, повисают на оградах, забегают на стройки, попадают в реку, выбраться из которой мешают гранитные берега… Участь животных во многом зависит от поведения людей. Пострадать могут и сами люди.

Знайте: лось — дикий зверь, приближение к нему опасно. Сила удара передними ногами может быть страшной — здорового сильного лося не всегда одолеет даже стая волков. Надо ли объяснять, какой опасности подвергается человек, решивший протянуть лосю булку или конфету?!

Зверь не поймет доброго намерения. (К тому же лоси не едят ни хлеб, ни конфеты.) Лучшее, что можно сделать, — оставить зверя в покое, не подходить близко, не тревожить его. Тогда ему легче ориентироваться и избежать опасности столкновений с людьми и транспортом. И во всех случаях (в Москве и Московской области) надо немедленно позвонить по телефонам: 223-27-83 или 223-23-71. Это Государственная охотничья инспекция. Опытные люди с помощью специального устройства (выстрел шприцем с дозой временно парализующего яда) обездвиживают, а иногда усыпляют зверя, чтобы можно было погрузить его на машину и увезти из города. Очнется зверь уже в лесу…

Расселяясь, люди все больше и больше теснят животных на их территории. Одни животные отступают или исчезают совсем, другие приспосабливаются к постоянной близости человека.

Наблюдается любопытное расширение зон обитания. Южное животное — кабан благополучно живет сейчас под Москвой и даже в более северных областях. Северный житель — лось продвинулся далеко к югу. Эти крупные звери живут вблизи человека. Частыми стали драматические столкновения на дорогах. А в город приходят не только лоси. По неясным пока причинам осенью в Москву устремляются кабаны.

В прошлом году отлов двух зверей проводили на улице «Правды», в ста метрах от нашей редакции.

Почти во всех случаях человек обязан уступить дорогу животному, дать ему шансы спастись, выйти из сложного положения. Только при этом условии мы можем сохранить приятную для нас близость живого мира.

_{Фото из архива В. Пескова. 19 мая 1973 г.}

Соловьи и черемуха

(Земля за океаном)

«Есть ли в Америке соловьи?» Это был один из вопросов, на который мы отвечали, вернувшись из путешествия. Вопрос задавал не биолог, и легко уловить: любопытство шло дальше обычного интереса к флоре и фауне…

В Аппалачах на горной тропе мы размяли в пальцах клейкие с ноготок листья и убедились: черемуха есть в Америке. В горах она расцветала примерно в те же сроки, что и у нас в Подмосковье. А соловьев мы не слышали. Оказалось, соловьев в Америке нет. Справочник подтвердил: нет. Серая птичка — привилегия Азии и Европы. Ну а кто же поет в Америке о любви? — уточнят вопрос любопытные. Не знаем. Проглядели.

Он есть, конечно, в природе, певец, заставляющий замереть влюбленное сердце.

Однако не поэзию чувств замечаешь в первую очередь, и особенно в больших городах. «За последнее время в Соединенных Штатах открылось много фирм с замысловатыми названиями вроде «Свидания на научной основе», «Подбор супругов», «Служба знакомств» и так далее. С помощью электронных машин и новейших методик подыскивают наиболее подходящие по характеру и интересам пары. Цель — знакомство и, возможно, брак. Делается это так. Вы платите фирме небольшой гонорар (обычно меньше десяти долларов), заполняете подробный опросный лист, по которому можно определить, что вы за человек, и отвечаете на запросы вроде следующих: чем больше всего интересуетесь? Какого примерно роста должна быть избранница? Молодой человек получает карточку с именами, адресами и телефонными номерами девушек, которые, по мнению ЭВМ, соответствует его запросам. «Теперь все в руках судьбы… Это заметка в почтенном журнале. Все сухо, по-деловому. Можно предположить: кто-то отыщет счастье и таким способом. Можно поверить, много американцев смеются над «электронной свахой». Можно понять: такое время… надо же людям как-то знакомиться. Но ясно: черемухой тут не пахнет.

Однако не «электронная сваха» ошарашивает в Америке. «Сваха» — внутренний механизм жизни, глубинные струи течения.

А выйдя к реке, в первую очередь видишь то, что плывет на поверхности. И вот тут стоишь ошарашенный. Газетная фраза «волна секса захлестнула Америку» принадлежит изречениям, по которым трудно судить, что стоит за словами.

Тут, в Америке, понимаешь, как трудно выйти за оболочку этих верных, но слишком привычных, неосязаемых слов, волна секса… По журналистскому долгу, и, не скроем, по любопытству тоже, мы зашли в магазин в самом центре города Вашингтона. Большой магазин с пометкой над входом «Для взрослых», с увещевающей надписью у дверей: «Воровать — это грех»…

Из магазина уходишь с чувством, что окунулся в чан с грязью. Пещерный человек со всей грубостью первобытных инстинктов наверняка устыдился бы быть продавцом в этой торговой точке. Лакированные картинки, журналы и книжки, киноленты, изделия из резины и пластика — человека не просто раздевают, они выворачивают его наизнанку. Но Вашингтон — это «сексуальная провинция». Упомянутый большой магазин — всего лишь «палатка» в сравнении с ярмаркой секса, какую можно увидеть, например, в Нью-Йорке. Магазины, лавки, кинотеатры, кабинки (для торговли «в разлив» непристойностью) — все образует крикливую, потную, жаркую от огней и похоти длинную улицу в центре Нью-Йорка. Все, что веками было тайной двоих, тут выставлено на показ. Все! Киноэкран не только в течение двух часов покажет все уголки спальни. Фантазия торговцев грязью преподнесет мыслимые и немыслимые извращения: подсунет в постель хорошенькой женщине, например, осьминога, сведет женщину с млекопитающим из отряда непарнокопытных или с пластмассовым роботом. И это все будет заснято на прекрасную цветную пленку «Кодак» дьявольски изобретательным оператором с участием на все готовых «артистов». Границы приличия не позволяют говорить о подробностях этой ярмарки, кишащей зазывалами, сутенерами, проститутками, гомосексуалистами и, конечно, покупателями. (Ярмарки без покупателей не существуют.)

Америка пьет из этой мутной реки. Это поражает! Это поражает особенно потому, что Америка слыла страной пуританской. Кормить ребенка грудью при людях считалось потрясением нравственности. В кино поцелуй, длившийся более положенного числа секунд, запрещался цензурой. Не так уж давно Америка бурно протестовала против установки на крыше знаменитого «Мэдисон сквер гарден» статуи обнаженной богини Дианы… И вот прорвало все запруды. Считают, что началось это в 1968 году.

Считают, что мутный ручей притек из Европы, что началом были как будто благие цели «сексуального воспитания». Но едва ли не в одну весну ручей превратился в поток сродни Миссисипи.

Карусель закрутилась без остановки: предложения рождали спрос, спрос вызывал к жизни целую индустрию секса. Мгновенно появились специальные, хорошо оснащенные киностудии. Завертелись валы печатных машин. Нашлись на все готовые модели и «артисты». Кто эти люди на обложках журналов и на широких экранах? Есть ли у них родители, братья, сестры, друзья? Или и тут действует правило: любой способ добывания денег оправдан?

Ошибкой было бы утверждать, что вся Америка пьет из этой реки. Любая нация в целом не может утратить любовь. Но многие люди серьезно обеспокоены. В разговоре на эту тему было сказано так: «Из колодца отношений мужчины и женщины можно вечно черпать чистую воду. Мы соблазнились черпать и донную муть. Сейчас черпаем грязь». Но на вопрос: «А выход?» — наш собеседник пожал плечами. «Все очень сложно. Это ведь часть нашей свободы…»

Кое-кто ждет, что грязный поток сам собой пересохнет или даже потечет вспять. Ссылаются на недавний успех «Истории любви» — простенькой повести (и фильма по ней) Эрика Сегала. Приговор критиков был решительным:

«Никакого литературного мастерства… Сентиментальная буря в стакане воды… Сюжет повести банален: молодой человек встречает девушку, молодой человек влюбляется в девушку, молодой человек теряет девушку». Критика справедлива. Однако книга побила все рекордные тиражи — 10 миллионов экземпляров!

«Америка плакала, как будто впервые открыла простые человеческие чувства». Ожидают: подобные родники окропят, освежат чувства.

Похоже, Америка убеждается: без Соловьев и Черемухи любовь предстает в образе Павиана. Но сомнительно, что один-другой родничок способны оздоровить реку — грязь в нее льется из множества труб. Заткнуть эти трубы, поставить плотину? Такие голоса появлялись. Но порнография стала узаконенным бизнесом. А стихию наживы обуздать в Америке очень непросто.

Двое и одна. Мы встретили их вблизи от Белого дома среди пестрой толпы приезжих. «Снимайте. Любовь свободна!»

Популярность

Кто популярен? Вопрос этот важен. Популярность в Америке — капитал не только моральный, но и денежный…

Мы сидели у телевизора вечером в городке Ниагара-Фолс, наблюдая за финишем шоу по избранию «Мисс Америка-72». Длинноногие девицы демонстрировали талии, бюсты, прически, улыбки, зачатки какого-то интеллекта.

Пятьдесят девиц (от каждого штата по первой красавице) начинали ежегодное шоу, к финишу выбрались шесть, в том числе: «Мисс Мичиган», «Мисс Калифорния», «Мисс Флорида». Все претендентки были неуловимо чем-то похожи. Все походили на заведенных фарфоровых кукол.

Имей мы голос в жюри, без колебаний отдали бы его девчонке-официантке в кафе при гостинице.

Это была живая, по-настоящему красивая девушка. Но на выборах «Мисс Америка» строгие правила. Объем талии, бедер, рост и прочие слагаемые официального стандарта красоты вывели к финишу очень хорошеньких кукол. Ах, как хотелось каждой из них сделаться Первой, знаменитой хотя бы на год!

Что дает такого рода успех? О-о, много всего, крупного и по мелочи. Вся Америка видела победительницу (портрет ее также будет в журналах, в газетах). Значит, коробка конфет с портретом «Мисс Америка» — это хороший способ продать конфеты. Мыло с ее портретом — верный спрос и на мыло. Снимки девицы в купальном костюме, в халате, в бюстгальтере, в шлепанцах — гарантия сбыта этих вещей. Мотель, где «Мисс Америка» остановится, немедленно объявит об этом на видном с дороги табло. Наживаются все. Не остается внакладе и обладательница прекрасных зубов, лучшего бюста и тонкой талии.

Пошловатое шоу по телевидению — это способ создать известность и стричь доходы с известности. Ну а кто в Америке популярен «без обмера бедер и талии»? Это ежегодно выясняют авторитетные институты общественного мнения.

Долгое время самым популярным человеком в Америке была Жаклин Кеннеди. Возможно, она очень долго оставалась бы в ореоле внимания. Но замужество все изменило. Ангел, созданный прессой и телевидением, втоптан в грязь все той же прессой и телевидением. В нью-йоркском магазине дешевых изданий мы видели книжку об этой женщине, написанную секретаршей покойного президента. Ушаты грязи вылиты на вчерашнего кумира. «Скупа, ревнива…

Бедного Джона доводила до взрывов… Принуждала продавать картины из Белого дома для покупки очередного манто…» На обложке книжонки была нарисована мясорубка, из которой торчали ноги нынешней Жаклин Онассис…

Ничего подобного, кажется, не случится с «Дымняшкой», 22-летним медведем, живущим в зоопарке города Вашингтона. Он и умрет в ореоле известности.

«Дымняшка» («Смоки»), несомненно, самое популярное существо в США. В 1950 году во время лесных пожаров в штате Нью-Мексико медвежонка спасли от огня. «Дымняшка» стал символом предупреждения лесных пожаров.

Добродушную морду медведя в шляпе лесной охраны американцы видят по телевидению, на дорожных щитах, в журналах, газетах, на коробках спичек, в кинотеатрах перед началом сеанса… «90 процентов американцев знают «Дымняшку». «Дымняшку — в президенты!» — такая шутка в форме наклейки на бампер автомобиля продавалась в период кампании выборов.

В Вашингтоне мы специально пошли в зоопарк глянуть на знаменитость. Большая очередь желавших увидеть «Дымняшку» проходила мимо железных прутьев и толстых стекол — человеческая любовь, как видно, была тяжелым бременем для медведя.

— А почему он без шляпы? — вопрошали пятилетние американцы, привыкшие видеть «Дымняшку» в шляпе.

— Он шляпу повесил вон туда в уголок, — выходили из положения мамы и папы.

Медведь был стар. Он с трудом поворачивал голову, волочил по бетонному полу зад и был ко всему равнодушен. Двадцать два года — закат для медведя.

— Переживет ли Америка неизбежную смерть любимца? — спросили мы работника лесного ведомства, на коем лежала обязанность поддерживать популярность медведя.

— О, мы уже позаботились. Обратите внимание на клетку рядом. Там новый медведь, и тоже спасен на пожаре…

И еще одну длинную очередь наблюдали мы в зоопарке. Объектом внимания был медведь азиатской породы — бамбуковый медведь панда.

Его подарил Вашингтону Пекин. Панде в зоосаде отвели покои, достойные короля. Надо было выстоять час или два, чтобы увидеть зверя.

Медведь держал себя странно. Он прятался или воротил от толпы морду. Популярность явно его раздражала. Увидеть панду мало кому удавалось. Зато во всю возможную мощь велась торговля изображением медведя. Панда из мягкой синтетики. Панда из глазированной глины. Медведь фарфоровый, пластмассовый, байковый. Панда в натуральный размер на плакатах. Медведь на открытках, почтовых марках, на полотенцах, на трусиках, на воздушных шарах… С азиатского зверя стригли все, что можно состричь. Вот что значит быть популярным.

Смеяться полезно

Одна из любопытных примет Америки — улыбка. Листая журналы, ее замечаешь немедленно. Сначала, правда, ловишь себя на мысли: в чем дело? Почему люди неуловимо похожи? И сейчас же находишь причину — улыбка! Она у всех одинакова и существует как бы сама по себе. На людях (перед фотографом в особенности), на пороге дома или учреждения, в каком бы состоянии человек ни находился, лицо должно украшаться благополучным знаком «у меня все в порядке».

Улыбка особенно режет глаз, когда знаешь: дела, настроение человека в данный момент слову «о’кей» далеко не соответствуют. Но так полагается. Улыбка должна быть на месте. Говорят, у японцев улыбка даже в крайней беде — это способ предупредить беспокойство о себе других людей. В Америке, приглядываясь к атмосфере жизни, нетрудно заметить: дежурная улыбка — это демонстрация стойкости, жизнеспособности. Социальная среда беспощадно бракует ослабших и неудачников. Улыбка — это сигнал: я держусь, я выплыву! Улыбается телекамере кандидат в президенты, проигравший сопернику. Улыбается, кусая губы и чуть не плача, его жена, стоящая рядом. Безработный, с которым мы говорили в городке Ниагара-Фоле, улыбнулся: «Мне не повезло…» Улыбался наш проводник Вилли Питерсон, управляющий диких земель в штате Вайоминг: «Здоровье ни к черту, а дети еще сосунки». Улыбался для репортеров прибитый к постели пулями губернатор Уоллес… Если американец улыбаться уже не способен — значит, дела его плохи до крайности.

Улыбку-вывеску, однако, следует отделить от способности американца улыбнуться и посмеяться от полноты чувств. Американцы — народ жизнерадостный. Шутка, розыгрыш, анекдот, остроумная выходка, смешная приправа к делу — это все в характере нации. По дороге мы часто встречали автомобили с бренчащей гирляндой банок, размалеванные надписями: «Катя + Джон = 3», «Будет трудно — зови, поможем». Это значит: в машине — молодожены, а надписи — дело друзей.

Вот объявление в лавке-кафе: «В сутки мы можем накормить 170 человек. Но не более 12 за один раз». И тут же: «Богу мы верим. Остальные платят наличными».

На производственном месте табличка: «Рабочий, помни: Бог, создавая человека, не создал для него запасных частей».

Собирая в блокнот разного рода шутки, замечаешь: большое число их в Америке связано с землей, с особенностями природы, с соперничеством штатов. Главной мишенью острот служат, конечно, Техас и техасцы. «Комаров в Техасе ловят капканом, канарейки в Техасе басом поют, апельсины так велики, что девять штук — уже дюжина». В штате Небраска, слывущем в Америке как «штат долгожителей», шутят: «У нас почти никто никогда не умирает». «Трава у нас в Иллинойсе так коротка, что ее перед тем, как косить, непременно намыливают». И так далее. Это, так сказать, «деревенский юмор».

Он для Америки характерен. Заметно тяжеловесные шутки дышат, однако, простодушием, лукавством, уходят корнями к временам, когда люди в воловьих упряжках открывали Америку и, оседая на землях, не переставали удивляться их красоте, щедрости, плодородию.

А вот «городской юмор» — свидетельство новых времен. На бойкой нью-йоркской улице мы зашли в лавку, где продавались «смешные вещи»: дохлая крыса из пластика, собачье дерьмо, таракан, неотличимый от настоящего, муха, «запеченная» в лед для коктейля… Покупкой, объяснил продавец, можно очень насмешить подвыпивших гостей, положив, например, таракана на колени рядом сидящей дамы. В этой же лавке можно было купить добротный человеческий череп, шляпу Наполеона, туалетную бумагу в виде рулона долларов. Продавались также плакаты. На одном — Христос в натуральном земном обличье, но без единого лоскутка ткани на теле. На другом сюжет еще более непристойный.

— Покупают?

— А иначе зачем же мне тут стоять? — сказал продавец. — Смех полезен здоровью…

Продавец похвалился, что знает ругательства всех народов Земли. Не дождавшись, как видно, обычной просьбы — «показать мастерство», — он разрядил пулемет своих знаний с отчаянной щедростью. Дискриминации русской речи не наблюдалось.

Продавцу было под шестьдесят. В одном глазу желтело бельмо, в разрез трикотажной синего цвета рубашки глядели кудряшки седых волос. В «лавочке смеха» было скорее грустно, чем весело…

Юмор напрокат — все равно что ум напрокат. Лавчонка — это прокатный пункт. Сам шутить не умеешь — о тебе позаботились. Но в Америке часто встречаешь людей, способных сверкнуть усмешкой по самым неожиданным поводам. И, возможно, поэтому общаться с американцами просто. Вот сцена возле колонки с бензином.

Со щита у дороги смотрит сытый и нагловатый джентльмен. Под ним лаконичная надпись: «Выберите меня. Самые искренние обещания». Заметив, что мы улыбаемся, глядя на плутоватую личность, пожелавшую стать губернатором, рабочий колонки, не прерывая протирку стекла, мигнул:

— Они, когда себя предлагают, обещают построить мост через реку, которой даже и нет…

Америка знает и чтит своих шутников. Говорят, что Линкольн покорил избирателей умением пошутить. Короткие ежедневные фельетоны Арта Бухвальда газетами покупаются нарасхват. В аэропорту города Оклахомы среди пестрой рекламы стоит строгий бронзовый бюст человека с хитроватым прищуром глаз. Это памятник местному острослову, актеру и журналисту, а точнее сказать, оклахомскому Ходже Насреддину, Биллу Роджерсу. Каждому штату в Америке дано право поставить в конгрессе два памятника наиболее известным и почитаемым людям. Одно из этих почетных мест в Вашингтоне оклахомцы отдали памяти Билла Роджерса.

Уместно припомнить также: Чарли Чаплин весь мир смешил из Америки…

_{В. Песков, Б. Стрельников. Фото авторов.}

_{24 мая 1973 г.}

Недавняя старина

(Земля за океаном)

«Забыть?.. Черта с два!»

«Забыть?.. Черта с два!» — такой плакатик, приклеенный к заднему бамперу автомобиля, мы видели много раз и в самых разных местах.

В Америке всем известно, что значат эти три слова: в машине сидит южанин, живущий в Луизиане, Джорджии, Миссисипи или, может быть, в Алабаме. Надпись напоминает о знаменитой войне северян и южан, в которой рабовладельческий Юг был побежден. Забыть об этом?..

Черта с два! В этой полусерьезной наклейке всего понемногу: прежних амбиций («Юг остается Югом»), фрондерства, какая-то дань истории — «что было, то было»…

Надо отметить: американцы тщательно берегут все, что связано с прошлым. Старина Америки не глубокая. Тут нет древних замков и крепостей с замшелыми кирпичами. Тоска по «глубоким корням» долгое время была так велика, что люди с очень большим карманом покупали в Европе знаменитые замки, мосты и дома. Постройки по кирпичику разбирались и в Америке заново собирались. Да и недавно совсем мелькнула заметка в газетах о предложении купить у римлян… Колизей.

К своей истории, к своей старине интерес в Америке очень заметен. Все, что стоит внимания, тщательно охраняется. Денег на реставрацию, на поддержание порядка исторических мест не жалеют. Деньги при размахе туризма умело и возвращаются. Но дело не только в деньгах. Патриотическому воспитанию молодежи придается значение очень большое.

Автомобильные карты и дорожные справочники берут на учет любую примечательность прошлого. В Пенсильвании, доверившись справочникам, мы навестили местечко, где жил знаменитый Роберт Фултон. Домик. Сирень возле домика. И доска на столбе. Из надписи ясно: «изобрел первый пароход, а также землечерпалку». В другом месте доска объясняла: «Пенсильвания — это первый в Америке уголь, первая книга, первая нефть, первый электрический свет». Тесаным камнем, доской, литьем из бронзы и чугуна отмечено все, что следует в истории не забыть. Даже места избиения индейцев, дороги, по которым их изгоняли с плодородных земель, отмечены досками — история!

В прекрасном состоянии содержится место рождения Линкольна. Каждый американец мечтает увидеть бревенчатый домик с одним окошком, старый дуб и родник, из которого Линкольны брали воду. Также много почтения к памяти Вашингтона. Отмечены не только места сражений за независимость и городки, где Вашингтон жил хоть сколько-нибудь. Не забыты даже места ночлегов первого президента. Но тут усердие было даже чрезмерным. Одна из газет, подсчитав все ночлеги, воскликнула: «Батюшки, Вашингтон-то всю жизнь проспал!»

В Америке огромное число памятников военным, главным образом генералам. Все они, как правило, сидят на бронзовых лошадях. Если конь вздыблен — генерал погиб на поле сражения. Если поднята одна нога — генерал умер от ран. Если лошадь спокойно стоит на всех четырех копытах — генерал скончался в постели от старости. Америка любит ясность.

Среди бронзового литья есть в Америке памятник не слишком богатый, но симпатичный и очень известный — памятник Тому Сойеру и Геку Финну. Это герои книжные. Но слава именно этих героев перешагнула границы Америки. Жалко, что наш маршрут пролегал в стороне от города Ганнибала, где начинал свой путь писатель Сэмюэль Клеменс, известный миру под именем Марка Твена, и где стоят теперь два бронзовых подростка Том и Гек.

Том и Гек.

В устье реки Ниагары мы видели древний форт, построенный в те времена, когда европейцы главным богатством Нового Света считали меха. Сохранилась изба из бревен, в которой на одеяла и безделушки у индейцев меняли бобровые шкурки. Сейчас бревенчатые мостки и кладку из камня, на которой покоятся пушки, оберегают таблички, обращенные к дамам: «Леди, пожалуйста, без каблуков!» Отнюдь не по этой просьбе туристы-студентки ходили по бастионам босыми…

В противоположном конце Америки, в штате Нью-Мексико запомнился городок Санта-Фе.

«Единственный в своем роде, ни на что не похожий!» — так сказано всюду в энциклопедиях и в брошюрках. Это что-то вроде наших Бухары или Ростова Великого. После бесконечной череды одинаковых, как близнецы, городков Санта-Фе с давними (и нетронутыми) мексиканскими постройками представляется оазисом самобытности. Колорит городку добавляют индейцы племени пуэбло, живущие в деревеньке поблизости. В городе на площадке под навесом они продают пестрые ткани домашнего производства, расписную посуду, бирюзового цвета эмали, оправленные в металл, и бусы из бисера.

Ирония судьбы: такие вот бусы продавали индейцам первые европейцы в обмен на меха…

Индейцы сидят молчаливые у своих ценностей. Старые и молодые. Длинноволосые, очень похожие на монголов. Мужчины и женщины.

Они испытывают отвращение к фотокамерам. А если фотограф излишне настойчив, в него летит камень, которым пестрые ткани прижаты к земле от ветра. Впрочем, есть индейцы, которые облачаются в пестрый наряд из перьев, специально, чтобы сниматься. Зрелище это грустное. Есть в Санта-Фе колоритная лавка, над дверью которой висит сапог, зажатый в волчьем капкане. «Реликвии старого Запада» — так называется эта торговая точка. Вежливый, обходительный продавец (он же хозяин) показал нам все уголки лавки, напоминавшей музей, и даже провел в чулан, где хранились особые ценности. Перечислим самую малость из того, что увидели. Кремневый нож и кремневый топор. Индейские луки и стрелы. Томагавк, который служил и трубкою для курения. Бусы из кукурузы. Обувка из шкуры скунса. Одежда из шкуры койота. Седло. Поржавевшие шпоры и стремена. Череп бизона. Индейские боги: бог кукурузы, бог солнца, бог дождя, толстый черноволосый «бог общего успеха». Тут же ножи для снимания скальпа. И сам скальп, неизвестно когда и кем снятый с пожилого индейца. Эта реликвия стоила дорого — 900 долларов…

Всякого рода музеев и лавок, торгующих стариной, по дорогам встречается много. Музеев больше всего, пожалуй, автомобильных. За доллар вы можете осмотреть старые «Доджи», «Форды», «Пежо», «Мерседес-Бенцы», похожие на пролетки. (Колеса-деревянные. Сигнальный рожок — сверкающий духовой инструмент. Фонарь — размером с очень большой арбуз. Передача — цепная.) Американцы благоговейно шепчутся или визжат от восторга, взирая на старину, не такую уж древнюю — моторным повозкам всего лишь за семьдесят…

Не ясно, будет ли интерес спустя еще семьдесят лет к нынешним холодильникам, соковыжималкам, фотокамерам, мотоциклам? Сегодня же повозки, колеса от них, седла, подковы, литые печки, клавесины и граммофоны, медные чайники, чугунные котлы и всякий другой инвентарь, служивший Америке до «эпохи алюминия и пластмасс, бережно собирается и продается. И за хорошие деньги. Особый спрос на старые седла, котлы и колеса. Почти любая калитка, ведущая в сельский дом или даже в городской особняк, украшена колесом от телеги.

Колесо — это символ Америки. На лужайке около дома часто видишь и старый котел на треноге. Предмет же особенной гордости и украшение усадьбы — «муншайнер» (в приблизительном переводе — «работник при лунном свете»), а попросту — самогонный аппарат. Конструкции самые разные. Это память о «сухом законе».

В штате Вирджиния рядом с таким аппаратом хозяин остроумно пристроил лозунг южан: «Забыть? Черта с два!»

«Главная улица»

На вопрос: самый интересный город Америки, конечно, надо ответить Нью-Йорк.

Возможно, Чикаго после Нью-Йорка можно назвать городом самым богатым, Сан-Франциско — самым красивым. Цинциннати нам показался уютным и интеллигентным. Санта-Фе — самобытным благодаря хорошо охраняемой старине.

Самые дымные — Кливленд и Буффало. Самым громоздким, безалаберным, жарким и тоже дымным запомнился Лос-Анджелес. Вашингтон в ряду больших городов, пожалуй, — самый провинциальный.

Больших городов в Америке много. И все же, принимая в расчет пространства, их уподобить можно огромным птицам, парящим в небе, иногда близко друг от друга, иногда с разрывом в тысячи километров. Такие города легко сосчитать, расстелив карту. А вот что невозможно проделать таким же образом — это сосчитать городки малые. Это так же трудно, как сосчитать скворцов в пролетающей стае. И уместно будет сказать: эти малые городки походят один на другой так же, как скворцы или цыплята из инкубатора. Разбирая проявленную пленку, мы обнаружили: нет снимков маленьких городков.

Как де так? Ведь именно их видели чаще всего. Но все объясняется. Сняв однажды цыпленка, какой интерес будешь иметь к цыпленку точно такому же! Городки действительно удручающе одинаковы. Увидев один — считай, что видел их все. Нередко и название одинаково (за дорогу мы побывали, кажется, в десяти Джексонах).

Но обольщаться не надо, если на карте видишь: Париж, Лиссабон, Ангола, Троя, Варшава, Москва, Ливан, Петербург… Это все те же «инкубаторные цыплята». Бензоколонка, церковь, банк, мойка машин, магазины, кинотеатр с бетонным экраном (картины смотрят, не покидая автомашин), полицейский участок, аккуратные домики для жилья, одинаково длинногривые парни и девушки, одинаково напудренные старушки, одинаковые мотели. Высоко горящие надписи: «Шелл», «Эссо», Тексас изготовлены для всей Америки тоже по единому образцу…

Мы воспрянули духом, когда вдалеке, на закате солнца, увидели динозавра. Некогда вымерший зверь обозревал землю с подобающей высоты. Городок из-под ног динозавра казался маленьким муравейником, сдвинутым в сторону. Зверь изготовлен был из бетона в натуральную величину, подходяще окрашен.

Динозавр из бетона.

Мы не жалели пленки, благо заходящее солнце сделало динозавра особенно впечатляющим.

Уезжая, мы раза три оглянулись: «запоминается…» Но через день замаячил на горизонте еще один динозавр, родной брат того, что был обснят нами со всех сторон. А через день еще, еще… Динозавры паслись в Аппалачах, у Великих озер, добрались в Калифорнию. Оказалось: и для столь немалых четвероногих есть в Америке инкубатор. Какая-то фирма придорожной торговли возле своих магазинов пускала пастись бетонных аборигенов земли для рекламы…

Изюминки непохожести встречаются в городках очень редко. В Митчелле (Южная Дакота) есть Дворец Кукурузы. Путеводители в один голос предупреждали: не проглядите! Яркие указатели в городке помогали точно выдерживать курс. Митчелл манит проезжих Кукурузным Дворцом, так же как Греция манит к себе Парфеноном. Дворец в кукурузном краю открыт был в 1903 году к осеннему празднику урожая. Это некий гибрид средневекового замка и старой украинской хатки, стены которой на зиму утепляли щитами из бурьяна. Наружная облицовка Дворца Кукурузы из кукурузы и состоит. (Несколько тысяч початков разной окраски.) С добавкой пучков пшеницы и коричнево-черных стеблей конского щавеля кукурузная мозаика образует на стенах сюжет какой-нибудь сказки или, смотря по событиям года, картинки реальности. (Один кукурузный сюжет посвящался высадке на Луну.) Кукурузный Дворец в отличие от динозавров, существует в числе единственном, и потому, похожий на все остальные, городом Митчелл все же запомнился.

Дворец Кукурузы в городе Митчелл.

А городкам важно, чтобы их помнили, чтобы в них заезжали. Иначе кто же помоет машину, зайдет в магазин, оставит хотя бы доллар-другой в кафе. Городки усиленно зазывают. Вот характерный призыв: «Это очень хорошее место. Но проезжайте, как будто вы торопитесь в ад». Мы торопились в тот день и все же свернули. Единственную улицу городка украшали два пьяных ковбоя, собака с обрывком веревки на шее и стайка непуганых горлинок возле закрытого магазина. Пыль, ветер. По неуютности с этим местечком вряд ли что-либо могло поспорить…

И вот еще одна надпись на въезде, которая позволяет выделить Джексон штата Вайоминг из всех других Джексонов США. Прямо у первых домов городишки — плакат над дорогой «Джексон. Приветствуем вас в этой дыре!» А? Каково? Юмор — великая штука!

В пустыне Невада приютился «самый большой маленький город мира» Рено. (Мы полдня провели в этом городе и расскажем особо, почему он так называется.) А в Оклахоме, где-то рядом с нашим маршрутом, остался маленький город Окини, известный «змеиными праздниками». В 30-х годах фермеры этих мест начали всеми средствами истреблять змей, наносивших ущерб скоту. Война постепенно стала спортивной, не лишенной риска охотой.

Добытая дичь пошла на стол, и по хорошей цене (4–5 долларов за килограмм). Но самое главное — время змеиной охоты (она бывает в апреле) сделали праздником. (Гулянья. Присуждение призов за самую длинную, самую короткую, самую толстую змею. Дегустация необычного мяса.) Все дело организует местное отделение Торговой палаты. И надо понимать, гремучие змеи торговле способствуют. Кто бы знал этот Окини, даже на очень подробных картах кружком означенный не всегда. А теперь знают. И, к удовольствию той же Торговой Палаты, заезжают в него.

Городки выставляют напоказ пусть даже скандальную славу. В Сок-Сентр (штат Минесота) многие специально сворачивают глянуть на «Главную улицу». Полвека назад писатель Синклер Льюис в романе «Главная улица» раздел донага житье-бытье типично провинциального городка. Критика была убийственной: люди «так же неказисты, как и их дома, такие же плоские, как и их поля… Обожествленная скука».

В «Главной улице» Америка увидела продолжение главной улицы любого из маленьких городков.

Но особенно задел писатель жителей Сок-Сентра.

Льюис родился и вырос в этом маленьком городке. Читая роман, жители как бы глянули в зеркало. «Врешь ты, мерзкое стекло!» — примерно такой была реакция на роман. «Зеркало» с удовольствием бы хлопнули о землю, а творца, появись он в этот момент, патриоты закидали бы кирпичами. Но роман был явлением. Америке он принес первую Нобелевскую премию по литературе. Приутихнув, соксентровцы смекнули, что ведут себя нерасчетливо. Скандальную славу пустили в коммерческий оборот. Чтобы не было ни у кого сомнения — именно этот город обличал Льюис, — на главной улице установлены знаки: «Подлинная Главная улица». Другая улица названа «Авеню Синклера Льюиса». Из Италии, где в одиночестве умер писатель, на местное кладбище перенесли его прах. Надпись на камне сделали лаконичной: «Автор «Главной улицы».

«Я провинциальный. Но я главный провинциальный город в Америке. Заезжайте!» Так подает себя город. И заезжают, конечно. Кому не хочется видеть главное!

_{В. Песков, Б. Стрельников. Фото авторов.}

_{26 мая 1973 г.}

Что встретилось…

(Земля за океаном)

Два колеса

Пометка в блокноте: «Мадисон — велосипеды». И сразу вспоминается жаркий день, мы въезжаем в столицу штата Висконсин. Въехали.

И сразу наш «Торино» увяз в потоке велосипедов. Соревнования? Не похоже — у гонщиков нет номеров, не спешат… Скоро мы убеждаемся, что попали в велосипедную столицу Соединенных Штатов. Велосипеды сверкают спицами на дорогах, стоят возле домов и контор плотным строем, один к одному, ожидают студентов возле колледжей, на зеленых лужайках университета, вповалку лежат у пляжа.

Велосипеды у церкви, у магазина, у здания местного Капитолия. Город Мадисон имел ярко выраженное «велосипедное» лицо. И это стоило хотя бы маленького внимания.

Приглядевшись, мы заметили: «самокатное» мадисонское войско не было в обороне. Оно наступало. И на кого же? На могущество Америки — автомобиль! Велосипед, снабженный сзади жестяным плакатиком «Я не делаю смога», вел борьбу способом ненасильственным. Вот, мол, смотрите: еду, а дыма сзади не остается. Плакат на одной из стоянок велосипедов был гораздо воинственней: «Автомобиль — бедствие! Велосипед — радость!» На двухколесном транспорте люди, нам показалось, не просто передвигались, они испытывали наслаждение от езды…

Небольшое исследование показало: Мадисон не был велосипедным островом в США. Двухколесный снаряд входит в моду по всей стране.

Изобретенный сто лет назад и бывший в свое время даже на вооружении армий, велосипед в Америке был задавлен автомобилем. Чудак и бедняк заводили себе два колеса, остальная Америка мчалась на четырех колесах. И вдруг он опять замаячил, велосипед. Статистика сообщает: в США 81 миллион «велосипедовладельцев». И спрос на два колеса возрастает. В 1961 году было продано около 4 миллионов машин, в 1971 году — 8,5 миллиона.

Последние данные: продается 12 миллионов в год. Промышленность в затруднении. Лихорадка застала ее врасплох. Чтобы скорее насытить рынок, велосипедные фирмы США вступают в кооперацию: Англия поставляет резину, Франция — цепи, Италия — седла…

Велосипед, как считают, воцаряется прочно и надолго. Причины такие: велосипед на дорогах не делает пробок, не требует больших площадей для стоянок, не загрязняет воздух. Велосипедом в городе можно добраться к нужному месту подчас скорее, чем в автомобиле. И еще: автомобиль лишил американцев движения — человек всюду сидит: в конторе, у телевизора, в автомобиле. Угроза болезни под названием гиподинамия (недостаток движения) оказалась для нации очень серьезной. «Велосипед — это здоровье!» Американцы это поняли, «почувствовали первобытную радость передвижения с помощью мускулов».

Конечно, сразу возникли проблемы. Дороги в Америке отданы были только автомобилю.

Велосипед на дороге — помеха, и очень серьезная. «Поделить дорогу!» В больших городах (Нью-Йорк, Чикаго и Сан-Франциско) в дорожные правила уже внесли изменения, давшие место велосипеду. И самое главное — с краю дорог стоят велосипедные полосы. Сейчас их 16 тысяч километров. В 1975 году будет 200 тысяч. Строятся также ремонтные пункты, стоянки, прокатные пункты. Министр транспорта США Джон Волпе сказал: «Велосипед завоевал такие же права, как и автомобиль».

Ну а сам велосипед как-нибудь изменился?

В принципе нет — это все те же два колеса. Но, прокатившись по Мадисону, мы убедились: велосипед очень легок в ходу, и вес его был едва ли не вдвое меньше привычного. Нам показали: складной велосипед (четыре минуты — и он в чемодане), велосипед со ступенчатой передачей и очень высоким удобным рулем, с небольшими колесами — для пожилых.

«Велосипед — это здоровье!» Не прислушаться ли к этим словам?

Велосипеды здесь повсюду!

Яблоко из пластмассы

На столе ваза с фруктами: румяные яблоки, виноград, янтарные груши… Дары земли? Нет. Изделия из пластмассы. Не следует также доверять связкам лука и перца на чистенькой кухне — тоже пластмасса и тоже для украшения.

Букет гладиолусов, роза в склянке с водой — пластмасса! Полевые ромашки, васильки с колоском ржи — пластмасса! Постепенно к этому так привыкаешь, что даже живой одуванчик возле дороги принимаешь за изделие рук человеческих…

Пластмасса — изобретение американское. И не такое уж давнее. Рождением чуда считают 1868 год, когда производство бильярдных шаров росло, а поголовье африканских слонов катастрофически уменьшалось. (Слонов стреляли исключительно ради бивней, из которых точили шары). Всякий кризис рождает поиск. А всякому поиску случай идет навстречу. Нью-йоркский печатник Джон Хайятт, искавший вещество, способное заменить слоновую кость, опрокинул случайно склянку, в которой держал раствор для покрытия ран и ссадин. Раствор застыл твердой лепешкой. Печатник стал добавлять в раствор разные вещества. И когда дело дошло до камфоры, остатки слонов можно было считать спасенными. Новый синтетический материал вполне заменил слоновую кость. Но, кроме бильярдных шаров, из него стали делать воротнички, оправы к очкам, зубные протезы, пуговицы, игрушки и кинопленку. Материал, получивший название целлулоид, был началом века пластмассы. Мы не выясняли: есть ли в Америке памятник Джону Хайятту? Его резонно было бы отливать не из бронзы.

Трудно сказать, куда сегодня не идет вездесущий и многоликий материал под названием «пластик». Детская соска и костюм для хождения по Луне — таков диапазон. А химики все колдуют. Искусственная кожа, искусственная икра, искусственное молоко (недавно получено из картофельной ботвы), искусственный снег для катания на лыжах, новогодняя елочка из пластмассы, яблоки и цветы… Чудеса! Но почему-то грустно от этих чудес. Краски живой природы многие видят лишь на экране. Пение птиц — в записях на пластинке. Зелень лужайки заменяет трава искусственная… В Калифорнии мы любовались таким лужком. Рабочий мотеля чистил его пылесосом и подновлял какой-то жидкостью из распылителя. Там же, в Калифорнии, газеты вели жаркий спор: хорошо или плохо поступили власти в Лос-Анджелесе, высадив вдоль дороги пластиковые деревья и пластиковые цветы?

Мы проезжали Лос-Анджелес и завернули взглянуть на садовое новшество. Нам объяснили: это на Джефферсон-аллее. Нашли аллею. Нашли и «посадки»… Траву между двумя полосами широкой дороги изображали мелкие камешки, скрепленные синтетическим клеем и покрытые масляной краской. Деревца по конструкции походили на пальмы. За пальмами был цветник.

В первый день высадки шоферы, возможно, и любовались сочностью красок. Теперь же все покрывала маслянистая пыль… Очень тоскливо было на этой «озелененной трассе». «Самое грустное, — писала одна из газет, — состоит в том, что большинство наших граждан сказали: какая разница, меньше ухода, дешевле…»

Не следует думать, что в Америке нет живой зелени. Напротив, зеленый цвет нетронутых плугом пастбищ, обширных лесов, национальных парков, лугов и полей остается в памяти и производит сильное впечатление.

Деревья из пластмассы (Лос-Анджелес) призваны украшать улицу.

Не надо думать, что вся Америка глотает слюни, глядя на виноград и яблоки из пластмассы.

Яблоки из пластмассы, искусственные цветы, трава на лужке у мотеля, механический человек из пластика, махающий флажком на дороге, — это рационализм Америки: «тек дешевле, удобней». И все же надо иметь в виду: зеленый мир огромной страны подтачивает промышленная индустрия. Землю безжалостно поедают дороги. Красивейшие места захламляются свалками. Вода отравляется. Воздух местами непроницаем для лучей солнца. В чрезмерно заселенных местах зеленый росток становится дорогим удовольствием. И вот появляется индустрия, дающая эрзацы взамен Природы. И Америка ей не противится: «какая разница, дешевле, меньше ухода»…

Подсолнух

Подсолнух!.. Проезжая по Калифорнии, мы видели полосы желтого цвета, уходившие за горизонт, — цвели подсолнухи. Поля походили на поля под Воронежем. Мы сломили один цветок… Точно такой же, как дома! Пчела впилась в бархатистую середину, желтые лепестки были теплыми от жары. И запах тот же.

И посеян подсолнух в Калифорнии с той же целью, что и у нас в Черноземье, — ради масла.

Подсолнух — уроженец Америки. Был он просто красивым цветком. Цветком и был привезен подсолнух в Европу. Большой, красивый и необычный цветок! Его сажали на клумбах и в палисадниках. И могли бы забыть постепенно, мода — капризная штука. Но не забыли.

В селе Алексеевка Воронежской губернии дотошный крестьянин Бокарев, приглядываясь к диковинному цветку, «искал от него пользу в хозяйстве». Он сушил мясистые лепестки, отжимал сок из стеблей, пробовал курить сушеные листья, жевал мягкую сердцевину шляпки. Наконец, из созревших корзинок вылущил мелкие семена… Кричал ли пытливый крестьянин: «Эврика!» — неизвестно. Известно:

в 1830 году Бокарев понял: подсолнечник может дать масло… Несложный отбор, селекция, риск засеять «цветами» крестьянский надел… Все оправдалось! Цветок давал хорошее масло и много. И потому быстро был признан. Черноземье и Украина стали засевать подсолнечником большие площади, появились кустарные маслобойни, а потом и заводы для битья масла…

Это редкий случай, когда точно известны место и время рождения культурного растения. А также известен и «крестный отец» новорожденного… В Америку, к себе на родину, подсолнух вернулся уже не цветком, а культурным растением.

Упомянем, кстати, Америка дала миру: картофель, табак, помидоры, хурму, кукурузу.

Старый Свет, в свою очередь, подарил континенту: яблоки, апельсины, кофе.

Подсолнухи из пластмассы — украшение для жилья.

Бобры

Зверь этот всем, конечно, знаком. Живет в воде. Строит плотины… Несчастье бобра — хорошая прочная шуба. И потому бобры исчезали.

Повсюду. И в Америке, и в Европе. У нас бобры в начале этого века сохранились лишь кое-где.

Пожалуй, лучшим для них убежищем оказалась речка на воронежских землях, в бору под Усманью. Бобр быстро освоил пространства, ему заповеданные, и с помощью человека довольно быстро расселился по лесистым речкам Европы и Азии. В Америке история драгоценного грызуна похожа на нашу. Но тут избиение зверя началось позже. И охранные меры не запоздали — в Канаде и в западных штатах Америки бобры еще многочисленны.

К нашему путешествию этот симпатичный грызун имеет вот какое касательство. В Америке и у нас живут два немолодых уже человека, посвятившие свои жизни изучению бобра, а если точнее: разведению зверя в неволе. Один — ученый, другой — фермер-практик. Живут они далеко друг от друга. Один — в лесу на реке Усманке под Воронежем, другой — на столь же маленькой речке Сквиррел в штате Айдахо.

Одного зовут Леонид Лавров. Другого — Марк Вивер.

В 30-х годах после долгих трудов ученый Лавров получил бобровый приплод в неволе. В 1940 году после пятнадцати лет кропотливой работы того же успеха добился Вивер. Два человека, занятые одним делом, неизбежно узнали друг друга. Цели их совпадали: научиться разводить бобров подобно тому, как в клетках разводят лисиц и норок. Медленно, шаг за шагом продвигалась работа: росло поголовье зверей на опытной ферме доктора Лаврова, успешно шло дело у фермера Вивера. Два пионера вели переписку, прониклись друг к другу симпатией и уже много лет собираются побывать друг у друга в гостях. Леонид Сергеевич Лавров собирался на речку Сквиррел в прошлом году. Но поездка почему-то расстроилась. И когда это наше журналистское путешествие определилось,

Лаврову в Воронежский заповедник один из нас позвонил:

— А не заехать ли к Виверу?..

— Конечно, ребята!

К моменту отъезда в США среди кучи бумаг, адресов, рекомендательных писем было письмо и для Вивера. В нем, между прочим, доктор Лавров сообщал, что один из нас вырастал на реке Усманке, бобров знает с детства, знает бобровую ферму, по журналам знает и Вивера.

Составляя план путешествия, мы вели разговоры по телефону Москва — Вашингтон. Был не забыт в планах и городок Сан-Антонио. Но вышла оплошность. Когда, встретившись в Вашингтоне, мы проследили маршрут, уже утвержденный государственным департаментом, то увидели: городка с фермой Вивера на нем нет.

В Соединенных Штатах есть много районов, куда советскому человеку въезд запрещен. Маршрут составлялся в обход этих, на карте заштрихованных мест. Но Сан-Антонио, как потом оказалось, заштрихованным не был. Он не попал в маршрут потому, что городков с подобным названием несколько. А название штата Айдахо в суматохе переговоров и переписки мы упустили… Погоревали. И тронулись в путь — на исправление оплошности времени не было. И вот мы в штате Айдахо. Маленький Сан-Антонио, не попавший на общую карту США, на местной был обозначен. И где? В сорока милях от утвержденной для нас дороги! Меньше часа езды. У того, кто с детства был с бобрами знаком, появилась надежда.

— Боря, ты знаешь, Вивер особенный человек.

Этот фермер, разводивший песцов и норок, рисковал разориться. 150 тысяч долларов и пятнадцать лет жизни старик ухлопал, прежде чем первый бобренок был у него на руках… Сейчас на ферме бобры самой разной окраски: золотистого цвета, белые, черные…

Ведущий машину слушал все с интересом. Но ответ его был мягко категоричным.

— Маршрут… Нарушение — серьезное дело.

А дорога по лесистым холмам между тем приближалась к «бобровому месту».

— Старик-то, знаешь, с характером. Послушай, что пишет. «Я убеждаюсь все больше… источником загрязнения среды являются не только автомобили и самолеты, заводы и откормочные площадки. Львиная доля загрязнений на совести политиканов».

— Вася, маршрут…

И вот наконец указатель предстоящего поворота: «Сан-Антонио — 40 миль».

— Боря, а может, нарушим? Ну кто нас видит…

— Нет, Вася, мы не нарушим…

И вот мелькнул поворот. Мелькнули изгибы дороги, уходящей к синевшим вдали лесам, где протекала речонка Сквиррел и плескались бобры…

Вот такая история. Рассказать ее надо было, чтобы читатель имел представление и о режиме пути. Это не был «свободный полет». Это было движение «по рельсам». «Рельсы» мы проложили сами. И, утвердив колею, сходить с нее было уже нельзя. За нашей машиной никто не ехал.

Нам доверяли. А доверие надо оправдывать. Правда, в городе Оклахоме мы повстречались с машиной, в которой сидели двое моложавых людей. Глянув сбоку на номер нашего «Торино», они обрадованно переглянулись… Несколько кварталов машина не отставала от нас. А когда вырулили на шоссе «40», ведущее на Восток, машина исчезла. Возможно, что в Оклахоме была контрольная точка: соблюдаем маршрут или не соблюдаем?..

_{В. Песков, Б. Стрельников. Фото авторов.}

_{30 мая 1973 г.}

Ниагара

(Земля за океаном)

Мы колебались: заехать или сберечь один день для чего-то другого? Ниагара — место истоптанное. По опыту знаешь: открытие безымянного ручейка, текущего в зарослях тайно и незаметно, трогает чувства сильнее, чем обнаженное для толпы зрелище. Джон Стейнбек, не устоявший перед искусом заехать на Ниагару, в своей книге о путешествии по Америке посвятил Ниагаре один абзац: «…Водопад очень мил. Похоже на сильно увеличенную рекламу…

Я очень доволен, что побывал там, так как отныне на вопрос: «Видели ли вы Ниагарский водопад?», смогу ответить: «Да».

И все же Ниагара… У нас-то читатель не видел половодья открыток с видом на водопад. Вот пижоны, скажет читатель, были в ста километрах и не заехали. Предвидя упрек, мы решили: заедем.

Водопад Ниагары.

* * *

Городок Ниагара-Фолс. Весь он похож на огромную пасеку. Ульи-мотели наставлены густо один к одному. Медосбор идет круглый год. Но лето, конечно, лучшее время.

Дорога к Ниагара-Фолс забита автомобилями. Владельцы мотелей улыбчивы и приветливы — городок кормится Водопадом. Мед оседает в бочках туристских компаний, владельцев мотелей и ресторанов. Но пахнет в Ниагара-Фолсе вовсе не медом. Где-то поблизости химические заводы…

Ветер сегодня как раз оттуда… Швейцар в отеле шутливо зажимает свой нос — ничего, мол, не сделаешь, вы приехали и уедете, а я каждый день.

У нас номер на шестом этаже с видом на Ниагару. Ставим чемоданы. Отодвигаем шторы. Ниагары не видно. Видно стоянку автомобилей, высоковольтные мачты, мотели, сплетение дорог. Рядом с отелем возле уютного домика — огород. Чучело в огороде для отгона скворцов, одолевающих, как видно, зелень на помидорных грядках. А рядом большая труба. Огромная кирпичная труба с буквами, выложенными при кладке: «Прачечная Уолкера». За трубой что-то парит. Но выясняется: к стирке белья этот пар отношения не имеет. Клубятся брызги над Водопадом. Слышен гул. Утверждают, что ровный спокойный гул слышно за двадцать километров от Ниагары. Это замечено было, как видно, давно, возможно, еще при индейцах племени ирокезов, назвавших Водопад — «Ниакаре» — «Большой шум». В то время соперником «Большого шума» были разве что птицы. Сейчас гул реки уже за милю от Водопада сливается с гулом автомобилей.

«Прачечная Уолкера» — это рубеж, по который туристические фирмы, скупая за очень большие деньги землю в окрестностях Водопада, оттеснили старый не очень красивый город от берега. Намечено постепенно все в Ниагара-Фолсе подчинить только туризму. Сейчас геометрия аккуратных дорожек, газонов и металлических изгородей подводит туриста прямо к шумящей воде.

Чувствуешь на лице влагу, еще не видя реки. Три десятка шагов на пологий холм — и вот она, Ниагара… Молчание. Так встречаются с Водопадом. Даже очень шумливые из туристов тут умолкают. Водопад невозможно перекричать. К тому же минут на десять люди просто лишаются дара речи, увидев это Величие.

Пестрое половодье людей. Вертолет с наиболее любопытными и богатыми кружится над рекой. Скамейки на берегу. Дремлют старики и старушки. Малыши ползают по траве. Подростки носятся по асфальту на велосипедах.

Вверх по течению пробуют счастье два рыболова. Молчаливо молится негр, сидя на зеленой лужайке, сзади толпы. Жмутся друг к другу парочки. Молчаливо стоят восемь бирманских монахов в желтой одежде. Щелкают фотокамеры… Водопада суета людей не касается. Он делает свое дело, как и тысячу лет назад, когда лишь пироги индейцев изредка подплывали к стремнине. Индейцы считали Водопад божеством. В лодках, увитых цветами, к Водопаду они посылали жертву — самых красивых девушек.

Вода Ниагары срывается с высоты семнадцатиэтажного дома. Зеленоватого цвета поток вблизи Водопада несется быстро, вскипает пеной на гребнях камней, как травинки, качаются подмытые вербы, дубки и сосны. Как веревки, змеятся в воде корни деревьев. Плот или лодка, оказавшись на этой стремнине, — обречены.

На видном месте висит спасательный круг с надписью: «Бросишь без надобности — год тюрьмы». Круг с веревкой приготовлен на случай, если чья-то лодка вверху вышла из-под контроля или кто-то сорвался в воду. Такое бывает.

В 1960 году неожиданно сдал мотор на лодке некоего Джеймса Хоникотта, катавшего двух ребятишек. Джеймс Хоникотт утонул еще на подходе к обрыву, а двух ребятишек понесло вниз. Девочку удалось выхватить из потока в нескольких метрах от Водопада, а семилетний ее братишка Роджер Вудворт у всех на глазах скрылся в пене обрыва… Мальчик остался жив.

Равнодушная ко всему, льется вода. У обрыва она вскипает гребешками бурунов.

На самой кромке шестиметровая толща зеленово-прозрачна. Но, ринувшись вниз, вода вспухает, становится белой. Стена Водопада извилисто тянется на километр с лишним. И весь этот белый грохочущий фронт окутан мельчайшими брызгами, светится радугой. Из-под обрыва поток, разбитый падением, размолотый на камнях, вырывается пенистым молоком.

Но метров сто ниже — и Ниагара стихает. Вода темнеет. Тесный каньон не дает ей разлиться.

Глубокая узкая потемневшая Ниагара течет в Онтарио. Где-то ниже она еще раз вскипит на порогах. Но тут, после прыжка, река отдыхает.

Вот по ней к Водопаду упорно, медленно плывет катеришко. На берегу люди, одетые в черное. Это один из способов получить особенно острые ощущения. Туристам выдается непромокаемая одежда с капюшоном. Похожая на шествие монахов толпа занимает палубу «Девы тумана» (так называется катеришко). И «Дева» медленно, осторожно подводит туристов к белой стене. Сверху хорошо видно: катер достиг предела. Скорлупка с людьми окутана брызгами.

Минуты борьбы с течением, и «Дева тумана» медленно отступает. На катеришке флаг с кленовым листом. Это вылазка из Канады.

Канада — рядом, на другом берегу. Видно людей, автомобили, постройки. По стометровой вышке, похожей на гриб с тонкой высокой ножкой, оранжевой божьей коровкой ползает лифт. Это устройство — глянуть на Водопад сверху. У Америки тоже есть башня — пониже, попроще, без ресторана, но Водопад с башни хорошо виден. Виден муравейник людей, заполнивших берег. Виден зеленый кудрявый остров, разделяющий воду на два рукава. Водопадов фактически тоже два — американский и канадский.

Над канадским тумана побольше — основная масса воды изливается там. Но живописней, пожалуй, обрыв воды правого русла: именно тут больше всего туристы расходуют пленки, и все открытки славят именно это место…

* * *

Глянем на Ниагару глазами географа. Эта река, так же как наша Нева, коротка. Как и Нева, Ниагара не имеет родниковых истоков — это водный рукав между большими озерами. Но Нева спокойна и глубока, Ниагара же катится вниз (из Эри в Онтарио) по порожистой, каменной горке. Высота горки — сто метров.

Половина понижения сравнительно плавная, а потом сразу — обрыв. Поток воды в Ниагаре всегда постоянен — река несет к океану избыток воды из Великих озер. Все, что приносит весеннее половодье, вся вода бесчисленных речек, переполнив озера, льется из них только одним рукавом. В этом смысле Ниагару можно сравнить с Ангарой.

Запас энергии Ниагары огромен. И река крутит, конечно, турбины. Несколько крупных электростанций (канадских и американских) питают льнущую к Ниагаре алюминиевую, химическую, пластмассовую промышленность, снабжают энергией обширные районы Великих озер. Одна гидростанция расположена чуть ниже Водопада. Ее не сразу и замечаешь: так искусно спрятана в берег. Плотина тут не нужна, вода к турбинам льется по пробитым в камне туннелям. До строительства гидростанций в нашей стране Ниагарская ГЭС считалась в мире самой большой 2 200 000 киловатт. Эту мощность сегодня превосходят несколько наших станций, а Красноярская ГЭС — 6 миллионов киловатт — превосходит почти в три раза. Потребность в энергии приозерных районов выше того, что могут дать все турбины, подключенные к Ниагаре. Но принят закон, разрешающий отводить гидростанции лишь 27 процентов воды.

Остальная вода оставлена Водопаду.

Водопад признан неповторимой природной ценностью. Паломничество к Ниагаре дает доход, превышающий стоимость электричества. Но энергия все же нужна. И ее «воруют» у Водопада ночами, когда туристы растекаются по мотелям. Но есть уже предложение брать воду (в том месте, где «кража» не будет слишком заметной) также и днем. Как далеко зайдут притязания энергетиков, трудно сказать. Пока же Водопад вполне полнокровен.

У Водопада есть природная слабость. Он медленно подгрызает уступ, с которого низвергается. Понемногу грызет — от нескольких сантиметров до полуметра в год. Со дня рождения Водопад «съел» одиннадцать километров верхнего ложа реки. До озера Эри он доберется не скоро, но он потихоньку уходит от нынешних наблюдательных пунктов. Кроме того, возможны обвалы, от которых потеряется красота — вода не будет падать отвесно вниз. В 1971 году такая угроза возникла. Решено было немедленно «ставить Водопад на ремонт». Воду пустили в канадское русло. Обнаженную часть тщательно осмотрели. Из лучших сортов бетона сделали пломбы. «О’кей, — сказали ремонтники, — можно пускать!» Водопад опять заработал.

По мощности ниагарский прыжок воды уступает двум самым крупным водопадам земли: водопаду Сети-Кедас на реке Паране в Южной Америке и водопаду Кон на Меконге в Лаосе. Однако третий в великой тройке — это тоже немало. Пять с половиной тысяч кубических метров воды в секунду — такая сила у Ниагары. Если же говорить об известности, то Ниагара — это звезда. В сравнении с ней Сети-Кедас и Кон — мало кому известны. Шестнадцать миллионов туристов в год бывают на Ниагаре.

Этот человеческий водопад, конечно же, превращает природное чудо в некий аттракцион.

Но можно ли этого избежать в наше время, когда туристы забрались уже и в Антарктиду? Чудеса, лет двести назад доступные только смелым землепроходцам, сегодня видят бабушки с внуками и все, кому пожелается.

Ниагаре и Водопаду на ней примерно 9000 лет. Европейцы увидели Водопад в XVII веке, 150 лет назад тут появилась первая гостиница, и, видимо, это время надо считать истоком туристского половодья. Поначалу чудо природы само по себе казалось «блюдом без перца». Приправу изобретали. Одной из забав богатых людей было пускать по реке отслужившие баржи и корабли. Толпа зевак наблюдала, как судно скорлупкой валилось вниз и как из пены внизу выплывали перемолотые водой и камнями обломки.

Музей Ниагары хранит реликвии «покорения Водопада» авантюристами, смельчаками, искателями популярности, чудаками. Таких людей всюду полно, но в Америке, где слава, пусть и скандальная, приносит деньги, охотников покорить Ниагару было отменно много. Первопроходцем был, однако, француз, знаменитый акробат Блонден. По канату на высоте сорока пяти метров он прошел из Канады в Америку.

Балансируя на канате, акробат пил шампанское, зажарил и съел яичницу, проехал по канату на велосипеде, толкая впереди еще тачку, и даже прошел… на ходулях. Можно себе представить, с каким восторгом следила толпа за этим удивительным человеком. Заключались большие пари: упадет или не упадет?

«Хотевшие выиграть, — как сообщает газета с датой 1859 года, — тайком раскачивали столбы, на которых держался канат». Но судьба хранила француза — он не упал. Итальянец Баллини (тоже канатоходец) оказался не столь удачливым. Он оступился и с высоты в пятьдесят метров полетел в воду. В те годы моментальная фотография только-только зарождалась. В музее хранится шедевр репортажа — раскоряченный человек летит с неба в пучину… Но жив остался канатоходец! Шансы остаться живым, даже при неудаче, подстегнули испытать счастье даже не очень искусных канатоходцев. Стив Пир стал первой жертвой…

«Эпоха канатоходцев» на Ниагаре сменилась «эпохой бочек». Тут мастерства и не требовалось. Избыток смелости, желание прославиться влекли сюда много людей. В музее висят их портреты. Тут же рядом корабли-бочки. Они хранятся как дорогие реликвии. Дубовая бочка. Похожий на окурок, помятый железный цилиндр. Резиновый шар с арматурой. В них залезали люди. Нескольких Водопад пощадил.

Другим поломал кости. Многим жажда прославиться стоила жизни.

Любопытно, что первым «бочкарем» была женщина, немолодая учительница Анна Эдсон Тейлор. Осталась жива! Мужчинам меньше везло. Один задохнулся (большую деревянную бочку Водопад заклинил в камнях и держал под водой несколько дней). У другого бочка разбилась в щепки, и самого путешественника выловили по частям…

До сих пор, несмотря на запреты властей, энтузиасты «покорить Водопад» все еще есть.

С помощью вертолетов их ловят на подходе к обрыву. Но прорываются! Один из последних экспонатов музея — «орех» из металла, обтянутый пластиком. Пассажиром «ореха», оставшимся к тому же живым, был некий Уильям Фицжеральд…

Таков человеческий цирк у равнодушно шумящей воды. На глазах у Природы трюкачество всегда коробит. Но особенно неприятно, когда саму Природу наряжают в цирковые одежды.

Между тем с Водопадом поступают именно так. Как только над Ниагарой сгустились сумерки, с высоты канадского берега по воде ударили светом. Полтора миллиарда свечей! Специальной конструкции прожектора освещают каскады воды малиновым светом. Минута — фиолетовый свет… Ярко-желтый… Слово «шикарно» точнее всего определяет этот эффект.

Что там бочка в волнах! Весь Водопад выглядит трюком в постановке не пожалевшего средств режиссера…

Издали слышишь этот звук звенящей воды.

* * *

Последний листок в ниагарском блокноте к Водопаду прямого отношения не имеет…

В Вашингтоне в госдепартаменте нам сказали: зайдете в отель — сразу спросите письмо. В нем будет адрес. Звоните — вас встретят. Кто встретит? Зачем? Ясно, мы не поняли.

Мы спросили письмо в отеле. Усталая после ночного дежурства насквозь синтетическая блондинка письмо для нас на полочке с буквой «Р» не нашла. Ну нет так и нет. Мы отправились к Водопаду и побывали до вечера всюду, где полагается побывать. В отель вернулись, еле волоча ноги. Вручая нам ключ, блондинка кому-то кивнула, и мы оказались в плену у маленькой, но энергичной женщины.

— Тысячу извинений. Получилось недоразумение. Я вас потом караулила целый день… Нет, нет, никаких разговоров — в автомобиль!

Женщину звали Милена. Полностью: Милена Попович Силог.

— Гречанка?

— Нет, югославка, американская югославка…

Остаток дня мы провели с Миленой. Осмотрели окрестности Водопада, старый форт на берегу Онтарио и в конце концов попали на домашний обед.

Обряд гостеприимства был обозначен двумя букетами почти подмосковных ромашек и пожеланием «быть, как дома». Потом в просторную комнату вошел маленький старичок с деревянным подносом. Старичок был из той породы людей, которых очень любят внучата и которые сами любят внучат. Но дети в доме не гомонили.

Запас стариковской нежности был обращен к двум гостям. Мы узнали, что в нашу честь испечен сегодня домашний хлеб и открыта бутылка сливовицы… Старику было семьдесят девять. Старик приехал в Америку из Югославии. Дочь Милена родилась тут.

Опустим описание стола, на котором, кроме сливовицы, были напитки и местные, а также и водка розлива здешнего и полноценно столичная. Опустим описание блюд. Скажем только: химик Милена Попович Силог смогла бы держать экзамен на главного повара в изысканном ресторане. Среди угощений, между прочим, было и всем известное блюдо из земляных клубней, которые тут, в Америке, называют «патейто», в Югославии — «кромпир», в Белоруссии — «бульба», в России — «картошка».

В середине застолья, улучив подходящий момент, мы задали Милене Силог вопрос, который интересует, конечно, и наших читателей:

— Какими судьбами?..

— О, очень просто! — засмеялась Милена. — В один прекрасный день, горя желанием хотя бы раз в жизни увидеть Отцовскую Югославию, я угодила в страшную кабалу…

Милена соблазнилась побывать в Европе. («Полет от Ниагары до Калифорнии стоит дороже».)

— Поездка была счастливой. Но только позже я в который раз поняла: за все в жизни надо платить.

Путешествие превратило Милену в добровольца «Общества по гостеприимству». Такие общества есть во многих местах Америки, куда приезжают «знатные иностранцы». Гостей надо встретить, помочь сориентироваться, пригласить к домашнему очагу. Госдепартамент дает знать: едут такие-то. На месте руководители общества решают, кто должен гостя встречать. Немца встречают местные немцы.

Англичанина — англичане. Мы тоже, как видно, попавшие в список «знатных гостей», оказались в объятиях славян… Такова индустрия гостеприимства, характерная для Америки, где все запрограммировано, расфасовано, снабжено ярлычком и рассчитано по часам. В такой системе гостеприимства можно усмотреть слабости, кое-что может даже и покоробить. Но все дело, как видно, в том, на какого хозяина повезет гостю и каким окажется гость для хозяина.

— Милена, это, наверное, тяжелая ноша?

— Ну что вы! Сначала я, правда, перепугалась… А теперь просто рада, что все так случилось. Все время новые люди. Ну, скажите, разве сегодня нам плохо тут за столом?..

И правда. Из вавилонской толчеи у Ниагарского водопада мы уезжали с чувством, что неожиданно встретили тут друзей.

_{В. Песков, Б. Стрельников. Фото авторов.}

_{3 июня 1973 г.}

Великие озера

(Земля за океаном)

Вот они… Один из нас снимает ботинки и, закатав штаны, заходит в воду. Все просто и буднично. Вдалеке дымит пароходик, На берегу помятый, брошенный кем-то автомобиль. Женщина с двумя ребятишками удит рыбу…

Об этих больших озерах мы знаем с детства. Их почему-то легко было запомнить. С музыкальной легкостью. Запоминались на школьных уроках Японские острова: Хондо, Хоккайдо, Сикоку, Кюсю. И эти озера Гурон, Мичиган, Эри, Онтарио, Верхнее.

Названия озер — это названия племен индейцев, живших в этих местах: гурон, Мичиган, эри, Онтарио. Верхнее называлось индейцами Гитчи-Тюмо. Все пять озер (а вернее, шесть с маленьким Сента Клер) прихотью природы собраны в одном месте. Все они связаны. Попав в одно, можно пройти кораблем уже все. Триста пятьдесят лет назад европейцы, впервые узнав эти воды, приняли их за моря. Люди были уверены: «Если плыть все время на запад, путь приведет в Китай».

Великие озера… Озеро Верхнее по размерам уступает лишь Каспию. Меньшее из пяти — Онтарио — больше самого крупного озера в Европе Ладожского озера. «Третий Океан» — так зовут озера американцы. А слово «Великие» означает не только размеры, но и Великую красоту, значение этих вод в жизни людей.

До прихода на материк европейцев Америка была без дороги. По континенту шли только тропы индейцев. Озера стали надежным путем, связавшим многие земли. Лес, хлеб, железо, рыба, меха перевозили водою. Позже, когда к Великой водной системе подключили и Миссисипи и когда в обход Ниагарского водопада прорыли канал, водный путь пронизал всю Америку — от канадского Монреаля до Нового Орлеана.

На берегах озер (их общая протяженность 13 тысяч километров) густо замешана жизнь.

30 миллионов людей валят тут лес, ловят рыбу, сеют хлеб, собирают овощи, яблоки, виноград, добывают руду, перегоняют нефть на бензин, варят сталь, сыры, пиво, бумагу, печатают книги, выделывают кожи. Тут самый крупный в мире химический комбинат и самое крупное в мире производство автомобилей. В Чикаго (на Мичигане) и в Порт-Артур (на озере Верхнем), стоящие за тысячу километров от побережья материка, заходят океанские суда, груженные в Сиднее, Гамбурге, в Сингапуре. (А теперь и в портах СССР.) 40 процентов дохода сельского хозяйства, добывающей и обрабатывающей промышленности Америка получает в бассейне Великих озер. (У Канады на берегах Онтарио, Эри, Гурона и озера Верхнего сосредоточено 80 процентов всей промышленности!)

Сбегая в океан, озерная вода крутит турбины электростанций. А в последние годы Н₂О — вода сама по себе — стала ценнейшим из земных минералов. Тут в озерах сосредоточен самый большой запас пресной воды планеты.

«Сердце Америки», «Символ наших просторов», «Голубые глаза материка», «Пятое чудо», «Третий океан»… Наверное, есть и еще много образов для этой единственной в своем роде водной системы. Но сильнее всего звучат слова, произнесенные, возможно, еще индейцами: Великие озера.

Мы видели три из Великих озер. Онтарио видели издали со скалы. Вода лежала зеркальная, побеленная дымкой. Позже, двигаясь к западу, обогнули длинный язык Мичигана. Километров триста дорога летела вдоль берега. В машину справа мокрым жгутом врывался озерный ветер.

Вода была рядом. Но мы не видели озера. Дубовый и буковый лес, а потом фабричные трубы и разных расцветок дымы сопровождали дорогу. И только возле Чикаго сверкнули густо-синие волны, и сверху открылась даль, рождавшая ветер.

С Эри мы познакомились ближе. Мы подъезжали к нему в городке Эри, возле Кливленда и Толидо, а также в нескольких безымянных местах, где были съезды на берег. Мы побывали в дачных поселках, на заброшенных пляжах с надписью «Не купаться. Вода загрязнена».

Берег озера Эри. Надпись: «Вода заражена».

А в порту Клинтон рискнули покинуть берег. Мы погрузили автомобиль на паром с названием «Янки Клипер» и заняли место на палубе. Паром ходил между Большой землей и ближайшим островом Путинбей. Большой американский путеводитель отводил острову несколько слов.

«Место для отдыха. Виноделие. Рыбалка. Лучший полигон для стрельбы из винтовки». Местная рекламная карта изображала островок небольшим раем. На ней нарисованы были купальщицы, рыболовы, отягощенные непомерно большой добычей, виноградные кисти, винные бочки, старинный питейный дом и колонна в память победы над англичанами в местных водах. За этим «раем» были еще островки: Южный Басс, Средний Басс, Северный Басс. Карта и там предлагала купание, вино и рыбалку.

С паромной палубы видны были все острова. Они лежали в синеве, как рощицы в поле. Те, кто спешил и кто мог обойтись на острове без машины, летели туда самолетом. Едва ли не каждые десять минут над паромом проносились смешные, очень старые трехмоторные «железные гуси», как сказал о них капитан.

«Летают тут сорок лет. И, представьте, ни одной катастрофы!..»

Полдня мы пробыли на острове Путинбей, беседуя с пришлыми рыболовами и старожилами острова. К очередному открытию «Янки Клипер» мы поспели, но паром был уже до отказа заполнен автомобилями. Капитан нас узнал, но только развел руками и в рупор посоветовал немедленно ехать еще к одной пристани.

Мы застали другой паромчик, поменьше. И оказалось: он-то нам больше всего подходит — паром посещал острова, лежащие ближе к границе с Канадой. Неторопливо, несколько часов мы могли наблюдать Эри в таких местах, где озеро больше всего походило на море.

Острова выплывали из-за воды и уходили назад. Несколько чаек преданно провожали паром. Со всех сторон синева. Волны с белыми гребешками. Изредка — всплески рыб… Мы видели Эри в лучшую для него пору. Весеннее половодье наполнило озеро до краев. Вода казалась бездонной и бесконечной. И вечной. А между тем мы плыли по опасно больной воде.

Озера, как люди, могут рождаться и умирать. Правда, жизнь озер может быть и бесконечно большой. Но может быть и короткой. Случалось, на глазах всего нескольких поколений людей озеро зарастало, превращалось в болото. Там, где когда-то сверкала водная гладь, сейчас проходит плуг, шумят леса, под покровом травы лежат пласты торфа. Но у большой и глубокой воды — большая жизнь.

Отцом Великих озер был ледник. Живут озера уже восемнадцать тысяч лет. Они могли бы, наверное, старея очень медленно, прожить и еще сто таких жизней. Но, как и люди, умирают озера не только от старости, но также и от болезней. Одна из болезней — сокращение притока воды. Великим озерам эта беда не грозила — они сами «сдают» излишек воды в океан. Но есть, как теперь оказалось, и другие болезни. И повинен в них человек.

Водная толща Великих озер, казалось, безропотно поглощала потоки отбросов интенсивной человеческой деятельности. И вдруг лет тридцать тому назад появились симптомы бедствия. Встревожились первыми рыбаки.

Улов лососей, достигавший в хороший год фантастической цифры (семь миллионов тонн!), вдруг начал падать. А в 1950 году в Гуроне и Мичигане лососей стали ловить лишь изредка.

Вину за это положили на рыбу миногу. И она была виновата! Некогда миноги приходили нереститься из океана в реку Святого Лаврентия и озеро Онтарио. В другие озера их не пускал водопад на реке Ниагаре. Канал, прорытый для судоходства, открыл в озера дорогу одновременно и кораблям, и миногам. Минога питается кровью и соками рыб. Расплодившись в Гуроне и Мичигане, она подкосила, конечно, стадо лососей. На войну со зловредной миногой ушло много денег и времени. Но, оказалось, не только минога опустошала озера. В Мичигане и в Эри от таинственных сил погибали огромные косяки рыб. И появились признаки ускоренного старения одного из озер. Диагноз болезни: катастрофическое загрязнение. Сейчас человек, мало-мальски занимающийся проблемами охраны среды, непременно имеет на полке папку с пометкой «Великие озера» — так серьезны для всех уроки этой болезни. Прогнозы ученых, статистика, речи сенаторов, статьи журналистов, полные отчаяния письма людей, подсчеты денег, хроника разного рода бедствий, грустные шутки — таково зеркало, в котором виден больной.

Американцы встревожены. Но бедствие это не тяжкий метеорит, упавший нежданно-негаданно, не землетрясение, не ураган. Здоровье озер подточено человеком. Чем загрязнялись (и загрязняются ежедневно и ежечасно) озера? Нет возможности перечислить все, что в них льется. Кислоты. Смолы. Соединение ртути и мышьяка. Отходы нефтяной, бумажной, чугунолитейной и сталелитейной промышленности. Отходы заводов: автомобильных, кожевенных, химических, горно-обогатительных.

Тепловое загрязнение. Тысячи тонн смытых с полей удобрений и ядов. Тысячи тонн смытых с полей удобрений и ядов. Айсберги пены моющих средств. Человеческие фекалии… Вода терпеливо прятала в своих толщах весь этот яд.

Миллионы тонн ежегодно! И ноша стала наконец непосильной. Первым не выдержало Эри.

Самое мелководное из всей системы озер и гуще других окруженное промышленностью, оно во всех документах и публикациях, страстных речах и мольбах упоминается не иначе, как «мертвое озеро».

Совершенно исчезли лососи. Вымерли многие формы жизни. Вода отравлена или опасно заражена бактериями. В середине лета в хорошо прогретых солнцем местах со дна стеной подымаются водоросли. Водоросли плотным ковром держатся и на поверхности, затрудняя плавание. Это признак ускоренного старения — евтрофикации. «Мертвое море», «Саргассово море». «Еще какое-то время, и Эри будет слишком густым, чтобы плавать, и слишком жидким, чтобы пахать». В этих строчках есть доля паники и преувеличения. И все же Эри уже на больничной койке.

Лучшее средство оздоровить воду — немедленно «отключить» все источники загрязнения.

Считают, что в этом случае Эри могло бы поправиться лет через десять — пятнадцать. Но отравители — мощные компании «Галф Ойл», «Форд», «Дюпон», «Бетлхем стил» и тысяча, как считают, разных других предприятий и корпораций не намерены, конечно, свертывать производство.

Перестроить же его так, чтобы оно не отравляло озера, — дело не быстрое, иногда просто и невозможное. Но главное — «очистка не приносит прибылей», и ее пытаются избежать, пуская в ход все доступные средства: политику, подкуп, угрозы, обман.

В некоторых случаях загрязнения хватают за горло и самих загрязнителей — вода становится непригодной даже для некоторых технологических процессов. Под давлением обстоятельств, общественного мнения и законов, принятых правительством, компании берут на себя обязательства по очистке. Но растущая промышленность опережает все благие усилия. Давление на озера не уменьшается.

«На Эри, Онтарио и Мичигане мы уже перешли точку возврата», — считает сенатор Миква, выступавший в конгрессе с анализом проблемы Великих озер и с требованием средств на очистку.

Чистка великих вод, как подсчитано, обошлась бы в 15 миллиардов долларов. США по договору с Канадой смогли выделить 3 миллиарда (Канада — полмиллиарда). Деньги немалые. Точнее сказать, очень большие деньги. Но даже эта сумма людям, знающим проблему, кажется «полотенцем, которым машут, пытаясь выгнать дым из фабричного цеха».

Мы имели несколько встреч с людьми, которые кормятся у Великих озер, заняты их проблемой по долгу службы, или добровольно, не щадя сил, делают все возможное, чтобы спасти Великие воды. Выделим четыре из этих встреч, встречи с четырьмя стариками.

Бурный рост водорослей — следствие попадания в озеро удобрений.

* * *

Четыре встречи с людьми у озер. Встречи с четырьмя стариками…

Старик первый. В ведомстве по охране среды он возглавляет отдел контроля за водами.

Мы попросились к нему на прием. Он ждал нас и вышел навстречу. Но это не была обычная вежливость, которую мы встречали, имея дело с людьми, занятыми охраной природы. Он вышел из кабинета и остался с нами в «прихожей», среди стука машинок и любопытных глаз. Подозвал секретаршу, кивнул ей сесть. (С двумя коммунистами старик желал беседовать при свидетелях.)

Говоря строго, стариком он еще не был. Сел прямо, излишне прямо, так что на шее натянулся пергамент кожи. Поправил галстук-бабочку. Руки положил на суковатую палку, помогавшую одолевать хромоту. Взгляд вызывающий, с полуулыбкой. Таков же тон первых слов. Сколько будем беседовать?.. Пять минут, пять часов, пять недель?

Мы объяснили, что хотели проверить газетные публикации о Великих озерах.

— Гм, об озерах… Журналисты, вам ведь известно, много чепухи пишут.

— А ученые и сенаторы?..

— Да, я знаю, вас Эри интересует. Ну так вот, все в порядке на Эри! Да, да, все в порядке. Вчера получил снимки: люди купаются, ловят рыбу…

Мы сказали, что собираемся быть на Эри.

— Ну вот и увидите…

Признавшись в слабых способностях судить о водах «по виду», мы спросили, с кем бы из специалистов он посоветовал там, на озерах, увидеться. Чиновник четверть минуты подумал. По памяти на бумажке написал адрес и телефон.

— Заезжайте в Чикаго. Этот человек все хорошо знает.

— А мистер Хекслер в озерной лаборатории Висконсина?..

— Артура Хекслера назвали нам в госдепартаменте…

Наступило неловкое молчание. Секретарша натянуто улыбалась. Высокий чиновник взялся искать на столе какую-то книжку.

В блокноты записывать было нечего. Мы вежливо поднялись. Старик почувствовал: его оборона против двух коммунистов была слишком глухою. Постукивая палкой, он сказал:

— Вообще-то дела серьезные. Америке надо сейчас на разные чистки миллиардов сто пятьдесят… Если промедлим — тратить придется больше…

— Ну, как встреча? — спросил нас знакомый эколог.

Мы посетовали, что мистер Гр. занимается не политикой, а охраной среды.

Эколог расхохотался.

— Гр. плавал в своей воде. Политика — вся его жизнь. Недавно баллотировался в конгресс, но был провален…

Старик второй. Имя — Чарльз Молер.

Возраст — 77. Рыбак по профессии. Мы встретили старика на берегу Эри. Он был занят работой, и мы, не желая его прерывать, сели возле воды в сторонке. Старик с кем-то переговаривался.

Мы не сразу поняли, что разговор шел с озером.

С возрастом люди приобретают привычки говорить с собаками, лошадьми, с полем, с часами. Тут молчаливым собеседником человека была вода. Старик ворчал. Дело его, однако, хорошо ладилось. Он доставал из кармана мякиш белого хлеба, поплевав на него, делал лепешку и прижимал ее пальцами к середине рыболовного «паука». Потом пять-шесть шагов в воду. Высокие сапоги и плотная куртка оберегали рыболова от брызг. На минуту снасть погружалась в воду. Потом фигура, высокая, как колодезный журавль, поднимала на шесте снасть. И было видно: в сетке трепещет мелкая рыба. Совсем мелкая. Старик брал ковшик, черпал рыбешку и высыпал ее в б» аки, стоявшие в кузове грузовика. Когда вся тара была заполнена, старик накрыл баки пластиком и, отряхнув брызги с одежды, полез в кабину. Мы сочли подходящим момент познакомиться. Но старик торопился.

— Рыба умрет, — кивнул он наверх. — Через десять минут вернусь…

Через десять минут он вернулся. И мы присели рядом на берегу…

Шестьдесят лет Чарльз Молер занят своим маленьким делом — ловит малька для наживки и продает рыбакам.

Сам не рыбачит — «с моим делом на воду тошно глядеть».

— Шестьдесят лет… Видите тропку к воде?

И там вон тропка, и еще одна. Это вся моя жизнь… Пятнадцать центов за дюжину. Иные сразу берут штук сто или двести. А в дождь рыба дохнет, некому покупать… Так незаметно состарился вот тут, на этом месте, на берегу…

— Ну а озеро… Оно изменилось?

— Озеро?.. — Старик вздохнул и, не ответив, швырнул в воду шарик хлебного мякиша.

Мы повторили вопрос, полагая, что старик промолчал по рассеянности. Нет. Старик ясно все понимал.

— Изменилось ли озеро? Разве мало об этом сейчас говорят? Ну и я мог бы сказать кое-что.

А зачем? Какой прок? К лучшему поворота не будет. Не будет, поверьте мне! Об этих болезнях хорошо говорить, когда живешь вдалеке, например в Вашингтоне. А если эта вода кормит тебя, то лишние разговоры могут оставить без хлеба… Извините, джентльмены. Я должен заняться делом. Погода… Как раз сегодня можно что-нибудь заработать.

Распрощались мы все же по-дружески.

Мы сказали, откуда приехали и что не ради праздного любопытства интересуемся жизнью воды. Старик стал внимательным:

— Да, да. У вас ведь тоже большие озера. Я слышал…

Мы ожидали вопросов. Но старик дорожил временем и поднял успевшую высохнуть сетку.

— Сегодня погода. Могут быть рыбаки. Извините меня, джентльмены.

Третий старик. В очках. Высокий. С обветренным красным лицом… В зубах сигарка. Он вышел из трайлера, приветливо улыбаясь. Но улыбка была истрачена попусту — мы не были клиентами, каких старик ожидал… Проехав длинную полосу берега, мы всюду видели или заборчик, или надпись: «Частная собственность».

Весь берег в окрестностях городка был частным. Отчаявшись где-нибудь подобраться к воде, мы наконец увидели место без загородки и упреждающей надписи — лужок и на нем чей-то походный вагончик. Облегченно вздохнув, мы свернули к воде. Увы, и этот лоскут земли был владением частным. Старик Джон Домброуз был хозяином берега. Хозяином маленьким — два гектара всего земли. Но берег кормил старика и старуху. (Лужок сдается под стоянку домиков на колесах — два с половиной доллара за ночь.)

Убедившись, что мы не намерены бросить якорь в его владениях, старик Домброуз, посмеиваясь, выяснял — злостно или незлостно мы решились нарушить частную собственность.

Наша растерянность пришлась ему по душе. Старик не только пустил нас к воде, но показал два гектара земли, свой трайлер, четыре лодки и старый колокол. Между делом мы узнали, что был старик фермером, что рано состарился — «днем пахал землю, а ночью возил на озеро рыбаков», теперь пашню бросил, а купил кусок берега. Выгоднее — «каменистые земли тут мало рожают». Колокол, каким созывали на обед с поля, теперь поставлен на берегу. Им подают сигнал рыбакам.

Джон Домброуз.

— Убытков не терпите? Озеро, пишут, стало не то…

Старик засопел:

— Пишут… Мертвое озеро, пишут. Ну какое же мертвое?! Можно купаться. И рыба есть. Слышите?

По тихой молочно-синей воде расходились круги, и вдалеке маячили лодки с удильщиками.

— А рыбой они довольны?

Этим вопросом старик был поставлен в трудное положение. Возле берега, прямо под колоколом и у нас возле ног плавали крупные мертвые рыбы.

— Кто доволен, кто нет, — ответил старик уклончиво. — Есть такие, что поймают и выкинут…

— Отчего же?

— А черт их знает!

Старик хорошо знал, отчего дохнет рыба и почему улов бросают за борт. Но мы не сделали даже попытки продолжить вопросы. Это было бы грубым вторжением в тайны коммерции.

А коммерция в том состояла, что старик ждал на берег клиентов. Статьи в газетах и разговоры «о мертвом Эри» ставили под удар маленький бизнес Домброуза. Эта же опасность грозила и «мальковому бизнесу» старика Чарльза Молера. Грозила доходам владельцев пансионата супругам Тейлорам (мы у них ночевали). Копнув поглубже в эту сторону дела, мы увидели: те, кто, казалось, был ближе других заинтересован в спасении озера, не хотели и слышать о всяких бедах. Владельцы пляжей, лодочных станций, пансионатов, клочков берега для стоянки, владельцы кафе, апельсиновых садов, маленькой самолетной компании, все, чей доход зависел от притока сюда людей, объединились под лозунгом: «Эри живо и чувствует себя прекрасно!»

Эту надпись мы увидели на листке, приклеенном к бамперу нашей машины, на дорожных щитах, в листовках, которые вместе с картой давали нам на заправочных станциях, на самих картах, на салфетках в закусочной. Супруги Тейлоры прикрепили к нашим рубахам большие значки: «Эри живо!» Было смешно и грустно наблюдать суету «малькового бизнеса». Потом завтра был ему менее страшен, чем потеря дохода, пусть небольшого, но сегодня.

Как защищает свои интересы в этом районе бизнес большой, можно было только догадываться. Завеса из заклинаний «Эри живо!» душителям Эри, конечно, на руку. Но большие доходы защищают не только салфетками и значками.

«Крупные компании без колебаний используют экономическое и политическое давление, чтобы избежать траты на контроль за стоками своих предприятий… Они угрожают переместить капиталы, пугают появлением безработицы…» (Журнал «Пост».) Отравители рангом поменьше, когда общественное мнение наседает на них, действуют так, как очень часто в Америке действуют.

Энтузиаст эколог Роберт Весли (штат Мичиган) на третий день после убийства Роберта Кеннеди получил коротенькое письмо: «Помни, что тебя зовут тоже Роберт». Эколог считает, что письмо написал один из владельцев кожевенного завода, закрытия которого он, Весли, усиленно добивался.

Знает об этом старик Домброуз? Скорее всего, не знает. Он и не хочет ничего знать. Ему, Домброузу, надо очень немного: к полосе берега в два гектара пусть подъезжают машины, с каждой — два с половиной доллара за ночь…

А дохлую рыбу можно сачком доставать из воды и закапывать. Запах не должен пугать клиента.

Старик четвертый. Артур Хекслер. Крупный ученый-лиминолог (занят проблемами жизни озер). Доктор. Профессор. Предан своей науке.

Неутомимый путешественник. Знает «в лицо» многие озера Земли. Был и у нас на Байкале.

На Великих озерах — сорок лет, с 1932 года. Знает их, «как свое собственное жилье». Любит озера, «особенно Верхнее». Судьба озер тревожит его, возможно, больше любого другого человека в Соединенных Штатах.

Доктор Артур Хекслер.

Мы встретились с доктором Хекслером в городе Мадисоне (штат Висконсин) в озерной лаборатории. Лаборатория хорошо финансируется (500 тысяч долларов в год), оснащена новейшим оборудованием. Двадцать пять молодых ученых и три известных биолога на «подопытном» озере Мендота наблюдают и специально моделируют процессы, происходящие в замкнутых водах при воздействии разных факторов.

В отличие от многих сотрудников лаборатории, занятых биопланктоном, моллюсками, рыбами, водорослями, доктор Хекслер изучает озера, как целый живой организм. В некотором роде это «земский доктор», знающий больше и глубже любого узкого специалиста человек.

Артур Хекслер тоже напомнил нам чеховских докторов с неким, возможно, более энергичным, американским оттенком в характере, но те же внимательность, доброта, уважение к собеседнику. «Вы уже ели?», «Где поставлена ваша машина?» (Помощнику: «Распорядитесь наклеить гостевой знак».)

Нам показали все, что было полезно знать для понимания дела: экспериментальных рыб в подогретой воде, оборудование лаборатории, акваланги, лодки, печатные труды и само озеро Мендота. Объяснял, что к чему, сам доктор Хекслер. Когда обход кончился, он сказал: «А теперь сядем. Спрашивайте». О Великих озерах доктор знал все, что доступно сегодня для специалиста, глубоко заинтересованного в их судьбе.

Приводим наши вопросы и ответы на них доктора Хекслера.

— Надо ли верить многочисленным публикациям об озерах? Что значит термин «мертвое озеро», если в нем живет рыба и если на вид стороннему человеку озеро может казаться здоровым?

— То, что пишут о Велики озерах, к сожалению, правда. Угроза очень серьезная. Излишек эмоций в печати есть. Но я считаю это полезным — чем больше людей знают проблему, тем лучше.

Мертвое озеро… Так говорят об Эри. Сейчас в мае месяце действительно странны эти слова. В конце лета картина изменится. Появятся поля водорослей. На мелководьях будут и неприятные запахи. Купаться в озере, исключая несколько мест, пока не опасно… Да, многие виды живых организмов исчезли. Это, однако, не значит, что жизнь замерла вовсе. Просто на смену одним появились другие, менее прихотливые, более приспособленные к загрязнению…

— О рыбах…

— На рыбах это как раз хорошо видно. Наши озера славились рыбами ценными: сиг, кумжа, форель, американский осетр, щука. Увы, в Эри этих рыб уже нет. Вместо них появились корюшка, сом, сазан. Разного рода фабричные стоки и эту рыбу могут, конечно, убить и делают ее негодной для пищи. Но, в общем, корюшка, сом и сазан пока процветают. Промышленный лов прекратился. Удильщики ловят, но брезгуют новой рыбой — поймал и выбросил. Каприз этот, я думаю, скоро пройдет. Европа давно уже ест сазана…

— Надо ли считать, что эти «новые рыбы» бесконечно долго могут терпеть загрязнение?

— Нет, конечно… Дело не только ведь в загрязнении. Идет старение озера. На дно опускается масса веществ, удобряющих землю. Идет бурный рост водорослей. Водоросли, сгнивая, поглощают кислород. Этот процесс нарастает. В перспективе там, где водились лососи, могут остаться только лягушки. Где плавали корабли, будет трясина. Человек отбросами своей деятельности ускоряет процесс умирания вод. Отсюда этот зловещий образ.

— Это касается только Эри?

— Эри — главный больной. Следом идут Онтарио, Мичиган.

— На спасение озер выделена крупная сумма. Однако не все считают ее достаточной…

— Задача сейчас: распорядиться средствами лучшим образом.

— Остановлен процесс угасания Эри в результате первых усилий?

— Нет. Идущий под уклон поезд остановить трудно. Вдобавок груз на поезде возрастает. В аквариумах вы видели рыб, раков, моллюсков. На Мичигане в ближайшее время будет построено семь атомных станций. Мы выясняем, как озерная фауна перенесет новый вид загрязнения — тепловое.

— Когда болезнь была обнаружена со всей очевидностью?

— В 1950 году ученые уже хорошо знали о ней и предсказывали картину развития. Они не ошиблись.

— Пишут, что точка, с которой возможен возврат, уже пройдена?

— Мы обязаны быть оптимистами, иначе работа лишается смысла. Увидеть озера, какими увидел я их в 1932 году, теперь уже вряд ли возможно. Но сделать все, нам посильное, для спасения вод мы обязаны. Для Америки этот вопрос намного важнее, чем высадка на Луну. Я уверен, многие так считают.

Чарльз Молер.

* * *

Такова судьба самых крупных запасов пресной воды на Земле — «третьего океана». Драма великих вод — это плата Америки по безмолвному, но неизбежному счету Природы. Это плата за сомнительные ценности безудержного производства, за сверхприбыли, за бездумное алчное желание брать, брать, не заботясь о состоянии колодца, из которого черпают. Оптимисты считают: «Дело можно поправить». Пессимисты — «битва проиграна». Есть и грустная золотая середина во мнениях. На вопрос «можно ли спасти озера?» говорят так: «Может быть…»

_{В. Песков, Б. Стрельников. Фото авторов и из архива В. Пескова.}

_{6–7 июня 1973 г.}

Мустанги

(Земля за океаном)

«Доберетесь до Ловелл — попытайтесь увидеть мустангов. Там, в окрестностях, они еще есть. Возьмите проводников. Конечно, вам может не повезти. Я, признаться, сам их не видел. Но попытайтесь…» Это был совет друга, и мы завернули в Ловелл.

* * *

Возможно, не всем известно, что мустанг — это не какой-то зверь, а всего лишь обычная одичавшая лошадь. К давней свободе, когда не надо было держать на хребте седока или ходить в упряжке, возвращаются лошади очень быстро. И очень ценят свободу. В Прикаспии лет сто назад одичали лошади сторожевых казачьих отрядов. Хитрость (а может быть, не очень строгий пригляд людей) давала возможность казачьим коням скрываться. И они становились вольными дикарями. Попытки лет тридцать назад вернуть их в оглобли и под седло не дали желаемых результатов. С большим трудом пойманные лошади отказывались есть и голодовкой вернули себе свободу — дикарей отпустили.

Америка — родина лошадей. Отсюда по перешейку, соединявшему некогда Азию и Америку, они перешли и широко расселились в степных районах земли. У себя же на родине в ледниковый период лошади вымерли. До времен Колумба континент был полностью безлошадным.

Лошадей на эту землю по деревянным трапам с деревянных каравелл свели конквистадоры.

Лошадь помогала европейцам покорить новую землю и все, что на ней обитало. Ацтеки, увидев всадников, посчитали, что человек и лошадь — это одно странное беспощадное существо. Индейцы других племен быстро поняли, что лошадь может служить им так же, как и пришельцам. Они стали превосходными всадниками, даже более ловкими, нежели бледнолицые. И теперь уже поселенцам, покорявшим пространство в воловьих повозках, индеец и лошадь казались одним существом, стремительным, неуловимым и мстительным.

Лошади между тем норовили уйти из-под седел и бледнолицых, и краснокожих. Отбиться от рук и скрыться было очень легко, земля для лошадей как будто и была предназначена — на тысячи миль безлюдные вольные степи.

Лошадь вернулась на давнюю родину и нашла свое место среди оленей, бизонов, степных птиц и волков. Человек тоже тут расселялся. Но пространства хватало на всех. Ковбой лишь удали ради пускался вскачь за мустангами. Ему иногда удавалось набросить лассо, но управиться с дикой лошадью мог лишь очень умелый, выносливый человек. Объездить мустанга, вернуть лошадь в послушный табун — была высшая аттестация для ковбоя. А поскольку профессия эта слабых людей не терпела, редкий пастух не мог похвастать укрощенным мустангом.

Табуны дикарей, в свою очередь, похищали у пастухов, казалось, покорных и преданных лошадей. Чуть отбилась кобыла, табун ее диких подруг призывно ржал, и древний инстинкт свободы брал верх — одним мустангом становилось в прериях больше… Такая игра с человеком продолжалась довольно долго, лет триста — четыреста. Романтическая дикая лошадь стала частью американской истории. Путешествуя во времена Эдисона и братьев Райт, мы могли бы увидеть романтику прерий. В то время два миллиона примерно мустангов еще паслись в предгорьях и на равнинах. Сегодня лишь кинокамера может выследить табунок дикарей, чтобы размножит былую романтику по миллионам экранов. Газеты, касаясь судьбы мустангов, снабжают статьи ироническими или сердитыми заголовками: «Слишком они свободны…», «Прекратить бойню!», «Мы теряем страницу нашей истории». На специальной карте только пустыни помечены значком присутствия там мустангов: Калифорния, Аризона, Юта, Невада, Вайоминг…

Ловелл — местечко в северной части Вайоминга. Оно лежит в разрыве подковы высоких гор. За ночь мы одолели хребет и днем в кафе с названием «Подкова» ждали проводников.

Вилли и Джин — наши проводники.

* * *

«Вы их узнаете сразу. Зайдут два ковбоя — пояса, шляпы, джинсы, сапоги с высокими каблуками…» Мы сидим лицом к двери, готовые в каждый момент подняться. Заходят по трое и по двое, и на всех: пояса, шляпы, джинсы, сапоги с высокими каблуками. Может быть, эти? Нет. Тоже проходят к табуреткам у стойки, просят лимонного соку, лениво обсуждают местные ловеллские новости. Сдвигаем на край стола «ответный опознавательный знак» — весь арсенал фототехники и, глядя на дверь, начинаем подумывать: а нет ли в Ловелле другого кафе с таким же названием?

Наконец-то… Это ясно они. Пояса, джинсы, шляпы, высокие каблуки… Здороваемся… Проводники признаются, что вчера был у них повод «намаслиться» и сейчас бы лучше не кофе, а соку лимонного. Минут через пять разговор обретает нужное направление…

Да, оба они, и Вилли Питерсон, и Джин Нан, имеют отношение к мустангам. Раньше ловили — «улучшить породу своих лошадей», теперь охраняют мустангов. («Конгресс принял закон: охранять!») Тут, в диких местах, не вся земля частная. 70 тысяч гектаров неудобных, бесплодных земель принадлежат государству.

Вили Питерсон — управляющий этих земель. Джин Нан ему помогает. Оба дают понять, что миллионерами на этой службе они не станут. Они явно тоскуют по прежней ковбойской жизни, с гордостью носят узорные пряжки — призы, добытые на местных ловеллских родео, и ковбойские шляпы.

— Я падал раз семьдесят…

— А я раз сто, и был два раза в больнице…

Падение с лошадей — главные вехи в их биографии. Теперь они ездят (о, унижение!) на красном служебном пикапе. Мустангам землю здесь отвели потому, что только они способны на ней прокормиться.

— Их тут примерно сто пятьдесят…

— Иногда я думаю: не воздухом ли они питаются там, в горах?..

О мустангах эти два человека знают много, и не только по нынешней службе.

— Их всех прижали к стенке…

Привлекая к рассказу ковбоев газетные данные, можно себе представить эту картину «прижимания к стенке».

Судьба мустангов чем-то напоминает судьбу индейцев. И тех, и других истребляли и теснили вглубь территории. Когда и до новых земель доходила колючая проволока собственности, мустангов и индейцев теснили дальше. Последним рубежом для тех и других стали пустыни. «Законные уголки» для индейцев были названы «резервациями», для мустангов — «ранчо». Различие в судьбах состоит лишь в том, что индейцы, проигрывая битву за свою землю, отчаянно дрались. Лошадей могла сохранить только выносливость.

С травянистых степей остатки их скрылись и поразительно приспособились к жизни. Но их находили и тут. Убийством мустангов называлось «спортивной охотой». Но доконало их промышленное убийство. Уже не на лошади, а на крепком фордовском вездеходе мчались за табунами стрелки. Жеребые кобылицы и жеребята сдавались первыми в состязании с мотором. Иногда мотор берегли — на лошадь бросали лассо с привязанной на конце шиной.

Можно представить отчаянный бег мустанга с таким «автоматом преследования». Лошадь в конце концов падала. Связав, ее тащили на грузовик, и когда кузов был полон, добычу доставляли на живодерню. По шесть центов за фунт (на консервы для кошек, овчарок и пуделей) продавалась былая романтика. 20 центов — цена баночки кока-колы, полтинник — билет в автобусе, 40 центов — проезд в метро 6 центов за фунт получал охотник за мясо мустанга. И все же «охота» давала хорошую прибыль.

Когда мустанги поняли, что их спасение только в горах, охотники стали применять самолеты. Оснащенный сиреной или просто связкой жестяных банок под крыльями, самолет сгонял лошадей на равнину. Если табун пытался свернуть, с самолета палили из ружей дробью. А в засаде был все тот же вместительный фордовский грузовик, все те же веревки с незнающей устали шиной. «Если не всех загнанных лошадей можно было забрать, проволокой им стягивали ноздри — при новой погоне они далеко уйти не могли».

После минувшей войны каждый год их ловили примерно 100 тысяч. Владелец частного самолета в Неваде некий Честер Уттер по прозвищу Чаг признается: «За четырнадцать лет охоты я поймал 40 тысяч мустангов». Он очень гуманный, этот Честер по прозвищу Чаг. «Я делал аукцион. Хочешь — купи на мясо, хочешь — держи на ранчо, а хочешь — отвези, выпусти. Находились сентиментальные, выпускали». Купить и выпустить — такой трогательный, но, увы, бесперспективный путь спасения, возможно, облегчал кому-нибудь совесть, но мустангов он не спасал, ибо Чаг свое дело знал хорошо.

Газеты писали о добром старике Роберте Брислоу (прозвище Вайомингский козленок). Жалея мустангов, старик открыл для них загородки своего ранчо. Поразительна чуткость животных. Вид человека внушал им панический страх, но к старику они доверчиво подходили и «брали овес из шляпы». 80-летний Вайомингский козленок давал гонимым приют, передышку. На большее сил у него не нашлось.

Не такой оказалась Вильма Джонсон — Дикая лошадь Анна (без прозвищ американцы не могут!). Увидев однажды ручеек крови, 60-летняя жительница Рено пожелала узнать: что же такое везет грузовик? Она-то и рассказала американцам, какие консервы покупают они собакам и кошкам. О мустангах заговорили, как о «части американской истории». «Мустангов под охрану закона!» Напор был сильным, и конгресс принял недавно закон, запретивший охоту на лошадей. (Кара за нарушение суровая — 2000 долларов штраф и тюремное заключение.)

Тут в Ловелле еще до принятия закона на «мирские деньги» был учрежден некий приют для мустангов — ранчо «Дикая лошадь». Вилли Питерсон и Джин Нан следят на нем за порядком…

— Хотите увидеть… — Вилли Питерсон смотрит на нашу обувку. — Это в горах. Есть змеи. Много колючек. И к тому же это ведь дело везения… Согласны?.. О’кей!

Переносим в красный пикап снаряжение. Свою машину бросаем у входа в «Подкову» и едем в горы.

Это, пожалуй, не горы, а крутые холмы, красноватые в крапинах белого камня. Кусты можжевельника, редкие и угольно-черные при ослепительном солнце, лишь оттеняют наготу камня.

Холм, понижение и опять холм. Белесое небо. Сухой воздух. Пыль за машиной. Дождей эти земли почти не знают. Влаги недостает даже для возвращения в землю того, что росло и умерло на холмах, — можжевельник, высыхая, будет стоять корявым облезлым остовом многие годы.

Огибаем озеро Сайкс, гору Сайкс, бревенчатую хижину самого Сайкса — первого белого человека, жившего тут лет сто назад. Рубленый дом с одним окошком и закопченным очагом пережил обитателя. Никто, кроме Сайкса, женатого на индианке, не счел удобной для жизни эту пустыню.

— Теперь их надо смотреть…

Едем не быстро. Холмы для дороги местами разрыты. Красная осыпь скрывает гребни, где может мелькнуть силуэт жеребца. На высоких точках мы делаем остановки — как следует оглядеться.

— Прошлый раз проездили бесполезно, — говорит сидящий за рулем Вилли. Он мудро считает: такие слова полезны — легче переносится неудача.

Но мы их увидели!.. Увидели жеребца.

На красном глинистом гребне он стоял в позе чуткого стража. Красный холм, и на нем — четко очерченный силуэт. От дороги в километре или немного больше. Несомненно, он увидел нас раньше, чем мы его. Черный и неподвижный.

В бинокль видно: чуть шевелятся уши…

— Где-то внизу пасется его табун…

Издалека делаем несколько снимков и разделяемся. Двое с машиной занимают высокую точку — приковать внимание жеребца. А двое — Джин Нан и фотограф — по каменной осыпи катятся вниз, чтобы вылезть на холм уже близко от жеребца. Согласовывать действия можно лишь жестами. Джин сразу все уяснил: ему надо выбраться первым по возможности дальше — пусть жеребец именно там увидит опасность…

Вот шляпа Джина показалась — из-за камней. Жеребец тоже наверняка увидел приземистую фигуру. Теперь живее! По камням, по колючкам округлых кактусов, в обход рвущих штаны и рубашку островков можжевельника. Скорее за холм под защиту зеленого кустика…

Жеребец занят Джином, и можно как следует рассмотреть его метров с двухсот… А вот и те, кого он так бережет. Внизу, на полоске зеленой травы, у подножья холмов пасутся лошади.

Одну из них сосет жеребенок. Обычные лошади. Мирно щиплют траву, и кажется странным, что надо подбираться к ним осторожно. Поднимись сейчас над кустом — жеребец подаст им сигнал. Вольная дикость сквозит в этой темной фигуре. Полчаса — на одном месте, не поменял позы, кажется, не переступил даже.

Как изваяние!

Раньше в степях такие вот молодцы водили огромные табуны. Заботливый, властный, ревнивый. Силу и эту обязанность быть всегда начеку полагается подтверждать. Чуть соперник переступит границу — немедленно в бой. Вздыбясь, оскалив зубы, два жеребца наносят удары копытом, норовят укусить, бешено скачут вокруг табуна. Табун в это время спокойно пасется — побежденных ему не жалко, только сильный имеет право продолжить род.

И тут загнанные людьми мустанги не изменили своей природе. На мускулистой груди жеребца в бинокль различаются шрамы — дрался… От людей же надо скрываться. Надо понять, что они замышляют, и вовремя увести этот крошечный табунок — неокрепшего жеребенка и четырех кобылиц. Поразительное терпение и сознание долга! С промежутками в минуту сделано больше десятка снимков, и на каждом поза будет одна и та же.

Кобылицы и жеребенок внизу пасутся. Замечаешь теперь: нет в них спокойствия привычных тебе лошадей. То и дело поднимают от травы головы, слушают. Жеребец пока не считает нужным их потревожить — фигура стоящего на холме Джина загадочна, но неопасна как будто…

Посмотрим теперь, что будет. Подъем во весь рост, взмах рукой Джину — «двигайся вдоль каньона!». Жеребец сразу увидел опасность, и очень большую. Громкое ржание! Там, внизу, встрепенулись, заметили Джина, с оглядкой медленно двинулись по лощине. И только теперь, на ходу, поняли, что есть опасность и более близкая. Жеребец не покинул холма. Ржание почти беспрерывное и притоптывание на месте заставили кобылиц ответно заржать. Они могли бы галопом пронестись по каньону. И хотелось, чтобы они показали, на что способны. Но был у четырех кобылиц жеребенок — неокрепшая, тоненькая лошадка. Они почти прижались друг к другу, прикрывая с двух сторон жеребенка.

Крадучись, упругой рысцой лошади миновали опасное место и скрылись за поворотом. Только теперь жеребец мог подумать и о себе. Но он не спешил, хотя видел: прямо к нему бежит человек… Человека и лошадь разделяют примерно сто метров. Снизу на фоне неба дикий конь походил на пружину, сжатую до предела. Спокойное ржание из-за холма, по-видимому, означавшее: «все в порядке», распрямило пружину… Возможно, не все бы нашли совершенной его фигуру. Но очень красив на красных холмах этот дикий бегун с черным длинным хвостом, с черной косматой гривой, толчками кидающий тело по крутизне. Две минуты — и вон уже табунок… Кобылицы перевалили гребень и скрылись, а он остался. И будет теперь оттуда смотреть.

Подошел Джин. В свои пятьдесят с лишним лет сколько лошадей, укрощенных или диких, видел этот пастух, однако он тоже взволнован.

— Бьютифул хоре…

С такой же интонацией произносится русский вариант этих слов:

— Красивая лошадь… Очень!

Фотограф садится вытряхнуть из ботинок колючки и камни, прикладывает губы к ссадинам на руках. Джин, улыбаясь, хлопает по своим сапогам с высокими каблуками — «вот что надо для этих мест!». Потом он манит фотографа пальцем и тычет в землю носком сапога — между пучками сухой травы лежит, туго свернувшись, змея. Без объяснения ясно, что это «гремучка» — кончик хвоста похож на трубку противогаза, кольца жесткие и подвижные. «Погремушкой» змея упреждает — «пройдите мимо».

Да, в ботинках и полотняных штанах не очень уютно лазить в этих колючках… Жеребец наблюдает за нами издалека. Джин предлагает еще подойти. Разделяемся. Делаем круг километра в четыре. Но зря. Мустанги ушли.

С холма видим их силуэты и легкую пыль… Четыре часа охоты. В пестроте красноватых оттенков земли находим глазами «букашку»-автомобиль. С холма на холм, пугая сереньких ящериц и пугаясь зловещих змеиных трещоток, выходим к дороге…

Вилли сразу включает мотор и везет нас к ручью. Первый раз за все путешествие пьем воду не из бутылки, не из стакана, а из ладоней.

До чего ж хороша эта вода, не побывавшая в трубах, не подслащенная, ничем не сдобренная, вода из дикого ручейка…

На обратном пути Вилли вдруг резко притормозил. Достает бинокль. Шарит глазами по сиреневым уплывающим в сумерки косогорам.

— Смотрите…

Знакомый нам силуэт. Но далеко-далеко. Сейчас на ветрено-красном закате неподвижная черная лошадь кажется нарисованной тушью.

— Наш?..

— Нет… Вилли и Нан считают, что там пасется другой табун. В нем два жеребенка и пять кобылиц.

— Ну как, стоило их сохранить? — Вилли это спрашивает просто так, заранее зная ответ.

Вблизи видно — нет в них спокойствия.

_{В. Песков, Б. Стрельников. Фото авторов.}

_{13 июня 1973 г.}

«Зеленый квадрат»

(Земля за океаном)

Есть на карте Америки зеленый квадрат. С разных сторон к нему тянутся красные жилки дорог. И на нашей «зеленой нитке» маршрута квадратик висит половинкой костяшки от домино. Название месту: Йеллоустонский парк.

Слово «парк» нельзя толковать применительно к нашим понятиям. Квадратик на карте — это площадь земли примерно 100x100 километров. Место расположения парка — северо-запад Америки, на стыке трех штатов (Монтаны, Айдахо, Вайоминга), в середине Скалистых гор.

По широте — наш Крым, но для американца это холодный север. Горы. Снег тут с октября до середины июня. «Столица туризма», «Жемчужина Америки», «Лучший национальный парк на земле» — так величают американцы «зеленый квадрат»…

Границу Йеллоустона пересекаем в полночь. Будка, где собирают плату за въезд, пуста. Однако шлагбаум открыт. Тихо, почти что ощупью, едем по коридору меж высоких черных деревьев.

Окорока снега в рост человека смутно белеют по сторонам. В полном соответствии с картой через тридцать минут езды лес по левой руке исчез, и при свете звезд мы увидели мглистую даль с огоньком. Дорога пошла вдоль озера.

И тут первое приключение. Из темноты справа вдруг кто-то грузно шагнул. В свете от фар сверкнули зеленым светом два глаза. Резко затормозили… Огромный лось неторопливой тенью пошел вдоль берега по воде. Мы глянули друг на друга: а если бы скорость была не двадцать, а сорок миль?..

Огонек был местом ночлега. В рубленом из вековых елей, просторном, как ангар, доме горел камин. За стойкой перебирала бумажки напудренная и накрахмаленная старушка. Мы назвали себя, сказали, что пять дней назад заказали по телефону… Старушка заглянула на полочку и сразу же протянула нам ключ, пакет брошюр, газету. Протянула с улыбкой, как будто прибереженной специально для нас.

Слегка поплутав в темноте по городку из одинаковых «кэбинов», мы разыскали свой домик «73». В нем было все, что мы нашли бы в хорошей гостинице. Но сверх всего на спинке одной из кроватей, под картиной, изображавшей спелые груши, сидел полосатый маленький бурундук. Живой. Любопытный. Мы аж присвистнули: вот это сервис! Выше не прыгнешь — «отдельный номер с бурундуком», знайте, мол, что находитесь в заповеднике. Но в парке девять тысяч таких, как наш, номеров для ночлега.

Девять тысяч бурундуков? Вряд ли… Небоязливый проказник юркнул сюда, как видно, во время уборки. Мы открыли пошире дверь. И бурундук сразу понял, где ему следует ночевать.

На сон грядущий развернули брошюры и карты. На них — зеленый квадрат был уже не с костяшку от домино, а занимал всю метровую ширь листа. В этом масштабе выступали соблазнительные подробности земли, название которой — Йеллоустон — переводилось неожиданно просто: «Желтый камень». Газета, врученная нам старушкой, тоже называлась «Йеллоустон». Прямо под заголовком крупными буквами было написано: «Газета выходит один раз в сто лет». Мы приехали в юбилейный год. Парк отмечал круглую дату…

У въезда в Йеллоустон.

Во второй половине прошлого века, когда доступные земли Америки были почти полностью поделены и колючая проволока стала неотъемлемой частью равнинных пейзажей, оставались земли в горах не только неподеленные, но даже еще нехоженые. И вот охотники за бобрами (они всюду шли первыми) стали приносить вести, что есть-де земля, «куда страшно и заходить». Сейчас вспоминают: первым белым человеком, увидевшим Йеллоустон (в 1807 году), был Джон Кольтер. Но рассказам его никто не поверил — «бедняга слишком долго был в одиночестве». И потом, полвека спустя, рассказы охотников были один фантастичнее другого: «Река течет так быстро. Что нагреваются камни на дне». «Лес — камень, трава — каменная». «Рыбу поймал, тут же рядом опускай в кипящую воду — ужин готов». «Фонтаны горячей воды бьют выше леса»…

В 1871 году в горы послали официальную экспедицию — «положить конец выдумкам или их подтвердить». Экспедиция (в ней был и фотограф) поняла, что видит сокровище. Так ли было или не так, но пишут, что у костра пошел разговор, как распорядиться открытием, еще никем не застолбленным? Предложено было поделить землю. И это было бы делом обычным — даже открыватель пещеры в то время становился ее собственником. Но нашелся человек (это был некий Густав Доан), который сказал: «Нет. Частной собственностью это не должно стать!» Как видно, в экспедиции были люди, умевшие глянуть вперед. Они не только согласились с Доаном, но горячо взялись пропагандировать мысль о создании в Америке уголка «для удовольствия и радости». К ним прислушались.

В 1872 году специальным законом был создан первый в мире заповедник «Йеллоустонский национальный парк».

Уже в первые годы тысячи дилижансов устремились в Йеллоустон. «Пошаливали индейцы», понявшие, что и отсюда, из гор, белые люди их вытеснят. Нападали на дилижансы бандиты. Но туристский ручей уже побежал в Скалистые горы. Правда, надо было еще зазывать, уговаривать (турист по привычке ехал в Европу).

Газета, «выходящая в сто лет один раз», приводит рекламу тех лет: «Патриоты Америки!

В этом году — не в Европу! В Йеллоустон!» А сегодня — какую рекламу мы только не видели по дороге! Но только не рекламу Йеллоустона. Туристские реки текут сюда без рекламного побуждения. Текут из Америки и Европы. Два с половиной миллиона туристов в год. И если учесть, что река не течет равномерно, а разливается половодьем в сезон отпусков (июнь — август), то стоит ли удивляться, что в «природном театре», даже образцово организованном (девять тысяч благоустроенных номеров для ночлега, две с половиной тысячи кемпингов для палаток!), места все-таки не хватает. Дороги в парке забиты автомобилями. Если кто-то остановился (а повод остановиться — на каждом шагу), вся колонна стоит. Гейзеры засоряются мусором. Приехал за тишиной, но тишина тут может только присниться». «Не станет ли парк жертвой своей популярности?» И, кажется, вот-вот появится крик: «Патриоты Америки, не спешите в Йеллоустон! Дайте отдохнуть парку». Это не наши личные впечатления. Это мы прочитали, готовясь к встрече с Йеллоустоном.

Гейзер.

* * *

Утро. Мир после ночи сияет апрельскими красками. Синее небо. Сиреневый строй деревьев. Застывшие ручейки из-под снежных пластов. Незнакомая птица чешет клювом синие перья. На припек выползли погреться из муравейника муравьи. Пахнет подогретой смолой. Капель с плоской крыши. Последние числа мая. Но тут апрель, и в самом зачине. Под соснами снег колюч. Автомобиль наш — белый от инея. Пробуем заводить. Завелся. Но тут же смолк. Время дорого. Бежим к телефонной будке и подаем SOS. Через пять минут ровно подкатил красный аварийный грузовичок. Веселый парень сказал: «Гуд монинг!» Не спросив, в чем дело, сразу полез в мотор и тут же крикнул: «Попробуйте!»

Завелось… Скажи-ка, волшебник…

Но парень даже не дослушал вопроса.

— Десятый случай за утро. Машина чувствует высоту. Три тысячи метров — воздух тонок…

Парень отозвался по рации и сейчас же умчался спасать кого-то еще от кислородного голодания…

Описывать по порядку все, что увидели за день, дело немыслимое. Природа тут сдвинула в кучу уйму диковинок.

Озеро?.. Есть. Огромное, чистое! Горы?.. Самых причудливых очертаний, разного цвета, поросшие лесом, со снегами и без снегов. Лес? Нехоженый, нетронутый, непроглядный, главным образом хвойный — сосна и ель. Ручьи и реки?.. Ими питается озеро. А избыток прозрачной холодной воды уносит из озера речка Йеллоустон. Она подобна Ангаре, вытекающей из Байкала. И хотя во много раз уступает ей по обилию стока, красотою может поспорить и с Ангарой. Река течет поначалу в низких болотистых берегах, где можно увидеть лося, достающего из воды корм, наблюдать уток и лебедей, слышать плеск рыбы. Ниже река обрывается водопадом, высотою превосходящим обрыв Ниагары. А дальше — каньон, узкая желтая щель глубиной в три сотни метров. Реку сверху с края каньона видишь тоненьким пенистым ручейком…

Что же в этом музее природы открыто для глаз? Это важно подчеркнуть «открыто для глаз» — большинство посетителей видят лишь то, что лежит у дороги. Правда, дорога мимо «шедевров» музея как раз и проложена. Мамонтовыми ключами названы огромных размеров натеки солей. Теплые воды вынесли их на поверхность, и они застыли огромной перламутровой лестницей, твердым искрящимся водопадом. А рядом лужайки, болота, поросшие красными ивняками, сверкают блюдца озер…

Смена ландшафтов, разного рода сюрпризы природы, частые встречи с животными в самом деле создают ощущение, что ты в музее, что все тут сдвинуто в кучу на забаву и удивление.

И мы ведь еще не сказали о самом главном, о гейзерах.

Без гейзеров парк при многих своих достоинствах вряд ли имел бы столь много славы. Парят гейзеры по всему парку. Но есть площадка в Йеллоустоне, где гейзерам тесновато. Они, соревнуясь друг с другом, украшают синее небо султанами пара. Это особое место. Мы непременно сделаем там остановку.

Но и вся земля парка еще не остыла после гигантской ломки, трясений, вулканических взрывов, какие были тут пятьдесят миллионов лет назад. Расплав магмы подходит в Йеллоустоне к земной коре местами ближе, чем на два километра. Подземные воды (а их тут обилие) кипят, рвутся наружу, и по всему парку — на склоне горы, в глубине леса, у ледяной кромки озера — клубится пар. Весь парк, если глянуть с места повыше, — в белых султанах. В одном месте подземный пар прорвался наружу прямо посредине асфальтовой трассы.

Место бережно огорожено. Сделан съезд, чтобы можно было заснять свистящую белую струйку.

Снимешь с забавным чувством: «под асфальтом лопнули трубы, и надо бы звать ремонтников».

Есть места, где теплые воды образуют самых разных цветов озера. Вода бирюзовая, а дно у озер красное, ярко-желтое, цвета медного купороса. Окрасили дно бактерии, живущие почти в кипятке…

На 10–15 минут выходят туристы из автомобиля, следуя предписаниям на дороге: «Лучшая точка для обозрения», «Тут можно сделать хорошие снимки», «Место для отдыха».

Задержаться в месте непредусмотренном не всегда можно — сзади сотня, а то и двести автомобилей. Мы ехали в день, когда, по сводке, в парке находилось пять тысяч автомашин. Медведей, которые нам попадались, мы снимали без особых помех. Но когда в парке одновременно собирается 25 000 автомобилей — ты будешь пленником на дороге. Правда, служба в парке безукоризненно четкая. Штат работников (более тысячи человек) дело знает отлично. «Одни отгоняют медведей от людей или людей от медведей». Другие дают информацию, сопровождают экскурсии, наблюдают порядок. Третьи убирают мусор, предупреждают дорожные пробки.

В двадцати пунктах (на карте они отмечены рисунком широкополой шляпы) расположены станции рейнджеров — особой охраны парка. Любой инцидент между человеком и зверем, между человеком и человеком, между природой и человеком — рейнджер тут как тут. Машина «скисла» — ее сейчас же отбуксируют в сторону. А ведь надо еще прорву людей накормить, обеспечить ночлегом, врачебной помощью, сувенирами, обеспечить автомобилями и бензином. Для этого в парке есть еще одна служба, и тоже немалая (3000 человек). Это уже мир коммерции. Парк отдан ему в концессию.

И, понятное дело, коммерция делает все, чтобы деньги туристов осели тут, в заводях парка.

В Йеллоустоне работают шесть ученых-биологов. Трое наблюдают млекопитающих, один ботаник и два ихтиолога — рыба в здешних водах обильна.

Два, иногда три дня тратит американец на осмотр парка, приезжая сюда нередко с дальнего юга. Конечно, он видит только «главную экспозицию» Йеллоустона. «Запасники», помеченные на картах пунктирами пешеходных троп, мало кого волнуют. Два дня — и биография человека становится полноценной: видел Йеллоустон!

Но есть люди, которых тянет с большой дороги. Одного мы встретили, когда сами, оставив машину в укромном местечке, спустились к ручью. Поравнявшись с нами, хайкер (так зовут пешеходов-туристов) приветливо поздоровался, скинул рюкзак, пригоршней плеснул воды на лицо:

— Жарко сегодня.

Штаны у парня были разодраны, из кармана торчал помятый картуз. От рыжей копны волос вился парок.

— Пешком?

— Восьмой день на ногах.

— Кое-что видели?

— Кое-что видел…

Лесными тайнами парень был переполнен.

— Медведей видели?

— Видел… Хотите, угощу рыбой?.. Сам поймал, руками. Варил в ключе (вопросительный взгляд в нашу сторону: верим или не верим?).

Четыре форельки, обернутые фольгой, в самом деле хранили сернистый запах природного кипятка…

Парень признался, что «шел, минуя законные тропы, и ставил палатку там, где хотел».

Он сказал, что это была настоящая жизнь. — Похож на наших, — переглянулись мы, когда пеший турист уже издали, через речку, помахал нам измятым картузиком. Это был нарушитель законов парка. Восемь дней он жил тут, как жили люди сто лет назад, впервые ступив в эти горы.

Он видел такое, чего увидеть с дороги нельзя. Остаться с природой наедине — радость очень большая. Но представим, что два с половиной миллиона туристов Йеллоустона, забыв о таблицах и указателях, вдруг ринулись прочь от дорог палить костры, «ловить руками форель», ставить палатки где захотелось. В тот же год парку, хотя он и очень большой, пришел бы конец. Но парк держится. С одной стороны, продуманная организация, а с другой — дисциплина американцев, привычка не вылезать из машины, а на машине — строго следовать указаниям.

Ступенчатые натеки солей.

Извержение гейзера собирает сотни людей. Площадка у Старого Верняка — самое популярное место.

Извержение закончилось. Скамьи опустели.

Несколько слов о животных. Без них любое место, самое живописное, лишено радости. Животных в Йеллоустоне много. Дуглас Хьюстон, с которым мы встретились для беседы, показал нам карту, покрытую разноцветными точками.

Ежедневно после сообщения рейнджеров точки на карте перемещаются. Ученые видят, в каких местах чаще всего встречали медведей, где держатся лоси, бизоны, олени. Несколько синих точек — под особо тщательным наблюдением. Это пумы (горные львы). Их теперь не стреляют. Санитарная служба по выбраковке слабых животных оставлена хищникам.

Кроме пум, в парке живут койоты. И недавно забрел сюда волк. Его путь отмечает на карте красная точка — одна среди россыпи черных, коричневых, голубых.

В парке много бобров, кроликов, 15 000 оленей, лоси и четыре сотни бизонов (Йеллоустон был последним прибежищем истребленных повсюду зверей). Главным героем, можно сказать, эмблемой наравне с гейзером, Йеллоустону служит медведь. Их два вида в парке: черный медведь — барибал и бурый — гризли. Гризли держатся скрытно (собираясь, впрочем, большими группами ночью на свалках). А черные вполне сроднились с потоком автомобилей и белым днем попрошайничают. Охота в парке запрещена.

Браконьерство карается строго: 500 долларов штраф, конфискация снасти, автомобиля, ружья. (К этому могут добавить еще и полгода тюрьмы.) Однако перед зимой половина примерно оленей парка спускается с гор в долины.

Вот тут, на границе заповедника, их ожидают полчища вооруженных людей. Стрельба, как пишут, такая, что человеку без красной шапочки или куртки появляться опасно — могут принять за оленя. Нередко под пули попадают коровы.

Вся Америка знает случай, когда остроумный фермер, опасаясь охотников, вывел краской на боках у буренок: корова…

В парке животным ничто не грозит. Их беспокоят только фотографы. И наша машина, оснащенная полдюжиной камер, исключением не являлась. Снимали бизонов, причем подходили к ним метров на двадцать. Снимали уток, канадских гусей. Снимали оленей. К одному великану с рогами, огромными, как лесная коряга, мы крались с большой осторожностью. А он подпустил вплотную и даже головы не поднял от травы.

Медведи же выходили прямо к автомобилю. Первого попрошайку мы встретили утром. Медведица с медвежонком держала возле себя десятка четыре автомобилей. Из каждого окошка выглядывал объектив. Но медведица хорошо отличала эти блестящие штучки от чего-либо съедобного и терпеливо ждала. Она сидела на сугробе снега в позе спокойного ожидания. Когда появлялась какая-нибудь надежда, медведица поднималась. Медвежонок ковылял следом.

Но кормить зверей теперь запрещают, и мать с очень худым медвежонком возвращалась на исходный сугроб. Наконец чья-то душа не вынесла — из окошка показалась рука с апельсином.

О, медведица поняла сразу, что время терять нельзя. Прыжок. Брошенный апельсин схвачен едва ли не на лету. И все. Съемка окончена.

С апельсином в зубах, подбрасывая задние ноги, медведица кинулась в лес. А за ней — медвежонок.

Потом в течение дня такие сцены мы видели не единожды. Но к вечеру повстречался настоящий артист, на которого мы ухлопали уйму пленки. Здоровенный медведище! На задних лапах он шел к машине, убеждался в отсутствии дани и резко шел к следующей. Шоферы спешили задраить окна, дамы в машинах визжали. А медведь был спокоен. Там, где окошко не успели закрыть, он стремился просунуть в автомобиль голову или лапу. Заглянул он и к нам, на сиденье сзади попытался лапой достать бумажный комок. В отличие от медведицы, ожидавшей подачки сидя, этот предпочитал двигаться сбоку дороги параллельно идущим машинам. Автомобили шли медленно, и он ковылял вперевалку. Быстрее пошли — и мишка выжимал нужную скорость. Образовался затор — медведь принимался делать досмотр. Он хорошо помнил, где уже побывал, и, если не было новых машин, начинал заниматься делами, какие приняты у медведя в лесу: нюхал землю, скреб лапой по стволам сосен или чесался. Это занятие вызывало в машинах хохот. Для чесания выбиралась невысокая сосенка. Под здоровенной тушей она, конечно, сгибалась. Но у мишки был отработан прием: стоя на задних лапах, передние он поднимал кверху, хватал сзади сосенку за макушку и, прижимая ее к спине, начинал приседать… Несколько наиболее рьяных фотографов снимали медведя, выскочив из машины. Но дверцу надо было держать открытой — иногда медведи все же напоминают: лес — это их территория. Особых трагедий, правда, не происходит, но примерно около сотни раз за сезон медведи награждают людей оплеухами или даже изрядно треплют. (За сто лет существования парка шесть конфликтов кончились смертью людей.)

Если какой-нибудь из зверей проявляет постоянную агрессивность, его ловят и в сетке, подвешенной к вертолету, выдворяют из парка.

Такие меры не применяются к людям, хотя как раз люди чаще всего виновны в том, что добродушные звери вдруг огрызаются. Людей просвещают, увещевают, предупреждают: «наслаждайтесь ими издалека», «если некуда деться, лезьте на дерево», «не кормите медведей!» Последняя просьба особенно важна. Медведи за лето привыкают жить иждивенцами. Но пришла осень. Машины из парка вдруг исчезают.

А медведь-то не знает, что туристский сезон окончен. Он каждое утро выходит к дороге. И ждет. Снег повалил. Дорога пуста… Медведь ложится в берлогу тощим. А для медведя — гиблое дело заснуть без жира под кожей.

…Наш артист провожал кавалькаду машин километров шесть или семь. Потом неожиданно повернулся и побежал назад. Немного проехав, мы сразу поняли, в чем дело. Медведь достиг пределов своих владений. У дороги уже маячил другой попрошайка. В полном соответствии с законами лесной жизни участки дороги у мишек были поделены. И, как видно, «конвенция» добросовестно соблюдалась.

В Йеллоустоне живут 300 медведей-гризли и примерно пять сотен черных медведей.

Терпимость животных тоже имеет предел. Этот снимок нам подарили. Медведь пугнул любителя редких снимков. Но все обошлось.

* * *

И, наконец, гейзеры… Этот «главный зал музея», самое посещаемое место парка, был переполнен. К гейзерам надо было протиснуться через толпу, плотную, как на ярмарке в Лужниках. Одни искали кафе, другие силились разглядеть на огромной стоянке свою машину, третьим нужен был туалет, четвертые только что подрулили и жаждали видеть гейзеры. Электронное табло огромными цифрами сообщало, через сколько минут заработает каждый из главных гейзеров. Добротная карта разъясняла, где именно расположен каждый «любимец публики».

Грустно было почти до слез. Гейзеры…

С детства читал о них, любовался картинками. Сегодня утром еще сердце твое было наполнено предвкушением романтической встречи. А тут суета, как во время войны на вокзалах за кипятком. И эти цифры, похожие на вокзальные, — спешите, можете опоздать! Природное таинство было раздето тут донага. Деревянные кладки разводили людей по всему «гейзедрому». Поплыли и мы в общем потоке, с некоторым удовольствием убеждаясь, что не всех тянет туда, где вода извергалась без четкого расписания…

Мысленно надо было остаться наедине с этим огромным, окутанным паром пространством, чтобы остро почувствовать: перед твоими глазами действительно Чудо Природы. Тысячи лет днем и ночью свистят, рвутся из земных недр фонтаны воды и струи пара; шевелится, подобно тесту, горячая разноцветная грязь; светятся бирюзой прозрачные озерки влаги. Гейзерит (соли, осевшие из воды) сверкает, как жемчуг.

И рядом с тобой в небо вдруг ударяет фонтан воды. Мостки проложены так, что к лицу долетает только горячий, пахнущий серой туман.

На деревьях туман оставляет кремневый иней — вся лесная опушка подернута белой каменной коркой.

На мостках надписи: «Ни шагу в сторону — кипяток!» Но маленький коричневый куличок, видимо, хорошо знает, где горячо, а где можно с пользой для здоровья купаться, — взъерошил перья, с наслаждением возится в бирюзовой воде. Опускаем руку рядом с купальщиком — вполне терпимо. Пробуем на язык — вкус у воды щелочной.

Дымы… Со всех сторон дымы! Люди на деревянных кладках похожи на призраков. Можно понять индейцев, суеверно сторонившихся этих мест. Можно догадаться, какими глазами глядели на это пекло охотники за бобрами, можно позавидовать первым исследователям, спокойно, без суеты, без мостков и стрелочек-указателей обходившим эти места. Они, приглядываясь к характеру водяных вулканов, горячих ключей и фонтанов, нарекали их именами: «Старый Верняк», «Тюрбан», «Пароход», «Чернильница», «Беспокойный»…

Природа гейзеров во всех уголках земли — в Исландии, в Новой Зеландии, у нас на Камчатке и тут, в Скалистых горах — одинакова.

И везде одинаково у людей желание видеть земное чудо. Лесную поляну, берег тихой речки человек посещает множество раз, хотя и знает там, кажется, все до последней травинки. Такие места что-то вроде любимых стихов. Тут же читаешь некую «Остросюжетную повесть» — второй раз не потянет, но один раз взглянуть обязательно хочется. За тем и едут сюда.

Чудо природы в окружении суетливой толпы выглядит почти балаганом. Извержение главного знаменитого гейзера ни дать ни взять — пышный аттракцион. «Начало в 15.20!» — кричит электронная надпись. И люди с ходу спешат занять места на тяжелых — амфитеатром — скамейках. По мере того, как в недрах земли созревает взрыв пара, на скамейках густеет толпа. (Иногда до трех тысяч.) Примерно час ожидания, и «Старый Верняк» просыпается — из грифона на вершине пологой горки клубится пар, потоком льется вода. Сейчас, сейчас… Все глядят на часы… Началось!!! Водяной столб взлетает на высоту в 50 метров. Пар, брызги! Оживление на трибунах. Щелкают аппараты.

Охотники сняться на фоне «Старого Верняка» выбегают вперед… Три минуты — представление окончилось. Толпа валит к автомобилям, оставляя после себя опрокинутые скамейки, бумажный мусор и какую-то странную пустоту. Но минут через пять все начинается снова.

Вот первые зрители на скамейке — мужчина с мальчиком. Отец решил подшутить над сынишкой.

— Там греют воду для гейзеров… — и показал на заводик для сжигания мусора.

Мальчик поверил.

— Давай сходим, посмотрим, как греют…

Понявший оплошность папа начал говорить о вулканах, о том, что земля горячая там, внутри… Это на правду не походило. Куда проще первое объяснение. Вот печь с огромной трубой. Наберется много людей — откроют кран…

Мы прожевали «изюминку» Йеллоустонского парка со смешанным чувством: видели чудо. Но оно не такое, как представляется издали.

* * *

Рано утром мы покидали старейший заповедник земли. У въезда стояла длинная очередь автомобилей. Будочник, взимавший за въезд два доллара, позевывал. Все непременно хотели сняться и терпеливо ждали, когда можно будет картинно стать рядом с массивной вывеской «Йеллоустонский национальный парк». Спокойная чинная очередь. Одни, снимаясь, дурачились. Другие были серьезны — поездка в Йеллоустон бывает раз в жизни.

_{В. Песков, Б. Стрельников. Фото авторов и из архива В. Пескова.}

_{15–16 июня 1973 г.}

Большие деревья

(Земля за океаном)

Предположим, что где-то в малодоступном месте земли обнаружились динозавры и тебе судьба подарила лотерейный билет, выигрыш по которому: возможность увидеть этих зверей…

По желтым, похожим на покатые лбы холмам Калифорнии мы ехали с чувством, что этот билет похрустывает у нас в кармане…

Природа тайны свои окружает зонами неприступности. Солнце на этих холмах выжгло все до последней травинки; выпило речки, мощенные мелким камнем; выбелило коровьи черепа, лежащие возле брошенной хижины пастухов. Три цвета в пейзаже — синее небо, желтые травы и кое-где, островками, темные пятна сосен. Пешком мало кто решился бы одолеть эту сушь. Но машина за два часа съедает растянутый по холмам сиреневый холст дороги, безлюдной дороги — ни бензиновых будок, ни торговли водой. Облегченно вздыхаешь, как будто выскочил из горящего дома, когда вдруг видишь крутую зелень апельсиновых рощ, поливные каналы и вдалеке туманную зубчатую синеву с названием Сьерра-Невада.

Час езды в горы. И вот у встречного на площадке, где отдыхают от крутых серпантинов, можно спросить:

— А что, их видно уже?..

Встречный знает, о чем идет речь. Протягивает бинокль.

— Проследите по гребню… «Травка» — это обычный лес. А высокие свечи — это они… Секвойи… Деревья, уцелевшие на Земле только тут, на западном склоне Сьерра-Невады.

В сопоставлении со всем, что обильно пока растет на планете, секвойи — это зеленые динозавры. Кстати, они современники этих зверей.

Динозавры вымерли. Деревья тоже повсюду вымерли на Земле. Отпечатки их веток находят на каменных сланцах в Европе, Азии, даже в Гренландии. Но тут, в Калифорнии, на полосе земли, нетронутой ледником, осталась полоска леса — одно из главных чудес Земли.

Въезд в парк секвой.

* * *

Первое чувство: растерянность. Наверное, ничто на земле не находится так далеко за гранью привычного и понятного, как эти деревья. Кажется, муравьи под ними должны быть не меньше собаки. А гриб, случись ему вырасти под секвойей, пришлось бы валить пилой. Надо оглядеться и отдышаться, обвыкнуть, чтобы понять: все тут взаправдашнее, земное. Орешник… Вполне нормальные сосны и ели… Густые заросли папоротников… Белка, схватившая из-под ног шишку, окончательно приводят тебя к привычному ощущению: ты на Земле. Секвойи тоже дети Земли. Питают их те же соки, что и орешник. Конструкция тоже привычная: вот оголенные ручейком корни, ствол, зеленая шапка веток… Есть, правда, какая-то тайна в этих громадах, выросших из семечка величиною с головку спички. Но где ее нет, тайны?

Папоротник с резными узорами листьев, пронизанный солнцем, разве он без загадок? И все же тайну папоротника или орешника постигать легче. Они родятся и умирают у нас на глазах, а дереву тысяча лет. И это лишь средний возраст.

Пройди немного вглубь леса — встретишь деревья трех тысяч лет. Мысленно меришь эту бездну, и голова кружится. Есть доступный для каждого способ ощутить бездну мира и времени — погожей ночью поднять глаза к небу. Но к звездам мы привыкаем с рождения, необъяснимая тайна лишь изредка нас тревожит. Секвойи же сразу и властно заставляют подумать о сущности жизни. Ни один храм, построенный человеком во имя богов, не может сравниться с величием этих деревьев…

Рассказать о них трудно. Зарисовать, снять?

Увы, никакой снимок не сообщит волнения, пережитого возле секвой. Ну что фотография может сказать, например, о спокойствии леса?

А это главное, что сразу же в нем замечаешь. Где-то там в синеве, на «тридцатом этаже» привычных нам измерений, ветер, возможно, и есть. Однако дрожь веток вниз не доходит.

Красноватого цвета стволы похожи на скалы — качнуть монолит невозможно. Тихо. Тоненький голос птицы. Бег воды по камням. Но звуки эти услышишь только вблизи. Тысячелетняя плоть стволов лишь издали кажется грубо тесанным камнем. На самом деле стволы одеты пористым войлоком, рыхлым и теплым на ощупь. В таком лесу аукаться или дурачиться в голову не придет.

Но даже если и найдется любитель, лес спрячет звуки в коре деревьев, в хвойной подстилке, в солнечных кружевах папоротника. 6 сантиметров — толщина волокнистой коры. Кора морщиниста, издали кажется грубоватой. Но чуть надави — мякоть легко отломилась, и ты чувствуешь на ладони вес пробки.

Размял — пригоршня красноватой мягкой трухи. Кора, подобно теплому одеялу, хранит дерево от морозов. Но важнее другое свойство коры: обугливаясь снаружи, она не дает проникнуть огню к древесине. Без этого свойства коры генетическое долголетие дерева не имело бы смысла — пожар настигал бы секвойю задолго до старости. Пожаров тут было много. Одни, как видно, недавно. Другие лет триста… пятьсот… девятьсот. Девятьсот лет назад бушевал тут огонь, и секвойи хранят отметки огня — стволы обуглены. Есть старушки, у которых огонь выел и сердцевину. Но секвойи стоят. В черную полость одной мы зашли, как в пещеру. Зажгли фонарик. Однокомнатная квартира! Шкафы, стол, кровать и все прочее, включая самих жильцов, могли бы тут разместиться. Где-то за чертой заповедника секвойи с дуплами (потехи и рекламы ради) приспособили под гаражи и торговые лавки. Тут, в заповеднике, дуплами (надо полагать, не одно столетие) владеют медведи.

Распределение жилья происходит глубокой осенью перед спячкой.

Есть соображение, что пожары полезны секвойям. Огонь пожирает все, что растет в нижнем поясе. Сгорают сосны (тоже огромные), ели, кустарники, травы. Соки земли достаются только секвойям. Вдобавок почва после пожаров обильно удобрена… Есть и еще одно свойство деревьев, без которого долголетие невозможно: древесина секвой не гниет. И никакие другие болезни им незнакомы. На елках рядом можно увидеть длинные бороды мха. Орешник одолели и иссушили грибы. Секвойя, как заколдована!

Красный ствол чист от шишковатого низа до самой тонкой веточки наверху.

Зеленая шапка старых деревьев начинается высоко. В сопоставлении с мощью ствола она небольшая, временами просто курьезно маленькая — «великан в детской шапке»! Но зато уж солнце для старой секвойи никто, кроме облака, загородить не может. И горного солнца тут много.

Секвойи тысячелетние растут поодаль одна от другой. К ним надо идти, продираясь сквозь необычный лес — ели, сосны, травяное переплетение, валежник. Посчастливится — можешь найти сосновую шишку размеров с хорошую дыню. Зазеваешься — можешь свалиться в холодный каменистый поток. Временами обходишь огромные глыбы камня. Их много. И ты не сразу соображаешь: серые камни — это ж стволы секвой! Упавшее дерево не гниет. С него опадает кора, а древесина лежит неизвестно как долго, разрушается, подобно камню, только дождями, морозами и ветрами.

К особо знаменитым секвойям в лесу проложили дороги. Их облик знаком, как лица знаменитых людей. И не звезду экрана хочется тут припомнить, а Магеллана, Коперника, Галилея, Колумба. Но даже слава самых матерых из рода людей не слишком долга в сравнении с красным столбом этой жизни. Вот дерево с именем «Генерал Шерман». Высота — 90 метров. Толщина по диаметру — 10. Возраст — где-то тысячи за три лет. Колумб, стало быть (500 без малого лет назад), увидел бы дерево почти таким же, каким мы видим его сегодня.

Возле этого старожила Земли мы разыскали крошку в платьице из хвои. Секвойке было лет пять. Возможно, родимое зернышко для нее занесла сюда белка. Но, скорее всего, родитель был рядом. Три тысячи лет. И пять лет. Где еще у отцов и детей разница в возрасте так велика?

У малютки есть шанс увидеть со склонов Сьерра-Невады восходы солнца в 4973 году. И можно сейчас представить, как она будет выглядеть.

Подобное предсказание можно ли сделать для человека? 4973 год… Немыслимо даже прикинуть, чем станет Земля и люди на ней.

Секвойи среднего возраста и «подростки» лет по 300–400 живут сообществом… Это особенный лес. Зеленая крона у этих деревьев спускается низко. Стволы стоят чаще. Воздух пахнет хвоей и окрашен внизу в розовато-зеленый цвет.

Иногда нераздробленный ветками световой луч достигает земли, и ты видишь, как ползают по хвоинкам козявки и сказочно светится папоротник.

В чаще деревьев, пожалуй, даже сильнее чувствуешь вечность, чем у ног долгожителей-одиночек. Но ничего вечного нет. Как все живое, и эти деревья смертны. Ветер может в конце концов повалить, ручей подточил корни или без видимой глазу причины при молитвенной тишине секвойя вдруг падает.

Старость! Считают, что она выражается в неровном распределении по стволу влаги. Падение секвой человек видит реже, чем падение звезд. Но в 1953 году одно из старых деревьев рухнуло на глазах у людей. Срез с него установлен на массивной подставке из бревен. Набравшись терпения, можно на срезе сосчитать паутину годовых колец, а можно поверить табличке: «Дерево жило 2415 лет». Бляшками с номерами на срезе помечены вехи истории человека. 323 год до нашей эры — смерть Александра Македонского. Останки великого полководца в бочке, заполненной медом, несли из Азии для погребения на родине. Секвойе было в тот год 136 лет… 44 год до нашей эры — смерть Юлия Цезаря. Секвойя имела уже 400 колец на стволе толщиной в полтора метра… 570 год нашей эры — «рождение Магомета» (рождение мусульманской религии). Секвойе было тысяча тридцать два года. И так далее. Первый крестовый поход. Чума в Европе (1348 год). Открытие Америки (1492 год). Война с Наполеоном… Многое есть на кругах долголетия, многое помнит секвойя.

К годовым кольцам приглядываются, однако, не только ради философского любопытства. Оказалось, по кольцам (более плотным и тонким в сухие годы и более рыхлым, широким — в дождливые) можно проследить колебания климата на Земле. Установлено: 600–900 и 2000 лет назад секвойями были «записаны» периоды влажности. Отмечен также период лет в двести «великой суши». Все деревья способны вести подобную запись. Дубы и сосны, несомненно, отметили сухость минувшего лета. Но эти деревья, подобно песочным часам, считают минуты жизни, на кругах же секвой записана вечность.

Ворота в стволе упавшего дерева.

* * *

Белые люди секвойю увидели, можно сказать, «вчера». Сто с небольшим лет назад некий Хейл Тарп был приведен индейцами к тайникам гор. Несомненно, Хейл Тарп был поражен видом необычного леса. Возможно, он вместе с индейцами стал на колени перед каким-нибудь деревом. Но поднявшись и отряхнув со штанов хвою, знаете, что он сделал? Он достал ножик и вырезал на коре буквы: «Хейл Тарп. 1856 год». Благословенный способ приобщить себя к вечности процветает и ныне на всех широтах. За неимением под рукой секвой имена режут на дубах и березах, на заборах, скамейках. Стыдное дело, пожалуй, только для Хейла обернулось неким практическим смыслом — Тарп сумел доказать, что первым (и в таком-то году) увидел секвойю именно он.

По следам Тарпа в горы сейчас же двинулся разного рода люд. Одни любопытства ради, другие уже с пилой. Что ножик Тарпа в сравнении с техникой, пусть и XIX века! Появились специальные пилы — семь метров длина. При усердии два человека валили секвойю за десять — двенадцать дней. Чурбачки необычного дерева повезли по выставкам мира. И они собирали, конечно, толпы людей. Еще бы: на одном пеньке умещались: пианино, четверо музыкантов и шестнадцать танцующих пар… «Чурбачки» для выставок и музеев заметный вред «вечному лесу» нанести не могли. Но секвойи валили не только ради показа в музеях. Дерево шло на обшивку кораблей, обивку подземных труб, на фундаменты (не гниет!), просто на рубленые дома (сорок пятиквартирных жилищ из ствола) и — стыдно за человека — на ящики, на дрова… Пила лесопромышленников на западных склонах Сьерра-Невады поработала так хорошо, что от длинной, в несколько сотен километров ленты драгоценного леса остались лишь островки или даже одиночки-деревья. Умные люди поняли: истребить секвойи на бытовые нужды — все равно что неожиданно обнаруженных мамонтов пострелять на консервы или, например, Колизей разобрать на кирпич для лежанок. Возобладала мысль: «Их надо беречь так же, как берегут древние храмы».

Остатки леса секвой были взяты под покровительство человека, в 1890 году основан национальный парк-заповедник секвой. Спустя тридцать шесть лет площадь его удвоилась.

В 1956 году с севера к роще секвой примкнул заповедник «Королевский каньон». Под охрану взяты также деревья в знаменитой Йосемитской долине. Это хорошо организованные заповедники. Секвойям тут угрожают, возможно, лишь выхлопные газы автомобилей и уплотнение почвы ногами людей (их тут бывает за лето до двух миллионов).

…Два дня вполне хватает, чтобы проехать в Роще секвой по маршрутам, рекомендованным картой, и заглянуть в потаенные уголки леса. Большинство посетителей стремится, правда, увидеть лишь самые древние из деревьев. Старожилы тактично и неназойливо обозначены указателями: высота, примерный возраст, объем древесины (Америка любит цифры). Два десятка деревьев имеют персональные имена: «Генерал Шерман», «Линкольн», дерево «Президент», дерево «Дом», «Телескоп», группа деревьев «Сенат». По складу характера американцы, нередко в буквальном смысле, за деревьями могут не разглядеть леса.

Главное — знаменитости! К чести американцев, надо отметить: никаких надписей на деревьях (а соблазн-то каков!) и мусора под секвойями не увидишь. Тишина… И она тоже не оскорбляется. Это не значит вовсе, что в Америке нет горлопанов. Их сколько угодно повсюду. Но в заповедниках — строгий порядок. И его уважают. Тут же, вдобавок, и сами секвойи заставляют примолкнуть.

Годовые кольца. Дереву было 2415 лет.

У подножия ствола секвойи.

* * *

Утром мы уезжали из парка. Солнце коснулось только самых верхушек секвой. Было прохладно. На папоротниках сверкала роса. Остановившись согреться припасенным с вечера в термосе чаем, мы полистали стопку тоненьких книжек о заповеднике. Ничего нового не нашлось, но стоит сказать об истории слова «секвойя». Из ученых людей первым гигантское дерево описал англичанин Лендлей. Он назвал его «веллингтониа гигантэа» — в честь генерала-победителя в битве при Ватерлоо. Американцам название не понравилось — «что, в Америке нет своих генералов?!»

Решили назвать дерево в честь Вашингтона — «Вашингтониа гигантэа». Не привилось! Суета вечностью отторгалась. Деревья называют теперь так же, как их называли индейцы: секвойи, что означает — «большие деревья».

Большие деревья… «Кто их увидит однажды, уже никогда не забудет». Это правда.

_{А. Манаков, В. Песков. Фото авторов.}

_{30 июня 1973 г.}

Каньон

(Земля за океаном)

Первое ощущение: видишь сон. Ужасающих размеров провал в земле… Другой берег провала виден сквозь толщу воздуха и потому слегка задымлен, окутан одинаковой плотности синевой. Пятнадцать километров разделяют края провала. Человека на том берегу нельзя разглядеть. Многоэтажный дом показался бы с коробок спичек. И глубина… Дна Каньона не видно. Останкинская башня белела бы в этом проеме еле приметной иглой. Такую «канаву» люди не сумели бы вырыть, если бы даже рыли ее всем миром и с первой недели своей истории.

Эту забаву могла позволить себе только Природа. И ушло на это десять миллионов лет.

Гранд Каньон.

Провал не пуст. Он заполнен странными островами. Они стоят в одиночку и группами.

Их называют «храмы». Не надо большого воображения, чтобы увидеть тут пирамиду, крепостные стены, башни, купола, пагоды. Наибольшее сходство, пожалуй, с пагодами — плоская крыша и под ней, расширяясь, пласты «этажей»: желтые, розовые, красные, темные. Все это было когда-то слоистой пуповиной земли, но какие-то силы выскребли, унесли разноцветный податливый грунт. Остались лишь острова-храмы. Они образуют сказочный город, великий и молчаливый. Случись пришельцам других миров приземлиться именно тут, они бы решили: планета необитаема. Сплошные камни.

И бездна… Замечаешь не сразу-ворон летит. Мы видим его не снизу вверх, как обычно, а сверху вниз. На крыльях металлом блестят синеватые перья… Клочком ваты на нитке повисла между берегами набухшая влагой туча. Светлая жилка нырнула из тучи вниз. Даже молния кажется тут игрушечной. Но гром вполне настоящий.

Сердито и властно он покатился вдоль «храмов». Из тучки сеется снег. Видно, как дымные космы наискось тянутся книзу, но исчезают, испаряются, не пройдя и четверть пути ко дну. Температура тут, у обрыва, сегодня, как сообщили, 17 градусов, а в самом низу жара — 40.

День, и два, и неделю можно стоять у обрыва, изучая безбрежную панораму, потихоньку вживаясь в этот красноватый странный пейзаж.

Лишь постепенно в нем начинаешь видеть приметные точки, запоминать очертания. Это похоже на созерцание звездного неба — сначала хаос, а потом уже видишь некий порядок…

Если до крайности упростить, Каньон — это очень большой овраг, самый большой на Земле. По размерам к нему даже и близко ничто не стоит. Длина — 349 километров. Ширина — от шести с половиной до двадцати девяти (в среднем четырнадцать километров). Глубина — полтора километра. Но это овраг! Говоря языком геофизиков, агрономов или геологов, это даже классический случай земной эрозии, то есть разрушения земли водой и ветрами…

Но где же она, вода, в этом пустынном, сухом углу Аризоны? Проезжая, мы даже тощего ручейка не увидели. И все же вода (река Колорадо) распилила слоеный пирог земли.

Мы долго искали место, откуда можно увидеть реку. Наконец внизу, в сумраке теней сверкнула ниточка ртути. Колорадо! «Цветная река» по-испански. Когда солнце спряталось в облака, нитка воды поблекла — цвет неба и глинистый цвет потока смешались и дали мутно-зеленый цвет.

Забегая вперед, скажем: то, что сверху казалось ниткой, на самом деле было могучей рекой.

Скорость течения Колорадо близка к двадцати километрам в час. Десять миллионов лет, ни на секунду не утихая, река пилила, пилила землю и продолжает пилить. Сверху породы были помягче. Колорадо прошла их сравнительно скоро.

Теперь дело дошло до гранитов. Производительность резко упала, но зубья у этой пилы не тупятся — грызет и гранит! Медленно, правда, — пятнадцать сантиметров за тысячу лет. Сама по себе вода и этот пропил в гранитах сделать бы не могла. Но река катит по дну огромные валуны — тысячи тонн «абразивного материала».

Этот режущий инструмент действует безотказно. За сутки Колорадо проносит в среднем 500 тысяч тонн горного материла. Чтобы цифры эта стала понятной, надо представить себе сто тысяч пятитонных грузовиков. С интервалом в одну секунду машины должны идти целые сутки, чтобы выполнить эту работу. Представим теперь, что эта колонна машин идет беспрерывно 10 миллионов лет… Вот куда делась земля величайшего в мире оврага под названием Гранд Каньон.

Река пилила землю не по линейке. Она извивалась, петляла. Реке помогали талые воды, ветры, солнце, морозы. Все осыпалось, рушилось, обнажалось… Надо сказать, природа работала очень медленно. Сегодня мы видим Каньон почти таким же, каким, возможно, увидел его человек, добывавший огонь от подожженного молнией дерева. Каньон сохранил для нас облик времен, когда человека еще и не было на планете. Надо ли говорить, какая это находка для изучающих Землю! Вся история — два с половиной миллиарда лет накопления пластов и десять миллионов лет «распиловки» — поднесена людям как наглядное пособие: изучайте!

Красота и простор.

Каньон изучается очень тщательно. По его обнажениям, как по некому эталону, сверяют догадки, гипотезы и находки, сделанные в разных местах Земли. Но большая часть людей приезжает сюда, чтобы просто увидеть Каньон.

О Каньоне много написано. Однако цифры и восклицания мало что говорят об этой, как шутят американцы, «самой большой прорехе Земли». «Ужасающе! Грандиозно! Величественно!» — скажет турист, вернувшись домой. Это все правда.

Но слова эти — лишь бледная тень пережитого. Каньон — это как путешествие на другую планету.

Из белых людей первым Каньон (в 1540 году) увидел некий Кардинас из отряда Кортеса. Никаких эмоций в своих записях Кардинас не оставил.

Конкистадоры алчно искали золото. Каньон был только препятствием на пути. Триста лет спустя после этого Каньон обследовали. Интерес был только один: судоходна ли в нем река и какие из минералов можно тут обнаружить? Но человек по имени Джон Хенс, «застолбивший» тут асбест, скоро понял: водить в Каньон любопытных — дело более выгодное — и забросил рудник. То же самое сделал хозяин медного рудника. Это было началом туризма (1886 год). Дальновидные люди поняли тогда: Каньон до самых краев наполнен золотом.

Главная ценность его — неповторимая красота. Однако предложение сделать тут заповедник конгрессом несколько лет подряд отвергалось — в то время мысли об «островах красоты среди моря хозяйственной деятельности» казались нелепыми. «Да и кто поедет в такую даль…

Это что — Колизей?» Однако поехали! Сначала на мулах и лошадях. Потом по железной дороге, проложенной сюда специально. Президент Теодор Рузвельт. Повлеченный в поток любопытных, увидев Каньон, сказал: «Никаких рудников! Ничего не делать, чтобы не испортить величия… Каждый американец должен это увидеть». В 1919 году Каньон был объявлен национальным парком (заповедником). Сейчас, как утверждают, это одно из самых посещаемых туристами мест на земле. В год их бывает около трех миллионов. Не меняясь, оставаясь пустынным и диким, Каньон дает больше дохода, чем могли бы дать руды, им обнаженные.

И, конечно, не только денежного дохода. Патриотизм американцев — понятие почти осязаемое. И когда на краю Каньона мать говорит мальчишке: это есть только у нас, в Америке, то слова эти действуют очень сильно.

Из всех заповедников США Каньон, пожалуй, меньше всего тронут эрозией многолюдия. Он так громаден, что, спустись сюда половина населения всей Земли, сверху людей не сразу бы и заметил.

В Каньон спускаются тысячи полторы людей в день. Остальные предпочитают созерцать его сверху. Вертикаль в полтора километра растянута в довольно крутую извилистую тропу — пятнадцать километров туда, пятнадцать — обратно. «Подумайте, прежде чем мериться силой с Каньоном!» — призывает табличка. Но кому в Америке хочется признавать себя слабым!

Спускаются. И кое-кто уже с полдороги подает SOS. Случается это часто, и потому в Каньоне есть служба спасения и порядка, в ней пятьдесят охранников (рейнджеров), мулы и несколько вертолетов. Не рассчитавшему силу возвращение наверх обходится на спине мула — 40 долларов, на вертолете — 60 долларов. Многие судьбу не испытывают — сразу садятся на мулов и за день неторопливо успевают спуститься вниз и подняться обратно. Можно на вертолете — 40 долларов в час.

И все же самый достойный путь к воде Колорадо — «на своих двоих». Можем похвастаться: мы прошли этот путь. Занял он десять часов.

С утра и до вечера. Признаемся: выползали мы наверх еле живыми. Даже ужинать не годились. Хлебнули чаю — и спать.

На пути вверх запомнилась больше всего сама тропа. Она карнизом лепится по обрывам. В опасных местах тропа обложена валунами. Она пропитана потом идущих людей и мочой мулов. Тропу, и только тропу, видят глаза на обратном пути. Весь Каньон, да что Каньон — Земля для идущего вверх сужена до двух метров.

Вверх, вверх… И когда наконец тропа иссякает и ты увидел наверху у обрыва «благоразумных» с биноклями, то имеешь право подумать: «Об этой ямке я теперь знаю больше, чем вы».

Одно из открытий во время спуска: Каньон не пустынен. На скалах растут можжевельник, кактусы, сосны, дубы (а в самом низу мы видели странную смесь: береза, осина, дуб, ивы и тут же плети дикого винограда, зеленые сабли агавы и желтые свечи пустынной юкки). С тропы мы видели уйму белок и полосатых бурундучков, и оленя, стоявшего на возвышении так картинно, как будто он выходил для фотографов специально. Скунсов, койотов, пум, бобров, барсуков и гремучих змей мы не видели. Но они числятся тут в Каньоне. Множество птиц! Они проплывали на уровне глаз, ныряли в воздухе, так же, как это делают дятлы, порхали в колючках. Запомнилось удивительно красивое пение, похожее на игру старинного клавесина. Хрустальные звуки!

Клавесин играл где-то рядом с тропой. Мы подкрались, но застали певца в момент утоления жажды. Из-под навеса камней сочилась вода. По каплям. Птица величиной с галку ожидала падения капель, и ловила их, как горошины…

А внизу, в самом низу Каньона, живут люди — индейцы хавасупаи. Представляя, как надоели хавасупаям неизвестно зачем и каждый день приходящие сюда бледнолицые, мы не пошли в деревеньку, а присели на облезлый поваленный дуб у околицы. У ближайшей халупы, залатанной жестью и шифером, старуха чистила рыбу. На жердях висело дырявое одеяло.

Крайний кол загородки был украшен помятым бидоном. Куча дров. Ржавая тачка. Неподвижная лошадь в тени у куста, похожего на рябину. Вдоль стенки Каньона между кустами ивы зеленел посев кукурузы. Старуха, не подняв головы, кого-то окликнула. Из кустов с мотыгой вышел черноволосый босой мальчишка. Мимоходом беззлобно он показал нам кулак и скрылся в дверях. Подав бабке воду в жестянке, восьмилетний примерно хавасупай, как видно, в профилактических целях, еще раз показал нам свой кулачок и взялся играть со щенком…

— Они хотят, чтобы их не тревожили, — сказал пожилой джентльмен, присевший рядом с нами на дуб. — Я выходил бы с ружьем на порог, если б туристы вот так же бесцеремонно толпились у моего дома…

Наш спутник был профессором из Бостона и очень сочувственно говорил об индейцах хавасупаях, их быте и образе жизни в этом Каньоне.

Профессор решил в Каньоне заночевать. Поднимаясь выше и выше, мы видели его оранжевую палатку на полянке возле реки…

Людей на тропе по Каньону встречаешь много. Идущим наверх уступают дорогу. Все они часто дышат и почему-то здороваются. Наверху у обрыва этого нет, а тут непременно: «Хеллоу!» — и руку кверху. «Когда люди делят не деньги, а трудность, хотя бы и небольшую, они становятся мягче», — так объяснил нам этот психологический феномен старичок рейнджер.

Идущий наверх легко вступает и в разговор. Сразу на камень — передохнуть, и, пожалуйста, спрашивай и снимай. Потный, тяжело дышащий человек чувствует: чем-то он вроде бы заслужил расспросы и фотосъемку…

Встречные… Немец Оскар Шварц с семьей.

Адвокат из Сиэтла и наркоман.

Дольше всего мы задержались с Рубином Маронесом, адвокатом из Сиэтла. Двадцатипятилетний толстяк шел медленно, опираясь на палку из кактуса. Рюкзак, фляга на поясе, на руке — компас, индейский браслетик из бисера. Нога опухла и забинтована у колена.

— Тут, в Каньоне?..

— Да, свалился с обрыва. Еда, фотокамера, деньги — все утонуло. Мог бы, конечно, и шею свернуть…

— А помощи не просили?

— Нет. Хочу сам. Наверху дам отцу телеграмму…

В Каньоне парень провел тридцать два дня. Шел по дну вдоль течения Колорадо.

— После падения четыре дня лежал у индейцев. Поили каким-то настоем. Потом положил в рюкзак кукурузных початков, и вот иду…

— Бывали в других местах?

— Прошел Канаду с юга и до Аляски. В Аппалачах тоже ходил. Каждый отпуск хожу.

— Может быть, все-таки дать сигнал?

— Нет, я пойду.

И он пошел, почти повисая на палке. Такие запоминаются…

Запомнился наркоман. Он сел на тропе, обхватил руками колени. Мы подумали: выбирался бедолага из сил. Предложили воды. Сидевший встряхнул длинные пыльные волосы, вскочил, потом сел, зачем-то стал разуваться, опять встал.

— Вы не умеете летать. А я умею…

Парню было лет восемнадцать. Вяло взмахнув рукой, изображая полет, он подпрыгнул и опять сел — лбом уткнулся в колени, тело вздрагивает…

Проходившие мимо даже не замедляли шагов. С минуту мы наблюдали парня со стороны. «Их стало много…» — сказала вместо приветствия женщина, сбрасывая рюкзак, чтобы поправить лямки. Но, нагнувшись, она вдруг всхлипнула, нервно стала искать в карманах платок. «Нет, нет ничего. Просто у меня сын тоже…»

И еще встреча… На площадке, где делают передышку, нас окликнул мужчина.

— Вы русские?

— Да. Из Москвы.

Человек просиял:

— Юта, Билл, Пэт, идите, буду знакомить! Я же сразу сказал: это русские. Майн гот, какие встречи бывают! Край света, Каньон…

Молодым, слегка смущенным Юте, Пэту и семилетнему Биллу двух москвичей одноглазый седой человек представлял, как представляют старых знакомых, с которыми долго не виделся.

В минуту все объяснилось. Американец Пэт служил сержантом в Штутгарте. Немка Юта ему понравилась. Поженились, уехали в Штаты, родили Билла. Тестя, Оскара Шварца, пригласили в Америку погостить. Где познакомился тесть с москвичами? А вот…

— Я агроном. Воевал шофером. Под Рождество высадили нас в Крыму. Ну и дали, как это сказать у вас? Да, дали нам прикурить.

Бежали почти без задержки. Орджоникидзе… Минеральные Воды… Пятигорск… Все помню. Эльбрус… Красивые горы! Один свой глаз там оставил… А потом Румыния, Чехословакия… Было время научиться ходить пешком.

Старик почти радовался встрече. Начался обмен сувенирами. Пэт отстегнул с куртки значок, у нас тоже нашлось кое-что. Старику Шварцу достался (удача — оказался в кармане!) металлический рубль. И не простой, а выбитый в честь Победы. Признаемся, очень приятной была минута, когда бывший военный шофер Оскар Шварц, надев очки, одним глазом разглядывал чеканку всем знакомой фигуры: солдат с мечом и с ребенком.

— Это в Берлине, в Трептов-парке, — сказал старик Шварц, передавая монету дочери.

Техасский Том Сойер.

Монету смотрели Билл, Пэт… Старик в это время нам признавался, что очень хотел бы еще раз в Россию, но только туристом.

— Только туристом! Майн гот, какие бывают встречи…

И была еще одна любопытная остановка. На камне, обняв бидончик с водой, в кедах и в какой-то старушечьей шапочке с рюшками сидел мальчишка. Возраст — Тома Сойера. Характером тоже похож — немного смущен, но любопытство так и светилось в глазах. С удовольствием, четко начиная каждый фразу словами «Да, сэр…», мальчишка рассказал, что он (Эмми Элен) с сестрою Монди («вот она, сэр»), отцом Мэлвилом Элен, матерью Айворон Элен, с дедом и бабкой приехали из Техаса.

— Да, сэр. Увидеть Каньон. Каждый американец, сэр, должен увидеть Каньон.

Дедушка с бабушкой наверху, отец и мать идут сзади. А они вот с сестренкой…

— Тома Сойера знаешь, конечно?

— Нет, сэр, пока не читал. Она вот читала…

— Ну а как ты думаешь, Эмми, кто мы, откуда приехали?

Ответ мальчишки ошеломил.

— Вы русские, сэр…

(Немая сцена.)

— Почему, Эмми, ты так решил?

— Я видел, сэр, один фильм. Там говорят так же, как вы.

— Хоть одно слово из фильма ты помнишь, Эмми?

— Нет, сэр, не помню…

Попрощавшись с техасским Томом Сойером, мы подчеркнули в блокноте последнюю часть разговора. Для лингвистов это должно представлять интерес: взрослые люди нас принимали за итальянцев, ирландцев, французов, а мальчишка, даже и не подумав, сказал: «Вы русские». Он видел какой-то фильм…

Прощание же с ребятишками было таким.

— Очень хочется, Эмми, взять камешек из Каньона на память…

— Ну возьмите, сэр.

— Ну ты ведь читал наверху: «Берите с собой только снимки. Каждый по камню — можно ограбить Каньон». Вот если бы ты подарил нам по камню, подарок мы бы, конечно, взяли…

Мальчишка понял все сразу и принял игру.

— Прекрасно, сэр. Я дарю. Это — вам, это — вам…

Мы покопались в своем мешке и, оставив брата с сестрой разглядывать двух матрешек, помахали им с поворота тропы…

Утром, подъехав к обрыву на пять минут, мы попрощались с заполненным синью Каньоном.

Синевы было много — нам объяснили — оттого, что недавно в этих местах Аризоны горели леса.

Дым стекался в Каньон…

_{А. Манаков, В. Песков. Фото авторов.}

_{5 июля 1973 г.}

Музей под небом

(Земля за океаном)

«Ни цента на пейзажи», — так сказал в конгрессе некий сенатор Кенон. Шестьдесят лет назад сенатор негодовал и насмехался над теми, кто предлагал создавать и улучшать заповедники.

Кенону, говорят, аплодировали — Америка ценит емкую фразу. Слова Кенена и сейчас помнят.

Но хлесткое слово стало примером недальновидности. А чудакам, которых обличал Кенон, Америка ставит сегодня памятники и чтит как пророков. Натуралист Джон Муир, администратор Стефан Матер… Это они, зная, каков аппетит у Наживы, предвидя неконтролируемый разгул индустрии, призывали, пока не поздно, оставлять хотя бы «островки» дикой природы.

«Эти места не должны использоваться для обогащения кого бы то ни было. Они должны принадлежать всем «для просвещения и удовольствия».

Это был просто и ясно изложенный статус знаменитых ныне национальных парков.

Национальные парки — бесспорная гордость Америки. При нынешнем взгляде на ценности, ни дороги (в Америке они лучшие в мире!), ни богатства, производимые человеком с помощью совершеннейшей технологии и компьютеров, ни следы пребывания на Луне — ничто не ставится выше сбереженных кусков природы. Все измеряется долларом, и лишь о парках сказано: «Они не имеют цены». И это не субъективная мудрость какого-нибудь философа. Так думают многие люди.

Итак, национальная ценность номер один. Началом ей стал знаменитый Йеллоустонский парк. В прошлом году ему было сто лет. Юбилей отмечали как событие международное, ибо Йеллоустон был первым заповедником на земле. Подобно римским законодательным актам, он стал примером, а иногда и моделью организации заповедного дела. И неким символом. Нью-Йорк, Миссисипи, Йеллоустон — для многих это уже какой-то образ заокеанской земли.

Национальных парков в Америке сейчас тридцать восемь. Мы побывали в Иеллоустоне, Гранд Каньоне, Роще секвой, Гранд Титоне. Это самые знаменитые парки. В этот же ряд надо поставить Йосемитскую долину (в Калифорнии), болотистую оконечность Флориды — парк Эверглейдс, «Дымные горы» в Аппалачах, островок Айл-Ройал на озере Верхнем, где живут семьсот лосей и три десятка волков. Это все — национальные парки.

Национальные парки не следует путать с другими фермами охраняемых территорий в США. Есть, собственно, заповедники (резерваты). Их больше трехсот. Это убежища для зимующих птиц на юге и места гнездовий на севере. Это охраняемые зоны на путях миграции птиц, а также места обитания редких животных. Люди сюда допускаются, но могут и не допускаться, если присутствие человека вредит животным. Это места научной и просветительской работы. В последние годы число таких территорий все время растет.

В отличие от резерватов национальный парк — это музей под открытым небом. Экспонаты в нем: горы, речные долины, озера, пещеры, водопады, каньоны, болота, растительность и животные. Природа в таком заповеднике тщательно охраняется. Строжайше запрещена охота, исключается любая хозяйственная деятельность — сенокосы, выпас скота, рубка деревьев, добыча руд и так далее. Но заповедник широко доступен для посетителей.

Существует критерий для учреждения парков. «Это должны быть относительно большие пространства земли и воды, существенно превосходящие по качеству и красоте все, что их окружает… Приезжая в парк, человек должен увидеть естественную природу в ярких ее проявлениях. Это место для образования, уединения, удовольствия и вдохновения людей». Пятачка земли для таких целей мало.

Национальный парк — это сотни или хотя бы десятки тысяч гектаров земли (Йеллоустон — 885 тысяч гектаров. Эверглейдс — 522 тысячи, Гранд Каньон — 259, Роща секвой — 142.) У нас, если дело дойдет до создания заповедников типа «национальный парк» (а идея их носится в воздухе), подобным критериям отвечают места на Кавказе, в Карелии, верховье Волги с озером Селигер, районы Крыма, Алтая, пустыни и горы Средней Азии, Камчатка, Байкал…

В Соединенных Штатах создание национального парка — это всегда решение конгресса и равносильно принятию нового закона.

Не тотчас, непросто выделяют (а теперь покупают) земли под парк. Но уж коли он создан, статус его незыблем, и не было случая, чтобы парк «отменили», включили земли его в хозяйственный оборот. Напротив, число парков растет (за последние десять лет их создано пять). Все они рождены в муках, и с тем большим энтузиазмом встречено их учреждение. Для этого есть причины особые.

Надо помнить: земля огромного государства США на три четверти — частная собственность.

Для нас это странно звучит: частный берег, частные горы, частный лес, частное озеро, частный ручеек, пещера… С мотивом «А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер!» в частные владения вы не пойдете, шагу не сделаете!

В частном лесу или на громадном безлюдном пастбище в Техасе ваше появление с рюкзаком будет встречено так же, как если бы вы проникли в чужую квартиру и завалились там спать или взялись листать семейный альбом фотографий.

Джон Муир, философ-натуралист, идеолог охраны природы в США.

Вы скажете: а куда же податься? Где поваляться на травке, посидеть у костра, поудить рыбу, просто побыть одному? Есть такие места в Америке. За плату это можно сделать на земле частника, на государственной земле в «зонах отдыха», в меру доступности — в заповедниках и, главным образом, — в национальных парках.

Вот почему американцы так любят парки, так дорожат ими и так гордятся. Учреждение нового парка — это событие, означающее, помимо всего прочего, отторжение клочка Америки для общего пользования из-под лапы частновладельца. Иногда эту милость «для блага народа» делают сами же сверхбогатые частники. Российский купец во искупление грехов жертвовал деньги «на храм». Похожий жест (и, надо думать, по тем же мотивам) сделал один из Рокфеллеров, купивший для парка живописный кусок земли на западе США. Богатства Рокфеллера эта покупка ничуть не убавила, а «храм природы» освящен теперь его именем. Заиметь такой нимб стремятся, впрочем, не многие. Наоборот, большинство землевладельцев не только «не жертвуют на храм», но, пользуясь случаем, «не по наклонной, а прямо по вертикали гонят вверх цену на землю». Учреждение парка сегодня — это прежде всего покупка земли. Иногда, спасая от бульдозера уникальные земли, парк учреждают не рассчитавшись сполна за покупку. В парке остаются частные островки, на которых хозяин волен делать что хочет (строить шахты, отель, ранчо, жилые постройки для сдачи внаем). Ситуация: «червяк в яблоке». Почти во всех парках остались подобные «червяки». Изгнать их непросто. Частник хорошо понимает, что значит его земля в окружении заповедника, и ломит за нее сколько захочет. Один пример. В Йосемитской долине покупка вкрапления частной земли (64 гектара) в 1956 году стоила 20 тысяч долларов. Но вышла какая-то проволочка.

В 1968 году «червяк» запросил уже 800 тысяч долларов…

Одна четвертая часть земли в Америке — государственная, но большую часть этой четверти составляют Аляска и западные пустыни. Тут легче было учреждать парки. (И отчасти по этой причине большинство из них на Западе и находится.) Всего под различными формами заповедности, под зонами отдыха и парками находится четыре процента площади государства.

Это много. Ошибется, кто думает, что это «капитал мертвый». Тысячу раз нет! Ценность этих четырех процентов земли прежде всего в том, что это — «НЗ» (неприкосновенный запас) природных ценностей, эталон первозданности.

Второе: парки — это места физического и духовного прибежища для людей. Кроме того, в национальных парках люди приобщаются к невозвратимо далекой, изначальной Америке. Отсюда текут ручейки патриотических чувств, а воспитание любви к отечеству в Америке считается делом первостепенным.

Но если даже подступиться к паркам с денежной маркой, то и тут, по исследованиям видного экономиста Эрнста Свансона (Университет Северной Каролины), «заповедники не висят камнем на шее у государства». На поездки в эти музеи природы американцы ежегодно тратят около семи миллиардов долларов (расходы по дороге, плата за бензин, ночлег, за аренду лошадей, лодок, спортивного снаряжения, за ужение рыбы и так далее). Из этой суммы, попадающей в руки частников, пятая часть (более миллиарда долларов) в форме налогов с дохода идет государству. К этому надо прибавить прямые сборы за посещение парков (два доллара — билет разовый, сем — «сезонка», единый для всех парков билет). Доход государства, считают, в пять раз превышает расходы на поддержание службы и поддержание порядка в парках. Исследуя еще и косвенные эффекты парков как «катализаторов экономики» (создают занятость в сфере обслуживания, в производстве туристского снаряжения, предотвращают утечку долларов на путешествия за границей), Свансон пытается оценить стоимость парков в целом.

Цифры выходят астрономические, и даже экономист превращается в поэта. «Они бесценны!

Деньги — ничто в сравнении с главным, что люди в них получают». Это верно.

Путешествуя по Америке, неизбежно прикидываешь: чему поучиться? Что подошло бы у нас?.. Организация парков у нас задержалась по причине того, что мы на своей земле можем пойти, поехать, поплыть, полететь практически в любое место. Но всем очевидно: нарастающий беспризорный, бесконтрольный туризм становится злом. Рано или поздно нам придется направлять потоки идущих и едущих в какие-то русла, вводить правила, ограничения, воспитывать культуру поведения в природе. Американцы в этом смысле накопили хороший опыт.

Присмотреться к нему обязательно надо.

Парковый стол для еды.

* * *

Национальный парк… Это что, живописное место, очерченное на картах — «сюда и езжайте!», — или это в самом деле музей со «входом» и «выходом»? Заглянем в парк и познакомимся с его службами. Заранее скажем: тут появились свои проблемы. О них — особо.

Сейчас — знакомство с организацией парка в том виде, в каком сложилась она за многие годы.

Парк Шенандоа в Аппалачах (130 километров от Вашингтона). Вечер. Дорога, повторяя подъем и склоны лесистых хребтов, приводит к границе парка. Будка, где собирают плату за въезд. Она пуста — поздний час, в будке сидеть нерентабельно. Но шлагбаум открыт. По заповеднику едем уже в темноте. Возможность столкнуться с животными заставляет ехать с большой осторожностью. Черной тенью перескочил дорогу медведь. Глаза оленей в свете фар горят зелеными огоньками. Запах скунса…

Чья-то машина подмяла зверька — на асфальте распластана черно-белая шкурка…

Ночлег. Он на разные вкусы и на разные деньги. Можно остановиться в уютных, со всеми удобствами, домиках (15 долларов за ночь). Можно в палатке или в кабине-прицепе (строго определенное для этого место карта тебе укажет) — плата два доллара. Можно бесплатно, в спальном мешке. Для этого в Шенандоа двадцать бревенчатых домиков (шелтеров) — трехстенных приютов с нарами, с площадками для костра, баком для мусора, туалетом. Где-нибудь метрах в ста от приюта течет ручеек…

У нас не было спальных мешков и палаток, и мы с сожалением отдали себя в объятия пятнадцатидолларовых удобств (душ, умывальник, спальня, сетки на окнах от комаров). Утром мы увидели зеленую лужайку, живописные из жердей загородки, дроздов, скворцов и старушек, веселой стайкой семенивших на завтрак…

Еда так же, как и ночлег… Можно пойти в ресторан. (Бревенчатое живописное сооружение с крахмальными покрывалами на столиках ценит свой завтрак в 7 — 10 долларов). Можно пойти в кафетерий. За два доллара — кофе в бумажных стаканах, сосиски, сэндвичи. Те же, кто спал в бревенчатых шелтерах, достают свой завтрак из рюкзаков и едят у костра.

Путешествия в парке тоже зависят от вкуса и интересов. Один не вылезает из автомобиля — асфальтированные дороги с ответвлениями приведут его ко всем интересным районам и точкам: «Река Матвея», «Небесная линия», «Хребет борова», «Сеновал», «Большое колено», «Сигнальная кнопка»… Указатели на дороге предупредят, где стоит притормозить, где выйти и сделать снимки. Указатели предупреждают, где можно увидеть животных. Парк полосою тянется по горам на сто с небольшим километров.

За день ездок вдоволь всего насмотрится, изведет пару катушек пленки и уедет довольный.

Тот, кто разбил палатку, чаще всего весь день возле нее и сидит. Костер, какая-нибудь самодеятельная еда на костре. Но костер — не рядом с палаткой. Для костров место особое — пикниковая площадка. Тут есть столы из толстых некрашеных досок, баки для мусора, навес от дождя. Понюхав дымка, кто валяется на траве у палаток, кто уходит бродить по окрестностям, удить рыбу (это разрешается в парке).

«Рюкзачники» — наиболее подвижная часть посетителей. Они видят потаенные уголки парка. Им гарантированы приключения.

Иногда, проснувшись, они видят: рюкзак растерзан медведем, а енот доедает остатки ужина. Однако ходить по парку можно только по тропам, указанным картой, костры разжигать в строго указанном месте. И для всех бродячих, едущих и сидящих возле палаток есть общие правила.

«Никакого шума. Транзистор можете слушать дома. Тут слушайте птиц».

«Велосипеды и мотоциклы запрещены. Грузовики — только для службы парка».

«Сбор цветов и сувениров рассматривается как акт вандализма».

«Пикники — только на специальных площадках». (Их в Шенандоа семь.)

«Остановка с прицепами и палатками только в кемпингах». (Их четыре.)

«Нельзя рубить живые или стоящие деревья. Купите древесный уголь или запаситесь дровами».

«Получите разрешение на костер. Уходя, потушите его».

«Заберите с собой отбросы, которые не могут сгореть в костре».

«Все животные в парке дикие. Не кормите, не приближайтесь».

«Вырезал имя на дереве — опозорил себя».

Не слишком сложные правила. Допускаем, однако: привыкшие к вольным хождениям «по компасу» почувствовали бы себя тут так же, как чувствуют в доме, где хозяйка излишне уж аккуратна — половички, скатерти… А что прикажете делать?! Без соблюдения правил (надо заметить, американцы их уважают) всю красоту можно вытоптать в одно лето.

Что касается системы обслуживания (отели, бензоколонки, конюшни, прокатные пункты инвентаря, кемпинги, кафетерии, лавки со льдом, древесным углем, фотопленкой и сувенирами) — то она безупречна. Ее ведут специальные компании. Но крылья у частной инициативы подрезаны. Место в парке сдают лишь в концессию.

Нажива в ущерб природе тут ограничена. Только пять процентов земли каждого парка освоено дорогами и обслуживанием. Остальное — нетронутая природа.

Важно отметить: любое строительство ведется с учетом особенностей парка. Ошибки прошлого, когда сооружались дворцы-гостиницы, исправляются ландшафтными архитекторами — «постройка должна быть возможно меньше заметной, органически соединяться с пейзажем».

Материал для строительства, как правило, — дикий камень и дерево. Многочисленные знаки и всякая информация для прочтения продуманы очень тщательно. Никакой пестроты — коричневый столб, коричневая доска, желтые буквы.

Управляют парком: директор, три-четыре биолога, санитарная служба и служба охранников — рейнджеров. У рейнджеров служба ответственная. Людей для нее специально готовят. Они принимают присягу («Мы, члены гражданской службы, берем обязательство образцово обслуживать… Относиться к людям с уважением, но требовательно…») Мы видели этих ребят в работе. Широкополая шляпа, аккуратная строгая форма с эмблемой парков на рукаве. Корректны, вежливы, готовы помочь, но не прощают и нарушений. За браконьерство — конфискация транспорта и оружия, крупный штраф. Нарушение мелкое — штраф, выдворение из парка… Карательные меры, однако, предупреждает хорошо организованная служба информации и разъяснений: беседы у вечерних костров, брошюры, карты, иллюстрированные издания… Вся служба парка подчиняется управлению парками в Вашингтоне. Управление, в свою очередь, является частью министерства внутренних дел (кроме парков и заповедников, в его ведении: управление государственными землями, бюро охоты и спортивного рыболовства, управление минеральными ресурсами).

В Шенандоа мы были в самом начале сезона. Только что стаял снег. Хребты Аппалачей еще не окутала зелень. Посетителей было немного.

Заповедник дремал, просторный и тихий. В идеале такой и должна быть тут обстановка. Многие годы такой она и была. Но есть теперь у «музеев под небом» свои проблемы.

* * *

«Не погубит ли успех национальные парки?»

Так называются репортажи Роберта Кана, получившие Пулитцеровскую премию (высшая национальная премия США по журналистике).

Пять лет назад все колокола — телевизионные, газетные, научные, коммерческие — ударили в набат: «Национальные парки в опасности! Перенаселение…» Роберт Кан для изучения этой проблемы «проехал 32 тысячи километров, побывал в тридцати с лишним парках, беседовал с двумя тысячами людей». Его суждения признаны самыми объективными, а конструктивные предложения — самыми дельными. (Сегодня журналист Роберт Кан — советник президента Никсона по охране среды.) Мы прочли пятнадцать статей, изданных книжкой, и ветретились с Робертом Каном. Приводим сжатый итог разговора и выдержки из статей.

«Да, проблемы. И очень серьезные. Парки становятся жертвой собственной популярности. Взрыв посещения фантастический. В 1941 году — 21 миллион посетителей. В 1955 году — 50 миллионов. В 1966 году — 137 миллионов. В 1971-м — 200 миллионов. Что это значит? В разгар сезона дороги в парках забиты сплошным потоком автомобилей. Смог на дорогах такой же, как в городах.

Пробки могут быть часовыми. У популярных мест, например у гейзеров в Йеллоустоне — толпы в несколько тысяч. В кафе — очереди. Мусор выходит из-под контроля. Ходят уже не только тропами. Разрушается тишина… В парках ищут сейчас спасения от городов и приносят сюда городские проблемы: наркомания, бандитизм, грабежи. Парки оказались идеальным местом для воровства — открыть без присмотра стоящий автомобиль сущие пустяки. Помещения парков раньше не знали замков. Теперь — всюду замки. Природа, ради которой едут сюда, под угрозой эрозии. Болезни эти в особенно острых формах заметны в Йеллоустонском и Йосемитском парках — наиболее популярных…

Лекарства?.. Как все лекарства, они горьковаты. Но как показал опрос, американцы готовы их проглотить. Вот они.

Места ночлега вывести за пределы парков. Никаких развлечений. Беготня, игры, всякого рода увеселения — все за границы парка!

Закрыть по возможности доступ в парки автомобилям (как минимум-ограничить). Ввести специально для этого созданный транспорт. Автобусы будут ходить по строгим маршрутам с остановками в нужных местах.

Растянуть сезон посещения так, чтобы срезать пики наплывов в летние месяцы. (Возможно, для этого придется в разное время делать каникулы в школах.)

Всемерное сокращение посетителей. Для этого: рекламировать менее популярные парки, открывать новые и как главное средство — ввести «театрализацию». Сейчас идут изыскания: сколько людей может вместить каждый парк, чтобы отвечать своему назначению. По числу «кресел» будут продаваться билеты. Придется соблюдать очередь.

В качестве мер, пока что спорных, предлагается:

Резко повысить плату за въезд (до 20 долларов). Не строить в парках дорог, ограничить комфорт. («В общении с природой человек должен довольствоваться только необходимым».) Экзменовать посетителей — «знаешь ли правила поведения в природе?». Установить лимит времени пребывания в парке.

Роберт Кан убежден: эти меры дадут желаемый результат.

* * *

Таковы у «музеев под небом» достоинства, устройство, проблемы. Мы рассмотрели их бегло. Возникни практический интерес — их следует изучить специально. Столетний опыт заповедного дела в Америке — это ценность.

А этого рода ценности — достояние всех людей. Землю надо беречь сообща.

_{В. Песков, Б. Стрельников. Фото авторов и из архива В. Пескова.}

_{7 июля 1973 г.}

Рожденная с добрым сердцем

(Земля за океаном)

В гости ее приглашают наперебой и принимают как близкого друга. С ней ищут встреч, со всех сторон земли идут к ней в Африку письма.

Разве что космонавты имеют сейчас такую же популярность. Однако не ракета за минуту-другую и не броские заголовки газет сделали имя ее известным. На это ушла целая жизнь.

Истоки ее судьбы лежат на обычной кухне, где варят суп и жарят яичницу, где хлопочут о том, как бы лучше принять гостей и сохранить тепло домашнего очага. Она имеет музыкальное образование, «баловалась» кистью, но во многом жизнь ее связана с понятием «домашняя хозяйка». Правда, дом, где она хлопотала, стоял вдалеке от шумных человеческих мест — в наиболее диком краю африканской саванны, где муж ее был инспектором охраны диких животных. Но, согласитесь, не каждая женщина сочтет привлекательной жизнь в одиноком домишке среди колючего редколесья, в обществе львов, антилоп, страусов и шакалов.

Не спешите говорить: «Но это же интересно!»

«Интересное издалека» слишком часто на месте становится мучительным испытанием. Этого не случилось с двадцатисемилетней Джой. Она не просто жила интересами мужа, природная любознательность и доброе сердце определили ее заботы, сделали жизнь осмысленной, полной волнений, огорчений и радостей. Случилось это не теперь, когда мы все научились понимать ценность общений с природой. Было это без малого сорок лет назад. Природные дебри привлекали в то время только мужчин и главным образом возможностью хорошо поохотиться.

Джой Адамсон не просто освоилась в мире, предназначенном ей судьбой, она сумела его полюбить и понять. Джой сопровождала мужа в трудных и нередко рискованных вылазках в буш и саванну. Но дикая жизнь подступала и прямо к порогу африканской сторожки. Нередко человеческий дом становился приютом для потерявших родителей львят, гепардов и антилоп.

Усыновленные звери могли бы становиться предметом простой забавы (как чаще всего и случается). Но «домашняя хозяйка» Джой Адамсон оказалась наделенной сердечностью, терпением, мужеством и умом пытливого наблюдателя. Для нее приоткрылись многие таинства жизни.

Ныне подобные наблюдения приносят зоологам ученые звания, утверждают молодую науку под названием этология. Джой Адамсон постигала эту науку у домашнего очага, для нее это была просто захватывающе интересная жизнь. Хорошо, счастливо пройденный путь! Но этого мало. Сколько мы знаем счастливых жизней, от которых следов для нас не осталось.

Тут же у человека оказался еще один важный талант — талант рассказчика. Непритязательно просто, но правдиво и интересно рассказала Джой Адамсон о своей жизни в Африке, положив в основу повествования историю львицы Эльзы, историю ее приручения и трудное возвращение к жизни в дикой природе. Книга с названием «Рожденная свободной» за короткое время вышла в тридцати странах (у нас она издавалась дважды). В нынешнем потоке книг о природе эта повесть особая — так много в ней безыскусственной мудрости, подлинности и человеческого тепла. На книжной полке место ей рядом с «Дерсу Узала» Арсеньева, с рассказами о бобрах индейца Серой Совы, с книжками Пришвина, Гржимека, Федосеева.

Джой Адамсон.

Фильм, снятый по повести Джой Адамсон, прошел на экранах мира с успехом и по сей день собирает полные залы. Картина снималась там, где живут Адамсон и ее невымышленные герои. Не ищите, однако, сходства человека на этом снимке с героиней экрана. Роль Адамсон в картине исполняла молодая актриса.

Автор повествования и ее муж Джордж Адамсон остались за кадром в роли консультантов — действие фильма относится к дням их молодости.

Такова история Джой Адамсон. Популярность этого человека-не популярность модной певицы, рожденной на сезон телевидением, не известность актрисы с хорошим личиком. Любовь и уважение к Адамсон питается нашей возросшей любовью и интересом к дикой природе. Сейчас эта женщина — энергичный и умный защитник природы. Доброе имя, энергию, убежденность (и средства, полученные от издания книг) Джой Адамсон отдает охране диких животных. Под ее руководством созданы специальные фонды охраны природы (средства идут на расширение заповедников, на исследовательские работы).

Урожденная австрийка, английская подданная, живущая в Кении, Джой Адамсон стала героем, в котором наше время очень нуждается.

В Советский Союз Адамсон приехала по приглашению Всероссийского общества охраны природы. Она успела побывать на Кавказе, в Киеве, на Херсонщине в Аскании-Нова, в столице и в Ленинграде. Я с гостьей провел один день во время поездки на Волгу. К справке о ее жизни, пожалуй, уместны будут штрихи непосредственных впечатлений от встречи.

Должен признаться, это был первый случай в работе, когда я не столько спрашивал, сколько сам отвечал на вопросы, — любознательность покоряет, особенно если известно, что вопросы человек задает уже седьмой десяток лет. Гостью интересовал образ жизни медведей, число волков в Советском Союзе, система заготовки пушнины, приемы фотоохоты, кара за браконьерство, организация заповедников, контроль за оружием, шансы увидеть тигров в Тигровой балке, глубина Волги, жизнь на ее берегах и в воде…

Неутомима Джой Адамсон не только в расспросах, но и в желании видеть как можно больше.

Когда мы с егерем полезли в болото срезать для гостьи стебли рогозы, Адамсон сама пожелала участвовать в этой «рискованной операции».

На Волге на пути катера оказалась дикая стая уток. Надо было видеть, с каким проворством гостья меняла объективы и с каким азартом охотника стремилась получить желанные снимки. На Кавказе она выдержала долгий подъем на гору и в течение всей поездки мужественно переносила осаду поклонников и журналистов.

Все сложности мира для Джой Адамсон стоят после проблемы охраны диких животных.

Любовь к гепардам, львам и слонам у этой женщины безгранична. Впрочем, отставший от стада ягненок на волжском острове тоже вызвал приливы чувств — озябший малыш был отогрет на руках, и рассталась с ним Адамсон с сожалением. Из многочисленных шуток, кажется, больше всего ей понравилось сообщение: «Земля вертится потому, что на полюсе земную ось крутит пара белых медведей».

Суждения этой женщины о сложных явлениях природы и жизни далеко не бесспорны, нередко просто наивны. Она искренне верит в телепатию у животных, убеждена, что охоту на соболя и всех других обладателей ценного меха надо немедленно прекратить — «пусть модницы носят искусственный мех». Фанатик, идеалист?.. Да, пожалуй. Но всем известно: эти крайности были присущи многим людям, увлеченным большой идеей. А Джой Адамсон преданно служит идее сохранить на земле редеющий мир животных. Она считает: «Диких зверей и птиц ничто не охраняет более, чем любовь к ним». В словах этих — мудрость, объединяющая всех, кто способен испытывать радость при виде летящей птицы, при виде мелькнувшего в чаще зверя, при звоне крыльев порхающей стрекозы. «Без этого рай на земле был бы потерян», — говорит Адамсон.

Она могла убедиться: много людей в нашей стране ее заботы полностью разделяют.

_{Фото автора. 22 сентября 1973 г.}

Год на год

(Окно в природу)

Год на год не приходится…

Мудрость эта надежней прогнозов, сделанных с помощью электронных машин. Пекло прошлого года заставило опасаться новой жары, но вышло совсем иначе: дожди, прохладно…

Два непохожих года. И очень любопытно понаблюдать, что происходит в природе при столь заметных контрастах.

* * *

Хроника прошлогоднего лета и осени. (Я работал в лесной деревне, вблизи Оки, и делал пометки в блокноте. Привожу их в том виде, как записал.)

• Градусник, укрепленный снаружи дома, двадцатый раз показал плюс 42. В тени — плюс 34. Из бревен сочится смола. Дом стоит без малого тридцать лет. «Первый раз вижу такое», — сказал хозяин, с любопытством ковыряя ногтем прозрачные красноватые капли на почерневших от времени бревнах.

• Сушь. Все боятся пожаров. Сколько-нибудь ценные пожитки из деревянных домов несут к соседу в каменный дом. Опасения не напрасны — дом лесника в Лужках сгорел в один миг. Ничего не осталось. Только печь, как во время войны, сиротливо белеет на краю леса.

• Судя по дыму, лесные пожары бушуют повсюду. Деревня на другом берегу Оки, как в очень плотный туман, едва просматривается.

Солнце висит красноватым неярким кругом. На него можно глядеть, не моргая. Невооруженным глазом разглядел на солнце темные пятна. В бинокль их видно совсем хорошо.

Друг пишет: «Сильно пострадал от пожаров Марийский заповедник. Звери жались к воде. Видел, как лось спасался в болоте от подступившего со всех сторон огня. Два волка беспечно резвились на берегу и подпустили лодку почти вплотную…»

• Со спутников, рассказал московский приятель, приехавший навестить, над европейской частью страны видна полоса дыма длиною в сотни километров.

• Ока обмелела и кишит купальщиками. Температура воды достигает 27 градусов. Капитан быстроходной «Зари» Владимир Иванович Рюминов, разрешивший мне посидеть рядом с ним в рубке по пути из Серпухова в Калугу, сказал: «Каждый день вижу много погибших налимов. Рыба хладолюбивая и эту жару, как видно, не переносит». В лесном проточном пруду погибли плотва и щука. Жару хорошо терпит сазан.

• Стрелка на моем старинном барометре неподвижно стоит близко от надписи «великая сушь». Десятки газетных статей с объяснениями и прогнозами. Районная газета призывает «поливать картошку, чтобы собрать хотя бы на семена». Яблоки сморщились и осыпались.

• Лес пугающе тих. Людей специальные посты на дорогах в него не пускают. (И правильно делают. Малейшая беспечность с огнем — пожар.) Листья с деревьев опали и шуршат под ногами, как осенью. Сильнее всего пострадали липы, клены, рябины, особенно на открытых местах. Дубы выносливей, зеленеют без видимой угнетенности. Лесные болотца и ручейки высохли. Иссякло течение в речке Паниховке.

В оставшихся бочагах спасаются от жары лоси и кабаны. Белки держатся близко от сельского пруда. Наблюдается странная миграция животных. Из редакции позвонили: два кабана забежали почти к центру Москвы.

• Лесники в бане вспоминали, когда еще было такое, и не могли вспомнить. Одна из газет привела интересную заметку из «Русских ведомостей»: «Невыносимые тропические жары в Москве продолжаются. Купание нисколько не освежает — вода в Москве-реке нагрелась свыше 22 градусов по Реомюру». Достойно внимания, что было это ровно 100 лет назад, в 1872 году.

• Жутковато шуршит в пойме высохшая на корню кукуруза. Вечером в низинах туманом белеет пыль. На дороге ноги тонут в пыли, как в цементе. Все на земле пахнет пылью. Кажется, только кузнечиков не тревожит жара — с утра до вечера в сухой траве слышатся их погремушки.

• По дороге на Серпухов поднял руку. Остановился старый, послевоенного производства, «Москвич». На сиденье рядом с шофером — кочан капусты. Бережно переложив кочан, шофер пожаловался: «Каждый год специально езжу по дороге на Турово, у обочины набираю капусты на целую зиму — теряют грузовики. А нынче — нет. Вот только всего и нашел…»

• В сельской лавке бабы штурмом овладели запасом макарон и крупы. Покупают также сверх очевидной надобности спички, мыло и соль. А на рынке в Серпухове едва ли не столетняя бабка торгует грибами. Всеобщее любопытство: где же могла найти?! Бабка, как видно, устав от расспросов, молчит. Четыре крупных белых гриба на виду. К одному из них бабка приколола бумажку: «один грип — 1 руль». «Дорого, бабка!» «Дорого… А год-то какой! — нарушает молчание старуха. — Год-то какой!»

• Тяжелым и грозным был високосный 1972 год. У нынешнего лета и осени другие приметы. Весна началась недели на две раньше привычных сроков. И так же рано подкралась осень — в августе (редкое дело) на лесных огородах под Воронежем белел мороз. Не было любимого нами бабьего лета. Год запомнится как дождливый. И есть у него приметы, прямо вытекающие из разрушений, которые нанесла засуха, — нынешний год урожайный!

• Есть такое понятие «волны жизни». После больших потерь и угнетений в природе наблюдается вспышка жизненных сил. Проследить это можно на многих примерах. Замечали, как радуется жизни выздоравливающий человек, как быстро набирается сил переболевшее тело?

Закон этот касается в одинаковой степени всего живого и не только одного организма в отдельности. Любая популяция растений или животных, изреженная или угнетенная чем-либо, получает какой-то волшебный толчок к размножению и процветанию, как только наступают благоприятные условия. Стойкие изменения среды или катастрофический подрыв численности животных (или растений), конечно, могут привести к исчезновению вида. Примеров сколько угодно. Но все в природе за жизнь держится цепко и хорошо приспособлено к разным невзгодам. Потери восполняются быстро и иногда с очень большим избытком.

• В этом году хороши не только хлеба, не только картофель и яблоки. Обилен урожай у рябины, уродились желуди и орехи, необычайно велик урожай шишек на елках, много было грибов. А какими мощными были травы, не пожелтевшие до сих пор. И замечали, сколько было в этом году божьих коровок? В некоторых местах казалось: идет красный дождь. В Подмосковье симпатичные нам жучки гроздьями повисали на травах и злаках. На Украине и в Черноземье коровки сплошным покровом лежали на озерных и речных берегах. «В городе трудно было ходить — божьи коровки хрустели под каблуками», — пишет один из читателей. Догадливый человек скажет: много родилось тли — много и божьих коровок, которые ею питаются.

Верно. Обильно размножились не только те, кто нам помогает в трудах хозяйственных, но и те, кто вредит. Однако все живое — лишь часть общей жизненной ткани. Замечали на солнцепеках в этом году войско «солдатиков». И для них, дорожащих теплом, дождливый год чем-то был все же хорош. В сложном переплетении жизни один организм зависит от другого.

Обилие корма повлияло на численность рожденных и выживших птиц. Много в этом году сорок, дроздов. В серпуховском лесу я наблюдал полные выводки рябчиков. Два выводка успели сделать за лето ласточки… Всего перечислить нельзя.

• Таков он, год после засухи. С минувшим годом его роднит только зазимок в сентябре. Прошлую осень обильный снег в Подмосковье выпал в двадцать шестой день сентября. В этом году первый снег москвичи увидели четырьмя днями раньше — в минувшую субботу.

_{28 сентября 1973 г.}

Враг

(Окно в природу)

О нем многие слышали. Теперь, к сожалению, его можно и видеть. Выбирая с грядок картошку, вы находили, конечно, небольших ярко-оранжевых червячков. Это его личинка. Весною личинка превратится в жука, и на картофельном поле его сразу заметишь.

Он очень красив — желтый, с продольными черными полосами. Я держал его на ладони и любовался проворством и броскими красками существа величиной с ноготь ребенка. Но это был враг. Отец с матерью на огородах вблизи от Воронежа все лето воевали с полосатым жучком, собирая его в стеклянные банки с керосином. То же самое делали все соседи. Банки, полные доверху, стояли на межах. Война была изнурительной, примитивной, но огороды все же спасти удалось. Оранжевые личинки в земле, однако, свидетельствовали: враг окопался и в новом сезоне опять перейдет в наступление.

Речь идет о колорадском жуке — страшном вредителе картофеля. А если учесть, что картошка — наш второй хлеб, тревожиться есть о чем.

Впервые заговорили о полосатом жучке сто четырнадцать лет назад. В Америке, в штате Небраска, жучок превратил картофельные поля в пустыни. И делал это очень успешно из года в год, распространяясь и по другим штатам. На пароходах с грузом картошки житель Нового Света мог бы легко перебраться в Европу. И Европа постаралась покрепче закрыть входные ворота. Ввоз картофеля из Америки был запрещен. Во всех портах учредили строгую карантинную службу. До войны 1914 года Европа жуку была недоступна. А потом, как видно, ослаб карантин (да и не только с картошкой мог появиться жучок). Одним словом, он появился.

Очаги маленькие некоторое время успешно подавлялись. Но в 1922 году во Франции, близ Бордо, жук овладел пространством в 250 квадратных километров. Как ни старались, справиться с колорадским жуком на столь большой площади не сумели. С плацдарма, захваченного во Франции, жук повел неторопливое, но победоносное завоевание Европы. Без боя ему не уступали (и не уступают сейчас!) ни одного гектара. Но уроженцу Нового Света сам человек создал условия для небывалого процветания.

Дело в том, что у себя дома, на плато Колорадо (восточные склоны Скалистых гор), полосатый жучок в природном сообществе знал свой шесток и был не лучше и не хуже других шестиногих. Питался тем, что «выделено» для него природой (пасленовые: картофель, томаты, дурман, табак, белена, белладонна). В зарослях диких трав у него было много врагов. И то самое природное равновесие, о котором сейчас говорят очень часто, не давало жучку чрезмерно плодиться. Но вот появились в Америке огромные площади, занятые исключительно картофелем (монокультура). Еды сколько угодно, а врагов никаких! Ну и пошел плодиться полосатый жучок. А плодится он хорошо — в лето несколько поколений.

Вот и вся разгадка его шествия по Америке (незаряженными остались только штаты Невада и Калифорния — жук не сумел одолеть полосу гор и карантины на перевалах). В Европе ему оказалось еще вольготней — те же поля картошки, а врагов даже в природе не существует.

Постепенно жук оккупировал Францию, Германию, Бельгию, Испанию, Грецию, Данию, Нидерланды, Италию, Чехословакию, Болгарию, Югославию… Война помогла жуку ускользать от контроля. В 1949 году очаги зараженных полей обнаружили в Венгрии и Польше. В 1958 году жук появился у нас в Закарпатье, на Львовщине и в Калининградской области. Потом — Прибалтика, Белоруссия… Несмотря на усилия карантинных служб, продвижение жука продолжается. В 1971 году он был замечен в 20 районах Воронежской области. Сейчас его знают во многих местах средней полосы России, до самой Волги. Есть очаги заражения на Украине и Северном Кавказе, в Азербайджане. Таким образом, за сотню лет «абориген» Колорадо завоевал всю Америку и Европу, вторгся в Африку (Берег Слоновой Кости), в Азию (Турция) и продолжает движение.

Там, где с жуком не борются, картофель, томаты и баклажаны достаются только ему — на поле и огородах остаются лишь черные объеденные стебли (сожрав зелень, жуки берутся за клубни). На больших площадях неизбежна борьба с жуком с помощью химикатов.

На огороде, около дома, применения химикатов можно избежать, очищая от жуков грядки вручную. Кропотливое дело. Но, исполняя его, следует помнить: вы отстаиваете от врага не только свой огород, но и не даете жуку бесконтрольно плодиться и расселяться.

Любопытно, что Америка сейчас в меньшей степени, чем Европа, страдает от колорадского насекомого, хотя расселился он от арктических зон Канады до крайнего юга Техаса. Причин несколько. Во-первых, у жука в Америке есть естественные враги. И человек сознательно прибегает к их помощи. Во-вторых, вообще все способы борьбы с жуком хорошо опробованы и отработаны. В-третьих, наибольший урон вредитель наносит в моменты завоеваний еще не тронутых территорий. Но повсюду, на всех континентах, колорадское насекомое требует постоянного подавления, надежной узды. Полосатый симпатичный жучок на картофельном поле — враг, и враг довольно опасный.

_{Фото из архива В. Пескова. 6 октября 1973 г.}

Гаврилиада

(Окно в природу)

«Уж сколько раз твердили миру…» — нe оставляйте письмен на деревьях, на партах, нa скалах, заборах, садовых скамейках, пещерах, в храмах и в лифтах. Нет. Пишет мир!

Нa разных языках, с разной степенью грамотности, разными орудиями, но, медом нe корми, оставляют люди после себя скабрезность, какое-нибудь пошловатое изречение или просто «для утверждения личности» — имя, фамилию.

Всегда казалось: письмена эти, как всякое нехорошее дело, появляются в обстановке некой секретности. Невозможно представить, чтобы на виду у людей человек с зубилом выдалбливал свою фамилию на граните или занимался резьбой по живому стволу березы.

Я просто мечтал хоть однажды увидеть умельца. И этим летом на такого прямо наткнулся.

Есть в Железноводске гора Железная. Состоит она, впрочем, из серого камня, по коему вьется лентой дорожка. За час примерно под покровом дубов, кленов и бузины можно добраться к вершине. На макушке Железной есть выступ, откуда видны места, воспетые Лермонтовым. Не надо быть альпинистом, чтобы, отдыхая в Железноводске, подняться на гору разок-другой. Так все и делают — каменный выступ отполирован ногами паломников. И ни одной надписи на камнях! По пути кверху — есть, по соседству, у Кисловодска, каждый квадратный метр каменных обнажений освоен с величайшим усердием. А на Железной почему-то девственно чисто. «Стесняются — тут ведь все время люди…» Только сказаны были приятелем эти слова, как мы увидели за камнями сидящего на корточках человека лет сорока с лишним. Ведерко с краской, в правой руке широкая кисть, увлечен делом необычайно: на обступивших мальчишек — никакого внимания. Щелчок фотокамеры тоже от работы его не отвлек. Стараясь не запачкать рубаху и белый курортный картузик, человек старательно выводил большие дегтярно-черные буквы. Мы попытались его пристыдить. Никакого успеха! И только дружный смех заставил наконец человека вскочить. Схватив ведерко и кисть, курортник юркнул вниз по тропе.

Но память о нем на Железной осталась. Всякий может теперь прочесть аршинное слово: ГАВРИЛОВ. Имя и отчество гражданин Гаврилов не успел написать.

Представим его заботы: где-то в городе под горой надо было раздобыть краску, найти подходящую кисть, надо было с этим хозяйством подняться на гору, на виду у всех сесть и писать. Жуткая штука — тщеславие. Не умеет человек утвердить себя делом, утверждает вот так, черной краской. О том, что страсть эта интернациональна и процветает на многих широтах, свидетельствует превеликое множество рукотворных шедевров. Вот один из них, снятый в лесу у Внукова. Какая-то просвещенная личность (посмотрите, знает старинный алфавит!) прославила горячо любимый московский вуз.

«Если природу не беречь, она превращается в окружающую среду», — удачно сказал недавно один острослов. С понятием «окружающая среда» сегодня часто связано понятие «загрязнение». Загрязнение среды — это не только бутылки и банки, не только фабричные нечистоты и химикаты. Всякого рода надписи — следы нашего пребывания в природе — тоже немалое загрязнение. И посмотрите, как велика угроза подобного осквернения природы. Эту группу туристов я снял в Домбайской долине.

И это только один из многих отрядов все возрастающего потока. Каждый по надписи — во что превратится Домбай?! Во что превратятся березовые рощи, пещеры, постройки древности?

А ведь, в сущности, писание «гаврилиады» нетрудно прикончить. Надо просто не писать, не долбить, не резать. В жизни есть множество благородных способов утвердить свое имя.

А что касается этого, знакомого нам Гаврилова, то на службе, наверно, узнают «своего человека». Там, поди, помнят, кому вручали путевку на воды в июле — начале августа. Гаврилов хотел известности. Так вот она.

_{Фото автора. 14 октября 1973 г.}

Дуплянка № 11

(Окно в природу)

История почти криминальная… Срезая дорогу к дому, я шел запущенной просекой. После ветров-листобоев и кроткого серого дождика лес придавила осенняя грустная тишина. Все, кому полагается улететь, уже покинули лес, те, кто остался на зиму, притихли. Беспечный писк длиннохвостых синиц — единственный звук за дорогу…

Я не очень спешил и потому, наверное, как бы впервые увидел дуплянки. Дощатые, потемневшие домики с номерами висят давно. Но почему-то я ни разу не догадался заглянуть: что там внутри? А сделать это совсем нетрудно — крышки у домиков съемные.

В заповеднике развешано сотен шесть птичьих домиков. Тут жил орнитолог Геннадий Николаевич Лихачев. Я был знаком с этим не слишком общительным человеком, видел однажды, как он подымал крышки дуплянок, делал пометки в блокноте. Но орнитолог умер в прошлом году, и я, возможно, был единственным человеком, кто после него подходил к нумерованным птичникам, висевшим на уровне глаз человека.

Ничего особого я не увидел в жилье, припасенном для мухоловок-пеструшек, синиц, горихвосток, вертишеек и поползней. В одних дуплянках — полусгнившие гнезда прошлого года, в других кто-то жил и в этом году. Но большинством домиков птицы по каким-то причинам пренебрегали. Помет летучих мышей, занесенный ветром листок березы… Такая же неуютная пустота бытует и в жилье человека, когда нет ни мебели, ни тепла.

Я уже терял к ящикам интерес, как вдруг попался один с летком, сильно и очень неаккуратно расширенным. Рядом — еще такой же домик со следами разлома. Еще… В двенадцать дуплянок кто-то пытался проникнуть, расширяя леток. Догадаться, кто именно, было нетрудно.

Только дятел способен на такую работу. Я подивился силе ударов в доску — отщепленная древесина толстыми иглами была загнута внутрь дуплянок. Несомненно, дятел глубоко просовывал тело в домик — на щепках остались перья, дымчатые, с красноватой подпалиной.

Что было надо дятлу в дуплянке? Долбил для забавы, приятного времяпрепровождения, для «повышения квалификации»? Нет. Дятел грабил дуплянки. Грешок забираться в чужие гнезда и красть птенцов за большим пестрым дятлом замечался давно. Лет десять назад в Воронежском заповеднике мне показали гнездо трясогузки, из которого дятел унес птенца.

Я полдня караулил вора с фотокамерой наготове, но почему-то за новой жертвой он не вернулся. В последние годы какая-то причина заставляет дятлов довольно часто искать добычу в чужом гнезде. Как видим, даже в дуплянке защиты нет, ибо вор этот — отличный взломщик.

На просеке, похоже, орудовал один и тот же грабитель. Дятлы, как и все птицы, владеют охотничьим участком. В своих угодьях дятел и разорял домики. Долбить он начинал все дуплянки подряд. Но в процессе работы, кажется, понимал: поживы не будет — и прекращал расширение лаза. Но там, где добыча явно была, леток раздолблен довольно сильно.

Возле скворечника № 11 я задержался — за взломанной дверью был обнаружен труп. К дятлу, однако, убийство вряд ли имело какое-нибудь отношение. На дне дуплянки лежала мышь. Сама забралась и тут умерла? Сомнительно. Что станет искать лесная мышь в ящике высоко над землей? Кто-то охотился на мышей и спрятал добычу. Я завернул находку в бумагу и сунул в рюкзак.

Вечером с другом мы по всем правилам провели экспертизу. Зоолог и опытный препаратор Сережа пинцетом выщипал шерстку у мыши, потом вскрыл ее и, подавая мне лупу, сказал: «Насильственная смерть. И мгновенная. Мышь кормилась — смотри на зубах остатки зеленого мха, в этот момент охотник ее и настиг. Вот рана с кровоподтеком…»

Кто же, спрятав добычу, забыл о ней? Мне приходилось находить мышей, припрятанных лисами. Но тут лиса была ни при чем. Охотятся на мышей и прячут их про запас ласки. Мог ли юркий зверек забраться в дуплянку? Пожалуй.

Я видел, как ласка взбирается вверх по кустам. А может, все же не ласка? Есть еще один ловкий мышатник — маленький сычик. Настолько малый, что его зовут воробьиный сычик. Скорее всего, он-то и приспособил дуплянку для ночлега и кладовой. Но это только предположение. Нам мог бы помочь старик Лихачев, уж он-то за многие годы обхода дуплянок хорошо знал, кто и зачем забирается в них…

На другой день, терпеливо перелистав пожелтевшие записи орнитолога, мы нашли, что искали. Сыч! «Нередко ночует в дуплянках. И оставляет добычу», — значилось в дневниках. «Дело о дуплянке № 11» можно было считать закрытым.

_{Фото автора. 21 октября 1973 г.}

Игра

(Окно в природу)

Фотограф, подкарауливший сцены из жизни саванны, утверждает, что было так: слоненок решил поиграть с зеброй, шалость слоненка разбудила игривое чувство у зебры… Но, возможно, было наоборот: зебра решила поразвлекаться, а слоненок всего лишь выразил свое отношение к этому. Но так или иначе, запечатленная сцена лишний раз подтверждает: животные, как люди, любят игру. Партнерами могут быть представители своего вида, еще чаще, своей семьи. (Посмотрите, сколько удовольствия от игры с малышом испытывает белая медведица.) Но партнер может быть и совсем неожиданным — слоненок и зебра, медвежонок и пеликан.

Игра у животных так же, как у людей, — лучшая форма учебы. В игре познаются возможности организма, игра пробуждает у животного любознательность, дает физическое развитие и, как бы сказал ученый, «моделирует возможные жизненные ситуации». Про ловкого и умелого человека говорят: он сделает это играючи, то есть непринужденно, легко, с удовольствием. Несомненно, и у животных, помимо всего, игра также и удовольствие. Понаблюдайте, как котенок, спрятав бумажку, крадется к ней, с каким упоением он будет играть с клубком пряжи, с пойманной матерью мышью.

Много радости доставляет котятам беготня друг за другом и игра в прятки. В дикой природе игры — дело распространенное. Играют в салочки-догонялки олени. Выдры в спокойных местах устраивают на глиняных берегах желоба для катания и, подобно детишкам в детском саду, самозабвенно скользят по горке, выныривают, лезут на берег и катятся снова. Наблюдавшие барсуков утверждают: малыши по часу и более играют где-нибудь у пенька. Один забирается наверх, другие стремятся столкнуть барсучонка-братишку и забраться на его место. В фильме «Дикая манящая природа» вы наблюдали, наверное: рыболов-цапля играет с палочкой. Несомненно, это инстинктивная тренировка, но форма ее приятная — игра. Нечто подобное можно увидеть на обычном дворе. К осени, когда цыплята начинают взрослеть, они вдруг пускаются в странные танцы — прыгают, кружатся, делают выпады клювом. Игра, доставляющая удовольствие, воображаемая охота на невидимых насекомых. А сколько радости, увлечения в играх парящих в воздухе птиц — плавный синхронный полет, кувырки, ныряние вниз и взлеты по крутой горке. Это все игры — зримая нами радость наслаждения жизнью.

Иногда игры бывают с элементами риска. В Африке антилопы, случается, поддразнивают льва, если видят, что хищник сыт и не способен преследовать. Антилопы подбегают к зверю довольно близко и даже топают ножкой: «Ну догони… не догонишь!» Эти сцены отмечены многими наблюдателями. В игривых поддразниваниях противника наверняка есть какая-то целесообразность. Возможно, животному надо единожды пережить ощущение опасности, вблизи увидеть врага, чтобы, встретившись с ним в критической ситуации, не трепетать в шоке, а резво броситься наутек…

Считают, что к играм способны животные с высокоразвитой нервной системой. В отличие от насекомых, которым природа от рождения предписала строго определенное поведение, этим животным надо учиться, приспосабливаться к сложному миру жизни. Игры для этого — лучшая школа. Чем выше организация психики у животного, тем охотней оно откликается на предложение поиграть (слон, зебра, медведь, собака, обезьяна, дельфин). Любопытно, что человека, как существо «довольно смышленое», животные охотно берут в свои партнеры по играм.

_{Фото из архива В. Пескова. 3 ноября 1973 г.}

Кто уступит?

(Окно в природу)

Сцены довольно обычные в наши дни — автомобиль и животные на дороге. Животным неведомы наши правила, наши скорости. Территорию, где пролегает дорога, они законно считают своей территорией. Их тропы пересекают наши пути. И вот они, встречи! Все, что тут снято, закончилось для животных благополучно — машина сбавила скорость, и столкновения не случилось. Но так бывает далеко не всегда. В наших лесах столкновение с лосем — дело довольно обычное. Страдают и лось, и машина. Но если автомобиль и сидящего за рулем можно подремонтировать, то лось, как правило, обречен. В Америке, где дороги позволяют носиться со скоростью ветра, ни человек, ни животное не успевают вовремя среагировать, если пути их скрестились.

Путешествуя в Соединенных Штатах, мы несколько раз видели трупы оленей возле дорог и особенно много распластанных на бетоне шкурок мелких зверей — скунсов, енотов.

Американцы считают: около 30 миллионов (!) разных животных (из них 100 тысяч крупных копытных) гибнет у них на дороге.

В последние годы автомобильные трассы во многих странах оснащаются упреждающими столкновения знаками: бегущий олень, лось, жирафа, слон, даже варан и лягушка. Уважение этих знаков — не только соблюдение безопасности, но и моральный долг перед миром природы — мы, люди, сильнее, мы обязаны уступить.

В Африке, где плотность животных в некоторых районах очень большая, знаками делу мало поможешь. Дорогу от прилегающих к ней пространств ограждают проволочным забором.

В национальных парках, где путь машине в любой момент может быть кем-нибудь загорожен, сама дорога устроена так, что на ней не раскатишься — через каждые пятьдесят метров асфальт горбится специально положенным валиком. В этих местах животные совсем не боятся автомобиля. Я видел гепардов, пересекавших дорогу буквально перед бампером нашего «Пежо». А обезьяны специально караулят машины — выклянчить у людей угощение. Снимок сверху дает представление, как это выглядит. Десятка полтора бабуинов ерзали по машине, пытались просунуть лапы в щели неплотно прикрытых окон. Улучив момент, мы кинули далеко в сторону апельсин и этим «стряхнули» с себя попрошаек — вся ватага кинулась за добычей.

Львы (примерно в тех же местах) специально встречи с автомобилем не ищут. Скорее автомобиль разыскал льва (снимок профессора Гржимека). Зверь, как видим, не слишком рад встрече. Он настроен воинственно. Но он не бросится на машину. Львы уже знают: стычка с повозкою человека ничего хорошего им не сулит.

Иногда животные на дороге проявляют необычное любопытство или их путь может забавно совпадать с нашим. Иногда они могут упрямиться и полезть на рожон. При всех ситуациях сидящий за рулем должен помнить: я сильнее, я уступлю.

В национальных парках, где путь машине в любой момент может быть кем-нибудь загорожен, сама дорога устроена так, что на ней не раскатишься — через каждые пятьдесят метров асфальт горбится специально положенным валиком. В этих местах животные совсем не боятся автомобиля. Я видел гепардов, пересекавших дорогу буквально перед бампером нашего «Пежо». А обезьяны специально караулят машины — выклянчить у людей угощение. Снимок сверху дает представление, как это выглядит. Десятка полтора бабуинов ерзали по машине, пытались просунуть лапы в щели неплотно прикрытых окон. Улучив момент, мы кинули далеко в сторону апельсин и этим «стряхнули» с себя попрошаек — вся ватага кинулась за добычей.

Львы (примерно в тех же местах) специально встречи с автомобилем не ищут. Скорее автомобиль разыскал льва (снимок профессора Гржимека). Зверь, как видим, не слишком рад встрече. Он настроен воинственно. Но он не бросится на машину. Львы уже знают: стычка с повозкою человека ничего хорошего им не сулит.

Иногда животные на дороге проявляют необычное любопытство или их путь может забавно совпадать с нашим. Иногда они могут упрямиться и полезть на рожон. При всех ситуациях сидящий за рулем должен помнить: я сильнее, я уступлю.

_{Фото В. Пескова и из архива автора.}

_{15 ноября 1973 г.}

Жесткость

(Окно в природу)

Сначала пояснение к снимкам… В графстве Холмс штата Огайо (США) бытует необычный способ охоты на лис. В зимний субботний день мужчины (человек 600–800) начинают облаву. Образовав большой круг (километров семь-десять), улюлюкая и постукивая палками, охотники сходятся. Спугнутые лисы начинают метаться, но выхода нет — круг сжимается и сжимается. Изнемогшие звери наконец просто ложатся. Их убивают палками. Иногда к концу облавы круг представляет собой почти цирковую арену. Плотная масса возбужденных веселых людей, а в середине — загнанный зверь.

Стукнуть лисицу палкой поощряют даже ребенка. Этот снимок, опубликованный «Лайфом» в 1945 году, вызвал в Америке бурю негодования. Однако, как мы узнали, путешествуя по стране, жестокий спорт в графстве Холмс по-прежнему очень любят.

Так «охотятся» на лис в штате Огайо, США.

На другом снимке вы видите аиста со стрелой в шее (дело рук какого-то варвара в Австрии). Вот так аист летал, добывая корм для птенцов. Видел ли эти мучения стрелявший?

Что он испытывал — раскаяние, стыд? Возможно. Но не следует забывать: есть люди, для которых страдания слабого — удовольствие.

И не так уж мало этих людей. В Древнем Риме они кричали «добей его!» — приговор изнемогшему гладиатору. Снимок из графства Холмс подтверждает: созерцание страданий и сегодня кое-кому приятно щекочет нервы.

Аист со стрелой.

Продолжим, однако, примеры бессердечно-преступного отношения к природе. Вот факты наши собственные. Этим летом в Челябинской области (Еткульский район) трое братьев — Владимир, Степан и Юрий Сучковы — решили поохотиться на барсуков… Прежде чем рассказать, какую охоту устроили братья Сучковы, припомним, что за животные барсуки. Многим ли приходилось их видеть? Уверен, не многим.

Барсук в отличие от зверей, проводящих где день, где ночь, имеет постоянное многолетнее местожительство — подземную крепость с множеством глубоких и длинных ходов, с отдушинами для вентиляции, с кладовыми для корма, спальней, необычайно аккуратными отхожими закоулками.

Барсук — не очень хороший бегун, нет у него и каких-либо сильных средств для защиты. Потому он до крайности осторожен и при малейшей опасности поспешает к норе. Успел скрыться — значит, спасен. Существует, правда, охота на барсуков с собаками фокстерьерами. Пса пускают под землю, и он с визгом преследует зверя, стараясь вцепиться зубами в барсучий нос. Но подземные схватки не всегда кончаются поимкой барсука. Зверь и сам умеет вцепиться обидчику в морду или мгновенно, выбрасывая назад землю, зарыться поглубже.

В былые времена охотники брались откапывать барсуков. Но часто овчинка не стоила выделки: подступиться с лопатой к барсучьим норам — все равно, что рыться в кургане в поисках клада. Такая охота не могла извести барсуков. Их норы оставались подземной крепостью. Сейчас охота на барсука ограничена или вовсе запрещена ввиду того, что зверь становится редким — меньше и меньше для его поселений остается уединенных, спокойных мест. Вот при таких обстоятельствах трое братьев Сучковых и учинили барсучью охоту. И не с лопатами братья отправились в лес, а прихватили с собой… бульдозер.

(«Бульдозерист В. Афанасьев охотно согласился принять участие в операции», — сообщает юрист И. Моргунов). Надо ли говорить, что охота была успешной. «Бульдозер вырыл в лесу котлован, разворотив при этом семнадцать барсучьих нор.

Двенадцать барсуков братья Сучковы убили и поклали в мешок». Целый барсучий город, существовавший, как видно, многие годы, вооруженные техникой люди разрушили в десять минут. На месте средоточия жизни — зияющий котлован. Варварство! Каким другим словом можно назвать это деяние человека? Расселяясь по земле все шире и шире, мы и так оставляем животным не много места для выживания. Но сколько шансов у них остается, если вдобавок еще и сознательно («для охоты») мы пустим в дело автомобили, бульдозеры, быстроходные лодки, скорострельные ружья, взрывчатку и вертолеты? А между тем нередко именно так и бывает. В моей папке с пометкой «жестокость» скопилось много историй, похожих на эту с бульдозером.

Вот потрясающие душу снимки из Казахстана — на пустынной степной дороге валяются трупы сайгаков. Приславший фотографию Г. Работнев сообщает: «Всего убито двадцать четыре сайгака — пять маток, один рогач и восемнадцать телят». Чье это черное дело? Кто мог?

Какая-нибудь случайность? Ничуть не бывало. Шофер Амангельдинского управления сельским хозяйством (Тургайская область) Е. Кайдаров решил поохотиться: ведомый им грузовик «ГАЗ-53» врезался в стадо сайгаков и «проломился сквозь него, как сквозь кустарник».

Много мяса «охотнику» было не нужно. Он положил в кузов всего одну тушу и спокойно поехал, надеясь на безнаказанность. Шофера нашли и судили. Предстали перед судом и братья Сучковы. (Каждому — год изоляции и шестьсот рублей штрафа за причиненный ущерб природе.) Однако эти вопиющие случаи вовсе не исключение в злоупотреблениях «механизацией». Из степных районов пишут об охоте на зайцев с фарами. (Ночью автомобиль колесит по озими без дорог. Из него стреляют в ослепленных, остолбеневших зверьков.)

С быстро идущей по воде лодки стреляют по уткам. (Птица еще не знает силы мотора, взлетать запаздывает и становится легкой добычей.) На больших стройках электрическим током «контачат» рыбу. В Сибири, где техника помогает человеку осваивать пространства, ее беззастенчиво обращают и против животных.

Подъехать к берлоге медведя на тракторе и, ничем не рискуя, в упор расстрелять зверя (был такой случай!); взрывчаткой убить в реке рыбу; с вертолета, снизившись до предела, пальнуть по медведю… Это, к сожалению, для некоторых становится нормой поведения. Я знаю это не только по письмам в редакцию. Многое наблюдал сам или слышал рассказы «из первых рук». Можно понять ситуацию, когда в суровых дебрях человеку надо добыть кусок мяса, чтобы не умереть. Вполне очевидно, что охота на Колыме или на Нижней Тунгуске отличается от охоты в Тамбовской или Калининской областях. И все же нравственные критерии для человека остаются всюду едиными. Он не должен развязывать руки силе, от которой природа защититься не может. Этот нравственный закон касается всех одинаково — геолога, нефтяника, шофера, летчика, добытчика золота, человека военного, речника, лесоруба. Продвигаясь в девственные места, мы должны помнить: житье только в обществе воробьев житье обкраденное. От нашей мудрости, сдержанности и культуры зависит благополучие мира, который нас окружает и без которого жизнь потеряла бы многие краски. Сдержанности и самоограничения требует теперь даже традиционная борьба с давним врагом человека — волком. Охоту на него там, где он еще приносит ощутимый ущерб, запретить невозможно. Но показывать в кино охоту за волком на самолете и вертолете, показывать как доблесть сегодня уже нельзя. Такая охота очень похожа на раскопку барсучьей норы бульдозером.

* * *

А теперь о жестокости в городе. Не станем бередить душу читателей перечислением всего, что буквально валом идет в редакцию, — жалобы, акты, коллективные письма, снимки, ребячьи листки из тетради… Жестокость… Проблема не новая. В газетах о ней писано столько, что, право, не знаешь, с какой еще стороны подступиться. Проблема эта становится также предметом художественного и публицистического исследования. Превосходная повесть воронежца Гавриила Троепольского «Белый Бим черное ухо» и только что вышедший фильм Сергея Владимировича Образцова «Кому он нужен, этот Васька?». Оба произведения заостряют наше внимание на том, почему он нужен нам, «этот Васька», и чем чревато для человека небрежное и тем более жестокое обращение с животными.

Истоки проблемы достаточно очевидны. Переселившись из деревень в города, люди ослабили связи с живой природой. Корова, овцы, кролики, куры, дикие птицы, всякого рода жуки и козявки — это, как теперь выясняется, очень нужный для человека мир. Телевизор, увы, этот мир полностью заменить нам не может.

Но кого возьмешь с собой в многоэтажные общежития? Собака и кошка оказались наиболее приспособленными жить с людьми на паркете, правда, не в качестве сторожей и охотников за мышами, а просто подобно цветам в горшках «для компенсации потерянного людьми».

Собака и кошка всегда зависели от милости человека. Но в городе они стали попросту его пленниками. Хорошо обставленная, удобная для нас квартира для собаки все же — тюрьма. И если пса не выводят поразмять ноги, не дают подышать на земле дразнящими его запахами (это целый мир для собаки!), комната превращается в карцер. У деревенского дома собака сама найдет все, что ей недостает в пище; заболев, она разыщет нужную траву и излечится; когда надо, она выкупается; валяясь в горячем песке, избавится от паразитов. В городе, заводя собаку, заботу обо всем этом человек берет на себя. Если эти добровольные обязательства нами не выполняются — это жестокость. Поэтому, прежде чем поселять животное в доме, надо трижды подумать: способны ли вы обеспечить четвероногому другу существование, соответствующее его природе?

За порогом дома проблемы не исчезают… Собаку вывели погулять. Но город, увы, не приспособлен для этого. На бульваре и в парке, где вы появились, немедленно возникают конфликты. Мать испугана за ребенка, к которому подскочила собака, да и взрослому человеку не очень приятно, когда к нему мчится овчарка или пусть даже маленький пес. «Он не тронет!» — кричит хозяин и раздражается, если испуганный человек протестует. Значит, нужен намордник и поводок.

Но собака должна побегать. Выход один: для этого в городе надо выделять (а при планировке бы мы ни относились к Фрейду, надо признать правоту его мысли о том, что в раннем возрасте в нас звучит отголосок давно прожитых людьми времен, возможно, еще пещерных времен. Этим объясняется иногда просто коробящая жестокость детей. В формировании личности очень много зависит от того, как человек проживет детство. Мудрое воспитание почти всегда излечивает атавизмы жестокости.

Отношение к животным — необычайно действенный инструмент воспитания. Заботился о животных — доброта прорастает в душе ребенка. Вешал мальчишка кошек, истязал пса, с удовольствием наблюдал за мучением голубя с подпаленными крыльями — хорошего в человеке будет немного. Это не умозрительные предположения, это давно замечено в жизни.

Вот выдержка из статьи известных советских ученых, размышлявших об истоках преступности: «Один из нас опросил 100 граждан, привлеченных к суду за хулиганство и бандитизм. 78 (!) из них рассказали, как в детстве они стреляли в птиц, издевались над кошками и собаками…» Такое же исследование произвел в своем фильме Сергей Владимирович Образцов. На экране мы видим стриженных под машинку парней и слышим признания: «Да, это было», было — вешали кошек, отрубали хвосты собакам, объектом их издевательства стали потом и люди. Не следует думать, говорит с экрана сам Образцов, что из каждого, кто в детстве пнул пса и прищемил кошке хвост, непременно вырастает преступник. Но каждый преступник почти всегда имеет в своей биографии «собак и кошек».

Таков один из истоков жестокости. Во избежание печальной жатвы всеми возможными средствами надо внушать растущему человеку: любое проявление жизни требует уважения и внимания, любое слабое существо нуждается в заботе и покровительстве. Наблюдение животных дома, в зоопарке, а всего лучше в природе (пусть козявка) всегда благотворно.

Но надо отчетливо сознавать: приближение к себе животных — дело ответственное. Бессердечное или хотя бы равнодушное отношение к существу, принесенному под крылу «для развлечения», — начало зла.

Откуда берутся бездомные собаки и кошки, над которыми дети «экспериментируют»? Два пути. Первый — выдворение из дома животного, которое завели, не подумав, и оно оказалось обременительным. (Еще чаще кошку или собаку оставляют на произвол судьбы при переездах на новое место.) И еще один путь. Животные плодятся. Процесс этот не всегда удается держать под контролем. Что делать? В деревне, я знаю, в этих случаях поступали просто. Кто-либо из взрослых, потихоньку, не беспокоя детей, уносил слепых котят в лес, в овраг. (В условиях города эту проблему поможет решить ветеринар, усыпляя лишний приплод.) Сверхдрамы тут нет.

И безнравственного тоже. Главное — оградить от этого грустно-неизбежного дела детей. Больший моральный грех — пожалеть щенят и котят, оставить жить, а потом (это почти неизбежно) все же лишить их дома. И дело не только в том, что будет страдать неприкаянное животное.

Порождается цепь идущих друг за другом явлений: мальчишкам подброшен обильный «экспериментальный материал», возникают санитарные проблемы, а значит, неизбежный отлов животных (он превращается часто в публичную инквизицию)…

А что касается драматических «экспериментов» подростков, долг каждой матери, услышав об этом, встревожиться.

О фильме «Кому он нужен, этот Васька?». Сергей Владимирович Образцов сделал очень своевременную, нужную, мудрую и интересную кинопроповедь. О чем? О месте животных в человеческой жизни, о доброте и жестокости, о мире наших чувств и привязанностей. Фильм уже на экранах. Но, сидя вместе с сотней зрителей в специальном кинотеатре на старом Арбате, я подумал, что работа доброго, талантливого человека не выполнит своего назначения, если вот так, часовым сеансом один-два раза в день пройдет на Арбате и в таких же кинотеатрах других городов. Фильм непременно должны увидеть в каждой семье — дети и взрослые. Стало быть, главный экран для него — телевидение. Не один раз и в лучшее телевизионное время должна прозвучать эта страстная проповедь доброты. Полагая, что все так и будет, уместно только предостеречь зрителей от возможной и, конечно, совершенно естественной реакции: «Заведем-ка и мы себе зверя!» Не торопитесь. Лев в доме, лось во дворе, крокодил в ванне — это все интересно, но терпимо только в исключительных случаях.

Я убежден, место лосю — все же в лесу. Вера Александровна, снятая в фильме, поступила неверно, «найдя» лосенка. Добрая женщина (как это часто, к сожалению, бывает), сама того не подозревая, увела его от матери, стало быть, лишила лося естественной и полноценной для него жизни, а на свои плечи взвалила много забот и ответственности. Лев в комнате… Смелость следовать за Берберовыми, я думаю, не у многих найдется. И это хорошо. Лев в городской комнате — это скорее жестокость, чем доброта. И крокодилу место тоже, скорее всего, не в ванне. А вот Васька, наш добрый кот Васька, хомячок, попугай, чижик, щегол, черепаха, собака, еж вполне могут делить с нами городскую жилплощадь. И это соседство почти всегда приносит дому добро.

_{Фото из архива В. Пескова. 22 ноября 1973 г.}

Наши симпатии

(Окно в природу)

Правда, ведь симпатичные существа? Воробей, филин, грустно бредущий куда-то ежик, немногим знакомые зверьки-африканцы и ослик. (Я снял его осенью под Ташкентом, когда с полей увозили на топку кусты хлопчатника.)

Вряд ли кто объяснит толком, за что мы любим одних, не любим, боимся других животных и равнодушны к третьим. Характер и облик наших давних соседей по общежитию на Земле мы давно уже знаем. В пословицах, поговорках, в эпитетах (когда наглядно хотим представить кого-нибудь из людей) мы часто вспоминаем животных. Газель — скажут о стройной девушке на Востоке. Лебедушка — говорили когда-то в России. Осел, индюк, кочет (петух) — скажут о глупом, напыщенно важном, задиристом. Болтливая, как сорока, «выступает, будто пава», как хорек, злой, как лиса, хитрый, глухая тетеря… В людях мы видим продолжение черт, подмеченных у животных. Шакал, осел, индюк, «змея подколодная», выдра, «теленок нелизаный» — прозвища, прямо скажем, нелестные. Сурка, медведя, слона, зайчишку вспоминают, когда хотят сказать о ком-нибудь добродушно и необидно. И уж если по поводу наших достоинств кто-нибудь вспомнит льва, ласточку, сокола — выше похвалы нет.

Образы-параллели мы получили в наследство от тех времен, когда все люди близко соприкасались с природой. Многие знали, к примеру, повадки хорька, видели красоту пролетающих лебедей, мнимую неуклюжесть медведя, смелость и быстроту сокола…

Теперь человек все больше и больше отдаляется от природы. Многим только кино и стекло телевизора напоминают, что есть где-то зеленый, полный звуков и шорохов мир. Мир этот мы продолжаем любить, пожалуй, даже сильнее, чем прежде, закон «по-настоящему начинаешь ценить то, что теряешь» тут очень нагляден.

Кого же мы выделяем в мире природы, что нам особенно симпатично? На этот не слишком серьезный вопрос ответит каждый по-своему.

Я, например, очень люблю всех сов, но знаю, есть люди, которым совы внушают тревогу и даже страх. Один человек содрогнется при мысли о змеях, другой спокойно прячет змею за пазуху.

Американцы, учитывая возрастающий интерес к животному миру, попытались специальным опросом детей «разложить по полкам» антипатии и симпатии, объяснить их природу.

Было задано два вопроса: «Какие животные вам больше всего нравятся?», «Какие больше всего не нравятся?» Двенадцать тысяч ответов тщательно проанализировали психологи. Оказалось, в числе любимцев 97 процентов — млекопитающие. (Птицы, рыбы, пресмыкающиеся и земноводные получили всего 3 процента.)

По степени популярности десять главных любимцев расположились так: шимпанзе, мартышка, лошадь, обезьяна-галаго, панда (гималайский енот, а не медведь, как считается многими), медведь, слон, лев, собака, жирафа.

Чем руководствовались дети в своих симпатиях? Эти животные самые красивые, добрые, чем-то полезные людям? Считают, что ребятишки подсознательно расположены к тем животным, которые как-то напоминают им человека. Самые важные из этих «человеческих качеств» такие: 1. Туловище покрыто волосами, а не перьями или чешуей. 2. Округлая конфигурация. 3. Плоские морды. 4. Хорошо заметная мимика. 5. Умение возиться с мелкими предметами. 6. Вертикальные позы.

«Чем больше сочетает в себе животное этих свойств, тем выше оно значится в списке любимцев», — заключают психологи. Они находят:

«Особенное расположение детей вызывают мимические способности животных (обладают ими лишь очень немногие: высшие из приматов, собаки, лошади, кошки), умение держать что-либо или хватать передними лапами, стоять вертикально на задних. Это, пожалуй, верно. Посмотрите на снимок семейки африканских зверьков сурикат. Мы вряд ли бы обратили на них внимание, пробегай они мимо на четырех лапах. Но они, заинтересованные чем-то, стоят, как люди. Разглядывая зверьков, мы готовы наделить их многими человеческими качествами. Они явно нам симпатичны. Те же чувства вызывают у нас обезьяна своими гримасами, белка с зажатым в передних лапах орехом, идущий вперевалку пингвин, медведь, ставший на задние лапы, собака в позе «служу». Определенно мы ищем в животных нечто свойственное нам самим и потешаемся, если находим.

В числе «самых нелюбимых» американские ребятишки назвали десять таких животных: змея, паук, крокодил, лев (заметьте, лев назван и в «списке любимых»), крыса, скунс, горилла, носорог, бегемот, тигр. Эту группу объединяют очевидные свойства: животные опасны, и у них нет «ничего человеческого».

Таков опыт опроса.

Легко заметить: представления у опрошенных о животных чисто внешние, они почерпнуты в зоопарке, у телевизора либо в книжке с картинками. У многих этот детский стереотип останется на всю жизнь. Но тот, кому посчастливится видеть животных в природе, иначе станет определять неприязнь и симпатии.

Чаще всего неприязнь исчезает совсем. Каждое существо в единстве с природой необычайно красиво и совершенно, у каждого свой характер, свое место и назначение в жизни.

Симпатии наши могут коренным образом изменяться. Возьмите волка. Кто, когда волка любил? А сегодня? Сегодня у зверя немало покровителей и защитников.

Конечно, в разнообразном и удивительном мире животных могут быть наши любимцы. Но это не обязательно слон, мартышка, лошадь, сокол или трубящий лебедь. Это может быть воробей, сова, хомячок, ежик, вот этот послушный, преданный мальчику ослик. По-детски мы можем тешиться нередко очень забавными «человеческими» карточками у животных. Но уже не только стояние на задних лапах нас восхищает. Есть сходство куда более глубокое. Глаза вот у этих зверьков сурикат устроены так же, как наши. По жилам зверьков бегает теплая кровь, и гоняет ее в принципе такое же, как у людей, сердце. Зверькам может быть холодно, больно. Они, как и люди, могут попасть в беду. И смерть для них — такой же естественный конец, как и для всех обитающих на Земле. Дерево жизни имеет единый корень.

Но только люди способны единым взором окинуть всю пышную крону. И потому должны понимать, как дорог для процветания древа каждый его листок.

_{Фото В. Пескова и из архива автора.}

_{2 декабря 1973 г.}

Черное солнце пустыни

(Окно в природу)

Никакого фокуса нет, Солнце действительно черное. Снимок сделан в пустынном районе Африки. Зрелище продолжалось 7 минут 4 секунды. Было это 30 июня 1973 года…

Двумя небесными явлениями отмечен истекающий год. Одно из них — солнечное затмение большой продолжительности, второе — комета, о которой сейчас говорят и которая будет чем-то вроде подарка к Новому году.

О затмении Солнца… Механика неба время от времени ставит Солнце, Луну и Землю на одну линию. С огромной скоростью (около пяти тысяч километров в час) мчится в этот момент по Земле круглая лунная тень. На линии тени, если стоять как раз по оси полосы, Солнца не видно. Оно закрыто Луной. Виден только серебряный венчик светила — корона.

Затмения Солнца (в год их бывает не менее двух и не больше пяти) наблюдают то в одном месте Земли, то в другом. Непосвященному их география кажется хаотичной. В Москве, например, затмение Солнца не наблюдалось уже пятьсот лет, а в Кзыл-Орде оно было дважды в течение десяти лет (40-е годы). Но в этих явлениях есть строгая математическая закономерность (иначе как астрономы могли бы предсказывать затмения за сотни лет вперед с точностью до секунды?).

По особым причинам неодинакова продолжительность затмений. Теоретически 7 минут — это много. И потому затмение минувшего лета стало для астрономов событием. (Затмения такой продолжительности надо ждать теперь 177 лет.) Вдобавок полоса лунной тени проходила поперек Африки от Мавритании на западном побережье до Кении на восточном. На этой линии можно было выбрать районы сухие, безоблачные, и к 30 июня около 2 тысяч ученых всех стран, любители-астрономы и много туристов разбили лагеря наблюдений.

В предугаданную секунду (это ль не торжество науки!) лунный диск стал наплывать на Солнце… 7 минут держали ученые черный круг под прицелом приборов и фотокамер. В эти мгновения Солнце могло рассказать о себе больше, чем в обычное время. Огромную энергию прямых излучений перекрывала Луна, и можно было регистрировать тончайшие процессы в венчике Солнца — короне. «Ревущий зверь умолкает, и в тишине можно услышать его дыхание, биение пульса…»

Этот образ вполне подходит для Солнца, и ученые дорожат каждой секундой затмения. Они буквально за ним «гоняются». Американец Митчел, возможно, является рекордсменом. Он наблюдал затмения девять раз. Для этого астроном проделал путешествия протяженностью в 160 тысяч километров. Но общее время его наблюдений невелико — всего 18 минут. И потому впечатляет полет в полосе лунной тени сверхзвукового «Конкорда». Самолет летел со скоростью 3200 километров в час. Для ученых, находившихся на борту, затмение длилось 74 минуты.

Затмение Солнца — самое величественное явление природы. Угасает источник всей жизни, и каждое существо это чувствует. Животные проявляют заметное беспокойство — «коровы и гуси направляются с пастбищ к домам, куры ищут насест, дикие птицы устремляются к гнездам».

Люди, не умея объяснить загадочного явления, повергались в панический ужас. Летопись и древние хроники дают нам картины таких смятений. «Месяца августа в 11 день, перед вечерней, почя убывати Солнця, и погибе все.

О велик страх и тьма бысть!» (Новгородская летопись о затмении 1124 года.) В Китае утром 22 октября 2136 года до нашей эры «почернение Солнца вызвало такой ужас и панику, что высочайшая власть сочла нужным казнить двух жрецов Хи и Хо, обвиняя их в нерадивости и забвении обязанностей предсказывать всякое бедствие. Бедняги Хи и Хо вряд ли могли в те годы предсказать «почернение Солнца». Теперь же все затмения известны на многие годы вперед, и астрономы заранее едут в нужную точку Земли.

Этот великолепный снимок (взят из журнала «Штерн») дает нам возможность почувствовать атмосферу затмения. Любопытно, что сделан он вовсе не астрономом, а человеком, вооруженным лишь темным стеклом и любительской фотокамерой…

Теперь объективы нацелены на комету.

Возможно, мы будем иметь столь же удачный снимок, пока же можно сказать: именно фотография помогла обнаружить летящее к Солнцу тело. В марте немецкий астроном Когоутек, проявив снимки, заметил на них ничтожно малое пятнышко (по яркости в тысячу раз слабее любой звезды). Снимался участок неба, где пятнышку не полагалось быть. Съемку несколько раз повторили. Невзрачное пятнышко вырастало в размерах, и стало ясно: открыта комета. По традиции гостье дали имя того, кто первый ее увидел.

Итак, комета Когоутека. О ней известно уже немало. «Приближается к Солнцу… формируется хвост… хвост уже хорошо различается», — это известие астрономов. В канун Нового года комета максимально приблизится к Солнцу, а в январе мы увидим ее. Исключая Луну, это будет самое яркое тело на небосклоне.

«Хвостатые звезды» — зрелище не такое уж редкое для землян (каждый год их появляется 10–15). Но многие из комет видят лишь астрономы. Каждую они тщательно изучают, заносят в каталоги, помечают: может ли появиться снова, на этом все и кончается. В этот же раз на небесном экране Природа покажет нечто интересное всем. Такое уже бывало и не единожды.

О кометах летописцы нам сообщают с такой же аккуратностью и волнением, с какими они пишут о затмениях Солнца, землетрясениях, великих неурожаях и войнах. В прошлом веке «массового зрителя» занимала «звезда с хвостом» 1811 года. Если поднять газеты тех лет, мы найдем в них те же толки, что и теперь.

У Пушкина в «Евгении Онегине» читаем: «Вошел, и пробка в потолок, вина кометы брызнул ток».

А в другом месте строка строгая и глубокая: «…Как беззаконная комета в кругу расчисленном светил». Пушкин наверняка стоял, пораженный космическим зрелищем, и, как видим, хорошо понимал природу «хвостатой звезды».

Однако «беззаконность» комет уже в те годы надо было считать условной. Было доказано: блуждающие тела во Вселенной имеют свои законные пути.

Ученик Ньютона Эдмунд Галлей предсказал: комета 1682 года вновь должна появиться. Француженка Гортензия Лепот потратила много лет на расчеты пути кометы Галлея и подтвердила: «Появится в 1758 году». И комета появилась!

Это был триумф астрономии. В тот год из экспедиции в дальние страны вернулась группа ботаников с цветком, не имевшим еще названия.

В честь женщины-астронома цветок назвали гортензия.

Не все кометы, однако, вновь к Земле возвращаются. Многие, появившись из неизвестности, навсегда в неизвестность уходят. Считают, что новогодняя гостья как раз и будет такой.

Не следует думать, что кометы — тела недавно рожденные. Им миллионы лет. Однако они моложе Земли, а также всех прочих планет. Но судьба их связана с образованием Солнечной системы, и потому ученые внимательно присматриваются к ним.

Что составляет ядро кометы? Полагают, это ком загрязненного снега и льда. А что касается заметного всем хвоста, то в годы Пушкина об этом строили только догадки. Но было замечено: хвост у кометы всегда повернут в сторону, противоположную Солнцу. (Удаляясь от Солнца, комета летит хвостом вперед!) Догадка, что солнечное излучение оказывает давление на встречное тело, была экспериментально подтверждена русским физиком Лебедевым. И сразу природа хвоста кометы стала понятной. Сияющий шлейф — это пыль и от тепла Солнца превратившийся в сложные газы лед.

На эту легкую массу давит «солнечный ветер». У кометы Когоутека, как полагают ученые, хвост достигнет 40–50 миллионов километров.

Излишне говорить о том, что затмения и кометы — праздник для астрофизиков. Арсенал современных технических средств наблюдения за кометой Когоутека приводится в действие. Десятки обсерваторий мира держат комету в фокусе наблюдений. В нашей стране создан специальный координационный центр слежения за кометой. Близ Киева открылась станция, оснащенная специальной техникой наблюдения за пришельцами неба. С помощью телескопов сделаны первые снимки кометы.

Многие тысячи метров пленки будут истрачены в аппаратах, нацеленных на комету. Пишут, «снимки будут производиться с интервалом в 1–2 секунды». Это все для науки. Ну а для памяти о комете? Кто сделает фотографию столь же выразительную, как этот снимок солнечного затмения? Несколько советов. Штатив и длиннофокусный объектив обязательны. Победителем в съемке окажется тот, кто сумеет включить в кадр какие-нибудь силуэты Земли: деревья, башни, деревенский домишко. Город — не подходящее место для снимков и наблюдений, но отдаленное зарево, на котором силуэты будут просматриваться, может помочь «соединить Землю с небесным телом». Попробуйте! Лучший из присланных снимков мы напечатаем. Посылайте отпечаток и негатив, а также листок с описанием съемки. На конверте пометьте: «Окно в природу», комета».

_{Фото из архива В. Пескова. 9 декабря 1973 г.}